Там они. Хочешь взглянуть - не бойся.
В липкую память кошмарных снов
ветер сомненья мои уносит.
Или сомненья несут его?
*
В крепком сплетении наших судеб
снова теряется чья-то нить.
Ветер, ты знаешь... Давай не будем...
Что-то не хочется говорить.
И без того тех словес, как грязи.
Лучше заметь, как деньки летят.
Нам ли с тобою из грязи в князи?
Нам ли? Ответь мне, мой друг, мой брат.
*
Снежную гриву на круп отбросив,
ветер взвивается на скаку
и, убегая стремглав, уносит
душу и сердце моё в строку.

Ветер, друже мой, это не важно, что вокруг меня сейчас толпа собралась. Ты же знаешь, что так всегда бывает, и в школе, и тут: кто по плечу хлопает, кто обниматься лезет, кто вопросы разные задаёт по делу и просто так. Вот и сейчас собралась толпа. Но это не важно... Я тебя чувствую. Я тебя слышу. Я знаю, что там, на сцене, ты один останешься со мной. Один. Хотя... Нет, не один: ты и гитара, и музыка ещё.
*
Первую часть отыграли. Хорошо отыграли! Можно взять перерыв, пусть попляшут под магнитофон: нам же тоже отдохнуть надо, а то у Толяна на костюме цепи и цепочки бренчать устали.
Ага, подмигни мне, Толян. Всё? Прошёл трясун-бабай? Правильно, публику бояться - артистом не быть, а ты - артист, амбиций вагон, но старательный. А за лесенку не переживай: я ту "Закодированную дверь" почти в самый конец программы запихал, и налажаешь - не беда, всем уже пофиг.
Вот же ж... Ужрались так, что хоть не дверь, а их всей деревней кодировать отправляй.
Толян, ну ты, блин, металлюга: обвесился металлоломом, как новогодняя ёлка гирляндами. Ладно, бренчи цепями, раз нравится, главное – отыграл нормально. Дальше всем полегче будет, а вот мне нет. Соляки у меня, а последний, новый совсем, сложный, но красивый. Музыка там, как будто луна поёт: тягучая, таинственная и серебряная музыка.
Чёрт.... Мандраж накатывает, аж ладони взмокли. Спокойно, Маэстро, некого и незачем бояться - отыграешь. Для кого только играть, не понятно. Они вон ламбаду отплясывают. Уже страсти закипают – по углам разбежались тискаться, а углов всего четыре. Маловато для желающих.
Ох, ты ж... Не терпится-то как. Да лезьте уже скопом в те углы! Ага, самые нетерпеливые в актовый зал за кулисы побежали. Ну-ну... Вперёд! Там директор клуба в засаде сидит, блюдёт моральное воспитание. Наивный, блин. Можно подумать, что за клубом места мало. Это им лень выходить: июнь, а прохладно, потому что гроза зреет, молнии за окнами ярче дискотечного шара сверкают.
Дружище, лети, отгони тучи подальше на чутка. Нам с тобой надо бы успеть до дождя домой попасть. Лети!
Так. Стоп! Лёха в фойе нарисовался. Трезвый вроде... Или нет? Да, трезвый. Когда он пьяный, то танцует до упаду. Кстати, неплохо танцует. Танцор диско, блин. А сейчас Командор у нас не танцует, а просто по залу таскается.
Ну что, Лёха, доложили тебе про нас с Танюхой? Не меня ли ищешь? Я тут, если чо.
Хм... Да нет, не меня, глянул мельком и отвёл взгляд. Понятно, не доложили пока. Значит, время на второе отделение у меня есть.
Он и на меня не косит и к Танюхе не подходит. В общем-то, всё верно: зачем к ней подходить? Сама подойдёт. Только она, Командор, прям из-под твоего носа с Валеркой-вокалистом слиняла в бендежку, сейчас будет артисту поддержку моральную выписывать, и не только моральную.
Сочувствую, не повезло тебе, парень, если серьёзно втюрился. Могу понять: знойная девушка, умелая. Вот же ж... Знал бы про вас с ней - отшил бы сразу и не потому, что разборки боюсь, просто нечестно с чужой девушкой кувыркаться, а если это девушка соперника, то вдвойне нечестно. Да, мы с тобой не враги, Командор, но соперники, хотя ты наверняка считаешь иначе. Ну, флаг тебе в руки, цыган, считай меня кем угодно, только я действительно не знал про вас с ней - прости. Говорить я тебе это не буду, извиняться тоже, не хватало ещё. А вокалиста нашего пока не трогай, дай нам доиграть уже. Я петь не умею, если чо. И вообще, не он у тебя первый в очереди на разборку, потерпишь.
Чего тебе, Толян?
- Маэстро... Там Танька с Валеркой...
Ох, ты ж... Какая новость дня! И чего теперь ты от меня ждёшь? Какой реакции? Мне кинуться вокалисту морду бить? Ага, жди, только разбег возьму. Слышь, Толян? А если она потом до тебя дорвётся, а ты не устоишь? А она дорвётся - понял я уже, и не устоять тебе, потому что вниманием обделён слегка. И что? Тебе тоже навалять? Незачем, иди вон бас свой положи нормально, а то спихнут со стула. Иди-иди, плечами ты пожимаешь.
- А я тебе говорил, что она такая...
- Пойду теперь повешусь. Одолжи самую длинную цепочку, а то верёвку искать неохота.
Чего глаза вытаращил? Не догоняешь что ли? Не... Догоняет - заржал и пошёл к басу цепями сверкать. Вот и иди, и я пойду покурю, пока они тут под ламбаду по второму разу задницами крутить затеялись.
Ох, ты ж... Кто во что горазд. Нет, ребята, ламбада - это не повод чреслами потереться, это - танец, красивый танец, между прочим. Мы с одноклассницей в этом году на школьном смотре за неё приз отдельный отхватили, а школа грамоту какую-то. Только наша ламбада - это так себе, бирюлька, а вот лезгинка, какую Дэн на том смотре отжёг - это бомба. Аж все члены комиссии встали, когда хлопали. "Бис!" и "Браво!" так орали, что кулисы дёргались.
Дэн, друже мой, всего месяц не виделись, а я скучаю. Возвращайся уже скорее домой от своих родственников. Понимаю, что интересно тебе теперь в Европе, но у нас с тобой и тут дел полно.
Ладно... Надо найти Гриню Бойкина и невертеть ему за "чурку". Я те, блин, дам "чурка", козлина такая. А ты, Дэн, не лезь! Должен я популярно и доходчиво пояснить Грине, что "чурка" - это не национальность, а состояние его мозгов. Хм... Хотя, я серьёзно сомневаюсь, что они у него имеются. Ничо, я до твоего возвращения успею это выяснить, а то расслабился Гриня, думал, что если в тряпочку бурдит, то не узнает никто. А мне Валька Грекова всё доложила в награду, так сказать, за полученный опыт, каким мы с ней по-тихому обменивались, заодно и инфой обменялись. Правда, я ей ничего из дополнительного не выдал, а она расстаралась. Чутка опоздала Валька с докладом, поэтому отдыхай пока, Гриня. Приеду и поговорим с тобой за шовинизм.

Всё теряет приоритетность. Абсолютно всё…
Только ветер вскрикивает, только память вспыхивает…
Коммент, как толчок.
«Это надо писать. Это первостепенное» …
Да, понимаю, чувствую - надо.
Одна ночь без сна, вторая… Путаю время, не чувствую вкуса кофе, не слышу телефон, ветер дым сигаретный в жгут свивает.
Голос - бархатный, сочный баритон, глаза в глаза цвета горького шоколада.
- Серый… Приляг, братишка.
Вивальди в наушниках. Грозой пахнет и … «Командор»? Да…
«А если бы я не успел? А если бы не два сантиметра до виска?»
Лёшка…
Я тоскую по тебе, брат. Как же сильно я тоскую по тебе...
Пандемия в разгаре, давление на пределе, спина…
Камни спину ломают. Запах горячей пыли и крови.
Пишу или проживаю заново? И то, и другое - однозначно.
Таблетки горькие-горькие, как память...
Кипарис-можжевельник-сандал.
Шаги летящие и запах древесный, и голос звенящий.
"Рад я, что ты живой вернулся."
Виталька...
"Обязательно дождись меня, Серёг!"
Обязательно, Тал, обязательно!
Путаю время, не чувствую вкуса кофе, не слышу телефон, но...
Как в спину...
«А его убили, да? Прикольный сюжет.»
Прикольный?...
Чёрт, криз.
Поднимаюсь, но...
Полное отвращение к словам, к слову... Полное!
Не могу... Не могу!
Свежесть морская, мощная, как девятый вал, и глаза в глаза цвета горького шоколада.
«Серый, уходи. Уходи отовсюду немедленно!»
Ушёл.
Запах ландыша, ладошки на плечах горячие-горячие, голос тягучий, обволакивающий и глаза в глаза изумрудно-зелёные.
- Бог с ними, мой хороший. Память требует тишины. Мальчишки, поехали к ребятам: к Лёше, к Витальке.
Да.
Поехали!
Ветер веткой в окно стучит. Залетай, дружище. Видишь? Путаю время, не чувствую вкуса кофе, не слышу телефон.
Запахи-звуки-голоса… Оттуда…
Кипарис-можжевельник-сандал. Коршун в небе и ласточки, но они его не боятся. Он не к ним прилетел, а ко мне.
Птиц...
Я тоскую по тебе, брат. Как же сильно я тоскую по тебе…
Голос... Бархатный, сочный баритон.
«Серёг… Надо отдохнуть, братишка.»
Его голос и её ладошки на плечах горячие-горячие, почти детские, и глаза в глаза изумрудно-зелёные.
"Хороший мой, слова любят тишину, а тишина любит тебя."
Снег сыплется. Много снега, много лишних, чужих, случайных... Много шума из ничего, и...
Чёрт, криз.
Наплевать! Надо!
Отвратительный Ворд на планшете. Просто отвратительный! Голову рвёт, шорох - гул, буквы сливаются.
Голос… Бархатный, сочный баритон.
«Рассказывай вслух, братишка. Мне рассказывай.»
Печатаю или говорю вслух? Да, говорю - печатаю. И никаких, лишних, чужих, случайных. И только ветер, только бархатный сочный баритон, ладошки на плечах горячие-горячие, почти детские.
Чёрт!
Мир по швам треснул. Запах крови везде, везде. Везде! Но…
«Серый, спокойнее», «Серёж, справимся», " Написал? Давай скорей!" …
Да - сейчас.
Одна ночь без сна, вторая…
Путаю время, не чувствую вкуса кофе, не слышу телефон.
Всё?
Да, хорош.
Всё, и...
Пустота.
Надолго?
Не знаю...

Сквозь изысканный аромат «Шанель» настойчиво пробивался запах очищающего костра – её кармическое спасение и ловушка. Он почувствовал его сразу и устало вздохнул: «Да, это она. Наконец-то».
Она ничего не чувствовала, да и не могла, потому что была ещё слишком молодой ведьмой, неопытной, но осторожной по природе, поэтому дожила почти до пятидесяти человеческих лет, кстати, хорошо дожила – вон какая квартира богатая.
Бомжеватого вида «мастер на все руки» выслушивал пожелания заказчицы, кивал, делая вид, что запоминает её пожелания, а сам принюхивался, скорее по привычке. Духами пахло везде, но особенно в прихожей, мебелью ещё пахло. Какое там дерево? Ого… Красный дуб? Состоятельная дамочка… Из кухни что там у нас? Тоже дерево - ясень, и яичница. Мастер поморщился. Он не любил запах мёртвых яиц: мёртвая жизнь всегда пахнет хуже живой смерти.
Заказчица слегка озадачилась.
- Вы не любите «Шанель»? – съязвила она, поджав тонкие губы. Почему «специалист» её раздражал она не понимала, но неприязнь к мужчине накатила сразу, шла на звонок и уже злилась: «Явился, как стоящий – минута в минуту». Да, она злилась, хотя и ждала его с нетерпением. В августе юбилей намечался: пейсят ей прозвенит, и она очень хотела провести его на даче, и чтобы ведущая была самая лучшая в городе, и чтобы столы ломились, и чтобы потом - банька с камином, и чтобы под вечер - фонари по всему саду, но главное... А вот о самом главном она даже думать боялась, но знала, что он придёт. Кто он? Естественно, не мастер по электрике, а он – такой любимый, такой недоступный, такой…
- Хозяйка, я люблю деньги, поэтому сразу говорю, что работа моя не из дешёвых, и скидки я не делаю. Платить будешь?
- Да.
Удовлетворённо хмыкнув, мастер, а на самом деле – кармический ловчий ушёл, но в дверях оглянулся на кота, сидящего на подоконнике и не спускающего с него две огромных жёлтых луны. «Тебе её не спасти, страж.» Кот нервно дёрнул хвостом, а ловчий ещё раз хмыкнул и удалился.
*
- Не хочу!
Сизошёрстный британец Мяй открыл жёлтый глаз. Один глаз. Открывать второй он поленился. Хозяйка была не в духе, но в духах и красивом брючном костюме. Духи как всегда пахли чёрте чем, костюм провонял сигаретами и тем, кто те сигареты курил, то есть, бой френдом хозяйки. Справедливости ради, нужно сказать, что усердно молодящееся престарелое недоразумение на бой френда явно не тянул, а вот за убой френда сойти мог, пусть и с натяжкой. Очень усердный был тот мужичок за пейсят, ну очень, только хозяйку постельные усердия стареющего, хотя и приятного во всех отношениях убоя не особо впечатлили, и она благополучно выпроводила его из своей уютной трёшки в его не менее уютную двушку уже через неделю пробного проживания на совместной территории, отчитав за вонючие носки, а теперь вот нервничала. Силу нервяка примерила на себя чашка кофе, какое хозяйка сама себе и сварила, а вот почему осталась недовольной, непонятно: кофе, как кофе – обычный арабский «Мокко», чашка, как чашка – тонкий фарфор известных мастеров. Ну разбила чашку, разлила кофе, – и что? Зернового кофе в объёмном пакете - пить не перепить, фарфоровых чашек – минус одна штука из кофейного сервиза на двенадцать персон. Всего одна штука! Чего расстраиваться – из-за убой френда что ли? Так только номер набери, и сказать-то ничего не успеешь – прилетит болезный с букетом шикарного цветочного ширпортреба и в вонючих носках. В общем, всё было более чем непонятно, а потому Мяй благоразумно закрыл глаз и задремал, ибо лежащего, а тем более спящего, не бьют, в отличии от фарфора, а его британское великолепие даже не беспокоят.
- Дерьмо!
Мяй снова приоткрыл глаз на всякий, но обозвали не его, а разбившийся фарфор, и глаз снова закрылся, чтобы через секунды распахнуться на полную вместе со вторым. Усевшись на пол, хозяйка рыдала.
Порез был глубоким, и кровь не капала, а лилась из раны на подушечке большого пальца правой руки, но Галина Юрьевна – Галя - Галочка – Галчонок плакала не от боли, и не оттого, что дорогой финский костюм светлых тонов безнадёжно испорчен – это не проблема, фины ещё лучше пошьют, а она купит, проблема была в другом… Такая любимая, такая желанная, такая… Проблема, в общем.
- Мяйчик, почему?
Кот спрыгнул со стула, подбежал к хозяйке и заглянул в глаза. Хозяйка обняла кота, а тот ткнулся головой ей в грудь и замурлыкал, успокаивая, но Галина Юрьевна разрыдалась ещё сильнее.
- Мяй, ну почему? Почему?!
Мяй знал, о чём его спрашивают, но ответа не знал…
*
Она сама напросилась, хотя это действие больше выглядело, как приказ.
- А почему ты меня не приглашаешь? Я приду, посмотрю на оформление зала и заценю кухню, у самой юбилей через месяц.
Одноклассница Наташка, какую Галина Юрьевна специально выцепила в дишмановском отделе Торгового центра, аж дыхание затаила.
- Галочка… Ты правда придёшь? Я и не надеялась…
- Да, правда, - кивнула Галина Юрьевна, - приду-приду.
Пушистые волосы одноклассницы, неиспорченные химической завивкой, но уже готовящиеся погибнуть от рук местного Фигаро, модного и никчемушнего, восторженно всколыхнулись. Кстати, шикарные волосы, какие и без причёски вполне могли сойти за лучшее украшение.
- А почему ты не пошла на Маринкин юбилей? Она тебя приглашала…
Галине Юрьевне требовалась более точная информация, поэтому она не торопилась уйти из отдела, провонявшего дешёвым «Сигнатюром», но уже злилась, потому и ответ прозвучал исчерпывающе-резко.
- С Маринкой я почти год за одной партой не сидела.
Наташка поспешно закончила с провокационными вопросами и выдала нужную инфу.
- Суббота, кафе «Юность», три часа. Жду, Галочка.
Дома, с ногами забравшись на диван, Галина Юрьевна – директор "Центра занятости" включила с пульта телевизор, прижала к себе кота и ответила однокласснице.
- Почему не пошла к Маринке? Потому что знала: будет просить устроить на работу её мужа-алкаша, и у тебя на юбилее будет просить, и ты, Наташка, будешь за сына просить.
*
Она знала, что он будет на этом убогом юбилее, в этом убогом кафе, потому что Наташка тесно дружила с женой его друга, и с другом, и с ним, а вот она не дружила с ним, она его любила, призналась ему первой, а он…
- Галчонок, я знаю, но нет у меня к тебе такого же, прости.
Она видела, что нет, понимала, и всё равно предложила.
- А попробовать?
Господи… Какие же у него руки… Нежные, добрые, сильные… Просто приобнял за плечи, а ей уже спокойно и хорошо. А голос? И не важно, что говорит так, словно отрезает гниющую ткань, у неё отрезает. Обволакивающий голос, мягкий, опьяняющий, как наркоз и такой же неопровержимый.
- Пробовать можно, когда хотя бы один не уверен, что всё серьёзно, а я уверен, что у тебя – да, а у меня нет. Не нужно, Галочка, это больно…
Погладил её по голове, как маленькую, и ушёл…
Да, они потом виделись не раз, и он неизменно был предупредителен, вежлив, но не более. Он никогда ни о чём её не просил, и никогда не отказывал в белом танце. Никогда…
Мир умирал, и она тоже: только его руки, голос, запах… Его запах: неизменная нотка холодной свежести. Всегда холодной…
И на юбилее Наташки в «Юности" не отказал.
- Как дела, Галчонок? Рассказывай: песня длинная.
Какие дела? У неё голова закружилась с первых тактов, но основную мысль не потеряла.
- Придёшь на мой юбилей? Через месяц и неделю…
Она почувствовала, как на спине дрогнули чуткие пальцы. Запах стал сильнее: холодный запах. И ещё сильнее холодный, ещё… Но вдруг сдался, теплом повеяло, да таким, что она еле устояла на ногах.
- Приду.
И всё… Больше ей ничего от него не было нужно, почти ничего.
*
На её юбилее все медленные танцы были белые и только с ним, а он виновато вздыхал и улыбался ей так завораживающе, как умел только он, а запах был тот же, но тёплый.
Мяй наблюдал за ними со своего любимого подоконника. Сад с того подоконника - как на ладони, и эти двое тоже, как на ладони мира, мира его хозяйки, в котором только она и он, но он – гость, а она нет.
Кот оценивающе окинул гостя пристальным взглядом с головы до ног. Да, хорош, нечего сказать, не к чему придраться, и носки не вонючие, и хозяйку пусть не любит, но бережёт. От кого? От самой себя её и бережёт. А обнимает в танце, как бережно! Такая бережная нежность… А его так обнять? Он тоже хозяин! Нет, он не просто хозяин, он страж – её страж. Ты чувствуешь это, гость? Хм… Ничего он не чувствует, хотя и не от мира сего…
Мяй спрыгнул с подоконника. Испытующий свет двух жёлтых лун медленно потёк в карюю бездну, и тоже испытующую, но доброжелательную.
- Скучно тебе, котяра? Ну, иди ко мне, Мяй. Тебя же так зовут? Я запомнил…
Хм… А у него на руках, и правда, уютно так… Ласковые руки: крепкие и нежные одновременно. Можно понять хозяйку, но и его можно понять: свободой он пахнет и … честностью.
Он уезжал последним, и для этого у неё нашлось множество причин: отключить, проверить, перетащить, помочь сплавить. Но всё же центральный замок отщёлкнул время и на его машине, и тогда... Пьяная, не от вина, а усталости, она протрезвела вмиг.
- Останься… На одну ночь, только на одну…. Пожалуйста…
- Галчонок…
- Я знаю. Знаю! На одну…
Две жёлтых луны горели всю ночь…
*
Стемнело и дождь пошёл. Как же некстати! В темноте сложно выехать на трассу по убитой, а теперь ещё и размытой дороге между дачным посёлком и лесом: можно до утра застрять. Галина Юрьевна выглянула в окно - темень непролазная, а она так торопилась упаковать свою дачную резиденцию на зиму: отопление отключила, воду из труб слила, дверь на второй этаж забила, потому что там окно без решётки, баню обесточила и тоже закрыла. Много дел сделала, потому и подзадержалась. Она ещё раз выглянула в окно. Ливень угомонился, но зато ветер разошёлся. Зябко передёрнув плечами, Галина Юрьевна выволокла огромный камин из потайной ниши. Ладно, переночует как-нибудь, а уж утром тогда и поедет.
В тишине щелчок выключателя, какой из дома зажигал свет по всей немаленькой территории дачи, прозвучал, как выстрел. Она всегда боялась темноты за окном, а сегодня почему-то было особенно страшно, но фонари весело вспыхнули, вырвав из тёмного месива ночи и голубые ели, и зелёные туи, и потешную фигурку ведьмы на метле, какая стояла у самой высокой туи.
Мяй вылез из своей переноски путешественника и не замяукал, а нервно заорал.
- Мяйчик, я тебя согрею, если замёрзнешь, но ты не замёрзнешь, и я не замёрзну, у нас мощный камин.
Мяй не боялся замёрзнуть. Он боялся другого. Запах… Запах горящего костра…
*
Он стоял в центре бушующего пламени с клеткой в руке и смотрел на неё, и усмехался так же надменно, как при их первой встрече. Мастер… Ловчий…
Теперь она его почувствовала, и всё вспомнила, и всё поняла, и замерла. Бежать некуда. Ей - ведьме, пусть и очищенной огнём, свободной никогда не стать. Сколько веков они – ловчие будут потешаться над ней, кидая в клетку замызганные души странников от креста, ставить на спор чистые неприкаянные души – их премию и ждать: съест-не съест? Ей бы просто уйти… Просто потеряться, прожить хотя бы ещё пару земных лет вот такой, очищенной, и стать свободной, но это невозможно… Или возможно?
Свет двух жёлтых лун по силе был ярче очищающего огня. Кот стряхнул с шерсти огненные искры и в упор уставился на ловчего.
- Хочешь поменяться? – усмехнулся ловчий, - Точно? Тебе у нас будет хуже, чем ей.
За стенами горящего дома визжала пожарная сирена, суетились люди, выл ветер.
Луны горели так уверенно и… больно, что ловчий не выдержал: закрыл клетку и пробурчал, отведя взгляд.
- Хорошо, забирай без обмена, но учти – не меньше двух лет любой ценой. Слышишь, страж? Не меньше…
Страж то ли кивнул, то ли стряс с чуть обгоревших усов всё те же огненные искры и перевёл взгляд на хозяйку.
Два зелёных омута стремительно перетекли в жёлтые лунные. Мявкнув, Мяй нырнул в отдушину, какую хозяйка, по счастью, закрыть забыла…
- Ну, надо же…, - хмыкнул ловчий, исчезая в пламени очищающего огня, - Любовь, однако…
*
Он вышел из офиса и сразу попал под дождь. Осенний ливень почему-то пах горящим деревом. Хотя он догадывался почему: вот уже две недели после похорон этот запах не оставлял его ни на секунду. Пышные были похороны: море живых цветов, море венков, море искренних и не очень искренних слёз и этот запах…
Щелчок центрального замка машины и душераздирающее «Мяу» прямо из-под колёс. От неожиданности он выронил ключи. Поднял, присел на корточки, заглянул под машину. Два полыхающих зеленью глаза прожгли навылет.
- Мяй?! Это ты, мальчик? Живой… Как ты нашёл меня?
Он абсолютно не обращал внимания на то, что свитер уже не белый, он ощупывал кота, какой насмерть вцепился в тот свитер и мурчал громче трактора "Беларусь".
- Мяй, я слышал, что кошки способны отыскать дом, спустя много лет, но чтоб найти почти незнакомого человека… Ты, гигант, старина.
Он не спросил даже самого себя, почему кот пришёл именно к нему. Зачем?
Он чувствовал что-то такое, о чём думать чревато. Обтерев мокрого, грязного кота сухим полотенцем, он посадил его на заднее сиденье машины.
- Поехали домой, друг, только заскочим в «ЗооГурман», туалет там прикупим, игрушек, поесть. Есть хочешь?
Кот не хотел есть. Всё, что он хотел… Или она хотела? Она… Всё она уже получила.
А за окном мелькал город: администрация, полиция, резиденция «Центра занятости" с вычурной табличкой на двери, знакомая девятиэтажка. Какая ерунда всё это… Не ерунда – запах свежести, ласковые руки и голос… Недоумевающий немного.
- А глаза у тебя зелёные… А тогда мне показалось, что жёлтые…
Подумаешь... И это тоже ерунда…

Она смотрела на глыбы льда. Лёд был холодный, немой, безликий.
И ей казалось, что никогда её Лапландия - Север дикий
не станет садом, не расцветут две розы алых, а может, белых.
Ведь к ней, не то что не подойдут - не подползут! Ей не нужен мел их,
застывших в страхе глупейшем, лиц. Не нужен! Слышите? Всё не нужно!
Снег то резвился, то падал ниц, такой беспечный и непослушный.
И было больно, потом никак, потом... Но это уже другое.
Она подумала: " Вот дурак! Да я же - чудище ледяное!"
Она хотела его взашей! И так старалась казаться строже.
А он смеялся: " Давай - убей!", а ветер спрашивал: " Сможешь? Сможешь?"
Сюжет обычный, финал простой. Хотя, не видно ещё финала.
В квартире маленькой городской свет абажура казался алым.
Он вместе с внуком смотрел кино, а после внука повёл в художку.
Ей вспоминалось её "давно". Тихонько ветер стучал в окошко.
Снег за окошком играл в метель: как был ребёнком, так и остался.
В углу стояла скромняга-ель, стеклянный шарик-пузырь качался.
На кухне чайник, устав кипеть, сам отключился почти без звука.
Уютно было на шар смотреть и дожидаться его и внука.

Ветер сегодня зол, до предела взвинчен
и нахрапист, словно подвыпивший урка.
Уводи его за город. Ничего личного.
Не выяснять же с ним отношения в переулке?

Уводи его за город! Уводи скорее.
Ты его сейчас ненавидишь, и он тебя ненавидит тоже.
Там ты выдохнешь легче, он расслабится, присмиреет.
Вы хоть разные с ним, но всё равно - похожи.

Там ты выдохнешь легче, и будет ему не тесно.
На одной стороне не нашли согласия - пробуйте на четырёх сторонах.
Город, осени нахлебавшийся, вам ни капли не интересен.
Он не то чтобы с вами, он сам с собой на ножах.

Город, осени нахлебавшийся, только представляет себе, что светел.
В нём каждый ворон задрипанный думает, что он - Гамаюн.
Ну, а здесь... Здесь есть памяти серебристые сети
и, попавшие в них, сотни потерянных вами лун...

Однажды богу приснился сон
про дождь в пустыне и снег в июле.
Наверно, был прихворнувшим он
и очень сильно температурил,
когда, не выспавшись, сгоряча,
сказал, что свет на земле не божий,
что двери в небо не ждут ключа,
а умирающие врача.
Не поможет.

Он громко кашлял, и странный гром
взрывал декабрь, в момент привыкший
к дождям, мятущимся за окном,
к набухшим почкам, да мокрым вишням,
к почти приказу "Молчи и жди!"
к повязке-шорам, что взгляд скрывает,
к тому, что выпавшие дожди
умирают...

Сердце горячей волной накрыло. Кровь превращая в тягучий ком,
пуля свинцовой бедой застыла, поцеловав его над виском.
И в тишине потерялись звуки. Только лишь ветер смотрел извне,
как протянула землица руки и приложилась к его спине.
Выплеснув утро вином из рюмки, небо кроваво сочилось вниз.
Солнце металось, как заяц в сумке. Остервенело клевала высь
стая ворон. Почему то чёрный, воздух втянулся в тяжёлый вдох.
В уши ворвался щелчок затворный. Бимка залаял( а Бимка сдох).
Рядом тихонько заплакал ветер и, пошатнувшись, упал ничком.
Как на рекламном большом буклете дом появился. Красивый дом.
Лишь на двери облупилась краска. Кто-то за дверью шепнул:" Привет..."
Дверь потянул на себя с опаской. Страшно... И всё же...
Да будет свет!

Картина Джоэля Ри

Тот, кто думает, что бежать по снегу легче, чем по размокшему от дождя суглинку – ошибается, как и тот, кто уверен, что бежать вообще невозможно. Если ты знаешь, что преследователи намерены порвать тебя на куски – тело, используя генетическую память, самостоятельно вспомнит всё, что заложила в него природа. И вот ты уже бежишь, наклонившись вперёд, чтобы сила гравитации не давила на прямой корпус, а дополнительно толкала вдоль по горизонтали. Руки согнуты в локтях, а ноги - в коленях до угла в девяносто градусов, и работают, как короткий, но быстрый маятник.
- Хрясь!
Это ломается твёрдый, устойчивый прежде наст, и я проваливаюсь по грудь.
Сердце замирает от накатившего животного страха, а мгновенье спустя, появляется ощущение, что оно тяжёлым сгустком сползает в ноги. Взвившийся снег оседает на лицо, словно стайка злых, белых москитов.
- Сейчас тебя догонят, - торжественно сообщает мне кто-то невидимый.
В бархатной хрипотце низкого баритона отчётливо прослушивается издёвка. Наплевать! Главное – вытянуть себя из снежной ямы и дать отпор.
- Кто там? – спрашиваю я и очень надеюсь, что невидимый насмешник – не плод моего воображения. Но даже если и плод – лишь бы ответил.
Если знаешь от кого защищаться, то знаешь как.
- Хм…, - раздаётся рядом, - если бы спросил: «Кто ты?», стоило уйти.
Я выбираюсь, но проваливаюсь снова, и снова выбираюсь – и снова проваливаюсь. Голоса приближаются. Слившись в угрожающий гул, они давят и заставляют нервничать.
- Да кто там уже, чёрт возьми!
- Не упоминай имя сие всуе, - развязно усмехается невидимка, но отвечает коротко и серьёзно, - твоё прошлое. Всё: от охотников племени, что когда-то враждовало с твоим, до отряда боевиков, которых вы разнесли в ущелье.
- Мертвецы? – уточняю я, истерично хохочу и расслабляюсь, откинув голову на снежную подушку. Всё это: снег, бег, преследование – сон, кошмарный, но сон.
- Хм…, - несколько высокомерно хмыкает невидимка и заявляет:
- Вот так обычно и умирают: перестав сопротивляться, отдавшись усталости, уверовав в то, что стоит им проснуться, как всё само собой изменится к лучшему. Таков их выбор.
Голоса всё ближе. Из давящего гула отчётливо прорывается:
- Он где-то рядом!
- Барра!*
- Ахарай!*
- Банзай!*
- Аллаху акбар!*
И между всеми этими криками змеёй скользит свистящий язвительный шёпот:
- Пожалуй, я с удовольствием посмотрю на то, что с тобой сделают. Интересно: поднимут на копья, порубят саблями, порежут на ленты или отрежут голову?
- Да пошёл ты на хер! – ору я, и с силой, непонятно откуда появившейся, выдёргиваю себя из снежной ловушки.
И снова бегу, и снова, и снова ломается наст под заплетающимися ногами. Со свистом пролетает над головой и втыкается в снег индейское копьё. Перья орла или ястреба, угрожающе покачиваются.
- Хиии-ясь – свистит катана. Блик с клинка, мелькнувшего перед глазами, остаётся и скачет бешеным зайцем по лицу. Мне нечем дышать, я теряю силы и уже не бегу, но упрямо ползу.
- Бааа-ах – взрывается совсем близко граната, и снежные москиты злобно набрасываются на открытые части тела. Щелчок затвора заставляет меня подняться во весь рост.
- Мича? (Куда? - чечен.)
Увидев пропасть прямо у ног, я растеряно бормочу:
- Господи…
- Почти угадал, - с добродушным смешком сообщает мне невидимка, - Живи! Ты выбор сделал.
Мощный толчок в спину.
Раскинув руки, я лечу в бездну.
- А-а-а-ааааа…..
***
Порыв ветра заносит в открытое окно горсть тополиного пуха. Пушинки падают на спину спящего кота. Вцепившись в шкуру тёмно-серого цвета,они замирают и лежат спокойно. Кот не просыпается даже от звука закипающего чайника…

***
- Барра!*
боевой клич римских легионеров
- Ахарай!*
боевой клич древних евреев
- Банзай!*
японский боевой клич
- Аллаху акбар!*
исламский боевой клич

Мать давно не давала ему своего молока, а раз в два-три дня приносила воробья или мышь, а иногда просто какой-нибудь съедобный кусок с помойки. Сегодня она принесла что-то жирное, вонючее, очень жёсткое, но вкусное.
- Жри. Это шкурка от куска сала. Хватит на пару дней, а потом выметайся на улицу и сам ищи себе еду.
Он жевал жёсткую шкурку и от усердия у него выступили слёзы. Мать поняла это по-своему.
- И нечего реветь. Не маленький –полтора месяца исполнилось, - её обмороженные уши настороженно сошлись на макушке, но почти сразу обмякли. Она облегчённо выдохнула, - На первом этаже посуду моют, а я подумала, что это стерва-уборщица со своими банками в подвал прётся. Ты её не дожидайся – прибьёт сразу, как заметит.
Он отгрыз от шкурки столько, на сколько хватило сил, с трудом проглотил, едва не подавившись. Мать, облизав его засаленную мордяху, вздохнула:
- Как же ты похож на своего папашу! Как же похож…
Ещё пару минут она медитировала, плавая в своих, по-видимому, приятных воспоминаниях о недолгой, но яркой интрижке с породистым серым котом, которого привозила с собой эффектная парочка, приехавшая к престарелой родственнице, живущей в их доме на пятом этаже. Родственница та смотрела на местных кошаков спокойно, дышала ровно: не привечала, но и не гоняла. Пока гости измеряли величину родственных чувств, какая в итоге потянула на три дня, кот смог выскользнуть из квартиры, где ему сразу не понравились запахи. Родственница хозяев ему тоже не понравилась. Кот был умён, самодостаточен и избалован, поэтому без труда почуял фальшивку в умиленном старушечьем "уси-пуси". Замок на двери, как и хозяйка квартиры, был вроде и ничего ещё, но уже почти ничего. Если хозяйка через раз могла не добежать до туалета и упустить в штаны, то он мог два раза замкнуть дверь, а один раз лишь сделать вид, что работа выполнена. Воспользовавшись таким разом, кот бесшумно выскользнул из квартиры, оставив хозяина и хозяйку выяснять обязательства, сопутствующие будущему наследованию этой старческой берлоги, под затхлый запашок мусорного ведра и вонючий аромат пышной герани.
Почти сутки представитель самой что ни на есть элитной породы зависал в не особо дружной, но знающей себе цену уличной кошачьей команде, где его приняли за вожака сразу же, как только он навертел от души признанному авторитету – рыжему Григорию, чья хозяйка, заперев своего кота в квартире, с регулярностью раз в квартал подтравливала его друганов и подруганок, напихивая в кухонные объедки мышьяк. Травился в основном глупый молодняк, а старожилам был давно и хорошо известен горьковатый запах, идущий от вкусных кусочков. После выяснения отношений с приезжим Рэмбо, Григорий по собственной инициативе отсиживался дома, прикидываясь больным. А Рэмбо, то есть Джастин, успел оприходовать его подружку – тощую, облезлую, но очень любвеобильную местную шалаву, приносящую в год по два приплода. Детей своих шалава в основном поедала сразу же, ибо здоровых в приплодах было мало, а выхаживать болезные лишние рты, ей не хотелось. Чудом выжившие потом благополучно травились мышьяком или наматывались на шины грузовика, который раза два в неделю привозил товары в магазин с названием «Продукты. Ада».
В этом самом «Аду» работала уборщицей та тётка, про которую напомнила сынуле мать, наказав ни в коем случае не дожидаться прихода визгливой стервы. Уж мать-то на своей облезлой шкуре не раз убеждалась, что Ад – самое подходящее место для злющей кикиморы, ненавидящей их кошачью братию до трясучки. Зато весь кошачий народ с тайным восторгом, по большей части непонятным им самим, наблюдал, как у этой тётки прямо-таки челюсть отклеилась и повисла до тощей груди, когда она увидела, как вынули из дорогой, красивой иномарки не менее красивую переноску, в какой с царственным видом восседал мордатый серый котяра. Челюсть ещё долго не приклеивалась обратно, потому что кикимора услышала, как представительный мужчина шикнул на свою не менее представительную спутницу: «Осторожнее доставай, неуклёпая! И запомни - если твоя бабуля будет косо смотреть на Джастина – оставлю тебя тут одну дожидаться наследства. Поняла?» Через день спутница шикарного мужчины из шикарной иномарки напару с тёткой носилась по двору, истошно вопя: «Джастин! Джастин! Кис-кис-кис!», а мужчина наблюдал за ними с высоты пятого этажа, курил и периодически вопрошал зычным голосом: «Ну? Не нашли?»
Джастина нашли-таки в том самом подвале, где плодовитая шалава родила потом трёх его отпрысков. Двух девчонок, немощных и жалких, похожих на неё самою, она сожрала тут же, а мальчишку оставила и выкармливала до той поры, пока не почуяла, что воспоминания о сером большеглазом коте почти испарились из её безмозглой головёнки, а рыжий Гришка настойчиво намекает на продолжение отношений, прерванных внезапно накатившем на его подружку чувством пламенной любви к драчливому красавцу.
Мать домедитировала и, не оглянувшись, ускользнула в вентиляционную дыру, а он, сытый и оттого разморённый, уснул возле недоеденного куска свиной шкурки. Ему никогда не снились сны. Он просто нырял в беззвучную темноту и выныривал с жалобным писком, безрадостный и слабый, не ощущающий ни малейшего желания поймать и уничтожить злобную блоху, остервенело грызущую его кожу. Блох тех было превеликое множество, и он понимал, что воевать с ними бесполезно. Из дремоты он обычно вываливался, чтобы через некоторое время снова в ней увязнуть, но на сей раз его словно выдернули рывком.
Ошарашенный, он открыл глаза и понял, что летит куда-то. От резкого удара о землю у него перехватило дыхание, в уши прорвался противный, визгливый ор: «Опять заразы наплодила, сучка! Дави его, Вадим!» Что-то очень большое, страшное, вонючее стало надвигаться на него, оглушённого, тщедушного, бессильно распростёртого на проезжей части дороги, что вела к магазину «Продукты. Ада».
Коренастый, плотный мужчина в потрёпанной кожаной куртке выбежал из того магазина, оставив на кассе пакет с оплаченными продуктами. Неистово размахивая руками, он кинулся чуть ни под грузовик и подхватил котёнка на руки.
- Малахольный, - хмыкнула кассирша, видевшая всё из окна, но когда покупатель вернулся за пакетом, улыбнулась так знойно, что помада морковного цвета на тонких губах почти растаяла, - Жене такую красоту повезёте, или будете один воспитывать?
- Жене, - буркнул в ответ мужчина, и помаде перестало грозить глобальное потепление.
А ему, засунутому в карман кожаной куртки, было всё равно куда и кому его повезут. На него нашло странное состояние равнодушия ко всему и всем вокруг и к себе в том числе. Весь мир, какой он толком то и разглядеть не успел, отступил от него, словно волна от скалы на момент отлива. Немного погодя он слегка оживился от приступа тошноты и благополучно выблевал прямо в карман, где сидел, не разжёванную как следовало бы, свиную шкурку и снова впал в прострацию. Потом его оттирали, потом он наблюдал, как оттирают карман, потом его опять засунули в чистый уже карман, потом снова достали и передали в другие руки. Он услышал женский голос, такой же тёплый и мягкий, как руки, что пытались его согреть:
- У него – шок. Очень сильный. Сейчас уколю успокоительное. А вот насчёт взять… Муж вряд ли разрешит.
- Если не разрешит, я вечером его заберу в свой гараж. Домой взять мне жена тоже не разрешит.
Он никак не отреагировал на укол, посчитав про себя, что это очередная кусучая блоха добралась до кожи. Но блоха быстро отстала, и стало тепло, потому что его завернули во что-то пушистое. Он, наконец, согрелся и уснул, а проснулся от вкусного запаха. Перед носом стояла тарелочка с непонятной едой. В большой, светлой комнате никого не было, кроме маленькой женщины с добрыми зелёными глазами, она погладила его, и он узнал те самые тёплые руки.
- Кушай, детка. Это макароны с мясом. А потом поедем домой. Тебя забыли забрать, и это значит, что кое-кого придётся уговаривать оставить тебя, хотя бы на первое время. Кушай и ничего не бойся. Теперь всё будет хорошо.
Он вкусно поел, попил, его снова завернули в мягкое и пушистое и понесли, а потом он увидел того самого «кое-кого», которого надо было уговаривать. Как это делать, и что сие действие означает, он не понимал, поэтому ничего не делал, а просто молча смотрел, не отрываясь, в глаза мужчины. Страха не было, потому что, не смотря на строгое выражение лица, пристальный взгляд серых глаз никак нельзя было назвать злобным. Прервав пояснения женщины на словах: «Это же надо, какая безответственность!», мужчина протянул к нему руку:
- Ну, приятель, пошли избавляться от блох.
Рука была большая, гораздо больше, чем у женщины, он весь поместился на одной ладони и порадовался, почуяв своим тощим задом, что ладонь, хоть и грубее женской, но такая же тёплая. И вода, в какой его мыли, тоже была тёплая, а уж как пахла… Совсем не тот запах, что был в подвале. В доме вообще хорошо пахло: вкусно и уютно. Прямо с ладони, мокрый, но чистый, он потянулся к мужчине и понял, что хочет остаться тут навсегда, а ещё он понял, что обязательно тут останется. Мужчина почесал его за ухом, дунул в нос и улыбнулся:
- Ох и здоровый же у тебя дюндель, - и пояснил, - дюндель – это нос в твоём случае.
И он остался. Навсегда. Правда, не очень любит, когда ему говорят: «Дюндель! Веди себя прилично!». Он предпочитает другое: «Дюша, попьём молочка?»
Теперь ему часто снятся сны. Чаще всего – много разноцветных шариков и игрушечных мышей. И лишь иногда – злая тётка, огромная машина и холодная пустота, в которой слышно только, как бешено колотится сердце. Его сердце. Но оно быстро успокаивается, когда его подхватывают или большие, или маленькие тёплые руки. Дрожь медленно стекает под ласковое: «Тихо, Дюша, тихо. Это всего лишь сон…»

Когда луна готовится ко сну,
а до рассвета только вдох и выдох,
я память-стерву строчкой полосну
и посмотрю с невозмутимым видом
на капли слов, что вылакает смысл,
чтоб стать сильнее доброй сотни Дракул.
Я в тишине пройдусь по полумраку,
в какой ещё лучи не прорвались,
и в этой гулкой, мягкой тишине
почувствую, что память вновь во мне.

Смеясь, воскреснет личный адский ад.
и в райский рай мне будет путь заказан.
Фонарь, моргнув совиным, жёлтым глазом,
уйдёт во тьму, где сны его дрожат,
вобрав в себя чуть слышный шум дождей
и шорох крыльев сгинувших мешочниц*,
и череду больных собой бессонниц,
и вой безумный памяти моей.
Он будет спать, а я продолжу жить,
а память - мысли сердца сторожить...

***
Мешочница - ночная бабочка

Вот она приходит мне прямо в вены болеутоляющим. Лунный бог
не спеша рисует себя на стенах лунными штрихами наискосок.
Линии ломаются о портьеры и в пятно сливаются на полу.
Злые, как голодные бультерьеры, тени нервной стаей сидят в углу.
Ночь течёт по венам моим безбожно. Даже, я сказал бы, небрежно так.
Ей и обезболить ничуть не сложно, и убить не сложно. А я дурак
жду. А воздух, пропахший мятой, делает немыслимое со мной.
Борзо усмехается прокуратор, прочно примостившийся за спиной.
Лунный бог спокойный и круглолицый остановит стаю теней в броске
и, рукой прозрачной стерев границы, растворится в каждой моей строке.

Я тебя когда-нибудь догоню
на дороге тысячи ярких лун.
И, подобно ласковому коню,
будет ветер весел, игрив и юн.

Будет жест невидимым, шаг босым,
и прозрачной память, и даль - как страсть.
Я пройду по каплям хмельной росы,
но они не смогут с травы упасть.

Будет небо тихо в траву сползать,
чтоб с землёй стать ближе - глаза в глаза,
чтоб своим же звёздам помочь понять,
что они - всего лишь его роса.

То, что важно ночи - не нужно дню,
и порой на раны нельзя бинты.
Я тебя когда-нибудь догоню,
чтоб спросить беззвучно: "Ну, что же ты?.."

Моя тишина на сегодня взяла выходной
и, прежде чем выйти, слегка порезвилась в прихожей:
в углу заскучавшему зеркалу строила рожи,
скрипела ботинками, зля чистоплотность дорожек,
а в целом и общем шутила сама над собой.

Моей тишине много дней, и минут, и часов.
Но это её, как ни странно, нисколько не старит.
Я сам не позволю ни людям, ни теням, ни тварям
(ну, может быть, только стихам и немного гитаре)
морщинить её откровенно родное лицо.

Свою тишину я люблю и ношу на руках.
Об этом она обязательно помнит и знает.
Пусть выйдет проветриться, сходит в наш сад, погуляет.
Я тут без неё напою, нашепчу, наиграю,
а лучше скажу о любви, и конечно - в стихах...

Гроза где-то маялась неприкаянно и вдруг неизбежностью обожгла.
Словесный запас расстреляв отчаянно, я понял: а ты ведь её ждала.
Ждала, чтоб под грома шального взрывами понять, что не выжить в грозу двоим.
Ждала, чтоб убить меня. Чем? Не ливнем ли холодным, безжалостным и прямым?
Зачем? Впрочем, будет смешной риторика любого: дождя ли, твоя, моя.
История часто твердит историку: "Никто не виновен: ни ты, ни я."
Пусть будет гроза. Что со мною станется? Пойму только - хватка её крепка.
Ты, словно волна, что настырно тянется до замка из сказочного песка.
И знаешь... Иди. Видишь - ветер мечется? Не стоит перечить его тоске.
А мне предстоит, раз уж делать нечего, разрушить строение на песке.

Первая часть - " Я - Гайя!" - My WebPage



Перед самой посадкой Миху прорвало. Нервно выстукивая пальцами замысловатый ритм на покатых перилах перехода, он недовольно спросил:
- Игорь Петрович, а другого места для отдыха не нашлось? У меня после информационного ролика сложилось полное ощущение, что на том зачуханном Бруно у половины населения - проблемы с крышей.
Извеков задумчиво покосился на огромный экран теле-рекламщика, где демонстрировали красоты беспокойного Бруно и рекламировали дешёвые отели, навязчиво напоминая, что брунчане, даже во время изнурительной борьбы с собственными политическими тараканами, не забывают о гостях. «На всё нужны средства», - усмехнулся про себя полковник, а вслух сказал:
- Добрый ты, Миха. Я бы не половину, а две трети срочно поставил на капитальный ремонт мозгов.
- Вот! – оживился биолог и незаметно, но ощутимо пихнул Костю Шишкина в бок, - Зачем вам толпа неадекватов по соседству, да ещё в отпуске? Может, пока есть возможность, с нами на Милену махнёте?
Костя, перемигивающийся с очаровательной миленкой, схватился за ушибленный бок и свирепо зыркнул на друга, но молниеносно вникнув в суть разговора, с воодушевлением подхватил:
- Соглашайтесь, Игорь Петрович! На Милене гейзерные ванны – закачаешься!
- А сияние? Как у нас на севере, только летом! А песчаный водопад? – никак не успокаивался Миха, агитационную активность которого подстегнула толпа демонстрантов на теле-рекламщике, случайно попавшая в объектив оператора, что снимал главную достопримечательность Бруно – поющую гору с громким названием «Глас вселенной». Одетые в чёрные балахоны, демонстранты шли клином, неся в руках факелы, пылающие ярким синим светом. Тёмно-серые шлемы из металла, способного противостоять лазерному оружию, покрывали головы. Резные пластины забрал напоминали клюв хищной птицы, но отлично защищали открытые части лица. Всего на мгновение камера оператора выхватила недоверчиво-злобный взгляд одного из «борцов за истинную свободу», и по лицу полковника пробежала лёгкая тень. Зрачки, словно у хищника перед броском, стремительно сузились и также стремительно расширились. Память услужливо развернула недавнюю информацию с Бруно: «Воинствующие неформалы живыми сбросили представителей правящей партии планеты с «Гласа вселенной». Пряча стиснутые кулаки, Извеков сунул руки в карманы и почувствовал острую боль в правом локтевом суставе, следом неприятно заныла ладонь, пальцы словно одеревенели. Ощущение полной парализации руки длилось дольше, чем в последний раз. Вывод тому был неутешительным - искусственный сустав практически износился. Настроение командира лучшего боевого корабля космо-управления соответствовало выводу, но полковник всячески сопротивлялся пессимизму.
К тому времени демонстранты исчезли с экрана, и там суетно замелькали фото отелей с круглыми комнатами, прозрачными потолками, ваннами из местного чёрного камня, напоминающего мрамор. Сады цвели, садовники улыбались, и только что напыщенные цветы на образцовых клумбах не благоухали через монитор, да вместо пения птиц звучал рекламный шлягер «Это – ключ к твоему счастью», а то была бы полная картина райских кущ.
Извеков вздохнул, отвёл взгляд от теле-рекламщика и переключился на молодёжь. Что по характеру, что внешне эти два неразлучных друга напоминали, как говорят, «лёд и пламень»: Миха – голубоглазый, коренастый брюнет, спокойный, уравновешенный и Костя – кареглазый блондин с манерами отвязного гуляки, с телом балетного танцовщика: гибким, стройным, сильным. Подобный дуэт действовал убойно на дам, как особо впечатлительных, так и не очень. Миху этот факт интересовал мало, а Костя давно заслужил себе репутацию сердцееда и открыто гордился ею. Но пока что ни одной представительнице женского пола не удалось всерьёз отвлечь снайпера, как от рабочих, так и от насущных проблем его друзей. Вот и сейчас он напрочь забыл о жгучих, многообещающих взглядах серебристокожей миленки и, тревожно поглядывая на монитор, с надеждой ждал, что командир в последний момент отменит решение лететь на Бруно. Миленка, оставшись без внимания Кости, недовольно хмурила золотистые, в тон короткого ёршика волос, брови. Извеков подмигнул расстроенной красавице и надвинул на нос биолога фривольную кепку жёлто-оранжевых тонов:
- Видел я то сияние не раз. А гейзерные ванны – это вам надо, молодой человек, для дыхалки изрядно попорченной. А вас, Константин, - командир кивнул в сторону инопланетной красотки, - миленки, думаю, по достоинству должны оценить. Главное – не перестарайтесь только. А мне надо к профессору Шпаку со своим суставом. Через три месяца - лётная комиссия. Если профессор мне сустав не починит, то в новом сезоне будет у вас новый командир. Так что… Сами должны понимать, что выбора у меня нет, ибо Шпак – единственный, кто сможет мне помочь.
Шишкин справился с лёгким смущением и недоумевающе пожал плечами:
- Понесло этого профессора на Бруно. Там же работать невозможно. То местные друг другу жизнь портят, то пришлые варяги набеги времён начала освоения космоса устраивают. Не планета, а ролевая игрушка. И чего там делать учёному с межгалактическим именем?
- Его задолго до заварушки туда понесло, - терпеливо пояснил Извеков, - за отработкой новаторской методики в новейшей клинике с эксклюзивным оборудованием.
А Миха, машинально поддерживая командира по давно устоявшейся привычке, добавил:
- Там есть минерал, который в точности повторяет своим строением структуру костной ткани землянина, потому и клинику построили именно на месте нахождения. Не даёт минерал ни роста, ни элементарной приживаемости где-либо ещё.
- Да ну? – удивлённо присвистнул Костя и сдвинул на затылок такую же развесёлую, цветную кепку, как и у друга.
- Ну, да, - в тон ему ответил Миха.
- Ну, вот, - шутливо подытожил Извеков, и все трое расхохотались так громко, что худощавый, темнокожий сиберианец с планеты Сибериус галактической системы Серебряная пантера взмахнул всеми своими шестью конечностями, из которых две выполняли функцию крыльев, и отлетел от землян подальше.
Робот-переводчик, прикреплённый в виде броши к вороту его затейливого длиннополого кафтана, невозмутимо перевёл на межгалактический язык фразу о невоспитанных землянах.
- Лети-лети себе, деятель, - ухмыльнулся Костя, проводив взглядом недовольного инопланетянина, и тут же ослепительно улыбнулся стюардессе брунчанке, - Девушка, вы за нами?
- За вами, - утвердительно кивнула стюардесса, невозмутимо поправляя галстук-капельку, - если вы на Бруно.
Шишкин приобнял за плечи Миху и улыбнулся ещё ослепительней:
- Мы – нет, а вот нашего командира попрошу доставить с максимальными удобствами.
Через полчаса Извеков крепко спал в каюте звездолёта.

***

Профессор Шпак, несмотря на известность и регалии, был добрым, словоохотливым ворчуном. Увлечённый учёный и врач от Бога относился к своим пациентам, как к детям, а к своей работе с трепетом, и сильно переживал, если кто-то обращался к нему не один раз с одной и той же проблемой. А за небрежное отношение к себе после лечения мог и взбучку устроить. Изучив медицинскую карту Извекова и сопоставив её с заново проведённым обследованием, он недовольно поцокал языком и вызвал командира «Мустанга» в кабинет. Игорь хорошо знал характер своего доктора и понимал, что взбучки ему не избежать: искусственный локтевой сустав был прилично измочален ещё на Фобосе, во время зачистки орбитальной станции от внезапно нагрянувших туда пиратов с планеты Стелла галактики Одинокая гавань. Ушлые инопланетяне обвивали своими скользкими телами руки землян, после чего сжимались и разжимались, подобно пружине, отрывая, захваченную конечность. Благо, Миха вовремя сообразил, что помочь сможет химический парализатор, мгновенно блокирующий у пиратов возможность управлять пружинообразным телом.
Потом суставу досталось на каменистой Веге, где шквальная буря завалила ядерный реактор. Сам реактор, к счастью, не пострадал, но очистная шахта и система управления были плотно накрыты толстым слоем камней. Планета, сильно отстающая в техническом развитии, не имела должной роботехники и космоспецназ, вместе с местным населением, вручную стаскивали камни с допотопного ядерного агрегата. Так что, выговор от доктора был вполне обоснованным и не заставил себя ждать.
- Присаживайтесь! – грозно сведя к переносице седые, мохнатые брови, пробурчал Шпак, указав пальцем на невысокий стул.
Извеков заметил, что усевшись на этот почти что детский стульчик станет ниже ростом наполовину и робко возразил:
- Да я не устал, Альберт Михайлович, могу и постоять…
- Присядьте! Вам говорят! – сварливо прикрикнул профессор и с детской непосредственностью раскрыл свой план, - Прикажете с Вами разговаривать, заглядывая в лицо снизу вверх?
Улыбнувшись, Извеков послушно уселся на стул.
Шпак удовлетворённо хмыкнул и в гордом молчании прошёл мимо полковника к тонированному круглому окну. Постояв там минуту, он с демонстративным игнором на лице продефилировал к противоположной от окна стене и остановился возле старинного музейного школьного шкафчика для учебных пособий. За стеклом, на полочках, стояли глобус – модель Земли двадцатого века, чернильница с гусиным пером – пишущая принадлежность ещё более древнего времени, скелет человека в натуральную величину, занимающий отдельную боковую вертикальную секцию. На фоне подобных раритетов профессор в своём белом медицинском халате покроя «А ля Гиппократ!» и сам выглядел музейным экспонатом. Извеков еле сдержал непроизвольный смешок, когда разглядел, в какой неприличный жест были сложены костяшки пальцев на правой руке скелета. На очень уж непонятный кашель Шпак резко повернулся:
- Игорь Петрович, Вы не думайте, я прекрасно понимаю, что Вы меняли сустав не для того, чтобы дамам ручкой махать. Но поймите и меня, мой дорогой: возможности подобной пересадки не безграничны.
Полковника очень насторожила подобная деликатность, и он поторопил профессора с вердиктом:
- Альберт Михайлович, а давайте обойдёмся без словесной воды. Вы хотите сказать, что пересадка искусственного сустава мне больше не поможет?
- Почему же, - возразил Шпак, - поможет… подписывать бумаги в штабе управления, но не развешивать тумаки направо и налево.
Игорь опустил голову. Естественно, что такая перспектива его не устраивала, но была ли возможность иной. Была ли? Он с надеждой поднял глаза на профессора:
- Альберт Михайлович, неужели нет альтернативы?
Шпак с минуту молчал, позволяя надежде робко расти, а потом сообщил, с видом заговорщика, выдающего страшную военную тайну:
- Есть альтернатива. Но пока она существует только частично в моих записях и частично в мыслях.
- Вы хотите предложить мне эксперимент? - догадался Извеков.
- Ох, Игорь Петрович, Игорь Петрович, на ходу подмётки рвёте, как говорили наши предки, - по-стариковски добро рассмеялся Шпак, - именно это я и хочу Вам предложить.
- Согласен, - не раздумывая, коротко бросил полковник и поднялся со стула, - подпишу любые бумаги, нужно без бумаг – согласен и на «без бумаг».
Не имея возможности надавить на плечо и усадить пациента на место, Шпак потянул его за рукав куртки:
- Да сядьте же, неугомонный Вы мой! Я не сомневался ни минуты в Вашем согласии и рад этому. Доверие всегда очень дорого стоило, и будет стоить не меньше во веки веков. Но я обязан предупредить Вас о некоторой доли риска.
Игорь снова опустился на стул:
- Я Вас внимательно слушаю.
- Именно – внимательно и со всей ответственностью, на какую способны. А способны Вы на многое, насколько я знаю.
- Благодарю, - Извеков, на минуту закрыл глаза, глубоко вздохнул, выдохнул и уже спокойно спросил, - Так что за метод, Альберт Михайлович?
Профессор заглянул в серые спокойные глаза и удовлетворённо кивнул:
- Совсем другое дело! – он деловито откашлялся и продолжил, - Метод я назвал «Эффект саламандры» и заключается он в том, что изношенный сустав отнимается вместе с конечностью, а в разрез костной ткани вводится экспериментальная жидкость, сделанная на основе нескольких земных минералов. Вам показать формулу химического состава жидкости?
- Нет, - отказался Игорь, - Я в химии и биологии – не особо какой знаток. Зачем время терять?
- Хорошо, - согласился Шпак, - тогда слушайте дальше. Для обеспечения развития нужного эффекта, тело необходимо ввести в состояние трупа, то есть оно должно быть холодным, обездвиженным, с максимально заторможёнными процессами и находиться в специальной барокамере не менее двенадцати дней. После анабиоза ещё десять дней его постепенно будут возвращать к жизни. С подъёмом температуры и пробуждением жизнедеятельности из субстанции, в которую преобразуется введённая жидкость, отрастает новая конечность, в Вашем случае – рука. Я проводил опыты на местных дюнделях. Дюндели - это животные, у которых кровь по составу близка к брунчанам, а брунчане очень похожи на землян. Однако прошу ответственно принять факт, что на землянине метод опробован не был.
Шпак замолчал, но, затаив дыхание, продолжал смотреть на задумавшегося полковника. Потупившись и глядя в пол, Игорь тоже молчал. Со стороны могло показаться, что он изучает затейливый рисунок паркета, собранного из причудливых деревянных пластинок, но это, конечно же, было не так. По фразе, по слову полковник пропускал через себя полученную информацию,всё тщательно взвешивал, и поэтому его вопрос прозвучал кратко и чётко:
- В чём риск?
Шпак ответил также кратко:
- Конечность может не отрасти совсем или отрасти, но оставаться только протезом.
- Какова вероятность такого расклада?
- Первый вариант – пять процентов, второй – пятнадцать.
Ещё пару минут Игорь взвешивал все «за и против», потом улыбнулся заметно волнующемуся Шпаку:
- Идём на риск, Альберт Михайлович.

***

Во сне он знал, что видит сон. Но сон был отчётлив, ярок, многоцветен, с живыми запахами и реальными ощущениями, из которых самым сильным оставался холод. Он скользил по коже, вгрызался в неё и добирался до костей. Кости леденели, а вместе с ними леденела кровь. Желейной массой она замирала в стекленеющих сосудах, превращая мышцы в куски мёрзлого мяса без права на движение.
А ещё ему снились жена и дочь. Любимые девочки собирали в букеты кипрей на опушке леса. Жена улыбалась, махала рукой и звала:
- Иди сюда, Игорь, тут теплее!
А дочь тянула его за нестерпимо ноющую руку и капризничала:
- Папа, ну когда мы уже пойдём на речку купаться!
Он терпел боль, но руки не отнимал, боясь обидеть ребёнка, и всё пытался сказать жене:
- Я соскучился по тебе, малыш. Я нестерпимо соскучился.
Но губы не слушались, и слова примерзали к одеревеневшему телу неподвижного языка. От зарослей иван-чая шёл пьянящий, сладкий запах с ноткой тоскливой горчинки. Ледяной ветер метался вокруг, плаксиво воя. Девочки ушли далеко в лес, а лес ощетинился, словно потревоженный зверь и шагнул прямо на него. Раз шагнул, два... Неровной шеренгой своих деревянных солдат он всё наступал и наступал, всё давил и давил тяжёлой удушливой массой. Девочки сначала звонко хохотали где-то далеко впереди, а потом притихли, и наступила тишина, пропитанная стремительно нарастающей тревогой. Нужно было бежать и искать их, но Извеков никак не мог стронуться с места. Никак не мог, пока не услышал режущий сознание крик жены:
- Просыпайся, просыпайся, просыпайся!
Ветки хлестали его по щекам. А ветки это или человеческие ладони? Вместо голоса жены зазвучал голос мужчины. Знакомого мужчины:
- Ну, просыпайся же!
Миха? Костя? Радист «Мустанга»? Шпак? Шпак!
Извеков с глухим стоном выдохнул ледяной воздух из лёгких, глубоко вдохнул тёплый и открыл глаза.
- Господи, мальчик мой. Я думал, ты вообще не проснёшься.
Извеков удивился и такому неожиданному к себе обращению, и слезам на глазах взволнованного Шпака. Да и растерянный, даже испуганный вид ранее невозмутимо-хладнокровного профессора удивлял не меньше. Но отложив все вопросы по этому поводу на потом, Игорь прежде всего посмотрел на правую руку, потом пошевелил пальцами, потом согнул её в локте и засмеялся:
- Работает, Альберт Михайлович!
- Конечно же, работает, - улыбнулся Шпак, - Всё прошло замечательно, только вот разбудить Вас оказалось очень сложным делом. Нужно впредь более тщательно рассчитывать составляющие анабиоза.
С улицы, несмотря на толстые каменные стены, в комнату неожиданно ворвался звук дробного оружейного стрекотания. Извеков прислушался и резко поднялся со стеклянного ложа:
- Боевой лазерный автомат! Что происходит?
Шпак со вздохом протянул полковнику одежду:
- Одевайтесь, Игорь Петрович. Нам есть о чём поговорить. Но разговаривать будем тут, ибо в кабинет мой Вам идти никак нельзя.
- Почему?
- Пока Вы… гм… спали, эти «борцы за счастье и процветание Бруно» узнали о моих исследованиях, обвинили в шпионских происках, арестовали и обязали подробно изложить «Эффект саламандры» на читаемый носитель, поскольку при обыске не нашли материалов разработки. Я не имею права выхода, мне ввели в кровь специальный состав, работающий, как сигнально-опознавательный элемент в любой точке этой планеты, за исключением клиники.
Извеков взял из рук профессора свою одежду и с усмешкой покачал головой:
- Надо же... Начиналось всё вполне пристойно, но к чему идёт - уже понятно.
Будем выбираться, - привычным приказным тоном отчеканил он, застегнув последнюю пуговицу на рубашке.
Опытный стратег сходу вник в непростую ситуацию, отключив все эмоции и сосредоточившись только на информации и цели.
Шпак стоял возле окна, наблюдая за фигурами в чёрных плащах, что рассеялись по двору лаборатории в большом количестве. На фразу Извекова он печально улыбнулся:
- Вам – да, нужно выбраться, во что бы то ни стало. И непременно выбраться живым и невредимым! А моя задача - сначала помочь Вам в этом, а потом делать всё возможное, чтобы эти вояки, как можно позже обнаружили, что "Эффект саламандры" исчез отсюда вместе с Вами.
Извеков тоже осмотрел двор, не приближаясь к окну, и сразу же выхватил взглядом светящиеся оранжевые шары, густо натыканные по видимому периметру. Это была магнитная сетка-ловушка. Покинуть территорию мог только тот, кто имел при себе специальную карту-КЛЮЧ. Любой другой мгновенно обнаруживался системой. Она срабатывала на парализацию объекта по месту обнаружения. Нужен был ключ!
Полковник взглянул на профессора:
- Альберт Михайлович, кто-то ещё из персонала есть тут?
- Нет, покачал головой Шпак, - они вывели всех и оставили меня наедине с моим методом и подопытным трупом. Простите.
Извекову было очень жаль старика. Не сразу, но он отметил, как болезненно и потеряно выглядит ранее всегда подтянутый и молодцеватый учёный, как опустились плечи, как углубились морщины на бледном лице, как резко побелела густая грива волос. Слова утешения не находились, их просто не могло быть в подобной ситуации.
Неожиданно Шпак весело хохотнул:
- Посмотрите - кто, помимо меня, составлял Вам компанию последнее время!
"Уж не спятил ли старикан?" - с беспокойством подумал полковник, но послушно посмотрел в угол и сам непроизвольно улыбнулся, увидев скелет из школьного шкафчика. Отполированный временем череп нагло скалился и бодренько посылал куда подальше. Профессор подошёл к пособию и отвесил лысой черепушке звучный щелбан. В ответ оттопыренная костяшка пальца согнулась, сухо щёлкнув, и примкнула к остальным, а через секунду внушительный кулак раскрылся. Цепкие фаланги придерживали допотопную компьютерную флэшку. Когда профессор вытянул её из скрюченных костяшек, они с жутким скрипом сложились в прежний жест.
Шпак хитро подмигнул Извекову и послал такой же жест в сторону окна, пробурчав:
- Вот вам, хапуги бестолковые! Если мой метод у вас осядет, вы таких дел наворочаете, что грести–не разгрести не одному поколению!
Извеков скрыл улыбку в отросших усах. Обстановка никак не соответствовала веселью, но уж больно уморительно выглядел на данную минуту всегда чопорный профессор: взъерошенная седая шевелюра, изрядно помятый распахнутый халат, вреднющая улыбка и хитро блестящие глаза – ни дать, ни взять, Доктор Зло из старинных комиксов.
За окном раздался звук, похожий на голос гонга. Шпак резко перестал улыбаться и в панике кинулся к полковнику:
- Они собираются обедать! Мне принесут еду через пятнадцать-двадцать минут. Я спрячу Вас в шкаф для спецодежды. Главное, чтобы они сюда не заглянули и не обнаружили, что «труп» ожил.
Глаза Извекова хищно сверкнули, отражая проблеск промелькнувшей идеи:
- Сколько их обычно приходит?
- С едой - всегда один.
- Кормят в кабинете?
- Да.
- Отлично! Шкаф отменяется. Быстро идёмте в кабинет.
- Но…
- У нас мало времени, профессор, - жёстко прервал старика Игорь и подмигнул, смягчая невольно-резкий тон, - Всё будет хорошо, Альберт Михайлович. Считайте, что карта-ключ уже у нас.

***

Держа на вытянутой руке квадратное блюдо с какой-то похлёбкой, в кабинет важно прошествовал боец «сопротивления внешним врагам», так гордо и напыщенно называли себя обычные неформалы-бунтовщики. Подняв на собственной планете бурный мятеж, вооружённые сколь громкими, столь и никчёмными лозунгами, они всё больше входили во вкус возможности нажиться, действуя по принципу «В мутной воде рыба ловится легче». Вкус крови не разделим со вкусом власти и опьяняет сильнее любого хмельного напитка. Они шли на запах денег по трупам и своих, и чужих, уверовав в противоречие «Деньги не пахнут». Грабежи и убийства отбеливались идеей борьбы за независимость и оттенялись лозунгом «Достойное для достойнейших!»
Подойдя к столу, за которым сидел Шпак, неформал небрежно поставил тарелку под нос учёному и высокомерно заявил:
- Старик, тебе стоит поторопиться с записями, если хочешь провести остаток дней в тюрьме, а не у подножия «Гласа Вселенной» в виде груды расплющенного мяса и переломанных костей!
- Я работаю в нормальном темпе, - буркнул Шпак, - Писать научный труд, это совсем не то, что размахивать бластером и швырять на стол тарелки с бурдой.
- Молчать, вонючий сын вонючей планеты! Умерь гордыню перед великой цивилизацией, иначе я отрежу тебе руку, и ты станешь похож на анатомическое тело, что лежит в боксе для опытов! Кстати! – неформал заинтересованно прищурился, - Как проходит тот опыт?
- Успешно, - раздался голос от двери.
Ни отреагировать, ни ответить боец не успел. Извеков в два шага преодолел расстояние от шкафа-купе до противника, зацепил последнего за шею и со словами:«А это - результат опыта!» - сломал шейные позвонки в один приём. Тело мешком свалилось к ногам полковника. Безресничные плёнчатые веки не успели прикрыть круглых птичьих глаз, и в них навсегда застыла паника.
- Браво, - прошептал Шпак, Браво, мальчик мой. А теперь переодевайтесь, берите карту и уходите отсюда немедля! Только помогите мне положить это, - он указал на неподвижное тело, - в анабиозную капсулу. Если заглянут, то некоторое время будут думать что это Вы, а своего пусть ищут, если хотят.
Извеков быстро натянул на себя балахон, отыскал и активировал карту-ключ, отнёс труп охранника в медицинский бокс, где раздел и уложил его в ледяную капсулу. Шпак наполнил капсулу холодным газом матового цвета и довольно потёр руки:
- Фигура видна расплывчато, лица не видно совсем. Отлично!- он повернулся к Извекову, - А теперь уходите, Игорь Петрович. И, как говориться, дай Вам Бог.
- Как же я Вас тут оставлю один на один с этим неуправляемым стадом!
- Вдвоём выбраться не получится. Не забывайте - в моей крови есть уловитель, да и очухаются они гораздо позже, если я буду сидеть тут, делая вид, что прилежно записываю им формулы и рисую схемы. Вам нужно уходить одному, улететь на землю, передать дальнейшую разработку метода тому, кто сможет это делать. У Вас есть на примете такие?
Извеков представил Миху сосредоточенно работающим за компьютером и улыбнулся:
- Есть, Альберт Михайлович, очень талантливый, очень увлечённый, очень молодой и настырный.
- Прямо я в юности, - смог улыбнуться и Шпак, но отмахнулся от воспоминаний и поторопил, - Не теряйте времени, Игорь Петрович! Так надо. Я так хочу, в конце концов! – прикрикнул профессор и неожиданно провёл мягкой ладонью по небритой щеке Извекова, - Не упрямься, сынок. Я доверяю тебе самое дорогое, что у меня есть. Я хочу, чтобы мои труды не были проданы и не служили злу. Я хочу, чтобы именно землянин продолжил исследования и достойно завершил их на моей Родине.
Извеков дослушал, коротко кивнул и на секунду прижал к себе старика:
- Я всё сделаю, отец. Всё, что возможно, и всё, что не возможно – сделаю тоже.

***

Вручая биологу старинную флешку, Игорь строго поинтересовался:
- Сумеешь разобраться с этим раритетом? Учти, здесь находится очень важная информация именно по твоей части!
- Обижаете, командир, - самодовольно ухмыльнулся Миха, - Я что – никогда не работал с музейными экспонатами? Не один раскрыл и расшифровал записи, когда ещё в старших классах школы учился.
- Молоток, - хлопнул парня по плечу Извеков и с усмешкой добавил, - Только хвастаться мне будешь, когда доведёшь «Эффект саламандры» до ума. Ясно?
- Так точно! – отчеканил Миха и посетовал, - Жаль без наглядных примеров работать придётся. Это весьма затруднительно и потребует больше времени.
- Почему это без примеров, - хитро прищурился Извеков, стискивая пальцы биолога правой рукой, - Вот тебе наглядное пособие.
- Игорь Петрович... "Эффект саламандры" - разработка профессора Шпака?! – ахнул Миха, - А Вы же говорили, что не успели попасть к нему на приём из-за местных разборок?
- Мало ли чего и кому я говорил, - заявил Извеков и строго добавил, - И трындеть об этом по управлению совсем необязательно!
- Конечно, - машинально ответил биолог, задумчиво глядя на серебристую флэшку в руке, - Я так понял, что Шпак не умер от инфаркта, как сообщали в новостях? Они убили его!
- Да, они убили его, когда поняли, что метод исчез вместе с подопытным телом, то есть – со мной. Но это тоже информация для очень маленького круга.
- Всё ясно.
- Тогда иди и работай.
- Есть, - откозырял Миха и направился в сторону компьютерного отделения, но не сделав и пяти шагов, снова обернулся:
- Командир, через шесть дней у «Мустанга» вылет на Бруно?
- Да. Поступил запрос от легитимной правящей партии на оказание боевой поддержки и дипломатической помощи.
- Можно мне с вами?
- Там нет биологических проблем.
- Знаю. Но… Можно?
- А как же…
- Я это смогу делать и на борту "Мустанга", - перебил командира Миха, - Ну, пожалуйста, Игорь Петрович…
- Отставить детский сад! - грозно рыкнул Извеков и распорядился, - Шесть дней после восьми вечера жду Вас в спортзале.
- Так точно, - снова козырнул Миха и пошёл по коридору, демонстративно чеканя шаг.
- Оболтус, - пробурчал про себя Извеков, поворачиваясь к коридорному окну.
Небо было серо-стального цвета, как корпус «Мустанга». Сквозь мягкое стекло чувствовался запах грозы. Мохнатые тучи сливались в причудливые фигуры. Извеков вздрогнул, когда одна такая фигура живо и чётко напомнила ему профиль лица профессора Шпака. С минуту он ощущал на себе знакомый придирчивый взгляд и неожиданно прошептал:
- Всё будет нормально, отец. Лети с миром.
Вспышка молнии и сильнейший порыв ветра смешали видение в громоздкую ноздреватую тучу. А потом она лопнула от грозового раската, и хлынул тёплый дождь.

Как это здорово, когда в затылке нет ощущения пудовой гири, когда негромкий голос процедурной медсестры не бьёт по темени, как пигмей по там-таму, а мысли не расползаются в стороны, словно тараканы под кайфом. И совсем не важно, что при этом ты ощущаешь себя одним из тех самых тараканов, пока пытаешься сползти с жёсткой кушетки и не упасть во время манёвра. Док, не вовремя вошедший в процедурную, находит моим попыткам другое определение.
- Ну, и куда собрался? – раздаётся его грозный окрик, и я понимаю, что порадоваться отсутствию пигмея с там-тамом сильно поторопился. Док бесцеремонно пихает меня на место, ничуть не смущаясь недовольством, что я выражаю одной фразой:
- Что ж ты так орёшь то?
Он только ехидно щурится:
- Это я не ору, это я ласково прошу, а заодно предупреждаю, что если тебе вздумается поиграть в неваляшку, ограничу передвижение маршрутом «кровать-туалет» недели на три – не меньше!
Приходится идти на попятную:
- А если не вздумается?
Док довольно ухмыляется:
- Выпущу через три часа домой, - он скептически меня оглядывает, - и в парикмахерскую разрешу наведаться, а то жена не узнает скоро.
Хороший обмен! И пока эскулап тщательно просматривает всякие там нужные бумажки, ловко перебирая их толстыми, но подвижными пальцами, я молча подпихиваю под себя одеяло в сине-красную клетку, чтобы за три часа не начать чувствовать себя Рахметовым, спящим на гвоздях.
Док, то заинтересованно хмыкает, то настороженно хмурит брови, то удивлённо их приподнимает и даже рассеянно поглаживает блестящую, как ёлочный шар, лысину, что говорит о крайне высокой степени неожиданного довольства. Его манипуляции вызывают приятную уверенность в том, что после трёх часов мне всё же удастся покинуть пропахшую хлоркой процедурную. От такой радости я, возможно, буду спать спокойнее эти три часа и не свалю нечаянно чёртову капельницу, когда провалюсь в забытьё, а если и свалю – начхать. А ещё уже можно начинать ждать к очередной процедуре опытную медсестру тётю Валю, а не юную Лолиту, которая больше боится не произвести должного впечатления на пациента своим индейско-пигмейским раскрасом и кружевным лифчиком, чем неожиданного действия незнакомых препаратов на того пациента. Отпуск у тёти Вали заканчивается, о чём мне поведала преемница, не забыв грустно вздохнуть и наклониться так, что я успеваю хорошо разглядеть не только кружева бюстгальтера. В общем, будем жить через три часа, а пока – спать, а то веки просто склеиваются, хотя спина ноет нудно и капризно. Неуютно моей спине на досках, обтянутых дерматином, от холода которого ничуть не спасают ядовито пахнущая «Дезофраном» простыня и колючее, затёртое до состояния бредня одеяло.
Тёплая ладонь ложится на плечо.
- Саш, пошли ко мне в кабинет – поспишь на диване, пока я кое-что подытожу.
Нет, Вовка всё-таки - добрый мужик, хоть и вредный, и бесцеремонный порой. А диван у него в кабинете знатный: большой, мягкий, обитый тёплым флоком. Он похож на хозяина кабинета, в те минуты, когда тот хозяин сыт, доволен и спокоен, или озадачен, как сейчас, например. Вон он – сидит почти рядом. Или мне уже снится белое пятно его халата, и заботливо накинутый пушистый пуловер, и тихий голос: « Теплее будет немного, а то тебя потряхивает от лекарств…»?
Не через три, а через два часа меня будит тот же голос, но уже раздражённый, хоть и старательно приглушённый:
- Я же предупреждал: никаких всплесков! Ни физических, ни моральных! Никакого переутомления! Если не удаётся избежать полностью – сводите на нет по-максимуму! До вас хоть доходит: чем ему грозят нагрузки? Доходит? Я спрашиваю!
Скрип стула почти заглушает другой голос: тихий и виноватый:
- Володь, мы, честное слово, старались. Все. Но ты же его знаешь…
Это Рус попал под раздачу. Надо срочно просыпаться. Я решительно выкидываю себя из сна и рывком поднимаюсь. Зря рывком. Голова кружится, хотя и не сильно, но фигуры передо мной размножаются на глазах: два, четыре, восемь, и, немного погодя – восемь, четыре, два.
Рус, радостно улыбаясь, поднимается со скрипучего стула:
- Выспался, Сань?
- Угу, - киваю я и смотрю на Дока, - Вов, ну чего ты на него орёшь теперь? Меня мало?
А Док смотрит на свой пуловер. Распахнув пустые рукава, чёрно-красное чудо не нашего пошива валяется, обнимая добрую четверть пола. Я успеваю поднять его раньше хозяина и вернуть, заискивающе улыбаясь:
- Одеколон классный. Новый? Сквозь сон чуял от пуловера такой запах свежести, что вспомнил о парикмахерской сразу, как проснулся.
Док ухмыляется:
- Ты мне зубы не заговаривай, миротворец. Сейчас давление проверю, и если что – никаких тебе парикмахерских и парикмахерш. И ночевать тут останешься! И спать будешь не на моём диване!
Но давление, слава Богу, в норме, и Док добреет на глазах:
- Сань, мне тут доложили, что вы собрались до кладбища доскочить, посмотреть, как памятник поправили. Можно с вами? А то я так и не выбрался – оперировал много. Спасибо, кстати, что убрали могилу матери.
- Ну что? – подмигиваю я Русу, - Возьмём довесок?
- Да не вопрос, - расплывается в улыбке Рус и включается в нормальное русло нашего общения, - Конечно, амортизаторы нам спасибо не скажут, но чего ради друга не сделаешь.
Довесок мрачно сопит. Его глаза, почти скрытые набрякшими от усталости веками, ещё раздражённо поблёскивают. Но уже через минуту он фыркает, как конь на водопое и так же ржёт:
- Пурген вам в компот, умачи! – и кивает Русу, - Вези этого Робинзона в парикмахерскую, а потом – быром сюда! А я добью доклад. Должен успеть.
В парикмахерской, пока воздушно-невесомая Анечка занимается моей щетиной и волосами, отросшими до плеч, я дремлю прямо в кресле. Анечка – мой постоянный мастер, милая ненавязчивая девочка, увлечённая своей профессией настолько, что готова сутками не выходить из зала, лишь бы клиенты были довольны. Тоненькая, как тростинка, лёгкая, словно бабочка, она порхает вокруг меня, то с ножницами в руках, то с бритвой, то с машинкой для стрижки волос. И даже её фен гудит добродушно, словно большой, добрый шмель. Она не спрашивает: «А можно вот тут покороче, а тут подлиннее?», потому что давно получила полный карт-бланш. Иногда она возится со мной долго и, закончив, выглядит расстроенной. На вопрос: « У Вас всё в порядке?», как правило, отвечает: « Немного не того хотела, - и беспокоится, - Вас устраивает стрижка?». А меня всё и всегда тут устраивает. А сегодня – особенно. После больничных ароматов запахи шампуня, лака, пены для бритья и ещё чего-то неуловимо-профессионального приятно расслабляют. За открытым окном по асфальту, согретому не по апрельски тёплым солнцем, шуршат шинами автомобили. Прямо под окном о чём-то негромко беседуют две женщины. Ветер порывист, но ласков и игрив. Он шаловливо подкидывает короткие оранжевые шторы и теребит за лаптастые листья пятнистую диффенбахию. Почти час Анечка кружится вокруг меня и, наконец, удовлетворённо смеётся:
- Всё, Александр Николаевич! Как Вам новая причёска?
Из зеркала на меня смотрит привычный чел: гладко выбритый, немного сонный, с полуседой гривой тщательно уложенных волос. Если честно, я не очень то и заметил особенностей новой стрижки, в отличие от Руса. Вот тот, явившийся как раз вовремя, с порога одобрительно вопит:
- Вау! Анечка, Вы – волшебница! Я уже и забыл, что сей джентльмен может прилично выглядеть!
Анечка смущается и смотрит на меня, явно ожидая каких-нибудь слов, а я не нахожу ничего лучшего, кроме как спросить:
- А название есть у чуда-стрижки?
Анечке вполне достаточно такого моего проявления интереса, и она довольно тарахтит, словно отличница у доски:
- У Вас - асимметричная стрижка с пробором, которую ведущие мастера, как классики, так и новаторы, рекомендуют при любой структуре волос, за исключением тонких. Выполняется она чаще всего бритвой. Техника такой стрижки заключается в создании базы для объема под прядями волос теменной зоны. Именно эта стрижка имеет авторский штрих, и собственное название, которое ей присвоили на областном конкурсе парикмахеров. Я гран-при за неё получила…
Моя юная Фигароша краснеет и смущается ещё больше:
- Александр Николаевич, я её Вашим волосам придумала и назвала «Маэстро». Только совсем чуть-чуть прямо перед конкурсом на манекене ещё изменила.
- Браво, Мастер! – хлопает в ладоши изумлённый Рус и деликатно целует руку вконец смущённой девочке, - Не позволите ли стать Вашим манекеном и мне?
Анечка даёт ему визитку:
- Звоните, как надумаете сменить имидж.
Я несильно, но ощутимо пихаю ловеласа кулаком в бок:
- Я Вас сам подстригу, сэр. Овечьими ножницами, - и зловеще добавляю, - везде.
Рус хохочет, но визитку прячет в нагрудный карман. Расплатившись, я выпихиваю своего любвеобильного друга из парикмахерской.
В машине умопомрачительно пахнет выпечкой. Мы заранее договорились поделать все дела, а уж потом поужинать у нас плотно и вкусно. Но завтрак давно переварился и, не успев накинуть ремень, я уже шарю по салону в поисках пакета, едва не давясь слюной.
- Проголодался, манекен? - улыбается Рус, видя, как я смачно жую сочный чебурек с хрустящей золотистой корочкой, откусив сразу чуть не половину.
-Угу, - с набитым ртом киваю я.
- Ну, лопай. Не давись. Я много купил. А то Вовка теперь тоже голодный. И цветы купил. Всем. И матери его – тоже, чтоб не кружиться по городу. Пилить то нам прилично, да ещё на месте повозиться придётся.
Под споры о качестве современной литературы мы доезжаем быстро. На месте, как оказалось – нет никаких дел:работяги из агентства выполнили работу на совесть и даже прибрались за собой. Мы расставляем цветы. Последние восемь алых, как кровь, гвоздик я несу к памятнику со звездой. Тучный Док пыхтит, но идёт следом, порой еле протискиваясь между оградками. Рус, пройдя полпути, неожиданно останавливается:
- Идите. Я пойду в машину.
И вот тут случается один из немногих моментов, когда я готов придушить Дока за огульную бесцеремонность и злобный сарказм. Ехидно сощурившись, он бросает через плечо, словно бьёт навылет:
- Что? Совесть не пускает?
Рус останавливается, как от толчка в спину. Замерев на секунду, он буквально сталкивает себя с места и, не оборачиваясь, идёт дальше. Только плечи его ссутулены, да шаг, до этого лёгкий, становится по стариковски шаркающим и тяжёлым. Я чувствую, как вместе с бешеной злостью, кровь приливает к затылку тяжёлой волной, разбивается и двумя горячими потоками катится к вискам, по пути смывая ощущение лёгкости и ясность мышления. Воротник куртки Дока жалобно трещит в моих кулаках.
- Что ты себе позволяешь, пенёк толстокожий! Прибью!
- Спокойно, Сашка! – кричит Рус и бежит к нам.
Док немного теряется, но совсем немного: профессионализм включается быстрее, чем чувство обиды. Его большие тёплые ладони мягко опускаются мне на плечи:
- Тихо, Маэстро. Тихо. А то мы сейчас тут и похороним результаты процедур. У тебя давление подскочило.
Подбежавший Рус осторожно тянет меня за локоть к себе:
- Саш, это он от циферок устал, вот и ляпнул не подумавши.
- Тебе бы столько циферок и буковок свести в кучу, не то бы ляпнул, - бурчит Док, но вырваться не пытается.
Рус поднимает с земли гвоздики:
- Пошли, мужики. Нам ещё обратно ехать. А я есть хочу. Всё слопали, проглоты.
Вечером после ужина они уходят курить на террасу вдвоём, а я пью чай и слышу из-за неплотно прикрытой двери:
- Прости, Рус… Чего-то я и правда, ляпнул не подумавши…
- Да ладно, Володь… Мне с этим всю оставшуюся жизнь теперь жить… Ты только Сашку не тревожь больше так. Если с ним чего случится, то я и, как жить то буду, не знаю…
За дверью – тишина, весна и тёплый вечер. Чай в стакане пахнет мятой. Каждый глоток, как вдох горечи. Но надо жить и с этим. По-любому – надо жить…

художник Павел Утицких


Здесь он - сбой чужих иллюзий,
и разлом чужого мира.
Здесь и тысячи аллюзий:
от Толстого до Шекспира.
Путь, который не закончен,
в дождь упавшая финита -
всё нанизано на кончик
карандашного графита.
Каждый штрих на грани воя
истекает чёрной кровью.
***
Боже, дай ему покоя
и звезду у изголовья...

Кому куда, а мне сюда, пожалуй.
Всего-то дел - пройти сквозь суету,
сквозь взгляд пустой и пепел залежалый,
сказав себе:" Остынь! Не протестуй.

Смотри - весна, и год не високосен,
и белый цвет, и листья на ветру!"
Но лезет мысль: и всё ж, настанет осень.
"На завтра - дождь", - бубнит погода.ру.

Хочу сюда - в убежище поэта,
где есть покой и яблоневый цвет!
Но возвращаться - жалкая примета,
и я не верю в то, что смерти нет.

Неброский холст - сродни застывшей фразе.
Он беспощаден в мощности, как взрыв.
Здесь яблонь цвет. Я с ним слетаю наземь
ни жив, ни мёртв. Нет, вру. Скорее жив...

Ветер гудит тревожно, дождём простужен.
Лунная морось вяло течёт в дома.
Слову "влюблён" синоним - "обезоружен".
Мне бы тебя навек, да к себе, да туже!
И ничего не выстудить, не сломать.

Где это что-то важное: слово, дело?
Впрочем, и слов - как грязи, и дел - вагон.
Ветер играет с ивой легко и смело.
Ива трепещет, ива его хотела.
Я безоружен, ветер вооружён.

Ночь растеклась по саду чернильной лужей.
Хочешь - играй словами. Не хочешь - вой.
Мне бы понять: насколько тебе я нужен.
Ветер сегодня ласково-неуклюжий.
Слушай его дыханье. Дыши со мной...

-Дзяк-дзяк-пиу-дзяк!
Я открываю глаза. Вспышка, глухой хлопок.
- У-у-у… Ба-ах!
- Сашка! Сашка!
Запах сухой пыли, горелого мяса и горькой полыни. Жуткая смесь.
Эх, Сашка… Ну, зачем? Мы бы его угомонили! Наверное… Или он нас всех. Под гусеницы. Эх, Сашка…
- В укрытие! Я сказал - в укрытие, мать твою! Остынь, придурок! Отсачаем-ответим, как положено. Ну, всё, брат. Всё, сказал! Покури.
Петрович… Что ж ты так сердце рвал: на куски, на разрыв аорты? Плохо без тебя, Петрович…
Горячее… Всё горячее: одеяло, простынь, наволочка подушки и даже лунный луч – тоже горячий и ослепительно яркий. Я его чую. Я его вижу! Значит, я сплю с открытыми глазами? Так и есть.
Горячая голова, горячие сны, горячий кот прыгает на грудь со спинки мягкого уголка.
- Хрррр-хрррр-хррррр, - громко дышит он, перебирая лапами, почти загоняя под кожу острые, как шило, когти.
Надо бы скинуть паршивца на пол, а мне не хочется. Его огромные глаза светятся в темноте и засасывают, засасывают в себя и чёрные тени, и звуки, и запахи, и сны… А мне так жаль, что они уходят.
Но они вернутся! Я знаю. Только не знаю – когда и зачем они добровольно лягут на бумагу и замрут строчками…

Вглядываюсь в темноту
текущую густо, как кровь из раны.
Потеряю ли заново? Обрету?
По карману ли небо, засунутое в карманы
уходящих куда-то по краю бездны на край земли,
глядящих в немую душу расширенными зрачками?
Не ушли они, кажется, друже. Их увели,
а нас оставили тут.
Распахнутыми глазами мы смотрим, смотрим и смотрим
чёрно-белые с красным оттенком сны,
упиваясь памятью, болью, а также дешёвой водкой.
И оружие сгинувшей в адскую пропасть былой войны
в нас с тобою стреляет метко прямой наводкой.
Закуси горячей зарёй свой безумный сон,
отжалей подушке измятой солёную липкость пота,
тьме, сосущей глаза, поясни доходчиво: мы живём
вопреки всему и всем, и воистину... Да! Воистину, за кого-то.

Что, крылатый, опять ты здесь? Ну, давай - присаживайся,
Говорят - правды нет. Так с чего бы ей быть в ногах?
Ты, наверно, опять на меня, паразит, нажаловался?
Эй, не дёргайся. Если легче тебе от этого, то всегда пожалуйста.
Не в обиде я,(очень надо) а при делах,

от которых тебя трясёт, как бомжару голого.
Там, на кресле - плед. На крылья свои набрось.
Вот такой я тебе достался - больной на голову.
Говорил же - лети наверх, добивайся нового,
а тебе приспичило действовать на авось.

Ладно, друг. Согрелся? Тогда помолчи, я думаю.
Да какая тебе нужда узнавать - о чём?
Посмотри лучше - ночь за окном залегла бесшумная,
в масхалате звёздном, месяц висит над клумбою,
притворившись располовиненным калачом.

Будет дождь. Я чую спиной. На погоду ломит всё.
Попросить и воздастся? Ангельский пыл умерь.
Ничего, потерплю. Пусть твои наверху обломятся.
Говорят, не проси у сильных, а то запомнится,
словно "Отче наш", "Человек человеку - зверь".

А у вас, как у нас. И не надо тут дёргать плечиком.
Всё нормально. Тепло, и крылья твои сухи.
Эх, досталось тебе, наверно, за подопечного.
Вот такой я упёртый. Что делать? А делать нечего.
Подремли там, а я напишу про тебя стихи.

Это всего лишь картина. Художник странный.
Девушка делает шаг из тиснённой рамы,
плечи расправлены более чем упрямо,
закрыты её глаза.

И нет ничего особенного, но всё же
предчувствие (но чего?) обжигает кожу
и я закрываю картину - себе дороже,
но тянет опять назад.

Я видел её. Но точно не в этой жизни.
И плечи ласкал, поникшие в укоризне.
А после... Постойте! А после сидел на тризне
и первым поджёг костёр.

Она умерла. От пули, стрелы, болезни?
Не помню совсем. Нет потуги бесполезней,
чем выдернуть миг из памяти чёрной бездны,
где время теряет след.

Я знал, что она вот так вот всегда хотела:
чтоб жаркий огонь, лаская, разрушил тело,
чтоб искрой душа до неба её летела,
где смерти, все знают, нет.

Я вспомнил тебя по линиям ярко-алым,
и пламя огня, и то, как оно взлетало,
как ты в том костре, казалось мне, задремала,
и пепел мне жёг ладонь.

А кем ты теперь вернулась - уже не важно.
Ты где-то живёшь. Кораблик плывёт бумажный
по волнам реки, пусть хрупко, но эпатажно.
А имя тебе - огонь...

Я приду, как приходит зверь к своему ловцу.
У весенней грозы есть запах и цвет свинца.
Не держи на ладони капли, неси к лицу.
Я хочу почуять черты твоего лица,
в лёд вгрызаясь, услышать - тонок его хребет,
ощутить пресноту холодной, как смерть, воды,
вырвать плач у ручья, упасть вместе с ним в кювет
и бежать, волоча и запахи, и следы,
что чужой оставил, до двери твоей дойдя.
Но закрытой была чужому входная дверь.
Потому вернулся к тебе человек дождя.
Потому навсегда останется здесь теперь.

Ветер, силясь догнать маршрутку,
переходит на громкий свист.
На душе до смешного жутко.
А над городом смог повис.
Холод улицы всклянь наполнил,
растекаясь по ним с ленцой.
Почему-то некстати вспомнил,
что смотрела ты не в лицо,
а на вхлам задубевший лацкан.
Трудно было поднять глаза?
Не расслышав вопрос дурацкий,
небо начало вдруг сползать
и ложиться на крыши снегом.
Блик устало сморгнул фонарь,
металлическим дрогнув веком.
Мне жаль...

Заметелилось, закружило, заболело внутри - и вот
по критически вздутым жилам память в сердце моё течёт.
Мне понять бы - к чему... Но разве остановишь сейчас поток?
Время бьётся в нём, рифмой дразнит и теряется между строк,
все согласные смять рискуя, но при этом стремясь спасти.
Боже, Боже... Прости, что всуе. И за то, что забыл - прости.
Блудный, буйный, безумный? Ну же! Сделай метку, в конце концов!
Выворачивает наружу и о землю - лицом, лицом!
Всё. Молчу, потому что знаю - нас таких, как в ночлежке вшей.
Всё. Молчу, потому что рая не видать мне, как тех ушей.
Всё. Молчу, потому что выжат и опять не о том прошу.
Всё. Молчу, потому что выжил. Значит - слава тебе. Пишу.

Я - волшебник?! Побойся Бога. Это - сказка, а сказки - ложь.
Я всего-то люблю немного наблюдать, как ты кофе пьёшь
по утрам у меня на кухне из бокала с наклейкой "Бой",
а потом - целоваться, рухнув прямо на пол, где нас с тобой
не видать тем, кто смотрит в окна. Не волшебник я, но могу
так обнять, что от страсти ёкнут сотни грешных сердец в аду,
а в раю непорочный ангел (раскудрявый, чуть-чуть смешной)
нимб забросит, забудет ранги и захочет, вдруг, стать тобой.
В общем, я - реалист отпетый. Волшебство - не моя стезя.
А давай-ка по сигарете? Кто сказал, что вот так нельзя,
если стукнуло сорок с лишним, а желаний ещё - вагон?
Где-то спрятан во мне мальчишка. Не иначе, как в блеск погон.
И в поэзии серых буден, да и в прозе суровых дней
это будет всё время! Будет карамельных чудес сильней.

Тем, кто снег называет белым,
так и хочется крикнуть:"Зря!"
Вновь сегодня гроза звенела.
Со страницы календаря

лютый, зимний и жадный месяц
усмехался:"Метели ждёшь?"
Кто-то солнце за луч подвесил,
окунув его в тёплый дождь.

Ветер выл и вполне серьёзно
на подснежник кричал:"Вылазь!"
Забежал на денёк мороз, но
поскользнулся и рухнул в грязь.

Что-то в мире не то творится.
Бог, наверно, от нас устал
или просто отвлечь стремится:
- Не стреляйте! Идёт весна...

Ты садишься за комп и думаешь "Вот зараза!",
добровольно, без понукания и приказа,
приговаривая себя к тишине вокруг.
А она тут как тут и кружит, и льнёт, и дышит,
и ложится на коврик компьютерный возле мыши,
и нюхает осторожно какой-то фрукт.

Фрукт надкушен и брошен рядом с большим бокалом.
Тишина точно знает: в бокале сейчас - какао.
Но его очень мало. Чуть позже нальют ещё.
Потому неспокойна немного клавиатура.
Вдруг зальют? Вот такая клавиатура - дура.
Ей должны эти мелочи вовсе быть нипочём.

Тишина недовольно смотрит на сигареты,
спорит с полной луной, что хватит их до рассвета
и, проспорив, обиженно пялится в монитор.
Тишина изучила тебя и в анфас, и в профиль.
Ты встаёшь и идёшь на кухню за крепким кофе,
а она засыпает, прячась в морщины штор...

ПОЁТ АЛЕКСАНДР ЛЫЧКИН


Я не был там, на той войне,
но часто снится мне ночами
кровь пацанов под кирзачами,
спецом подсвеченный лучами
сержант, распятый на броне.

Я не был там, на той войне,
но слышу эхо канонады.
В руке - зажатая граната.
Мне подползти поближе надо,
а то поляжем в западне.

Я не был там, на той войне,
но смерть и здесь - такая сука.
Толкнула снайпера под руку,
и друг упал тогда без звука,
когда в него... А мог по мне...

Я не был там на той войне,
но нам, братан, хватило этой.
Я накрываю стол газетой:
спирт, сало, рядом две конфеты,
гитара , песни про победу
и память - болью по струне...
С. Семенов (Баргузин)

Хочется снега. Много. Чтобы зажать в горсти.
Хочешь секрет? Сегодня он будет горяч на ощупь.
Некто живущий выше силится нас спасти.
Некто живущий ниже нервно сжигает мощи.

Хочется снега. Много. Чтобы стекал рекой.
Жаждут его касаний русла моей ладони.
Пусть упадёт на землю, слившись с твоей слезой
горько-солёной болью. Или его уронят?

Хочется снега. Много. Пусть превратится в лёд.
В этом чуть больше взлёта, чем самого паденья.
Знаешь, придя на финиш, тот кто приносит счёт
мне прошептал на ухо:" Смерть - не конец движенью."

Хочется снега. Много. Это - протест, побег,
выстрел навылет в душу, чтобы не смел замкнуться.
Значит буди меня! Слышишь? Дай мне увидеть снег.
Выжить намного проще, если хотеть вернуться...

До зимы две минуты, две строчки, два полных глотка.
Нет, не кофе, а чая. Увы, расшалились сосуды.
Календарь похудеет на осень, лишившись листка.
Осень тихо уйдёт, рассуждая, к добру или худу
надоевший поэт посвящал ей чуднЫе стихи
и подолгу молчал, сигаретную горечь глотая.
Лунный диск на морозе блестит, как старинный цехин.
За окном, во дворе развлекается, в прятки играя,
паразитка любовь. Приглядись к ней. Она - не твоя.
И не смейся! Твоя, если вспомнить, чудила покруче.
Ветер злиться устал. Он впервые упал до нытья.
И скулит, и скулит словно спившийся вхлам подпоручик.
А зима тут как тут. Посмотри ей спокойно в глаза.
И, пожалуйста, хватит из пачки тянуть сигареты.
Ты ведь сам напоследок достаточно жёстко сказал:
"Уходя уходи. Возвращаться - плохая примета..."

На краешек задуманной строки,
под заоконный шёпот снегопада
опустятся, задумчиво-легки,
слова, посыл которых не разгадан.

И будут ждать, и может быть, умрут
под тяжестью холодного забвенья.
Сомнут ли их, иль просто оттолкнут,
лишив предчувствий тень воображенья?

Но кто-нибудь по ним зажжёт свечу,
приоткрывая путь меж зеркалами.
Лишь я останусь здесь, но замолчу,
устав играть ненужными словами.

И, сузившись, безумно-ёмкий мир
те зеркала расколет на кусочки,
чтоб рухнул смысл, изношенный до дыр,
но выжил тот, который спрятан в строчке.

Новая песня появилась, благодаря Лилии Слатвицкой и Максу Коптеву!

Исполнение, музыка и аранжировка - Максим Коптев
Стихи - Сергей Семенов (Баргузин)

Я уверен, что выжил случайно, потому что какой-то балбес,
посвящённый в небесные тайны, пропил мне приготовленный крест.
И его поимели по-полной. А теперь этот прОклятый жмот,
потерявший приличную должность, мне покоя никак не даёт.
То ругает меня, то жалеет, но таскается всюду за мной,
с каждым днём становясь всё нужнее, то ли дух, то ли бес, то ль святой.
Иногда он о чём-то вздыхает, иногда вспоминает грехи
и частенько под руку толкает:" Не стихи - это, брат, не стихи!"

Приколист и любитель поспорить отхлебнёт из окошка рассвет
и смеётся:" Сейчас тебя вшторит, но не муза. Братишка, их нет!
Просто крЫло кого-то не слабо в древнегреческой дурке, и псих
сочинил про крылатую бабу переживший историю стих.
Ты Высоцкого лучше послушай. Только дурень не сможет понять,
что любители выплеснуть душу, не умеют в неё не плевать.
Напиши про дающего силу на себе выносить из огня,
и про ту, что тогда упросила крест пропить, и чуть-чуть про меня."

Я до Бога хочу достучаться и позволить себе попросить
за того, кто его не боялся. Выпить, вовсе не значит пропить.
Пусть заметит мятежную душу среди прочей вселенской трухи,
научившую слышать, не слушать, и вынашивать сердцем стихи.