Облепляли детали нам щиколотки -
мы их к ночи смывали в тазах,
ибо знали: взлететь - дело хитрое, и
обхитривший - век будет в тузах.

Но земля липла комьями – сращивала
наши пятки с грунтовкою дней.
Время космоса – время не каждого:
замечтался чуть и… в ручей.

Где "Гагарин" ваш?! «Жару дай, Уточкин!»
И Серёга педалью скрипел!
«Во, красавчик! – кричали. - Не шуточки!
Авиатор! Одесских кровей!

***
Не взлетели никто мы… -
не велено.
Проросли на обочинах снов.

… но уже Циолковский на велике
грохотал, глядя выше крестов.

Ты спрашиваешь «как дела»?
Зима. Из окон поддувает.
Сквозняк попутным не бывает,
хоть и похож на те ветра,
что нас носили по вселенной.
Всё тленно, mon ami,
всё тленно.

Как скажешь - не о сквозняках.
Преподаю. Всё также - в школе.
Я помню всё: ночёвку в штольне,
рассвет на Тайских берегах,
Паттайю, как нас там накрыло.
А нынче ездила - уныло.

Ты заскучал, друг мой?! Прости.
А у меня есть сын… И дача.
Тебе неинтересно? Значит,
оседлость так же не в чести.
Сентябрь на взморье?! Верю - «круть».
Абонемент,
в бассейн.
Не суть.

Спешишь?
Спеши, друг мой. Спеши.
Напуган разностью итогов?
Беги к делам своим - их много
у вечно молодой души.
Стой! Флаг забыл «Forever юность».

… прости, что ран твоих коснулась.
Дыши.

Мой внутренний киномеханик ушёл в запой:
мотает бобина круги – режет мысли мелко,
и чёрная змейка на мятом экране белкой
скачет. Кстати, а Белка и Стрелка до
неба - Вильной и Каплей были.

Бро,
что мне, скажи, с того?!

Кончились мысли и смыслы, любовь и кино.
Кончился виски весь. Виски среднего рода - всё.

Всё.
Не буди меня утром – здесь до смерти скучно, брат,
чтобы ещё раз проснуться. Выкричи имя
утром по буквам туда, где бескрылые Капля и Вильна
плыли над шаром, мигавшим глазами в сто тысяч ватт.

Это последнее, что я хочу увидеть.

Долговязый, несуразный... от тебя
приходил ко мне посыльный –
серый дождь.
Врал шельмец, что почтальон.
Мол, с сентября
носит письма.

И фонарь взял в фокус дрожь.

Сквозь пунктиры разглядела -
в латках плащ:
жёлтых да на сером…

- Бобылём,
видно, прозябаешь... Сам пропащ,
в сумке лист гуртом - и тёрн, и клён.

Выпала открытка - туч тиски
давят солнце в эллипс... Кончен бой.

- Вам письмо.
- Пожухлые листы?
- Но прислали! Радуйтесь – живой.

У него и мопедки-то не было отродясь —
только шлем кругло-белым яйцом… Где добыл — загадка.
А ещё он не верил, что Смык — участковый и власть:
«Разве двоечник бывший убдит на селе за порядком?!»

Рыжегривый, босой — ребятне местной шут и остраст —
на закрайках такому кто рад?! Но… живи-соседствуй.
Починял дурачок палисад, и за разом раз
на упёртую в небо жердину шлем ладил к месту.

«Зря смеётесь! От инопланетных силков оберег!»
И в бельмо на жердине уставится, как в глаз божий.
«Вот помру, а мой шлем защитит пострелят от бед,
и неверящих вас, и случа́ем в село захожих».

... хоронили всем скопом. Дивились — битком погост.
Поминали добром. Отрывной календарь листали:
был блаженный начитан, упёрт и в речах непрост,
выпивал, но всегда попричинно. И в избах знали

спозаранку: сегодня юродивый пьёт «в знаме́н
правой битвы». Вчера пил «во славу Пасхи».
… Поменял дом хозяина: левый поправлен крен,
окна новые — цвет скорлупы у краски.

Но на жерди нет шлема…

А хочется, чтобы был.
Потому как Смык спился,
и вздёрнулся батька в хлеве.
Дохнет рыба в реке, хорь залётный курей подавил…
И что день — на душе неспокойно…
… не как при шлеме.

Окончен спор заборов и сугробов:
сползли снега смущённо с частоколов
насквозь промоченными к утру тюфяками.
Но весела весна. Что взять с малой?!

Она вчера пила туман так жадно,
что нынче плавает во рве пожарном
кусочно-льдинными в подтёках лоскутами
та, что вчера лежала простынёй.

Но… что журить малышку?! До стыда ли?!
Ей бабушки в цветных платочках дали
хлебнуть на берегу из старой тарки
домашней бражки. Снова жди потоп.

Щедры бабульки, но не бескорыстны -
вот-вот пойдёт река: «А ну-ка, брызни
из пригоршни на лица нам, весна,
красот, что прячет талая вода».

И засмеются, у закрайков стоя,
как уйму лет назад, когда весною
такой же… нет, поболее толпой
ходили умываться «красотой».

И пустят тарку с бражкою по кругу.
«Дожили, девки! Запевай, подруга!
Какую?.. Хас-Булат где удалой».

Девочка в свитере, на подоконнике, слушает заданного Мерканданте:
кисти изящны, кивают поклонники, спорят вальяжные альт и гобой…
А за окном полутьму мерят шагово драпо-суконные арестанты,
между конвойных сугробов сбиваются в плотно-затылочный сумрачный строй.
Девочку в свитере, жёлтом и жёстком, связанном матерью «на отвяжись»
мучают гланды — хлеб ранит бороздно, и несуразная взрослая жизнь.
Мучает мальчик в бомбовых наушниках, не замечающий алую прядь:
он не повёлся, а ей были спущены матерью матерно...
Словом, опять
всюду виновная: бабка «забытая» пенно плевала «вот сдохну во сне»;
и что воняет посуда немытая; в фильмах все бл*ди, и внучка как все.
И никого, кто бы высмотрел в зреющей женщине струн запредельный натяг:
с чёлкой-углом, забиячно алеющей, мается девочка — что с ней не так?
На подоконнике плачет Вирджинией: любит Ичилио — выжить никак.
Ах, Мерканданте, вы, право, всесильны! Как вы искусно в клаксонный бардак
матерной улицы партию верности запеленали.
Но шепчет февраль:
"Знаешь, малышка, бывает «не стерпится».
И, к сожалению, будет «не слюбится».
Кода. В поклоне согнулась печаль.

А когда уходила, верно, помнились ей только руки.
Только кисти - ухоженные и не очень.
Ни глаза, ни слова. Ничего - будь то шляпы, брюки ли…
Только руки. И размытым - не в фокусе - прочее.

В кабаре-нуэ, где бывала часто и долго,
знал, пожалуй, любой, что коктейль она пьёт "Мартини".
Приходила, садилась, блуждала зрачками под полками,
где хозяин держал многотомники поварские.

В чёрном платье. Торшер мягко-синим зауженным
кругом чуть задевал вялость бледной ноги отколе́нно.
"Ни к чему" - знак рукой. И, лишь свет высыхал мелкой лужей,
пианист затевал ворожбу в память Олтону Гленну.

Ми, ля, ре…

"Миллер, - кликнут привычно ангелы. -
Он играет, иди. Твой "…Sreet Blues" без оркестра, но вещь мила".

Но не клавиши, пальцами выпестованные в мел белы,
привлекали Гленна, а эта - подлунная женщина
с непрочтённым лицом без лица под вуалью. Опять она
в небе ликом печальным почудится, где Ла-Манш стал могилой пенной.

Дама пьёт... Чуть кивает рукам, приносящим коктейли... - нам,
созерцающим узницу, выбравшую счастье пленной
долгой памяти. И, вероятно, большой любви.

"Извини, - ангел Миллеру, пряча взгляд. - C'est La Vie"

Оставь мне на небе эту жёлтую пуговицу.
Ты - бог. Для тебя моё солнце - безделица.
Тебе таких к небу пришьют дюжину служницы.
А мой свет - между швов с грехом пополам смётанных -
только на ней держится.

Оставь её мне, бог.
Будут и так тебе впору величия мантии и славы яркие балахоны.
А мне... не на что больше застёгивать небо.
Не спасут, не удержат его скрепы и пуговицы картонные.
И если дёрнешь с провисшей изношенной ниточки
лунной бляшкой, или днём срежешь - солнечно-яркую - бритвочкой -
купол надвое раскроится. А в разломе такая чёрная гуща,
что до дна не досмотришься. И я не знаю, что лучше -
утонуть, попытавшись допрыгнуть до того края, где ты ещё рядом,
или стоять на этом, где под босыми ногами ранящим конгломератом
память и боль.

Не трогай пуговицу,
не расстёгивай небо,
не отбирай (мой? чужой?)...

Дай доносить - не по чину,
в миллион голубых аршинов -
высокий крой!

Здравствуй, старая лошадь. Опять ты не умерла.
А раз так, то не стой, засыпая - сегодня праздник.
В кругосветку отправится в скользком седле детвора:
испугается девочка, стременем пнёт проказник.

Кружат скрежетно март, «Mammy Blue», карусель, голова,
и коптится в дымах от мангалов залётный ветер.
Истребители-голуби режут азот-кислород, пьют аш-два-
о - в них пальчиком тычут нарядные-кукольно дети.

Праздник площадь полощет в одышках, шарах, вине.
И… так хочется плакать, уткнувшись в бюст чьей-то мамы.
Обезуметь... и в третьей октаве в истошном ре
одиночество выкричать в небо сопрано пьяным.

И орать из такси «мир - фигня, но меня не возьмёшь - хера с два!»
Ноль четыре, ноль три и ноль два набирать коматозно,
вспомнив школьное «если один, и грозит беда -
вызывай службы помощи». Я погибаю. Серьёзно.

Одиночество скалится плесенью из углов,
как же холодно дома – обман победил прогнозы.
Где-то кончился праздник. Спит лошадь без ног и снов.
Напиши мне хотя бы два слова… А впрочем, поздно.

Истекший по дороге силами,
катился день трамвайно в парк.
Жизнь торопилась - ощутимее
неощутимого «тик-так»
в состарившихся дамских часиках:
браслет, две стрелки… Атавизм.
В айфоны перебрались массово
минуты и друзья. В безвиз
въезжали связи, люди новые...
Иных не помню - дни летят.
… на циферблате окольцованном
лелею время от тебя.

Из провинции письмо — где-то всё ещё конвертик:
индекс - спичек ровный строй, адрес синий в три строки.
«Здравствуй, Дедушка Мороз!» — выводили с Нюрой дети.
«Подсобил бы, Райсобес!» - сами шкрябали дедки.

Но у почты набекрень завалилась в дранке крыша —
не скрипит теперь чуть свет Нюрин «справный лисапед».
Вот и деток развезли. «Школьный сруб на ладан дышит...»
... дальше - крепкое словцо деревенских - за сто бед.

Не поймут его мужи - им «капец» амбивалентен,
как чернильница, дрова, борова на чердаке.
Обживают города разорённые соседи -
там "комфортная среда", здесь медпункты на замке.

Плачет Нюра: "Ну тюрьма ж: лифт боюсь, этаж подкрышный...
Мне бы с утречка в дела, но сноха велит - «сиди».
Почтальонствовала век, а, поди же - стала лишней
на родной-то стороне... Вот и чахну взаперти".

И скукожится к весне, и вставать не станет с койки,
потому как нет забот, «знай лежи - справляй помин».
Смотрят в Нюрино окно по-соседски новостройки,
Смотрит Нюра в потолок, просит:
"Боженька... прими».

Из прокушенного молчания в строчки кровь уходила капельно.
Не стихи писал – завещания, что ни утро – неоперабельный.
И обиды росли на «певчую», и слова вырывались точные -
наклевавшейся человечины и души его вкрапь источенной.

Не умела любить – случилось так. Но слова разрывные брызгово
рассыпала, ссужала… Сто штук – пятак. И его лишь кляла неистово
за молчание. Ей не знать и впредь – в ночь вплетающей стоны строчные,
сколько стоит его тишина в ответ на рождённое ею полночное.

Понимаешь, в мире есть вещи от нас с тобой не зависящие -
от прогнозов забытых... несбывшихся, от желаний неверных, прочего...
И синица поёт, множа такты - обморожена, заморочена -
потому что запомнила как-то, что весна наступает в марте,
даже если стоят морозы, и пророчат пургу прогнозы.

Я с тобой была счастлива осенью. И пусть хрипнут поэты в прениях,
мол, уныла пора слёз сочения, умирания всего сущего.
Я живой была, неравнодушною. Сажа охру смывала цветущую -
я ж... катарсисом, возрождением напивалась. И так и запомнила,
что по-осени пишутся дольники, потому что так будет всегда
после тебя.

Сбылась ещё одна зима - крещенье, святки…
Снег не расплющил купола, как сердце – всмятку:
их держат к богу голоса – сто тонн с изнанки.
А в сердце зрела пустота, и точно банку,
из-под напитка (кислый Брют?) нога сложила
в хруст алюминия. Как там... - «да быть бы живу»?!
"Мой храм" уродлив, стёжкой шит - безбожьем ниток.
Всё прогадала: «нет любви» – попался свиток.
И тащит бомж в приёмный пункт к чертям «Всё купим»
пустую тару – часть меня.
«Кина не будет».

Горевали ангелы - головы кручинили,
обнимались, плакали бедные к утру.
И светились венчики облачками синими
заблудив в закраешках полную луну.

Дни-несовпадения с глаз долой нас прятали,
ночи - того истовей: в душах грызли брешь.
Две постели гладкие - две судьбы помятые,
и в словах в два столбика грусть - хоть ложкой ешь.

Ангел твой застенчивый, к моему печальному
прилетал, да сетовал - плохи, мол, дела.
Говорил, что маешься, панихиды странные
ночью репетируешь. Видела сама

то ли между строчками… то ли между жизнями…
Оттого и страшно мне – так, что не уснуть.
Ночничок ли, ангел ли - маячковой линзою
Освещает комнату, где всенощно ждут.

Есть женщины - "ожидание".
Есть женщины - "всепрощение".
Я - вождь… Мне б найти восстание.
И в бой - до изнеможения.
Мне в косы вплетёны ленточно
шесть войн и две революции.
Я - в красной косынке девочка,
внебрачная дочь Конфуция.
За нравственность, против ханжества
стоять буду грудью (голою)
Как Кун‑цзы поеду в княжества
мужам молвить слово новое.
Советы давать правителям
как с подданными управиться.
И скажут друзья: "Вы видели?!"
И дружбой со мной похвалятся.
Ввалюсь я домой - полночная,
Пройду, сапогами топая.
Муж спросит: "Уполномочена-
то кем? А осталось - много ли?!"
И чай мне заварит липовый,
накормит пюрешкой, шанюшкой
"Что, жёнушка, край-то виден ли?
Где носит тебя, "скитаньюшка"?!
И будет баюкать-пестовать...
Но завтра - опять "за Родину!"
Осталась одна я - честная,
идейная да с устоями!
Другие давно обабились -
сидят на скамьях тетерями.
Я женщина - "раз - и справилась!"
Я женщина - артиллерия.

Одно во мне непотребное -
боролась, да шибче надобно:
муж скажет словечко-трепетно
И плачется, как при маменьке.

И так двадцать лет.
- ... Зай, баиньки!
(Ну, вот... опять)))

Это странно… Это очень странно -
не хочу ни глаз твоих, ни слов.
В маленьком кафе-исповедальне
за одним из трёх хромых столов

я ловлю и не поймаю в фокус
рук твоих усталых и больших.
За окном вращают грязный глобус
шины проезжающих машин.

Натирает мальчик скрипно штофы,
Cosa sei едва-едва звучит.
Где-то жизнь, Нью-вести, катастрофы -
ни одной из видимых причин,

дабы оборвать прощанья муку.
Терпим, близим первое "прости".
Я хочу запомнить в жилках руку,
прошлое зажавшую в горсти .

Даже не думай за эту черту -
в зону ненормативных мыслей,
чтобы не сгинуть в моём бреду -
там где "ни зги", где "дым коромыслом".
"К солнцу ладонь"?! Не покрой! Уведу.

Даже не пробуй на вкус слова.
Пил через край?! Ну, и как? Кололись...
Зря не послушал: на счёт "раз-два" -
выплюнь и впредь не тревожь колодец
с мёртвой водой. Не ходи сюда.

Даже не знаю… Пропил… пропал…
Как ты доверчив до крайних сроков!
Ладно, садись. Подставляй бокал.
"Мёртвая"?! Глупый. В цвета восхода
красит хмельное вино бока
хруст…

Я ненавижу твоих друзей!
Если бы руки были свободны -
стрелы летели бы в сто волостей,
раня союз ваш, деля его дробно
на невесомости… до мелочей.

Я ненавижу твои дела!
Этот бестактный жестокий будильник,
тянущий в шестерни будней тела,
даже на вздох миг назад неделимые,
но рассечённые дольно на два.

Я ненавижу тебя отдавать -
на выходной, на минуту, на "здравствуй".
Хочешь, я буду тебе растирать
краски пестом в старой ступке - причастной,
точно Куинджи, заборы "писать"

для "Айвазовского". Только бы рядом!
Я ненавижу тебя ревновать.

Только… не знай. Не надо .

Она привыкала к мужчине, как кошка к ладони,
ведь кошке не важно - он важный… женат… алкоголик...
Она начинала почти по-собачьи служить ему правдой.
Мышей приносить, бабье-нежно гнуть спину под лапой,
пускай - заскорузлой. И не было в мире союза
безумного более, чем эта Пятница с Крузо.
Хоть жизнь её жизни жестоко учила-учила,
да так и не вбила в кошачью башку даже силой,
что только хозяин дождётся начала охоты -
и пёс с этой кошкой! Вот дверь, вот порог
... всё!.. Свобода.

Эту флейту лесную он прятал в заплечном мешке -
две верёвки за уши-углы небелёной холстины,
сверху узел… В таком, показалось, ещё носили
деревенские бабы с базарных рядов малышне
петушков, пастилу, кренделя и другой гостинец.

Что увидел старик из морийских лесов? Не скажу...
Только спрятал гудочки в карман, схоронил веселушки
и припел на царёвококшанском мосту нескладушку:
"Ох ты дева, не ладно на сердце - глядеть-то гляжу,
да живого не вижу ничуть. Али, скрал кто бездушный?!

- Так и "скрал"?! - улыбнулась в ответ. - Отдала сама,
только было-то там с гулькин нос - не любовь, огарок.
Никому ни теплее, ни ярче, увы, не стало…"
Дед кивнул, лапой пошурудил слегка…
Вздох… и флейта о горьких всех девах запричитала.

И почудилось что-то такое в её слезах,
что сроднило мои и вселенские бабьи беды:
всё конечно… Но как бесконечны в высокой вере!

И откликнулась всхлипом умершая, было, душа,
и зашлась вместе с флейтой - заплакала и запела.

… а очнулась, когда превратились в туман следы
Берендеева сына в заливе Кокшаги вольной.
И не жаль стало лет, и простились такие боли,
что, казалось прощёнными быть никогда не могли.
Так и помнится флейта лесная Йошкар-Олы.

Понимаешь, никак не возьму я в толк: за потерей потеря - ушли даже тени.
и табло "выход здесь" коронарно венчает входные когда-то двери.
Я всё думаю: если наказана, и в расписании значится "время потерь" -
где оно... время счастливейших обретений?

Помню всех посекундно: не искали - входили попутно, озирались оленье,
оставляли зазоры-лазейки (грядущим разорам щели),
чтобы выскользнуть в случае неслучившегося - без оглядки и объяснений;
ни себя, ни хозяйку с покрывально-девственною постелью
пеленгаторам… геолокаторам… - прочим зрячим под взор на съедение
не сдать.

И тем самым - о, небо! - не выдать отсутствие в нас порока…
Без порока нынче не модно и глупо - пустая морока:
всё не остро, не в штырь,
и нет в нежности без продолжения прока.
И твой взор, как и прочие, вязнет в изогнутых цифрах Дали
раньше прощания срока…

"До срока" …
какое бессрочно-жестокое слово-волдырь,
грозящее лопнуть в любую секунду надрывно-нарывно
в струю кровотока и словотока.

А за порогом...

… а за порогом и никто, и уже никогда не помянет "как там она?"
И дверная пружина - единственно-верная, кто её ещё любит -
мстит уходящим: бранится скрипуче и скверно. И лишь ей - "потерпи, не беда!"

… скажи мне - это теперь всегда
только так и будет?..

Она оруженосец - и юбка не помеха.
Она оруженосец - без чести, без доспехов.
Босая и растрёпа, подолы в репее -
она оруженосец в его большой войне.

Бесстрашна, в схватках - рьяна. Раненья и невзгоды
смахнёт в рукав. Подранком метнётся к чёрным водам -
от господина-бога погибель уведёт,
а, возвратясь, цыганкой - зашепчет, запоёт.

... роняет ночь в колодец секрет его побед -
сопит оруженосец... чужая и... навек.

Глупая-глупая девочка пишет столбно в блокнотик "mon cher", "мой кумир".
Глупая-глупая девочка ищет в окнах на Мойке открыточный мир.
Стулья в корсетах жаккарда в гостиной, тронет княгиня скатертный крахмал,
сливочник сдвинет серебряный длинный - с носиком уточкой, с ручкой в овал.
Чу! В чайной паре от выдоха томно тремоло (чашки испуг) зазвенит.
Чудится девочке - вот же, за шторкой русской борзой горбно-спинный изгиб;
мальчик в кудряшках - манжеты батиста; нянюшка; коник на двух полозках…

…девочке глупой мир правды не выдаст: сгинул моншер - князь Юсупов… Не став
ни англичанином, и ни мальтийцем, хоть и ютили. Да был ли приют
бравому Феликсу - "я тот убийца!", нищему Феликсу - "я вот вас в суд!"

"Metro-Goldwyn-Mayer" заплатит, каналья - будут и честь, и бюджет спасены -
двадцать пять тысяч за лживость сценария с Гришкой-распутником, с "ролью" жены...

Проданы книги... - на императрице тоже наварен и куш, и престиж.
Снова последний Юсупов "вхож" в Ниццу, "аккредитован"-прописан в Париж.

... глупая девочка, нет уж той Мойки - окна не прячут любимца-князька.
Полноте плакать - он не был ни стойким, ни благородным… плюс - пошлый изъян.

Впрочем, любви вечно сомкнуты веки... Сыщешь на Сент-Женевье-де-Буа.
Air France, Шарль-де-Голль. Брать билетик?

- Ах… Если б раньше… Хотя бы до ста.

Так бывает, друг мой, выйдет дата – зазвучат музыканты не в такт:
длит она в бесконечность фермата, он торопит Con moto* в антракт.
Оттого и пассажи невнятны под его прежде чуткой рукой,
и в её педантичном легато ватны ноты в гирлянде льняной.
Плачет младший Массне - безутешен: не взмывает элегия снов.
... они оба играли про вечность... а сыграли про шелест шагов.

*Con moto - c подвижностью.

Я заштопала окна...
Знаю - нитки не в тон, и стежки хаотичны.
Кот горюет "жестоко" -
игнорирует детскую кличку "Горчичник".
У него в заоконье
взад-вперёд коготками по цинку щекочет голубка-подружка.
Кот надел альтер "Горе",
он не может понять - разве в штопаном мире жить лучше?!
Тропы - чёрным на белом,
я боюсь высоты и невнятных тягучих финалов.
Я пыталась, старалась, хотела...
... устала.

медсестра молча тычет иглой и пускает покой в холмик вены.
медсестра понимает. молчит. ей самой здесь хреново.
обесцвеченность радужки - признак отсутствия. верный.
значит, всё, как обычно: по плану - по схеме - по-новой.

медсестра - не девчонка, но густо завидует квёлой
пациентке из триста шестой. потому как забыла
за каким новогодним столом написала "да быть бы здоровой",
вместо вечной заявки на год "полюбить, быть любимой".

и теперь лечит почки. а эта - несчастная? - вены,
по которым ей кто-то "чиркну́л", ночи взрезав мустангом.
медсестра плачет горько и тихо - ей вспомнился первый.
пациентка из триста шестой смотрит мутно на манго -
кто принёс?.. как едят?.. и в глазах у обеих печаль. Но...

А капканы похожи на морды акул - глаз базедовый.
И ещё помню с детства: зажмуришься, в струнку, на цыпочки -
и проскочишь к родителям в спальню, в сорочке без вытачек
на груди без груди... я бежала к ним дробно-балетно. Но…

Ни тогда, ни сейчас, и никто не поможет - кому видны(?!)
прикреплённые строчно-цепочно к заглавным колоссовым
наши страхи-капканы?! И щерятся все те же - грозные,
что пытались куснуть за озноб двувершковой босой ступни.

Я когда-то, наверно, забуду все страхи. Но... на губах,
онемевших как в детстве в зажатом изломе "будить нельзя",
крошки хрустнувших слов. И капканы железно в ночи "Звяк!" "Звяк!"

... вот и ты не услышал. Но... спи. Это мой бесконечный страх.

Нет, умоляю, не сейчас!
Среди десятка строгих мантий,
Вздымающих не пыль - проклятья
(усыпан ими судный путь),
пусть не взметнёт обиды кнут,
зашитый в оторочья платья
судьи, чей страшно слышать глас.

Не множь труды нещадных рук.
Не адвокатом - не положен,
но в приговоре «уничтожить» -
заслуженном и неизбежном
той, что себя признала грешной -
(оговорила ли... быть может)
твоих пусть не найдётся букв.

Настало время макраме, и почтальоны впали в спячку.
Уже случалось по зиме - работы нет. Тепла заначки,
припрятанные на потом для страстных писем-откровений,
остыли. И в плену истом... /читай - непроходимой лени/
в качалках-креслах старики (стареет мир в такую пору)
мусолят томики тоски. Томятся длинно, без разбору
читая классиков бомонд, шестидесятников и Кафку...

... а у беседки пляжный зонт в глазури сна с примёрзшей травкой.
Под ним скамья: белым-бела, вся в пудре - потеряла меру.
Напрасный труд... Виной - зима: предпочитает адюльтеру
здоровый сон её mon cher. До ласк он нынче не охочий...
... спит мир. Скучает Люцифер. И вместе с ним работник почты.

Как же хочется заболеть! Тридцать шесть… Ну, тогда поплакать.
Приходи меня пожалеть, я устала от «пастернаков».
Буду кукольно хлопотать – разводить в подресничьи сырость,
пледом грубым похерю стать с фотографий: «Не уродилась…»
В безгорячечном небреду, заглушая и стыд, и разум,
заведу про печаль-беду: "Не любима тобой ни разу!
У иных - вон - страстей огонь… Что? Мне чай. И лимона ломтик.
Да... на лоб - мне твоя ладонь от болезней защитный зонтик.
Свет не надо – так хорошо". Греет плед старика Шекспира.
Под рукою твоей большой все бесята уснули с миром.

Шпателем вылизан снулый бетон городов.
Если мы все упадём в знойный день от удара -
не шелохнётся, не вздрогнет кубичность основ,
пункт о «создании тени» почил в формулярах.

Шторятся окна - нет дела до скошенных нас.
И лиходействует солнце бандитом в законе.
Фундаментальность царит... Чей-то квёлый Пегас
На светофоре стоит, словно рыба в затоне.

Глазом зелёным в лоб метит «несущий свет» -
мол, продолжайте движение, кто стояли.
Дёрнулись оба с Пегасом, но... Что за бред?!
В солнцем побитой башке: «Братцы, кто здесь? Я ли?»

Честно? Не вспомню, кто первым рванул в криуль –
может, крылатая лошадь, а может – вместе.
Помню - свистели в свисток… догонял патруль…
Мчали, что мочи - очнулись за перррелесьем.

… слева - свобода... справа - лишь трын-трава –
оба в панамках, в зубах сигаретки с фильтром.
Солнце кошмарит бетонные города.
Нам с Пегим пофиг.
Мы в речку!
Купаться!
Титры.

... и в каждом письме он ей оставлял лазейку —
чаще вопрос, чтобы было легко вернуться,
реже крючок... пропущенную запятую.
Она возвращалась. Смеялась. Звала его «ротозеем»,
писала какую-то чушь про любимое детское блюдце —
с ошибками, без запятых... Он ждал каждый день, любую.

Бились с изнанки в экран расписные лубочно
глупые строчки. А он... «пусть такая, пусть всё в ней куцо».
Только боялся - однажды нырнёт в паутину,
но не отыщет письма. И... поставил точку
первым... — шляпкой гвоздя, вошедшего в сердцевину.
«...полно. Не мучайся. Плачу?.. — разбилось блюдце».

«Нарядная»?.. Я что вас — напугала?
Нет-нет — в ботинках! Не ковёр и был...
Столичная?.. Не против. Два бокала
обратно в «стенку» - в секретерный тыл.

А на передовую пару стопок.
Напёрстки? Вы о чём? Размер...
Я, знаете, не пью... Лет? Чуть за сорок.
Не язва. Раз настойчив кавалер...

А вы не так суровы, как казались.
Нет-нет — не доливайте. Я допью.
На чём остановились?.. «Хитрый заяц
Перемахнул, а псина - в полынью».

Какой вы интересный собеседник!
А я вот... Да, конечно, и рыбак.
... ой, капнула. Не плачу. Что? Передник?
Да чёрт с ним - с платьем! Наперекосяк

вся жизнь... Я не расслышала - что надо?
Ах, мама так учила, и в кино...
А я вот телевизор... Не эстраду -
Рахманинова... Как домой?! Темно?

Трамвай последний? На такси... Возьмите.
Остаток? Я в пакетик... Торт?.. Ах, торт!
Берите весь. Да, маму угостите.
Не жадная... Прощайте...

... Здравствуй, Word.

Не поворачивайся ко мне спиной.
Мой томагавк - не тамагочи: он не умирает,
он сам несёт смерть. И когда ты уходишь,
Каждый раз я боюсь, что метну его раньше,
Чем о тебе заплачу .
Не поворачивайся ко мне спиной.

И каждый добавлял...

Послушной глиной
один круглил остроты.
Я Венерой
безрукой (чёрт бы с тем), но глянцеватой,
в глазах его бликующе светилась.
И беленилась
/устарело...- злилась/.

Он думал, замерцаю bella donnа(ой)...
Мальчишка.
Где мой дом - таким же словом
зовут в дрожь ядовитую Красавку,
она же в просторечье Бешеница...
Ну, да - цветёт.
Но повод ли травиться?!

Другой...

Другой осыпал позолотой.
Он в локон лён волос пытался править.
Я стала забывать дешёвый гребень -
был новый златозубым...
Да что толку?!.
Не справился с копной,
привыкший к шёлку.

А третий...

Впрочем, стоит ли об этом?!
И... недосуг -
спешу:
служу поэту.

Веришь - больше никем не хочется обладать.
Грузят и те, что нетто, и те, что брутто.
И... не в укор девам - в цене не упадёт последняя б..ть -
пока перед ней по законам жанра нет обязательств утром.

Знаешь, всё больше Мадер, кофе и простыней,
чтобы вцепиться, врасти в душу чужую.
А впрочем, до дна, где живая вода -
уже нереально. Да и очкую.

Утра очкую. И незнакомое жрать.
Смешно... Подумал: что в семнадцать съедал на завтрак -
к икс-десяти пайка на день, жевать не пережевать
с рожей в лимон печальной. Так-то.

И потому, ты не спрашивай «как там в(э)...»
На рассвете и в темноте -
девочек телефоны в айфон столби -
забивай, утрамбовывай пальцем.

Настанет день, и, возможно,
высветятся в памяти только те,
что в записной записаны с буквой «б(э)» -
в записной, просранной на панихиде по суке-скитальцу
счастью.
Зачем тебе знать это в двадцать?!

За несчастливый день с тобою
отдам дней красных календарь
за год. На выбор - прошлый, новый...
Летами полон жизни ларь,
но... открывай не открывай -
не отыщу лоскут искомый.

А те, что лягут (близок край)
не удивят - всё было. Точно.
В озябший май, в сырой январь
влюблённости жгли губы строчно,
сестрились святость и порочность,
вливая в шейкер ад и рай.

Что ж ныне?! С выбеленных лет
отстиран пошлый блеск.
«Рассудны»
цвета.
Любви... грехам вослед
утихли бабьи пересуды...

А было ль что?!.
Дай Небо силы
поверить - было.
А засим,
прошу (пусть самый несчастливый)
день откровений...
Хоть один.

Ленин так привык быть вождём, что не случись ему писать мемуары «Как я пришёл к власти» - уже и сам бы не вспомнил эту историю. Я же его мемуары не только читала, но и редактировала. Потому, расскажу историю вкратце.

Жил был Цуцик. Цуцик с большой буквы - потому как имя. Ясно, что хреновое, да разве Прасковья домовёнка спросила, мол, уважаемый, как называться изволите? Выжившая из ума рукодельница...

- Не выжившая! Я Ленина читала!
- Выжившая! Ты, Прасковья, будешь мешать - читай Цуцика в оригинале, все восемь томов.

Так вот: мало того, что Прасковья пацана из розового мохера связала...
- Какой от шапки остался, из того и связала!
Так ещё и причиндалы мужицкие конкретные такие присовокупила: «Носи, - говорит. - С такими первый парень на деревне будешь!»

«Какое большое значение для отдельных индивидуумов имеют гендерные признаки», - думал Цуцик, лёжа поперёк бабкиных колен и жмурясь, когда спица проносилась у носа.
А Прасковья знай себе розовую шлангочку довязывает, да разговаривает:
- Я по-молодости в музее на голых мужиков ой как насмотрелась! До нижних коликов. Даже в обморок хотела грохнуться, да постеснялась - в составе группы была. Как представила, что платье крепдешиновое задерётся, а там мамкины панталоны тёплые - так и передумала.

Цуцик представил «задранную» Прасковью на мраморном полу и аж икнул.
- Ой, вдрогнул-то! Уколола? Потерпи, завершаюсь.

«Заразговаривала, - подумал Цуцик. - Мужика во мне почуяла».
Тем временем бывшая руководительница кружка, а ныне почётная... да ладно, какая почётная - полоумная пенсионерка Прасковья поднесла Цуцика к трюмо:
- Видал каку басоту пришпандорила?! У меня мохера с запасом было. А маманя учила - у хорошей рукодельницы всё впрок идёт.

Цуцик пялил вышитые глазки в зеркало и всё, о чём мечтал - дёрнуть за верёвочку, которая свисала из самого жерла непотребности. Но бывшая умелая ручка уже завязывала узелок там, куда Цуцик теперь и смотреть стеснялся.
- Готово! - отрапортовала Прасковья и повертела домовёнка перед зеркалом так и сяк.
Сяк Цуцику тоже не понравился - чересчур рельефно.

Прасковья похрапывала за стеной, а домовёнок всё разглядывал в отсветах ехидной луны отражение в зеркале:
- Рукоблудница! Мохер остался. А я виноват?! Срамота непропорно... непорционно... Короче, штаны надо искать.

И пока Цуцик искал штаны в доме одинокой Прасковьи...
- Откуда мужским штанам у меня взяться-то?!
- Прасковья, ты же спишь!
- Не сплю - маюсь. Ну, как твой рассказ на конкурсе никому не глянется?
Луна тем временем про голенького новенького уже доложила всей округе.

***
Барбос помотал башкой, развешивая слюни на кустах.
- Цуцик! И как с таким именем живёшь?! Я бы сдох.
- И я бы сдох! Только фамилией и спасаюсь. Она у меня вождиная.
И тут домовёнок выпалил заученную из бабкиных бормотных чтений фамилию:
- Ленин я.
- Ленин?
- Ага. Как в памятник съехал, так отцовскую фамиль и взял.

Памятник стоял на некошеной поляне перед сельсоветом на сколоченной из шестидесятки тумбе.
- Тут и живу, - подытожил Цуцик, отодвигая морду Барбоса от лаза. - Аккуратнее, не обвали.
И домовёнок, выпрямившись, поправил привязанную к кушаку полиэтиленовую крышку.

- А это у тя чё?
Барбос кивнул на... ниже пояса.
- Килт, - невозмутимо ответил Цуцик.
- Да килт-то я вижу - просвечивает. Крышка пошто?
- Дурень! Это килт и есть. В Шотландии все мужики - те, что почётные да важные - носят. Правда, нам ещё тряпка клетчатая полагается, да я не девка красная юбки носить.
- Срамота, - буркнул Барбос и отвернулся.
- Срамота?! - взвизгнул Цуцик. - А того не ведаешь, что это символ власти! Вот скажи: у вашего брата вислоухого, хоть у кого килт есть?
- На кой?
- На кой... - передразнил Цуцик. - Деревня! И вообще: ты как с высокопоставленной властью разговариваешь?!

Барбос неожиданно смутился и заморгал.
«Пристял», - подумал Цуцик и перешёл в наступление.
- Вот потому как были шавками - так ими и останетесь! А ну, собери ваших! Скажи, Цуцик Ленин к себе требует!
Цуцик и сам не ожидал, что Барбос помчится выполнять приказ. Но через час деревенская свора уже кивала в такт.
- И вкусности нести в первую голову! При встрече кланяться! В моём присутствии лапы не задирать! Понятно?
- Понятно, - рявкнули псины, заворожено разглядывая разрекламированный символ власти.
И зажил Цуцик по-вождиному.
«А ведь права была Прасковья! - думал он, склонившись над мемуарами. - С большими задатками в вожди выбиться легче».
Но в мемуары записал: «Всего в жизни я добился упорством и трудом».

Распухли вагоны стальными боками - наполнены нами,
спешащими в праздные дни. Оккупируем полки.
На нас - заоконных - в экраны с тоской смотрят ёлки,
лишённые воли (на страже столбы-вертухаи).
Мы - в праздник застольный, а их обнесли проводами,
и всё, что возможно - стоять и махать многолапно.

Постой, машинист. Я... пожалуй, не еду. Внезапно
пришла очевидность - мне в буднях блаженней. С годами
«насиженный скарб» всё дороже...
- Эй, ёлки! Я с вами -
смотреть, как спешат в ярко-шумный обман поезда.

Лети, наш иллюзорный мир
с заезженной в круги орбитою.
От нимбов до грехов отмытые -
на землю сосланы.
Пунктир
огней,
касанье.
Стада парии.
Чугунны первые шаги.
В толпе – не дру́ги, не враги,
качнёмся, точно ламинарии,
и... - в русло правильной судьбы
/точнее - судеб/...
- Тс-с! Молчи.
Спина к спине. Склонивши лбы,
и, как всегда, - не обернувшись...

Мне б спокойнее было до непросыпания -
если б знала, что счастлив ты нынче с прочими.
Но... сиделка-луна, что в одно касание
антисмерть в антижизнь тебе вводит точно,
что ни ночь - шлёт посыльного голубя с почтой.

И в записке, закрученной Лентой Мёбиуса,
бесконечной, как ночь в лихорадке, полошится:
мол, не верь, что здоров; а «не жди - не стечёт слеза» -
это правда для разных... И - ну, как сложится -
отпиши ему... «помню всё - зря тревожишься».

Что не свяжу из старой пряжи -
всё не к лицу, не на плечо.
Уже предчувствую: однажды
укатятся клубки... и пряжки...
Затихнут спицы. И крючок,
последний шарф спетляв «с любовью»,
почит в неволье -
в сундучок.

... так, перевязана по-новой,
любовь вчерашняя бледней -
лишь маята: тягуче слово,
всё предсказуемо, толково...
И больно знать - в один из дней
так и не сношенная, канет...
на полку «память».
... пожалей?..

Какая разница, где быть несчастным?! Это
для счастья нужен интерьер достойный:
любовь к полуночи, друг - в праздник хлебосольный,
и генерал - тщеславиться соседом...
А для несчастья... Комнаты для бреда
вполне достаточно. Осиротевших стульев
чахоточные тени прочь от света
ползут. Луна им в тыл злорадно метит
лучом холодным.
Позвонков сутулье
моё - ей не преграда. Караулят
надежд обломки строчки-вертикали,
забором ощетинившись.
Но... хлипок
слов-новобранцев гарнизон. И липнет
догадка:
всё случившееся с нами -
уже «вчера»,
поросшее словами,
под свежевкопанным оплаканным крестом.

Поедем, друг мой, в Мариинку!
Осточертела хворь дождя.
Там пляшет Сомова Алинка -
невероятно хороша.

Индийских красок пестротряпье,
либретто мэтра Петипа...
Я чуть всплакну, когда проклятье
Чужих богов разрушит храм.

И буду верить простодушно -
(Нет! Не смотри в мои глаза),
Что воссоединятся души
Влюблённых там - на небесах.

... Поедем, милый мой! Забыться
хочу высокою тоской.
Пусть Баядерка станет мниться
мне в каждой деве городской.

Блиц (91), тема - балет

Вы, как обычно, в парадной стряхнёте зонт.
В чистой холёной квартире - зачем вам сырость?!
Гордый, торжественный... точно испанский дон,
не позволяющий никакую открытость
ни себе, ни зонту - будь то служба, собор или дом.

А что зонт в осенних слезах -
безбилетных прилипших попутчицах -
Дон Застёгнутость, просто взмах!
Зонт - в ошейник. И в угол - крючиться.

Вы в прихожую входите. Собраны, хоть и не в фокусе.
Осень в прошлое стряхнута. В доме тепло, даже жарко.
Дон с величавой осанкой, а вам - созданному из сложностей -
вам хоть где-то уютно?..
... нет-нет! Просто... мне вас жалко...

Я?.. - консьержка, что пол затирает в парадной зябкой
каждый раз, когда плачет ваш зонт, сиротеющий с каждой каплей.

Им поэт: «Ухожу...» Но негромко и так - между прочим.
Междупрочье утонет в беседах, в нарядных помпезностях,
в обожаниях равных, в признаниях милым, в любезностях...
"В час урочный, во мглу". "Как ты скушен! А помним - рвал в клочья...

И вообще - скоро праздник! Вон - "мелкие" строят редут,
С Кока-Колой поехал в огнях автопоезд рекламный.
И так верится: в этом году всё у всех будет славно...

... Эй, ты где?! Эй! Кто знает?.."
— Да, вроде, писал, что «уйду».