Её уже приметил каждый гид -
бредя по Караванной, по Манежной,
молчит старуха, держит тюк одежды:
мужскую куртку, сверху - сапоги.

Сначала мир её не замечал,
неделей позже каждый усмехался -
она брела с Литейного до Спаса,
всегда кружила долго - лишний час.

Стояла без движенья на мосту:
ложился снег на плечи и не таял.
Ей через месяц все помочь пытались -
она молчала, глядя в пустоту.

Она не замечала белых мух,
она ждала - кого? С икон сошедших?
Что сделаешь, весь город - сумасшедший,
она хоть не мешает никому.

Уже передвигается с трудом,
всегда молчит - она жива надеждой.
Несёт старуха мёртвому одежду
то к Мариинской, то обратно в дом.

Однажды поезда о Рождестве
передадут шифровки перестуком -
я подожду, пока погаснет свет,
и побреду по чёрным переулкам.

Меня проводит радостный гудок,
звезда начнёт движенье по орбите -
и зарево неспящих городов
не помешает мне её увидеть.

На площадях и улицах пустых
не заблудиться в лунном свете скудном.
Мне надо лишь дождаться темноты
и всё идти, идти и верить в чудо.

Но город вечно с ночью не в ладу:
вливаются огни, не видно края,
и свет не гаснет, и напрасно жду,
и фонари слепят, не прогорая.

Мой город не желает перемен -
горит, гудит машинами в заторе,
боясь однажды в наступившей тьме
увидеть след звезды, упавшей в море.

За окном пылают прожектора,
полуночным залпом куранты бьют.
Закрутило время весь мир в спираль –
все дороги ночью ведут на юг.

Всё равно – на запад ли, на восток
тяжело гружёный ушёл состав:
это полночь новый кладёт виток,
метрономом стыков прогрохотав.

Нарастает гул в колесе литом,
заглушив изогнутых судеб хруст.
Словно штопор, время пошло винтом –
отправляя к югу смертельный груз.

Никогда не знаешь наверняка,
где закрутит жёсткое волокно.
Но сегодня – лязгом товарняка –
постучала полночь в моё окно.

Мой замок в два окна угрюмо смотрит в поле:
он с каждым ноябрём становится темней.
Не знаю, почему гостями дом наполнен
и сколько за спиной непрошеных теней,

скользнувших сквозь окно, там, где луна распята –
не увидать их лиц, беспомощна свеча.
И всё идут, идут, качаясь в лунных пятнах,
не глядя мне в глаза, и всё молчат... молчат...

И только чёрный кот мне что-то шепчет в ухо –
как дьявол, вездесущ, хитёр и одноглаз,
но он плевал на тьму и не боится духов,
и тени, задрожав, уходят в зеркала.

Уже давно прошло, что было между нами,
под образами свет спокоен и лучист,
и укрощает тьму оранжевое пламя
и одноглазый кот, и угольки в печи.

Я провожу гостей и в предрассветно-сонном
пустом своём дому ушедших помяну.
А жёлтый лунный глаз таращится мне в окна,
и наглый жёлтый глаз кошачий – на луну.

Она молчит, молчит всегда,
всегда в её глазах – пустыня...

Хотя предсказана беда,
вдруг даст Господь – и чаша минет.
На праздник сына приодев,
гордилась тихо, но безмерно,
ведь молодость полна надежд,
и в молодости все бессмертны.

Законы времени просты –
оно состарит и разрушит,
приходят сроки ждать беды,
молчать бессильно от удушья,
и просыпаться по ночам,
и прятаться, как от удара,
и задыхаться,
и молчать,
ещё не завтра,
нет, не завтра...

А завтра – ближе,
не спасёт
от ужаса, что напророчен,
пустыня ждёт –
и бросить всё,
брести, брести, добраться к ночи,
лечь на темнеющий песок,
и замерзать,
и плакать, плакать...

Но надо жить, забыв про сон,
и выдирать себя из мрака,
нельзя уйти и встретить ночь,
чтоб не увидеть кровь пролитой:
а вдруг – коснуться, вдруг – помочь
рукой,
дыханием,
молитвой...

В пустыне – крест над головой.
В пустыне – небеса бездонны.
И тишина – как крик, как вой,
мой мальчик,
мой...

Молчат мадонны.

Когда часы, пробив, бредут
брать сумасшедших на поруки,
последний, стерегущий ночь,
спешит спасти свои миры
и в кофеиновом бреду,
роняя тапки и окурки,
он открывает дверь в окно
и вылетает из игры.

А я пока ещё держусь –
во тьме идут стада чудовищ,
и только психи могут спать
в непрочных каменных домах.
Но нагоняет сверху жуть
тот, кто коров на небе доит:
бормочет мне, что я попал
и всё вокруг сошло с ума.

И я совсем уже готов
довериться разумной ночи,
но слышу где-то высоко
небесных псов довольный гав:
собачники всех городов
спасаются от одиночеств,
с утра пораньше поводком
себя к собакам привязав.

Моих невидимых годзилл
пугают йорики и корги,
остатками гадальных гущ
плюёт кофейник на плите,
и окна, солнце отразив,
призывно раскрывают створки,
рисуя новый путь в мозгу
у сумасшедших всех мастей.

В городе чужом сумрачно

В городе чужом сумрачно –
Небо бережёт лампочки.
Весь мой скромный мир в сумочке,
А уют – приют лавочки.
Ветер шелестит блюзово,
Гнутся тополя мимами,
Ночь уходит прочь лузером,
Страхи прихватив мнимые.
Заблестит рассвет рыбицей,
Косяком пойдет вобловым.
Солнечная прядь выбьется
Из-под котелка облака.
День разбудит рой уличный,
Над толпой всплывут головы,
Будет нынче зной умничать,
Плечи обжигать голые.
У меня паром – полночью,
Кончится побег суточный.
В городе чужом солнечно,
Только все равно сумрачно…
(Лена Скачко)



Что-то не так

В комнате моей сумрачно -
Не уберегла лампочки.
Из окна фонарь уличный
Осветил меня в тапочках.
Не с кого теперь спрашивать,
Если только звать с улицы.
В темноте сидеть страшненько:
Головы кругом чудятся.
Всплыли к потолку полночно,
Люстру окружив поясом -
Вроде бы висят молча, но
Только всё равно боязно.
Головы плывут стражами,
Не могу сидеть в сумраке.
Для ремонта всё важное
Есть наверняка в сумочке.
Корчат тополя рожицы,
Глядя на меня с ужасом,
В сумочке нашлись ножницы.
Головы быстрей кружатся.
Люстру обвяжу проводом,
Правдами и не правдами.
Падать, вроде, нет повода,
Только всё равно падает...

"Объявим ночь и вывесим луну"
Наталья Коноплёва -Юматова
http://www.stihi.ru/2022/08/07/2274

Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки.
Всё подлинно, а не «под старину»!
Черпайте ночь серебряною ложкой!

Луна и серебро — почти родня.
Друг в друге открываются, не споря,
И тайнами искателя маня,
Скрывают клады, опуская в море...

Объявим ночь, сыграется спектакль,
Единственный — во славу этой ночи!..
Сон, приближаясь, проявляет такт.
Он знает роль свою, но знать не хочет,

Что будет дальше, в действии втором!..
Рассвет, вторгаясь, занимает трон.


1.

"Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки"

Великий

Я солнцу полный объявил расчёт
И ночь державно выпустил на волю,
Но наглый чёрт забрался на плечо
И мне твердит, что без него я нолик.

Что бездарю хвостатых нужен взвод,
Чтоб проявился лирик в рифмоплёте,
И что имел хотя бы одного
Есенин, наше всё и даже Гёте.

Он врёт, подлец, и времена не те,
Слегка косноязычен я, а так-то -
Поэтище и вырос из чертей,
Которым незнакомо чувство такта.

Да, я велик - его с плеча стряхну
И заменю на звёзды и луну.

2.


"Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки."

"Сон, приближаясь, проявляет такт."

Программное

Нам, светлячкам, пора на мир взглянуть
И заменить привычный на хороший:
Объявим ночь и вывесим луну,
А звёзд стряхнём, светящиеся крошки.

Да будет ночь не только до утра
И мрак на сцене для букашек вечен!
Не только звёзд пора уже убрать -
Всех, затмевающих нас в жизни человечьей.

Пусть человеки попадут в замес,
А также псы, коты и иже с ними,
И только сон болтается во тьме
И проявляет такт, восторг и снимки.

Мы будем их гонять остервенело!
Осталось лишь понять, как это сделать.

3.


"И звёзд стряхнём"

Объяснительный записк

Я тихо вил и грабль и ножниц нёс
И встретил неизвестный франт нездешний,
А он спросил - а вы видали звёзд?
И я, признаюсь, несколько опешил.

Его задач меня за душ задел,
Но не было резон с пацан трепаться,
Ответил я - тебе-то что за дел?
Сначала убеди мой мотиваций.

Ответ его был был чрезвычайно прост:
Вам нужен воспитаний с розгом в сумме,
когда светящий крошек свалит звёзд,
ему пропишут тюрьм и вечный сумерк.

Я свой напряг умищ, нацелил вил
И пригрозил свести его в могил.

Где злится мурена
и бродит ставрида,
прекрасна-нетленна -
живёт Атлантида:

в широких проспектах
и улочках узких
гуляют креветки,
резвятся моллюски,

промчатся, привычно
глазищи тараща,
и рыба-тряпичник,
и рыба-фонарщик.

Хватает и тризн, и
печальных отметин,
поскольку есть в жизни
всегда место смерти.

Над островом сонным -
и звёзды и кони,
и шепчутся волны:
ты помнишь... ты помни...
ш-ш-ш-ш-ш...

Сентябрь дороги дождями месит.
Перрон дрожит, суетой измотан.
Свобода там, где обрубки рельсов
прижаты лезвием горизонта.

Пора приблизить момент прорыва,
учить язык и повадки птичьи:
где нет дорог, вырастают крылья
у разогнавшихся электричек.

Они забудут весь путь, что прожит,
откроют тайны небесных лоций...
Перрон увидит, что всё возможно,
и поползёт вслед за ними к солнцу.

Прошлого нет у живущих в стае,
к дому не память ведёт, не гон.

…Вывернув звёзды наружу сталью,
небо по дому вело огонь.
Ужас пронзал горячо и остро:
больно в небесном аду гореть.
Верность – не лучшее в жизни свойство,
верностью любит кормиться смерть.
Цепь перерезал, вонзившись слёту,
бритвенным краем железный лист.
Пёс бы спасал до разрыва лёгких –
но оказалось, что все ушли.
Горе бессмысленно и бездонно,
горе ломает с теченьем лет:
брошенным псам не понять резонов,
страшно поверить, что бога нет.

Он одичал и прибился к стае,
жизнь продолжалась – любовь, вражда...
Но иногда возвращался тайно –
молча смотрел и как будто ждал.
Только внутри оборвалось что-то:
тех, кто ушёл, не найдёшь нигде.

Стая зовёт.
Впереди – охота
на ненавистных ему людей.

"Забрезжил пасмурный рассвет,
Четыре сбоку – ваших нет"
@Neihardt

На столе коньяк, нарезка, стаканы с чаем.
Мой попутчик нетрезв и, наверное, не случаен.
Говорит – ты же наш, значит, пей, заливая горе,
что не может нагнать друзей твой когда-то скорый.
Говорит – давай, из горла, без закуски, с таком...
За окном безнадёжна мгла захудалого полустанка.
Рвётся жизнь клочками, и кто-то нажал на тормоз.
Фонари, качаясь, рисуют вокруг фантомов.
Мой попутчик – нечистый, и мне не уехать дальше,
ночь тоскливо молчит, и куда-то пропали наши.
Уходили – кто хлопнув дверью, а кто спокойно,
я не спорил, веря, что время залечит войны.
А сосед по пьяни меня называет "парнем",
говорит – помянем всех наших не наших армий.
Говорит – признайся, ты просто боишься встречи,
говорит – не парься, мы будем стоять здесь вечно.

Прощаньице

Цитаты:
Меня томит гриппок осенний...
Я рад причудливой бутылке...
Тому, что грудь теснит жарок...

Пародия:

Синею я, налейте рюмку,
болезнюшки пошли вразнос:
меня томит гриппок и чумка,
хоть я ни разу не барбос.

Я до чахоточки простужен,
бациллки мучают меня,
но светел тем любой недужик,
что можно капельку принять.

Хоть на бутылку нет силёнки -
но бочечка милее мне,
ведь чем вместительнее ёмкость,
тем больше истинки в вине.

Причудлив хрипик в стетоскопе
и, как снежок, мой носик бел...
И выпил я винца, и попик
меня в дороженьку отпел.

Воскресший

Цитата:
Сплелись в цепочку воскресений
Недуга светлые деньки.

Пародия:

Я умирал наутро снова
на стуле, дыбе и костре,
я был распят и четвертован -
но выпил пива и воскрес!

И вот уже лечу привычно,
как будто крылья за спиной,
и рай кругом, и пенье птичек,
и два апостола со мной.

Винца нальём и скажем - прозит!
Портвейн - воистину елей!
Мы потребляем суть амброзий,
а не снежок, там, или клей.

Из ничего добудем снеди -
и поруганью предадут
нас меркантильные соседи,
за жадность им гореть в аду.

Меня не задевает ругань:
я знаю, что всегда хорош -
и в светлые деньки недуга,
и в страшные мгновенья ЗОЖ.

Мадонна

Она боялась – как бы не засохла
вдруг выросшая вишня у ворот.
Свекровь корила – сбросишь ведь, дурёха –
а женщина лишь гладила живот,
и пяточка под нежными руками
переставала ударять под дых.
Смеялся бог, с тропы сдувая камни:
не оступись, не расплещи воды.
Казалось, обещал тогда Всевышний,
что вечны будут радость, сын и дом.
Она всё лето поливала вишню,
упрямо веря, что – живой водой.

Кто говорит, мол, слава богу, ранен,
зато живой...
Её дрожит рука:
боль взрослого ребёнка забирая –
так страшно ненароком расплескать.
Она стара, по-прежнему упряма.
Свекровь устала жить и умерла.
Ребёнок хочет пить, он шепчет… мама...
Лежит который год – совсем ослаб.
Бог радуется с кем-то, кто счастливей,
нет от судьбы страховок и защит.
Давно засохла вишня без полива.

Пои дитя... Воды не расплещи.

Рыбка

Мы спорили, потом, убавив пыл,
решили, что морозить – слишком жёстко.
Чуть не разбив аквариум, добыл
наш Колька-дурачок вуалехвостку.

Вниз с высоты пакет с водой швырнуть –
на бомбу так пленительно похоже!
На нас орал, держась рукой за грудь,
что сдаст в милицию, обрызганный прохожий.

А мы искали рыбку – не нашли.
Мешались у старушек под ногами,
кота трясли, но не было улик.
Постановили – вознеслась, как ангел.

А Колька вечно лез, где высоко,
нас обзывал ссыклом и дураками.
Он спрыгнул в яму на забитый кол,
и мамы плакали и нас не отпускали.

А мы шептались – осмотрел бы дно,
когда бы он таким придурком не был.
Боясь признаться, мы храбрились, но
исподтишка поглядывали в небо.

Нет, я не трус, но, всё же, иногда
мне кажется – играет кто-то рядом,
мне кажется – вокруг меня вода,
смерзаясь в лёд, утягивает падать.

Я помню всех, с кем жил в одном дворе,
но лица стёрты, силуэты зыбки...
Боюсь однажды в небо посмотреть,
а в небе – рыбки, рыбки...

"И вдруг я вздрогнул: в шляпу упала первая монетка - десять пфеннигов; монетка ударилась о сигарету и немного сдвинула ее. Я положил сигарету на место и снова запел."
Генрих Бёлль, "Глазами клоуна"

Под землёй весна, на стене расцвели граффити:
терапия потери сознаний - гештальт и фито.
Ядовитые плети блёклых тентаклей Асфета,
прорастают цветами в белёсый флёр на лафетах...

Бледный конь становится красным в пролитом лафите.

Не укрыться от взгляда нагой чернокожей Евы,
в антрацитовом небе горят созвездия гнева -
им из чёрной глины земли угрожают травы.
И если
идёшь туда, то правы́, кто справа...

А пойдёшь оттуда - все правые станут слева.

Я заброшу дела и приду в переход с гитарой,
сяду там, где лохматый пёс сторожит отару,
и не стану искать истоки древнейших историй,
буду петь не гимны с отсылом в Коран и Тору...

Попурри колыбельных песен для самых старых.

Будет литься огонь со стен-н-на меня медово,
все фантомы расставлены, вечери все готовы:
молодое вино и нарезка из распрей давних.
Я дождусь того, кто раскрасил на небе ставни...

- Эй, братишка, впиши этот блюз в левый глаз святого.

Падение

Выронил бог из ладоней одно из солнц,
и затуманился горечью светлый лик.
Солнечный диск стал прозрачен и невесом -
падает, кружится, словно осенний лист.

Разницы нет уже, кто виноват, кто прав,
если слабеет огонь и бледнеет луч.
Жалко до боли короткие жизни трав,
тянущих тонкие руки к его теплу.

Божьи ладони легко переносят жар.
Солнца - как будто монеты в его горсти.
Только моё сорвалось и летит, кружась -
не удержать от падения, не спасти:

золотом тускло блеснёт, завершая путь,
и пропадёт в тёплом ворохе мёртвых звёзд.

Если не поздно, придумай же что-нибудь,
что-нибудь, Господи, если ещё не поз...

Не в себе

Как поздно...
Электричек больше нет,
и мне никак отсюда не уехать.
В полночном переходе - тусклый свет,
моих шагов запаздывает эхо.

Сон города прерывист, неглубок,
от набережных стылым ветром тянет.
Здесь, говорят, ночами бродит бог -
но мы проходим разными путями.

Вопросов в голове к нему не счесть,
но не рискну задать - а вдруг ответит
и для меня настанет время че,
а может, икс, а может, что-то третье.

Мой город спит, дневной снимая шок.
Пугаюсь, видя бога в каждом фрике.
Я шёл в себя, но так и не пришёл -
и здесь, где я, не ходят электрички.

Море в душе

Синие вены в наколки легко вплелись:
"за ВМФ" на руке, на плече - "берет".
Ветер свихнулся от жара бетонных плит,
шепчет, катая бумажки, что моря нет.

Старый пьянчужка не любит просить и ныть,
Терпит жару, только птицы в помойке злят:
чайка, забывшая ярость морской волны,
бьётся с вороной за сладкий кусок гнилья.

Солнце палит, раздражая, за часом час.
Плохо, что руки в последние дни дрожат.
Старый копается в мусоре, бормоча:
- К морю уеду, вот только скоплю деньжат.

Где-то добудет сивуху и колбасу.
Грязные пальцы потрёт о собачью шерсть,
выпьет и скажет лежащему рядом псу:
- Все вы несчастны: нет моря у вас в душе.

Порт раскалён и над ним небосвод горит,
яркие искры играют в морской волне...
Снова по городу пьяный бредёт старик.
- Скоро уеду, - бормочет, - здесь моря нет.

Авиафобия*

Летящие навстречу птицы бесят: поверю в кротость голубя едва ли. Не гадили б они из поднебесья - классически, по Блоку, целовались, я их терпел бы, стиснув зубы, слушал...
Сбежать бы и забыть на "крабле-крибле" технические данные кукушек и все калибры двинутых колибри. Но стаи, как нарочно, застят солнце, мотаясь между севером и югом. А мне наскучит бегство и придётся осесть у страшных диких мумбо-юмбо. Среди детей природы раствориться, и с ними под беспечные там-тамы гадать на цвет крыла безумной птицы, порхающей над хищными цветами.

___________
* боязнь летящих птиц

День сурка
снова – День сурка. Без новостей.
Да что там! Он уже два года длится.
Куда ни плюнь – сплошные полулица,
и похер, что сурок, увидев тень,

забил на всех и вся в который раз
и повернулся пятой точкой к людям.
Мы завтра точно в той же точке будем.
Зима продолжит скукотищу прясть.

А через две недели новый год
добавит к седине ещё полстолько...
Замылив глаз, снежок присыпав солькой,
небесный дворник подметает свод,

мурлычет лалабайную муру...
Февраль шипит припущенным сугробом.
Нас Время жрёт, пока мы время гробим,
всё там же просыпаясь поутру.
(Виктория Беркович)

День верблюда

"Куда ни плюнь - сплошные полулица"
В. Беркович

И снова день верблюда. Без конца.
Он точит зуб пока мы лясы точим
наел горбы - пошире пятой точки,
и если плюнет - сносит пол-лица.

Не пощадит, скотина, никого,
ему позволит наглым быть и грубым
прекрасный апетит, большие зубы
и хорошо поставленный плевок.

Плевком располовинит и сожрёт -
от пятой точки никуда не деться,
ведь этот путь ведёт отнюдь не к сердцу
и попа не последняя - живот.

Приход кошмара скроет темнота,
а он не белка, не сурок - и страшно,
что поутру проснусь не там, где раньше
и очень захочу проснуться там.

Я не хочу смотреть... ►

Я не хочу смотреть, как по земле
ползёт ночной озноб, часы листая -
садится солнце, зажигая лес,
путь исчертив поклонными крестами.

Я слышать не хочу как птичий грай
сменяется размеренностью звона -
чуть слышного вдали ещё вчера,
казавшегося ласковым и сонным.

Жизнь разобью мозаичным стеклом
и вставлю в окна яркие осколки...
Но проникает звон колоколов -
он никогда не стихнет, не умолкнет.

Боясь шагнуть за золото крестов... ►

Боясь шагнуть за золото крестов,
пропасть, белёсым облаком растаяв -
упорно прорасту стеклом в бетон,
прочувствовав литую крепость стали
и тяжесть балок, связанных узлом,
в тюрьме, скреплённой намертво с планетой...
Но невесом прозрачный пепел слов,
как парусник, скользящий в струях ветра.
Отвергнутый, едва заметный след,
уже почти забытый и непрочный -
и долго-долго, в бесконечной мгле,
летят обрывки обожжённых строчек.

Когда...

Когда мгновенья были словно пух,
касающийся кожи еле-еле,
в далёкий, но, конечно, светлый путь,
бумажные журавлики взлетели -

и мир увидел эту белизну
и засверкал, и в ожиданьи ожил...
Но белый-белый пух всех обманул,
окутывая нежно и надёжно.

И вот - скользя и путаясь в траве,
но ожидая бури после штиля,
смотрели журавли упрямо вверх,
не замечая времени на крыльях,

и отвоёвывали дюймы тяжело -
но беззаботно ветер всё развеял,
когда синицы стали на крыло,
и листьями осыпались мгновенья.

Каю

Мы разделим тишину на двоих,
не теряя ни друзей, ни врагов -
собирай слова, забудь о других,
не смотри туда, где страх и огонь.

Пусть кричат о чём-то в дальних краях,
наплевать, что все слова - хрупкий лёд,
их читают лишь снежинки, роясь,
а тебя вовек никто не найдёт,

не разбудит страх, назойлив и рьян,
не ударит жаркой вестью поддых...
Я несу кувшин с вином и кальян -
на двоих.

Но ни слова нет на льду, ни следа,
белой аркой в небе - взорванный снег.
Ты ушёл - и я не знаю, куда,
нет тебя, мой мальчик, нет больше, нет...

***

всё голубей небеса, всё чернее вода
только весна проснулась и смотрит вдаль
простоволоса, голубоглаза, проста
а я хрусталь на полке, пыльный такой хрусталь
не отражаю больше звоном грачиный грай
льдинкой под солнцем не заиграет грань
мне бы взлететь на миг высоко-высоко
мне бы не видеть переплетнных кос
из-подо льда стремящихся чёрных лент
и разлететься вдребезги по земле

***

Сегодня всё не то и всё не так,
и слишком рано сумерки густеют,
за краем зеркала - такая чернота,
как будто поджидают ночи тени.

Скользнут легко в серебряную гладь,
пространство затуманят и расширят,
и за прозрачной пеленой стекла
привычный мир расколется в немирье.

Там призраки, реальностью маня,
закружатся в восторженном угаре -
изломанные тени от огня,
беспомощные отсветы пожарищ.

Ориентиров в зазеркалье нет,
пришедшему придётся здесь остаться...
Сегодня пропаду в толпе теней,
поддавшись яду шёпота и танца.

***
Живые все уходят в семь часов,
ворота закрывает на засов
ночной - непьющий аккуратный сторож.
Того, кто против искушений слаб,
уволят быстро: на такой оклад
желающих найдётся тысяч сорок.

Здесь по ночам такая тишина,
что верится невольно - это знак,
что всё само наладится однажды,
когда приду (пусть и не сам) сюда,
обещанного воскресенья ждать,
оставив за оградой всё, что нажил.

Двойник
Мой демон, мой двойник, мой сон
заходится безумным криком,
у ненависти нет имён,
она мучительно безлика,
она рисует мне, всё злей,
как ты уйдёшь, свой пыл истратив -
лишь отражение моей
слепящей нежности и страсти.
Я ненависть принять готов,
ей имя дав, лицо и душу:
я уничтожу двойников
своей любви, такой ненужной,
и, наконец-то, разобью
её слепящую неправду:
в твоём пленительном раю
всегда найдётся место аду.

Письмо
Не поддаваясь магии света
и морской величественной лени,
я пишу тебе из беспробудного лета,
из самого солнечного его мгновения.

Солнце, отринувшее всё земное,
выплыло в небо сверкающим спрутом,
и тени, измученные и запуганные зноем,
прячутся под лотками с фруктами.

Вне марширующих слухов, в мареве липком,
я живу, потерянный, почти что в коме -
как ползущая по виноградному листу улитка,
не обременённая ничем, кроме домика.

Я опять пишу тебе, чтобы не превратиться
в шепчущийся с тенями помятый овощ...
У самого края неба мне чудятся лица,
заглядывающие в глаза золотому чудовищу.

Туча

Пробило солнце на минуту бронь
и тихо скрылось в облаковой нише.
У серой тучи сломано ребро,
и потому она так тяжко дышит.

Тень на реке, на замершей воде -
как будто всё немного закоптилось:
сражалась туча чуть ни целый день
за место под слабеющим светилом.

Лягалась носороговой ногой,
была страшна и внутренне и с виду.
Теперь гремит и рвётся вниз огонь...
Мороженку бы ей из Антарктиды.

мир

в мекке, в иудее, на святой руси
выдали мне ношу, говорят - неси

тяжкий ком из боли, страха и любви
то сбивает плечи, то грозит прибить

но не то пугает, не дорога в рай
как пройти по краю, не упав за край

ждут меня за краем, если всё не врут
гурии и арфы, мёд козы хейдрун

только мне всё пофиг, мне бы здесь, сейчас
как-то разобраться в ноше на плечах

кто-то, одинокой тяжестью томим
плюнул, бросил камень, взял и создал мир

и не разобравшись в тяжести добра
сам я этот камень где-то подобрал

я ползу букашкой на краю громад
сам таскаю тяжесть, сам схожу с ума

и кричу холодным тёмным небесам
неужели мир я тоже создал сам

Мы

Мы с тобой не нужны, потому что о нас забыли:
неулыбчивый мир изменяет потоки вер.
Я расчистил на вешалке место для белых крыльев,
завершая полёт – приходи, я открою дверь.

Кто бессилен, не должен бояться и неподсуден,
можно в небо смотреть, если небо не смотрит вниз.
Я – горошина в поле, сожжённом огнём орудий,
ты – безрадостный сеятель вечного без брони.

Нам вдвоём будет легче прощать и во что-то верить,
и сквозь пепел проклюнется вечнозелёный мирт…
Ты куда? Оставайся!
Смотри – подпалило перья.
Ты ещё сумасшедшей, чем я, возвращаясь в мир.

Северо-запад

Снег золотят нахально фонари,
уводят не туда хитро и тонко,
привычный город странно говорит:
он от европ акцент сместил к востоку.

Бегут ступени не к воде, а от,
уменьшенной второй плетут интригу,
кариатиды прячутся под свод,
и выжидают львы, готовясь прыгнуть.

Не деться от востока никуда -
не верь ему, не поддавайся сразу!
Смотри, какая серая вода
и небо сыплет дождь, спасая разум.

Вино в тоскливом октябре

Октябрьский сумрак очертанья смазал.
Моя бутыль - тюрьма.
Пиши давай.
Я жду сегодня нового рассказа -
ты spirit'а зови, ищи слова.

Пока они сплелись в комок единый:
портрет... чума... пустыня... ворон... шторм...
Что будешь пить?
Начни, пожалуй, с джина.
Не торопясь, под тихий шорох штор.

Давай Дюпена, будешь лучшим в клубе.
Не забредай в страданья по любви.
Стоп, джин тебя, как мастера, погубит:
уснёшь, не рассказав, кто всех убил.

Наверное с абсентом будет лучше -
немного выпей и пиши, молю!
Ну, кто убийца? Говори, не мучай...
Вот чёрт, откуда эта Улялюм?

Ты, судя по молениям и всхлипам,
с абсента слишком благостен и тих.
Всё, жить я не хочу, меня ты выпей
и допиши проклятый детектив!


»»»Текст произведения
Тянет чёрные суставы
к небу придорожный куст.
Хищно лязгнули составы,
приготовившись к прыжку.

Мощные стальные звери -
не уйдут от их колёс
в глубине небесных прерий
табуны хвостатых звёзд.

Разгоняясь, мчатся тонны
и взлетают, разломив
карту неба на ладони,
накрывающей весь мир.

В этом мире неисправном
мне остаться суждено:
нет билетов на составы,
улетающие в ночь.

"Зябнет август, накрывшись туманом сивым,
самокрутку курит и дышит тяжко.
Неуютный, хмурый и некрасивый,
гладит белой берёзы тугую ляжку."
Дарья Ульянченко

Не проходит у августа ни чесотка,
ни чахотка - кашляет до надсады,
еле дышит, но докурить охота,
ничего он не может, но ляжку гладит

одноногой берёзы, а та лишь дразнит.
Понимает август, что нет причины
для любви: он хмур да ещё заразен -
и об крепкое тулово чешет спину.

Насыпает опять в самокрутку чагу,
оторваться от ляжки находит силы...
Тридцать первый раз затянулся август
и накрылся, как тазом, туманом сивым.

последний слог, беременный рассветом
раскрывшийся оскал сквозь крик продел
горчичным продолжением абсента
железо прорывает фронт дождей

глазеют искры, врезанные в ложа,
на молнии, провисшие строкой
дрожат под пули каждой ложноножкой
багрянцевые заросли песков

безглазо и мучительно сочится
лоснящийся с амвона мутный срез
и рубит ослепительные лица
взрывающихся медленных небес

А море только пенилось и ржало,
Как сотня одичалых скакунов...
- - - - -
И камни перекатывало шало,
От берега отбрасывая вновь...
Алла Арцис, "Морское"

Почечное

А пиво только пенилось и ржало,
как в океане тыща лошадей,
толкая в почке камень залежалый -
но тут явилось шало по воде.

Проделав ошалело пасс руками,
остановило скачущих коней,
потом легко перекатило камень,
не ожидая помощи извне.

Ещё булыжник и ещё - качало.
Отбрасывало вновь на мелкий плёс...
Извне стояло гордо и печально,
а вновь хотело пива и рвалось.

Не прерывало шало труд врачебный,
но не хватало шалу третьих рук.
Уже уставший от самолечений
на это всё, бранясь, смотрел хирург.

Я всё медленней прохожу не выбранный мной маршрут,
поминая всуе то бога, то чёрта,
а где-то ангелы в белом плывут себе и плывут,
в ленте Мёбиуса выписывая восьмёрки.
У них там свет и музыка, и тепло,
и звёзды с потолка сверкают неброско:
ведь это не какое-нибудь вулканическое стекло,
а настоящий небесный Сваровски.
И каждый ангел златоволос и душою чист -
а кто-то большой подходит на них подивиться
и ногтем тихонько, чтобы не напугать, стучит,
и ангелы поворачивают к нему любопытные лица.
И он смеётся, остатки хлеба с ладони сдув,
радуясь их счастливой и лучшей доле.

Господи, Господи, это ли ты имел в виду,
когда говорил, что однажды не станет боли...

На асфальте много места – чёрный город белым цветом
старый бомж рисует летом, и не помнит о зиме.
Он нечёсан, пьян и светел, он не верит в слух о смерти –
и ему приносят дети только самый белый мел.
У пивной бывают драки, если кто пугнёт собаку
и ногой пустую банку опрокинет, крут и лих –
бомж поднимет, он не гордый, и погладит пёсью морду.
Он рисует белым город, приютивший их двоих.
Чёрный город – зол и страшен, ищет в белом тени фальши,
но неровный холст асфальта не пропить и не продать.
Бомж рисует понемногу в небо белую дорогу,
белых птиц, людей и бога, а чудовищ – никогда.
Пишет счастье белым мелом, говорит, что непременно
в этой жизни перемены все увидят поутру.
Мужики не верят в диво, шутят, улыбаясь криво –
щедро плещут в банку пива, не касаясь грязных рук.
Верит город одиноких не в пророков, а в пороки –
гневно смотрит, сотней окон вытаращив бельма глаз.
Бомж рисует всех – не хмурых и счастливых вечным утром,
между пивом с перекуром мир меняя добела.
А по миру все шагают – он стирается ногами.
Хоть менты бомжа шугают, он дорисовал бы, но
город времени не дарит, город полон страшных тварей...

Дождь смывает белый абрис на асфальте у пивной.



(Дмитрий Репп)

"И память не спеша уходит к небу,
стирая напрочь прошлое с листа"
Татьяна Юрьевская

я уже без страха беру табурет
и читаю стихи тем, которых нет
научился завязывать галстук,
пусть он и не в моде
я хочу забыть то, что было вчера
я смотрю на небо, а в небе - дыра
в ней теряются звёзды - и гаснут
и кто-то бродит

и ему не нужен ни свет, ни покой
что осталось - действенней всех икон
а луна, улыбаясь, на раме
повисла лейблом
разрушает ночь то, что строил день,
и приходят странные и не те
не торопится даже память
сорваться в небо

не могу забыть, что забылось вчера
и легко безоблачно умирать
и строкой взлетать с запасного листа
безупречно скоро
но всегда есть галстук и табурет
и ещё есть память, которой нет,
потому что она не спешит стать
ненужным сором

Уже луна свой мутный рыбий глаз
прикрыла недовольно третьим веком.
С изнанки за окном, пугая нас,
стучится клён, качая тени веткой.

К прощанию спешат за часом час -
легко уносят имена и даты,
а ходики насмешливо стучат,
мгновения сшибая с циферблата.

Давай, зашторив клёны и луну,
в кукушкином гнезде захлопнем время -
в петле остановившихся минут
друг друга будем прятать от прозренья,

обманом упоительно спасать:
от правды никому не станет проще -
смеяться осуждающим часам,
что смотрят свысока, усы топорща.

Ось времени беспечно обломив,
почувствуем неторопливость жизни,
оставим только настоящий миг –
не созданный спешащим механизмом.

Растерянно часы пойдут вразброд,
замрут секунды, щурясь близоруко...
И время никого здесь не найдёт,
когда придёт отнять нас друг у друга.



(Дмитрий Репп)

Шагают в полночь - за ротой рота,
глуша безмолвием стук и звон -
они приходят от горизонта,
сгустившись тьмой из обрывков войн.
Не будут трубы звучать аккордом
и канонада не прогремит -
бесшумно армия входит в город,
сминая массой привычный мир.
Беззвёздной ночью черны все флаги,
все кони серы в дыму костра.
Смиренно смотрит упавший ангел
сквозь строй сапог на сожжённый храм.
В плащах, в мундирах, в доспехах латных -
давно забыв матерей и вдов,
в туманной армии все солдаты
беззвучно свой исполняют долг.
Захвачен город - охрана цепью...
И в тишине слышен скрип пера:
когда не видно врага в прицеле,
то кто не рядом - тот первый враг.
Для нас, живых, - беспросветность склепов,
для них - ни смерти нет, ни вождя.
Они оставят туман и пепел,
победным маршем сквозь ночь пройдя.
Застынет кровь на походных плахах,
допросный лист унесёт штабной...

И лишь под утро, фантомным страхом
встревожит слух барабанный бой.

Когда метелями разрушен звёздный строй
и непогода беспросветно небо месит,
прими меня на запасной аэродром,
пережидать дурной февраль – нелётный месяц.

Он воет псом, пытаясь нервы истрепать,
погреться просится, замёрзший и нескладный,
и даже летом вдруг туманит невпопад –
среди июльского цветного солнцепада.

Ему достаточно для скорби капли тьмы:
в иллюминатор бьются плачущие птицы,
и я боюсь прикосновения зимы,
меня толкающей, закрыв глаза, разбиться.

Ещё не срок моим моторам барахлить
и увеличивать объём горючих смесей,
зачем же рядом колобродят феврали,
уже готовые подвинуть летний месяц.

На запасном – всегда опасные ветра,
а полоса покрыта снегом и неровна.
Но за бортом опять беснуется февраль,
и я ищу
огни аэродрома.

Животворительный вьется падеж
Виктория Кольцевая


Ты не вейся...

Что ж ты, седьмой, над моей головой
вьёшься, ведь знаешь - не твой я, не твой!
Чёрных ростков нет из чёрной землицы:
белый просвет не оставил надежд -
животворительный вьётся падеж,
чёрным пенькам на давая пробиться.

Крылья совсем распустил, улетай!
Силы мне дай, о, святой Розенталь...
Строки ползут, наливаются весом:
чёрные буквы во фразы строчу:
есть только шестеро, чур меня, чур,
верую истово, сгинь и не вейся!

Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли

Из мрака время кроит фантомы: дворец ночами печально тих, в огромных залах, уныло-тёмных, оно забыло, куда идти. За нежной приторностью майолик таится боль переживших жизнь. Вдруг – то ли стон, то ли эхо: "...олли..." Прохладный ветер... Летит? Бежит?
"...лечу? бегу? что в окне за город... как сквозь туман узнаю его – Санкт-Петербургский столичный норов в дожде и ветре над сталью вод... я здесь была... шепчут злые лица, что ты не знатен, да и женат... и говорила императрица о том, что лучше тебя не знать, что Александр был тобой обманут, что отступление – наш позор, что Пётр Иванович сильно ранен, а от тебя отвернулся двор... мне все сулили другую долю: детей, супруга, уют беречь – а мне бы знать, что ты жив, не болен, считать мгновения редких встреч... а Саша Пушкин, он вольнодумец, но чтит героев... он был убит..
Я помню... Боже... Ты умер, умер! А я осталась – тебя любить. Потом был взлёт господина Дова, и я ждала столько долгих лет. И смерти нет – возвращаюсь снова: смотреть, тоскуя, на твой портрет..."

...Чужие судьбы, чужие битвы, посмертный слепок чужой беды, и вдруг мне чудится взгляд любимый – как крик, как подлый удар под дых, и снова боль, каждый сон отчаян, я, задыхаясь, к тебе бреду и просыпаюсь в поту, крича, и – бессильно плачу в своём аду.
Не дай мне, Бог – бесконечно верить, бежать с фантомами в темноте.
Не дай мне – помнить свои потери, раз Ты не можешь вернуть потерь.

Я этот сон скоро выучу наизусть.
Небо всё в золоте, шарик Земли внизу.
Ангел другому твердит: "Без тебя спасут!
Ты потерял крыло, а она - калека.
Пусть забирают в приют - не твоя беда:
ей обеспечены будут уход и еда."
Только второй: "Извини... мне пора туда..." -
Падает вниз и становится человеком.

Больно любить, если сам не сумел сберечь.
Снится мне - вот он стоит на церковном дворе
(искренне веря, что там подадут скорей,
не отличая совсем шахарит от мессы).
Много ли можно собрать за неполный час:
кто не заметит, кто фыркнет - и не подаст.
Плохо, когда оттолкнёт и ногой поддаст,
скажет: "Вали побыстрей!" Здесь чужое место.

Проще держать удар, если знаешь цель,
только усталость ясней на его лице
(видевший всё в этой жизни седой фармацевт
прячет глаза и долго считает мелочь).

Дома, к её волосам прижимаясь щекой,
он тихо шепчет: "Не плачь, это так легко..."
Он украшает ей косу цветным шнурком,
сам оставаясь по-прежнему чёрно-белым.

Вот и финал - он на крыше, и всё темней
ангельское лицо в этом странном сне.
Столько людей - до него никому дела нет,
и не увидит мир, погружённый в "ящик" -
словно прощаясь с ним, разольёт закат
отсветы неба на
обледеневший скат.
Он не взлетит, а сорвётся, держа на руках
лёгкое тело спящей...

2017 , МПК

Ночь реальность изломала, разбросала звёздный щебень,
лёг на крышу грустный смайлик – тихий бледный и ущербный.
С причитанием сорочьим плачет в поле нищий ветер:
всё неладно нынче ночью, мы за летнее в ответе
и расплачиваться скоро.
Время, раскрутив рулетку,
ходит-бродит по просторам, собирает с мира лепту.
Можжевельник смотрит грозно: он задирист, глуп и зелен,
безответные берёзы сыплют золото на землю.
Скоро небу с неба падать – нам обратно не добросить:
нынче ночью всё неладно, потому что в мире осень.
Не с картинок и открыток, не с полей и мирных пашен –
осень-сборщик, осень-мытарь обирает проигравших.
Горизонт перевернула и стряхнула клинья птичьи...
В небе холодно и гулко: даже там неладно нынче.

Граффити наползает криво, стекает краской по стене.
По краю крыши вдоль обрыва проходит мимо строй теней:
колышутся легко и сонно фантомы боли без примет –
я их не знаю и не помню, зачем они идут во тьме.
У края мрак студён и плотен – я, глядя вниз, едва дышу:
насытившийся двор-колодец не переваривает шум.
Самодоволен и безгрешен – бесстрастно принимает всех,
укрыв от света не взлетевших, доверчиво шагнувших вверх,
и, наполняясь метр за метром, не замечает, что в углу –
дрожу, наколотый посмертно на равнодушный лунный луч.
Ночь растворяет силуэты, не обведённые никем,
стирает город незаметно не вывернувших из пике:
кому нужны слепые тени. Он уничтожит свой улов,
давя дорог переплетеньем, развязок стянутым узлом.
Над сеткой горизонта краны луной играют в волейбол...
Провал двора обходит краем – и не заглядывает – бог.

наш ответ Пушкину

мне не скучно, сердце ноет
доживу ли до утра
что-то слышится родное
то ли посвист, то ли брань

я бегу побитой псиной
цель забега не ясна
продираясь сквозь осинник
вслед за мной бежит луна

паникую – ходу, ходу
ощущаю всей спиной
между нами только воздух
по плечам ползёт озноб

измочаленный толчками
и не видимый никем
воздух рвётся, пропуская
жёлтый лунный сюрикен

бесполезно звать и плакать
всё равно догонит диск
и под левую лопатку
смачно с хрустом угодит

блёклый лунный свет под кожей
разнесёт течением вен
скажет доктор – безнадёжно
потерялся пациент

закричу я вот уроды
и рванусь к своей любви
между нами только воздух
только воздух не пробить

не прогнётся, не качнётся
напрочь отобью плечо
и меня развеет солнце
первым яростным лучом

превращаясь в пару строчек
стану забывать слова
в мутном небе мутной ночью
о забытом тосковать

эй, ямщик, ты где, родимый???
В поле – ни коней, ни нарт...
Притворилась невидимкой
в тучах хищная луна.

Вечный огонь
Дом впускал нас, лязгнув дверью лифта.
В детстве всё казалось мне родным:
улыбались с фотографий лица
чёрно-белой жизни до войны,
восхищал – на чёрном одеяле
ярким шёлком вышитый дракон.
В разговоре взрослых повторялись
каждый раз – Москва, цветы, огонь.
Я ждала, задрёмывая чутко,
о поездке слушая рассказ.
Позже – заезжали на минутку
и звонили, но издалека.
Я забыла питерскую осень.
В городе, живущем без меня,
женщина на поезде московском
снова уезжала на два дня
и, хотя измучили болезни,
глядя на летящую листву,
говорила: "Отдыхать полезно,
но уже давно пора в Москву!"
Не сумела – в восемьдесят восемь:
год была бездвижна и слепа.

Почему в Москву – теперь не спросишь.
В похоронке – "без вести пропал"

Денежное

Вновь рецидивы рифмующих косят,
я в их рядах – беззащитен и слаб:
курочка-ряба по имени Осень
солнце-яйцо золотое снесла.
Я на него напоролся всем телом,
падая, понял – ну всё, пропаду.
Сверху на голову мне прилетело
золото с дуба и вышибло дух.

Драхмы, гинеи и талеры в кроне
не удержались – ловлю наугад,
не сосчитать придавивших сокровищ,
пусть я ушиблен, зато я богат!

Жёлтых цыплят золотые запасы
не на Клондайке, а здесь собрались,
сам лезет в душу, поправить финансы,
круглый и звонкий осиновый лист.

Спрятать и спать. Разберусь поутру я:
окна, глаза, окуляры протру…
Курочка-рыба в серебряных струях
мечет, смеясь, золотую икру.

Портрет дамы с ванской кошкой

Трудно поверить, что это лишь холст и масло –
словно художница тайный рецепт нашла:
дама с глазами, как небо – добра-прекрасна,
кошка с глазами, как море – прекрасна-зла.
Кошке, умеющей плавать, противна ванна:
ей бы на волю – под солнцем скользить легко,
гордо гулять по солёному пляжу Вана,
на мелководье ловить золотых мальков,
не замечая за тихим озёрным плеском –
под полумесяцем рушится храм Креста.
Больше святые не сходят на землю с фресок –
вечно ей плакать, от крови солёной став.
Чьими потомками будет отстроен город,
храм обновлён и положен везде асфальт?..

Ангел кошачий, похоже, сильней людского:
ванские кошки охотятся на кефаль.
Что им до войн и жестокости всех империй –
выплывут там, где пожары и кровь рекой.
Рваных котяток не будет: ведь мы не звери.
Господи, упокой...

Мальчик и собачка

Он лишь каратель тех, кто сознанье пропил:
жить не достоин грязный помойный крот.
Город прогнётся арками подворотен,
мягкий асфальт послушно впитает кровь.

Болью насытясь, он до утра бессмертен,
бесит до дрожи серый и скучный день.
Ночь! Нетерпенье ждущих работы берцев,
больше свободы - меньше недолюдей.

Вот и ублюдки: бомж еле тащит сумки,
старого пса уродуют пятна бельм...
Но не на тех напал: "Отпустите, суки!"
Тоже ошибка: горло порвёт кобель.

...Молча стоят мужчины, их жёны плачут,
поп говорит, что ждёт и прощает Бог.
Мать беспрестанно шепчет: "За что? Мой мальчик..."
Дышит едва: её убивает боль.

Бомж и собака греют друг другу спины.
Все говорят, что жертва - на небесах.
Все активисты города вновь едины,
требуя смерти подлым бродячим псам.

Сказочник

Плачь, сказочник, ты уничтожил с корнем
всё светлое, рисуя боль и страх,
когда ребёнок вырос и спокойно
сказал, что в сказки верит лишь дурак.

Он взрослый и его уже не тронут
обрывки непрочитанных страниц:
ему не нужен мир твоих героев
и ты ему не нужен вместе с ним.

Плачь, сказочник: ты потерял всё сразу,
ненужные слова кромсай и режь,
и доставай ошмётки мёртвых сказок
из рваного мешка своих надежд.

Теперь ты - поставщик безумных армий,
жестокий сценарист кровавых битв.
Плачь, сказочник: миры твоих кошмаров
урча, глодают всё то, что ты любил.

Это только принцесса всегда избавленья ждёт:
у моей героини есть воздух, дракон и кот.
Кот - красавец и душка, хотя по весне блудлив.
У дракона - характер: то рявкнет, то опалит.
Хлопнет дверью - и в воздух, на волю, мол, всё не так,
а она тихо плачет, свернувшись вокруг кота,
и не может заснуть, и лежит, не смыкая глаз:
ей тревожно, ей чудится - он без неё так слаб,
безрассуден, ребячлив, лишь кажется, что большой,
хоть бы принц, молодой и прекрасный,
подальше шёл...
А дракон, виноватый, тихонько откроет дверь
и подхватит на крылья и мчится - всё вверх, вверх, вверх!
Пробурчит, глядя в сторону: ради тебя - летать...
А она рассмеётся: опять ты забыл кота!
И когда он скользит против ветра, одной рукой
обнимает за шею и шепчет: ты мой дракон.
Это счастье, ей больше не нужен никто другой.
Для неё так легко пробегали за годом год.
Разленился вдруг кот, не гуляет он по весне.
Ей когда-то поверилось, будто бы смерти нет.
Но подходит к последней странице любой рассказ -
у неё есть дракон, старый кот, а ещё тоска.
И моя героиня выходит, когда спит кот,
а дракон улетает - стоит она высоко:
между ней и землёй - только воздух и только шаг.
Нелегко решиться взлететь, тяжело дышать.
И никто не узнает, как думает, глядя вниз:
я хочу уйти первой...
но как же они, одни...

в урожайности предзимней
затошнило всё не то
и скрипя притормозили
конь в пальто коза в манто

ржавая лошадка осень
просит ей задать овса
бесконечность цифры восемь
встала колом на часах

на крыло легли бродяги
дуб их ловит сам не свой
осыпаясь желудями
подпирает небосвод

медный мусор непогода
ветром зашвырнёт в окно
скажет а король-то голый
рано постаревший гном

королевские манеры
нищих карусельных брей
спрячет безнадёжно серый
и гнилой картон карет

где-то все фигурки снимут
не останется следа
но лошадка видишь зиму
нам с тобой плестись туда

Пёс Жнеца

Небесный Жнец отводит серп.
Взошло созвездие-ошейник.

По жилам вновь струится смерть,
безумье, тьма и предвкушенье:
меня торопят и зовут
шаги решившей спорить с небом,
рискнувшей собирать траву
среди могил, крестов и склепов.
Она мечтала с малых лет
с дающим силу повстречаться -
но тонких лезвий бледный блеск
и тьмы изломанные пальцы
пугают лунным серебром...
Меня азарт живит и греет,
она же мчится, мчится прочь -
она быстра, но я быстрее!

Меня ведёт не долг, не гнев:
есть лишь один закон для Гримма -
соткавшись из ночных теней
лететь вперёд неотвратимо,
впивать кладбищенской травы
влекущий человечий запах,
и, наслаждаясь дрожью, выть
прижав беглянку чёрной лапой!

Ей лунный серп пронзает бок,
безжалостно рвёт тело коготь -
она кричит, что есть лишь боль
и страх, и смерть - и нету бога,
и отрекается от вер,
и остаётся жить - седая.
Доволен Жнец, источен серп -
я исчезаю, тьмой растаяв.

Единорог

Туда не ведут дороги,
маршрут незнаком и труден...

Там неба и света много, а птицам неведом страх, там бродят единороги - беспечно подходят к людям, и взгляд их спокойно-лёгок, и солнце у них в глазах.
Зубчатые стены замка грозятся пришпилить ветер - а он, растревожив флаги, ныряет в защитный ров. Гуляет у замка самый таинственный зверь на свете - твой друг и хранитель магий - прекрасный единорог.
Ты будешь блуждать в опасных лесах и тонуть в болотах - огромных и непролазных - но, всё же, в конце пути ты выйдешь на свет и сразу увидишь, узнаешь: вот он - твой замок, совсем как в сказках! Но что ж так печально-тих...
Над замком - больное небо, и солнце его не греет: огонь погасили грозы, дождём горизонт размыт. Не слышен здесь птичий щебет, на серых ветвях деревьев - пустые вороньи гнёзда, лохматые клочья тьмы.
Безлюдно. Донжон разрушен, и выщерблен старый камень. Внезапно раздастся грохот: опустится ржавый мост. Ты вздрогнешь, цепи коснувшись, чуть слышно прошепчешь: "Мама..." - и, слепо шагнув к воротам, поймёшь, что пришёл домой.
И станет тоскливо-страшно, что путь без остатка пройден: ты вспомнишь конец историй, войдя под забытый кров - глазами из жёлтой яшмы с трофейной доски напротив спокойно и мёртво смотрит последний единорог.

Попугай

Стонал он: "Не ценят меня в этой сцене -
мой профиль орлиный, густое перо!
Ах, был бы я чёрен, как злоба, как ворон -
и все осознали бы, как я хорош,
когда едкой бранью олице-творяю
(куда лучше прочих) военный угар!
Слагали бы песни и пели "не вейся
над нашими скальпами, о попугай!"

Рыдал он всё тише: на ветке чуть выше,
дразня попугая насмешливым "кар",
надменный и гордый, сидел сытый ворон -
и смерть отражалась в блестящих зрачках.

А рядом на поле свернулась от боли
себя осознавшая с первой зарёй,
не плача, не споря, немая от горя -
мохнатая рыба, печальный зверёк.
Она - не для боя: не ворон, не воин,
а так - чудо-юдо: о них не поют.
Нет целую вечность её человека -
и он не вернётся, убитый в бою.

О, Господи, если вернёшь после смерти -
пусть будет смешным и обидным твой дар:
ничто не пугает - да хоть попугаем!
Но только не это - убитого ждать...

Абýми гýти

Могут быть сказки жуткими или наоборот.
Можно напрасно верить или же не напрасно.

Хочешь, я расскажу тебе правду о тех, кто ждёт -
вечер сегодня скверный, грустная будет сказка.
Холод, врываясь, ластится: сказочник тьму принёс.
Вот бы умчаться с ветром - но никуда не деться.
Это не будет Хатико, палевый верный пёс,
это не будет Герда - девочка с храбрым сердцем.
Осень усыплет листьями летние миражи,
память залижет раны, воспоминанья скрутит -
но не узнает истины, снова один дрожит
где-то на поле брани глупый абуми-гути.
Воины были славными: бились они легко,
гордо пылало знамя, гибли бойцы и кони...
Держится крепко лапами глупый мохнатый ком:
он ни о ком не знает, он ничего не помнит.
Но от рожденья прожито сто одиноких лет -
треплет пушистым флагом, дымкой сдувает с поля,
а у него нет прошлого и утешенья нет,
и не умеет плакать тот, что рождён для боли.
Где-то встречает Хатико поздние поезда -
воспоминаньем греться можно в минуты грусти...
Сказочник знает накрепко: надо уметь не ждать.
Чтоб не проснулся в сердце глупый абуми-гути.

Ну, чего хорошего может принести западный ветер? Одну хандру. Или две хандры. Больше даже он не может: хандры — они некоммуникабельные, больше двух не собираются. А потому западного ветра избегают: двое — уже много. Если у хандры есть хоть капля мозгов, она хорошо подумает, прежде чем, всё-таки, рискнуть и западный ветер оседлать. Если после этого обнаруживается, что он уже занят другой хандрой, начинается сложный, выработанный веками и строго регламентированный ритуал поедания. То есть, самопоедания, естественно. Хандра, которая самоест терпеливо, нудно, медленно и тоскливо, имеет шанс победить. Хандра же неопытная или, упаси боже, с фантазией - шансов полетать почти не имеет: увлекается и доедает себя без остатка, после чего со стыдом уползает отращиваться заново в какой-нибудь глубокой норе — сырой, тёмной и глубокой.
Однако бывают случаи, когда две хандры оказываются равнотусклыми. Тогда у них обеих есть шанс долететь докуда-нибудь ещё недоеденными, и в этом где-нибудь обосноваться. Впрочем, это уже из области преданий — а мне, как порядочной хандре, это неинтересно.
Я сидела на одном из последних листиков осины — жёлтом и сухом, дрожащем от порывов западного ветра — и хандрила, потому что у меня гипертрофированное чувство ответственности. Хандрила я давно и скучно. Внизу уже собралась толпа ёжиков, которым было понятно, что листик скоро оторвётся и полетит. Мне это тоже было понятно, и это заставляло меня хандрить ещё тоскливее.
День был не особенно плох — так, вполне обычный серый день.
Надо сказать, что, при всей своей убеждённости в скучности и ненужности всего сущего, я, всё-таки, не готова ещё перейти на новую ступень и стать депрессией. Мешает характер. Бороться с этим я не могу: это разрушило бы основу хандры — понимание, что всё бесполезно и глупо. Поэтому с характером я сосуществую, как бы, параллельно. Он там выдаёт что-нибудь, а я смотрю и хандрю — бесполезно... глупо... неинтересно...
Вот, и тогда — характер мой пытался отвлечь меня разными дурацкими выходками: то злился на стаю парнокопытных с крыльями, ровным клином летящих под облаками, за то, что они уронили нам с ёжиками на головы несколько точных рифм. То негодовал из-за одного из ёжиков, с важным видом и нараспев читающего остальным эти рифмы, приправленные философскими раздумьями о моей дальнейшей судьбе. То злился на лист, дрожавший всё сильнее, и в бешенстве прыгал у него на черенке. Я продолжала хандрить, тупо вплетая безразличие ко всем его выходкам в мрачное полотно тоски.
Конечно, как и следовало ожидать, лист не выдержал и оторвался, и понёс нас западный ветер — и лист, и меня, и мой характер...
Но оказалось, что нёс он не только меня. Ещё одна хандра, синюшная и скучная, летела рядом, так же, как и я, пытаясь не обращать ни на что внимания. Мы обменялись всеми положенными взглядами и начали самопоедание. И тут оказалось, что не одна я такая невезучая: у нее тоже был невозможный характер! Наши характеры стояли рядом и подбадривали нас аплодисментами и криками «Оле-оле». Это ужасно отвлекало. И меня, и другую хандру. Ритуал нарушался, правила не выполнялись. Характеры совсем обнаглели от безнаказанности, объявили себя «фанами» и начали драку. Надо было что-то делать.

- Надо с ними что-то делать, - сказала я той, другой.
- Представляешь, как я с ним намучилась, - пожаловалась она.
- Ещё как представляю... Похоже, не видать нам высшей ступени депрессивности, - сказала я и с ужасом поняла, что, пожалуй, меня это радует.
- Давай слезем, и займёмся их воспитанием, - предложила она и первая спрыгнула

Я, конечно, спрыгнула за ней: характеры уже так разбушевались, что уворачиваться стало просто невозможно.
Мы летели сквозь влажный бодрящий воздух вниз, к золотому лесу, обмениваясь иногда парой слов, а за нами, с уханьем и визгом, неслись наши невоспитанные характеры и тоже обменивались — тумаками.
А потом началась другая сказка.

(2013?)

Наши книги смотрят на нас серьёзно,
и спор "Какая книга лучше"
хоть и не заставляет их встать ровнее,
но льстит им.
Мы с тобой ссоримся,
пытаясь найти один, невозможный,
ответ на свои,
и только свои, вопросы -
такие разные.
Книги знают,
что когда все вопросы
становятся общими для всех,
вечное - "Какая книга лучше" -
превращается в вопрос выживания
без тепла
и хлеба,
и остаётся безнадёжное
"Какую книгу сжечь первой".

Это всего лишь чужая память,
но книги на полках кричат мне,
что любовь - это страх,
и я соглашаюсь
с тобой.

Окружила тьма неотмытой сажей,
окопались сны, смотрят в ночь со страхом...

Он приходит поздно, ступает важно,
наливает чай, насыпает сахар.
Смотрит, будто видит, что мышь за печью,
что просела дверь, криво гвоздь вколочен.
А глаза - обычные, человечьи,
типа, просто гость, ну и что, что ночью.
Кот взлетел по шторе на край карниза,
распушившись шаром, шипит сердито.
Я опять сжигаю проклятый призрак -
то святой водой, то огнём молитвы.
Только он не плачет, не жмётся в угол,
будто нет вины - белоснежна совесть...

Обжигаясь, чёрную горстку углей
зарываю в пепел своих бессониц.

Мы были молоды, были живы -
сквозь мрак и холод мы шли вперёд,
а гадкий Билли твердил слезливо,
что невозможно найти проход.

Ни спичек не было, ни палаток,
но каждый делал, что должен, сам -
и только Билли дрожал и плакал,
скуля в безмолвные небеса.

Однажды встретились мы с врагами,
они скрутили нас всех, смеясь,
а Билли тихо лежал за камнем,
закрыв глаза и молясь - "не я..."

Нам дать задание обещали -
потом домой отпустить, живых.
Сказали - сбросьте, кого не жалко!
И Билли, падая в пропасть, выл.

Нас не убили и нас не били,
а провели под большой горой.
И мы вернулись, уже без Билли,
но всем сказали, что он герой.

Глаза, скорбя, опускали долу:
мы б не вернулись, когда б не он.
А в честь него мы назвали школу,
два сквера, площадь и стадион.

Теперь мы все - должностные лица,
нас уважает простой народ.
Вот только Билли - он вечно снится
и гадко шепчет, что всех нас ждёт...

Раскаяние

Мы уходили долго - ушли, я верю: гнали за сто под яростный вой сирен.
Мне не понравился взгляд старика у двери: без подозрений не стал бы он так смотреть. Быстро поели в комнате. Я измотан, совесть мне шепчет, что надо бросать игру. Тихо бормочет Макс, дуя в дуло кольта - он просто зверь: стреляет с обеих рук, без остановки - истрачены все патроны. Чудится мне, что за нами уже пришли... Главное - быть отважным и хладнокровным: кто бы там ни был, но он не найдёт улик. Кто-то уже у двери... вот ручку дёрнул... К чёрту сомнения, после решу! Пока - Макса рывком (и кольт заодно) - за штору, сам перекатом прячусь под книжный шкаф. Дверь открывается, кто-то вошёл...Ужасно -
это старик... наш дед, я узнал носки. Кажется, воздух сгущается, я весь сжался, Макс тоже чувствует - слышу, уже сопит. Не подведу, не брошу, держись, братишка! Я вылезаю... Фразы нещадно бьют:
- Восемь мороженых, это не просто слишком: ты без десерта оставил свою семью!
Дед говорит сурово, но я не плачу:
- Дед, я сдаю добычу, нам всё не съесть: взял эскимо, а Максу отдал стаканчик! Вот... потекли немного... Тут ровно шесть!

3.

Под прикрытием

Нам вновь пришлось рискнуть,
опасный выбрав путь -
всё ради цели.
Упала борода,
ушли не без труда
от полицейских.
Едва терплю езду -
мой друг так гнал свой "дукс",
что ломит тело.
Опять покой далёк,
мой друг меня увлёк
"последним" делом.
Умеет он гонять,
не превратив меня
в Шалтай-Болтая.
Привык к его езде:
таких "последних дел"
не сосчитаю.
Портье в отеле стар,
нас провожать не стал
и прочь пошаркал,
а я сказал:
- О чёрт,
да он почти что мёртв,
беднягу жалко:
ведь он совсем старик
снаружи и внутри
и дышит плохо -
конец любой вражде,
и не поможет здесь
ни ум, ни ловкость,
ни кровь, ни шантажи.
Ему недолго жить
с таким-то хрипом.
Мой друг ответил:
- Да,
наш Мориарти сдал...
И вынул скрипку.

Армагеддон

1.Внутри

Армагеддон был тих, развиваясь штатно –
нас миновали ужасы, страх и боль,
мы очутились в мире на шесть квадратов:
два поперёк и три километра вдоль.
На четверых немало всего досталось,
можно прожить: есть поле, река и лес.
Место в раю, где можно начать сначала –
переписать сюжет о добре и зле.
Кто-то нам подал знак, оборвав дорогу –
стихли и рёв мотора, и шорох шин.
Солнце к нам будет ласково – вроде бога.
Надо смириться, слушаться – будем жить
в мире безвольных, слабых, больных и робких...

Я не приму его золотой покой:
не для меня судьба муравья в коробке,
надо ломать преграды – ножом, рукой!
Что б ни ждало снаружи, но стать свободным,
всё проверять на прочность, искать просчёт.
Я непременно выйду, пробив заслоны,
чтобы увидеть – есть ли там кто ещё?
Даже в раю не стану покорной глиной –
буду пытаться выбраться вновь и вновь.

...Доктор сказал, что не было катаклизма.
Только вот руки – тоже разбиты в кровь...

2.Снаружи

Мы поделили мир на соты:
для новых жертв настало время –
безумный шар от жара лопнул
и разбросал по миру семя.
Созрели траурные травы,
качаются в ночи бездонной –
очистит всё и всё исправит
святой огонь Армагеддона.
Последние из этих тленных
не знали, что творило пламя –
ещё пытались лезть на стены
под силовыми куполами.
Здесь нет виновных и невинных:
они всего лишь корм для Слова.
Я стёр и память, и руины:
пусть размножаются по новой.
Потом стоял пред Светлым Ликом
и ждал, когда он "вольно" скажет.
И думал – как же это дико,
как странно – умереть однажды...

Пародии

Дремлет Тусон.
Не в силах никто помочь ей. И самолет, сорвавшись с полоски взлётной, стихнет вдали и станет последней точкой, небо разрезав медленно на полотна. И пропадет.
Она подождет немного,
выйдет на авеню, посидит в кофейне.
Ей на земле лишь только одна дорога
- к дому, где тихо чахнет очаг семейный.
В спальне остывшей спрячет под пледом тело. Только окно - как щель посреди забрала.
Снова земля без Генри осиротела. Небо в свою обитель его забрало.
Время идет неслышно...уже вторую зябкую ночь опять коротать без сна ей. Но не впервые небо его ворует. Может, вернет...Вернет ли? Никто не знает.
Генри - пилот. И где только в мире не был! Ей же скучать затворницей в цитадели. Впрочем, они и сами - земля и небо. Вечный конфликт несхожести параллелей. Он так привык просторами быть ведомым, дом ему слишком мал, а подушки душны. Ей не понять, что гонит его из дома, что он находит в зыбких слоях воздушных...
Время, как лис, крадется на мягких лапах, память о прошлом делит на быль и небыль.
Знаешь, она так любит табачный запах.
Знаешь, она давно ненавидит небо.
(Светоносова)

Мы с Тамарой ходим парой

"В спальне остывшей спрячет под пледом тело.
Только окно - как щель посреди забрала "

Плачет Тамара.
Я не могу помочь ей.
Слишком хотелось в долгое счастье верить, не рассчитала: остро топор наточен - осиротела быстро земля без Генри. Зябнет Тамара, даже доспех надела - в щели забрала смотрит потухшим взглядом... Дура Тамара: прячет в кровати тело, это ж восьмое, спать неудобно рядом.
Чахнет очаг семейный, неладно что-то, тянется новый день - до хандры обыден. Жалко девчонку: любит она пилотов - их провожать в заоблачную обитель. Ей лишь одна дорога - к аэропорту. Снова искать того, кто ей небом сужен, клясться себе - его топором не портить, а привязать и долго душить подушкой.
Я понимаю это - любовь до смерти. Ходим с Тамарой парой, как параллели. Но у меня за шкафом - сантехник, третий.
Знаешь, я ненавижу тела в постели.

Миру - мир (на Тютину)

Школьный день, как водится, не весел.
Я же дрался с ними, как с людьми,
а они меня облили пепси,
видно позабыв, что миру мир.
Я в подсобке прячусь от уродов.
Грозный, хоть немного полинял,
выпятив квадратный подбородок -
царь с портрета смотрит на меня.
Я забился в тень, глаза зажмурив,
но приём укрыться не помог,
мне портрет орёт:
- Эй ты, дежурный,
что расселся, быстро всё помой!
За ведром, покоцаным и ржавым,
мышь подохла и скопилось грязь, -
он в меня кидается державой,
следом нецензурно матерясь.
Я чихаю в облаке из пыли
и кричу, от злости сам не свой:
- Крепостное право отменили,
так что, император, сам тут мой!

Нет нигде сегодня миру мира.
Смотрит злобно чей-то лысый бюст -
бью его обломком транспортира:
с пережитком прошлого борюсь.
Целится скелет берцовой костью,
поднялось, с державой в лапах, ввысь
тронутое молью, да и просто -
тронутое - чучело совы.
Но звонок - и всё затихло разом.
Где-то по доске стучит мелок.
Мы с портретом думаем о разном,
не идём сегодня на урок.

Задание5, верлибр

Не книжное

Наши книги
смотрят на нас
серьёзно,
и спор "Какая книга лучше"
хоть и не заставляет их встать ровнее,
но льстит им.
Мы с тобой ссоримся,
пытаясь найти один
невозможный
ответ на свои,
и только свои,
вопросы -
такие разные.
Книги знают,
что когда все вопросы
становятся общими для всех,
вечное - "Какая книга лучше" -
превращается в вопрос выживания
без тепла
и хлеба,
и остаётся безнадёжное
"Какую книгу
сжечь первой".

Это всего лишь чужая память,
но книги на полках
кричат мне,
что любовь - это страх,
и я соглашаюсь
с тобой.

Безмолвный горизонт сгорел в закате –
в обрушившейся тьме я вдруг поверил:
мы только огоньки на чёрной карте,
дрожащие от лёгких дуновений.
Спокойно смотрит тот, кто с богом вровень,
на храброе, но крошечное пламя:
он выбирает главного героя,
любуется – как ярко тот пылает,
исследует, трясёт – сильнее, тише,
то сбросит со скалы, то втравит в драку –
беззлобно забавляясь, как мальчишка,
накрывший муравья стеклянной банкой.
События летят, тяжёлым комом
сшибают с ног, дают под дых и вертят.
Герой ведёт... А я, его ведомый,
бреду за ним, не думая о смерти,
хоть у меня сомнительная слава,
тихони и смешного рифмоплёта.
Герой бессмертен, если он – заглавный,
а я – балласт, из тех, кто не дерётся.
Но всё же, пусть бездарен и безволен –
когда приходит ночь темнее сажи,
я вижу огоньки на чёрном поле
и верю в каждый, и молюсь за каждый.
Я знаю, в жизни есть, пока не сменим
на горсть земли и крест на камне сером,
для сильных – вера в силу без сомнений,
для слабых – и сомнения и вера.

_Александр_Оберемок________________________________

не помню

был карандаш. ещё тетрадь была
в забытом доме на краю села,
где опускались облака на крышу,
а я писал про дом и облака,
и возвращалась на круги строка,
и выходил из круга шишел-мышел.

была ноль пять из местного сельпо,
ещё трещал будильник ночью, по
которому я выходил на воздух.
там ветер целил мне в лицо и грудь,
и на ладонь садился отдохнуть,
и исчезал в непостижимых звёздах.

была кровать и шаткий табурет,
по мостовой шагал парад планет,
ведро гремело, вечность грохотала,
но стоило привстать из-за стола –
незавершённость сущего и мгла
терялись в разветвлениях фрактала.

бренчал амбивалентный карнавал,
под этот звон я напрочь забывал,
что надо забежать ещё в сельпо мне.
гудели так тревожно провода…
была ли рядом женщина тогда –
не помню.
_____________________________

сельское

ещё трещал будильник ночью, по
(Migov)

был карандаш, тетрадка и кровать,
и где-то далеко была ноль пять,
и опускались зори пёстрой лентой,
по мостовой шагал шагал в сельпо.
цитировал будильник ночью по –
и это было мне амбивалентно.

я изучал фракталы с тем, другим:
под вагнера чертили мы круги –
являлся шишел-мышел в жёлтой блузе,
и южный ветер ел из наших рук,
а норд-норд-вест нам целил прямо в грудь –
но каждый раз до призраков контузил.

ломались флейты, падало ведро,
а в небе грохотал парад коров,
и фортинбраса тяготила бойня,
и карандаш всё время пропадал...
была ли рядом дания тогда –
не помню.

сидят две подруги, не разлей вода,
одна говорит – нам куда?
другая твердит – туда!
у них просто волшебный дар
попадать во всякие неприятности,
первая радостно всё узнаёт,
говорит:
– о, это я помню, это компот,
или капот, или наоборот,
вот тут пока ещё у меня нет ясности.

вторая не слушает и твердит:
– я вижу все твёрдые знаки и все пути,
а от тебя у меня неестественно нервный тик,
и ты не подруга мне больше, убогая!
она топчется и считает сосны, а их... то пять,
то почему-то три, начинает опять,
потом плюёт на всё и ложится спать,
и что кровать – не её, её не трогает.

они прописались в моём мозгу,
они иногда отжигают, спасибо, пока не жгут,
я не ругаю подруг, не разжимаю губ,
да и, наверное, незачем.
ведь они, несомненно, тётки уже в летах,
вечно им всё не так, какая-то суета,
вдруг ругаются в самых неподходящих местах,
и, чтобы их примирить, я жую таблеточки.

"Вот помню я - хотели меня опять казнить
за то, что три ноги, а не пять и не семь.
Я кричу им:
- Гады! Вы как считаете дни,
сегодня очередь Уэрта Кривохвостого, а не моя совсем!
У меня травма с прошлого раза ещё не зажила -
психологическая, между прочим, мне нужен врач!
А Уэрт мне из толпы показывает кулак,
а палач утешает:
- В следующий раз, не плачь.
На этой неделе решаем конфликт из-за ног.
Воскреснешь, готовь обличительные слова -
и, если не будет готов обвиняющий великанов гном,
сразу негодяя Уэрта пойдём линчевать.
А Уэрт орёт:
- Прекратить геноцид хвостов!
Я требую объявить для нас утешительный денежный сбор!
И тут с небес раздалось громовое:
- Стоп!
И явился нам очень недовольный происходящим бог.
- Надоели, - говорит, - я уже сто раз пожалел,
что дал вам возможность быть разными и вечную жизнь.
Отныне я для вас, одинаковых, глух и слеп!
- А этого, - это он уже палачу, - развяжи.
Идите на фиг с миром, теперь у вас больше нет
поводов для конфликтов, - и след простыл:
он навсегда исчез в грозовеющей вышине.
А мы разошлись, одинаковые до тошноты..."

Старый пьяница вещал в пустоту:
праздничная толпа, огибая его, текла
к площади, где с утра слышался упоительный стук -
там готовили виселицу для того, кто слишком уж кареглаз.

Для них невозможны обиды и ссоры,
хоть в детстве любили и спорить, и драться:
они повзрослели и знают бесспорно -
нет силы, способной разрушить их братство.

Порадовать старшего младший умеет.
Оступится младший - брат молча поднимет.
Так будет всегда: у любви нет сомнений -
не встанет ни бог, ни война между ними.

Прекрасна земля в бирюзовой оправе.
Стада у подножия гор - облаками.
Играет на дудочке радостный Авель,
за плугом идёт обстоятельный Каин.

Сегодня получит лучшее жертвенный камень.

Лезет ненавистный город сквозь заслон картонных стен,
а в шкафу - привычный шорох и бряцание костей:
хочет в комнату пробиться персональный мой чекист,
на обоях – лица, лица, как дверные молотки,
я не свой, не настоящий, позабытый и немой,
я сыграю в шкаф, как в ящик, и захлопнусь на замок:
мир не вспомнит, не достанет...

Зябко кутаясь в пальто -
в шкаф врастаю, я раздавлен,
распластала жизнь без ставен,
прочь, кошмарные созданья!
Все на волю, шкаф – мой дом!

Я, как Германн, болен, болен – память мучает всё злей...
А снаружи шёпот моли: - "Не сбежать, и тут скелет,
память, будь она неладна, дожевала, довела –
гонит запахом лаванды в опостылевший Икстлан,
зарываюсь в темень шерсти, отгоняя боль утрат,
только призраки ушедших лезут сквозь дырявый драп,
потускнел ненужный глянец, у штиблет неважный вид,
смотрит, вечно ухмыляясь, мой костлявый визави.
Память мучить перестанет, ослабеет, пожелтев,
и газетными листами ляжет в пыль библиотек,
и меня придавит стопкой глупых писем и стихов –
и под ней я стану тонкой, неподвижной шелухой.
Может быть, искатель гайдов вдруг наткнётся на неё,
пробурчит: "Какая гадость!"
И в окно меня стряхнёт..."

Голодная собака верует только в мясо.
А. Чехов

Лишь изредка ты воешь на луну –
когда невмоготу и безнадёжно,
и я, поняв, что больше не усну,
натягиваю кое-как одёжку,
схватив из холодильника, что есть
(я знаю, что и ты непривередлив),
несу тебе свою благую весть.
Мне в спину, как всегда, шипят соседи,
что надо нас обоих гнать метлой,
а я молчу, что главное – не мясо,
что нам простится нелюбовь и зло,
а у тебя на милость меньше шансов.
Но всё же, несчастливый пустобрёх,
хоть ты не можешь славить и молиться –
я верю, что настанет твой черёд
из божьих рук принять кусочек пиццы.
Всевидящий придёт и в твой подвал,
обнимет и поставит миску с кашей:
ведь ты не убивал, не предавал,
а душу, если отдал – то однажды.
Конечно, ты достойным стать не мог:
всё пропустил – от мессы до намаза,
но он возьмёт тебя к себе домой
и назовёт, наверное, Шлимазлом.
Иначе не нужна мне эта высь
и радость, и спасение немногим:
мне страшно вечно помнить, как ты выл,
а я беспомощно
шептал тебе о боге.

____________
У слова шлимазл/шлемазл (евр.) много оттенков, но основное значение "тот, кому хронически не везёт"

Сказка про чёрта

Смотреть на небо, родившись чёртом, и неприлично, и не с руки. Закон для бесов прописан чётко: привычки ангелов - это китч. В них нет, конечно же, криминала, но стыдно - вроде как побелеть, и чтоб соблазна не возникало, не входят крылья чертям в комплект.
Он был с рожденья воспитан верно и знал, что небо - для тех кто свят: прилежный пакостник, пахарь скверны, простой и скромный, как ты и я. Но высь звала и манила парня, рождая слёзы и дрожь в хвосте, А что поделать, когда слепая судьба отметила "не летец". Но если хочется - значит, надо! Придумал способ упрямый чёрт: взлетел к луне на глазах у ада - и для отчёта луну упёр...
Считаешь, святость тебе зачтётся? Не знаешь, как преступить запрет?
Позволь себе быть немного чёртом - и действуй, хватит уже смотреть!

Зимнее

Расцвечен трассами астрал –
мгновений меньше с каждым часом.
Зима стреляет безучастно:
ей всё равно, кто друг, кто враг –
взгляд безмятежен, льдист и ясен.

Созвездия так далеко –
но мне искать своё не надо:
когда зима стреляет рядом,
я чувствую его покой
в холодной мощности заряда.

Оно мерцает, торопя,
звеня тревожно и хрустально.
Я звёзды поминаю втайне:
мой друг, мне плохо без тебя.
Мой враг, тебя мне не хватает.

Как далеко вас унесло –
не увидать со дна колодца.
Я не ищу небесных лоций:
зима здесь рядом, за углом –
и, выбрав цель, не промахнётся.

Мелькнёт подстреленная мысль:
для звёзд ни ада нет, ни рая,
и я взорвусь сверхновой с краю
Созвездия Моей Зимы –
и всё забуду, прогорая.

Птица мечты

Не там, где сохнут ёлы-палы
в холодной северной земле,
а там, где Куки не гоняли
по Сенегалу кораблей:
там царь зверей – не зверь, а птица,
она взлетела высоко,
и небо под крылом крошится
дождинками в иссохший корм.
За звёзды уцепившись, в небе
вниз головой висит, горда,
и к ней идут на поклоненье
и каннибалы, и еда:
её возвышенное слово
ясней Больших и Малых Берт,
и вызывает внизголовость
восторг у племени фульбе.
Верны слоны и носороги –
по нотам славу все поют:
прекрасен профиль многоокий,
внушает трепет гордый клюв!
Вползает смысл в мой тусклый офис
неотвратимо, как удав,
и я, хоть бледен и дистрофик,
мечтаю птицу увидать –
и к ней спешу, роняя тапки...
Мир тонет в эльмовых огнях.
Дразня, с небес мне машет лапой
созвездие Найди Меня.

Письмо

За окном, как обычно, туман,
тускло светит фонарь возле дома.
Дорогой мистер Ганс-Христиан!
Я пишу, не надеясь на помощь.
Сколько мы не видались – лет сто?
Непреклонное время сурово.
Я – тот самый дворец... нет, картон:
красота превратилась в уродство –
шпиль отломан и нет лебедей,
порвались. И стекло еле живо –
много трещин. Мне больно глядеть
на себя в пятнах грязи и жира.
Я не знаю дальнейшей судьбы
оловянных солдат из коробки.
Все ушли – на войну, может быть:
не играли в трусливых и робких.
Ни один не вернулся домой.
Дом стоит – беззащитный и гулкий.
Жить без игр и надежды не смог
даже тролль в музыкальной шкатулке.
Тишиной унесло вечный шум –
топот, смех и звонки у парадной...
Я не знаю, зачем я пишу –
вы ведь тоже ушли безвозвратно.

Сказка

Голос ветра простужен, бессмысленный вой тосклив,
злую лёгкость метели сменяет тяжёлый град,
корни гор зарываются в нежную плоть земли,
чёрно-белые сколы царапают неба край.
Ни деревьев, ни трав, ни животных - безжизнен склон,
не пройдёт ни влюблённый поэт, ни храбрец лихой:
лёд прочнее, чем смерть, хоть прозрачнее, чем стекло,
лютый холод надёжнее пса охраняет вход.
Не подвержен коррозии времени камень стен -
не пропустит ни ласковых принцев, ни злых рубак.
Крепко спит Белоснежка в истлевшей давно фате...
Сколько их, неразбуженных, ждёт в ледяных гробах -
не сумевших когда-то любовь превратить в игру,
начитавшихся сказок, не выбивших клином клин.
Молча гномы стучат в глубине оловянных руд.
Голос ветра простужен, бессмысленный вой тосклив

Монолог гильотины

Я – Дева правосудия, и чистой
из крови выйду красной и густой.
Ты – жалкое орудие убийства:
удавка, вознесённая на столб.

Мной можно бесконечно любоваться
и так же бесконечно можно клясть:
я – главный козырь равенства и братства,
я – милосердие ворам и королям.

Я – острый нож, как груз грехов, тяжёлый,
ты – даже не змея: бессильный червь.
Но ценят нас и те, кто у престола,
и казни обожающая чернь

У лета хмель в любом зерне.
Я ненавижу запах мяты -
похмельный выхлоп летних дней,
бесстыжий дух травы примятой,
горячий мёд в его вине.

Мне нравятся коктейли марта,
налитые в прозрачный штоф,
и это время - время мяты,
сводящее с ума котов,
но без оттенков сладковатых.

А ты и лето - заодно:
оно мне подменяет хитро
прохладу жаром и виной,
и ты небрежно пьёшь мохито,
и снова мятой пахнет ночь.

Святые лица херувимов
у алкоголиков всегда -
сок забродил во всех травинках,
врёт лето - горечь-лебеда
и пьяница неисправимый.

Зачем опять отраву пьём
на пригоршню осенней меди...
Добавь мне мяты в сабайон:
он приторнее лжи о лете
в холодном декабре моём.