Слепящий свет, невыносимый жар —
звезда Полынь взошла, а на Земле
последний час в миллисекунду сжат
и четверо по стонущей золе
неспешным шагом едут. Сколько раз
им снился этот вожделенный день
и слышался отчаянный приказ,
стирающий сгорающих людей?

Терпение оплачено стократ —
ступают кони, черепа кроша,
и бьётся у закрытых райских врат
планеты обожжённая душа…

26.01.23

Вчера — надежды, планы и мечты,
сегодня — леденящий холод в венах.
Рефреном: почему из тысяч — ты?
Отчаяньем пропитанные стены.

Молиться? Верить? Целовать кресты?
Всему назло надеяться на чудо?
Не думать, почему из тысяч — ты?
Мечтать о том, что завтра всё же будет?

Смотреть на ворда чистые листы —
где силы взять засеять их словами?
Набрать одно: какого чёрта — ты?
Стереть и СМС отправить маме:

«Всё хорошо. Полей мои цветы,
а на ночь не забудь принять таблетки».
И видеть: почему из тысяч — ты?
на белом потолке больничной клетки…

19.08.22.

Я — светоч, воссиявший в тьме бездушья,
несущий просвещение во мрак.
Мой богоданный гений не разрушит
завистливый безграмотный дурак!

Я вижу дальше, глубже и ширее,
мой ртутный мозг вскипает как волна.
Корнями проросла в Гиперборею
и руССким духом доверху полна.

Я знаю, как любить траву и камни,
природе отдаваясь под луной.
Оргазмом вдохновение накатит
и запылает нимбом надо мной.

Нести корону гения непросто,
учить слепцов убогих видеть свет,
но обрывать невежества коросту
моя судьба и персональный крест!

13.08.22

С дивана виднее куда прилетело и что,
и кто идиот с ягодичной позицией рук.
Святоши в сияющих, кипенно белых пальто,
эксперты во всех областях всевозможных наук

диагнозы ставят по фото и знают всегда
как лучше сражаться/лечиться/вложиться/любить.
Восходит с дивана инетного гуру звезда,
прядёт неустанно незыблемой мудрости нить.

Ковид побеждает, бросает в атаку полки,
покажет врагам всемогущую кузькину мать.
Намелет из бед и проблем виртуальной муки —
в Мессию, Вождя и Учителя круто играть!

Диван безопасен, как бункер, надёжен, как танк,
ему не страшны ураганы и огненный смерч,
а гуру плевать, что внимавший советам дурак
нашёл не спасение, а настоящую… смерть.

23.07.22

Время разбрасывать камни и собирать,
гордиев узел рубят — нельзя иначе.
Подняты ставки — азартней пошла игра:
кто-то смеётся, кто-то надрывно плачет.

Выставлен счёт и пора по нему платить,
ложь опадает звоном разбитых стёкол.
Эхо боёв над притихшей землёй летит —
в небе схватились насмерть орлан и сокол.

Веером щепок шрапнель и светлеет лес —
без топора не срубишь кривые сучья.
Это должно завершиться сейчас и здесь.
Жалко, что войны миру, увы, не учат...

26.02.22

Изящные мальчики в модных коротеньких брючках
в кофейнях сидят, осторожно айфоны сжимая.
Увидев её, задрожавшими лапками су́чат.
Вы ей не нужны. Не волнуйтесь. Она — не такая.

Гламурные юноши строчат посты на айпадах,
читают бестселлеры, не выпадая из трендов.
Трёхзначные лайки в сети — ордена и награды…
Она не оценит и не разбирается в брендах.

Осознанно-модных и только под никами смелых
она не желает, другим оставаясь верна.
Смертельно влюблённая в чёрно-кровавое дело
она забирает мужчин. Настоящих. Война.

Когда опять взорвётся тишина,
пробитая насквозь ракетной спицей,
оскалится ущербная луна,
обступят перекошенные лица —
безумие покажется спасеньем.

Когда запляшет по телам огонь,
сознание забьётся в тёмный угол,
шепча бессвязно: «Нет… пусти… не тронь»,
не слыша злую матерную ругань.
Я стану безымянной серой тенью.

Когда исчезнут стены и дома,
сгорит вчера и не наступит завтра,
я выползу на свет сама… с ума
сбегу вприпрыжку, обгоняя залпы.
Ловить по переулкам тишину.

Когда меня найдут среди руин,
засыплют с головой песком вопросов,
а кто-то скажет: «Жаль. Сошла на клин»
и больше ни о чём уже не спросит.
Я ласточкой в безумие нырну…

Лет тридцать назад я мечтала пойти в президенты,
дать счастье всем даром и вылечить мир от войны.
Фантазий наивных истёрлись блестящие ленты,
сгорели в горниле кошмаров надежды и сны.

Реальность разбила очки полудетских иллюзий,
и немузыкально осколки хрустят под ногой.
От homo до sapiens путь не осилили люди —
не спрятаться в бункерах от беспощадно-нагой,

неведомой юным мечтателям режущей правды:
законы и вера, как дышло, верти — не хочу.
(Не)варвары горю чужому по-прежнему рады,
а (не)гуманисты топор подают палачу.

Извечной константой царит неуёмная жадность,
а власть измеряется в долларах, евро, смертях…
Прицельно вонзаются в небо ракетные жала,
вчерашний покой превращая в сегодняшний прах.

Лет тридцать назад я считала — обычным указом
смогу изменить навсегда миллиарды сердец,
и рай на земле расцветёт повсеместно и сразу,
настанет полнейший, счастливейший… президенте́ц.

так странно… где-то там идет война –
реальная, без слоу мо и дублей:
обычный мир является во снах,
в разбитое окно нещадно дует…
а я листаю новости в сети,
пытаясь зерна отделить от плевел,
и радуюсь, что не в меня летит
свинцовый рой, и до сих пор не верю,
что это не игра и не кино,
а правда, остро пахнущая кровью.
в виски стучит навязчиво одно:
я кофе пью, а там опять накроют
жилой квартал и разворотят дом
вчерашние соседи и родные,
забыв о том, какими были до,
живущие лишь черно-красным ныне.
реальность в сердце врежется клинком,
кромсая не моей кричащей болью,
и слез чужих колюче-горький ком
отравит кофе вкусом алой соли…

23.02.22

Она читает даты на крестах,
летя в ночи аллеями погоста,
смеётся звонко и вздыхает: «Ах,
узнать бы раньше, как же это просто:
сводить с ума, заманивать в туман,
топить в реке, толкать с высокой кручи,
смотреть, как пожирает души тьма»…
А совесть… совесть мёртвую не мучит.
Она давно в запаянном гробу
истлела вместе с грёзами и телом.
В полиции никак не разгребут
пяток томов её глухого дела.
Свидетелей в окру́ге днём с огнём —
своя рубашка, как известно, ближе.
Они не скажут оперу о нём —
она их души на кресты нанижет.
Воздаст немым, незрячим и глухим,
закру́жит до упаду в белом танце,
а утром затрезвонят пастухи
о новом трупе и прошепчут: «Танька»…

на конкурс Седьмая пятница - 426: привиденческая

Свинцовая попытка докричаться —
последний шанс собой остаться дан.
Бесстрастный модератор жизнечата
взмахнёт косой и выдаст вечный бан.

В стране глухих законы волчьей стаи —
провоет альфа властное «Ату!»
На свалку жалость мятыми листами,
туда же человечность и мечту.

Вороне белой выдрать к чёрту перья!
Один за всех? Нет. Все на одного!
Спасти себя и громко хлопнуть дверью.
Гореть в аду потом… И что с того?

Заплатят все. Вожак и подпевалы
в прицеле жертвы, ставшей палачом.
Виновны... игры и творцы метала,*
а буллинг совершенно ни при чём.

___________________________________________________

*тяжелый рок

Бороться? Не стоит. На дне неземной покой.
Барахтаться глупо, бессмысленно и смешно.
Поверхность жестока и будет всегда такой,
там тысячи «если» и два миллиона «но».

На липкой подушке из спирта и старых бед
так сладостно спится… Зачем открывать глаза?
Дурацким вопросам — кретински-тупой ответ.
Налейте за дно! За покой! За ошибки! За
безволие, пьяные слёзы и тремор рук,
за жалость к себе, возведённую в абсолют!
На дне понимают и только свои вокруг
года напролёт безмятежность хмельную пьют.

Да здравствует дно! Да святится обитель тех,
кто топит в себе человека из года в год!
Себя растворить в алкоголе совсем не грех,
а просто спасенье от жизни, от счастья, от
всего, что когда-то имело какой-то смысл,
осколками совести вдаль унеслось давно.
Осталось ошмётки себя в унитазе смыть
и снова упасть поскорей на святое дно.

Листать года, касаясь взглядом фото,
на двадцать лет назад, потом на пять —
архив чудес, закатов и восходов.
Жена, невеста, школьница и мать —
всё это я.

На снимках оживут: родные, груша
и дом, теперь далёкий и чужой,
распродан и безжалостно разрушен,
но старенький альбом всегда со мной —
моя семья.

Потрёпанные десять на пятнадцать —
размер стандартен у десятков лет,
но каждый раз сложнее улыбаться
и дорожает в прошлое билет.
Мне не купить…

05.07.21

___________________________________

Сырое. Замечания приветствуются, поскольку полной удовлетворенности стишом нет от слова "совсем".

Расплавленный город стекает в Неву
пломбиром со вкусом асфальта.
Жаровня проспекта — кошмар наяву,
дрожащая в мареве смальта
зашторенных окон и жухлой травы,
безмолвно молящей о чуде —
прохладных ветрах и дождях грозовых.
Обещано было, а будет?..

Белёсое небо глумливо молчит,
а солнце с рассвета в ударе —
себя не щадя, расплескало лучи
и Питер до корочки жарит…

На всё ради лайков, просмотров, репостов:
подробный отчёт о походе в сортир,
публично проветрена грязная простынь —
уроки от гуру затёрты до дыр.

Звезда инстаграмма, тиктока, ютуба
охотно расскажет, как правильно жить,
как сделать по быстрому модные губы —
утопит в болоте проплаченной лжи.

И только сегодня со сказочной скидкой
научит косить в интернете бабло.
А если не вышло — обделался жидко,
она не при чём, просто не повезло.

Немамонты вечные радостным стадом
на звон колокольчика резво бегут.
Своей головой больше думать не надо:
советы, рецепты, решения — тут!

Беги от прививок, пей соду от рака,
эфирным телам — капитальный ремонт!
На сладкое фоточки, мемчики, ржака —
льют в уши отборное инфодерьмо.

Куражится в роликах пьяное быдло,
а в небо спешит табор инфоцыган.
Рассудок на кон, осторожность забыта —
манит новых мух сетевой балаган…

29.11.20

А я не могу о цветах и о звёздах,
о летних рассветах и чистой любви.
Возможно, еще научиться не поздно?
Но слишком привыкла себе «Не реви!»
приказывать жёстко, а следом – «Так надо.
Молчать, если больно, и слезы не лить!»
Другие споют о медовых закатах,
отыщут во тьме путеводную нить.
А я о тяжёлом, болезненно-остром,
о тёмном и горьком опять прокричу.
На небе моём лишь полынные звёзды,
но хочется света порой хоть чуть-чуть…

Он без спроса приходит и цепко хватает за горло,
жжёт расплавленный мозг и толкает в ночной лабиринт.
Ноздри чуют её, а глаза видят мёртвой и голой —
он со смертью моими губами опять говорит.

Зверь рычит, припадая к земле, скалит острые зубы —
это он, а не я разрывает её на куски.
Нереально реальный, всегда ненасытный и грубый
полуночный хозяин моей задрожавшей руки.

Он из зеркала смотрит в глаза, обещая вернуться,
шепчет: «Ты — это я, мы с тобой навсегда, навсегда, навсегда…»
Вижу вновь не себя, а залитого кровью безумца,
отвечаю беззвучно ему: «Не-на-ви-жу… но… да…»

Алло! Это клининг? Спасите! Испачкалась память.
Отмойте скорее до скрипа и блеска! Алло!
Сама не сумею. Аллергик. И трогать руками —
и даже в перчатках! — такое мне запрещено.
Насколько всё плохо? Ужасно! Увидите сами!
Надеюсь, нервишки в порядке у ваших ребят?
В траншеях извилин обиды шевелят усами,
мохнатыми лапами страхи в затылок стучат.
А лобная доля завалена всяческим хламом.
Чихает от пыли ненужность — пузатый паук.
Откуда он взялся? Его подарила мне мама…
Окурки сомнений рассыпаны щедро вокруг.
А в центре… Нет, я не могу! Вы должны это видеть!
Истлевшая ветошь кошмара… Немедленно сгинь!
А рядом давно проржавевший, поломанный видик,
кассеты с попытками ян отыскать на свой инь.
Источена шашелем дней картотека ошибок,
рассохлись и треснули полки, бумагой блюя…
И плесень повсюду, грибок, всё паршиво и вшиво —
с таким бардаком в голове обезумею я!

Когда ожидать? Только завтра? Могло быть и хуже…
Надеюсь дожить и дождаться. На цену плевать!
Как воздух мне клининг для собственной памяти нужен,
раз стала хранилищем хлама моя голова…

05.06.21

Когда оборван последний якорь,
шагаешь смело в портал петли.
Глаза давно разучились плакать,
а смерть — единственный визави.

Любовь больная по венам ядом
и привкус имени на губах.
От жизни было так мало надо,
но не случилось. Из праха в прах.

Когда себе самому не нужен,
так просто выбить непрочный стул.
Не став любимым, отцом и мужем,
сломался. Тихо в петле уснул.

Не делал сотни звонков и фото,
задвинув с лязгом дверной засов.
Ушёл в портал, словно на работу,
без слёзных сторис и лишних слов.

Слабак? Возможно. Мужик не должен...
Пусть хоть Вселенная из-под ног!
За гриву жизни цеплялся долго,
но удержаться в седле не смог.

Когда оборван последний якорь...
Когда себе самому не нужен...
Жизнь не случилась.
Из праха в...

05.06.21

Когда осколки розовых очков
в трясине повседневности утонут,
на сердце станет пусто и легко,
слепой еланью обернётся омут.
И, больше не страша, ночная тишь
на плечи ляжет шалью липко-сонной.
«Люблю» не превращается в «прости».
Ненужных слов спрессованная тонна,
наивности разбитый монумент,
доверия оборванные крылья
украшены кусками чёрных лент,
засыпаны солёно-горькой пылью.
До судорог банально и смешно…
Включайте свет. Закончилось кино.

Прозрачные стены гранёной тюрьмы —
пристанище лишних и мудрых
рабов без цепей коматозно-немых
в дрожаще-недоброе утро.
Сахару гортани водой не спасти,
в зеркальном портале химера —
похмельного дня узнаваемый стиль
страшнее судьбы Робеспьера.
Бурлит в голове тошнотворная муть,
сметая остатки рассудка,
и птицей удачи влетает в тюрьму
холодная синяя утка.

Прозрачные стены однажды в ночи
кладбищенской станут оградой,
и Бог не услышит, кричи не кричи,
лишь смерть будет искренне рада…

Детям нельзя рожать. Страшно, нелепо, глупо.
Юная «яжемать» тихо впадает в ступор:
вместо уроков — плач, памперсы вместо сказок,
милый был так горяч, да растворился сразу.

В куклы бы ей играть, а не катать коляску,
если в пятнадцать — мать, не избежать огласки.
В шоу сверкнуть звездой и возвращаться снова
в муторный ад земной. Не покупать обновы,

не посидеть в кафе с яркой толпой подружек,
помнить, как подшофе стал нереально нужен
взрослый запретный мир, призом — пелёнок ворох,
больше не «я», а «мы» и бытовые ссоры.

Что можно сыну дать, если сама… пустая?
Манит ночами в даль вихрь, в голове витая.
Хочется снова стать, как стрекоза беспечной…
падает слово «мать» грузом вины на плечи.

Детям нельзя рожать.
Не торопите время.

Довольно. Не буду больше кроить по чужим лекалам.
Хватает унылых копий — не стоит усугублять.
В погоне за идеалом себя почти потеряла.
Устала стучаться в стену. Пора начинать с нуля.

Напомнить себе, как можно словами на части резать,
и как наизнанку душу, наотмашь и прямо в цель.
Не лить понапрасну тонны словесного энуреза,
а смело писать на стенах эскизы сакральных сцен.

Камину скормить талмуды и ветхие свитки правил,
на бойню без сожалений священных погнать коров.
Войти на арену с гордым и бритвенно-острым «Аve!»,
забросив кривые мерки в набитый костями ров.

Отправлено в архив.
Под слоем книжной пыли покоятся печаль, надежды и мечты.
Где образы, слова и рифмы дружно жили
хранилище страниц бессмысленно пустых.

Отправлено в архив.
Заброшено, забыто, затёрто, сожжено и пеплом по ветрам
отправлено в полёт недолгий и последний,
и больше не болит на сердце белый шрам.

Отправлено в архив.
Так странно и так дико, почти как отыскать свой крест среди могил.
Стать томиком стихов зачитанно-закрытым
и выпить до конца всю горечь слова «был».

Отправлено в архив…

Иногда так бывает — не тает невидимый лёд,
громоздятся торосы желаний, стремлений и чувств.
Время жидким азотом по зябнущим венам течёт,
замерзая в убийственном «я ничего не хочу».

В саркофаге сверкающем спит беспробудно огонь —
сны о пламенном прошлом к нему не приходят туда.
В ледяном «не случилось» застыл искривлённой дугой
ненаписанных строчек фонтан — неживая вода.

Через метры годами спрессованных паковых льдин
не пробиться лучам и росткам — не бывает чудес.
С недостигнутой целью оставшись один на один,
навсегда замурована в невоплощённом нигде.

23.02.2020

А она улыбалась на все тридцать два
даже в самый нахмуренный день.
На вопрос «Как дела?» отвечала: «Жива»,
успевала всегда и везде.

Не вела инстаграм, не сидела в сети,
не просила кредит на айфон,
не ждала обновлений от блогосветил,
а ночами читала Дефо.

Не следила за модой, носила пальто
третью? пятую? осень подряд.
Вечерами по парку гуляла с котом
и не слушала, что говорят

о соседях, коллегах, мужьях-чудаках,
не копалась в нечистом белье,
воевала со страхом — купить паука
обещала коту и себе.

Робинзонить на острове, Пятницу ждать
с каждым годом хотела сильней
и хранила стихов и мечтаний тетрадь
в переплете из прожитых дней.

Они скреблись отчаянно в ночи,
стучались в дверь, кромсая в клочья тишь,
забытых слов горячие лучи
писали в пыльном воздухе: «Услышь!»

Они касались сердца на заре,
будили беспощадно в пять утра,
шептали: «Отвори, впусти скорей»,
мне слышалось «пора... пора... пора...»

А я, зажмурив накрепко глаза,
ныряла в одеяло с головой,
забыв, что от себя сбежать нельзя,
хотела стать ослепшей и немой.

Не вышло, к счастью, и дверной замок
печально звякнул под напором слов.
Одна из тех, кто молча жить не смог,
вернулась. Суете сует назло.

Техномагия. В каждой руке персональный портал,
горизонты открыты и личное тут напоказ.
От реальности серой и скучной безумно устав,
в паутине сверкающей ты добровольно увяз.

Здесь распахнуты двери и окна, замки́ не в чести,
сотни масок и тысячи образов, ворох чудес.
Безуспешно пытаясь себя в отраженьях найти,
забредаешь всё глубже в хештегов нехоженный лес.

Перекрёстные ссылки ведут на горячий контент,
инстаграмные дивы улыбками сводят с ума,
а тройное обвитие избранных пабличных лент
совершенно не душит, пьянит виртуальный дурман.

Техномагия. Мир без границ, расстояний, табу,
пальцы гладят экран, как любимой манящий изгиб.
Улетают мгновения, месяцы, годы в трубу.
Настоящая жизнь? Где-то там... Для неё ты погиб.

Под пергаментной кожей густыми чернилами вен
сетка пройденных троп, стенограмма промчавшихся дней
прорисована режуще-чётко — неравный обмен:
сила, молодость, страсть — на остовы гнилых кораблей.

Паруса изорвал на куски стылый ветер потерь,
тянут вниз якоря погодично нанизанных бед,
проступает в тумане всё чётче последняя дверь
и зажат в кулаке отпечатанный смертью билет.

Мёртвый штиль. Ожидание. Вязкие капли секунд
по трухлявому борту улиточно-сонно ползут,
саван разуму мерно, неспешно, уверенно ткут,
а над телом свистит увядания огненный кнут.

Угасания мертвенно-бледный мерцающий свет
позовёт наконец-то к себе, как болотный огонь.
Остановится счётчик десятков отмеренных лет
и осенним листом упадёт на подушку ладонь.

По улицам горящая река течёт под громкий рёв лужёных глоток.
Пылают жарко факелы в руках — эффектны будут красочные фото
на фоне флагов, лозунгов и рож, недавно бывших лицами, а ныне
от их оскалов пробирает дрожь, а дежавю, потоком чёрным хлынув,
отбросит на десятки лет назад, вернёт к таким же юношам плечистым,
разлившим по земле нацистский яд во имя высших людоедских истин.

Из низких туч посыплется не снег, а серый пепел заживо сожжённых:
на алтаре, воздвигнутом войне, распяты дети, матери и жёны.
Свинец сшивает намертво с землёй «недолюдей с нечистой кровью в жилах»,
разносит ветер обречённый вой расстрелянных за то, что просто жили.
За лесом вознесённых к небу рук Освенцим с ненасытными печами,
а эти снова славят волчий крюк — короткой слишком оказалась память?

Предателей в герои возведя, молясь на палачей, как на иконы,
врагов с безумной скоростью плодят арийцев искорёженные клоны.
Взбесившейся волчицы молоко глотают жадно и господством бредят,
плюют на человечность и закон сошедшие с ума «онижедети».
Вопят с трибун о славе и войне, забыв о том, чем кончилась Вторая.
Сверхчеловеки? Полубоги? Нет. Облезлых шавок лающая стая.

Они забыли сорок пятый, май и Трибунала приговор суровый.
Нацистская кровавая чума из старых схронов выползает снова.

До размеров пивного бокала сужается мир —
белой пеной «сегодня» над тёмным осадком «вчера»,
ледяной неуют опостылевших съёмных квартир,
закольцованный квест — попытаться дожить до утра.

Болью траченный, жёвано-мятый последний герой
на балконе загаженном горький глотающий дым,
не стирает со сбитых костяшек засохшую кровь,
сожалея о том, что не смог умереть молодым.

На красивый и пафосный шаг за перила моста
не хватило всего-то пол-литра и пары колёс,
а потом понесла по крутым виражам суета —
сумасшедшим болидом летел прямиком под откос.

Жернова повседневности с хрустом сломали хребет,
раскатали мечты по асфальту разбитых дорог,
подчистую из памяти вытерли гордое «нет»,
преподав лицемерия архиполезный урок.

От себя оболочка осталась пустая внутри —
тошнотворно, хоть волком на бледные звёзды завой.
(Не)герой (не)последний, до фильтра печаль докурив,
по будильнику снова проснётся... условно живой.

L'Oréal седину закрасит, перекроет Revlon морщины,
День рождения — грустный праздник, лишний повод для зимосплина.
Всё быстрее песок струится, превращая года в секунды,
выцветают на фото лица, пролетевшие дни секутся,
истончаются, словно косы, остаются на зубьях гребня.
Проступает сквозь краску проседь, зеркала отражают бледный,
постаревший, линялый образ — шарж на девочку в школьной форме.
Время, мерно качаясь коброй, ядовитые тянет корни,
обвивает, буравит тело, сеть морщин разбросав по коже,
и неспешно обводит мелом год, который мгновенно прожит.

Не замедлить поток песчинок — slow mo в кинофильмах только,
слишком быстро горит лучина, а шампанское хинно горьким
вместо сладкого льётся в горло, не пьяня, как назло, ни грамма,
и несутся стрижами годы, в день последний летя упрямо.

Эспрессо ночи выпит без остатка, от никотина горечь на губах,
пощипывает сердце боль украдкой — дописана ещё одна судьба.
Тревоги, испытания, заботы исчерпаны — утих водоворот,
ещё одна закончена работа, а ты не рад — совсем наоборот.

Сидишь, безмолвно глядя на страницы, и заливает душу пустота,
а еженощно продолжает сниться сошедшая с тетрадного листа
и ставшая до боли настоящей твоей рукой написанная жизнь,
терзает сердце, как голодный ящер, по венам и артериям бежит.

И потому так больно ставить точку, не хочется прощаться навсегда,
печаль упорно сердце червоточит и падает на темя, как вода
в средневековых камерах для пыток, грозя лишить рассудка до утра.
Ещё одна дверь наглухо закрыта, героев отпустить пришла пора.

Но как же сложно… Хоть и знаешь — надо. Узор сплетен, последний сделан штрих,
а ты, не отводя от строчек взгляда, над эпилогом, сгорбившись, затих.
А вскоре это повторится снова: из искры — пламя, а потом — зола,
и как всегда вначале будет слово, а после — новый бой добра и зла.

Бессонница и декалитры кофе, и скомканных листов шуршащий рой,
наброски о вселенской катастрофе и новый мир, придуманный тобой.
Любовь и горе, ненависть и счастье — всё это будет завтра, а пока
опустошен и над собой не властен, и грусть разящей пулей у виска.

Утонув в суете, забываешь, что есть небеса,
облака и рассветы, звенящий январский мороз.
Мегаполиса бледный заложник, спасай себя сам,
если в серость бульварную намертво сердцем не врос.
Не забыл, как вдыхать грозовую прохладу весны,
босоного по лужам бежать без плаща и зонта?
Рисовать на оконном стекле фантазийные сны,
не бубня недовольно, что снова погода не та.

Строить дом из песка, вместо радио слушать прибой,
ночевать у костра, не боясь комаров и клещей.
Вопреки городской суматохе остался собой?
Или падаешь каждое утро в прокрустову щель
псевдонового дня — ксерокопии сотен других:
завтрак/офис/курилка/метро/телевизор/постель?
Бесшабашности голос в душе безнадёжно затих?
Суета обглодала живое в тебе до костей?

Зеркала отразят лакированно-гладкий типаж —
от улыбки до жестов регламенты строго блюдёшь.
Лучший менеджер фирмы и профи по части продаж,
жизнь — сплошная, блестящая глянцем, красивая… ложь.
Обмануть можно всех, но себя, к сожалению, нет,
не залить коньяком по свободе глухую тоску,
не купить на eBay в беззаботное детство билет.
Бросишь вызов рутине? Песчинки мгновений текут…

Было их много — похожих и очень разных:
ждущих, курящих нервно, порой хмельных.
Я разделял невольно и боль, и радость,
а засыпая утром, не помнил их.
Лица сливались, слова забывались сразу,
ночь прогонял, играя, шалун-рассвет.
Богом фонарным за что-то я был наказан —
помнить её и видеть десятки лет.

Она вечерами птицей ко мне летела,
вру, не ко мне, конечно же, а к нему.
Он приносил цветы, говорил несмело:
«Замёрзла, синичка? Можно, я обниму?»
Она улыбалась светло, прижималась молча,
я слышал, как бьется сердце в ее груди.
А он говорил: «Там холод, законы волчьи,
но я ненадолго. Вернусь. Только очень жди…»

Я был уверен — забудет, найдет другого,
память людская короче моей стократ.
Мне вопреки она приходила снова —
я удивлялся, а после был просто рад.
Теплой рукой касалась легко и нежно,
гладила робко, задумчиво глядя вдаль,
я замечал, как тает в глазах надежда
и серебром проступает в косе печаль.

Она приходила в дожди, снегопад и стужу,
а мне так хотелось светом её согреть,
уверить: нельзя исчезнуть, когда ты нужен,
напомнить: любовь всегда побеждает смерть.
Но даже от ветра её защитить не в силах
(какой из меня защитник? — обычный столб),
всем сердцем желал я, чтобы она забыла
того, кто когда-то в ночь от неё ушёл.

…Сегодня она не пришла, я прождал напрасно,
но видел ее в дневном беспокойном сне:
по волнам седым ковыльным и макам красным
спешила в наряде белом она ко мне…

У моря с небом не было границ — они смешались на палитре Бога.
Корсетом жестким сдавливал гранит извилистую горную дорогу.
Бросало солнце зайчики в глаза и золотило облака и волны,
в стекло упрямо билась стрекоза, а ты смеялась: «Шеф, гони на полной!»

Ромашковый букет покорно ждал глотка воды, обняв твои колени.
Зонты, шезлонги, яхты и причал — до них осталось несколько мгновений.
Неспешное вращение руля — на серпантине ухарям не место.
От света все сильней глаза болят, мне дотянуть бы до финала квеста.

И будут море, солнце и песок — рай на земле, а мы — Адам и Ева,
сдержать бы рулевое колесо: направо нужно, а уводит влево,
и выдохнуть, нажать на тормоза... Но сквозь педаль нога проходит снова,
и вырваться из прошлого нельзя — я временной петлей треклятой скован.

Будильник. Утро. Снова темнота. Растает сон, как лед в стакане виски.
Я жив. Не сдох под тяжестью креста, на рубиконе ДТП зависнув.

«Пизанская» груша, верно, уже упала —
она каждый год все больше клонилась вниз.
Безлюдный перрон пустого ж/д вокзала
грустит о вчера и ждет в послезавтра виз.
Ковер спорыша все так же щекочет ноги,
над липой кружит азартно гудящий рой.
В заплатах и швах бульвары/дворы/дороги —
далекий, чужой, но все же чертовски мой
родной городок под южным вихрастым солнцем,
вплетен в ЦНС*, на совесть прошит в коре,
накоплен в костях — фонящий печалью стронций,
и заперт, как шум не знающих сна морей
в ракушке витой, стоящей на книжной полке,
в моей ДНК, триплетно туда внесён.
Себя не забыть — сизифов удел. Без толку.
Смирилась,
не трачу силы
и помню
всё.

_________________________________________
* Центральная нервная система

Кто-то выломал зверски F5 — сохраниться in real нельзя,
загрузиться и переиграть шансов нет у тебя и меня.
Если умер и черный экран, значит всё — не будет кина,
в луже крови, натёкшей из ран, утонула слепая Луна.

Непришедшей весны журавли заблудились в седых небесах,
на клочке обожжённой земли напоследок бы написать
имя с датами, R.I.P. и «Прощай»… Не позволит застывшая грудь.
На останках сиреневый май прорастёт. Хоть когда-нибудь.

Стремясь в стихах загадочность блюсти, я высыпаю пачку многоточий
в прерывистую борозду строки неравномерно — так, как Муза хочет.
Добавлю капса, смайлов, запятых, разбросанных, как семена по полю,
получится в итоге чудо-стих: неоднозначен, неформален, волен.
Подскажут смайлы место, где смешно — читатель нынче туговат на юмор.
Я в новую паэзь рублю окно, а недокритик глупый не подумал,
что истинный, помазанный поэт земным не подчиняется законам,
в его стихах ошибок вовсе нет, он — камертон поэзии, икона,
пророк, оракул, Прометей, маяк, ведущий к свету робких неофитов,
и каждый препинак не просто так — в нём таинство великое сокрыто!
Поэт могучим кондором парит над толщей скучных и ненужных правил,
а критик — недалёкий индивид, завистливыми зенками буравит
поэтью спину, крылья, мощный хвост, но зуб неймёт, хотя и видит око.
Мне жаль его, он просто не дорос до истины сияюще-высокой:
творцы превыше правил и границ — юпитеры над сирыми быками,
они крушат условностей гранит и заставляют плакать даже камень:
обычно равнодушный ко всему, и тот в немом восторге мироточит,
но критик слеп и не узреть ему животворящей силы многоточий.

«Стыдитесь тела, желаний, страсти!» — религий ветхих звучит рефрен.
Запреты скалят щербато пасти, не позволяя поднять с колен
«сосуд премерзкий пороков смрадных», а проще — тело, что нам дано.
«Молитвой похоть смиряйте, братья, а кто не сможет, тому на дно
геенны вечной, горящей серой, неугасимой, платить за грех,
подбросят черти смолы и сена, там хватит места и дров для всех:
неверных женщин, девиц развратных и содомитов любых мастей,
им нет пощады, пути обратно, на них не капнет святой елей!»

Трясут клюками, крестами машут, грозят, пугают не первый век,
но искры страсти пророков даже, сверкая, манят горячим «секс».
Ночами снятся борцам духовным Лилит и Евы во всей красе,
бедняги стонут, дыша неровно, а утром снова себя в корсет
моральной нормы пакуют споро, кляня дрожащие пальцы рук,
и с новым пылом вопят и спорят, себе и пастве безбожно врут.
Чем чаще снятся святоше груди, крутые бёдра и крепкий зад,
тем громче вопли: «Господь осудит, за блуд и похоть воздав стократ!»

Смешно и грустно... проходят годы, но не стихает неравный бой:
каноны против людской природы, война до смерти с самим собой.

Мне пятнадцать. Беременна. Парень исчез в никуда.
Посоветуйте, где отыскать понадёжней врача?
— Малолетняя дура!
— Шалава!
— Тупая п*зда!
— Даже думать не смей!
— Не убий!
— Не руби сгоряча!

Но мне только пятнадцать, я в школе пока что учусь...
Мама с папой узнают — из дома прогонят взашей!
— Не мели ерунды!
— Гадко слушать подобную чушь!
— Сотни женщин хотят, но не могут иметь малышей!

Я рожать не хочу! Я пока что ребенок сама!
За душой ничего: ни гроша, ни кола, ни двора!
— Успокойся!
— Подумай!
— Неужто совсем без ума!
— За поступки свои отвечай и рожай, будь добра!

— Ты себе не простишь никогда ни за что этот грех,
а родишь — и полюбишь, иначе не может и быть!
Ну а как же карьера, работа, семья, как у всех?
— Ты желаешь себе одинокой «успешной» судьбы?

— Локти станешь кусать от обиды и боли потом.
— Будет некому даже стакана воды поднести!
— Мама с папой поймут и помогут, проводят в роддом
и поддержат на верном, хотя и нелегком пути.

— Ты сюда погляди: разрывают дитя на куски.
Не хочу, не могу, я не буду на это смотреть!
— Так спаси малыша от жестокой врачебной руки!
— Разве можно родную кровинку на лютую смерть?

Хорошо... Я подумаю... Может быть, мама поймёт...
Говорите, что Бог ничего не даёт просто так?..
— Образумили!
— Слава Всевышнему!
— Тронулся лёд!
— Станешь мамочкой ты, ну а всё остальное — пустяк!

***

Это ты виноват! Ты всю жизнь мне пустил под откос,
это из-за тебя одиночкой живу до сих пор!
Мама, в школе сказали: за лето я сильно подрос...
— Ну и что? Мне плевать. Убирайся, скотина, во двор!

Ма, за что по рукам? Я случайно тарелку разбил!
Ма, мне больно! Ты слышишь? Я больше не буду! Пусти!
Замолчи, недоумок, ублюдок, собака, дебил,
ты какого забыл сигарет и бухла принести?

Мама, мама, скажи, почему ты не любишь меня?
Я учусь хорошо, не шумлю, если ты не одна...
Почему ты не можешь меня хоть разочек обнять?
Рот закрой и вали в магазин, притаранишь вина!

Дядя Саша не будет тебя до полуночи ждать,
шевелись, дрянь такая, пока не схватил по рогам!
Ты обязан мне жизнью, немедленно слушайся мать,
а кобениться станешь — по жопе ремнём наподдам!

***

С*ка, снова в говно?! Почему не подохла ещё?!
За*бала бухать и водить кобелей, слышишь, ты?!
Пасть захлопни, щенок! Отпусти, я сказала, плечо
и не гавкай на мать! Принеси-ка мне лучше воды

и за пивом сгоняй, а не стой тут дурак дураком!
Мне спасибо, паскуда, скажи, что родился на свет,
что тебя воспитала, а не запихала в детдом!
Что ты делаешь? Стой! Больно! Господи, боженька, нет!..

***

Подсудимый сознался во всём, сам с повинной пришёл.
Двадцать два ножевых, но смертельное только одно.
По удару за год получила. Как раз хорошо.
Вы раскаялись?
Нет. И теперь мне уже всё равно.

Не жалеете?
Только о том, что родился на свет.

Мертвые правы всегда, потому что... мертвы:
их аргументы как мрамор надгробий тверды,
им безразличен докучливый шорох молвы,
горла не требуют пауз, не просят воды.

Мертвых бессмысленно тыкать в ошибки лицом —
их черепов иронично-застывший оскал
с хрустом ломает на части дискуссий кольцо,
и забываешь невольно о том, что искал

в старых тетрадях — хранилищах выцветших строк,
и для чего до утра прокопался в сети.
Комом по горлу полынью пропахший урок —
у неживых удивительно правильный стиль.

В кривых зеркалах перепутались зло и добро,
а чёрное в белом плаще притаилось в углу,
и ложью экранной питается каждый второй,
а каждый четвёртый угодливо-преданно глуп.

На Поле Чудес не протиснуться от буратин:
несут медяки, уповая на скорый барыш,
не зная/не веря, что станет богаче один,
а все остальные получат сверкающий… шиш.

Страна дураков в параллельной вселенной живёт,
в которой сильнее её не бывало в веках.
Дерьмо первоклассное здесь выдается за мёд,
а рты бетонирует липкий, пупырчатый страх.

Но этих убогих нисколько не жаль, потому,
что радость для них боль чужая/страдания/смерть.
Призвать бы на головы их камнепад и чуму…
Не стоит. Наказаны трусостью. Им не суметь

порочного круга порвать проржавевшую цепь,
подняться с коленей под треск выпрямляемых спин.
Куда безопасней вопить с разукрашенных сцен,
а после вприпрыжку нестись за бухлом в магазин.

С протянутой гордо рукой подаяний просить,
взамен отдавая с процентами завтрашний день,
лететь под откос в потерявшем колеса такси
и будущий рай рисовать на болотной воде.

Настоящий мужчина могуч, волосат и пахуч
или тонкий ценитель искусства и марочных вин?
Разгоняет усилием воли нашествие туч?
Погружен с головой в благородно-изысканный сплин?

Может, он книгоман, прочитавший сто тысяч томов,
или повар от бога, на кухне творящий дива?
Тренированный воин, что к бою любому готов,
или тот, для которого женщина вечно права?

Настоящий мужчина не пьёт и не курит совсем
или может за раз опрокинуть пивка полведра?
В пятьдесят без недели он выглядит на двадцать семь?
Виртуозен в постели, способен любить до утра?

Настоящий мужчина железно подарит цветы,
с полуслова поймёт и конечно подставит плечо?
С ноутбуком, стиралкой, проводкой и плазмой на «ты»,
и с любимой готов без умолку болтать ни о чём?

Настоящий мужчина... какой он, скажите? Вопрос,
над которым ломаются копья десятками лет.
Дискутируют дамы и спорят об этом всерьёз,
а ответа как не было, так до сегодня и нет.

Ты вливаешься утром в глубокие вены метро,
ощущая себя клеткой крови огромного города.
В ритме пульса несешься его полутемным нутром,
вспоминая, как ветер трепал белоснежные бороды
кучевых облаков высоко в синеве над Невой,
как ложился туман одеялом на плечи Дворцового.
Оглушило тогда понимание — Питер живой:
дышит, любит, мечтает и верит — всё будет по-новому.
Он открылся тебе, признавая частицей своей,
принимая со всеми грехами, долгами и ранами,
изумляя таинственной магией белых ночей —
это было до дрожи интимно, пронзительно, странно и
ты на миг онемел, осознав, что едины теперь
и бескровно нельзя разделить — вы поатомно смешаны:
город, силу черпающий в горькой настойке потерь,
и вчерашний чужак, опьяневший от радости бешеной.

Известным писателем быть нелегко — это факт,
на куче порталов нетленки свои разместив,
нельзя укатить по-геройски в багровый закат,
пора подсчитать, сколько сотен добавить в актив
читателей новых — на сайтах есть, благо, учет
просмотров, увы, не прочтений, но это не суть!
Известный писатель статистику строго ведет,
не может позволить себе и на миг отдохнуть.

На вычитку клал он с размаху — не царское же
занятие это, и в опусах гениев нет
ошибок/описок/повторов/картона/клише,
а в литере каждой сияет божественный свет,
манящий к себе ежечасно десятками их —
читателей новых, которых так сладко считать.
Известный писатель над сметой свежайшей затих,
на душу его снизошла, затопив, благодать.

А может, послать всё к чёрту и крысой — работа-дом —
метаться, вдыхая спёртый и колющий горло льдом,
отравленный бытом воздух — так проще наверняка:
не пачкать бумагу вовсе, и пусть не дрожит рука,
до хруста сжимая ручку и комкая новый лист.
По первости будет скучно и мозг идиотски чист,
а после каноном станет крысиный шуршащий бег,
роллеты из прочной стали на шторах закрытых век,
слепая елань обычных, до жути похожих дней —
потертый ковер привычек и вязкая грязь на дне.

Рождение Господа — повод напиться
до свинского визга, в дрова, в лоскуты.
Покинув собор, сбросить постные лица,
как тесные маски; плевать с высоты
на догмы, каноны, хоралы, кадила;
спешить по домам, продолжая банкет,
под вечер забыть — в честь чего это было,
сведя благочестие за ночь на нет.

А утром по пиву: поправить здоровье —
святейшее дело! Иначе — никак.
И совесть зудящую плотно укроет
привычного хмеля ласкающий мрак.

Бедненькие девочки — их не любят мальчики —
режут руки лезвием строго поперек.
Кровь стекает струйками по дрожащим пальчикам,
а в глазах заплаканных горе и упрек.

Пожалеть бы девочек, успокоить ласково,
если б не безделица: фото в Инстаграм,
в пабликах в контактике заблестели лаково —
поделиться бедами требуется вам.

Налетят подруженьки, приголубят сразу же,
предоставят ссылочку на фотоотчет
собственных порезиков, утешая фразами:
«Правильно ты сделала! Парень — идиот!»

Сами так же резались и увековечили —
телефон-то рядышком, не заснять нельзя! —
чтоб потом на пабликах утром, днем и вечером
проклинать изменщиков, карами грозя.

Тонкую душевную отражают фоточки
и богатый внутренний уникальный мир.
Общее сочувствие похмельнее водочки —
поскорей выкладывай, душу не томи!

Личное в публичное превращай по-быстрому,
толку в одиночестве резать и рыдать?
Насладись сочувствием сострадалиц искренних —
их скорее скорого соберется рать.

И не знают девочки, не имея опыта,
в пабличных истериках не спасешься от
непреложной истины (быть ей трижды проклятой!) —
счастье настоящее за углом не ждет.

Не спешит по вызову, словно МЧСники,
и не верит пролитым крови и слезам.
Одолеть — не сразу пусть — все ступени лестницы,
к счастью притороченной, каждый должен сам.

Быть ребром у медали/монеты, наверное, здорово:
не терять никогда равнодушно-спокойного холода,
свысока наблюдать за боями, страстями и спорами,
сохраняя молчания дьявольски ценное золото.

Хорошо не гореть, даже если осыпало искрами,
не кипеть и при сотне критических градусов Цельсия.
Уклоняться легко от плевков, оскорблений и выстрелов,
отмечая с улыбкой: атаки конечная цель — не я.

В мертвой зоне с комфортом, без риска/тревоги/опасности
можно славно прожить, не считая года и мгновения.
А случайно попав под прожектор всевидящей гласности,
обрести ореол мудреца/преподобного/гения.

***

И дойти до конца, сохранив монолитность гранитную,
проморозив до звона потоки эмоций и чувств.
Гордо кутаться в плащ, изукрашенный белыми нитями...
Почему же я быть равнодушным ребром не хочу?..