Ну, чего хорошего может принести западный ветер? Одну хандру. Или две хандры. Больше даже он не может: хандры — они некоммуникабельные, больше двух не собираются. А потому западного ветра избегают: двое — уже много. Если у хандры есть хоть капля мозгов, она хорошо подумает, прежде чем, всё-таки, рискнуть и западный ветер оседлать. Если после этого обнаруживается, что он уже занят другой хандрой, начинается сложный, выработанный веками и строго регламентированный ритуал поедания. То есть, самопоедания, естественно. Хандра, которая самоест терпеливо, нудно, медленно и тоскливо, имеет шанс победить. Хандра же неопытная или, упаси боже, с фантазией - шансов полетать почти не имеет: увлекается и доедает себя без остатка, после чего со стыдом уползает отращиваться заново в какой-нибудь глубокой норе — сырой, тёмной и глубокой.
Однако бывают случаи, когда две хандры оказываются равнотусклыми. Тогда у них обеих есть шанс долететь докуда-нибудь ещё недоеденными, и в этом где-нибудь обосноваться. Впрочем, это уже из области преданий — а мне, как порядочной хандре, это неинтересно.
Я сидела на одном из последних листиков осины — жёлтом и сухом, дрожащем от порывов западного ветра — и хандрила, потому что у меня гипертрофированное чувство ответственности. Хандрила я давно и скучно. Внизу уже собралась толпа ёжиков, которым было понятно, что листик скоро оторвётся и полетит. Мне это тоже было понятно, и это заставляло меня хандрить ещё тоскливее.
День был не особенно плох — так, вполне обычный серый день.
Надо сказать, что, при всей своей убеждённости в скучности и ненужности всего сущего, я, всё-таки, не готова ещё перейти на новую ступень и стать депрессией. Мешает характер. Бороться с этим я не могу: это разрушило бы основу хандры — понимание, что всё бесполезно и глупо. Поэтому с характером я сосуществую, как бы, параллельно. Он там выдаёт что-нибудь, а я смотрю и хандрю — бесполезно... глупо... неинтересно...
Вот, и тогда — характер мой пытался отвлечь меня разными дурацкими выходками: то обижался на стаю парнокопытных с крыльями, ровным клином летящих под облаками, за то, что они уронили нам с ёжиками на головы несколько точных рифм. То негодовал из-за одного из ёжиков, с важным видом и нараспев читающего остальным эти рифмы, приправленные философскими раздумьями о моей дальнейшей судьбе. То злился на лист, дрожавший всё сильнее, и в бешенстве прыгал у него на черенке. Я продолжала хандрить, тупо вплетая безразличие ко всем его выходкам в мрачное полотно тоски.
Конечно, как и следовало ожидать, лист не выдержал и оторвался, и понёс нас западный ветер — и лист, и меня, и мой характер...
Но оказалось, что нёс он не только меня. Ещё одна хандра, синюшная и скучная, летела рядом, так же, как и я, пытаясь не обращать ни на что внимания. Мы обменялись всеми положенными взглядами и начали самопоедание. И тут оказалось, что не одна я такая невезучая: у нее тоже был невозможный характер! Наши характеры стояли рядом и подбадривали нас аплодисментами и криками «Оле-оле». Это ужасно отвлекало. И меня, и другую хандру. Ритуал нарушался, правила не выполнялись. Характеры совсем обнаглели от безнаказанности, объявили себя «фанами» и начали драку. Надо было что-то делать.

- Надо с ними что-то делать, - сказала я той, другой.
- Представляешь, как я с ним намучилась, - пожаловалась она.
- Ещё как представляю... Похоже, не видать нам высшей ступени депрессивности, - сказала я и с ужасом поняла, что, пожалуй, меня это радует.
- Давай слезем, и займёмся их воспитанием, - предложила она и первая спрыгнула

Я, конечно, спрыгнула за ней: характеры уже так разбушевались, что уворачиваться стало просто невозможно.
Мы летели сквозь влажный бодрящий воздух вниз, к золотому лесу, обмениваясь иногда парой слов, а за нами, с уханьем и визгом, неслись наши невоспитанные характеры и тоже обменивались — тумаками.
А потом началась другая сказка.

(2013?)

Наши книги смотрят на нас серьёзно,
и спор "Какая книга лучше"
хоть и не заставляет их встать ровнее,
но льстит им.
Мы с тобой ссоримся,
пытаясь найти один, невозможный,
ответ на свои,
и только свои, вопросы -
такие разные.
Книги знают,
что когда все вопросы
становятся общими для всех,
вечное - "Какая книга лучше" -
превращается в вопрос выживания
без тепла
и хлеба,
и остаётся безнадёжное
"Какую книгу сжечь первой".

Это всего лишь чужая память,
но книги на полках кричат мне,
что любовь - это страх,
и я соглашаюсь
с тобой.

Окружила тьма неотмытой сажей,
окопались сны, смотрят в ночь со страхом...

Он приходит поздно, ступает важно,
наливает чай, насыпает сахар.
Смотрит, будто видит, что мышь за печью,
что просела дверь, криво гвоздь вколочен.
А глаза - обычные, человечьи,
типа, просто гость, ну и что, что ночью.
Кот взлетел по шторе на край карниза,
распушившись шаром, шипит сердито.
Я опять сжигаю проклятый призрак -
то святой водой, то огнём молитвы.
Только он не плачет, не жмётся в угол,
будто нет вины - белоснежна совесть...

Обжигаясь, чёрную горстку углей
зарываю в пепел своих бессониц.

Мы были молоды, были живы -
сквозь мрак и холод мы шли вперёд,
а гадкий Билли твердил слезливо,
что невозможно найти проход.

Ни спичек не было, ни палаток,
но каждый делал, что должен, сам -
и только Билли дрожал и плакал,
скуля в безмолвные небеса.

Однажды встретились мы с врагами,
они скрутили нас всех, смеясь,
а Билли тихо лежал за камнем,
закрыв глаза и молясь - "не я..."

Нам дать задание обещали -
потом домой отпустить, живых.
Сказали - сбросьте, кого не жалко!
И Билли, падая в пропасть, выл.

Нас не убили и нас не били,
а провели под большой горой.
И мы вернулись, уже без Билли,
но всем сказали, что он герой.

Глаза, скорбя, опускали долу:
мы б не вернулись, когда б не он.
А в честь него мы назвали школу,
два сквера, площадь и стадион.

Теперь мы все - должностные лица,
нас уважает простой народ.
Вот только Билли - он вечно снится
и гадко шепчет, что всех нас ждёт...

Раскаяние

Мы уходили долго - ушли, я верю: гнали за сто под яростный вой сирен.
Мне не понравился взгляд старика у двери: без подозрений не стал бы он так смотреть. Быстро поели в комнате. Я измотан, совесть мне шепчет, что надо бросать игру. Тихо бормочет Макс, дуя в дуло кольта - он просто зверь: стреляет с обеих рук, без остановки - истрачены все патроны. Чудится мне, что за нами уже пришли... Главное - быть отважным и хладнокровным: кто бы там ни был, но он не найдёт улик. Кто-то уже у двери... вот ручку дёрнул... К чёрту сомнения, после решу! Пока - Макса рывком (и кольт заодно) - за штору, сам перекатом прячусь под книжный шкаф. Дверь открывается, кто-то вошёл...Ужасно -
это старик... наш дед, я узнал носки. Кажется, воздух сгущается, я весь сжался, Макс тоже чувствует - слышу, уже сопит. Не подведу, не брошу, держись, братишка! Я вылезаю... Фразы нещадно бьют:
- Восемь мороженых, это не просто слишком: ты без десерта оставил свою семью!
Дед говорит сурово, но я не плачу:
- Дед, я сдаю добычу, нам всё не съесть: взял эскимо, а Максу отдал стаканчик! Вот... потекли немного... Тут ровно шесть!

3.

Под прикрытием

Нам вновь пришлось рискнуть,
опасный выбрав путь -
всё ради цели.
Упала борода,
ушли не без труда
от полицейских.
Едва терплю езду -
мой друг так гнал свой "дукс",
что ломит тело.
Опять покой далёк,
мой друг меня увлёк
"последним" делом.
Умеет он гонять,
не превратив меня
в Шалтай-Болтая.
Привык к его езде:
таких "последних дел"
не сосчитаю.
Портье в отеле стар,
нас провожать не стал
и прочь пошаркал,
а я сказал:
- О чёрт,
да он почти что мёртв,
беднягу жалко:
ведь он совсем старик
снаружи и внутри
и дышит плохо -
конец любой вражде,
и не поможет здесь
ни ум, ни ловкость,
ни кровь, ни шантажи.
Ему недолго жить
с таким-то хрипом.
Мой друг ответил:
- Да,
наш Мориарти сдал...
И вынул скрипку.

Армагеддон

1.Внутри

Армагеддон был тих, развиваясь штатно –
нас миновали ужасы, страх и боль,
мы очутились в мире на шесть квадратов:
два поперёк и три километра вдоль.
На четверых немало всего досталось,
можно прожить: есть поле, река и лес.
Место в раю, где можно начать сначала –
переписать сюжет о добре и зле.
Кто-то нам подал знак, оборвав дорогу –
стихли и рёв мотора, и шорох шин.
Солнце к нам будет ласково – вроде бога.
Надо смириться, слушаться – будем жить
в мире безвольных, слабых, больных и робких...

Я не приму его золотой покой:
не для меня судьба муравья в коробке,
надо ломать преграды – ножом, рукой!
Что б ни ждало снаружи, но стать свободным,
всё проверять на прочность, искать просчёт.
Я непременно выйду, пробив заслоны,
чтобы увидеть – есть ли там кто ещё?
Даже в раю не стану покорной глиной –
буду пытаться выбраться вновь и вновь.

...Доктор сказал, что не было катаклизма.
Только вот руки – тоже разбиты в кровь...

2.Снаружи

Мы поделили мир на соты:
для новых жертв настало время –
безумный шар от жара лопнул
и разбросал по миру семя.
Созрели траурные травы,
качаются в ночи бездонной –
очистит всё и всё исправит
святой огонь Армагеддона.
Последние из этих тленных
не знали, что творило пламя –
ещё пытались лезть на стены
под силовыми куполами.
Здесь нет виновных и невинных:
они всего лишь корм для Слова.
Я стёр и память, и руины:
пусть размножаются по новой.
Потом стоял пред Светлым Ликом
и ждал, когда он "вольно" скажет.
И думал – как же это дико,
как странно – умереть однажды...

Пародии

Дремлет Тусон.
Не в силах никто помочь ей. И самолет, сорвавшись с полоски взлётной, стихнет вдали и станет последней точкой, небо разрезав медленно на полотна. И пропадет.
Она подождет немного,
выйдет на авеню, посидит в кофейне.
Ей на земле лишь только одна дорога
- к дому, где тихо чахнет очаг семейный.
В спальне остывшей спрячет под пледом тело. Только окно - как щель посреди забрала.
Снова земля без Генри осиротела. Небо в свою обитель его забрало.
Время идет неслышно...уже вторую зябкую ночь опять коротать без сна ей. Но не впервые небо его ворует. Может, вернет...Вернет ли? Никто не знает.
Генри - пилот. И где только в мире не был! Ей же скучать затворницей в цитадели. Впрочем, они и сами - земля и небо. Вечный конфликт несхожести параллелей. Он так привык просторами быть ведомым, дом ему слишком мал, а подушки душны. Ей не понять, что гонит его из дома, что он находит в зыбких слоях воздушных...
Время, как лис, крадется на мягких лапах, память о прошлом делит на быль и небыль.
Знаешь, она так любит табачный запах.
Знаешь, она давно ненавидит небо.
(Светоносова)

Мы с Тамарой ходим парой

"В спальне остывшей спрячет под пледом тело.
Только окно - как щель посреди забрала "

Плачет Тамара.
Я не могу помочь ей.
Слишком хотелось в долгое счастье верить, не рассчитала: остро топор наточен - осиротела быстро земля без Генри. Зябнет Тамара, даже доспех надела - в щели забрала смотрит потухшим взглядом... Дура Тамара: прячет в кровати тело, это ж восьмое, спать неудобно рядом.
Чахнет очаг семейный, неладно что-то, тянется новый день - до хандры обыден. Жалко девчонку: любит она пилотов - их провожать в заоблачную обитель. Ей лишь одна дорога - к аэропорту. Снова искать того, кто ей небом сужен, клясться себе - его топором не портить, а привязать и долго душить подушкой.
Я понимаю это - любовь до смерти. Ходим с Тамарой парой, как параллели. Но у меня за шкафом - сантехник, третий.
Знаешь, я ненавижу тела в постели.

Миру - мир (на Тютину)

Школьный день, как водится, не весел.
Я же дрался с ними, как с людьми,
а они меня облили пепси,
видно позабыв, что миру мир.
Я в подсобке прячусь от уродов.
Грозный, хоть немного полинял,
выпятив квадратный подбородок -
царь с портрета смотрит на меня.
Я забился в тень, глаза зажмурив,
но приём укрыться не помог,
мне портрет орёт:
- Эй ты, дежурный,
что расселся, быстро всё помой!
За ведром, покоцаным и ржавым,
мышь подохла и скопилось грязь, -
он в меня кидается державой,
следом нецензурно матерясь.
Я чихаю в облаке из пыли
и кричу, от злости сам не свой:
- Крепостное право отменили,
так что, император, сам тут мой!

Нет нигде сегодня миру мира.
Смотрит злобно чей-то лысый бюст -
бью его обломком транспортира:
с пережитком прошлого борюсь.
Целится скелет берцовой костью,
поднялось, с державой в лапах, ввысь
тронутое молью, да и просто -
тронутое - чучело совы.
Но звонок - и всё затихло разом.
Где-то по доске стучит мелок.
Мы с портретом думаем о разном,
не идём сегодня на урок.

Задание5, верлибр

Не книжное

Наши книги
смотрят на нас
серьёзно,
и спор "Какая книга лучше"
хоть и не заставляет их встать ровнее,
но льстит им.
Мы с тобой ссоримся,
пытаясь найти один
невозможный
ответ на свои,
и только свои,
вопросы -
такие разные.
Книги знают,
что когда все вопросы
становятся общими для всех,
вечное - "Какая книга лучше" -
превращается в вопрос выживания
без тепла
и хлеба,
и остаётся безнадёжное
"Какую книгу
сжечь первой".

Это всего лишь чужая память,
но книги на полках
кричат мне,
что любовь - это страх,
и я соглашаюсь
с тобой.

Безмолвный горизонт сгорел в закате –
в обрушившейся тьме я вдруг поверил:
мы только огоньки на чёрной карте,
дрожащие от лёгких дуновений.
Спокойно смотрит тот, кто с богом вровень,
на храброе, но крошечное пламя:
он выбирает главного героя,
любуется – как ярко тот пылает,
исследует, трясёт – сильнее, тише,
то сбросит со скалы, то втравит в драку –
беззлобно забавляясь, как мальчишка,
накрывший муравья стеклянной банкой.
События летят, тяжёлым комом
сшибают с ног, дают под дых и вертят.
Герой ведёт... А я, его ведомый,
бреду за ним, не думая о смерти,
хоть у меня сомнительная слава,
тихони и смешного рифмоплёта.
Герой бессмертен, если он – заглавный,
а я – балласт, из тех, кто не дерётся.
Но всё же, пусть бездарен и безволен –
когда приходит ночь темнее сажи,
я вижу огоньки на чёрном поле
и верю в каждый, и молюсь за каждый.
Я знаю, в жизни есть, пока не сменим
на горсть земли и крест на камне сером,
для сильных – вера в силу без сомнений,
для слабых – и сомнения и вера.

_Александр_Оберемок________________________________

не помню

был карандаш. ещё тетрадь была
в забытом доме на краю села,
где опускались облака на крышу,
а я писал про дом и облака,
и возвращалась на круги строка,
и выходил из круга шишел-мышел.

была ноль пять из местного сельпо,
ещё трещал будильник ночью, по
которому я выходил на воздух.
там ветер целил мне в лицо и грудь,
и на ладонь садился отдохнуть,
и исчезал в непостижимых звёздах.

была кровать и шаткий табурет,
по мостовой шагал парад планет,
ведро гремело, вечность грохотала,
но стоило привстать из-за стола –
незавершённость сущего и мгла
терялись в разветвлениях фрактала.

бренчал амбивалентный карнавал,
под этот звон я напрочь забывал,
что надо забежать ещё в сельпо мне.
гудели так тревожно провода…
была ли рядом женщина тогда –
не помню.
_____________________________

сельское

ещё трещал будильник ночью, по
(Migov)

был карандаш, тетрадка и кровать,
и где-то далеко была ноль пять,
и опускались зори пёстрой лентой,
по мостовой шагал шагал в сельпо.
цитировал будильник ночью по –
и это было мне амбивалентно.

я изучал фракталы с тем, другим:
под вагнера чертили мы круги –
являлся шишел-мышел в жёлтой блузе,
и южный ветер ел из наших рук,
а норд-норд-вест нам целил прямо в грудь –
но каждый раз до призраков контузил.

ломались флейты, падало ведро,
а в небе грохотал парад коров,
и фортинбраса тяготила бойня,
и карандаш всё время пропадал...
была ли рядом дания тогда –
не помню.

сидят две подруги, не разлей вода,
одна говорит – нам куда?
другая твердит – туда!
у них просто волшебный дар
попадать во всякие неприятности,
первая радостно всё узнаёт,
говорит:
– о, это я помню, это компот,
или капот, или наоборот,
вот тут пока ещё у меня нет ясности.

вторая не слушает и твердит:
– я вижу все твёрдые знаки и все пути,
а от тебя у меня неестественно нервный тик,
и ты не подруга мне больше, убогая!
она топчется и считает сосны, а их... то пять,
то почему-то три, начинает опять,
потом плюёт на всё и ложится спать,
и что кровать – не её, её не трогает.

они прописались в моём мозгу,
они иногда отжигают, спасибо, пока не жгут,
я не ругаю подруг, не разжимаю губ,
да и, наверное, незачем.
ведь они, несомненно, тётки уже в летах,
вечно им всё не так, какая-то суета,
вдруг ругаются в самых неподходящих местах,
и, чтобы их примирить, я жую таблеточки.

"Вот помню я - хотели меня опять казнить
за то, что три ноги, а не пять и не семь.
Я кричу им:
- Гады! Вы как считаете дни,
сегодня очередь Уэрта Кривохвостого, а не моя совсем!
У меня травма с прошлого раза ещё не зажила -
психологическая, между прочим, мне нужен врач!
А Уэрт мне из толпы показывает кулак,
а палач утешает:
- В следующий раз, не плачь.
На этой неделе решаем конфликт из-за ног.
Воскреснешь, готовь обличительные слова -
и, если не будет готов обвиняющий великанов гном,
сразу негодяя Уэрта пойдём линчевать.
А Уэрт орёт:
- Прекратить геноцид хвостов!
Я требую объявить для нас утешительный денежный сбор!
И тут с небес раздалось громовое:
- Стоп!
И явился нам очень недовольный происходящим бог.
- Надоели, - говорит, - я уже сто раз пожалел,
что дал вам возможность быть разными и вечную жизнь.
Отныне я для вас, одинаковых, глух и слеп!
- А этого, - это он уже палачу, - развяжи.
Идите на фиг с миром, теперь у вас больше нет
поводов для конфликтов, - и след простыл:
он навсегда исчез в грозовеющей вышине.
А мы разошлись, одинаковые до тошноты..."

Старый пьяница вещал в пустоту:
праздничная толпа, огибая его, текла
к площади, где с утра слышался упоительный стук -
там готовили виселицу для того, кто слишком уж кареглаз.

Для них невозможны обиды и ссоры,
хоть в детстве любили и спорить, и драться:
они повзрослели и знают бесспорно -
нет силы, способной разрушить их братство.

Порадовать старшего младший умеет.
Оступится младший - брат молча поднимет.
Так будет всегда: у любви нет сомнений -
не встанет ни бог, ни война между ними.

Прекрасна земля в бирюзовой оправе.
Стада у подножия гор - облаками.
Играет на дудочке радостный Авель,
за плугом идёт обстоятельный Каин.

Сегодня получит лучшее жертвенный камень.

Лезет ненавистный город сквозь заслон картонных стен,
а в шкафу - привычный шорох и бряцание костей:
хочет в комнату пробиться персональный мой чекист,
на обоях – лица, лица, как дверные молотки,
я не свой, не настоящий, позабытый и немой,
я сыграю в шкаф, как в ящик, и захлопнусь на замок:
мир не вспомнит, не достанет...

Зябко кутаясь в пальто -
в шкаф врастаю, я раздавлен,
распластала жизнь без ставен,
прочь, кошмарные созданья!
Все на волю, шкаф – мой дом!

Я, как Германн, болен, болен – память мучает всё злей...
А снаружи шёпот моли: - "Не сбежать, и тут скелет,
память, будь она неладна, дожевала, довела –
гонит запахом лаванды в опостылевший Икстлан,
зарываюсь в темень шерсти, отгоняя боль утрат,
только призраки ушедших лезут сквозь дырявый драп,
потускнел ненужный глянец, у штиблет неважный вид,
смотрит, вечно ухмыляясь, мой костлявый визави.
Память мучить перестанет, ослабеет, пожелтев,
и газетными листами ляжет в пыль библиотек,
и меня придавит стопкой глупых писем и стихов –
и под ней я стану тонкой, неподвижной шелухой.
Может быть, искатель гайдов вдруг наткнётся на неё,
пробурчит: "Какая гадость!"
И в окно меня стряхнёт..."

Голодная собака верует только в мясо.
А. Чехов

Лишь изредка ты воешь на луну –
когда невмоготу и безнадёжно,
и я, поняв, что больше не усну,
натягиваю кое-как одёжку,
схватив из холодильника, что есть
(я знаю, что и ты непривередлив),
несу тебе свою благую весть.
Мне в спину, как всегда, шипят соседи,
что надо нас обоих гнать метлой,
а я молчу, что главное – не мясо,
что нам простится нелюбовь и зло,
а у тебя на милость меньше шансов.
Но всё же, несчастливый пустобрёх,
хоть ты не можешь славить и молиться –
я верю, что настанет твой черёд
из божьих рук принять кусочек пиццы.
Всевидящий придёт и в твой подвал,
обнимет и поставит миску с кашей:
ведь ты не убивал, не предавал,
а душу, если отдал – то однажды.
Конечно, ты достойным стать не мог:
всё пропустил – от мессы до намаза,
но он возьмёт тебя к себе домой
и назовёт, наверное, Шлимазлом.
Иначе не нужна мне эта высь
и радость, и спасение немногим:
мне страшно вечно помнить, как ты выл,
а я беспомощно
шептал тебе о боге.

____________
У слова шлимазл/шлемазл (евр.) много оттенков, но основное значение "тот, кому хронически не везёт"

Сказка про чёрта

Смотреть на небо, родившись чёртом, и неприлично, и не с руки. Закон для бесов прописан чётко: привычки ангелов - это китч. В них нет, конечно же, криминала, но стыдно - вроде как побелеть, и чтоб соблазна не возникало, не входят крылья чертям в комплект.
Он был с рожденья воспитан верно и знал, что небо - для тех кто свят: прилежный пакостник, пахарь скверны, простой и скромный, как ты и я. Но высь звала и манила парня, рождая слёзы и дрожь в хвосте, А что поделать, когда слепая судьба отметила "не летец". Но если хочется - значит, надо! Придумал способ упрямый чёрт: взлетел к луне на глазах у ада - и для отчёта луну упёр...
Считаешь, святость тебе зачтётся? Не знаешь, как преступить запрет?
Позволь себе быть немного чёртом - и действуй, хватит уже смотреть!

Зимнее

Расцвечен трассами астрал –
мгновений меньше с каждым часом.
Зима стреляет безучастно:
ей всё равно, кто друг, кто враг –
взгляд безмятежен, льдист и ясен.

Созвездия так далеко –
но мне искать своё не надо:
когда зима стреляет рядом,
я чувствую его покой
в холодной мощности заряда.

Оно мерцает, торопя,
звеня тревожно и хрустально.
Я звёзды поминаю втайне:
мой друг, мне плохо без тебя.
Мой враг, тебя мне не хватает.

Как далеко вас унесло –
не увидать со дна колодца.
Я не ищу небесных лоций:
зима здесь рядом, за углом –
и, выбрав цель, не промахнётся.

Мелькнёт подстреленная мысль:
для звёзд ни ада нет, ни рая,
и я взорвусь сверхновой с краю
Созвездия Моей Зимы –
и всё забуду, прогорая.

Птица мечты

Не там, где сохнут ёлы-палы
в холодной северной земле,
а там, где Куки не гоняли
по Сенегалу кораблей:
там царь зверей – не зверь, а птица,
она взлетела высоко,
и небо под крылом крошится
дождинками в иссохший корм.
За звёзды уцепившись, в небе
вниз головой висит, горда,
и к ней идут на поклоненье
и каннибалы, и еда:
её возвышенное слово
ясней Больших и Малых Берт,
и вызывает внизголовость
восторг у племени фульбе.
Верны слоны и носороги –
по нотам славу все поют:
прекрасен профиль многоокий,
внушает трепет гордый клюв!
Вползает смысл в мой тусклый офис
неотвратимо, как удав,
и я, хоть бледен и дистрофик,
мечтаю птицу увидать –
и к ней спешу, роняя тапки...
Мир тонет в эльмовых огнях.
Дразня, с небес мне машет лапой
созвездие Найди Меня.

Письмо

За окном, как обычно, туман,
тускло светит фонарь возле дома.
Дорогой мистер Ганс-Христиан!
Я пишу, не надеясь на помощь.
Сколько мы не видались – лет сто?
Непреклонное время сурово.
Я – тот самый дворец... нет, картон:
красота превратилась в уродство –
шпиль отломан и нет лебедей,
порвались. И стекло еле живо –
много трещин. Мне больно глядеть
на себя в пятнах грязи и жира.
Я не знаю дальнейшей судьбы
оловянных солдат из коробки.
Все ушли – на войну, может быть:
не играли в трусливых и робких.
Ни один не вернулся домой.
Дом стоит – беззащитный и гулкий.
Жить без игр и надежды не смог
даже тролль в музыкальной шкатулке.
Тишиной унесло вечный шум –
топот, смех и звонки у парадной...
Я не знаю, зачем я пишу –
вы ведь тоже ушли безвозвратно.

Сказка

Голос ветра простужен, бессмысленный вой тосклив,
злую лёгкость метели сменяет тяжёлый град,
корни гор зарываются в нежную плоть земли,
чёрно-белые сколы царапают неба край.
Ни деревьев, ни трав, ни животных - безжизнен склон,
не пройдёт ни влюблённый поэт, ни храбрец лихой:
лёд прочнее, чем смерть, хоть прозрачнее, чем стекло,
лютый холод надёжнее пса охраняет вход.
Не подвержен коррозии времени камень стен -
не пропустит ни ласковых принцев, ни злых рубак.
Крепко спит Белоснежка в истлевшей давно фате...
Сколько их, неразбуженных, ждёт в ледяных гробах -
не сумевших когда-то любовь превратить в игру,
начитавшихся сказок, не выбивших клином клин.
Молча гномы стучат в глубине оловянных руд.
Голос ветра простужен, бессмысленный вой тосклив

Монолог гильотины

Я – Дева правосудия, и чистой
из крови выйду красной и густой.
Ты – жалкое орудие убийства:
удавка, вознесённая на столб.

Мной можно бесконечно любоваться
и так же бесконечно можно клясть:
я – главный козырь равенства и братства,
я – милосердие ворам и королям.

Я – острый нож, как груз грехов, тяжёлый,
ты – даже не змея: бессильный червь.
Но ценят нас и те, кто у престола,
и казни обожающая чернь

У лета хмель в любом зерне.
Я ненавижу запах мяты -
похмельный выхлоп летних дней,
бесстыжий дух травы примятой,
горячий мёд в его вине.

Мне нравятся коктейли марта,
налитые в прозрачный штоф,
и это время - время мяты,
сводящее с ума котов,
но без оттенков сладковатых.

А ты и лето - заодно:
оно мне подменяет хитро
прохладу жаром и виной,
и ты небрежно пьёшь мохито,
и снова мятой пахнет ночь.

Святые лица херувимов
у алкоголиков всегда -
сок забродил во всех травинках,
врёт лето - горечь-лебеда
и пьяница неисправимый.

Зачем опять отраву пьём
на пригоршню осенней меди...
Добавь мне мяты в сабайон:
он приторнее лжи о лете
в холодном декабре моём.

Как трудно не слушать призывные сладкие речи,
когда так бесстыжи глаза и невинны ресницы -
смеялась лилита:
- Не бойся любви демоницы...
Я косы твои расплету, мой герой безупречный...

Но он не поддался соблазну. Он крепости рушил
за сочные пастбища, тучных баранов и славу.
За веру насиловал женщин, сгонял в рабство слабых -
ведь это не губит героев бессмертную душу.

И только не мог полюбить славный воин другую:
лилита, проклятая тварь, безупречное тело,
следила - в ночи появлялась, дразнила и пела.
Он был неприступен. Погиб, как пристало - воюя.

Вокруг восхваляла природа величие веры,
звенел серебром ручеёк, пели трубы астрала.
И плакала, билась о камни и в них растворялась
лилита - исчадие ада, бездушная стерва.

А вот давай сегодня о любви  мечтать, писать, рассказывать и слушать...  На лавочке в саду, где птичий свист,  беседуют весёлые старушки  о том, как по утрам бросает в жар,  какой приснился ангел, светел ликом,  о том, как Митенька недавно приезжал -  какую славную в презент привёз наливку,  как вырос мальчик, как похорошел...  Бежит ребёнок, а за ним собака.  Старушки, только было - о душе,  но вот вопрос - а где собакам какать?!  Жалеют бедных, заодно кота,  упавшего с балкона у соседей.  А был бы ангел - ловко бы летал,  а этот чёрт - блудлив, коварен, вреден,  и кошек охмуряет - чисто змей,  и не запрёшь, и не посадишь на цепь!  Они смеются... Я люблю их смех -  как свет, как жизнь... 
Мне больно расставаться.

В верхнюю комнату форточку настежь.
Улицы зимней синий испуг.
// Борис Пастернак
Как будто внутренность собора
простор земли
// Борис Пастернак

никто из храма не отпустит
ломается на камне свет
я задыхаюсь от предчувствий
я заперт в этой синеве
я растворяюсь ужас гложет
от бессловесности свело
не дотянуться до надёжных
держащих небеса колонн
я слеп не проступают лики
я нем растеряны слова
не слышно шёпота молитвы
съедает звуки синева
мешает фимиаму взвиться
к престолам и лишает сна
застыли жертвенные птицы
о горе не желая знать
нагрянут мартовские иды
кто под ножом испустит дух
откройте форточку
я выйду
и в невесомость упаду

не было у рыбы судьбы
плавники были, жабры, встречные косяки
что теперь горевать,
рот разевать
в припадочном "если бы"
если обходят крючки
удильщики на дно ушли
не горят фонари, воды морей горьки

не было у рыбы волны
где она, та волна,
где ветра, где сухие пески
жабры рыбе - жадно дышать
не было у рыбы души
нечего было лишить
да и зачем лишать
кому она рыба нужна
а волна - она пришла и ушла
унесла все чешуйки, антитела
памяти атлантид
золотую пыль
что ей тихая рыба в пути
не по пути, утиль
хлам
изгиб
её великой судьбы

чтобы сыграть, нужен расчёт
мираж, фортуна, фата-моргана
не было ни шулера, ни обмана
чтобы кричать, нужен крючок
рвётся, немая,
кому она там нужна,
не для неё манна
суховей дунет
в дюнах, где дна нет
где пески из сна
где волна воздух качнёт
не для неё
нет её
нет её

Сердитой мышью шарится сквозняк,
а рыжий пёс-огонь полешки гложет -
когда признает этот дом меня,
от окон отодвинется тревожность.
Он подобреет, вспомнит про уют,
чихнёт и сдует, словно пыль, печали.
Кот возомнит, что он уже - баюн:
глаза прикрыв, настроит свой мурчальник.
И будем славно, времени назло,
лежать с котом на стареньком диване,
плести полуистлевший диалог,
притягивая радость узнаванья -
отдаст волчок всё то, что уволок,
в углах, колеблясь, соберутся тени,
под тихое скрипение полов
оттает дом, от веры молодея.
Лишь старый подстаканник на окне
напомнит о давно зажившем горе...
И те, кого, я думал, больше нет,
вернутся... верит дом.
А я не спорю.

Когда
действительность, простая, как утюг,
смела мой мир, огромный и зелёный,
я полюбил надёжность увертюр -
их радостную предопределённость,
наивное сплетенье разных тем,
сгущающихся в сумерки помалу,
теряющихся в глупой красоте
бессмысленно-трагических финалов.
Когда-нибудь, прослушав каждый миг,
свою узнаю тему в белом шуме
и обещанье - будет вечный мир,
когда немирье в сердце отбушует.

У древних городов названий нет - лиловыми вьюнками зарастают. Когда пойдёт тяжёлый чёрный снег, оборваных бродяг сбивая в стаю, нас всех озлобит гибельный мороз, расслабиться не даст ни днём, ни ночью. Придётся уходить в тоннель метро: среди врагов не выжить одиночке. Там продержусь до лета, шансы есть: с рождения я знаю этот город. Но у меня уже седеет шерсть, совсем не те реакция и скорость - нельзя закрыть глаза и лгать себе, и вспоминать, как я вцеплялся слёту, а враг давился кровью и сипел, когда я рвал ему в экстазе глотку. К зиме заныли шрамы старых ран: года ложатся тяжестью на плечи. И надо уходить туда, где страх, и бродит неопознанная нечисть. Там есть народ, зовущийся "людьми" - волков таких же, вроде бы, но странных: не бьются насмерть, верят, будто мир когда-то был лишь им понятным "раем". Погонщики гигантских муравьёв, владельцы боевых мокриц и слизней - они моя добыча, мой паёк, мой шанс зимой не распрощаться с жизнью...

зеркала завешены в том дому
никому не верится никому
каждый дождь встречается без тоски
каждый ветер молится не покинь
***
у леса домик - стороной обходят грозы
поёт в ручье студёная вода
беда выходит на крыльцо, простоволоса
перед крыльцом - полынь да лебеда
беда бормочет песни и смеётся,
бежит по холодеющей земле
она не смотрит на темнеющее солнце
не носит на одежде чёрных лент
***
ей поётся верится что пора
у неё на горле темнеет шрам
души стонут птицами у болот
воздух разбивается как стекло
***
ручей бежит туда, где течёт река
беда идёт и поступь её легка
безумие пожаром в слепых глазах
и не сказать не крикнуть не приказать

"Зашторь эти чёртовы окна, мне жарко, мне хочется жить..."
@Рина Кантария/Гацкая Ветьма


солнце солью сушит кожу,
голову печёт
кто бы вымостил дорожку
жёлтым кирпичом
дремлют башни у провалов
не посмотрят вверх
город ржавый доживает
изумрудный век
всё по плану, хоть и тошно
справедлива смерть
не останется тотошка
без меня стареть
не с кем говорить о вере
и других мирах
а у города альцгеймер
отобрал "вчера"
некому по крышам бегать
по такой жаре
впереди, конечно, небо
если не смотреть
сами приведут покорно
все дороги в ночь
пусть внизу ржавеет город
выстроенный мной
окисляется в молчаньи
добровольно нем
по тотошке он скучает
а по людям нет

Любые действия приводят к бесконечным "почему",
любые решения - к тому, что ночами не спится.
Толстый Оши неимоверно стар, и безгранично мудр,
поэтому вокруг него - только рассвет, цветы и птицы.

И нет для него невозможного: пространства сжимая в ком,
он существует сразу везде, самым правым и самым левым,
Оши не ошибается: знает единственный верный закон -
мысли рождают слово, а слово ведёт к проблемам.

В вышине (а она здесь - куда ни глянь) - парад миров,
взрывами солнц очищающихся от скверны,
и, когда старый толстый Оши раскрывает рот,
птицы кормят его червячками,
падающими сверху.

*
Старый Кхне, конечно, ещё недостаточно стар,
чтобы постигнуть благость и глубину падений,
но стучит по дереву: по осыпающимся листам
предсказывает племени грядущую темень.

Он воет в помутневшее небо - и ему отвечает гром
(Кхне ещё недостаточно мудр, но это он может ).
Ему приносят сок великого дерева Грох
и сладкое мясо, чтобы задобрить Оши.

Великий Кхне любит этот сок, мясо и жизнь,
и знает, что так будет вечно, а вера других убога.
Но червячок у него внутри повизгивает и дрожит,
предчувствуя падение в пасть ненасытному богу.

Когда закат, как старый снимок, чёрно-бел,
и солнце, словно в саркофаг, ложится в крыши -
кривой,
поддатенький,
с окурком на губе,
мой загулявший чёрт идёт, небрит-нестрижен.

Он любит первый снег, его прозрачный взмах,
бессильный занести следы моих метаний,
и ждёт моей тоски, огромной, как зима –
когда кусок души ему оплатой станет.
Опять меня спасёт довольный сделкой бес,
хоть нет дурней врача – болтлив, циничен, боек,
но неподъёмный крест – мою любовь к тебе,
умеет заменить давно привычной болью.
Потом, смеясь, уйдёт к истасканным дружкам –
ловить на передоз и невезенье в драке.
Ему до слёз скучна осенняя тоска,
графический закат и солнце в саркофаге –
он ценит простоту желаний и вино.
Но он мне обещал.
И этот миг всё ближе...
Когда в последний раз мой чёрт придёт за мной,
собаки будут выть
всю ночь –
и ты услышишь.

Я обратно приду, может ночью, а может, днём,
поднимусь по гранитной лестнице без перил,
я так долго рассказывал повести ни о чём,
я любить не умел, но словами любви сорил.
Не доказывай мне, что ты так же беспечно юн,
что прогонит всех призраков жёлтый стоглазый свет.
Мы повязаны цепью дождей: я твой кот-баюн,
вправо-влево бреду неуверенно вдоль ветвей.
А на них чудеса и шуты - просто смех и грех:
ты роскошен безмерно, и так же безмерно нищ.
Только те, что с крестами и крыльями, любят всех,
не желая при этом хоть на день спуститься вниз.
Ну а я не один бесприютный в твоём дому -
крысоловы всем крысам пророчат счастливый путь,
по утрам из стыдливых ночлежек твоих коммун
выползают свободные люди без дна, без пут.
У меня, кроме глупых побасенок - ничего,
смотрит пристально этот, что с крыльями, взгляд остёр.
А над нами, дождём опрокинут - белёсый свод,
упирается скошенным краем в морской простор.
Ты - мой бог: ты без умысла грешен, безмерно свят,
твой надветреный голос безумен и взгляд твой львин...
Застегни золотые оковы на всех ветвях:
я пойду по цепи, говоря о своей любви.

Ты слышишь – осины тоскливо кого-то зовут...
В промёрзшую землю корнями впиваются остро –
под яростной тучей чернеет крестом перекрёсток,
когтистые тени в кошмарах качают иуд.
Нельзя убежать от ударов холодных ветров –
подняв онемевшие ветви, как бледные свечи,
осины в небесную бездну без умолку шепчут,
и кажется вечным качанье безлиственных крон.
Вдали угрожающе замер умолкнувший лес –
ни скрипа, ни шороха: спрятались звери и птицы.
Печальные, в белых одеждах – не в силах молиться –
застыли берёзы, как стайка христовых невест.
Ты видишь – тускнеют штрихи узнаваемых черт,
посмертно на старой коре извиваясь, как черви,
и плачут осины по всем, кто отчаялся верить,
а может, зовут повторить преступленье и смерть.
И снова без устали будут ветвями качать,
пока не забрезжит восток утешающе-синим.

Пустой перекрёсток... забытые богом осины...
оглохшее небо...
И слышится зов по ночам.

Взрезают влажный воздух ростры,
белеет небо на Неве,
а там, мой бог, и эти астры -
зачем они упали вверх,
зачем раскрылись и пропали,
украв безумие моё...
Им рыбы что-то шепчут сально,
дрожа от страсти чешуёй,
и всадник бьёт ладонью медной
и гонит на гранит волну,
а в небе разевают бездны
тугие пасти, чтоб вдохнуть,
и мне не дышится, не спится,
и не попасть рекой в рукав,
собор пронзает небо спицей,
у неба - крылья мотылька,
но смотрят астры безмятежно,
как мы пытаемся дышать,
и скоро ночь водой забрезжит,
смывая наш последний шанс...

Расхристанный весёлый ангел
найдёт и вывесит с утра
мои потерянные флаги
со звёздами шипучих астр.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Это было на горе, высоко над Иерусалимом, и стояло там только одно дерево, кривое, измученное ветром, рвущим его со всех сторон, полузасохшее. Одну из своих обломанных кривых ветвей оно протянуло к Иерусалиму, как бы благословляя его или чем-то угрожая, и ее избрал Иуда для того, чтобы сделать на ней петлю."
Леонид Андреев, "Иуда Искариот"

Не очищает свежесть дождей пролитых
красного страха, рвущегося внутри:
я не забыл - ни на день - предсмертный хрип,
ни на мгновение - муку немой молитвы.
Я изнемог от веры того, кто подл
правдой любви к другому - кто чист и светел...
В гулком ущелье в ужасе жмётся ветер,
прежде качавший тело, как страшный плод.
Вновь наползает ненависть - тенью длинной
с башни Давида, Яффских ворот и крыш,
зло - невозможным холодом с той горы,
что, не мигая, вечно смотрела в спину.
Мне не забыть ни дрожи, ни впалых щёк,
рваной одежды, ссадин в её прорехах...
Снова и снова страшно доносит эхо
шёпот, как всхлип - "проклятая, ты ещё..."
Но Всепрощающий полной карает мерой:
не обернувшись, молча плывёт в закат
ласковый лик в белеющих облаках -
Он не поверил. Он никогда не верил.

------
* Багрянник или церсис называют ещё Иудиным деревом, так как по некоторым легендам, именно на нём повесился Иуда.

Я здесь живу – словно набело на листе
кто-то пишет болью моей и моей виной,
и я говорю Ему – Господи, не давай мне тем,
а Он говорит – раздай дома свои и иди за мной,
забудь, говорит, то, что дорого – и смотри,
как в пустоте проклюнутся травинки вер...
А у меня – ничего, кроме моих вериг,
страха и ожидания новых потерь.

Господи, говорю, так ведь – один неликвид,
какие дома, дрожу в лабиринте сот,
избавь меня лучше от этой проклятой любви:
я без неё стал бы крепок в вере и невесом.
Не отвечает... Видно, решить нелегко –
то ли учить ещё, то ли стереть с листа.
Думаю – Он ведь не обжигал горшков,
сразу взялся за сложное, поэтому всё не так.

А приходит ещё другой и хлопает по плечу,
говорит – мне с изнанки видно все нитки и узелки,
да и молитвы я слышу не хуже Того ничуть,
айда со мной, и станут строки твои легки.

Холодно мне от слов его, слаб я и сир,
северным ветром сдувает с обетованных рук.
Держи меня, я птица Твоя, из малых сих,
дай мне верой согреться, зазимовать на юге...

Я пропадал в безвременье зимы,
Старее становясь, но не мудрее,
У бога новый день просил взаймы
В надежде встретить ту, что жизнь согреет.

Когда она пришла – моя Лилит,
Огонь и холод в образе едином –
Её слова меня кострами жгли
И осыпались в память звоном льдинок.

Она смеялась и рвалась из рук –
И я, прозрев, разбил мечту пустую.
Я навсегда поверил, что вокруг
Метели одичалые лютуют.

Теперь мой бог не слушает молитв:
Он плачет над осколками Лилит.

Я здесь живу... такие времена,
такие сквозняки, такие птицы -
летят насквозь, по проводам и над,
не отражаясь в зеркалах и снах,
листая дни и лица.

По имени безликих не назвать,
не вызвать из забвения и прели -
в запале бить стараясь наповал,
мы научились убивать слова
и потеряли время.

Перекатив по полю пёстрый ком
ненужных сожалений и отметин,
теряюсь, бесприютный и нагой,
среди теней... бесстрастно и легко
меня пронзает ветер.

Мой призрак, перелистанный - понур,
дрожит и тает, забиваясь в угол...
А время не стремится в вышину:
торопится опасть и отдохнуть,
зазимовать на юге.

Я здесь живу - без вины виноватый цып,
мне дело шьют, потому что прожарен плохо:
ведь все вокруг признают лишь величье цифр,
а мелким птахам - табак... остаётся - сдохнуть.

Намедни брёл по Фонтанке, где дух чижа
и тушка в бронзе (не пьёт, прощелыга, больше).
Мы все там будем, но, всё же, безумно жаль:
был вольный птиц, а теперь - лишь мишень для грошей.

Какие песни слагал, выпив рюмку-две!
Какое пламя горело в певце под мухой!
А нынче ценится только металл и вес...
Одно названье - ни слов, ни пера, ни пуха.

Ему монетку я бросил - и денег нет.
Прописки нет... даже паспорта нет пичуге!
А я же гений! Хочу, как пристало мне,
стихом проститься - и зазимовать на юге.

Когда я был моложе во сто крат,
Когда вокруг все были вечно живы,
Заплечный ангел, солнечный собрат,
Мне в ухо пел весёлые мотивы.

Потом, когда я плакал от тоски,
Мой повзрослевший белый ангел зимний,
Молился, чтобы стали дни легки,
И, утешая, пел псалмы и гимны.

Мы больше не ведём потерям счёт:
Он изменился, я устал от сказок.
Не знаю даже, здесь ли он ещё,
Ушёл ли он, когда я отрекался.

Но не поёт мне больше ни о чём
Ненастный ангел за моим плечом.

Ты безупречен мягкостью манер -
Совсем не то, что джентльмен удачи,
Почти что лорд, всегда для всех пример:
Ведь, Майкл, ты - джентльмен, а это - значит!

И если кто придёт, но не с добром,
Его - пошлёшь в нокаут, не - ударишь:
Ведь он, как всякий сброд, - тебе не бро,
Тамбовский волк, опять же, - не товарищ.

Ты никогда не рубишь сгоряча,
Бестрепетно по всем счетам ты платишь,
И к леди, что с косой зайдёт на чай,
Достойно выйдешь в бархатом халате.

А спросит Пётр:
- Что есть и жизнь, и смерть?
- Овсянка, сэр, - бестрепетно ответь.

В болоте дрожит умирающий лик*.
над ним наклонился сияющий лук -
и месяц издал негодующий крик:
не видно нигде умирающих рук!

В болоте дрожит умирающий хвост,
возносится к небу мучительный стон...
И кто этот хвост на болото принёс?
И где остальное бесхвостое кто?

У этих болот неприятная жизнь :
какие-то части всё время в них мрут.
Ты крепче свои причиндалы держи,
когда по болоту проходит маршрут.

* Константин Бальмонт

Он больше Буки и страшней, чем Морра,
и может, тяжелей борца сумо -
когда выскакивает вдруг из коридора.
Зовётся Зауглаускисом он.

Гроза портьер и истребитель тапок -
за каждым креслом, шкафом и углом.
Ка-а-ак зарычит! И ну - скорее драпать,
роняя по пути фарфор-стекло.

Эстет и ненавистник длинных платьев -
чтоб все носились строго неглиже,
пугает диким воем под кроватью
неосторожно задремавших жертв.

...Умаялся свирепым быть и лютым.
Колышется без страха кисея.
Мы вместе в кресле и молчим уютно -
усталый Зауглаускис и я.

СД-371
2015?

За супом, старательно переперчёным,
чтобы отбить вкус дешёвого хека,
промороженные до печёнок,
ничьи, никчёмные, чёрные
приходят человеки.

Леночка по средам - на раздаче,
она никого не обидит укором,
никогда при них не заплачет,
улыбается, шутит - а как иначе:
Леночке давно за сорок.

Её служение - кормить бездомных,
смотреть в испитые, больные лица,
знать - от разговоров не будет толку:
и эти в темноте переулков утонут,
сказав: "Спасибо, сестрица"

А дома, как ребёнок сложив ладошки,
она шепчет богу, что это - такая мука...
Леночка долго не может проглотить ни крошки.
Леночка никогда не кормит бездомных собак и кошек,
за что сердобольная соседка зовёт её сукой.

Мы не бежали - жили на бегу,
сбегали в чудо, никого не слушав,
и бурно возмущались трём "ку-ку"
отмеренным задумчивой кукушкой.
Но замедлялись, веры и любви
не выдержав, а звонкость душ утратив,
и каждый стал достойно-деловит
и тихо повзрослел, и буйно спятил -
забыв, что мир стоит на трёх китах,
поверив в красоту научных данных.
Я зря кричал, что всё не так, не так...
Что мне не видно неба за крестами -
скорбя, глядели лики на меня,
пронзительной тоской сбивали с мысли,
и кто-то высший, радостно поняв,
что он не всемогущ, тихонько смылся,
а мне оставил время "никогда"
и под ногой хрустящие осколки,
и скорый путь по небу до гнезда
кукушки, прохрипевшей: "Всё... нисколько"...

Орга'ны чёрных дыр забацали "Разлуку" -
сигналы шлют.
Создатель, протяни клешню-копыто-руку -
ослабь петлю.
Со дна небес нам принесла сквозняк пиранья,
на тучи всплыв -
сквозь дыры веток чешую мне в мозг роняя,
грызёт стволы.
И, медленный, стекает яд от солнца-фугу
и горло жжёт,
а мы - чужие рептилоиды друг другу,
и мир чужой -
щетинистый холодный беспросветный,
чужой внутри...
Последний день... последним днём последним летом -
последний крик.

А физик всё лежит, не ходит,
Не ходит физик и лежит.

Даниил Хармс
-------------------------------------

Печальный физик на газоне
лежит уже который день -
он под дождём и солнцем знойным,
под плач старух и смех детей,
лежит, не двигаясь, красивый
и умный (по глазам видать)
и кориолисову силу
считает, вспоминая мать.
Помочь подняться попросил бы,
но не решается - а ну
как центробежной силы сила
его закинет на луну?
Считает в умопомраченье
и проклинает кутежи:
земли почувствовав вращение
упал - и вот теперь лежит...

"уходи - грядёт пора темноты,
не клади мне на ладони цветы"
© Мартиэль

не уходи, я не вижу раскрытых страниц
нет ничего между строк, только тень от руки
чёрные бабочки стайками с каждой строки
тёмные ночи меняют на тёмные дни

не уходи, не смотри в пустоту за плечом
нет заклинаний, готовых вспороть тишину
красные капли цветами с ладони вспорхнут
тёмное время сквозь вдох, не щадя, потечёт

не уходи не кричу не пишу не судьба
выловить бабочек строчек, затёртых до дыр
дворник сегодня в ударе - замёл все следы
крылышки букв тихо падают в мусорный бак

... вдруг понял - я устал бежать, брести и падать,
взрываю облака, лечу цветной петардой,
лечу себе, молчу, ни слова не промолвлю,
как птица какаду живущая на воле,
как карлсон, нетопырь, архангелы и иже,
как мартин над крестом, фанера над парижем,
я пролетаю свет, я пролетаю темень,
а рядом - злобный хрен, а может, бледный демон,
выводит кренделя, частит победный танец,
а я в ответ молчу и просто пролетаю,
и вижу, что земля блином загнулась к краю,
но мне уже плевать, плюю и пролетаю
над речкой, над тропой, качелями у дома,
над жизнью...
где-то там меня не ждут, не помнят...

Хорошая проза подобна айсбергу,
семь восьмых которого скрыто под водой.
/Э.Хемингуэй/


Дотошных туристов сюда не заводит гид:
это кафе для гуляющих и влюблённых.
В нём чисто и чинно, и правила здесь строги.
Но нищей за столиком лично приносит Агиль
восемь кусочков хлеба и чашку бульона.

Радостная толпа мимо окна течёт -
селфи с Исакием... императором... бесхозной псиной...
Скажет Агиль старухе: "Ещё горячо".
На чей-то вопрос неловко пожмёт плечом:
"Она говорила - её назвали Анастасией".

Руки дрожат: может, тремор прожитых лет,
а может, и сумасшествие или голод -
белой салфеткой она вытирает пятно на столе,
в розово-синюю собирает оставшийся хлеб,
кивает царственно в никуда, выходит в город

и пропадает в серо-белёсом коротком дне,
крепко розово-синий кулёк сжимая.
Если спросить про хлеб, зачем он ей -
может, на ужин или кормить голубей?
Агиль улыбнётся: "Она говорила, что это маме".

К ночи, когда потемнеет нарядный Спас -
схлынут весёлые толпы: время отлива.
Там, где цветы почти скрывают от глаз
"Граждане! При артобстреле... эта... опас..." -
крошки и корки хлеба лежат сиротливо.

Голубь шагает к оставшемуся куску -
топчет обрывки салфетки - розово-синей.
Город скрытых течений на сантименты скуп,
но в глубине он запишет ещё строку:
"Она говорила - её назвали Анастасией".

беда беда раскрыта в небо дверь
швейцар у двери важен и услужлив
и гуси-лебеди уже стремятся вверх
последним шагом задевая лужи
вода вода смерзается в хрусталь
все линии внизу вскрывая лаком
я молча за крыло держусь устав
тебе кричать что бесполезно плакать
беги беги по скользким площадям
плутай среди чужих домов-торосов
распугивай замёрзших лебедят
ещё до осознанья не доросших
потом забудь и никому не верь
я никому не стану больше братом

швейцар за мной закроет плотно дверь
и не вернутся лебеди обратно

Тепло согрело землю влажную,
Разлился свет, как молоко,
Когда с достоинством и важностью
Взошёл над миром рыжий кот.

Себя почувствовали лишними
Ночные тусклые огни,
А он вышагивал над крышами,
Направив гордо хвост в зенит.

Ночные мыши-звёзды, сытые,
На ус наматывая сны,
На край земли гурьбой осыпались,
Оставив дольку от луны.

Бедняжка покачалась, бледная,
Подсвеченная бирюзой,
Пришла в себя и, глядя преданно,
Свалилась вниз - за горизонт.

Погон из яркой тёплой шерсти я,
Гордясь, поправил на плече,
А рыжий кот по небу шествовал -
И я, равняясь, отдал честь.

Качаются от ветра города,
столбы, деревья, брошенные гнёзда,
прогорклое урочище пруда
с кусочком хлеба, что был уткам роздан.

И наступивший век,
как подворотня немощно-безликий.

За утомлённой впалостью окон

Наталья Матвеева Качаются
http://litset.ru/publ/10-1-0-51131

Укачавшийся

В мозгу качаются и Лермонтов, и Фет,
Гайнан на досках и в карете Чацкий...
Качается во мне большой поэт -
Но всё никак не может раскачаться.
К качаньям мир поэзии привык,
Без них не продержался бы и часа:
Качалось всё - крапива и ковыль,
Сосна и перья... Сам Куприн качался!
Но как Куприн качаться я не смог:
Ведь он - прозаик, я ж хочу в поэты.
Вот, например, качается БальмОнт -
И тень его качается при этом!

...Качается поэт, его тошнит,
И с ним меня: качаемся мы хором,
А возле нас качаются огни,
Столбы, дома и весь любимый город -
То прямо-несгибаем, как проспект,
То немощно-безлик, как подворотня...
Нас укачает... Вместе, недопев,
Мы упадём... Поэта похоронят.

Ночь припадёт ко впалому окну
И зарыдает, не оставив шанса
В печальной мгле от качки отдохнуть,
И унесёт - в хрустальный гроб - качаться...

____________________
Для желающих, сноски вместо эпиграфов :)))

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь...
(Лермонтов)

У плетня заросшая крапива
Обрядилась ярким перламутром
И, качаясь, шепчет шаловливо...
(Есенин)

Перед ним во мгле печальной
Гроб качается хрустальный
(Пушкин)

И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу
(Блок)

Вся в огне, в сияньи изумрудном,
Над водой качается жар-птица...

И тысячи висящих надо мною
Качаются душистых опахал.
(Фет)

Точно призрак умирающий,
На степи ковыль качается...

Только тень моя качается едва
Над глубокой зачарованной водой.
(Бальмонт)

Как качает! Фу, как гадко!
Ни покоя, ни порядка!
То налево валит с ног,
То кладет на правый бок.
(Гёте/Пастернак)

Когда он пришел домой, то застал Гайнана в его темном чулане перед бюстом Пушкина. Великий поэт был весь вымазан маслом, и горевшая перед ним свеча бросала глянцевитые пятна на нос, на толстые губы и на жилистую шею. Сам же Гайнан, сидя по-турецки на трех досках, заменявших ему кровать, качался взад и вперед и бормотал нараспев что-то тягучее и монолитное.
(Куприн)