Жили в стародавние времена Иван-дурак, кошка и собака.
Родители Ивана померли, когда он был совсем малышом, и не успели научить сынка, как они выражались, умаразуму. А наследства тоже никакого не оставили, так как были людьми бедными и, чего уж наводить глянец, скупыми до неприличия. Лишь кошка и собака достались мальчику, да и то сказать, только потому, что жили они при доме и родители не успели придумать, куда бы их пристроить повыгоднее.
Кошка была, не будем прятать правду, распутная. С котами гуляла не только в марте, но и при кажном подходящем случАе. Потому и назвали ее по-импортному - Лямурка.
Собака была породой лайка, но по характеру кусачая и, мягко выражаясь, хмурая. Потому и имя ей подарили короткое, ясное да ласковое - Дизлайка. Только Ивана да кошку и признавала Дизлайка - кусала их очень редко, хотя и болезненно. Те не обижались - нешто на друзей дуются.

С раннего утро садился Иван-дурак за красворты (пуще жизни их любил), Дизлайка на охоту шла - с ее характером это самое естественное занятие было, ну а Лямурка - известное дело, к котам. К обеду собираются: Дизлайка добычу приносит, утку там аль зайца, кошка это все в съедобное состояние приводит путем готовки, а Иван-дурак ест; делится, конечно, с четвероногими, кинет им, бывало, клюв, а то зайцева уха кусок. Потом садились в подкидного дурака играть. Ну, тута Иван, по профилю, так сказать, проигрывал больше раз, чем они партий играли. Чемпионом у них кошка была, а Дизлайка, от большой любови к хозяину, поддавалась, бывало, чтобы слишком-то Иван не грустил. Вечером, известно дело, Лямурка концерты закатывала, Дизлайка ей подвывала, а Иван платил кошке за себя и собаку, типа как билеты покупал (что греха таить, имела Лямурка деловую ухватку, потому как один из ее ухажеров жил у головного подменисьтера тамошних финансов и многому ее надоумил). Так время и шло.
На беду напала однажды на дурака хворь. Грудь распирает, чиханье неустанное. Вызвали дохтура, тот строго так вопрошает:
- Чихаешь?
- Чихаю, - Иван в ответ молвит.
- Грудь распирает?
- Распирает, как же.
"Ну так у вашего дурака, - диагностирует дохтур Лямурке и Дизлайке, - распираторная болесть. Кровеспусканием тута не обойтись, спиртным тоже до конца делов не поправить, а вы вот что. Растет в страшном лесу за морями-долами пень-исцелин. Вот кабы вы тот пень отыскали, выкорчевали да выжали из него живу воду, с той водой домой возвернулись и дураку преподнесли, мы б его полностью и категорически залечили".
Ну а как дохтур он был с высочайшим образованием, представлял немецкий медицин, то послушали кошка с собакой его рекомендасьон и отправились за дальние моря в страшный лес искать пень-исцелин.
Вещей с собой в дорогу взяли мало, так, по зонтику, да один на двоих рюкзак с первой необходимостью - гвозди там, отвертка, пижамы, чтоб ночью не мерзнуть. Да, не забыть, Дизлайка еще будку с цепью захватила, чтобы, по ее словам, везде себя как дома щущать.
Еще взяли на память негатив с изображением Ивана и колоду карт, чтоб скука в дороге не одолела.

Идут кошка с собакой, а куды не знают. И где этот лес страшный? Уже все моря и долы прошли, колода карт в лохмотья превратилась, гвозди все кончились, у отвертки ручка отлетела, будка истлела, цепь проржавела, а леса не видно. Домой, что ль, ворочаться беспонтово?
Вдруг откель ни возьмись старик. В панамке детской, в футболке с надписью "Сократ форева", в шортиках. На ногах сандалии с крылышками.
- What is your name, дедуль? - спрашивает Лямурка. Английский она знала как всех своих котов.
- Их, ребятушки, из страны-огуреции я, в воряги иду, кличусь, натурально, Афиноген, как же еще, - и посмотрел на живность таково строго, но по-доброму, даже, сказать, с сиянием неземным.
- А чегой-то ты, дедушка, у ворягов тех не видал? - Дизлайка вопрошает.
- Да ить, как сказать, скушно, гавушка, на старости дома под маслиной-древом тунику просиживать, вот и решил по торговому путя пройтить, маслинки на льдинки сменять. Все занятие. Да вот боюсь кабы не надули воряги-то, они на это дело шибко приветливы.
Пожалели кошка с собакой старика, пошли вместе с ним. Ну, до ворягов дошли, маслинки на льдинки сменяли честно, даже, сказать, с прибылью. Тута особливо Лямурка помогла со своей ухваткой финансовой.
Пошли назад, а старик и говорит:
- За таково милосердие и я вам помогу. Вам чего надо?
- А видишь, дедуля, хозяин наш занемог, вот ищем страшный лес, где пень-исцелин растет.
- Дело ясное, - отвечает старик. - Ладно, дам вам совет полезный: идите хоть вперед, хоть назад, хоть прямо, хоть косо, не стыдитесь задать вопроса, невспременно найдется таков гражданин, кто знает, где водится пень-исцелин.
Дал старичок на прощание собаке с кошкой мешок льдинок и пропал, как его и не было, те его даже поблагодарить не успели за добрый совет и дар.

Идут Лямурка и Дизлайка то вперед, то назад, то прямо, то косо, не стесняются задать вопроса, да вот беда - не слышал никто из встречных про пень-исцелин, глаза таращат, а то говорят "мы не отсюдова" и убегают прочь.
Вдруг навстречу старушка. Маленькая, горбатая, от земли еле видно, однако ж улыбка хороша, кокетлива.
- What is your name, бабуля? - снова Лямурка свою знанию явила. - Откудова тащишься?
- Их, детушки мои четвероногие, сама я из страны-виталии, а кличусь, натурально, Римма, - и строго таково на животных посмотрела, мол, как же ей еще зваться-то. - В гостьях была, мед-пиво пила, тама были перепела, вот я под них и перепила. Много ль мне, старенькой, надо. Вот и не могу в эндаком обстоятельстве домой дорогу найти.
И тут поглядела на собаку с кошкой озорно и подмигнула.
- Давай мы тебе помощь окажем, бабушка, - Дизлайка говорит, - как к твоему дому пройти?
- А туда все дороги ведут, - баба Римма ответствует, - да только у меня перед глазами туман, в голове обман, в ушах шум, и сбежал ум, вот и заблунула.
Проводили животные бабулю до дому. Ну тута особливо Дизлайка отличилась, как нюх у ней тонкий, даже, сказать, щекотливый.
- Спасибо, детушки, за помочь, - бабуля игриво молвит, - мож вам чего надо? Помогу, не сумлевайтеся.
- А видишь, бабуля, хозяин наш занемог, вот ищем пень-исцелин.
- Ладно, помогу вам, совет дам: идите куды хотите, время не торопите, когда судьба назначит, тут и пень найдете, значит. И примите от меня в дар мешок чиполлин, я их на своем участке выращиваю. В этом году злые как звери родились.
Сказала, рассыпала смех звонкий, хрустальный, и пропала со своим домом как не было ее, даже поблагодарить ее не успели животные за совет и дар.

Идут собака с кошкой куды хотят, время не торопЯт, ждут знака, где пень, однако.
Вдруг видят - рысь сказочная на
лесной опушке разлеглась. Собой хороша, глаза добрые, малахитные, хвост на заду как положено, на ушах кисти, круп лоснится, бедра ходят, рот улыбается. Лежит и с бабочкой пролетной беседу женску ведет. Держит бабочку за крылышки двумя лапами перед лицом, а бабочка рысь лапками за усы держит. Смеются, сплетничают.
Ну, Лямурка сразу сродственницу опознала. Подскочила, расцаловала мимикошонски.
- Подскажи нам, рысюха сказочная, - говорит таково бестактно, - нет ли тута поблизости страшного леса с пнем-исцелином. Всю землю исходили, во всех перезакоулках побывали, а не нашли. Хозяин наш, поди, уж совсем на ладан дышит.
- Знаю я об этом леске, - говорит рысь сказочная, - да только даром не подскажу. Сплетите мне на голову веночек, так чтобы в нем цветы-обдуваны с васильками перемежалися. Мне самой лень.
Делать неча, сплели кошка с собакой веночек, хоть времени на это вагон ушло, да рыси на голову и представили. Разнежилась, раздобрилась рысь в веночке до беспределу и говорит.
- Сами вы тот лес никогда не сыщете, это, видно, судьба вас на меня навела. Слушайте же. Тот лес иксатический, с растениями целебными, со зверями говорящими, с птицами думающими, спалил ужасный летающий ящер Ахнемет. Летает он в небесах, оттудова огнем пыхает и все что внизу уничтожает безо всякого соболезнования. Пошлю я с вами мою подругу бабочку Марико, она вас в тот лес проведет.

Взяла бабочку, пошепталась с ней и в небо подбросила. Полетела бабочка, а кошка с собакой за ней приударили.
Долго, коротко ли шли, а вдруг видят - перед ними лес погоревший, страшный. Все деревья голые, черные, ветви в разны стороны вывернуты, а у иных за ствол заломлены. Стонут деревья, трещат.
- Таперича ждите, что будет, - бабочка сказует, - не бойтесь, не пугайтесь, в трудный час не растеряйтесь.
И умотала. Вот ждут-пождут Лямурка с Дизлайкой, слышат - звук пропеллеров, мотора рычание, клекот злобный, летит, летит над ними ящер Ахнемет. Глаза кровью налиты, того и гляди от ярости вывалятся из глазниц, хвостище по воздуху щелкает, облака нежные стегает. Пред ним парят два стравуса-разгильдяя, птический прицел несут. Увидал ящер животных, нацелился да как пыхнет - вокруг собаки с кошкой кольцо огненное образовалось. Растерялись животные, да тут бабочка Марико откель ни возьмись. Помахала крылышками над огнем, он и погас. На вторую попытку идет Ахнемет. На сей раз умышленно маленькую искорку пустил в сушняк, из искры пламя возгорелось таково скоростное, да тут уж Лямурка с Дизлайкой не сплоховали - быстро развязали мешок со льдинками, который им огурецкий старик Афиноген подарил. Льдинки-то в воду давно переиграли, затушили огонь волшебным потоком. В -третье пошёл на приступ Ахнемет. На брадобреющий полет перешёл, сблизился с кошкой и собакой, пасть открыл. Да не успел ниче, как животные взяли мешок со злыми чиполлинами, что им бабка Римма дала, да в рот его зверюге и закинули. Сомкнул
ящер челюстя да как заорет нечеловеческим голосом, из глаз слезы с яйцо текут, живот от спазмов ходит. Рухнул на землю ящер да в остатках своего же огня и сгорел. Стравусы-разгильдяи во всем повинились, пообещали помощь какую надо оказать.
А лес-то ожил, ух ты! Деревья растут иксатические, звери гуляют сказочные, птицы щебечут думающие. Отыскали друзья пень-исцелин, выкорчевали с удовольствием, живу воду в склянку выжали и на стравусах домой полетели. Не так уж и далеко оказалось.

Ну, прилетели, а их и не ждут, думали, что сгинули совсем. Дурак ваще помирать намылился, и понятно - температура за тридцать семь и пять перешкворчала, горло саднит. Ну, дали ему живой воды - оклемался сей же секунд.
Расцеловались на радостях Иван-дурак, кошка Лямурка, собака Дизлайка и вновь к обычной жизни вернулись. Кошка с котами гуляет и еду готовит, собака охотится, а Иван ест да красворты гадает. Хорошо же!

Кошка с собакой, волшебная рысь,
Добрый и нежный картежник.
Дружба спасает дурацкую жисть,
Помощь спешит неотложно.

Небо в алмазах, Казанский вокзал,
Яростный храп иноходца.
Сказка моя, я тебя рассказал.
Что мне еще остается?

Это случилось давно, в те незапамятные времена, когда про истребители пятого поколения могли мечтать только самые закостенелые фантазеры и романтики.

Жили в одной деревне крестьянин и крестьянка. Трудились много, честно, выращенного еле на прокорм хватало, а если что было остальное, то возили в город на рынок и меняли на письменные принадлежности, потому как крестьянин в свободное время стихами баловался. И не просто баловался, а печатал их в толстых деревенских журналах, так что профиту с этого, прямо скажем,  было не больше, чем с профильной деятельности.  Да никакого прибыля не было, уж скажем честно, одно моральное удовольствие. Крестьянка на него за то ругалась по-некрасивому, упрекала, что с грамматическими ошибками пишет, и вообще, мол, не стихи это - рифм нету,  в строчку текст складает. "Нет, - говорила, бывало, грубо - в твоей поэзии образности, метафоричности, музыки також не просекаю". Но бесполезно - мужику вожжа под хвост втырилась, уперся и строчит.
И вот однажды наступило такое время, когда накопили крестьянин с крестьянкой большой жизненный опыт и охота им пришла с кем-нибудь этим опытом поделиться и кого-нибудь повоспитывать. Ну а с кем и кого? Соседи у них с таким же точно опытом, им это даром не нужно. Остается одно - детей рожать.
Вот и стали они рожать, сперва - девчушка, а потом и до пацана дело дошло. Долго думали, как назвать. Старшенькой порешили дать фамилию простую, немудреную - Петрова, а мальчику покрасивше фамилию придумали - Яблонский.  К выбору имен очень придирчиво подошли. Дочь назвали Аленушкой, потому что во время родов отец знакомому звонил, переживал, как там "Спартак" сыграл, дозвониться не мог и все время кричал в трубку: "Але, але!" А малыша Иванушкой стали кликать. Тута суть в том, что рядом с домом, у реки, ива плакучая росла, и мать, когда сынка носила, очень обожала под ней сидеть. Да.

Детки хорошие, красивые, что ты! Да только родители, как трудились много и утомлением к вечеру одолевались, воспитывать их, правду сказать, ленились. И потому сами для свово успокоения придумали таку легенду, что самое лучшее воспитание - это полная свобода. Мол, сами детки из всего выплывать должны. Ну типа как закалялась сталь. И вот с таким бедагогическим прынцыпом детьми они себя не бременили, а только по вечерам сидели и любовались, как их чадушки растут. Аленка по необходимости готовить начала чуть не раньше, чем ножками пошла. Иванушка тоже - табуреты да прочу утварь ремонтировать еще в трехлетнем возрасте начал, а заодно игрушки себе и сестре мастерил.
В общем, росли дети, уж если начистоту, добрые и порядочные. Аленка Петрова -  скромница, веселая, уважительная к старшим, не курит, не пьет, с парнями не гуляет; парней в деревне не было ни одного, все в город за культурной жизнью подались.
Ванюшка Яблонский, наоборот - серьезный, умненький, если там с какого языка на родной перевесть что аль отцу грамматические ошибки в стихах исправить, это он завсегда с евонным удовольствием.

И вот в одно прекрасное воскресенье погрузил отец в телегу что осталось от урожая и мать, запряг кобылу Жучку и поехал все это менять на письменные принадлежности - у него как раз вдохновение пришло или, как он выражался, стих напал.
В ту пору, аккурат рядом с ихней деревней ведьма гуляла-проказничала. Малых деток крала и ела. Никто ее за это, сказать, не осуждал, а даже жалели, мол, ну что делать, если ее Господь такой создал. Ну, мы, мол, хлебушек едим, кашу, а она вот так. Однако, детишек строжили, велели от дома слишком уж далеко не отходить.
Вот тронулся крестьянин с крестьянкой на возу, а Аленушка с Ваней вослед им бегут, просят: "Не уезжайте, папаня с матушкой, боимся ведьмы, как бы не покрала нас". Ну, как у папки с мамки вольный прынцып воспитания, они и говорят, мол, спасайтесь сами, взрослые уже, и как не стыдно родителей от делов отрывать. "Пряников вам привезем," - пообещали. Дети и утешились.

Скрылись предки в сине-золотой дали, пошли детишки делами заниматься. Иванушка знай себе табуретки делает, прям как камвеер какой, Аленушка жюльен с петушьих гребней мастерит на обед, все ладно, все мило.
Вот приустал Ванек Яблонский табуреты выпускать, решил перекурить, вышел на лужок. И тута таково несчастное происшествие случилось - налетели гусь и
лебеди, мальчика и унесли. Аленка только последний его крик услыхала, так увлеклась жюльеном-то, выбежала,  увидала гусиную гузку в небесах, остальные-то органы с лебедями уж за облаками скрылись, и все, будто и не было никого.
Ну, во-первых, двинула Аленушка в деревенскую службу занятости. "Так и так, - говорит, - пропал брат, Яблонский Иван, возраст семь лет, особые признаки - глаза голубые да щечки румяные, как яблочки. Да, ну еще табуретки делать умеет."
А в деревенской службе занятости таковы спецы сидят.
"Нет, - ответствуют, - крестьянская дочь Петрова, погодим мы пока вашего брательника искать, он человек, сказать, маленький, увлекающийся, страстный, игручий, ну, заинтересовался чем по молодости и ушёл. Да хоть рысь увидел и в лес за ней погладить побежал. Вернется еще, может. А нет, так приходите через три дня, мы вашу беду в ход пустим".
Делать нечего, с неохотой пошла Аленушка братца шукать.

Идет по рощам, по лугам-полям-болотам, по побережьям также идет. Проголодалась, жюльен-то с собой забыла взять. Стоит яблонька.
- Накося выкуси, девочка, моего сочного плода, - предлагает.
Взяла Аленушка яблочко, выкусила, ну, вкусно. Поклонилась яблоньке в пояс. "Век твоей доброты не забуду," - сказала. Только собралась дальше идти, а яблонька ее веткой за плечо схватила и к себе тащит. "Где тебя воспитывали? - спрашивает. - Кто тебя научил бесплатно чужую собственность присваивать?" Насилу вырвалась Аленка, удрала. Удрала и по енерции дальше уже не пошла, а побежала. Бежит горами-долинами, почвами суглинными, оврагами, поселками, осинами да елками. Снова в животе заурчало у Аленушки. Видит - печка во чистом поле среди пышных сорняков красуется.
- Накося выкуси, девочка, моего пирожка с ливером с пылу-жару, - предлагает.
Взяла Аленка пирожок, выкусила, язык проглотила - вот как вкусно. "Два века твоей доброты не забуду," - сказала.
Только снова в путь побежала, как печка ухватом ее цапанула да к себе притянула. "Кто воспитывал тебя, дитя? - поинтересовалась. - Кто заповедал тебе красти чужое?" Ух, страшно. Насилу Аленушка Петрова вырвалась да дальше побежала.
Бежит она траншеями-окопами, заброшенными тропами, тенистыми аллеями, театрами-музеями. Оголодала на бегу-то. В животе классика звучит, перед глазами куриные ножки жареные плавают - одним словом, умираж сплошной. Тут бац тебе по лбу - река.  Да какая - ромовая, а по берегам ром-бабы лежат, сладостью истекают.
- Накося выкуси, девочка, моих ром-баб да ромком ямайским запей, - река предлагает.
Послушалась Аленушка, все сделала, как речка сказала - вкусно! А забирает как! Поклонилась речке в пояс. "Три века твоей доброты не забуду," - сказала и собралась уже извилисто в путь отправиться, как одна из ром-баб к ней прилипла и к речке подтащила.
"В каком интернате тебя воспитывали, малютка? - спрашивает река - Кто тебя наставил чужие сладости и алкоугольные напитки без оплаты потреблять?" Насилу отлепила Аленушка от себя ром-бабу и дальше поплелась. Плетется песками-лесками, дюнами-лагунами, солнцами да лунами.

И вдруг - стоит на поляне избушка. Да на курьих ножках! Ножки жирные, мясистые. Облизнулась голодная Аленушка, подошла к избушке, вовнутрь скрозь окно заглянула. Видит - ее братец милый в избушке забавляется, скворешники рукоделит. Уж цельный их взвод наварганил. Поодаль ведьма печку разжигает, воду во горшке  кипятить ставит, кулинарную книгу листает - подходящий рецепт ищет, чтоб недорого и скоростно. Только отвернулась ведьма, чтобы аджику да траву рукоккалу из охладильника достать, впрыгнула Аленушка в избу, как коза горная поскакучая, схватила братца, к сердцу прижала (на это тоже толика времени ушла) и в окно с ним тем же путем и выметнулась.
Обернулась ведьма - нет обеда!
Выскочила на крыльцо, орет диким контральто: "Ой вы, гусь и лебеди, летите вдогон, как скорый вагон, возверните сестру и брата, мне по режиму обедать надо!"
А тем временем бежит Аленушка с братцем. Спрашивает Иванушка с подозрением: "А почему, милая сестрица, от тебя алкоуголем пахнет?" Застыдилась Аленка. "Мимо трактира пробегала к тебе поспешаючи, вот дурным эфиром и напиталась," - отвечает. А тут как раз ромовая река на пути. "Значит, дурным эфиром, - с упреком сказала, - сталбыть не только бесплатно питать себя привыкла, а еще и хаешь руку дающую, с которой ешь". Устыдилась Аленка, покаялась, заплатила ромовой речке копеечку за съеденное и выпитое, попросила укрыть от погони - гусь и лебеди-то на хвосте уж сидели. Простила девочку речка, загримировала ее под ром-бабу, велела на бережке разлечься, а братца телом прикрыть. Покружили гусь и лебеди над речкой, никого не обнаружили и улетели.
Вот бежит Аленушка с братцем  дальше. Спрашивает Ваня подозрительно: "А почему, сестрица, от тебя ливером пахнет?" Застыдилась Аленка: "Мимо другого трактира пробегала, к тебе поспешаючи, вот ливерным духом и напиталась, - отвечает.
А печка тут как тут стоит. "Значит, не по нраву тебе ливерный дух, - молвит саркастически, - сталбыть мало того, что бесплатно апатит свой безграничный утолять привыкла, ты еще и в колодезь плюешь, из которого воду пила". Устыдилась Аленка, покаялась, заплатила две копеечки за съеденное, попросила укрыть от погони - гусь и лебеди вона, уж хвостами да крылами чуть не над головами трещат. "Ладно, пирог с вами, полезайте в меня", - печка промолвила да заслонку открыла. Спрятались дети, не дышат. Покружили гусь и лебеди над печкой, ничего не обнаружили, улетели.
Побежали дальше Аленушка с братцем. Спрашивает Иванушка: "Сестрица, милая, а почему от тебя яблоками пахнет?" Застыдилась Аленушка. "Мимо третьего трактира пробегала в десертный час, к тебе поспешаючи, вот яблочным духом и напиталась," - отвечает. А яблоня уж ветки, как руки, раскинула,  дорогу переградила.
"Значит,  просто пробегала, -  говорит, - значит, не объела самого большого сука, не теряла времени на бесплатную еду, заместь чтобы братцу на выручку приударять".
Устыдилась Аленушка, покаялась, заплатила три копеечки за съеденное, попросила укрыть от погони - гусь и лебеди уже по щекам крылами хлопали. Простила ее добрая яблоня, приказала на себя лезть, опосля ветками густыми прикрыла. Гусь и лебеди покружили, тык-мык, а скрозь листву-то и не пробиться. Улетели домой.

Между нами, судьба птиц горькой оказалась. Ведьме в это время по режиму кушать полагалось,  а поскольку детское питание сбежало, то она гуся на жаркое пустила, а с лебедей чан бульону изготовила.

А Аленушка Петрова с Иваном Яблонским богополучно до дому добрались, и тут как раз родители возвернулись. Мамка как с возу скакнула, кобылка расплясалась таково свободно, отец в предчувствии потока стихов веселый, пляшет тоже, мамка от удара об землю отошла и тоже пошла выделываться, детей ни о чем не спрашивают, живы и ладно. Ванька с Аленушкой частушки гонят, про волнения свои уж позабыли, сказка ведь, не бывает такого в жизни.

Ну и пряники, конечно, куды без них. Родителям для деток ничего не жалко. Аленке пряник и Ваньке пряник. А читателям - вареных приветок цельно блюдо. Хорошо!

Спи, солнышко, засыпай, а я тебе сказку сказывать буду. Прочесть ты ее не осилишь - слишком букафф много. Прослушать - тоже не выдержишь - заскучаешь. Так что спи, а я сказывать буду - она длинная, на целую ночь хватит снов.

Жил-был царь-государь, и было у него три сына: Василий-умник, Степан-разумник да Иван-дурак. Жили братья промеж собой дружно, вместе Ницше и Тредиаковского читали, вместе в поло играли, вместе за девками дворовыми куртуазно  ухаживали. Короче, не разлей вода. Все бы хорошо, да настало им время жениться. Вот взяли братья в руки луки, вышли во чисто поле и начали из луков палить. Первым спустил тетиву Василий-умник. Далеко полетела стрела на дикий запад и пронзила купецку дочь. Подошёл опосля к черте Степан-разумник. Спустил тетиву, полетела стрела на жаркий юг, пронзила дворянску дочь. Вот незадача! Огорчились слегка старшенькие, да что ж поделать. Наконец, поднял лук Иван-дурак. От него уж особенно никто ничего и не ждал. Ну оно и вправду, уж коль старшие невест поубивали, что с дурака возьмёшь. Пальнул Иван, полетела стрела на ближний восток. Вроде, криков не слышно, сталбыть все живы остались, да где стрела-то? Вздохнул Иван, взял в дорогу окрошки чан, капусты кочан да для отдыха топчан и почапал, куда стрела скрылась. Долго, коротко ли шёл, про то нам не ведомо, а только вышел он как-то на рассвете к пустыне необъятной. Взглядом не охватить, так велика. И куда взгляд ни кинь, всюду пески, пески желтые, караваны со зверями неслыханными-невиданными - на спине две горы, глаза хитры, далеко плюются, в руки не даются. Местные тех зверей фирблютами величали. Засмотрелся дурак на тварей, много времени задарма затратил, опосля вспомнил - спохватился, за голову схватился, стал стрелу искать. Глядь (только он покрепче сказал)! - во середке пустыни торчит стрела. Ну, хорошо - стрела есть, а невесты несть. Подошёл он к стреле вплотную и видит: сидит рядышком ящерка-геккониха, муху цеце доедает. Закручинился тут Ванюша, а что делать. Взял он геккониху, в чан с-под окрошки посадил (окрошку к тому времени подмел всю) и домой уж не почапал, а на фирблюте поехал (что он дурак - ногами идти, когда такой зверь рядом).

Заснула, солнышко. Ну, видишь, я же говорил, такую сказку лучше во сне слушать.

Ну, приехал Иван домой. Там его уж и ждать не чаяли, думали: мол, осел дурак в дальних краях, обгражданился там, предателем стал, а то загинул совсем. Ан нет. Радуются, конечно, шапки подбрасывают, фирблютом любуются, тот плюется прям в народ, а народу и весело.
- Ну, где твоя невеста, сынушко? - спрашивает царь-государь, - последняя ты моя надежда.
А там как было-то. Старшие братья как возвернулись, доложили бате о результатах стрельбы. Огорчился царь, обозлился. "Накажу, - грит, - вас за косоглазие. Ты, Васька, возьмёшь за себе дочь пролетарску, ты, Степка, дочь крестьянина-бедняка"
Вот. А тут и с Иваном такой камфуз оказался. Царь и вовсе приуныл. Однако, делать неча. Вот и повелел царь, чтоб лучче знать, чего от невестушек ждать, принесть им на завтра стихи, прославляющие будущих мужей.
Пришёл Иван с собрания домой в отчаянии, поклонился своей гекконихе, рассказал ей про царское задание. "Не отчаивайся, дурачок, - ласково сказала геккониха, - будут тебе стихи". Лёг Иван с горя спать, утром встал, а на столе листок исчирканный лежит. Смотрит - слова. В стихах он не ахти разбирался, даром что царский сын и Тредиаковского изучал, просто взял листок и - во дворец. Там ждут его - старшие братья раньше пришли, довольные. Повелел царь Василию-умнику читать стихи пролетарской невесты. Тот вышел и зачел:

Наш паровоз вперед лети,
Царизьм ждет кончина,
Мой Васька, мать его ети,
Не бог весть как мужчина.

Ух, огневился государь, ногами растопался. "Да как она, - визжит, - посмела на устой государственный руку приподымать". Насилу успокоили. Впотом приказал середнему сынку предъявить стих крестьянской дочери. Вышел Степан, зачел гордо:

Степан, ты прямо лучик в глаз,
Хотя по росту - гном.
Но ты ласкучей в много раз,
Чем Петька-агроном.

Ох, не понравилось царю. :Царска сына, - орет, - с агрономом сравнивать?" Насилу в упокой привели.

Иван вышел. Все думают, мол, ну что там геккониха хвостом накарябала. Заране ржать собрались. Зачел Иван:

В пустыне жаркой, в летний зной
Я муху ела.
Стрела летела надо мной,
Стрела летела.

Она пробила гладь песка
И встала рядом.
Я озадачилась слегка,
Песконаяда.

Любовь вонзилась предо мной,
Но не убила.
В пустыне жаркой, в летний зной
Я полюбила.

Понравилось царю стихотворение не передать как. Правда, придворные завистники что-то про глагольные рифмы нашептывать стали, но он едва успел рукой на них махнуть да смертный приговор двум самым активным выписать, как они мнение свое и поменяли.

На следующий день пригласил царь сынов с невестами на аляфуршет. Хотел посмотреть, как девушки в обществе себя ведут. Закручинился снова Иван. Пришёл домой грустный, пьяный с горя.
- Что, мой дурачок, невесел? - спрашивает геккониха.
- Да вот ведь напасть какая, милое земноводное, - отвечает дурак, - повелел царь-батюшка нам явиться завтра на аляфуршет с невестами. Братья мои любимые придут, как это принято, с женщинами, а я...
- Не тужи, - говорит ему геккониха, - иди проспись, с утра похмелись, как это водится, и иди во дворец. Как услышишь гром-гам, скажи царю: "То моя геккониха оседлала коника".

Ты куда, солнышко? Водички попить? Ну, сходи. Попила? Теперь снова глазки закрывай, а я помолчу, пока не заснешь. Ну, вот. Продолжаю.

Наутро встал Иван, все. как геккониха сказала, сделал. Пришёл во дворец, царь интересуется: "Где ж твоя невеста?" Иван не знает, что сказать. А уж братские девушки такие расфуфыренные, безвкусно, правда, одеты, но ярко, этого не отнять. У пролетарки вечернее платье с декольте до пупка в джинсы заправлено, а джинсы - в сапоги. На голове шапочка жокейская и серп и молот в руках-то. У крестьянки-беднячки в противувес - платье-сарафан черное, тапочки белые на ступнях, брошь в виде черепа на груди, коса в руках, ну, что ты, зачетно!
И тут - грохот, топот, святые угодники! Все в панике врассыпную куда глаза глядят бросились, кто на бегу противогаз натягивает, кто ничего не натягивает, чтобы время не терять и подале скрыться, а кто и вовсе в окно сигает с криком: "Враги идут!" Столпотворение - вавилонское. Выждал Иван, паузу выдержал и объявляет, как велено было: "Не пужайтесь, люди добрые, то моя геккониха оседлала коника". И только он эту вещую фразу выдал, как возникла в центре дворца женщина - красоты необъятной: глаза-хризолиты любовью налиты, длинные ноги полуоткрыты, платье haut couture - сплошной кримплен да гипюр, коса до пят - в общем, увидев такую, не спят. Сама на яростном коне восседает, яблоко ест, а точней - доедает. Все, ясно дело, в шоке. Царя на радостях микроинсульт хватил, но откачали.
- Как тебя кличут, доченька? - спрашивает неразборчиво.
-Элеонорой Перемудренной родители нарекли, папенька, - та отвечает.
Ну, царь и рад. Ай да повезло Ванюшке! Вот пошёл писать аляфуршет. Пролетарская дочь ест, аж за ушами трещит, облизывается от гастрономической страсти, рукой утирается. Крестьянка-беднячка - та все больше со стола тащит и под подол пихает, чтоб унесть и дома съесть. Оно понятно - сроду таких яств не видывала. А Элеонора-то дуракова ест в меру, рот салфеткой промокает, не чавкает, нож правильно применяет. Да ведь как ест непросто. Одну суши в рот, другую - в рукав. Один стакан сакэ в рот, другой - себе за шиворот (аляфуршет-то у царя с японским прононсом был). Ну ладно. Опосля танцы начались. Бел танец, как водится. Пригласила пролетарска дочь Василия своего, да как завела брейк чебучить. Крестьянка-беднячка не лучше - вприсядку пошла. Это под бел танец-то! Разнузданные - ни стыда, ни совести. Снова осерчал царь. "Скройтеся, - орет, - с глаз моих, таковые-сяковые". Сыновья туды-сюды, сам, мол, велел их в жены брать, еле успокоили старика. И тут - Элеонора Перемудренная выходит, Ивана не приглашает, а лишь посматривает на него завлекательно, соло танцует. Посреди танца как подпрыгнет - из-за шиворота бассейны воды выплеснулись, по дворцовой зале легли. Она рукой взмахнула - рыбы и морепродукты всякие в тех бассейнах развелись. Чудеса! Царь в восторге, стал с Элеонорой беседовать - про тили-дили-кинез, полторагейтс и прочи психозы. Тем временем, Иван решил домой пойти да посмотреть, как же такой метамарфос произошел. Заходит, видит - в основной комнате кожица гекконихи лежит. Смекнул он, что случилось и порешил, что если уж Элеонора кожу сбросила, то теперь она и вовсе ни к чему. Взял и бросил ящеркину кожу в камин. Что такое? Гром-гам, стулья к потолку, посуда во буфете пляшет, пианинные клавиши сами по себе Скрябина фальшиво играют. Появляется тут Элеонора - осунувшаяся, полукружья под глазами, одежа  разорвана - видно, торопилась.
- Что ж ты наделал, мой дурачок? - говорит. - Потерпел бы до полуночи, и совсем твоей бы стала. А теперь гудбай, ищи меня у Змея Горыныча в Тридесятом царствии.
И тут в окно ее вынесло и с глаз долой скрыло. Загоревал Иван, ночь, спать охота, а делать нечего - надо невесту выручвть. Вот заседлал он фирблюта и понесся на нем в Тридесятое царствие Змея Горыныча шукать.

Вот и ночь за середину переплыла.. Да и сказка тоже. Интересно, что тебе снится, солнышко? Но дальше, дальше.

Едет Иван, едет, а Тридесятого царствия никак не достигнет. Уже весь шар земной практически обогнул, уже до государства родного полчаса осталось езды на фирблюте, как вдруг - что такое? Табличка при дороге с надписью "Tridesyatoe tsarstvo". Приехали-с.
Сошёл Иван на землю, огляделся. Царствие, сказать, не велико, в центре дворец готический, весь из себя мистический, вокруг лесок небольшой,  но страшный. Внедрился в него Иван, идет, за собой в поводу зверя ведет.
Вдруг навстречу волк. Поднял Иван свой лук меткий, из которого невесту себе нашёл,
Нацелился в волка, а тот в ответ и молвит: "Не стреляй в меня, Иван-дурак, я тебе еще пригожусь". Пожалел Иван волка, отпустил с миром и в полном здравии. Помахал ему волк серым хвостом и поминай как звали. Идет Иван дальше. Медведь под дубом на задних лапах стоит, об ствол когти точит. Поднял Иван свой лук легендарный, нацелился в медведя, а тот в ответ рычит: "Не стреляй в меня, Иван-дурак, я тебе еще пригожусь". И медведя пожалел Иван, не стал стрелять. Послал медведь ему на радостях воздушный поцелуй и в леске исчез.

Дошёл Иван до дворца готического, входит, а там - суматоха. К свадьбе нечисть готовится. Ведьмы Элеоноре  платье шьют, лешие жениху фрак с бабочкой строят, наяды пироги пекут, дриады  салаты варганят, баба-яга перины с подушками взбивает. Сам Горыныч  по дворцу гуляет, свое воображение распаляет, о любви мечтает.  Элеонора-то Перемудренная согласия пока упорно не давала, ну да это его не беспокоило. Убедит девушку. Нешто смерть лучше замужества? Насвистывает, руки потирает, старикашка мерзкий.
Подходит к нему Иван и говорит:
- Отпусти, нехристь, невесту мою. Ты уж стар, немощен, до юного тела тебе ли дотрагиваться?
- Ох, Ванюша, - Горыныч ответствует, - не лезь не в свои матримониальные дела, будь лапидарен да отправляйся домой, не то кликну вампиров верных, попьют кровушки твоей досыта.
Загрустил Иван, ибо понял, что ничего супротив Змея противувыставить не может.
И тут - мать честна! - Элеонора бежит, еще красивше, чем прежде, и понятно - Змей средств на медобслуживание и косметику для нее не жалел. Красивше-то красивше, а только на душе у нее прескверно было, еще бы - за нелюбимого выходить кому сладко? Однако, как увидела Ивана своего, тут же согласилась. "Бери меня, нелюбимый, - заявляет, - только дурачка моего не трожь". Змей и рад.
- Ну, - грит Ивану, - мотай отсюда, ты тут третий лишний и не мешай таинству. У меня ренессанс организма стартует.
Элеонора вдруг встряла.
- Дозволь, будущий муж мой, с бывшим женихом распрощаться на все стороны.
- Быстрее только, - Змей молвит, - соблюдайте лаконизм.
Обняла дурака Элеонора, прижалась к нему обтекаемо, извивчато, а сама в родное ухо шепчет: "Ванечка, дурачок мой, выменяла я у Змея на страстный поцелуй секрет его жизни. Слушай же: смерть его в стравусином яйце, яйцо в птицедактиле, птицедактиль в кролике-переростке, кролик в комоде, комод на дубе, вроде, а дуб уходит за облака, так что задача твое нелегка.
Заволновался Змей Горыныч - что-то слишком долго Элеонора к дураку прижимается, как бы чего не вышло.
- Ну, чего застыли, - грит, - ауфидерзенькайтесь скорей.
Распрощался Иван с Элеонорой, пошёл в лесок. Видит - стоит дуб  в кучу обхватов, макушкой в облака уходит, комода и не видно.
И тут - медведь бежит. Вцепился в дуб, стал его раскручивать, из почвы выворачивать. Упал с верхушки комод. Чуть Ивана не зашиб. Открылся при падении и выскочил из него гигантский кролик-переросток да как задаст стрекача. Почесал Иван затылок. А тут и волк бежит. Догнал кролика, разорвал его на части. Вылетел из кролика-переростка птицедактиль со стравусиным яйцом в лапах, да как начал высоту набирать. Но тут уж Иван не сплоховал. Достал лук свой неотразимый, ударил по птицедактилю и пронзил его стрелой насковозь.
Выпало у того из лап яйцо и прямо Ивану в руки угодило. Постучал Иван яйцом по земле, как когда яичницу готовил, разбилось яйцо, вытекло, и выплыл из него пульт дистанционного управления. Взял его Иван, направил на дворец Змея Горыныча и нажал большую красную кнопку с надписью DEATH. Тут нечисти всей, включая Змея, и капут приспел.
Рухнул дворец, а на его месте шикарный санаторий для сердечно-сосудистых больных вырос. Вокруг зелень экзотическая, ну и родной укроп, как без него.
Посадил Иван Элеонору Перемудренную на фирблюта и поехали они домой, благо до дому полчаса езды было. А там и свадебку сыграли, закатили пир на весь мир и стали жить-поживать да радоваться.

Я там был, наелся плотно,
От блинов устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.

Вот уже и светло. Проснулась, солнышко? Не, я не спал. Что тебе снилось? Фирблют? Нет, нет такого зверя. Верблюд есть. В зоопарке. Сходим сегодня.

Покинув сон про кватроченто,
Проснулся я в четыре с чем-то,
Поскольку рядом, за стеной,
Включив любовное крещендо,
Проснулась ты в четыре с кем-то,
Но не со мной, нет, не со мной.

О, мисс соседнего подъезда,
Когда-то мне почти невеста,
Пришли такие времена -
С тобой в четыре, нет, в три сорок,
Поет крещендо вирусолог.
Какая тонкая стена...

Бесстыжей лжи непробиваем панцирь,
Ты правду мне скажи.
Весь день сижу, вожу по карте пальцем.
Но где же точка джи?

"Она совсем, совсем неподалеку", -
Шепнула, пряча взгляд.
О боже мой, как ты была жестока,
Не дав координат.

Стоял мороз. А дело было в марте.
Корону мерил мир.
Отдельные места я стер на карте
Практически до дыр.

Насмешливо ты на меня смотрела -
И смех сбегал в Тобол.
Я чувствовал, что вскорости Отелло
Я сделаюсь с тобой.

Но двери стук, порыв опережая,
Ударил по мозгам.
Прощайте все, я завтра уезжаю
К далеким берегам.

Москва и Лондон, Прага и Паттайя
И прочие места,
Где дети в "точка, точка, запятая"
Играют неспроста.

А может, натянув потуже вожжи,
Смирю коней своих,
Где Север, чтобы выглядеть моложе,
Стянул седой парик,

А может, на поволжских перекрестках
Найду искомый след,
Где пчелы жадно всасывают блестки
Нектарного желе.

Найду ее назло твоим обманам
В толпе эй, би, си, ди
В лазурном небе душного Омана,
В лаосские дожди.

Пройдя весь мир, дойду до самой точки.
Вернусь к тебе, когда
Последние осенние листочки
Покинут города.

На Востоке, на Амуре
Проживает Мури-Мури,
Вся в невиданном гламуре
Отражается в Амуре.
Тем, кто в бури едет в фуре,
Путь покажет Мури-Мури,
Изумрудными глазами
Свет пуская до Казани.
В элегантной теплой шкуре
С длинной речью Мури-Мури
Выступает на "Культуре",
Поедая хачапури,
И рассказывает сказки
Про амурские леса,
Про шуршанье гаоляна,
Про таежные туманы
И про птичьи голоса,
Как любил ее Конфуций,
Как пытался к ней тянуться
Из-за сказочной стены,
Как она играла в нарды
С леопардом Леонардо,
Королем ее страны,
Как лимонник собирала,
Как, наслушавшись хорала,
Поскакала по сукам
И с вершины чудо-древа
Унеслась в созвездье Девы -
Далеко за облака.
В перламутровой лазури
Накупалась Мури-Мури
И, стрелой покинув высь,
Приземлилась у Амура -
Там, где мальчик, глаз зажмуря,
Целит в сказочную рысь.

Мы отражаемся в картинах Рубенса,
На тициановских живем холстах,
Над гиацинтами шмелями кружимся
И лирохвостами поем в кустах.

Греха не ведаем, не знаем робости,
Нам сад раскидистый - постель и кров.
Мы два эндемика Эдемской области,
Что отгорожена от всех миров.

Внизу небесные плывут кораблики,
Мне Ева юная кричит: "Лови!"
И суть не в яблоке, совсем не в яблоке,
А в том, что созданы мы для любви.

Заспорят пасторы, попы с прелатами,
И академики внесут свой вклад.
А мы ни в чем таком не виноватые,
Мы вне влияния добра и зла.

Поймите, пасторы и академики,
Поймите, плотники и слесаря -
Вы все такие же, как мы, эндемики,
Не тратьте времени на споры зря.

Где тело черное листва от глаз крадет,
С улыбкой ангела висит питон.
Влюбляйтесь намертво, ловите ртами плод!
А кто не влюбится, тот сэр Ньютон.

К диалогу под стихотворением Ветровоск "Шлимазл"

Апостол Пётр шепнул вам у дверей:
"Какой Шлимазл? Всевышний - не еврей!"

Владимир_Алексеев  (07/04/20 08:59)

Гы:))) Хоть кто-то правильно считал :)))
То есть, богоизбранный народ есть, а евреев нет?

Ветровоск (07/04/20 09:01)

Евреев нет! Прикиньте, люди!
А "богоизбранный народ" -
Об этом сплетничать не будем,
Ведь фактов - как наплакал кот.

Представьте - не было евреев
И непонятных храмов их.
Несоломону сердце греет
Горячим ртом Несуламифь.

В Европе не было холеры.
Чума? Да що це за таке?
Легко поладили все веры,
Молясь на общем языке.

Водою бьют в оргазме краны,
Войны не ведает Земля,
Рабов не возят из Уганды
На кентуккийские поля.

Нет беззакония на свете,
И где публичные дома?
И на блистательной Литсети
Стихов Борисова нема.

Но кто-то вновь твердит, зверея,
Что просто в прятки, черт возьми,
Играют хитрые евреи
На деньги с прочими людьми.

Действующие лица
Отелло, благородный, немного неуравновешенный мавр и одновременно гастарбайтер, работает в Венеции военным.
Яго, денщик Отелло, изобретательный, но немного злой.
Дездемона, юная, милая и ни в чем таком не повинная жена Отелло.

Утро в Венеции.

Отелло (ласково):
Ну, ты уже проснулась, Дездемона?
Чего ты хочешь? Фейхоа? Лимона?
Ну вот, храпит, не слышит. Дубль два.
(Орет)
Тебе чего? Лимона? Фейхоа?

Дездемона просыпается.

Дездемона:
Ах, это ты, мой мавританский воин,
Я только что увидела во сне,
Что, хоть и мавр, но ты меня достоин
И что ты, соответственно, на мне.
(Нежно подмигивает)

Коварно входит Яго.
Яго (самым честным голосом):
Отелло, не ложитесь на жену!
Она вам изменила с лейтенантом,
Да хорошо уж то, что не с сержантом,
А то б ваще позор на всю страну.

Отелло (в дикой ярости):
Что делать мне? Сейчас, сейчас решу я,
Да, собственно, ведь я уже решил -
Ни фейхоа тебе и не фэн-шуя,
Ни шалей и ни шубы из шиншилл…
Сейчас тебя возьму и задушу я!
(Вдруг замолкает и удивленно смотрит на лежащую бездыханную Дездемону)
Да, собственно, уже ведь задушил…

Внезапно понимает, что натворил и закалывается, успевая ранить Яго, которому теперь не позавидуешь

В глубоких реках спят налимы,
В глубоком шоке спят земляне,
А мы с тобой не разделимы
Войной, блокадой, патрулями...
Раскинув трепетные крылья,
На синем воздухе упругом
Две наши памяти тактильно
Взаимодействуют друг с другом.

В шаге от весеннего бульвара,
Где двоих выносят боливары,
По тропинке рядом с мокрой лавкой
Женщина гуляет с белой гавкой.
Женщина гуляет по тропинке
И сдает экзамен без запинки.
- Любишь?
- Люблю.
- Когда?
- Завтра в десять...
Гавка на газоне слякоть месит.
Женщина с зелеными глазами
Робко ждет "пятерку" за экзамен,
И счастливый бог-экзаменатор
Ставит ей отметку там, где надо.

Иоанн строчил про апокалипс,
Листики валялись там и тут.
Сливы слез из глаз его стекали
В поднесенный фрейлиной сосуд.

Иоанн сидел на карантине
В самом дальнем райском уголке,
Где элиту тешил Паганини
И какой-то с тросточкой в руке.

Все святые прочно окопались.
Праведникам не было пути.
Иоанн скрипел про апокалипс,
Бог Адаму буркнул: "Ты прости,

Места, видишь сам, довольно мало,
Масок для своих и то в обрез"...
Ева от желания дрожала,
Мигом согласилась на отъезд.

И еще какие-то детали,
Вот, к примеру, вам одна из них:
Ангелы-хранители дремали
И не охраняли несвятых.

Ева едет домой.
На каком-то этапе
Бог простил свою дочь,
Как положено папе.

Вспомнил юность свою,
Не безгрешную тоже,
И погладил змею
По шагреневой коже.

А в Эдеме Адам,
Под антоновкой лежа,
Дав свободу рукам,
Еве тело тревожит,

Ничего не стыдясь,
Никого не стесняя,
Любит Еву, как князь,
Среди нового рая.

Любит Еву свою
Ненасытный мужчина,
Только это  - в раю
Оказаться причина.

Стерлись версты дорог,
Истрепались маршруты,
Переделывал Бог
В хризантемы цикуты,

Заполняли Эдем
Разномастные чада,
Аспиранты у стен
Философски молчали.

"Хватит книжки читать!
Поднимайтесь, лентяи!"...
Марк, Матфей и Лука
В мяч играют с детями.

Пока не пришла долгожданная дата,
К дверям твоей спальни поставлю солдата.
Он чем-то похож на Щелкунчика, правда?
Он гений сражений, гроссмейстер парадов.
Солдат деревянный, солдат седовласый,
Он тела хранитель высокого класса.
Высокого класса хранитель и тело,
Но хочется мне, чтобы время летело,
Как стриж - "Фигаро", обстригающий тучи,
Как сокол серпастый, как беркут могучий.
Все ближе и ближе момент нашей встречи.
В отставку, боец, ты и так искалечен!
Расслабься, солдатик, на полке витринной,
Я сам буду стражником тела любимой.
Но время до встречи не стриж и не беркут,
Не скачет по елкам стремительной белкой.
Проносится жизнь мимолетною птахой,
А время до встречи - летит черепахой.

Жил жук - распущенный болтун! 
Особо и не отличал он
Простой капустницы костюм 
От шоколадницы из чайной. 
Считал, что всех прекрасней он, 
И как-то, позднею весною, 
Вдруг повстречался с Махаон 
И предложил ей стать женою. 
Согласно помахав крылом,
Пыльцу смахнула с нежных лапок
И обмахнула веерком
Все, что скрывала под халатом.
Но вскоре разошлись, увы - 
Она не шеф, простите, повар, 
И, кроме хрена и халвы,
Не делала ничё такого. 
Потом он Бражник полюбил,
Веселую алкоголичку,
И от любви с ней пел и пил,
И это стало неприлично.
Затем была Павлиний Глаз, 
Умна, как Иоффе и Ландау, 
И понял жук, что здесь он пас, 
И улетел на Кюрасао.
Тут прилетела Адмирал 
И повела его жениться, 
С ее приказов умирал 
Мой жук и перебрался в Ниццу. 
И в Ницце с Траурницей жил 
Свои последние минуты, 
И лишь ее мой друг любил, 
Да! Отчего-то, почему-то…

Жила на свете Стрекоза,
Не та, что "пела это дело",
А та - зеленые глаза
И обольстительное тело.
В нее влюбился Муравей -
Герой труда и ветеран же,
Под каждым глазом по два бланша,
Над - рассечения бровей.
За каждый грубый взгляд на ту,
Что зеленяла, обольщала,
Он негодяя бил сначала,
Вводя в дальнейшем кислоту.
А Стрекоза пошла в балет
И стала примой-балериной,
На тонкой шее амулет
Висел фигуркой муравьиной.
Висел герой и ветеран,
Любитель Вагнера и "Тоски",
А если про большой экран,
Им очень нравился Тарковский.
В семействе тунеядцев нет -
Они и дети-муракозы,
Мишенью в дартсе был портрет
Крылова в самых разных позах.
Кроссворд и чай по вечерам,
Порывы страсти бесконечной,
Ему других не нужно дам,
И ей не надо разных встречных.
Я вам наглядно показал
Слиянье двух разных видов.
Ну вот, метро "Речной вокзал".
Нафантазировал и выйду.

Ты знаешь, я мужчина супер.
Плыву, как жук, в горячем супе
На самой грани трех стихий.
Вокруг едят и рассуждают,
Меня безумно возбуждают
Твои тончайшие духи.

Я в огнедышащую жижу
Попал случайно. Влез на лыжу,
Что заполняла коридор,
Потом прополз по белой стенке,
Потом взошел на грудь шатенки
И пал с соска на помидор.

А с помидора вполз на ложку
И в гору прохромал немножко,
Но, не заметивши конца,
Свалился в супницу случайно,
Пытался выбраться на чайник,
Пирог и блюдо холодца.

Но это было слишком трудно.
В ожогах, как Джордано Бруно,
Я в муках погибал в борще.
Как вдруг шатенка углядела
Мое измученное тело
Среди вареных овощей.

Она взяла меня на ножик,
Перевязала нити ножек,
Слегка помазала крыла.
Мою безжизненную тушку
Она сложила на подушку
И на ночь рядом прилегла.

Ее духи рождали страсти,
А тела не было прекрасней,
Дышал любовью жадный рот.
И я, хотя и был контужен,
Спросил: "Скажи, тебе я нужен?"
Но был ответ: "Наоборот".

Наутро встал почти здоровым.
Она ушла с А.А. Петровым
Учиться в свой неверьситет.
Болело сердце от разлуки,
Но с той поры я помню руки,
Меня родившие на свет.

Я не обижен, жук обычный.
Петров мощней - затылок бычий,
Король небритый козырной.
В сравненье не иду с Петровым,
Но вру божественным коровам,
Что спал с шатенкой как с женой.

По мотивам комментариев к стихотворению Т. Коломеец "Hand made"
http://litset.ru/publ/16-1-0-10542

Нельзя критиковать стихи с пером,
Ведь этим обижаешь ты редактора -
Он полз, летел, и вез его паром
В скопленье амфибрахиев и дактилей

В какой-то старый, пропыленный год
Проник в изнеможении, измученный,
И отобрал, чтоб усладить народ,
Все самое хорошее из лучшего.

Пойми, что от проселочных дорог,
Листания страниц и слов читания
Прицел мог сбиться. Мог? Конечно, мог!
Могли глаза "замылиться" печальные,

Мог дрогнуть вкус, и руку повести
Могла усталость вдруг "куда-то за реку"!
И вытащил он, Господи прости,
Чуть-чуть не то. О чем тут разговаривать?!

Пойми его заботы, как свои.
Нежнее будь и малость подушевнее.
А хочешь - задыхайся от любви
К тому, кто на себя берет решение.

Еще пойми, что за такой наезд
Нежнейшие поклонники редакции,
С секвойи озирая мир окрест,
Начнут успокоительные акции.

В ответ на твой бездушный, резкий крик,
С которым критикуешь ты "элегию",
Кто стукнет... молотком о материк,
Кто невзначай похвалит редколлегию.

Они тонки, сердца их, словно воск,
Изранены словами нехорошими.
Зачем ты их тревожишь, Ветровоск?
Зачем их души превращаешь в крошево?

Пускай всегда все будет хорошо,
Пусть век проходит в "бабочке" и с тросточкой,
А мы тихонько сядем на горшок
И похрустим нам брошенною косточкой.

До НГ нам совсем чуть-чуть,
Если верить Иванычу,
А ему я как ветврачу
"Нет" сказать не готов.
Распевает он "Во поле...",
Знает "Песню о соколе",
Лечит крыс он от коклюша,
Отгоняя котов.

Были крысы добры к нему,
Львицы ласково рыкали,
Звери с нежными ликами
Шли к нему на прием.
Он и сам, если надобно,
Лез к орланам на радугу,
К Церберу в пекло адово
И к плотве в водоем.

В новогодние праздники
С разносолами разными,
С разнофруктами страстными
И со словом "мерси"
Звери шли к нему толпами -
Шли хеджхоги с иголками,
Бегемоты шли с телками,
А еще - караси.

Фотографии почтами
Со здоровыми почками,
С идеальными легкими
Шли к нему косяком.
Потому-то Иванычу
Все известно как ветврачу,
Если я о ком спеть хочу,
То уж точно о нем.

Я бы тоже и рысь лечил,
И тюленям бросал мячи,
Я бы тигру еду мельчил,
Если он без зубов,
Но поскольку таланта нет,
Не решаюсь я брать ланцет
И, срываясь на контрфальцет,
Воспеваю любовь.

О Красной Шапочке Перро
Мечтал, наевшись сладких фруктов...
Что ты мне можешь дать в метро,
За исключением продуктов?

Под ярким взором поездов
И беглым взором пассажиров
Возможно лишь сближенье ртов,
Что на слова любовь транжирят.

Возможно, да и то с трудом,
Нащупать что-нибудь сквозь шубку
И вдруг почувствовать голубку,
В тебе забившую крылом.

А все могло быть проще, да?
Закрыты двери метрозданья,
И ждут в туннеле поезда
Финала нашего свиданья.

...Качает черт качели...

Ф.Сологуб

Во дворе, ледком покрытом,
Ноября промерзший труп.
"Я умру от декабрита," -
Напророчил Сологуб.

Как сказал он, так и вышло,
У поэтов дар такой -
Предсказать, подняться выше
И махнуть на все рукой.

Выли первые метели,
То ли саван, то ли грязь,
Старый чёрт качал качели,
Оглушительно смеясь.

Что за месяц, право слово,
"Не убий и не украдь!",
Почему же тянет снова
Бунтовать и умирать?

Почему же, интересно,
Ускоряя бодрый шаг,
Кто к Сенатской, кто на Пресню,
Люди с ружьями спешат.

Мужики идут и бабы,
И мещане, и князья.
Эх, успеть до Рождества бы,
А успеть никак нельзя.

Значит, снова декабриты
Всю страну разворошат.
У поэтов и пиитов
Задыхается душа.

По утоптанной вгладь черепице,
По летающим скатам, конькам
Сколь дорогам веревкой ни виться,
Все дороги вливаются в храм.

В обрамлении разных деревьев -
Эвкалиптов? Березок? Секвой?
Или кленов, пока не осенних,
С неесенинской головой?

Не ботаник я и не дендролог,
А древесный дальтоник, увы,
Разве лапищи траурных ёлок
Отличу от свекольной ботвы.

Поднимаюсь все выше и выше,
Подставляя природе лицо.
И людей под собою не вижу,
И бойницы глядят без бойцов.

Это самое лучшее время,
Мне до храма лишь несколько миль,
Выразительно смотрят деревья
И загадочно шепчут: "Аминь".

Я иду по следам Авраама,
Что тащил Исаака на пик.
Все дороги кончаются храмом.
Значит, храм - это тоже тупик.

В ночной столице фотоснимок
Печально сделал иностранец,
Но по рассеянности кинул
Его на землю, а не в ранец.

Сэр Эд, не надо быть разиней -
Теперь лишь плакать да молиться.
Лежит в снегу секрет России,
Не переехавший границу.

Теперь никто и не узнает,
В чем тайна главная и сила.
Теперь могила им - Тверская,
Но это - отчая могила.

Идут заснеженные ноги ,
Втирают валенки и боты
В обледеневшие дороги
Полурастерзанное фото.

На нем кораблик негасимый
Среди кирпичного надсада
Плывет в тоске необъяснимой
Из Александровского сада,
Ночной фонарик нелюдимый,
На розу жёлтую похожий,
Над головой своих любимых,
У ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
Пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночи их бережно обнимут
Тоскливый мат и грустный глянец,
И выезжает на Ордынку
Такси с больными седоками,
И мертвецы стоят в обнимку
С особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
Певец печальный по столице,
Стоит у лавки керосинной
Печальный дворник круглолицый,
Спешит по улице невзрачной
Любовник старый и красивый,
Полночный поезд новобрачный
Плывет в тоске необъяснимой,
Плывет во мгле замоскворецкой
Пловец в несчастие случайный,
Блуждает выговор еврейский
На желтой лестнице печальной,
И от любви до невеселья
Под Новый год, под воскресенье,
Плывет красотка записная,
Своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
Дрожат снежинки на вагоне,
Морозный ветер, бледный ветер
Обтянет красные ладони,
И льется мед огней вечерних,
И пахнет сладкою халвою,
Ночной пирог несет сочельник
Над головою.

И это все весной растает,
И не узнает дикий Запад,
О чем российская тоска и
Каков России грустный запах.

Переведен шпион в констебли,
Он рядовой солдат свободы,
Надежды призрачные стебли
Хиреют с каждым новым годом.

Но вера, трепетная леди,
Теперь его лелеет-холит,
И лишь поэтому сэр Эдди
Пока еще не алкоголик.

Лишенный ордена Подвязки
И королевской благодати,
Он охраняет сны и сказки,
Что видят лондонцы в кровати.

Проходят "звезды" и модели
Плюс иммигрантские потоки.
Его знакомцы по "МИ-девять"
В толпе гуляют, одиноки.

Луна на бедного таращит
Глаза, огромные, как блюдца,
Уж скоро он сыграет в ящик,
А сослуживцы все смеются:

"Твой Новый год по темно-синей
Волне средь шума городского
Плывет в тоске необъяснимой,
Как будто жизнь начнется снова,
Как будто будут свет и слава,
Удачный день и вдоволь хлеба,
Как будто жизнь качнется вправо,
Качнувшись влево"...

Случилось это не сегодня,
Сплелись в клубок и дни, и числа -
Шпион с улыбкой новогодней
Мечтал украсть секрет Отчизны.

И этот случай был описан,
И сочинен был стих неброский,
Чей автор, может быть, Борисов,
А может - Бродский.

Я воздвиг себе памятник нервно и робко
И уныло смотрю с высоты -
Зарастает, хиреет неровная тропка,
И ее покрывают кусты.
А ведь времечко было - валили народы
Поклониться, поэмы прочесть.
Но на место поставили подлые годы
И талант мой, и славу, и честь.

Не храни монетки в свинке,
А храни монетки в море -
По проторенной тропинке
Ты сюда вернешься вскоре.

Брось монетку, брось другую
В эти синие глубины.
Свист в кармане? Помогу я -
За тебя монетку кину.

Проплывает гордый лайнер,
Чутко слушают матросы:
Хор монеток - хор желаний -
Зазвучал многоголосо.

Пассажиры замолчали,
А у женщин слезы льются.
Хор монеток - хор печалей:
"Я хочу сюда вернуться".

...Даже если вдруг с тобою
Расстаюсь на полчаса я,
То монетку, словно в море,
Я в постель твою бросаю.

Заразительно хохочешь:
"Слишком дешево за чувство".
Обьясняю: "Дело в том, что
Я хочу сюда вернуться".

Уж зима на носу - ходит вместе со мною,
И вокруг все нанОсное, не наносное.

Все, что надобно мне и чего мне не надо
Я несу на носу и иду по канату.

Истекает дождем голубая клепсидра,
Я иду королем - королем эквилибра.

И уже до всего очень быстро и просто,
И патолог орет: "Дотянитесь до носа!"

Но нельзя мне в пути отвлекаться на это,
Так что буду идти в направлении лета.

Вам поведаю, что знаю
(У меня прекрасный слог):
Вся семья у нас земная,
Только папа - царь и бог.

Папу тянет в поднебесье,
Где Юпитер и Уран,
Маму это страшно бесит,
Если в ванной сломан кран.

Папа к Солнцу хочет вечно
И в созвездие Тельца,
Маму это злит, конечно,
И на маме нет лица -

Неоконченная стройка,
Холодильник полупуст,
Я - некормлен, Сашка в двойках,
Словно в семечках арбуз.

Просидели воскресенье,
Размышляли на троих
И создали план спасенья
Погибающей семьи.

Только наш мечтатель в небко
Начинает улетать,
Тут же Сашка, как прищепка,
За отцову руку - хвать!

Дальше - мама за сыночка,
А потом бегу я сам.
В каждом деле ставить точку
Полагается котам.

Все мы вместе, папа - вот он,
Рай в семье и благодать.
Все же папу по субботам
Отпускаем полетать.

Разукрасилась осень рябая,
Занавесилась теплым дождем.
Мы с коляской идем за грибами.
Хорошо! Наконец-то идем!

Мы поставим ее на поляне,
Подопрем колесо кирпичом,
И кругами, кругами, кругами
От нее расходиться начнем.

Не теряя, однако, из виду,
Наблюдаем за ней в телескоп,
А коляска кричит от обиды,
Не давая уйти далеко.

Из деревьев выходят опята,
Демонстрируя крепость семьи,
Из-под огненных лап листопада
Посмотреть на осенние дни.

Но не глядя, проносимся мимо
По кругам наших вечных орбит.
В самом центре бескрайнего мира
На поляне коляска стоит.

Ты наклонилась так невинно
Над подосиновиком рыжим,
Хотела крепкую головку
От дряхлой ножки отчекрыжить.

А я - обычный созерцатель
Агропромышленных стриптизов -
Воспринял это как насмешку,
Как на дуэль открытый вызов.

Из-за березы древнерусской,
Я, этот вызов принимая,
Следил за Марьиным искусством,
В поту кустарники ломая.

Отделена гриба головка,
Уже ты вышла из наклона,
А я отнюдь не шелохнулся,
Поскольку рядом рос масленок.

И вновь наклон, и вновь удары -
В грудную клетку сердце бьется,
О, не ходите на базары.
А встаньте до восхода солнца

И шагом марш на созерцанье
Загадок жизни и любови.
Благодарю вовсю Творца я
За просветление грибное.

Ты помнишь, какая погода была,
Как в небо смотрели два черных ствола
И падали в озеро тушки жар-птиц,
И слезы стекали с расстроенных лиц
Невольных свидетелей этого зла
Прошедшего лета восьмого числа
Июля примерно в двенадцать часов.
Ты помнишь - шофер Артамон Кузнецов,
Как бес, хохотал и расчесывал бровь,
Ты помнишь, текла разноцветная кровь
Волшебных пичуг по немым небесам,
Шофер был сперва обнажен, как Адам,
Но после, увидев детей и старух,
Оделся и стал демонстрировать слух,
Он пел про малиновок и журавлей,
Про птиц перелетных с турецких полей,
И, слушая нежный его баритон,
Никто не сказал бы, что именно он,
Охотясь сегодня почти неглиже,
Жар-птиц перебил на седьмом этаже,
Которые крылья с размахом крестов
Раскинув, роняли из клювов птенцов.
Ты помнишь, как самый последний самец
В ночи фейерверкнул и тоже исчез,
И ты ухватила меня за рукав
И тихо сказала, что я был неправ,
Что если бы все не ловили ворон,
Не смог бы жар-птиц истреблять Артамон.
Ты помнишь, как чудо пускали в распыл?
Ты помнишь? Не помнишь? Я тоже забыл.

Когда засыпают боснийцы
В своей минаретной стране,
Я вижу, как белая птица
Спускается с неба ко мне.

Молчат виноградные лозы,
Гранатовый дремлет кармин,
Застыл на невидимой розе
Прозрачный ее витамин.

В ущелье межгорное сносит
Прекрасная птица яйцо,
И теплая влажная осень
Мне ветром оближет лицо.

Я скоро отсюда уеду,
Поскольку есть дома дела,
А птица пробудет до лета
И высидит то, что снесла.

Уткнувшись в крылатое лоно
Большой золотой головой,
В июне родится цыпленок,
Промокший и полуживой

Немного за мамой походит,
Траву молодую поест
И нити боснийских мелодий
Протянет с боснийских небес.

А птица такие же яйца
Снесёт на реке Требижат,
И там, где средь города Яйце
Могучий шумит водопад,

И там, где над Неретвой быстрой
На мостарском старом мосту
Стоят неподвижно туристы,
Вдыхая в себя красоту.

И хочется верить в порыве
Во что и не мог до сих пор:
Пришла в Междугорье Мария
И с миром ведет разговор.

Не из-за шелеста банкнот
И многокомнатной обители -
Я самый главный ебонот,
Все остальные - заместители.

Я истребляем, как енот,
Бегут завистливые мстители:
"Хватайте! Вот он - ебонот!"
Как будто гениев не видели.

Мне по колено Фо и Брот!
Эй, Ветровоск, не лезь в учители!
Смотрите мне с восторгом в рот,
Моих творений посетители!

Поймете ль все наоборот
И графоманом заклеймите ли,
Мне все равно, я ебонот,
Мне Пушкин с Дельвигом родители.

Своей планиды благодать
Я разыграю, как по нотам, и
Прошу вас только не равнять
Меня с другими ебонотами.

Я уникален, словно кот,
На башне Эйфеля гуляющий...
Как написать мне "буттербродт"?
Там где-то есть дефис, товарищи?

Когда с твоей губы слетает брань,
От коей никуда не в силах деться,
Молю с восторгом: "Слишком-то не рань,
Ведь кто тебе еще предложит сердце".

Где сыщешь ты такого дурака,
Что, на хулу особо не взирая,
Промолвит тихо: "Вот моя рука",
Добавив после: "Ну а вот - вторая".

Прошу, прерви потоки черных слов,
Но понимаю: просьба бесполезна,
Поскольку знаешь ты, моя любовь,
Что в ругани особенно прелестна.

Хоть дурнем назови, да хоть ослом,
Я все равно скажу тебе: "Шалом".

Посвящается изменению лимита баллов, необходимого для публикации произведений на сайте Литсеть.
http://litset.ru/publ/82-1-0-52921
____________________________________________

А баланс у меня отрицательный,
И, хотя начинаю лысеть,
Я не стану известным писателем -
Не дает развернуться "Литсеть."

Подсчитала грехи мои тяжкие,
Аудит напустила, как пса,
Придавила мне плечи подтяжками,
Не давая взлететь в небеса.

Поверяет гармонию алгеброй,
Угнетает живые ростки
И внушает писателю Палкиной,
Что призванье ее не стихи.

Налетает на рифмы глагольные,
Словно коршун на стадо овец.
У поэта Чухлова агония -
Он не может без них, и конец.

Заставляет участвовать в конкурсах,
Комментировать, петь и флудить.
И карьера бумажкою скомканной
Безнадежно в Египет летит.

Нарисуй, нет, правда, нарисуй,
Просто не под силу мне такое:
Грустно машет женщина рукою,
Растворяясь в елочном лесу.

Тикает прощанья метроном.
По его летающей ладошке
Я найду тот одинокий дом
И к нему ведущие дорожки.

По одной я к дому подойду.
Если не войду, то нарисую.
С длинной ветки горькую беду,
Словно шишку елкину, стрясу я.

Сегодня ты пахнешь особенно спелою дыней,
Сегодня ты сок выделяешь, как будто камедь.
А знаешь, на севере диком, по тающей льдине
Арктический бродит медведь.

Он бурого цвета от северной нефти и газа,
Он слабый и хворый от трафика Севморпути,
И даже, бывает, поймав под водой водолаза,
Не может его, словно грецкий орех, раскусить.

Последний тюлень проплывает уныло и вяло,
И пара моржей напоследок танцует тангО,
Последний привет от последнего в мире нарвала
Последняя кайра несет высоко-высоко.

Теперь ты рыдаешь? Чего ж это я распинаюсь?
Ну ладно, продолжу, хотя веселей - не суметь.
Из драного чума выходит последний чуванец,
Одними губами беззвучно крича: "Очуметь!"

Кончается льдина у бурого белого мишки,
Конфетная фабрика больше не примет заказ.
Уставились в высь буровые ажурные вышки,
И Шишкин, кряхтя, утирает заплаканный глаз.

А. Старших - спасителю птиц и проч.

Я в карточной стране родился как-то,
И в карты всех драконил под орех,
А так, в природе, больше всякой карты,
Любил смотреть «грачей девятки треф».

И вот однажды я увидел горе:
«Обугленная груша» на Крови
Сидела грустно и, кривясь от боли,
Со страхом в очи пялилась мои.

Несчастный грач на ветке тополиной,
Он был такой усталый и больной,
Я ветку тряс и птицу наземь скинул,
И грач свалился с дерева спиной.

Он без движенья на земле валялся
И набок свесил узкий язычок,
Но я на эти штучки не попался,
Карасик не попался на крючок.

Ему крыло от хвостика отклеил,
Подкинул вверх, и он тогда взлетел,
А я стоял и зрение лелеял
В скоплении прохожих дамских тел.

А в вышине, над карточной страной,
Летел мой грач, дурак мой подкидной.

Немного южнее Туниса
(Вы знаете, где Тунис?)
До бывшего бурского низа -
Африка. Оттянись!

Уйди с головою в сафари,
И в травы ее и пески,
И в ралли, где золотом фары
Окрасят пустыню тоски,

Уйди в небоскребы Найроби
И в хижины разных Гвиней,
В Ботсваны алмазные копи
И в мир вислоухих свиней,

В одышку голодных гепардов
И в загнанный страх антилоп,
В костюм крокодила шикарный
И в зебр полосатый галоп,

В немую печаль сомалиек,
В распухший живот малышей,
И в тех, кто немного счастливей,
Поскольку вне жизни уже,

В кровавые бойни народов,
В жестокие игры вождей,
И в Нигера местную воду,
Спасительницу людей,

В цветных экзотических рыбок,
В Габон океанской волны,
В ангольские луны улыбок...
И к теще назад на блины.

Я, следуя Данте, по аду гулял,
Водил меня тот же Вергилий.
"Друзья ли мы с ним?" - я в пути размышлял,
И эхом Вергилий: "Враги ли?"

Меня он ужасно хотел удивить
Пейзажем иных наказаний.
"Мне смехом ему благодарность явить?",
И эхом Вергилий: "Слезами".

Горели, горели кострами в ночи
Убийцы, предатели, воры.
"А этот за что от страданий кричит?",
И тихо в ответ: "Разговоры".

"А это вот ты", - показал вдруг поэт
На тело у каменной стенки.
Огонь здесь имел потрясающий цвет,
В котором резвились оттенки.

Валялись обрубки рогов и копыт.
"Нет, так, - я сказал, - не играю,
Хоть тело мое постоянно горит
Буквально на подступах к раю".

Я сидел среди Альп над сияющим озером Бохинь,
Я бродил среди Альп над божественным озером Блед,
И в итоге я понял: дела мои очень неплохи,
Ведь не может быть так, чтобы жизнь проносилась без бед.

Взглядом Цезаря двигал я лодки по озеру Бохинь,
Двигал к церкви Марии кораблик по озеру Блед.
Ну а сам в это время тихонечко думал о Боге,
Хоть не знал до тех пор, существует Господь или нет.

Пахнет хвоей прожаренной воздух над озером Бохинь,
Ароматом цветов полон воздух над озером Блед,
И спокойно отправился я по обратной дороге,
Заплатив сколько надо монет за счастливый билет.

А в конце той дороги стояла с букетом Любляна,
И на шею бросалась, и вся повисала на мне.
Улыбались драконы, смеялись словенцы, и Анна
Под гитару мне пела, прижавшись к горячей стене.

Под вдохновением от стихотворения А. Лисициной

саднящее
http://litset.ru/publ/16-1-0-37795

В Эдеме работал известный садовник.
На все принимая заказ,
Выращивал он анемон, и шиповник,
И нежный анюточкин глаз.

Однажды в Эдем письмецо прилетело
Из дальних уральских чащоб -
Просила Яга подарить ей помело
И вырастить что-то еще.

И тут же конверт от Бессмертного рядом,
Садовник влажнеет лицом.
Кощею секвойю вот ужас как надо,
Чтоб выше запрятать яйцо.

А вскоре записка от Настеньки милой:
"Мне аленькай нужен цветок!"
Садовник стоял с озадаченной миной,
Растерянно гнул молоток.

Он начал с цветочка, все вышло на славу,
И Настенька счастлива вдрызг.
Цветок повертела то влево, то вправо
И в форточку бросила вниз.

Затем и секвойю садовник осилил,
Теперь не помрет наш Кощей.
Любой богатырь, от бессилия синий,
Сорвется на землю с ветвей.

Для старенькой ведьмы вкуснейший помело
Он вырастил, душу вложив.
Земные садовники с завистью белой
Садовые точат ножи.

Настюха в восторге. Кощей щупал корни
Секвойи, аж руки свело.
А бабка достала припрятанный кортик -
Просила она помело.

Не там ударенье - кровавые пренья,
Садовник покинул Эдем.
Теперь для флористов растит он творенья
Собой не рискуя совсем.

Меня друзья зовут в пустыню Гоби.
И что же им ответить, господа?
Была охота вам меня во гробе
Вернуть, как Грибоедова, сюда.

Сраженный солнцем в самом сердце Гоби,
Паду, безмолвный, прямо на бархан.
Пустыня Гоби - это мое хобби,
И сам я по натуре Чингисхан.

Но слишком поздно. Времечко несется
Среди баранов и комфортных юрт,
И даже под печальным финским солнцем
Себя я ощущаю как манкурт.

Зачем же после сытного обеда
Обратно к дому вам меня везти?
- Кого везете, братцы? Грибоеда?
- Да нет, одну бездарность с "Литсети".

Ничего не вижу, никого,
Только птичьи стаи на подлете.
Что им дать? А что вы всем даёте,
Чтобы сохранилось статус-кво?

Чтобы шум от вспененных хвостов,
Ласково звучал морским прибоем,
Хлебом птичью стаю успокоим,
Эти десять розовых костров.

И креветок розовая плоть
На закате ими разорвется.
Яростным тюльпаном скрылось солнце,
И рабы в поля идут полоть.

Птицы зорким взглядом проследят,
Все ли хорошо у фараона,
А потом изысканно и сонно
Вспоминают, как красив закат.

И при свете этих фонарей,
Спящих на одной ноге в нирване,
В полюшке египетском еврей
Полет, весь в мечтах о Ханаане.

Здорово, милое крылатое!
Ну, если что, в шестой палате я
На третьей койке от угла.
Сижу, чиню твои крыла.
Здесь кто-то лечит шкуру волка,
А кто-то пришивает хвост
Русалке из притока Волги.
Наш врач, прекрасный диагност,
По этой мастерской работе
Решает, кто уже здоров,
Кого он выпишет к субботе,
А кто навек обрел свой кров.
Есть у него своя метода:
Телесно взять и наказать,
Кто неврастенней год от года,
Кто психопатней, так сказать.
Когда однажды домовому
Я штопал шубу молотком,
Врач топором по мне, живому,
Рубнул, и я упал ничком.
Спасли хирурги. Слушай, птица,
Тебя не видел сколько лет?
Но согревает поясницу
Из пуха птичьего жилет.

И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик...

Д. Сухарев

Как мученик голодомора
И переломанных тридцатых,
Дрожащих на большом морозе,
И мировой войны кровавой,
В которую, как бревна в топку
Иль в Кронов рот детей, бросали -
Свои бросали и чужие -
Своих бросали и чужих,
Как мученик сверлящей боли,
Туманившей глаза и мысли
И не дававшей спать ночами -
Солдат, контуженный войною,
Как мученик большого страха
Он, осудивший Пастернака,
Потом всю жизнь платил мученьям
Стихами раскаленной правды,
Что поголовно в стол шагали
И там лежали до поры.
И вот, когда пора настала
И эти ящики открылись,
Потоком хлынули оттуда
Стихов дивизии и роты
Лечить слепых, глухих, безмолвных
И от вранья прививки делать.
Увы, Борис Абрамыч Слуцкий
Уже не видел тех прививок -
Как мученик любви к Татьяне
Он вместе с ней ее страданья
Прошёл и, выплакав мученья
Стихами, замолчал до смерти...

О чем он думал в эти годы,
Никто не сможет поручиться,
Порой - под облаком свободы,
Порой - под небом психбольницы.

Оксане Бутмановой с благодарностью за декламацию "Mirupafshim* или Прощание с Албанией"

Спасибо, Оксана.
Сейчас я тебе чуть подробней..:
Тирана.
Балкон ресторана.
Во рту тонкий вкус майорана.
И солнце садится за кровли.

И нищие просят: "Подайте",
И вьется толпа цыганят,
И смотрит красавица Дайти,
Как Данте, на рай и на ад.

Спасибо, Оксана.
Сейчас я еще чуть подробней...
Тирана.
Квартал Эди Рама.
Фасадов цветных панорама
И пробки.

Спасибо, Оксана.
Моря побережья. Две краски.
Албанки.
Албанцы у баров.
Навал итальянских товаров.
Заморские дивные сказки.

А было все серо,
Уныло и пусто,
Тиран расстрелял
Вольнодумные чувства.
Но разве, покрыта бронею загара,
Вскрывается пулями грудь шкипетара.

А как здесь священников били когда-то,
Охота велась от зари до заката.
Пускали в деревне опричники слухи
О смерти какой-нибудь, скажем, старухи,
О том, что рыбак заболел, занедужил
И просит очистить рыбацкую душу.
Разве оставишь грешника брошенным?
Пулю в позвоночник служителю божьему,
И за руки еще живого - на перекладину ворот.
Висит и стонет, пока не умрет.

Но хватит!

Спасибо, Оксана,
А попросту - фалеминдерит.
Цвети же, Тирана,
Живи без тирана.
Албания, ты незакрытая рана
И в сказку открытые двери.

*Faleminderit (фалеминдерит) (алб.) - спасибо

Дозорный смотрит с каланчи
Во все концы Земли:
Вон там горит огонь в печи,
А там горит огонь свечи,
А там - огни Орли.

Горит разведчик, с похмела
Ошибку допустив,
Горят созвездие Орла
И неотложные дела,
И лоб горит - прилив.

Пылает город Вилкинград,
Попавший под обстрел,
Горит бесстрашием солдат,
Горит на Западе закат,
Банк "Стенли" прогорел.

Горят, горят сердца в окне
От пламенных страстей.
Дозорный смотрит, как в огне,
И с каланчи бросает мне
Охапки новостей.

Они в руках моих горят,
Сжигая плоть фаланг.
Пожарный движется отряд -
Бойцы про помпу говорят,
Про лестницу и шланг.

А под елкой пахнет хвоей,
Лапы свесились. Облом!
Мне не видно, что с тобою
Происходит за столом.

Только время непоспешно
Приближается к нулю,
Только голос этот, нежно
Повторяющий: "Люблю".

Покачнулось мирозданье,
Но надежде не конец.
Вдруг прелестное созданье
Просто любит холодец.

Может, это про салюты
Или даже о вине,
Вдруг твердит она кому-то
О своей любви ко мне.

Зыбко, робко греет душу
Ненадежное тепло.
Не волнуйтесь, не разрушу
Ваше первое число.

Пусть не позванный к столу я,
Пусть они сейчас вдвоём...
Не безмолвье поцелуя,
А задумчивость её.

***
А мой автобус - тот, который в Химки,
А это я в автобусе сижу
И взглядами отщелкиваю снимки,
Как только вид красивый нахожу.

А виды все красивы - до едина!
Хоть с лужами, хоть с грязью, хоть с дождем.
Какая золотая середина!
Вот только очень жаль, что не вдвоём.

***
Весь довольный, в сохранности-целости,
За едой я иду - благодать!
Почему не хватает мне смелости
Хоть немножечко поголодать?

Если б я отказался от первого -
От борща там или ухи,
Сочинил бы более верные,
Очень стоящие стихи.

***
В течение двух дней и двух ночей
Я потерял спокойствие фактически.
Иду себе теперь совсем ничей,
Уменьшившийся раза в два в количестве.

А впрочем, нет, наврал, какой там в два -
В четыре! И никак ничуть не меньше.
Подумаешь - и словно онемеешь,
И не отыщешь нужные слова.

По грустным следам и веселым следам
Иду я по первому снегу
И собственный след без вопросов отдам
Какому-нибудь человеку.

Он будет смеяться, кричать по ночам,
Да так, что свихнется Тверская,
Он будет с улыбкой махать москвичам,
Как будто грехи отпуская.

Довольный собой, я шагаю вперёд
Следами тоски и веселья.
Но вдруг замечаю, что след мой берет
Огромный голодный ротвейлер.