Родиться непохожею на тех,
Кто метит на иняз и политех,
Но путает крюшон и круассан,
Кто думает, что может думать сам.

Уткнувшись в откровенья словаря,
Молчать, когда другие говорят
О том, как увеличить к лету грудь,
Не залететь, в Испанию махнуть.

Смотреть в айфон, но там не замечать,
Как матами забит девчачий чат.
Просеивать в руках настольный свет,
Бросая тень на Анды и Тибет.

Ей говорят: ты дура, ты урод…
Но видит Бог, что всё наоборот.

Родиться непохожею на тех,
Кто метит на иняз и политех,
Но путает крюшон и круассан,
Кто думает, что может думать сам.

Уткнувшись в откровенья словаря,
Молчать, когда другие говорят
О том, как увеличить к лету грудь,
Не залететь, в Испанию махнуть.

Смотреть в айфон, но там не замечать,
Как матами забит девчачий чат.
Просеивать в руках настольный свет,
Бросая тень на Анды и Тибет.

Ей говорят: ты дура, ты урод…
Но видит Бог, что всё наоборот.

Я закрою глаза и услышу, как в дверь стучат,
не смолкает в окне полуночный вороний чат,
безымянные гости злорадствуют: выходи!
Мне сегодня играть, мне сегодня опять водить
по разорванным струнам, натянутым проводам.
Я исполню последний свой реквием, господа.
Через тёмные щели врывается нотный рой
и жужжит мне навязчиво на ухо: дверь открой.
Семь шагов до свободы – си, ля, соль, фа, ми, ре, до,
полминуты до выхода – лестница, коридор...
Тишина. Я глаза открываю на раз, два, три.
Одиночная камера, ржавый замок внутри.

[size=10]Осенний бал 2024
http://litset.ru/publ/15-1-0-80087[/size]

На площади семи ветров
и одинокого вокзала
крутилась песенка без слов
и в снежной дымке замерзала.
То там, то здесь взрывался смех,
слова кипели, мёрзли слёзы.
Скрипел прибитый грязью снег
и чемоданные колёса.
Среди разгорячённых тел
людей, подвыпивших некстати,
то на часы, то вдаль глядел
побритый наголо солдатик.
Он ждал её, её одну…
Но таял день – тяжёлый, долгий,
и в нём любовь вела войну
с непобедимым чувством долга.

Когда затихнет суховей,
Нальётся солнцем сад,
Погладь меня по голове,
Как много лет назад.

И снова жёлтый свет горит
В квартире угловой.
Там шепчет строчки из молитв
Мой дед, ещё живой.
Готовит мясо в казане
Седеющий отец.
Там отражается в окне
Дымящаяся ТЭЦ,
Сидит в кадушке щучий хвост,
Пускает стрелы лук.
А мы с сестрой сверяем рост
По чёрточкам в углу.
Ты насыпаешь в пиалу
Изюм и курагу,
Отец, смеясь, зовёт к столу,
И я на зов бегу.

И сердце бьётся всё сильней,
И остаётся там.
Погладь меня по седине,
Погладь, как в детстве, мам…

Он - как пустая страница,
В самом начале сюжета.
Маются в клетке больницы
Блики фонарного света.
Он изучает побелку
И потолочные шрамы,
Шрифт неразборчивый, мелкий,
В белых полосках пижамы.
Воздух, карболкой залитый,
Легким почти бесполезен.
Временно глушит молитва
Мысли, которые лезут.
Мало надежды и прока
В анестезийном затишье…
Доктор с глазами пророка
Завтра страницу допишет.

* * *
..................................... Говорю, говорю в глухоту безответного эха
....................................... ....................................Ксения Аксёнова

Говори, говори – в близорукую мутную полночь,
В соловьиные сны и дремоту сомлевших цикад.
У незрелых садов не проси скороспелую помощь,
Говори сам с собой, подбирая слова наугад.

Непреклонен язык, будто он не из плоти – из кремня,
Полнокровная речь в тишине не даётся никак.
В безучастных часах заводное пульсирует время,
Осторожное «тик» чередуя с настойчивым «так».

Так и будет всегда – первобытное косноязычье,
Своевременных слов не найдут для тебя словари.
О своей немоте – неумело, по-рыбьи, по-птичьи,
На любом языке, наугад говори, говори.

По узким коридорам коммуналок
на цыпочках устало семеня,
среди коробок, банок, лыжных палок
блуждает память в поисках меня.
Вот девочка – коричневое платье,
кружавчатый крахмальный воротник –
читает у окна. Откуда знать ей,
что люди – не герои наших книг.
Она ещё умеет верить слову
и прячет мысли в толстую тетрадь,
мечтает быть похожей на Шевцову,
на Бричкину… Ей слишком рано знать,
что славы Октябрю в стране не будет,
что рухнет мир, подкатит к горлу ком,
когда её, как в детстве, не разбудит
Советский гимн и чайник со свистком.

За ночь одну суметь перебороть
и ревность, и болезненную жалость,
шептать то приворот, то отворот,
стыдиться, что от слёз не удержалась.
Когда в окно начнёт сочиться свет,
найти свой пульс под смятым одеялом
и выйти, чтоб сказать тебе «привет»,
как будто этой ночи не бывало.
Проснётся сад, закружатся шмели,
я вынесу твой завтрак на террасу.
У кошки, у собачки не боли –
ни у кого не заболи ни разу.
Ты, видимо, не выспался, устал –
крошится булка прямо на колени.
Чем больше мёда на твоих устах,
тем сладостней моё выздоровленье.
Закончишь завтрак, сядешь под зонтом
и больше не проронишь ни полслова.
И я смолчу о многом. И о том,
что я переболела. Я здорова.

Одиссею не снится давно дорогая Итака,
Он лицо Пенелопы не может припомнить никак.
Каждый день Посейдон, поднимаясь из водного мрака,
Отправляет скитальца на поиски новых Итак.

Беззаботный Зефир теребит за крыло пеликана,
Осыпает с кудрей Одиссея засохшую соль.
И несут паруса к рыболовным сетям Зурбагана,
И трепещет вдали белоснежная юбка Ассоль.

Это вам не Циклоп и не Кирка (чтоб ей там икалось),
Не мелизмы сирен, не Аида смертельный оскал…
Опускай, Одиссей, свой пунцовый заштопанный парус,
Ты попал в Зурбаган. Ты попал, Одиссей, ты пропал…

На конкурс "Антиподы-27"
http://litset.ru/publ/15-1-0-73506

Твой двор, увитый теплотрассами,
с утра то кашляет, то каркает.
Влетают дни однообразные
в окошко божьими подарками.
Живёшь беспечно, ходишь барином,
оплачиваешь быт по счетчикам.
А глянешь в зеркало – состарены
глаза, и щёки, и пощёчины.

Ты помнишь всех родных пока ещё
на старых чёрно-белых фото –
они смеются неморгающе
со стен и пыльного комода.
Порой придёт жена-покойница,
шепнёт: «Живой ещё, курилка?»,
потом бесстыжая бессонница
всю ночь в глаза целует пылко.

Пальто на вешалке горбатится,
густеет запах нафталиновый.
Уже не хочется по пятницам
лечить давление наливками.
Живёшь, по людям не скучая, но
страшнее стало утром рано
смотреть бессонно и отчаянно,
как время капает из крана.

Научи меня жить, как никто не умел,
как никто не умел никогда.
Я с ладоней кормлю приручённых омел,
а у ног замерзает вода.

Научи говорить на простом языке
и живому давать имена,
чтобы эхо, теряясь в своём далеке,
по слогам окликало меня.

Научи не бояться зимы и беды,
выживать у снегов взаперти,
приносить в сентябре золотые плоды
и, не помня о смерти, цвести.

Научи не смотреть напряженно назад,
не разменивать долг на долги.
Обещай, что воскреснет загубленный сад
и что солнце вернётся – солги.

Надвигается мрак. Облетает листва
с тополиной моей головы.
Я не чувствую с небом былого родства
и не вижу его синевы.

И теперь только камень со мной говорит,
остужая живительный сок.
Этот голос терзает меня изнутри,
опаляющий холод несёт.

Близорукость моя. Криворукость моя.
Обнажённость корявых ветвей…
Я давно – перевалочный пункт воронья
и приют для жуков и червей.

Помню, плотник на тело моё поглядел
и, наморщив задумчиво лоб,
пригвоздил: он совсем не годится для дел –
ни на брус, ни на крест, ни на гроб.

И посмертная участь не будет проста
у моей деревянной души.
…Даже тополь не сможет до неба достать,
если камень на сердце лежит.

Приходила кошечка из подвала,
кушала кашу, молоко лакала,
взамен подарила своё «мур-мур» –
песенку для влюблённых дур.

Прибегала собачка ничейная,
съела халву и пачку печенья,
просила ещё, лизнула щёку мне,
на прощанье зубами щёлкнула.

Прилетала птичка – голубь сизый,
склевал запасы пшена и риса,
ворковал, глазел на меня пугливо,
оставил помёт и перо с отливом.

Заглядывала мышка, юркая, ловкая,
слопала сыр в мышеловке,
на меня жалостливо взглянула
и пропищала: не жди его, дура.

А я жду.
Сижу – потерянная, нелюдимая,
в голове – перо голубиное
и песенка «мур-мур».
Жду тебя кошечкой –
рыженькой Джулианной Мур.
Жду тебя мышкой,
ненужной и никудышной.
Прислушиваюсь к шагам.
Приходи, и тебе чего-нибудь дам.
Жду тебя птичкой.
Испуганно, истерично
заглядываю в замочную скважину.
Жду собачкой
на половичке у двери.
А внутри меня –
звери.

Однажды я вернусь, устав бродить по свету,
Сниму замок с двери, обмою грязь с калош,
Войду в забытый дом, чтоб поклониться деду,
А он мне скажет: «Ишь! На лавку вещи ложь
Да в хату проходи! Вот бабке будет праздник.
Давнёхонько мы с ней не видели внучат.
Про мёртвых там, у вас, судачат всяко-разно,
А наши о живых – всё плачут да молчат».
У деда важный вид, как будто на параде –
Подкручены усы, натёрты ордена.
Вот бабушка пришла, она до смерти рада,
Затеяла блинцы и кашу из пшена.
Ворчит в печи казан, потеют в окнах стёкла.
Привычен скрип дверей, настенное «тик-так».
Достанет дед гармонь, и сразу сердце ёкнет –
Да где ж я столько лет шатался, как дурак.
Призывно загремит железное корыто.
Мне бабушка шепнёт: «Обычай наш простой –
Дитя спокойно спит, когда оно помыто», –
И ну тереть меня шершавой берестой.
Сотрёт печной золой налипшее, чужое,
И грязь, и шелуху, и сглаз, и худобу.
До самого нутра она меня отмоет,
Чтоб чистый, аки свет, я крепко спал в гробу.

Забытой и однажды не спасённой,
Я телом прикипела к чернозёму
И намертво сроднилась с ним зимой.
Когда весна не станет тридцать третьей,
А станет вечной, дайте посмотреть ей,
Как холод надругался надо мной.

Я вижу день, но в нём меня не будет –
Лизнёт мою ладонь соседский пудель,
Рассыплет мать-и-мачеха пыльцу,
Крапивный лист погладит шею остро.
Меня не опознают брат и сёстры,
И только муж узнает по кольцу.

Отпета буду птицей перелётной,
Она тропарь пасхальный пропоёт мне –
Живым не нужно мёртвых похорон.
Когда меня в последний раз забудут,
На тёплый холм у солнечной запруды
Слетятся мотыльки со всех сторон.

Здесь жизнь сурова и безжалостна,
земля – трясина, воздух – яд.
Мой друг, спаси меня, пожалуйста,
верни в счастливые края.
У нас разруха и распутица,
цветов под грязью не видать,
где скоро мачеха распустится –
за пару дней завянет мать.

Здесь жизнь бесцельна и безвыходна,
глаза – в дыму, язык – в огне.
Едва враньё из горла выдохнешь,
уже заглатываешь гнев.
Хватает зависть, тянет волоком,
на шее сдавливая пасть.
В округе только крест и колокол
смогли, поднявшись, не упасть.

Здесь жизнь пустая и порочная.
Мой друг, найди меня, верни,
узнай по долгим многоточиям,
по ломким линиям чернил.
А если сразу не найдёшь меня,
пройди по разным адресам,
здесь всюду души безнадёжные –
бери любую и спасай.

Я видела… А может быть, почудилось –
В полночной огородной темноте
Надломленным крылом махало чучело,
Как будто собиралось улететь
От грядок с помидорами и тыквами,
От полчища кузнечиков и тли,
Растрёпанным крылом в созвездья тыкало,
Пытаясь оторваться от земли.
Ну что же ты, отрепье одноногое,
Никто тебя из чучел не поймёт,
Бессмысленно рассчитывать на многое
Земное, а тем паче – на полёт.
Куда тебе – без паспорта, без имени?
Поднимут на смех куры и родня.
Эх, чучело, чудное, не смеши меня,
Твоё призванье – тыквы охранять.

Я дом ищу, в котором нет дверей, полов и стен,
Где стол накрыт, желтеет свет, и гости ждут гостей.
Где сад черешневый – ничей, где в сочных лопухах
Охапка солнечных лучей забыта впопыхах.
Где в хвойном сердце древних кущ – жилище мотыльков.
Где тонкорукий цепкий плющ достал до облаков.
Где млеет липа, а над ней стоит медвяный чад,
И в полдень призраки теней скучают и молчат.
Где нет ни судей, ни судеб, где мысли на виду.
Там будет всем вино и хлеб.
И я туда иду.

Мне казалось раньше, что мир надёжен,
мы с тобой его изучали лёжа –
в запотевших окнах чужой сторожки
распускался вишнёвый сад.
Перестройка.
Школа.
Конец апреля.
Уезжал Печорин в кибитке к Вере.
Негатив сливал говорливый телик.
Ты уже без пяти – курсант.
Говорила мама: «Да сколько можно!
Он проник в тебя, словно клещ подкожный.
У его отца пропитая рожа,
у мамаши пивной киоск».
Я с утра вставала, бежала в школу,
но терпеть и ждать – не мои глаголы,
как представлю: ходишь по дому голый,
у меня отключался мозг.
Тошнота.
Аборт.
Не сдала экзамен.
Катерину в ночь увозили сани,
уводил страну не туда Сусанин.
Ты уже перестал писать.
Мой непрочный мир разрушался. Ты же
отжимал своё, чтобы слаще выжить.
У тебя теперь то Элен, то Мнишек.
Я спасаю вишнёвый сад.

Есть случаи у каждого из нас,
Которые забыть не так-то просто.
Я помню зимний город Лангепас,
Мы жили там в начале девяностых.

Ангина… грипп… – припомнить не могу,
Чем болен был. Ушла в аптеку мама.
Мне старший брат читает про тайгу,
А я прилёг на краешек дивана.

Вот слово всем знакомое – «тайга».
Шепчу его, прислушиваюсь к звуку:
В нём слышатся и «тайна», и «айда»,
И чьё-то «ай», застывшее с испугу.

Я прыгнул, что есть мочи… и упал –
В еловый мрак, в игольчатые лапы.
Уводит в глушь звериная тропа,
И в ноздри заползает хвойный запах.

А старший брат, вздыхая по-мужски,
Читает вслух страницу за страницей.
…Тайга меня хватает за носки,
И ей плевать, что в них полно горчицы.

Холодный страх вползает в рукава
И прячется под байковой пижамой.
Кусает хвощ, дурманит сон-трава,
Всё глубже мхи – от них не убежать мне.

Я мчался, что есть сил, как только мог,
И мне уже казалось – всё без толку.
Проснулся… Мама шепчет мне: «Сынок…»
А брат игрушки вешает на ёлку.

Зачем я каждый день встаю в такую рань,
Когда мой слабый сон реальностью не болен.
В пластмассовом горшке бутонно спит герань,
Неспящий глаз окна глядит в пустое поле.
Весит на потолке окукленная тьма,
Не зная, что она крылата и невечна.
Скрипит и стонет дом, но комната нема
С тех пор, как детский страх её очеловечил.

Зачем я рушу сон? Чтоб видеть сон другой,
В котором я смешной, уродливый, неловкий,
Хочу себя вернуть и, выгнувшись дугой,
Пытаюсь снять узор чужой татуировки.
Сползает с потолка испуганная тьма –
Крадётся под кровать, ощупывает стены.
Рассвет шагнул в окно, чтоб бабочку поймать,
Потом обнять меня и полоснуть по венам.

Елена Шилова

Брат

Блеснул заточенный лунный серп,
Прорезав полог тяжёлых туч.
Любой волчок в эту пору сер,
Любой кошмар, как змея, ползуч.
Ослабший ветер прильнул к земле,
Боясь привлечь невзначай беду.
Идëм, сестра, в заповедный лес,
Где нас и гончие не найдут.
Испачкан травами твой подол,
А ветви вяжут из кос узлы.
На том холме, где стоял наш дом,
Теперь всё выжжено до золы,
И ведьмы пляшут вокруг костра.
Хохочет ночь, словно пьяный сыч.
Забудь дорогу назад, сестра,
Испей студёной хмельной росы,
И станет горечь почти сладка,
Но раз пригубишь – и в горле ком.
Надежда тлеет в твоих зрачках
Последним крошечным угольком.
Уже не важно, что будет днём:
Позволим лесу свой суд вершить.
Отбросив прошлое, мы уснём
В беззвёздной, пахнущей мхом тиши.

Светлана Пешкова

Сестра

Блеснула в стае клыкастых туч
Не то колдунья, не то луна.
Мой братец милый, меня не мучь,
Длинна дорога, и ночь длинна.
Сейчас бы квасу да калачей –
У нас ни зёрнышка, ни воды.
Давай отыщем лесной ручей,
Куда нас раньше отец водил.
Луна таращит неспящий глаз,
И тучи сворой бегут за ней.
Ты помнишь, мама учила нас,
Что утро вечера мудреней.
Смыкает лапы колючий лес,
А ветер травы сплетает в жгут.
Смотри-ка, тучи сползли с небес
И, словно волки, на нас бегут.
... Где леший тропы смотал в клубок,
Забылся страх, словно сон дурной.
Здесь можно бегать, не чуя ног,
Играть с волчатами и луной.
Над нашим логовом ночь тиха.
Не отыскать нас и не догнать.
Устал ты, братец мой, отдыхай,
Меня по вздыбленной холке гладь.

Большой весенний бал
http://litset.ru/publ/68-1-0-65935

Она ушла, ключами «бряк!»
Я выдохнул со зла,
Себе внушив: не от тебя –
Она к другим ушла.
Я к этой мысли привыкал,
Терпел, что было сил,
А сам шатался, как шакал,
Терзался и скулил.
А сам искал её в метро,
В автобусном окне –
Моё звериное нутро
Тянулось только к ней.
Я ненавидел всех других,
Хрипел, сжимая пасть.
В каких проулках городских
Она могла пропасть?
Вокруг разруха и быльё,
Земля – остывший шлак.
…Однажды я забыл её,
Когда она пришла.

Блиц -84
http://litset.ru/publ/68-1-0-64744

Я помню череду бесцветных дней,
где я пыталась стать тебе родней,
где ты искал своё предназначенье.
И, вглядываясь в облик городской,
я каждый день знакомилась с тоской –
с полуденной, с обеденной, с вечерней.

Я помню непогоду и шторма,
облепленные наледью дома,
замёрзших кораблей седые глыбы,
суровых жён, безрадостных мужей,
рассказы про тюленей и моржей
и мерзкий вездесущий запах рыбы.

Я помню март, оскомину вины,
твои попытки сделаться родным,
нависших туч пугающие комья,
дорогу, покалеченную льдом,
ночной вокзал… А как жила потом –
в тепле и безмятежности – не помню.

С таким коротким адским именем
Тебе любить меня не надо.
Не обижайся, камень кинь в меня,
Но не желай мне смерти, Ада!

Вчера нам было напророчено
Остаться здесь на целый день и
Сродниться. Но устали очень мы
От предыдущих заблуждений.

Побудь со мной на этой станции,
Где миром правят мрак и копоть.
Давай с тобой устроим танцы. И
Заставим чёрта нам похлопать.

Сегодня пью с тобой игристое
И повторяю: Ада, Ада.
А завтра – пристани и приставы,
Долги, сиротство и расплата.

Ты знаешь: скука – сука та ещё,
Течёт по жизни бессимптомно.
Везде ищу себе пристанище,
Но снова нахожу бездомность.

Странные Танцы-149

Кричишь, молчишь, кричишь, потом молчишь,
Как будто ищешь выходы из ража.
Но не найдя, рукой сердито машешь,
Как маленький мальчиш-некибальчиш.
Забыв себя, и планы, и дела,
Ты фразы собираешь по деталям.
А я молчу, мне слова не давали,
Вернее так: я слово не взяла.

Хочу его для лучшего сберечь
И подарить взрослеющему сыну,
Пусть знает он, что пахнет апельсином
И ландышем родительская речь.
Что нет любви в надменной болтовне,
И смысла нет в крикливых нервных фразах.
Слова тогда весомы и прекрасны,
Когда их произносят в тишине.

***

Когда мои пустые дни
займёт тоска,
пойму, что мне пора идти
себя искать –
в непроходимые снега
небытия,
где, как случайная строка,
забыта я.
В окоченевшие зрачки
вчерашних дней,
где бродят тени воровски
среди теней.
В непостижимый неуют
чужих планет,
где утром птицы не поют
и солнца нет,
где всем назначено одно –
других губить.
Там отыщу второе дно
своих обид.
И, одолев добро и зло,
и немоту,
среди простых и нужных слов
себя найду.

Блиц 69

Когда все мысли передуманы
и в доме пусто, хоть аукай,
не вдохновляет «Шоу Трумана»
и всё сильнее давит скука,
она сидит в уютной комнате –
в своей когда-то модной спальне –
и смотрит в окна, будто окна те
преображают мир реальный.
Её сухие ноги скручены,
но взгляд и голос не стареют.
Она кого-то просит: «Скучно мне,
возьми меня к себе скорее.
На этом свете нет помощников,
а у самой, увы, не вышло.
И одиноко мне, и тошно мне –
за что так мучает Всевышний...»
Потом поднимет гордо голову
так, словно слабой быть боится,
и кинет царственно и холодно,
что он всегда был эгоистом.
Она давно проела плешь ему
и не устала сумасбродить.
А на столе весы, чтоб взвешивать
его ответы – за и против.

Странные Танцы-147

На вопросы она отвечала легко,
запивая слова ледяным молоком,
поправляя края одеяла,
будто это она их помяла.
Сокрушались медсёстры, вздыхали врачи.
Ей хотелось какао, потом алычи,
а к утру постоянно тошнило,
словно съела дегтярного мыла.
К ней никто не ходил, ей никто не звонил.
И она отправлялась гулять без бахил,
без нужды, без причины, а просто –
отдохнуть от бестактных вопросов.
Ей пятнадцать. Ей скоро по сроку рожать,
от нее отказались и парень, и мать.
И она, размышленья минуя,
написала уже отказную.

Неважно кто, неважно где
О нас сказал не то,
Когда в прихожей на гвозде
Висит твоё пальто,
Когда в словах и смысла нет,
Но радостны слова.
И я могу в любой момент
Тебя поцеловать.
Когда с дороги ты небрит,
Бормочешь ерунду.
Когда выходишь покурить,
А я у двери жду.
Когда ты голоден. И суп
Томится на плите.
А я тебе халат несу.
И сына в животе.

Светло и тихо. Я лежу в траве.
Ползёт по стеблю рыжий муравей.
По телу разливается прохлада.
Что было – я не помню. И не надо.
Погладь меня, трава, по голове.

Как здорово, что память коротка.
В моих зрачках роятся облака,
Я с ними разговариваю немо.
Но всё черней испуганное небо
От вспыхнувших колёс грузовика.

Да нет же, всё в порядке, я живой,
Я помню, как мы ехали домой –
На трассе было тихо и пустынно,
Смеялся день, в салоне пахло дыней,
Мы пели обо всём, наперебой.

Удар... Трава и небо. Я один.
Держи меня, мой шанс, не уходи,
Я пробую за стебли ухватиться.
Неразличимы ангелы и птицы
Сквозь чёрный дым, сквозь едкий чёрный дым.

Картонный дом с резными ставнями,
В нём куклы с лицами усталыми
В нелепых платьях из парчи.
Ты любишь игры с несмеянами,
Вон та, с глазищами стеклянными,
Трясёшь её – она молчит.

В глухом раю с фальшивым золотом
Нет смерти от любви и голода –
Не умирает неживой.
Мне в этом доме делать нечего,
Где все тобой очеловечено
И обезумлено тобой.

Странные Танцы-139

.............................– Здравствуй, мама. Не пью, не курю, не даю, –
.............................убедительно вру, как реклама.
.............................Городок безмятежен, спокоен на вид,
.............................а с плаката упрямо мне в душу глядит,
.............................не чужая старуха, а мама.
......................................................................Елена Тютина

Много лет не видала я мамку свою.
А зачем? За рубли я давно не даю…
Я ей много бабла задолжала
И сбежала в столицу из этой дыры.
Сколько было тогда нас – таких вот дурынд,
Бестолковых, безбашенных, шалых.

Накалялся у входа фонарь докрасна.
Наша мамка была неизменно грозна,
Заправляя себя «Абсолютом»:
– Ну-ка, марш на работу, заждался клиент!
Ишь какая, опять настроения нет?
Да кому ты нужна за валюту?

– Ты курила? Давай, доставай анашу…
Богадельню прикрою, тебя не спрошу,
Вот пригрела у сердца заразу!
Посмотри на себя, прокурила мозги!
Как долги отработаешь, с глаз моих сгинь -
Хоть в Москву, хоть в Париж, хоть на трассу.

Время мчится. Я снова в родимом краю.
– Здравствуй, мамка. Не пью, не курю, но даю –
Иногда, для здоровья, бесплатно.
На меня с удивлением мамка глядит,
У неё бомжеватый потрёпанный вид.
Не узнала меня. Ну и ладно.

*Сутенёрша.

Живи, мой друг, и радуйся всему –
Луне и солнцу, зною и морозам.
И даже если Бог послал чуму,
Не стань приютом страхам и вопросам.

Обидит зло, но выручит добро.
Отравит боль – спасёт простое слово.
Всё в этом мире бренно и старо,
Но утро завтра точно будет новым.

Пускай тебя тревоги не гнетут,
Затихнет гром, рассвет разгонит тучи.
За всё, что мы принять сумеем тут,
В раю вознаграждение получим.

Собравшись в путь, оставь сомненья тем,
Кому с тревогой сладостен тандем.

Я живу и жду телеграмму: Встречай. Лечу.
Это значит, что ты побудешь со мной чуть-чуть,
это значит, что ты, устав от пустынь и гор,
отдохнёшь и снова уедешь на целый год.
Все дороги ведут не вдаль, а назад – домой.
Ты всегда возвращался – новый, чужой, родной.
Не спешил проходить, стоял у входной двери,
отдавал рюкзак, говорил: всё тебе, бери.

Я брала рюкзак, доставала морской песок,
разрежённый воздух с чужих ледяных высот,
лепестки в конверте с пометками: эдельвейс,
тамариск, вербена… билет на вчерашний рейс,
скарабея, губку, засохшую стрекозу,
невесомый камень, потрескавшийся сосуд.
Я вдыхала воздух, дурманящий и сырой,
и ждала, что скажешь: послушай, езжай со мной.

Я хватала время и прятала по углам,
но оно дышало и тикало тут и там.
Удержать тебя, привязать, усмирить – никак.
Ты сегодня снова ушёл. И забрал рюкзак.

Мой доктор, что ты знаешь о безумии?
В профессии пока тебе везёт –
Нас легион. Теперь тебе везу и я
Болезной бесовщины целый взвод.

Гляди, как хороши: горбы изогнуты,
Ощерились, сдаваться не хотят,
Один терзает мозг, другой – висок. Но ты,
Смотрю, готов лечить моих чертят.

Сейчас они прикинулись паяцами,
Смешат тебя. Но что-то ты притих.
Мой доктор, подскажи, кого бояться мне:
Чертей или намерений твоих?

Ты слаб здоровьем: плечики покатые,
Тщедушный, бледноликий – не крепыш.
Не сможешь мне помочь, дружок, пока и ты
Десятка два таких не приютишь.

Смотри, уже бегут к тебе на скрюченных,
По кафелю копытцами стучат.
Ну, докажи им, доктор, что ты круче их,
Что нет им места в темечке врача.

Блиц 45 - патологический
http://litset.ru/publ/15-1-0-57781

Ночью вижу страшное –
кузнеца Кузьму,
он кричит: отдашься мне
или сам возьму!

Просыпаюсь в ужасе,
душно на печи,
будто лавки кружатся
и во рту горчит.

Я встаю с рассветами,
страх ношу в груди.
Мама мне советует:
замуж выходи!

Жаловалась брату я
на свою хандру:
мол, семью обрадую,
а сама умру.

Он мне: что ты, шалая,
счастье у плетня,
как кузнец пожалует,
так зови меня.

Страшно замуж, трушу я.
Но венок плету,
расшиваю кружевом
мамину фату.

Жду заката с ужасом,
тело, будто лёд.
Сплю и вижу: суженый
сам меня берёт.

В доме кружат лебеди,
шумно, стол готов…
Просыпаюсь в трепете.
Значит, ждать сватов.

Антиподы - 8
http://litset.ru/publ/15-1-0-57540

Ты давно ушёл, но стоишь в прихожей –
Человек чужой, на других похожий,
Ни жених, ни муж – аватар в айфоне.
Кем ты был со мной, я почти не помню.
О пустом кричал и молчал о главном.
Каждый вечер – фарс, раз в неделю – драма.
Ни король, ни шут – невезучий гений,
Прирождённый врун, виртуоз трагедий.

Я брала билет на твои спектакли,
Ты не знал, что я театрал, – не так ли?
Если пуст партер и не блещут ложи,
Ты давал концерт у меня в прихожей.
Вот сейчас опять примеряешь маски –
То безумный Лир, то блаженный Чацкий,
То властитель дум, то герой Эсхила.
Я опять билет на тебя купила.

Налила вино и лорнет достала,
Мне знаком сюжет, но дождусь финала.
Я была тебе – три сестры и чайка,
Человек чужой и почти случайный –
Ни жена, ни мать, ни любовь до гроба.
Оказалось, мы бесталанны оба.
Отпусти меня и не стой в прихожей.
Я тебя, родной, отпускаю тоже.

Тебя не вспоминаю всуе –
Боюсь кромсать себя на части.
Но в нашу комнату пустую
Я вынуждена возвращаться.
Боюсь подъезда и ступеней,
Глазастой ямы коридора,
Боюсь твоей забытой тени,
Глядящей на меня с укором.
На двери всхлипнула пружина
До оглушительной печали.
Мы здесь с тобой однажды жили,
Я у двери тебя встречала.
И снова память страхи множит,
Они растут, не зная меры.
Мелькает тень твоя в прихожей
И ускользает за портьеру.
Мне кажется, так будет вечно –
Она и я, нас будто двое.
Я каждый вечер, каждый вечер
Смываю тень твою с обоев.

Блиц 42

............................................В суть всякой вещи вникнешь —
........................................................коли правдиво наречешь её.
................................................................Константин Костечевский

Летним дням, весёлым и горячим,
Я хочу название найти –
Каждый нареку и тут же спрячу
За семью сетями паутин.
Чтобы не забыть, как звонко спеет
Яблоко, и в нём играет сок,
Как пчела бормочет над кипреем
И ныряет в розовый цветок.
Я держусь от сотворенья мая
До последних вздохов октября,
Лето как лекарство принимая,
Ничего врачам не говоря.
И покуда ханствует татарник,
Княжит лён в объятиях вьюнка,
Я живу легко и благодарно.
Но живу без имени пока.
Где-то бьёт по вишням шумный ливень,
Ветер пробегает по хвощу –
Я всему ищу живое имя.
И себе название ищу.

Да что же это… Что же это, Господи,
Ты вновь меня для радости сберёг:
Для пашни с заживающими оспами,
Для сока пробудившихся берёз,
Для светлого Христова Воскресения,
Для солнечного будничного дня…
Чтоб выжившая в сумерки осенние,
Забытая, обманутая всеми, я
Всю зиму распинала бы тебя.

Странные танцы - 135

Сорваться к прадеду в Осинки –
Не запланировано, вдруг.
Там всё, как прежде: керосинка,
В углу хлопочущий паук,
В проёме сумрачной передней
Кривится зеркала овал,
Сто лет не проживший столетник
Зачах и ждать меня не стал.
С иконы в плохеньком окладе
Глядит с укором Божья мать…
А мне б забраться на полати
И всё на свете там проспать –
Рассветный окрик петушиный,
Рыбацкий утренний улов,
В окно стучащую крушину,
Воскресный звон колоколов.
Потом в сарае между банок,
В которых бродит мутный сок,
Найти прадедушкин рубанок,
Пилу, стамеску, молоток.
И, не поняв, что с ними делать,
Присесть на лавку и курить.
И то и дело, то и дело
Снимать с себя паучью нить.

Странные Танцы-134

Когда живёшь у суетной воды,
Тебе не нужен гид и поводырь,
Ты каждый день как первооткрыватель.
Куда бы ни вели тебя пути,
В одну и ту же воду не войти,
Она бежит и дальше время катит.

Ты сам себе Сенкевич и Кусто.
И кажется, до неба метров сто,
Но небо триста дней покрыто дымкой.
А ты считаешь тучи и дожди,
И ждёшь, когда случайно ляжет штиль,
И глаз откроет солнце-невидимка.

Подкашливают чайки и грачи,
Микстурный ветер сутками ворчит,
Вода, хрипя, выплёвывает тину.
Ты тоже болен, ты неизлечим –
Плывёшь по скользким будням, как налим,
Отыскивая путь интуитивно.

Плыви туда, где всюду жар и пыл,
Куда Колумб однажды не доплыл.
Найди атолл и стань первопроходцем
В своём раю… Но триста дней в году
Ты будешь вспоминать, как жил в аду,
И ждать дождей, и прятаться от солнца.


Странные Танцы-131

Меня выгуливает время
на поводке.
Я слышу суетность мгновений
в его руке.
Зубрю заваленный экзамен,
читаю вслух –
плывёт гомеровский гекзаметр
и майский пух.
Мелькают книжные страницы
и времена.
Во мне рифмует кто-то лица
и имена.

Когда уже любить не надо
и май затих,
я полюбила "Илиаду"
и белый стих,
чужую бруклинскую осень
и корабли.
Но имя древнее – Иосиф,
во мне болит.
Вопросы с привкусом упрёка
горчат опять.
Поэту жить в стране далёкой –
себя терять.
Отмеренную половину
он выжил, смог,
и перерезал пуповину
и поводок.

Блиц-28
http://litset.ru/publ/68-1-0-55179

А потом было всё. Было всё хорошо –
с ароматом московской сирени.
Я вставала и шла на балкон нагишом,
и с портрета подмигивал Ленин.
Я курила «БТ», ты готовил омлет,
иногда мы менялись местами.
Заходило к нам солнце на блюдечке млеть
и смеяться над нами и с нами.
Это «всё хорошо» мы носили с собой
в дипломатах, авоськах, портфелях,
поднимали как флаг над гудящей толпой
и за пазухой бережно грели.

А потом было всё. Было всё, как всегда –
суета, недолюбленность, нервы.
Я меняла постель. Ты менял города
и случайную стерву на стерву.
Ты не знаешь, курю я сейчас или нет,
и не помнишь, как выгляжу голой.
Через пару таких же бессмысленных лет
мы забудем, что были знакомы.

Блиц-28
http://litset.ru/publ/68-1-0-55179

Мой горячечный год – грозовой перевал,
отвоёванный кровью и потом.
Хирургический корпус меня пожевал,
а потом отпустил на свободу.

Я гуляю теперь у солёной воды
и, в себе открывая скитальца,
на траве оставляю босые следы
и песок пропускаю сквозь пальцы.

Я ловлю утонувшее солнце в садок
и треску для соседской собаки.
Мне кукушка продлила обещанный срок –
и я верю в пернатые враки.

Исцеляющий воздух похож на люголь,
он загаром ложится на кожу.
Я почти забываю бессонную боль,
и она меня, видимо, тоже.

Но под пристальным взглядом созревшей луны,
под напором густеющей ночи,
начинает во мне что-то страшное ныть –
с каждым часом всё громче и громче.

И, хватая отчаянно скальпель и йод,
я пронзаю скулящую жалость,
а потом по кускам вырезаю её,
чтоб под рёбрами больше не жалась.

Если неясным светом давно ведом,
Здесь, на прибрежных дюнах, построй свой дом.
Влагу полюбишь, станет привычной хмарь.
Утром проснёшься: вместо камней – янтарь,
Слышно, как зреет сосен смолистый сок
И, напитавшись солнцем, течёт в песок.
Море с тобой повсюду – и здесь, и там,
Льётся навстречу, бегает по пятам.
Если идёшь куда-то – бери с собой,
Если забудешь – тут же поднимет вой.

В небе клокочет пенное молоко,
Выпить нельзя, зато утонуть легко.
Если заметишь – тянет куда-то ввысь,
Ты не держись за землю, за свет держись.
Глянешь, а в небе снова зияет брешь,
Богово – Богу, этим себя и тешь.
Если боишься – в прежнюю тьму беги.
Море повоет и уплывёт к другим.
Бог у себя за облаком прячет тех,
Кто осознал, что жизнь – это смертный грех.

На снимки старые глядеть и век угадывать по лицам…
Там три усталых продавщицы врастают в чёрно-белый день.
В застывшей вечности сквозит исход надломленного лета,
пугливо ёжатся букеты в плетёной пропасти корзин.
Избравший домом Оксфорд-стрит бедняк немного пьян и жалок,
а запах вянущих фиалок стеной невидимой стоит.
Людей, попавших в эпизод на старомодном блёклом снимке,
мне не узнать. Что станет с ними, кто их от голода спасёт?
Толпа торговлей занята. А значит, будет продаваться
на фоне сменных декораций в любом столетье красота.

Застенчива, светла, благословенна –
Являешься откуда-то извне.
Твои стопы соскучились по мне.
Я вижу, как взлетает шмель степенно,
Как змейка ускользает из-под ног,
А ты несёшь ромашковый венок
Торжественно, как царскую корону.
Я кланяюсь. Твою лодыжку тронув,
Стелюсь под ноги и опять встаю
Живой стеной, назло небытию.

Зови меня травой, но не отравой,
Ступай, беги, не бойся придавить –
Мой сок для ног твоих не ядовит,
Я мурава. Но если мыслить здраво –
Меня когда-то здесь посеял Бог,
Чтоб я была свидетелем эпох –
Зимы и лета, суток и мгновений,
Влюблённости, замужества, старенья,
Беспечной босоногой суеты,
Нечаянной разлуки и беды.

Я помню дом, печалью утомлённый,
Вороний крик и бабий вой: война…
Четыре года ты была больна
Тревожным ожиданьем почтальона.
А я была ненужной. И со зла
Густела, созревала и росла,
Мужала. А когда меня косили,
То будто придавали новой силы.
Мы выжили. И давняя беда
Связала наши корни навсегда.