Будет снег – осторожной позёмкой
заштрихует растаявший год,
белой лапой, пушистой и лёгкой,
тихо-тихо по крышам пройдёт.

Покружится у праздничных окон,
примеряя цветистый наряд,
и смягчит, незаметно и кротко,
немигающий взгляд фонаря.

Будут спящие строем машины
обрастать неуклюжей волной.
Будет снег на руке – беззащитный
и до ло́мящей боли – ручной.

Будет снег. В тишине, осторожно,
люди выйдут из тёмных квартир
и застынут, боясь потревожить
этот белый предутренний мир.

Но пока беспросветно и сыро.
С каждым днём год темней и темней.
Он пройдёт.
Незапятнанным миром будет снег.
Только будет ли снег...

Я этот день запомнить не сумел -
когда вся жизнь пошла, казалось, прахом.

Какое было лето... бурый шмель
гудел от счастья арию из Баха,
форель играла, пряталась в рукав -
река, шутя, запутывалась в сваях,
не в силах удержаться от проказ
в неё ломилось солнце, разбиваясь,
носились пчёлы в трудовом пылу,
цветочный аромат сгущался в сотах,
спеша догнать разбрызгавшийся луч,
стрекозы обгоняли самолёты,
а те пытались, как шмели, гудеть,
казаться беззаботной быстрой тенью...

Один из них унёс мой летний день.
Зима пришла сама, без объявленья.

Как хорошо и мило
идти одной колонной
и славить под литавры
легенды бытия.
Но небо обвалилось
проклятием и стоном...
Смотрю – вокруг кошмары,
и каждый первый – я.

Увидел их и сразу
из строя в страхе выбыл,
под Баховскую фугу
сравнил меня двоих –
какой я всё же разный,
куда там тем же рыбам:
опасен, словно фугу,
как сом труслив и тих.

Колонна шла и пела
о светлой силе жертвы,
но праведных возмездий
стихом не обошла.
Один я рвался в дело,
второй подрался с первым –
но я их обезвредил
и разругался в хлам.

С обоими расстанусь,
останусь третьим лишним,
и новой катастрофы
предчувствуя улов,
я не приму как данность,
дарованную свыше,
что слово и Голгофа –
сильнее только слов.

Воспоминания всё бледнее, всё тише стук.
есть ли небо и птицы в небе, и нужна ли она кому на своём посту?

Лето было вечным и было всегда,
маятника независимый брат
днём лениво катался над крышами дач
и где-то пропадал до утра.
Томно вздыхал разомлевший сад,
вдалеке лениво брехали псы,
под затихающий стрекот цикад
ночь подкрадывалась считать часы.
Вечная жизнь незатейлива и проста -
не потревоженное никем,
под размеренное "тик-так"
лето качалось , сонное, в гамаке.
А теперь пугают долгие вечера,
дальней электрички затихающий гул,
и кажется - вот же ещё вчера
вылетала ястребом со своим "ку-ку",
звонким жаворонком в степи,
синим колибри, пикирующим на цветок...
А теперь пружина уже скрипит
и голос не тот.

Что-то в мире неладно. Ветер крошки тепла деловито сдул.
Лето сползло с веранды и растворилось в мокром саду...

Обескровленные тени по реке бредут без брода
от полоски на закате - порождённые войной.
Не дождавшись воскрешенья, тени строятся поротно,
с ними конь из красных капель - красный конь уходит в ночь.
Он идёт широким махом, гулко бьют копыта оземь,
следом тени тёмным строем - молча, шашки наголо.
Не заманит сладкий сахар, не стреножат солью слёзы:
терпко пахнут тёплой кровью, потом, страхом боль и зло.
Дом, окоп, глухой овражек - не упрячет, не поможет,
от беды не скроет ива, божья не спасёт ладонь...

Где ты, мальчик мой отважный? Мне не спится, мне тревожно:
расплескав по ветру гриву, мчится, мчится красный конь.

Опубликовано: 22/12/15

Мы не первыми рвали сердца и сжигали мосты,
мы - песочные люди своих безотрадных пустынь,
золотая песчаная пыль на ладони суха,
осыпают, что было, ветра, насыпают бархан.
Миражом вдалеке - караван и спасающий рейс,
за слепящей громадой песка нет ни рек, ни морей,
безупречна и вечна свобода - ни связи, ни карт...
А ночами так холодно здесь и такая тоска.
Мы не первыми рвали сердца, уходя налегке.
Ни твоих, ни моих не останется слов на песке.

Я запутался, господи боже мой,
это божий дар или божья кара:
мне ж не надо пятой-шестой-седьмой
части суши-Шуши-Мадагаскара,
я ж не требую обетованный надел
и прочие не мои палестины,
я люблю тебя, родина, только не знаю, где
окопаться и с автоматом сгинуть.
Нет лишь чёрных Африк в моей крови,
но вопят остальные татаро-монголы...
А в моих полях вновь колышется борщевик –
на моей земле процветает, сволочь.
Гляну – и сразу понятно, где враг!
Со шлангом наперевес и канистрой бензина
жгу его и бесстрашно ору "ура",
и чувствую себя честным, добрым и сильным.
Я сотру его с поля и местных карт:
он кричать не может и за всех ответит!

Начинается Родина с борщевика,
а кончается болью, огнём и смертью.

Когда наступят холода
и две луны, двойной петлёй
остановив фронтиры дамб,
сольются, поджигая лёд -
огромен, холоден и чист -
он соберёт всю боль разлук.

Углом изломанным умчит,
о лёд обжёгшись, лунный луч,
дыханье затаит река
и зарычат немые львы -
и станет холод тьму лакать,
взметаясь языками ввысь.
Огни реклам слизнёт со дна
тьмы, достающей до земли.

Беспомощно слетит с окна
за штору вырвавшийся блик -
и под окно ко мне скользнёт,
и сгинет в холоде луны...

Меня изменит лунный лёд:
остудит, сделает иным,
погасит жар моих тревог,
сжигающую боль уймёт -
и под окном завоет волк...
Не я,
не я,
я буду мёртв.

Всё те же времена и новости всё те же,
и лучше я усну, поняв и пережив,
что слишком резок свет - и тьма укроет нежно:
в ней истина мертва и бродят миражи.

Я стану забывать, теряясь между снами -
отвергший мятежи, смирившийся с собой -
потерянных друзей не возвращает память,
потерянный покой не возвращает Бог.

А если вдруг проснусь, испуган и растерян,
что боль - как наяву, что крик во сне ожёг,
я не перекрещусь, добавив груз неверий:
Он сына не щадил, а я Ему чужой.

Герои выбрались из книг:
то расходясь, то снова строясь,
всю ночь буянили они -
будили ум и честь и совесть.
Я не сумел достать чернил,
залитых ядом в Ухо Лема:
шалил какой то гамадрил,
сбежавший, видимо, из Брэма.
Грозил Сынкарла: "I'll be back!"
Песок стремился тихой сапой
из Гофмана в Кабо Абэ
и в Коллинза из Кабы Абы.
На умклайдет надолго сел
народ без опиумных маков,
рубил Железный Дровосек
врагов, дрова и правду-матку,
Упился валерьянкой Лев...
Но никогда я не был трусом:
всю ночь им дерзко, нараспев
зачитывал творенья Крупской.
Смеялся Лир и плакал Шут,
поняв, что мятежи чреваты.
А я такое напишу -
что затрепещут супостаты!

Беспечно трезв, беспробудно верен,
шагал я скучно, но всё же - браво,
звучали гимны в небесной сфере,
и не пугал неизвестный берег
и срок пожизненной переправы.

Но, аки посуху, кто-то рыщет,
считать круги на воде обрыдло:
я вдруг однажды проснулся нищим,
себя почувствовал homo pisces,
пусть говорящей, но всё же - рыбой.

Ловцом потерян, никем не найден,
мне песни пламени - словно мантра,
гремит о мокром холодном аде
костром языческий бог в джазбанде:
смеясь, зовёт - может быть, на завтрак.

Унылый брод на две трети пройден,
огня не любит мой добрый пастырь,
вода - в обрывках его мелодий.
Но виноград тоже где-то бродит -
мы вместе станем огнеопасны.

Теряю меру и осторожность
в пылу рэгтаймов самосожжений,
ловлю их ритм обожжённой кожей -
я зажигаю, раз невозможно
на переправе менять диджея.

В краю, где небо высоко
и мир - бескрайний,
живой, как солнце без оков
и львы в саванне -
там, беззаботны и легки,
светясь от счастья,
с ветрами наперегонки
другие мчатся.

А я лишь редкие лучи
ловлю покорно:
меня пленил и приручил
охотник-город,
сцепились провода, звеня
и тяжелея,
а солнце -  бабочка огня -
такой же пленник.

Ему б сломать проткнувший шпиль,
взорвать гербарий,
освободиться, ослепить,
огнём ударив
в стекло и бронзу, и гранит...
Но только в полночь
сорвётся, бледные огни
пролив на волны,
без сил задержится на миг,
и в море канет.

Оставив мне застывший мир
и львов из камня.

Вплывает солнце золотистым карпом,
день чист ещё, прозрачен, невесом...
От девственной росы промокли лапы,
блестит вода на кончиках усов.

Прекрасен божий мир, простой и ясный –
но это ли кота сюда влечёт?
Кошачий мозг не смог постичь нюансы,
и кот забыл, он ангел или чёрт.

Здесь далеко до ада или рая,
сейчас важнее шорох за дверьми:
старуху Бог никак не забирает,
чуть свет – она выходит покормить
и ставит блюдце, охая от боли,
ругается беззлобно – что глядишь!

Не хочется обидеть поневоле,
а то бы он принёс для супа мышь.

Приходится с тоской глотать баланду –
и как она сама такое ест?
Всё в дом зовёт... Но там воняет ладан,
хотя манит чудесным светом крест.

От хвори бы её суметь избавить,
а прошлое и вечное не в счёт.
Мурлычет кот, тесней прижавшись к бабке,
неважно, кто он – ангел или чёрт.

какое время... будто бы вода
помалу затопила мир бездонный
а мы - пешком, в машинах, в поездах
всё реже дышим посреди планктона
так страшно понемногу исчезать
в прозрачной тишине, вокруг разлитой
и неба нет, и нет пути назад
к пропавшим под волнами атлантидам
шепчу привычно в бездну - не покинь
я рыба... не горит ничто, не тлеет
лишь чувствую, как руки-плавники
слабеют и теряю направленье
скажите, я один... одна... одно
жду беззащитно рыбака с пластидом?
как посуху - идущие на дно
вы видите, что ничего не видно?..

Она приходит в храм не слёзы лить, не сокрушаться о тяжёлой доле: как вытащили дуру из петли и откачали - всё о мёртвом молит. Она не знает, где прошли бои, где он лежит - навряд ли похоронен. И всё внутри за сыночку болит, ведь нет креста, не дай Господь, кто тронет. Ей не нужны ни гимны, ни стихи: слова для Бога - только помолиться, чтоб место было тихим и сухим и не кричали слишком громко птицы. Вчера ждала у двери до утра, испуганно проснувшись вдруг от мысли - о, Господи, какие там ветра? Утишь, взглянув на них из горних высей. Бог милостив к солдатам вечных войн...
А вот старухи в церкви беспощадны:
- Иди домой, кукушка, он живой!
Старухи злы, но бог велел прощать им. Она, молясь, прощает всей душой, и даже на свекровь нет больше злости - избаловала внука, он ушёл, и где теперь его белеют кости? А та давно не думает о ней: не до того, нет сил, совсем стареет. Однажды, скажет:
- Жаль, что Бога нет. Но если есть, то дай уйти скорее... - И пресечётся голос словом "бог", пытаясь быть язвительным и грубым.
Прошепчет ей:
- Бабуля, я с тобой! - Без рук, без ног беспомощный обрубок.

Миссия неба безбожно провалена:
поздно слетелись на запахи серы.
Арфы сгорели, разбиты кимвалы, но
ангелы держатся – долгом и верой.

Этот – контужен и глух, но старается.
Бубен нашёл себе – пусть кривоватый,
чуть обгоревший, но годный для радости.
Звуки беззвучно стремятся к закату.

Что же не смотрит никто и не слушает –
он же не просит ни славы, ни денег.
Верить не хочет в пропащие души, и
пляшет под бубен, на что-то надеясь.

В небо нельзя ему, хоть и неплохо там:
стыдно сфальшивить в мотиве бравурном...

Но он вернётся, оглохший от грохота –
Господа славить игрушечным бубном.

Нет сил хранить несчётные года
потерь и незаконченных историй -
и жалуется город в никуда
тоскливым гулом уходящих в море.
Его трамваи больше не звенят:
спешат, бездушно разгоняя тени...

Не отвергай беспутного меня,
избавь меня от летних наваждений.
Со мной не говорит надменный лев,
и ангел бросил, увлечённый высью.
Весна придёт  в поля, а не  с полей,
а мы с тобой, мой город, затаимся.

Ну а пока  - дыхни из-за угла,
дурачась, окуни внезапно в морось,
насмешливо мигая сотней глаз,
не плачь, а смейся, одинокий город,
под глупой маской царского шута
пальни огнями ярких фейерверков...

Атланты ждут, когда начнёт светать,
молчат со мной, прикрыв устало  веки.
Нам больше не остаться здесь вдвоём,
тоску запрятав в самый тёмный угол:
мы, притворившись прежними, живём
всё там же, но всё дальше друг от друга.

...нарцисс Саронский, лилия долин...

Не верится, что это было с нами,
теперь дрожит в руке последний лист,
предчувствуя ласкающее пламя –
и он сгорит, рассыплется золой.

Пусть пробует огонь, горячим носом
закапываясь в дебри древних слов,
искать ответы там, где нет вопросов.

Вот он стиха касается легко
и силится понять его – но злится
и скручивает пепельным цветком
беспомощные мёртвые страницы.

И улетает искрой, всё спалив,
поля других цветов искать – и жечь их.
Но на краю дымящейся земли
он затоскует, загудит, зашепчет...

...нарцисс Саронский, лилия долин...

Только во тьме сегодня не страшен свет,
сердце горячим комом у горла бьётся.
Не выпускай меня из своих церквей
в город, сжигаемый заживо диким солнцем.

У сумасшедших нынче свобода слов –
старый калека новый огонь пророчит:
– Кто-то, – кричит, – придумал добро и зло,
хватит покорно верить избитым строчкам!
Скоро взойдёт заря мегатонн на сто,
и никому не важно, за что ты, кто ты,
свет отразится радостно от крестов,
золотом куполов заливая глотки,
а по руинам ночью помчатся псы...

Он говорит:
– И мёртвые будут плакать.

А уходя под яростным солнцем в зыбь,
тихо свистит, как будто зовёт собаку.

Лана Юрина
Его собака

Мир выпал за пределы старых карт,
в предутренние сны пришла пустыня.

Мой ослик заупрямился слегка,
уверенный, что путь к востоку длинен
и впереди ни речки, ни травы:
песок и одиночество жестоко.
Прошли года, осадки и волхвы,
за утренней звездой спеша к востоку.

Там нет давно ни цели, ни тропы,
пророков нет святых и самозванных.
Идёт жара, разбрасывая пыль,
скрывая след ушедших караванов,
обильных урожаев, тучных стад -
всё было до, теперь настало после -
сорвал звезду последний звездопад.

Бредёт в пустыню мой печальный ослик.

... замирает в неглиже

А как же счастье? Щелкнет каблуком

И Золушка, как бабка Бабариха,
в своём дворце вкушает кофе тихо
и подпирает щёку кулаком.
(Алла Арцис)

В последнем неглиже

Под листиком трамвайного билета
не спрятать то, что прячут в неглиже,
а сам неглиж, растянутый уже,
не подойдёт, когда начнём "про это".

Вчера была фигура, нынче нет:
солидным телесам неглиж не впору.
Звенит мне на прощанье счастье шпорой,
и зеркало звенит ему в ответ.

Замру я, подперев щеку в слезах,
и с неглижами распрощаюсь тихо.
Но стану мудрой бабкой Бабарихой
вкушать всё то, что Золушкам нельзя.

Не ищи нас в полях, мы ушли, нас здесь нет -
провожающий благовест смирен и скуп:
бьётся чёрным крестом белый голубь в огне,
птицы мира жируют у мусорных куч.

Мы ушли, не спасённые хрупкой бронёй,
от пожаров на солнце - за радужный нимб,
нас здесь нет, здесь поля, а в полях вороньё
и сухая недужность колючей стерни.

Нас здесь нет, и не будет спасающих жатв -
не пробудятся зёрна в горячей золе,
завтра поле родит злую горечь и жар,
и вороны его разнесут по земле.

Изуродуют пашню окопы и рвы,
и поля ощетинятся тысячей мин -
но земля не дождётся своих часовых:
нас здесь нет, мы ушли, не спасённые, в мир.

Мой папа - лучший осьминог:
везде быть первым папа смог!
Он - победитель, я - второй
и книги Гиннеса герой.
Кальмаров круче мы и рыб,
и это нечем рыбам крыть:
хоть нет хвоста, но он принёс
медаль за самый длинный хвост!

Сегодня помогал, как мог -
со всех я разбежался ног
и одолел, едва дыша,
ракушку - как огромный шар!
Честь отдавали корабли,
и папа гордо слёзы лил:
одобрен сходкой карасей
шедевр нерукотворный сей.
А также вызвал крик "ура"
и аппетит акул пера -
плотва газеты "Мой лиман"
пищала:
-Ах, шарман, шарман!
Сказал усатый толстый сом:
- Да он же - просто Пикассо!

И был бы в мире мир и лад,
но мама нас не поняла...

Изруган папа и помят,
его - одной, меня - двумя
схватила, потащила в дом
и всё сказала от и до...

Пусти!!! Куда меня несёшь!!!
Мне тоже по колено всё,
мне тоже море по плечу,
я Кракен, Кракен...
Спать хочу.

На кухне вечно пахнет щами, сосед с утра от жажды страждет. Какой-то мальчик обещает, что всё наладится однажды. С чего бы вдруг ему на слово поверить бывшей комсомолке, что всё прожитое - лишь повод пытаться вдеть себя в иголку? Не верит старая Глафира. Бранит соседа - залил зенки. Налив ему стакан кефира, она бредёт к себе по стенке. Дойдёт до комнатки не скоро, и всю дорогу будет литься ей вслед из радио укором сладчайший бас митрополита. Она себя не видит "чадом": едва передвигает ноги. Ей, пережившей дни блокады, распятый  - лишь один из многих.
Не нужно ни любви, ни чуда уставшей старой бабе Глаше: ей всё равно что дальше будет.
Но лучше бы - без всяких "дальше".

Я не хочу поверить, что опять
вернётся всё, пожалуйста,  не надо,
чтоб зайчик - раздватричетырепять - 
опять воскрес охотникам на радость,
а тех опять погнали воевать,
чтоб всем потом на небе нимб надели...

Наперекор пугающим словам
я буду верить в сон без пробуждений
и в то, что тень креста - всего лишь тень
парящей в вышине огромной птицы.

Она уносит выросших детей
туда, где можно, всё забыв, забыться.

"Вот идёшь по городу — троллейбусы,
Водостоки, вывески, провода.
Вот проспект длиной с Миссисипи впадает в пло-
Щадь с пол-Люксембурга — где дом твой, ноль
Без палочки? Ой, мировое зло,
Ой да рассыпало вместо пшеницы соль,
Ой да на раны..."
Дмитрий Веденяпин

Дрожат деревья на ветру -
не повезло:
ночь разрушает всё вокруг
темно и зло,

и чижик-пыжик ищет дом -
смешной божок,
а город заморожен льдом,
льдом  обожжён.

Под солью раны не видны,
и до весны
следы ушедших холодны
и солоны -

не отыскать, хоть все пути
исколеси,
троллейбус  рожки опустил,
застыл без сил.

За окнами пейзаж сбоит,
идёт кино -
чересполосица моих
тревожных снов.

Мост, не нашедший берегов,
исчез вдали,
не разделить ушедший год,
не разделить,

не докричаться - далеко,
забит эфир,
и плачет, как бездомный кот,
замёрзший сфинкс

и тычется в туманы лбом,
и прячет лик...
Во мне ещё болит любовь,
ещё болит.

Как подвиги и битвы далеко -
я погружаюсь в спячку понемногу.
Я б лучше был восторженным щенком,
чем старым, умудрённым жизнью богом,
что равнодушен к мыслям и мирам,
без новых приключений и капризов,
и скоро я начну впадать в маразм:
смотреть ковёр, окно и телевизор.

Потерян смысл, поскольку извращён -
бессмертным жить в тиши для жизни вредно.
Как долго мы продержимся ещё
подёрнувшейся плесенью легендой?

Давай разворошим добро и зло,
довольно притворяться снулой рыбой!
Уже неважно, кто хорош, кто плох:
мне нужен бой и жизнь - последним взрывом,
безумство - кровью, чувства - остриём!
Стряхнём с желаний пыль, а цепи с шеи -
благословляя ненависть, умрём
в последнем, упоительном сраженьи.

Сдувается, как шарик, шар земной,
пробитый сокрушительным ударом.
Давай, танцуй, чудовище, со мной,
пока нас не скрутила подло старость!

Не спи, сейчас устроим всем Рагнарёк...
Транслируют наш бой
ковёр,
окно.
____________________________________

Река сверкает чешуёй
в ладонях самой белой ночи -
не станут точками над ё
шальные брызги многоточий.

На приглушённый свет луны
слетаются слова и ноты,
огни на башне зажжены
с полночным боем - где ты, кто ты...

И скоро циферблат часов
затянут облачные перья.
Ночь мается бездомным псом
тревожных городских поверий.

Опущен хвост, глаза тусклы:
он никогда не видел солнца
и слепо тычется в углы
заброшенных судьбой колодцев,

кружится у дверей тугих,
скуля, заглядывет в щели.
Где ты, кто ты - стучат шаги,
и ночь рычит в ответ, ощерясь.

Но ярость утра, шум колёс
взрывают тишину - проснитесь!
И мчится, мчится серый пёс,
и лает на змею в граните.

Удерживают лишь грачи
ночные клочья гнёзд на ветках.
И голос еле различим -
где ты, кто ты...
И нет ответа.

Если б слабее держала меня земля,
я бы - в Париж или Вену, и вуаля:
в тонких бокалах оттенок вина багров,
дразнит, смеясь, "Non piu andrai..." голос Фигаро.
В сердце трепещет при виде прекрасных стерв -
если не бабочка, то и не бледный червь.
Только я намертво в чёрную землю врос,
в долгую память о блеске пшеничных кос.
Крылья опутаны временем, не взлететь,
а по ночам, разрушая, приходит смерть:
руки заботливы, взгляд безмятежено чист -
гладит, жалея, и вместе со мной молчит.
Если б слабее держала меня земля,
я бы забыл утешающий этот взгляд,
где-нибудь в Рио кашасу тянул и пел,
заворожённый лоснящейся бронзой тел...

Не унесён я по воздуху, не спасён:
держит меня неподатливый чернозём,
и неизменна подруга в моей ночи -
с ней в темноту ухожу
к тем, о ком
молчим.

Город трудно дышал, сберегая своё тепло,
защищался углами, напуган зимой и тих:
пролетая над городом, ветер махнул крылом
и рассыпал тревожно трепещущих белых птиц.

Рисовала цветок, как мишень, ледяная взвесь,
распрямлялась пружина метели, готовя залп,
небо снова дарило совсем не благую весть,
город в землю смотрел и боялся поднять глаза.

Не сумев отыскать слабину в городской броне,
поезда уходили, надеясь вернуться в срок
и, прощаясь, гудели - ты нужен, ты нужен мне,
и пугали голодных, ворующих дни сорок.

Поезда уходили, а город не верил в них,
выцветали обеты в искрящейся белизне,
и когда все взлетевшие птицы упали вниз,
зимний город, оставленный в прошлом, ушёл под снег.

Злые сказки

Персонажи сдаются. Ни сил, ни воли.
Вроде, надо жить, только слишком страшно.
Им хотелось жизнь перейти, как поле,
Но, свихнувшись, автор взрывает пашни.

Начинал помалу - лепил чудовищ,
Насылал Чужих на чужие страны.
Осмелел, почувствовав запах крови
И вложив персты, исцеляя, в раны.

Только бог заигравшихся в бога метит,
И бессилен автор, что с небом вровень:
Воскрешать не может увязший в смерти,
Обрекая на вечную боль героев.

Но легко решить все проблемы разом,
Если с богом может поспорить каждый -
И взлетают к небу обрывки сказок,
Провожая сдавшихся персонажей.

"Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы."
(Борис Пастернак)

Дома, готовясь зашагнуть в залив,
вдевают синь больного неба в обод.
Весенний ветер - дёрган и пуглив,
и голоден, как пёс в твоих трущобах.
Но чайкам без него невмоготу —
на край перил пытаясь примоститься,
мучительно всё утро на мосту
то плачет, то кричит большая птица.
А ветер мчится сквозь чугун витой,
и воет, застревая в узкой щели...

И кажется, что ты и сам готов
за ним брести без смысла и без цели,
цеплясь шпилями за мокрый небосвод,
легко рекой разламывая створы —
когда он, наигравшись, вновь уйдёт,
с осенними дождями прямо в море.

У тьмы печальные глаза.
Как трудно расставаться с теми,
кто не умеет воскресать -
и останавливает время.

В тревожную ночную даль
шуты бредут за королями,
святая с неба льёт вода,
безудержно благословляя,

и пропадает день за днём,
и нас безвременье не лечит,
опять кого-нибудь распнём,
чтоб стало жить немного легче.

Не рассуждая, где чей сын,
плевком с плеча отгоним чёрта,
привычно заведём часы
началом нового отсчёта.

Под их спокойный мерный бой
старей и равнодушней станем,
придумаем себе любовь -
любых ошибок оправданье.

Раздавался грохот и вой машин,
не росли стихи и деревья в соре,
и, устав от грязи сапог и шин,
город ночью полз незаметно к морю.

Он нырял и плавал в счастливых снах,
не рычали львы, так боялись сглазить –
и однажды ночью пришла волна:
город с морем бурно слились в экстазе.

Кладофора джунглями проросла
там, где раньше было тепло и сухо –
выплывает рыба из-за угла,
говорит: свобода есть царство духа!

Ни больных, ни плачущих – никого,
и теченьем двери открыты настежь.
Проплывает мимо подводных львов
невозможно синяя рыба счастья.

То ли биться в клетке и плакать, то ли
вымывать песчинки и дуть на ранки.
Королева с возу: коню - раздолье,
королю - свобода и буераки,
крепостям - пожары, солдатам - грогу,
чёрный конь - подарок кобыле сивой...
Королеве - бред и тоска по богу,
и её засыплют песком хамсины,
и её сожжёт - не любовь, так солнце:
нелюбовь так яростно пламенеет,
на зубах скрипит и песками жжётся.
Бог опять молчит - чёрной клеткой в небе.

У меня здесь - снег и дрожат осины:
говорят, они вспоминают мёртвых.
Нет меня - иссушена злым хамсином.
Нет любви на белом - снегами стёрта.

Слетает вечер с крыльями грача,
багряный лист теряя, словно знамя…
Rewsky

Отбой, мои послушные войска:
На траурный салют оставьте порох.
Меня янтарным глазом отыскав,
Раскрыла крылья ночь, как чёрный ворон.
Ещё грозит упрямый старый вяз,
Но осень, отпылав, пошла на убыль.
Мы славно воевали, не боясь -
Не там, не с тем, уверенно и глупо.
Напрасно ветер бился за меня,
Он тоже обессилен и ненужен,
Смерч красных листьев силится поднять -
И затихает, ими захлебнувшись.
Закат, теряя кровь, в полях лежит 
И тает, безнадёжностью изранен...

Мы вместе проиграли эту жизнь.
Но мне ещё платить, не умирая.

Я стану городом, в котором ты живёшь,
Его коротким беспокойным летом -
Потянутся усталые проспекты
За КАД, на зеленеющий ковёр,
Но я для них останусь незаметной.

Я растворюсь в бензиновой пыли -
Чихнёт безродный кот в твоём подъезде.
Он, как и я, для мира бесполезен,
Но любит жизнь - нахален и пытлив,
И даже в щель случайную пролезет.

А я уйду и стану синевой
Над городом -  такой больной и редкой.
Взгляну, как дышит, летом разогретый,
И упаду беспомощно в него
И равнодушно льющуюся реку.

И стану бликом на стальной воде...
Старушка голубям насыплет крошек,
Запротестуют чайки заполошно,
Надменный всадник будет вдаль глядеть -
Но разглядеть меня и он не сможет.

Всё утро ветер зазывал меня, кручинясь,
Потом затих, забился в щели, оробев...
Я потерялась, я почти неразличима
В белёсом сумраке спустившихся небес.
Меня не выдадут атланты в тёмных нишах,
Не смогут окна отражение поймать -
Я потерялась, пусть никто меня не ищет
Среди теней, пугливо жмущихся к домам.
Я не оставила на времени отметин
И растворилась слабым звуком в тишине.
Я потерялась в этом городе, где ветер -
Единственный, 
кто плачет обо мне.

Когда горят мосты, так едок дым,
Так горячо и больно с ними рядом...
Ты выпей за меня живой воды,
Почувствуй за меня её прохладу
И уходи, не надо слов больных 
Бросать - как горсть монет безумной нищей.
Мне не увидеть с этой стороны,
Оглянешься ли ты на пепелище.
Я не узнаю больше никогда,
Посмотришь ли, пройдя случайно мимо:
Ведь у меня здесь мёртвая вода
Дрожит в горсти... Ну, за тебя, любимый.
Я буду вспоминать, что ты ушёл,
Но всё же равнодушнее и реже...
Плесни живой воды - на посошок
И на помин души моей сгоревшей.

Как мало слов, когда они нужны.
Шагаю в лифт и долго жму на кнопку:
Я чувствую себя совсем больным.
Друзья, мне стало с вами - одиноко.
Вы хлопаете звонко по плечу,
И шутите, что я "такой же бука",
Раскатисто смеётесь, жмёте руку -
И я в ответ мучительно молчу.

Кабина лифта - персональный склеп.
Я чувствую, что вы - всё выше, выше...
И может быть, вы тоже, глядя вслед,
Кричите молча, только я не слышу.
Дойти до дома. На колени - плед.
Мне кажется, губам мешает наледь.
Но с теми, кто теперь уже не с нами,
Я говорю всё дольше и смелей.

А за окном опять - весенний шум,
И в памяти - мальчишеские лица.
Простите, если первым я скажу -
Пора в последний раз нам расходиться.
Не удержать легко скользящих дней
И фотографий в непослушных пальцах.
Друзья, мне больно с вами расставаться.
Но, уходя, молчать - ещё больней.

Легли на ветер чайки и зависли
Над городом, где жду тебя во сне,
Где ночь пугают мартовские сфинксы
И пристаёт к прохожим мокрый снег,
Где ангел вверх протягивает руку -
Но не грозит, а мне приветы шлёт,
Где до тебя - не надо на маршрутках:
Всего один небрежный перелёт.

А мой, бедняга -  он больной, промозглый.
Всё учится - грызёт гранит - река.
Снег спрятался, раскис и ждёт мороза,
И пакостит водой исподтишка.
Здесь, не узнав, меня уныло встретит
Троллейбус, что когда-то шёл к тебе.
Но нет тебя, есть серый дождь и  ветер,
Срывающий с карнизов голубей.

Двор умывается  и сохнет на ветру,
Он чувствует себя столичным фатом,
Стучит вода по стенкам звонких труб,
Взрывается, сверкая, у асфальта,
Спешит ручьём на еле слышный зов
Оборванных зимой больных историй
И льдинками скользит за горизонт -
В холодное проснувшееся море.
Последний снег, измазан и зернист,
В углы забившись, прячется от света,
А я теку с водой куда-то вниз
И больно таю, не дождавшись лета...

И эта тьма - живая 
© Рэнди Марш aka Майк Зиновкин

Коты истошно праздновали март 
И заставляло солнце крыши плакать, 
Когда на свет пришла живая тьма, 
На сердце наступив тяжёлой лапой.
А может быть, она пришла на зов...
Жестоко нанесла двойное комбо,
Заволокла беспечный горизонт
В тоскливо-грозовые катакомбы, 
Прикончила... Теперь границы нет,
Мозги в тоске пургу на небо гонят.
И остаётся лишь идти на свет
В конце туннеля, выйдя из вагона.

Я не рвала тельнях, сердец, гранат,
Не ныла про твои глаза и губы,
Я шла к тебе - немного по волнам,
Немного по огню и медным трубам.
Коней я не хватала на скаку,
Влёт окна, полночь и сервиз не била:
Я знала, этот мир на помощь скуп,
И просто шла, беречь стараясь силы.
Мне не чирикал предсказаний птах,
Слёз не ронял учитель с мудрым взором...
Я не дошла: ты был совсем не там,
Куда я шла так долго и упорно.
И я себе построила шалаш
И стала жить спокойно и устало.
Я шла к тебе...
Зачем, не знаю, шла.
Забыть тебя, наверное, пыталась.

Часовой
http://litset.ru/publ/10-1-0-73806
aledo

Каждый день на посту – в магазине, в фойе,
неопрятный, в потёртой одежде;
он давненько на праздник не ел оливье
и не пил за здоровье, как прежде...
=======================================

У дверей

Снова он у дверей - не любитель диет,
а дрожащий от страха беззубый.
Он давненько на праздник не ел оливье,
пироги и селёдку под шубой.

Со слезами мечтает он о сухаре,
но погрызть что-нибудь нет надежды -
манной кашей измучен, мучительно трезв:
даже пить он не может, как прежде.

Сыт по горло кефиром и всякой крупой
и, бывает, не ест больше суток,
а когда повезёт, сварит дочка компот
и, ругаясь, протрёт сухофрукты.

Снова зубы лечить посылает его -
он послушно идёт, как на плаху,
но у стоматологии, как часовой,
вновь стоит и трясётся от страха.

Карамелька

Раскатали у дома ледок и вот,
Оскользнёшься, как мышь в трехлитровой банке.
Я таких совсем не люблю погод:
Темень, холод и маятно спозаранку.

Так и кажется: выпустят из оков,
За стекло этой зимней глухой ловушки
В край, где тёплое молоко,
Одуванчиковые опушки,

В летний день земляничных зорь
Над прогретой доской крылечка,
В мир, где яркий лесной шатёр
Отражается в юркой речке.

Вот закрой на секунду глаза, закрой:
Видишь, лето к себе так и манит, манит...
И слегка обмороженною рукой
Карамельку нащупай в своём кармане.

Юлия Зазимко

"Раскатали у дома ледок и вот,
Оскользнёшься, как мышь в трехлитровой банке"

"И слегка обмороженною рукой
Карамельку нащупай в своём кармане"
Юлия Зазимко


Какмыш

Раскатали у дома ледок и ВОТ -
Что такое ВОТ, я скажу вам точно:
Это очень Вкусный Озябший Торт,
Оттого так маятно, нервно очень.

Так и кажется - выпустят погулять,
И поедешь враз в ледяную крошку,
В край, где кремовые поля,
Мармеладовые дорожки.

Я почти что ручной Какмыш,
Я сижу в трёхлитровой банке,
И терзает желудок мысль
О застывшей во льду приманке.

Вот закрой, мой хозяин глаза, закрой,
Разомкни оковы, мой зов услышав...
И слегка ампутированной рукой
угостись карамелькой, простив Какмыша.

По городу холодный ветер рыщет –
уносит в море городскую вонь.

Какое дело припортовым нищим
до предсказаний и далёких войн.
У них – свои проблемы и провидцы:
где ночью ожидается погром,
кто помирает долго, но в больнице,
кого уже прибили ни за грош,
кому ножом наставили отметин,
чтоб не пытался отыскать вражин...

Страшнее смерти – долгий путь до смерти,
страшнее жизни – только вечно жить
и замерзать, и загнивать, старея,
и ненавидеть всех, кто не помог.
В метро просить – куда уже страшнее:
получишь горький хлеб, лишившись ног.

А в церкви – хоть тепло, но все чужие,
и не понять возвышенных глубин:
то батюшка пугает вечной жизнью,
то конкуренты норовят убить.

Её уже приметил каждый гид -
бредя по Караванной, по Манежной,
молчит старуха, держит тюк одежды:
мужскую куртку, сверху - сапоги.

Сначала мир её не замечал,
неделей позже каждый усмехался -
она брела с Литейного до Спаса,
всегда кружила долго - лишний час.

Стояла без движенья на мосту:
ложился снег на плечи и не таял.
Ей через месяц все помочь пытались -
она молчала, глядя в пустоту.

Она не замечала белых мух,
она ждала - кого? С икон сошедших?
Что сделаешь, весь город - сумасшедший,
она хоть не мешает никому.

Уже передвигается с трудом,
всегда молчит - она жива надеждой.
Несёт старуха мёртвому одежду
то к Мариинской, то обратно в дом.