Уходит день. Часы не врут.
Мигает лампочка в прихожей,
тускнеет цвет диванной кожи,
крадётся сумрак по ковру.
Я жду – в подъезде каблуки
пробьют двенадцать. Время длится,
стекая воском на страницы
Евангелия от Луки.

Ты здесь. Прокралась, словно тень,
ко мне присела на колени.
Твой взгляд – испуганный, олений –
скользнул по глади серых стен.
Ты здесь!.. Целуемся в тиши,
боясь, что звук – ненужный, грубый –
до крови ранит наши губы,
озвучит нас и оглушит.

Ворвался свет. Стоят часы.
- Прости, проспали.
- Ну и ладно!
Наш завтрак пахнет шоколадно,
хрустит батон, нарезан сыр,
рассыпан жареный кунжут…
Мгновенья спят – будильник сломан.
Я Книгу Песней Соломона
тебе сегодня расскажу.

А ты танцуй и кофе пей,
рисуй. И, лёжа на диване,
псалмам давай свои названья,
грусти… но только будь моей.

Пора домой. Сегодня раньше встану.
Прощай, прощай, моя смешная грусть!
Я мысленно пакую чемоданы:
Футболка, свитер – всё моё приданое.
Но я везу куда ценнее груз:
Чужую речь, картинный вид с балкона,
Базарный шум, безумие коррид,
Покой камней, слезу святой Мадонны –
Что было на земле во время оно
И что ещё изведать предстоит.
Кладу в багаж кораллы и ракушки,
Вечерний бриз, пещерный древний храм,
Вино дождей, луны лаваш надкушенный.
А старый зонт, тяжёлый и ненужный,
За просто так кому-нибудь отдам.
Свои трофеи выставлю на полку –
Мне яркость их не сможет надоесть,
Но станет волновать ночами долгими,
Будить азарт, баюкать чувство долга,
Внушать «охоту к перемене мест».

Сегодня, знаю, спросит на таможне,
Листая паспорт, бдительный сеньор:
– Мы Ваш багаж проверим, если можно?
– Конечно, только будьте осторожны –
Там грозный шторм и пики снежных гор.

Зимой у нас был холод адский,
Весь март - теплынь, разлив, вода...
Коты созрели где-то к Пасхе,
И в мае стали отпадать.
И чтоб они не улетели
В чужой неведомый Сиам,
Мы ежедневно две недели
Их собирали здесь и там.
Кто по карманам, кто в пакеты,
В рюкзак, в бейсболку и в подол…
А кто-то нёс котов букетом
И дома ставил их на стол.



Странные танцы-81

Повешу флаг из белой простыни.
Ну, что стоишь, за краешки тяни!
Прости, что на шелка мы не богаты.
В моей стране зима. И снегопады
Душевный климат сделался иным,
Эдемские сады заметены.
Вот только про любовь, прошу, не надо.

Слова твои до глупости просты.
Смотри, покрылись инеем кусты,
И кажется, что им совсем не больно.
В церквушке праздник – радостный, престольный.
Но мне туда пойти мешает стыд.
Морозно нынче. Белый флаг застыл
И стал похож на смятый треугольник.

Рябины кисть ненужной буквой ять
Упала в снег. И мне б её поднять,
Чтоб ягоды скормить синичьей стае.
Бесстыжий ветер, изредка вздыхая,
На чучеле игриво треплет прядь
И ластится. Но чучелу плевать,
Оно сгореть на радость всем мечтает.

Ты можешь прокричать себе «ура!»
И праздновать. Но ты ведь не дурак –
В моей стране, заснеженной и нищей,
Никто от зим спасения не ищет,
Привычно доживая без тепла…
Покаюсь, от стыда сгорев дотла.
А ты внесёшь свой флаг на пепелище.

Сегодня утром радостно дышать.
Рождаясь, день случайно опрокинул
живительную воду из ковша
Большой Медведицы. Дождю подставил спину
иссохший холм, чтоб смыть прилипший зной.
Трава легла, напившись до отвала.
А где-то в поднебесье озорно
звенят грозы негрозные кимвалы.

Вода в реке, успевшая остыть,
волнуется, играет и резвится.
И шепчутся прибрежные кусты
о чём-то радостном… Дырявая тряпица
нависшей тучи тает на глазах,
просеивая солнечное просо.
До первых звёзд июльская гроза
останется сверкать в алмазных росах.

Эх, Кама, взбалмошная Кама, бушуй, силёнок не жалей!
А я ношу на шее камень, он с каждым годом тяжелей.
Но я терплю, в оконной раме читая слов картонных муть
О том, что счастье – за горами... А что за горы – не пойму.
В моей постели спит Надежда, но спит с другим. Не в этом суть.
Порой себя надеждой тешу, что горы сдвинутся чуть-чуть.
В моём дворе не сохнет лужа, насколько помню, третий год.
Наш пермский климат верно служит в бюро создания болот.
Земля давным-давно пропита-на-сквозь похмельною мочой.
Возможно, где-то залежь спирта откроет пермский мужичок
И тем прославит область нашу. Запьём… А глобус мне на кой?
Там, за горами – Маша.
Ма-ша…
и мой потерянный покой.


фильм "Географ глобус пропил"

..................................................Таисии Алексеевне Бережной, моей няне

Уезжаю. Работа. Теперь во Вьетнаме.
С каждым годом поездки даются трудней.
И глядит на меня с укоризною мама,
повторяя, что я забываю о ней,
о себе, о семье, что здоровье дороже,
что на старости лет ей опора нужна.
…Ночь. Бессонница строит ехидные рожи,
и в окошко сочувственно смотрит луна.
Я ночами давно ни о чём не мечтаю,
чаще память тревожу. Я вспомнил сейчас
Ленинград, нашу няню – блокадницу Таю,
как ходил с ней по средам кого-то встречать
на Варшавский, лишившись вечерней прогулки,
в пять часов, под капризы любых непогод.
Поезда приходили с ворчанием гулким.
Я пугался. Она говорила: «Погодь,
вдруг приедет…» А кто? Я не слышал ответа
и стоял на перроне, зажмурив глаза,
ожидая, что няня мне сунет конфету,
чтобы я никому ничего не сказал.
…Повзрослев, я уехал, был по уши занят –
институты, дипломы, работа, семья.
И не знал, что ходила по-прежнему няня
на Варшавский вокзал. Но теперь без меня.
Умерла наша Тая на Светлой Седмице.
Я не смог прилететь. Виноват перед ней –
не успел проводить, не успел поклониться.
…Вот и утро. Луна побледнела в окне.
Через восемь часов самолёт до Ханоя.
Нужно с мамой проститься и вызвать такси.
Время слишком спешит, не давая покоя –
не успел навестить, не успел расспросить…
Помню, няня сказала: «Супруг мой, Василий
в сорок первом, в июле, ушёл на войну…»
И однажды на Пасху меня попросила
двух младенцев, Илью и Петра, помянуть.

..........................................................Пока я спал…
.........................................................Ю.Левитанский

Пока я спал, сжигая жизнь бездарно,
Сменились числа в графах календарных.
Я лёг шестого, это был четверг,
А утром май шепнул: уже седьмое…
И, лучиком играя надо мною,
Победу тьмы над светом опроверг.
Пока я спал, читая сны смиренно,
Родился день – тюльпаново-сиренев…

я приехала в пустом октябрьском поезде
непривычно
любимый южный город молчалив
будто приходит в себя от знойного карнавала
который с мая по сентябрь
неугомонно шествовал вдоль побережья
утаптывая беззаботные дни и ночи в раскаленные асфальтные реки

застенчивые платаны
смущаясь своих полуголых стволов
пытаются зацепиться крючками веток за кочевые облака
и улететь

ветер треплет выгоревшие одежды деревьев
разрывая их на лоскуты
ветхие разноцветные клочки падают на изумрудный газон
и кажется продолжают жить
они напоминают курортников на пляже
улеглись под солнцем
загорают
бронзовеют
изредка шушукаются о чём-то
но если прислушаться
в их шепоте уже шелестит тревога

я прихожу к морю днём
смотрю на беспокойство воды и спокойствие песка

впитываю густое последнее тепло
вдыхаю ароматы топлёного полдня
запасаясь впрок
чтобы зимой
при каждом воспоминании об этих днях
во мне расцветали гибискусы и ночной дурман

наблюдаю за неспешной жизнью осеннего пляжа

вороны следуя южной моде
стараются походить на чаек
и важно расхаживают по кромке воды
выискивая что-то съестное в песке и водорослях

перевёрнутый баркас
издали напоминающий дельфина
чернеет на выгоревшем песке
как памятник уходящему лету

ближе к закату
будто в очередной раз прокручивая финальную часть любимого сериала
смотрю
как портовые краны пронзают жертвенное солнце
и оно вязким желтком
стекает в море

берег становится пустым и неуютным

продрогнув иду в скучающее кафе
пить освященное южным солнцем вино

я не была в этом городе больше года
но боюсь оставаться здесь надолго
вдруг привыкну
и потеряю детское ощущение восторга от встречи
которое помогает мне прожить ещё один год

Наш домик остался в уральской артели,
под стражей задумчивых лип.
Я помню, как пламенно свечи горели,
их свет был по стенам разлит.
В морозном окне полыхали герани,
сквозняк что-то доброе пел.
Ты ночью, подобно испуганной лани,
вставала качать колыбель.
Я в жестах улавливал каждую малость,
твоей красотою томим –
я помню, когда ты с утра одевалась,
хотелось быть платьем твоим.

Мы были тогда и честнее, и проще.
Ты воду носила с реки,
грибы собирала в берёзовой роще,
кормила зверушек с руки.
А я – прирождённый охотник, добытчик,
рыбак. И в свои двадцать пять,
я в жизнь упирался рогами по-бычьи,
чтоб сделать счастливой тебя.
Но вдруг становился покорным и робким,
увидев цепочки огней
родного посёлка, знакомую тропку
и пламя герани в окне.

пусть тонет город в темноте
зарёй окрашенный
а я плевать на всё хотел
с высокой башенки
я ненавижу декабри
с дождём и лужами
покой
портвейн
кусочек Бри
они заслужены
расти повсюду трын-трава
мне полосатово
я не умею
ты права
любить и радовать
луна
взойдя на звёздный трон
плывёт над крышами
и на меня глядит хитро
глазами рыжими

Как хочется помнить о самом хорошем.
Мне в детстве казался высоким порожек,
Испачканы руки, разбиты коленки.
На кухне – бабуля, на платье – горошки.
На улице лето, Наташка и Ленка.

Свиданье. Я сделала модную стрижку
И юбку надела короткую слишком.
Пора! Подо мной уплывают ступеньки.
На первую встречу с влюблённым мальчишкой
Меня провожали Наташка и Ленка.

Семнадцать. И выпили вроде немного.
Портвейн возмущался, шаталась дорога.
Нас папа пытался построить в шеренгу
И что-то внушал терпеливо и строго.
Досталось и мне, и Наташке, и Ленке.

Полвека прошло. Мы солиднее, старше.
Наталья Петровна – учитель со стажем,
Елена Сергеевна – тренер, спортсменка.
Я врач. Но как прежде для нас очень важно -
Мы вместе – и я, и Наташка, и Ленка.

Старею... Стала часто вспоминать
себя - девчонкой, ялтинское лето
и дачу, где отмытый, отогретый
ютился наш норильский интернат.

Повсюду спел манящий виноград,
но не поспел – он был за месяц съеден.
Мы слушали гневливый ор соседей,
стыдились... И бежали загорать.

Мы крали тюль для бредней и сачков,
у местных рыбаков таскали сети.
Но не поймав ни камбалы, ни сельди,
охотились на крабов и рачков.

Что можно было съесть – летело в рот,
в округе нас прозвали саранчата.
В конце сезона сытые ребята
уже не походили на сирот.

Когда народ пришёл нас провожать,
мы каялись, вернув сачки и сети.
И плакали счастливые соседи,
собрав нам уцелевший урожай.

Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца,
Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода.
Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,
Сказал – на чай, сказал – на час. Остался навсегда.
Он знал секреты всех вещей и ладил с ними просто,
А вещи слушались его, как доброго врача.
Он жил легко – не упрекал, не задавал вопросов,
Читал стихи по вечерам. И сказки – по ночам.
А там всегда: принцесса, принц, загадочная встреча,
Она – в темнице, он – герой, спасал её в беде.
Сначала – бой, а после – бал. И пир горой, конечно.
И смерть не помнила сто лет, в какой являться день.
...Мой человек спасал меня от грусти и от скуки,
Резные ставни мастерил, сажал в саду жасмин.
Он взял собаку, дом, меня в свои большие руки,
Чтоб нас избавить от невзгод, пока мы рядом с ним.

Однажды всё пошло не так: завыла наша псина,
Часы затихли, замер дом и выдохнул: беда!
Мой человек сказал:
- Пойду…
- Надолго? - я спросила.
И мне на ухо тишина шепнула: навсегда…

А дальше – нужно замуж, говорят.
Готовлю подвенечный свой наряд -
Вяжу, плету, крою, снимаю мерки.
Луна следит, до поздних зорь не меркнет.

Я даже завела себе ворон,
Чтоб ждали женихов со всех сторон.

Одна глядит уверенно направо:
Там прячется ручей в густые травы,
Бежит, звенит, стекает в буерак.
В той стороне живёт Иван-дурак.

Но дурней – их везде у нас полно,
Уж лучше жить в девичестве, одной.

Другая - положила глаз налево,
А там, в полях, цветет душистый клевер
И ластится к земле весёлый вьюн…
В той стороне живёт седой горбун.

И было десять жён у горбуна,
Не выжила при родах ни одна…

Неужто обошла меня судьбина?
Что толку от ворон? Куплю павлина…

У человека с улицы Ветров
Пустое и холодное нутро.
Он щиплется, кусается и воет.
И следует навязчивым конвоем,
Когда я выбегаю из метро.

У человека с улицы Дождей
Излишнее пристрастие к воде.
И если новый ливень нам не нужен,
Он слёзы льёт, усевшись прямо в лужу,
И, видно, ждёт сочувствия людей.

Я вымок под дождём, устал, продрог,
Сижу у печки, пью горячий грог,
Разбавленный на треть ирландским виски.
Чудесно! А всему виной прописка:
Я человек с бульвара Недотрог.

И снова снег случился неспроста
на праздник Иоанна Богослова -
зима идёт. Но жаркая листва
сжигает войлок снежного покрова.

А снег летит - настойчивый, живой,
ни цели, ни пути не выбирая,
как будто возвращается домой
из дальнего неласкового края.

И всё вокруг по-старому опять,
но как-то ново: первый снег белее,
летят снежки уже в других ребят,
в другой витраж другой «Галантереи».

И хочется запомнить жар листвы
и выронить возвышенное слово.
Но всё, что будет сказано, увы,
как снег, старо. Как этот мир не ново…

Я стала тебя понимать, охотник,
ты сам, словно жалкий зверь.
…Усталой волчицей зима уходит,
крадётся щенок-апрель.
Разинуты рты ледяных ловушек,
и дышит сквозь них земля.
Выходишь из дома капель послушать,
рассыпчатый снег помять,
потрогать лучи – хорошо ли греют.
Ломаешь тяжёлый наст,
считая, что сможешь теперь быстрее
в брусничную глушь попасть.
Тебе словно логово – мир таёжный,
там нюх у тебя острей.
В опавшую хвою врастаешь кожей,
сжигаешь печаль в костре.
А здесь ты – в ловушке и воешь зверем,
лампада тебе – луна.
Считаешь шаги от окна до двери,
от двери и до окна.
Я всё понимаю. Да Бог с тобою...
Беги от меня, беги!
Тебя провожу и сама завою.
И буду считать шаги.

Ты любишь особенный тонус походный,
Пушистую хвою и танец костра.
А всем говоришь, что заядлый охотник.
А мне ты сказал, что уходишь сегодня,
Чтоб выследить крупного зверя с утра.

Какой ты охотник? Фотограф таёжный.
Да ты из ружья не стрелял никогда.
Не спорю, кедровник тобою исхожен,
Отсняты: кукушка, испуганный ёжик,
Змея, мухоморы и в луже вода.

Наутро, как только, захлопнулись двери,
Сказала мне дочка: «Ну, папа наш жжёт!
Ты странная, мама, как можно поверить,
Что муж твой  - охотник на крупного зверя,
Когда он оставил в кладовке ружьё?»

Смеялись всё утро. А завтра на ужин
Придут сослуживцы – испробовать дичь.
Но я сохраню репутацию мужа,
Я тоже на зверя хожу безоружной -
Торгует зайчатиной егерь Кузьмич.

Лето – забытый дальний аэропорт.
Мне улетать, но я потерялся в датах.
Зреет в саду, наливаясь теплом, апорт.
Манит грушовка солнечным ароматом.

Кто-то считает деньги, слонов, цыплят,
Множит и быль, и небыль. А прибыль делит,
Чтоб на нули ещё больше нулей цеплять,
Hennessy пить, снимать потаскух в борделе.

Я угодил в нехитрый осенний сплин,
Полной луне ночами слагаю стансы.
Хочется здесь умереть, под шатром рябин,
Чтоб на родной земле навсегда остаться.

Яблоком-дичкой зрела во мне тоска -
То перекроет вдох, то на грудь надавит.
Сколько же можно в себе этот груз таскать?
Время сорвать и выжать, вино поставить.

Это не пафос громких мажорных нот,
Не показушный приступ душевной боли.
Зная о том, что я конченый обормот,
Кто-то рискнул меня отпустить на волю.

Он же порвал билет «Здесьмойдом – Мадрид»,
Белый налив луны мне в окошко бросил,
Астры зажёг на небе, сказал: «Смотри!
Ты никогда не видел такую осень..."

У нас дожди. Идут и днём, и ночью,
На улицах нешуточный разлив –
Погода никудышная. А впрочем,
Наш город не по статусу слезлив.
Приют нашли на мокром месте тучи,
Напившись впрок туманов над водой.
Да, наплевать! У нас счастливый случай –
Законный долгожданный выходной.
И мы пойдём гулять, устроим праздник,
Оденемся надёжно и тепло,
Чтоб это дождевое безобразье
За шивороты нам не затекло.
Под кронами редеющих акаций,
Воздав хвалу стекающей воде,
Мы будем пить вино и целоваться
Под нудное бурчание дождей.

В Анапе зной. По улице Терской
Течёт горячий пот июльских будней.
Ты целый день в столярной мастерской,
А я в тени валяюсь до полудня.
У нас в саду лежит густая тень
Под сводами раскидистых акаций.
Дремлю, скучаю... В поисках затей
Боюсь в своих мечтаньях потеряться…
Обед простой: картошка, яйца, квас.
Работа - волк, но терпит перерывы.
Ты, уходя, целуешь каждый раз
Моих волос распущенную гриву.
И я опять мечтаю и ленюсь.
Когда Терская к вечеру остынет
И медленно сползет к закату плюс,
Куплю вино на ужин, хлеб и дыню.
Мы сядем в полутёмной мастерской,
Там пахнет свежей стружкой, клеем, потом…
В твоих глазах усталость и покой,
В моих - любовь. Она важней работы.

...........................
Пародия
Сергей Кодес

О поте и работе

Уж на холмах лежит ночная мгла,
Течёт горячий пот июльской ночи.
А в мастерской лишь стружка да смола,
И я надеюсь, что меня ты хочешь
Спросить - зачем валяюсь я в углу?
И почему не занята я делом?
Опилки, грязь и гвозди на полу,
А я мечтаю, расслабляюсь телом...
Обычный ужин: рябчики, икра.
Работа – волк, и голодны, как волки
Столяр и я – невеста столяра.
Ты, приходя, забудь про кривотолки,
Забудь о том, что вечно я ленюсь,
Что не чешу распущенную гриву,
Но для любви всё это только в плюс:
Куплю вина и сделаю счастливым!
Мы сядем в полутёмной мастерской,
Неубрано и сильно пахнет потом...
По буйной гриве проведёшь рукой,
Отдёрнешь с удивлением: «А что там?!»

Настала Пасха. Воскресение.
Нет смерти, нет! Окончен пост.
Стекает солнышко весеннее
Лучом сусальным на погост.
Гора яиц – весёлых, крашеных,
«Христос Воскресе!» - там и тут.
И сразу хочется по-нашему
Ушедших к Богу помянуть.

Весна хоронит и хоронится
В тени кладбищенских аллей,
Она юродивой паломницей
Идёт по дышащей земле.
И мёртвый, возрождаясь заново
Живым побегом из кости,
Взойдёт. И алыми тюльпанами
О вечной жизни возвестит.

Душа бессмертием утешена.
И сердцу радостно опять,
Когда весна, вчера воскресшая,
Идёт усопших поминать.

Я помню, ты сказал, что много дел
закончишь за один полярный день,
и улетел на встречу с Воркутой.
Рифмую: «вор у той» и «вор крутой» –
какой-то бред! Стою одна на кухне.
Сгоревший день остыл и мирно тухнет
в окне, а мой обед – в сковороде,
я без тебя не ем который день.
Я без тебя совсем не вижу смысла
в простых вещах. Меня бы взять и выслать
куда-нибудь подальше от меня,
хочу твой мир услышать и понять.
О чём тебе воркует Воркута?
О чём трещит огонь, поёт вода?
Чего ты так азартно, страстно ищешь –
чужих красот, любви, духовной пищи?
…Мне нужен ты! Надолго, навсегда.
Пусть льётся дождь и рвутся провода
от крика, от мороза, от грозы.
Да будь ты!... Прикусила свой язык,
прости. Ищи! А я хочу покоя.
Предательским слезам сдаюсь без боя,
мешают руки, звуки, тишина,
и нужно жизнь без жизни начинать.

Зачем притворяться? Ты снова не спишь.
А утро воркует оранжевой птицей,
ступая по каменной плоскости крыш.
Тебе в этом городе вечно не спится.
Пружинит в окне бугенвиллии прядь.
Здесь вёсны всегда зацветают внезапно,
как в сказке. И двадцать столетий подряд
витает над городом розовый запах.

Будильник проснётся по-местному в шесть.
А дома… Как трудно не думать о доме -
не видеть в окне позолоченный крест
собора и дым Новолипецких домен.
...Здесь можно не помнить событий и дат,
казаться свободным, беспечным, радушным.
Не спать и мечтать, что вернёшься сюда
весной, через год… Этот город – ловушка.

Он символ, ничей – и не твой, и не мой,
невольник – под стражей церквей и мечетей.
И если ты завтра уедешь домой,
он вряд ли когда-нибудь это заметит…

От нас вчера уехал цирк…
Но нам не нужно жизни прежней!
Народ к потешникам привык,
К фанфарам, фокусам, манежу.
Наш мэр, по просьбам горожан,
Расширил сроки клоунады.
Где был вчерашний балаган –
Факир командует парадом.
Паяц смеётся громче всех
Над тем, как может мим кривляться.
Но хитрый мим поднял на смех
Пороки глупого паяца.
…Мы ждём вас! Вход всегда открыт.
Ну, кто сказал, что цирк уехал?
Остались шутки, и шары,
И старый пони – на потеху.
Директор клоунов привёз,
Они в кулисах ждут аншлага.
Смеяться будете до слёз!
На то и цирк, чтоб зритель плакал.

апрель 2016г.

Возвращаюсь всё чаще в былую страну,
где мы были моложе, свободнее, проще…
Если хочешь ушедшие дни помянуть,
приходи!
...............Приходи на Соборную площадь.
Там лежит под ногами граффити «Забей»,
и от этого слова коробит брусчатку.
Там Ильич возглавляет союз голубей
и двуглавых орлов костерит беспощадно.
Прихвати, как тогда, сигареты, вино,
никаких зажигалок – намокшие спички.
Если хочешь опять побрататься с весной,
то забудь, что сегодня считаешь логичным.
Где сирень бушевала – фонтанный каскад
театрально плюётся водой купоросной,
потому зеленеет с годами тоска
и становятся медными белые росы.
Мы считали тогда, в девяностом году,
что наш вид в сорок лет будет скорбен и жалок.
Поглядим…
..................Ты дождись, я на площадь приду –
сигареты, вино. Никаких зажигалок.

Ты уехал, а он остался – старый дом с голубым крыльцом,
и, укрывшись в тени акаций, словно ангел, хранит жильцов.
Город, улица, двор, соседи, ветхий стол и сухой фонтан -
это место в любой беседе ты теперь называешь «там».
«Там» зарыт под сухой корягой чей-то детский бесценный клад,
«там» сугробы зимой залягут у старинных витых оград,
и в квартирах запахнет хвоей, и повесят шары на ель,
как положено стол накроют: сыр, шампанское, оливье…

Дом тобой навсегда оставлен. Но тебя не оставил он.
О разлуке, дороге дальней шепчет вечером патефон.
По субботам в окне чердачном реют флаги ночных рубах
тёти Софы, а это значит, дом в её золотых руках.
Ты всегда был в одном уверен – он живой, он твоя родня.
То испуганно ахнут двери, то в трубе запоёт сквозняк,
то заноют к дождю ступени, то застонет чугун перил.
Дом старался хранить степенность, но весной иногда хандрил.

Помнишь тот непростой кирпичик? Вынимается, а за ним –
ключ чердачный, коробка спичек, сигареты. Ты свой тайник
«там» оставил, на всякий случай: вдруг вернёшься… Себе не ври!
Ты же знаешь, здесь климат лучше, ты почти изучил иврит,
дети рядом и днём, и ночью. «Там» умрёшь в нищете один.
Исцелили желудок, почки - но всё чаще саднит в груди...

Ты привыкнешь, тоску излечишь и полюбишь чужую речь.
Старый дом с голубым крылечком будет сердце твоё беречь.

Ни конницы небесной гневный топот,
ни молнии горящий грозный крест -
мне не страшны. Спою: «Христос воскрес!»
и сяду на крылечко сердце штопать
и слушать сквозняков тревожный шёпот.
Закат кровит, как сабельный порез.
Я жду тебя. Вечерний воздух свеж.
Весна рождает радуги надежд -
с победой возвратишься, смоешь копоть
и на заре пойдёшь косить траву.
Запахнет в доме мятой и укропом…
От радости по-бабьи зареву
и сяду на крыльцо рубашки штопать,

Они всегда приводят понятых
и роются в шкафах и антресолях.
А там живут фантомы прошлой боли
в чернеющих провалах пустоты,
и мёртвые цветные мотыльки,
покинувшие розочки обоев, –
их крылья ничего уже не стоят,
они давно – причина аллергий.

Слетает с них блестящая пыльца
и пылью на домашний хлам садится.
Бледнеет пламя в люстровых глазницах…
Здесь всё моё, не буду отрицать:
диван, рояль (в нём - двести двадцать струн),
портьера, тюль, окно (за ним – терраса,
луна и сад)… Мне нужно продержаться,
обычно всё находится к утру.

…Облив румянцем сонных понятых,
в проём окна врывается зарница –
как чадо, обречённое родиться
из таинства утробной темноты.
Весенних лип парадный малахит
пронизывают жилки позолоты.
Мои слова выходят на свободу,
укладываясь строчками в стихи…

Не в громе космической катастрофы, не в пламени атомной войны и даже не в тисках перенаселения, а в сытой, спокойной тишине кончается история человечества…
А. и Б. Стругацкие

Ну, кто придумал, что мы умрём
в глобальном ядерном катаклизме?
Землянин сделал себя царём
зверей, природы, Вселенной, жизни.
Мы стали в тысячи раз хитрей,
циничней в поисках благ и выгод.
Не выбить нам из себя царей,
и рабский дух из себя не выгнать.
В своих поступках мы все вольны,
и каждый хочет прожить спокойно.
И если нет под окном войны,
то нам плевать на чужие войны.
А если завтра нагрянет враг,
на землю нашу имея планы,
он купит нас за один пятак,
за пару крошек небесной манны.
Цари оценят себя вдвойне.
Рабы не выйдут на подвиг ратный…

Мы все умрём на другой войне –
бескровной, сытой и толерантной.

________________________________
Второй межпортальный конкурс "Остров сокровищ", 3 тур.

От дождей раскисает, от зноя горит –
этот город непрочен, как фантик бумажный.
Я покину его на исходе зари –
пусть не скоро, но это случится однажды.
Если в небо ненастное долго смотреть,
то глаза начинают невольно слезиться…
Мне осталась от жизни последняя треть,
но боюсь, что достанутся только крупицы.

Вот опять собираются тучи в стада,
и пасутся гурьбой на макушках высоток.
Этот город сроднился с дождём навсегда,
и от слякотных луж никогда не просохнет.
Будет небо на площади вольно лежать,
зеленея и морщась от скуки смертельной,
отражая летящего с юга стрижа,
купола на соборе и трубы котельной.

Если долго на птиц перелётных глядеть,
то когда-нибудь точно появятся крылья…
Этот город не вечен. Он тонет в воде,
будто силы небесные кран не закрыли.
И стекают на землю потоки дождя
с почерневшего неба, разбитого громом.
Будет город тонуть, никого не щадя...
Я спасусь. Я хочу умереть по-другому.

__________________________________

Второй межпортальный конкурс "Остров сокровищ", 2 тур.
Тема: "Человек дождя".

Едва растаяли сугробы,
Явился март официально.
Гуляют модные особы
По мостовым провинциальным.
Воскресный день, тепло, не скучно,
Бренчат влюблённые гитары.
Подростки – то собьются в кучку,
То вдруг рассыплются на пары.
Открыты окна нараспашку,
Клубится запах керосинный,
Весну встречают песней пташки,
Улыбкой – люди, лаем – псины.
Балкон распахнут. Мальчик Гоша
Расстроен очень странной вестью.
Он был сегодня огорошен:
Его сестра теперь невеста!

Обзор с балкона всё такой же:
Брусчатка, вывеска «Пельмени»,
Свечная лавка, дядя Мойша…
Но вдруг прибавилось сомнений,
Вопросов, страхов. Думал Гоша:
Зачем сестра выходит замуж?
Родня твердит: жених хороший,
Богатый, добрый, умный. Прям уж!
Чего же взрослым не хватает?
Они к поступкам странным склонны…
- Эй, Гош, пошли играть в Чапая! –
Раздался голос под балконом.
И птах запел мажорной ноткой.
Пацан решил: жених не жадный –
Принёс в подарок нож, пилотку
И деревянную лошадку!

Я встречу май в приморском городке,
где пёстрый день слоняется по пирсу.
Там жизнь бежит беспечно, налегке,
пекут лаваш – чуть толще, чем папирус,
а кофе, обжигая горько рот,
дурманит смесью перца и корицы.
Там рыжий пёс у рыночных ворот
кого-то ждёт, заглядывая в лица
таких же отдыхающих, как я, -
беспечных, бледноликих и нездешних…
Сидеть в кафе, любуясь на маяк,
холодный брют закусывать черешней,
и, от безделья мучаясь, искать
героев ненаписанных романов,
прислушиваясь к шёпоту песка
заветных берегов обетованных.
Я здесь жила. И сотни лет назад
лаваш пекла, рвала черешню в мае.
Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,
он был моим, я точно это знаю.
…Седой хамсин окутывал залив -
мне этот день веками будет сниться -
я помню кровь в оранжевой пыли
и тряску в незнакомой колеснице,
горячий липкий взгляд, холодный зной,
желанье умереть и ужас выжить.
И мчалось солнце по небу за мной
отважным псом - взлохмаченным и рыжим.

Мне сказали, что ты где-то там,
Где завязла в глуши суета,
Где ручей под присмотром ракит
Опоясал монашеский скит.
Есть приход. Только выхода нет.
Даже тополь в подрясник одет.
Не поднять колокольню с колен.
Этот мир – и свобода, и плен.
Ты послушник. Послушен и тих.
Ты не можешь оттуда уйти.
Бог с тобой… Он и дал, и забрал,
И решил, что теперь ты мне - брат.
Я не знаю, как это принять.
Брат… прости, помолись за меня.
Кружат чёрные птицы-кресты.
И не ты это больше, не ты…

Я так часто теряю кого-то и что-то -
Старый зонтик, пропахший дождями и прелью,
Новый зонтик, работу, доверие, штопор,
Сон, иголки, удачу и сорок апрелей.
Забываю знакомых – ненужных и нужных,
Номера телефонов и автомобилей.
У подруги случайно оставила мужа
И назавтра об этой потере забыла.

И подруга меня, если встретит – не вспомнит,
Бывший муж, если вспомнит, то больше не встретит.
Я себя потеряю в прострации комнат,
В переулке, в Москве, в двадцать первом столетье.
И когда через годы найдётся пропажа,
В это время за крыши закатится солнце,
И подвыпивший врач с равнодушием скажет:
«Мы её потеряли… Она не вернётся».

– Ворчишь, как дед! Никто не виноват,
что нынче май и холоден, и скуден.
– Настурции побил сегодня град,
и сжался шёлк небес в сырой лоскутик.
– И мы не те, что прежде.
– Да, прости. Я стал ленивым, вялым, как спросонья.
А время утекает из горсти,
не удержать – мешает дрожь в ладонях.
– И ты прости, что чаще говорю
о том, что было…
– Знаешь, дорогая,
зашторь окно. Не верь календарю,
давай его обратно пролистаем.
…Июнь шумел, как мальчик озорной,
нам в этот год исполнилось семнадцать,
я ждал, что скоро будет выпускной,
и я смогу с тобой поцеловаться.
Ты помнишь наш неловкий первый вальс?
– Конечно, до сих пор волненье живо.
– Ты вздрогнула, румянцем залилась
и руки мне на плечи положила.
– Кружился вальс. Кружилась голова,
в глазах мелькали солнышки настурций…
– Не зная, как любимых целовать,
к твоей щеке губами прикоснулся -
лавина, пламя, холод и жара!
Не мог дышать, от радости сгорая.
Ты мне тогда сказала: «Вот дурак!»
– Не помню…
– Всё ты помнишь, дорогая!

Конечно, я состарюсь. И умру.
От этих мыслей мне почти не страшно.
Уже не та – бывает, поутру
С трудом могу припомнить день вчерашний,
Теряю телефон, очки, ключи,
На сверстников смотрю без интереса.
С годами жизнь как будто чуть горчит,
Но только бы она не стала пресной.
Не смерти я боюсь, а быть другой –
Ненужной, равнодушной, неприятной,
Забыть тебя. Дряхлеть из года в год
И солнце за портьеру нервно прятать.
Не вздрагивать, а старчески дрожать,
Когда в тиши почудится твой голос.
Не помнить, где находится душа,
Которая любила и боролась.
Не ждать шагов, как сотни верных жён,
Прислушиваясь к ропоту ступеней.
Не мучиться от мыслей: где же он?
Не быть твоей Вселенной, светом, тенью…

Ей старший брат рассказывал вчера
О сахарной загадочной пустыне –
Там днём стоит ванильная жара,
И воздух пахнет сладкой спелой дыней,
Клубникой, абрикосом, крем-брюле…
Там ночью льётся с неба кока-кола,
А утром на песках лежит желе…
Ей брат сказал, что скоро бросит школу,
Угонит реактивный самолёт,
И улетит в пустыню – безвозвратно.
И, может быть, её с собой возьмёт,
Чтоб знала: он хороший и не жадный.

Ей пьяный дед всю ночь играл фокстрот
На стареньком хрипучем саксофоне,
И махом заливал в беззубый рот
Стаканы самогонной мутной вони.
На кухне мать, нетрезво хохоча,
Соседа Юру щедро принимала.
Он выгнал две кастрюли первача,
Но на троих пять литров – это мало,
А дед хотел ещё чуток бухнуть.
Сосед притих, уснул на кухне голым.
А девочка просила тишину,
Чтоб старший брат быстрее бросил школу.

Ей утром брат сказал: «Вставай скорей!
Иди во двор, а то своё получишь!»
И дал флакончик мыльных пузырей:
«Дождись меня, домой не суйся лучше!»
Она сидит. Вернётся скоро брат.
Ей хочется забрать с собой кастрюли –
В них можно кока-колу собирать
Для мамы, деда. Хватит даже Юре.
Она возьмёт и кошку, и котят,
Лоскутики, альбом и куклу Раю.
… А мыльные пузырики летят
И лопаются, брызгами сверкая…

__________________________

5ЛАП-2015: СУТОЧНЫЙ БЛИЦ по картинке.

Михаил Любавин

Ты знала тайны сатаны и увлекалась чернокнижием.
Я сотни раз просил: «Остынь! Побудь со мной, чертовка рыжая!»
Смеялась: «Я люблю летать – что в этом странного и страшного?»
Я отпускал тебя опять, терпел и ни о чём не спрашивал.
Ты утром падала в постель – мрачна, как сумерки осенние.
И я себе придумал цель – найти желанное спасение.
Я цепь без устали ковал, сгорая в пекле жаркой кузницы.
Мечтал, что мы устроим бал, когда ты станешь тихой узницей,
Что ты начнёшь меня ценить, забыв о шабашах и нечисти.
И, сидя дома на цепи, поймёшь, как жить по-человечески.

Я добрым принцем быть могу. Не стоит плакать и печалиться.
Летать ты сможешь.
Раз в году.
Не давит цепь, моя красавица?

Светлана Пешкова

Ты к полу пятками прирос, к подушке – лбом, к обоям – взглядами.
Позволь задать больной вопрос: в чём счастье? Будь оно неладное!
Томиться, сидя на цепи, сушить укроп, нести нелепицу?
Вязать носки, лекарства пить и ждать, что слюбится да стерпится?
Душить желания в груди… Остыть заранее, не мучаясь…
У ведьмы – вечность впереди, прости, дружок, но я живучая!
Пока ты в кузнице сидел, держась за молот с наковальнями,
Я провернула сотни дел, чтоб стать хитрее и коварнее.
Но ты ослеп, увидев цель (что ж, на своих ошибках учишься).
Таскаешь собственную цепь, сполна хлебнув собачьей участи.
Теперь ты пёс, лохмат и пег, тут даже магам делать нечего.
Вот так обычный человек теряет облик человеческий.

Ну что, Дружок, пойдём гулять? Тебе побегать не мешало бы.
Ты тянешь цепь свою, скуля, и смотришь преданно и жалобно.
А если вздумаешь рычать – меня рассердишь по-серьёзному,
Нашлю проклятий сгоряча и превращу в жука навозного.

------------------------------------------------------
Большой осенний бал. 2 тур.

Осенний день – неспешный, осторожный,
Мой тайный друг, незримый поводырь,
Провёл меня по каменной дорожке
К тоскливому безмолвию воды.
Озябший пруд пропах зелёным илом,
Притих, осел, он будто заболел.
Сюда я раньше часто приходила –
В прохладе отдохнуть от вечных дел.
Я помню, мы могли подолгу слушать
Рассказы непоседливых дождей
О дальних берегах, о жизни лучшей
И молча наблюдать, как гаснет день.
Сегодня пруд уныло-молчаливый.
Стоит вода под серой коркой льда.
...И вдруг качнулись сгорбленные ивы,
холодностью дыхания обдав.
Сгустился мрак. Опомнились синицы:
«Остались мы,
остались мы,
остались мы!»
Небесный свод осел и накренился,
И снегом объявил приход зимы.

Я здесь одна - от этой мысли жутко.
Скользит по шее змейка сквозняка.
Как трудно мёртвым холодом рассудка
в живую суть рассветную вникать.
От Бога я бежала без оглядки,
и стены храма были мне тесны.
Теперь лежу, себе давая клятвы -
не падать духом в омуты и сны.

Как будто гроб – дощатая терраса,
увитая бушующим плющом.
Отважный луч пытается пробраться
сквозь толщу тьмы и тронуть мне плечо.
А я лежу под каплями мгновений,
в рассветной мгле нащупывая пульс.
Рождаясь на свету, крадутся тени –
живые. Потому я их боюсь.

Здесь всё не так, неправильно, иначе,
я в мир лукавых игр вовлечена.
Мне хочется заплакать – я не плачу,
кричу, а губы шепчут «Отче наш».
Тревоги разливаются по венам,
и душит шею нить жемчужных бус…
Я верю, через несколько мгновений
меня коснётся луч. И я проснусь…

Хватит вопросов! Отстань, забей!
Ты – не учитель, а я - не школьница.
Верю себе. И ничуть тебе.
Думаешь: дурочка, вмиг расколется.

Ты, словно бес, но упал с небес.
Каждый вопрос хитроумный, каверзный.
Что я люблю? После секса – секс.
А ненавижу козлов и каперсы.

Невыносимо – вставать с утра.
Солнце – к зениту, а планы рушатся.
Утром уходит, кто ночью врал.
Хлопает дверь, словно выстрел пушечный.

Знаю, что мой недостаток – лень.
Слабость – любые стихи печальные.
Лучшие парни – Рембо, Верлен.
Жалко, давно на тот свет отчалили.

В школе меня называли – Гвоздь.
Стойкая, дерзкая, злая, скрытная.
Слушай, ты видишь меня насквозь,
Хватит на прочность меня испытывать!

Что ты заладил: скажи, ответь…
Ищешь вопросы, подходы разные.
Хочешь, открою тебе секрет?
Я повелась на заскоки разума.

Да, я с тобой становлюсь нежней,
Обожествляю весь мир ублюдочный
Утром! Когда ты приносишь мне
Спелое солнце на белом блюдечке…

__________________________________

Конкурс "Большой осенний бал"
http://litset.ru/publ/15-1-0-21224

Вы не плачьте, детушки, обо мне,
Не носите траура сорок дней.
А ходите в церковку поминать,
Отошла ко Господу ваша мать.
Солона земелюшка-чернозём,
Ей слезинки детушек нипочём.
Ваши слёзы матушку не вернут,
Мне идти на праведный Божий суд.
Как заноет душенька, заболит,
Помяните строчками из молитв,
Да насыпьте крошева голубям.
Напеките с бабушкой кулебяк,
Накормите нищую голытьбу.
Не кляните папеньку и судьбу.
Полюбите мачеху. Дай вам Бог,
Чтоб она не выгнала за порог.
Вы не плачьте, милые, обо мне,
От печалей детушек — мне больней.

Я еду до конечной остановки.
Вагончик разгоняться не спешит.
Смотрю в окно. Весёлые торговки
Проезжим предлагают пирожки,
Ватрушки и рогалики с вареньем,
Варёную картошку, козий сыр.
Красавица с букетиком сирени
Гоняет мух и смотрит на часы.
Вокзал гудит, как будто майский улей,
Он так привык: встречать, прощаться, ждать,
А заодно перроны караулить,
Чтоб их не увозили поезда.
А сколько их – таких радушных станций
Мне встретилось и встретится в пути.
Смотрю в окно… Так хочется остаться –
Порвать билет и с поезда сойти.

Я знал: ты та ещё чудачка -
То в пляс идёшь, то вены режешь.
То хочешь скромненькую дачу,
То личный пляж на побережье.
То ходишь в храм, то славишь Шиву.
То ешь траву, то стейки с кровью
И водку пьёшь… То вдруг решила,
Что мы должны уехать к морю.

Нас встретил тихий городишко
И домик – светлый и просторный.
Мы пили ром в часы затишья
И шли гулять во время шторма.
Ты стала скромной и радушной,
Была похожа на креолку,
Дарила мне цветы, ракушки
И поцелуи… Жаль, недолго.

Я помню шторм. Твой шарфик алый
Крылом касался белых кружев.
Ты артистично мне сказала:
«От моря голову мне кружит».
И всё. Ушла под вечер, молча,
Опорожнив бутылку виски.
Спустя неделю тайно, ночью
Мне принесли твою записку:

«Признаюсь, милый, хоть неловко…
Нельзя же быть таким наивным.
Я не чудачка, я - воровка.
Вчера мы взяли ювелирный…
Ты был моим надежным тылом.
Я знаю, Бог меня накажет.
Прости!
Прости за всё, что было…

Вся жизнь – одна большая кража».

Все мы странные, смешные, делим мир на «до» и «после»,
На «живое» – «неживое», а живых – на «дядь» и «тёть».
Вот стоит на перекрестке запряжённый грустный ослик,
И его не сдвинуть с места, не захочет – не пойдёт.
Он живой. Он непослушный, у него свои проблемы.
Может, он стихи слагает для своих ушастых жён.
Может быть, ему случайно покалечили колено,
Может, хочет пить, бедняга. Или чем-то разражён.

Так и я. Сегодня жарко. Аномальная погода.
И никто не пожалеет, не предложит мне воды.
Я задумался о жизни: здесь стою четыре года,
Я для каждого – товарищ, указатель, поводырь.
Но меня пинают дети, задевают грубо МАЗы,
И водители ругают, угрожают и кричат.
Я живой, уж вы поверьте. У меня горят три глаза -
На соседнем переходе я увидел трёх девчат.

http://litset.ru/publ/15-1-0-20281