На просторах города Арбатова
Ты не купишь белые штаны,
Только золотые чудо-сны
На просторах города Арбатова.

Здесь рубашки только на горбатого
И на безголового берет.
На просторах города Арбатова
Нет штанов и смерти тоже нет.

На просторах города Арбатова
Строго соблюдается закон.
Здесь ключи от домика богатого
И тарелка с синим ободком.

Тут не Рио с хлипкими фавелами,
А коттеджей стройные ряды.
А что плохо со штанами белыми,
В этом, право, нет большой беды.

Но зато прекрасно здесь со вдовами,
Ждущими талантливых мужчин,
С Ильфами прекрасно и с Петровыми,
Так что ехать в Рио нет причин.

Он кашлял за плитой надгробной,
Он знал, что все предрешено,
И на платке талант огромный
Расцвёл, как красное пятно.

Он выдыхал последних книжек
Свои последние слова,
И опускалась ниже, ниже
От тяжких мыслей голова.

На Большой Ордынке - велосипед,
А за рулём - человек в тулупе.
Дворники метлами махали вслед.
Это весна в золотом хула-хупе.

"Я люблю красноносую весну!" -
Кашляет Ильф последние строки.
Гроздь кислородных подушек ему
Снова несут и кладут на пороге.

Весна в последних каплях крови,
Весна в последних каплях слез,
Весна в его последнем слове
И друг весны - туберкулез.

Двенадцать стульев валит ветер,
В одном из них бесценный клад.
Но записные книжки эти
О много большем говорят.

Я спал под квадратом Малевича,
На снах моих чёрные пятна.
Под утро вставал искалеченный,
И мне не хотелось обратно.

Но это была только копия -
Не хуже оригинала.
Рука копииста Прокопия
Рассветы мои запятнала.

Я сны в океане замачивал,
Отстирывал чёрный цвет
И вешал сушиться на мачтах
На паруснике "Секрет".

Прокопий с Малевичем каялись,
Рыдали мазутом в цистерну.
А сны мои алые таяли,
Навек уплывая в Каперну.

"Нравятся ли вам мои цветы?" -
Мастера спросила Маргарита,
И, услышав "нет", букет в кусты
Женщина закинула сердито.

Но букет не стал лежать в пыли,
Как того хотелось Маргарите,
Он кружился около Земли
По геоцентрической орбите.

На Садовом, Гинзе, на Флит-стрит
Просто не находят дамы места.
Рвутся в небо стаи Маргарит,
Чтобы ухватить букет невесты

Если не поймают, не беда.
Мастер лишь один на белом свете.
Над Землёй, как жёлтая звезда,
Все летит мимозовый букетик.

Помнят киты
Какой-то глубинной памятью,
Что земля - их мать.
И напоследок
К маме бросаются в панике -
Обнять плавниками
И не умирать.

Приникают грузными тушами,
Так что слёзы бегут по щекам.
Слишком много в земле равнодушия
К своим детям и старикам.

Прогоняла в моря морозные,
Прогоняла в моря потеплей.
Молока не хватало просто ей
Накормить ненасытных детей.

"Как мне сладить с проклятой живностью?
Молока-то осталось чуть-чуть.
Не кормилица я трехжильная,
Не трехжильная моя грудь".

Всех, кто лазает,
Всех, кто прыгает,
Всех, кто бегает,
Не считает она за детей.
У неё был один сыночек - Антей.

Самым сильным был на все стороны
И на подвиг любой готов.
И ему отдавала все она,
Что сейчас заберет у китов.

***
Погиб страшной смертью один из столпов государства -
Миша погиб Берлиоз.
Воланд его в трибезбожное царство
На чёрном коне отвез.

Но, увидав на улице толпу столпов,
Идущих за Мишиным саркофагом
С приторно-сладкими лицами, с флагом,
Воланд понял, что к битве пока не готов.

Спас кого мог - Мастера, Маргариту и т.д.
И виновато шепнул спасенным: "До встречи".
И полетел, понесся к далёкой звезде
Хоть как-то скоротать этот чертов вечер.

***
Прячется Воланд на дальних звездах
И не показывает лица.
Плачет. Но править ошибки поздно.
Можно лишь слёзы лить до конца.

Да, ошибается Воланд, как смертные
Режут ладони о крышки консервные.

Что за судьба. Мирознание липово.
Он старика проклинает великого.

Воланд хромает, хмурый и бледный,
Боль в колене уснуть не даст.
Он в вечных поисках этой ведьмы,
Но шанс на счастье даётся лишь раз.

Пролетая над Грецией древней,
Где Гомер, ничего не видя,
Слышал через тысячелетья
Сочинял на тысячелетья,
Ты решила послать мне перо.
И когда я по Пелопоннесу
Брел, измученный страшной жаждой,
Полз в изодранной белой одежде,
Предо мною перо воткнулось
Прямо ровно на том же месте,
Где Великий, незряче видя,
Пел про Зевса и Одиссея,
Про истерзанного Патрокла,
Хитроумнейшую Афину
И других бессмертных и смертных.
Я подумал, что это знак,
Что с небес указала Фламинга,
Где мне надобно сесть с кифарой
И потешить палимых солнцем
Новых греков, а также гречанок.
И тогда я уселся удобно
И запел хриплым голосом тихим
Про Султана-царя, про царевну
И про сокола золотого,
Про старуху с её кефалью
И с её стариком тщеславным.
Наливали вино мне греки,
Омывали мне ноги гречанки.
Я твердил, что писал это Пушкин,
А они мне не верили. Только
Все твердили, что "Илиаду"
Не Гомер написал, а боги.
Я не знал, что на это ответить,
Грыз перо, что прислала Фламинга,
И рассказывал новые байки,
Целовал и гречанок и греков,
Пил вино, говорил с Диогеном,
Принимал отраву с Сократом,
А Платон сообщал мне детали
Про полковничью чёрную хунту.
И когда я хоть что-то понял,
Я поднялся, сказал "спасибо"
И пошёл. И для новых поэтов,
А возможно, для авторов текстов,
Я оставил перо Фламинги
И кифару в тени оливы
Положил, чтоб она не рассохлась,
И оставил вино золотое,
Чтобы новый певец не умер,
Прежде чем споет свою песню.

Моя пропыленная,
Моя прокаленная,
Горная и водопадная,
Снежная и вечнозеленая,
Просто невероятная
Босния -
Я от тебя к тебе шагаю по мостику.
Ах, боснийские эти мосты -
Единители красоты,
А в военные годы -
Разделители местных народов.
Мусульмане, католики, православные -
Все религии, все великие,
И все - равные.
Эти взорванные дома
В сельской местности.
Солнце шпарит, и мгла
Неизвестности.

Знают все, что Пушкин лучший.
Понимаю: я не Пушкин.
Но ошибки у поэта
Я могу исправить где-то.
Словно с рыбы чешую,
Счищу их и запою.

Жил старик со старухой
У самого синего моря.
Да, у самого, самого синего моря.
До того оно было синим,
Что старик называл его черным,
А старухе это было до фени –
Слишком много забот по дому,
Чтобы на прекрасное отвлечься.
Старик выезжал рано утром
В черно море на своей лодке,
А лодка его была щелястой,
А невод его был дырявый,
И такие в неводе были дыры,
Что из них не только что креветки,
Но дельфины и катраны уходили,
И такие в лодке были щели,
Что он только раскинет невод,
Как уже приходилось воду
Вычерпывать из щелястой лодки.
Тут уж было совсем не до рыбы,
Лишь вернуться бы живу к старухе.
В доме пищи совсем не стало.
Как без рыбы на черном море?
Загрустила бедная старуха,
Взяла удочку, червей накопала
И отправилась к черному морю,
Прямо к самому синему морю,
Закинула леску с наживкой,
Ждет-пождет, не клюет рыба.
Уж хотела старуха ворочаться.
Вдруг струной натянулась леска,
И старуха, скрипя костями,
Потянула на воздух рыбу.
Глядь – а рыба-то золотая,
Золотая кефаль морская!
Посмотрела рыба на старуху,
Почему-то громко зевнула
И спросила довольно невнятно:
«Чего тебе надобно, бабка?»,
А сама, знай, висит себе на леске.
Ей с поклоном старуха отвечает:
«Смилуйся, кефаль золотая,
Неча есть нам на старости стало,
Да и нечем, только это возраст,
Не попрешь ведь супротив природы.
А вот сделай ты так, чтобы лодка
Не была у нас такой щелястой,
А вот сделай ты так, чтобы невод
Не был бы у нас такой дырявый,
Чтобы из него не сбежала
Ни одна малюточка креветка.
Отвечает кефаль золотая:
«Не печалься, старуха, не надо.
Так и быть, иди себе к дому,
Будут вам и невод и лодка».
Возвратилась домой старуха,
Видит: лодка цела и невод,
А старик-от приободрился.
Бороду расправил по тельняшке,
Запустил сапогом в старуху:
«Ох и дура же ты, ну и дура.
Воротись, поклонись кефали,
Попроси рыболовецкий сейнер.
Чтобы я на нем был капитаном,
На мостике стоял, ругался крепко,
Чтим был опытной рыбацкою командой.
Продавал бы я морепродукты
В рестораны стран всего мира».
Чуть всплакнула бедная старуха.
Что ж поделать, поплелася к морю.
А на море белые барашки,
Ласковые, милые барашки.
Стала кликать кефаль старуха,
Приплыла кефаль, зевнула:
«Чего тебе надобно, бабка?»
Отвечает ей старуха, сделав книксен:
«Смилуйся, кефаль золотая,
Рассердился на меня дедуля,
Захотелось ему иметь сейнер,
Он бы рыбы ловил бессчетно,
Продавал в рестораны мира,
Повышал наше благосостоянье».
«Не печалься, ступай себе с богом», -
Золотая кефаль зевнула
И ушла в глубокое море
Сон досматривать свой любовный –
Как она с молодыми бычками
Целовалась на морском карнавале.
А старуха вернулась к дому –
Деда нет, но лежит записка:
«Будь здорова. У нас путина.
А вернусь, как разбогатею.
Чтобы ты к моему возвращенью
Напекла блинов, щей наварила
Да нажарила разного мяса,
Про вино не забудь тоже,
Будет чем запивать самогоны!»
Уж не стану врать я понапрасну,
А старуха старика вся изждалась,
Переждалась, выждалась, отждалась,
А потом и надежду потеряла
Мужа бестолкового увидеть.
Только вдруг через долгое время
В дом ногой открываются двери
И заходит капитанище бравый,
Бывший дед ее неудачник.
Борода поверх кителя седеет,
А глаза цвета синего моря.
Ну, короче, черного моря.
А за капитаном тьма народа –
И стучат, и лачугу сносят,
И сады разбивают, и парки.
А уж вместо лачуги ставят
Трехэтажный коттедж со колонны.
Там мансарды, лоджии, подвалы,
Мезонины, статуи атлантов,
Обнаженная женская натура,
Так что даже старуха закраснелась,
Хоть читать любила Мопассана.
Старика ожидая с рыбалки.
«Эй, старуха, накрывай-ка людям!
Все, что есть, мечи на стол немедля,
Чего нет, возьми в сенях в корзине.
Пусть же видят все, как дед пирует!
Сама будешь стоять поблизи,
Убирать, подавать, мыть посуду.
В общем, знай свое дело, бабка!»
Тут слегка заплакала старуха,
Да что делать – жили домостроем.
Вот обед кончается помалу,
Подзывает старик свою старуху:
«Ох и дура ты, старуха, ну и дура.
Надоело быть мне рыболовом,
Пахнуть рыбой, чешуей сверкати,
Да к тому, не спят и конкуренты,
Норовят добычу из-под носа
Увести, и много ведь уводят.
Воротись, поклонись кефали,
Попроси, чтоб на мой на сейнер
Поместила пусковые установки,
Разместила боевые самолеты,
Чтоб уж он назывался не сейнер,
А как минимум авианосец,
Чтобы сделала меня адмиралом,
Чтобы я ракетами своими
Распугал соседей, несоседей,
Покорил далекие страны
И улов во всех морях-проливах
Был лишь мой. Вот так и объясни ей».
Похромала старуха на берег,
Там уже не милые барашки.
Там бараны в молы бьются лбами
Так, что все вокруг трясет от страха.
Показалась кефаль зевая
И довольно резко вопросила:
«И чего тебе надобно, бабка?»
«Смилуйся, кефаль золотая,
Сбрендил мой старик, с умишка спятил,
Хочет он уж к сейнеру добавку –
Установки для запуска ракетов,
Да еще сомоглотов каких-то,
Чтобы покорить ему соседей
Да все близкие и дальние страны
И себе всю рыбу, что есть в море,
Отобрать, присвоить и нажиться.
Нужен старику авианосец!»
Отвечает золотая рыба:
«Не печалься, в коттедж ворочайся,
Будет ему сейнер-вианосец».
Воротилась старуха к коттеджу –
Старика дома нет, у порога записка:
«Ухожу ракеты запускати
По соседям и по несоседям,
Покорять все водные пространства,
Ну и прилегающую сушу.
А тебе заданье поручаю:
Прибирать в коттедже, мыть посуду,
Иногда и пыль смахнуть с рояли,
Ну и чтобы каждый день к обеду
Ожидал меня бы пир ядреный,
Ведь не знаю я, когда вернуся!»
Вот неделя, другая проходит.
Там и месяц, и два, и четыре,
Перестала и ждать адмирала
Его неутомимая старуха.
Только вдруг открываются двери
И заходит обветренный старче –
Синие глаза огонь победы
Излучают, орденов по горло,
За ним пленники, к труду всегда готовы,
Рыбы необъятны горизонты,
Даже полны трюмы рыбой фугу.
«Эй, старуха, ставь на стол окрошку,
Печень зайца, селезенку волка,
Бело мясо рыбы молодицы,
Сладко мясо чудо-семинога
Да компотов из волшебных фруктов,
Сама стой рядом, принимай посуду
Да с рабами мой ее до блеска,
Кости с-под стола мети без страху -
Это тебе точно разрешаю».
Вот проходит время пированья,
Подзывает старик к себе старуху:
«Ох и дура ты, старуха, ну и дура.
Нашла что попросить у кефали.
Надоело покорять соседей,
Надоело забирать их женщин,
Превращать в невольниц и наложниц
И готовить детям ту же участь.
Воротись, поклонись кефали
Да проси у нее мне должность.
Не хочу в соленом море плавать,
За столом хочу сидеть дубовым,
Быть министром водного хозяйства,
Чтобы сейнеры и вианосцы
Подчинялись мне беспрекословно,
Чтобы их лихие командиры
Бились лбами в пол передо мною,
Чтоб любая рыба мне в почтенье
На тарель богатую ложилась,
Чтобы предо мною усмирялось
Самое ужасное торнадо,
Чтоб кефаль морская золотая
У меня служила секретаршей,
Приносила часто чай с лимоном,
Исполняла все мои желанья!».
Испугалась старуха, зарыдала:
«Да куды ж тебе, дедушка, министром?
Ни ступить, ни молвить не умеешь,
Ох и будут все с тебя смеяться».
Сапогом старик в нее кинул,
Повторил приказ и вслед ей плюнул.
Вот ползет старуха на берег,
Да на полпути – вот так встреча! –
Возвращается с моря художник,
Тащит он картину на мольберте.
Как взглянула она на ту картину…
Господи, бывает же такое:
Море волны прям на мир бросает,
Тут спасаться смысла нет большого.
Корабли разбитые и лодки,
Люди, погребенные в пучине.
«Где ж ты, батюшка, такое увидел?
Я живу здесь тридцать лет и три года,
Сумасшествия такого не встречала.
Фантазер, наверно, ты известный.
Как зовут-то? Навсегда запомню».
Отвечает встречный ей достойно:
«Ты бы, тетка, думала, что молвишь.
И не фантазер тебе я вовсе,
Все это срисовано с натуры,
В общем пеизаж, как говорится,
В общем, маринаж, скажу точнее.
А зовут меня…Да толку в этом,
Все равно ни буквы не запомнишь.
Айвазовский, будемте знакомы.
Впрочем, недосуг мне тут с тобою».
Он ушел доканчивать картину.
С восхищеньем старуха вздохнула
И пошла себе к черному морю.
Страсти! Все, что писал Айвазонский,
Перед ней сейчас, как динозавр,
Восстающий на задние лапы
И грозящий поглотить всю Землю.
Стала кликать кефаль золотую,
Приплыла к ней кефаль, зевая:
«Да, некстати ты меня разбудила,
Снился мне бычок один прекрасный.
Оказалось, что он в томате».
«Смилуйся, кефалька золотая, -
Умоляет бедная старушка, -
Уж совсем старикашка мой сбрендил,
Уж не хочет быть он адмиралом,
А министром водного хозяйства,
Чтоб повелевать моря-озеры,
Також сейнеры-авианосцы,
А еще он хочет, окаянный,
Чтобы ты, кефаль моя златая,
Секретаршей у него служила,
Подносила чай ему с лимоном,
Исполняла все его желанья».
Ничего не сказала рыба,
Повернулась хвостом к старухе
И ушла в глубокое море
Про бычков сны жаркие видеть.
Возвратилась старуха к коттеджу.
Глядь! Пред нею старая лачуга,
На пороге старик конопатит лодку,
Чинит весла, зашивает невод.
А увидел старуху, улыбнулся:
«Здравствуй. здравствуй, Ассоль моя родная».

А поодаль сидел Айвазовский
И заканчивал новую картину.
На картине – тишайшее море.

Я вновь попал на День Шируна*,
Опять мне крупно повезло,
И говорят со сцены струны,
Что "лето красное прошло".

Прошло не так, как у Крылова,
Где танцевала стрекоза,
А так: в начале было Слово,
Потом - балканская лоза.

Что будет дальше? Путь неведом.
Взойдут ли киви и дюшес?
Но ты обнимешься с соседом,
И станет легче на душе.

И вновь хохочут черногорцы,
И вновь танцуют на ветру,
И снова в жаркий день под солнцем
В сетях заплещется ширун.

-------------------------------------------------------------
*День Шируна - праздник окончания туристического сезона в Черногории. Пришедших бесплатно угощают запеченной местной скумбрией - шируном, вином и пивом.

Я лежу ногами к морю,
Я лежу лицом к горам.
Почему, других игноря,
Пятки лижет мне Ядран?

Почему ни польской пани,
Ни девчонке из Афин
Он не тычется в купальник,
Словно сказочный дельфин?

Почему не льнет к старушке,
У которой татуаж?
Волны моря, словно стружки,
Покрывают жёлтый пляж.

Почему же все сухие
В эти бархатные дни?
Просто я лежу к стихии
Чуть поближе, чем они.

В русалочьем отделении
Воддома Грауэрмана
Рожала одна русалка -
Жена водяного Романа.

Не описать анатомии
Родов хвостатого чуда,
Но, как считают многие,
Все здесь решают чувства.

Просто возьмёт и появится
Маленький русальчонок.
Папа жене-красавице
Дарит лещей копченых,

Гладит роскошные волосы
С зеленоватым оттенком.
А русальчонок в аквариуме
Смотрит на мир сквозь стенку.

Пушкин - бог, то всем известно.
Впрочем, вот что интересно:
В сказках у него ошибок,
Словно в море разных рыбок -
И простых, и золотых.
Мало в тексте запятых,
Ради лихости сюжета
Искажает факты где-то,
Так что сразу не поймёшь,
Где тут истина, где ложь,
Точки не стоят на месте.
Что ж, хвалить его из лести?
Он и сам бы не был рад
Получению наград
Просто так, за то что гений.
Так что парочку мгновений
Уделите мне, друзья,
Что смогу, исправлю я.

Жил-был царь. Могуч, как бог.
В жизни делал все что мог:
От врагов спасал он царство,
Изучал поверхность Марса,
Образовывал народ -
В общем, вел страну вперёд.
И под мудрым руководством
Развилось животноводство,
А кто кушал алкоголь,
Тех ссылали на Алголь.
Время шло. Царю плохело.
Разум гас. Худело тело.
А жену себе сыскать
Он не мог лет сорок пять.
Царь велит седлать коня,
Забирается, бубня:
"Что ещё за чертовщина,
Я же все-таки мужчина".
Но не проскакав и метра,
Он от дуновенья ветра
Громко падает в траву.
"Надо ж, - думает, - живу".
Он зовёт к себе кастрата -
Своего меньшого брата,
Принца сорока трёх лет.
Просит дать ему совет.
Брат был умница, астролог,
Проницал он звёздный полог,
Зрил в научные труды
Опосля такой беды.
В детстве он ругался матом,
И за то его кастратом
Тут же сделал бывший царь.
Ну и время было встарь!
Только, несмотря на муки,
Привлекли его науки.
Поступил в неверьситет
И оттуда вышел в свет
Он в венке из листьев лавра
И со званьем бакалавра.
Он всегда родному брату
Был готов помочь. За плату.
Вот, к примеру, и сейчас
Он, вздохнувши пару раз
И всплакнув от состраданья,
Переводит плач в рыданья.
Тонким голосом звеня,
Говорит: " Не трожь коня.
Тут хоть конь, а хоть кобыла -
Твоё время вдаль уплыло.
Сядь на стул, подставь скамейку.
Хочешь ты завесть семейку?
Не волнуйся. Способ - вот".
Он из клетки достаёт
Птицу и её на столик
Ставит. Золотой соколик!
"Велика моя услуга,
Но прошу тебя как друга:
Ты исполни, что хочу".
"Ладно, ладно, отплачу".
Ранним утром наш соколик
Вылетает в лес и в поле,
Озирает с высоты
Страны, мысы и кусты.
Ищет ту, что всех красивей.
Бьют его дожди косые,
Ливни бьют, и жгут лучи,
Он летает и молчит.
Вот полгода пробегает,
Сокол наш к царю влетает
И кричит: "Вставай, отец!
Есть невеста, наконец!
Там за Грузией печальной,
За Аравией песчаной
Есть оазис - дивный сад,
В нем девица Шахразад
С чудной флейтой плавно бродит
И мелодию выводит.
От сиянья этих глаз
В море тонет водолаз,
В поле падают крестьяне,
Землекопы гибнут в яме
И, сойдя с ума, эмир
Повторяет: "Миру мир".
"Стража! Эй! Готовь носилки!
Мы к моей поедем милке", -
Говорит, взбодрившись, царь.
За окном белел январь,
Но по мере продвиженья
Началося потепленье.
Стража бедная устала,
Истекли запасы сала,
Но к концу подходит путь.
Может, сладят как-нибудь.
И за Грузией печальной,
За Аравией песчаной
Видит царь наш дивный сад
И девицу Шахразад.
Он пленен её красою -
Ни кривою, ни косою
Не была девица та.
Что тут скажешь? Красота!
Все параметры блестящи,
Бюст, бесспорно, настоящий,
Абрикосовость щеки,
Губы, словно пирожки,
Ножек стройные колонны,
Томный взгляд очей зелёных.
От восторга онемев,
Эту лучшую из дев
Царь велит с собой в носилках
Да на розовых подстилках
Отнести тотчас домой.
Вновь дорога, боже мой.
Из Аравии песчаной
Да из Грузии печальной
Через город АстрахАнь,
Где все пляшут падеспань,
Принесли царя с девицей,
Чтобы тут же пожениться.
А навстречу им кастрат,
Царь ужасно брату рад.
Говорит он: "Твой соколик
Взволновал меня до колик.
Птица мне нашла жену,
И тебе я руку жму".
Но кастрат просил вниманья:
"Как же быть с моим желаньем?
Я на свадьбе тамадой
Быть хочу!" "Да бог с тобой, -
Молвил царь неблагодарный, -
Если голос твой кошмарный
Будет царство прославлять,
Это будет удивлять.
Слушай, голосу кастрата
Наша родина не рада.
Да и тосты за меня -
Обсмеется вся родня.
Стул возьми из гарнитура,
Книгу из литературы.
Хочешь взять фотоальбом?
Хочешь в стенку биться лбом?
От щедрот моих возьми
На рояле ноту ми".
Но меньшой ярится братец:
"Надоело! Финиш! Хватит!
Коль не быть мне тамадой,
То помрешь ты холостой".
Царь в него из пистолета
Взял и выстрелил за это.
Умирает младший брат,
Царь целует Шахразад.
Только вдруг златой соколик
Покидает царский столик,
Подлетает к старику
И клюёт его в башку.
Царь свалился на паркет,
В нем уже и жизни нет.
А девицу Шахразад
Сокол наш отнес назад.
Сказка ложь, да в ней намёк,
Но какой - мне невдомек.

Полон раздумий, я брел по горе.
Вдруг предо мной, как свеча, загорелся
Куст неизвестный в цветущей поре.
"Надо же, - думаю, - как интересно."

Голос оттуда читал мне мораль,
Он запрещал делать разные вещи.
"Надо ж, какая пошла пастораль,
Думаю снова, - а голос-то вещий."

Я перестал постоянно грешить,
Выкинул в море тельцов из металла.
Стало и легче, и радостней жить,
Только чего-то душе не хватало.

Он продолжал поучать из куста,
Он говорил нелюбезно и резко.
Куст, обгоревший до формы креста,
Так и не гас. Тут пришла эсэмэска.

Знают все, что Пушкин бог!
Но (кольнуло в правый бок)
Я в его увидел сказке
И ошибки, и замазки,
И неточностей мешок.
Исправляю сей грешок
И прошу за то поэта
Не сживать меня со света -
Просто из-под небеси
Пару раз сказать "мерси".

Жил-был царь. Собой красавец,
Всех девиц пленял усами,
Грозный взгляд из-под бровей -
В общем, голубых кровей.
Волосатых рук дубины
Чувства девственной Альбины
Пробудили. Непорочно
Родила Альбина дочку.
Через десять месяцов
Понесла и семь мальцов.
Одного лишь царска взгляда
Ей для родов было надо.
Восьмерых родив с трудом,
Взглядом встретилась с царем
И, упав от восхищенья,
Вмиг скончалась от смущенья.
По Альбине царь рыдал,
Тонким чувствам волю дал,
Но спустя всего полгода -
По велению народа! -
За себя берет другую,
Стерву хитрую и злую.
После девственной Альбины,
Восхищенной и невинной,
Захотел его величе
Взять девицу без приличий.
Лишь себя девица эта
Почитала среди света.
Ей психолог, доктор Греч,
Записал такую речь:
"Нет тебя прекрасней в мире,
Грудью больше, станом шире
И румянее лицом.
Угощайся леденцом."
Эту запись перед ночью,
На польщение охоча,
У открытого окна
Сладко слушала она.
Только вдруг беда настала:
Дочь Альбины подрастала,
Хорошела, как левкой,
Погружала в непокой
Дни царицы горделивой,
Не давала быть счастливой.
Как-то раз в июньский вечер
Достаёт царица Греча,
Флешку выставила в прибор,
Греч заводит разговор:
"Дева есть прекрасней в мире -
Грудью больше, станом шире
И румянее лицом,
Угощайся леденцом,"
Резко вздрогнула царица:
"Как она не постыдится
Быть прекрасней и милей
РОдной мачехи своей".
И подумав, баба злая,
В диком гневе страшно лая,
Составляет адский план -
Позавидует Каплан.
Семь юнцов к себе сзывает
И как будто раскрывает
Им секреты про сестру:
"Не в бреду и не в жару
Тайны все передавала
В МИД Буттана и Неппала.
И теперь там будут знать,
Как умело воевать,
Как взрастить большой арбуз
Среди сочных кукуруз.
Как воспитывать детишек,
Прибыли иметь излишек.
В общем, все, чем милый край
Славен в мире через край.
Вы её, врага народа,
Вмиг лишите кислорода,
Или нет - уж лучше в лес,
Чтоб ничейный нос не влез.
Вы сестру в гнездо змеино
Бросьте. Сверху героина
Набросайте, и домой.
Смерть шпионке!" "Боже мой, -
Говорит тут старший братец, -
Ничего себе развратец.
Чтоб сестрица нашей крови
(Тута он присупил брови)
Предала свою страну?!
Смерть предательнице! Ну,
Одеваемся, ребяты,
И ведем её куда-то,
Где змеиное гнездо.
Пусть заплатит от и до
За проделки роковые,
За предательства лихие,
За убыток для страны
И за прочие вины."
Только младший брат не верит:
"Что вы, братцы? Что мы, звери?
Ту, с кем мы играли в прятки,
И в пятнашки, и в лошадки,
Лютой смертию казнить?
Да не может изменить
Наша родная сестрица
Ни отчизне, ни столице.
Не таков у ней замес!
Устыдились братья:"Yes"
И решили в путь с сестрою -
Непроглядною порою
Удалиться в лес сосновый,
Тама дом построить новый
И преславно жить в лесу -
Пить вино, есть колбасу,
На охоту выезжать,
С женами детей рожать,
Как придёт пора влюбиться
А царевна, словно птица,
Облетая их избу,
Разукрасит их судьбу,
Приберет везде и всюду,
После вымоет посуду,
После простирнет одежу
И обед сварганит тоже.
Чтоб ей было веселей,
наловили ей зверей.
Больше всех краса-девчонка
Полюбила лягушонка -
Как с родным с ним говорила,
Комаров ему варила
И ходила с ним скакать
Или в салочки играть.
Так и зажили они.
Побежали быстро дни.
А царица издалека
Все планирует жестоко,
Как царевну погубить,
Чтобы в мире лучшей быть.
Вот одежу из Неппала
В Интернете заказала,
Приоделася и в путь:
"Знамо, справлюсь как-нибудь."
Вот и терем среди леса -
Семь парней и та - "принцесса".
В дверь царица постучала,
Поклонилася сначала,
А потом к царевне слово:
"Вот тебе оплата снова.
То, что ты передавала,
Изменило полНеппала -
Наша армия сильна,
Образованна страна,
Наши юноши умелы,
Арбузы и дыни зрелы.
Все тебе благодаря"
И колечко ей даря
Золотое с изумрудом,
Вдруг исчезла - там, за прудом.
"Значит, все же, ты шпионка", -
Старший брат промолвил звонко.
Остальные - тут как тут -
Умирать её ведут.
Привели сестру в пещеру:
"За святую нашу веру
Прикуем тебя к стене,
("Братцы, нет греха на мне.")
Двери мы на вход навесим.
Оставайся в тёмном лесе.
Да помилует господь
Пусть хоть душу, а не плоть"
Семь засовов закрывают,
Слушать боле не желают
Оправдания её,
Ворочаются в жильё.
Только верный лягушонок,
Друг её ночей бессонных
И забав счастливых дней,
Остаётся у дверей.
Скачет, прыгает и в двери
Бьётся до кровопотери,
Только дверь не поддается,
Над зелененьким смеётся,
Но и он себе не промах.
Из лягушек, мне знакомых,
Он настойчивее всех -
Отомстит дверям за смех.
Наконец, на день двадцатый,
Вход открыт. Полуизмятый,
Весь в ужасных синяках,
Он скакнул в пещеру. Ах!
Все жива его подружка -
Под глазами полукружья,
Обтрепались кружева,
Исхудала. Но жива!
Говорит ему: "Друг милый,
Кто ты, что с такою силой
Дверь тяжелую разбил?"
Тута плач её пробил,
И она, рыдая тяжко,
Повалилася, бедняжка, -
На пещерную траву
Положила голову.
Но внезапно чудо снова:
Пали тяжкие оковы,
И, свободна вся как есть,
Позволяет себя весть
На бескрайние просторы.
Лягушонок, тот, который
Спас её, идёт, разбит,
Тихо, нежно говорит:
"Принцем жил я по соседству,
Заколдован был я с детства,
Но теперь за подвиг свой
Снова буду принц живой,"
Тут он стал таким прекрасным,
На царевну взглядом страстным
Посмотрел и взял в полон
Наш зелёный Аполлон.
В терем к братьям воротились,
Те немного посердились,
Но, узнав про ложь царицы,
Повинились пред сестрицей.
Каждый молвил' "Виноват."
Собрались в один отряд
И поехали без страха,
Злую мачеху ждёт плаха,
А она, меж тем, под вечер,
Запустила флешку с Гречем
И услышала слова,
Закружилась голова:
"Дева есть прекрасней в мире,
Грудью больше, станом шире
И румянее лицом.
Угощайся леденцом".
И, не вынеся тоски,
Сердце рвётся на куски.
Тут и дети подоспели,
К свадьбе пироги поспели,
А уж прочая еда
Во дворце была всегда.
Я там был. Наелся плотно,
От еды устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.

Знают все, что Пушкин - бог.
Не пора ли все ж чуток
В речь его ввести поправки?
Нет, не в смысле как булавки
Педагогам вводят в зад -
Просто чтобы, так сказать,
Полну правду знали люди.
Вот она - как ланч на блюде.

Как-то в давние века
Царь Султан, живой пока,
От избы к избе слонялся
И у скважин наклонялся,
Чтоб услышать наперед,
В чем нуждается народ.
Вдруг из нового коттеджа
Женский голос тихо, нежно
Говорит: "Люблю царя
И в постели не зазря
Проведу с ним дни и ночи,
В дополнение сыночек
Скоро вырастет у нас -
Золотой царя запас."
Как услышал эту речь,
Царь не стал себя беречь:
Дверь он выломал и с ходу
Вскинул девушку на плечь
И бегом - чтоб рядом лечь
На супружеские ложе,
Повторяя: "Бог поможет".
Бог помог, и все сложилось,
Вмиг в царице жизнь забилась.
Знать, пройдёт без мала год -
И с наследником народ.
Но, увы, такое дело -
Знать царицу не терпела
Слишком искрення, мила,
Цельный день казну блюла,
Не давала даже крошки
Скушать с царского стола.
План составили бояре
Для размолвки в этой паре.
Родов царских ждут-пождут.
Есть младенец! Тут как тут
Пред царем боярин Глеб,
Полуглух и полуслеп:
"Царь Султан, давлюсь слезами,
У царицы (между нами)
Родился сынок мулат
Цветом - ровно шоколад.
И похоже, царь-надежа,
То не твой парнишка все же.
Парагвайского посла
Раз царица приняла."
Царь взбесился, кровью очи
Налились, а дело к ночи.
В общем, в полной слепоте
С бранью матерной во рте
Парагвай он проклинает,
Бочку лично собирает,
Лично бочку засмолил
(После долго слёзы лил).
И царицу и дитя
В пруд бросает не шутя.
Ну а царский пруд не лужа -
Океан, а то похуже.
Отношенья с Парагваем
Царь немедля разрывает
И посольство шлёт на Фиджи
(Нет бы выбрать край поближе).
А царица-то с сынком
Уплывают далеко,
И чем дальше, тем вкуснее
У царицы молоко.
Вот растёт наследник в бочке,
А у мамы-одиночки,
Будь то ночью, будь то днём,
Мысли только лишь о нем.
Чтоб от школы не отстал,
Чтобы добрым подрастал,
Обучает тхэквондо -
Вдруг однажды выбьет дно.
Так на деле и случилось,
Покидает бочка сырость
И на жёлтый на песок
Из водицы скок-поскок.
Тут сгодилось тхэквондо.
"Тхэк!" Свобода. От и до.
А вокруг народ толпится,
По волнам гуляет птица.
"Будь здоров, Гвидона-сан!"
Князя садят под каштан,
Через час приносят суши
И уводят с края суши
В императорский дворец:
"Ты нам будешь царь-отец!
Уж на что мы тхэквондисты,
Но таким, как ты, родиться
Никому не удалось.
Будь нам царь, любезный гость."
Царь с мамашею не тужат,
С местным людом крепко дружат.
Ничего, что узкоглазы,
Но зато сердца - алмазы
А душа - и вширь и вдаль,
Аж конца не видно, жаль.
Только батюшку Султана
Позабыть не могут. Странно.
Вроде, в бочку засадил,
Только сердцу все же мил.
Про возможность этой встречи
Князь ведёт с царицей речи,
Но не в силах изобресть,
Как отца туда привесть.
Раз Гвидона был у пруда
Вдруг неведомо откуда
Птица дивная плывет,
Что встречала ихний флот,
Если звать так можно бочку.
Хлеб бросает по кусочку
Щедрый князь Гвидона-сан,
Хоть не ел ещё он сам.
Говорит Гвидоне птица:
"Полно, милый, хватит злиться.
Дельный дам тебе совет:
Завтра утром ты чуть свет
(Повторять, учти, не стану)
Посылай письмо к Султану
Огласи чемпионат
Тхэквондо. Он будет рад".
Смотрит, смотрит князь Гвидона -
У неё глаза бездонны,
У неё курносый нос.
Лебедь? Гусь? Да, вот вопрос.
В ту же пору он по ней
Сохнуть стал и пару дней
Про царя не вспоминал
И письма не посылал.
Наконец, идёт на почту,
Шлёт царю письмо про то что
Приезжай, мол, буду рад,
Посети чемпионат.
Тхэквондист был царь изрядный,
Поясок носил нарядный,
Да не просто - в знак того,
Что имеет мастерство.
Получив письмо Гвидоны,
Царь наш богу бьёт поклоны.
Захватив с собою знать,
Сам поехал выступать.
Знать-то чувствует подвохи,
Раздаются всхлипы, вздохи.
Не разжалобить царя:
"Чуть забрезжится заря,
Мы садимся на фрегат
Посетить чемпионат".
Смотрит князь в большой бинокль
Видит: царь! В глазу монокль!
А бояр трясет-то дрожь,
Как трясёт от ветра рожь.
Пристает фрегат к причалу,
Дело близится к началу.
Принимает князь отца,
Сам смывает пыль с лица.
Дело к переодеванью,
Старт дают соревнованью,
Начинаются бои -
Шишки, травмы, костыли.
И доходят до конца
Сам отец и сын отца.
На трибунах крики, стоны,
Тхэквондисты на поклоны
Вышли. Вот он, страшный бой.
Кто останется живой?
Только бился князь недолго,
Он состроил морду волка,
Крепко бьёт отца сынок
Мощной пяткой между ног.
Вмиг забилось ретивое:
"Чо я вижу? Что такое?
Сын? Жена?" Прозрел Султан.
Обхватил жену за стан,
Повинился в дикой злости,
Но спросил, а был ли в гости
Парагвайский к ней посол
"Нет?" И сразу гнев прошёл.
Знать избил до полусмерти.
"Это вам за подлость, черти!"
И приветствует сынка,
Что идёт в руке рука
С птицей. Лебедью? Гусыней?
Царь задумался о сыне:
"Как он столько без отца?"
А жена, бледна с лица
От ужасного волненья,
Наготовила варенья,
Из морского карася - суши.
Тут и сказка вся.
Я там был, наелся плотно,
От еды устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.

Беззубому всегда зубастый виноват.
Я помню сказку "Волк и семеро козлят"".
Я долго размышлял, кто истинный злодей,
И понял, что найду его среди людей.
Коза пошла в ларёк капусту покупать -
Кормить своих детей как женщина и мать.
Велела малышам не открывать дверей.
Ни слова не скажу в упрек козе моей.
В чем виноват волчок? Ну да, он мясоед,
Без пищи из белка ему и жизни нет.
Он долго голодал, он зиму перенес,
Остался без когтей, остался без волос.
"Откройте, малыши, судьба моя горька".
Не отпирают семь источников белка.
В них состраданья ноль. С другой же стороны,
С чего они собой волков кормить должны?
И вот теперь ответ скажу я, наконец -
Что истинный злодей, конечно же, кузнец.
Чем волка пожалеть и накормить едой,
Он голос отковал, чтоб волк кричал козой.
Бесплатно, просто так, ведь был он страшно зол -
Добычи мало взял в охотничий сезон
Так пусть же пропадут козлята навсегда,
Пускай коза в тоске живёт свои года,
Волчище переест и с лопнувшим нутром
Скончается в лесу за Марьинским бугром

Теперь, раскрыв секрет великой сказки той,
Переосмыслить след нам "Ключик золотой".

Я с рождения гений и с детства силён в эзотерике.
В ранней юности "гуру" тибетцы прозвали меня.
Я вникал в эти знанья до слез, до предсмертной истерики,
Я на них восходил, как Олег на остаток коня.

Я не ел и не пил, занимаясь древнейшими книгами,
И премудростью этой блистательно я овладел,
Но питаясь одним сельдереем, укропом и фигами,
До предела последнего, словно больной, похудел.

Эзотерика зла, я иду в гастроном на Плещеева,
Говорю продавцу, чьи глаза по-китайски узки:
"Извините, мой друг, эта печень у вас Прометеева?"
Отвечает "Конфуций": " Увы, на витрине лишь печень трески".

Что же буду я кушать сегодня за праздничным ужином,
Находясь за резным антикварным широким столом?
Ведь во мне столько ярости, гнева и личного мужества,
Что меня и друзья и враги называют отважным орлом.

Перейду на треску, распрощаюсь с орлиною славою,
Стану самым обычным, трусливым как заяц косой.
А из женщин смогу я привлечь разве только костлявую,
Пусть и с длинной, роскошной, до пола свисающей толстой косой.

Слова уходят из страны -
Так листья улетают с дуба.
А мы стоим себе немы
И улыбаемся беззубо.

Остались кукиши, щелчки
И хруст суставов при поклонах,
Высокомерные кивки
И эти черные зевки
Ночей бессонных.

А дуб - он что? Могуч, силен,
Хотя мертвец без слов ушедших.
Но, может, и безлистный, он
Слова надежды нам прошепчет?

Вот так заболеешь,
Уставишься ночью в окно.
Не ты ли белеешь?
Ты тоже болеешь?
А может быть, это тумана пятно?

Но даже, допустим, такое случится,
Поверь мне, что все дребедень.
Мы вместе, конечно же, будем лечиться
И выздоровеем в один день.

Повсюду фотографии отца
В обнимку с мамой. И картины деда.
И запахи далекого обеда
Витают облачками у лица.

И в детстве ненавидимый рояль
В моей душе рождает сантименты,
И годы пролетают, как моменты,
И снова память, каждую деталь

Зубастой пастью намертво схватив,
Спокойствию не оставляет шанса.
А что до подведения баланса,
То это просто: я покуда жив.

Ноль, раз, два, три, четыре...
Много десятков лет
Жил человек в квартире,
И человека - нет.

Вышел в окно и двери,
Бросил последний взгляд.
След от его мгновений
В пестрое кресло вмят.

Мне неуютно в следе,
Ежусь, кручусь, верчусь.
Сердце грызут медведи -
Белые мишки чувств.

Слегка присыпанный песком
Лежу в пустыне на жаре.
Змея изящным пояском
Ко мне струится.
И дело, в общем-то, не в том,
Сгорел я или загорел,
А в чем-то более святом,
Что ночью снится.

А в чем-то более таком,
Что, словно воду, ловишь ртом,
И, словно бабочку, - сачком
И рыбку - сетью.
И это что-то ты слови
Быстрей конца пути змеи,
И зазвенят в тебе ручьи,
Совсем как дети.

Теперь пустыня не беда,
Теперь и там везде вода,
Теперь и змеи ерунда
И бегемоты.
С тобою «Что-то» навсегда,
Да! Это «Что-то» навсегда!
И все на свете навсегда.
А также Кто-то.

Беспричинных сплинов нет,
Если ты обут, одет,
Если ешь творог на завтрак
И севрюгу на обед.

Что-то точит, что-то гложет,
Ты лежишь на мягком ложе
И пытаешься понять,
Как же сплин пришел в кровать.

Чтоб тебя не мучил сплин,
Ты не пей тетрациклин,
Просто выругайся крепко,
Ну, к примеру, словом «блин».

Отодвинется тоска,
Словно дуло, от виска,
И уже опять ты строишь
Новый замок из песка.

Никаноров Кирилл был певец и плясун,
И еще графоман от сохи,
Он часами сидел в «темно-синем лесу»,
А будили его петухи.
Графоман написал замечательный стих,
Прочитал его дивный поэт -
Долго бился в конвульсиях, после затих
И шептал: «Не смогу больше, нет».
И поэт улетел услаждать слух богов,
Потому что вершины достиг,
В небесах сочинил он стихи про любовь
И про зависть и ненависть стих.
Графоман в это время ел фрукт и нугу
И читал то что он сотворил,
И твердил: «Никогда больше так не смогу»
Графоман Никаноров Кирилл.
Он в портные пошел, шил, как пел, как плясал,
И однажды на дальней звезде
Повстречался с поэтом, который писал
И, представьте, был голым везде.

Загони меня за Можай,
Загони.
За огни городов,
За толпу горожан,
За окраину.
И сама приезжай
Через дни,
Через пару годов.
Там, куда я бежал,
Сад с геранями.

За Можаем жить хорошо
Нам вдвоем.
Водоем хмурит гладь,
Лес в ознобе дрожит
На закате дня.
Ловим в черный мешок –
Во даем! –
Проливной звездопад
Под названием жизнь
И загадываем,
Загадываем…

Беда не приходит одна -
Спешит со своими друзьями.
Как слезы, текут времена
По руслу реки Окаяни.

Здесь слезы Столетней войны
И алые, белые слезы,
Разлив Окаянской волны
Смывает людей и березы.

Уходят на дно города,
Отравленным рыбам мешая.
Одна не приходит беда,
Ну разве что очень большая.

Какие Люксембург и Цеткин?
Однажды Змей сидел на ветке
И слушал, как вознес Адам
Бокал и произнес: «За дам!»
Сидели все довольно кучно,
Зевотно было им и скучно.
Всевышний на него взглянул,
Предвидя все, что будет после,
А Ева, что сидела возле
Ответила: «Ты полный нуль.
Пока из дам я здесь одна,
И у тебя почти все ребра».
Тут с дерева спустилась Кобра
И Еве яблоко дала.
Всевышний ей не стал мешать,
Он понял, что работал с браком,
Поцеловал мадам, заплакал,
Сказал: «Вас ждет маркиз де Сад».
Восьмое марта. Первый раз.
Да, праздник кончился печально…
Адам плодиться был горазд
И Еве изменял ночами.
А Ева тоже хоть куда -
Она ломала прутья клетки,
И точно так же жили детки,
Деревни жили, города.
Весельем наполняя быт
Восьмое марта отмечали.
Адамы пьяные кричали:
«За дам!», взрываясь, как карбид.
А дамы все пускались в пляс,
Кружась юлою разноцветной…
А вы мне: «Люксембург и Цеткин».
Все было грустно - в первый раз.

Не кладите Фриде
На столик платок.
Пощадите.
Обещание Маргарите -
Это просто жестокий обман,
Воланд вряд ли сдержал свое слово,
Я роману не верю снова -
Слишком умный этот роман,
Слишком я безголовый.
Тот, кто женской судьбой поиграл
И заставил убить малышку,
Не прощает свою игрушку,
Загоняет ее в психушку
Поднебесного зла генерал.
Возвращает Мастеру книжку,
Возвращает ему подружку.
И палата свободна. Тонко!...
Цедит пиво отец ребенка.

Мордехай, Хаим, где брат ваш Адам?
Убивший себя ядом
Адам Черняков
Плакал, валялся в ногах вурдалаков.
Он, польский сенатор,
«президент» Варшавского гетто,
Битый в кровь, сваленный на пол.
Что он просил? «Не отправьте в Треблинку
Деток-сирот».
Что он хотел? Через адовы муки
Спасти свой народ.
Он боролся с теми, кто требовал биться,
Верил, что можно терпеньем спастись,
Но когда упыри захотели каждые сутки шесть тыщ,
Вера ушла. И осталось одно – отравиться.

Мордехай, Адам, где брат ваш Хаим?
- А мы знаем?
Хаим Румковский, «король» гетто Лодзи,
Думал: все, что выгодно вурдалакам,
Останется жить,
И желтые звезды
Будут гореть в небесах и служить,
В том числе и ему, сочетавшему любящих браком,
Организовавшему в специальных бараках
Заводы и мастерские, выпускавшему деньги
«Румки» и «хаимки», ездившему в карете,
В которую камни бросали дети,
Создававшему школы, колледжи, больницы, аптеки.
Ему, которого Гиммлер, приехав, спросил дружелюбно:
«Как жизнь?», и он отвечал: «Нормально».
И говорил: «Люди! Только не бунт!
Иначе погибнете сей секунд, моментально!».
Но когда приказали нелюди
Отдать всех детей до десяти лет,
Здесь уже было не до карет.
Старый, измученный мыслями дед,
Он вышел и плача сказал:
«Отдайте мне своих детей!
Отдайте своих матерей и отцов.
Зато будут жить остальные.
Скрип зубов стоял по всей
Площади. Цвет небес был свинцов.
Люди стояли седые.
Он до конца управлять ими
Остался в своем «королевстве».
Как на него смотрели матери,
Когда с чертями он говорил по-немецки.
Да, мог спастись,
Но он не был трусом, и
С последней группой
Отправился в Аушвиц.
Там, от «своих» ли рук, от чужих,
Он погиб, и закончилась эта жизнь,
С которой не каждый справится.
Семь тысяч евреев из гетто в Лодзи
Все же остались жить,
И это больше, чем где-нибудь.
Но в путь…

Хаим, Адам,
Ваш брат Мордехай Анелевич рядом?
- Нет, далеко. Он застрелился с любимой и друзьями
На улице Милой во время восстанья
В Варшавском гетто.
У каждого свой конец света.
Он доставал оружие для бойцов,
Он убегал из гетто в Литву и Румынию,
Но возвращался в Варшаву убивать подлецов
Пистолетами, автоматами, гранатами, минами.
Он поднимал народ,
Чтобы все стало наоборот.
Стреляли юноши – цвет народа.
Женщины прятали пистолеты в чулки,
Три тысячи вырвались на свободу.
Как эти люди от нас далеки.
Они не надеялись на победу,
Они поднялись,
Чтоб не дрожали евреи от страха
Всю жизнь.
Чтобы они не стонали от ужаса,
Чтобы, набравшись отваги и мужества,
Били врага, брат.
Хедад!

Кто из троицы прав? Разве в души чужие пролезть нам?
Все же подумаем. Это бывает полезно.

Кость в дыхательном горле поэта
Перекрыла дорогу стихам.
Веселятся товарищи где-то.
Все становится черного цвета,
Белый ангел вверху запорхал.

Что хотел продохнуть ты, Сережа,
Чтобы выкашлять смертную кость,
Хор друзей догадаться не может.
Вместе ели и пили, и все же
Все слова вкривь и вкось, вкривь и вкось.

Не пробить, не помочь, только слушать,
Навсегда опоздал «амбуланс».
Ресторанные светлые души
Над столом, взявшись за руки, кружат
И поют за романсом романс.

Твой путь был усеян не черной икрой -
Ты вскакивал в страхе ночною порой,
Сквозь вязкую тьму ты протягивал руки,
Хватаясь за волосы спящей подруги.
А утром на завтрак жевал у окна
Последние крохи кошмарного сна.

Любовь Питона

Я чувствую, как меня
Захлестывает бурление чувств.
Я пытаюсь построить
Плотину из здравого смысла,
Чтобы сдержать это неистовство.
Но моя плотина слаба,
Чувства сносят ее, как щепку,
И затапливают мой лес,
Мою деревню, мою страну
И, наконец, весь земной шар!
Вот он плывет, этот земной шар,
Похожий на свернувшуюся
В клубок змейку,
В океане моих чувств.
А в какой-то крошечной точке
Этого шара, на зеленой полянке,
На пеньке,
Лежишь ты, моя любимая, и
Читаешь
Стихи Питона.

Змейка с косичками

Змейка с косичками, что ты, малютка,
В темную глушь забралась?
Здесь очень страшно, здесь очень жутко,
Так и недолго пропасть

Где твоя мама, огромная кобра?
Кто же тебя защитит?
Все на чужого смотрят недобро.
Видишь, там ястреб летит.

Мало в тебе еще крепкого яда,
Опасно резвиться одной,
Ты еще крошка, тебе еще надо
Глушь обходить стороной.

К мамочке милой своей длиннохвостой
Ты поскорее ползи,
Да осторожно – иголочкой острой
Попку не занози.

Вывел малютку я на тропинку,
Ласково хвостик пожал,
Бережным взглядом черную спинку
В длинной траве провожал.

Вырастет змейка с косичками – глядь-ка! -
Увидит в книге портрет,
Скажет: «Да это же тот самый дядька,
Что вывел меня на свет!»

Большего счастья мне и не надо,
Большего не попрошу.
Имя свое – «ядовитого гада» -
С гордостью ныне ношу!

Откуда ты, длинная леди?
И как же ты нравишься мне!
Эти волосы цвета меди,
Разбросанные по спине!

Утри подступившие слезы,
Разлягся во всю длину,
От тополя до березы
Протягивая струну.

Тебя огляжу я повсюду,
Насколько хватает глаз
И поклонюсь, как чуду,
Блуждая в обрывках фраз.

Любви моей звучная струнка
Вибрирует на ветру,
Ее, как с плохого рисунка,
Ластиком я не сотру.

Видимо, я навеки
Обречен промокать всерьез
Твои набрякшие веки
И набухший насморком нос

А Герда спасает Кая
Из ледовитого рая
И весело говорит:
«Кто любит – тот промокает,
Кто любит – тот вытирает,
А также – боготворит».

Было душно. От жгучего света
Полиняли мои сапоги,
Это адское знойное лето
Нам подстроили наши враги.
Я не мог дотерпеть и дождаться
Дождевых кучевых облаков,
И тогда я решил охлаждаться -
Основательно, без дураков.
Не сдаваясь поганой погоде,
Я был смел, как солдат на войне -
Охладел я сначала к работе,
А потом охладел и к жене.
А потом охладел и к футболу
И к ребенку остыл своему.
Ничего. Освежусь по-любому.
И по-всякому охолону.
…Охлаждённой безжизненной тушей
Я блаженно свалился в кровать.
Дым торфяников? Да уж. Но тут уж
Остаётся одно – заливать.

Инквизитор Ибаньес застенчивым был человеком,
Он при встрече с сеньорой, как плащ матадора, алел,
А во время допроса смущенно подергивал веком
И лирическим тенором пел.

Он стоял в своем коротком свитере,
Нервно теребил рукой штаны.
Не стесняйтесь, братцы-инквизиторы,
Защищая честь своей страны.

Инквизитор Ибаньес стеснялся людей, и обычно,
Он на людях, простите, не мог даже щёки побрить.
Говорить он умел, но нескладно и косноязычно,
Но любого мог разговорить.

Он стоял в своем коротком свитере,
Нервно теребил рукой штаны.
Не стесняйтесь, братцы-инквизиторы,
Защищая честь своей страны.

Инквизитор Ибаньес буквально в лице изменялся,
Если видел врага, что копал под основы страны,
Ну а если при этом да он бы еще не стеснялся,
Вовсе б не было падре цены.

Он стоял в своем коротком свитере,
Нервно теребил рукой штаны.
Не стесняйтесь, братцы-инквизиторы,
Защищая честь своей страны.

Но однажды, когда в дни сомнений схватил он простуду,
Обвинили его в том, что сам он – адепт культа вуду,
Как же бедный орал: «Я не я» и «Я больше не буду»…

И теперь другой в коротком свитере
Нервно теребит рукой штаны.
Не стесняйтесь, братцы-инквизиторы,
Защищая честь своей страны.

Если Пушкин погиб на дуэли,
Если Лермонтов тоже убит,
Как могу я с любимой в постели
Проводить свой безоблачный быт.
Как могу я валяться беспечно
И стихи сочинять до утра,
Если к берегу Траурной речки
Мне спешить с секундантом пора.
Как могу я лепить пасторали
И пытаться шедевр учинить…
А тебе, милый друг, не пора ли,
Мне с французом уже изменить?!

Мне пишет друг: «Я делаю ремонт.
На день рожденья требует семейство.
Теперь я заживу, как принц Лимон,
А может быть, король Красногвардейца*.

В моей работе не найдешь изъян,
Ко мне толпою повалили жены
И ставили в пример своим мужьям -
Ленивцам и бездельникам прожженным.

Зато моя – гордилась что есть сил,
И с крыши представляла всем подругам.
Скажу по чести: я мужчин взбесил
И прячусь за кустарником и плугом.

Но это ладно, все переживем,
Сварганил быстро койку нам с женою.
Я на матрас извел весь поролон,
Одев его материей цветною.

Потом жена велела: «Делай шкаф».
Схватил рубанок и в правленье - доски,
Но участковый молвил: «Ты неправ»
И дал билет на представленье «Тоски».

Я наказанье отбыл кое-как.
Достал для кухни люстры из Большого.
Я их добыл за местный арманьяк
У нашего завскладом Балашова.

Сантехника – ну, в этом я мастак.
Купил приборы, трубы, инструменты.
Бассейн поставил, вышку сделал, бак,
Чтоб начались счастливые моменты.

Построил сыну личный кабинет,
Собрал компьютер, на стене – матиссы,
А что для папы в доме места нет,
Так то неважно, было бы для кисы.

Но я им показал, кто здесь мужик,
И вытребовал семь квадратных метров.
С тех пор с утра смотрю полет стрижих
И всю мансарду продуваю ветром.

Меня директор наш за мастерство
Из техников пожаловал в монтеры.
Теперь ремонт творю я для него,
Но чувствую, что сделаю нескоро».

Мне пишет друг: «Поздравь меня скорей!
Ремонт я завершаю в день рожденья.
На стол я выставляю лук-порей
И всем кладу клубничное варенье!»…

Да будет твой благословен уют!
Да будет дом твой радостен и вечен!
И пусть тебе медалей не дают,
Зато любовью близких обеспечен!

*Красногвардеец – поселок в Бузулукском районе, где проживает именинник, он же автор письма.

Я в весеннем парке
Провожаю солнце.
Веселятся парни,
Да и прочий социум.

Я с бутылкой пива
Плачу на скамейке,
Смотрят с интересом
Местные семейки.

Им гулянье в радость,
Мне пора прощаться,
Пива малый градус
Душу рвет на части.

Вот и скрылось солнце,
Дело тянет к ночи.
Спать буржуй ложится
И простой рабочий.

Только я дежурю,
Сторож Вонделпарка -
На плече журавль,
На другом - цесарка.

К чаепитию варенье нес приятный гражданин,
Зацепился за деревья и залил лавсан штанин.
И одну пустую банку он, увы, домой принес,
Чем довел свою гражданку до истерики и слез.
Старый дом пропах малиной, а художник был уперт,
И облитые штанины он пустил на натюрморт,
И назвал свое творенье просто, не без глубины:
«Гений к чаю нес варенье и облил свои штаны».

По разным сторонам Садового кольца
Шагаем мы с тобой почти что параллельно,
На нас одежда есть, но нет на нас лица,
Мы пишем о любви на стенах акварелью.
Осенние дожди смывают краски дня,
Бензин плывет туманом в души пешеходов.
Пройдем еще чуть-чуть, и встретишь ты меня,
Так много впереди подземных переходов.
В одном из них скрипач, в другом из них певец,
А в третьем продают собачек чау-чау,
А мы с тобой нашли друг друга, наконец,
И крылья под землей возникли за плечами.

Выйди, выйди в рожь густую,
В ежевиковый закат.
Чу! Хорошую, простую,
Вижу Глашу из-за хат.

Я крадусь неспешным ходом,
Пять пакетов в двух руках,
Ты без дресса, только с кодом,
Я без кода, но в штанах.

Хорошо у нас в деревне
И в морозы и в жару,
Знаю правила даренья,
Код к любимой подберу.

С Глашей выгодней, чем с Феклой –
Нежный взгляд за мармелад,
Ночь любви за шарфик теплый
И за байковый халат.

Видит, видит рожь густая
Натуральный наш обмен.
Воробьев взмывает стая,
Петухи поют «Кармен».

Завтра снова я в деревне
Все товары разложу,
В дар другой своей царевне
Шубу брошу на межу!

Я познакомился с дедушкой
За два года до его смерти
И за год до смерти бабушки.
Я приехал к маме, и она сказала:
«Вот твой дедушка. Он приехал из Ялты. Он там живет».
Ему было лет девяносто. Он крепко обнял меня:
«Прости, дорогой». Я не понял за что.
Я уже его полюбил. За добрый запах от его костюма,
За глаза, в которых стояли слезы.
Он сидел за письменным столом,
Перед ним лежала Библия.
«Вот, - горько усмехнулся он, - к старости
Стал верующим. Страшно умирать».
Мой дедушка был видным партийным деятелем,
Как говорили раньше и как говорят теперь.
Когда началась война, он «по блату» - так можно сказать? –
Отправил свою семью из Киева в Ташкент первым поездом.
А семья – бабушка, совсем тогда молодая,
Пятнадцатилетняя мама, четырехлетний мой дядя.
Ну, это было бесконечное путешествие,
С ночевками под открытым небом, с бомбежками, с отставаниями от поезда,
С болезнями детей. Если бы в поезде не ехал отоларинголог,
Не видеть бы мне моего дяди, но мне и ему повезло.
Сам дедушка остался для организации сопротивления врагу.
А вскоре, в один прекрасный день, бабушка, солистка Ташкентской оперы,
Получила от него письмо: «Я полюбил другую. Прости».
Но надо было жить и поднимать детей, и она пела.
У нее было много поклонников среди высшего ташкентского руководства,
И семья – в то время! – получила отдельную комнату в центре города,
Правда, со сломанной канализацией, но кто тогда на это смотрел?
А когда закончилась жизнь вдали от дома,
Дедушка организовал своей бывшей семье вызов,
Помог им с квартирой, с работой.
Он уже жил со своей новой семьей.
Потом бабушка с детьми переехала в Москву.
Бабушка его не простила до конца дней.
Мама и дядя простили и любили на расстоянии.
А я…я счастлив, что все же встретился с ним.
И мне кажется, что и он был счастлив,
Сбросив, как балласт, тяжкий груз
Так незадолго до ухода из жизни.

Там пишут странные слова…

Е. Бородина
http://litset.ru/publ/29-1-0-41035

Там пишут странные слова,
Они похожи на обычные:
Любовь, мелодия, дрова…
Бывают и разноязычные.
Да, это странные слова.

Когда мы их произнесем,
Стандартные простые граждане,
Они не то корма фуражные,
Не то как черно-белый сон,
Не то как голуби бумажные.

Когда их говорит поэт,
Мелодия поет мелодией,
Дрова взмывают над колодою
И совершают пируэт,
Любовь живет, а смерти нет.

За странность платят до конца,
И головой, и позвоночником,
А мы, угрюмого лица
Черты нахмурим озабоченно
И молча гладим деревца.

Торонто столь желанен для Глафиры,
Поди подай Торонто для неё.
Пристала – не мадриды, не каиры,
А запрягай в Торонто самолет.

К чему Торонто? Вот ведь дурь накатит.
«Хочу в Торонто». Отдавая честь,
Ответил ей: «Еще разок и хватит.
Я не ишак, чтоб мне на шею лезть».

А я-то на другое был настроен,
Совсем другой земельный регион.
Но взгляд Глафиры… Нас летело трое:
Глафира, я и Вильям Посторонн.

И вот уже Онтарио под нами,
Где табуны белейших лебедей,
Наполненное снами и мечтами
По небу пролетающих людей.

Мы медленно спустились искупаться
Смыть кляксы на пальто и голове,
И нас любезно приняли канадцы,
За исключеньем Посторонним Вэ.

Они его немедля посадили
В центральную торонтскую тюрьму.
И этим нас совсем не рассердили –
Мы пожелали счастия ему.

Чего они бедняге там пришили,
Уже мы не узнали никогда,
Ведь мы не в правосуднейшей России,
А, как парле в Квебеке, в Канада.

Вот так вдвоем, причесаны, побриты,
Шопинговали с Глашей что есть сил,
И я, вдобавок к острому гастриту,
И нервное расстройство получил.

Глафира, тут же, пользуясь моментом,
Надела на себя шикарный лиф
И приказала: «В Эйр Канада Центр!
Там главный матч «Торонто Мэйпл Лифс!»

Болельщикам уже не до хоккея,
Смотрели все лишь только на нее.
А я сидел, от ревности потея,
И отжимал промокшее белье.

Я еле утащил ее оттуда,
Кокетству Глаши положив предел.
Так, нервное расстройство, так, простуда,
Да и гастрит я никуда не дел.

Ну а потом она совсем слетела
Со всех колес, катушек, каблуков –
Она в Масонский храм пойти хотела,
Я к этому был очень не готов.

Но все ж решился, помолчал немного
И вместе с ней явился в этот культ.
Гастрит, простуда, нервы, и в итоге
Я получил хронический инсульт.

Я никогда не полечу, Глафира,
То был последний наш с тобой полет.
Лежу в постели вместе с картой мира -
Компресс на горле, на затылке лёд.

Ко мне в постель порой доходят слухи,
Я и до вас их тоже донесу:
В. Посторонним выжил в дни непрухи
И снова в Зачарованном лесу.

А я ничего не видел кругом –
слеза горела, не перегорала,
поскольку был виноват кругом,
и я был жив,
а она умирала

Б. Слуцкий

Когда она была жива,
Он не писал о ней стихов,
Другие, горькие слова
Про смерть, историю и кровь
Сходили на листок и в стол
Армейским шагом на постой.
Но вдруг однажды свет ушел
Сгоревшей свечечкой простой.
И вот тогда он написал
Простые строки про свечу,
Смахнул слезу, вздохнул и встал,
Промолвив миру: «Не хочу».

***
Я летел самолетом компании «Норра»
Над сияющим сказочным снежным пробелом,
Снизу мне улыбалась веселая Морра,
Что ни пить и ни есть никого не хотела.

На ее свитерке ярко-красная брошка.
Морра громко смеялась и звонко кричала:
«У меня теперь дочка – малютка Морошка,
Значит, я свою жизнь начинаю сначала.

Я добрею практически с каждой минутой,
В Муми-доле устроила парк развлечений.
Дочка, доченька, в шарфик свой носик закутай,
Перед тем как залезть в голубые качели!»

А Морошка хватала оленей за рожки
И валялась в сугробах, пища от восторга,
И спеша по протоптанной мамой дорожке,
Лепетала: «Я Морра. Огромная Морра».

***
На Рождество приходят из лесов
Медведи, волки, зайчики и белки.
Лишь совы запирают на засов
Свои дома и наполняют грелки –

Они во сне увидят то, что мы
Переживем с тобой на самом деле.
Поют леса заснеженной страны,
И города надолго поседели.

И свечи в окнах радостно горят.
Везде семейный ужин по программе.
А совы самый праздничный наряд
Надели и уже свистят носами.

Такая ночь - одна из всех ночей,
И лес поет, практически ничей.

***
Мы в финском лесу заблудились
И вышли дорожкой кривой
К избушке, где жил домовой.
Он тихо промолвил нам: «Ильвес»*
И долго качал головой.

И как же мы все удивились,
Когда, пробираясь домой,
На скользкой лыжне под сосной
Увидели добрую Ильвес
С улыбкой ее озорной.

Лизала замершие щеки,
Желала любви и добра,
Мурлыкала нам до утра,
Когда мы, застывшие в шоке,
Оттаяв, решили: «Пора».

…Моя Финляндия, моя Хвостомвиляндия,
Где даже рыси сказочно добры,
Ты исполняешь все мои желания,
Соединяя разные миры.

***
Ветры снегу намели.
Я к стеклу прижался плотно.
Самолетик от земли
Оторвался неохотно.

Там внизу – пушистый хвост
И рубиновая брошка.
Смотрят, смотрят в море звезд
Ильвес, Морра и Морошка.

Старой финки мудрый взгляд,
Недописанное «вечность»…
Руны Лённрота летят
В плюс и минус бесконечность.

*Ильвес (Ilves, фин.) – рысь

У меня нет детей, только внучка Снегурочка,
Вот такой парадокс, вот такие дела.
В каждом доме нальют мне стопарь и огурчика
Подадут, чтобы водка плавнее прошла.

Люди прыгают, смотрят программы по телеку,
Заплетают слова в непонятных речах
И бутылку суют, словно Шурке-сантехнику,
Чтобы я не засох, не завял, не зачах.

Получаю открытки весь год непрерывно я,
И чего только люди себе не хотят:
Самогон, самокат, домик в городе Видное,
И здоровья вагон, и детей, и котят.

Я им все принесу, все мечты их несложные,
Только вы мне скажите, откуда она -
Эта девочка с сердцем слегка примороженным,
Та, которую в праздник согреет Луна.

«Дед, скажи, почему все родители с детками?
Где и кто мой отец, моя мама, скажи».
Я молчу, я не знаю, и мыслями редкими
Все пытаюсь припомнить прошедшую жизнь.

Исчерпав все возможности памяти дочиста -
Их не так уж и много дано старику -
К снежным бабам бросаюсь я: «Доченька, доченька»,
«Сын, сыночек», - бросаюсь я к снеговику.

Перечел я все сказки и книги ученые,
Но нигде не нашел однозначный ответ,
Почему без детей по квартирам с девчонкою
Ходит милый и ласковый пьяненький дед.

Мы выходим на улицу. Светят фонарики.
Натирает плечо новогодний рюкзак.
Мы идем - Дед Мороз, краснощекий и старенький,
И Снегурочка с думой нелегкой в глазах.

***
Фирюза, приходи. После школы, к пяти.
Вместо лампы улыбкой своей посвети.
И тебе семь лет, да и мне семь лет,
И неловко нам смотреть балет.

***
Я в своем кишлаке жду тебя, Фирюза,
Ты придешь налегке, мне не глядя в глаза -
Мол, стесняюсь я, ох стесняюсь я.
Да пошлет нам небо аиста.

***
Фирюза, Фирюза, сколько лет в кишлаке
Ожидаю тебя. Ты придешь налегке.
Разноцветных штанов тот безумный узор,
Он с ума меня свел и ведет до сих пор.

***
Нам немало годков. Приходи в мой кишлак.
Приходи налегке. Так хочу этот брак.
Я всю жизнь прождал, стариком я стал,
Помню, Федоров мне вставлял хрустал…

Я устал.