какое время... будто бы вода
помалу затопила мир бездонный
а мы - пешком, в машинах, в поездах
всё реже дышим посреди планктона
так страшно понемногу исчезать
в прозрачной тишине, вокруг разлитой
и неба нет, и нет пути назад
к пропавшим под волнами атлантидам
шепчу привычно в бездну - не покинь
я рыба... не горит ничто, не тлеет
лишь чувствую, как руки-плавники
слабеют и теряю направленье
скажите, я один... одна... одно
жду беззащитно рыбака с пластидом?
как посуху - идущие на дно
вы видите, что ничего не видно?..

Она приходит в храм не слёзы лить, не сокрушаться о тяжёлой доле: как вытащили дуру из петли и откачали - всё о мёртвом молит. Она не знает, где прошли бои, где он лежит - навряд ли похоронен. И всё внутри за сыночку болит, ведь нет креста, не дай Господь, кто тронет. Ей не нужны ни гимны, ни стихи: слова для Бога - только помолиться, чтоб место было тихим и сухим и не кричали слишком громко птицы. Вчера ждала у двери до утра, испуганно проснувшись вдруг от мысли - о, Господи, какие там ветра? Утишь, взглянув на них из горних высей. Бог милостив к солдатам вечных войн...
А вот старухи в церкви беспощадны:
- Иди домой, кукушка, он живой!
Старухи злы, но бог велел прощать им. Она, молясь, прощает всей душой, и даже на свекровь нет больше злости - избаловала внука, он ушёл, и где теперь его белеют кости? А та давно не думает о ней: не до того, нет сил, совсем стареет. Однажды, скажет:
- Жаль, что Бога нет. Но если есть, то дай уйти скорее... - И пресечётся голос словом "бог", пытаясь быть язвительным и грубым.
Прошепчет ей:
- Бабуля, я с тобой! - Без рук, без ног беспомощный обрубок.

Миссия неба безбожно провалена:
поздно слетелись на запахи серы.
Арфы сгорели, разбиты кимвалы, но
ангелы держатся – долгом и верой.

Этот – контужен и глух, но старается.
Бубен нашёл себе – пусть кривоватый,
чуть обгоревший, но годный для радости.
Звуки беззвучно стремятся к закату.

Что же не смотрит никто и не слушает –
он же не просит ни славы, ни денег.
Верить не хочет в пропащие души, и
пляшет под бубен, на что-то надеясь.

В небо нельзя ему, хоть и неплохо там:
стыдно сфальшивить в мотиве бравурном...

Но он вернётся, оглохший от грохота –
Господа славить игрушечным бубном.

Нет сил хранить несчётные года
потерь и незаконченных историй -
и жалуется город в никуда
тоскливым гулом уходящих в море.
Его трамваи больше не звенят:
спешат, бездушно разгоняя тени...

Не отвергай беспутного меня,
избавь меня от летних наваждений.
Со мной не говорит надменный лев,
и ангел бросил, увлечённый высью.
Весна придёт  в поля, а не  с полей,
а мы с тобой, мой город, затаимся.

Ну а пока  - дыхни из-за угла,
дурачась, окуни внезапно в морось,
насмешливо мигая сотней глаз,
не плачь, а смейся, одинокий город,
под глупой маской царского шута
пальни огнями ярких фейерверков...

Атланты ждут, когда начнёт светать,
молчат со мной, прикрыв устало  веки.
Нам больше не остаться здесь вдвоём,
тоску запрятав в самый тёмный угол:
мы, притворившись прежними, живём
всё там же, но всё дальше друг от друга.

...нарцисс Саронский, лилия долин...

Не верится, что это было с нами,
теперь дрожит в руке последний лист,
предчувствуя ласкающее пламя –
и он сгорит, рассыплется золой.

Пусть пробует огонь, горячим носом
закапываясь в дебри древних слов,
искать ответы там, где нет вопросов.

Вот он стиха касается легко
и силится понять его – но злится
и скручивает пепельным цветком
беспомощные мёртвые страницы.

И улетает искрой, всё спалив,
поля других цветов искать – и жечь их.
Но на краю дымящейся земли
он затоскует, загудит, зашепчет...

...нарцисс Саронский, лилия долин...

Только во тьме сегодня не страшен свет,
сердце горячим комом у горла бьётся.
Не выпускай меня из своих церквей
в город, сжигаемый заживо диким солнцем.

У сумасшедших нынче свобода слов –
старый калека новый огонь пророчит:
– Кто-то, – кричит, – придумал добро и зло,
хватит покорно верить избитым строчкам!
Скоро взойдёт заря мегатонн на сто,
и никому не важно, за что ты, кто ты,
свет отразится радостно от крестов,
золотом куполов заливая глотки,
а по руинам ночью помчатся псы...

Он говорит:
– И мёртвые будут плакать.

А уходя под яростным солнцем в зыбь,
тихо свистит, как будто зовёт собаку.

Лана Юрина
Его собака

Мир выпал за пределы старых карт,
в предутренние сны пришла пустыня.

Мой ослик заупрямился слегка,
уверенный, что путь к востоку длинен
и впереди ни речки, ни травы:
песок и одиночество жестоко.
Прошли года, осадки и волхвы,
за утренней звездой спеша к востоку.

Там нет давно ни цели, ни тропы,
пророков нет святых и самозванных.
Идёт жара, разбрасывая пыль,
скрывая след ушедших караванов,
обильных урожаев, тучных стад -
всё было до, теперь настало после -
сорвал звезду последний звездопад.

Бредёт в пустыню мой печальный ослик.

... замирает в неглиже

А как же счастье? Щелкнет каблуком

И Золушка, как бабка Бабариха,
в своём дворце вкушает кофе тихо
и подпирает щёку кулаком.
(Алла Арцис)

В последнем неглиже

Под листиком трамвайного билета
не спрятать то, что прячут в неглиже,
а сам неглиж, растянутый уже,
не подойдёт, когда начнём "про это".

Вчера была фигура, нынче нет:
солидным телесам неглиж не впору.
Звенит мне на прощанье счастье шпорой,
и зеркало звенит ему в ответ.

Замру я, подперев щеку в слезах,
и с неглижами распрощаюсь тихо.
Но стану мудрой бабкой Бабарихой
вкушать всё то, что Золушкам нельзя.

Не ищи нас в полях, мы ушли, нас здесь нет -
провожающий благовест смирен и скуп:
бьётся чёрным крестом белый голубь в огне,
птицы мира жируют у мусорных куч.

Мы ушли, не спасённые хрупкой бронёй,
от пожаров на солнце - за радужный нимб,
нас здесь нет, здесь поля, а в полях вороньё
и сухая недужность колючей стерни.

Нас здесь нет, и не будет спасающих жатв -
не пробудятся зёрна в горячей золе,
завтра поле родит злую горечь и жар,
и вороны его разнесут по земле.

Изуродуют пашню окопы и рвы,
и поля ощетинятся тысячей мин -
но земля не дождётся своих часовых:
нас здесь нет, мы ушли, не спасённые, в мир.

Мой папа - лучший осьминог:
везде быть первым папа смог!
Он - победитель, я - второй
и книги Гиннеса герой.
Кальмаров круче мы и рыб,
и это нечем рыбам крыть:
хоть нет хвоста, но он принёс
медаль за самый длинный хвост!

Сегодня помогал, как мог -
со всех я разбежался ног
и одолел, едва дыша,
ракушку - как огромный шар!
Честь отдавали корабли,
и папа гордо слёзы лил:
одобрен сходкой карасей
шедевр нерукотворный сей.
А также вызвал крик "ура"
и аппетит акул пера -
плотва газеты "Мой лиман"
пищала:
-Ах, шарман, шарман!
Сказал усатый толстый сом:
- Да он же - просто Пикассо!

И был бы в мире мир и лад,
но мама нас не поняла...

Изруган папа и помят,
его - одной, меня - двумя
схватила, потащила в дом
и всё сказала от и до...

Пусти!!! Куда меня несёшь!!!
Мне тоже по колено всё,
мне тоже море по плечу,
я Кракен, Кракен...
Спать хочу.

На кухне вечно пахнет щами, сосед с утра от жажды страждет. Какой-то мальчик обещает, что всё наладится однажды. С чего бы вдруг ему на слово поверить бывшей комсомолке, что всё прожитое - лишь повод пытаться вдеть себя в иголку? Не верит старая Глафира. Бранит соседа - залил зенки. Налив ему стакан кефира, она бредёт к себе по стенке. Дойдёт до комнатки не скоро, и всю дорогу будет литься ей вслед из радио укором сладчайший бас митрополита. Она себя не видит "чадом": едва передвигает ноги. Ей, пережившей дни блокады, распятый  - лишь один из многих.
Не нужно ни любви, ни чуда уставшей старой бабе Глаше: ей всё равно что дальше будет.
Но лучше бы - без всяких "дальше".

Я не хочу поверить, что опять
вернётся всё, пожалуйста,  не надо,
чтоб зайчик - раздватричетырепять - 
опять воскрес охотникам на радость,
а тех опять погнали воевать,
чтоб всем потом на небе нимб надели...

Наперекор пугающим словам
я буду верить в сон без пробуждений
и в то, что тень креста - всего лишь тень
парящей в вышине огромной птицы.

Она уносит выросших детей
туда, где можно, всё забыв, забыться.

"Вот идёшь по городу — троллейбусы,
Водостоки, вывески, провода.
Вот проспект длиной с Миссисипи впадает в пло-
Щадь с пол-Люксембурга — где дом твой, ноль
Без палочки? Ой, мировое зло,
Ой да рассыпало вместо пшеницы соль,
Ой да на раны..."
Дмитрий Веденяпин

Дрожат деревья на ветру -
не повезло:
ночь разрушает всё вокруг
темно и зло,

и чижик-пыжик ищет дом -
смешной божок,
а город заморожен льдом,
льдом  обожжён.

Под солью раны не видны,
и до весны
следы ушедших холодны
и солоны -

не отыскать, хоть все пути
исколеси,
троллейбус  рожки опустил,
застыл без сил.

За окнами пейзаж сбоит,
идёт кино -
чересполосица моих
тревожных снов.

Мост, не нашедший берегов,
исчез вдали,
не разделить ушедший год,
не разделить,

не докричаться - далеко,
забит эфир,
и плачет, как бездомный кот,
замёрзший сфинкс

и тычется в туманы лбом,
и прячет лик...
Во мне ещё болит любовь,
ещё болит.

Как подвиги и битвы далеко -
я погружаюсь в спячку понемногу.
Я б лучше был восторженным щенком,
чем старым, умудрённым жизнью богом,
что равнодушен к мыслям и мирам,
без новых приключений и капризов,
и скоро я начну впадать в маразм:
смотреть ковёр, окно и телевизор.

Потерян смысл, поскольку извращён -
бессмертным жить в тиши для жизни вредно.
Как долго мы продержимся ещё
подёрнувшейся плесенью легендой?

Давай разворошим добро и зло,
довольно притворяться снулой рыбой!
Уже неважно, кто хорош, кто плох:
мне нужен бой и жизнь - последним взрывом,
безумство - кровью, чувства - остриём!
Стряхнём с желаний пыль, а цепи с шеи -
благословляя ненависть, умрём
в последнем, упоительном сраженьи.

Сдувается, как шарик, шар земной,
пробитый сокрушительным ударом.
Давай, танцуй, чудовище, со мной,
пока нас не скрутила подло старость!

Не спи, сейчас устроим всем Рагнарёк...
Транслируют наш бой
ковёр,
окно.
____________________________________

Река сверкает чешуёй
в ладонях самой белой ночи -
не станут точками над ё
шальные брызги многоточий.

На приглушённый свет луны
слетаются слова и ноты,
огни на башне зажжены
с полночным боем - где ты, кто ты...

И скоро циферблат часов
затянут облачные перья.
Ночь мается бездомным псом
тревожных городских поверий.

Опущен хвост, глаза тусклы:
он никогда не видел солнца
и слепо тычется в углы
заброшенных судьбой колодцев,

кружится у дверей тугих,
скуля, заглядывет в щели.
Где ты, кто ты - стучат шаги,
и ночь рычит в ответ, ощерясь.

Но ярость утра, шум колёс
взрывают тишину - проснитесь!
И мчится, мчится серый пёс,
и лает на змею в граните.

Удерживают лишь грачи
ночные клочья гнёзд на ветках.
И голос еле различим -
где ты, кто ты...
И нет ответа.

Если б слабее держала меня земля,
я бы - в Париж или Вену, и вуаля:
в тонких бокалах оттенок вина багров,
дразнит, смеясь, "Non piu andrai..." голос Фигаро.
В сердце трепещет при виде прекрасных стерв -
если не бабочка, то и не бледный червь.
Только я намертво в чёрную землю врос,
в долгую память о блеске пшеничных кос.
Крылья опутаны временем, не взлететь,
а по ночам, разрушая, приходит смерть:
руки заботливы, взгляд безмятежено чист -
гладит, жалея, и вместе со мной молчит.
Если б слабее держала меня земля,
я бы забыл утешающий этот взгляд,
где-нибудь в Рио кашасу тянул и пел,
заворожённый лоснящейся бронзой тел...

Не унесён я по воздуху, не спасён:
держит меня неподатливый чернозём,
и неизменна подруга в моей ночи -
с ней в темноту ухожу
к тем, о ком
молчим.

Город трудно дышал, сберегая своё тепло,
защищался углами, напуган зимой и тих:
пролетая над городом, ветер махнул крылом
и рассыпал тревожно трепещущих белых птиц.

Рисовала цветок, как мишень, ледяная взвесь,
распрямлялась пружина метели, готовя залп,
небо снова дарило совсем не благую весть,
город в землю смотрел и боялся поднять глаза.

Не сумев отыскать слабину в городской броне,
поезда уходили, надеясь вернуться в срок
и, прощаясь, гудели - ты нужен, ты нужен мне,
и пугали голодных, ворующих дни сорок.

Поезда уходили, а город не верил в них,
выцветали обеты в искрящейся белизне,
и когда все взлетевшие птицы упали вниз,
зимний город, оставленный в прошлом, ушёл под снег.

Злые сказки

Персонажи сдаются. Ни сил, ни воли.
Вроде, надо жить, только слишком страшно.
Им хотелось жизнь перейти, как поле,
Но, свихнувшись, автор взрывает пашни.

Начинал помалу - лепил чудовищ,
Насылал Чужих на чужие страны.
Осмелел, почувствовав запах крови
И вложив персты, исцеляя, в раны.

Только бог заигравшихся в бога метит,
И бессилен автор, что с небом вровень:
Воскрешать не может увязший в смерти,
Обрекая на вечную боль героев.

Но легко решить все проблемы разом,
Если с богом может поспорить каждый -
И взлетают к небу обрывки сказок,
Провожая сдавшихся персонажей.

"Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы."
(Борис Пастернак)

Дома, готовясь зашагнуть в залив,
вдевают синь больного неба в обод.
Весенний ветер - дёрган и пуглив,
и голоден, как пёс в твоих трущобах.
Но чайкам без него невмоготу —
на край перил пытаясь примоститься,
мучительно всё утро на мосту
то плачет, то кричит большая птица.
А ветер мчится сквозь чугун витой,
и воет, застревая в узкой щели...

И кажется, что ты и сам готов
за ним брести без смысла и без цели,
цепляясь шпилями за мокрый небосвод,
легко рекой разламывая створы —
когда он, наигравшись, вновь уйдёт,
с осенними дождями прямо в море.

У тьмы печальные глаза.
Как трудно расставаться с теми,
кто не умеет воскресать -
и останавливает время.

В тревожную ночную даль
шуты бредут за королями,
святая с неба льёт вода,
безудержно благословляя,

и пропадает день за днём,
и нас безвременье не лечит,
опять кого-нибудь распнём,
чтоб стало жить немного легче.

Не рассуждая, где чей сын,
плевком с плеча отгоним чёрта,
привычно заведём часы
началом нового отсчёта.

Под их спокойный мерный бой
старей и равнодушней станем,
придумаем себе любовь -
любых ошибок оправданье.

Раздавался грохот и вой машин,
не росли стихи и деревья в соре,
и, устав от грязи сапог и шин,
город ночью полз незаметно к морю.

Он нырял и плавал в счастливых снах,
не рычали львы, так боялись сглазить –
и однажды ночью пришла волна:
город с морем бурно слились в экстазе.

Кладофора джунглями проросла
там, где раньше было тепло и сухо –
выплывает рыба из-за угла,
говорит: свобода есть царство духа!

Ни больных, ни плачущих – никого,
и теченьем двери открыты настежь.
Проплывает мимо подводных львов
невозможно синяя рыба счастья.

То ли биться в клетке и плакать, то ли
вымывать песчинки и дуть на ранки.
Королева с возу: коню - раздолье,
королю - свобода и буераки,
крепостям - пожары, солдатам - грогу,
чёрный конь - подарок кобыле сивой...
Королеве - бред и тоска по богу,
и её засыплют песком хамсины,
и её сожжёт - не любовь, так солнце:
нелюбовь так яростно пламенеет,
на зубах скрипит и песками жжётся.
Бог опять молчит - чёрной клеткой в небе.

У меня здесь - снег и дрожат осины:
говорят, они вспоминают мёртвых.
Нет меня - иссушена злым хамсином.
Нет любви на белом - снегами стёрта.

Слетает вечер с крыльями грача,
багряный лист теряя, словно знамя…
Rewsky

Отбой, мои послушные войска:
На траурный салют оставьте порох.
Меня янтарным глазом отыскав,
Раскрыла крылья ночь, как чёрный ворон.
Ещё грозит упрямый старый вяз,
Но осень, отпылав, пошла на убыль.
Мы славно воевали, не боясь -
Не там, не с тем, уверенно и глупо.
Напрасно ветер бился за меня,
Он тоже обессилен и ненужен,
Смерч красных листьев силится поднять -
И затихает, ими захлебнувшись.
Закат, теряя кровь, в полях лежит 
И тает, безнадёжностью изранен...

Мы вместе проиграли эту жизнь.
Но мне ещё платить, не умирая.

Я стану городом, в котором ты живёшь,
Его коротким беспокойным летом -
Потянутся усталые проспекты
За КАД, на зеленеющий ковёр,
Но я для них останусь незаметной.

Я растворюсь в бензиновой пыли -
Чихнёт безродный кот в твоём подъезде.
Он, как и я, для мира бесполезен,
Но любит жизнь - нахален и пытлив,
И даже в щель случайную пролезет.

А я уйду и стану синевой
Над городом -  такой больной и редкой.
Взгляну, как дышит, летом разогретый,
И упаду беспомощно в него
И равнодушно льющуюся реку.

И стану бликом на стальной воде...
Старушка голубям насыплет крошек,
Запротестуют чайки заполошно,
Надменный всадник будет вдаль глядеть -
Но разглядеть меня и он не сможет.

Всё утро ветер зазывал меня, кручинясь,
Потом затих, забился в щели, оробев...
Я потерялась, я почти неразличима
В белёсом сумраке спустившихся небес.
Меня не выдадут атланты в тёмных нишах,
Не смогут окна отражение поймать -
Я потерялась, пусть никто меня не ищет
Среди теней, пугливо жмущихся к домам.
Я не оставила на времени отметин
И растворилась слабым звуком в тишине.
Я потерялась в этом городе, где ветер -
Единственный, 
кто плачет обо мне.

Когда горят мосты, так едок дым,
Так горячо и больно с ними рядом...
Ты выпей за меня живой воды,
Почувствуй за меня её прохладу
И уходи, не надо слов больных 
Бросать - как горсть монет безумной нищей.
Мне не увидеть с этой стороны,
Оглянешься ли ты на пепелище.
Я не узнаю больше никогда,
Посмотришь ли, пройдя случайно мимо:
Ведь у меня здесь мёртвая вода
Дрожит в горсти... Ну, за тебя, любимый.
Я буду вспоминать, что ты ушёл,
Но всё же равнодушнее и реже...
Плесни живой воды - на посошок
И на помин души моей сгоревшей.

Как мало слов, когда они нужны.
Шагаю в лифт и долго жму на кнопку:
Я чувствую себя совсем больным.
Друзья, мне стало с вами - одиноко.
Вы хлопаете звонко по плечу,
И шутите, что я "такой же бука",
Раскатисто смеётесь, жмёте руку -
И я в ответ мучительно молчу.

Кабина лифта - персональный склеп.
Я чувствую, что вы - всё выше, выше...
И может быть, вы тоже, глядя вслед,
Кричите молча, только я не слышу.
Дойти до дома. На колени - плед.
Мне кажется, губам мешает наледь.
Но с теми, кто теперь уже не с нами,
Я говорю всё дольше и смелей.

А за окном опять - весенний шум,
И в памяти - мальчишеские лица.
Простите, если первым я скажу -
Пора в последний раз нам расходиться.
Не удержать легко скользящих дней
И фотографий в непослушных пальцах.
Друзья, мне больно с вами расставаться.
Но, уходя, молчать - ещё больней.

Легли на ветер чайки и зависли
Над городом, где жду тебя во сне,
Где ночь пугают мартовские сфинксы
И пристаёт к прохожим мокрый снег,
Где ангел вверх протягивает руку -
Но не грозит, а мне приветы шлёт,
Где до тебя - не надо на маршрутках:
Всего один небрежный перелёт.

А мой, бедняга -  он больной, промозглый.
Всё учится - грызёт гранит - река.
Снег спрятался, раскис и ждёт мороза,
И пакостит водой исподтишка.
Здесь, не узнав, меня уныло встретит
Троллейбус, что когда-то шёл к тебе.
Но нет тебя, есть серый дождь и  ветер,
Срывающий с карнизов голубей.

Двор умывается  и сохнет на ветру,
Он чувствует себя столичным фатом,
Стучит вода по стенкам звонких труб,
Взрывается, сверкая, у асфальта,
Спешит ручьём на еле слышный зов
Оборванных зимой больных историй
И льдинками скользит за горизонт -
В холодное проснувшееся море.
Последний снег, измазан и зернист,
В углы забившись, прячется от света,
А я теку с водой куда-то вниз
И больно таю, не дождавшись лета...

И эта тьма - живая 
© Рэнди Марш aka Майк Зиновкин

Коты истошно праздновали март 
И заставляло солнце крыши плакать, 
Когда на свет пришла живая тьма, 
На сердце наступив тяжёлой лапой.
А может быть, она пришла на зов...
Жестоко нанесла двойное комбо,
Заволокла беспечный горизонт
В тоскливо-грозовые катакомбы, 
Прикончила... Теперь границы нет,
Мозги в тоске пургу на небо гонят.
И остаётся лишь идти на свет
В конце туннеля, выйдя из вагона.

Я не рвала тельнях, сердец, гранат,
Не ныла про твои глаза и губы,
Я шла к тебе - немного по волнам,
Немного по огню и медным трубам.
Коней я не хватала на скаку,
Влёт окна, полночь и сервиз не била:
Я знала, этот мир на помощь скуп,
И просто шла, беречь стараясь силы.
Мне не чирикал предсказаний птах,
Слёз не ронял учитель с мудрым взором...
Я не дошла: ты был совсем не там,
Куда я шла так долго и упорно.
И я себе построила шалаш
И стала жить спокойно и устало.
Я шла к тебе...
Зачем, не знаю, шла.
Забыть тебя, наверное, пыталась.

Часовой
http://litset.ru/publ/10-1-0-73806
aledo

Каждый день на посту – в магазине, в фойе,
неопрятный, в потёртой одежде;
он давненько на праздник не ел оливье
и не пил за здоровье, как прежде...
=======================================

У дверей

Снова он у дверей - не любитель диет,
а дрожащий от страха беззубый.
Он давненько на праздник не ел оливье,
пироги и селёдку под шубой.

Со слезами мечтает он о сухаре,
но погрызть что-нибудь нет надежды -
манной кашей измучен, мучительно трезв:
даже пить он не может, как прежде.

Сыт по горло кефиром и всякой крупой
и, бывает, не ест больше суток,
а когда повезёт, сварит дочка компот
и, ругаясь, протрёт сухофрукты.

Снова зубы лечить посылает его -
он послушно идёт, как на плаху,
но у стоматологии, как часовой,
вновь стоит и трясётся от страха.

Карамелька

Раскатали у дома ледок и вот,
Оскользнёшься, как мышь в трехлитровой банке.
Я таких совсем не люблю погод:
Темень, холод и маятно спозаранку.

Так и кажется: выпустят из оков,
За стекло этой зимней глухой ловушки
В край, где тёплое молоко,
Одуванчиковые опушки,

В летний день земляничных зорь
Над прогретой доской крылечка,
В мир, где яркий лесной шатёр
Отражается в юркой речке.

Вот закрой на секунду глаза, закрой:
Видишь, лето к себе так и манит, манит...
И слегка обмороженною рукой
Карамельку нащупай в своём кармане.

Юлия Зазимко

"Раскатали у дома ледок и вот,
Оскользнёшься, как мышь в трехлитровой банке"

"И слегка обмороженною рукой
Карамельку нащупай в своём кармане"
Юлия Зазимко


Какмыш

Раскатали у дома ледок и ВОТ -
Что такое ВОТ, я скажу вам точно:
Это очень Вкусный Озябший Торт,
Оттого так маятно, нервно очень.

Так и кажется - выпустят погулять,
И поедешь враз в ледяную крошку,
В край, где кремовые поля,
Мармеладовые дорожки.

Я почти что ручной Какмыш,
Я сижу в трёхлитровой банке,
И терзает желудок мысль
О застывшей во льду приманке.

Вот закрой, мой хозяин глаза, закрой,
Разомкни оковы, мой зов услышав...
И слегка ампутированной рукой
угостись карамелькой, простив Какмыша.

По городу холодный ветер рыщет –
уносит в море городскую вонь.

Какое дело припортовым нищим
до предсказаний и далёких войн.
У них – свои проблемы и провидцы:
где ночью ожидается погром,
кто помирает долго, но в больнице,
кого уже прибили ни за грош,
кому ножом наставили отметин,
чтоб не пытался отыскать вражин...

Страшнее смерти – долгий путь до смерти,
страшнее жизни – только вечно жить
и замерзать, и загнивать, старея,
и ненавидеть всех, кто не помог.
В метро просить – куда уже страшнее:
получишь горький хлеб, лишившись ног.

А в церкви – хоть тепло, но все чужие,
и не понять возвышенных глубин:
то батюшка пугает вечной жизнью,
то конкуренты норовят убить.

Её уже приметил каждый гид -
бредя по Караванной, по Манежной,
молчит старуха, держит тюк одежды:
мужскую куртку, сверху - сапоги.

Сначала мир её не замечал,
неделей позже каждый усмехался -
она брела с Литейного до Спаса,
всегда кружила долго - лишний час.

Стояла без движенья на мосту:
ложился снег на плечи и не таял.
Ей через месяц все помочь пытались -
она молчала, глядя в пустоту.

Она не замечала белых мух,
она ждала - кого? С икон сошедших?
Что сделаешь, весь город - сумасшедший,
она хоть не мешает никому.

Уже передвигается с трудом,
всегда молчит - она жива надеждой.
Несёт старуха мёртвому одежду
то к Мариинской, то обратно в дом.

Однажды поезда о Рождестве
передадут шифровки перестуком -
я подожду, пока погаснет свет,
и побреду по чёрным переулкам.

Меня проводит радостный гудок,
звезда начнёт движенье по орбите -
и зарево неспящих городов
не помешает мне её увидеть.

На площадях и улицах пустых
не заблудиться в лунном свете скудном.
Мне надо лишь дождаться темноты
и всё идти, идти и верить в чудо.

Но город вечно с ночью не в ладу:
вливаются огни, не видно края,
и свет не гаснет, и напрасно жду,
и фонари слепят, не прогорая.

Мой город не желает перемен -
горит, гудит машинами в заторе,
боясь однажды в наступившей тьме
увидеть след звезды, упавшей в море.

За окном пылают прожектора,
полуночным залпом куранты бьют.
Закрутило время весь мир в спираль –
все дороги ночью ведут на юг.

Всё равно – на запад ли, на восток
тяжело гружёный ушёл состав:
это полночь новый кладёт виток,
метрономом стыков прогрохотав.

Нарастает гул в колесе литом,
заглушив изогнутых судеб хруст.
Словно штопор, время пошло винтом –
отправляя к югу смертельный груз.

Никогда не знаешь наверняка,
где закрутит жёсткое волокно.
Но сегодня – лязгом товарняка –
постучала полночь в моё окно.

Читает Жиль де Брюн

Мой замок в два окна угрюмо смотрит в поле:
он с каждым ноябрём становится темней.
Не знаю, почему гостями дом наполнен
и сколько за спиной непрошеных теней,

скользнувших сквозь окно, там, где луна распята –
не увидать их лиц, беспомощна свеча.
И всё идут, идут, качаясь в лунных пятнах,
не глядя мне в глаза, и всё молчат... молчат...

И только чёрный кот мне что-то шепчет в ухо –
как дьявол, вездесущ, хитёр и одноглаз,
но он плевал на тьму и не боится духов,
и тени, задрожав, уходят в зеркала.

Уже давно прошло, что было между нами,
под образами свет спокоен и лучист,
и укрощает тьму оранжевое пламя
и одноглазый кот, и угольки в печи.

Я провожу гостей и в предрассветно-сонном
пустом своём дому ушедших помяну.
А жёлтый лунный глаз таращится мне в окна,
и наглый жёлтый глаз кошачий – на луну.

Она молчит, молчит всегда,
всегда в её глазах – пустыня...

Хотя предсказана беда,
вдруг даст Господь – и чаша минет.
На праздник сына приодев,
гордилась тихо, но безмерно,
ведь молодость полна надежд,
и в молодости все бессмертны.

Законы времени просты –
оно состарит и разрушит,
приходят сроки ждать беды,
молчать бессильно от удушья,
и просыпаться по ночам,
и прятаться, как от удара,
и задыхаться,
и молчать,
ещё не завтра,
нет, не завтра...

А завтра – ближе,
не спасёт
от ужаса, что напророчен,
пустыня ждёт –
и бросить всё,
брести, брести, добраться к ночи,
лечь на темнеющий песок,
и замерзать,
и плакать, плакать...

Но надо жить, забыв про сон,
и выдирать себя из мрака,
нельзя уйти и встретить ночь,
чтоб не увидеть кровь пролитой:
а вдруг – коснуться, вдруг – помочь
рукой,
дыханием,
молитвой...

В пустыне – крест над головой.
В пустыне – небеса бездонны.
И тишина – как крик, как вой,
мой мальчик,
мой...

Молчат мадонны.

Когда часы, пробив, бредут
брать сумасшедших на поруки,
последний, стерегущий ночь,
спешит спасти свои миры
и в кофеиновом бреду,
роняя тапки и окурки,
он открывает дверь в окно
и вылетает из игры.

А я пока ещё держусь –
во тьме идут стада чудовищ,
и только психи могут спать
в непрочных каменных домах.
Но нагоняет сверху жуть
тот, кто коров на небе доит:
бормочет мне, что я попал
и всё вокруг сошло с ума.

И я совсем уже готов
довериться разумной ночи,
но слышу где-то высоко
небесных псов довольный гав:
собачники всех городов
спасаются от одиночеств,
с утра пораньше поводком
себя к собакам привязав.

Моих невидимых годзилл
пугают йорики и корги,
остатками гадальных гущ
плюёт кофейник на плите,
и окна, солнце отразив,
призывно раскрывают створки,
рисуя новый путь в мозгу
у сумасшедших всех мастей.

В городе чужом сумрачно

В городе чужом сумрачно –
Небо бережёт лампочки.
Весь мой скромный мир в сумочке,
А уют – приют лавочки.
Ветер шелестит блюзово,
Гнутся тополя мимами,
Ночь уходит прочь лузером,
Страхи прихватив мнимые.
Заблестит рассвет рыбицей,
Косяком пойдет вобловым.
Солнечная прядь выбьется
Из-под котелка облака.
День разбудит рой уличный,
Над толпой всплывут головы,
Будет нынче зной умничать,
Плечи обжигать голые.
У меня паром – полночью,
Кончится побег суточный.
В городе чужом солнечно,
Только все равно сумрачно…
(Лена Скачко)



Что-то не так

В комнате моей сумрачно -
Не уберегла лампочки.
Из окна фонарь уличный
Осветил меня в тапочках.
Не с кого теперь спрашивать,
Если только звать с улицы.
В темноте сидеть страшненько:
Головы кругом чудятся.
Всплыли к потолку полночно,
Люстру окружив поясом -
Вроде бы висят молча, но
Только всё равно боязно.
Головы плывут стражами,
Не могу сидеть в сумраке.
Для ремонта всё важное
Есть наверняка в сумочке.
Корчат тополя рожицы,
Глядя на меня с ужасом,
В сумочке нашлись ножницы.
Головы быстрей кружатся.
Люстру обвяжу проводом,
Правдами и не правдами.
Падать, вроде, нет повода,
Только всё равно падает...

"Объявим ночь и вывесим луну"
Наталья Коноплёва -Юматова
http://www.stihi.ru/2022/08/07/2274

Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки.
Всё подлинно, а не «под старину»!
Черпайте ночь серебряною ложкой!

Луна и серебро — почти родня.
Друг в друге открываются, не споря,
И тайнами искателя маня,
Скрывают клады, опуская в море...

Объявим ночь, сыграется спектакль,
Единственный — во славу этой ночи!..
Сон, приближаясь, проявляет такт.
Он знает роль свою, но знать не хочет,

Что будет дальше, в действии втором!..
Рассвет, вторгаясь, занимает трон.


1.

"Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки"

Великий

Я солнцу полный объявил расчёт
И ночь державно выпустил на волю,
Но наглый чёрт забрался на плечо
И мне твердит, что без него я нолик.

Что бездарю хвостатых нужен взвод,
Чтоб проявился лирик в рифмоплёте,
И что имел хотя бы одного
Есенин, наше всё и даже Гёте.

Он врёт, подлец, и времена не те,
Слегка косноязычен я, а так-то -
Поэтище и вырос из чертей,
Которым незнакомо чувство такта.

Да, я велик - его с плеча стряхну
И заменю на звёзды и луну.

2.


"Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки."

"Сон, приближаясь, проявляет такт."

Программное

Нам, светлячкам, пора на мир взглянуть
И заменить привычный на хороший:
Объявим ночь и вывесим луну,
А звёзд стряхнём, светящиеся крошки.

Да будет ночь не только до утра
И мрак на сцене для букашек вечен!
Не только звёзд пора уже убрать -
Всех, затмевающих нас в жизни человечьей.

Пусть человеки попадут в замес,
А также псы, коты и иже с ними,
И только сон болтается во тьме
И проявляет такт, восторг и снимки.

Мы будем их гонять остервенело!
Осталось лишь понять, как это сделать.

3.


"И звёзд стряхнём"

Объяснительный записк

Я тихо вил и грабль и ножниц нёс
И встретил неизвестный франт нездешний,
А он спросил - а вы видали звёзд?
И я, признаюсь, несколько опешил.

Его задач меня за душ задел,
Но не было резон с пацан трепаться,
Ответил я - тебе-то что за дел?
Сначала убеди мой мотиваций.

Ответ его был был чрезвычайно прост:
Вам нужен воспитаний с розгом в сумме,
когда светящий крошек свалит звёзд,
ему пропишут тюрьм и вечный сумерк.

Я свой напряг умищ, нацелил вил
И пригрозил свести его в могил.

Где злится мурена
и бродит ставрида,
прекрасна-нетленна -
живёт Атлантида:

в широких проспектах
и улочках узких
гуляют креветки,
резвятся моллюски,

промчатся, привычно
глазищи тараща,
и рыба-тряпичник,
и рыба-фонарщик.

Хватает и тризн, и
печальных отметин,
поскольку есть в жизни
всегда место смерти.

Над островом сонным -
и звёзды и кони,
и шепчутся волны:
ты помнишь... ты помни...
ш-ш-ш-ш-ш...

Сентябрь дороги дождями месит.
Перрон дрожит, суетой измотан.
Свобода там, где обрубки рельсов
прижаты лезвием горизонта.

Пора приблизить момент прорыва,
учить язык и повадки птичьи:
где нет дорог, вырастают крылья
у разогнавшихся электричек.

Они забудут весь путь, что прожит,
откроют тайны небесных лоций...
Перрон увидит, что всё возможно,
и поползёт вслед за ними к солнцу.

Прошлого нет у живущих в стае,
к дому не память ведёт, не гон.

…Вывернув звёзды наружу сталью,
небо по дому вело огонь.
Ужас пронзал горячо и остро:
больно в небесном аду гореть.
Верность – не лучшее в жизни свойство,
верностью любит кормиться смерть.
Цепь перерезал, вонзившись слёту,
бритвенным краем железный лист.
Пёс бы спасал до разрыва лёгких –
но оказалось, что все ушли.
Горе бессмысленно и бездонно,
горе ломает с теченьем лет:
брошенным псам не понять резонов,
страшно поверить, что бога нет.

Он одичал и прибился к стае,
жизнь продолжалась – любовь, вражда...
Но иногда возвращался тайно –
молча смотрел и как будто ждал.
Только внутри оборвалось что-то:
тех, кто ушёл, не найдёшь нигде.

Стая зовёт.
Впереди – охота
на ненавистных ему людей.

"Забрезжил пасмурный рассвет,
Четыре сбоку – ваших нет"
@Neihardt

На столе коньяк, нарезка, стаканы с чаем.
Мой попутчик нетрезв и, наверное, не случаен.
Говорит – ты же наш, значит, пей, заливая горе,
что не может нагнать друзей твой когда-то скорый.
Говорит – давай, из горла, без закуски, с таком...
За окном безнадёжна мгла захудалого полустанка.
Рвётся жизнь клочками, и кто-то нажал на тормоз.
Фонари, качаясь, рисуют вокруг фантомов.
Мой попутчик – нечистый, и мне не уехать дальше,
ночь тоскливо молчит, и куда-то пропали наши.
Уходили – кто хлопнув дверью, а кто спокойно,
я не спорил, веря, что время залечит войны.
А сосед по пьяни меня называет "парнем",
говорит – помянем всех наших не наших армий.
Говорит – признайся, ты просто боишься встречи,
говорит – не парься, мы будем стоять здесь вечно.

Прощаньице

Цитаты:
Меня томит гриппок осенний...
Я рад причудливой бутылке...
Тому, что грудь теснит жарок...

Пародия:

Синею я, налейте рюмку,
болезнюшки пошли вразнос:
меня томит гриппок и чумка,
хоть я ни разу не барбос.

Я до чахоточки простужен,
бациллки мучают меня,
но светел тем любой недужик,
что можно капельку принять.

Хоть на бутылку нет силёнки -
но бочечка милее мне,
ведь чем вместительнее ёмкость,
тем больше истинки в вине.

Причудлив хрипик в стетоскопе
и, как снежок, мой носик бел...
И выпил я винца, и попик
меня в дороженьку отпел.

Воскресший

Цитата:
Сплелись в цепочку воскресений
Недуга светлые деньки.

Пародия:

Я умирал наутро снова
на стуле, дыбе и костре,
я был распят и четвертован -
но выпил пива и воскрес!

И вот уже лечу привычно,
как будто крылья за спиной,
и рай кругом, и пенье птичек,
и два апостола со мной.

Винца нальём и скажем - прозит!
Портвейн - воистину елей!
Мы потребляем суть амброзий,
а не снежок, там, или клей.

Из ничего добудем снеди -
и поруганью предадут
нас меркантильные соседи,
за жадность им гореть в аду.

Меня не задевает ругань:
я знаю, что всегда хорош -
и в светлые деньки недуга,
и в страшные мгновенья ЗОЖ.

Мадонна

Она боялась – как бы не засохла
вдруг выросшая вишня у ворот.
Свекровь корила – сбросишь ведь, дурёха –
а женщина лишь гладила живот,
и пяточка под нежными руками
переставала ударять под дых.
Смеялся бог, с тропы сдувая камни:
не оступись, не расплещи воды.
Казалось, обещал тогда Всевышний,
что вечны будут радость, сын и дом.
Она всё лето поливала вишню,
упрямо веря, что – живой водой.

Кто говорит, мол, слава богу, ранен,
зато живой...
Её дрожит рука:
боль взрослого ребёнка забирая –
так страшно ненароком расплескать.
Она стара, по-прежнему упряма.
Свекровь устала жить и умерла.
Ребёнок хочет пить, он шепчет… мама...
Лежит который год – совсем ослаб.
Бог радуется с кем-то, кто счастливей,
нет от судьбы страховок и защит.
Давно засохла вишня без полива.

Пои дитя... Воды не расплещи.

Рыбка

Мы спорили, потом, убавив пыл,
решили, что морозить – слишком жёстко.
Чуть не разбив аквариум, добыл
наш Колька-дурачок вуалехвостку.

Вниз с высоты пакет с водой швырнуть –
на бомбу так пленительно похоже!
На нас орал, держась рукой за грудь,
что сдаст в милицию, обрызганный прохожий.

А мы искали рыбку – не нашли.
Мешались у старушек под ногами,
кота трясли, но не было улик.
Постановили – вознеслась, как ангел.

А Колька вечно лез, где высоко,
нас обзывал ссыклом и дураками.
Он спрыгнул в яму на забитый кол,
и мамы плакали и нас не отпускали.

А мы шептались – осмотрел бы дно,
когда бы он таким придурком не был.
Боясь признаться, мы храбрились, но
исподтишка поглядывали в небо.

Нет, я не трус, но, всё же, иногда
мне кажется – играет кто-то рядом,
мне кажется – вокруг меня вода,
смерзаясь в лёд, утягивает падать.

Я помню всех, с кем жил в одном дворе,
но лица стёрты, силуэты зыбки...
Боюсь однажды в небо посмотреть,
а в небе – рыбки, рыбки...

"И вдруг я вздрогнул: в шляпу упала первая монетка - десять пфеннигов; монетка ударилась о сигарету и немного сдвинула ее. Я положил сигарету на место и снова запел."
Генрих Бёлль, "Глазами клоуна"

Под землёй весна, на стене расцвели граффити:
терапия потери сознаний - гештальт и фито.
Ядовитые плети блёклых тентаклей Асфета,
прорастают цветами в белёсый флёр на лафетах...

Бледный конь становится красным в пролитом лафите.

Не укрыться от взгляда нагой чернокожей Евы,
в антрацитовом небе горят созвездия гнева -
им из чёрной глины земли угрожают травы.
И если
идёшь туда, то правы́, кто справа...

А пойдёшь оттуда - все правые станут слева.

Я заброшу дела и приду в переход с гитарой,
сяду там, где лохматый пёс сторожит отару,
и не стану искать истоки древнейших историй,
буду петь не гимны с отсылом в Коран и Тору...

Попурри колыбельных песен для самых старых.

Будет литься огонь со стен-н-на меня медово,
все фантомы расставлены, вечери все готовы:
молодое вино и нарезка из распрей давних.
Я дождусь того, кто раскрасил на небе ставни...

- Эй, братишка, впиши этот блюз в левый глаз святого.

Падение

Выронил бог из ладоней одно из солнц,
и затуманился горечью светлый лик.
Солнечный диск стал прозрачен и невесом -
падает, кружится, словно осенний лист.

Разницы нет уже, кто виноват, кто прав,
если слабеет огонь и бледнеет луч.
Жалко до боли короткие жизни трав,
тянущих тонкие руки к его теплу.

Божьи ладони легко переносят жар.
Солнца - как будто монеты в его горсти.
Только моё сорвалось и летит, кружась -
не удержать от падения, не спасти:

золотом тускло блеснёт, завершая путь,
и пропадёт в тёплом ворохе мёртвых звёзд.

Если не поздно, придумай же что-нибудь,
что-нибудь, Господи, если ещё не поз...

Не в себе

Как поздно...
Электричек больше нет,
и мне никак отсюда не уехать.
В полночном переходе - тусклый свет,
моих шагов запаздывает эхо.

Сон города прерывист, неглубок,
от набережных стылым ветром тянет.
Здесь, говорят, ночами бродит бог -
но мы проходим разными путями.

Вопросов в голове к нему не счесть,
но не рискну задать - а вдруг ответит
и для меня настанет время че,
а может, икс, а может, что-то третье.

Мой город спит, дневной снимая шок.
Пугаюсь, видя бога в каждом фрике.
Я шёл в себя, но так и не пришёл -
и здесь, где я, не ходят электрички.

Море в душе

Синие вены в наколки легко вплелись:
"за ВМФ" на руке, на плече - "берет".
Ветер свихнулся от жара бетонных плит,
шепчет, катая бумажки, что моря нет.

Старый пьянчужка не любит просить и ныть,
Терпит жару, только птицы в помойке злят:
чайка, забывшая ярость морской волны,
бьётся с вороной за сладкий кусок гнилья.

Солнце палит, раздражая, за часом час.
Плохо, что руки в последние дни дрожат.
Старый копается в мусоре, бормоча:
- К морю уеду, вот только скоплю деньжат.

Где-то добудет сивуху и колбасу.
Грязные пальцы потрёт о собачью шерсть,
выпьет и скажет лежащему рядом псу:
- Все вы несчастны: нет моря у вас в душе.

Порт раскалён и над ним небосвод горит,
яркие искры играют в морской волне...
Снова по городу пьяный бредёт старик.
- Скоро уеду, - бормочет, - здесь моря нет.

Авиафобия*

Летящие навстречу птицы бесят: поверю в кротость голубя едва ли. Не гадили б они из поднебесья - классически, по Блоку, целовались, я их терпел бы, стиснув зубы, слушал...
Сбежать бы и забыть на "крабле-крибле" технические данные кукушек и все калибры двинутых колибри. Но стаи, как нарочно, застят солнце, мотаясь между севером и югом. А мне наскучит бегство и придётся осесть у страшных диких мумбо-юмбо. Среди детей природы раствориться, и с ними под беспечные там-тамы гадать на цвет крыла безумной птицы, порхающей над хищными цветами.

___________
* боязнь летящих птиц