Случай с яйцом

Жили-были дед да баба. За что ни возьмутся, все поперек того как надо. То ли стары уже были, хотя опыт и разум с годами только накопливаются, то ли возраст уже отрицательных влияний на них оказывать стал, да вот - все не тудыть, все, сказать, батерброты маслом на персицки ковры упадают.
В доме у деда с бабой жили мышь геркулесовая, кошка обнакновенная, собака дворовая, курица менталлизированная, ну и внучка еще. Ну, эта ваще такая проказница была: деда с бабкой не слушала, мылась изредка и не полностью, тоись с гигиеной была не на “ты”, ела неаккуратно, опосля нее стол был уксусами-соусами забрызган, картошкой уделан, молочным продуктом угнетен. С другого же боку подойти - в грамматике успешна, песни чистенько выводит сопраном, физкультурница - это что-то! - в длину прыгала через изгородь так, что на соседнем участке приземлялась. Уж и ругались за это соседи. А внучка хоть бы что - малинки там, кружовнику, самородины прихватит, резалт сентиментром смерит да к себе обратно через изгородь. Тама всех разугостит, а что соседи грозятся, так пошли они. Вкусно, и все тута!
И вот однажды случилося в их дружном семействии чудо. Курица менталлизированная золотое яйцо снесла. У всех глаза от сюрпрайза такового выкатились, волосы на голове, а у живности и на теле, вздыбь вскочили, окромя деда, конечно, тот лысым уж давно к энтому мементо стал. Уже опосля ветренар местный вычислил, что в курином организме повышенное содержание менталлов наскопилось - и дорогоценных, и драгоуцененных, и щёлочных, и уранопатриотических, да и каких только не было. Так что, ежели науку к разъяснению сего факта привлечь, ниче сюрпрайзного, вроде, и нету. Но курица к ветренару на предметное стекло попала только опосля своей трагической гибели под колесами самоката разносчика птицбургеров, и произошло энто еще нескоро. А пока, без наукообразия, что скажешь? Вот и остается очи таращить, брови возвышать да рты в изумлении разверзать.

Да. Ну, тута нормальный человек чего сделал бы? Схватил яйцо да к ювелиру ногу в руки. А дед с бабкой повертели-повертели яйцом туды-сюды, порешили, что тяжеловатое, порадовались, мол, желтку много, до отвалу яичницы наедятся, да стали по энтому продукту ложечкой чайной бить. Ну, как обычно. Однако не бьется яйцо. Стали молотком дубасить - тот же аффект. Целехонько яичко, только еще ярче свет от него стал в разны стороны распространяться. И тут мышка их домашняя, Марфушкой звали, порешила старикам подмогнуть. Она, слышь, с детства сыроподыманием занималась. Кусок “Маасдама”, когда счастливилось его стырить у соседей, выжимала хвостом бессчетно раз, потом только в обще пользование на едьбу отдавала. Вот взбежала она на лавку, оттеда на стол обедешный, к яйцу-то подбежала да хвостом как двинет! Упало яйцо золотое с грохотом, разбилось на кусочки мельчайшие. А тута как раз Авангард Абрамыч, ювелир местный, шел мимо избы, шум услыхал и, как человек крайне любопытный, заглянул на скандал. Видит - мелки крупинки золотые на полу, да и те бабка уже в совок смела да в ведро со всем прочим мусором скинула. Покачал Авангард Абрамыч головой, потому как щедр он был, честен и завсегда жалел старичков.
- Вы, - говорит, - могли бы от меня за яйцо золотое цельных пять обнакновенных получить да яичницу пару дней переваривать. А за мелку крошку боле одного не получите, потому как и то это слишком жирно будет - разбитое яйцо на цельное менять.
Ну, яйцо на яйцо дед с бабкой менять отклонили. А курица менталлизированная поняла свою ошибку и с тех пор до самой своей трагической гибели несла токмо белые нормальные яйца с желтком да белком и завтраком все семействие обеспечивала.

Штука с турнепсом

Вскоре опосля того еще одно приключение в ихнем семействии случилось. Задумал дед турнепс посадить. Уж как его бабка, да и живность, если честно, от энтого дела отбрыкивали.
- Что ты, старик, кто энтот турнепс у нас есть будет? Ухаживать за ним, ухаживать, а ради чего? Лучше вона кабачки понасаждаем, оладушков отведаем. А то вона укроп с петрушкой в земле утвердим да посыпку на всю зиму себе уготовим. Зелень – она пользительная.
Ну, деду как втетехалось что в голову, уже не вытряхнешь. Турнепс в землю, сам химудобрений понакупил, стал кормить любимый овощ не жалея. И турнепс его полюбил. Как издаля завидит деда с химудобрениями в ведре, сразу шуршит ботвой радостно, прям из грядки лезет и навстречу устремиться хочет.
Короче, при таком уходе вырос турнепс просто геганский. Дед как увидел его масштаб заключительный, приосанился, перед всеми нос дерет. Ну чистый анакондемик.
- Вот, - говорит, - каково с природой надо общий язык находить. Не надо от нее любезностей ждать – сама не даст. Ты создай ей требуемый кондишен и бери, что на этой почве произойдет.
Он даже день назначил, когда будет плод с грядки вынимать. Порешил, что займется этим во вторник в девять утра.
В указанный день встал до рассвета, потрескал с семействием перловки с горохом, причесался формально, потому как волос там считанное количество было, как мы уже знаем, галстух на голо тело надел, шляпу натянул, старую, правда, однако правое поле еще вполне прилично выглядело,
В девять утра, волнуясь, подходит к турнепсу, ухватился за шевелюру овоща да потянул. Не лезет. Еще потянул. Не лезет. Галстух со шляпой снял, чтобы не мешали. Тот же резалт. Ну че делать, позвал бабку. И уж хоть бы не звал. Проку от нее в это именно утро никакого не было. Накануне вечером с ней прострел случился, она и в постели-то еле лежала, охала, однако дед в амбиции своей внимания тому не уделил. Стали вдвоем турнепс тащить. Не идет турнепс из земли, даже, сказать, над дедом с бабкой подхихикивает. Он, вишь, деда-то любил за усиленное химпитание, да и к бабке неплохо располагался, однако не мог сдержаться от кряхтенья старичков. Ну, те видят - беспонтово все. Стали внучку к уборке привлекать. Та как раз через изгородь в длину спортом занималась. Не до турнепса ей. Однако ж отказать старикам любимым не могла, к тому ж собиралась у них вскоре средства на новый смартфон выбивать. А помощь в огороде вполне энтому предприятию поспособствовать могла. Обхватила она бабкину талию, ну, примерно, то место, бабка деда за пояс объяла, а дед, понятно дело, за турнепс схватился. И что? Хоть бы что. Сидит турнепс плотно, ржет потихоньку, поскольку теперь к стариковским кряхтеньям внучкины охи да ахи добавились. Через десять минут поняли: не пойдеть. Надо живность звать. По-перву - собаку.

Собака-то услужлива была, звали ее по-заграничному Вальдемар, а по воспитанию да образованию – никакой воспитанности, окромя преданности да любви к семействию. На приказы «Лечь!», «Лапу!», «Сидеть!» не реагировала, только приказ «Приятна аппетита!» отучила назубок, даже, сказать, с избытком, так что ела не только что в ее миску клали, но и из других мисок беспробудно таскала еду, хотя дед с бабкой ее за то хворостинкой слегка постукивали. И то – в семействии все поровну есться должно, устав такой – домоустрой называется. А в целом Вальдемар и помогал, коли надо чего, ну там воду из колодца притаскивал, сорняки зубами из грядок полол, дом охранял, к деду с бабкой ваще не подпускал никого, нюх имел будь здоров, так что однажды, когда заезжие жулики по деревне ахвиши развешали о спитакуле театра милодрамы, выманили всех из домов, а в это время все жилища-то и обнесли, только дедов дом и не пострадал, потому как Вальдемар унюхал, что никаких артистов в деревне нет и не предвидится, по крайней мере, еще в течение нескольких лет. А в результате никого из семействия на мнимый спитакуль не отпустил, хотя свой культурный уровень дед с бабкой повысить жутко хотели.
Ну и вот, подбегает Вальдемар, хватает внучку за сарафан пестрый, внучка бабку взяла крепкими руками спортивными за место талии, бабка деда объяла, а дед за чуб турнепса ухватился. И тянут. Не идет турнепс наружу, только прыскает от веселья, теперь уж окромя кряхтенья стариковского да оханья внучкина, еще и одышка собакина прибавилась.

А делать нечего – надо кошку звать. Кошка у них антилегентная была, Элизка, тута скрывать неча. Языки импортные знала как свои пять когтей. Правила, там, хорошего моветона, как да с какой стороны к тарели подойти, в каку лапу прибор взять. Классику читать любила. Особливо «Каштанку». И особливо места про кота Фелора Тимофеича. Считала эти места вершиной, али, как она выражалась, вавилонским столбом русской прозы. Уроки по искусству окрестным кошкам и котам давала, да и семействие свое поддерживала на высоком уровне, во всяком случае, в ихней деревне лучше, чем они, про искусство никто не понимал. Уважали ее в избе – даже коль обрывок газеты дед находит, на самокрутку аль еще на что не использует – сперва несет Элизке читать.
Вот оторвалась Элизка от сказки «Кот в сапогах», а героя энтой сказки она, уж таить не будем, любила всем сердцем и вполне сожалела, что среди местных котов никого похожего пока не сыскивается, и направилась антилегентным шагом к грядке. Впилась когтями в зад Вальдемару, тот зубами внучкин сарафанчик прихватнул, Внучка бабкино там где должна быть талия объяла, бабка деда вокруг пояса оторочила, а дед знай себе за турнепс. Ничего. Ну ничего. Уж солнце печет вовсю над головами, а ничего.

Кура менталлизированная в энто время на семинаре по яйценоскости находилась. Да оно и к лучшему. В таком деле с нее толку как с козла молока аль с козы баян. Остается мышь Марфушку звать. Упражнялась в это время Марфушка, сыр «Маасдам» (здоровущую головку) хвостом выжимала, но – пошла, всегда семействие выручала. Привязалась своим мощным хвостом к кошкиному, кошка когтями в Вальдемаров зад воткнулась, Вальдемар как вцепится во внучкин сарафан, внучка бабку таково плотно за талию к себе прижала, что та чуть от боли чувств не лишилась, но все ж за деда успела ухватиться, а дед за турнепс потащил. И вот – вытащили! Ну, обнимаются, цалуются, Марфушку на руках носят, второй раз их выручила, как же.
Турнепс невкусный оказался, его и четверти не съели. Соседской козе отдали. Да в том ли дело. Дружба да сельска кооперация – оне поважнее всех турнепсов будут. Во как!

А с дедом, бабкой и прочими много чего еще произошло. Вот однажды, к примеру, ребенка они завесть решили. Но про это как-нибудь в следующий раз.

В давние времена жил на свете царь Георох со своей женой Фассолью. Царь он был воинственный, соседям спуску не давал, однако жену любил, как обычный, сказать, человек. Жена тоже - алые одежи носить любила. Никакого цвета иного не признавала, разве что коришный на туфлях. Ну, любовь промеж них, как уже сказал, кака-никака была, отседова и резалт - две дочки-незабудочки родились одна за другой, выросли красавицами, умницами, спортсменками - в лапту, городки, дурака подкидного первы места на лампиадах только так брали. Правда, не совсем по сердцу им те награды были. Дураком-то подкидным выбирали бедняка какого, а на лампиаде подкидывали его, кто выше, и уж не ловили, только жюрей высокоподставленный высоту подкида подсчитывал. От тех соревнований и пошло у девочек нервно нестроение. И к Геороху обращались, чтоб, мол, ну хоть гамачок какой, хоть сетчатку пусть натянут с исподу, чтоб дураку не так трагично падать было. Нет. Ни в какую. Да и то, Георох много битв вел на все четыре стороны, куды ж тут про дураков думать. И вот поступенно все хуже с царевнами да хуже. Одна на подкидной почве стала горевать неуемно, так что не заспокоить, не засмешить. Уж ей и палец все придворные и задворные показывали, и Ильфа с Петровым читали, и чукчи ей анекдоты еврейские и кавказские рассказывали - все бесполезно. Другая - напротив, хохочет невпопад без останова, не утишить, не запечалить. А уж сколько ей опер перепоказывали, да одна “Анна Каренина” чего стоит. И хоть имена у них были, и даж, сказать, красивые - Альвиагра и Альпухара - стали их с энтого поведения все чаще звать Несмеянка и Непечалинка. Да вить как стали - так, что настоящие их имена, сказать, генералогические, совсем забылись, а прозвища именами стали. Так и в ЗАГСе тамошнем закрепили. И если ране жанихи к ним со всего света сбегались, можно сказать, в окрылении, то таперича - кто за таковых странных палец в кольцо сунет аль серце - ведущий орган! - до смерти отдаст. Держи карман ширя. Георох уж и клич кинул во все части света, мол, кто одну его дочерь развеселит, а другую опечалит, тому их и в жены брать. Да еще сделал оговорку, что кому не удастся сие, того на кол посодит. Но все равно - нет желающих.

А жисть идет. Дела в царствии Геороха все хужее с финансовой стороны судьбы. Уж занял-перезанял денех у всех грандиозных ростовщиков всемирных. И то сказать - войны вести - денех не надоть? То-то. А народ хоть как-то питать? Все ж народ свой же, воевать ходит. Да и на одежу алую царице и дочерям на образование. К ним езжали-то учителя не просты, а сурьбонски да оксфордширтерьерски. Уж хоть какой бы богатый женишок выискался. Георох уж и с приплатой готов был дочерей отдать. С небольшой, самособойски. А уж опосля свадьбы все заботы о дочерях пущай жанихи тащут, то их горе. Не, нехорошо так размышливать, отец, как-никак, а с-друга - что делать оставалось? Царь же.

И вот однажды стало возля царствия того разгуливаться чудище страшное, собой некрасивое. О двух головах. Губищи раскатанные, носы вверх загнутые, лапищи ухватистые, глаза злобным светом фонарят. Однако ж богатствия несметные имело. Да и силушки невероятно. Двуглавый дракон - вот кто это был. И получилось так, что однажды вышел дракон попроменадиться опосля завтрака, тяжелого для желудку, мясного, сального, да увидел, как из башенок в царском замке две девицы глядят. Достал дракон из авоськи своей тетранокль, к зрению приложил, видит: одна девица плачет-ревет, слезы падают крупные, как перепелины яйцы, цветы, насекомых побивают. Другая - хохочет, сказать, безутешно, от хохота того кленовы листья обсыпаются, зелена трава к земле пригибается.
Приглянулись головам драконьим дочки Геороха. Заявился дракон во дворец, весь расфуфыренный, в галстухе, рейтузах расписных, варежках с маралами. Как такому откажешь? Мускулами играет, штангу выжимает, стометровку бежит у всех на виду. Но внешность - это что-то! Кивают царевны отрицательно, не дают согласия свово на таинство брака. Геороху тоже, сказать, невнятно, как такое бывает, что на одно тело две головы приходятся, да каждой своя царевна нравится. Правой голове (ее Райтхед звали) Несмеянушка любезна, левой голове (Лефтхед по имени) - Непечалинка по сердцу. Спросил царь, как таково получается.
- Ты моими атомомическими особливостями голову себе не забивай, - дракон молвит, - тебе чего надо - дочерей с рук сбыть. Вот и давай согласия скорей, ишь ты, папа какой выискался.
Да только совесть Геороха мурыжить стала. Не может разрешить за таково чудовище дочерей любимых отдать. Обозлился дракон двуглавый. "Ежели, - царю говорит, - не представишь в мое родовое гнездо Несмеянку и Непечалинку через три дни, смерть всему твоему царствию. А уж про алую одежу для своей жаны и вовсе позабудь!”.
Уж так запечалились в царствии, что не знают, что и предпринять. Ну, желающих с драконом сражаться не находится - вон как быстро супостат стометровку гоняет. Да и умен, что тут скрывать. У него на гербе девизион был: “Одна голова хорошо, а две круче”. Сравни с царским: “Книга - луччий подарок”. Нет, тоже, конечно, звучит, но разница на лице. Стали в царствии к смерти готовиться. А кто решил в иные земли податься. Можно подумать, дракон их там не достанет. Смешные!

А неподалеку от дворца, в сельской местности стояла изба хрестьянская. И жили в ней два брательника родных: Игнат Романыч и Роман Игнатыч. Особенность ихняя была в том, что с рождения спали оне до двадцати пяти лет без просыпу. Оттого и вышли такие бомбатырские, сказать, маскулинистые, силы сколько накопили. Одним мизинцем дуб могучий перешибали. Ребром ладони горы разрубали. Умом тож не обделены. Пока спали, мамка с батькой учителей приглашали, чтобы, значит, во сне им предметы разные сообщать. Дорого, да что поделать, все ж не сурьбонски, как у царевых дочек. Родители трудолюбивы были, на учебу сынам денех не жалели. Весь урожай патиссонов на энто дело шел да пол-урожая редиса брокколи. В общем, проснулись брательники уже полностью готовые к поступлению в неверьситет и подвигам героическим. Да и жениться самое плодовитое время. И тут, значит, узнают они, что царь предлагает в жены желающим Несмеянку и Непечалинку. Подумали, проспрягали вечерком мозгами свои умения и решили: “Смогем!” И рассмешить смогем, и опечалить. И совсем уже двинули во дворец царский, как новое извещение от Царьинформбюро: “Порешил царь-батюшка во избежание погибели царствия конкурс созвать. Вдруг да найдутся таковы бомбатыри, что уложат обе головы дракона злого на лопатки, тому царевны в жены дадутся, а коли нет, придется отцу нашему через не могу отдать своих дочерей любимых в жены двуглавому дракону. Иначе конец царствию воспоследует. Слава царю, а всему народу гутен абенд!”

Вот как услышали брательники то уведомление, так окончательно порешили царевен выручать. И то сказать - жентельман иначе и поступить не может. Пошли оне прям к Геороху и строго-настрого запретили ему дочерей бандеролировать дракону до тех пор, покудова не придет сообщение об их победе славной или смерти героической. Ну, царь и тому рад - все же луч надежды в его темном царствии. А если уж совсем по-честному, что сестрам брательники, что брательникам сестры шибко пондравились. И хоть Несмеянка по-прежнему рыдала, а Непечалинка - хохотала, что-то такое вспыхнуло между молодежью, все придворные да задворные заприметили.
Взяли братья-бомбатыри еды запас, кто чего - Игнат Романыч чесноку любил и чтоб киндзой его утрамбовывать да пивом безалгольным заглаживать, Роман Игнатыч - тот ягнятину уважал зажаренную да на закусь помидоров соленых, а на запивку всем на удивление просту воду облюбовал. По оружию у них тоже расхождение было - Игнат Романыч елицу-палицу захватил, Роман Игнатыч - рогатку-невидимку.

Вот двинулись в путь. Долго ли, коротко ли идут - скорее долго, чем коротко - навстречу левопарт таиваньский, давно уж из природы щезнувший, однако ж в сказке чего не бывает. Наскалился на брательников, зубы страшные изо рта вытеснил, страхи-ужасти! Да тут как дыхнул на левопарта Игнат Романыч чесноком, а он как раз потрапезничал только пред этим хоррором. Упал левопарт, еле ногами шевелит, в глазах слезы.
- Слыхивал я про таково химическо оружие, - говорит, - но не мог и сфантазировать, чтоб сила его такова убийственна была. Ты меня, друг Игнат, не приканчивай и ваще не дыши на меня какое-то время, не то совсем богу душу отдам; хоть и читал, что у зверей души нет, а не верю. А в деле вашем я еще сгожуся.
Пощадил Игнат Романыч левопарта таиваньского, двинули бомбатыри дальше. Чем дальше, тем страшнее. Выходит из-за дуба пробкового тайгер соплезубый. Дикий. С клыков яд стекает, за что и название свое получил. Хнычет.
- Ты чего, тайгер, хнычешь? - Роман Игнатыч вопрошает. - С твоей-то мощью физической да ядовитостью плакать как дитя малое?
- Эх, друг ты мой Роман Игнатыч, - тайгер вещает, - так воспитан я был в лесах индийских, что заповедали мне мои батюшка с матушкой не применять силы и яды мои во злых целях да против слабых и убогих. Потому и не позволяет мне закон родительский нападать во зло. Бегаю, голодаю, падалью перебиваюсь.
Накормил Роман тайгера ягненком зажаренным, помидора соленого дал на закусь. Разобъяснил, что питание ко злым деяниям не относится, переворотно, мол, животное родительско наставление столковало. Обрадовался тайгер, изблагодарился весь. Во-первых, ягненок деликатеснейший, во-вторых, оказуется, грызть-то, когда лопать хочется, можно безо всякого ущерба для совести своей и завета предков.
- Спасибо тебе, друг Роман, - говорит, - пригожусь я тебе еще. Знаю ведь, зачем в путь нелегкий отправились. У нас во всех лесах да лугах об этом гутарят. Ну, шагом марш!
И шутя лапой левой передней пинка дал Роману. Развеселился на сытый желудок-то!

Идут себе, идут брательники, а вокруг них леса все гуще, травы все запутаннее, теряется из виду тропинка в родовое гнездо двуглавого дракона. Вот уж и совсем превратилась в ниточку тончайшую и щезла. Стоят Игнат и Роман, чешут в затылках. Вдруг сверху шум-гам, ветки с деревьев падают, летит, летит птица Искролябия, в лапах барабан золотой несет.
Стали ей махать Игнат и Роман - мол, садись, поговорить надо. Нашла Искролябия местечко для посадки, цельный осиновый лесок при снижении изничтожила. Приземлилась и спрашует:
- Что вам, брательники, надоть?
- Заблудились мы, Искролябия, - бомбатыри ответствуют, - научи нас, как найти дорогу к родовому гнезду двуглавого дракона.
- Пролетая над гнездом дракона, - подробно начала рассказывать Искролябия, - увидала я, как там к двум свадьбам готовятся. Бычков морских на вертелах жарят, стравусов в аджике маринуют, рогоносов быклажанами фуршеруют. А головы драконьи веселые такие, переговариваются, спорят шутейно, чья невеста перекрасивше будет. Один раз подрались даже, так что на Райтхед фингал под левым глазом вырос, а на Лефтхед - под правым. Шляпы свадебные меряют. На правой-то голове свадебный убор типа кепки, золотом расшитой, а на левой - жакейска шапка, самоцветами отделанная по козырьку. Уж и игры там задуманы превеселые - бег в авоськах, киданье шахматами, бал, гольфики и много чего еще.
- Эх, поскорее бы нам добраться до гнезда этого, - братья взмолились, - покажь нам, Искролябия, дорогу, совсем мы обтерялись, а уж зима скоро.
- Зима не зима, а идти надо, - ответила мудрая птица. - Вот вам барабан золотой, зовется лурьетка. Нажмите на энту кнопку, вылетит оттудова лента длинная, во тьме светящаяся. Как она ляжет, так за ней и приударяйте.
Сказала и в небо уходить начала, ровно ветролет какой. Посмотрели брательники вослед доброй птице, руками помахали. Опосля взяли они лурьетку, нажали кнопку - как выскочет оттедова лента длины невиданной, во тьме светится. Приударили бомбатыри, как энта лента легла. А дорога все выше и выше идет. А зима уж наступает. Вот и снежок белый с неба рухнул, вот и первый ледок настеклился. Тяжко без альпеншока-то да без страховки. Однако идут, серца геройские подмогают, видать.

Да только, надо правду сказать, дракон двуглавый тож не дурак был. Прослышал он, что Игнат да Роман под монастырь его подвесть порешили. И хотя на себя он полностью надеялся, все же обережиться надумал. Выставил он на пути к родовому гнезду впередследящих, чтоб, значит, как брательники покажутся, тут же знак подать.
Вот завидел первый впередследящий братьев. Тут же марафонский штафет зарядил ко дракону. Так и так, бомбатыри приближаются. Усмехнулось чудище, не восприняло бомбатырей всерьез, а послало им навстречу отряд бурсуков зловещих. Бурсуки, хоть и невелики росточком вышли, а только зубастые, хищные, в боях закалены, да и счетом их видимо-невидимо. Как с такими быть? На всех рогатки-невидимки да елки-палицы не хватит. Совсем уж надумали братцы оборачиваться в сторону дома родимого, да выходит вдруг из кустов левопарт таиваньский со сродственниками многочисленными..
- Не тревожьтесь, - говорит, - братья, за вашу услугу добрую отплачу вам.
Да как начал со сродственниками бурсуков туды-сюды разбрасывать, загрызать да оплеухи раздаривать. От отряда бурсучина не боле семи голов спаслось.
Поблагодарили Игнат да Роман левопартов и дальше в гору почапали. Нелегко. Где себе руками подмогают, где коленками. Ободрались все о выступы острые.
А дракону-то донесли, что бомбатыри успешно сражение с бурсуками выиграли. Обзадумалось чудище, да всерьез покамест разворот ситуации не восприняло. Направило к братьям полк спецсусликов. Энти суслики, хоть и малы ростом были да удалы - все восточны дракоборства знали от и до - от коротэ-до до коротэ-после. Загрустили брательники, совсем надумали в тылы свои подаваться - эдакая орава дракоборцев надвигается. А тут тайгер соплезубый невесть как на дороге повстречался.
- Не грустите, братовья, отплачу за доброту вашу в виде ягненка зажаренного. Да к тому, знаю таперича, что убивать для питания не есть зло, а голоден я, прямо скажем, до последнего приступа.
Сказал, да как начал спецсусликов лопать. Прям одной лапой сразу пять штук захватывает и в рот. И десьти минут не прошло, как от полка ничего не осталось.
Поклонились бомбатыри тайгеру и дале полезли. Скользительно, высоко, да еще в кроссовках. Вышли наконец на ровну площадку, где родовое гнездо драконово высилось. Ну, все как птица Искролябия рассказывала, только на боле продвинутой, сказать, стадии. Бычки морские уже зажаренные на тарелях лежат. Стравусы аджикой ароматят, все подблюдья заняли, рогоносы быклажанами аж по само горло нафуршерованы.
А промеж тем, дракону уж донесли, что братья с боями сусликов прошли. Заспужался дракон. Сам на бой двинул. Стали они драться смертельно. Игнат супротив Райтхед расположился. Только голова зубастый рот раскрыла и уже хотела его на Игната надвинуть, как выхватил бомбатырь елицу-палицу из-за спины да как приложил ей Райтхед. Та и окочурилась сразу. А Роман тож не зевал. Как сцапала его Лефтхед за ногу да стала к себе подтягивать, он из-за пазухи рогатку-невидимку вытащил да стрельнул голове прямо в лоб. Тут ей и конец пришел.

Ну, тут радость несусветная, хоть и зима. Птицы поют, звери пляшут, слуги драконовы цалуются. Дракона-то, по правде, никто не любил особливо, просто зарабатывать надо было где-то. Попрощались со всеми брательники да обратно во дворец направились. Ну, как направились? С горы да по льду. Потихоньку-потихоньку. Все ниже, и ниже, и ниже. Вот уж и дворец виден. Несмеянка и Непечалинка уж глаза выглядели ожидаючи. Ну, обрадовались, что ты! И тут Игнат правой ногой за левую ногу Романа зацепился и покатились они по склону вниз. Снег на них наматывается, бутто два кома геганских котются. Несмеянка - та от радости скорой любовной встречи да от смешного вида суженого захохотала - впервые за столько времени! А Непечалинка наоборот - заплакала, даже, сказать, зарыдала от бедственного положения жаниха свово. А уж сколь не огорчалось годов! Ну, скатились бомбатыри, отряхнулись, лекарям показались на предмет травм, опосля к невестушкам своим выздоровевшим подошли: Игнат к Несмеянке, Роман - к Непечалинке. Тут и Георох с Фассолью выходят, богославляют, надо ж как сложилось - и дочек отдают, и жанихи хорошими людьми оказались. Бывает же такое!

Опосля фестиваль. Пели-ели-танцевали, алкоголя наливали. Левопарта таиваньского со сродственниками пригласили. Тайгер соплезубый уплетает без остановки. А мудрая Искролябия над головами летает, звездами всех осыпает. Хорошо!

Я там был, наелся плотно,
От блинов устала глотка.
Взял вина запить блины
Да залил себе штаны.

Жила-была в деревне Егоркино маленькая девочка, Маруськой звали. Все родные ее померли, когда было ей только 3 годика. Взял ее к себе на воспитание сторож деревенского магазина, старичок вежливый да общительный. Начитанный был, это уж у него не отнять. Как сидел он цельными сутками у склада с мукой, а делать ему было нечего, то он все это время тратил на чтение. Читал, сказать, бессистемно, но много. То учебник для пятого класса средней школы по астрономии листает, то, глядишь, уже на Библию переключился, а то в подшивку журнала «Крокодил» уткнется, ржет как конь, и горе ему неведомо.

Вот, значит, стал он за девочкой этой ухаживать-воспитывать. Кормил ее обстоятельно, потому как ружьишко ему какое-никакое по профессии начальство выдало, сталбыть для охоты его использовать – перво дело. Удочку сам смастерил – удилище стянул потихоньку у Феофана-рыболова, у того удилищ этих видимо-невидимо, леску в сельмаге незаметно стырил, там энтого добра завались, крючок на дороге нашел, червяков копал по ночам, чтобы начальство не видело, как он от работы отвлекается. Вот так – охота, рыбалка, зарплатка сторожеская, туда-сюда, с хлеба на квас и перебивались. Квасу он, правда, Маруське не давал, говорил, что для младенческа желудка таково питие вредно, живот бурчит-вздымается, а давал ей взаместо этого глинтвейну, когда холодно, и ледяного напитка на базе грушевого канпоту, когда ребенку жарко. Вот проведут день кой-как, старик делает вид, что сторожит, Маруська веночки с одуванчиков облетевших плетет, а то в песочек в карьере играется, а вечером, коль у старика смена финишировала, собираются дома, и сторож девочке докладает, что прочитал, каки таки новости вызнал. И старику приятно ребенка развить, и Маруська рада, что ее уровень телектуальный растет. И то сказать, благодаря деду (а она его только так и звала) к осьмому году недлинной своей жизни она знала больше, чем балбесы десьтиклассные местной школы деревенской имени Первой колхозной посевной.

И одно только не давало Маруське покоя. Страсть как хотелось ей блинков потрескать. Да вот – муки у них не было. То есть в сельмаге была, но дорогущая; с другой стороны, старик мучной склад охранял, кажись, мог бы дитя порадовать, взять кулечек, да честен был – на чужое рук не поднимал, в кулаке не стискивал. А окромя того, не было в доме масла подсолнечного. А на чем блинки готовить? Да и никакого другого масла, по правде сказать, не было тоже – ни сливочна, ни растительна, ни иноземного обливкова, про арахисово уж и вовсе помолчим. В сельмаге все это, конечно, было, да не по карману деду с Маруськой. А стибрить скляночку незаметно – на то старик пойтить не мог, совесть у него была железна. И Маруське заповедал: «Слышь ты, Маруська, как появится у тебе желание присвоить чужое, бей себя по рукам нещадно крапивой, пасатижами пальцы зажимай, если крапива не помогает, да береги честь смолоду!» Маруська завет этот помнила и постоянно сполняла. Руки у нее все время в волдырях были да в следах от пасатижев.

Вот, когда Маруське уж пятнадцать лет существилось и на нее мужики деревенски заглядываться стали, помер дед. Ну, а сиротска доля печальная. Зарплаты дедовой не стало, выделило обчество Маруське отрезу с васильками по подолу, хлеба черна буханку, глинтвейна склянку. В остальном, указали, добивайся сама. Не маленька уже. Перво время тяжко пришлось. Крапивны волдыри ваще с рук не сходили. Постепенно вывернулась. Ну, как вывернулась? Знаний-то много у ней было, что дед передал. То дитя запеленать кому поможет, то арифметикой с поступающими в инстинктут позаймется, то кота у кого возьмет на время отъезда хозяев. Оно понятно, шиковать на такие заработки не будешь, так, чтоб не помереть только с голодухи. Народ-то в деревне бедный был, платил скудно.
А все ж таки не оставляла Маруську мысль – блинков попробовать. И когда ночь приходила, она с дедом своим усопшим беседовала. Она полагала, что сидит старик гдей-то на небе, звездный склад стережет. Борода белая, вокруг головы хулахупа светящаяся, на лице улыбка с добрым смехом борется.
- Дедуль, - спрашивает, - растолкуй, как блинков попробовать? Муки нема, масла подсолнечна хоть бы капель какой в доме, других маслов и того меньше. Что делать, дедуль?
- Эх, Маруська, делился я с тобой знаниями прочитанными, да, видно, не воспринимала ты все как следовает. Ладно, как есть единственный ты мне родной человек внизу, обскажу тебе, как поступить. Да только не сейчас. Молода ты еще, поскакуча. Вот сполнится тебя осьмнадцать лет, станешь ну совершенно летняя, тады и разберемся.

И стала Маруська жить-поживать да времени назначенного дожидаться. Многому научилась за эти годы. Печи кладет, бревна тешет, людей в праздники тешит, леса корчует, селян врачует. А про деньги вообче молчит. Сделает добро и не заикается. А ведь раньше с произношением у нее беда была, к логопефту даж ходила, да без толку. И волдыри от крапивы да следы от пасатижев с рук сошли совсем.
Не богатеет, однако, со своих умений. Да и селяне, сказать, не больно благодарно к ней относятся. А дед иногда по ночам снится да с небес говорит:
- Умница, внученька, многому научилась.
И вот стала Маруська в один год ну совершенно летняя. Отметила кой-как деньрожденье свое, да и спать в постелю отлегла. И приходит к ней в сон дед ее белобородый с хулахупой светящейся вкруг головы. И говорит:
-Вот и пришло тебе время, Марусенька, блинков потрескать. Много спознала ты за время прошедшее. Настоящим человеком стала, а не просто девушкой. Итак, завтра у нас четверг, сеноптики-скирдушники дождик незаливистый обещали. Вот как дождик кончится, это тебе сигнал. Ступай сразу на Растудыкину горку и жди-пожди, покуда на той горке рак геганский свистнет. Как свист рачий раздастся, бери лопату и весело копать колодезь начинай. Дале увидишь, что будет.
Все сделала Маруська, как деда сказал. Пошла с лопатой на Растудыкину гору после дождика, дождалась свиста рака геганского, стала колодезь копать. Выкопала колодезь в четырь своих роста, да вот воды-то в нем и нету. Просто стоит яма, жидкости ни грамма. Расстроилась Маруська. А дедов голос с неба ей подскаывает:
-Не унывай, красавица, не расплакивай настроение свое понапрасну. Сходи в близлежащее поле, найди в нем цветок-солнце, вытащь из него семечку наливную, вернись к колодцу да брось ее на само дно. Впотом иди домой, а завтра ровно в пять сорок пять утра возвертайся сюды с ведрами на коромыслах, увидишь чудо во всех смыслах.
Сделала Марусенька, как деда велел, бросила семечку на дно да пошла домой отсыпаться, день трудовой был, копательный. А мальчишки-то сельски дразнят, сорванцы: “Вот, - кричат, - Маруська- змея подколодезьная тащится. Весь день пахала, лопату в землю втыкала, ни капли, ни водинки, ни цапли, ни сардинки!” В общем, издеваются как хотят. Смотрит на них Марусенька, улыбается светло, зла не питает, за уши не хватает. Утром в пять сорок пять встала, видит - погода жарка, надела на себя коромысло с ведрами и - на Растудыкину гору двинула. Подходит, где яму копала - чудеса! Стоит колодезь дизайна чудного да с журавлем не каким-то там механическим, а самым что ни есть настоящим. Подходит Марусенька к журавлю, коромысло с себя скидает и к птице обращается:
- Журавель, журавель, набери воды досель.
И на край ведер показывает. Берет журавель ведро в клюв, запускает его в колодезь и вынает полное. После и второе також. Поклонилась Марусенька птице в пояс, повесила ведра на коромысло, собралась уходить, да чувствует - тяжелы ведра-то. А журавль трудолюбивый в кулачок хихикает. Сняла красавица коромысло, в ведра заглянула - батюшки-светы! - желта водица-то! Она уж и не знает, чего думать.
- Не волнуйся, Марусенька, - журавль говорит, - не вода это, а масло подсолнечное для блинков, деда твой расстарался, чудо чудное сделал.
Пошла Маруська домой, а ей навстречу давешние мальчишки со своими родителями. Диву дивятся, глаза лупят. Как? Что? Откуда? Как узнали про масло подсолнечное дармовое, так все метнулись к колодезю с журавлем, да вот - улетел журавль на юх, а колодезь пуст - яма одна осталась.

Принесла Марусенька маслица подсолнечна и только собралась блинков сотворить, как вспомнила, что мучицы-то у ней тоже нема. Обратилась к дедушке на небеса.
- Деда, милый, подмогни с мукой тоже. Никак с одним маслом блинков не испечь, не потрескать, мятежную душу не успокоить.
- Не печалься, - дед отвечает, - щас ложись, красавица, спать, хоть и до вечера далеко, а завтра в шесть часов пять минут вставай, надои ведро молока от коровы Зорьки и ступай к песчаному карьеру, где во-девичестве играла. Как придешь, оплесни молоком карьер, да скажи:
- Песок, песок, отдохни часок, превратись в муку - мать мому блинку.
Встала Марусенька в шесть часов пять минут, Зорьку подоила, карьер оплеснула, стишок сказала - глядь! - превратился песок в муку высшего качества большого количества. Набрала муки в ведро, в котором Зорькино молоко тащила, пошла домой. А навстречу мальчишки, девчонки, их родители да бабки-дедки и протчи селяне спешат. Увидали Марусеньку, дивуются - слыхано ли дело - с песчаного карьера девица муку несет. Бросились тож. Да только видят - карьер как карьер, желтый, песчаный, мукой и не пахнет. Покрутились-повертелись и по домам уныло разбрелись.
А Марусенька домой как пришла - смотрит, таперича у ней масло подсолнечно есть, мука ослепительная есть, молоко Зорькино имеется, а яйца, простите? Обращается к дедушке белобородому с хулахупой светящейся:
-Деда, все у меня есть для блинков, не хватает лишь яйцев куриных отборных. Подмогни, сделай милость.
- Не беспокойся, милая, - старик отвечает. - Ты вот что. Завтра вставай в шесть часов двадцать восемь минут утра. Сеноптики-скирдушники ливеньград обещют. Вот выходи на улицу прям под ливеньград да припевай: “Лейся-лейся, ливеньград, стройтесь, яйца, на парад, яйца, яйца, лучше нет, блины будут на обед”.
- Ой, деда, - Марусенька удивленно говорит, - а в слове-от “блины” ударение как-то не тудыть прыгает.
- Все тудыть, много ты понимаешь, - сторож обжектирует, - энто форма сказительная, да и хоть не тудыть, что с того. Заглавно дело, чтоб антиресно было. А хто что скажет, внимание на то не уделяй, делай, как деда велит!
И даже обиделся немного.

Вот рано утром выбежала Маруся в сарафанчике под ливеньград, прочитала стишок, что за чудеса - ливеньградинки из льдин в яйцы превращаются. Только их девица ловить в корзинку успевает. Набрала яиц в достатке, поклонилась ливеньграду, дедушке тож “сэнк ю” сказала. И на одной ножке поскакала блинки варганить. А навстречу все село высыпало. Никто ж ране и не видел, как из града яйца добывают. Стали все корзинки под льдинки подставлять, да наполнились корзины теми же льдинами, которые опосля и вовсе растаяли. Закручинились селяне и по домам разошлись.

А у Маруськи из избы запах отменный, блинками ароматит - дальше некуды. Напекла блинков цельну гору. Сперва свое мятежно чувство голода успокоила, а после и всех селян позвала, мол, угощайтесь, хоть добра я от вас большого не видела, но давайте жить дружно. Тута же и пакт заключили о миролюбивом и вспомогательном соседстве. А белобородый старичок с сияющей хулахупой с неба на них смотрел и смеялся от радости.

Да, чуть не забыл! Рак геганский на том пирке тож присутствовал. Свистел - ужасти! Ни едина слова правды. Зато весело!

Когда еще зараза вражия
Себя почти не проявила,
В обворожительном Вараждине
Я на прогулку тратил силы.

Я гладил бережно и ласково
Пастель, мозаику, камеи,
Дворцы купечества хорватского,
Домишек местных карамели.

Гербы со сказочными ликами
Глядели пристально и строго,
И витражи играли бликами,
Порой обыгрывая Бога.

Внутри проснулось что-то детское,
Туриста не было довольней.
Соборы в скромности рождественской
Ко мне склоняли колокольни.

Глаза, от роскоши уставшие,
Просили отдыха от красок.
Я в пиццерии возле ратуши
Жевал бурек однообразно.

И снова древности и редкости.
А дальше главное - о боже! -
Скамейки возле старой крепости,
Каток у самого подножья.

Я столько выследил и высмотрел
И поцелуев, и объятий,
Что позабыл дворцы, и выставки,
И блеск иных мероприятий.

Я шел и шел, турист from Moscow,
А рядом пылкая, нагая,
Неслась русалочка двухвостая,
Хвосты призывно раздвигая.

И, догоняемая сфинксами,
Она сдавалась понемногу...
Госпитальеры с августинками
Про все докладывали Богу.

Жил-был в одном царстве-королевстве мужик. Работал он купцом, ни в чем не нуждался, тылы крепкие имел, в смысле, семья была дружная: жена и три дочери. Ну, дочери промеж собой ругались постоянно, не могли найти общего, сказать, языка. Две старшенькие-то, они больше за модой следили, за парнями ухаживали, хоть на лицо не сияли, тоись с солнышком их никак не возможно было перепутать. Зато младшая - неброская, одета по-простому - кокошник, сарафан там на голу ногу - вот и вся ейная мода. А вот глянешь и забыть не сможешь. Глаза пронзительны, точно дротики, малину бутто давила на ротике, коса ниже пояса, приметного роста, короче, девяносто-шестьдесят-девяносто. К мальчишкам и близко не подходила, блюла себя как положено, родителям уважение оказывала, на вы называла. А так все хорошо в купецкой семье. Купец наторгуется на базаре мятыми пряниками да сдобой традиционной, домой приходит, поколотит жену, что вовремя ужин не сварганила, и вновь у них тишь, гладь да праздник нескончаемый. На беду, жена купца отдала богу душу, и осталось семействие, сказать, неполноценным. Ни тебе кашу сварить, ни дыру в модном платьишке зашить, да и поколотить некого стало. Скучно, горько. А и то сказать, есть надо. Вот и спрашует купец дочерей любимых:
- А скажи мне, Аннушка, не хотишь ли заменить нам тута всем маменьку усопшу?
- Ты что, папуль? - обиделась Аннушка, - аль есть у меня время на домашни побегушки? Мне красотой надо займаться - вон, Ванюшка-менежор давно уж на всю меня поглядывает, прям неловко при таких взглядах незамужней быть.
- А ты, Аграфенушка, не желаешь ангелом-хранителем семействия стать?
Ды каков с меня ангел, тять? - середняя вопрошает, - карахтер вспыхчивый, ругаюся противуцензурно, так что когда на улицу выхожу, матеря от меня малолеток под подолами укрывают да ватой им ухи залепляют. Нет, не мое энто дело.
Ну, Настенька, - относится купец к дочке меньшой, с глазами пронзительными, - а тебя и спрашивать не буду, потому как сестры твои от сей почетной должности дали себе самоотвод. Надевай фартух, платочек на голову повяжи, кокошник же, напротив, сымай, ни к чему он тебе при домашних-то забавах.
Вот и стала Настенька еду стряпать, чинить батькин лапоть, сестрам платья шить, короче, фактически, перестала жить. Личной жизни, хотя, у нее и до того не было, а теперь и надежда на сие истекла. С утра встает, брекфаст родным подает, моет полы, метет углы, потом рукоделит, затем стены белит, сад поливает, когда и свиней забивает, в общем, символ женской доли, это вам не кататься в гондоле.

А в том селе, иногда навеселе, чаще тверез, бедокурил - нет, не дед Мороз. А наоборот - красавец удалой, разбойник, не разбойник, а справедливый и все тут. Где жил он, никто не ведал. Не мог он спокойно наблюдать, как одне люди на своем богатствии пухнут, а другие - еле на кусок ржаной лепешки денех накопливают. Вот и постановил он таково правило. Подкарауливает какого жентельмана обстоятельного да начинает его убеждать, что, сказать, неправильно мир обустроен и что коль уж так вышло, что живешь ты усладно, надо, сталбыть, и другим в энтом деле подмогать. Говорил он, прямо сказать, убедительно, а чтобы во время энтого лекциума, богатеи по легкомыслию башку не отворачивали и раньше конца сбежать не удумали, он к ихней шее перо приставлял, ножик, сказать, перочинный. И большинство убеждалось, тута надо правду сказать. Кто портшмонэ набитое отдаст, кто бумах ценный, а особо проникнувшиеся - и загородный участок на кого укажут переписывали. Энтого парня звали по-разному. Одни - Финиш ясный сокол. Энто за то, что кои из обстоятельных отказывалися загородный участок отдавать, тех, бывало, парень сей благородный наказнивал сурово. Другие звали его Вдамкиход ясный коршун. Это уж за благородство евонное и за то, что говорил часто парень: "Я с пузанами энтими долго не вожжаюсь - раз-два и в дамки!" И вот таково вышло, что возлюбила меньшая купецка дочурка Настенька Финиша ясна сокола. Когда она с ним попересеклась, энто уж понять невозможно, при ейной-то занятости, а вот - встренулась. И полюбила, чего тень на плетень наводить, взаимно. Да никак не могли увидеться они по-настоящему, по-взрослому. Взглядами когда перебросятся, головами покиваются, бровями поводятся - вот и вся любовь.

И вот однажды отправился купец для закупки товаров в дальний город к производителю. Спрашует дочерей любимых: "Что вам приобресть, звездочки мои ясные?".
- Мне, папуль, платьице наполитанско, чтоб спереди пуританско, а с заду таково, что нет открытей ничево.
- Да не рано ль тебе таковы наряды носить? - вопросил купец.
Не ответила дочь, отвернулась, типа что ты понимаешь, старик, в женской красоте.
- Ну а ты, Аграфенушка, чего желаешь? - вопрошает купец дочь середнюю.
- Мне таки тухли, чтоб парни от страсти пухли, Чтоб каблуки были, где носы, а вместо каблуков песочны часы.
- Да не рано ль тебе, дочурка, такову обувку тягать? - вопрошает купец.
Отвернулась Аграфена, ответом отца не удостоила, мол, тоже мне "Саламандер" нашелся.
- Ну, а тебе голубка Настенька, чего привезть? - спрашует купец.
- Ах, батюшка, коль не в тягость тебе, привези мне перо Финиша ясна сокола.
Поехал купец в дальний город, с производителем договорился, все щиты-фахтуры подписал, дочерям старшим дары купил. А вот пера Финиша ясна сокола так и не достал, расстроился, Настеньку-то он больше других дочерей любил, и понятно - готовит, стирает, шьёт, куды ж без неё-т. Однако нет пера. Едет, закручинился, голову подвесил. Навстречу старикашка.
- Что рыдаешь, купец? Кака така тоска загрызла? - вопрошает.
- Да, видишь, дедушка, попросила моя дочь Настенька раздостать ей перо благородного Финиша ясна сокола, а я порученью ее сполнить не смог.
- А, это Вдамкиход который. Хороший парень, азартный. Есть у меня его перо. Он его после своих лекциумов-убеждений мне отдает, чтоб вещных доказательств, сказать, не было. Отдам тебе. Чую - велико счастье нас всех ждет.
Вынул из кармана ножик перочинный, передал купцу и сгинул. Обрадовался купец. Засунул перо за голенище и скорей домой.

Ну, дочери счастливы подаркам были, Аннушка платьишко подмеряет, сочетаньем зада-переда любуется, Аграфенка по каблукам на тухлях время пределяет. А Настенька сидит с пером Финиша ясна сокола да к сердцу его жмет и жмет - и то сказать, что для девицы любящей милей рабочего струмента человека дорогого.
Вот, как ночь настала, вышла Настенька на средину палаца персицкого, золотом шитого, бросила перо и говорит: "Приди, приди ко мне, мой друг несказанный, Финиш ясный сокол". Вдруг - распахивается окно и влетает сокол хищный. Хищный, а видно, что добрый, глаза-то улыбаются. Оборотился сокол в добра молодца и к Насте обращается: "Привет тебе, девица-краса, люблю я тебя до потери пульса и всех основ, сказать, нравственности. Коль не по вкусу тебе род моих занятий, готов ради тебя отступиться от непростой профессии своей и всецело посвятиться семейной нашей жизне. А то ведь батюшка твой как потенцияльная жертва моего убеждения, наверно, не особо меня обожает".
Завосклицала Настенька, заохала:
- Что ты, друг любезный, я и сама твоих воззырений придержуюсь, все у всех поровну быть должно. Так что продолжай, сказать, деятельность свою богородную, на родственные связи мои не смотри, как считаешь нужным, таково и поступай.
А дальше стали они цаловаться, обниматься и топорамент свой буйный показывать. Тута уже все обычным путем пошло и никому не антиресно.
На беду подслушали сестры их ночь любовную. Позавидовали Настьке. И то сказать, у одной - платьишко наполитанско-пуританское, у другой тухли на часах песочных, а эта домохозяйка в платочке с таким мачом цалуется. Составили план. Натыкали в раму оконную перьев, таких же как перо Финиша ясна сокола, а сами ближе к ночи упрятались да подглядывают-подслушивают. Вот прилетает о полночь Финиш ясный сокол. Бьется, бьется в окно, да все на перья ножевые натыкается. Грудь изрезал в кровь, обозлился и говорит: "Знать, не выйдет нам с тобой, Настя, легким путем счастья добиться. Ищи меня у царицы Филофонии, давно она в меня влюблена безответно и любыми средствами залучить к себе желает". И растаял в воздухе. Смотрит Настя на сестер укоризненно, а тем уж и самим совестно, что тонку ниточку любови сестринской таково грубо порвали. А она же им и еду готовит, и вещи штопает, и шляпки соломенные плетет и на ночь сказки рассказует. Ну. простила сестер Настя, что ж, век теперь дуться из-за Финиша-то. Собралась в дорогу: ну кеды там, сапоги на дождь, олимпийку, куртку осенню, рано-то возвернуться не чаяла.

Идет по грибным лесам, по пшеничным волосам, промеж гор и лагун, чиста правда, я ж не лгун. Сносила Настя кеды - знать, ждут ее беды. сносила сапоги - повредила две ноги, олимпийка порвана, девица некормлена, дыры в теплой куртке, съесть бы жирной курки. Чувствует сердешная: кончаются ее силы недюжинные. Однако идет, любовь ей, знать, подмогает. Выходит к избушке. Постучалась - завозилось что-то внутри да захрапело.
Тады ногой забарабанила, все одно - храп стоит на всю округу. Ну, кончилось у Насти терпение, схватила палку сучковатую, разбила все окна, дверь выбила, в избу запрыгнула да как начала банки с заготовками с полок скидать, сама ногами топочет. Прекратился храп. Выходит из-за полога баба-яга, зевает, видно, не выспалась.
- Чего себе позволяешь, красавица? - недобро вопрошает. - Аль смерти лютой захотела? Так это я мигом.
- Не сердись бабушка, не сердись, милая, - вежливо Настя гутарит, - ищу я друга свово верного Финиша ясна сокола. Изусталась вся, изголодалась, ванны не принимала не помню с какеннных пор. Подмогни мне.
- Ну, коль так, коль ванны не принимала, подмогну. Слушай же. Твоего Финиша-Вдамкихода околдовала царица Филофония. Живет она в замке дальнем и более всего на свете та царица классическу музыку любит. Уж не знаю, чего находит в ней, у меня-то лично от нее зубья сводит, как когда яблоков-дичков натрескаешься, ну да не мое это дело. Вот тебе пластинка старая виниловая. На ней кукаруза какая-то песни поет-распевает. Заантиресуется Филофония редкостью этой, а ты ей сразу не отдавай, а проси повидать Финиша ясна сокола.
Не помогла бы я тебе, да случилася в жизни со мной история однажды. Полюбила я лешего молодого, бородатого. Никого так не любила в жизни - ни Кощея, ни Змей Горыныча, ни Ивана-царевича. Совсем уж повенчаться мы собрались, да соблазнила лешего сестрица моя середняя, переманила на свою сторону. Да что говорить, у тебя ж тоже сестры есть, сама знаешь, каково это.
Потрескала Настенька курки жирной, ванну приняла с травами лесными, мунитет закрепляющими, яга ей и одежку каку-никаку дала, немодную, конечно, какую в пору ейной юности носили, ну да Настюхе не привыкать. Поблагодарила старушку, ласково простилась, дале пустилась.

Вот шагает, судьбу-злодейку ругает, мимо заборов дачных, мимо процессий брачных, мимо деревни Озёрки, где живут фантазерки, мимо села Абакумово - путают часто с Баку его. Видит - стоит во лесу когтистом, хищном изба, вместо ножек два гриба. Постучала - изнутри храп раздался, ногой в стену двинула - храп только сильнее стал. Раззадорилась добра девушка да как начала избу рушить - крышу разбирает, стены сносит, окна выставляет. Зашла вовнутрь, слышит: шевеление какое-то. Огляделась - выходит из спальной комнаты баба-яга, на прошлую похожа, только более толстокожа, более темнолица, но видно, что раньше была хороша девица.
- Чего тебе надобно, красавица? - вопрошает. - Дом разнесла, разбудила старушечку, не учинить ли мне с тобой за то смерть лютую?
- Не обижайся, бабулечка, - ласково Настя гутарит, - раздражена я, вишь. схитила жениха мово Финиша ясна сокола царица Филофония. Вот уж сколько иду, а результату, или, сказать, резюме, никакого не вижу.
Голодна, как новая луна, немыта - не взяла с собой корыта. Подмогни мне, век помнить буду.
- Ну, коль корыта не взяла, подмогну, - баба-яга ответствует. - ты у сестры-то моей меньшой была?
- Была, бабуся, была. Многое узнала, опытной стала, вымылась в ванне, как побыла в нирване.
- Ну, ладно, стихами-то баять. Давай по-людски лясы точить. Царица Филофония-от велика мастерица на разных струментах музыку производить. Да вот, нет в ейной коллекции бас-волончели волшебной ренессансным мастером изделанной. Ты вот чего. Бери у меня волончель, волоки с собой, а как попросит тебя Филофония отдать ей сей струмент, скажи: "Так задарма не получишь, а покажи мне за то Финиша ясна сокола".
- А что, бабуся, рассказала мне сестра твоя меньшая, как ты у ней лешего молодого да бородатого отбила. Вот мне антиресно, что с ним потом было-то.
- Было дело, грешна я, доченька. Да ить влюбилась выше мансарды. Ну да наказана за то круто. Как стали мы с лешим жить-поживать, повадилась к нам гостевать старшая моя сестрица. Распроглянулся ей любимый мой, стала его, сказать, соблузнять. То на блузке верхню пуговку распахнет, то плечо оголит, то костяну ногу с-под юбки выставит выше колена. Короче, увела лешего, и стала я свою жисть одна-одинешенька куковать. Сама виновата. Да что там, одна беда с сестер этих, сама ведаешь. Ну, иди, доченька, а я горе мыкать продолжу.

Отправилась Настя дале. Под мышкой пластина с пеньем кукарузы, за спиной бас-волончель волокет. Идет кедрачом - ей все нипочем, идет тайгой - хромает ногой, в кустах пыхтит - до места скорее хотит. Выходит на полянку. Стоит изба. Ножки у ней человечьи, подкошенные, ревматические, одним словом, старая постройка. Постучалась Настенька - могучий храп раздался, В стену ногой двинула - храп лишь усилился. Раздражилась девушка, вызвала из ближайшей деревни обалдозер, снесла к водяным избу начисто. Прекратился храп, выходит на иван-сцену баба-яга, старше прежних, однако что-то в ей красивое есть - глаза, верно; сияет в них огонь неземной, кажется, крикнет только "за мной!", и весь народ за ней хоть вброд, хоть через трясину, и добровольно, не через силу.
- И пошто разбудила меня, девушка? - незлобиво эдак Настеньку спрашует. - Коли не представишь удовлетворительна пояснения, скончаться тебе смертью лютою.
- Не сердись, бабуля, - девушка говорит, - ищу я суженого свово, Финиша ясна сокола. Украла его у меня царица Филофония. Иду, кажись, век, слезы текут с-под век, а хэппи энда не видно, уж прямо так обидно. Не упомню, когда грязь смывала, когда в жарену свинину зубы вонзала, сносила польты с башмаками, огрубела душой и руками.
- Та кончай ты в рифму петь, - отмахнулась яга. - трещи по-нашенски, по-русски. Ладно, раз давно грязь не смывала, подмогну тебе. Тута вот како дело. Царица Филофония с юнства мечтает особу футболку заиметь - чтоб на ней нотный стан был нарисован, а на том стане нотки сидели на музыку канпозитора Бахова. И чтобы как эту футболочку надеваешь, так она сама бы энту нарисованную фугу Бахова играла. Есть у меня футболка такова. Как станет ее просить у тебя Филофония, скажи: "Покажи мне за то Финиша ясна сокола".
- А правда, бабушка, сестра твоя середняя сказует, бутто отбила ты у нее любимого - лешего молодого, бородатого?
- Все верно, доченька. Отбила, грех на мне. Да только жисть и меня наказала. Приехала как-то в гости царица Филофония, лешего углядела, и ну его привлекать - и игрой на струментах разных, и сполненьем оперных арий неслыханным да и просто голосом мелодичным. Слаб мой любимый оказался, ушел к Филофонии, меня навек несчастной сделал. Ну да и я хороша - середнюю сестру свою обездолила, так что поделом мне. А теперь время не теряй, бери футболку волшебную да к Филофонии колесом катись.

Отправилась Настя в путь в большой раздумчивости, о жизни и судьбе думает, о войне и мире. приходит ко дворцу царицы. вышла Филофония, спрашует:
- Чего тебе, красавица?
- Вот, матушка-царица, продаю пластинку редкую с пеньем кукарузы, не купишь ли?
- Куплю. Любы деньхи выплачу. Тебе наличными аль через карту?
- Наличными. Да только сначала покажи мне Финиша ясна сокола. Знаю, у тебя он хранится.
Царица подумала, что с одного показу ничего такого не свершится и ночью привела Настеньку в комнату, где лежал усыпленный музыкой колдовской Финиш. Постояла Настенька, посмотрела, сказала: "Финиш мой", да все беспонтово, не просыпается суженый.
На следующий день приходит снова Настенька к Филофонии и говорит:
_ Вот, матушка-царица, приволокла я на себе бас-волончель работы мастера ренессансного. Коль есть в сем струменте потребность, покупай, недорого возьму.
- Беру! - царица говорит, - тебе наличными аль на карту денех перевесть?
- Наличными, - Настенька ответствует, - да только спервоначалу покажи мне во-вторь Финиша ясна сокола.
Подумала царица, что заколдовала она Финиша крепко и от второго показу беды большой не будет.
Вот приходит Настя в полночь в комнату, где Финиш ясный сокол в сон погружен. Посмотрела да как крикнет: "Финиш мой!" Никакого афекту, глубок сон очарованный.
На следующий день снова является Настя во дворец. Слышит, из кухни кто-то ее имя называет. Поглядела - мать чесна! - леший. Бородатый, красивый.
- Ты тот самый, который от младшей бабы-яги до царицы Филофонии, как переходящее знамя, передавался? - спрашует.
- Ага. Слышь, Настюха, - шепчет фамилиярно, - ты Финиша ясна сокола голосом не добудишься ни в жисть. Больно мощно заколдован. Другое чего придумай.
И сгинул. Приходит царица.
- Ну, чего тебе еще?
- Есть у меня, матушка, футболка волшебная с нотным станом фуги канпозитора Бахова. Как наденешь ее, сама тебе играть будет.
Загорелись очи у Филофонии.
- Почем? - спрашивает.
За так отдам, - Настенька отвечает, - только дай Финиша ясна сокола во-последь повидать.
Царица подумала, что коль в первые два раза Настя Финиша не добудилась, так и в-третье все будет окей.
Приходит Настя в комнату Финиша о полночь. Спит крепко возлюбленный, носом Шнитке выводит, храпом Брамса вытворяет. "Финиш, - заорала Настя что было сил, - подъем!" Никаких движений. Заплакала девица. Упала слезка любимому на плечо, обожгла. Открыл глаза добрый молодец, суженую увидел.
_ Настенька... - да и чуть от счастья глубокого не задохнулся.

Ну, тута времени они терять не стали, вылезли в окно по простыне скрученной, а вдогон за ними леший увязался. И понеслись до дому. А царица Филофония особо за ними и не гналась. Такие три вещи ценные заполучила, да притом футболку с Баховым - бесплатно, прикинь!
Посетили на обратном пути всех трех баб яг, леший со всеми перецеловался, но остался с младшей. "Это, - говорит, - моя первая любовь была". А к старшим пообещал с супружницей в гости раз в неделю приходить, былое воспоминать.

А Финиш ясный сокол с Настенькой домой прибежали. Отец-купец радуется, сестры тож, хоть и не вполне искренне, но прилично. Сыграли свадебку. А Финиш с тех пор ремесло свое бросил и больше никого в несовершенстве мира не убеждал, мирным стал, добрейшим, перо в омут тягучий выкинул, купецкому ремеслу у тестя обучился. Федей стал зваться. А вскорь у них с Настей и детишки народились. Три девочки. Хорошо!

Жили-были царь, царевич, король. королевич, сапожник, портной... Так вота из всех перечисленных должностей и хобби к этой сказке имеют отношение только царь и (или, как спикают агличане, энд) царевич, а короля с королевичем и сапожника с портным выкидываем безжалостно, не соболезнуя их близким и родным. Итак, в начале был царь. Семейственным он, сказать, рано стал, взял в жены девушку красиву, мягко сказать, обольстительну. Обжанились оне как положено, да и стали детей ждать. Ждут-пождут, а их нет как нет. Заволновались царь с царицей, накупили толстый анциклопедический книг "Как завесть ребенка", и что ты думаешь - завели таки. И так им энто дело распронравилось, что решили они детей продолжать заводить. Да ить каково хитро придумали. Попервоначалу родили мальчика, повоспитывали его спустя рукава, а когда ему десять лет сполнилось, бац! - и девочку в свет опубликовали. Хорошеньку, сил нет. Мальчика назвали сразу - Иваном, а с девочкой погодить решили, как она себя в жизни проявит-покажет. А поскольку воспитывать им детей опосля Ивана не льстило, придумали они энтакую хитроту. Ивану-царевичу-то уж десяток годков набежал, вот и пусть он сестру воспитует-пестует, а родители - в свое довольствие жизнь на ус мотают.
Ну, вот так попестовал Иван-царевич сестренку до десяти ейных лет. И то сказать, девочка умненькой растет, неначитанной только. С дурной компанией связалась. Вместе с дружками новыми стала у честных сограждан добро хитить. Ну, поскольку мала еще, ее на шухер завсегда ставили. Как узнали про то царь с царицей, так и порешили: назовем, определили, дочку Шухерезадой. Да. Ну а сами по графику за нового ребятенка принялись. И на сей раз все у них сразу удалось, как люди они были уже в энтом деле подкованными, сказать, просветленными. Так вот, родилася у них чередная дочурка, а воспитывать ее кому? Иван-царевич уж не хочет. "Я, - говорит, - свой срок уж отмотал, пущай таперича Шухерезадка за работу приймается, заодно меньше времени грабежам уделять будет, тем самым в царствии и спокой установится.
Ну. стала нова дочка расти стремглав. Прилежница, труженица, посуду мыть для нее - наслаждение, пол подместь - за счастье, Вся семья ажно вздохнула легко. Готовит прекрасно, опять же. И, главно дело, откуда научилась? Шухерезада-царевна, кроме как незаметно в кармана другим залезать и показать-то ничего не могла. Однако же вот. Назвали девочку в связи с этим красиво - Радородита, радость родителей, значит, только с обрезанием. Шухерезада даже подзавидовала таковому имени, ну да ее убедили, что и у нее с этим все в порядке. И стали они дальше жить да добра наживать.
А добро - вот оно. Как исполнилось Радородите-царевне десять лет, так царь с царицей до того намастырились, что нову дитю пред очи людски выкладают. Эта показала себя сразу. Не умница, нет, врать не буду, а только загляденье одно. Волос кудрявых шапка, глазоньки сияют, фигурка точеная, да что говорить. В ней еще с младенческа возраста будущий светоч мира без труда провиделся. Ну, воспитывать ее по очереди стала Радородита-царевна. Да не переняла нова дочурка всего сестринского умения, так, кашку овсяную варить научилась, пол кой-как проскребет. Зато уж в плане как волосы обстругнуть аль там приодеться гениально, то или иное подчеркнуть в себе - здеся противу нее кто попрет? Не налюбуются родители на младшенькую. Назвали ее по заслугам Ультрабьюти-царевна, сокращенно Уля. Дружно живут, весело.

Вот, однажды, почуяли царь с царицей, что пришел их черед отдавать богу душу. Однако без наставления родительского детей своих оставить не могли. На печаль, деток об ту пору как раз дома и не наблюдалось, так что промаялись царь с царицей на энтом свете лишний, сказать. час с четвертью. Наконец, собрались дети вокруг, смотрят на папу-маму с таковой любовью, хоть и видели их нечасто, ну разве еще Иван-царевич их в лицо без ошибки сразу узнавал, как они его все ж повоспитывали малость, а остальны дитяти - так, примерно. Однако ж грустно.
Тут царь и говорит;
- Дети мои любимые, вот, настало время нам с матушкой оставить вас одних на энтом свете. Нелегко у нас на сердцах - как жить будете, чем промышлять, вон у одной Шухерезадки и есть ремесло какое-никакое. А остальные? Короче, так, Иванушка. Как кто за твоих сестер свататься будет, ты не тяни и, если солидный человек, сразу соглашайся - и с себя заботу спихнешь, и сестер любимых пристроишь. А вы, дочери, не кобеньтесь, замуж выходите да живите припеваючи, коль получится.
Сказал таково мудро, закрыли они с царицей глаза венценосные и померли в один день.

А дети стали жить-поживать. И неплохо жили. Иван-царевич с подружками с утра укатывал неизвестно куда, к обеду приезжал, следил, как у сестер дела да обратно уматывал. Шухерезада-царевна на крупные дела перешла, на шухере уже не стояла, казны купецкие ломала, автоген освоила, жила не тужила, всем с родными делилась. Ну, Радородита-царевна - та блюдет во дворце чистоту, стирает, гладит, далекотесы варганит. А Ультрабьюти-царевна красоту свою девичью множит, косметику наносит слой за слоем, волосы взбивает до невозможной пушистости, кажный орган приводит в невероятное положение, так что кто увидит, тот упадет, не сказать загнется.
Вот собрались однажды все дети вместе, такое редко бывало, отметили энто дело, покушали славно да и пошли сестры во чисто поле погуляти, а Иван-царевич с подружкой во дворце кайф ловит.
Ловит, ловит, вдруг распахивается дверь, и влетает в образовавшийся проем птица грач. Ударилась об пол и обернулась красавцем писаным во всем черном, но не траурном, а как бы сказать, скорее, гран-приемном.
- Здравствуй Иван-царевич, - говорит красавец, - я грач волшебный, молодец удалый, всему свету известный. С меня художник один картину писал - "Грач прилетел" называлась. Да на беду другие грачи обзавидовались, что картинописец тот меня одного как натурщика выбрал, надавили сверху, и пришлось ему меня из картины той выкинуть, а их наоборот на нее поместить. С тех пор живу я один, вне стаи. Хочу я посватать у тебя сестру твою Шухерезаду-царевну. Оченно она мне переглянулась, когда у одного барина на ходу с руки часы "Кролекс" золотые с изумрудными цифирями да рубиновыми стрелками срезала. Позвал Иван-царевич к себе Шухерезаду. Ну, так и так, пойдешь замуж? Ой, пойду, братец, ой, пойду. И пошла. Скоро из виду скрылась совсем, а Иван-царевич все смотрит вслед, по сестре тоскует, все ж таки он ее таковой воспитал.
Стали дети жить-поживать дальше. И то сказать, без Шухерезады погрустнее стало, новых вещей завлекательных в доме поменьше. Да что поделать. Вот однажды, а точнее через год, оказались снова одновременно во дворце брат с сестрами. Спрыснули энто дело, потрапезничали знатно. Отправились сестры гулять, а у Ивана одна радость - с подружкой кайф ловить. Ловит, ловит, неводами широкими, удочками однострунными, острогами меткими, раколовками вместительными. Вдруг распахивается дверь, и влетает в нее соловей невзрачный, ударился оземь и превратился в рыцаря прекрасного - ну, всем взял: черты лица писаные, мускулы на руках и ногах рельефные, бугорчатые, взглядом с ног валит, хоть мужика, хоть девицу.
- Здорово, - говорит, - Иван-царевич, я соловей сладкоальвеольный, высокого полета птица. Сочинили когда-то про меня песню такову - "Соловей, соловей, не тревожь ты солдат", красиву песню, да дружки мои соловьи обзавидовались, надавили сверху на коньпузитора, заставили написать песню про них, а меня из песни выкинули. С тех пор бобылем живу. Очень мне по нраву хозяйственная твоя сестрица Радородита-царевна, отдай ее за меня. Горя не познает, в масле и мелодиях дивных кататься будет. Позвал Иван сестру. Вот, так и так, пойдешь за соловья? Ой, пойду, брательничек, ой, пойду. И пошла. И пока шла, все смотрел Иван ей в спину и тосковал. И то сказать - с одной сестрой остался. Распалася семейства-то.
Опосля того год прошел, и вот встренулись как-то неумышленно во дворце Иван с Ультрабьюти-царевной. Ну, на радостях медком побаловались, и, как водится, пошла Уля на луг погуляти, а Иван-царевич с подружкой кайф ловить во дворце остался. Ловит, ловит, По всем уголкам, по всем коврам персицким, по шкурам беломедвежьим, по столам с инхрустациями. Вдруг распахивается дверь и влетает во дворец аист длинноногий с размахом крыл невиданным. Ударился об пол, больно ударился, но клюв сцепил, стерпел, обратился в добра молодца и говорит:
- Здорово, Иван-царевич, я аист длинноногий, знаменитый. Про меня песню известную один забацал. Так и называлась поначалу - "Аист". Да дружки мои сильно мне обзавидовались, надавили сверху на аффтара, заставили песню про них переписать и название во множественно число перековать, а меня даже из титуров вышвырнули. С тех пор один живу, в большой обиде. Уж больно мне по вкусу сестра твоя Ультрабьюти-царевна. Слово даю нерушимое - пылинке на нее сесть не дам, лелеять буду, ну и холить само собой. Отдай ее за меня. Позвал Иван сестрицу. Так и так, Уля, пойдешь за энтого? Ой, пойду, родненький, еще как пойду. И пошла. И пока шла, все глядел Иван-царевич в родную спину, ведь один он остался. из всей семействы. Горько, и то сказать.

Вот проходит еще лет десять, и совсем затосковал Иван-царевич. Берет рукзак дорожный, покладает в него провизии на много месяцев, садится на коня верного и в путь далекий отправляется родственничков повидать.
Проехал три фигли-мигли, смотрит - матерь чесна! - лежит во чистом поле рать побитая. До горизонта тела распространяются, которые уже ниче не говорят, которые постанывают, как легкораненые вроде. Спрашивает Иван у одного легкораненого:
- Ответствуй мне, воин доблестный, кто ж это вас почиркал таково искрометно?
- Ах, Иван-царевич, разбили нас, как хранцузов под Ватерлоговом, две бой-сударыни - Марья Моревна да Анфиса Лужевна. Не советую встречаться с ними - живым не улепетнешь.
А Иван прям загорелся бой-сударынь увидать-познакомиться. И то - лет ему уж сколько, все подружки по мужьям разбежались, а ему что - жизнь до конца дней в одиночку мыкать-тыкать? Мож, сударыни эти единственная его надежа в сей жизни.
Проехал еще две фигли-мигли, смотрит- шатер на лесной поляне. Подошел ко входу и прикашлянул тактично, чтоб к женщинам дундуком не вламываться - кто знает, какие они дела там вершат.
- Зайдите, - два голоса мелодичных в унисон ответствуют.
Заходит Иван, глядь - лежат перед ним в постелях две бой-сударыни, Марья Моревна да Анфиса Лужевна, книги на сон грядущий читают, ему ласково улыбаются. Ивану, это если по-честному, Анфиса Лужевна сильнее глянулась, потому, чтобы Марью Моревну не обижать, он только на нее смотрел, а обращался к Анфисе. Ну, разговор завелся, как ниточка с клубочка вытягивается и по неведомым краям ведет. Обузнал Иван, что в детстве забижали все бой-сударынь нещадно, вот и записалися они в науку боя руко- и ногопашного в стране Ипопонии, а потом и в стране Кентае, а потом и в стране Тальянде. И как прошли всю науку боевую, стали сами всех дубасить, за детство раненое отплачивать всему миру. Задумался Иван о судьбе бой-сударынь, а те разулыбались, размякли - не кажные сутки мужчина таков видный в гости заходит. Ну, как Иван на Марью Моревну больше смотрел, она и подумала, что он на нее глаз свой ложит, ей же не ведомо, что царевич к Анфисе Лужевне обращается. А Анфиска женщина ушлая была, все просекла, улучила мементо да Ивану и шепчет: "Полюбился ты мне, Иван, давай жизни наши совместно дальше длить".
Растерялся царевич:
- А как же подруга твоя Марья Моревна? - антиресуется.
- Ну, знаешь, Иван, - Анфиса Лужевна ответствует, - тута кажный за себе воюет. А Маруську я прогоню
Так и сделала. Ушла Марья Моревна в изгнание, а Иван с Анфисой стали в шатре вместе жизни длить да горя не знать.

Кому интересно, скажу, что Марье Моревне тож счастье подмигнуло. Встретила она на одном холме легкораненого из разбитого ими войска, влюбилась в него со второго взгляда и стали они мужем и женой. Поставили на холме сруб, детишек завели, хорошо!

Вот, пожил Иван с Анфисой Лужевной год. Чует - тоскует жена его. Как-то говорит Анфиса:
- Слышь ты, милый муж, не могу долго жить без боя ратного, без подвига знатного, без меча булатного. Покину я тебя ненадолго, а ты смотри - хозяйство веди, отдыхай, силов к моему приходу набирайся да в тот закуток шатра не лезь, худо будет. Села на коня да укатила. Нету ее и нету. Ждет Иван, все книги перечитал, все видеокассеты пересмотрел, в шахматы сам с собой во все дебюты переиграл, в гольф також. Стало его любопытство терзать - и что же в энтом дальнем закутке такое? Не утерпел, прошел туда - видит: связанный цепями стальными по рукам и ногам лежит Кощей Бессмертный. Как увидел Ивана, зарадовался:
_ Развяжи меня, Иван, - просит, - невинно пленен бой-сударыней Анфисой Лужевной, как подумала она, что это я у детишек в детском саду в деревне Бедолагово пряники покрал. А то не я, то заяц тамошний безмозглый.
И таково искренне Кощей убеждал, что не поверить было невозможно. Иван и поверил. Разбил цепи молотом, ну чисто пролетарий, земной шар от капитала освобождающий, и отпустил Кощея Бессмертного. Ухмыльнулся Кощей:
- Надул я тебя, Ванюша, и притом никакой благодарности я к тебе не испытываю. Закон джунглей. Щас похитю Анфису Лужевну да в свой замок увезу. И не думай спасать - не вылупится ничего.
Затужил Иван крепко - и то сказать, по собственной тупости бой-сударыню потерял. Таперича уж чего в шатре высиживать? Взял рукзак, сел на коня и поехал куды глаза глядят. Едет, видит дерево, на суку грач сидит. Завидел грач Ивана, слетел на землю, оборотился в красавца писаного да как закричит: "Эй ты, Шухерезада-царевна, выходи брательника встречать да угощенье на стол сообрази!" Выбежала из дворца Шухерезада, целовала брата, опосля повела в палаты за стол, а на столе - полны тарелки червячков всяких - соленых, маринованных, копченых. Сделал вид Иван, что ест да восхищается, а сам незаметно из своего рукзака подпитывается.
- Почему так грустен, брат дорогой? - вопрошает грач.
- Потерял я по глупости своей любимую бой-сударыню Анфису Лужевну, похитил ее Кощей Бессмертный коварный, вот искать еду,
- Трудно ж тебе придется, задача перед тобой стоит, однозначного решения не имеющая, ну да оставь у нас каку-нибудь свою вещицу, мы на нее будем смотреть да об тебе размышлять.
Оставил им Иван шитое золотом портшмонэ (наличность, правда, извлек спервоначалу) и дале поехал.
Едет, видит дерево, а на суку соловей сидит, заливается. Увидал Ивана, спорхнул на землю, в рыцаря оборотился да как закричит: "Эй, ты, Радородита-царевна, выходи брательника встречать да угощенье не ленись на стол поставить". Ну, тут Радородита как выскочит, ну Ивана целовать, за руку взяла, за стол повела, а на столе - мошки всех видов: комары в собственном соку, мухи фаршированные, стрекозы под шубой. Делает Иван вид что ест, а сам из рукзака свово еду незаметно достает.
- Почему так печален, брательник милый? - соловей вопрошает.
- Украл у меня Кощей Бессмертный любимую бой-сударыню Анфису Лужевну, вот еду по свету, ищу.
- Нелегка твоя задача, диалектична, да не вполне матерьяльна, ну да авось добьешься успеха. Оставь у нас какую-нибудь вещицу, будем за судьбой твоей наблюдать, тебе мысленно помогать.
Оставил Иван у них поджигалку иноземную дистанционную и в путь отправился.
Едет, видит дерево, а на дереве аист сидит, сказать, мечтает. Увидал Ивана, обрадовался, на землю слетел да как гаркнет: " Эй, Ультрабьюти-царевна, родственник наш ненаглядный притащился, выходи приветствовать да стол, стол накрой побогаче!"
Выбегала Уля, брата расцеловала, за белы руки взяла, в палаты повела. Стол ломится: лягушки копченые. запеченные, зажаренные, лягушачья икра хрустящая, лягушиные лапки, водорослями набитые. Ужас! Пододвинул Иван к себе рукзак да ест оттудова, а родичам улыбкой показует, шо, мол, все вери гуд, оченно карашо, то есть.
- Что голова висит невесело, Ваня? - вопрошает аист таково панибратски.
- Ах, милые, да как же ей не висеть, когда своими руками отдал я бой-сударыню Анфису Лужевну Кощею Бессмертному коварному. Вот, таперича выручать надобно.
- Да, - говорит журавль, - энто тебе не с подружками кайф во дворце ловить. Тяжело тебе будет, задача твоя мистичная, многовариантная. Ну да оставь у нас каку-нибудь сувениру, мы как на нее глянем, тебя воспомним, еще, мож, поможем чем.
Оставил у них Иван фотографию свою пляжную, он их всегда кипами возил, чстобы, значит, коль женщина добрая встретится, тут же с ней и лямур закрутить. Поехал дале.
Подъезжает к замку Кощея Бессмертного - чистое барокко-рококо, наверху рожи устрашающие, барельефы-шмарельефы по фасаду, балюстрады по заду, у подъезда звонок и написано: Кощей Бессмерный - звонить 1 раз, Анфиса Лужевна (будующая жена) - звонить Кощею Бессмертному.
Утопил Иван палец в звонке, заиграл звонок арию Ленского с неодноименной оперы, открывает дверь Анфиса Лужевна.
- Вот и ты, друг мой милый, - говорит. - Нет Кощея, уехал с бизнесом разбираться. Не сумлевалася, что приедешь выручать меня. Понял теперь, каким оказался ты ослом, что моей рекомендации не внял?
- Чистый я осел и есть, Анфисушка, за то и в лужу сел, - повинился царевич. - Однако, не гнети меня сильно, не то помру от чувства совести и тебя не спасу и не быть нам совместно и счастливо.
- Так слушай, Иван, сделать ты ничего с Кощеем не сможешь. Ехай домой и забудь про свою безутешную Анфису Лужевну.
- Вот так совет. Да не может таковому быти. На всех конец имеется. Ты бы лучше поласковше повыведала у Кощея, как с ним справиться.
- Да как выведать-то?
- Про то не знаю, а все ж ты женщина, звучишь гордо, у вас на то уловок мильон. В общем, выведывай, а я в вашей спальне спрячусь и все услышу.
Вот приезжает с бизнесу Кощей. Анфиса к нему и так и сяк. Иван под кроватью кулаки кусает, а выступить с-под дивана нельзя - вмиг себя спалишь да великий секрет Кощеев не выведаешь.
- А все ж таки, милый, как с тобой покончить можно? - Анфиса таково хитро опосля утех у Кощея выспросить решила.
Размяк Бессмертный и угрожать стал:
- Ну, смотри, Анфиска, выдашь кому секрет, помру. Я потому неодолим, что есть у меня кобыла богатырская, кого хошь догонит, кого хошь залягает, даже смерть сама к ней приближаться боится. Смерть-то она тоже смерти опасается. Да тута дело такое. Слушай же, есть у бабы яги за тридевять земель отсюда конюшня и в той конюшне коняга знатная, похлеще моей кобылы будет. Вот коли кто ту конягу раздостанет, от того мне и каюк придет.

Наутро, как освободили спальню Кощей с Анфисой, выполз Иван-царевич с-под дивану да давай бог ноги. Сел на коня свово, помчался к бабе яге.
- Здорово живешь, бабуля, - говорит, - слыхал, есть у тебя коняга богатырская. отдай мне ее, мне Анфису Лужевну спасать надоть, а коняга у тебя в стойле без делу просиживает.
Ишь ты шустрый какой, - яга не без иронии ответствует, - нет уж, ты потрудись сначала, попаси моих кобылиц буйногривых три дня так, чтобы ни одна не пропала, тады и конягу заработаешь.
А кобылицы те - дочери бабы яги были. В юности многократно грешила старушка со всякой нечистью. И что характерно - сама красотой не блистала, да и нечисть мужеска пола преотвратна была, а дочери на загляденье вылуплялись, одна красивше другой. Днем лошадьми по путям-дорогам носились, в девок превращались, прохожих до истерик-психозов доводили, кого и соблазнят, дело молодое. К ночи - в стойла да спать-похрапывать. Табун цельный образовался.
Пошел Иван на компромисс.
- Ладно, - речет, - возьмусь за работу, а там как бог даст.
- Да ты только учти, Иванушка. коли пропадет хоть одна из кобылиц моих жарких, засушу тебя в гильбарии своем, там у меня больша коллекция пастухов-то.
Вот утром выгнала баба яга дочерей своих во чисто поле да велела им куды попало бежать, желательно во стороны разные, чтобы Ивана опростоволосить. Видит Иван, как кобылицы вдаль уносятся, загрустил, запел от печали великой: "И уносят меня, и уносят меня...", а дале и петь не смог - заплакал горько. И в энто самое время портшмонэ, что Иван грачу да Шухерезаде-царевне оставлял, продырявилось.
Вдруг грач в небе показался. Да такие фортеля стал выдрючивать. Вверх ногами в воздухе встает, червячков со дна земли ловит, "штопор" делает, пике, а то цитировать начинает: "И летит грача девятка, черная, сказать, девятка треф". Ну, кобылицы так восхитились, собрались гуртом, на грача смотрят, аплодисманом приветствуют, "браво" ржут, "бис", а тот старается, чисто как на авиасалоне в Ле-Бурже. До вечера кобылиц потешал. К ночи ворочаются животные домой, баба яга их по-всякому обзывает, хворостиной стегает.
- Вы почему врассыпную от Ивана не кинулись, наказывала же вам, вот и заводи детей, никакого утешения на старости лет. Ну, ладно, завтра уж точно разбегайтесь кто куда, чтоб Ивана с евонным носом оставить, не то побольнее высеку. А в энто время в доме соловья поджигалка, что Иван оставил, дымок выпустила, крякнула да спортилась.
Выбежали на следующее утро кобылицы во чисто поле да бросились врассыпную. Затужил Иван, запел: "Я люблю свою лошадку, причешу ей шерстку гладко...", да не допел до конца, голос сорвался с тембера и пропал. Вдруг - соловей в небе летит. Сел на дуб пожилой да как заголосит: "Соловей российский славный птааааах…" - ах, как тут кобылицы восхитились-изумились, вмиг все собрались, как в концертном зале, и давай соловью внимать. А тот разошелся. И тут тебе и рахмансы, и чистушки, и нечистушки, и "Веди ж, Буденный, нас смелее в бой" - то кобылицам особливо вкус поласкало. В общем, концерт до вечера шел. Лошади с открытыми ртами так и просидели. К ночи ворочаются домой, баба яга не знает, как на них наругаться - и толстозадыми называет, и дурами попросту, и безвкусными, за то, что им пение соловья понравилось. А уж хворостиной так отходила по крупам, что кобылицам это еще долго аукалось. "Ну, - говорит, - коль и завтра таково же непослушание учините, домой ваще не возвертайтеся, ежели Ивана впросак не поставите".А в это время в доме аиста и Ультрабьюти-царевны фотография Ивана-царевича в негатив перекинулась.
Вот утром кобылицы во чисто поле высыпали и бросились кто куды. Загрустил Иван. Запел: "Ходят кони над рекою...", да перескочил с баритона на сопрано и замолк. А тут в небе аист. Раскрыли рты кобылицы, обступили древо, где аист сел. А тот - стал летать туда-обратно, да детей приносить. Одного принесет, на сук посадит, за другим отправляется, там за третьим и так дале, без счета. Один ребеночек светленький, другой брюнетик, третья рыженькая, а симпатишны каки. Его все спрашуют: "Откуды?" А он в ответ дразнится: "Из капусты цветной". Кобылицы визжат от восторга. Материнский инстинкт в них, вишь, взыграл, расхватали всех детишек да домой к вечеру вернулись малышей нянчить. Взбесилась баба-яга: "Мало того, что от Ивана не скрылись, так еще мне внучков полну охапку наприносили, бесстыдницы. А ты, - это она Ивану, - все равно конягу богатырскую не получишь. Никогда я чесна слова не придерживалась и на старости лет менять своих привычек не собираюсь!" Взяла меч обоюдоострый, разрубила Ивана на много мелких частей со злости и унеслась в ступе на небеса - развеяться. Обступили кобылицы с детями Ивана, думают, что делать. Понравился он им. Видят - мужик незлобивый, влюбчивый. А среди кобылиц была одна, Жаклин звали, она - хлебом не корми - обожала с жеребства пазлы складать. Наскладала она их видимо-невидимо. Вот, стала она Ивана из отдельных частей, как пазл, собирать. Собрала быстро, клеем "Момент" спрыснула, встал Иван еще краше, чем был. Отвели его сестры в конюшню, взял он конягу богатырскую и в путь отправился, а кобылицы ему гривами вослед махали.

А кому интересно, повещу, что когда баба яга с небес вернулась, кобылицы ей взлетно-посадочную полосу так подсветили, что приземлилась она в итоге прямо в яму глубокую, там ей и каюк пришел. Превратились кобылицы в женщин окончательно, стали детей нянчить да воспитывать как надо.

Прискакал Иван-царевич на коняге ко дворцу Кощея Бессмертного, пробрался в спальню, схватил Анфису Лужевну на руки да бегом оттудова. Сел на конягу, хлестнул, понеслось животное. А в это время Кощею во дворце вещий сон приснился, что, мол, проник Иван во дворец, схватил Анфису Лужевну на руки да бегом оттудова, сел на конягу хлестнул, понеслось животное. Бросился в спальню - точно, нет Анфиски в списке.
Заседлал коня свово бросился в погоню. Таков гипподром получился, лесна нечисть ставки ставила, кто кого. Правда, больше на Ивана - молодой все же, с невестой. Приложил Кощей усилие и почти нагнал Ивана, да тут как лягнула его в лоб коняга богатырская - из Кощея дух вон.
Поехали Иван-царевич с Анфисой Лужевной уже не поспешая, прикатили домой во дворец да закатили свадебку велику. Пригласили всех - и грача с Шухерезадой-царевной, и соловья с Радородитой-царевной, и аиста с Ультрабьюти-царевной, и коня ивановского старого, и конягу богатырскую, и весь табун кобылиц с ихними дитями приемными, а Жаклин ваще на почетном месте сидела. Да и Марья Моревна с мужем на огонек зашла. Помирились они с Анфисой Лужевной, снова лучшими подругами стали. И весело же было!

Я там был, наелся плотно,
От блинов устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.

Вечная память Борису Абрамычу
С грешной земли и до горних вершин.
Мы до сих пор не разгрызли бараночки -
Те, что для нас он в столе насушил.

Кто-то гундит: "У меня несварение",
Кто-то блаженно сосет бланманже.
Знать, неизбежно нас ждет повторение -
На уж по счету каком вираже?

Жил да был царь Ерундей. И было у него три сына. От ключницы Элизабет - Антон-царевич, от крепостной актрисы Клавки - Варлаам-царевич и от прачки Авдотьи - Иван-царевич. А жена царя была царица из древнего роду. Когда-то за тыщу лет до того забрел спьяну в дремучую тогда местность крестьянин Савва. Построил головную избу, назвал ее дворцом, а себе примазал титул князя и правителя близлежащих земель. Обозначил границы меловым кругом в нескольких метрах от избы. А как был он не вполне трезв, круг получился, сказать, кривоватым, и само княжество, а воспоследствии и царствие, вышло косоватым. И пошел от Саввы знатный и старейший род в энтом государстве. Всем, кто принадлежал к этому роду, давали фамилие Савский, а то по гендерному различию - Савская. И так и повелось. Потому и жену Ерундееву звали царица Савская. Царь с царицей любили всю троицу, как родных детей, питали, как в самом лучшем санатории, игрушками немерено обсыпали, про одежу и говорить не надо: шубы собольи, дубленушки у тюрков заказывали-выписывали, джимсы заокиянские, носки шелковые с чайна царства, ух ты! Да и то сказать, матеря ихние тоже любили всех трех, как своих ребенков, и различия промежду ними не делали. Ключница Элизабет открывала мальчонкам все кладовые с напитками-заедками, крепостная актриска Глашка дарила их контрамарками на все спитакули местной филимонии, а Авдотья обстирывала троицу дочиста, невзирая на вид и ткань одежи. Так и росли мальчики - в любви да уходе. Антон-царевич - тот в большей степени к военной переспективе клонился, Варлаам - в науку втрескался, арифметик был знатный, а Иван - ни то ни се, просто добрый был.

Вот однажды, когда ребяты уже до того возмужились, что хоть женись, стала в Ерундеевом царствии неполадка наблюдаться. Даже безочковым глазом очевиделось, что с полей царских покража пшеницы существляется. Беда! Все бегают в испанике, орут, визжат. И то сказать, чем на внешнем базаре торговать, ить окромя пшеницы в царствии из всех богатствий переродных только лужица бензина была - один транзитный шофер протек - но к ней не прикасалися, на черный день сберегали.
Сталбыть, перво дело - установить круг подозреваемых.
Вот царь Ерундей призвал своих сынов и говорит:
- Сыны мои любезные, покаместь бесполезные, наигралися вы игрушками заморскими, относились одеж богатейших, напитались сластями-соленьями, напились медами-брагами, насмотрелись спитакулей, не пора ль и службу царствию, в моем, сказать, лике, сослужить. Сами во курсах, кака напасть открыла пасть - хитит нашу пшеницу вор неведомый, мож и шайка цельная, тады это уж групповое переступление будет, мне так подменисьтер по сельской безопасности растолковал. Хотите, не хотите, а только отправляйтесь-ка вы в лесок, что рядом с полем пшеничным, и сядьте тама в зоосаде. Лесок, сказать, живностью насыщенный, хишников много бегает, но вы на то себя не отвлекайте, ваше дело расхитителя найти.
Поклонились сыны Ерундею и, дабы время зря не тратить, сразу покушали плотно, поспали для луччего ферментного расчепления съеденного, в догонялки во саду поносились да пошли в лесок коло поля службу сполнять. Засели во зоосаде, вокруг хишники мелькают, вульфы, тайгеры, стравусы, ужи також, зайцы. Братья, как батяня велел, на все энто вниманием не снисходят, раскинули картишки и ну пилить. Антон-царевич два раза во дурнях побывал, Варлаам-царевич - четырнадцать, ну а добряк Иван-царевич аж 78. И то сказать, поддавался часто, жаль ему милых брательников было.

Уж полночь близится. Антон да Варлаам гимн царствия носами засвистели, храпом фальшиво компанируют. А Иван-царевич сторожко держится, уснуть себе не дает, щиплет себя больно за что придется, как голова падать починает. Вот, ровно в ноль часов осьмнадцать минут (это Иван по свому похоронометру пределил) свет дивный над полем раскочегарился. Летит, летит Жареная Птица - в золотисто-румяной корочке, с ног жир капает, сама от свово виду слюни глотает. Налетела на пшеницу и давай клевать. Кажись, апатит у ней никогда не финиширует. Достал Иван с кафтана сеть-накидку, расприцелился, да тут натрескалась, наконец, Птица Жареная, утерла клюв салфетом узорчатым да только ее и видели.
Разбудил Иван брательников милых, обсказал им ситуасьон и порешили они направиться к батюшке свому Ерундею и все перед ним как есть выложить.
А Ерундей как раз в энто время играл в джапэнско развлечение го с царицей Савской. Ну, как мэйдинджапэнского канплекта для игры у них не было, расчертили оне на земле ахрамадную достку и заместь камушков булыжниками играли - этого добра в Ерундеевом царствии вусмерть было. Развивало таково развлечение и разумственно, и физически також. Пыхтят, думают, веселятся. Увидал Ерундей сынов на подходе, спрашует:
- А что, сыны мои любезные, покаместь бесполезные, установили круг подозреваемых?
- Иксдентифицировали, батюшка, - брательники отвечают, - пустошит наше поле Птица Жареная, вся золотисто-румяна, с ножек жир капает, сама от свово виду слюни глотает. Да вот поймать мы ее не смогли - ловчее нас, шельма, оказалась.
- Ну, что ж, сыны, не сумели нахрапом взять, сумейте, сказать, стратегически действовать. Ступайте на поиски Птицы Жареной, да без нее не ворочайтесь, не то живо из царевичей в маркграфья разжалую!
Ну что тут делать. Кинули брательники жребий, выпало Антону чапать на восток, Варлааму - на запад, а Иван - вот добрым всегда так везет, - на юх и север. Постановили времь от времени пересвистываться, дабы друг друга не растерять.
Взяли Антон да Варлаам лучших коней с царской конюшни, хотел было и Иван тоже, да кончились кони, остался один ослик, старенький, горбатый. "Не расстраивайся, Иван, - ослик говорит, - жить мне мало осталось, но самой героической гибелью своей принесу тебе я пользу великую". Неча делать, уселся Иван и затрусил на осле в лес.

Едет он, едет, с братцами пересвистывается, приморился, слез с ослика, под дубом могучим спать пристроился. Восстал ото сна спустя часы, видит: нет ослика. Опечалился, пошёл в лес искать. Смотрит - у обочины косточки ословы и записка, самокопытно им написанная: "Прощевай, Иван-царевич, обо мне не тужи, сослужил я тебе, каково и предупреждал, службу верную".
Ну как не тужи. Добер был Иван-царевич. Опустился на флору местную, ослика опоминает.
Вдруг откудова ни возьмись серый вульф с отливом лиловым.
- Не грусти, Иван-царевич, съел я осла твово верного, да не по злобе, а просто белок моему организьму нужон. Да к тому и не досыти поел. Хотел и тобой закусить, да увидел, что добрый ты сильно, а добрых да покорных есть - какое удовольствие в том. Подсказал мне осел перед обедом твой ситуасьон, вот, готов помочь тебе. Только мне на всем свете и ведомо, где обретается Жареная Птица. Пребывает она в стране Эспаньолии у царя Спаниэля, сидит на сковороде, беспрерывно подогреваемой, чтобы свежесть-хрустящесть не терять, песни поет да радуется. Садись мне на позвоночник, мигом туды представлю.
Сел Иван серому вульфу куды велено было. И мига не прошло, как оказались они во дворце царя Спаниэля.

- Я тебя у входа подожду, - серый вульф гутарит, - а ты пропесочься на кухню, хватай Жареную Птицу со сковороды, да смотри - саму сковороду не трожь, беда будет.
Пропесочился Иван на кухню, схватил Птицу Жареную со сковороды (она особо и не возражала, кстати) и только улепетывать собрался, как на сковороду загляделся. И то сказать - утварь расписная, цвета хохломски, узоры хихонски да хахански, дно зеркально, ручка силуэтом носорога кочевряжится. Не утерпел Иван, взыграла в нем алчность велика, прикоснулся к сковороде. Что такое? Шумы, звоны, тревога химическа. Налетели на Ивана бодигарды царя Спаниэля, повлекли к самому.
А царь Спаниэль красив был, тута и спорить неча. Сам смуглый, черноглазастый, сказать, страстный, уши висят длинные, пушистые. Всем взял, да вот щека белой тряпицей обвязана с гербом государства эспаньольского.
- И как же тебе не ай-ай-ай, Иван-царевич, - вопрошает. - Воровать удумал. И вить вроде из фамилии телегентной. Гостил я о старом годе у батюшки твово, Ерундея, так весь текет соблюдался - кормил досыти, к жене не лип, царица так и вовсе благосклонности мне оказывала. Придется отрубить тебе за таково поведение то, откедова у тебя уши растут.
- Уж прости меня, царь Спаниэль, барабашка попутал, - расстроился Иван-царевич. - Неуж нельзя какое помягше наказнение нафантазировать. Я больше не буду. А как, кстати, здоровьичко твое, великий Спаниэль?
- Мучаюсь, грасиас, здоровьишко мое не очень, - Спаниэль ответствует, - вон, вишь, щеку обмотал: терзанья стоматологически спытываю. А лечиться, стыдно сказать, боюсь. Вродь и внешность брутальна, и все донны мачом зовут, а боюсь. Есть недалече отсюда у мово брата семиюродного царя Шпротугальского Асалибона борная, сказать, машина золотая, волшебная, таково безболезненно зубы лечит, в общем, предмет в моем хозяйстве совершенно необойдимый. Вот кабы достал ты машину эту борную да мне представил, я б тебя не только простил, но помимо еще и Жареную Птицу дал со сковородой впридачу!

Дал Иван честное царевичское, что раздобудет машину борную, вышел из дворца, сел серому вульфу на позвоночник и понеслись они в царствие Шпротугальское. Говорит вульф Ивану на всем скаку:
- Ну, слушай ты, алчное создание, борная машина у царя Асалибона в специальном шкапе хранится. Доставлю я тебя во дворец, прорвешься как-нибудь к шкапу, хоть с боями, возьмёшь машину борную да улепетнешь. И смотри - шкап не трогай, не то сызнова во что-нибудь влипнешь.
Вот пробился Иван к шкапу с боями, многих шпротугальцев поразил, открыл его, машину борную за тело схватил и только собрался улепетывать, как что-то дернуло его на шкап оглянуться. Замер Иван: шкап резной, полосандровый, одна полоса красная, другая вовсе малиновая, на трех ножках стоит, от веселости подтанцовывает. Не удержал царевич в узде алчность свою великую, протянул руку, дотронулся.
Ну, тут шум, звоны, воздушная тревога. Налетели бодигарды Асалибона, потащили царевича на расправу к царю.
Был царь Асалибон, чего греха таить, староват, но злобен. Сидел на троне, а перед ним на столике серебряном банки с консервами стояли, ну, шпротики там, сардинки, бычки в томате також. И мал-помалу Асалибон их ел, типа как семечки лузгают. Известно, страна морская, богатая на энто дело. Как одна банка, значит, с консервами, закончится, так слуга верный новую вспарывает. Когда-то один мореторговец поведал Асалибону, что через морееду сила его мужская поправляться будет. С тех пор и ел. Правда, проверить слова мореторговца досель не приходилось - брыкались донны от царя хужее лошадей. И потому лелеял Асалибон мечту обжениться и тем самым пользительность морееды проверить. Государству опять же польза, коль невеста с приданым территориальным найдется.
- Что же мне с тобой делать, Иван-царевич? - вопрошает царь. - Слыхал я об твоем отце Ерундее много неплохого. Да, видно, далеко фрукт-штрифель от древа пал. Придется тебя за попытку покражи к кодексу привлечь, жизни лишить. Жаль тебя, молодой ты, добрый. Ладно, готов распростить тебе вину твою неоплатную. В земле Глухнемландии у царя Доннертвиттера живет принцесса Брунгильда Отменная. Вот кабы ты девицу энту уворовал да ко мне представил, мож и оставил бы я тебя в живых. Да мал того, и борную машину отдал бы. Со шкапом. Зачем она мне сдалася, один зуб только остался.
Дал Иван честное царевичское, что с принцессой воротится, сел на серого вульфа и в Глухнемландию двинул. Вот на скаку говорит Ивану серый вульф.
- Слушай ты, жадина неслыханная, лежит принцесса Брунгильда Отменная в спальне дворца на кровати с балдахином. Я тебя во дворец доставлю, а ты ступай в спальню, хватай принцессу, да кровать с балдахином не смей трогать.
Пробрался Иван по-пластунски в спальню, схватил принцессу (она, кстати, и не возражала особо, даже, сказать, прижалась нежно). А уж и хороша она была: глаза зеленые, грудь высока, живот женственен. Одним словом, мечта царевича. Начал Иван улепетывать, да что-то заставило его повернуться. Видит - кровать с балдахином таково грандиозна: инхрустации золотые, лямуры с аферодитами порхают, постельно белье само лечь зовет. Потянулся Иван к кровати, хотел и ее с собой взять (домашний-то постельный горнетур ему уж давно поперек вкуса стоял), да только коснулся, раздался свист оглоушительный, бутто легион судей хвудбольных две тыщи офисайтов зафиксировал. Налетели бодигарды царя Доннертвиттера, повлекли Ивана на расправу-казнюшку.
А царь Доннертвиттер прям был и, как бы сказать, металлическ. Говорил обрывисто, резко, не будем скрывать, командно. Во руке жезл огнеральский, во рту стальных зубов полна челюсть.
- Стоять! - приказал Ивану, - Я спрашую, ты ответствовать будешь. Хотел покрасть Брунгильду Отменную?
- Хотел, но...
- Молчать! Кровать хотел стырить?
- Случа...
- Молчать! Признаешь себя виновным?
- Не зна...
- Молчать! Приговариваешься к смерти!
Тут царь Доннертвиттер вдруг тонус свой, сказать, смягчил и говорит.
- Есть у тебя шанс живу быть. В одном царстве...
Не выдержал Иван-царевич.
- Ах вы морды царские, - орет, - да до каких же пор я буду по свету колесить да ваши прихоти сполнять. И с чего вы расположили, что есть у вас граждански права таково над людьми измываться! Гони принцессу с кроватью и все тут, ишь ты, костыль ржавый!
Никогда никто так с царем Доннертвиттером не разговаривал. Раскрыл он рот, зубы свои стальные напоказ выставил, а слова молвить не может. Ну, пока туды-сюды, подхватил Иван Брунгильду Отменную, на позвоночник серому вульфу посадил, сам сзаду сел и поскакали они к царю Асалибону.
Жалко Ивану-царевичу с принцессой расставаться, злобному старцу такову прелесть отдавать. Да и чувства у них заиграли к тому ж, чего очевидное скрывать. А чуткий вульф и говорит:
- Как приедем к Асалибону, я улучу, сказать, мементо и в Брунгильду превращусь, а ты улизывай со всем барахлом, найми поблизь платформу ниськорамную и тикай. Я вас догоню.

Вот приехали они во-вторь в царствие Шпротугальское, Брунгильду Отменную с койкой на улице оставили, а сами к царю Асалибону прошли. Тот обрадовался, ажно сардинку изо рта выплюнул, чтобы с суженой поговорить. Серый вульф себя ну чисто по-женски вел - и очи тупил, и рукой от смущенья укрывался, и алел зорькой ясной, и любовь до гроба разыгрывал. Обольстил царя начисто. Простил Асалибон Ивана, выдал ему золотую борную машину со шкапом. Схватил Иван все да быстрее из дворца вон. Взвалил на себя еще и Брунгильду с кроватью, нанял платформу ниськорамную и как закатился со всех колес.
А во дворце вот что было.
Как кардинал Асалибоновский испросил царя, не хочет ли он взять в жены Брунгильду Отменную, царь, как положено, утвердительно ответствовал, и тута все глядят - святая Фатима! - невеста-то вульфом с серой мордой оказалась.
Ну, известно дело, у царя сердечный приступ, кардинал временно в психическую болесть впал, он-то раньше ни во что такое не верил, а гости да слуги такого деру дали, что обратно уже дорогу найти не смогли.
А вульф спокойно нагнал ниськорамник и побежал рядом. Прибывают они в царство Эспаньольское, а Иван уже и машину борную отдавать не хочет. И то правда, мож зубы захворают аль ишо чего. Чуткий вульф тут как тут.
- Вот что, Иван, - говорит, - превращусь я, как во дворце окажемся, в борну машину, а ты действуй как сердце велит.
Ну, оставили во дворе Брунгильду с койкой да борну машину со шкапом, приходят во дворец. Царь Спаниэль прыгает, ушами от радости трясёт. Ну, как же, теперь с жуванием проблем не будет.
- Спасибо, - говорит, - Иван, от таперича вижу я, что истинно ты царя Ерундея сын. Матушке привет передавай.
Выдал Ивану Жареную Птицу на сковородке, взял ее Иван и тикать со дворца. Подхватил Брунгильду с койкой и борную машину со шкафом, на ниськорамник погрузил и как пострекочет по проселку.
А во дворце, тем временем, подсел царь Спаниэль к машине и говорит:
- Ну, машинка, лечи мои зубки.
Смотрит, а ему в рот голова вульфа лезет. Что тут было!
Спаниэль в обморок и с тех пор заикался преактивно, что негативно отражалось на его успехах у донн. А вульф - давай бог ноги - за ниськорамником хрястнул, нагнал и побежал рядом.

Вот достигают они дворца батюшки Ерундея. Видят, из лесу брательники выходят - злые, раздраженные. Ну, как же, столько по свету шукали, а Жареной Птицы нет. Увидели Ивана, еще более разозлились - Птица тута, и Брунгильда Отменная, не говоря кровать с балдахином, машина борная, шкап и сковорода. Порешили убить братца-то. Да вульф серый с лиловым оттенком таково им показал - разбежались в разны стороны только их и видели.
Пришёл Иван во дворец, Ерундей с царицей Савской в радости великой (Иван царице от царя Спаниэля привет передал). Кровать с балдахином в спальню определили взамест старья, шкап с борной машиной - в медицинский какбынет.

И веселым пирком да за свадебку. Вульф там был, частушки пел, так все развеселились, что чуть было Жареную Птицу не съели, но по счастью вспомнили, что она внесена ЮНЕСКО в список объектов сказочного наследия.

Я там был, наелся плотно,
От блинов устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.

-

Когда я делал па брейк-данса,
В квартире вдруг звонок раздался.
Я машинально взял смартфон.
- Отец, мы только из Ливана.
Я сделал крупное вливанье,
Притом бутылкой снес плафон.

- Отец, все было очень круто -
Сидон, и Тир, и часть Бейрута,
И древний Библ, наконец.
- Но там же есть другие части,
Где... как бы... малость поопасней.
- Так мы там не были, отец.

Спокоен край могучих кедров.
- Но там взрываются ракеты
И пули бьют не в молоко.
- Отец, страна дышала миром,
А взрыв мы слышали... под Тиром...
Разок... но очень далеко.

И чтобы ты не волновался,
Мы скажем сразу, что ливанцы
Добры, приветливы, милы.
- Но говорят, что есть другие.
- Конечно, так же как в России,
Но мы их, к счастью, не нашли.

Весь мир дышал успокоеньем,
И солнцем в воздухе весеннем
Дезинфицировалось зло.
Пучки тревог рассеял ветер,
И я сказал: "Спасибо, дети,
За ваше заднее число".

-

Жил-был в одном фермерском хозяйстве Иван-дурак. Больше всего на свете любил он гулять по лесным тропам, по сельской местности. Далеко от дома не отчуждался, а уж в мегаполюсы, что в один, что в другой, и ваще ни ногой.
Вот вышел однажды дурак на большую дорогу. Интересно! Соловей-разбойник с дерева свистит, купцов грабит, из  чайной страны шелка везут, из государства бабсванского - каменья брульянтовы прямо в коньберлитовых трубках, с севера - снег прошлогодний, с индийских островов - специи для жженья во рту. Цельны сутки Иван простоял, рот отверзнув. Уж Соловей-разбойник приглядываться начал, мол, не конь-курент ли. И то сказать, бывает, упадет с возу что - дурак тут как тут - омоет в роднике и пользуется.
Вдруг видит дурак - сказочная рысь бежит. Глазами полыхает, пыль столбом.
- Рысь, куды несешься ты? Дай ответ, - молвил дурак ошарашенно.
- На, - ответила рысь на бегу и скрылась через считанное число секунд.

Обстолбенел парень, смотрит вослед и думает: кудый-то животное пропало? Что значит "на"? Недоговорила, видать, чего-то. Стал, сказать, мыслить. Осенился, что значит это "на кудыкину гору воровать помидоры". Взял он рюкзак с сухарями да кофем в пакетиках, самопалицу увесистую да ардебалет со стрелами коверлибра разного и отправился рысь искать. Идет себе, кроссовки сбивает, взгляды в разны стороны бросает. Приходит в деревню Кудыкино. Местные, как завидели гостя, праздник ему шикарный устроили, с павлинами, перловкой, анчоусами. Поел дурак и вопрошает:
- А где тута у вас, местные, Кудыкина гора?
- А вона, - местные указуют, - прямо за деревней.
Пригляделся Иван - правда, стоит горушка с плоской верхушкой, на склонах альпийские стада пасутся, у подножья куры несутся.
Одолжил у одного там альпеншок и нитку капроновую, обвязался и двинул по глинистому склону ввысь. Через семь минут взобрался дурак на вершину, смотрит во все страны света - всюду грядки с помидорами докуль глаз достреливает, и промеж них люд шустрый шурует, ворует и за пазухи складает. Пазухи у всех - не пазухи, а прям вымена коровьи. Ничё не стесняются, вот же народ. В общем, впечатление - печальное. Обозлился дурак и, как воспитан он был в моральных устоях, схватил самопалицу свою да как попер на расхитителей: "Ложись, - орет,  - гады, всех за покражу не вашей собственности перелопатю!" Ну, те, как увидели дурака в ярости, бросились в ужасе врассыпную на соседние горы - там посадки тоже богато колосилися.
Порадовался Иван, что освободил Кудыкину гору от шустряков и тута вдруг про рысь сказочную вспомнил. А нет рыси - сталбыть неправильну версию выдвигнул. Расстроился дурак, разгорюнился, спустился вниз, а там - местные собрались, с плакатами, флагами. Да что такое? Так и спросил Иван: "Шо такое?" А местные ему возвращают: "Как есть ты первый дурак, поднявшийся на Кудыкину гору, внесем мы тебя в Гиниса". И правда - внесли. Оказался Иван в этом самом Гинисе - красота: кругом одни эйреландцы, всюду пиво разных цветов и оттенков, овециантки пленяют. Задержался Иван в Гинисе неприлично долго - как понял, что сам не вылезет, стал эйреландцев упрашивать: "Вынесите меня отседова, добры люди, прямо такой плиз прошу, сил нет, как ностальжи замучила".
Пожалели его эйреландцы, посмотрели, как на дурака, взяли под руки-под ноги да и выкинули обратно.

Стоит дурак опять у Кудыкиной горы и думает: "Куды ж мне таперича топать?"
Стал аннулизировать слова рыси сказочной, и вдруг его как в голову шибануло. Понял он, что ее "на" означало "на хутор бабочек ловить". Пошёл куды глаза глядят. Идет себе, идет, вдруг - табличка при дороге с надписью "хутор Бабочкино".
Огляделся дурак, смотрит - мать чесна: всюду бабочки разноцветные летают - и белокочанницы тута, и шеколадницы, и павлиньи буркалы, и обмиралы, и похоронницы, каких расцветок только нет, да еще на фоне трав зеленых. И носятся за всеми этими энтомологическими, сказать, сущностями хуторяне беспощадные с сачками неумолимыми, бабочек ловят, на иголки накалывают да гребарий из них мастерят. Возмутился дурак: "Вы, - говорит, - хуторяне жалости не знаете, меньших братьев и сестер перезираете и коли не прекратите вы энто выделывать, то возьму я щас ардебалет свой верный со стрелами коверлибра разного да буду на щепы его мочалить об ваши спины, а то и стрельну". Испужались хуторяне, бросились кто куда, а все вместе в одну сторону - тама другой хутор стоял, и насекомых тама тоже водилось. Ну а Иван стал рысь сказочную шукать. Весь хутор обошёл, все хаты обыскал - нет животного. Что ты будешь делать!

Закручинился дурак, пошёл куды глаза глядят. Идет, тоскует безразмерно-беспробудно, дождь его сечет, солнце палит, а что-то в груди сдаваться не велит. Вспомнил он тута книгу одну, в детстве читанную, как дети отца свово успешно искали, да запел во все горло оттудова песню "Кто весел - досмеется", и сразу как-то сподручней ноги передвигать стало, и гулыбка под носом образовалась, и сил прибавилось будто.

Вдруг - что такое? Здание во чистом поле невиданной хитротектуры - смесь, сказать, майнготики высокой и цизма классического. Цизм этот был как бы в нижних этажах, а начиная с четвертого уж майнготика властвовала. Онеподвижел дурак от восторга, открыл дверь, а там - зала ахрамадная, яства-напитки ляфуршетные, люд расфуфыренный, прям отцы и дети, ну и матери, канеш, если кто из них по дому всю работу сполнил, а посредине сцена нарядная в декларациях расписных, и на той сцене - рысь сказочная: глаза-малахиты горят, как софиты, бока лоснятся - такие ночами снятся, хвост в небеса, сама рассказывает про чудеса. Хлопают ей, "браво" кричат, славят всяко. Увидала  дурака вошедшего, подморгнула
да на плакат, к стене прислоненный, хвостом указала. Поглядел Иван, а на том плакате надпись непечатными, прописными словами: "Всех призываем на Праздник сказок. Выступает Рысь сказочная. Вход платный, не надейтеся!" Понял тута дурак, что хотела ему рысь своим "на" сказать - на Праздник сказок посылала. А животное всем со сцены и заявляет: "А щас я расскажу вам сказку про рысь и Ивана-дурака". И все как есть поведала. Дошла до места, где дурак с хутора Бабочкино ушёл и говорит: "А таперича слово предоставляется самому Ивану-дураку, чтобы пояснил вам, что дальше было".

Взошёл Иван на сцену да как начал шпарить про свои приглючения, складно, гладко, как по-писаному, не бубнит, а вышивает, не твердит, а плывет. Тишина в зале - майский жук пролетит и то слыхать. Как сказку закончил Иван, аплодисман загремел, крики "ура" там, " даздра", рысь, понятно, лауреаткой обозвали, для Ивана - званье дипломана,  все на сцену кинулись, дурака на руках снесли, из здания вынесли, по большаку потащили, ну, правда, как был он дурак полный - за девяносто килодрам весил - положили его от большой тяжести на обочине в кукурузу. Полежал Иван, понежился в лучах славы, да домой направился. И не один - с рысью. Она на задних лапах шла, прикинь! Всем на удивленье. Поселилась рысь в леске, аккурат рядом с домом Ивана. Когда и зайдет, вылижет Ивана языком сказочным, зайца жареного отведает, на циновке разляжется, помурчит.
И что характерно, с той поры стал он в фермерском хозяйстве сказочником, откуда только фантазии брал. Так и в штатном расписании указали: Иван-дурак - сказочник. И дураком-то звать перестали, что ты! Сколь сказок рассказал, а ни разу не повторился. Должно рысь ему дар в организьм вложила.

А бывало и такое: Иван с рысью совместно сказки сочинял! Ну чисто Ильф с Петровым. Зажгут свечи, прижмутся друг к другу боками, один сочиняет, другая записывает, опосля смена деятельности - и уже одна сочиняет, другой записывает (ну спорят, не без энтого, соавторство - дело тонкое), рысь мурлычет, а в груди Ивана теплые радужинки бегают. Хорошо!

-

Жили в стародавние времена Иван-дурак, кошка и собака.
Родители Ивана померли, когда он был совсем малышом, и не успели научить сынка, как они выражались, умаразуму. А наследства тоже никакого не оставили, так как были людьми бедными и, чего уж наводить глянец, скупыми до неприличия. Лишь кошка и собака достались мальчику, да и то сказать, только потому, что жили они при доме и родители не успели придумать, куда бы их пристроить повыгоднее.
Кошка была, не будем прятать правду, распутная. С котами гуляла не только в марте, но и при кажном подходящем случАе. Потому и назвали ее по-импортному - Лямурка.
Собака была породой лайка, но по характеру кусачая и, мягко выражаясь, хмурая. Потому и имя ей подарили короткое, ясное да ласковое - Дизлайка. Только Ивана да кошку и признавала Дизлайка - кусала их очень редко, хотя и болезненно. Те не обижались - нешто на друзей дуются.

С раннего утро садился Иван-дурак за красворты (пуще жизни их любил), Дизлайка на охоту шла - с ее характером это самое естественное занятие было, ну а Лямурка - известное дело, к котам. К обеду собираются: Дизлайка добычу приносит, утку там аль зайца, кошка это все в съедобное состояние приводит путем готовки, а Иван-дурак ест; делится, конечно, с четвероногими, кинет им, бывало, клюв, а то зайцева уха кусок. Потом садились в подкидного дурака играть. Ну, тута Иван, по профилю, так сказать, проигрывал больше раз, чем они партий играли. Чемпионом у них кошка была, а Дизлайка, от большой любови к хозяину, поддавалась, бывало, чтобы слишком-то Иван не грустил. Вечером, известно дело, Лямурка концерты закатывала, Дизлайка ей подвывала, а Иван платил кошке за себя и собаку, типа как билеты покупал (что греха таить, имела Лямурка деловую ухватку, потому как один из ее ухажеров жил у головного подменисьтера тамошних финансов и многому ее надоумил). Так время и шло.
На беду напала однажды на дурака хворь. Грудь распирает, чиханье неустанное. Вызвали дохтура, тот строго так вопрошает:
- Чихаешь?
- Чихаю, - Иван в ответ молвит.
- Грудь распирает?
- Распирает, как же.
"Ну так у вашего дурака, - диагностирует дохтур Лямурке и Дизлайке, - распираторная болесть. Кровеспусканием тута не обойтись, спиртным тоже до конца делов не поправить, а вы вот что. Растет в страшном лесу за морями-долами пень-исцелин. Вот кабы вы тот пень отыскали, выкорчевали да выжали из него живу воду, с той водой домой возвернулись и дураку преподнесли, мы б его полностью и категорически залечили".
Ну а как дохтур он был с высочайшим образованием, представлял немецкий медицин, то послушали кошка с собакой его рекомендасьон и отправились за дальние моря в страшный лес искать пень-исцелин.
Вещей с собой в дорогу взяли мало, так, по зонтику, да один на двоих рюкзак с первой необходимостью - гвозди там, отвертка, пижамы, чтоб ночью не мерзнуть. Да, не забыть, Дизлайка еще будку с цепью захватила, чтобы, по ее словам, везде себя как дома щущать.
Еще взяли на память негатив с изображением Ивана и колоду карт, чтоб скука в дороге не одолела.

Идут кошка с собакой, а куды не знают. И где этот лес страшный? Уже все моря и долы прошли, колода карт в лохмотья превратилась, гвозди все кончились, у отвертки ручка отлетела, будка истлела, цепь проржавела, а леса не видно. Домой, что ль, ворочаться беспонтово?
Вдруг откель ни возьмись старик. В панамке детской, в футболке с надписью "Сократ форева", в шортиках. На ногах сандалии с крылышками.
- What is your name, дедуль? - спрашивает Лямурка. Английский она знала как всех своих котов.
- Их, ребятушки, из страны-огуреции я, в воряги иду, кличусь, натурально, Афиноген, как же еще, - и посмотрел на живность таково строго, но по-доброму, даже, сказать, с сиянием неземным.
- А чегой-то ты, дедушка, у ворягов тех не видал? - Дизлайка вопрошает.
- Да ить, как сказать, скушно, гавушка, на старости дома под маслиной-древом тунику просиживать, вот и решил по торговому путя пройтить, маслинки на льдинки сменять. Все занятие. Да вот боюсь кабы не надули воряги-то, они на это дело шибко приветливы.
Пожалели кошка с собакой старика, пошли вместе с ним. Ну, до ворягов дошли, маслинки на льдинки сменяли честно, даже, сказать, с прибылью. Тута особливо Лямурка помогла со своей ухваткой финансовой.
Пошли назад, а старик и говорит:
- За таково милосердие и я вам помогу. Вам чего надо?
- А видишь, дедуля, хозяин наш занемог, вот ищем страшный лес, где пень-исцелин растет.
- Дело ясное, - отвечает старик. - Ладно, дам вам совет полезный: идите хоть вперед, хоть назад, хоть прямо, хоть косо, не стыдитесь задать вопроса, невспременно найдется таков гражданин, кто знает, где водится пень-исцелин.
Дал старичок на прощание собаке с кошкой мешок льдинок и пропал, как его и не было, те его даже поблагодарить не успели за добрый совет и дар.

Идут Лямурка и Дизлайка то вперед, то назад, то прямо, то косо, не стесняются задать вопроса, да вот беда - не слышал никто из встречных про пень-исцелин, глаза таращат, а то говорят "мы не отсюдова" и убегают прочь.
Вдруг навстречу старушка. Маленькая, горбатая, от земли еле видно, однако ж улыбка хороша, кокетлива.
- What is your name, бабуля? - снова Лямурка свою знанию явила. - Откудова тащишься?
- Их, детушки мои четвероногие, сама я из страны-виталии, а кличусь, натурально, Римма, - и строго таково на животных посмотрела, мол, как же ей еще зваться-то. - В гостьях была, мед-пиво пила, тама были перепела, вот я под них и перепила. Много ль мне, старенькой, надо. Вот и не могу в эндаком обстоятельстве домой дорогу найти.
И тут поглядела на собаку с кошкой озорно и подмигнула.
- Давай мы тебе помощь окажем, бабушка, - Дизлайка говорит, - как к твоему дому пройти?
- А туда все дороги ведут, - баба Римма ответствует, - да только у меня перед глазами туман, в голове обман, в ушах шум, и сбежал ум, вот и заблунула.
Проводили животные бабулю до дому. Ну тута особливо Дизлайка отличилась, как нюх у ней тонкий, даже, сказать, щекотливый.
- Спасибо, детушки, за помочь, - бабуля игриво молвит, - мож вам чего надо? Помогу, не сумлевайтеся.
- А видишь, бабуля, хозяин наш занемог, вот ищем пень-исцелин.
- Ладно, помогу вам, совет дам: идите куды хотите, время не торопите, когда судьба назначит, тут и пень найдете, значит. И примите от меня в дар мешок чиполлин, я их на своем участке выращиваю. В этом году злые как звери родились.
Сказала, рассыпала смех звонкий, хрустальный, и пропала со своим домом как не было ее, даже поблагодарить ее не успели животные за совет и дар.

Идут собака с кошкой куды хотят, время не торопЯт, ждут знака, где пень, однако.
Вдруг видят - рысь сказочная на
лесной опушке разлеглась. Собой хороша, глаза добрые, малахитные, хвост на заду как положено, на ушах кисти, круп лоснится, бедра ходят, рот улыбается. Лежит и с бабочкой пролетной беседу женску ведет. Держит бабочку за крылышки двумя лапами перед лицом, а бабочка рысь лапками за усы держит. Смеются, сплетничают.
Ну, Лямурка сразу сродственницу опознала. Подскочила, расцаловала мимикошонски.
- Подскажи нам, рысюха сказочная, - говорит таково бестактно, - нет ли тута поблизости страшного леса с пнем-исцелином. Всю землю исходили, во всех перезакоулках побывали, а не нашли. Хозяин наш, поди, уж совсем на ладан дышит.
- Знаю я об этом леске, - говорит рысь сказочная, - да только даром не подскажу. Сплетите мне на голову веночек, так чтобы в нем цветы-обдуваны с васильками перемежалися. Мне самой лень.
Делать неча, сплели кошка с собакой веночек, хоть времени на это вагон ушло, да рыси на голову и представили. Разнежилась, раздобрилась рысь в веночке до беспределу и говорит.
- Сами вы тот лес никогда не сыщете, это, видно, судьба вас на меня навела. Слушайте же. Тот лес иксатический, с растениями целебными, со зверями говорящими, с птицами думающими, спалил ужасный летающий ящер Ахнемет. Летает он в небесах, оттудова огнем пыхает и все что внизу уничтожает безо всякого соболезнования. Пошлю я с вами мою подругу бабочку Марико, она вас в тот лес проведет.

Взяла бабочку, пошепталась с ней и в небо подбросила. Полетела бабочка, а кошка с собакой за ней приударили.
Долго, коротко ли шли, а вдруг видят - перед ними лес погоревший, страшный. Все деревья голые, черные, ветви в разны стороны вывернуты, а у иных за ствол заломлены. Стонут деревья, трещат.
- Таперича ждите, что будет, - бабочка сказует, - не бойтесь, не пугайтесь, в трудный час не растеряйтесь.
И умотала. Вот ждут-пождут Лямурка с Дизлайкой, слышат - звук пропеллеров, мотора рычание, клекот злобный, летит, летит над ними ящер Ахнемет. Глаза кровью налиты, того и гляди от ярости вывалятся из глазниц, хвостище по воздуху щелкает, облака нежные стегает. Пред ним парят два стравуса-разгильдяя, птический прицел несут. Увидал ящер животных, нацелился да как пыхнет - вокруг собаки с кошкой кольцо огненное образовалось. Растерялись животные, да тут бабочка Марико откель ни возьмись. Помахала крылышками над огнем, он и погас. На вторую попытку идет Ахнемет. На сей раз умышленно маленькую искорку пустил в сушняк, из искры пламя возгорелось таково скоростное, да тут уж Лямурка с Дизлайкой не сплоховали - быстро развязали мешок со льдинками, который им огурецкий старик Афиноген подарил. Льдинки-то в воду давно переиграли, затушили огонь волшебным потоком. В -третье пошёл на приступ Ахнемет. На брадобреющий полет перешёл, сблизился с кошкой и собакой, пасть открыл. Да не успел ниче, как животные взяли мешок со злыми чиполлинами, что им бабка Римма дала, да в рот его зверюге и закинули. Сомкнул
ящер челюстя да как заорет нечеловеческим голосом, из глаз слезы с яйцо текут, живот от спазмов ходит. Рухнул на землю ящер да в остатках своего же огня и сгорел. Стравусы-разгильдяи во всем повинились, пообещали помощь какую надо оказать.
А лес-то ожил, ух ты! Деревья растут иксатические, звери гуляют сказочные, птицы щебечут думающие. Отыскали друзья пень-исцелин, выкорчевали с удовольствием, живу воду в склянку выжали и на стравусах домой полетели. Не так уж и далеко оказалось.

Ну, прилетели, а их и не ждут, думали, что сгинули совсем. Дурак ваще помирать намылился, и понятно - температура за тридцать семь и пять перешкворчала, горло саднит. Ну, дали ему живой воды - оклемался сей же секунд.
Расцеловались на радостях Иван-дурак, кошка Лямурка, собака Дизлайка и вновь к обычной жизни вернулись. Кошка с котами гуляет и еду готовит, собака охотится, а Иван ест да красворты гадает. Хорошо же!

Кошка с собакой, волшебная рысь,
Добрый и нежный картежник.
Дружба спасает дурацкую жисть,
Помощь спешит неотложно.

Небо в алмазах, Казанский вокзал,
Яростный храп иноходца.
Сказка моя, я тебя рассказал.
Что мне еще остается?

Это случилось давно, в те незапамятные времена, когда про истребители пятого поколения могли мечтать только самые закостенелые фантазеры и романтики.

Жили в одной деревне крестьянин и крестьянка. Трудились много, честно, выращенного еле на прокорм хватало, а если что было остальное, то возили в город на рынок и меняли на письменные принадлежности, потому как крестьянин в свободное время стихами баловался. И не просто баловался, а печатал их в толстых деревенских журналах, так что профиту с этого, прямо скажем,  было не больше, чем с профильной деятельности.  Да никакого прибыля не было, уж скажем честно, одно моральное удовольствие. Крестьянка на него за то ругалась по-некрасивому, упрекала, что с грамматическими ошибками пишет, и вообще, мол, не стихи это - рифм нету,  в строчку текст складает. "Нет, - говорила, бывало, грубо - в твоей поэзии образности, метафоричности, музыки також не просекаю". Но бесполезно - мужику вожжа под хвост втырилась, уперся и строчит.
И вот однажды наступило такое время, когда накопили крестьянин с крестьянкой большой жизненный опыт и охота им пришла с кем-нибудь этим опытом поделиться и кого-нибудь повоспитывать. Ну а с кем и кого? Соседи у них с таким же точно опытом, им это даром не нужно. Остается одно - детей рожать.
Вот и стали они рожать, сперва - девчушка, а потом и до пацана дело дошло. Долго думали, как назвать. Старшенькой порешили дать фамилию простую, немудреную - Петрова, а мальчику покрасивше фамилию придумали - Яблонский.  К выбору имен очень придирчиво подошли. Дочь назвали Аленушкой, потому что во время родов отец знакомому звонил, переживал, как там "Спартак" сыграл, дозвониться не мог и все время кричал в трубку: "Але, але!" А малыша Иванушкой стали кликать. Тута суть в том, что рядом с домом, у реки, ива плакучая росла, и мать, когда сынка носила, очень обожала под ней сидеть. Да.

Детки хорошие, красивые, что ты! Да только родители, как трудились много и утомлением к вечеру одолевались, воспитывать их, правду сказать, ленились. И потому сами для свово успокоения придумали таку легенду, что самое лучшее воспитание - это полная свобода. Мол, сами детки из всего выплывать должны. Ну типа как закалялась сталь. И вот с таким бедагогическим прынцыпом детьми они себя не бременили, а только по вечерам сидели и любовались, как их чадушки растут. Аленка по необходимости готовить начала чуть не раньше, чем ножками пошла. Иванушка тоже - табуреты да прочу утварь ремонтировать еще в трехлетнем возрасте начал, а заодно игрушки себе и сестре мастерил.
В общем, росли дети, уж если начистоту, добрые и порядочные. Аленка Петрова -  скромница, веселая, уважительная к старшим, не курит, не пьет, с парнями не гуляет; парней в деревне не было ни одного, все в город за культурной жизнью подались.
Ванюшка Яблонский, наоборот - серьезный, умненький, если там с какого языка на родной перевесть что аль отцу грамматические ошибки в стихах исправить, это он завсегда с евонным удовольствием.

И вот в одно прекрасное воскресенье погрузил отец в телегу что осталось от урожая и мать, запряг кобылу Жучку и поехал все это менять на письменные принадлежности - у него как раз вдохновение пришло или, как он выражался, стих напал.
В ту пору, аккурат рядом с ихней деревней ведьма гуляла-проказничала. Малых деток крала и ела. Никто ее за это, сказать, не осуждал, а даже жалели, мол, ну что делать, если ее Господь такой создал. Ну, мы, мол, хлебушек едим, кашу, а она вот так. Однако, детишек строжили, велели от дома слишком уж далеко не отходить.
Вот тронулся крестьянин с крестьянкой на возу, а Аленушка с Ваней вослед им бегут, просят: "Не уезжайте, папаня с матушкой, боимся ведьмы, как бы не покрала нас". Ну, как у папки с мамки вольный прынцып воспитания, они и говорят, мол, спасайтесь сами, взрослые уже, и как не стыдно родителей от делов отрывать. "Пряников вам привезем," - пообещали. Дети и утешились.

Скрылись предки в сине-золотой дали, пошли детишки делами заниматься. Иванушка знай себе табуретки делает, прям как камвеер какой, Аленушка жюльен с петушьих гребней мастерит на обед, все ладно, все мило.
Вот приустал Ванек Яблонский табуреты выпускать, решил перекурить, вышел на лужок. И тута таково несчастное происшествие случилось - налетели гусь и
лебеди, мальчика и унесли. Аленка только последний его крик услыхала, так увлеклась жюльеном-то, выбежала,  увидала гусиную гузку в небесах, остальные-то органы с лебедями уж за облаками скрылись, и все, будто и не было никого.
Ну, во-первых, двинула Аленушка в деревенскую службу занятости. "Так и так, - говорит, - пропал брат, Яблонский Иван, возраст семь лет, особые признаки - глаза голубые да щечки румяные, как яблочки. Да, ну еще табуретки делать умеет."
А в деревенской службе занятости таковы спецы сидят.
"Нет, - ответствуют, - крестьянская дочь Петрова, погодим мы пока вашего брательника искать, он человек, сказать, маленький, увлекающийся, страстный, игручий, ну, заинтересовался чем по молодости и ушёл. Да хоть рысь увидел и в лес за ней погладить побежал. Вернется еще, может. А нет, так приходите через три дня, мы вашу беду в ход пустим".
Делать нечего, с неохотой пошла Аленушка братца шукать.

Идет по рощам, по лугам-полям-болотам, по побережьям также идет. Проголодалась, жюльен-то с собой забыла взять. Стоит яблонька.
- Накося выкуси, девочка, моего сочного плода, - предлагает.
Взяла Аленушка яблочко, выкусила, ну, вкусно. Поклонилась яблоньке в пояс. "Век твоей доброты не забуду," - сказала. Только собралась дальше идти, а яблонька ее веткой за плечо схватила и к себе тащит. "Где тебя воспитывали? - спрашивает. - Кто тебя научил бесплатно чужую собственность присваивать?" Насилу вырвалась Аленка, удрала. Удрала и по енерции дальше уже не пошла, а побежала. Бежит горами-долинами, почвами суглинными, оврагами, поселками, осинами да елками. Снова в животе заурчало у Аленушки. Видит - печка во чистом поле среди пышных сорняков красуется.
- Накося выкуси, девочка, моего пирожка с ливером с пылу-жару, - предлагает.
Взяла Аленка пирожок, выкусила, язык проглотила - вот как вкусно. "Два века твоей доброты не забуду," - сказала.
Только снова в путь побежала, как печка ухватом ее цапанула да к себе притянула. "Кто воспитывал тебя, дитя? - поинтересовалась. - Кто заповедал тебе красти чужое?" Ух, страшно. Насилу Аленушка Петрова вырвалась да дальше побежала.
Бежит она траншеями-окопами, заброшенными тропами, тенистыми аллеями, театрами-музеями. Оголодала на бегу-то. В животе классика звучит, перед глазами куриные ножки жареные плавают - одним словом, умираж сплошной. Тут бац тебе по лбу - река.  Да какая - ромовая, а по берегам ром-бабы лежат, сладостью истекают.
- Накося выкуси, девочка, моих ром-баб да ромком ямайским запей, - река предлагает.
Послушалась Аленушка, все сделала, как речка сказала - вкусно! А забирает как! Поклонилась речке в пояс. "Три века твоей доброты не забуду," - сказала и собралась уже извилисто в путь отправиться, как одна из ром-баб к ней прилипла и к речке подтащила.
"В каком интернате тебя воспитывали, малютка? - спрашивает река - Кто тебя наставил чужие сладости и алкоугольные напитки без оплаты потреблять?" Насилу отлепила Аленушка от себя ром-бабу и дальше поплелась. Плетется песками-лесками, дюнами-лагунами, солнцами да лунами.

И вдруг - стоит на поляне избушка. Да на курьих ножках! Ножки жирные, мясистые. Облизнулась голодная Аленушка, подошла к избушке, вовнутрь скрозь окно заглянула. Видит - ее братец милый в избушке забавляется, скворешники рукоделит. Уж цельный их взвод наварганил. Поодаль ведьма печку разжигает, воду во горшке  кипятить ставит, кулинарную книгу листает - подходящий рецепт ищет, чтоб недорого и скоростно. Только отвернулась ведьма, чтобы аджику да траву рукоккалу из охладильника достать, впрыгнула Аленушка в избу, как коза горная поскакучая, схватила братца, к сердцу прижала (на это тоже толика времени ушла) и в окно с ним тем же путем и выметнулась.
Обернулась ведьма - нет обеда!
Выскочила на крыльцо, орет диким контральто: "Ой вы, гусь и лебеди, летите вдогон, как скорый вагон, возверните сестру и брата, мне по режиму обедать надо!"
А тем временем бежит Аленушка с братцем. Спрашивает Иванушка с подозрением: "А почему, милая сестрица, от тебя алкоуголем пахнет?" Застыдилась Аленка. "Мимо трактира пробегала к тебе поспешаючи, вот дурным эфиром и напиталась," - отвечает. А тут как раз ромовая река на пути. "Значит, дурным эфиром, - с упреком сказала, - сталбыть не только бесплатно питать себя привыкла, а еще и хаешь руку дающую, с которой ешь". Устыдилась Аленка, покаялась, заплатила ромовой речке копеечку за съеденное и выпитое, попросила укрыть от погони - гусь и лебеди-то на хвосте уж сидели. Простила девочку речка, загримировала ее под ром-бабу, велела на бережке разлечься, а братца телом прикрыть. Покружили гусь и лебеди над речкой, никого не обнаружили и улетели.
Вот бежит Аленушка с братцем  дальше. Спрашивает Ваня подозрительно: "А почему, сестрица, от тебя ливером пахнет?" Застыдилась Аленка: "Мимо другого трактира пробегала, к тебе поспешаючи, вот ливерным духом и напиталась, - отвечает.
А печка тут как тут стоит. "Значит, не по нраву тебе ливерный дух, - молвит саркастически, - сталбыть мало того, что бесплатно апатит свой безграничный утолять привыкла, ты еще и в колодезь плюешь, из которого воду пила". Устыдилась Аленка, покаялась, заплатила две копеечки за съеденное, попросила укрыть от погони - гусь и лебеди вона, уж хвостами да крылами чуть не над головами трещат. "Ладно, пирог с вами, полезайте в меня", - печка промолвила да заслонку открыла. Спрятались дети, не дышат. Покружили гусь и лебеди над печкой, ничего не обнаружили, улетели.
Побежали дальше Аленушка с братцем. Спрашивает Иванушка: "Сестрица, милая, а почему от тебя яблоками пахнет?" Застыдилась Аленушка. "Мимо третьего трактира пробегала в десертный час, к тебе поспешаючи, вот яблочным духом и напиталась," - отвечает. А яблоня уж ветки, как руки, раскинула,  дорогу переградила.
"Значит,  просто пробегала, -  говорит, - значит, не объела самого большого сука, не теряла времени на бесплатную еду, заместь чтобы братцу на выручку приударять".
Устыдилась Аленушка, покаялась, заплатила три копеечки за съеденное, попросила укрыть от погони - гусь и лебеди уже по щекам крылами хлопали. Простила ее добрая яблоня, приказала на себя лезть, опосля ветками густыми прикрыла. Гусь и лебеди покружили, тык-мык, а скрозь листву-то и не пробиться. Улетели домой.

Между нами, судьба птиц горькой оказалась. Ведьме в это время по режиму кушать полагалось,  а поскольку детское питание сбежало, то она гуся на жаркое пустила, а с лебедей чан бульону изготовила.

А Аленушка Петрова с Иваном Яблонским богополучно до дому добрались, и тут как раз родители возвернулись. Мамка как с возу скакнула, кобылка расплясалась таково свободно, отец в предчувствии потока стихов веселый, пляшет тоже, мамка от удара об землю отошла и тоже пошла выделываться, детей ни о чем не спрашивают, живы и ладно. Ванька с Аленушкой частушки гонят, про волнения свои уж позабыли, сказка ведь, не бывает такого в жизни.

Ну и пряники, конечно, куды без них. Родителям для деток ничего не жалко. Аленке пряник и Ваньке пряник. А читателям - вареных приветок цельно блюдо. Хорошо!

Спи, солнышко, засыпай, а я тебе сказку сказывать буду. Прочесть ты ее не осилишь - слишком букафф много. Прослушать - тоже не выдержишь - заскучаешь. Так что спи, а я сказывать буду - она длинная, на целую ночь хватит снов.

Жил-был царь-государь, и было у него три сына: Василий-умник, Степан-разумник да Иван-дурак. Жили братья промеж собой дружно, вместе Ницше и Тредиаковского читали, вместе в поло играли, вместе за девками дворовыми куртуазно  ухаживали. Короче, не разлей вода. Все бы хорошо, да настало им время жениться. Вот взяли братья в руки луки, вышли во чисто поле и начали из луков палить. Первым спустил тетиву Василий-умник. Далеко полетела стрела на дикий запад и пронзила купецку дочь. Подошёл опосля к черте Степан-разумник. Спустил тетиву, полетела стрела на жаркий юг, пронзила дворянску дочь. Вот незадача! Огорчились слегка старшенькие, да что ж поделать. Наконец, поднял лук Иван-дурак. От него уж особенно никто ничего и не ждал. Ну оно и вправду, уж коль старшие невест поубивали, что с дурака возьмёшь. Пальнул Иван, полетела стрела на ближний восток. Вроде, криков не слышно, сталбыть все живы остались, да где стрела-то? Вздохнул Иван, взял в дорогу окрошки чан, капусты кочан да для отдыха топчан и почапал, куда стрела скрылась. Долго, коротко ли шёл, про то нам не ведомо, а только вышел он как-то на рассвете к пустыне необъятной. Взглядом не охватить, так велика. И куда взгляд ни кинь, всюду пески, пески желтые, караваны со зверями неслыханными-невиданными - на спине две горы, глаза хитры, далеко плюются, в руки не даются. Местные тех зверей фирблютами величали. Засмотрелся дурак на тварей, много времени задарма затратил, опосля вспомнил - спохватился, за голову схватился, стал стрелу искать. Глядь (только он покрепче сказал)! - во середке пустыни торчит стрела. Ну, хорошо - стрела есть, а невесты несть. Подошёл он к стреле вплотную и видит: сидит рядышком ящерка-геккониха, муху цеце доедает. Закручинился тут Ванюша, а что делать. Взял он геккониху, в чан с-под окрошки посадил (окрошку к тому времени подмел всю) и домой уж не почапал, а на фирблюте поехал (что он дурак - ногами идти, когда такой зверь рядом).

Заснула, солнышко. Ну, видишь, я же говорил, такую сказку лучше во сне слушать.

Ну, приехал Иван домой. Там его уж и ждать не чаяли, думали: мол, осел дурак в дальних краях, обгражданился там, предателем стал, а то загинул совсем. Ан нет. Радуются, конечно, шапки подбрасывают, фирблютом любуются, тот плюется прям в народ, а народу и весело.
- Ну, где твоя невеста, сынушко? - спрашивает царь-государь, - последняя ты моя надежда.
А там как было-то. Старшие братья как возвернулись, доложили бате о результатах стрельбы. Огорчился царь, обозлился. "Накажу, - грит, - вас за косоглазие. Ты, Васька, возьмёшь за себе дочь пролетарску, ты, Степка, дочь крестьянина-бедняка"
Вот. А тут и с Иваном такой камфуз оказался. Царь и вовсе приуныл. Однако, делать неча. Вот и повелел царь, чтоб лучче знать, чего от невестушек ждать, принесть им на завтра стихи, прославляющие будущих мужей.
Пришёл Иван с собрания домой в отчаянии, поклонился своей гекконихе, рассказал ей про царское задание. "Не отчаивайся, дурачок, - ласково сказала геккониха, - будут тебе стихи". Лёг Иван с горя спать, утром встал, а на столе листок исчирканный лежит. Смотрит - слова. В стихах он не ахти разбирался, даром что царский сын и Тредиаковского изучал, просто взял листок и - во дворец. Там ждут его - старшие братья раньше пришли, довольные. Повелел царь Василию-умнику читать стихи пролетарской невесты. Тот вышел и зачел:

Наш паровоз вперед лети,
Царизьм ждет кончина,
Мой Васька, мать его ети,
Не бог весть как мужчина.

Ух, огневился государь, ногами растопался. "Да как она, - визжит, - посмела на устой государственный руку приподымать". Насилу успокоили. Впотом приказал середнему сынку предъявить стих крестьянской дочери. Вышел Степан, зачел гордо:

Степан, ты прямо лучик в глаз,
Хотя по росту - гном.
Но ты ласкучей в много раз,
Чем Петька-агроном.

Ох, не понравилось царю. :Царска сына, - орет, - с агрономом сравнивать?" Насилу в упокой привели.

Иван вышел. Все думают, мол, ну что там геккониха хвостом накарябала. Заране ржать собрались. Зачел Иван:

В пустыне жаркой, в летний зной
Я муху ела.
Стрела летела надо мной,
Стрела летела.

Она пробила гладь песка
И встала рядом.
Я озадачилась слегка,
Песконаяда.

Любовь вонзилась предо мной,
Но не убила.
В пустыне жаркой, в летний зной
Я полюбила.

Понравилось царю стихотворение не передать как. Правда, придворные завистники что-то про глагольные рифмы нашептывать стали, но он едва успел рукой на них махнуть да смертный приговор двум самым активным выписать, как они мнение свое и поменяли.

На следующий день пригласил царь сынов с невестами на аляфуршет. Хотел посмотреть, как девушки в обществе себя ведут. Закручинился снова Иван. Пришёл домой грустный, пьяный с горя.
- Что, мой дурачок, невесел? - спрашивает геккониха.
- Да вот ведь напасть какая, милое земноводное, - отвечает дурак, - повелел царь-батюшка нам явиться завтра на аляфуршет с невестами. Братья мои любимые придут, как это принято, с женщинами, а я...
- Не тужи, - говорит ему геккониха, - иди проспись, с утра похмелись, как это водится, и иди во дворец. Как услышишь гром-гам, скажи царю: "То моя геккониха оседлала коника".

Ты куда, солнышко? Водички попить? Ну, сходи. Попила? Теперь снова глазки закрывай, а я помолчу, пока не заснешь. Ну, вот. Продолжаю.

Наутро встал Иван, все. как геккониха сказала, сделал. Пришёл во дворец, царь интересуется: "Где ж твоя невеста?" Иван не знает, что сказать. А уж братские девушки такие расфуфыренные, безвкусно, правда, одеты, но ярко, этого не отнять. У пролетарки вечернее платье с декольте до пупка в джинсы заправлено, а джинсы - в сапоги. На голове шапочка жокейская и серп и молот в руках-то. У крестьянки-беднячки в противувес - платье-сарафан черное, тапочки белые на ступнях, брошь в виде черепа на груди, коса в руках, ну, что ты, зачетно!
И тут - грохот, топот, святые угодники! Все в панике врассыпную куда глаза глядят бросились, кто на бегу противогаз натягивает, кто ничего не натягивает, чтобы время не терять и подале скрыться, а кто и вовсе в окно сигает с криком: "Враги идут!" Столпотворение - вавилонское. Выждал Иван, паузу выдержал и объявляет, как велено было: "Не пужайтесь, люди добрые, то моя геккониха оседлала коника". И только он эту вещую фразу выдал, как возникла в центре дворца женщина - красоты необъятной: глаза-хризолиты любовью налиты, длинные ноги полуоткрыты, платье haut couture - сплошной кримплен да гипюр, коса до пят - в общем, увидев такую, не спят. Сама на яростном коне восседает, яблоко ест, а точней - доедает. Все, ясно дело, в шоке. Царя на радостях микроинсульт хватил, но откачали.
- Как тебя кличут, доченька? - спрашивает неразборчиво.
-Элеонорой Перемудренной родители нарекли, папенька, - та отвечает.
Ну, царь и рад. Ай да повезло Ванюшке! Вот пошёл писать аляфуршет. Пролетарская дочь ест, аж за ушами трещит, облизывается от гастрономической страсти, рукой утирается. Крестьянка-беднячка - та все больше со стола тащит и под подол пихает, чтоб унесть и дома съесть. Оно понятно - сроду таких яств не видывала. А Элеонора-то дуракова ест в меру, рот салфеткой промокает, не чавкает, нож правильно применяет. Да ведь как ест непросто. Одну суши в рот, другую - в рукав. Один стакан сакэ в рот, другой - себе за шиворот (аляфуршет-то у царя с японским прононсом был). Ну ладно. Опосля танцы начались. Бел танец, как водится. Пригласила пролетарска дочь Василия своего, да как завела брейк чебучить. Крестьянка-беднячка не лучше - вприсядку пошла. Это под бел танец-то! Разнузданные - ни стыда, ни совести. Снова осерчал царь. "Скройтеся, - орет, - с глаз моих, таковые-сяковые". Сыновья туды-сюды, сам, мол, велел их в жены брать, еле успокоили старика. И тут - Элеонора Перемудренная выходит, Ивана не приглашает, а лишь посматривает на него завлекательно, соло танцует. Посреди танца как подпрыгнет - из-за шиворота бассейны воды выплеснулись, по дворцовой зале легли. Она рукой взмахнула - рыбы и морепродукты всякие в тех бассейнах развелись. Чудеса! Царь в восторге, стал с Элеонорой беседовать - про тили-дили-кинез, полторагейтс и прочи психозы. Тем временем, Иван решил домой пойти да посмотреть, как же такой метамарфос произошел. Заходит, видит - в основной комнате кожица гекконихи лежит. Смекнул он, что случилось и порешил, что если уж Элеонора кожу сбросила, то теперь она и вовсе ни к чему. Взял и бросил ящеркину кожу в камин. Что такое? Гром-гам, стулья к потолку, посуда во буфете пляшет, пианинные клавиши сами по себе Скрябина фальшиво играют. Появляется тут Элеонора - осунувшаяся, полукружья под глазами, одежа  разорвана - видно, торопилась.
- Что ж ты наделал, мой дурачок? - говорит. - Потерпел бы до полуночи, и совсем твоей бы стала. А теперь гудбай, ищи меня у Змея Горыныча в Тридесятом царствии.
И тут в окно ее вынесло и с глаз долой скрыло. Загоревал Иван, ночь, спать охота, а делать нечего - надо невесту выручвть. Вот заседлал он фирблюта и понесся на нем в Тридесятое царствие Змея Горыныча шукать.

Вот и ночь за середину переплыла.. Да и сказка тоже. Интересно, что тебе снится, солнышко? Но дальше, дальше.

Едет Иван, едет, а Тридесятого царствия никак не достигнет. Уже весь шар земной практически обогнул, уже до государства родного полчаса осталось езды на фирблюте, как вдруг - что такое? Табличка при дороге с надписью "Tridesyatoe tsarstvo". Приехали-с.
Сошёл Иван на землю, огляделся. Царствие, сказать, не велико, в центре дворец готический, весь из себя мистический, вокруг лесок небольшой,  но страшный. Внедрился в него Иван, идет, за собой в поводу зверя ведет.
Вдруг навстречу волк. Поднял Иван свой лук меткий, из которого невесту себе нашёл,
Нацелился в волка, а тот в ответ и молвит: "Не стреляй в меня, Иван-дурак, я тебе еще пригожусь". Пожалел Иван волка, отпустил с миром и в полном здравии. Помахал ему волк серым хвостом и поминай как звали. Идет Иван дальше. Медведь под дубом на задних лапах стоит, об ствол когти точит. Поднял Иван свой лук легендарный, нацелился в медведя, а тот в ответ рычит: "Не стреляй в меня, Иван-дурак, я тебе еще пригожусь". И медведя пожалел Иван, не стал стрелять. Послал медведь ему на радостях воздушный поцелуй и в леске исчез.

Дошёл Иван до дворца готического, входит, а там - суматоха. К свадьбе нечисть готовится. Ведьмы Элеоноре  платье шьют, лешие жениху фрак с бабочкой строят, наяды пироги пекут, дриады  салаты варганят, баба-яга перины с подушками взбивает. Сам Горыныч  по дворцу гуляет, свое воображение распаляет, о любви мечтает.  Элеонора-то Перемудренная согласия пока упорно не давала, ну да это его не беспокоило. Убедит девушку. Нешто смерть лучше замужества? Насвистывает, руки потирает, старикашка мерзкий.
Подходит к нему Иван и говорит:
- Отпусти, нехристь, невесту мою. Ты уж стар, немощен, до юного тела тебе ли дотрагиваться?
- Ох, Ванюша, - Горыныч ответствует, - не лезь не в свои матримониальные дела, будь лапидарен да отправляйся домой, не то кликну вампиров верных, попьют кровушки твоей досыта.
Загрустил Иван, ибо понял, что ничего супротив Змея противувыставить не может.
И тут - мать честна! - Элеонора бежит, еще красивше, чем прежде, и понятно - Змей средств на медобслуживание и косметику для нее не жалел. Красивше-то красивше, а только на душе у нее прескверно было, еще бы - за нелюбимого выходить кому сладко? Однако, как увидела Ивана своего, тут же согласилась. "Бери меня, нелюбимый, - заявляет, - только дурачка моего не трожь". Змей и рад.
- Ну, - грит Ивану, - мотай отсюда, ты тут третий лишний и не мешай таинству. У меня ренессанс организма стартует.
Элеонора вдруг встряла.
- Дозволь, будущий муж мой, с бывшим женихом распрощаться на все стороны.
- Быстрее только, - Змей молвит, - соблюдайте лаконизм.
Обняла дурака Элеонора, прижалась к нему обтекаемо, извивчато, а сама в родное ухо шепчет: "Ванечка, дурачок мой, выменяла я у Змея на страстный поцелуй секрет его жизни. Слушай же: смерть его в стравусином яйце, яйцо в птицедактиле, птицедактиль в кролике-переростке, кролик в комоде, комод на дубе, вроде, а дуб уходит за облака, так что задача твое нелегка.
Заволновался Змей Горыныч - что-то слишком долго Элеонора к дураку прижимается, как бы чего не вышло.
- Ну, чего застыли, - грит, - ауфидерзенькайтесь скорей.
Распрощался Иван с Элеонорой, пошёл в лесок. Видит - стоит дуб  в кучу обхватов, макушкой в облака уходит, комода и не видно.
И тут - медведь бежит. Вцепился в дуб, стал его раскручивать, из почвы выворачивать. Упал с верхушки комод. Чуть Ивана не зашиб. Открылся при падении и выскочил из него гигантский кролик-переросток да как задаст стрекача. Почесал Иван затылок. А тут и волк бежит. Догнал кролика, разорвал его на части. Вылетел из кролика-переростка птицедактиль со стравусиным яйцом в лапах, да как начал высоту набирать. Но тут уж Иван не сплоховал. Достал лук свой неотразимый, ударил по птицедактилю и пронзил его стрелой насковозь.
Выпало у того из лап яйцо и прямо Ивану в руки угодило. Постучал Иван яйцом по земле, как когда яичницу готовил, разбилось яйцо, вытекло, и выплыл из него пульт дистанционного управления. Взял его Иван, направил на дворец Змея Горыныча и нажал большую красную кнопку с надписью DEATH. Тут нечисти всей, включая Змея, и капут приспел.
Рухнул дворец, а на его месте шикарный санаторий для сердечно-сосудистых больных вырос. Вокруг зелень экзотическая, ну и родной укроп, как без него.
Посадил Иван Элеонору Перемудренную на фирблюта и поехали они домой, благо до дому полчаса езды было. А там и свадебку сыграли, закатили пир на весь мир и стали жить-поживать да радоваться.

Я там был, наелся плотно,
От блинов устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.

Вот уже и светло. Проснулась, солнышко? Не, я не спал. Что тебе снилось? Фирблют? Нет, нет такого зверя. Верблюд есть. В зоопарке. Сходим сегодня.

Покинув сон про кватроченто,
Проснулся я в четыре с чем-то,
Поскольку рядом, за стеной,
Включив любовное крещендо,
Проснулась ты в четыре с кем-то,
Но не со мной, нет, не со мной.

О, мисс соседнего подъезда,
Когда-то мне почти невеста,
Пришли такие времена -
С тобой в четыре, нет, в три сорок,
Поет крещендо вирусолог.
Какая тонкая стена...

Бесстыжей лжи непробиваем панцирь,
Ты правду мне скажи.
Весь день сижу, вожу по карте пальцем.
Но где же точка джи?

"Она совсем, совсем неподалеку", -
Шепнула, пряча взгляд.
О боже мой, как ты была жестока,
Не дав координат.

Стоял мороз. А дело было в марте.
Корону мерил мир.
Отдельные места я стер на карте
Практически до дыр.

Насмешливо ты на меня смотрела -
И смех сбегал в Тобол.
Я чувствовал, что вскорости Отелло
Я сделаюсь с тобой.

Но двери стук, порыв опережая,
Ударил по мозгам.
Прощайте все, я завтра уезжаю
К далеким берегам.

Москва и Лондон, Прага и Паттайя
И прочие места,
Где дети в "точка, точка, запятая"
Играют неспроста.

А может, натянув потуже вожжи,
Смирю коней своих,
Где Север, чтобы выглядеть моложе,
Стянул седой парик,

А может, на поволжских перекрестках
Найду искомый след,
Где пчелы жадно всасывают блестки
Нектарного желе.

Найду ее назло твоим обманам
В толпе эй, би, си, ди
В лазурном небе душного Омана,
В лаосские дожди.

Пройдя весь мир, дойду до самой точки.
Вернусь к тебе, когда
Последние осенние листочки
Покинут города.

На Востоке, на Амуре
Проживает Мури-Мури,
Вся в невиданном гламуре
Отражается в Амуре.
Тем, кто в бури едет в фуре,
Путь покажет Мури-Мури,
Изумрудными глазами
Свет пуская до Казани.
В элегантной теплой шкуре
С длинной речью Мури-Мури
Выступает на "Культуре",
Поедая хачапури,
И рассказывает сказки
Про амурские леса,
Про шуршанье гаоляна,
Про таежные туманы
И про птичьи голоса,
Как любил ее Конфуций,
Как пытался к ней тянуться
Из-за сказочной стены,
Как она играла в нарды
С леопардом Леонардо,
Королем ее страны,
Как лимонник собирала,
Как, наслушавшись хорала,
Поскакала по сукам
И с вершины чудо-древа
Унеслась в созвездье Девы -
Далеко за облака.
В перламутровой лазури
Накупалась Мури-Мури
И, стрелой покинув высь,
Приземлилась у Амура -
Там, где мальчик, глаз зажмуря,
Целит в сказочную рысь.

Мы отражаемся в картинах Рубенса,
На тициановских живем холстах,
Над гиацинтами шмелями кружимся
И лирохвостами поем в кустах.

Греха не ведаем, не знаем робости,
Нам сад раскидистый - постель и кров.
Мы два эндемика Эдемской области,
Что отгорожена от всех миров.

Внизу небесные плывут кораблики,
Мне Ева юная кричит: "Лови!"
И суть не в яблоке, совсем не в яблоке,
А в том, что созданы мы для любви.

Заспорят пасторы, попы с прелатами,
И академики внесут свой вклад.
А мы ни в чем таком не виноватые,
Мы вне влияния добра и зла.

Поймите, пасторы и академики,
Поймите, плотники и слесаря -
Вы все такие же, как мы, эндемики,
Не тратьте времени на споры зря.

Где тело черное листва от глаз крадет,
С улыбкой ангела висит питон.
Влюбляйтесь намертво, ловите ртами плод!
А кто не влюбится, тот сэр Ньютон.

К диалогу под стихотворением Ветровоск "Шлимазл"

Апостол Пётр шепнул вам у дверей:
"Какой Шлимазл? Всевышний - не еврей!"

Владимир_Алексеев  (07/04/20 08:59)

Гы:))) Хоть кто-то правильно считал :)))
То есть, богоизбранный народ есть, а евреев нет?

Ветровоск (07/04/20 09:01)

Евреев нет! Прикиньте, люди!
А "богоизбранный народ" -
Об этом сплетничать не будем,
Ведь фактов - как наплакал кот.

Представьте - не было евреев
И непонятных храмов их.
Несоломону сердце греет
Горячим ртом Несуламифь.

В Европе не было холеры.
Чума? Да що це за таке?
Легко поладили все веры,
Молясь на общем языке.

Водою бьют в оргазме краны,
Войны не ведает Земля,
Рабов не возят из Уганды
На кентуккийские поля.

Нет беззакония на свете,
И где публичные дома?
И на блистательной Литсети
Стихов Борисова нема.

Но кто-то вновь твердит, зверея,
Что просто в прятки, черт возьми,
Играют хитрые евреи
На деньги с прочими людьми.

Действующие лица
Отелло, благородный, немного неуравновешенный мавр и одновременно гастарбайтер, работает в Венеции военным.
Яго, денщик Отелло, изобретательный, но немного злой.
Дездемона, юная, милая и ни в чем таком не повинная жена Отелло.

Утро в Венеции.

Отелло (ласково):
Ну, ты уже проснулась, Дездемона?
Чего ты хочешь? Фейхоа? Лимона?
Ну вот, храпит, не слышит. Дубль два.
(Орет)
Тебе чего? Лимона? Фейхоа?

Дездемона просыпается.

Дездемона:
Ах, это ты, мой мавританский воин,
Я только что увидела во сне,
Что, хоть и мавр, но ты меня достоин
И что ты, соответственно, на мне.
(Нежно подмигивает)

Коварно входит Яго.
Яго (самым честным голосом):
Отелло, не ложитесь на жену!
Она вам изменила с лейтенантом,
Да хорошо уж то, что не с сержантом,
А то б ваще позор на всю страну.

Отелло (в дикой ярости):
Что делать мне? Сейчас, сейчас решу я,
Да, собственно, ведь я уже решил -
Ни фейхоа тебе и не фэн-шуя,
Ни шалей и ни шубы из шиншилл…
Сейчас тебя возьму и задушу я!
(Вдруг замолкает и удивленно смотрит на лежащую бездыханную Дездемону)
Да, собственно, уже ведь задушил…

Внезапно понимает, что натворил и закалывается, успевая ранить Яго, которому теперь не позавидуешь

В глубоких реках спят налимы,
В глубоком шоке спят земляне,
А мы с тобой не разделимы
Войной, блокадой, патрулями...
Раскинув трепетные крылья,
На синем воздухе упругом
Две наши памяти тактильно
Взаимодействуют друг с другом.

В шаге от весеннего бульвара,
Где двоих выносят боливары,
По тропинке рядом с мокрой лавкой
Женщина гуляет с белой гавкой.
Женщина гуляет по тропинке
И сдает экзамен без запинки.
- Любишь?
- Люблю.
- Когда?
- Завтра в десять...
Гавка на газоне слякоть месит.
Женщина с зелеными глазами
Робко ждет "пятерку" за экзамен,
И счастливый бог-экзаменатор
Ставит ей отметку там, где надо.

Иоанн строчил про апокалипс,
Листики валялись там и тут.
Сливы слез из глаз его стекали
В поднесенный фрейлиной сосуд.

Иоанн сидел на карантине
В самом дальнем райском уголке,
Где элиту тешил Паганини
И какой-то с тросточкой в руке.

Все святые прочно окопались.
Праведникам не было пути.
Иоанн скрипел про апокалипс,
Бог Адаму буркнул: "Ты прости,

Места, видишь сам, довольно мало,
Масок для своих и то в обрез"...
Ева от желания дрожала,
Мигом согласилась на отъезд.

И еще какие-то детали,
Вот, к примеру, вам одна из них:
Ангелы-хранители дремали
И не охраняли несвятых.

Ева едет домой.
На каком-то этапе
Бог простил свою дочь,
Как положено папе.

Вспомнил юность свою,
Не безгрешную тоже,
И погладил змею
По шагреневой коже.

А в Эдеме Адам,
Под антоновкой лежа,
Дав свободу рукам,
Еве тело тревожит,

Ничего не стыдясь,
Никого не стесняя,
Любит Еву, как князь,
Среди нового рая.

Любит Еву свою
Ненасытный мужчина,
Только это  - в раю
Оказаться причина.

Стерлись версты дорог,
Истрепались маршруты,
Переделывал Бог
В хризантемы цикуты,

Заполняли Эдем
Разномастные чада,
Аспиранты у стен
Философски молчали.

"Хватит книжки читать!
Поднимайтесь, лентяи!"...
Марк, Матфей и Лука
В мяч играют с детями.

Пока не пришла долгожданная дата,
К дверям твоей спальни поставлю солдата.
Он чем-то похож на Щелкунчика, правда?
Он гений сражений, гроссмейстер парадов.
Солдат деревянный, солдат седовласый,
Он тела хранитель высокого класса.
Высокого класса хранитель и тело,
Но хочется мне, чтобы время летело,
Как стриж - "Фигаро", обстригающий тучи,
Как сокол серпастый, как беркут могучий.
Все ближе и ближе момент нашей встречи.
В отставку, боец, ты и так искалечен!
Расслабься, солдатик, на полке витринной,
Я сам буду стражником тела любимой.
Но время до встречи не стриж и не беркут,
Не скачет по елкам стремительной белкой.
Проносится жизнь мимолетною птахой,
А время до встречи - летит черепахой.

Жил жук - распущенный болтун! 
Особо и не отличал он
Простой капустницы костюм 
От шоколадницы из чайной. 
Считал, что всех прекрасней он, 
И как-то, позднею весною, 
Вдруг повстречался с Махаон 
И предложил ей стать женою. 
Согласно помахав крылом,
Пыльцу смахнула с нежных лапок
И обмахнула веерком
Все, что скрывала под халатом.
Но вскоре разошлись, увы - 
Она не шеф, простите, повар, 
И, кроме хрена и халвы,
Не делала ничё такого. 
Потом он Бражник полюбил,
Веселую алкоголичку,
И от любви с ней пел и пил,
И это стало неприлично.
Затем была Павлиний Глаз, 
Умна, как Иоффе и Ландау, 
И понял жук, что здесь он пас, 
И улетел на Кюрасао.
Тут прилетела Адмирал 
И повела его жениться, 
С ее приказов умирал 
Мой жук и перебрался в Ниццу. 
И в Ницце с Траурницей жил 
Свои последние минуты, 
И лишь ее мой друг любил, 
Да! Отчего-то, почему-то…

Жила на свете Стрекоза,
Не та, что "пела это дело",
А та - зеленые глаза
И обольстительное тело.
В нее влюбился Муравей -
Герой труда и ветеран же,
Под каждым глазом по два бланша,
Над - рассечения бровей.
За каждый грубый взгляд на ту,
Что зеленяла, обольщала,
Он негодяя бил сначала,
Вводя в дальнейшем кислоту.
А Стрекоза пошла в балет
И стала примой-балериной,
На тонкой шее амулет
Висел фигуркой муравьиной.
Висел герой и ветеран,
Любитель Вагнера и "Тоски",
А если про большой экран,
Им очень нравился Тарковский.
В семействе тунеядцев нет -
Они и дети-муракозы,
Мишенью в дартсе был портрет
Крылова в самых разных позах.
Кроссворд и чай по вечерам,
Порывы страсти бесконечной,
Ему других не нужно дам,
И ей не надо разных встречных.
Я вам наглядно показал
Слиянье двух разных видов.
Ну вот, метро "Речной вокзал".
Нафантазировал и выйду.

Ты знаешь, я мужчина супер.
Плыву, как жук, в горячем супе
На самой грани трех стихий.
Вокруг едят и рассуждают,
Меня безумно возбуждают
Твои тончайшие духи.

Я в огнедышащую жижу
Попал случайно. Влез на лыжу,
Что заполняла коридор,
Потом прополз по белой стенке,
Потом взошел на грудь шатенки
И пал с соска на помидор.

А с помидора вполз на ложку
И в гору прохромал немножко,
Но, не заметивши конца,
Свалился в супницу случайно,
Пытался выбраться на чайник,
Пирог и блюдо холодца.

Но это было слишком трудно.
В ожогах, как Джордано Бруно,
Я в муках погибал в борще.
Как вдруг шатенка углядела
Мое измученное тело
Среди вареных овощей.

Она взяла меня на ножик,
Перевязала нити ножек,
Слегка помазала крыла.
Мою безжизненную тушку
Она сложила на подушку
И на ночь рядом прилегла.

Ее духи рождали страсти,
А тела не было прекрасней,
Дышал любовью жадный рот.
И я, хотя и был контужен,
Спросил: "Скажи, тебе я нужен?"
Но был ответ: "Наоборот".

Наутро встал почти здоровым.
Она ушла с А.А. Петровым
Учиться в свой неверьситет.
Болело сердце от разлуки,
Но с той поры я помню руки,
Меня родившие на свет.

Я не обижен, жук обычный.
Петров мощней - затылок бычий,
Король небритый козырной.
В сравненье не иду с Петровым,
Но вру божественным коровам,
Что спал с шатенкой как с женой.

По мотивам комментариев к стихотворению Т. Коломеец "Hand made"
http://litset.ru/publ/16-1-0-10542

Нельзя критиковать стихи с пером,
Ведь этим обижаешь ты редактора -
Он полз, летел, и вез его паром
В скопленье амфибрахиев и дактилей

В какой-то старый, пропыленный год
Проник в изнеможении, измученный,
И отобрал, чтоб усладить народ,
Все самое хорошее из лучшего.

Пойми, что от проселочных дорог,
Листания страниц и слов читания
Прицел мог сбиться. Мог? Конечно, мог!
Могли глаза "замылиться" печальные,

Мог дрогнуть вкус, и руку повести
Могла усталость вдруг "куда-то за реку"!
И вытащил он, Господи прости,
Чуть-чуть не то. О чем тут разговаривать?!

Пойми его заботы, как свои.
Нежнее будь и малость подушевнее.
А хочешь - задыхайся от любви
К тому, кто на себя берет решение.

Еще пойми, что за такой наезд
Нежнейшие поклонники редакции,
С секвойи озирая мир окрест,
Начнут успокоительные акции.

В ответ на твой бездушный, резкий крик,
С которым критикуешь ты "элегию",
Кто стукнет... молотком о материк,
Кто невзначай похвалит редколлегию.

Они тонки, сердца их, словно воск,
Изранены словами нехорошими.
Зачем ты их тревожишь, Ветровоск?
Зачем их души превращаешь в крошево?

Пускай всегда все будет хорошо,
Пусть век проходит в "бабочке" и с тросточкой,
А мы тихонько сядем на горшок
И похрустим нам брошенною косточкой.

До НГ нам совсем чуть-чуть,
Если верить Иванычу,
А ему я как ветврачу
"Нет" сказать не готов.
Распевает он "Во поле...",
Знает "Песню о соколе",
Лечит крыс он от коклюша,
Отгоняя котов.

Были крысы добры к нему,
Львицы ласково рыкали,
Звери с нежными ликами
Шли к нему на прием.
Он и сам, если надобно,
Лез к орланам на радугу,
К Церберу в пекло адово
И к плотве в водоем.

В новогодние праздники
С разносолами разными,
С разнофруктами страстными
И со словом "мерси"
Звери шли к нему толпами -
Шли хеджхоги с иголками,
Бегемоты шли с телками,
А еще - караси.

Фотографии почтами
Со здоровыми почками,
С идеальными легкими
Шли к нему косяком.
Потому-то Иванычу
Все известно как ветврачу,
Если я о ком спеть хочу,
То уж точно о нем.

Я бы тоже и рысь лечил,
И тюленям бросал мячи,
Я бы тигру еду мельчил,
Если он без зубов,
Но поскольку таланта нет,
Не решаюсь я брать ланцет
И, срываясь на контрфальцет,
Воспеваю любовь.

О Красной Шапочке Перро
Мечтал, наевшись сладких фруктов...
Что ты мне можешь дать в метро,
За исключением продуктов?

Под ярким взором поездов
И беглым взором пассажиров
Возможно лишь сближенье ртов,
Что на слова любовь транжирят.

Возможно, да и то с трудом,
Нащупать что-нибудь сквозь шубку
И вдруг почувствовать голубку,
В тебе забившую крылом.

А все могло быть проще, да?
Закрыты двери метрозданья,
И ждут в туннеле поезда
Финала нашего свиданья.

...Качает черт качели...

Ф.Сологуб

Во дворе, ледком покрытом,
Ноября промерзший труп.
"Я умру от декабрита," -
Напророчил Сологуб.

Как сказал он, так и вышло,
У поэтов дар такой -
Предсказать, подняться выше
И махнуть на все рукой.

Выли первые метели,
То ли саван, то ли грязь,
Старый чёрт качал качели,
Оглушительно смеясь.

Что за месяц, право слово,
"Не убий и не украдь!",
Почему же тянет снова
Бунтовать и умирать?

Почему же, интересно,
Ускоряя бодрый шаг,
Кто к Сенатской, кто на Пресню,
Люди с ружьями спешат.

Мужики идут и бабы,
И мещане, и князья.
Эх, успеть до Рождества бы,
А успеть никак нельзя.

Значит, снова декабриты
Всю страну разворошат.
У поэтов и пиитов
Задыхается душа.

По утоптанной вгладь черепице,
По летающим скатам, конькам
Сколь дорогам веревкой ни виться,
Все дороги вливаются в храм.

В обрамлении разных деревьев -
Эвкалиптов? Березок? Секвой?
Или кленов, пока не осенних,
С неесенинской головой?

Не ботаник я и не дендролог,
А древесный дальтоник, увы,
Разве лапищи траурных ёлок
Отличу от свекольной ботвы.

Поднимаюсь все выше и выше,
Подставляя природе лицо.
И людей под собою не вижу,
И бойницы глядят без бойцов.

Это самое лучшее время,
Мне до храма лишь несколько миль,
Выразительно смотрят деревья
И загадочно шепчут: "Аминь".

Я иду по следам Авраама,
Что тащил Исаака на пик.
Все дороги кончаются храмом.
Значит, храм - это тоже тупик.

В ночной столице фотоснимок
Печально сделал иностранец,
Но по рассеянности кинул
Его на землю, а не в ранец.

Сэр Эд, не надо быть разиней -
Теперь лишь плакать да молиться.
Лежит в снегу секрет России,
Не переехавший границу.

Теперь никто и не узнает,
В чем тайна главная и сила.
Теперь могила им - Тверская,
Но это - отчая могила.

Идут заснеженные ноги ,
Втирают валенки и боты
В обледеневшие дороги
Полурастерзанное фото.

На нем кораблик негасимый
Среди кирпичного надсада
Плывет в тоске необъяснимой
Из Александровского сада,
Ночной фонарик нелюдимый,
На розу жёлтую похожий,
Над головой своих любимых,
У ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
Пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночи их бережно обнимут
Тоскливый мат и грустный глянец,
И выезжает на Ордынку
Такси с больными седоками,
И мертвецы стоят в обнимку
С особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
Певец печальный по столице,
Стоит у лавки керосинной
Печальный дворник круглолицый,
Спешит по улице невзрачной
Любовник старый и красивый,
Полночный поезд новобрачный
Плывет в тоске необъяснимой,
Плывет во мгле замоскворецкой
Пловец в несчастие случайный,
Блуждает выговор еврейский
На желтой лестнице печальной,
И от любви до невеселья
Под Новый год, под воскресенье,
Плывет красотка записная,
Своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
Дрожат снежинки на вагоне,
Морозный ветер, бледный ветер
Обтянет красные ладони,
И льется мед огней вечерних,
И пахнет сладкою халвою,
Ночной пирог несет сочельник
Над головою.

И это все весной растает,
И не узнает дикий Запад,
О чем российская тоска и
Каков России грустный запах.

Переведен шпион в констебли,
Он рядовой солдат свободы,
Надежды призрачные стебли
Хиреют с каждым новым годом.

Но вера, трепетная леди,
Теперь его лелеет-холит,
И лишь поэтому сэр Эдди
Пока еще не алкоголик.

Лишенный ордена Подвязки
И королевской благодати,
Он охраняет сны и сказки,
Что видят лондонцы в кровати.

Проходят "звезды" и модели
Плюс иммигрантские потоки.
Его знакомцы по "МИ-девять"
В толпе гуляют, одиноки.

Луна на бедного таращит
Глаза, огромные, как блюдца,
Уж скоро он сыграет в ящик,
А сослуживцы все смеются:

"Твой Новый год по темно-синей
Волне средь шума городского
Плывет в тоске необъяснимой,
Как будто жизнь начнется снова,
Как будто будут свет и слава,
Удачный день и вдоволь хлеба,
Как будто жизнь качнется вправо,
Качнувшись влево"...

Случилось это не сегодня,
Сплелись в клубок и дни, и числа -
Шпион с улыбкой новогодней
Мечтал украсть секрет Отчизны.

И этот случай был описан,
И сочинен был стих неброский,
Чей автор, может быть, Борисов,
А может - Бродский.

Я воздвиг себе памятник нервно и робко
И уныло смотрю с высоты -
Зарастает, хиреет неровная тропка,
И ее покрывают кусты.
А ведь времечко было - валили народы
Поклониться, поэмы прочесть.
Но на место поставили подлые годы
И талант мой, и славу, и честь.

Не храни монетки в свинке,
А храни монетки в море -
По проторенной тропинке
Ты сюда вернешься вскоре.

Брось монетку, брось другую
В эти синие глубины.
Свист в кармане? Помогу я -
За тебя монетку кину.

Проплывает гордый лайнер,
Чутко слушают матросы:
Хор монеток - хор желаний -
Зазвучал многоголосо.

Пассажиры замолчали,
А у женщин слезы льются.
Хор монеток - хор печалей:
"Я хочу сюда вернуться".

...Даже если вдруг с тобою
Расстаюсь на полчаса я,
То монетку, словно в море,
Я в постель твою бросаю.

Заразительно хохочешь:
"Слишком дешево за чувство".
Обьясняю: "Дело в том, что
Я хочу сюда вернуться".

Уж зима на носу - ходит вместе со мною,
И вокруг все нанОсное, не наносное.

Все, что надобно мне и чего мне не надо
Я несу на носу и иду по канату.

Истекает дождем голубая клепсидра,
Я иду королем - королем эквилибра.

И уже до всего очень быстро и просто,
И патолог орет: "Дотянитесь до носа!"

Но нельзя мне в пути отвлекаться на это,
Так что буду идти в направлении лета.

Вам поведаю, что знаю
(У меня прекрасный слог):
Вся семья у нас земная,
Только папа - царь и бог.

Папу тянет в поднебесье,
Где Юпитер и Уран,
Маму это страшно бесит,
Если в ванной сломан кран.

Папа к Солнцу хочет вечно
И в созвездие Тельца,
Маму это злит, конечно,
И на маме нет лица -

Неоконченная стройка,
Холодильник полупуст,
Я - некормлен, Сашка в двойках,
Словно в семечках арбуз.

Просидели воскресенье,
Размышляли на троих
И создали план спасенья
Погибающей семьи.

Только наш мечтатель в небко
Начинает улетать,
Тут же Сашка, как прищепка,
За отцову руку - хвать!

Дальше - мама за сыночка,
А потом бегу я сам.
В каждом деле ставить точку
Полагается котам.

Все мы вместе, папа - вот он,
Рай в семье и благодать.
Все же папу по субботам
Отпускаем полетать.

Разукрасилась осень рябая,
Занавесилась теплым дождем.
Мы с коляской идем за грибами.
Хорошо! Наконец-то идем!

Мы поставим ее на поляне,
Подопрем колесо кирпичом,
И кругами, кругами, кругами
От нее расходиться начнем.

Не теряя, однако, из виду,
Наблюдаем за ней в телескоп,
А коляска кричит от обиды,
Не давая уйти далеко.

Из деревьев выходят опята,
Демонстрируя крепость семьи,
Из-под огненных лап листопада
Посмотреть на осенние дни.

Но не глядя, проносимся мимо
По кругам наших вечных орбит.
В самом центре бескрайнего мира
На поляне коляска стоит.

Ты наклонилась так невинно
Над подосиновиком рыжим,
Хотела крепкую головку
От дряхлой ножки отчекрыжить.

А я - обычный созерцатель
Агропромышленных стриптизов -
Воспринял это как насмешку,
Как на дуэль открытый вызов.

Из-за березы древнерусской,
Я, этот вызов принимая,
Следил за Марьиным искусством,
В поту кустарники ломая.

Отделена гриба головка,
Уже ты вышла из наклона,
А я отнюдь не шелохнулся,
Поскольку рядом рос масленок.

И вновь наклон, и вновь удары -
В грудную клетку сердце бьется,
О, не ходите на базары.
А встаньте до восхода солнца

И шагом марш на созерцанье
Загадок жизни и любови.
Благодарю вовсю Творца я
За просветление грибное.

Ты помнишь, какая погода была,
Как в небо смотрели два черных ствола
И падали в озеро тушки жар-птиц,
И слезы стекали с расстроенных лиц
Невольных свидетелей этого зла
Прошедшего лета восьмого числа
Июля примерно в двенадцать часов.
Ты помнишь - шофер Артамон Кузнецов,
Как бес, хохотал и расчесывал бровь,
Ты помнишь, текла разноцветная кровь
Волшебных пичуг по немым небесам,
Шофер был сперва обнажен, как Адам,
Но после, увидев детей и старух,
Оделся и стал демонстрировать слух,
Он пел про малиновок и журавлей,
Про птиц перелетных с турецких полей,
И, слушая нежный его баритон,
Никто не сказал бы, что именно он,
Охотясь сегодня почти неглиже,
Жар-птиц перебил на седьмом этаже,
Которые крылья с размахом крестов
Раскинув, роняли из клювов птенцов.
Ты помнишь, как самый последний самец
В ночи фейерверкнул и тоже исчез,
И ты ухватила меня за рукав
И тихо сказала, что я был неправ,
Что если бы все не ловили ворон,
Не смог бы жар-птиц истреблять Артамон.
Ты помнишь, как чудо пускали в распыл?
Ты помнишь? Не помнишь? Я тоже забыл.

Когда засыпают боснийцы
В своей минаретной стране,
Я вижу, как белая птица
Спускается с неба ко мне.

Молчат виноградные лозы,
Гранатовый дремлет кармин,
Застыл на невидимой розе
Прозрачный ее витамин.

В ущелье межгорное сносит
Прекрасная птица яйцо,
И теплая влажная осень
Мне ветром оближет лицо.

Я скоро отсюда уеду,
Поскольку есть дома дела,
А птица пробудет до лета
И высидит то, что снесла.

Уткнувшись в крылатое лоно
Большой золотой головой,
В июне родится цыпленок,
Промокший и полуживой

Немного за мамой походит,
Траву молодую поест
И нити боснийских мелодий
Протянет с боснийских небес.

А птица такие же яйца
Снесёт на реке Требижат,
И там, где средь города Яйце
Могучий шумит водопад,

И там, где над Неретвой быстрой
На мостарском старом мосту
Стоят неподвижно туристы,
Вдыхая в себя красоту.

И хочется верить в порыве
Во что и не мог до сих пор:
Пришла в Междугорье Мария
И с миром ведет разговор.

Не из-за шелеста банкнот
И многокомнатной обители -
Я самый главный ебонот,
Все остальные - заместители.

Я истребляем, как енот,
Бегут завистливые мстители:
"Хватайте! Вот он - ебонот!"
Как будто гениев не видели.

Мне по колено Фо и Брот!
Эй, Ветровоск, не лезь в учители!
Смотрите мне с восторгом в рот,
Моих творений посетители!

Поймете ль все наоборот
И графоманом заклеймите ли,
Мне все равно, я ебонот,
Мне Пушкин с Дельвигом родители.

Своей планиды благодать
Я разыграю, как по нотам, и
Прошу вас только не равнять
Меня с другими ебонотами.

Я уникален, словно кот,
На башне Эйфеля гуляющий...
Как написать мне "буттербродт"?
Там где-то есть дефис, товарищи?

Когда с твоей губы слетает брань,
От коей никуда не в силах деться,
Молю с восторгом: "Слишком-то не рань,
Ведь кто тебе еще предложит сердце".

Где сыщешь ты такого дурака,
Что, на хулу особо не взирая,
Промолвит тихо: "Вот моя рука",
Добавив после: "Ну а вот - вторая".

Прошу, прерви потоки черных слов,
Но понимаю: просьба бесполезна,
Поскольку знаешь ты, моя любовь,
Что в ругани особенно прелестна.

Хоть дурнем назови, да хоть ослом,
Я все равно скажу тебе: "Шалом".

Посвящается изменению лимита баллов, необходимого для публикации произведений на сайте Литсеть.
http://litset.ru/publ/82-1-0-52921
____________________________________________

А баланс у меня отрицательный,
И, хотя начинаю лысеть,
Я не стану известным писателем -
Не дает развернуться "Литсеть."

Подсчитала грехи мои тяжкие,
Аудит напустила, как пса,
Придавила мне плечи подтяжками,
Не давая взлететь в небеса.

Поверяет гармонию алгеброй,
Угнетает живые ростки
И внушает писателю Палкиной,
Что призванье ее не стихи.

Налетает на рифмы глагольные,
Словно коршун на стадо овец.
У поэта Чухлова агония -
Он не может без них, и конец.

Заставляет участвовать в конкурсах,
Комментировать, петь и флудить.
И карьера бумажкою скомканной
Безнадежно в Египет летит.

Нарисуй, нет, правда, нарисуй,
Просто не под силу мне такое:
Грустно машет женщина рукою,
Растворяясь в елочном лесу.

Тикает прощанья метроном.
По его летающей ладошке
Я найду тот одинокий дом
И к нему ведущие дорожки.

По одной я к дому подойду.
Если не войду, то нарисую.
С длинной ветки горькую беду,
Словно шишку елкину, стрясу я.

Сегодня ты пахнешь особенно спелою дыней,
Сегодня ты сок выделяешь, как будто камедь.
А знаешь, на севере диком, по тающей льдине
Арктический бродит медведь.

Он бурого цвета от северной нефти и газа,
Он слабый и хворый от трафика Севморпути,
И даже, бывает, поймав под водой водолаза,
Не может его, словно грецкий орех, раскусить.

Последний тюлень проплывает уныло и вяло,
И пара моржей напоследок танцует тангО,
Последний привет от последнего в мире нарвала
Последняя кайра несет высоко-высоко.

Теперь ты рыдаешь? Чего ж это я распинаюсь?
Ну ладно, продолжу, хотя веселей - не суметь.
Из драного чума выходит последний чуванец,
Одними губами беззвучно крича: "Очуметь!"

Кончается льдина у бурого белого мишки,
Конфетная фабрика больше не примет заказ.
Уставились в высь буровые ажурные вышки,
И Шишкин, кряхтя, утирает заплаканный глаз.

А. Старших - спасителю птиц и проч.

Я в карточной стране родился как-то,
И в карты всех драконил под орех,
А так, в природе, больше всякой карты,
Любил смотреть «грачей девятки треф».

И вот однажды я увидел горе:
«Обугленная груша» на Крови
Сидела грустно и, кривясь от боли,
Со страхом в очи пялилась мои.

Несчастный грач на ветке тополиной,
Он был такой усталый и больной,
Я ветку тряс и птицу наземь скинул,
И грач свалился с дерева спиной.

Он без движенья на земле валялся
И набок свесил узкий язычок,
Но я на эти штучки не попался,
Карасик не попался на крючок.

Ему крыло от хвостика отклеил,
Подкинул вверх, и он тогда взлетел,
А я стоял и зрение лелеял
В скоплении прохожих дамских тел.

А в вышине, над карточной страной,
Летел мой грач, дурак мой подкидной.

Немного южнее Туниса
(Вы знаете, где Тунис?)
До бывшего бурского низа -
Африка. Оттянись!

Уйди с головою в сафари,
И в травы ее и пески,
И в ралли, где золотом фары
Окрасят пустыню тоски,

Уйди в небоскребы Найроби
И в хижины разных Гвиней,
В Ботсваны алмазные копи
И в мир вислоухих свиней,

В одышку голодных гепардов
И в загнанный страх антилоп,
В костюм крокодила шикарный
И в зебр полосатый галоп,

В немую печаль сомалиек,
В распухший живот малышей,
И в тех, кто немного счастливей,
Поскольку вне жизни уже,

В кровавые бойни народов,
В жестокие игры вождей,
И в Нигера местную воду,
Спасительницу людей,

В цветных экзотических рыбок,
В Габон океанской волны,
В ангольские луны улыбок...
И к теще назад на блины.

Я, следуя Данте, по аду гулял,
Водил меня тот же Вергилий.
"Друзья ли мы с ним?" - я в пути размышлял,
И эхом Вергилий: "Враги ли?"

Меня он ужасно хотел удивить
Пейзажем иных наказаний.
"Мне смехом ему благодарность явить?",
И эхом Вергилий: "Слезами".

Горели, горели кострами в ночи
Убийцы, предатели, воры.
"А этот за что от страданий кричит?",
И тихо в ответ: "Разговоры".

"А это вот ты", - показал вдруг поэт
На тело у каменной стенки.
Огонь здесь имел потрясающий цвет,
В котором резвились оттенки.

Валялись обрубки рогов и копыт.
"Нет, так, - я сказал, - не играю,
Хоть тело мое постоянно горит
Буквально на подступах к раю".

Я сидел среди Альп над сияющим озером Бохинь,
Я бродил среди Альп над божественным озером Блед,
И в итоге я понял: дела мои очень неплохи,
Ведь не может быть так, чтобы жизнь проносилась без бед.

Взглядом Цезаря двигал я лодки по озеру Бохинь,
Двигал к церкви Марии кораблик по озеру Блед.
Ну а сам в это время тихонечко думал о Боге,
Хоть не знал до тех пор, существует Господь или нет.

Пахнет хвоей прожаренной воздух над озером Бохинь,
Ароматом цветов полон воздух над озером Блед,
И спокойно отправился я по обратной дороге,
Заплатив сколько надо монет за счастливый билет.

А в конце той дороги стояла с букетом Любляна,
И на шею бросалась, и вся повисала на мне.
Улыбались драконы, смеялись словенцы, и Анна
Под гитару мне пела, прижавшись к горячей стене.