Как это здорово, когда в затылке нет ощущения пудовой гири, когда негромкий голос процедурной медсестры не бьёт по темени, как пигмей по там-таму, а мысли не расползаются в стороны, словно тараканы под кайфом. И совсем не важно, что при этом ты ощущаешь себя одним из тех самых тараканов, пока пытаешься сползти с жёсткой кушетки и не упасть во время манёвра. Док, не вовремя вошедший в процедурную, находит моим попыткам другое определение.
- Ну, и куда собрался? – раздаётся его грозный окрик, и я понимаю, что порадоваться отсутствию пигмея с там-тамом сильно поторопился. Док бесцеремонно пихает меня на место, ничуть не смущаясь недовольством, что я выражаю одной фразой:
- Что ж ты так орёшь то?
Он только ехидно щурится:
- Это я не ору, это я ласково прошу, а заодно предупреждаю, что если тебе вздумается поиграть в неваляшку, ограничу передвижение маршрутом «кровать-туалет» недели на три – не меньше!
Приходится идти на попятную:
- А если не вздумается?
Док довольно ухмыляется:
- Выпущу через три часа домой, - он скептически меня оглядывает, - и в парикмахерскую разрешу наведаться, а то жена не узнает скоро.
Хороший обмен! И пока эскулап тщательно просматривает всякие там нужные бумажки, ловко перебирая их толстыми, но подвижными пальцами, я молча подпихиваю под себя одеяло в сине-красную клетку, чтобы за три часа не начать чувствовать себя Рахметовым, спящим на гвоздях.
Док, то заинтересованно хмыкает, то настороженно хмурит брови, то удивлённо их приподнимает и даже рассеянно поглаживает блестящую, как ёлочный шар, лысину, что говорит о крайне высокой степени неожиданного довольства. Его манипуляции вызывают приятную уверенность в том, что после трёх часов мне всё же удастся покинуть пропахшую хлоркой процедурную. От такой радости я, возможно, буду спать спокойнее эти три часа и не свалю нечаянно чёртову капельницу, когда провалюсь в забытьё, а если и свалю – начхать. А ещё уже можно начинать ждать к очередной процедуре опытную медсестру тётю Валю, а не юную Лолиту, которая больше боится не произвести должного впечатления на пациента своим индейско-пигмейским раскрасом и кружевным лифчиком, чем неожиданного действия незнакомых препаратов на того пациента. Отпуск у тёти Вали заканчивается, о чём мне поведала преемница, не забыв грустно вздохнуть и наклониться так, что я успеваю хорошо разглядеть не только кружева бюстгальтера. В общем, будем жить через три часа, а пока – спать, а то веки просто склеиваются, хотя спина ноет нудно и капризно. Неуютно моей спине на досках, обтянутых дерматином, от холода которого ничуть не спасают ядовито пахнущая «Дезофраном» простыня и колючее, затёртое до состояния бредня одеяло.
Тёплая ладонь ложится на плечо.
- Саш, пошли ко мне в кабинет – поспишь на диване, пока я кое-что подытожу.
Нет, Вовка всё-таки - добрый мужик, хоть и вредный, и бесцеремонный порой. А диван у него в кабинете знатный: большой, мягкий, обитый тёплым флоком. Он похож на хозяина кабинета, в те минуты, когда тот хозяин сыт, доволен и спокоен, или озадачен, как сейчас, например. Вон он – сидит почти рядом. Или мне уже снится белое пятно его халата, и заботливо накинутый пушистый пуловер, и тихий голос: « Теплее будет немного, а то тебя потряхивает от лекарств…»?
Не через три, а через два часа меня будит тот же голос, но уже раздражённый, хоть и старательно приглушённый:
- Я же предупреждал: никаких всплесков! Ни физических, ни моральных! Никакого переутомления! Если не удаётся избежать полностью – сводите на нет по-максимуму! До вас хоть доходит: чем ему грозят нагрузки? Доходит? Я спрашиваю!
Скрип стула почти заглушает другой голос: тихий и виноватый:
- Володь, мы, честное слово, старались. Все. Но ты же его знаешь…
Это Рус попал под раздачу. Надо срочно просыпаться. Я решительно выкидываю себя из сна и рывком поднимаюсь. Зря рывком. Голова кружится, хотя и не сильно, но фигуры передо мной размножаются на глазах: два, четыре, восемь, и, немного погодя – восемь, четыре, два.
Рус, радостно улыбаясь, поднимается со скрипучего стула:
- Выспался, Сань?
- Угу, - киваю я и смотрю на Дока, - Вов, ну чего ты на него орёшь теперь? Меня мало?
А Док смотрит на свой пуловер. Распахнув пустые рукава, чёрно-красное чудо не нашего пошива валяется, обнимая добрую четверть пола. Я успеваю поднять его раньше хозяина и вернуть, заискивающе улыбаясь:
- Одеколон классный. Новый? Сквозь сон чуял от пуловера такой запах свежести, что вспомнил о парикмахерской сразу, как проснулся.
Док ухмыляется:
- Ты мне зубы не заговаривай, миротворец. Сейчас давление проверю, и если что – никаких тебе парикмахерских и парикмахерш. И ночевать тут останешься! И спать будешь не на моём диване!
Но давление, слава Богу, в норме, и Док добреет на глазах:
- Сань, мне тут доложили, что вы собрались до кладбища доскочить, посмотреть, как памятник поправили. Можно с вами? А то я так и не выбрался – оперировал много. Спасибо, кстати, что убрали могилу матери.
- Ну что? – подмигиваю я Русу, - Возьмём довесок?
- Да не вопрос, - расплывается в улыбке Рус и включается в нормальное русло нашего общения, - Конечно, амортизаторы нам спасибо не скажут, но чего ради друга не сделаешь.
Довесок мрачно сопит. Его глаза, почти скрытые набрякшими от усталости веками, ещё раздражённо поблёскивают. Но уже через минуту он фыркает, как конь на водопое и так же ржёт:
- Пурген вам в компот, умачи! – и кивает Русу, - Вези этого Робинзона в парикмахерскую, а потом – быром сюда! А я добью доклад. Должен успеть.
В парикмахерской, пока воздушно-невесомая Анечка занимается моей щетиной и волосами, отросшими до плеч, я дремлю прямо в кресле. Анечка – мой постоянный мастер, милая ненавязчивая девочка, увлечённая своей профессией настолько, что готова сутками не выходить из зала, лишь бы клиенты были довольны. Тоненькая, как тростинка, лёгкая, словно бабочка, она порхает вокруг меня, то с ножницами в руках, то с бритвой, то с машинкой для стрижки волос. И даже её фен гудит добродушно, словно большой, добрый шмель. Она не спрашивает: «А можно вот тут покороче, а тут подлиннее?», потому что давно получила полный карт-бланш. Иногда она возится со мной долго и, закончив, выглядит расстроенной. На вопрос: « У Вас всё в порядке?», как правило, отвечает: « Немного не того хотела, - и беспокоится, - Вас устраивает стрижка?». А меня всё и всегда тут устраивает. А сегодня – особенно. После больничных ароматов запахи шампуня, лака, пены для бритья и ещё чего-то неуловимо-профессионального приятно расслабляют. За открытым окном по асфальту, согретому не по апрельски тёплым солнцем, шуршат шинами автомобили. Прямо под окном о чём-то негромко беседуют две женщины. Ветер порывист, но ласков и игрив. Он шаловливо подкидывает короткие оранжевые шторы и теребит за лаптастые листья пятнистую диффенбахию. Почти час Анечка кружится вокруг меня и, наконец, удовлетворённо смеётся:
- Всё, Александр Николаевич! Как Вам новая причёска?
Из зеркала на меня смотрит привычный чел: гладко выбритый, немного сонный, с полуседой гривой тщательно уложенных волос. Если честно, я не очень то и заметил особенностей новой стрижки, в отличие от Руса. Вот тот, явившийся как раз вовремя, с порога одобрительно вопит:
- Вау! Анечка, Вы – волшебница! Я уже и забыл, что сей джентльмен может прилично выглядеть!
Анечка смущается и смотрит на меня, явно ожидая каких-нибудь слов, а я не нахожу ничего лучшего, кроме как спросить:
- А название есть у чуда-стрижки?
Анечке вполне достаточно такого моего проявления интереса, и она довольно тарахтит, словно отличница у доски:
- У Вас - асимметричная стрижка с пробором, которую ведущие мастера, как классики, так и новаторы, рекомендуют при любой структуре волос, за исключением тонких. Выполняется она чаще всего бритвой. Техника такой стрижки заключается в создании базы для объема под прядями волос теменной зоны. Именно эта стрижка имеет авторский штрих, и собственное название, которое ей присвоили на областном конкурсе парикмахеров. Я гран-при за неё получила…
Моя юная Фигароша краснеет и смущается ещё больше:
- Александр Николаевич, я её Вашим волосам придумала и назвала «Маэстро». Только совсем чуть-чуть прямо перед конкурсом на манекене ещё изменила.
- Браво, Мастер! – хлопает в ладоши изумлённый Рус и деликатно целует руку вконец смущённой девочке, - Не позволите ли стать Вашим манекеном и мне?
Анечка даёт ему визитку:
- Звоните, как надумаете сменить имидж.
Я несильно, но ощутимо пихаю ловеласа кулаком в бок:
- Я Вас сам подстригу, сэр. Овечьими ножницами, - и зловеще добавляю, - везде.
Рус хохочет, но визитку прячет в нагрудный карман. Расплатившись, я выпихиваю своего любвеобильного друга из парикмахерской.
В машине умопомрачительно пахнет выпечкой. Мы заранее договорились поделать все дела, а уж потом поужинать у нас плотно и вкусно. Но завтрак давно переварился и, не успев накинуть ремень, я уже шарю по салону в поисках пакета, едва не давясь слюной.
- Проголодался, манекен? - улыбается Рус, видя, как я смачно жую сочный чебурек с хрустящей золотистой корочкой, откусив сразу чуть не половину.
-Угу, - с набитым ртом киваю я.
- Ну, лопай. Не давись. Я много купил. А то Вовка теперь тоже голодный. И цветы купил. Всем. И матери его – тоже, чтоб не кружиться по городу. Пилить то нам прилично, да ещё на месте повозиться придётся.
Под споры о качестве современной литературы мы доезжаем быстро. На месте, как оказалось – нет никаких дел:работяги из агентства выполнили работу на совесть и даже прибрались за собой. Мы расставляем цветы. Последние восемь алых, как кровь, гвоздик я несу к памятнику со звездой. Тучный Док пыхтит, но идёт следом, порой еле протискиваясь между оградками. Рус, пройдя полпути, неожиданно останавливается:
- Идите. Я пойду в машину.
И вот тут случается один из немногих моментов, когда я готов придушить Дока за огульную бесцеремонность и злобный сарказм. Ехидно сощурившись, он бросает через плечо, словно бьёт навылет:
- Что? Совесть не пускает?
Рус останавливается, как от толчка в спину. Замерев на секунду, он буквально сталкивает себя с места и, не оборачиваясь, идёт дальше. Только плечи его ссутулены, да шаг, до этого лёгкий, становится по стариковски шаркающим и тяжёлым. Я чувствую, как вместе с бешеной злостью, кровь приливает к затылку тяжёлой волной, разбивается и двумя горячими потоками катится к вискам, по пути смывая ощущение лёгкости и ясность мышления. Воротник куртки Дока жалобно трещит в моих кулаках.
- Что ты себе позволяешь, пенёк толстокожий! Прибью!
- Спокойно, Сашка! – кричит Рус и бежит к нам.
Док немного теряется, но совсем немного: профессионализм включается быстрее, чем чувство обиды. Его большие тёплые ладони мягко опускаются мне на плечи:
- Тихо, Маэстро. Тихо. А то мы сейчас тут и похороним результаты процедур. У тебя давление подскочило.
Подбежавший Рус осторожно тянет меня за локоть к себе:
- Саш, это он от циферок устал, вот и ляпнул не подумавши.
- Тебе бы столько циферок и буковок свести в кучу, не то бы ляпнул, - бурчит Док, но вырваться не пытается.
Рус поднимает с земли гвоздики:
- Пошли, мужики. Нам ещё обратно ехать. А я есть хочу. Всё слопали, проглоты.
Вечером после ужина они уходят курить на террасу вдвоём, а я пью чай и слышу из-за неплотно прикрытой двери:
- Прости, Рус… Чего-то я и правда, ляпнул не подумавши…
- Да ладно, Володь… Мне с этим всю оставшуюся жизнь теперь жить… Ты только Сашку не тревожь больше так. Если с ним чего случится, то я и, как жить то буду, не знаю…
За дверью – тишина, весна и тёплый вечер. Чай в стакане пахнет мятой. Каждый глоток, как вдох горечи. Но надо жить и с этим. По-любому – надо жить…
