А вот давай сегодня о любви  мечтать, писать, рассказывать и слушать...  На лавочке в саду, где птичий свист,  беседуют весёлые старушки  о том, как по утрам бросает в жар,  какой приснился ангел, светел ликом,  о том, как Митенька недавно приезжал -  какую славную в презент привёз наливку,  как вырос мальчик, как похорошел...  Бежит ребёнок, а за ним собака.  Старушки, только было - о душе,  но вот вопрос - а где собакам какать?!  Жалеют бедных, заодно кота,  упавшего с балкона у соседей.  А был бы ангел - ловко бы летал,  а этот чёрт - блудлив, коварен, вреден,  и кошек охмуряет - чисто змей,  и не запрёшь, и не посадишь на цепь!  Они смеются... Я люблю их смех -  как свет, как жизнь... 
Мне больно расставаться.

В верхнюю комнату форточку настежь.
Улицы зимней синий испуг.
// Борис Пастернак
Как будто внутренность собора
простор земли
// Борис Пастернак

никто из храма не отпустит
ломается на камне свет
я задыхаюсь от предчувствий
я заперт в этой синеве
я растворяюсь ужас гложет
от бессловесности свело
не дотянуться до надёжных
держащих небеса колонн
я слеп не проступают лики
я нем растеряны слова
не слышно шёпота молитвы
съедает звуки синева
мешает фимиаму взвиться
к престолам и лишает сна
застыли жертвенные птицы
о горе не желая знать
нагрянут мартовские иды
кто под ножом испустит дух
откройте форточку
я выйду
и в невесомость упаду

не было у рыбы судьбы
плавники были, жабры, встречные косяки
что теперь горевать,
рот разевать
в припадочном "если бы"
если обходят крючки
удильщики на дно ушли
не горят фонари, воды морей горьки

не было у рыбы волны
где она, та волна,
где ветра, где сухие пески
жабры рыбе - жадно дышать
не было у рыбы души
нечего было лишить
да и зачем лишать
кому она рыба нужна
а волна - она пришла и ушла
унесла все чешуйки, антитела
памяти атлантид
золотую пыль
что ей тихая рыба в пути
не по пути, утиль
хлам
изгиб
её великой судьбы

чтобы сыграть, нужен расчёт
мираж, фортуна, фата-моргана
не было ни шулера, ни обмана
чтобы кричать, нужен крючок
рвётся, немая,
кому она там нужна,
не для неё манна
суховей дунет
в дюнах, где дна нет
где пески из сна
где волна воздух качнёт
не для неё
нет её
нет её

Сердитой мышью шарится сквозняк,
а рыжий пёс-огонь полешки гложет -
когда признает этот дом меня,
от окон отодвинется тревожность.
Он подобреет, вспомнит про уют,
чихнёт и сдует, словно пыль, печали.
Кот возомнит, что он уже - баюн:
глаза прикрыв, настроит свой мурчальник.
И будем славно, времени назло,
лежать с котом на стареньком диване,
плести полуистлевший диалог,
притягивая радость узнаванья -
отдаст волчок всё то, что уволок,
в углах, колеблясь, соберутся тени,
под тихое скрипение полов
оттает дом, от веры молодея.
Лишь старый подстаканник на окне
напомнит о давно зажившем горе...
И те, кого, я думал, больше нет,
вернутся... верит дом.
А я не спорю.

Когда
действительность, простая, как утюг,
смела мой мир, огромный и зелёный,
я полюбил надёжность увертюр -
их радостную предопределённость,
наивное сплетенье разных тем,
сгущающихся в сумерки помалу,
теряющихся в глупой красоте
бессмысленно-трагических финалов.
Когда-нибудь, прослушав каждый миг,
свою узнаю тему в белом шуме
и обещанье - будет вечный мир,
когда немирье в сердце отбушует.

У древних городов названий нет - лиловыми вьюнками зарастают. Когда пойдёт тяжёлый чёрный снег, оборваных бродяг сбивая в стаю, нас всех озлобит гибельный мороз, расслабиться не даст ни днём, ни ночью. Придётся уходить в тоннель метро: среди врагов не выжить одиночке. Там продержусь до лета, шансы есть: с рождения я знаю этот город. Но у меня уже седеет шерсть, совсем не те реакция и скорость - нельзя закрыть глаза и лгать себе, и вспоминать, как я вцеплялся слёту, а враг давился кровью и сипел, когда я рвал ему в экстазе глотку. К зиме заныли шрамы старых ран: года ложатся тяжестью на плечи. И надо уходить туда, где страх, и бродит неопознанная нечисть. Там есть народ, зовущийся "людьми" - волков таких же, вроде бы, но странных: не бьются насмерть, верят, будто мир когда-то был лишь им понятным "раем". Погонщики гигантских муравьёв, владельцы боевых мокриц и слизней - они моя добыча, мой паёк, мой шанс зимой не распрощаться с жизнью...

зеркала завешены в том дому
никому не верится никому
каждый дождь встречается без тоски
каждый ветер молится не покинь
***
у леса домик - стороной обходят грозы
поёт в ручье студёная вода
беда выходит на крыльцо, простоволоса
перед крыльцом - полынь да лебеда
беда бормочет песни и смеётся,
бежит по холодеющей земле
она не смотрит на темнеющее солнце
не носит на одежде чёрных лент
***
ей поётся верится что пора
у неё на горле темнеет шрам
души стонут птицами у болот
воздух разбивается как стекло
***
ручей бежит туда, где течёт река
беда идёт и поступь её легка
безумие пожаром в слепых глазах
и не сказать не крикнуть не приказать

"Зашторь эти чёртовы окна, мне жарко, мне хочется жить..."
@Рина Кантария/Гацкая Ветьма


солнце солью сушит кожу,
голову печёт
кто бы вымостил дорожку
жёлтым кирпичом
дремлют башни у провалов
не посмотрят вверх
город ржавый доживает
изумрудный век
всё по плану, хоть и тошно
справедлива смерть
не останется тотошка
без меня стареть
не с кем говорить о вере
и других мирах
а у города альцгеймер
отобрал "вчера"
некому по крышам бегать
по такой жаре
впереди, конечно, небо
если не смотреть
сами приведут покорно
все дороги в ночь
пусть внизу ржавеет город
выстроенный мной
окисляется в молчаньи
добровольно нем
по тотошке он скучает
а по людям нет

Любые действия приводят к бесконечным "почему",
любые решения - к тому, что ночами не спится.
Толстый Оши неимоверно стар, и безгранично мудр,
поэтому вокруг него - только рассвет, цветы и птицы.

И нет для него невозможного: пространства сжимая в ком,
он существует сразу везде, самым правым и самым левым,
Оши не ошибается: знает единственный верный закон -
мысли рождают слово, а слово ведёт к проблемам.

В вышине (а она здесь - куда ни глянь) - парад миров,
взрывами солнц очищающихся от скверны,
и, когда старый толстый Оши раскрывает рот,
птицы кормят его червячками,
падающими сверху.

*
Старый Кхне, конечно, ещё недостаточно стар,
чтобы постигнуть благость и глубину падений,
но стучит по дереву: по осыпающимся листам
предсказывает племени грядущую темень.

Он воет в помутневшее небо - и ему отвечает гром
(Кхне ещё недостаточно мудр, но это он может ).
Ему приносят сок великого дерева Грох
и сладкое мясо, чтобы задобрить Оши.

Великий Кхне любит этот сок, мясо и жизнь,
и знает, что так будет вечно, а вера других убога.
Но червячок у него внутри повизгивает и дрожит,
предчувствуя падение в пасть ненасытному богу.

Когда закат, как старый снимок, чёрно-бел,
и солнце, словно в саркофаг, ложится в крыши -
кривой,
поддатенький,
с окурком на губе,
мой загулявший чёрт идёт, небрит-нестрижен.

Он любит первый снег, его прозрачный взмах,
бессильный занести следы моих метаний,
и ждёт моей тоски, огромной, как зима –
когда кусок души ему оплатой станет.
Опять меня спасёт довольный сделкой бес,
хоть нет дурней врача – болтлив, циничен, боек,
но неподъёмный крест – мою любовь к тебе,
умеет заменить давно привычной болью.
Потом, смеясь, уйдёт к истасканным дружкам –
ловить на передоз и невезенье в драке.
Ему до слёз скучна осенняя тоска,
графический закат и солнце в саркофаге –
он ценит простоту желаний и вино.
Но он мне обещал.
И этот миг всё ближе...
Когда в последний раз мой чёрт придёт за мной,
собаки будут выть
всю ночь –
и ты услышишь.

Я обратно приду, может ночью, а может, днём,
поднимусь по гранитной лестнице без перил,
я так долго рассказывал повести ни о чём,
я любить не умел, но словами любви сорил.
Не доказывай мне, что ты так же беспечно юн,
что прогонит всех призраков жёлтый стоглазый свет.
Мы повязаны цепью дождей: я твой кот-баюн,
вправо-влево бреду неуверенно вдоль ветвей.
А на них чудеса и шуты - просто смех и грех:
ты роскошен безмерно, и так же безмерно нищ.
Только те, что с крестами и крыльями, любят всех,
не желая при этом хоть на день спуститься вниз.
Ну а я не один бесприютный в твоём дому -
крысоловы всем крысам пророчат счастливый путь,
по утрам из стыдливых ночлежек твоих коммун
выползают свободные люди без дна, без пут.
У меня, кроме глупых побасенок - ничего,
смотрит пристально этот, что с крыльями, взгляд остёр.
А над нами, дождём опрокинут - белёсый свод,
упирается скошенным краем в морской простор.
Ты - мой бог: ты без умысла грешен, безмерно свят,
твой надветреный голос безумен и взгляд твой львин...
Застегни золотые оковы на всех ветвях:
я пойду по цепи, говоря о своей любви.

Ты слышишь – осины тоскливо кого-то зовут...
В промёрзшую землю корнями впиваются остро –
под яростной тучей чернеет крестом перекрёсток,
когтистые тени в кошмарах качают иуд.
Нельзя убежать от ударов холодных ветров –
подняв онемевшие ветви, как бледные свечи,
осины в небесную бездну без умолку шепчут,
и кажется вечным качанье безлиственных крон.
Вдали угрожающе замер умолкнувший лес –
ни скрипа, ни шороха: спрятались звери и птицы.
Печальные, в белых одеждах – не в силах молиться –
застыли берёзы, как стайка христовых невест.
Ты видишь – тускнеют штрихи узнаваемых черт,
посмертно на старой коре извиваясь, как черви,
и плачут осины по всем, кто отчаялся верить,
а может, зовут повторить преступленье и смерть.
И снова без устали будут ветвями качать,
пока не забрезжит восток утешающе-синим.

Пустой перекрёсток... забытые богом осины...
оглохшее небо...
И слышится зов по ночам.

Взрезают влажный воздух ростры,
белеет небо на Неве,
а там, мой бог, и эти астры -
зачем они упали вверх,
зачем раскрылись и пропали,
украв безумие моё...
Им рыбы что-то шепчут сально,
дрожа от страсти чешуёй,
и всадник бьёт ладонью медной
и гонит на гранит волну,
а в небе разевают бездны
тугие пасти, чтоб вдохнуть,
и мне не дышится, не спится,
и не попасть рекой в рукав,
собор пронзает небо спицей,
у неба - крылья мотылька,
но смотрят астры безмятежно,
как мы пытаемся дышать,
и скоро ночь водой забрезжит,
смывая наш последний шанс...

Расхристанный весёлый ангел
найдёт и вывесит с утра
мои потерянные флаги
со звёздами шипучих астр.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Это было на горе, высоко над Иерусалимом, и стояло там только одно дерево, кривое, измученное ветром, рвущим его со всех сторон, полузасохшее. Одну из своих обломанных кривых ветвей оно протянуло к Иерусалиму, как бы благословляя его или чем-то угрожая, и ее избрал Иуда для того, чтобы сделать на ней петлю."
Леонид Андреев, "Иуда Искариот"

Не очищает свежесть дождей пролитых
красного страха, рвущегося внутри:
я не забыл - ни на день - предсмертный хрип,
ни на мгновение - муку немой молитвы.
Я изнемог от веры того, кто подл
правдой любви к другому - кто чист и светел...
В гулком ущелье в ужасе жмётся ветер,
прежде качавший тело, как страшный плод.
Вновь наползает ненависть - тенью длинной
с башни Давида, Яффских ворот и крыш,
зло - невозможным холодом с той горы,
что, не мигая, вечно смотрела в спину.
Мне не забыть ни дрожи, ни впалых щёк,
рваной одежды, ссадин в её прорехах...
Снова и снова страшно доносит эхо
шёпот, как всхлип - "проклятая, ты ещё..."
Но Всепрощающий полной карает мерой:
не обернувшись, молча плывёт в закат
ласковый лик в белеющих облаках -
Он не поверил. Он никогда не верил.

------
* Багрянник или церсис называют ещё Иудиным деревом, так как по некоторым легендам, именно на нём повесился Иуда.

Я здесь живу – словно набело на листе
кто-то пишет болью моей и моей виной,
и я говорю Ему – Господи, не давай мне тем,
а Он говорит – раздай дома свои и иди за мной,
забудь, говорит, то, что дорого – и смотри,
как в пустоте проклюнутся травинки вер...
А у меня – ничего, кроме моих вериг,
страха и ожидания новых потерь.

Господи, говорю, так ведь – один неликвид,
какие дома, дрожу в лабиринте сот,
избавь меня лучше от этой проклятой любви:
я без неё стал бы крепок в вере и невесом.
Не отвечает... Видно, решить нелегко –
то ли учить ещё, то ли стереть с листа.
Думаю – Он ведь не обжигал горшков,
сразу взялся за сложное, поэтому всё не так.

А приходит ещё другой и хлопает по плечу,
говорит – мне с изнанки видно все нитки и узелки,
да и молитвы я слышу не хуже Того ничуть,
айда со мной, и станут строки твои легки.

Холодно мне от слов его, слаб я и сир,
северным ветром сдувает с обетованных рук.
Держи меня, я птица Твоя, из малых сих,
дай мне верой согреться, зазимовать на юге...

Я пропадал в безвременье зимы,
Старее становясь, но не мудрее,
У бога новый день просил взаймы
В надежде встретить ту, что жизнь согреет.

Когда она пришла – моя Лилит,
Огонь и холод в образе едином –
Её слова меня кострами жгли
И осыпались в память звоном льдинок.

Она смеялась и рвалась из рук –
И я, прозрев, разбил мечту пустую.
Я навсегда поверил, что вокруг
Метели одичалые лютуют.

Теперь мой бог не слушает молитв:
Он плачет над осколками Лилит.

Я здесь живу... такие времена,
такие сквозняки, такие птицы -
летят насквозь, по проводам и над,
не отражаясь в зеркалах и снах,
листая дни и лица.

По имени безликих не назвать,
не вызвать из забвения и прели -
в запале бить стараясь наповал,
мы научились убивать слова
и потеряли время.

Перекатив по полю пёстрый ком
ненужных сожалений и отметин,
теряюсь, бесприютный и нагой,
среди теней... бесстрастно и легко
меня пронзает ветер.

Мой призрак, перелистанный - понур,
дрожит и тает, забиваясь в угол...
А время не стремится в вышину:
торопится опасть и отдохнуть,
зазимовать на юге.

Я здесь живу - без вины виноватый цып,
мне дело шьют, потому что прожарен плохо:
ведь все вокруг признают лишь величье цифр,
а мелким птахам - табак... остаётся - сдохнуть.

Намедни брёл по Фонтанке, где дух чижа
и тушка в бронзе (не пьёт, прощелыга, больше).
Мы все там будем, но, всё же, безумно жаль:
был вольный птиц, а теперь - лишь мишень для грошей.

Какие песни слагал, выпив рюмку-две!
Какое пламя горело в певце под мухой!
А нынче ценится только металл и вес...
Одно названье - ни слов, ни пера, ни пуха.

Ему монетку я бросил - и денег нет.
Прописки нет... даже паспорта нет пичуге!
А я же гений! Хочу, как пристало мне,
стихом проститься - и зазимовать на юге.

Когда я был моложе во сто крат,
Когда вокруг все были вечно живы,
Заплечный ангел, солнечный собрат,
Мне в ухо пел весёлые мотивы.

Потом, когда я плакал от тоски,
Мой повзрослевший белый ангел зимний,
Молился, чтобы стали дни легки,
И, утешая, пел псалмы и гимны.

Мы больше не ведём потерям счёт:
Он изменился, я устал от сказок.
Не знаю даже, здесь ли он ещё,
Ушёл ли он, когда я отрекался.

Но не поёт мне больше ни о чём
Ненастный ангел за моим плечом.

Ты безупречен мягкостью манер -
Совсем не то, что джентльмен удачи,
Почти что лорд, всегда для всех пример:
Ведь, Майкл, ты - джентльмен, а это - значит!

И если кто придёт, но не с добром,
Его - пошлёшь в нокаут, не - ударишь:
Ведь он, как всякий сброд, - тебе не бро,
Тамбовский волк, опять же, - не товарищ.

Ты никогда не рубишь сгоряча,
Бестрепетно по всем счетам ты платишь,
И к леди, что с косой зайдёт на чай,
Достойно выйдешь в бархатом халате.

А спросит Пётр:
- Что есть и жизнь, и смерть?
- Овсянка, сэр, - бестрепетно ответь.

В болоте дрожит умирающий лик*.
над ним наклонился сияющий лук -
и месяц издал негодующий крик:
не видно нигде умирающих рук!

В болоте дрожит умирающий хвост,
возносится к небу мучительный стон...
И кто этот хвост на болото принёс?
И где остальное бесхвостое кто?

У этих болот неприятная жизнь :
какие-то части всё время в них мрут.
Ты крепче свои причиндалы держи,
когда по болоту проходит маршрут.

* Константин Бальмонт

Он больше Буки и страшней, чем Морра,
и может, тяжелей борца сумо -
когда выскакивает вдруг из коридора.
Зовётся Зауглаускисом он.

Гроза портьер и истребитель тапок -
за каждым креслом, шкафом и углом.
Ка-а-ак зарычит! И ну - скорее драпать,
роняя по пути фарфор-стекло.

Эстет и ненавистник длинных платьев -
чтоб все носились строго неглиже,
пугает диким воем под кроватью
неосторожно задремавших жертв.

...Умаялся свирепым быть и лютым.
Колышется без страха кисея.
Мы вместе в кресле и молчим уютно -
усталый Зауглаускис и я.

СД-371
2015?

За супом, старательно переперчёным,
чтобы отбить вкус дешёвого хека,
промороженные до печёнок,
ничьи, никчёмные, чёрные
приходят человеки.

Леночка по средам - на раздаче,
она никого не обидит укором,
никогда при них не заплачет,
улыбается, шутит - а как иначе:
Леночке давно за сорок.

Её служение - кормить бездомных,
смотреть в испитые, больные лица,
знать - от разговоров не будет толку:
и эти в темноте переулков утонут,
сказав: "Спасибо, сестрица"

А дома, как ребёнок сложив ладошки,
она шепчет богу, что это - такая мука...
Леночка долго не может проглотить ни крошки.
Леночка никогда не кормит бездомных собак и кошек,
за что сердобольная соседка зовёт её сукой.

Мы не бежали - жили на бегу,
сбегали в чудо, никого не слушав,
и бурно возмущались трём "ку-ку"
отмеренным задумчивой кукушкой.
Но замедлялись, веры и любви
не выдержав, а звонкость душ утратив,
и каждый стал достойно-деловит
и тихо повзрослел, и буйно спятил -
забыв, что мир стоит на трёх китах,
поверив в красоту научных данных.
Я зря кричал, что всё не так, не так...
Что мне не видно неба за крестами -
скорбя, глядели лики на меня,
пронзительной тоской сбивали с мысли,
и кто-то высший, радостно поняв,
что он не всемогущ, тихонько смылся,
а мне оставил время "никогда"
и под ногой хрустящие осколки,
и скорый путь по небу до гнезда
кукушки, прохрипевшей: "Всё... нисколько"...

Орга'ны чёрных дыр забацали "Разлуку" -
сигналы шлют.
Создатель, протяни клешню-копыто-руку -
ослабь петлю.
Со дна небес нам принесла сквозняк пиранья,
на тучи всплыв -
сквозь дыры веток чешую мне в мозг роняя,
грызёт стволы.
И, медленный, стекает яд от солнца-фугу
и горло жжёт,
а мы - чужие рептилоиды друг другу,
и мир чужой -
щетинистый холодный беспросветный,
чужой внутри...
Последний день... последним днём последним летом -
последний крик.

А физик всё лежит, не ходит,
Не ходит физик и лежит.

Даниил Хармс
-------------------------------------

Печальный физик на газоне
лежит уже который день -
он под дождём и солнцем знойным,
под плач старух и смех детей,
лежит, не двигаясь, красивый
и умный (по глазам видать)
и кориолисову силу
считает, вспоминая мать.
Помочь подняться попросил бы,
но не решается - а ну
как центробежной силы сила
его закинет на луну?
Считает в умопомраченье
и проклинает кутежи:
земли почувствовав вращение
упал - и вот теперь лежит...

"уходи - грядёт пора темноты,
не клади мне на ладони цветы"
© Мартиэль

не уходи, я не вижу раскрытых страниц
нет ничего между строк, только тень от руки
чёрные бабочки стайками с каждой строки
тёмные ночи меняют на тёмные дни

не уходи, не смотри в пустоту за плечом
нет заклинаний, готовых вспороть тишину
красные капли цветами с ладони вспорхнут
тёмное время сквозь вдох, не щадя, потечёт

не уходи не кричу не пишу не судьба
выловить бабочек строчек, затёртых до дыр
дворник сегодня в ударе - замёл все следы
крылышки букв тихо падают в мусорный бак

... вдруг понял - я устал бежать, брести и падать,
взрываю облака, лечу цветной петардой,
лечу себе, молчу, ни слова не промолвлю,
как птица какаду живущая на воле,
как карлсон, нетопырь, архангелы и иже,
как мартин над крестом, фанера над парижем,
я пролетаю свет, я пролетаю темень,
а рядом - злобный хрен, а может, бледный демон,
выводит кренделя, частит победный танец,
а я в ответ молчу и просто пролетаю,
и вижу, что земля блином загнулась к краю,
но мне уже плевать, плюю и пролетаю
над речкой, над тропой, качелями у дома,
над жизнью...
где-то там меня не ждут, не помнят...

Хорошая проза подобна айсбергу,
семь восьмых которого скрыто под водой.
/Э.Хемингуэй/


Дотошных туристов сюда не заводит гид:
это кафе для гуляющих и влюблённых.
В нём чисто и чинно, и правила здесь строги.
Но нищей за столиком лично приносит Агиль
восемь кусочков хлеба и чашку бульона.

Радостная толпа мимо окна течёт -
селфи с Исакием... императором... бесхозной псиной...
Скажет Агиль старухе: "Ещё горячо".
На чей-то вопрос неловко пожмёт плечом:
"Она говорила - её назвали Анастасией".

Руки дрожат: может, тремор прожитых лет,
а может, и сумасшествие или голод -
белой салфеткой она вытирает пятно на столе,
в розово-синюю собирает оставшийся хлеб,
кивает царственно в никуда, выходит в город

и пропадает в серо-белёсом коротком дне,
крепко розово-синий кулёк сжимая.
Если спросить про хлеб, зачем он ей -
может, на ужин или кормить голубей?
Агиль улыбнётся: "Она говорила, что это маме".

К ночи, когда потемнеет нарядный Спас -
схлынут весёлые толпы: время отлива.
Там, где цветы почти скрывают от глаз
"Граждане! При артобстреле... эта... опас..." -
крошки и корки хлеба лежат сиротливо.

Голубь шагает к оставшемуся куску -
топчет обрывки салфетки - розово-синей.
Город скрытых течений на сантименты скуп,
но в глубине он запишет ещё строку:
"Она говорила - её назвали Анастасией".

беда беда раскрыта в небо дверь
швейцар у двери важен и услужлив
и гуси-лебеди уже стремятся вверх
последним шагом задевая лужи
вода вода смерзается в хрусталь
все линии внизу вскрывая лаком
я молча за крыло держусь устав
тебе кричать что бесполезно плакать
беги беги по скользким площадям
плутай среди чужих домов-торосов
распугивай замёрзших лебедят
ещё до осознанья не доросших
потом забудь и никому не верь
я никому не стану больше братом

швейцар за мной закроет плотно дверь
и не вернутся лебеди обратно

Тепло согрело землю влажную,
Разлился свет, как молоко,
Когда с достоинством и важностью
Взошёл над миром рыжий кот.

Себя почувствовали лишними
Ночные тусклые огни,
А он вышагивал над крышами,
Направив гордо хвост в зенит.

Ночные мыши-звёзды, сытые,
На ус наматывая сны,
На край земли гурьбой осыпались,
Оставив дольку от луны.

Бедняжка покачалась, бледная,
Подсвеченная бирюзой,
Пришла в себя и, глядя преданно,
Свалилась вниз - за горизонт.

Погон из яркой тёплой шерсти я,
Гордясь, поправил на плече,
А рыжий кот по небу шествовал -
И я, равняясь, отдал честь.

Качаются от ветра города,
столбы, деревья, брошенные гнёзда,
прогорклое урочище пруда
с кусочком хлеба, что был уткам роздан.

И наступивший век,
как подворотня немощно-безликий.

За утомлённой впалостью окон

Наталья Матвеева Качаются
http://litset.ru/publ/10-1-0-51131

Укачавшийся

В мозгу качаются и Лермонтов, и Фет,
Гайнан на досках и в карете Чацкий...
Качается во мне большой поэт -
Но всё никак не может раскачаться.
К качаньям мир поэзии привык,
Без них не продержался бы и часа:
Качалось всё - крапива и ковыль,
Сосна и перья... Сам Куприн качался!
Но как Куприн качаться я не смог:
Ведь он - прозаик, я ж хочу в поэты.
Вот, например, качается БальмОнт -
И тень его качается при этом!

...Качается поэт, его тошнит,
И с ним меня: качаемся мы хором,
А возле нас качаются огни,
Столбы, дома и весь любимый город -
То прямо-несгибаем, как проспект,
То немощно-безлик, как подворотня...
Нас укачает... Вместе, недопев,
Мы упадём... Поэта похоронят.

Ночь припадёт ко впалому окну
И зарыдает, не оставив шанса
В печальной мгле от качки отдохнуть,
И унесёт - в хрустальный гроб - качаться...

____________________
Для желающих, сноски вместо эпиграфов :)))

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь...
(Лермонтов)

У плетня заросшая крапива
Обрядилась ярким перламутром
И, качаясь, шепчет шаловливо...
(Есенин)

Перед ним во мгле печальной
Гроб качается хрустальный
(Пушкин)

И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу
(Блок)

Вся в огне, в сияньи изумрудном,
Над водой качается жар-птица...

И тысячи висящих надо мною
Качаются душистых опахал.
(Фет)

Точно призрак умирающий,
На степи ковыль качается...

Только тень моя качается едва
Над глубокой зачарованной водой.
(Бальмонт)

Как качает! Фу, как гадко!
Ни покоя, ни порядка!
То налево валит с ног,
То кладет на правый бок.
(Гёте/Пастернак)

Когда он пришел домой, то застал Гайнана в его темном чулане перед бюстом Пушкина. Великий поэт был весь вымазан маслом, и горевшая перед ним свеча бросала глянцевитые пятна на нос, на толстые губы и на жилистую шею. Сам же Гайнан, сидя по-турецки на трех досках, заменявших ему кровать, качался взад и вперед и бормотал нараспев что-то тягучее и монолитное.
(Куприн)

Взывал напрасно менестрель к толпе -
Не увлекайтесь разрушеньем мира!
Народ спешил - кричал, ругался, пел -
Взять почту, телеграф и палантиры.
Всех, кто не с нами/с ними (не народ)
Смели - и эльфов, и людей, и орков.
Развоплотился к чёрту Саурон,
А хоббиты, дрожа, забились в норки.
Приговорили энтов: на гробы
Для чуждых элементов расписали
И приказали всем наутро быть
С вещами и гвоздями на вокзале.
Наращивал отвисшие бока
Старик-вампир, питающийся болью,
Похаживал по трактам таракан
И золото для брюха брал разбоем.

И лишь в пещере Фродо Арахнид
(Из австралийских Бэггинсов) не плакал.
Он, изгнанный, влачил печально дни
И проклинал свою девятилапость.
Проникся он до кончика хвоста,
Забыл от возмущения все хвори,
Простил нам всем обиды и восстал,
Поклявшись миру мир вернуть с лихвою.
Бродяга-собутыльник нагадал,
Напели чайки, начитали скальды:
Искать собор старинный - Нотырдам,
И в нём спросить гаргулью Эсмеральду,
Дождаться - и химеры вниз сползут,
Взовьётся Квазимодо над амвоном -
Они науськают свою шайтан-козу
На супостатов, то есть гегемонов.

Расказчик притомился и поник,
Глаголом до печёнок всё расплавив:
Ведь тут, пардон, ещё шестьсот страниц
О доблестях, о подвигах, о славе....
Забудем до поры, а Бог простит.
Все счастливы - и чудища, и люди.

И плачет лишь поэт: как ни крути,
Гавроша не вернуть... И Феб не любит...

***
Скок, скок, перепёлочка по листу -
Белому, как моя душа, чистому,
Вне сознанья чудится перестук -
Птицы забавляются мыслями...
Хоть не верю мороку - в горле ком,
Накрошу всем сладкое печево,
Вот ворона, стерва, идёт бочком,
Нагло смотрит, дёргает плечиком,
Край души хватает и тянет в тень,
И пророчит криками резкими.
Чертят иероглифы на листе
Птичьи лапы - чёрные крестики.

***
Всю ночь за моим плечом
Что-то птицы врут,
В стихах неурядица
Только сгущает мглу,
У морока птичий зрачок,
будто чёрный круг -
Блестит, расширяется,
Тянет как омут, вглубь.

Становится воздух прян
И тягуч, как мёд,
Ворона ко мнЕ летит -
Тянет во тьме блесну,
Опять издеваться, дрянь,
За собой зовёт -
Ударить нет смелости,
Гордости нет шагнуть.

***
Речной серпантин убегает, земля парит,
Безмолвное солнце сожгло даже птичий крик,
В лодчонке - естественно - вредный седой старик,
Я вновь провалилась в мерцающий омут.
На небе ни видно проклятых весёлых птиц,
Язвительный смех за плечом так некстати стих,
И мне бы проснуться, и мне бы в себя прийти,
Да только не знаю дорогу к дому.

Спускаюсь привычно к реке и машу рукой.
Идти к старику неприятно, но так легко.
И он усмехается, чисто - довольный кот,
А солнце сжигает, совсем не грея.
Лодчонка потонет вот-вот, ей пора на слом,
Старик надоел, но зато он совсем не злой:
Приветливо шляпой махнув, запустил веслом:
Меня отправляет в себя...
Что ж, ещё не время.

Не замечая, мечты, как ножи, мы правили:
взгляд твой по-братски неотвратим и страшен.
Хочешь, я буду твоим незабвенным Авелем,
режущим горло облачному барашку?
Не вызывай камнепада за божьей пазухой -
нам ведь и так в агонии долго биться.
Сколько же крови - вовеки не вытрешь насухо:
алчет всевышний смерти своих любимцев.
Божьи подарки - непарные твари... кроются
наши обиды в будничной хмурой яви,
а за пристрастные шутки святого промысла
снова ответит вечный отличник - Авель.
Выплесни криком, чтоб ангелы в небе вздрогнули -
грех, что пока лишь в чёрных мечтах содеян,
вспомни, что есть только мы и вопросы боговы.

Брат, не молчи, не пугай - ты ведь знаешь, где я...

Посади дерево —
говорили нам, и мы росли
и спорили,
чьё дерево будет мощней — тот крут.
Кто-то мечтал об урожаях
то ли подсолнухов,
то ли слив,
кто-то уже слышал зелёных листьев
условный хруст.
Я молчал,
потому что боялся
сглазить и знал,
что моё будет стальным
и несгибаемым, как меч —
мой тотем, моё оружие, моя прелесть,
моя казна.
Я приносил ему в дар жизнь
и готов был принести смерть.
Я выращивал его
в своих мечтах, неспокойных снах -
уничтожая мешающие отростки ,
долгоносиков и совят.
Разве мы знали, что дерево
прорастает в нас
корнями, ветвями
и птицами на своих ветвях...
Смотрю и вижу результат
своих неуёмных лепт —
ему не грозит ни вырубка,
ни смерч, ни пожар.
Во мне не шумит, а лязгает
металлический лес,
подмигивая прожекторами моим кошмарам.

В глубине потемневшего леса -
Безразмерная тишь,
Где-то спряталась птица, сложила уставшие крылья,
Под зелёным навесом,
Колыбельную песню тому, кто в пути
Так давно, что не снится - спеть хотела бы, да позабыла.
За поля красных маков стремится
Мерцающий свет,
Обещает удачу в дороге счастливой и длинной,
Только чёрная птица
За стеной наклонившихся скорбно ветвей
Обессиленно плачет -
Так тонко,
Так тихо -
Ой сына... мой сына...

Основа с колёсами

Дарю вселенной свои творенья, сметая критиков всех с пути: рождён поэтом не каждый гений, лишь лучшим свыше диктуют стих. Поток сознанья, весомый, зримый, прорвёт трубу и затопит Рим. Я в чувствах весь, на фига мне рифмы, и связность речи, а также ритм? Я строчек выдам вам сотню с гаком, как чукча, песни слагая вмиг, конечно, смысла в них - кот наплакал, зато как пишется, чёрт возьми! Я в этом деле гуру и профи, шедевры прямо слетают с губ. Велик могучим мне тоже пофиг, поскольку сам я велик-могуч. Моя тусовка в восторге ахнет, рыдая, тёплышки будет слать - любим друзьями, творю без страха и все упрёки мне - бла-бла-бла. Плевав на мнения всяких прочих, несу вам свет и благую весть - из восклицаний составив строчку, мой рецензент прослезится весь.

Квадрат

Я краёв не вижу, зачем края?
Заберусь куда-нибудь высоко -
Посмотрите, люди, да я ж маяк!
Для меня лишь море теперь - закон
Мы презрели с ним берегов уют
И друг друга чувствуем с полстиха.
Вон волна сбежать норовит на юг,
Но команды не было "отдыхать" -
Пожурю волну. Погрожу ветрам -
Полюбуйтесь все из своих кают!

Только чайки каркают - умирай...
Так тоскливо... А может, они поют?
Загрустилось мне, даже ветер стих,
Что-то больно муторно на душе.
Может всё вокруг - чей-то глупый стих
Я лишь строчка в нём и в палате шесть.

Треугольник

В моей душе фейерверк и флаги, обрыдла праведность всех рутин: в моих виденьях - то чёрт, то ангел, но каждый рвётся меня спасти. Один пройдошист, другой сусален - меня колбасит от их тирад... Какие страсти Тебя терзали, что ты придумал нам рай и ад? Топлю в вине - ни один не тонет, темней и горше небесный лик.
Я - червячок на Твоей ладони, зачем-то вытащенный из земли.

Круг

Так хорошо всё начал - и вдруг устал.
Что-то меня заносит не в те края.
Слышишь, тут кто-то ропщет, что всё не так?
Это мой ангел, Господи, а не я.
Он у меня седой - как примятый снег.
Раньше светился... Нимб стал теперь мешать.
Всё не простит, что, глупо поверив мне,
Выпил однажды с чёртом на брудершафт -
И пристрастился: ба'луется сухим.
Лишь бы на пользу - пей, хоть змеиный яд.
Нам тут втроём сподручней писать стихи,
Да и скандалов меньше, когда он пьян.
Жалостно смотрит, дурик, считает дни -
Чисто кукух. На слёзы весь изошёл.
Встретитесь после - сильно его не брани:
Он, бедолага, болен моей душой.
Лучше отправь с ревизией и вином -
Пусть закадычный друг обустроит спа.
К чёрту, короче.
А я буду спать без снов.
Господи Боже, как долго я буду спать...

Верёвка

А сегодня фишечкой у'тра раннего
Было птице-броуново движенье:
Голубь шёл и падал и туже стягивал
От пакета ручки на тонкой шее.
Карусель в мозгу - Пресвятая Троица,
Этот голубь - крыса, не шутит сельва...
Мой заплечный справа скулит и молится.
И молчит, задумавшись, тот, что слева.
Я над сном плыву, как гуано в проруби,
Я не ай-болит, не герой - подавно,
Ощущаюсь глупым ненужным голубем,
Затянувшим прочно свою удавку.
Ночь давно пришла, месяц к югу клонится,
И вороной склёван проклятый голубь.

Это просто лето, а в нём бессонница
Осьминожьи щупальца тянет к горлу.

Грозовые скаты в Его реке,
Несогласный ангел вошел в пике -
Не пасомый больше уже никем,
Из себя лечу я,
Празднично хлопнув пробкой.
Затихает крик чёрных стай вдали,
Не пугает в небе зависший лик.
На столе дрожит нежно-белый лист:
Он уже почуял
Злое дыханье рока.

Ночью мне в окно бился белый птах -
Я кричал ему: "Глупый, у-ле-та-ай!"
Я от пред-знамений давно устал.
Поутру деревья -
В белых пушистых перьях.
Я б хотел избавить тебя от мук
Только вот беда - что мой крик Ему:
Кто упал в огонь, кто ушёл во тьму...
Я в тебя поверил -
Только тебе не верю.

В лабиринтах снов - до фига словес:
Будет снова бог, он не раз воскрес.
Я хочу поджечь ненавистный крест -
Я тебя не предал,
Просто сбегаю в страхе.
Умирать - для жизни дурной пример.
Для меня твой свет без любви померк.
Ты меня отверг, принимая смерть.
Предрекает беды
Вечный жестокий Яхве.

Под окном воюет который год
Старый тополь - наг, но чертовски горд:
Он просить не стал за своих богов,
Неподвижно-крепок,
Словно солдат на плаце.
И плевать ему - кто за ним следит:
Не закрыть глаза, не стряхнуть седин.
Он не верит в сон, он стоит один,
Угрожая небу
Чёрным артритным пальцем.

Нет ни одного предмета, который был бы непоэтичен, как скоро поэт сумеет как следует им воспользоваться. /И.В. Гёте/


Непоэтичная пора:
ушли все электрички,
прощёлкал - мёрзни до утра:
куда ж непоэтичней!
Уехать бы... Согласен, пусть
хотя бы на дрезине.
Вокзал промёрз и гулко пуст,
и негостеприимен.
Дрожу, свой вспоминая день
и трёхэтажно кроя.
Непоэтично как-то здесь -
не лучше на перроне:
стоит в обнимку со столбом,
свою судьбу прощёлкав,
непоэтичный старый бомж
с кудлатой собачонкой.
Непоэтичен товарняк,
грохочущий на стыках,
и отблеск дальнего огня
на горлышке бутылки...
Сбегая от всего - от нас,
от этого вокзала -
непоэтичная луна
уходит вдаль по шпалам.

Там, далеко от всех задымлённых трасс,
где в тишину ведёт бесконечный зимник,
катится алое солнце на белый наст,
крыжики птиц срываются с края сини,
терпкую свежесть утра несёт мороз,
гнётся под властью снега упрямый стланик.
Там ледяная ночь в окруженье звёзд
крутит спиралью бледно-зелёное пламя.

Здесь - каждый хищный стебель от яда пьян,
в топких болотах - тина и запах гнили,
тело опутано гибким хлыстом лиан,
сладкая вонь цветов отнимает силы.
Не уклониться от морока странных трав,
не отпускает душная злая сельва,
шорохи, шёпоты, хохот рождают страх...

Вдруг сквозь невнятный лепет: "Хочу на север..."

Тёмная осень. Без продыха ветром бьёт
по обесшторенным окнам промозглый вечер.
В жёлтых разводах смятое в ком бельё.
В реанимации свет беспощадно вечен.
Нянечка туже затягивает ремни -
тот, что привязан, плачет и тихо воет.
Время для посещения всех больниц:
скорбно и важно входят в палату двое,
шепчутся, морщась:
- Живёт же... такая вонь!
- Глянь, привязали - убиться силёнок хватит?
Нянечка хмуро смотрит.
- Да чтоб его...
Парализован - а ночью упал с кровати!
Еле втроём подняли - проклятый бомж.
Всё, паразит, бубнил, что ему на север...
Двое проходят мимо: "И терпит бог..."
У молчаливого деда, что справа, сели
и обсуждают, что скоро его домой,
что за сиделку просят "такие деньги".
- Надо, а то маманя выносит мозг,
без старикана бродит по дому тенью.

Грузной старухе, что слева, приносит дочь
(серая кожа, цыпки, сутулые плечи)
сумку с лекарством, памперсами, едой.
Перестилает чистое, что-то шепчет.
Бодрые речи, искусственно бодрый вид.
Только старуха, смерив жестоким взглядом,
вдруг:
- Уходи. Валерика позови.
- Мама, ты снова... А я для тебя...
- Не надо.
Дочь говорит:
- Послушай, зачем опять?
Я ведь всю жизнь тебе доказать пыталась...
Он же всё пропил, гад...
- Не хочу тебя.
Смотрит старуха зло. Дочь молчит устало.

Где-то на севере выпадет новый снег,
белой прохладой скроет следы ушедших.
Здесь - духота и влажность, и снега нет.
Ветром стучит угрюмо в окошко вечер.
Плачет косящий глаз, старый бомж мычит -
падшая птица, из тех, что не жнут, не сеют.
Глаз, обращённый вверх, безмятежно чист...

Господи, сжалься над ним - отпусти на север.

Не та дала мне яблоко, не та
меня бранит и варит мне варенье.

Другая без меня осталась там -
среди теперь желтеющих деревьев.
Хотел поймать, но понял - не смогу,
а голос непослушным стал и ломким,
и я мечтал быть яблоком у губ
из-под ветвей глядящей незнакомки,
и я с тоской смотрел - моя судьба,
в который раз, одно из самых алых
рвала и к алым поднося губам
вновь, улыбаясь, медленно роняла.
Была в движеньях тянущая лень
и злая, но чарующая нега...

А яблоки лежали на земле
и умирали в ожиданьи снега.

Я иду немного пьяный и тасую лики лун.
Ветер шарит по карманам, ветер лезет под полу -
спутал мысли, спутал вещи, после пыль пустил в глаза!
Что он выкинет в дальнейшем, вряд ли ветер знает сам,
у него не угадаешь, потому забью на всё:
то ли сдует мирозданье, то ли шляпу унесёт,
наплевать - раскину руки, разбегусь по мостовой...

...провода по телу лупят, только нам не до того:
покоряем дружно выси - ветер резок, ветер скор,
а меня терзают мысли и кренит на правый борт!
Погрозит гаргулья с крыши, фыркнет наглый чёрный кот,
понесёмся выше, выше, кувырнёмся над рекой,
пусть свобода нас куражит: не надеемся, не ждём...

Ветер всхлипнул, взвыл протяжно и швырнул в меня гвоздём.

Я знал, однажды мы её встретим:
она бродила с каждым днём ближе.

Я оказался, на беду, третьим,
я лишним был - и я в бою выжил.
Он был мне другом, он мне был братом,
он лучшим был - и он ушёл первым.
Я полз за ней и крыл её матом,
но уносило все слова ветром,
я был ненужным даже ей сором,
и наступало для меня утро.
Глумливо каркал надо мной ворон,
а я орал ей вслед - вернись, дура!
Ложились души под косу - травы.
Топорщил ворон на ветру перья.
Я не расслышал, что он там каркал:
я всё кричал - не убегай, стерва...

...Минуло много лет.
Пришла.
Встретил.
"Вот, я вернулась - ты меня помнишь?"
Шепчу в ответ...
Не имена смерти,
а имена друзей,
что ей теперь - ровня.

Бельма погасших окон блестят слюдой.
Тёмным колодцем сжали простор дома.
Месяц устало облаку лёг в ладонь.
Лучшее время, чтобы сходить с ума.

Камни срослись навечно и сыто спят.
Жизни ложились ровно, за слоем слой -
каждый последний выдох впитав в себя,
дом перестал бояться пойти на слом.

Я ненавижу ночи: я слишком слаб:
шёпот из камня режет за нервом нерв -
слышу надсадный кашель, голодный плач...
«Перепиши нам жизнь... напиши нам смерть,
вычеркни ужас красных от крови строк,
холод убежищ, лица ушедших, боль,
страх за детей, сжигающий нам нутро...»

Это не я
заигрался словами - Бог!
Он - из своих запасов сюжеты взял!
Мне не дано придумать другую жизнь:
словом легко убить - воскресить нельзя.

Фразу ломает шёпот :
«Перепиши...»

Спит безучастно в облаке лунный серп.
А под окном - то драка, то пьяный мат.
Где-то на небе - Тот, кто придумал всех.

Лучшее место, чтобы сойти с ума.

Тьма расступилась... Послышался громкий плач...
Время шагнуло - и начало дней отсчёт.
Ты - славный мальчик с доверчивой синью глаз.
Я - белый ангел за правым твоим плечом.
Я отведу от тебя даже призрак бед
и не позволю ни разу тебе упасть,
глупым страстям не дано помешать тебе:
только любовь прозорлива, а страсть слепа.
Рядом кричат или плачут? Не смей смотреть!
Да не затронет тебя никакое зло:
я умираю от страха... а вдруг там смерть?
Мимо иди - я закрою тебя крылом.
Знаю - я прав, я так сильно тебя люблю:
ты не узнаешь больной глубины страстей!

Но почему говорят, что мой мальчик лют?
И почему у тебя в кулаке кастет?

Я для тебя - никто. В небесах - изгой.
Страстью сожгло единившую нас купель.
Мальчик, ты вырос на смерти своих врагов.
Где я ошибся? Неважно уже теперь.

Оберегаю, не думая ни о чём:
Я и свою притупил равнодушьем страсть,
стал чёрной тенью за левым твоим плечом...

Корчится мир и сгорает в твоих кострах.