Мы можем найти продолжение в смерти,
Но я ещё не хочу.
Я лягу на землю, а ты ляжешь сверху
В низовьях долины Чу.

Над Башней Бурана в оранжевой дымке
Кальян праотца парит.
Здесь ханская дочка жила невидимкой,
Пока не забрал Эрлик.

Никто ей не пел колыбельные ночью,
Не ждал, не дарил платка.
А всё потому, что колдун напророчил
Ей гибель от паука.

Молилась стене, признавала оковы
И падала на топчан.
То ласковым был, то внезапно суровым
За запертой дверью хан:

«Манара, звезда под чадрою Вселенной,
Ты мой путеводный свет.
Так будь же со мной, пока властвует Тенгри,
Свети мне ещё сто лет.

Ты будешь живой, ты останешься рядом,
Колдун обречён на провал.
Вкуси этих сладких плодов винограда,
Что я для тебя сорвал».

Захлопнулась клетка, а ягоды сладки
И матовы, но взгляни:
Девичье запястье с паучьей лапкой
Попробуй-ка разомкни.

И спас, и сгубил поцелуй каракурта
Заложницу тёмных дней.
Рассыпан кишмиш, словно шарики курта.
Финал голубых кровей.

Красивая клетка отца-конвоира —
Ты в ней умерла одна.
Обласкана тьмой, богу нижнего мира
Невеста, теперь — жена.

Цветочная кровь под телами брызнет
У башни в долине Чу.
Мы можем найти продолжение жизни,
Но я уже не хочу.

Брели пахтакоры, руками убили
Соцветия — для чистоты.
Манара не плачет, но плачут другие
В долине последней мечты.

По алым колючкам ступают верблюды,
Ловец расставляет силки,
О, птичка моя. Золочëное блюдо
и нежные пауки.

Отложен лунный серп. Теперь-то мы споём
Про письма на воде, про дальний теплый дом,
Про то, как мы пожать хотели небо звëзд,
А вышло лишь кусать самих себя за хвост.
Как больно нам смотреть, но пляска на костях
Собратьев всё идёт, взвивая лисий прах.
Как жарко их искал, как холодно стрелял
Охотник, что забрёл на лисий перевал.
А было время — в лес входил он, был, как свой,
Лежал в густой траве он с женщиной-Лисой.
Тогда любовь была основа всех основ.
Скулит и жив и мёртв, и тот, кто меж миров.
И когти на руках чернее тьмы самой,
Нам всё сложней вернуть начальный облик свой.
На стрелы для семьи он плавит серебро.
Кто человек из нас и кто теперь — зверьё?
Нам петь бы перестать, что силы есть — завыть
И под серпом Луны охотника загрызть,
Почуяв кровь и пот, почуяв час лисы,
Вспороть его живот и в чаще погрести.
Мы рвали плоть отца. Смешались рык и стон,
В крови — своей, чужой — лежали мы, а он
Издал последний вздох, когда его стрела
В последнем из сынов покой свой обрела.
Окончен данс макабр. Теперь-то отдохнут.
И зверь, и человек отыщут свой приют.
Там травы шелестят и шепчут камыши:
«Им некуда спешить. Они уже пришли».

Потому что свет темнотой храним,
Потому что тьмы нескончаем век,
Потому что дерево Эц Хаим
Обнимают осень и человек,
Потому вербена ещё горит
Лиловатым пламенем октября,
Чтобы бог-садовник вопил навзрыд,
Постигая опыт небытия.

Потому что родинка на плече
Уступает зелью слепой любви,
Потому что бражник и сухоцвет
Познают нирвану в конце иглы,
Потому красавица лижет кровь,
Потому уродина варит яд,
Чтобы жизнь и смерть назвались рекой
И текли покорно сто зим подряд.

Потому что в небе очнулся снег,
Потому что пепел устал летать,
Потому что белый и нежный змей
Полюбил в корнях леденелых спать,
Потому постылый и стал родным —
Не спасли молитва и оберег.
Обнимая дерево Эц Хаим,
Замирают время и человек.

Снег на мягких лапах по горам идёт,
В хижине у моря девушка поёт:

"Дай, овечка, шерсти сыну на кафтан.
Дам тебе соломы, дам тебе каштан.
Если этой ночью пряжи не напрясть,
Фьорды покачнутся, смерть оскалит пасть.
Платьице не сладить, чепчик не связать —
Малых деток Грила станет воровать.
Поминай как звали сына или дочь.
Только шерсть и мясо смогут нам помочь.
Что ж твои копытца больше не слышны?
Что в зрачках застыли две больших луны?
Я ли не поила, я ль не стерегла?
Я ль тебя от хлада не уберегла...

Есть одна лучина, да и та чадит.
Есть в печи полено, скоро догорит.
Скуден стол, и вьюга бьётся о порог.
В доме нашем нынче не родится Бог".

Знает вредный ангел, кто за ним придёт —
Черный, словно сажа, толстый Йольский кот:
"Розовый мальчишка, девочка с тесьмой —
Будешь в цепких лапах, будешь, будешь мой.
Коли сладить платье денег нет и лун,
Ты примеришь, чадо, чёрный мой костюм.
Коли у камина нету ветчины,
Жди моей отместки, жди теперь войны".

Смелет злая Грила в зимних жерновах
Волосы и кости — нежный детский прах.
Кот оближет лапы, в окна поглядит:
В дюжине избушек свет ещё горит.
Тёмный и тягучий луны льют елей,
Надо старой ведьме выкормить детей.
В тёмную пещеру жертву отнести —
Только кровь и мясо смогут их спасти.

Глянь в пустое небо, выйди за порог:
В этом небе нынче не родится Бог.
В этом доме вера первой умерла,
А потом овечка душу отдала.
Что тебе осталось, голь да нищета?
Ждать старуху Грилу да её кота.
Съешь остатки хлеба, пригуби вина.

Сладко спит малютка. Ночь идёт темна.

Я больше не играю. Отомри,
Приди ко мне договориться с миром.
Подмигивают тускло фонари
Холодным ночникам в чужих квартирах.
И чем освещена, не разберёшь,
Дорога, по которой ты идёшь.

Ступнями не касаешься крыльца.
Блестят следы тончайшей позолотой.
Я отделяю маску от лица,
Иначе не хватает кислорода.
Вжилась в неё, за слоем плотный слой —
Родные не гнушаются камнями.
Я обращаюсь шёпотом к другой,
Так хищно наблюдающей за нами:

"Ты, кто б ты ни была с кровавым ртом,
Довольно здесь размахивать серпом.

Ветвь абрикоса тоже хочет жить,
Себя в снегах не ощущая лишней.
В медовой глубине её болит
Морозами прихваченная вишня
И просится у бога на постой
Древесной незатейливой душой".

Но темнота дотронется до нас,
То хохоча взахлёб, то завывая.
В тяжёлой глубине бесцветных глаз
Я ничего уже не прочитаю.
И чем освещена, не разберёшь,
Дорога, по которой ты уйдёшь.

Качается фонарик у моста
И скомкана в руках господних глина.
Из вечного осталась мерзлота,
Не выросло ни дерева, ни сына.
Я думаю о саде, где вразброс
Друг к другу прикасаются ладони,
Где вишню ждёт медовый абрикос,
И оживают все, кто похоронен.

И, зная, что земле не быть в цвету,
Я Слово отпускаю в темноту.

1. Гестия. Цирцея

— Это такой ноу-хау, тигровый глаз,
Он добавляет лёгкое асимметричие, —
Тоня глядит сквозь меня и глядит на вас,
Вся в маникюрном экстазе, полна величия.
Утром готовила мужу долму и хаш,
Мыла посуду и кухню прогенералила.
Если до яства не смог дотянуться краш,
Надо придвинуть тарелку, такие правила.
Тоня глядит на меня и глядит на вас,
Мыслями в детской, сердцем с аджапсандали.
Я говорю, что хочу быть чуть-чуть сильней
Этой весной, с ярко-розовыми ногтями.
— Я не умна, только надо бы стать умней,
Злей, понимаешь ли. Чтобы боялись, знали.
Чтобы тупых моряков превращать в свиней,
Сделать для дочери нож из хвоста Тригона.
Тоня глядит из-под синих своих теней.
— Что ты смеёшься, кудрявая Тоня-тонна?
— Скушай люля, слушай музыку, кофе пей.
Скоро ты выспишься. Скоро ты будешь дома.

2. Талия

Всю зиму такого бурана не было.
В четыре утра занесло подъезды и тачки.
А ты двадцать ден на лодыжки надела,
Ты вышла из спячки.
И снега скамейке по грудь набросало,
И с крыши к обеду закапало.
А ты за торговиком с кем-то ругалась,
Курила и плакала.
И женские вопли к богам возносились,
Словно из микрофона:
«Отныне, козёл, никакого абьюза, ни капли насилия,
Лишь метаирония!»
И крокодил дадаистически пролетал,
Выказывая почтение.
С витрины тебе бликовал одинокий бокал.
Ну, здравствуйте. С днём рождения.
Вечером вдруг позвонила соседка:
«Спустись, принесла леща».
Ты выпарила арбузом: «Ща».
Всего-то хотелось этой весной пойти под венец.
И чтоб снегопад закончился, наконец.

3. Мнемосина

«Ляпа!» — улыбается Оля, бежевой перчаткой хлопает по плечу.
Каждый день над сероглазой лошадью всадник заносит камчу,
Каждый раз опускает, дарует ей день без слёз:
«Я достаточно горя тебе принёс».
«Ляпа!» — бессердечная истина бьёт кулаком в лицо.
Только не горит удар и не ранит укус молодых резцов.
Ворох фоток, бумажные розы, стрела на колготах — магия кабинета...
Оля, куда мне девать всё это?
Ты говорила, что главное — улыбаться и верить в жизнь.
Юбка трещала по шву, до того бежала
Каждое утро в офис. Привет, ну ты как, держись.
Это тебе их жалко, а у них были жала.
Оля-жалейка, ваза с герберами, тонкая нить любви.
Этим вечером я тебя провожу, а после ты меня проводи,
мысленно. Больше не страшно гаснуть и умирать,
Ели ты меня будешь искать на потусторонней пристани,
Будешь ждать.

Сильнее, чем в жизнь, надо, наверное, верить в смерть,
Верить, что встретимся, Ольга.

Стареть,
стареть.
«Седина тебя не обидит, сердце не разобьёт».

По мартовской хляби к дому шагает женщина.
Снег всё ещё идёт.

Здесь кто-то есть. Побудь ещё со мной.
Скрежещет спальня банкой жестяной
И тень за белоснежной простынёй
Смеётся нервно.
Ты молча крутишь пальцем у виска.
Надежда на побег невелика
И глаз твоих железная тоска
Немилосердна.
И ночь длинна, её не переждать.
Плетет косу, садится на кровать.
Я верила, что людям не бывать
В плену у тени.
Но коридор прокуренный застыл,
Наполненный мазками лиц и рыл.
Он столько воплощений сохранил
И привидений.
Здесь время изотрётся в порошок,
Мы будем замурованы в песок.
От каждого останется мешок,
Таящий шило.
У света, что когда-то нас венчал,
Иссякли силы, кончился запал.
Ты помнишь, как когда-то умирал,
А я забыла.
Так хочется напомнить о себе,
Остаться башмачком в большой траве.
Хоть маленькой булавкой в рукаве,
Хоть куклой вуду.
Над домом встанет новая заря,
Зачахнет на руках у декабря,
И будет здесь очаг гореть, а я
Уже не буду
Выуживать из тумбочки ночник,
Смотреть, как свет к теплу руки приник,
Вытряхивать гербарии из книг
И разговоры.
Нам кажется, мы где-то на луне,
Но ползаем, как мухи, по стене,
Но бродим, сумасшедшие, во тьме
По коридору.

В вечности мы уже умерли
Елена Шварц


Помнишь, брат, пески и волны, помнишь, были мы с тобою
Наблюдателями света с высоты небесных тел:
Очумевший божий ангел дунул в дудку в кайнозое,
Получил свой подзатыльник и на корточки присел.
Как из воздуха явились, воссияли и пропели
Запрещающие знаки и запретные плоды.
Сын, отец и кто-то третий на златом крыльце сидели,
Ангелята вились рядом, трепетали: жди беды.
Говорят, в тот день дикарка, впав у господа в немилость,
На груди своей пригрела желтоглазую змею...

Где мои ключи от дома и откуда появилась
Эта яблоня на горке? Я её не узнаю.
Плачет женщина за сорок, лезет в жизнь, как в маломерку,
Осторожно к нам подходит, неумело шутит нам:
"В райбольнице нынче дали инвалидность мне посмертно,
И теперь не надо ползать по облезлым этажам".
И не сходятся потери в книге судеб и учёта,
Будто что-то упустили, дебет-кредит не свели.
Словно тлели, а не жили — мало смысла, много трёпа,
Словно в поисках надежды оказались на мели.
Ощути, мой друг безликий, как дыхание сковало,
Посмотри: рябина бьётся о графитный тротуар.
Тянет сеточку арахна, просит мама покрывало.
И ничто на свете белом не пробудится от чар.
Будут сны давить, как камни, будет нож на аналое
Сам вычерчивать молитву, джигу-дрыгу танцевать.
Очумевший божий ангел видит небо голубое.
До него теперь неблизко, до зимы — рукой подать.
Мы скитаемся и чуем что-то еле уловимо,
То, что сбило нас со счёта, что забыто головой.
Помнишь, брат, мы наблюдали за мятежным херувимом?
Помнишь: мы закрыли уши
в день, когда трубил второй.

Нет у тебя голоса, Гульсара.
Ты стоишь на Войновке в пять утра,
Ждёшь, когда заметит и подберёт
Маленький самолёт.
Вянут твои лилии, Гульсара.
В город оккупантом вошла жара,
Повязала ленью и бьёт под дых
Нас, немых.
С этой остановки — один маршрут,
Здесь тебя пилоты не подберут.
Глупая, когда задрожал карниз,
Ты захотела вниз.
Тяночек, кокеток, вакханок, нимф
Пазик ежедневно увозит в лимб.
В этот цирк билеты не обменять,
Надо же понимать.
Ты бы походила еще чуть-чуть,
Присмотрела путь, а не эту муть.
Что ты фантазируешь там себе,
Бэмби в платке хэбэ.
Ты бы укрывалась у Гесперид,
Среди них осмелилась говорить.
Подожди, а там — хоть земля гори...

Фары и пустыри.
Наш неуважаемый пассажир,
Впереди бесчисленность чёрных дыр.
Потемнели пальцы и рот свело,
Губы твои — стекло.
Ничего с прерывистым вздохом "ты",
Только кем-то брошенные цветы,
Только тигры-лилии, Гульсара,
В вечные пять утра.

Мягкие травы — постель скитальца,
Жёлтая мякоть солнца.
У маленькой девочки между пальцев
Выросли перепонки.
Подружки сказали, что девочка — дура,
Выродок и фрикесса.
"Выпей ты, что ли, какой микстуры,
Чудище с древних фресок".
В дом не пускали, везли в больницу,
Где, разведя руками,
Пьяные сёстры ушли молиться:
"Режьте такое сами".
Сёстры оставили. Есть лишь слабость.
Путь не осилить — пусто.
Мимо роддома, моста, рехаба —
После софы прокруста.

Истина в двери её прорвётся:
Жадная к свету, голая.
Женщина в комнате шевельнётся
И запрокинет голову.
Мягкие травы — приют скитальца,
Солнце не бьёт вдогонку,
В шоры бинтов между тонких пальцев
Просятся перепонки.
Девочка, женщина, капля, глыба,
Больно — не значит вечно.
Мимо суда, пиццерий, транссиба —
Поступью человечьей.
Смажь синяки, убери подкову,
Поезжай в санаторий "Ницца".
Счастье — это когда ничего плохого
С тобой уже не случится.

Мы больше никому не интересны.
Признай или отчаянно борись
За долгий взгляд, за общество, за песню,
За в прошлом удивительную жизнь.
Ринат несёт домашку по "орысу",
Серёга — шоколадку "Ералаш".
Мы в шалаше гоняем палкой крысу,
Спустя пятнадцать лет горит шалаш.
Царапаются наш шала-казахский
И суржик сквозь тетради в сундуке.
Мы говорим о жизни, пишем сказки
На странном, непонятном языке.
В одну из тех ночей, когда шныряет
Разбитая "пятерка" там и тут,
Голубки дочерей оберегают,
Но красные цветы всегда цветут.
Любовь — картошка, это знает Борька,
Когда-то первый парень на селе.
Поди-ка сосчитай, малышка, сколько
Баранов и детей у Сауле.
Мы больше никому не интересны,
Не нужно мелодрам и панихид,
А нужно нашу боль пропеть, как песню,
Тогда внутри слабее заболит.
Открой коньяк, напейся неприлично
И казану на кухне дай остыть.
Сегодня чуть сильнее, чем обычно,
Себя нам позволяется любить.
Сегодня при любом раскладе, мама,
Яичница сойдёт за божий дар.
О том, как под плетьми держаться прямо,
Расскажут ауылдан шыққан қыздар.

Орыс (здесь) — русский язык
Ауылдан шыққан қыздар (каз.) — девушки из деревни

Оставь меня рядом с прохладой стекла, вот так.
Оставь на минуту: здесь так нестерпимо жарко.
На маленькой кухне устала шипеть плита,
Из носика чайника выкипела заварка.
В моменте прозрения, в свете фонарных глаз,
Внутри постижения тайн квадратуры круга
Оставь мне лазейку, не трогай меня сейчас.
Для взрослой любви слишком мало — хотеть друг друга.
Да-да, мы, конечно, наварим ухи и гхи
И в луковых платьях на Пасху покрасим яйца,
А если измучает бледность от шелухи —
Поделимся кровью, и нечего напрягаться.
Из алого рта предпочтительнее ответ,
От алой полоски заката нутро теплеет.
У символов жизни уютный горячий цвет,
Но с кровью живое становится чуть живее.
Оставь мне меня, хоть немного меня оставь,
Пускай себе булькает чайник, мотает счётчик.
Без этого звука на кухне такая навь,
Такая чужая одета в мою сорочку.

Порой в окружении замыслов и смертей,
пустых репродукций Ван Гога с алиэкспресса
Шипение плитки в пугающей темноте,
Возможно, спасает от шага за неизвестность.

На маленькой кухне устала шипеть плита,
Из носика чайника выкипела заварка.
Оставь меня рядом с прохладой стекла, вот так.
Оставь на минуту.
Мне так нестерпимо жарко.

Ты куришь жёлтый кэмэл, ты щуришься от ветра.
На сопках Синегорья взрывается рассвет.
Нас обвенчал орешник под сводом Сырымбета,
Нас вывела пустыня на Киевский проспект.

Я знаю это вечность, я формирую память,
Как глиняную куклу. Она всегда слепа:
Как будто среди стёкол, пустых консервных банок
Мы выловили устриц на озере Копа.

Мы плакали обнявшись и плакали не вместе,
Умели тихо гладить, остервенело бить.
В руках твоих свободно, в твоих руках так тесно.
"Ты все еще на сопке? Тогда тебе водить".

И я вожу. Мне можно, дозволено, я в каске.
Искать, не отвлекаться на призраки в углах.
Так двое одиноких в безумной свистопляске
Вальсируют годами на сломанных ногах.

Ты куришь жёлтый кэмэл, и ничего не важно.
Любовь найдёт, поймает и — в угол, на горох.
Чтоб это прекратилось, достаточно однажды
Проснуться тёмной ночью и досчитать до трёх.

Я знаю это вечность, я сформирую память,
Как глиняную куклу, что может говорить:
"Огни тебя рассеют, огни тебя расплавят,
Здесь некому спускаться и некому водить".

Помехи пробивались в любом прямом эфире,
В сияющие сторис просачивалась ложь.
Когда мы шли на сопки, у магазина "Мрiя"
Лежали просто камни.

Капал просто дождь.

"Мрiя" (укр.) ‐ мечта

Блюдечко серебряное лунное
Катят виноградари безумные,
Чтоб над дамским пальчиком раздумывал
Сонный великан.
Сказка сказке — ложь, пустоголосица.
Исполин не вырос. Грязь разносится.
Выбор не велик, но так и просится:
Кляп или капкан?
Ноша не такая уж и страшная:
Кто с кого и сколько будет спрашивать?
Кто уйдёт в подполье, будет с нашими
Худо-бедно жить,
Кто врастёт в чужое корневищами.
Эти неизменно будут лишними,
Те от солнца спрячутся под вишнями,
Будут говорить.
Те пойдут махаться с бюрократами,
Эти заторгуют автоматами.
Глиттер облаков плывёт над хатами,
Дышит и поёт,
Пудра облаков — над небоскрёбами.
Очень стыдно выглядеть амёбами.
Но ущербность ведь жизнеспособная:
Восходя на плот,
Выплывает.
Соберёмся с силами.
Две сплошные, дядька машет ксивою.
Слушай, ну какая же красивая
Смерть у мотылька.
Бывшие, коллеги, одноклассники,
Скучно перетрём за неоклассику,
В тёмном пабе бахнем по пивасику:
Молодость горька.
Зрелость слаще, если просто выключить
То чего не выполнить, не выклянчить.
Гений или, может, просто выскочка,
Сядь на табурет,
Ужинай куриными сердечками
И не кушай больше человеческих.
Вспомни, как "тоска" — на древнегреческом,
Выключая свет.
Потому, что неверленды высохли,
Потому, что больше нам не выспаться,
Потому стремится хвостик ихтиса
Прямо к небесам.
Потому, что мрут единороги и
Воскресают битюгами в логове,
Потому тебя в эсхатологии
Больше, чем ты сам.

Дай девочкам конфет.
Им здесь стареть и плакать,
Им здесь рожать детей,
Водить их в детский сад.
Седой искусствовед
И выпускник филфака
Не разорвут их цепь,
Не увезут в Багдад.

Дай девочкам уйти
На рапсовое поле
И фоткаться в цветах,
И бегать босиком,
Пока еще живой
Отцовский полароид,
Пока животный страх
Не проникает в дом.

Дай девочкам мелки
И белые кроссовки,
И кашу с молоком,
И спелый помидор.
Им попадать в силки
И пыхать на задворках,
Пусть это далеко,
Как долгий разговор.

Дай девочкам играть,
Играть как можно дольше,
В лапту и космобой,
В свободу и талант.
Им здесь перегнивать,
У них не будет дольче,
Лишь маленькое "ви"
И призрачное "та".

Дай девочкам летать,
Когда не держат ноги,
Когда тяжёлый день
Перетекает в год.
Им здесь еще лежать
В деревьях у дороги:
Невидимый забор
И сын, что не придёт.

Возьми свое пальто,
Бог сельских поселений.
Сходи в универмаг,
Купи большой пакет
Помадок, пралине,
Грильяжных
и жалейных.
Сдержи своих собак,
Яви собой ночлег,

За скорое "ничто",
Украденное время,
За то, что меркнет свет,
Дай девочкам конфет.

На котловане, в гимнастическом купальнике,
Она была, пожалуй, лучше всех:
Обкуренных подростков, взрослых чайников,
Дебелых недоучек политеха.
И чем-то выделялась: может, грацией,
А, может быть, умением нырять,
Когда усатый местный папарацци
Хотел отдиктофонить или снять.
И это чёрное тряпичное убожество
С регланами, оборкой на груди
Кислотный берег заставляло потревожиться,
Всмотреться в воду и отпрянуть от воды.
Мы разбегались по домам без грамма совести,
Детёныши двора, ни дать ни взять.
В намокших шортах, с тихой завистью и горестью:
Реглан умеет быстро высыхать.

На котловане, как на море, волны вздыбились.
Как будто я осталась во вчера,
Как будто я кричу ей с берега: эй, рыбина!
Пора выныривать!
Пора, пора, пора.

Одежды наши отсырели, звезды спятили.
Наш телефон давно пошел в утиль,
А без него не дозвониться, не поймать её,
Похожую на Еву и Рахиль.

"Алло, бежим на котлован, там жгутся камушки,
Там пятки не гнушаются гвоздя,
Там на песке ещё сидят русалочки:
Застывшие навеки ты и я".

Пока ты спишь, сиреневый сад потихоньку гаснет.
Пока переворачиваешься на бок, луна бледнеет,
Моргает глазами-кратерами, такими освежающе ясными,
Как ветер в лицо, если раскачаешься на качелях,
Потеряешь лодочку, подумаешь: "Найдется, бог милостив.
Отвел бы кто-то меня домой, усадил на террасе в кресло
и дал бы корзинку груш да еще бы ведерко слив".
Но это легко и, пожалуй, неинтересно.
Пока ты спишь, я успеваю подумать об этом
и о том, о соседке с лицом обиженного ребенка,
Который сердит на дождь, потому как за дверью - лето.
Чужое дитя иногда напоминает бесенка

и поросенка.

Когда ты проснешься, я не скажу «намасте» и не приготовлю масалу,
Потому что масала и растворимый кофе – разные измерения,
но не любви, которая, как бы нас ни кусала,
определенно, даст жизнь еще одному герою потерянного поколения.
Пока мы спим, наши герои, не зная, что они герои,
Вырастают из кроваток, комнат, других пространств, иногда - из земного шара,
Узнают, что держатель надул планету и вышел в море
сменить обстановку, да так и остался плавать.
Там ему хорошо, там никто не давит на плечи,
Не ломает хребет, не мешает смотреть на луну и звезды.
Если волны щекочут брюхо, можно даже расхохотаться по-человечьи,
Человек все равно не услышит. Все спят, на планете поздно.
Вот и ты, и ребенок, и сиреневый сад, которого нет,
Вот и я обращаюсь холодной галькой, угасшей куколкой, но далеко не Буддой.



Я боюсь, что, если решусь подойти и взглянуть поближе на лунный свет,
Скрип половицы тебя разбудит.

Р.

И чем тебе сейчас не рождество:
Вишневый снег, сменяясь тополиным,
Когда-нибудь закончится,
Но не
сегодня.
Приветливо распахнутая дверь
Тревогу отделяет от улыбки.
Секунда - и меняется в лице
невротик.
В парадной, отряхнувшись от дождя,
От пыли отдышавшись, тень входила
в прозрачный куб и справа от тебя
ложилась
и слушала, как сумрак наплывал,
А сон шептал, склонившись над подушкой,
Что каждый, каждый зиму пережил
отдельно.
Что если я погибший голиаф?
И камни подобравшие давиды,
Убив однажды, сотню раз убьют
во имя
бессмысленности фресок на стенах,
Бездумного кромсания молитвы.
Не уходи, покуда мир и свет
бытуют,
Покуда за изменчивым ночным
В хрустальной лодке следует дневное
светило, а в чулане есть зерно
для мыши.
Найдешь ли что-то лучше темноты,
Что тень перерождает в человека,
И лучше зим, что мы переживем
обычно.

Ты, время,
наблюдатель коренной,
бездушный хроникер, скажи на милость,
Куда друзья, придуманные мной,
Уходят, говоря: Так получилось..
Со старых фотопленок на меня
Глядит предосудительно и смело
И отчего-то скалится
родня.
Так стыдно признавать, что нам хотелось
Податься в боги, вытрясти успех,
Подножку ставя каждой Саломее
За то, что танцевала лучше всех,
А мы мечтали так, но не умели.
И, помнится, луна была красна
И не хотелось нам держать ответы,
Когда мы ослепили горбуна
За то, что он просил немного света.
Победы вкус отчаянно горчил,
Смеялись горбуны и саломеи
И губы материнские без сил
Кукожились в улыбке и немели.
Отмучился на кухне маячок,
Шныряя по цветам и сковородкам.
Кому сдавать прожиточный отчет,
Кому дарить безумные находки?
Повсюду - ночь. И вакуум её
Чудовищем разросся в теле дома.
Цветы на окнах кажутся быльём,
А женщина на стуле - незнакомой.
Становится слегка не по себе
Вставать и шлепать в тапочках к могиле,
Где выросли.
Уплыли по воде
И оболгали тех, кого любили.

... и вот он снова кипарис

в саду небес

Елена Шварц

Видишь бабушка берегинюшка дверь в оградке
для дюймовочки старая влезешь и взятки гладки
будто там и жила на гранитовой крошке тенью
На калитку крючок под косынкою спрячу темя
Схороню схороню так вернее чем просто прятать
На зеленое платье черемуха ягод ляпнет
Расскажи берегиня кротова моя невеста
почему ты одна и прокисшее тилитесто
между тоненьким папой и может быть толстым дедом
тухнет банкой эмали

Мы красили до обеда
Встали устали а ты говоришь есть нечего
Почему земляника с могилки отмечена
Кем отмечена привидением что ли
Старым больно

Откуда у маленьких взяться боли
Наклоняешься трогаешь ландыши
спят под ними твои малыши
и чьи-то еще наверное червяковые
Твои-то иссохлись а эти совсем как новые
Иссушает не солнце напитывает не дождь
так однажды и ты уйдешь
Раздерут полоумного дыбой из кипариса
а душа кипарисова в сад не отходит быстро
и чья-то еще наверное человечкина
Вот мы встали устали а есть-то пожалуй нечего

Как порубят черемуху в пятницу на беду
так однажды и я уйду
Молодые на убыль болезные на убой
мертвых красили шли домой

На кладбищенских травах настоян дурманный ветер
Что ворона носила во клюве чернявым детям
Песню мышку скорлупку
Дорожка вилась чиста
и бежала вода с креста

Прозрачный вечер тонет в серпантине,
Как тонут в первозданной пустоте
Глаза людей. Испорченная глина,
Ты упадешь на белую постель
И маленькой рукой, почти что детской,
Нащупаешь невидимую дверь –
Кусочек сна, полученный в наследство.
Все кончится, Вирджиния*, поверь.
И то, что раньше было не по силам,
По силам не окажется вдвойне.
Куда ты шла, зачем ты здесь любила,
Точнее, очаровывала. ..
Нет,
У господа не лопнут перепонки:
Качнутся мягко бусы облепих -
И ты родишь красивого ребенка,
Вирджиния, избавясь от других.
Молочный лоб и щеки в струйках крови
(подай нам, вечный, хлеба с молоком).
И нечисть запоет у изголовья,
И ангел вострубит особняком.
Ребенок побежит по чистой луже,
Споткнется об искусственный цветок,
Окажется разбужен как задушен.

На смену небу грянет потолок,
И что бы с нами ни происходило –
Все кончится, Вирджиния. Взгляни:
На водах азоического Нила
Качаются покойники и сны.

*Virginia – с лат. девственница, целомудренная

Кто-то нежно кладет тебе руки на плечи
И подносит огонь к побелевшим губам
Nautilus Pompilius

Сестра печали, сядем у стены,
Послушаем, как рушатся законы
И пишутся мышиные псалмы
За шлакоблоком, гипсом и картоном,
Как позолота мышкиных крестов
Блаженствует меж листьев майорана
И шепчут языки: готов, готов,
И Бог увещевает: рано, рано...
На мировой постели город-бред,
Мятущийся в поту, как хворый мальчик,
Едва родился - сразу был отпет.
Зачем тянуть, когда нельзя иначе.
Но мать страна несет из проходной
Корыто льда, щербатое у края.
Пригульному иного не дано:
В огне рожден, во аде пребывает.
Страна печали, сядем у окна,
Посмотрим: ход событий предугадан.
Младенцу клеть становится тесна,
И колыбель кирпичной анфилады,
Покачиваясь, сплевывает боль -
Так мальчик распрощается с пустышкой
И побежит, зарвавшийся король,
И обожжется лбом о крестик мышкин,
Что, видимо, больней его огня.
Блаженные сойдутся на Совете,
И обретет мирская простыня
Дыру, затем - заплатку. Бег столетий
Перемешает мышку, гору, дом,
Печальный шелест листьев майорана.

Закоченеет родина, как мама,
Нелепо отравившаяся льдом.

Мы спали чутко, воробьино. Качался в лампе огонек.
Сын фитилька и керосина на волю выбраться не мог.
Косматость бабушкиной шали, клыки, кровавая вода…
Мы просыпались и шептали: Река, неси меня туда,
Где поле белое с цветами зовет косматого домой,
Где он щенком пушистым станет, сопя в корзинке за стеной.
Шумели призрачные воды, в кандее тлела череда
И отступала на восходе видений странных череда.

Дорога славилась камнями и отвергала тормоза.
Дичали дети – сами, сами мечтали время обуздать.
Бесшумно солнце уплывало. Казалось, смерть его легка.
И на закате застывала у лба косматая рука.
Мы грели камешки в ладони и засыпали у реки,
Галопом загнанные кони. Деревья были высоки
И что-то в воздухе парило, и что-то было в той воде,
За преимущественным илом и пеной цвета каркадэ.
Так одному приснились розы, другому – дикий виноград,
И сон, не будучи осознан, слезой напитывая взгляд,
Обезображивал деревья, калечил лица, города.
И тут один из нас поверил.
«Река, неси меня туда,
Где отблеск золота и боли первоначален и лучист,
Где одного придержат двое от череды самоубийств».
Оставив поиск мыслеформы, стань истуканом, пеной стань,
Увидишь: дольний станет горним, поблекнет цвет, сотрется грань,
Вне истерической сансары рука укроется рукой,
И Тварь со Временем, ослабнув, уйдут неслышно на покой.

Здравствуй, братец. Ковыль - прошлогодний снег -
Застилает сухую землю.
Беспородная сука, замедлив бег,
Паровозу со страхом внемлет.

Я ступаю на гравий - пустой перрон,
Неприглядный, неровный, сельский.
Как большой неуклюжий индийский слон,
Оседаю на холод рельса.

Здесь мостили дорожкуиз кирпича,
Здесь отцы поменялись дважды.
Твой носил апельсины.
Мой - бурку снимал с плеча,
Нежно кутал меня, бумажную.

Ты мужал. Стул качался на потолке.
Я же дичкой цвела и блекла.
Нам, таким, пробираться бы налегке
Через заросли в божье пекло.

У меня будет раньше побег, полет -
Так полынь пустыри штурмует.
Полно, ждущая света.
Покой придёт.
У мучителя попрошу я:

Береги мою дочку. Не уходи,
Будь добрее к тревогам детства:
Серебристые волны и шторм в груди
От меня ей даны в наследство.
***
Здравствуй, братец. Я вижу: приходит мать,
То ли наша, твоя... то ли я -
не чую -
В стены отчего дома. Приходит, знать,
Для последнего поцелуя.

Как болеют чужими, скребутся в дверь,
Расскажу тебе, братец. А ты не верь.
Как коса запоет, дичку песнями - по яремной,
И, пролившись, дурная кровь напитает землю.

2016

Dear Isobel
I hope you're well and what you've done is right
Oh it's been such hell
I wish you well I hope your safe tonight
©


Дорогая Изабель,
Надеюсь, у тебя все в порядке.
Прежде, ты говорила, порядка не было.
Дело вроде бы спорилось, буквы текли в тетрадку.
Ты садилась с ним молча. И чем-то таким обедала,
От чего по скатёрке, как пьяный, скакал орнамент.
"Это он подсыпает мне яд, не иначе"...
И казалось, что в маленькой кухне танцует пламя,
Синее, как борода напротив сидящего
мальчика.
А потом ты исчезла.
Я помню тонкие нитки буковок:
"Тюль без единой затяжки кажется мне прожженным,
Он будто весь в дырах и сам - сплошная дыра.
По ночам здесь блуждают трупы.
Это он и я.
Счастливые молодожены".
И саднило тебе в его ребрах - такие правила:
Быть окурку - песком, мертвой ракушке - пленом ила.
Честно сказать, ты тогда мне не очень нравилась,
Но я почему-то тебя любила.
Мне снится, что ты - шелестящая горстка риса.
Верится: в новой ладони тебе теплее.
А если и мучилась, то недолго. Скончалась быстро.
Бросили землю, поплакали еле-еле...
Однажды, застыв среди Урбана, я подожгу сигарету,
Направляя ее к безымянному - точно в цель.
Мой ожог-нибелунг засияет подкожным светом:
Это ты, Изабель.

М.Р.

Зимой, Мари, какие яблоки?
Горчащий пластик, спелый воск.
Как не имелось жизни в яловых,
Так ниоткуда не взялось.
Хрустальной веткой пала молодость:
Ее разбили дикари.
Ты о любви со мной безмолвствуешь,
Так хоть о лжи поговори.
Чем пахнет дом: едой, пожарищем?
О ком колышется трава?
На фото я, скажи, жива еще?
Зачем я там еще жива?
Зачем мелькаю перебежками
В углах кирпичных? Место есть
Тому, кто дружит с Белоснежками,
Рожая гномов - в двадцать шесть
Уже седьмого. Время трудное,
И мы с тобой - ему под стать:
Друг друга кормим изумрудами,
Но пустословим. И - бежать.
Уже отчаявшись попробовать
Апорт, что хрусток и трескуч,
Я унимаю стынь утробную,
Я запираю дверь на ключ
И глажу тумбу прикроватную,
Приобретая жалкий вид.

Пылает яблоко закатное
И снег над городом горит.

Что ты там говоришь про устройство мира?
Каждый пятый – предатель, второй – дурак.
Только мы и счастливые. Вонь кумина,
Разрастаясь, грызет чердак.
Не рассказывай сказок чумным и хворым
Про хрустальные замки и кирпичи,
Что не крошатся. Нить оборвется скоро,
Так что лучше молчи.
А придет к тебе девочка – дай ей место
Где-то рядом, у скипетра и плаща.
Пусть несет тебе яйца, глядит с насеста
Не мигая и не ропща.
Вот и чахлая ветка на спил готова.
Поднеси зажигалку, да будет дым
И немного огня. Если колет слово,
Стало быть, мы еще сидим
В душной комнате, где почернели двери
И раздолбанной скважиной съели ключ.
По ночам неврастеник не спит и верит
В то, что дом, как лукум, тягуч.
Улетай, моя пташка, к чертям собачьим
На кулички, на одиновы рога.
Стало быть, не простимся теперь иначе.
Стало быть, наживай врага.
Будет бабочка пыльная на булавке –
Детский лекарь, отживший свое трофей –
Провожать самокаты и катафалки,
Глядя с пластиковых ветвей.
Под чужое стекло не пролезть насильно
И не втиснуться в рамки чужих орбит.
Если ты нездоров и грешишь на климат,
Это явно у нас болит,
А не где-то еще: «вон у тех», у «бабы»,
Что швыряет младенца и по мосту
убегает. Лети за кордон, на шабаш,
Расшибаясь о пустоту.
Что мне этот особенный майский вечер,
Уходящий то в синьку, то в синеву.
Мы шептали молитвы, но слово лечит,
Если ты присягнул ему
На любовь без условий, тепло и верность
Без откатов, формальностей и бумаг.
Дверь тихонько откроется, ключ нетленный
Мне положит в ладони кудрявый маг:
Этот мальчик бескрылый принес письмо мне
(адресант не указан), а с ним –айву.
И пока я кусаю, вскрываю, помню,
Стало быть, я еще живу.

Холодно-холодно снегу в сухой траве
В зевах бессмертника стынущие вопросы
ты отложи до весны и ступай ко мне
не по росе
Опирайся на слух и посох
Взгляд по пути не бросай ни на эту тьму
что позади
ни на ту что пребудет дальше
Дом на дороге - обманка
мертвец глядит
в пропасть окна
проходящего манит пальцем
Чьи имена ты в карманах перебирал
Есть ли мое среди этих безбожно белых
что не дают ни мерцания ни тепла
Шел пилигрим и дорога его не грела
Шел да и вышел
И срок твой давно истек
Алые буквы просыпались из кармана
Серые лютые выли
расцвел цветок
в снежной пустыне у снежного океана
Холодно-холодно снегу лететь в траву
боязно выстелить лоно земного тела
Ruta siberica вспыхнула на ветру
путь осветила тебе
и дотла сгорела

ruta siberica- рута сибирская (лат.)

Гуттаперчевые пальцы тоски
Запускаю в серебрянку волос
Тощим ангелом встаёшь на мыски
И стоишь как будто к небу прирос
Разливали разговорчивый чай
в тесной комнатке о чем
Ни о чем
Убывала теплота у плеча
Прибывала темнота за плечом
Плыло облако и месяц худой
на цепочке с небосвода свисал
Пили плакали ходили гурьбой
посмотреть на одичалый причал
Пенелопа не ждала одиссей
Не насвистывал сверчок
дурачок
Желтоглазая богиня полей
Отсыпала ей глаза в кулачок
Как кольцо из одуванчика блажь
Как пойдешь рыбачить выловишь ложь
Дал бы голоса да только не дашь
И стоишь как будто к небу идешь
А подснежная земля горяча
Что ты думаешь о чем
Ни о чем
Что ты молишься на холод плеча
Что ты славишь темноту
за плечом

Всё глупости…
А.П. Чехов "Чайка"

Вот тебе, девочка, лавка земных чудес:
птичка-свистулька, рожок, воробей ручной.
Лес не волшебный - вполне себе лес как лес.
Поговори со мной?
Что ж ты, болезная, хочешь: большой любви?
Пьер раздобреет, Болконский уйдет в запой.
Лучше присядь, на полу умостившись, и
Поговори со мной.
Так не бывает. Наташа пойдет в декрет,
будет бороться со стрессом и сединой.
Что, сероглазая, сверлишь земную твердь?
Поговори со мной.
Так не бывает. Последний из Могикан
будет растерзан, закопан, снесен волной.
Дурочка Кора, откладывай свой роман,
поговори со мной.
Твой героический эпос - собачья чушь.
Лунные камушки, глина, палящий зной –
Бог тебя создал, забыв про отменный вкус.
Поговори со мной.
Глупая девочка, радужный Индостан –
горка картона, трущобы и перегной.
Мантры - пустышки, а смерть не излечит ран.
Поговори со мной.
В Лету ли канешь, падешь ли в священный Ганг –
кто тебя знает, чумная. Укор немой
Гаснет во взгляде, сменяясь на миннезанг.
Поговори со мной?..
Спи, непутевая. Спи, и увидишь явь.
Серые бездны подернулись пеленой.
Утро - мудрёней, а сказки врагу оставь
и засыпай со мной.
Самое время читать о тебе Псалтирь,
Самое время молитве, пускай ночной.
Буду просить нам бессмертия.
Бог - как ты...
Бог помолчит со мной.

"...ночной пирог несет сочельник
над головою"
Иосиф Бродский

Ты родился, младенец. Осанна.
Гули, гули.
Это мама и папа, похожие на нули.
Это ясли с барашком и смирна от мудреца.
Улыбаешься, весь в Отца.

Вот тебе хохоряшки: водица, огонь и дым.
Нынче, кстати, так модно - отчаливать молодым.
А ещё тебе - сказка о том, как товарищ-друг
Оказался вдруг...

Можно мне вас тихонько... Тихонько тебя узреть?
Мне не нужно чтоб плакали стены, сверкала медь -
Опрокинь со стола остывающий кавачай,
Хлопни форточкой невзначай.

По сравнению с пластиком вечность твоя длинней,
Конкурентоспособней. Посмотрим на сад камней?
Открываю секреты: сочельник умял пирог,
В этот раз не донёс. Не смог.

Если все упадёт... нет. Когда это все падёт,
Ты побудешь атлантом, а я отыщу нам грот.
Если это сгорит... нет. Когда это все сгорит,
Мы с тобой наиграем ритм,

Станем выть малодушно, полаивать на луну...
Ты воскреснешь, младенец. Эпоха пойдёт ко дну.
Обессилев, отступишь. Закроешь безгубый рот.

Кали юга звенит, звенит.
Караван идёт.

Мне снился прекрасный сон:
Бегали белые собаки, и одна из них была я, кажется.
Я…
(с)

С возрастом приобретаешь манию
слушать дыхание спящего рядом
умер он или живой
светлая дочь психоза
по совместительству мать-королева
смотришь на рыхлый снег
моешь посуду гремишь
скипетром или противнем
и этот процесс
сколь бы он ни был важен
прерывается на середине
комкаешь кульминацию вбегая в темную комнату
и слушаешь
умер он или живой
потом медленно на цыпочках возвращаешься словно из сайлент хилла
или в него
развязка
резиновой трубкой лопается на вспухшей вене
будто если бы он был неживой
ты сказала я сейчас все исправлю
и оно бы исправилось
кромешная тьма обернулась лебедем
или еще какой-то романтической птицей
и эта черная или золотая голова
пошевелилась вдруг на маленькой подушке
знаешь чего я хочу
чтобы когда часовщик скажет
пора королева-мать
взять эти уродливые желтые цветы
невидимые уродливые желтые цветы
и ювелирно успеть напомнить тебе
ты вздох я снег

Ма всегда говорит, что ее недонежил бог.
Повертел, отказался и бросил одну на свете.
Потому она зла, потому подгорел пирог,
потому у нее не такие, как надо, дети.
А вчера оказалось, что Па изменил ей с Тё.
Потому что, наверное, дети/пирог невкусный.
Просыпалась в поту, ворошила его пальто,
находила улики, вязала петлю на люстре,
говорила, что бога нет
и вставала на табурет.

Вани, Димы, Алеши по свету бредут одни,
В разной степени все недовольные трудоднями:
Мол, швыряет нас пачками гнить на краю земли.
Ма, послушай меня: разве мы не сбегаем сами?
Не дождавшись печати и подписи высших сил.
Кто там их спросил.

Ма уходит все дальше, и юбки ее блестят,
шелестят крепдешином...
но юбок она не носит.
Ма уходит без эпики: в двери, а не в закат.
Отворачивает лицо. Провожать не просит.

Кто бы ни был Ты там, да избави нас от потерь.
Я закрываю дверь.

Смотришь и ждешь:
Вагонетки к воздушным пикам
Мерно ползут по хребтам одичалых гор.
Каждый нисходит от шепота к полукрику,
Каждый красив и горд.
Этому хочется хлеба, тому – жемчужин.
Жажда настигнет, а голод свое возьмет.
Выпьют, насытятся, будут спокойны. Хуже,
Если, наоборот,
Жажда измучает, голод обезобразит –
Так обглодают и кости у всецарей.
Льется масала в тюльпан, у народа праздник:
Нынче ты стал мертвей.
Здесь не спасут ни бессмертник, ни подорожник.
Мать говорит: приложи-ка болиголов.
Мать говорит, исчезает во тьме прохожих,
Меркнет одним из снов.
Лей, Дханвантари, немного воды и крови
В сердце кувшина – к небесному молоку.
Если излечимся – будем терпимы к хвори
Ночь на твоем веку.
Пей, Дханвантари. Однажды перевернется
Наша кибитка меж каменных островков.
Месиво пряников плавно стечет в колодцы,
В бездны открытых ртов.
Смертным – обняться, взойти на вершину башни.
Туго – ослабить, свободно – перевязать.
Так и пойдем. А когда тебе станет страшно,
Не закрывай глаза.
Угол нашелся двоим в лабиринте Дома,
Значит, найдется и стулу, и алтарю.
Светлым окном, невесомой прохладой комнат
Я на тебя смотрю.

Р. Р.

Яблоко мысли подвесь на крючок надежды.
Каждый хоть раз, но бывал у нее в плену.
Станешь свободным - и воздух горячий, вешний
Хлынет под ребра, в сердечную седину,
В плесень его и бесчисленные коросты.
Ты говорил: никогда не смотри назад.
Ты говорил: утрясется и станет просто.
Я и не ведаю, друг ты мне или брат.
Будут бежать пластилиновые трамваи
В облаке света - из кухоньки в коридор.
Кто там крадется из маминой темной спальни?
Ты говорил: мамы могут стрелять в упор,
Дочери могут вцепиться зубами в руку,
Что оскудела не золотом, но теплом.
Дело пустячное: вытравим блажь и муку,
Ком сожалений заменим на снежный ком -
И понесутся трамваи, и хлынут реки,
Чаще - солёные, чаще из ясных глаз.
Что-то на что-то помножено в человеке
трех ипостасей: родил, возлюбил и спас.
Двинемся в путь. Собирай-ка пастушью сумку.
Страх невесом, пытка призрачна, голод чужд.
Тени сошли, разбрелись по углам рисунком.
Я и не ведаю, брат ты мне или муж.
Сядем в трамвай, колокольчиком звякнем между
Груш переспелых, малиновок и молитв.
Яблоко мысли висит на крюке надежды
И временами, как старый фантом, болит.