Пёс Жнеца

Небесный Жнец отводит серп.
Взошло созвездие-ошейник.

По жилам вновь струится смерть,
безумье, тьма и предвкушенье:
меня торопят и зовут
шаги решившей спорить с небом,
рискнувшей собирать траву
среди могил, крестов и склепов.
Она мечтала с малых лет
с дающим силу повстречаться -
но тонких лезвий бледный блеск
и тьмы изломанные пальцы
пугают лунным серебром...
Меня азарт живит и греет,
она же мчится, мчится прочь -
она быстра, но я быстрее!

Меня ведёт не долг, не гнев:
есть лишь один закон для Гримма -
соткавшись из ночных теней
лететь вперёд неотвратимо,
впивать кладбищенской травы
влекущий человечий запах,
и, наслаждаясь дрожью, выть
прижав беглянку чёрной лапой!

Ей лунный серп пронзает бок,
безжалостно рвёт тело коготь -
она кричит, что есть лишь боль
и страх, и смерть - и нету бога,
и отрекается от вер,
и остаётся жить - седая.
Доволен Жнец, источен серп -
я исчезаю, тьмой растаяв.

Попугай

Стонал он: "Не ценят меня в этой сцене -
мой профиль орлиный, густое перо!
Ах, был бы я чёрен, как злоба, как ворон -
и все осознали бы, как я хорош,
когда едкой бранью олице-творяю
(куда лучше прочих) военный угар!
Слагали бы песни и пели "не вейся
над нашими скальпами, о попугай!"

Рыдал он всё тише: на ветке чуть выше,
дразня попугая насмешливым "кар",
надменный и гордый, сидел сытый ворон -
и смерть отражалась в блестящих зрачках.

А рядом на поле свернулась от боли
себя осознавшая с первой зарёй,
не плача, не споря, немая от горя -
мохнатая рыба, печальный зверёк.
Она - не для боя: не ворон, не воин,
а так - чудо-юдо: о них не поют.
Нет целую вечность её человека -
и он не вернётся, убитый в бою.

О, Господи, если вернёшь после смерти -
пусть будет смешным и обидным твой дар:
ничто не пугает - да хоть попугаем!
Но только не это - убитого ждать...

Абýми гýти

Могут быть сказки жуткими или наоборот.
Можно напрасно верить или же не напрасно.

Хочешь, я расскажу тебе правду о тех, кто ждёт -
вечер сегодня скверный, грустная будет сказка.
Холод, врываясь, ластится: сказочник тьму принёс.
Вот бы умчаться с ветром - но никуда не деться.
Это не будет Хатико, палевый верный пёс,
это не будет Герда - девочка с храбрым сердцем.
Осень усыплет листьями летние миражи,
память залижет раны, воспоминанья скрутит -
но не узнает истины, снова один дрожит
где-то на поле брани глупый абуми-гути.
Воины были славными: бились они легко,
гордо пылало знамя, гибли бойцы и кони...
Держится крепко лапами глупый мохнатый ком:
он ни о ком не знает, он ничего не помнит.
Но от рожденья прожито сто одиноких лет -
треплет пушистым флагом, дымкой сдувает с поля,
а у него нет прошлого и утешенья нет,
и не умеет плакать тот, что рождён для боли.
Где-то встречает Хатико поздние поезда -
воспоминаньем греться можно в минуты грусти...
Сказочник знает накрепко: надо уметь не ждать.
Чтоб не проснулся в сердце глупый абуми-гути.

Ну, чего хорошего может принести западный ветер? Одну хандру. Или две хандры. Больше даже он не может: хандры — они некоммуникабельные, больше двух не собираются. А потому западного ветра избегают: двое — уже много. Если у хандры есть хоть капля мозгов, она хорошо подумает, прежде чем, всё-таки, рискнуть и западный ветер оседлать. Если после этого обнаруживается, что он уже занят другой хандрой, начинается сложный, выработанный веками и строго регламентированный ритуал поедания. То есть, самопоедания, естественно. Хандра, которая самоест терпеливо, нудно, медленно и тоскливо, имеет шанс победить. Хандра же неопытная или, упаси боже, с фантазией - шансов полетать почти не имеет: увлекается и доедает себя без остатка, после чего со стыдом уползает отращиваться заново в какой-нибудь глубокой норе — сырой, тёмной и глубокой.
Однако бывают случаи, когда две хандры оказываются равнотусклыми. Тогда у них обеих есть шанс долететь докуда-нибудь ещё недоеденными, и в этом где-нибудь обосноваться. Впрочем, это уже из области преданий — а мне, как порядочной хандре, это неинтересно.
Я сидела на одном из последних листиков осины — жёлтом и сухом, дрожащем от порывов западного ветра — и хандрила, потому что у меня гипертрофированное чувство ответственности. Хандрила я давно и скучно. Внизу уже собралась толпа ёжиков, которым было понятно, что листик скоро оторвётся и полетит. Мне это тоже было понятно, и это заставляло меня хандрить ещё тоскливее.
День был не особенно плох — так, вполне обычный серый день.
Надо сказать, что, при всей своей убеждённости в скучности и ненужности всего сущего, я, всё-таки, не готова ещё перейти на новую ступень и стать депрессией. Мешает характер. Бороться с этим я не могу: это разрушило бы основу хандры — понимание, что всё бесполезно и глупо. Поэтому с характером я сосуществую, как бы, параллельно. Он там выдаёт что-нибудь, а я смотрю и хандрю — бесполезно... глупо... неинтересно...
Вот, и тогда — характер мой пытался отвлечь меня разными дурацкими выходками: то обижался на стаю парнокопытных с крыльями, ровным клином летящих под облаками, за то, что они уронили нам с ёжиками на головы несколько точных рифм. То негодовал из-за одного из ёжиков, с важным видом и нараспев читающего остальным эти рифмы, приправленные философскими раздумьями о моей дальнейшей судьбе. То злился на лист, дрожавший всё сильнее, и в бешенстве прыгал у него на черенке. Я продолжала хандрить, тупо вплетая безразличие ко всем его выходкам в мрачное полотно тоски.
Конечно, как и следовало ожидать, лист не выдержал и оторвался, и понёс нас западный ветер — и лист, и меня, и мой характер...
Но оказалось, что нёс он не только меня. Ещё одна хандра, синюшная и скучная, летела рядом, так же, как и я, пытаясь не обращать ни на что внимания. Мы обменялись всеми положенными взглядами и начали самопоедание. И тут оказалось, что не одна я такая невезучая: у нее тоже был невозможный характер! Наши характеры стояли рядом и подбадривали нас аплодисментами и криками «Оле-оле». Это ужасно отвлекало. И меня, и другую хандру. Ритуал нарушался, правила не выполнялись. Характеры совсем обнаглели от безнаказанности, объявили себя «фанами» и начали драку. Надо было что-то делать.

- Надо с ними что-то делать, - сказала я той, другой.
- Представляешь, как я с ним намучилась, - пожаловалась она.
- Ещё как представляю... Похоже, не видать нам высшей ступени депрессивности, - сказала я и с ужасом поняла, что, пожалуй, меня это радует.
- Давай слезем, и займёмся их воспитанием, - предложила она и первая спрыгнула

Я, конечно, спрыгнула за ней: характеры уже так разбушевались, что уворачиваться стало просто невозможно.
Мы летели сквозь влажный бодрящий воздух вниз, к золотому лесу, обмениваясь иногда парой слов, а за нами, с уханьем и визгом, неслись наши невоспитанные характеры и тоже обменивались — тумаками.
А потом началась другая сказка.

(2013?)

Наши книги смотрят на нас серьёзно,
и спор "Какая книга лучше"
хоть и не заставляет их встать ровнее,
но льстит им.
Мы с тобой ссоримся,
пытаясь найти один, невозможный,
ответ на свои,
и только свои, вопросы -
такие разные.
Книги знают,
что когда все вопросы
становятся общими для всех,
вечное - "Какая книга лучше" -
превращается в вопрос выживания
без тепла
и хлеба,
и остаётся безнадёжное
"Какую книгу сжечь первой".

Это всего лишь чужая память,
но книги на полках кричат мне,
что любовь - это страх,
и я соглашаюсь
с тобой.

Окружила тьма неотмытой сажей,
окопались сны, смотрят в ночь со страхом...

Он приходит поздно, ступает важно,
наливает чай, насыпает сахар.
Смотрит, будто видит, что мышь за печью,
что просела дверь, криво гвоздь вколочен.
А глаза - обычные, человечьи,
типа, просто гость, ну и что, что ночью.
Кот взлетел по шторе на край карниза,
распушившись шаром, шипит сердито.
Я опять сжигаю проклятый призрак -
то святой водой, то огнём молитвы.
Только он не плачет, не жмётся в угол,
будто нет вины - белоснежна совесть...

Обжигаясь, чёрную горстку углей
зарываю в пепел своих бессониц.

Мы были молоды, были живы -
сквозь мрак и холод мы шли вперёд,
а гадкий Билли твердил слезливо,
что невозможно найти проход.

Ни спичек не было, ни палаток,
но каждый делал, что должен, сам -
и только Билли дрожал и плакал,
скуля в безмолвные небеса.

Однажды встретились мы с врагами,
они скрутили нас всех, смеясь,
а Билли тихо лежал за камнем,
закрыв глаза и молясь - "не я..."

Нам дать задание обещали -
потом домой отпустить, живых.
Сказали - сбросьте, кого не жалко!
И Билли, падая в пропасть, выл.

Нас не убили и нас не били,
а провели под большой горой.
И мы вернулись, уже без Билли,
но всем сказали, что он герой.

Глаза, скорбя, опускали долу:
мы б не вернулись, когда б не он.
А в честь него мы назвали школу,
два сквера, площадь и стадион.

Теперь мы все - должностные лица,
нас уважает простой народ.
Вот только Билли - он вечно снится
и гадко шепчет, что всех нас ждёт...

Раскаяние

Мы уходили долго - ушли, я верю: гнали за сто под яростный вой сирен.
Мне не понравился взгляд старика у двери: без подозрений не стал бы он так смотреть. Быстро поели в комнате. Я измотан, совесть мне шепчет, что надо бросать игру. Тихо бормочет Макс, дуя в дуло кольта - он просто зверь: стреляет с обеих рук, без остановки - истрачены все патроны. Чудится мне, что за нами уже пришли... Главное - быть отважным и хладнокровным: кто бы там ни был, но он не найдёт улик. Кто-то уже у двери... вот ручку дёрнул... К чёрту сомнения, после решу! Пока - Макса рывком (и кольт заодно) - за штору, сам перекатом прячусь под книжный шкаф. Дверь открывается, кто-то вошёл...Ужасно -
это старик... наш дед, я узнал носки. Кажется, воздух сгущается, я весь сжался, Макс тоже чувствует - слышу, уже сопит. Не подведу, не брошу, держись, братишка! Я вылезаю... Фразы нещадно бьют:
- Восемь мороженых, это не просто слишком: ты без десерта оставил свою семью!
Дед говорит сурово, но я не плачу:
- Дед, я сдаю добычу, нам всё не съесть: взял эскимо, а Максу отдал стаканчик! Вот... потекли немного... Тут ровно шесть!

3.

Под прикрытием

Нам вновь пришлось рискнуть,
опасный выбрав путь -
всё ради цели.
Упала борода,
ушли не без труда
от полицейских.
Едва терплю езду -
мой друг так гнал свой "дукс",
что ломит тело.
Опять покой далёк,
мой друг меня увлёк
"последним" делом.
Умеет он гонять,
не превратив меня
в Шалтай-Болтая.
Привык к его езде:
таких "последних дел"
не сосчитаю.
Портье в отеле стар,
нас провожать не стал
и прочь пошаркал,
а я сказал:
- О чёрт,
да он почти что мёртв,
беднягу жалко:
ведь он совсем старик
снаружи и внутри
и дышит плохо -
конец любой вражде,
и не поможет здесь
ни ум, ни ловкость,
ни кровь, ни шантажи.
Ему недолго жить
с таким-то хрипом.
Мой друг ответил:
- Да,
наш Мориарти сдал...
И вынул скрипку.

Армагеддон

1.Внутри

Армагеддон был тих, развиваясь штатно –
нас миновали ужасы, страх и боль,
мы очутились в мире на шесть квадратов:
два поперёк и три километра вдоль.
На четверых немало всего досталось,
можно прожить: есть поле, река и лес.
Место в раю, где можно начать сначала –
переписать сюжет о добре и зле.
Кто-то нам подал знак, оборвав дорогу –
стихли и рёв мотора, и шорох шин.
Солнце к нам будет ласково – вроде бога.
Надо смириться, слушаться – будем жить
в мире безвольных, слабых, больных и робких...

Я не приму его золотой покой:
не для меня судьба муравья в коробке,
надо ломать преграды – ножом, рукой!
Что б ни ждало снаружи, но стать свободным,
всё проверять на прочность, искать просчёт.
Я непременно выйду, пробив заслоны,
чтобы увидеть – есть ли там кто ещё?
Даже в раю не стану покорной глиной –
буду пытаться выбраться вновь и вновь.

...Доктор сказал, что не было катаклизма.
Только вот руки – тоже разбиты в кровь...

2.Снаружи

Мы поделили мир на соты:
для новых жертв настало время –
безумный шар от жара лопнул
и разбросал по миру семя.
Созрели траурные травы,
качаются в ночи бездонной –
очистит всё и всё исправит
святой огонь Армагеддона.
Последние из этих тленных
не знали, что творило пламя –
ещё пытались лезть на стены
под силовыми куполами.
Здесь нет виновных и невинных:
они всего лишь корм для Слова.
Я стёр и память, и руины:
пусть размножаются по новой.
Потом стоял пред Светлым Ликом
и ждал, когда он "вольно" скажет.
И думал – как же это дико,
как странно – умереть однажды...

Пародии

Дремлет Тусон.
Не в силах никто помочь ей. И самолет, сорвавшись с полоски взлётной, стихнет вдали и станет последней точкой, небо разрезав медленно на полотна. И пропадет.
Она подождет немного,
выйдет на авеню, посидит в кофейне.
Ей на земле лишь только одна дорога
- к дому, где тихо чахнет очаг семейный.
В спальне остывшей спрячет под пледом тело. Только окно - как щель посреди забрала.
Снова земля без Генри осиротела. Небо в свою обитель его забрало.
Время идет неслышно...уже вторую зябкую ночь опять коротать без сна ей. Но не впервые небо его ворует. Может, вернет...Вернет ли? Никто не знает.
Генри - пилот. И где только в мире не был! Ей же скучать затворницей в цитадели. Впрочем, они и сами - земля и небо. Вечный конфликт несхожести параллелей. Он так привык просторами быть ведомым, дом ему слишком мал, а подушки душны. Ей не понять, что гонит его из дома, что он находит в зыбких слоях воздушных...
Время, как лис, крадется на мягких лапах, память о прошлом делит на быль и небыль.
Знаешь, она так любит табачный запах.
Знаешь, она давно ненавидит небо.
(Светоносова)

Мы с Тамарой ходим парой

"В спальне остывшей спрячет под пледом тело.
Только окно - как щель посреди забрала "

Плачет Тамара.
Я не могу помочь ей.
Слишком хотелось в долгое счастье верить, не рассчитала: остро топор наточен - осиротела быстро земля без Генри. Зябнет Тамара, даже доспех надела - в щели забрала смотрит потухшим взглядом... Дура Тамара: прячет в кровати тело, это ж восьмое, спать неудобно рядом.
Чахнет очаг семейный, неладно что-то, тянется новый день - до хандры обыден. Жалко девчонку: любит она пилотов - их провожать в заоблачную обитель. Ей лишь одна дорога - к аэропорту. Снова искать того, кто ей небом сужен, клясться себе - его топором не портить, а привязать и долго душить подушкой.
Я понимаю это - любовь до смерти. Ходим с Тамарой парой, как параллели. Но у меня за шкафом - сантехник, третий.
Знаешь, я ненавижу тела в постели.

Миру - мир (на Тютину)

Школьный день, как водится, не весел.
Я же дрался с ними, как с людьми,
а они меня облили пепси,
видно позабыв, что миру мир.
Я в подсобке прячусь от уродов.
Грозный, хоть немного полинял,
выпятив квадратный подбородок -
царь с портрета смотрит на меня.
Я забился в тень, глаза зажмурив,
но приём укрыться не помог,
мне портрет орёт:
- Эй ты, дежурный,
что расселся, быстро всё помой!
За ведром, покоцаным и ржавым,
мышь подохла и скопилось грязь, -
он в меня кидается державой,
следом нецензурно матерясь.
Я чихаю в облаке из пыли
и кричу, от злости сам не свой:
- Крепостное право отменили,
так что, император, сам тут мой!

Нет нигде сегодня миру мира.
Смотрит злобно чей-то лысый бюст -
бью его обломком транспортира:
с пережитком прошлого борюсь.
Целится скелет берцовой костью,
поднялось, с державой в лапах, ввысь
тронутое молью, да и просто -
тронутое - чучело совы.
Но звонок - и всё затихло разом.
Где-то по доске стучит мелок.
Мы с портретом думаем о разном,
не идём сегодня на урок.

Задание5, верлибр

Не книжное

Наши книги
смотрят на нас
серьёзно,
и спор "Какая книга лучше"
хоть и не заставляет их встать ровнее,
но льстит им.
Мы с тобой ссоримся,
пытаясь найти один
невозможный
ответ на свои,
и только свои,
вопросы -
такие разные.
Книги знают,
что когда все вопросы
становятся общими для всех,
вечное - "Какая книга лучше" -
превращается в вопрос выживания
без тепла
и хлеба,
и остаётся безнадёжное
"Какую книгу
сжечь первой".

Это всего лишь чужая память,
но книги на полках
кричат мне,
что любовь - это страх,
и я соглашаюсь
с тобой.

Безмолвный горизонт сгорел в закате –
в обрушившейся тьме я вдруг поверил:
мы только огоньки на чёрной карте,
дрожащие от лёгких дуновений.
Спокойно смотрит тот, кто с богом вровень,
на храброе, но крошечное пламя:
он выбирает главного героя,
любуется – как ярко тот пылает,
исследует, трясёт – сильнее, тише,
то сбросит со скалы, то втравит в драку –
беззлобно забавляясь, как мальчишка,
накрывший муравья стеклянной банкой.
События летят, тяжёлым комом
сшибают с ног, дают под дых и вертят.
Герой ведёт... А я, его ведомый,
бреду за ним, не думая о смерти,
хоть у меня сомнительная слава,
тихони и смешного рифмоплёта.
Герой бессмертен, если он – заглавный,
а я – балласт, из тех, кто не дерётся.
Но всё же, пусть бездарен и безволен –
когда приходит ночь темнее сажи,
я вижу огоньки на чёрном поле
и верю в каждый, и молюсь за каждый.
Я знаю, в жизни есть, пока не сменим
на горсть земли и крест на камне сером,
для сильных – вера в силу без сомнений,
для слабых – и сомнения и вера.

_Александр_Оберемок________________________________

не помню

был карандаш. ещё тетрадь была
в забытом доме на краю села,
где опускались облака на крышу,
а я писал про дом и облака,
и возвращалась на круги строка,
и выходил из круга шишел-мышел.

была ноль пять из местного сельпо,
ещё трещал будильник ночью, по
которому я выходил на воздух.
там ветер целил мне в лицо и грудь,
и на ладонь садился отдохнуть,
и исчезал в непостижимых звёздах.

была кровать и шаткий табурет,
по мостовой шагал парад планет,
ведро гремело, вечность грохотала,
но стоило привстать из-за стола –
незавершённость сущего и мгла
терялись в разветвлениях фрактала.

бренчал амбивалентный карнавал,
под этот звон я напрочь забывал,
что надо забежать ещё в сельпо мне.
гудели так тревожно провода…
была ли рядом женщина тогда –
не помню.
_____________________________

сельское

ещё трещал будильник ночью, по
(Migov)

был карандаш, тетрадка и кровать,
и где-то далеко была ноль пять,
и опускались зори пёстрой лентой,
по мостовой шагал шагал в сельпо.
цитировал будильник ночью по –
и это было мне амбивалентно.

я изучал фракталы с тем, другим:
под вагнера чертили мы круги –
являлся шишел-мышел в жёлтой блузе,
и южный ветер ел из наших рук,
а норд-норд-вест нам целил прямо в грудь –
но каждый раз до призраков контузил.

ломались флейты, падало ведро,
а в небе грохотал парад коров,
и фортинбраса тяготила бойня,
и карандаш всё время пропадал...
была ли рядом дания тогда –
не помню.

сидят две подруги, не разлей вода,
одна говорит – нам куда?
другая твердит – туда!
у них просто волшебный дар
попадать во всякие неприятности,
первая радостно всё узнаёт,
говорит:
– о, это я помню, это компот,
или капот, или наоборот,
вот тут пока ещё у меня нет ясности.

вторая не слушает и твердит:
– я вижу все твёрдые знаки и все пути,
а от тебя у меня неестественно нервный тик,
и ты не подруга мне больше, убогая!
она топчется и считает сосны, а их... то пять,
то почему-то три, начинает опять,
потом плюёт на всё и ложится спать,
и что кровать – не её, её не трогает.

они прописались в моём мозгу,
они иногда отжигают, спасибо, пока не жгут,
я не ругаю подруг, не разжимаю губ,
да и, наверное, незачем.
ведь они, несомненно, тётки уже в летах,
вечно им всё не так, какая-то суета,
вдруг ругаются в самых неподходящих местах,
и, чтобы их примирить, я жую таблеточки.

"Вот помню я - хотели меня опять казнить
за то, что три ноги, а не пять и не семь.
Я кричу им:
- Гады! Вы как считаете дни,
сегодня очередь Уэрта Кривохвостого, а не моя совсем!
У меня травма с прошлого раза ещё не зажила -
психологическая, между прочим, мне нужен врач!
А Уэрт мне из толпы показывает кулак,
а палач утешает:
- В следующий раз, не плачь.
На этой неделе решаем конфликт из-за ног.
Воскреснешь, готовь обличительные слова -
и, если не будет готов обвиняющий великанов гном,
сразу негодяя Уэрта пойдём линчевать.
А Уэрт орёт:
- Прекратить геноцид хвостов!
Я требую объявить для нас утешительный денежный сбор!
И тут с небес раздалось громовое:
- Стоп!
И явился нам очень недовольный происходящим бог.
- Надоели, - говорит, - я уже сто раз пожалел,
что дал вам возможность быть разными и вечную жизнь.
Отныне я для вас, одинаковых, глух и слеп!
- А этого, - это он уже палачу, - развяжи.
Идите на фиг с миром, теперь у вас больше нет
поводов для конфликтов, - и след простыл:
он навсегда исчез в грозовеющей вышине.
А мы разошлись, одинаковые до тошноты..."

Старый пьяница вещал в пустоту:
праздничная толпа, огибая его, текла
к площади, где с утра слышался упоительный стук -
там готовили виселицу для того, кто слишком уж кареглаз.

Для них невозможны обиды и ссоры,
хоть в детстве любили и спорить, и драться:
они повзрослели и знают бесспорно -
нет силы, способной разрушить их братство.

Порадовать старшего младший умеет.
Оступится младший - брат молча поднимет.
Так будет всегда: у любви нет сомнений -
не встанет ни бог, ни война между ними.

Прекрасна земля в бирюзовой оправе.
Стада у подножия гор - облаками.
Играет на дудочке радостный Авель,
за плугом идёт обстоятельный Каин.

Сегодня получит лучшее жертвенный камень.

Лезет ненавистный город сквозь заслон картонных стен,
а в шкафу - привычный шорох и бряцание костей:
хочет в комнату пробиться персональный мой чекист,
на обоях – лица, лица, как дверные молотки,
я не свой, не настоящий, позабытый и немой,
я сыграю в шкаф, как в ящик, и захлопнусь на замок:
мир не вспомнит, не достанет...

Зябко кутаясь в пальто -
в шкаф врастаю, я раздавлен,
распластала жизнь без ставен,
прочь, кошмарные созданья!
Все на волю, шкаф – мой дом!

Я, как Германн, болен, болен – память мучает всё злей...
А снаружи шёпот моли: - "Не сбежать, и тут скелет,
память, будь она неладна, дожевала, довела –
гонит запахом лаванды в опостылевший Икстлан,
зарываюсь в темень шерсти, отгоняя боль утрат,
только призраки ушедших лезут сквозь дырявый драп,
потускнел ненужный глянец, у штиблет неважный вид,
смотрит, вечно ухмыляясь, мой костлявый визави.
Память мучить перестанет, ослабеет, пожелтев,
и газетными листами ляжет в пыль библиотек,
и меня придавит стопкой глупых писем и стихов –
и под ней я стану тонкой, неподвижной шелухой.
Может быть, искатель гайдов вдруг наткнётся на неё,
пробурчит: "Какая гадость!"
И в окно меня стряхнёт..."

Голодная собака верует только в мясо.
А. Чехов

Лишь изредка ты воешь на луну –
когда невмоготу и безнадёжно,
и я, поняв, что больше не усну,
натягиваю кое-как одёжку,
схватив из холодильника, что есть
(я знаю, что и ты непривередлив),
несу тебе свою благую весть.
Мне в спину, как всегда, шипят соседи,
что надо нас обоих гнать метлой,
а я молчу, что главное – не мясо,
что нам простится нелюбовь и зло,
а у тебя на милость меньше шансов.
Но всё же, несчастливый пустобрёх,
хоть ты не можешь славить и молиться –
я верю, что настанет твой черёд
из божьих рук принять кусочек пиццы.
Всевидящий придёт и в твой подвал,
обнимет и поставит миску с кашей:
ведь ты не убивал, не предавал,
а душу, если отдал – то однажды.
Конечно, ты достойным стать не мог:
всё пропустил – от мессы до намаза,
но он возьмёт тебя к себе домой
и назовёт, наверное, Шлимазлом.
Иначе не нужна мне эта высь
и радость, и спасение немногим:
мне страшно вечно помнить, как ты выл,
а я беспомощно
шептал тебе о боге.

____________
У слова шлимазл/шлемазл (евр.) много оттенков, но основное значение "тот, кому хронически не везёт"

Сказка про чёрта

Смотреть на небо, родившись чёртом, и неприлично, и не с руки. Закон для бесов прописан чётко: привычки ангелов - это китч. В них нет, конечно же, криминала, но стыдно - вроде как побелеть, и чтоб соблазна не возникало, не входят крылья чертям в комплект.
Он был с рожденья воспитан верно и знал, что небо - для тех кто свят: прилежный пакостник, пахарь скверны, простой и скромный, как ты и я. Но высь звала и манила парня, рождая слёзы и дрожь в хвосте, А что поделать, когда слепая судьба отметила "не летец". Но если хочется - значит, надо! Придумал способ упрямый чёрт: взлетел к луне на глазах у ада - и для отчёта луну упёр...
Считаешь, святость тебе зачтётся? Не знаешь, как преступить запрет?
Позволь себе быть немного чёртом - и действуй, хватит уже смотреть!

Зимнее

Расцвечен трассами астрал –
мгновений меньше с каждым часом.
Зима стреляет безучастно:
ей всё равно, кто друг, кто враг –
взгляд безмятежен, льдист и ясен.

Созвездия так далеко –
но мне искать своё не надо:
когда зима стреляет рядом,
я чувствую его покой
в холодной мощности заряда.

Оно мерцает, торопя,
звеня тревожно и хрустально.
Я звёзды поминаю втайне:
мой друг, мне плохо без тебя.
Мой враг, тебя мне не хватает.

Как далеко вас унесло –
не увидать со дна колодца.
Я не ищу небесных лоций:
зима здесь рядом, за углом –
и, выбрав цель, не промахнётся.

Мелькнёт подстреленная мысль:
для звёзд ни ада нет, ни рая,
и я взорвусь сверхновой с краю
Созвездия Моей Зимы –
и всё забуду, прогорая.

Птица мечты

Не там, где сохнут ёлы-палы
в холодной северной земле,
а там, где Куки не гоняли
по Сенегалу кораблей:
там царь зверей – не зверь, а птица,
она взлетела высоко,
и небо под крылом крошится
дождинками в иссохший корм.
За звёзды уцепившись, в небе
вниз головой висит, горда,
и к ней идут на поклоненье
и каннибалы, и еда:
её возвышенное слово
ясней Больших и Малых Берт,
и вызывает внизголовость
восторг у племени фульбе.
Верны слоны и носороги –
по нотам славу все поют:
прекрасен профиль многоокий,
внушает трепет гордый клюв!
Вползает смысл в мой тусклый офис
неотвратимо, как удав,
и я, хоть бледен и дистрофик,
мечтаю птицу увидать –
и к ней спешу, роняя тапки...
Мир тонет в эльмовых огнях.
Дразня, с небес мне машет лапой
созвездие Найди Меня.

Письмо

За окном, как обычно, туман,
тускло светит фонарь возле дома.
Дорогой мистер Ганс-Христиан!
Я пишу, не надеясь на помощь.
Сколько мы не видались – лет сто?
Непреклонное время сурово.
Я – тот самый дворец... нет, картон:
красота превратилась в уродство –
шпиль отломан и нет лебедей,
порвались. И стекло еле живо –
много трещин. Мне больно глядеть
на себя в пятнах грязи и жира.
Я не знаю дальнейшей судьбы
оловянных солдат из коробки.
Все ушли – на войну, может быть:
не играли в трусливых и робких.
Ни один не вернулся домой.
Дом стоит – беззащитный и гулкий.
Жить без игр и надежды не смог
даже тролль в музыкальной шкатулке.
Тишиной унесло вечный шум –
топот, смех и звонки у парадной...
Я не знаю, зачем я пишу –
вы ведь тоже ушли безвозвратно.

Сказка

Голос ветра простужен, бессмысленный вой тосклив,
злую лёгкость метели сменяет тяжёлый град,
корни гор зарываются в нежную плоть земли,
чёрно-белые сколы царапают неба край.
Ни деревьев, ни трав, ни животных - безжизнен склон,
не пройдёт ни влюблённый поэт, ни храбрец лихой:
лёд прочнее, чем смерть, хоть прозрачнее, чем стекло,
лютый холод надёжнее пса охраняет вход.
Не подвержен коррозии времени камень стен -
не пропустит ни ласковых принцев, ни злых рубак.
Крепко спит Белоснежка в истлевшей давно фате...
Сколько их, неразбуженных, ждёт в ледяных гробах -
не сумевших когда-то любовь превратить в игру,
начитавшихся сказок, не выбивших клином клин.
Молча гномы стучат в глубине оловянных руд.
Голос ветра простужен, бессмысленный вой тосклив

Монолог гильотины

Я – Дева правосудия, и чистой
из крови выйду красной и густой.
Ты – жалкое орудие убийства:
удавка, вознесённая на столб.

Мной можно бесконечно любоваться
и так же бесконечно можно клясть:
я – главный козырь равенства и братства,
я – милосердие ворам и королям.

Я – острый нож, как груз грехов, тяжёлый,
ты – даже не змея: бессильный червь.
Но ценят нас и те, кто у престола,
и казни обожающая чернь

У лета хмель в любом зерне.
Я ненавижу запах мяты -
похмельный выхлоп летних дней,
бесстыжий дух травы примятой,
горячий мёд в его вине.

Мне нравятся коктейли марта,
налитые в прозрачный штоф,
и это время - время мяты,
сводящее с ума котов,
но без оттенков сладковатых.

А ты и лето - заодно:
оно мне подменяет хитро
прохладу жаром и виной,
и ты небрежно пьёшь мохито,
и снова мятой пахнет ночь.

Святые лица херувимов
у алкоголиков всегда -
сок забродил во всех травинках,
врёт лето - горечь-лебеда
и пьяница неисправимый.

Зачем опять отраву пьём
на пригоршню осенней меди...
Добавь мне мяты в сабайон:
он приторнее лжи о лете
в холодном декабре моём.

Как трудно не слушать призывные сладкие речи,
когда так бесстыжи глаза и невинны ресницы -
смеялась лилита:
- Не бойся любви демоницы...
Я косы твои расплету, мой герой безупречный...

Но он не поддался соблазну. Он крепости рушил
за сочные пастбища, тучных баранов и славу.
За веру насиловал женщин, сгонял в рабство слабых -
ведь это не губит героев бессмертную душу.

И только не мог полюбить славный воин другую:
лилита, проклятая тварь, безупречное тело,
следила - в ночи появлялась, дразнила и пела.
Он был неприступен. Погиб, как пристало - воюя.

Вокруг восхваляла природа величие веры,
звенел серебром ручеёк, пели трубы астрала.
И плакала, билась о камни и в них растворялась
лилита - исчадие ада, бездушная стерва.

А вот давай сегодня о любви  мечтать, писать, рассказывать и слушать...  На лавочке в саду, где птичий свист,  беседуют весёлые старушки  о том, как по утрам бросает в жар,  какой приснился ангел, светел ликом,  о том, как Митенька недавно приезжал -  какую славную в презент привёз наливку,  как вырос мальчик, как похорошел...  Бежит ребёнок, а за ним собака.  Старушки, только было - о душе,  но вот вопрос - а где собакам какать?!  Жалеют бедных, заодно кота,  упавшего с балкона у соседей.  А был бы ангел - ловко бы летал,  а этот чёрт - блудлив, коварен, вреден,  и кошек охмуряет - чисто змей,  и не запрёшь, и не посадишь на цепь!  Они смеются... Я люблю их смех -  как свет, как жизнь... 
Мне больно расставаться.

В верхнюю комнату форточку настежь.
Улицы зимней синий испуг.
// Борис Пастернак
Как будто внутренность собора
простор земли
// Борис Пастернак

никто из храма не отпустит
ломается на камне свет
я задыхаюсь от предчувствий
я заперт в этой синеве
я растворяюсь ужас гложет
от бессловесности свело
не дотянуться до надёжных
держащих небеса колонн
я слеп не проступают лики
я нем растеряны слова
не слышно шёпота молитвы
съедает звуки синева
мешает фимиаму взвиться
к престолам и лишает сна
застыли жертвенные птицы
о горе не желая знать
нагрянут мартовские иды
кто под ножом испустит дух
откройте форточку
я выйду
и в невесомость упаду

не было у рыбы судьбы
плавники были, жабры, встречные косяки
что теперь горевать,
рот разевать
в припадочном "если бы"
если обходят крючки
удильщики на дно ушли
не горят фонари, воды морей горьки

не было у рыбы волны
где она, та волна,
где ветра, где сухие пески
жабры рыбе - жадно дышать
не было у рыбы души
нечего было лишить
да и зачем лишать
кому она рыба нужна
а волна - она пришла и ушла
унесла все чешуйки, антитела
памяти атлантид
золотую пыль
что ей тихая рыба в пути
не по пути, утиль
хлам
изгиб
её великой судьбы

чтобы сыграть, нужен расчёт
мираж, фортуна, фата-моргана
не было ни шулера, ни обмана
чтобы кричать, нужен крючок
рвётся, немая,
кому она там нужна,
не для неё манна
суховей дунет
в дюнах, где дна нет
где пески из сна
где волна воздух качнёт
не для неё
нет её
нет её

Сердитой мышью шарится сквозняк,
а рыжий пёс-огонь полешки гложет -
когда признает этот дом меня,
от окон отодвинется тревожность.
Он подобреет, вспомнит про уют,
чихнёт и сдует, словно пыль, печали.
Кот возомнит, что он уже - баюн:
глаза прикрыв, настроит свой мурчальник.
И будем славно, времени назло,
лежать с котом на стареньком диване,
плести полуистлевший диалог,
притягивая радость узнаванья -
отдаст волчок всё то, что уволок,
в углах, колеблясь, соберутся тени,
под тихое скрипение полов
оттает дом, от веры молодея.
Лишь старый подстаканник на окне
напомнит о давно зажившем горе...
И те, кого, я думал, больше нет,
вернутся... верит дом.
А я не спорю.

Когда
действительность, простая, как утюг,
смела мой мир, огромный и зелёный,
я полюбил надёжность увертюр -
их радостную предопределённость,
наивное сплетенье разных тем,
сгущающихся в сумерки помалу,
теряющихся в глупой красоте
бессмысленно-трагических финалов.
Когда-нибудь, прослушав каждый миг,
свою узнаю тему в белом шуме
и обещанье - будет вечный мир,
когда немирье в сердце отбушует.

У древних городов названий нет - лиловыми вьюнками зарастают. Когда пойдёт тяжёлый чёрный снег, оборваных бродяг сбивая в стаю, нас всех озлобит гибельный мороз, расслабиться не даст ни днём, ни ночью. Придётся уходить в тоннель метро: среди врагов не выжить одиночке. Там продержусь до лета, шансы есть: с рождения я знаю этот город. Но у меня уже седеет шерсть, совсем не те реакция и скорость - нельзя закрыть глаза и лгать себе, и вспоминать, как я вцеплялся слёту, а враг давился кровью и сипел, когда я рвал ему в экстазе глотку. К зиме заныли шрамы старых ран: года ложатся тяжестью на плечи. И надо уходить туда, где страх, и бродит неопознанная нечисть. Там есть народ, зовущийся "людьми" - волков таких же, вроде бы, но странных: не бьются насмерть, верят, будто мир когда-то был лишь им понятным "раем". Погонщики гигантских муравьёв, владельцы боевых мокриц и слизней - они моя добыча, мой паёк, мой шанс зимой не распрощаться с жизнью...

зеркала завешены в том дому
никому не верится никому
каждый дождь встречается без тоски
каждый ветер молится не покинь
***
у леса домик - стороной обходят грозы
поёт в ручье студёная вода
беда выходит на крыльцо, простоволоса
перед крыльцом - полынь да лебеда
беда бормочет песни и смеётся,
бежит по холодеющей земле
она не смотрит на темнеющее солнце
не носит на одежде чёрных лент
***
ей поётся верится что пора
у неё на горле темнеет шрам
души стонут птицами у болот
воздух разбивается как стекло
***
ручей бежит туда, где течёт река
беда идёт и поступь её легка
безумие пожаром в слепых глазах
и не сказать не крикнуть не приказать

"Зашторь эти чёртовы окна, мне жарко, мне хочется жить..."
@Рина Кантария/Гацкая Ветьма


солнце солью сушит кожу,
голову печёт
кто бы вымостил дорожку
жёлтым кирпичом
дремлют башни у провалов
не посмотрят вверх
город ржавый доживает
изумрудный век
всё по плану, хоть и тошно
справедлива смерть
не останется тотошка
без меня стареть
не с кем говорить о вере
и других мирах
а у города альцгеймер
отобрал "вчера"
некому по крышам бегать
по такой жаре
впереди, конечно, небо
если не смотреть
сами приведут покорно
все дороги в ночь
пусть внизу ржавеет город
выстроенный мной
окисляется в молчаньи
добровольно нем
по тотошке он скучает
а по людям нет

Любые действия приводят к бесконечным "почему",
любые решения - к тому, что ночами не спится.
Толстый Оши неимоверно стар, и безгранично мудр,
поэтому вокруг него - только рассвет, цветы и птицы.

И нет для него невозможного: пространства сжимая в ком,
он существует сразу везде, самым правым и самым левым,
Оши не ошибается: знает единственный верный закон -
мысли рождают слово, а слово ведёт к проблемам.

В вышине (а она здесь - куда ни глянь) - парад миров,
взрывами солнц очищающихся от скверны,
и, когда старый толстый Оши раскрывает рот,
птицы кормят его червячками,
падающими сверху.

*
Старый Кхне, конечно, ещё недостаточно стар,
чтобы постигнуть благость и глубину падений,
но стучит по дереву: по осыпающимся листам
предсказывает племени грядущую темень.

Он воет в помутневшее небо - и ему отвечает гром
(Кхне ещё недостаточно мудр, но это он может ).
Ему приносят сок великого дерева Грох
и сладкое мясо, чтобы задобрить Оши.

Великий Кхне любит этот сок, мясо и жизнь,
и знает, что так будет вечно, а вера других убога.
Но червячок у него внутри повизгивает и дрожит,
предчувствуя падение в пасть ненасытному богу.

Когда закат, как старый снимок, чёрно-бел,
и солнце, словно в саркофаг, ложится в крыши -
кривой,
поддатенький,
с окурком на губе,
мой загулявший чёрт идёт, небрит-нестрижен.

Он любит первый снег, его прозрачный взмах,
бессильный занести следы моих метаний,
и ждёт моей тоски, огромной, как зима –
когда кусок души ему оплатой станет.
Опять меня спасёт довольный сделкой бес,
хоть нет дурней врача – болтлив, циничен, боек,
но неподъёмный крест – мою любовь к тебе,
умеет заменить давно привычной болью.
Потом, смеясь, уйдёт к истасканным дружкам –
ловить на передоз и невезенье в драке.
Ему до слёз скучна осенняя тоска,
графический закат и солнце в саркофаге –
он ценит простоту желаний и вино.
Но он мне обещал.
И этот миг всё ближе...
Когда в последний раз мой чёрт придёт за мной,
собаки будут выть
всю ночь –
и ты услышишь.

Я обратно приду, может ночью, а может, днём,
поднимусь по гранитной лестнице без перил,
я так долго рассказывал повести ни о чём,
я любить не умел, но словами любви сорил.
Не доказывай мне, что ты так же беспечно юн,
что прогонит всех призраков жёлтый стоглазый свет.
Мы повязаны цепью дождей: я твой кот-баюн,
вправо-влево бреду неуверенно вдоль ветвей.
А на них чудеса и шуты - просто смех и грех:
ты роскошен безмерно, и так же безмерно нищ.
Только те, что с крестами и крыльями, любят всех,
не желая при этом хоть на день спуститься вниз.
Ну а я не один бесприютный в твоём дому -
крысоловы всем крысам пророчат счастливый путь,
по утрам из стыдливых ночлежек твоих коммун
выползают свободные люди без дна, без пут.
У меня, кроме глупых побасенок - ничего,
смотрит пристально этот, что с крыльями, взгляд остёр.
А над нами, дождём опрокинут - белёсый свод,
упирается скошенным краем в морской простор.
Ты - мой бог: ты без умысла грешен, безмерно свят,
твой надветреный голос безумен и взгляд твой львин...
Застегни золотые оковы на всех ветвях:
я пойду по цепи, говоря о своей любви.

Ты слышишь – осины тоскливо кого-то зовут...
В промёрзшую землю корнями впиваются остро –
под яростной тучей чернеет крестом перекрёсток,
когтистые тени в кошмарах качают иуд.
Нельзя убежать от ударов холодных ветров –
подняв онемевшие ветви, как бледные свечи,
осины в небесную бездну без умолку шепчут,
и кажется вечным качанье безлиственных крон.
Вдали угрожающе замер умолкнувший лес –
ни скрипа, ни шороха: спрятались звери и птицы.
Печальные, в белых одеждах – не в силах молиться –
застыли берёзы, как стайка христовых невест.
Ты видишь – тускнеют штрихи узнаваемых черт,
посмертно на старой коре извиваясь, как черви,
и плачут осины по всем, кто отчаялся верить,
а может, зовут повторить преступленье и смерть.
И снова без устали будут ветвями качать,
пока не забрезжит восток утешающе-синим.

Пустой перекрёсток... забытые богом осины...
оглохшее небо...
И слышится зов по ночам.

Взрезают влажный воздух ростры,
белеет небо на Неве,
а там, мой бог, и эти астры -
зачем они упали вверх,
зачем раскрылись и пропали,
украв безумие моё...
Им рыбы что-то шепчут сально,
дрожа от страсти чешуёй,
и всадник бьёт ладонью медной
и гонит на гранит волну,
а в небе разевают бездны
тугие пасти, чтоб вдохнуть,
и мне не дышится, не спится,
и не попасть рекой в рукав,
собор пронзает небо спицей,
у неба - крылья мотылька,
но смотрят астры безмятежно,
как мы пытаемся дышать,
и скоро ночь водой забрезжит,
смывая наш последний шанс...

Расхристанный весёлый ангел
найдёт и вывесит с утра
мои потерянные флаги
со звёздами шипучих астр.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Это было на горе, высоко над Иерусалимом, и стояло там только одно дерево, кривое, измученное ветром, рвущим его со всех сторон, полузасохшее. Одну из своих обломанных кривых ветвей оно протянуло к Иерусалиму, как бы благословляя его или чем-то угрожая, и ее избрал Иуда для того, чтобы сделать на ней петлю."
Леонид Андреев, "Иуда Искариот"

Не очищает свежесть дождей пролитых
красного страха, рвущегося внутри:
я не забыл - ни на день - предсмертный хрип,
ни на мгновение - муку немой молитвы.
Я изнемог от веры того, кто подл
правдой любви к другому - кто чист и светел...
В гулком ущелье в ужасе жмётся ветер,
прежде качавший тело, как страшный плод.
Вновь наползает ненависть - тенью длинной
с башни Давида, Яффских ворот и крыш,
зло - невозможным холодом с той горы,
что, не мигая, вечно смотрела в спину.
Мне не забыть ни дрожи, ни впалых щёк,
рваной одежды, ссадин в её прорехах...
Снова и снова страшно доносит эхо
шёпот, как всхлип - "проклятая, ты ещё..."
Но Всепрощающий полной карает мерой:
не обернувшись, молча плывёт в закат
ласковый лик в белеющих облаках -
Он не поверил. Он никогда не верил.

------
* Багрянник или церсис называют ещё Иудиным деревом, так как по некоторым легендам, именно на нём повесился Иуда.

Я здесь живу – словно набело на листе
кто-то пишет болью моей и моей виной,
и я говорю Ему – Господи, не давай мне тем,
а Он говорит – раздай дома свои и иди за мной,
забудь, говорит, то, что дорого – и смотри,
как в пустоте проклюнутся травинки вер...
А у меня – ничего, кроме моих вериг,
страха и ожидания новых потерь.

Господи, говорю, так ведь – один неликвид,
какие дома, дрожу в лабиринте сот,
избавь меня лучше от этой проклятой любви:
я без неё стал бы крепок в вере и невесом.
Не отвечает... Видно, решить нелегко –
то ли учить ещё, то ли стереть с листа.
Думаю – Он ведь не обжигал горшков,
сразу взялся за сложное, поэтому всё не так.

А приходит ещё другой и хлопает по плечу,
говорит – мне с изнанки видно все нитки и узелки,
да и молитвы я слышу не хуже Того ничуть,
айда со мной, и станут строки твои легки.

Холодно мне от слов его, слаб я и сир,
северным ветром сдувает с обетованных рук.
Держи меня, я птица Твоя, из малых сих,
дай мне верой согреться, зазимовать на юге...

Я пропадал в безвременье зимы,
Старее становясь, но не мудрее,
У бога новый день просил взаймы
В надежде встретить ту, что жизнь согреет.

Когда она пришла – моя Лилит,
Огонь и холод в образе едином –
Её слова меня кострами жгли
И осыпались в память звоном льдинок.

Она смеялась и рвалась из рук –
И я, прозрев, разбил мечту пустую.
Я навсегда поверил, что вокруг
Метели одичалые лютуют.

Теперь мой бог не слушает молитв:
Он плачет над осколками Лилит.

Я здесь живу... такие времена,
такие сквозняки, такие птицы -
летят насквозь, по проводам и над,
не отражаясь в зеркалах и снах,
листая дни и лица.

По имени безликих не назвать,
не вызвать из забвения и прели -
в запале бить стараясь наповал,
мы научились убивать слова
и потеряли время.

Перекатив по полю пёстрый ком
ненужных сожалений и отметин,
теряюсь, бесприютный и нагой,
среди теней... бесстрастно и легко
меня пронзает ветер.

Мой призрак, перелистанный - понур,
дрожит и тает, забиваясь в угол...
А время не стремится в вышину:
торопится опасть и отдохнуть,
зазимовать на юге.

Я здесь живу - без вины виноватый цып,
мне дело шьют, потому что прожарен плохо:
ведь все вокруг признают лишь величье цифр,
а мелким птахам - табак... остаётся - сдохнуть.

Намедни брёл по Фонтанке, где дух чижа
и тушка в бронзе (не пьёт, прощелыга, больше).
Мы все там будем, но, всё же, безумно жаль:
был вольный птиц, а теперь - лишь мишень для грошей.

Какие песни слагал, выпив рюмку-две!
Какое пламя горело в певце под мухой!
А нынче ценится только металл и вес...
Одно названье - ни слов, ни пера, ни пуха.

Ему монетку я бросил - и денег нет.
Прописки нет... даже паспорта нет пичуге!
А я же гений! Хочу, как пристало мне,
стихом проститься - и зазимовать на юге.

Когда я был моложе во сто крат,
Когда вокруг все были вечно живы,
Заплечный ангел, солнечный собрат,
Мне в ухо пел весёлые мотивы.

Потом, когда я плакал от тоски,
Мой повзрослевший белый ангел зимний,
Молился, чтобы стали дни легки,
И, утешая, пел псалмы и гимны.

Мы больше не ведём потерям счёт:
Он изменился, я устал от сказок.
Не знаю даже, здесь ли он ещё,
Ушёл ли он, когда я отрекался.

Но не поёт мне больше ни о чём
Ненастный ангел за моим плечом.

Ты безупречен мягкостью манер -
Совсем не то, что джентльмен удачи,
Почти что лорд, всегда для всех пример:
Ведь, Майкл, ты - джентльмен, а это - значит!

И если кто придёт, но не с добром,
Его - пошлёшь в нокаут, не - ударишь:
Ведь он, как всякий сброд, - тебе не бро,
Тамбовский волк, опять же, - не товарищ.

Ты никогда не рубишь сгоряча,
Бестрепетно по всем счетам ты платишь,
И к леди, что с косой зайдёт на чай,
Достойно выйдешь в бархатом халате.

А спросит Пётр:
- Что есть и жизнь, и смерть?
- Овсянка, сэр, - бестрепетно ответь.

В болоте дрожит умирающий лик*.
над ним наклонился сияющий лук -
и месяц издал негодующий крик:
не видно нигде умирающих рук!

В болоте дрожит умирающий хвост,
возносится к небу мучительный стон...
И кто этот хвост на болото принёс?
И где остальное бесхвостое кто?

У этих болот неприятная жизнь :
какие-то части всё время в них мрут.
Ты крепче свои причиндалы держи,
когда по болоту проходит маршрут.

* Константин Бальмонт

Он больше Буки и страшней, чем Морра,
и может, тяжелей борца сумо -
когда выскакивает вдруг из коридора.
Зовётся Зауглаускисом он.

Гроза портьер и истребитель тапок -
за каждым креслом, шкафом и углом.
Ка-а-ак зарычит! И ну - скорее драпать,
роняя по пути фарфор-стекло.

Эстет и ненавистник длинных платьев -
чтоб все носились строго неглиже,
пугает диким воем под кроватью
неосторожно задремавших жертв.

...Умаялся свирепым быть и лютым.
Колышется без страха кисея.
Мы вместе в кресле и молчим уютно -
усталый Зауглаускис и я.

СД-371
2015?

За супом, старательно переперчёным,
чтобы отбить вкус дешёвого хека,
промороженные до печёнок,
ничьи, никчёмные, чёрные
приходят человеки.

Леночка по средам - на раздаче,
она никого не обидит укором,
никогда при них не заплачет,
улыбается, шутит - а как иначе:
Леночке давно за сорок.

Её служение - кормить бездомных,
смотреть в испитые, больные лица,
знать - от разговоров не будет толку:
и эти в темноте переулков утонут,
сказав: "Спасибо, сестрица"

А дома, как ребёнок сложив ладошки,
она шепчет богу, что это - такая мука...
Леночка долго не может проглотить ни крошки.
Леночка никогда не кормит бездомных собак и кошек,
за что сердобольная соседка зовёт её сукой.

Мы не бежали - жили на бегу,
сбегали в чудо, никого не слушав,
и бурно возмущались трём "ку-ку"
отмеренным задумчивой кукушкой.
Но замедлялись, веры и любви
не выдержав, а звонкость душ утратив,
и каждый стал достойно-деловит
и тихо повзрослел, и буйно спятил -
забыв, что мир стоит на трёх китах,
поверив в красоту научных данных.
Я зря кричал, что всё не так, не так...
Что мне не видно неба за крестами -
скорбя, глядели лики на меня,
пронзительной тоской сбивали с мысли,
и кто-то высший, радостно поняв,
что он не всемогущ, тихонько смылся,
а мне оставил время "никогда"
и под ногой хрустящие осколки,
и скорый путь по небу до гнезда
кукушки, прохрипевшей: "Всё... нисколько"...

Орга'ны чёрных дыр забацали "Разлуку" -
сигналы шлют.
Создатель, протяни клешню-копыто-руку -
ослабь петлю.
Со дна небес нам принесла сквозняк пиранья,
на тучи всплыв -
сквозь дыры веток чешую мне в мозг роняя,
грызёт стволы.
И, медленный, стекает яд от солнца-фугу
и горло жжёт,
а мы - чужие рептилоиды друг другу,
и мир чужой -
щетинистый холодный беспросветный,
чужой внутри...
Последний день... последним днём последним летом -
последний крик.

А физик всё лежит, не ходит,
Не ходит физик и лежит.

Даниил Хармс
-------------------------------------

Печальный физик на газоне
лежит уже который день -
он под дождём и солнцем знойным,
под плач старух и смех детей,
лежит, не двигаясь, красивый
и умный (по глазам видать)
и кориолисову силу
считает, вспоминая мать.
Помочь подняться попросил бы,
но не решается - а ну
как центробежной силы сила
его закинет на луну?
Считает в умопомраченье
и проклинает кутежи:
земли почувствовав вращение
упал - и вот теперь лежит...

"уходи - грядёт пора темноты,
не клади мне на ладони цветы"
© Мартиэль

не уходи, я не вижу раскрытых страниц
нет ничего между строк, только тень от руки
чёрные бабочки стайками с каждой строки
тёмные ночи меняют на тёмные дни

не уходи, не смотри в пустоту за плечом
нет заклинаний, готовых вспороть тишину
красные капли цветами с ладони вспорхнут
тёмное время сквозь вдох, не щадя, потечёт

не уходи не кричу не пишу не судьба
выловить бабочек строчек, затёртых до дыр
дворник сегодня в ударе - замёл все следы
крылышки букв тихо падают в мусорный бак

... вдруг понял - я устал бежать, брести и падать,
взрываю облака, лечу цветной петардой,
лечу себе, молчу, ни слова не промолвлю,
как птица какаду живущая на воле,
как карлсон, нетопырь, архангелы и иже,
как мартин над крестом, фанера над парижем,
я пролетаю свет, я пролетаю темень,
а рядом - злобный хрен, а может, бледный демон,
выводит кренделя, частит победный танец,
а я в ответ молчу и просто пролетаю,
и вижу, что земля блином загнулась к краю,
но мне уже плевать, плюю и пролетаю
над речкой, над тропой, качелями у дома,
над жизнью...
где-то там меня не ждут, не помнят...

Хорошая проза подобна айсбергу,
семь восьмых которого скрыто под водой.
/Э.Хемингуэй/


Дотошных туристов сюда не заводит гид:
это кафе для гуляющих и влюблённых.
В нём чисто и чинно, и правила здесь строги.
Но нищей за столиком лично приносит Агиль
восемь кусочков хлеба и чашку бульона.

Радостная толпа мимо окна течёт -
селфи с Исакием... императором... бесхозной псиной...
Скажет Агиль старухе: "Ещё горячо".
На чей-то вопрос неловко пожмёт плечом:
"Она говорила - её назвали Анастасией".

Руки дрожат: может, тремор прожитых лет,
а может, и сумасшествие или голод -
белой салфеткой она вытирает пятно на столе,
в розово-синюю собирает оставшийся хлеб,
кивает царственно в никуда, выходит в город

и пропадает в серо-белёсом коротком дне,
крепко розово-синий кулёк сжимая.
Если спросить про хлеб, зачем он ей -
может, на ужин или кормить голубей?
Агиль улыбнётся: "Она говорила, что это маме".

К ночи, когда потемнеет нарядный Спас -
схлынут весёлые толпы: время отлива.
Там, где цветы почти скрывают от глаз
"Граждане! При артобстреле... эта... опас..." -
крошки и корки хлеба лежат сиротливо.

Голубь шагает к оставшемуся куску -
топчет обрывки салфетки - розово-синей.
Город скрытых течений на сантименты скуп,
но в глубине он запишет ещё строку:
"Она говорила - её назвали Анастасией".

беда беда раскрыта в небо дверь
швейцар у двери важен и услужлив
и гуси-лебеди уже стремятся вверх
последним шагом задевая лужи
вода вода смерзается в хрусталь
все линии внизу вскрывая лаком
я молча за крыло держусь устав
тебе кричать что бесполезно плакать
беги беги по скользким площадям
плутай среди чужих домов-торосов
распугивай замёрзших лебедят
ещё до осознанья не доросших
потом забудь и никому не верь
я никому не стану больше братом

швейцар за мной закроет плотно дверь
и не вернутся лебеди обратно

Тепло согрело землю влажную,
Разлился свет, как молоко,
Когда с достоинством и важностью
Взошёл над миром рыжий кот.

Себя почувствовали лишними
Ночные тусклые огни,
А он вышагивал над крышами,
Направив гордо хвост в зенит.

Ночные мыши-звёзды, сытые,
На ус наматывая сны,
На край земли гурьбой осыпались,
Оставив дольку от луны.

Бедняжка покачалась, бледная,
Подсвеченная бирюзой,
Пришла в себя и, глядя преданно,
Свалилась вниз - за горизонт.

Погон из яркой тёплой шерсти я,
Гордясь, поправил на плече,
А рыжий кот по небу шествовал -
И я, равняясь, отдал честь.