Притёрлись дни – костяшки домино, немой голец - игрец не хуже прочих, а нота-жизнь в кантате ля-минор на рупь дороже и на миг короче. Пока кэп немо ладит батискаф, белугой жизнь ревёт: «не виновата!», переходя с дисконта на дискант классически поставленного мата.
Морские волки жёлтых субмарин, вы знали толк в стихах и поросятах, как жаль, что не открыли «замирин» в шести-семи и прочая десятых.
Мизгирь – к письму ...
Дойдя до точки ру, строчу как швец, как будто кто-то просит. По лозам вен вливаюсь в "хванчкару" созревшими «за здравие» и «прозит».
Ответа жду на "как дела, родной?", и от своей настырности неловко. Серебряною денежкой на дно уходит неизвестная подлодка.
Она врастает брюхом в донный ил с безумною надеждою вернуться. Из зёрен слов, что ты не проронил, растут стихи - летающие блюдца. Звеня «тень-тень», посудины дрожат, опутанные нитями тумана, а буковки-команды салажат на палубе не носят «наримана». И всё бы ничего глядеть на них от золотой каёмки до рассвета, вдыхать одно молчанье на двоих, но мне, увы, отказано и в этом.
И стискивая в пальцах тишину до хруста, словно стилус Каллиопа, за скользкие рога хватаю гну- болезную надежду-антилопу.
Ничья вина, что чудо не сбылось, китёнка - счастье выплесну немея, плыви, малыш, держи земную ось, и не зачахнет лунная камея. Прости за рвань подоблачной канвы, за небеса заштопанные втуне, слова не те, мотивы не новы, и боль не зашептать мне, как ведунье.
Не смей сдаваться, слышишь, белый Кит, на радость загребущего планктона, Господь тебя спаси и сохрани среди страстей кровавых и картонных.
Когда слова – твой бог и абсолют, то лишние – обуза для поэта, но тем, кого я помню и люблю, сегодня лишний раз твержу об этом.
22.01.15
