1

Здравствуй, читатель!
Пришло время открыть тебе тайну, а заодно пригласить в занимательное путешествие. Не знаю, кто ты, мой уважаемый друг, но раз уж ты держишь в руках эту книгу, значит, в какой-то мере – осознанно или нет – согласен последовать за мной. Не согласен? Тогда закрой книгу, отложи её и займись более важными делами. Прямо сейчас закрой и отложи. Вот так. Нет-нет, не на письменный стол – своим присутствием в поле твоего зрения она будет напоминать о себе. Лучше спрятать её на полку. А я продолжу для другого читателя.
Итак, уважаемый читатель, не закрывший книгу (ничего, что я на «ты»?), я хочу представить тебе своего главного героя. Но вместо банального описания внешности я прямо сейчас, на твоих глазах, беру с письменного стола маленький предмет и показываю его тебе. Догадываешься, что это? Бинго! Да ты проницательный читатель! Правильно, это зеркало. Именно так, мой начитанный друг, в зеркале ты видишь нашего главного героя. Не оглядывайся, рядом никого нет. Главный герой – это ты. И сейчас ты совершишь небольшое путешествие – отправишься в уездный городок Энск. Я бы и сам поехал, но мне недосуг. Не волнуйся, мысленно я всегда буду рядом.
Ты встаёшь (вставай!), одеваешься, собираешь в дорожную сумку или рюкзак необходимые для короткой поездки вещи, выходишь из дома, садишься в трамвай/троллейбус/маршрутку (по дороге можешь читать дальше, если ты не за рулём), приезжаешь на железнодорожный вокзал, подходишь к пригородным кассам и покупаешь билет в Энск.
Энск – это центр вселенной. Как центр окружности равноудалён от всех точек этой окружности, так и Энск расположен от любого другого города... скажем, в паре часов езды. Так что не переживай, мой друг, ехать придётся недолго. Даже эту книгу дочитать не успеешь.
Итак, ты заходишь в вагон, садишься у окна и открываешь книгу. Пассажиров не так уж много. Не станем обращать на них внимания. Поезд трогается. Время от времени ты отрываешься от чтения, поглядываешь в окно и любуешься проносящимися мимо жёлтыми и красными деревьями – в самом разгаре осень. Не имеет значения, в какое время года ты взял в руки эту книгу и отправился в путь – в Энске всегда осень. Скажешь, что так не бывает? Не спорь, мой друг, уж Энск-то мне отлично известен. Городок небольшой – кирпичные дома-хрущёвки, окружённые пёстрым частным сектором, жёлтые газовые трубы по улицам. Правда, в центре города сохранилось немало исторических строений – дом купца Такого-то, имение графа Растакого-то. Церковь, Центральная площадь, магазины, рынок, парк с памятником. Всё как везде.
И осень.
Да, парк всегда жёлтый, в меру приправленный оттенками красного. Дубы, каштаны, ясени, липы. Редкая берёза или рябина, кое-где – мелкий кустарник. За парком ухаживают – тропинки всегда подметены, первая линия деревьев побелена. На входе стоит огромный щит, на котором надпись: «Парк садово-парковой архитектуры XIX века. Охраняется государством». Но всё это ты увидишь чуть позже, под вечер, когда пойдёшь отыскивать местные достопримечательности, чтобы убить время.
А пока поезд прибывает на железнодорожный вокзал. Подхватив рюкзак, ты выходишь в тамбур, прыгаешь на перрон. Вдыхаешь.
Ну как? Скажи, а?
О, этот воздух Энска! Он бесподобен! Густой, насыщенный запахом только что упавших, ещё не прелых листьев, лёгким ароматом скошенной травы с нотками пряного дымка – где-то недавно жгли листву. Впрочем, к хорошему привыкаешь почти мгновенно – пару раз вдохнул, потом закурил, затянулся – и всё, воздух как воздух, ничего необычного. Да нам и не до воздуха – не за этим ты здесь, мой путешествующий читатель.
Теперь самое время рассказать, зачем ты всё-таки приехал в этот уютный городок. Так вот – тебе предстоит найти и забрать одну бесценную рукопись. Пожалуй, объясню с самого начала.
Эта папка находится в главной районной библиотеке – её обнаружили, когда перебирали архивы, сваленные в подвале без какого бы то ни было порядка и систематизации. Прорвало трубу отопления; книги, журналы и различные бумаги залило; поступило распоряжение директора всё вытащить, высушить и сдать как макулатуру. Если бы не дотошность некоторых работников библиотеки (они отыскивали в кипах бумаги что-то стоящее, чтобы пополнить свои личные библиотеки), эта папка так бы и канула в Лету вторсырья.
В этой папке, как потом выяснилось, ждала своего часа рукопись романа «Звёзды над полями» Зинаиды Станиславовны Погребельской¹, популярной в пятидесятые годы ХХ века советской писательницы, окружившей, как заметил один маститый критик, «ореолом романтики всё пространство социалистического реализма». Прежде о существовании рукописи, как и о самом романе, ничего не было известно. Да и сейчас на авторство Зинаиды Станиславовны указывает (текст набран на печатной машинке) лишь подпись на последней странице – вполне совпадающая с оригиналом, как говорят знающие люди, которым посчастливилось подержать или полистать рукопись. Хотя газеты и кричат о находке как о «невероятной сенсации», а телевидение вторит им в унисон, но всё же требуется подтвердить либо опровергнуть авторство Погребельской. Для этого нужна автороведческая экспертиза с участием лингвистов высочайшего класса, поскольку текст непременно следует проверить на нескольких уровнях: орфографическом, пунктуационном, синтаксическом, стилистическом, лексико-фразеологическом. Одно из немногих мест, где в современных условиях возможно организовать подобную экспертизу, – это наш научно-исследовательский университет. Твоя миссия, мой любознательный читатель, как раз в том и заключается, чтобы забрать рукопись романа «Звёзды над полями» в Энске.
И передать её мне.
Если ты куришь, мой дорогой друг, то сейчас ты закуриваешь на перроне, затем огибаешь здание вокзала и идёшь по Первомайской улице в сторону Центральной площади. Первомайская – одна из главных улиц города. Тротуар, отделённый от проезжей части рядом жёлто-красных клёнов, выложен плиткой. Почти все дома – это невзрачные прямоугольные параллелепипеды хрущёвок, но ближе к центру города, до которого пятнадцать минут неторопливой ходьбы, появляются старинные двух- и трёхэтажные особняки – памятники архитектуры, построенные в конце XIX – начале XX веков. Всё это в совокупности – приятный воздух, чистый тротуар, яркие клёны, миниатюрные эркеры на особняках – создаёт у тебя первое (и, как зачастую бывает, самое верное) благоприятное впечатление об Энске.
По диагонали ты пересекаешь Центральную площадь (бывшую площадь Ленина) и упираешься в небольшое кирпичное двухэтажное здание Центральной районной библиотеки имени З.С. Погребельской. Всё, мой настойчивый читатель, ты на месте.
Ты входишь внутрь. Внутри теплее, ты расстёгиваешь куртку. Тебя любезно встречает миловидная крашеная блондинка, толстушка лет пятидесяти. Тут ты и сообщаешь о цели своего визита. Твои дальнейшие слова напрямую зависят от твоего возраста и пола. Например, если ты, мой дорогой друг, мужчина преклонного возраста, то ты доверительно и тихо говоришь ей:
– Добрый день, сударыня. Видите ли, в чём дело... Я профессор Трам-пам-памского университета Такой-то Такойт Такойтович. У вас находится некая рукопись, папка, за которой я, собственно, и приехал. Не будете ли вы так любезны...
Если ты, мой переменчивый читатель, мужчина, скажем, лет тридцати, ты обращаешься к милой тётушке:
– Здравствуйте! Я ассистент профессора Такого-то из Трам-пам-памского университета. Мне нужно забрать у вас рукопись для проведения экспертизы...
А если ты, мой читатель, к примеру, женщина среднего (а впрочем, любого!) возраста, ты можешь сказать:
– Здравствуйте, женщина. Мне тут у вас забрать кой-чего надо. Я по поводу найденной рукописи, вам сегодня звонили...
Словом, дорогой друг, ты у меня догадливый, думаю, сообразишь на ходу, как и что говорить.
Блондинка убегает уточнить насчёт рукописи, прежде усадив тебя на диван и всучив «для ознакомления» тяжёлое красочное издание о знаменитых людях Энска. Ты открываешь его на странице с фотографией крупной женщины с узлом седых волос на затылке. Подпись гласит: Зинаида Станиславовна Погребельская (1918–1995). Ниже – статья о писательнице. Ты откидываешься на спинку дивана и читаешь.



В ХХ веке в Энске жила и работала известнейшая советская писательница Зинаида Погребельская.
Зинаида Станиславовна родилась 25 сентября 1918 года в небольшом селе Малые Узелки в двадцати километрах от Энска. Осенью 1925 года семья переехала в Энск, где семилетняя Зина пошла в школу. В 1940 году она окончила педагогический факультет областного университета и вернулась учительствовать в родную школу – преподавала русский язык и литературу. Когда началась Великая Отечественная война, З.С. Погребельская вступила в ВКП(б), тогда же её назначили главным редактором районной газеты «Родной Энск». Во время немецкой оккупации Зинаида Станиславовна была оставлена в городе для работы в подполье (в 1960 году вышла автобиографическая книга «Одна осень в Энске»).
Первые рассказы и зарисовки З.С. Погребельской публиковались в «Родном Энске» с сентября 1941 года. В ноябре 1946 года в областном издательстве вышла книга Погребельской «Как мы выстояли», имевшая невероятный успех (дважды переиздавалась в Москве – в 1953 и 1955 годах). В 1948 году в Москве вышел её роман «На острых камнях» – драма времён продразвёрстки. Новый роман повторил успех первой книги, к тому же был экранизирован «Мосфильмом» в 1950 году. Роман 1950 года «Выше ноги от земли» – о послевоенном времени, о детях родного Энска – также был экранизирован в 1952 году. Самая большая слава досталась следующей книге Погребельской – роману «Сталь против стали», вышедшему в сентябре 1952 года. Роман был удостоен Сталинской премии СССР первой степени. Зинаида Станиславовна стала одним из самых читаемых авторов на территории Советского Союза.
До самых последних дней наша знаменитая землячка жила в любимом городе. Скончалась Зинаида Станиславовна 16 октября 1995 года. Похоронена на городском кладбище г. Энска.
С осени 2001 года районная библиотека носит имя З.С. Погребельской. В городскую администрацию подан запрос, подписанный многими жителями нашего города, о переименовании улицы Первомайской в улицу имени З.С. Погребельской.





Возвращается пухлая блондинка.
– Извините, тут какое-то недоразумение, – говорит она.
Да, мой удивлённый читатель, я и не обещал тебе, что всё пройдёт как по маслу и тебе сразу же отдадут папку. Увы, закон жанра требует определённых затруднений. Поверь, жизнь ставит свои препоны иногда даже там, где, казалось бы, их и ставить-то некуда. Но это так, ремарка в сторону зрительского зала. Ломка четвёртой стены.
– Какое-то недоразумение, – повторяет библиотекарь. – Ещё недавно рукопись была здесь, но её выдали нашему краеведу Таковскому. Позавчера. Ошибка, так сказать, коммуникаций.
И тут, друг мой, ты собираешься возмущаться, но толстушка уверяет тебя, что Василий Иванович Таковский – уважаемый и заслуженный человек, поэтому отказать ему не было никакой возможности.
– А не хотите ли чаю? – вдруг доверительно спрашивает она и добавляет, полузакрыв глаза: – С печеньем.
Ты согласно киваешь.
Блондинка суетится, накрывает небольшой журнальный столик, при этом приговаривает: «С дороги-то... проголодались, небось... а чаёк у нас хороший, просто замечательный...»
– Так как быть с рукописью? – спрашиваешь ты нетерпеливо.
– А я вам номер телефона краеведа дам, – отвечает толстушка, разливая чай. – Позвоните, договоритесь встретиться. Или лучше давайте-ка я сама позвоню. Вот прямо сейчас и позвоню.
Она ставит чайник, идёт к стойке, набирает номер.
– Сейчас, сейчас, – шепчет она тебе, – не волнуйтесь... Алло? Василий Иванович? Васи-и-и-лий Иванович, доброго вам здоровья! А это Рая из библиотеки, да. Узнали? Ха-ха-ха… Василий Иванович, а я вот по какому вопросу... Тут человек приехал из университета... Да-да, по поводу рукописи... Ага... Ага... Да-да... Хорошо, я передам... Ага... Ну всего вам хорошего, Василий Иванович... До свидания!
Библиотекарь, которую, как только что выяснилось, зовут Рая, кладёт трубку и говорит тебе, что Василий Иванович сегодня чрезвычайно занят и увидеться с тобой ну никак не может. Он предлагает встретиться завтра в обеденное время.
– Так что оставайтесь, – говорит Рая, – у нас гостиница есть. Вот тут рядом, на площади. Там моя сестра работает. Скажете, что от меня... Город наш посмотрите. У нас тут хорошо...
Ты не предполагал, что задержишься в Энске, поэтому разочарованно пожимаешь плечами и отдаёшь красочное издание блондинке. Она ставит его на стеллаж, потом садится рядом с тобой на диван, отхлёбывает чай из когда-то белоснежной чашки (ты тоже не стесняйся – печенье здесь всегда свежее и очень вкусное!) и грустно говорит:
– А вы знаете, Зинаида Станиславовна была совершенно одинока в старости. У неё ведь ни детей, никого... Да и замуж она так и не вышла. Такой человек, вся в творчестве... Свою квартиру она продала в девяностые... А знаете, – оживляется она, – какая квартира у неё была! Огромная, светлая, высоченные потолки, три метра, а то и больше, лепные бордюры с листиками, окно с витражом, мозаичный пол, мебель... Сказка, а не квартира. И дом такой красивый. Да вот, посмотрите, его отсюда хорошо видно, – говорит Рая и подходит к окну. – Вот он, – показывает она, – с башенкой.
Ты встаёшь с дивана, подходишь к окну. На углу площади виден этот дом (да не там, посмотри направо). Видишь – башня-эркер немыслимым способом прилеплена к углу дома.
– Так вот, продала она её, – продолжает библиотекарь, – и жила какое-то время за городом, в Доме творчества, на территории санатория.
– Как же так случилось? – спрашиваешь ты. – Ведь уважаемый человек, известный, и вдруг – продаёт квартиру и поселяется в каком-то санатории?
– Ой, я не знаю, как там всё было-то. Там охраняемая база водоканала теперь. То ли в аренду они его взяли, только ещё как-то, не знаю. Сеткой всю территорию огородили, знаете, такой, железной...
– Рабицей, – подсказываешь ты.
– Да-да, и собаки кругом. И охрана.
– А Погребельская? Там и умерла?
– Да… Нет… Ой, не знаю я. Да вы чаёк-то пейте, пейте...
Ты пьёшь чаёк и думаешь о Погребельской. Потом подробно расспрашиваешь, где находится база водоканала и как туда добраться (местное такси, сто рублей по городу, максимум – сто пятьдесят), вежливо прощаешься с милой Раисой, берёшь у неё номер телефона краеведа Таковского и уходишь.
Ты идёшь в гостиницу. Тебя встречает точно такая же крашеная блондинка, копия библиотекаря Раисы. Ты невольно вздрагиваешь – до того они похожи. Просто невероятно.
– Здравствуйте, я от Раисы, – говоришь ты.
– Да, я уже знаю, – отвечает сестра библиотекаря. – Меня зовут Лариса.
Ты снимаешь номер на одну ночь (бывшее общежитие коридорного типа, в своё время выкупленное за копейки и переоборудованное в гостиницу ловкачами-предпринимателями). Узкая кровать, тумбочка, массивный шкаф. Телевизора нет, но он тебе и не нужен. Туалет и душ в конце коридора. Ты оставляешь вещи и снова выходишь на площадь, чтобы осмотреть дом с башенкой.
Через несколько минут (дом оказывается совсем рядом) ты уже рассматриваешь небольшой двухэтажный особняк в стиле модерн с ассиметричной планировкой, лучковыми арками окон первого этажа и узкими прямоугольными окнами-бойницами наверху. Сходство с игрушечным замком усиливают зубчатый парапет и ступенчатый фронтон, а угол здания фланкирует небольшая декоративная готическая башенка со шпилем. Она, словно вишенка на торте, венчает весь этот провинциальный архитектурный историзм начала XX века.
На стене бронзовая мемориальная доска: «В этом доме с 1952 по 1994 гг. жила знаменитая советская писательница З.С. Погребельская».
Тебе наверняка хочется осмотреть дом изнутри. Постучи в дверь. Нет, стоп, посмотри, вон там медный звонок, стилизованный то ли под орех, то ли под жёлудь. Позвони.
Ты звонишь.
Никто не выходит. Звони ещё.
Ты звонишь ещё.
Дверь немного приоткрывается. В проёме появляется пожилая женщина с выразительным взглядом. Где-то ты её видел.
– Уходите отсюда, – тихо, но угрожающе говорит она. – Здесь никого нет.
– Скажите, а...
– Нет здесь никого! Ходят тут всякие. Чего ходят, чего хотят...
Дверь закрывается.
Ты смотришь на часы и понимаешь, что до вечера ещё куча времени и вполне можно успеть съездить на базу водоканала. Ты отходишь в сторонку, садишься на лавочку под липой, чтобы покурить, и тут замечаешь, что дверь дома с башенкой открывается. Появляется худощавый мужчина с небольшой бородкой. Он оглядывается по сторонам, быстро выходит и спешит скрыться за углом. Дверь за ним быстро закрывается.
Ты вызываешь такси и едешь на базу водоканала.



Проехав некоторое время по частному сектору, такси выезжает за город.
– По делам к нам в город или так? – спрашивает лысый таксист с большими мясистыми ушами.
– По делам, – нехотя отвечаешь ты. Снаружи – та же жёлто-красная осенняя красота, поэтому ты не расположен разговаривать. Едете молча.
База находится сразу же за городом. Она окружена сеткой. При приближении такси к воротам базы откуда ни возьмись выбегает пять-шесть собак. На лай из ближайшего помещения выходит охранник в камуфляже, мужчина лет шестидесяти. Таксист быстро уезжает. Охранник цыкает на собак, те убегают.
– Здравствуйте! – говоришь ты.
– И вам не хворать, – добродушно отвечает охранник.
Вы говорите через закрытые железные решётчатые ворота. Тебе кажется, что охраннику скучно, поэтому он не против поговорить. Ты мнёшься, не зная, как начать разговор.
Не обижайся, мой дорогой читатель, что я решаю за тебя, что именно ты подумал и что тебе показалось. Я не претендую на роль кукловода, мало того, я им быть и не собираюсь. Воспринимай меня как… скажем, путеводитель. Я только направляю тебя в нужную сторону. Помогаю тебе. Вдвоём нам будет легче справиться.
– Вам кого? – спрашивает охранник. – Здесь только охрана.
– Я исследую жизнь и творчество Зинаиды Станиславовны Погребельской, местной писательницы, – говоришь ты. – Мне сказали, что в девяностые годы она жила здесь.
– Ну, это было давно, – протяжно отвечает охранник. – Наша фирма работает здесь лет этак пятнадцать. А сам я всего три года как сюда устроился.
– А вы случайно не знаете, – с надеждой спрашиваешь ты, – жила ли здесь какая-нибудь старушка? Ну, может, кто-то рассказывал, слухи какие-то ходили...
Охранник почему-то оглядывается, и ты, мой дорогой друг, догадываешься, что он что-то знает.
– А вы-то кто такой будете? – спрашивает охранник.
– Да я профессор (ассистент и т. п.), – отвечаешь ты, мой талантливый читатель.
Охранник смотрит на тебя с уважением.
– Из области?
– Ага, из области.
– Да... Была одна история...
Охранник ещё раз окидывает тебя оценивающим взглядом.
– Проходите, – говорит он и отпирает железную дверь, вмонтированную в ворота, – посидим вот тут, покурим...
Ты входишь внутрь. Охранник закрывает дверь и показывает в сторону здания:
– Вон там у нас курилка.
Ты подходишь, садишься на самодельный топчан у железного стола (осторожнее, не поранься об острый край). Охранник достаёт из-под топчана пепельницу, кладёт сигареты на стол. Вы закуриваете.
– Была одна история, – повторяет он. – Жили они здесь, эти бабульки...
– Они? – недоумеваешь ты. – Так их здесь много было, что ли?
– Да... Много их тут было, рассказывали. Сам-то я не застал. Богадельню тут устроили. Типа временного общежития.
– Ничего себе!
– Да… Тут ведь как дело было. История тёмная, – говорит охранник, – но шила в мешке, как говорится… Болтают люди многое, а я слушаю… Дом творчества тут был, при санатории. В советское время ещё. Числился он за этим… областным фондом…
– Литфонд?
– Да-да. А санаторий этот принадлежал нашему самому крупному предприятию, «Шурумбуруммашу». Градообразующему, – произносит он почти по слогам. – А ведь девяностые, время страшное, на главной аллее местного кладбища сразу три директора «Шурумбуруммаша» лежат. Одного из них застрелили прямо в центре, ну, знаете, такое время было. Ну вот. И этот самый фонд продал Дом творчества «Шурумбуруммашу», и сделали они там дом престарелых. Поселили сюда одиноких бабушек, которые когда-то работали в «Шурумбуруммаше». Жертвы чёрных риелторов, как говорится. Охмурили старушек, пообещали им хороший уход, питание и присмотр, те и переписали свои квартиры. Столовую какую-то тут для них открыли, чем-то кормили их... «Шурумбуруммаш» вскоре накрылся и закрылся, растащили его потихоньку. Там всё продали и перепродали под шумок, да за границу активы вывели. А вся недвижимость санатория, вот эта, – он повёл рукой вокруг, – за долги перешла к городу. Вот. А когда они эту базу профукали и город её за долги забрал, они этих бабок и вывезли. А куда вывезли – никто не знает.
– По домам престарелых где-то рассовали?
– Да, рассовали, только бог знает, куда они их рассовали. Как они там жили, как умирали, никто не знает...
А со мной вот было где-то два... да, два года назад. Мы тогда работали с напарником, Герасимычем. По полночи дежурили. Нам там такое помещеньице отделили, две маленьких комнаты, два на три. Ну как отделили… Мы сами, значит, договорились, что своими силами сделаем для себя комнатку. И мы кусочек отгородили кирпичной кладкой, поставили дверь туда. Полночи я дежурю – книгу там читаю или кроссворд разгадываю, а напарник спит в соседней комнатке. Потом меняемся. Так вот. Сижу я как-то ночью, читаю. А Герасимыч спит. Ну а у меня лампа настольная, чтоб напарнику не мешать. И вот так, как сидел, так я и уснул. Намаялся за день и не заметил, как задремал. Сколько я так покемарил – я не знаю. Но вот просыпаюсь – а в комнате темно. Лампа не горит. Как это, думаю. Проверяю лампу – она выключена. Герасимыч, спрашиваю, ты не вставал? Нет, Ефимыч, отвечает, а что, пора? Да нет, говорю, полежи ещё немножко. А сам думаю – кто лампу выключил? Если бы проверка пришла какая-то, они бы мне сделали нагоняй, понимаешь? Я включил тихонько лампу и дальше сижу. Вышел на улицу, правда. Посмотрел – ворота закрыты. Прошёлся по территории – всё спокойно, всё тихо. А потом, на другое дежурство...
У охранника догорает сигарета, пока он рассказывает. Он подкуривает следующую. Ты слушаешь и не перебиваешь Ефимыча. Чувствуешь, что вот-вот он расскажет что-то важное.
– Во-о-от. Сижу я, значит, читаю. И слышно в коридоре – ток-ток-ток. Там коридор такой длинный, и плитка эта... керамическая. И мыши по ней бегают – ток-ток-ток. Вот. А тут я тоже задремал. И вдруг слышу – шаги. Прислушался – точно, шаги. В коридоре. А коридор этот шёл туда, где раньше их кровати стояли. Ну, бабулек этих. Потом все эти кровати выкинули, поставили шкафы и сделали раздевалку для водителей. Длинная такая она была. Вот. И, значит, слышу – топ-топ-топ по коридору. Я дверь открываю, выхожу и вижу спину бабульки, она мою дверь уже прошла.
– То есть она шла в ту комнату, где они раньше жили? – спрашиваешь ты.
– Да-да. Она ж не знала, что тут новая каморка появилась. То есть при ней её, каморки этой, не было, значит. Поэтому она так спокойно нашу дверь проходит и идёт дальше. Ну я-то вижу, что бабка. Я говорю: «Бабуль!» Не слышит. Я громче: «Бабуля!» Она поворачивается. Говорю: «А ну-ка иди сюда». И вывожу её на улицу. Говорю: «Садись». Она села. «Ты откуда тут взялась?» Она говорит: «Так я здесь живу». Ну я-то соображаю, что уже давно куда-то дели этих бабок. Говорю: «Ну и где ты здесь живёшь?» «Ну здесь я живу!» «И давно?» «Ну давно, как нас сюда привезли, так я тут и живу». Я говорю: «И много вас таких?» «Да уже сейчас немного, уже многие ушли». «А много было?» «Да, было много». Говорю: «Как ты сюда прошла, бабуль?» А она: «А что мне проходить?» Я говорю: «Ну смотри, ворота закрыты, кругом проволока». Она говорит: «Так я же сюда раньше пришла! Когда нас привезли, никакой проволоки не было». «А собаки?» «Так они же меня знают!» Нормально разговаривает бабка, спокойная такая.
– А одета во что? – интересуешься ты.
– Юбка такая чёрненькая, на ногах... не помню, какие-то башмачки, а тут... такая удлинённая курточка, как жупанчик, знаете, и подвязана… этим самым... бечёвочкой. На голове платок. Чистенько так всё. Ну, говорю, посиди. Пошёл, разбудил Герасимыча. А он: «А это что такое?» «Гости у нас». Ну мы с Герасимычем ещё пару вопросов задали.
– Не говорила, как зовут?
– Нет, да мы и не спрашивали даже, как зовут. Я говорю, что будем делать? То ли в милицию звонить, то ли ещё что... А напарник, мол, ну их, свяжись с милицией, сейчас начнут... Как мы тут служили-сторожили, что бабка прошла к нам сюда, и так далее, значит. Ну а я говорю, а что делать-то будем? А он, мол, а давай её выпустим за ворота, и пускай бабка куда хочет, туда и идёт. А где-то была середина ночи, часа два-три. Ну, говорю, давай...
– Летом было?
– Какое там… Осенью, бабулька была уже в тёплой курточке. Но тепло ещё было на улице. И она вон туда, в сторону Энска, по дорожке пошла потихоньку. До сих пор не знаю, что это было... Ведь когда те старушки жили здесь? В середине девяностых!
– Да, по времени что-то не сходится... Если, к примеру, старушки были возраста Погребельской, то в середине девяностых им было под восемьдесят, а два года назад… Больше ста получается!
– Ну нет… На восемьдесят она и выглядела. А может, чуть больше, кто её разберёт. Я всем рассказал. Ну, у нас тут и поварихи, и рабочие всякие, то-сё. И медсёстры, и врач на втором этаже сидит. Так они меня на смех подняли! Говорят, Ефимыч себе бабульку нашёл. Привидение, говорят. Страшно, спрашивают, было? А чего мне мёртвых бояться? Живых бояться надо...
Некоторое время вы молчите.
– Ага, времени прошло много, – задумчиво произносит охранник. – Почитай почти четверть века назад их привезли... Живая она была или нет... Не знаю... Ах да, ещё перед уходом спросил у неё, где, говорю, бабуля, вы все сейчас находитесь? А она и говорит: «Ну как, сыночек, кто где. Я вот в ПТО». А что такое это ПТО, я до сих пор и не знаю... Я потом прошёл всю территорию, посмотрел всё. Ни следов, ни дырки какой. В одном месте собаки подрыли под сеткой... Так не пролезла бы она там, испачкалась бы. А она чистенькая вся... Ладно, заболтался я. Да и вам пора... А я пойду, обойду тут...
Ты вызываешь такси.
– Пойдёмте, я вас выведу, – говорит охранник.
За воротами базы ты благодаришь охранника. Он немного смущён. Вы закуриваете. Вскоре подъезжает такси. Ты прощаешься, садишься в машину.
– Постойте, – вдруг говорит охранник. – Когда эта бабка ушла, книга осталась на лавке. У неё с собой была, видимо. Я сохранил. Погодите минутку, я быстро.
Охранник уходит внутрь помещения, вскоре снова появляется.
– Вот, возьмите, – говорит он и протягивает тебе книгу. – Мне она ни к чему, а вам пригодится, раз уж исследуете.
Ты берёшь книгу. Обложка настолько потёртая, что ничего невозможно разобрать. Ты открываешь титульный лист и читаешь: «З. Погребельская. Одна осень в Энске». Ты ещё раз благодаришь охранника. Машина трогается.
Сидя на заднем сидении автомобиля, ты открываешь книгу посередине.
«Столько времени прошло, а здесь ничего не изменилось. Всё то же здание вокзала, перрон всё такой же. Поверить не могу, что стою сейчас на том самом месте, где несколько лет назад садилась в поезд, увозивший меня в новую, такую трудную, но в то же время замечательную жизнь. Оглядываюсь назад и думаю – куда же подевалась та взбалмошная веснушчатая девчонка? Закружилась в житейском вихре…»
Вечером ты прогуливаешься по тихому городу, не спеша проходишь через весь парк, перекусываешь в кафешке (что-то наподобие советской столовой), потом возвращаешься в гостиницу.
Тебе не спится, несмотря на усталость. Ворочаясь в хрустящей постели, ты долго пытаешься понять, что такое ПТО. Пункт технического обслуживания? Вряд ли. Планово-технический отдел? Бред какой-то. Я вот тоже пока не знаю. Ладно, отдохни, мой намаявшийся читатель, отдохни.



Утром ты завтракаешь в небольшом кафе по ту сторону площади. Потом звонишь краеведу, он приглашает тебя к себе домой в полдень, диктует адрес. Снова гуляешь по городу, убивая лишние часы, благо погода позволяет – в Энске в этот час солнечно и достаточно тепло. Некоторое время ты сидишь в парке на лавочке и читаешь книгу Погребельской. К двенадцати приходишь по указанному адресу. Здесь начинается частный сектор. У Таковского двухэтажный дом с мансардой, огороженный решётчатым забором. Сбоку калитки еле заметна кнопка звонка. Едва ты её нажимаешь, как появляется хозяин. Худощавый мужчина с аккуратной бородкой – ты тут же узнаёшь в нём вчерашнего посетителя дома с башенкой.
– Добрый день, - несколько холодно говорит краевед. – Чем могу служить?
– Я за рукописью Погребельской, – отвечаешь ты. – Мы проведём полную автороведческую экспертизу. Надеюсь, докажем авторство Зинаиды Станиславовны. Издательства будут биться за право опубликовать её роман. Опять же, дополнительная реклама вашему… – ты хочешь сказать «городу», но, чтобы польстить Таковскому, продолжаешь: – вашему краю.
– А чего это вы заинтересовались Погребельской? Столько лет ни одна живая душа не вспоминала… И вдруг такой ажиотаж! Сначала звонили, теперь вот человека прислали…
Краевед явно недоволен твоим визитом.
– Ну как же, – спокойно говоришь ты, – обнаружилась неизвестная рукопись знаменитого автора. Мы обязаны отреагировать. – Добавив немного пафоса, ты продолжаешь: – Иначе потомки нам не простят.
Таковский коротко кивает.
– Хорошо. Пройдёмте в сад.
Ты идёшь вслед за хозяином. За домом небольшой сад. Под деревьями маленький стол с чистой скатертью, плетёные стулья.
– Присаживайтесь, пожалуйста, – предлагает хозяин. – Чаю?
– Не откажусь, – отвечаешь ты.
Таковский кричит в сторону дома:
– Глаша! Подавайте чай!
«Ты смотри, какой барин», – думаешь ты.
Жестом фокусника краевед снимает со стола полотенце. Под ним чашки, ложечки, розетка с вареньем.
Из дома появляется полная девушка в белом переднике. В её руках огромный жёлтый латунный самовар. Она ставит его в центре стола, наливает чай.
– Спасибо, Глаша, – говорит краевед.
Глаша краснеет и уходит.
– Город осмотрели? – спрашивает краевед.
– Да, симпатичный городок, – отвечаешь ты.
– За последние годы много сделано. Вся эта красота в центре, – краевед машет рукой, – фонари, клумбы. Раньше всё было серое, невзрачное. Вот и старинные здания отреставрировали.
– Да, я обратил внимание. Видел вчера дом с башенкой. Тот, где Погребельская жила. Хотел изнутри посмотреть, да мне не открыли. А вы были там внутри?
– Да… бывал.
– Интересно, как она жила там одна… Без семьи, без детей… Говорят, забрали у неё квартиру.
– Чушь собачья! – мгновенно вскипает краевед. – Никто у неё ничего не забирал!
– Ну как же, – спокойно говоришь ты. – Говорят, доживала она за городом, в богадельне…
– Что за бред! – Таковский возмущён и раздосадован. – Откуда вы это взяли! Ничего подобного не было и в помине!
– А люди видели, – наседаешь ты, продолжая выводить из себя краеведа.
– И что же такого видели люди?
– Жила наша старушка. В Доме творчества. В том самом, который сейчас водоканалу принадлежит. И ещё говорят, что неизвестно куда потом пропала…
Таковский багровеет.
– Эх вы! Ходите тут, что-то вынюхиваете! Сплетни собираете, а ещё приличным человеком представились! Зинаида Станиславовна умерла в своей квартире, почётным гражданином, доска мемориальная на стене дома имеется. Похоронена на главной аллее городского кладбища, можем прямо сейчас поехать и посмотреть её могилу и памятник.
Ты пожимаешь плечами.
– Возможно, так оно и было. Я не спорю. Папку с рукописью верните, пожалуйста.
Краевед хватается за сердце.
– Рукопись брал, изучал, сдал в библиотеку… вчера, не знаю ничего.
– Вы же меня обманываете, Василий Иванович, – говоришь ты.
– Да! Обманываю! – вскакивает и почти кричит Таковский. Он делает большой глоток, садится.
– Я вам не советую эту рукопись забирать, – говорит краевед уже спокойнее. – Не нужно её публиковать, это будет ошибкой, поймите. Неладное вы задумали, лишнее это.
– Почему же?
Некоторое время твой собеседник собирается с мыслями.
– Потому что… публикация этой книги принесёт вред…
– Кому?
– Прежде всего – Зинаиде Станиславовне…
– Но как же, – не соглашаешься ты, – мечта любого писателя – увидеть свою книгу опубликованной. Если бы Погребельская была жива, она только порадовалась бы.
– Это всё так, но… Поймите, усилиями всей творческой интеллигенции нашего города – учителей, библиотекарей, других работников культуры – создан некий образ Зинаиды Станиславовны. Он живёт в душах и сердцах наших земляков. Мы не вправе… навредить ему. Любая мелочь, способная повлиять на общественное мнение, может оказаться… лишней. Мы должны… свято чтить…
Ты слушаешь краеведа и не веришь своим ушам. За кого он тебя принимает?
– Да бросьте, Василий Иванович! – заявляешь ты. – Это всё высокие слова, что вы комедию ломаете! Какой образ, какое общественное мнение! И вообще, авторство пока не доказано.
И тут ты в порыве то ли гнева, то ли возмущения рассказываешь Таковскому то, что узнал от охранника. О призраке Погребельской, о других старушках, о загадочном ПТО.
Таковский заметно бледнеет и цепенеет. Затем он как-то съёживается, смотрит в одну точку и тяжело вздыхает:
– Вы не понимаете.
– Да я всё понимаю, кроме одного, – твёрдо говоришь ты. – Зачем вам рукопись? Сохранить её в тайне вы уже не сможете. Все газеты раструбили об этом. Не отдадите мне – отдадите другому. Вас теперь не оставят в покое.
Таковский закрывает лицо руками.
– Вы ничего не понимаете, – говорит он.
Твоя миссия, мой любопытствующий читатель, с каждым часом становится всё интереснее и интереснее. Внутреннее чутьё подсказывает тебе, что развязка этой истории близка.
– Эту рукопись нельзя публиковать. Иначе... быть большой беде. Хорошо. Я вам всё расскажу, – бормочет краевед.
Ты достаёшь сигареты, показываешь хозяину, он кивком разрешает тебе курить. Минуту он собирается с мыслями, потом тихо говорит:
– Когда Хрущёв осудил культ личности на XX съезде КПСС, в стране начались большие перемены, как вы знаете. А поскольку Погребельская считалась одним из любимых авторов Сталина, её просто перестали печатать. Боялись. Каким-то чудом в 1960 году вышла книга воспоминаний «Одна осень в Энске». Видимо, не увидели крамолы. А потом...
Потом большие перемены затронули и наш городок. Эта вечная осень... Она началась в 1960 году и длится до сих пор. Все культурные люди Энска считали, что это связано с выходом книги Зинаиды Станиславовны. У нас появился свой культ личности – культ Погребельской, но мягкий, негласный. Даже не культ… Скорее это напоминало благоговейный трепет, уважение, которое испытывали жители нашего города к этой великой женщине. Ну и отчасти с некой боязнью... Сами понимаете. Поскольку все осознали, что перемена климата – следствие выхода книги, как тут не появиться некому первобытному страху... Но у нас в интеллигентных кругах об этом не говорят. Не принято.
А в девяностые, после смены парадигмы, когда на волне перемен появилась мутная пена всех этих... торгашей, когда не осталось ничего святого... Некоторые беспринципные люди, которые плевать хотели на общегородское достояние, решили обогатиться. Вы, как я понимаю, слышали эту историю – о продаже квартир. Дом, где жила Погребельская, был продан, её поселили в бывшем Доме творчества. Люди возмущались, но... недолго. Страх реальный, боязнь этих людей оказались сильнее страха первобытного.
Краевед снова тяжело вздыхает. Он ссутуливается, и тебе кажется, что Таковский уменьшается в размерах.
– Она жила там, да, но недолго, всего около года. Ухаживали за ними неважно, а кормили совсем уж чем придётся. Она умерла в 1995 году. Так что время и место её захоронения – всё это правда. Она действительно лежит на центральной аллее городского кладбища. Тогда все думали, что теперь настанет зима, но этого не произошло. Я не понимал, почему. Но потом всё выяснилось. Ничто не умирает.
Даже не знаю, как вам объяснить, чтобы вы поверили и не сочли меня сумасшедшим. Впрочем, вечная осень в Энске отчасти доказывает правоту моих слов. Согласитесь, вас уже не удивляет, что в Энске всегда осень?
– Уже нет, – отвечаешь ты.
– И это не удивляет никого из горожан. Этого уже толком и не замечает никто. Можно сигарету?
Ты угощаешь краеведа сигаретой. Он долго смотрит на неё, катает в пальцах, затем не спеша подкуривает.
– Давно не курил… Уже лет двадцать, как бросил, – почти шепчет он.
Ты терпеливо ждёшь продолжения рассказа. Таковский докуривает и говорит:
– О том, что я расскажу вам дальше, не знает никто. Я ни с кем об этом не говорил, позже вы поймёте, почему. Вы ничего не слышали об этернализме²? Случайно не знакомы с теорией Данна³?
– Да, я читал эссе Борхеса «Время и Дж. У. Данн»⁴, – секунду подумав, отвечаешь ты. – С самой теорией знаком в общих чертах.
– Хорошо, тогда без предисловий. Дело в том, что в 1960 году, после публикации мемуаров Погребельской, в Энске, помимо вечной осени, случилось ещё одно событие, которое никто не заметил. Давайте я оставлю в покое научные термины и объясню как можно проще. Время, согласно Данну, это не поток из прошлого в будущее. Это три равнозначных состояния, происходящих одновременно, если можно так сказать о самом времени. Различия между прошлым, настоящим и будущим, которые мы воспринимаем эмпирически, – это всего лишь иллюзия. Так вот, в 1960 году в Энске теория Данна подтвердилась и стала зримой. Да-да. В том самом доме Зинаиды Станиславовны Погребельской прошлое, будущее и настоящее сошлись в одной точке. Ну, может быть, не всё прошлое и будущее, но уж точно по несколько десятков лет с обеих сторон.
– Простите, – перебиваешь ты своего собеседника, – а как вы об этом узнали?
Таковский смотрит на тебя в упор и отвечает:
– Я встретил Зинаиду Станиславовну в её доме. Это случилось три года назад.
– Три года назад? Но она умерла двадцать шесть лет назад! А если бы была жива, то ей было уже около ста лет.
– Нет. Я видел её в возрасте шестидесяти лет.
И тут ты вспоминаешь фото из большого красочного издания в библиотеке. И ворчливую женщину в доме с башенкой.
– Погодите... Женщина с узлом волос... В доме с башенкой…
– Вы видели её? – спрашивает краевед.
– Да, вчера. Вы выходили от неё.
– Ах, да. Я вас не заметил.
– Ой, я совсем запутался, – говоришь ты. – А кто же тогда лежит на кладбище?
– Зинаида Станиславовна, которая умерла в 1995 году, – спокойно отвечает Таковский.
– А видел я вчера...
– Зинаиду Станиславовну конца семидесятых.
– А к охраннику, получается, приходила Зинаида Станиславовна конца девяностых – начала нулевых? То есть... после физической смерти?
– Именно так.
– А откуда вы узнали, что всё это... смешение произошло в 1960 году?
– Мне рассказала Зинаида Станиславовна, – говорит Таковский. – Я писал статью для местной газеты о реконструкции старинных особняков. Осматривал её дом, позвонил. Мне открыла дверь сама Погребельская. Я сразу её узнал. И что характерно, я даже не удивился. Она... удивительная женщина. Она мне всё объяснила. Когда вышла «Одна осень в Энске», у неё произошёл некий... эмоциональный разряд. Выброс эмоций. Понимаете, её, любимицу Сталина, лауреата Сталинской премии, человека на такой грандиозной волне успеха, вдруг перестали печатать. О ней не писали, о ней просто постарались забыть. И тут вышла «Осень». Она долго плакала... Представляете себе… Это же и слёзы счастья, и слёзы обиды, горечи… Зинаида Станиславовна рассказывала мне, что в тот момент она больше всего на свете хотела, чтобы осень в Энске была всегда. Так и случилось. А потом она поняла, что может существовать вечно.
– Как так?
– Не знаю. Она это просто поняла. Ведь если нет ни прошлого, ни будущего, вернее, прошлое, будущее и настоящее – это одно время, цельное, неразрывное, то и мы, получается, бессмертны. Если охватить всё сразу, то и смерти нет. А поскольку нет смерти, то тогда нет и рождения. Все события – это одно событие. Ничто не умирает, как утверждал Данн⁵.
– Да, – соглашаешься ты, мой философствующий читатель, – мы окидываем взглядом все времена и становимся подобны Богу, как писал Борхес.
– Именно. Когда я познакомился с ней, она заканчивала работу над новым романом, «Звёзды над полями». Говорила, что вкладывает в него свою душу. Обещала передать его мне. Не для публикации, конечно.
– Но почему?
– Его нельзя публиковать, я объясню чуть позже... Так вот. В девяносто четвёртом, когда ей предложили продать квартиру, она не противилась. Что ей эта квартира, если у неё под контролем вечность! Ей было не важно, в каких условиях будет доживать её физическая оболочка. Поэтому она и переселилась в Дом творчества без возражений. Понимаете?
– Понимаю, – киваешь ты.
– Два года назад она закончила роман. Но тут со мной случилась большая неприятность – я попал под машину, жуткая авария была, я едва выкарабкался с того света. Полгода провёл в больнице. Сначала на растяжках, потом заново учился ходить. Едва я вышел из больницы, тут же поспешил к ней. Она была рада меня видеть. Но оказалось, что роман она отправила мне по почте. Вот и разгадка вашего таинственного ПТО, – улыбнулся Таковский. – Почтово-телеграфное отделение. Она была на почте...
– Не понимаю, – говоришь ты.
– Когда она сказала мне, что вкладывает в роман свою душу, я думал, что она выражается фигурально. Оказалось, что нет. Она переселялась. Она оставалась жить в романе. Она стала этим романом.
– Не может быть...
– А может быть вечная осень в Энске? Может быть в двадцатых годах двадцать первого века женщина, родившаяся в 1918-м и выглядящая на шестьдесят лет? Она была этим призраком, вышедшим из почты и посетившим своё бывшее место жительства, я в этом уверен.
– Да уж… А дальше? Вы забрали рукопись на почте?
– Да, на почте меня знают. Когда никто не пришёл забирать бандероль, они выяснили, что я в больнице. У меня никого нет, поэтому они не стали отдавать её моей домработнице Глаше, а просто отложили в сторонку на полгода.
– А что было потом? – интересуешься ты.
– Потом Зинаида Станиславовна сказала мне, что её нужно спрятать. Причём не просто спрятать, а положить с другими бумагами. Понимаете? Чтобы ей не было скучно.
– И вы отнесли её в библиотеку?
– Да. Это она придумала, – Таковский снова улыбнулся. – Не просто в библиотеку, а в подвал, где хранились старые книги, журналы, газеты времён её физической молодости. Ей там было бы гораздо комфортнее, да и мне за неё спокойнее.
– Но прорвалась труба отопления...
– Да, и это нарушило все наши планы. К сожалению, я узнал об этом поздно, когда телевидение и газеты уже сообщили обо всём. О найденной рукописи романа Зинаиды Погребельской ещё неделю назад тявкала каждая собака на улице.
– Так зачем же вам-то переживать? Просто сохраните саму рукопись. Оставьте себе. А я сделаю себе ксерокопию. Меня удовлетворит такой вариант.
– Вы не понимаете, – говорит Таковский и вскидывает руки. – Этот вариант не удовлетворит саму Погребельскую.
– Почему?
– Тиражирование её убьёт. Если выпустить книгу, скажем, в десять тысяч экземпляров, её душу разорвёт на десять тысяч кусков. Вот почему я не хочу отдавать вам рукопись. Вернее, вот почему я вам её ни в коем случае не отдам. Это первая причина, но есть и вторая. Если погибнет Зинаида Станиславовна, что станет с нашим осенним городом? Представить страшно…
– Но... Вам нужно снова прятать рукопись. И искать объяснение для всех.
Таковский машет рукой.
– Что-нибудь придумаю. Есть одно место...
Что ж, на этом вы прощаетесь. Мой друг, пожалуйста, незаметно оставь книгу Погребельской «Одна осень в Энске» на стуле. Она должна остаться в городе. Да и Таковскому, я уверен, будет приятно.
Ты, мой незадачливый читатель, идёшь в гостиницу, забираешь вещи и направляешься к вокзалу.
Так получилось, мой дорогой друг, что едешь ты назад без рукописи, и на душе у тебя неспокойно, и вот уже ты смотришь в окно поезда на уплывающий осенний город Энск, и поезд набирает скорость, и только в последний момент на перроне ты видишь промелькнувшую фигуру крупной женщины с тугим узлом седых волос на затылке. Она кого-то провожает. Не тебя ли?
Не переживай, у Погребельской всё сложится. Таковский о ней позаботится, будь уверен. Да и у тебя всё будет хорошо.
Я тебя встречу.

АКУТАГАВА РЮНОСКЭ
Женщина, превратившаяся в лошадь¹

Эта история случилась в глубокую старину. Её рассказал мне мой отец²; он говорил, что всё произошло во времена Тэнгэн³, когда страшная буря разрушила⁴ ворота Расёмон⁵ в столице Хэйан⁶. Но мой дядя, человек вспыльчивый и любящий спорить, утверждал, что женщина, превратившаяся в лошадь, появилась в правление Нинна⁷, когда умер император Коко и на престол взошёл его сын Уда. Или же, утверждал он, всё было не тогда, а ещё раньше, во время знаменитых беспорядков⁸ и пожара у ворот Отэммон, а все прославленные литературные памятники лгут. Признаюсь, словам дяди я верю меньше – слава о его чрезмерной болтливости наверняка докатилась до самых дальних северных островов. Впрочем, ни репутация моего неугомонного родственника, ни конкретное время описываемых событий к моему рассказу отношения не имеют.
Случай этот, повторюсь я, произошёл очень давно. Однажды в жаркий полдень один самурай, чьё имя затерялось в мутных глубинах истории, появился у ворот Судзаку⁹. Он был хмур и подавлен. В поводу он вёл худую и измождённую белую лошадь, ступавшую неспешно и неуверенно, словно слепая. Стражникам самурай сообщил, что направляется к самому смотрителю левой половины столицы Абэ-но Сэймэю¹⁰ и что сам великий мастер искусства оммёдо ожидает его с самого утра. Хмурого человека незамедлительно провели – видимо, стража была предупреждена – во внутренний двор к императорскому предсказателю и магу, который сидел в тени балдахина. У его ног лежали три свёрнутых свитка. Прислужники размеренно покачивали утива¹¹, украшенными перьями, над его головой.
Почтительно склонившись перед великим человеком, самурай услышал низкий голос чародея:
– Говори, зачем ты искал встречи со мной. Только чётко и без лишних подробностей. И почему ты привёл на верёвке эту бедную худую женщину?
Самурай вздрогнул.
– Слушаюсь, о великий хранитель. Я привёл эту... лошадь, потому что это – моя жена.
– Лошадь? – переспросил маг.
– Да, великий мудрец. Это моя жена Садако. Она превратилась в лошадь. Подозреваю, что это проделки óни¹² или сикигами¹³. Поэтому я привёл её к тебе, господин.
– Хм... Интересно, – сказал чародей. Он пригладил бороду и спросил: – Кого конкретно ты видишь? Кого ты ко мне привёл?
– Лошадь, господин хранитель. Я же говорю, это моя жена...
– Кого ты видишь? – спросил чародей у своего помощника, стоявшего у края балдахина.
– Я вижу лошадь, великий мудрец, – ответил тот.
– А вы? – обратился маг к стражникам.
Те пошептались несколько мгновений, и глава стражи ответил:
– Мы все видим лошадь, господин.
– Так, – сказал Абэ-но Сэймэй. Он снова погладил бороду и улыбнулся. – Прежде чем я попрошу тебя рассказать всю историю подробнее, я задам тебе два вопроса. Первый – ты кормил её соей¹⁴?
– Да, великий мудрец, – поспешно ответил самурай. – Она ничего не ест.
– Я так и думал. И второй вопрос – вход в твой дом расположен на северо-востоке¹⁵?
Самурай снова вздрогнул.
– Да, господин. А откуда...
– Нет ничего проще, – ответил Абэ-но Сэймэй.
Он немного склонил голову и, казалось, задумался. Лёгкий ветерок, трепавший полы балдахина, утих. Жара усилилась. Все присутствующие, включая лошадь, стояли неподвижно, словом или жестом боясь потревожить раздумья великого мастера оммёдо. В тягучем молчании прошло несколько минут.
– Хорошо, – негромко произнёс чародей, – я верну человеческий облик твоей жене. Но пришла пора выслушать всё с самого начала. Говори.
Самурай тяжело вздохнул и начал свой рассказ.
– Всё это обнаружилось около двух недель назад. Я не был в родном доме больше месяца, потому что долго сопровождал своего даймё по всей округе. Мы возвращались домой после... последней небольшой стычки с соседями. С нами был сохэй¹⁶ из монастыря Энряку-дзи, а поскольку мы задержались в дороге, он предложил нам остановиться на ночлег на горе Хиэй. Там я встретил своего старого друга, направлявшегося из столицы на северо-восток по делам семьи. Он и рассказал мне... – самурай закашлялся. – Простите. Друг, с которым мы давно не виделись, рассказал мне, что за пару дней до этого видел меня с Садако в объятиях у ворот Расёмон, а поскольку очень спешил, то не подошёл поприветствовать нас. Я не сказал ему, что в то время был очень далеко от столицы, но его слова заставили меня задуматься.
Абэ-но Сэймэй кивком приказал страже удалиться. Его помощник обменялся взглядами с господином, поклонился и отступил. Также были отосланы и прислужники с утива.
– Продолжай, – сказал чародей.
– Весь оставшийся путь домой я размышлял о том, была ли увиденная моим другом женщина моей женой или нет, – самурай говорил, опустив голову. – С одной стороны, раз он ошибся в отношении меня, которого знал с самого детства, значит, мог спутать с кем-либо и мою супругу. Но с другой стороны, думал я, не мог же он обмануться дважды? И чем ближе становилась наша встреча, тем сильнее я гневался на свою жену. В тот момент я был почти уверен в её измене. Я изводил себя вопросами – почему она так поступила? Как она будет смотреть мне в глаза, после того как опозорила мою честь? Какой предстанет она передо мной? Нет, я не строил планы мести или убийства, но достаточно сильно был распалён. И когда я вошёл в свой дом, моя рука крепко сжимала рукоять меча.
Но то, что я увидел, было настолько невероятным, что... Словом, не знаю, каким образом, но я сразу же понял, что белая лошадь, представшая перед моим взором, – это и есть моя супруга. Я был ошеломлён и не знал, как теперь жить. Почти сутки я просидел на татами не двигаясь и всё смотрел и смотрел на эту несчастную женщину, ставшую животным.
О, как я укорял себя за недавние мысли! Я проклинал тот день, когда встретил своего друга в монастыре Энряку-дзи на горе Хиэй! Когда ко мне вернулась способность мыслить, я надеялся, что со временем всё образуется и моя Садако примет прежний облик.
Конечно же, я скрывал случившееся от соседей. Я не хотел, чтобы хотя бы кто-то из них узнал о постигшем меня горе, иначе несмываемое пятно позора легло бы на моё честное имя. И хотя надо было принимать решительные меры, я... боялся огласки и продолжал верить в чудо. Но дальше оттягивать было никак нельзя, потому что эта упрямая лошадь ничего не желала есть. Боясь того, что вскорости она подохнет от голода, я и решил привести её сюда, о мудрейший господин хранитель, поскольку ваша слава могучего оммёдзи давно покрыла всю нашу землю.
Абэ-но Сэймэй кивнул.
– Хорошо. Я узнал всё, что мне требовалось. Забери эту верёвку и оставь нас наедине.
Самурай отвязал верёвку, почтительно склонился и отошёл.
Чародей взял один из свитков, не спеша встал и подошёл к лошади. С минуту он всматривался в её глаза, затем поднял руку со свитком и негромко произнёс:
– Сикигами, чей бы ты ни был, кому бы ты ни служил, покинь эту женщину!
И тут великий маг и чародей, предсказатель и мудрец, смотритель левой половины столичного города несильно хлопнул животное свитком по лбу. Затем он обернулся и пошёл на своё прежнее место. Усевшись удобнее, Абэ-но Сэймэй сказал:
– Ну что же, Садако-годзэн, пришла пора и тебе высказаться. Расскажи мне всё о том, что с тобой произошло, без утайки, тем более, как ты наверняка догадываешься, я и так многое знаю.
– О хранитель, – ответила Садако, – мне совершенно нечего скрывать, потому что мои слова – всего лишь прах у ног твоего величия.
Чародей хмыкнул.
– Ну так говори, мудрая женщина.
Жена самурая почтительно склонилась.
– Когда мой муж со своим господином ушёл воевать, я очень страдала и не находила себе места. Я чувствовала, что скоро произойдёт что-то ужасное, но даже представить не могла, что неприятности ожидают не его, а меня. Три дня я горевала и не выходила из дому, а на четвёртый день у ворот Расёмон мне повстречался Ёситомо, который был влюблён в меня ещё до моего замужества. Мы с ним родом с севера, и там, в нашем маленьком городке, мы провели бок о бок всё детство, почти как брат с сестрой. Наши семьи были очень дружны, и мой отец не раз говорил, что в своё время отдаст меня замуж за Ёситомо. Всё шло к нашей свадьбе, но однажды через наш город проезжал господин моего мужа со своей свитой. Они остановились на постой и... Словом, меня вскоре выдали замуж. Я покорная дочь своего отца, о великий мудрец. Я не могла противиться его воле.
За эти годы, что мы не виделись, Ёситомо из красивого, но ещё безусого юноши превратился в статного мужчину и могучего самурая. Его сюзерен стал приближённым императора, поэтому Ёситомо недавно перебрался в столицу мира и спокойствия. Когда я его увидела, все эти годы без него вдруг... исчезли. Я снова почувствовала себя той взбалмошной девчонкой. И Ёситомо сказал мне, что ни на миг не переставал любить меня. Поймите меня правильно, о мудрейший. Я жена своего мужа, он мой хозяин и покровитель. И сколько Ёситомо ни добивался, я не отдала ему свою любовь. Я оставалась верна мужу, но... продолжала приходить к воротам Расёмон, где меня ждал мой юноша, мой самурай, мой Ёситомо. Мы встречались тайком, но честь моего мужа оставалась незапятнанной. Ну разве что на неё легла полупрозрачная тень.
Так продолжалось почти месяц. И вот однажды ночью после особенно пылких признаний Ёситомо, когда мой возлюбленный предлагал мне бросить мужа и сбежать с ним, я увидела странный, удивительный сон. Будто бы я находилась в Саду божественных источников, который только что покинул сам император. И я была не женщиной, а большой белой лошадью. Мне нравилось скакать, мне хотелось, чтобы ветер развевал мою гриву. Я наслаждалась этими мгновениями и вдруг услыхала призывное ржание. Я поскакала на голос и увидела красивого гнедого жеребца с белой звёздочкой на лбу. Едва я его заметила, то сразу же поняла, что это не просто жеребец, а это мой Ёситомо поспешил ко мне. Я заржала радостно и громко, так что мой любящий голос наверняка разнёсся на многие тё. Мы упивались нашей неожиданной встречей, мы будто бы общались на своём лошадином языке, но мы не могли выразить всего, что чувствовали, что переживали. И тогда Ёситомо заржал, встал на дыбы и... овладел мною. Вернее, белой лошадью, которой была я. Мне стыдно говорить об этом, о мудрец, но ведь это был всего лишь сон.
А потом... Потом я проснулась и поняла, что не могу больше жить без своего милого. Но бросить и опозорить мужа я не могла. Мне оставался единственный выход – уйти в другой мир, ничего другого мне даже и в голову не пришло. Я встала и хотела найти кинжал, чтобы убить себя. И в этот момент вошёл мой муж. Он повёл себя так странно... Он глядел на меня и ничего не говорил. Тогда я осмотрела себя... Остальное вам рассказал мой супруг, о великий хранитель.
Женщина замолчала. Чародей наклонил голову и грустно посмотрел на свои свитки. Но какая череда мыслей заполняла его разум, нам неведомо. Наконец он прервал затянувшееся молчание.
– Скажи мне, Садако-годзэн, – произнёс мудрец так тихо, что даже женщина едва расслышала его, – ты знаешь имя того даймё, у которого служит Ёситомо?
– Да, хранитель, – ответила жена самурая, – Ёситомо называл мне его. Это даймё Оотори, великий воин и достойный господин.
Маг согласно кивнул.
– Да, даймё Оотори – славный самурай.
Помолчав ещё немного, чародей взглянул в глаза Садако и сказал:
– Что есть благо, Садако-годзэн? И что есть справедливость? Как соотнести наши желания с тем и другим? Можем ли мы сделать так, чтобы наши желания и всё сущее находились в гармонии, чтобы ни одна чаша весов не ушла вниз? Подумай об этом.
– Я подумаю, великий хранитель.
– Ты мудрая женщина. Надеюсь, ты понимаешь, что жажду любви не утолить, сколько ни пей. Ни один источник не способен на это.
– Я понимаю, великий хранитель.
– И ещё. Когда в зимнем лесу снег ложится на сосновую лапу, она прогибается, – продолжал маг и предсказатель. – Но если снега становится слишком много, то он падает. Помни о сосновой лапе. Я всё сказал, возвращайся к мужу.
Садако поклонилась и ушла. Мудрец остался один.
– Я сделал то, что от меня хотели, – сказал он сам себе. – Я изгнал сикигами и убрал личину лошади. Пусть возвращается к мужу и живёт так, как все. Но сделал ли я доброе дело? Не знаю.
Какое-то время он сидел, закрыв глаза, так что стороннему наблюдателю, будь он рядом, показалось бы, что смотритель левой половины столицы империи уснул. Но он не спал – это можно было определить по едва заметному движению пальца, поглаживающего один из свитков. Потом чародей тяжело вздохнул, словно принял важное, но нелёгкое решение, и сделал призывающий жест.
Тут же явился его помощник.
– Пошлите людей к даймё Оотори, – приказал хранитель. – Узнайте, не появился ли за последние дни в его конюшнях лишний жеребец. Гнедой, с белой звёздочкой на лбу. Мне он нужен.

* * *

Попрощавшись со стариком, выхожу из прохладной квартиры в сумасшедший зной. Бегу в университет – я уже безнадёжно опоздал на работу. По дороге покупаю в буфете кофе, захожу в кабинет, включаю кондиционер, бужу спящий компьютер. Потрясённый прочитанным, думаю только об этой странной книге.
Сегодня я видел два разных экземпляра антологии. Плюс один – у меня дома. Вместо Фейхтвангера – Кафка. Вместо Кафки – Акутагава. Кто следующий?
А ведь это стоящая мысль. Если существуют, как мне стало известно, два экземпляра, отличных от моего, следовательно, может существовать и третий. Да что там третий! Их может быть значительно, в разы больше. Я сам видел два из них всего лишь за один обеденный перерыв. А сколько их существует на самом деле, известно лишь святому Гутенбергу.
Ещё сегодня утром я считал, что мой экземпляр – рядовая книга, у которой девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять сестёр-близняшек. Вернее, я об этом вообще не думал. Но оказалось, что они отличаются. Более того, возможно, что разными они окажутся все. Невероятно, но возможно. Как только я дохожу до этой мысли, во мне просыпается охотничий азарт. Надо искать другие экземпляры. Надо просмотреть их все. Пока никто не обнаружил этого раньше меня. С другой стороны, эти мысли могли прийти кому угодно. Анна Иоанновна, например, уже об этом знает. Она умная женщина и вполне могла уже начать искать. И, возможно, что-то отыскала. Так, стоп. Надо включить логику. Она хранит свой экземпляр на отдельной полке как некую библиографическую редкость. Анна Иоанновна знает, что эта книга отличается от других. То есть другую книгу она видела раньше. Если первая антология, которую она встретила, с Фейхтвангером, то это уменьшает мои шансы. Но мы с ней не говорили о содержании, при ней я просто высказал удивление. Возможно, о существовании книги с Фейхтвангером она вообще ничего не знает. А первая антология, попавшаяся ей, могла быть хоть с Маркесом, хоть с каким-нибудь условным Кортасаром. Следовательно, если её первая книга была не с Фейхтвангером... То впереди ещё почти сто тысяч экземпляров – наверняка останется и на мою долю.
Я довольно улыбаюсь и понимаю, что не могу сидеть на месте и тратить время впустую. Быстро допиваю кофе, закрываю кабинет, спускаюсь на первый этаж и почти бегу в университетскую библиотеку. По дороге думаю о том, что в рассказе Фейхтвангера «Кёльнер Антонио» нет ни слова о лошадях. Что мне это даёт?
Читальный зал библиотеки пуст. Я подхожу к стойке, меня встречает улыбкой молодая сотрудница. Я тоже улыбаюсь.
– У вас есть антология зарубежного рассказа «Новый Эолосикон» 1968 года? – спрашиваю я как можно более небрежно.
Некоторое время девушка удивлённо смотрит на меня, словно я попросил у неё как минимум «Некрономикон», но потом всё же заглядывает в монитор и неуверенно стучит ноготками по клавиатуре. Её улыбка исчезает. Мне даже кажется, что рядом со мной она чувствует себя неловко.
– Да, есть.
– Можно взять с собой? – Я изо всех сил пытаюсь сохранить выдержку, хотя в моём случае это почти нереально.
– Нет, на руки мы сейчас не выдаём, – отвечает она, – вышло постановление ректора. Но в читальном зале можете посмотреть.
– Хорошо, давайте, давайте.
Я в предвкушении. Я знаю, что мне повезёт.
Девушка неспешно уходит. Минуты тянутся, я барабаню по стойке.
Через некоторое время она приносит книгу.
– Читательский билет, пожалуйста, – говорит девушка тоном прокурора.
Я нервно шарю по карманам, нахожу читательский билет, кладу его на стойку.
– Вот, – громко говорю я и зачем-то сильно хлопаю по билету.
– Держите книгу, пожалуйста. Проходите в читальный зал.
– Скажите... а у вас ещё есть экземпляры? – спрашиваю я и указываю на книгу.
Девушка исподлобья смотрит на меня. Она в замешательстве.
– Ну а вдруг читатели порвут, испортят, – бормочу я, то ли пытаясь разъяснить свои слова, то ли оправдываясь, – украдут, в конце концов. А эта книга настолько хороша, что... просто обязана быть в нашей библиотеке. Про запас.
– Да, ещё есть, – неохотно отвечает девушка.
– Сколько? – тревожно говорю я. Если так пойдёт и дальше, я выдам себя с потрохами.
– А вам зачем?
– Просто интересно.
– Ну, экземпляров пять-шесть.
– Спасибо, – говорю я и расплываюсь в улыбке.
Девушка не понимает, что меня так обрадовало. Я же спешу в читальный зал. По пути не выдерживаю и заглядываю в конец книги.
Есть! Хорхе Луис Борхес, «Некоторые мысли о превращении женщины в лошадь».
В своё время я прочитал всего Борхеса. Рассказ с таким названием мне неизвестен.
Усаживаюсь за свободный столик, открываю последний рассказ в книге и, перед тем как погрузиться в мир зеркал и лабиринтов аргентинского слепого кудесника, думаю о том, что мне сегодня невероятно везёт.

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
Некоторые мысли о превращении женщины в лошадь¹⁷

В своё время, когда я был начинающим писателем, некоторые из моих произведений подверглись жесточайшей и частично оправданной критике со стороны одного прославленного аргентинского литературного деятеля¹⁸. Его сентенции и доводы едва не отбили у меня охоту писать, тягу к чернилам и бумаге, едва не пошатнули мою веру в предназначение; случай, который чуть не стал роковым для молодого человека. Тот же случай, по словам одного русского поэта, – «бог-изобретатель», в тот же год свёл меня с одним из нобелевских лауреатов¹⁹, который своей утешительной речью вернул мне себя. Это мне напомнило историю из «Лавсаика», прочитанную мною ещё в детстве.
Сотворение чудес – что может сравниться с этим по силе воздействия на восприимчивый разум, особенно подогретый верой? Это непременный и незаменимый атрибут святости, поэтому такое важное, особое место в агиографической литературе средневековья уделено чудесам, творимым святыми. А саму книгу «Лавсаик» современник её автора Палладия Еленопольского Сократ Схоластик²⁰, вознамерившийся дописать «Церковную историю» Евсевия²¹ и благополучно это проделавший, в четвёртой книге этого труда называет «особой книгой».
Но вернёмся к молодому Борхесу. В детстве меня поразила история сотворения чудес от подвижника веры Макария Египетского, когда тот придал человеческий облик женщине, всем казавшейся лошадью. Далее легко проследить параллели в двух историях – уязвлённому начинающему писателю его литературные труды кажутся той же несчастной лошадью – не призванием, не возлюбленной, а старой клячей, которую убить жалко, но которая уже не может работать; прославленный критик выступает в роли колдуна, навеявшего морок, а нобелевский лауреат заменяет собой «младостарца» Макария Египетского, возвращая прежний облик моей жене-литературе.
Казалось бы, почти любые события можно подставить в формулу «болезнь – лечение», но мне в совпадении истории из «Лавсаика» и моего личного опыта чудится нечто большее, чем просто параллель, – мне видится общий экуменический сюжет, у которого нет конкретного автора, но в то же время авторы – все пишущие. «Все блаженные – одно» Силезиуса²² объясняет это точнее.
Более того, сам сюжет о людях, превращённых в лошадей или казавшихся лошадьми, многократно описывался и до и после Палладия. Существуют бесчисленные примеры этого – от античной литературы через мрачное средневековье до модернизма последних лет нашего века. Несомненно, первые из подобных историй появляются во втором варианте замечательного «Эолосикона» неблаговоспитанного любимца муз²³ Аристофана²⁴ и в несравненных и незаслуженно забытых «Фригиянках» Софокла²⁵; далее этот сюжет возникает у позднеантичного автора Аммиана Марцеллина²⁶, у богослова Григория Тавматурга Неокесарийского²⁷ (ученика самого Оригена, превзошедшего учителя во всём, в том числе в святости), у оставившего небольшое литературное наследство Олимпиодора²⁸, у латинского христианского историка и хрониста Павла Орозия²⁹, у византийского хроника Феофана Исповедника³⁰.
Аммиан Марцеллин, «солдат и грек» из Антиохии, пишет в тринадцатой книге Res gestae³¹ о гуннах: «Они садились на лошадей и шли в бой, свирепые и ужасные. А когда убивали их лошадей, жёны их оборачивались лошадьми. И не было конца и края их войску».
В середине XVI века монах-францисканец Торибио де Бенавенте³², известный как Мотолиния и входивший в двенадцать апостолов Мексики, в работах по истории ацтеков описывает целую деревню индейцев, усилиями дьявола казавшихся лошадьми, где женщины, старики и дети панически боялись друг друга.
К истории, описанной епископом Палладием, обращаются и наши современники. В 1911 году Франц Кафка пишет рассказ «Женщина-лошадь» – кто более него достоин такого сюжета? В литературоведческих кругах принято считать, что рассказ остался незавершённым – исследователи творчества говорят, что, возможно, некоторые идеи писатель приберёг для гениального «Превращения». Иначе, предположу я, ему пришлось бы вольно интерпретировать древний сюжет и убивать главную героиню, чего ему наверняка делать не хотелось. Сама незавершённость этого рассказа (и об этом упоминает известный математик, философ и теоретик искусства Гёдель Эшербах) в данном случае играет роль argumentum ex silentio³³ – отсутствие концовки не даёт нам открытый финал, а говорит о том, что эта история не могла закончиться в классическом варианте. В исполнении Кафки она вообще закончиться не могла. Ахиллес никогда не догонит черепаху.
Рассуждая таким простым образом, мы выходим на элементарную мысль – а так ли уж рассказ незакончен, как принято считать критиками и исследователями? Муж главной героини, женщина-лошадь и несостоявшийся любовник уходят под дождём в никуда. В итоге они никуда и не попадут – этот сюжет, вернее, направление сюжета позднее Кафка использовал в «Замке». Одна из апорий Зенона³⁴ в идеальном воплощении.
К зеркалу современности, в котором отражаются агиографические работы, в частности история о чудесах, творимых монахом пустыни Макарием Египтянином, Франц Кафка ничтоже сумняшеся подставляет своё зеркало, – зеркало трагической обречённости, зеркало болезненного одиночества, в результате чего образуется бесчисленное множество отражений и интерпретаций сущего. Апофатически отсекая лишнее, он оставляет нам единственный возможный вариант концовки рассказа – герои никогда не придут к отшельнику; всё, что в принципе может их ожидать – это неизменное поражение; античная трагедия не окончится появлением deus ex machine³⁵.
Гераклит сначала Вселенную спалил дотла в огне, а потом поднял её из пепла³⁶; Ориген уничтожил её в конце времён и возродил впоследствии³⁷; Ницше раскрутил спираль вечного возвращения³⁸. Что же нам предложил скромный пражский еврей? Он дал нам взамен тупик вечного невозвращения. Ничто никогда не повторяется; всё уходит в бесконечный путь и навсегда теряется в этом пути; цикличность как таковая не существует; ничто не завершается, следовательно, всё бесконечно, в то же время, как это ни парадоксально, ни одна дорога никуда не ведёт. Бесконечный тупик (или, если оставаться справедливым к автору, – бесконечный пересекающийся, переплетающийся лабиринт) – вот квинтэссенция кафкианского мира.
Предположим на минуту (в качестве мысленного эксперимента), что некий касталийский игрок в бисер (да будет благословен Герман Гессе!), пусть хотя бы и сам Магистр Игры, Magister Ludi, вознамерится в качестве одного из компонентов игры использовать дескриптивные и аксиоматические теории множеств, словно бы созданные исключительно для того, чтобы бороться с апориями Зенона, а заодно его учителя Парменида³⁹ и остальных элеатов⁴⁰. Итак, Магистр в своём абстрактном синтезе – подобии священного экстаза – соединяет в почти божественный сплав вышеуказанные теории (допустим, играючи присовокупляя к ним методы каталонского философа⁴¹ Раймунда Луллия⁴² или, скажем, универсальный язык Лейбница⁴³) и... рассказ Кафки «Женщина-лошадь». Какой получится эта его игра? Насколько сложной и многоуровневой будет она, какие бескрайние комбинации и сочетания мы сможем наблюдать? Уничтожит ли математика кафкианские тупики и парадоксы? Учитывая возможности лучших игроков, тем более магистров, рискну предположить, что партия выйдет великолепной в плане эстетики, но чем закончится и к каким результатам приведёт – сказать не возьмусь. Возможно и очень вероятно, что выход из тупика будет найден, рассказ Кафки в какой-то мере будет дописан, переосмыслен, перевёрнут и сшит, как лента Мёбиуса.
Ещё один современник, интерпретировавший историю женщины-лошади, – японский классик Акутагава Рюноскэ. Если у Кафки госпожа Штрауб превращается в лошадь, то в рассказе Акутагавы «Женщина, превратившаяся в лошадь» (1920) жена безымянного самурая только кажется окружающим превращённой в лошадь, как и в истории из «Лавсаика». Японский писатель ближе к оригиналу как в сюжетной линии, так и во временнóй – действие рассказа происходит в конце девятого века.
Что разъединяет эти рассказы? Между ними – девять лет, более девяти тысяч километров (кратчайшее расстояние по воздуху от Праги до Токио), слияние и противоположность (и то и другое – в чём-то трагические) западной и восточной культур.
В контексте нашего эссе нам более важно то, что же эти рассказы объединяет. В первую очередь то, что японский писатель в данном случае становится правопреемником писателя австро-венгерского. Начатую на берегах Влтавы партию через годы и километры подхватывают у подножия Фудзи. И действительно, история, рассказанная Акутагавой, в каком-то смысле, как тот гипотетический школьный учитель⁴⁴, выводит из бесконечного тупика историю Кафки, разрешает её в жизнь. И не только потому, что сюжет Акутагавы начинается с того момента, где сюжет Кафки обрывается. В рассказе Акутагавы больше жизни; физические аспекты любви его героев более чувственны, более пригодны для этого мира, даже несмотря на то, что происходят во сне.
Если верить Шопенгауэру (назовите мне хотя бы одну причину не доверять этому достопочтенному мужу), то жизнь и сновидения – это страницы одной и той же книги. И действительно, сон и бодрствование равноправны в своём чередовании; по какой причине мы должны отдавать пальму первенства яви? Методически сомневающийся Декарт утверждал, что весь видимый мир – сновидение, данное в ощущения нам злым демоном. Не возьмусь утверждать, насколько сильно был зол демон Декарта, но сикигами из рассказа Акутагавы тоже отнюдь не выглядит добродушным – кажущаяся лошадью женщина едва не покончила с собой.
Подобно тому, как сон Кубла Хана вызвал к реальности дворец, а сон Колриджа явил нам поэму об этом дворце, сон Садако (при участии сикигами, если Абэ-но Сэймэй нам не соврал) превратил её в белую лошадь, а самурая Ёситомо – в гнедого жеребца. Где теперь истинная Садако? Бедная жена безымянного самурая или блаженная в своём превращении белая лошадь? Колдовство дало ей любовь и счастье – стоило ли избавляться от этого колдовства? И не случайно Акутагава устами великого мага и чародея сомневается в правильности решения.
Акутагава интерполирует сон в историю из «Лавсаика» – это не юмэ-моногатари⁴⁵, вернее, только отчасти литература снов, – таким образом, синтез эфемерного с историей о женщине, кажущейся лошадью, становится по-настоящему модернистским произведением; в то же время сквозь ткань повествования мне чудится лицо автора, подмигивающего читателю, играющего со всеми, кто имел неосторожность заглянуть в его книгу (гляди, гляди, сейчас вылетит птичка!), и в чём-то даже потешающегося над нами, ротозеями.

* * *

Я выхожу из библиотеки, не спеша направляюсь к лифту, поднимаюсь к себе на четвёртый этаж. Было бы странно и подозрительно сдать книгу и тут же взять точно такую же, поэтому я решаю, что немногим позже я обдумаю план, как выудить из библиотеки все шесть или семь экземпляров. Возможно, придётся воспользоваться услугами знакомых студентов. Да-да, это замечательная идея! Шесть-семь оболтусов, заплачу немного… Все экземпляры из библиотеки должны быть моими. А после работы я наведаюсь в другие городские библиотеки. Впереди выходные…
Захожу в кабинет, включаю кондиционер. Душно… Мне предстоит тяжёлый труд, и я, садясь в кресло, довольно улыбаюсь. Возбуждение растворяется, уступая место умиротворению; я уже вижу горы антологий в своей квартире; повсюду чёрные обложки с белым тиснением, они заполняют моё жизненное пространство… как там у Бергсона было про хранилище памяти… не помню… сон-Бергсон… пространство… сейчас бы кофе со сливками… чёрный кофе, и сливки так тонкой струйкой… пространство сливается с временем, образуется новый континуум, неизведанный, манящий… и огромная воронка посреди кабинета – это портал…
да я знаю портал из чёрных обложек с белым тиснением кофе сливки воронка ширится захватывает вещи предметы бергсон трудно дышать жарко очень жарко воронка заполняет всё только кондиционер борется с ней но ведь это невозможно невозможно и бессмысленно и сильно сильно хочется спать спать

¹ Исследователи творчества писателя утверждают, что автор планировал отдать рассказ в крупный литературный журнал «Тюокорон». При жизни автора рассказ напечатан не был (здесь и далее – прим. переводчика).
² Авторский приём писателя. Историю о женщине, превратившейся в лошадь, Акутагава Рюноскэ позаимствовал из моногатари «Повесть о Ёситомо» (Ёситомо-моногатари), авторство которой приписывают Мурасаки Сикибу (978 – между 1014 и 1016 или между 1025 и 1031 годами).
³ Тэнгэн – период с 978 по 983 гг.
⁴ ...страшная буря разрушила... – событие произошло в 980 году.
⁵ Ворота Расёмон – южные ворота столицы Хэйан.
⁶ Хэйан – столица японского государства в 794–1869 годах. Часть нынешнего Киото.
⁷ Нинна – период с 885 по 889 гг.
⁸ ...во время знаменитых беспорядков... – политические события 866 года.
⁹ Ворота Судзаку – ворота Красного феникса, парадный въезд в Императорский дворец, в которые упирался проспект Судзаку, проходящий в центральной части древней столицы японского государства Хэйан.
¹⁰ Абэ-но Сэймэй (921–1005) – полулегендарный японский мистик, практиковавший оммёдо – древнеяпонскую эзотерическую космологию.
¹¹ Утива – традиционный японский веер.
¹² Óни – разновидность демонов.
¹³ Сикигами – духи, которых призывает себе на службу оммёдзи – маг, практикующий оммёдо.
¹⁴ ...кормил её соей? – По преданию, óни ненавидят сою.
¹⁵ ...вход ... расположен на северо-востоке?.. – Северо-восток считался несчастливой стороной света, потому что оттуда приходили злые духи.
¹⁶ Сохэй – буддийский монах-воин.
¹⁷ Эссе написано в 1951 году и предназначалось для сборника «Новые расследования» (1952). Перед печатью автор убрал рассказ из сборника (здесь и далее – примечания переводчика).
¹⁸ Возможно, автор имеет в виду Франсиско Исидоро Асеведо (1899–1986), аргентинского писателя и литературного критика, выпустившего в 1923 году статью «Лабиринты современной литературы» с критикой первой книги стихотворений Х.Л. Борхеса «Жар Буэнос-Айреса». Борхес называл Асеведо своим «заклятым другом». В некотором роде Борхес отомстил своему обидчику, назвав именем Асеведо вора и предателя в рассказе «Смерть и буссоль», контрабандиста в рассказе «Мёртвый», хозяина дома, где произошла драка на ножах, в рассказе «Встреча».
¹⁹ По поводу имени нобелевского лауреата, поддержавшего молодого поэта, мнения исследователей творчества Борхеса расходятся. Некоторые (в том числе Антониу Нугейра) считают, что это был швейцарский поэт Карл Шпиттелер, нобелевский лауреат 1919 года. Другие (в частности Хосе де ла Конкордиа) утверждают, что во время поездки в Испанию Борхес познакомился с нобелевским лауреатом 1922 года Хасинто Бенавенте-и-Мартинесом.
²⁰ Сократ Схоластик (ок. 380 – после 439) – византийский христианский историк, автор семи книг «Церковной Истории».
²¹ Евсевий Кесарийский (между 260 и 265 – 339/340) – греческий церковный историк.
²² Ангелус Силезиус (1624–1677) – немецкий христианский мистик.
²³ Так об Аристофане говорил Иоганн Вольфганг Гёте.
²⁴ Аристофан (ок. 446 года до н. э. – между 387 и 380 годом
до н. э.) – древнегреческий комедиограф.
²⁵ Софокл (496/5–406 до н. э.) – древнегреческий драматург, трагик.
²⁶ Аммиан Марцеллин (около 330 – после 395) – древнеримский историк.
²⁷ Григорий Чудотворец (ок. 213 – ок. 270–275) – епископ Неокесарийский, святитель, богослов.
²⁸ Олимпиодор (ок. 380 – ок. 412–425) – грекоязычный историк.
²⁹ Павел Орозий (ок. 385–420) – историк и христианский теолог.
³⁰ Феофан Исповедник (ок. 760–818) – византийский монах, летописец.
³¹ Res gestae (лат.) – деяния. Акефалическая книга Аммиана Марцеллина.
³² Торибио де Бенавенте (конец XV в. – 10 августа 1568) – монах-францисканец, миссионер.
³³ Argumentum ex silentio (лат.) – довод из умолчания. В логике является умозаключением типа «Отсутствие отрицания А в данном случае равносильно утверждению А».
³⁴ Апория – вымышленная ситуация, несуществующая в реальности. Зенон (ок. 490 до н. э. – ок. 430 до н. э.) – древнегреческий философ, представитель Элейской школы.
³⁵ Deus ex machine (лат.) – бог из машины.
³⁶ Гераклит... Вселенную спалил дотла... – Гераклит считал, что Вселенная время от времени сгорает в огне, потом возрождается.
³⁷ Ориген уничтожил её... – Борхес отсылает нас к учению Оригена об апокатастасисе, или о циклическом времени.
³⁸ Ницше раскрутил спираль... – Вечное возвращение – один из концептов философии Ницше, способ бытия.
³⁹ Парменид (ок. 540 до н. э. или 515 до н. э. – ок. 470 до н. э.) – древнегреческий философ, представитель Элейской школы.
⁴⁰ Элеаты – древнегреческая философская школа из города Элея. Разрабатывали учение о бытии.
⁴¹ …методы каталонского философа… – возможно, автор имеет в виду схемы разумной связи, предложенные Раймондом Луллием, который создал логическую машину, состоящую из системы кругов, на которые были нанесены общие понятия и категории всего существующего. Вращая эти круги, планировалось в различных их сочетаниях обнаружить новые истины.
⁴² Раймонд Луллий (ок. 1235–1315) – каталонский миссионер, поэт, писатель, философ, астролог, теолог, влиятельный мыслитель.
⁴³ ...универсальный язык Лейбница... – система терминов, допускающих над собой чисто формальные операции. Позволил бы заменить все логические рассуждения алгебраическим исчислением. Концепция была предложена Лейбницем. Лейбниц (1646–1716) – немецкий философ, математик, логик, физик, механик, историк, юрист, дипломат, языковед, изобретатель.
⁴⁴ На латыни «ludus» – это и «игра», и «школа». Magister Ludi можно перевести как «Мастер Игры» и как «школьный учитель».
⁴⁵ Юмэ-моногатари – особый жанр японской литературы, рассказы о сновидениях.

* * *

То ли накапливается усталость, то ли сказываются бессонные ночи и тревожные дни последнего времени, но едва я отвлекаюсь от текста, сразу же слипаются глаза. Очередная чашка крепкого кофе не помогает – сердце колотится, сонливость берёт своё, и вот уже слова и знаки препинания прилипают ко мне; я продираюсь сквозь них, словно сквозь водоросли на мелководье. Но буквы обступают меня, как голодные бездомные собаки на пустыре, – я засыпаю прямо за компьютерным столом и ударяюсь лбом о клавиатуру. Выхожу, умываюсь холодной водой, возвращаюсь за стол. Кондиционер работает с самого утра, иначе сон уже давно свалил бы меня. Какое-то время я ещё способен воспринимать текст, через силу пытаюсь сосредоточиться, вникнуть в смысл, но сбиваюсь и продолжаю читать автоматически, ничего не понимая. Через несколько минут я застреваю окончательно, топчусь на одном слове и понимаю, что сдуваюсь, словно воздушный шарик. Фью-ить.
Когда я в таком состоянии, непременно выплывают предательские мысли: моя работа бесполезна и бессмысленна. Эти статьи никто и никогда не станет читать. Они никому не нужны, кроме самих авторов – Scopus, ВАК, рейтинг цитируемости и всё такое.
Но это ещё полбеды. Хуже, когда, отвлекаясь от текста, думаешь о своей несостоятельности. Никчёмный бумажный человек, ты проклинаешь тот день, когда решил связать судьбу с никому не нужной профессией; чувствуешь себя ущербным, вырожденцем, не умеющим зарабатывать на жизнь. От подобных мыслей в этот раз меня спасает то, что до конца журнала, который я редактирую, остаётся всего одна статья. Как показывает опыт, самую удачную, самую занимательную работу составители помещают последней. На этот раз журнал завершает исторический опус, в котором автор анализирует агиографические источники IV–V веков и описывает упомянутые в них случаи чудесного исцеления страждущих христианскими святыми. Один из источников, о которых упоминает автор, – это «Лавсаик, или Повествование о жизни святых и блаженных отцов» епископа Еленопольского Палладия. Меня заинтересовывает история Макария Египетского (Pallad. Laus. XVII. Macarius Aegyptius) и исцелённой им женщины, которая всем казалась лошадью. Я скачиваю «Лавсаик» на русском языке, нахожу главу о Макарии и читаю историю о женщине-лошади в оригинале, забывая о срочной корректуре.

Один распутный египтянин предался любви к благородной женщине, которая была замужем. Не успев обольстить её, потому что она была верна своему мужу, за которого вышла девою, бесстыдный прибег к чародею и говорил ему: «Или заставь её любить меня, или сделай своим искусством то, чтобы муж бросил её». Чародей, получив от него хорошую плату, употребил свои чары и заклинания. Но, не могши возбудить любви в её сердце, он сделал, что всем, кто только смотрел на неё, она казалась лошадью. Муж её, пришедши домой, увидел жену свою в образе лошади. Позвав пресвитеров селения, он ввёл их в свой дом и показал им её, но и они не поняли постигшего её несчастия. Наконец, к прославлению Бога и к явлению добродетели святого Макария, пришло на мысль мужу отвести её в пустыню к преподобному.
Когда они пришли, братия стояли у келии святого Макария и, не допуская мужа этой женщины, говорили ему: «Зачем ты привёл сюда эту лошадь?» Муж отвечал им: «Чтобы помогли ей молитвы праведного». Они сказали ему: «Что с ней случилось худого?» Он отвечал: «Эта лошадь, которую вы видите, была несчастная жена моя, и я не знаю, как она обратилась в лошадь. Ныне вот уже три дня, как она ничего не ела». Братия, услышав сие, сказали об этом рабу Христову Макарию, который молился уже об этой женщине в своей келии, ибо, когда они ещё шли к нему, ему было уже откровение от Бога. Он молился, чтобы ему открыта была причина случившегося, и во время молитвы узнал он всё, как что было. Когда же братия объявили святому Макарию, что кто-то привёл сюда лошадь, он сказал им: «Вы смотрите не своими глазами: это женщина, какою и создана, она не превратилась, а только глазам обольщённых кажется такою». Когда привели к нему её, он благословил воду и, облив женщину с головы, помолился над её головою и тотчас сделал, что все смотревшие на неё увидели в ней женщину. Приказав принести ей пищу, он дал ей есть и, таким образом исцелив её, отпустил с мужем; и они благодарили Бога. А человек Христов дал ей следующее наставление: «Никогда не оставляй посещать церковь, никогда не уклоняйся от приобщения Христовых Тайн; несчастие случилось с тобою оттого, что ты уже пять недель не приступала к пречистым Тайнам Спасителя нашего»¹.

В обеденный перерыв я закрываю кабинет и выхожу в аномально жаркое лето.
На улице душно. Запах горячего асфальта и пыли затрудняет и без того учащённое дыхание. Глаза заливает пот, но я героически бреду в любимую букинистическую лавку – благо, она недалеко. Десять растянутых минут инфернальных мучений – и я попадаю в другой мир.
Это мой закрытый эзотерический клуб, моя отдушина, моё любимое место в городе – место для посвящённых. Здесь всё, как в магическом театре из «Степного волка», – вход только для сумасшедших, плата за вход – разум. «Мы книжные люди, мы все немного помешаны, каждый по-своему, – говорит Анна Ивановна (Анна Иоанновна, как я её называю, – императрица подержанных книг) в ответ на цитату из Гессе. – Все книжники – одиночки, – продолжает она. – Это телевизор смотрят вместе, а сходят с ума и читают книги в одиночестве. В этом деле компания совершенно не нужна, даже противопоказана».
Я подхожу к небольшому строению, которое, кажется, перескочило сюда из другого временного пласта, с соседнего витка спирали времени: кое-где в стенах видны фракталы трещин, а в пыльных окнах с деревянными переплётами и решётками бьются в стекло бабочки. Несколько крылатых красавиц, давно мёртвые и уже высохшие, лежат внизу – им не удалось выбраться на волю из этого книжного мира. Современные реалии таковы, что и самому этому зданию осталось недолго – оно никак не вписывается в представление власть предержащих о градостроительстве и внешнем облике нашей провинции. Вокруг сносят старинные дома, возводят новые – из стекла и хромированного металла; исторические кварталы с ветхими, но уютными домиками постепенно исчезают с карты города; каким-то непостижимым, наверное, магическим образом уже столько лет небольшой домик с лавкой Анны Иоанновны остаётся нетронутым.
Захожу внутрь, спотыкаюсь о выщербленную кафельную плитку и чуть не падаю в книги. Ими заставлено всё пространство выставочного зала: книги на полу, на бесконечных пыльных стеллажах, в картонных коробках, на столах, книги везде; люди приносят, люди стремительно избавляются от книг – последнее поколение читателей исчезает, «самая читающая страна» давно умерла. Кончено.
Внутри прохладно. Худенькую Анну Иоанновну почти не видно за кипами книг.
– Ах, Алексей Викторович, – говорит она мне, – а я только что вспоминала вас.
– Вспомни нечистого, – подыгрываю я.
– Нет, что вы, для нас вы почти что ангел...
– Ага, ангел. Из табакерки... И по какому поводу вспоминали?
Анна Иоанновна улыбается. Кажется, что она сейчас мне игриво подмигнёт.
– Есть кое-что интересное. Привезли любопытную коллекцию. Обычное дело – наследники книжного человека освобождают место в квартире. Кое-что я специально отложила, чтобы вам показать.
Она говорит медленно, как человек, которому некуда торопиться. Кто прожил большую часть жизни среди тысяч бессмертных произведений, тот понимает, что спешить некуда. Впереди вечность.
Мы знакомы очень давно, со времён моей молодости и бурного увлечения ирландским классиком Оссианом Уолшем². Его книги для своей библиотеки я находил в букинистической лавке Анны Иоанновны. Можно сказать, что я наткнулся на этот магазинчик случайно – как-то раз в грозовой вечер спрятался здесь от дождя. Но случайностей не бывает, как говорят знающие люди. Это судьба сводит всех книжников вместе, собирая собственную библиотеку из человеков.
– Всё разобрать невозможно, такие поступления, а я одна, – Анна Иоанновна проводит рукой, указывая на кипы книг, – но кое-что обнаружить удалось. Пойдёмте, я провожу, – она встаёт из-за стола и жестом приглашает следовать за ней. – Только аккуратно шагайте. Κέραμος³ – обожжённая глина, да и то часто бьётся. А, как известно, Господь создал Адама тоже из глины, вот только обжечь не удосужился.
Ей уже под восемьдесят. Анна Иоанновна ходит медленно, но спину держит ровно. Серьги, кольца, медальон – всё из старого тёмного серебра. Чёрное строгое платье. Взгляд Снежной королевы, вот только со мной она держится как с фаворитом. Истинная императрица, в этом нет никаких сомнений.
Мы идём в небольшое подсобное помещение, где хозяйка магазина уже лет тридцать пьёт чай с имбирём. Проходим между заставленными стеллажами – их полки прогибаются и грозят обвалиться нам на головы.
– Анна Иоанновна, вот вы принимаете беллетристику в мягком переплёте, всё это барахло из девяностых, а хорошие книги и поставить некуда. Вон, весь коридор завален. Ну зачем вам этот мусор? – сетую я.
– Стареете, Алексей Викторович, – улыбается она, – начинаете брюзжать. Нет, это не мусор. Любая книга, раз уж она выпущена человеком, заслуживает достойное обращение. – Она останавливается и тонкими пальцами едва касается корешков книг. – Все они хотят жить.
– Да это понятно, – отвечаю я. – Я знаю, что для вас книги – живые существа. Но ведь здесь же не зоопарк. И все эти завалы, – раскинуть руки в стороны мне не дают стеллажи, – напоминают скорее вавилонскую библиотеку Борхеса, где осмысленные книги составляют мизерный процент. И вообще, – говорю я спокойнее, понимая, что слегка перегнул, – здесь можно заблудиться. Столько раз бывал у вас, а всё никак не привыкну. Как у Сафона на Кладбище забытых книг.
– А это оно и есть, – усмехается Анна Иоанновна, – то самое кладбище. Но заблудиться здесь нельзя, Алексей Викторович, – книги сами подскажут дорогу. Вам ли не знать... Легенду о Чёрном библиотекаре слыхали?
– А как же. Я её сам придумал.
Это наша любимая шутка, нечто вроде пароля. За свою жизнь я посетил множество книжных магазинов, кое-где становился постоянным покупателем, годами покупал книги у одних и тех же людей; мы обменивались взглядами, здоровались; часто оказывалось, что для меня уже были отложены книги. Они не знали моего имени, но знали мои книжные пристрастия. Так бывает – между покупателем букинистики и продавцом зачастую устанавливаются особые отношения. Но такой доверительной близости, как с Анной Иоанновной, у меня не было ни с кем.
Мы входим в подсобку.
– Чаю? – предлагает хозяйка.
– Нет, спасибо. В вашей имбирной настойке слишком мало теина.
Анна Иоанновна, по-прежнему улыбаясь, кивает.
– Хорошо, – говорит она и указывает влево, – посмотрите на этой полке. Вот здесь.
Я подхожу к указанной полке, но замечаю справа от себя знакомый переплёт. Надеваю очки и бережно освобождаю книгу из объятий её товарок.
– Не там, – говорит хозяйка. – На этой полке моя личная коллекция. Эти книги не для продажи.
– Но посмотреть-то можно?
– Вам можно, Алексей Викторович.
Обложка книги, которую я беру с личной полки императрицы, мне хорошо знакома – чёрная, с белыми, потрескавшимися буквами тиснения. Так и есть, я не ошибся. Антология зарубежного рассказа «Новый Эолосикон», вышедшая в Москве в 1968 году, – в моей библиотеке есть такая же, разве что чуть сильнее потёртая по краям. Полиграфия, бумага – всё в ней на высшем уровне. Я аккуратно перелистываю антологию. Хорошая букинистика обладает совершенно особым запахом. Это не резкий запах новой книги, только вышедшей из типографии, это нежный запах пожелтевших страниц, он чем-то напоминает запах тела.
– У меня уже есть такая, – говорю я Анне Иоанновне. – Хорошее издание. Но почему она не продаётся? Чем эта книга заслужила право стоять на полке неприкасаемых?
– Вы посмотрите внимательнее, – отвечает она.
Психологи называют это состояние когнитивным диссонансом. Моё восприятие действительности затрудняется коррелировать с предлагаемыми обстоятельствами, когда я замечаю, что последним в антологии напечатан рассказ Франца Кафки «Женщина-лошадь». Я точно помню, что рассказа Кафки в моём экземпляре нет. Ошибиться я никак не могу – эту книгу я перечитывал не единожды, а уж просто открывал её бесчисленное количество раз.
А в этой книге рассказ Кафки есть.
Я проверяю выходные данные – полное совпадение с моей книгой, насколько я помню. Смотрю аннотацию на второй странице – всё один в один. Книга – точная копия моей.
Кроме одного, последнего, неизвестного мне рассказа Кафки. В этой книге он напечатан вместо рассказа Лиона Фейхтвангера «Кёльнер Антонио».
– Но... как такое возможно?
– Tlön, Uqbar, – отвечает императрица ненужных книг. Обернувшись, она добавляет: – Мне нужно в зал. Посидите тут, почитайте...
Когда она удаляется, до меня доносится её негромкий голос:
– Tlön, Uqbar, Orbis Tertius⁴. Да, так и есть...
Я вздыхаю, сажусь за стол и принимаюсь читать.

ФРАНЦ КАФКА
Женщина-лошадь⁵

Германа Штрауба всю ночь изводил сбивающийся и бесконечно повторяющийся сон. Ему привиделось, будто бы он бежит по лабиринту улочек, пытаясь найти убежище, а на него охотятся двадцатиметровые цапли. Он ворочался, просыпался, обнимал посапывающую жену Михаэлу, снова засыпал и опять убегал от цапель. Улочки всё сужались, удары гигантских клювов были неминуемы, так что утром, когда Герман проснулся окончательно, подушка и простыня были влажными от пота.
«Чёртова духота, – подумал он. – Отсюда и кошмарные сны. Наверное, будет дождь. Впрочем, уже пора вставать».
Но стрелки будильника показывали, что лежать можно ещё полчаса. Герман повернулся на другой бок, лицом к супруге, однако её в постели не было. Он любил, проснувшись, обнимать свою жену, но в последнее время Михаэла вставала раньше.
Герман подумал о том, что их семейная жизнь не то чтобы не ладится, но отношения всё же далеко не такие, как прежде. Михаэла всё чаще им недовольна, любой жест или фраза мужа коробят её и вызывают раздражение. И спит он в последнее время беспокойнее отчасти поэтому. Ему очень не нравится изменившееся поведение Михаэлы – временами она ведёт себя почти скандально. Да ещё и этот студент постоянно вертится вокруг неё. Между ними ничего нет, это ясно, но само присутствие в их жизни этого прыщавого юнца бросает тень на репутацию госпожи Штрауб и может повредить карьере самого Германа. Особенно сейчас, когда перспектива занять должность главного помощника управляющего наконец становится реальной; два года упорного труда, разъездов, встреч, переговоров – за последние четыре месяца он сумел заключить несколько вполне удачных сделок. И вот теперь всё может рухнуть из-за легкомысленного поведения Михаэлы, её желания поиграть чувствами наивного идиота, возомнившего себя романтическим героем. Ещё немного – и пойдут разговоры, нежелательные слухи, к тому же это письмо...
Вчера вечером под дверь супругам Штрауб подбросили письмо. Оно было адресовано Михаэле – видимо, отправитель предполагал, что дела задержат Германа Штрауба в городе до вечера, а жена вряд ли покажет личную корреспонденцию супругу. Однако встреча с господином Циге не состоялась и была перенесена на вторник, поэтому Герман вернулся домой значительно раньше. Михаэла распечатала письмо и прочитала, сначала недовольно хмурясь, затем улыбаясь, а к концу смеясь в полный голос.
«Это тот юноша, – сказала она. – Почитай, что пишет».
Как выяснилось, отправителем оказался студент К. «Ничтожество», – подумал Герман. Мало того, что тот признавался в любви его жене, так ещё он обзывал Германа, издеваясь над его внешностью. Нет, это уже слишком, наглец переходит все границы, ситуация требует немедленного вмешательства. Герман хотел пойти поговорить со студентом, но Михаэла настояла на том, чтобы отложить разговор до завтра.
Герман потянулся, взял с тумбочки письмо и в который раз перечитал его.

«Вот теперь нужно правильно поступить», – подумал Герман, отложив письмо. Вопросы накапливались, но здравый смысл и опыт подсказывали ему, что многие вопросы не то что предполагают, а уже содержат в себе ответы. А также существует некоторая категория вопросов, ответы на которые совсем не требуются.
Его мысли прервал звук открывающейся двери ванной комнаты. Оттуда медленно, как бывает только во сне, вышла большая белая лошадь.
Она подошла к кровати, остановилась, сказала: «Хр-р-р» и покачала головой.
«Какой бред, – подумал Герман. – Всё это потому, что я мало сплю. Надо внимательнее следить за своим режимом. Раньше ложиться, отказаться от табака по вечерам. Да и наливкой не стоит злоупотреблять».
Это скоро пройдёт, надо лишь повернуться набок и уснуть. И Герман так бы и поступил, но тут зазвенел будильник. А поскольку белая лошадь не исчезла, то Герман понял, что не спит.
«Всё эта работа, чёрт бы её побрал, – подумал он. – Эти утомляющие поездки, эти командировки в несусветную даль, эти гостиницы с ржавой водой. А тараканы! Сколько в них тараканов! Неровен час, сам в какое-нибудь насекомое превратишься! Питание опять же. Ну какое в этих вечных разъездах питание! А я ведь говорил господину Шафферу – пусть Циммерман вместо меня едет. Он и моложе почти на двадцать лет, и холост. Положа руку на сердце, признаюсь, он и порасторопнее меня будет. Этого я, конечно, Шафферу не сказал. Впрочем, он это и так знает, без моих напоминаний. И когда-нибудь он прислушается к голосу разума и направит вместо меня Циммермана. А там, глядишь, и своим заместителем его возьмёт, а не меня. А этот пройдоха – ему палец в рот не клади – того и гляди тебя обскачет, как дородный рысак. Жеребец. Ах да, лошадь».
Герман внимательно оглядел животное, не поднимаясь с постели. Лошадь по-прежнему смотрела на него и прогоняла хвостом несуществующих мух. Она выглядела холёной, вычищенной, за ней явно хорошо ухаживали.
«Ну откуда здесь взяться лошади? Не могла же госпожа Кожешникова привести животное своим постояльцам! Надо сбросить этот морок, – решил Герман, – неудивительно, это всё от переутомления, чистейшая игра воображения...»
И жена куда-то ушла.
– Михаэла, – негромко позвал Герман.
Тишина.
– Михаэла! – крикнул он громче.
Лошадь закивала головой и заржала. И тут Герман увидел в гриве белой лошади знакомые папильотки.
«Не может быть, – подумал он. – Этого не может быть… невозможно, скандально».
Герман поднялся с постели, подошёл к лошади и погладил холку. Лошадь снова заржала. Неожиданно для самого себя он выкрикнул:
– Служи!
Лошадь стала передними ногами на колени и склонила голову.
Герман Штрауб тихо сел на смятую постель и коснулся влажной дрожащей рукой побледневшего лица, словно желая убедиться, что это его лицо, мясистое полнокровное лицо респектабельного сорокалетнего мужчины.
Во что бы то ни стало нужно избежать огласки, – это было первое, что решил для себя господин Штрауб, когда смог более-менее трезво обдумать сложившееся положение. Он послал за доктором Вайнером на Липовую улицу, не сообщая госпоже Кожешниковой никаких подробностей, кроме того, что его жена Михаэла почувствовала резкое недомогание и нуждается в срочном осмотре и консультации врача. Через час в дверь постучали, и вошёл доктор Вайнер – как всегда, он был одет подчёркнуто аккуратно и застёгнут на все пуговицы. Заметив Михаэлу, он слегка отшатнулся назад к двери, но быстро справился с недоумением и холодно посмотрел на Германа. Это был довольно старый, но вполне крепкий сухопарый плешивый человек с невероятно большим носом, кончик которого он постоянно почёсывал, слушая господина Штрауба.
– Да уж, – проскрипел доктор. – Ситуация…
– Поймите, господин доктор, – сказал господин Штрауб, – ведь ничего не предвещало беды. Вчера вечером, когда я ложился спать, Михаэла была весела и болтлива, как обычно. Что заставило её обернуться лошадью, не понимаю…
– Вы считаете, – спросил доктор Вайнер, – что ваша супруга могла сделать это умышленно, по своей воле?
– Нет-нет, что вы, это всего лишь мысли вслух… Скажите-ка, милейший доктор, а это излечимо? – спросил господин Штрауб, приглаживая усы.
Вместо ответа доктор Вайнер надел очки и внимательно осмотрел Германа, измерил температуру, проверил пульс, прослушал сердцебиение, поинтересовался, как он спит в последнее время и давно ли начались ночные кошмары, не нарушен ли аппетит...
Герман не смог сдержаться, слишком много потрясений выпало на его долю в это утро, он почти выкрикнул, голос сорвался надтреснутым фальцетом:
– Прекратите это! Я абсолютно здоров, медицинское вмешательство необходимо Михаэле, оставьте, ради всего святого, в покое мой сон и аппетит и посмотрите на мою жену! Я взываю к вашему мастерству и опыту врача в надежде, что вы окажете помощь моей несчастной супруге и эта дикая ситуация не станет достоянием общественности.
Доктор Вайнер невозмутимо поднял на Германа бесцветные глаза за круглыми стёклами очков, он сохранял полнейшее хладнокровие и мало обращал внимания на крупную белую лошадь, смирно стоявшую у стены, опустив голову.
– Господин Штрауб, я не ветеринар.
– Но... доктор Вайнер!
– Если бы я не знал так давно и хорошо вас и вашу семью, господин Штрауб, я сделал бы вывод, что данный случай проходит по ведомству психиатрии и лечить нужно вас.
– Доктор Вайнер!
– Но, повторяю, я слишком хорошо знаю вас, чтобы подозревать внезапное психическое расстройство или наследственную душевную болезнь, у вас необычайно крепкая психика, господин Штрауб. Поэтому, если верить вашему рассказу, случившееся с вашей женой… недоразумение может быть классифицировано как проявление чуда, а я человек науки и чудесами не занимаюсь.
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Вы должны обратиться к компетентному специалисту, я дам вам адрес священника, к которому обращаются мои пациенты в случаях, выходящих за пределы научного знания. Это очень отдалённый и небезопасный район, я настоятельно не советую вам отправляться туда без сопровождающего. Найдите себе неболтливого спутника. Вам следует возможно тише, не привлекая внимания постояльцев, покинуть дом ночью; госпожу Кожешникову придётся ввести в курс дела, но она не заинтересована в огласке и будет молчать, боясь привлечь внимание властей и потерять расположение своих постояльцев.

Когда поздним вечером в опустевшей столовой студент К. увидел лошадь на верхней площадке лестницы, он уронил чашку кофе на пол. Сама хозяйка, протиравшая соседний столик, застыла от изумления. Картина, представшая их взорам, была умопомрачительной.
Со второго этажа спускался господин Штрауб. За ним, аккуратно переставляя ноги по ступенькам, следовала белая лошадь в узде. Господин Штрауб поднял руку, в которой держал поводья, словно страхуя от падения ведомое животное. Лошадь, медленно ступавшая вниз, виновато смотрела на присутствующих и прижимала уши. Копыта бухали по ступенькам деревянной лестницы. Господин Штрауб произвёл короткий нервный смешок.
– Господи, – всплеснула руками госпожа Кожешникова и схватилась за сердце. – Но как так может быть?
– Ума не приложу, – медленно пробормотал господин Штрауб. – Со мной такое впервые.
– Я готов пойти с вами, господин Штрауб, – сказал побледневший студент К.
Тремя часами ранее студент К. имел долгую и неприятную беседу с господином Штраубом, после которой он так и не смог прийти в себя, не зная наверное, кто же из них двоих на самом деле сошёл с ума и как ему ответить на совершенно безумную просьбу ненавистного ему человека – сопровождать Германа Штрауба в заброшенный район, о котором К. слышал только леденящие душу рассказы. В невероятную историю о том, что Михаэла Штрауб превратилась в лошадь, он, разумеется, не поверил тогда ни на секунду, а сейчас К. смотрел остановившимися глазами на громоздкое неуклюжее животное, громыхавшее копытами с риском поскользнуться на ступенях и переломать себе ноги.
Студент К. поднялся, чтобы помочь Герману Штраубу вывести лошадь из дома.
Моросил дождь. Два человека под зонтами неторопливо шли вниз по слабоосвещённой Граберовой улице и вели за собой покорную лошадь. «Что же это такое, – думал студент, – почему это случилось? Как могла такая обворожительная женщина превратиться в животное?» Ему хотелось куда-то бежать, кому-то жаловаться на несправедливость окружающего мира, что-то доказывать. «Какая жестокая насмешка судьбы, – моя любовь, моя страсть, моё преклонение перед сияющей благородной женщиной – всё уничтожено, осквернено, безвозвратно погублено. Даже воспоминания о ней никогда не будут прежними, идеальный образ возлюбленной растаял, как зыбкий мираж, – К. представлял себе настолько ясно, словно присутствовал в той комнате, как Михаэла, сидя на постели, читала мужу вслух его письмо и хохотала всё громче, глумливее. – Всё отравлено, что же мне осталось? Зачем вообще я иду по этим ночным улицам в неизвестность с этим человеком и этой лошадью? Кажется, будто мы все трое связаны одной верёвкой. Страдание, страдание… Вот здесь надо было повернуть и пройти через Бюргерскую площадь, так короче. А теперь придётся идти лишних полчаса... Что же мне теперь делать? Кого любить?.. Интересно, где господин Штрауб собирается держать эту кобылу? Я мог бы приходить, помогать её чистить, например. Если это будет удобно и не слишком назойливо».
«Да, дела… Жизнь ещё больше осложнилась. Ещё одна проблема добавилась, – думал Герман. – А ведь завтра мы приглашены к Шафферам на ужин! Боже мой, какой скандал!.. Впрочем, лошадь-то учёная. Дрессированная. Можно с цирковыми номерами выступать, если совсем худо будет… Ещё вчера всё было так хорошо, а сегодня… Любимая жена, карьера, а теперь… У Циммермана, кажется, есть знакомый импресарио. Или кто-то из цирковых, не помню, надо не забыть и расспросить подробно… Билеты недорогие… Скажем… Так, пятнадцать на… Ого! Неплохо, неплохо… Сколько это комиссионных?.. А если… Да, дела».

* * *

Я дочитываю рассказ, но не ставлю «Новый Эолосикон» на полку, а иду с книгой в зал, так и не посмотрев, что оставила для меня Анна Иоанновна. Пора возвращаться на работу. Императрица обслуживает покупателя – худенького неловкого старичка в ношеном, но опрятном костюме. Он заполняет квитанцию – видимо, принёс что-то сдавать.
– Превосходно! Восхитительно! Продайте её мне, – говорю я, показывая императрице книгу. Достаю бумажник, но Анна Иоанновна усмехается.
– Извините, Алексей Викторович, но эта книга не продаётся.
– Анна Иоанновна, помилуйте, ну что вы такое говорите! У этой книги тираж – сто тысяч, она ведь не имеет никакой библиографической ценности!
– И тем не менее эту книгу я не продам, – упорствует Анна Иоанновна.
– Тем более что эта книга – явная фальсификация, подделка, – продолжаю настаивать я.
– Алексей Викторович, а почему вы так уверены, что ваш экземпляр – не подделка?
Моя собеседница говорит твёрдо, и я понимаю, что она уверена в своей правоте.
Я нервно смеюсь.
– Анна Ивановна, – говорю я, – этого просто не может быть. Я очень хорошо знаком с оригиналом, поэтому...
И тут я осознаю, что мне не чем аргументировать. Действительно, книги абсолютно одинаковы. Могу ли я стопроцентно утверждать, что знаком именно с оригиналом?
– Алексей Викторович, – строго спрашивает хозяйка, – сколько лет мы с вами знакомы?
– Около тридцати, – отвечаю я, понимая, куда она клонит.
– Около тридцати. Неужели за все эти годы вы не поняли, что переубеждать меня бесполезно?
Я вздыхаю. Старичок-покупатель тревожно поглядывает то на меня, то на хозяйку.
– Ну что ж… Надеюсь, вы позволите мне посмотреть её ещё… Потом…
– Разумеется, – холодно улыбается императрица.
Я выхожу на улицу, становлюсь в тень каштана, закуриваю. Пора возвращаться под кондиционер офиса, но мне надо успокоиться, настолько я раздосадован.
– Молодой человек! – слышу я сзади.
Это старичок-покупатель. На этот раз у него в руках летняя шляпа, которую я не заметил в лавке.
– Молодой человек, – скрипучим голосом повторяет старичок, приблизившись, – извините, что я стал случайным свидетелем вашей… ссоры…
– Ничего страшного, – отвечаю я. – Да и не ссора это. Мы с ней старые приятели.
– Это, конечно, не моё дело, – продолжает старичок, – но эта книга… В своё время она была практически в каждой приличной семье. Помню, ею зачитывались, её обсуждали, все уважающие себя интеллигентные люди считали своим долгом знать её назубок.
Я киваю. Мне не хочется говорить об этом.
– Так вот… Я не понимаю, почему вам отказали в покупке? Книга же, как вы сказали, не имеет большой ценности. У меня у самого такая же есть.
– Поди пойми этих женщин, – отвечаю я, не желая объяснять всего.
– Ох, это точно, – соглашается старичок. – Женщины – довольно странные существа. А книга хоть и не редкая, но стоящая, да. А какие имена! Сильнейшая подборка, сильнейшая! Было время, умели люди писать. Вам туда?
Костюм старику немного великоват — явно куплен давно, когда мужчина был полнее. Мы двигаемся по аллее в сторону университета. Я немного успокаиваюсь и думаю о том, каким образом завладеть книгой Анны Иоанновны. Я понимаю, что осуществить это будет невероятно сложно, но всё же прикидываю варианты и возможности.
Тем временем слегка чудаковатый старичок продолжает:
– Эта антология просто великолепна! Плотность гениальности на квадратный сантиметр бумаги высочайшая! Любимец советской власти Генрих Бёлль! Бывший коммунист Жан-Поль Сартр! Как в такой компании оказался Акутагава – ума не приложу.
На этот раз я не выдерживаю.
– Простите великодушно, но Акутагавы в «Новом Эолосиконе» нет.
– Как это нет? – Старичок мгновенно вскипает и переходит на фальцет. – Ещё как есть! Вы, молодой человек, что-то путаете!
– Да ничего я не путаю, – старичок начинает меня раздражать, – я эту антологию почти наизусть знаю.
– Позвольте! Я её знаю не меньше вашего! И читал не раз! Да-с.
Я понимаю, что надо от него отделаться. Старик страдает от отсутствия собеседников, а тут ему попадаются бесплатные благодарные уши.
– Ну хорошо, хорошо. Ну пусть будет там Акутагава. Извините, мне пора.
– Нет уж, молодой человек, – злобный старикан вцепляется в мой рукав, – вы ещё скажите, что Акутагаву у нас в то время не печатали. А давайте я вам докажу. Пройдёмте-ка ко мне, здесь недалеко, я покажу вам свой экземпляр.
Звучит двусмысленно, причём на нас озираются прохожие.
– Нет, спасибо, я вам верю. И Акутагаву тогда у нас печатали, я точно знаю. Но мне действительно пора.
И я ухожу.
– Ага, вы думаете, что я выжил из ума? – громко говорит любитель литературы мне вдогонку. – Да я прекрасно помню, что рассказ Акутагавы расположен в антологии последним, а называется он...
Что-то заставляет меня остановиться и обернуться.
– ...а называется он «Женщина, которая превратилась в лошадь».
– Как?!
Я подбегаю к нему.
– «Женщина, которая превратилась в лошадь», – неуверенно повторяет старик, видимо, испугавшись моей странной реакции.
– Не может быть!
– Может, – дрожащим голосом отвечает старик.
– Где вы живёте? – почти кричу я.
– З-з-здесь, з-за углом, – старичок пугается окончательно.
– Послушайте, – я стараюсь говорить как можно спокойнее. – Давайте сейчас пойдём к вам, и вы покажете мне свою книгу. Если там действительно есть рассказ Акутагавы, если он действительно называется так, как вы сказали, то я у вас эту книгу куплю. Договорились?
– Договорились, – тихо повторяет старик.
Мы сворачиваем за угол и входим в подъезд.
Пока мы поднимаемся по ступенькам на второй этаж, старик успокаивается. Он открывает дверь в свои чертоги и торжественно произносит:
– Прошу вас!
Я вхожу. Старик не зажигает свет в полутёмном коридоре и проводит меня (сюда, пожалуйста, проходите за мной... аккуратнее... вот, вот сюда) в комнату, где стоят два кресла и письменный стол. Две стены заставлены книжными полками. На нижних – подшивки старых журналов, газет, несколько пухлых альбомов с фотографиями, высунувшими из страниц чёрно-белые углы. Отдельно лежат комплекты открыток с видами городов – весьма распространённый в советское время сувенир. Как сейчас магниты на холодильник.
– Присаживайтесь, молодой человек, – скрипит старик и подходит к полкам. Пробежавшись пальцами по книгам, он достаёт нужную.
– Вот, посмотрите.
Я беру книгу в знакомой обложке. Короткого взгляда достаточно, чтобы убедиться, что она из того же тиража. Я сразу лезу в конец книги.
Там нет ни Фейхтвангера, ни Кафки. Последний рассказ в ней – «Женщина, которая превратилась в лошадь» Акутагавы Рюноскэ.
– Охренеть! – я не сдерживаю эмоций.
– Что вас так удивляет? – спрашивает старичок. – То, что вы сразу не вспомнили, что рассказ Акутагавы здесь есть? Или что-то другое?
За последние полчаса я вижу уже второй экземпляр книги, отличающийся от моего личного экземпляра. Я не хочу раскрывать тайну «Нового Эолосикона» первому встречному.
– Да-да, – отвечаю я, – у меня, видимо, что-то с памятью. Простите, что я тогда повысил голос, спорил...
– Ничего страшного. Спишем это на вашу молодость, – говорит хозяин.
«Молодая была не молода», – думаю я, а вслух произношу, стараясь скрыть волнение:
– Скажите, сколько вы за неё хотите?
– Хм... Дайте-ка подумать...
«С финансами у старика, судя по всему, туговато, – я пытаюсь прикинуть, на что мне рассчитывать. – И в лавку к императрице он приходил, чтобы что-то сдать, а не купить. Не думаю, что попросит много».
И тут старик называет сумму, в несколько раз превышающую предполагаемую. Таких денег у меня с собой нет.
– Многовато просите, – невесело говорю я, – для такой-то книги. Всё же не раритет.
Старичок пожимает худыми плечами.
– Хотите – берите, хотите – нет. Здесь не базар, чтоб торговаться.
– Хорошо, – соглашаюсь я, – куда вам перевести?
– Я предпочитаю наличные, молодой человек, – строго отвечает старик.
– Это в наш-то электронный век! Ну, говорите номер телефона, я вам на карту переведу.
– Телефон у меня стационарный.
– Но карта! Карта-то есть?
– Либо наличные, либо уходите.
Старик – хозяин положения. Не убивать же его из-за книги! Спинным мозгом я чувствую, что стулья уплывают от концессионеров.
– Хорошо, – уверенно говорю я. – Я принесу вам деньги.
Мы договариваемся о времени встречи, я записываю его адрес. Не в силах побороть искушение, прошу разрешения прочитать рассказ. Старик благодушно позволяет. Я сажусь в кресло и начинаю читать.

¹ Палладий, еп. Еленопольский. Лавсаик, или Повествование о жизни святых и блаженных отцов. – М.: Благовест, 2013. Стр. 63–65.
² Оссиан Уолш (1880–1975) – ирландский писатель, один из основоположников модернизма.
³ Κέραμος (др.-греч.) – глина.
⁴ «Тлён, Укбар, Орбис Терциус» – рассказ Хорхе Луиса Борхеса из сборника «Вымыслы», вышедшего в 1944 году.
⁵ Рассказ «Женщина-лошадь» остался незаконченным. По сообщению Макса Брода, Франц Кафка писал рассказ летом 1911 года. Первоначально автор готовил «Женщину-лошадь» для сборника «Betrachtung» («Созерцание»), но в дальнейшем от этих планов отказался. Макс Брод пишет, что автор несколько раз предпринимал попытки закончить произведение, но тщетно. Также М. Брод упоминает о якобы существовавших нескольких вариантах окончания рассказа, но ни в архиве Ф. Кафки, ни в бумагах самого М. Брода ничего подобного не обнаружено. При жизни автора рассказ опубликован не был. На русском языке публикуется впервые (здесь и далее – прим. переводчика).

Так вот он какой, ад! Никогда бы не подумал...
Помните: сера, решётки, жаровня... Чепуха всё это.
На кой чёрт жаровня: ад – это Другие...
Жан-Поль Сартр, "За закрытыми дверями"