Жила на свете Стрекоза,
Не та, что "пела это дело",
А та - зеленые глаза
И обольстительное тело.
В нее влюбился Муравей -
Герой труда и ветеран же,
Под каждым глазом по два бланша,
Над - рассечения бровей.
За каждый грубый взгляд на ту,
Что зеленяла, обольщала,
Он негодяя бил сначала,
Вводя в дальнейшем кислоту.
А Стрекоза пошла в балет
И стала примой-балериной,
На тонкой шее амулет
Висел фигуркой муравьиной.
Висел герой и ветеран,
Любитель Вагнера и "Тоски",
А если про большой экран,
Им очень нравился Тарковский.
В семействе тунеядцев нет -
Они и дети-муракозы,
Мишенью в дартсе был портрет
Крылова в самых разных позах.
Кроссворд и чай по вечерам,
Порывы страсти бесконечной,
Ему других не нужно дам,
И ей не надо разных встречных.
Я вам наглядно показал
Слиянье двух разных видов.
Ну вот, метро "Речной вокзал".
Нафантазировал и выйду.

Ты знаешь, я мужчина супер.
Плыву, как жук, в горячем супе
На самой грани трех стихий.
Вокруг едят и рассуждают,
Меня безумно возбуждают
Твои тончайшие духи.

Я в огнедышащую жижу
Попал случайно. Влез на лыжу,
Что заполняла коридор,
Потом прополз по белой стенке,
Потом взошел на грудь шатенки
И пал с соска на помидор.

А с помидора вполз на ложку
И в гору прохромал немножко,
Но, не заметивши конца,
Свалился в супницу случайно,
Пытался выбраться на чайник,
Пирог и блюдо холодца.

Но это было слишком трудно.
В ожогах, как Джордано Бруно,
Я в муках погибал в борще.
Как вдруг шатенка углядела
Мое измученное тело
Среди вареных овощей.

Она взяла меня на ножик,
Перевязала нити ножек,
Слегка помазала крыла.
Мою безжизненную тушку
Она сложила на подушку
И на ночь рядом прилегла.

Ее духи рождали страсти,
А тела не было прекрасней,
Дышал любовью жадный рот.
И я, хотя и был контужен,
Спросил: "Скажи, тебе я нужен?"
Но был ответ: "Наоборот".

Наутро встал почти здоровым.
Она ушла с А.А. Петровым
Учиться в свой неверьситет.
Болело сердце от разлуки,
Но с той поры я помню руки,
Меня родившие на свет.

Я не обижен, жук обычный.
Петров мощней - затылок бычий,
Король небритый козырной.
В сравненье не иду с Петровым,
Но вру божественным коровам,
Что спал с шатенкой как с женой.

По мотивам комментариев к стихотворению Т. Коломеец "Hand made"
http://litset.ru/publ/16-1-0-10542

Нельзя критиковать стихи с пером,
Ведь этим обижаешь ты редактора -
Он полз, летел, и вез его паром
В скопленье амфибрахиев и дактилей

В какой-то старый, пропыленный год
Проник в изнеможении, измученный,
И отобрал, чтоб усладить народ,
Все самое хорошее из лучшего.

Пойми, что от проселочных дорог,
Листания страниц и слов читания
Прицел мог сбиться. Мог? Конечно, мог!
Могли глаза "замылиться" печальные,

Мог дрогнуть вкус, и руку повести
Могла усталость вдруг "куда-то за реку"!
И вытащил он, Господи прости,
Чуть-чуть не то. О чем тут разговаривать?!

Пойми его заботы, как свои.
Нежнее будь и малость подушевнее.
А хочешь - задыхайся от любви
К тому, кто на себя берет решение.

Еще пойми, что за такой наезд
Нежнейшие поклонники редакции,
С секвойи озирая мир окрест,
Начнут успокоительные акции.

В ответ на твой бездушный, резкий крик,
С которым критикуешь ты "элегию",
Кто стукнет... молотком о материк,
Кто невзначай похвалит редколлегию.

Они тонки, сердца их, словно воск,
Изранены словами нехорошими.
Зачем ты их тревожишь, Ветровоск?
Зачем их души превращаешь в крошево?

Пускай всегда все будет хорошо,
Пусть век проходит в "бабочке" и с тросточкой,
А мы тихонько сядем на горшок
И похрустим нам брошенною косточкой.

До НГ нам совсем чуть-чуть,
Если верить Иванычу,
А ему я как ветврачу
"Нет" сказать не готов.
Распевает он "Во поле...",
Знает "Песню о соколе",
Лечит крыс он от коклюша,
Отгоняя котов.

Были крысы добры к нему,
Львицы ласково рыкали,
Звери с нежными ликами
Шли к нему на прием.
Он и сам, если надобно,
Лез к орланам на радугу,
К Церберу в пекло адово
И к плотве в водоем.

В новогодние праздники
С разносолами разными,
С разнофруктами страстными
И со словом "мерси"
Звери шли к нему толпами -
Шли хеджхоги с иголками,
Бегемоты шли с телками,
А еще - караси.

Фотографии почтами
Со здоровыми почками,
С идеальными легкими
Шли к нему косяком.
Потому-то Иванычу
Все известно как ветврачу,
Если я о ком спеть хочу,
То уж точно о нем.

Я бы тоже и рысь лечил,
И тюленям бросал мячи,
Я бы тигру еду мельчил,
Если он без зубов,
Но поскольку таланта нет,
Не решаюсь я брать ланцет
И, срываясь на контрфальцет,
Воспеваю любовь.

О Красной Шапочке Перро
Мечтал, наевшись сладких фруктов...
Что ты мне можешь дать в метро,
За исключением продуктов?

Под ярким взором поездов
И беглым взором пассажиров
Возможно лишь сближенье ртов,
Что на слова любовь транжирят.

Возможно, да и то с трудом,
Нащупать что-нибудь сквозь шубку
И вдруг почувствовать голубку,
В тебе забившую крылом.

А все могло быть проще, да?
Закрыты двери метрозданья,
И ждут в туннеле поезда
Финала нашего свиданья.

...Качает черт качели...

Ф.Сологуб

Во дворе, ледком покрытом,
Ноября промерзший труп.
"Я умру от декабрита," -
Напророчил Сологуб.

Как сказал он, так и вышло,
У поэтов дар такой -
Предсказать, подняться выше
И махнуть на все рукой.

Выли первые метели,
То ли саван, то ли грязь,
Старый чёрт качал качели,
Оглушительно смеясь.

Что за месяц, право слово,
"Не убий и не украдь!",
Почему же тянет снова
Бунтовать и умирать?

Почему же, интересно,
Ускоряя бодрый шаг,
Кто к Сенатской, кто на Пресню,
Люди с ружьями спешат.

Мужики идут и бабы,
И мещане, и князья.
Эх, успеть до Рождества бы,
А успеть никак нельзя.

Значит, снова декабриты
Всю страну разворошат.
У поэтов и пиитов
Задыхается душа.

По утоптанной вгладь черепице,
По летающим скатам, конькам
Сколь дорогам веревкой ни виться,
Все дороги вливаются в храм.

В обрамлении разных деревьев -
Эвкалиптов? Березок? Секвой?
Или кленов, пока не осенних,
С неесенинской головой?

Не ботаник я и не дендролог,
А древесный дальтоник, увы,
Разве лапищи траурных ёлок
Отличу от свекольной ботвы.

Поднимаюсь все выше и выше,
Подставляя природе лицо.
И людей под собою не вижу,
И бойницы глядят без бойцов.

Это самое лучшее время,
Мне до храма лишь несколько миль,
Выразительно смотрят деревья
И загадочно шепчут: "Аминь".

Я иду по следам Авраама,
Что тащил Исаака на пик.
Все дороги кончаются храмом.
Значит, храм - это тоже тупик.

В ночной столице фотоснимок
Печально сделал иностранец,
Но по рассеянности кинул
Его на землю, а не в ранец.

Сэр Эд, не надо быть разиней -
Теперь лишь плакать да молиться.
Лежит в снегу секрет России,
Не переехавший границу.

Теперь никто и не узнает,
В чем тайна главная и сила.
Теперь могила им - Тверская,
Но это - отчая могила.

Идут заснеженные ноги ,
Втирают валенки и боты
В обледеневшие дороги
Полурастерзанное фото.

На нем кораблик негасимый
Среди кирпичного надсада
Плывет в тоске необъяснимой
Из Александровского сада,
Ночной фонарик нелюдимый,
На розу жёлтую похожий,
Над головой своих любимых,
У ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
Пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночи их бережно обнимут
Тоскливый мат и грустный глянец,
И выезжает на Ордынку
Такси с больными седоками,
И мертвецы стоят в обнимку
С особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
Певец печальный по столице,
Стоит у лавки керосинной
Печальный дворник круглолицый,
Спешит по улице невзрачной
Любовник старый и красивый,
Полночный поезд новобрачный
Плывет в тоске необъяснимой,
Плывет во мгле замоскворецкой
Пловец в несчастие случайный,
Блуждает выговор еврейский
На желтой лестнице печальной,
И от любви до невеселья
Под Новый год, под воскресенье,
Плывет красотка записная,
Своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
Дрожат снежинки на вагоне,
Морозный ветер, бледный ветер
Обтянет красные ладони,
И льется мед огней вечерних,
И пахнет сладкою халвою,
Ночной пирог несет сочельник
Над головою.

И это все весной растает,
И не узнает дикий Запад,
О чем российская тоска и
Каков России грустный запах.

Переведен шпион в констебли,
Он рядовой солдат свободы,
Надежды призрачные стебли
Хиреют с каждым новым годом.

Но вера, трепетная леди,
Теперь его лелеет-холит,
И лишь поэтому сэр Эдди
Пока еще не алкоголик.

Лишенный ордена Подвязки
И королевской благодати,
Он охраняет сны и сказки,
Что видят лондонцы в кровати.

Проходят "звезды" и модели
Плюс иммигрантские потоки.
Его знакомцы по "МИ-девять"
В толпе гуляют, одиноки.

Луна на бедного таращит
Глаза, огромные, как блюдца,
Уж скоро он сыграет в ящик,
А сослуживцы все смеются:

"Твой Новый год по темно-синей
Волне средь шума городского
Плывет в тоске необъяснимой,
Как будто жизнь начнется снова,
Как будто будут свет и слава,
Удачный день и вдоволь хлеба,
Как будто жизнь качнется вправо,
Качнувшись влево"...

Случилось это не сегодня,
Сплелись в клубок и дни, и числа -
Шпион с улыбкой новогодней
Мечтал украсть секрет Отчизны.

И этот случай был описан,
И сочинен был стих неброский,
Чей автор, может быть, Борисов,
А может - Бродский.

Я воздвиг себе памятник нервно и робко
И уныло смотрю с высоты -
Зарастает, хиреет неровная тропка,
И ее покрывают кусты.
А ведь времечко было - валили народы
Поклониться, поэмы прочесть.
Но на место поставили подлые годы
И талант мой, и славу, и честь.

Не храни монетки в свинке,
А храни монетки в море -
По проторенной тропинке
Ты сюда вернешься вскоре.

Брось монетку, брось другую
В эти синие глубины.
Свист в кармане? Помогу я -
За тебя монетку кину.

Проплывает гордый лайнер,
Чутко слушают матросы:
Хор монеток - хор желаний -
Зазвучал многоголосо.

Пассажиры замолчали,
А у женщин слезы льются.
Хор монеток - хор печалей:
"Я хочу сюда вернуться".

...Даже если вдруг с тобою
Расстаюсь на полчаса я,
То монетку, словно в море,
Я в постель твою бросаю.

Заразительно хохочешь:
"Слишком дешево за чувство".
Обьясняю: "Дело в том, что
Я хочу сюда вернуться".

Уж зима на носу - ходит вместе со мною,
И вокруг все нанОсное, не наносное.

Все, что надобно мне и чего мне не надо
Я несу на носу и иду по канату.

Истекает дождем голубая клепсидра,
Я иду королем - королем эквилибра.

И уже до всего очень быстро и просто,
И патолог орет: "Дотянитесь до носа!"

Но нельзя мне в пути отвлекаться на это,
Так что буду идти в направлении лета.

Вам поведаю, что знаю
(У меня прекрасный слог):
Вся семья у нас земная,
Только папа - царь и бог.

Папу тянет в поднебесье,
Где Юпитер и Уран,
Маму это страшно бесит,
Если в ванной сломан кран.

Папа к Солнцу хочет вечно
И в созвездие Тельца,
Маму это злит, конечно,
И на маме нет лица -

Неоконченная стройка,
Холодильник полупуст,
Я - некормлен, Сашка в двойках,
Словно в семечках арбуз.

Просидели воскресенье,
Размышляли на троих
И создали план спасенья
Погибающей семьи.

Только наш мечтатель в небко
Начинает улетать,
Тут же Сашка, как прищепка,
За отцову руку - хвать!

Дальше - мама за сыночка,
А потом бегу я сам.
В каждом деле ставить точку
Полагается котам.

Все мы вместе, папа - вот он,
Рай в семье и благодать.
Все же папу по субботам
Отпускаем полетать.

Разукрасилась осень рябая,
Занавесилась теплым дождем.
Мы с коляской идем за грибами.
Хорошо! Наконец-то идем!

Мы поставим ее на поляне,
Подопрем колесо кирпичом,
И кругами, кругами, кругами
От нее расходиться начнем.

Не теряя, однако, из виду,
Наблюдаем за ней в телескоп,
А коляска кричит от обиды,
Не давая уйти далеко.

Из деревьев выходят опята,
Демонстрируя крепость семьи,
Из-под огненных лап листопада
Посмотреть на осенние дни.

Но не глядя, проносимся мимо
По кругам наших вечных орбит.
В самом центре бескрайнего мира
На поляне коляска стоит.

Ты наклонилась так невинно
Над подосиновиком рыжим,
Хотела крепкую головку
От дряхлой ножки отчекрыжить.

А я - обычный созерцатель
Агропромышленных стриптизов -
Воспринял это как насмешку,
Как на дуэль открытый вызов.

Из-за березы древнерусской,
Я, этот вызов принимая,
Следил за Марьиным искусством,
В поту кустарники ломая.

Отделена гриба головка,
Уже ты вышла из наклона,
А я отнюдь не шелохнулся,
Поскольку рядом рос масленок.

И вновь наклон, и вновь удары -
В грудную клетку сердце бьется,
О, не ходите на базары.
А встаньте до восхода солнца

И шагом марш на созерцанье
Загадок жизни и любови.
Благодарю вовсю Творца я
За просветление грибное.

Ты помнишь, какая погода была,
Как в небо смотрели два черных ствола
И падали в озеро тушки жар-птиц,
И слезы стекали с расстроенных лиц
Невольных свидетелей этого зла
Прошедшего лета восьмого числа
Июля примерно в двенадцать часов.
Ты помнишь - шофер Артамон Кузнецов,
Как бес, хохотал и расчесывал бровь,
Ты помнишь, текла разноцветная кровь
Волшебных пичуг по немым небесам,
Шофер был сперва обнажен, как Адам,
Но после, увидев детей и старух,
Оделся и стал демонстрировать слух,
Он пел про малиновок и журавлей,
Про птиц перелетных с турецких полей,
И, слушая нежный его баритон,
Никто не сказал бы, что именно он,
Охотясь сегодня почти неглиже,
Жар-птиц перебил на седьмом этаже,
Которые крылья с размахом крестов
Раскинув, роняли из клювов птенцов.
Ты помнишь, как самый последний самец
В ночи фейерверкнул и тоже исчез,
И ты ухватила меня за рукав
И тихо сказала, что я был неправ,
Что если бы все не ловили ворон,
Не смог бы жар-птиц истреблять Артамон.
Ты помнишь, как чудо пускали в распыл?
Ты помнишь? Не помнишь? Я тоже забыл.

Когда засыпают боснийцы
В своей минаретной стране,
Я вижу, как белая птица
Спускается с неба ко мне.

Молчат виноградные лозы,
Гранатовый дремлет кармин,
Застыл на невидимой розе
Прозрачный ее витамин.

В ущелье межгорное сносит
Прекрасная птица яйцо,
И теплая влажная осень
Мне ветром оближет лицо.

Я скоро отсюда уеду,
Поскольку есть дома дела,
А птица пробудет до лета
И высидит то, что снесла.

Уткнувшись в крылатое лоно
Большой золотой головой,
В июне родится цыпленок,
Промокший и полуживой

Немного за мамой походит,
Траву молодую поест
И нити боснийских мелодий
Протянет с боснийских небес.

А птица такие же яйца
Снесёт на реке Требижат,
И там, где средь города Яйце
Могучий шумит водопад,

И там, где над Неретвой быстрой
На мостарском старом мосту
Стоят неподвижно туристы,
Вдыхая в себя красоту.

И хочется верить в порыве
Во что и не мог до сих пор:
Пришла в Междугорье Мария
И с миром ведет разговор.

Не из-за шелеста банкнот
И многокомнатной обители -
Я самый главный ебонот,
Все остальные - заместители.

Я истребляем, как енот,
Бегут завистливые мстители:
"Хватайте! Вот он - ебонот!"
Как будто гениев не видели.

Мне по колено Фо и Брот!
Эй, Ветровоск, не лезь в учители!
Смотрите мне с восторгом в рот,
Моих творений посетители!

Поймете ль все наоборот
И графоманом заклеймите ли,
Мне все равно, я ебонот,
Мне Пушкин с Дельвигом родители.

Своей планиды благодать
Я разыграю, как по нотам, и
Прошу вас только не равнять
Меня с другими ебонотами.

Я уникален, словно кот,
На башне Эйфеля гуляющий...
Как написать мне "буттербродт"?
Там где-то есть дефис, товарищи?

Когда с твоей губы слетает брань,
От коей никуда не в силах деться,
Молю с восторгом: "Слишком-то не рань,
Ведь кто тебе еще предложит сердце".

Где сыщешь ты такого дурака,
Что, на хулу особо не взирая,
Промолвит тихо: "Вот моя рука",
Добавив после: "Ну а вот - вторая".

Прошу, прерви потоки черных слов,
Но понимаю: просьба бесполезна,
Поскольку знаешь ты, моя любовь,
Что в ругани особенно прелестна.

Хоть дурнем назови, да хоть ослом,
Я все равно скажу тебе: "Шалом".

Посвящается изменению лимита баллов, необходимого для публикации произведений на сайте Литсеть.
http://litset.ru/publ/82-1-0-52921
____________________________________________

А баланс у меня отрицательный,
И, хотя начинаю лысеть,
Я не стану известным писателем -
Не дает развернуться "Литсеть."

Подсчитала грехи мои тяжкие,
Аудит напустила, как пса,
Придавила мне плечи подтяжками,
Не давая взлететь в небеса.

Поверяет гармонию алгеброй,
Угнетает живые ростки
И внушает писателю Палкиной,
Что призванье ее не стихи.

Налетает на рифмы глагольные,
Словно коршун на стадо овец.
У поэта Чухлова агония -
Он не может без них, и конец.

Заставляет участвовать в конкурсах,
Комментировать, петь и флудить.
И карьера бумажкою скомканной
Безнадежно в Египет летит.

Нарисуй, нет, правда, нарисуй,
Просто не под силу мне такое:
Грустно машет женщина рукою,
Растворяясь в елочном лесу.

Тикает прощанья метроном.
По его летающей ладошке
Я найду тот одинокий дом
И к нему ведущие дорожки.

По одной я к дому подойду.
Если не войду, то нарисую.
С длинной ветки горькую беду,
Словно шишку елкину, стрясу я.

Сегодня ты пахнешь особенно спелою дыней,
Сегодня ты сок выделяешь, как будто камедь.
А знаешь, на севере диком, по тающей льдине
Арктический бродит медведь.

Он бурого цвета от северной нефти и газа,
Он слабый и хворый от трафика Севморпути,
И даже, бывает, поймав под водой водолаза,
Не может его, словно грецкий орех, раскусить.

Последний тюлень проплывает уныло и вяло,
И пара моржей напоследок танцует тангО,
Последний привет от последнего в мире нарвала
Последняя кайра несет высоко-высоко.

Теперь ты рыдаешь? Чего ж это я распинаюсь?
Ну ладно, продолжу, хотя веселей - не суметь.
Из драного чума выходит последний чуванец,
Одними губами беззвучно крича: "Очуметь!"

Кончается льдина у бурого белого мишки,
Конфетная фабрика больше не примет заказ.
Уставились в высь буровые ажурные вышки,
И Шишкин, кряхтя, утирает заплаканный глаз.

А. Старших - спасителю птиц и проч.

Я в карточной стране родился как-то,
И в карты всех драконил под орех,
А так, в природе, больше всякой карты,
Любил смотреть «грачей девятки треф».

И вот однажды я увидел горе:
«Обугленная груша» на Крови
Сидела грустно и, кривясь от боли,
Со страхом в очи пялилась мои.

Несчастный грач на ветке тополиной,
Он был такой усталый и больной,
Я ветку тряс и птицу наземь скинул,
И грач свалился с дерева спиной.

Он без движенья на земле валялся
И набок свесил узкий язычок,
Но я на эти штучки не попался,
Карасик не попался на крючок.

Ему крыло от хвостика отклеил,
Подкинул вверх, и он тогда взлетел,
А я стоял и зрение лелеял
В скоплении прохожих дамских тел.

А в вышине, над карточной страной,
Летел мой грач, дурак мой подкидной.

Немного южнее Туниса
(Вы знаете, где Тунис?)
До бывшего бурского низа -
Африка. Оттянись!

Уйди с головою в сафари,
И в травы ее и пески,
И в ралли, где золотом фары
Окрасят пустыню тоски,

Уйди в небоскребы Найроби
И в хижины разных Гвиней,
В Ботсваны алмазные копи
И в мир вислоухих свиней,

В одышку голодных гепардов
И в загнанный страх антилоп,
В костюм крокодила шикарный
И в зебр полосатый галоп,

В немую печаль сомалиек,
В распухший живот малышей,
И в тех, кто немного счастливей,
Поскольку вне жизни уже,

В кровавые бойни народов,
В жестокие игры вождей,
И в Нигера местную воду,
Спасительницу людей,

В цветных экзотических рыбок,
В Габон океанской волны,
В ангольские луны улыбок...
И к теще назад на блины.

Я, следуя Данте, по аду гулял,
Водил меня тот же Вергилий.
"Друзья ли мы с ним?" - я в пути размышлял,
И эхом Вергилий: "Враги ли?"

Меня он ужасно хотел удивить
Пейзажем иных наказаний.
"Мне смехом ему благодарность явить?",
И эхом Вергилий: "Слезами".

Горели, горели кострами в ночи
Убийцы, предатели, воры.
"А этот за что от страданий кричит?",
И тихо в ответ: "Разговоры".

"А это вот ты", - показал вдруг поэт
На тело у каменной стенки.
Огонь здесь имел потрясающий цвет,
В котором резвились оттенки.

Валялись обрубки рогов и копыт.
"Нет, так, - я сказал, - не играю,
Хоть тело мое постоянно горит
Буквально на подступах к раю".

Я сидел среди Альп над сияющим озером Бохинь,
Я бродил среди Альп над божественным озером Блед,
И в итоге я понял: дела мои очень неплохи,
Ведь не может быть так, чтобы жизнь проносилась без бед.

Взглядом Цезаря двигал я лодки по озеру Бохинь,
Двигал к церкви Марии кораблик по озеру Блед.
Ну а сам в это время тихонечко думал о Боге,
Хоть не знал до тех пор, существует Господь или нет.

Пахнет хвоей прожаренной воздух над озером Бохинь,
Ароматом цветов полон воздух над озером Блед,
И спокойно отправился я по обратной дороге,
Заплатив сколько надо монет за счастливый билет.

А в конце той дороги стояла с букетом Любляна,
И на шею бросалась, и вся повисала на мне.
Улыбались драконы, смеялись словенцы, и Анна
Под гитару мне пела, прижавшись к горячей стене.

Под вдохновением от стихотворения А. Лисициной

саднящее
http://litset.ru/publ/16-1-0-37795

В Эдеме работал известный садовник.
На все принимая заказ,
Выращивал он анемон, и шиповник,
И нежный анюточкин глаз.

Однажды в Эдем письмецо прилетело
Из дальних уральских чащоб -
Просила Яга подарить ей помело
И вырастить что-то еще.

И тут же конверт от Бессмертного рядом,
Садовник влажнеет лицом.
Кощею секвойю вот ужас как надо,
Чтоб выше запрятать яйцо.

А вскоре записка от Настеньки милой:
"Мне аленькай нужен цветок!"
Садовник стоял с озадаченной миной,
Растерянно гнул молоток.

Он начал с цветочка, все вышло на славу,
И Настенька счастлива вдрызг.
Цветок повертела то влево, то вправо
И в форточку бросила вниз.

Затем и секвойю садовник осилил,
Теперь не помрет наш Кощей.
Любой богатырь, от бессилия синий,
Сорвется на землю с ветвей.

Для старенькой ведьмы вкуснейший помело
Он вырастил, душу вложив.
Земные садовники с завистью белой
Садовые точат ножи.

Настюха в восторге. Кощей щупал корни
Секвойи, аж руки свело.
А бабка достала припрятанный кортик -
Просила она помело.

Не там ударенье - кровавые пренья,
Садовник покинул Эдем.
Теперь для флористов растит он творенья
Собой не рискуя совсем.

Меня друзья зовут в пустыню Гоби.
И что же им ответить, господа?
Была охота вам меня во гробе
Вернуть, как Грибоедова, сюда.

Сраженный солнцем в самом сердце Гоби,
Паду, безмолвный, прямо на бархан.
Пустыня Гоби - это мое хобби,
И сам я по натуре Чингисхан.

Но слишком поздно. Времечко несется
Среди баранов и комфортных юрт,
И даже под печальным финским солнцем
Себя я ощущаю как манкурт.

Зачем же после сытного обеда
Обратно к дому вам меня везти?
- Кого везете, братцы? Грибоеда?
- Да нет, одну бездарность с "Литсети".

Ничего не вижу, никого,
Только птичьи стаи на подлете.
Что им дать? А что вы всем даёте,
Чтобы сохранилось статус-кво?

Чтобы шум от вспененных хвостов,
Ласково звучал морским прибоем,
Хлебом птичью стаю успокоим,
Эти десять розовых костров.

И креветок розовая плоть
На закате ими разорвется.
Яростным тюльпаном скрылось солнце,
И рабы в поля идут полоть.

Птицы зорким взглядом проследят,
Все ли хорошо у фараона,
А потом изысканно и сонно
Вспоминают, как красив закат.

И при свете этих фонарей,
Спящих на одной ноге в нирване,
В полюшке египетском еврей
Полет, весь в мечтах о Ханаане.

Здорово, милое крылатое!
Ну, если что, в шестой палате я
На третьей койке от угла.
Сижу, чиню твои крыла.
Здесь кто-то лечит шкуру волка,
А кто-то пришивает хвост
Русалке из притока Волги.
Наш врач, прекрасный диагност,
По этой мастерской работе
Решает, кто уже здоров,
Кого он выпишет к субботе,
А кто навек обрел свой кров.
Есть у него своя метода:
Телесно взять и наказать,
Кто неврастенней год от года,
Кто психопатней, так сказать.
Когда однажды домовому
Я штопал шубу молотком,
Врач топором по мне, живому,
Рубнул, и я упал ничком.
Спасли хирурги. Слушай, птица,
Тебя не видел сколько лет?
Но согревает поясницу
Из пуха птичьего жилет.

И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик...

Д. Сухарев

Как мученик голодомора
И переломанных тридцатых,
Дрожащих на большом морозе,
И мировой войны кровавой,
В которую, как бревна в топку
Иль в Кронов рот детей, бросали -
Свои бросали и чужие -
Своих бросали и чужих,
Как мученик сверлящей боли,
Туманившей глаза и мысли
И не дававшей спать ночами -
Солдат, контуженный войною,
Как мученик большого страха
Он, осудивший Пастернака,
Потом всю жизнь платил мученьям
Стихами раскаленной правды,
Что поголовно в стол шагали
И там лежали до поры.
И вот, когда пора настала
И эти ящики открылись,
Потоком хлынули оттуда
Стихов дивизии и роты
Лечить слепых, глухих, безмолвных
И от вранья прививки делать.
Увы, Борис Абрамыч Слуцкий
Уже не видел тех прививок -
Как мученик любви к Татьяне
Он вместе с ней ее страданья
Прошёл и, выплакав мученья
Стихами, замолчал до смерти...

О чем он думал в эти годы,
Никто не сможет поручиться,
Порой - под облаком свободы,
Порой - под небом психбольницы.

Оксане Бутмановой с благодарностью за декламацию "Mirupafshim* или Прощание с Албанией"

Спасибо, Оксана.
Сейчас я тебе чуть подробней..:
Тирана.
Балкон ресторана.
Во рту тонкий вкус майорана.
И солнце садится за кровли.

И нищие просят: "Подайте",
И вьется толпа цыганят,
И смотрит красавица Дайти,
Как Данте, на рай и на ад.

Спасибо, Оксана.
Сейчас я еще чуть подробней...
Тирана.
Квартал Эди Рама.
Фасадов цветных панорама
И пробки.

Спасибо, Оксана.
Моря побережья. Две краски.
Албанки.
Албанцы у баров.
Навал итальянских товаров.
Заморские дивные сказки.

А было все серо,
Уныло и пусто,
Тиран расстрелял
Вольнодумные чувства.
Но разве, покрыта бронею загара,
Вскрывается пулями грудь шкипетара.

А как здесь священников били когда-то,
Охота велась от зари до заката.
Пускали в деревне опричники слухи
О смерти какой-нибудь, скажем, старухи,
О том, что рыбак заболел, занедужил
И просит очистить рыбацкую душу.
Разве оставишь грешника брошенным?
Пулю в позвоночник служителю божьему,
И за руки еще живого - на перекладину ворот.
Висит и стонет, пока не умрет.

Но хватит!

Спасибо, Оксана,
А попросту - фалиминдерит.
Цвети же, Тирана,
Живи без тирана.
Албания, ты незакрытая рана
И в сказку открытые двери.

*Faliminderit (фалиминдерит) (алб.) - спасибо

Дозорный смотрит с каланчи
Во все концы Земли:
Вон там горит огонь в печи,
А там горит огонь свечи,
А там - огни Орли.

Горит разведчик, с похмела
Ошибку допустив,
Горят созвездие Орла
И неотложные дела,
И лоб горит - прилив.

Пылает город Вилкинград,
Попавший под обстрел,
Горит бесстрашием солдат,
Горит на Западе закат,
Банк "Стенли" прогорел.

Горят, горят сердца в окне
От пламенных страстей.
Дозорный смотрит, как в огне,
И с каланчи бросает мне
Охапки новостей.

Они в руках моих горят,
Сжигая плоть фаланг.
Пожарный движется отряд -
Бойцы про помпу говорят,
Про лестницу и шланг.

А под елкой пахнет хвоей,
Лапы свесились. Облом!
Мне не видно, что с тобою
Происходит за столом.

Только время непоспешно
Приближается к нулю,
Только голос этот, нежно
Повторяющий: "Люблю".

Покачнулось мирозданье,
Но надежде не конец.
Вдруг прелестное созданье
Просто любит холодец.

Может, это про салюты
Или даже о вине,
Вдруг твердит она кому-то
О своей любви ко мне.

Зыбко, робко греет душу
Ненадежное тепло.
Не волнуйтесь, не разрушу
Ваше первое число.

Пусть не позванный к столу я,
Пусть они сейчас вдвоём...
Не безмолвье поцелуя,
А задумчивость её.

***
А мой автобус - тот, который в Химки,
А это я в автобусе сижу
И взглядами отщелкиваю снимки,
Как только вид красивый нахожу.

А виды все красивы - до едина!
Хоть с лужами, хоть с грязью, хоть с дождем.
Какая золотая середина!
Вот только очень жаль, что не вдвоём.

***
Весь довольный, в сохранности-целости,
За едой я иду - благодать!
Почему не хватает мне смелости
Хоть немножечко поголодать?

Если б я отказался от первого -
От борща там или ухи,
Сочинил бы более верные,
Очень стоящие стихи.

***
В течение двух дней и двух ночей
Я потерял спокойствие фактически.
Иду себе теперь совсем ничей,
Уменьшившийся раза в два в количестве.

А впрочем, нет, наврал, какой там в два -
В четыре! И никак ничуть не меньше.
Подумаешь - и словно онемеешь,
И не отыщешь нужные слова.

По грустным следам и веселым следам
Иду я по первому снегу
И собственный след без вопросов отдам
Какому-нибудь человеку.

Он будет смеяться, кричать по ночам,
Да так, что свихнется Тверская,
Он будет с улыбкой махать москвичам,
Как будто грехи отпуская.

Довольный собой, я шагаю вперёд
Следами тоски и веселья.
Но вдруг замечаю, что след мой берет
Огромный голодный ротвейлер.

У кукушки важная работа.
В ней живёт божественное знанье.
Всем, кто задаёт вопрос кукушке,
Сколько лет прожить ему осталось,
Точно, честно птица отвечает.
Но за дар пророка так жестоко
Бог с неё берет. Она не видит
Деток появление, и счастье
Вскармливанья их и воспитанья
Недоступно ей, да и понятно -
Нет у птицы времени на это,
Ведь читать, считать чужие жизни -
Очень трудоемкая работа,
На детей и сил бы не осталось.
Так что не вините вы кукушку,
Просто у неё такая участь.
Пожалейте. Если доведется,
То погладьте нежно клюв и лапки
И спросите, если не боитесь,
Сколько вам осталось жить на свете.

...Редкими свободными часами
Деток навещает с леденцами.

Я видел то, чего и не было:
Под острый меч подставив грудь,
Продлил бесстрашно годы Цезаря
Его лихой товарищ Брут.

Иуда бросил тридцать пфеннигов
В лицо противников Христа,
И пожилой сантехник Веников
работал трезвым. Красота!

Адам не соблазнился яблоком,
Остался с женщиной в саду
И вместе с ней чирикал зябликом
И разливался какаду.

Иван Грознее Дальше Некуда
Дарил подарки москвичам
И обращался с человеками
Душевно, даже не кричал.

Воздушно Каин гладил Авеля,
На стол поставив опреснок,
Овсянку, манну, щи из щавеля,
И кваса крепкого глоток.

Тела с безжизненными лицами
Не устилали мир ковром -
Адольф отправился в полицию
Еще в году тридцать втором.

«Кулак» не падал в грязь болотную,
Поскольку гениальный вождь
Создал безлагерно-свободную
Страну и ненавидел ложь.

Осталась Троя неразрушенной,
Гомер глядел в стекло очков,
Дантес пальнул правее Пушкина,
Попал Мартынов в «молоко».

Не вижу ничего нелепого,
Очки протрите и глаза.
Чего еще на свете не было,
Вы сами можете сказать.

В низине голоса,
До света полчаса,
И люди просыпаются
И смотрят в небеса -

Закончился ли дождь?
Рассеялась ли ложь,?
А кто-то просто думает:
"Когда же ты придешь?"

В низине лай собак,
В посёлке встал рыбак,
Идёт на берег озера
И курит злой табак.

И влага на траве,
И мысли в голове
Совсем не о карасиках,
Совсем не о плотве.

Стоит у озерца -
Заблудшая овца -
И слёзы в воду капают
И с неба, и с лица.

А дома тишина
Сидит себе одна -
Глубокая, как озеро,
Прозрачная до дна

А кто-то просто думает...
Совсем не о карасиках...
И слёзы тихо капают...
"Когда же ты придёшь?"

В двенадцать часов у гостей валит пар из ушей,
В двенадцать часов превращаются кони в мышей,
В двенадцать часов исчезает карета любви,
В двенадцать часов лишь слова остаются твои.

В двенадцать часов превращается счастье в беду,
В двенадцать часов забываю, в каком я году,
В двенадцать часов попадает мне в лоб каблуком
Хрустальная туфелька. Я становлюсь дураком.

В двенадцать часов поднялась королевская рать:
"Она покушалась! Живьем её надобно брать
И после допроса повесить её, господин!",
Тогда понимаю, что я здесь дурак не один.

Отец суетится. Велит им скакать по следам
И мчится к улике, чтоб мерить на встреченных дам.
Но я добегаю до туфельки раньше отца
И хрупкий хрусталь разбиваю о стену дворца.

Не есть яичницу-глазунью,
Конечно, дикое безумье,
Но есть яичницу-глазунью
И взгляд беспомощный ловить,
И тыкать в очи - не дерзну я.
Прошу меня остановить,
Когда, от голода жестокий,
Сижу в столовой на Востоке
И говорю себе: "Синьор,
Не прикоснуться ль к нежной плоти?"
Желудок за, но сердце против.
Я на неё взгляну в упор
И убегу. Простите, повар,
Неблагодарного слепого.

Медвежат-малышей на Аляске
Мать-медведица возит в коляске.
Хрипло лают собаки у чумов,
Запах белого зверя учуяв,
Рык медведицы чутко услышав
И весёлые визги малышек.
Человек заряжает винтовку
И берет её на изготовку...
Нелегко матерям на Аляске
Медвежатам рассказывать сказки.

Наш капитан Морская Черепаха -
Он психопат, а так - почти здоров.
В смертельной битве он не знает страха
И вешает на реях докторов.

Наш капитан - ему под девяносто,
Но слышали бы вы, как он острит.
Наш капитан - убийственного роста,
С ним дядя Степа рядом не стоит.

Наш капитан - он так похож на Ноя -
Седобород, величественный фас,
Он с высоты плюет на все земное,
А если зол, то он плюет на нас.

Мы от него на палубе корвета
Пытаемся укрыться иногда,
Но молнии он мечет в нас за это,
Попутно истребляя города.

Наш капитан стоит большой колонной,
Макушкой подпирая облака,
Наш капитан - он, словно сельдь, соленый
И часто держит дуло у виска.

Он обожает "русскую рулетку",
Но "пуля-дура" - дама средних лет
И, втюрившись в него, как малолетка,
Не покидает чёрный пистолет.

Он золотом испанских галеонов
Битком наполнил трюмы корабля.
Мы стали круче всех наполеонов,
Заморского любого короля.

В своей дырявой выцветшей тельняшке
Для женщин он желаннее вдвойне.
Он пленницу любую брал за ляжки
И, словно пушку, ставил на корме.

Но вот однажды, встретив дочку гранда,
Влюбился так, что мочи больше нет,
И капитану верная команда
Устроила торжественный банкет.

Невеста опьянела с чашки кваса,
А капитан вонзил в скамью кинжал
И души рвал, как струны контрабаса,
Который, как гитару, он держал.

Я вам не рассказал ещё о многом,
Но только знайте, что и посейчас
Мы ходим, как под парусом, под Богом,
И виселица - это не про нас.

За ним рванем мы в пекло без сомненья,
Пройдём по дну Великий океан.
Как высока свобода подчиненья,
Когда богоподобен капитан!

Не слишком быстро и не слишком медленно
Ты крыльями вращаешь, наша мельница.
Ты любишь золотую глыбу времени
Молоть в муку и каждому отмеривать.
Сияют пирожки на подоконнике,
И кажется, что никогда не кончатся.
Но птицами взвиваясь с блюда пёстрого,
Летят к несуществующему острову.
А новые испечь не получается,
Да и мука на мельнице кончается.

С седыми волосами королевна,
Среди патологических непрух,
Я выхожу на сцену ежедневно
Играть для вас комических старух.

Напарник - старикашка длинноносый,
Неграмотный и дряхлый старичок.
Он заплетал мне голубые косы
И тем поймал однажды на крючок.

Когда мы уставали от притворства
И падали бессильные в кровать,
Он звал меня в отели Пятигорска
На пару пирожками торговать:

"Прекрасный вид, чудесная начинка,
Достаточно разумная цена.
Пять лет такого бизнеса, Мальвинка,
И мы с тобой пошлем театр на..."

Но утром начиналось все с начала:
Прогулка, репетиция, концерт.
Мой милый друг поигрывал ключами,
И мы старели на подмостках сцен.

А сроки измеряются часами.
Трясётся дверца с золотым замком.
И девочка с седыми волосами
Ложится спать с любимым стариком.

Извечный спор про журавля с синицей
Буравит душу мне вязальной спицей.
Так кто из них – журавль в облаках,
Синица бесшабашная в ладонях -
Мне счастье принесет и зло прогонит?
А я синицу не держал в руках -
Боялся задушить ее невольно,
Боялся сделать птице слишком больно
И не хотел все время видеть в клетке
Волшебный желтый цвет ее жилетки.
Журавль что? Летит над головой,
Не выстрелишь – останется живой.
Тебя он покидает с холодами
И оставляет с мертвыми садами,
С метелью лютой, мерзлою землей.
Зато синица и в беде с тобой.
Да, вот опять бесстрашная синица
Веселым носом мне в окно стучится,
А я – таким же – даже веселее! –
Стучу ей изнутри, когда болею,
И напеваю, если я здоров,
Под аккомпанемент лихих ветров.
Журавлик что? Он в отпуске на Ниле,
Катается на друге-крокодиле.
Не осуждаю, такова природа.
Но пережить морозную погоду,
Перелететь суровые года
Не он мне помогает, а синица.
Я ей спою, дам крошек подкормиться.
Но в руки брать не буду. Никогда!

Вот вы приехали и привезли с собой
Осенний запах Северного моря,
И марокканский город голубой,
И пенье маврикийского прибоя.
Варанов вулканического Бали,
И пепел над вулканами клубами,
И скатов у мальдивских берегов,
И черепашьи спины островов,
Которые со дна повылезали,
И серфингистов гибкие тела,
Обкатку волн Атлантики на досках,
Улыбки и вопросы: «Как дела?»,
И множество ответов на вопросы,
Круговороты офисных проблем,
Но, главное, встают над этим всем
Роддом, и дождь, и, с мамою в окошке,
Вы смотрите на тех, кто там, внизу,
Прохожий говорит: «Какие крошки»,
И бабушки от счастья льют слезу.
Болезни, школа и на праздник гости,
Когда еще никто не на погосте,
Мученья с пианино и поход
На стадион, где ворон украдет
Из нашей сумки сдобное печенье,
И радости встают и огорченья,
И Новый год, конечно, Новый год!
И в маленькой квартире игры в прятки,
И пестрый хоровод бегущих лет.
И ваш отъезд. И дома все в порядке,
Когда вы здесь. И грусть, когда вас нет.

Когда на восточном обрезе Китая
Возникнет раскосый восход,
Невидимо панда сидит у Шанхая
И ждёт.

Она привела черно-белого внука,
Который на завтрак наелся бамбука
И к бабушке жмется пушистой спиной...
Рассвет над Великой Китайской стеной!
И солнышко дальше идёт по барханам
Тащить из постели страну Чингисхана,
И вот уже в небе летит голубом
Монгольская юрта верблюжьим горбом.
Траву собирать выбегают бутанцы,
Индусы затеяли пестрые танцы
И громко запели в своём Болливуде.
И древние джинны в стеклянной посуде
В Персидском заливе измучены снами,
Но выпустить просят не здесь - в Амстердаме.
Уже в Абу-Даби кричат муэдзины,
Уже зазывают нас в гости грузины,
И чтобы чурчхелу продать и чурек,
Спешат на базар и таджик и узбек.

А панда все так же сидит у Шанхая
И гладит внучка, беспокойно вздыхая,
И ждёт, что когда-то во всю свою ширь
От солнца Китая проснется Сибирь.

Не то чтоб мечтал я про роль короля
И в сердце носил заграницу,
Но я, выбирая всегда журавля,
Не в силах покинуть синицу.

Мне с нею удобней и как-то родней,
Не то что вдали за морями,
Но все же гляжу на косяк журавлей,
Да ноги завязли в бурьяне.

Не видел я тех заграничных краев,
Лишь видел в обрывке журнала:
Обласканный публикой бас Журавлев
На сцене театра "Ла Скала".

Идёт мимо рук золотое руно,
Мечусь между небом и сушей.
Знать, в клетке синицей сидеть суждено
И вкусные зернышки кушать.

На просторах города Арбатова
Ты не купишь белые штаны,
Только золотые чудо-сны
На просторах города Арбатова.

Здесь рубашки только на горбатого
И на безголового берет.
На просторах города Арбатова
Нет штанов и смерти тоже нет.

На просторах города Арбатова
Строго соблюдается закон.
Здесь ключи от домика богатого
И тарелка с синим ободком.

Тут не Рио с хлипкими фавелами,
А коттеджей стройные ряды.
А что плохо со штанами белыми,
В этом, право, нет большой беды.

Но зато прекрасно здесь со вдовами,
Ждущими талантливых мужчин,
С Ильфами прекрасно и с Петровыми,
Так что ехать в Рио нет причин.

Он кашлял за плитой надгробной,
Он знал, что все предрешено,
И на платке талант огромный
Расцвёл, как красное пятно.

Он выдыхал последних книжек
Свои последние слова,
И опускалась ниже, ниже
От тяжких мыслей голова.

На Большой Ордынке - велосипед,
А за рулём - человек в тулупе.
Дворники метлами махали вслед.
Это весна в золотом хула-хупе.

"Я люблю красноносую весну!" -
Кашляет Ильф последние строки.
Гроздь кислородных подушек ему
Снова несут и кладут на пороге.

Весна в последних каплях крови,
Весна в последних каплях слез,
Весна в его последнем слове
И друг весны - туберкулез.

Двенадцать стульев валит ветер,
В одном из них бесценный клад.
Но записные книжки эти
О много большем говорят.