Раздавался грохот и вой машин,
не росли стихи и деревья в соре,
и, устав от грязи сапог и шин,
город ночью полз незаметно к морю.

Он нырял и плавал в счастливых снах,
не рычали львы, так боялись сглазить –
и однажды ночью пришла волна:
город с морем бурно слились в экстазе.

Кладофора джунглями проросла
там, где раньше было тепло и сухо –
выплывает рыба из-за угла,
говорит: свобода есть царство духа!

Ни больных, ни плачущих – никого,
и теченьем двери открыты настежь.
Проплывает мимо подводных львов
невозможно синяя рыба счастья.

То ли биться в клетке и плакать, то ли
вымывать песчинки и дуть на ранки.
Королева с возу: коню - раздолье,
королю - свобода и буераки,
крепостям - пожары, солдатам - грогу,
чёрный конь - подарок кобыле сивой...
Королеве - бред и тоска по богу,
и её засыплют песком хамсины,
и её сожжёт - не любовь, так солнце:
нелюбовь так яростно пламенеет,
на зубах скрипит и песками жжётся.
Бог опять молчит - чёрной клеткой в небе.

У меня здесь - снег и дрожат осины:
говорят, они вспоминают мёртвых.
Нет меня - иссушена злым хамсином.
Нет любви на белом - снегами стёрта.

Слетает вечер с крыльями грача,
багряный лист теряя, словно знамя…
Rewsky

Отбой, мои послушные войска:
На траурный салют оставьте порох.
Меня янтарным глазом отыскав,
Раскрыла крылья ночь, как чёрный ворон.
Ещё грозит упрямый старый вяз,
Но осень, отпылав, пошла на убыль.
Мы славно воевали, не боясь -
Не там, не с тем, уверенно и глупо.
Напрасно ветер бился за меня,
Он тоже обессилен и ненужен,
Смерч красных листьев силится поднять -
И затихает, ими захлебнувшись.
Закат, теряя кровь, в полях лежит 
И тает, безнадёжностью изранен...

Мы вместе проиграли эту жизнь.
Но мне ещё платить, не умирая.

Я стану городом, в котором ты живёшь,
Его коротким беспокойным летом -
Потянутся усталые проспекты
За КАД, на зеленеющий ковёр,
Но я для них останусь незаметной.

Я растворюсь в бензиновой пыли -
Чихнёт безродный кот в твоём подъезде.
Он, как и я, для мира бесполезен,
Но любит жизнь - нахален и пытлив,
И даже в щель случайную пролезет.

А я уйду и стану синевой
Над городом -  такой больной и редкой.
Взгляну, как дышит, летом разогретый,
И упаду беспомощно в него
И равнодушно льющуюся реку.

И стану бликом на стальной воде...
Старушка голубям насыплет крошек,
Запротестуют чайки заполошно,
Надменный всадник будет вдаль глядеть -
Но разглядеть меня и он не сможет.

Всё утро ветер зазывал меня, кручинясь,
Потом затих, забился в щели, оробев...
Я потерялась, я почти неразличима
В белёсом сумраке спустившихся небес.
Меня не выдадут атланты в тёмных нишах,
Не смогут окна отражение поймать -
Я потерялась, пусть никто меня не ищет
Среди теней, пугливо жмущихся к домам.
Я не оставила на времени отметин
И растворилась слабым звуком в тишине.
Я потерялась в этом городе, где ветер -
Единственный, 
кто плачет обо мне.

Когда горят мосты, так едок дым,
Так горячо и больно с ними рядом...
Ты выпей за меня живой воды,
Почувствуй за меня её прохладу
И уходи, не надо слов больных 
Бросать - как горсть монет безумной нищей.
Мне не увидеть с этой стороны,
Оглянешься ли ты на пепелище.
Я не узнаю больше никогда,
Посмотришь ли, пройдя случайно мимо:
Ведь у меня здесь мёртвая вода
Дрожит в горсти... Ну, за тебя, любимый.
Я буду вспоминать, что ты ушёл,
Но всё же равнодушнее и реже...
Плесни живой воды - на посошок
И на помин души моей сгоревшей.

Как мало слов, когда они нужны.
Шагаю в лифт и долго жму на кнопку:
Я чувствую себя совсем больным.
Друзья, мне стало с вами - одиноко.
Вы хлопаете звонко по плечу,
И шутите, что я "такой же бука",
Раскатисто смеётесь, жмёте руку -
И я в ответ мучительно молчу.

Кабина лифта - персональный склеп.
Я чувствую, что вы - всё выше, выше...
И может быть, вы тоже, глядя вслед,
Кричите молча, только я не слышу.
Дойти до дома. На колени - плед.
Мне кажется, губам мешает наледь.
Но с теми, кто теперь уже не с нами,
Я говорю всё дольше и смелей.

А за окном опять - весенний шум,
И в памяти - мальчишеские лица.
Простите, если первым я скажу -
Пора в последний раз нам расходиться.
Не удержать легко скользящих дней
И фотографий в непослушных пальцах.
Друзья, мне больно с вами расставаться.
Но, уходя, молчать - ещё больней.

Легли на ветер чайки и зависли
Над городом, где жду тебя во сне,
Где ночь пугают мартовские сфинксы
И пристаёт к прохожим мокрый снег,
Где ангел вверх протягивает руку -
Но не грозит, а мне приветы шлёт,
Где до тебя - не надо на маршрутках:
Всего один небрежный перелёт.

А мой, бедняга -  он больной, промозглый.
Всё учится - грызёт гранит - река.
Снег спрятался, раскис и ждёт мороза,
И пакостит водой исподтишка.
Здесь, не узнав, меня уныло встретит
Троллейбус, что когда-то шёл к тебе.
Но нет тебя, есть серый дождь и  ветер,
Срывающий с карнизов голубей.

Двор умывается  и сохнет на ветру,
Он чувствует себя столичным фатом,
Стучит вода по стенкам звонких труб,
Взрывается, сверкая, у асфальта,
Спешит ручьём на еле слышный зов
Оборванных зимой больных историй
И льдинками скользит за горизонт -
В холодное проснувшееся море.
Последний снег, измазан и зернист,
В углы забившись, прячется от света,
А я теку с водой куда-то вниз
И больно таю, не дождавшись лета...

И эта тьма - живая 
© Рэнди Марш aka Майк Зиновкин

Коты истошно праздновали март 
И заставляло солнце крыши плакать, 
Когда на свет пришла живая тьма, 
На сердце наступив тяжёлой лапой.
А может быть, она пришла на зов...
Жестоко нанесла двойное комбо,
Заволокла беспечный горизонт
В тоскливо-грозовые катакомбы, 
Прикончила... Теперь границы нет,
Мозги в тоске пургу на небо гонят.
И остаётся лишь идти на свет
В конце туннеля, выйдя из вагона.

Я не рвала тельнях, сердец, гранат,
Не ныла про твои глаза и губы,
Я шла к тебе - немного по волнам,
Немного по огню и медным трубам.
Коней я не хватала на скаку,
Влёт окна, полночь и сервиз не била:
Я знала, этот мир на помощь скуп,
И просто шла, беречь стараясь силы.
Мне не чирикал предсказаний птах,
Слёз не ронял учитель с мудрым взором...
Я не дошла: ты был совсем не там,
Куда я шла так долго и упорно.
И я себе построила шалаш
И стала жить спокойно и устало.
Я шла к тебе...
Зачем, не знаю, шла.
Забыть тебя, наверное, пыталась.

Часовой
http://litset.ru/publ/10-1-0-73806
aledo

Каждый день на посту – в магазине, в фойе,
неопрятный, в потёртой одежде;
он давненько на праздник не ел оливье
и не пил за здоровье, как прежде...
=======================================

У дверей

Снова он у дверей - не любитель диет,
а дрожащий от страха беззубый.
Он давненько на праздник не ел оливье,
пироги и селёдку под шубой.

Со слезами мечтает он о сухаре,
но погрызть что-нибудь нет надежды -
манной кашей измучен, мучительно трезв:
даже пить он не может, как прежде.

Сыт по горло кефиром и всякой крупой
и, бывает, не ест больше суток,
а когда повезёт, сварит дочка компот
и, ругаясь, протрёт сухофрукты.

Снова зубы лечить посылает его -
он послушно идёт, как на плаху,
но у стоматологии, как часовой,
вновь стоит и трясётся от страха.

Карамелька

Раскатали у дома ледок и вот,
Оскользнёшься, как мышь в трехлитровой банке.
Я таких совсем не люблю погод:
Темень, холод и маятно спозаранку.

Так и кажется: выпустят из оков,
За стекло этой зимней глухой ловушки
В край, где тёплое молоко,
Одуванчиковые опушки,

В летний день земляничных зорь
Над прогретой доской крылечка,
В мир, где яркий лесной шатёр
Отражается в юркой речке.

Вот закрой на секунду глаза, закрой:
Видишь, лето к себе так и манит, манит...
И слегка обмороженною рукой
Карамельку нащупай в своём кармане.

Юлия Зазимко

"Раскатали у дома ледок и вот,
Оскользнёшься, как мышь в трехлитровой банке"

"И слегка обмороженною рукой
Карамельку нащупай в своём кармане"
Юлия Зазимко


Какмыш

Раскатали у дома ледок и ВОТ -
Что такое ВОТ, я скажу вам точно:
Это очень Вкусный Озябший Торт,
Оттого так маятно, нервно очень.

Так и кажется - выпустят погулять,
И поедешь враз в ледяную крошку,
В край, где кремовые поля,
Мармеладовые дорожки.

Я почти что ручной Какмыш,
Я сижу в трёхлитровой банке,
И терзает желудок мысль
О застывшей во льду приманке.

Вот закрой, мой хозяин глаза, закрой,
Разомкни оковы, мой зов услышав...
И слегка ампутированной рукой
угостись карамелькой, простив Какмыша.

По городу холодный ветер рыщет –
уносит в море городскую вонь.

Какое дело припортовым нищим
до предсказаний и далёких войн.
У них – свои проблемы и провидцы:
где ночью ожидается погром,
кто помирает долго, но в больнице,
кого уже прибили ни за грош,
кому ножом наставили отметин,
чтоб не пытался отыскать вражин...

Страшнее смерти – долгий путь до смерти,
страшнее жизни – только вечно жить
и замерзать, и загнивать, старея,
и ненавидеть всех, кто не помог.
В метро просить – куда уже страшнее:
получишь горький хлеб, лишившись ног.

А в церкви – хоть тепло, но все чужие,
и не понять возвышенных глубин:
то батюшка пугает вечной жизнью,
то конкуренты норовят убить.

Её уже приметил каждый гид -
бредя по Караванной, по Манежной,
молчит старуха, держит тюк одежды:
мужскую куртку, сверху - сапоги.

Сначала мир её не замечал,
неделей позже каждый усмехался -
она брела с Литейного до Спаса,
всегда кружила долго - лишний час.

Стояла без движенья на мосту:
ложился снег на плечи и не таял.
Ей через месяц все помочь пытались -
она молчала, глядя в пустоту.

Она не замечала белых мух,
она ждала - кого? С икон сошедших?
Что сделаешь, весь город - сумасшедший,
она хоть не мешает никому.

Уже передвигается с трудом,
всегда молчит - она жива надеждой.
Несёт старуха мёртвому одежду
то к Мариинской, то обратно в дом.

Однажды поезда о Рождестве
передадут шифровки перестуком -
я подожду, пока погаснет свет,
и побреду по чёрным переулкам.

Меня проводит радостный гудок,
звезда начнёт движенье по орбите -
и зарево неспящих городов
не помешает мне её увидеть.

На площадях и улицах пустых
не заблудиться в лунном свете скудном.
Мне надо лишь дождаться темноты
и всё идти, идти и верить в чудо.

Но город вечно с ночью не в ладу:
вливаются огни, не видно края,
и свет не гаснет, и напрасно жду,
и фонари слепят, не прогорая.

Мой город не желает перемен -
горит, гудит машинами в заторе,
боясь однажды в наступившей тьме
увидеть след звезды, упавшей в море.

За окном пылают прожектора,
полуночным залпом куранты бьют.
Закрутило время весь мир в спираль –
все дороги ночью ведут на юг.

Всё равно – на запад ли, на восток
тяжело гружёный ушёл состав:
это полночь новый кладёт виток,
метрономом стыков прогрохотав.

Нарастает гул в колесе литом,
заглушив изогнутых судеб хруст.
Словно штопор, время пошло винтом –
отправляя к югу смертельный груз.

Никогда не знаешь наверняка,
где закрутит жёсткое волокно.
Но сегодня – лязгом товарняка –
постучала полночь в моё окно.

Мой замок в два окна угрюмо смотрит в поле:
он с каждым ноябрём становится темней.
Не знаю, почему гостями дом наполнен
и сколько за спиной непрошеных теней,

скользнувших сквозь окно, там, где луна распята –
не увидать их лиц, беспомощна свеча.
И всё идут, идут, качаясь в лунных пятнах,
не глядя мне в глаза, и всё молчат... молчат...

И только чёрный кот мне что-то шепчет в ухо –
как дьявол, вездесущ, хитёр и одноглаз,
но он плевал на тьму и не боится духов,
и тени, задрожав, уходят в зеркала.

Уже давно прошло, что было между нами,
под образами свет спокоен и лучист,
и укрощает тьму оранжевое пламя
и одноглазый кот, и угольки в печи.

Я провожу гостей и в предрассветно-сонном
пустом своём дому ушедших помяну.
А жёлтый лунный глаз таращится мне в окна,
и наглый жёлтый глаз кошачий – на луну.

Она молчит, молчит всегда,
всегда в её глазах – пустыня...

Хотя предсказана беда,
вдруг даст Господь – и чаша минет.
На праздник сына приодев,
гордилась тихо, но безмерно,
ведь молодость полна надежд,
и в молодости все бессмертны.

Законы времени просты –
оно состарит и разрушит,
приходят сроки ждать беды,
молчать бессильно от удушья,
и просыпаться по ночам,
и прятаться, как от удара,
и задыхаться,
и молчать,
ещё не завтра,
нет, не завтра...

А завтра – ближе,
не спасёт
от ужаса, что напророчен,
пустыня ждёт –
и бросить всё,
брести, брести, добраться к ночи,
лечь на темнеющий песок,
и замерзать,
и плакать, плакать...

Но надо жить, забыв про сон,
и выдирать себя из мрака,
нельзя уйти и встретить ночь,
чтоб не увидеть кровь пролитой:
а вдруг – коснуться, вдруг – помочь
рукой,
дыханием,
молитвой...

В пустыне – крест над головой.
В пустыне – небеса бездонны.
И тишина – как крик, как вой,
мой мальчик,
мой...

Молчат мадонны.

Когда часы, пробив, бредут
брать сумасшедших на поруки,
последний, стерегущий ночь,
спешит спасти свои миры
и в кофеиновом бреду,
роняя тапки и окурки,
он открывает дверь в окно
и вылетает из игры.

А я пока ещё держусь –
во тьме идут стада чудовищ,
и только психи могут спать
в непрочных каменных домах.
Но нагоняет сверху жуть
тот, кто коров на небе доит:
бормочет мне, что я попал
и всё вокруг сошло с ума.

И я совсем уже готов
довериться разумной ночи,
но слышу где-то высоко
небесных псов довольный гав:
собачники всех городов
спасаются от одиночеств,
с утра пораньше поводком
себя к собакам привязав.

Моих невидимых годзилл
пугают йорики и корги,
остатками гадальных гущ
плюёт кофейник на плите,
и окна, солнце отразив,
призывно раскрывают створки,
рисуя новый путь в мозгу
у сумасшедших всех мастей.

В городе чужом сумрачно

В городе чужом сумрачно –
Небо бережёт лампочки.
Весь мой скромный мир в сумочке,
А уют – приют лавочки.
Ветер шелестит блюзово,
Гнутся тополя мимами,
Ночь уходит прочь лузером,
Страхи прихватив мнимые.
Заблестит рассвет рыбицей,
Косяком пойдет вобловым.
Солнечная прядь выбьется
Из-под котелка облака.
День разбудит рой уличный,
Над толпой всплывут головы,
Будет нынче зной умничать,
Плечи обжигать голые.
У меня паром – полночью,
Кончится побег суточный.
В городе чужом солнечно,
Только все равно сумрачно…
(Лена Скачко)



Что-то не так

В комнате моей сумрачно -
Не уберегла лампочки.
Из окна фонарь уличный
Осветил меня в тапочках.
Не с кого теперь спрашивать,
Если только звать с улицы.
В темноте сидеть страшненько:
Головы кругом чудятся.
Всплыли к потолку полночно,
Люстру окружив поясом -
Вроде бы висят молча, но
Только всё равно боязно.
Головы плывут стражами,
Не могу сидеть в сумраке.
Для ремонта всё важное
Есть наверняка в сумочке.
Корчат тополя рожицы,
Глядя на меня с ужасом,
В сумочке нашлись ножницы.
Головы быстрей кружатся.
Люстру обвяжу проводом,
Правдами и не правдами.
Падать, вроде, нет повода,
Только всё равно падает...

"Объявим ночь и вывесим луну"
Наталья Коноплёва -Юматова
http://www.stihi.ru/2022/08/07/2274

Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки.
Всё подлинно, а не «под старину»!
Черпайте ночь серебряною ложкой!

Луна и серебро — почти родня.
Друг в друге открываются, не споря,
И тайнами искателя маня,
Скрывают клады, опуская в море...

Объявим ночь, сыграется спектакль,
Единственный — во славу этой ночи!..
Сон, приближаясь, проявляет такт.
Он знает роль свою, но знать не хочет,

Что будет дальше, в действии втором!..
Рассвет, вторгаясь, занимает трон.


1.

"Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки"

Великий

Я солнцу полный объявил расчёт
И ночь державно выпустил на волю,
Но наглый чёрт забрался на плечо
И мне твердит, что без него я нолик.

Что бездарю хвостатых нужен взвод,
Чтоб проявился лирик в рифмоплёте,
И что имел хотя бы одного
Есенин, наше всё и даже Гёте.

Он врёт, подлец, и времена не те,
Слегка косноязычен я, а так-то -
Поэтище и вырос из чертей,
Которым незнакомо чувство такта.

Да, я велик - его с плеча стряхну
И заменю на звёзды и луну.

2.


"Объявим ночь и вывесим луну
И звёзд стряхнём светящиеся крошки."

"Сон, приближаясь, проявляет такт."

Программное

Нам, светлячкам, пора на мир взглянуть
И заменить привычный на хороший:
Объявим ночь и вывесим луну,
А звёзд стряхнём, светящиеся крошки.

Да будет ночь не только до утра
И мрак на сцене для букашек вечен!
Не только звёзд пора уже убрать -
Всех, затмевающих нас в жизни человечьей.

Пусть человеки попадут в замес,
А также псы, коты и иже с ними,
И только сон болтается во тьме
И проявляет такт, восторг и снимки.

Мы будем их гонять остервенело!
Осталось лишь понять, как это сделать.

3.


"И звёзд стряхнём"

Объяснительный записк

Я тихо вил и грабль и ножниц нёс
И встретил неизвестный франт нездешний,
А он спросил - а вы видали звёзд?
И я, признаюсь, несколько опешил.

Его задач меня за душ задел,
Но не было резон с пацан трепаться,
Ответил я - тебе-то что за дел?
Сначала убеди мой мотиваций.

Ответ его был был чрезвычайно прост:
Вам нужен воспитаний с розгом в сумме,
когда светящий крошек свалит звёзд,
ему пропишут тюрьм и вечный сумерк.

Я свой напряг умищ, нацелил вил
И пригрозил свести его в могил.

Где злится мурена
и бродит ставрида,
прекрасна-нетленна -
живёт Атлантида:

в широких проспектах
и улочках узких
гуляют креветки,
резвятся моллюски,

промчатся, привычно
глазищи тараща,
и рыба-тряпичник,
и рыба-фонарщик.

Хватает и тризн, и
печальных отметин,
поскольку есть в жизни
всегда место смерти.

Над островом сонным -
и звёзды и кони,
и шепчутся волны:
ты помнишь... ты помни...
ш-ш-ш-ш-ш...

Сентябрь дороги дождями месит.
Перрон дрожит, суетой измотан.
Свобода там, где обрубки рельсов
прижаты лезвием горизонта.

Пора приблизить момент прорыва,
учить язык и повадки птичьи:
где нет дорог, вырастают крылья
у разогнавшихся электричек.

Они забудут весь путь, что прожит,
откроют тайны небесных лоций...
Перрон увидит, что всё возможно,
и поползёт вслед за ними к солнцу.

Прошлого нет у живущих в стае,
к дому не память ведёт, не гон.

…Вывернув звёзды наружу сталью,
небо по дому вело огонь.
Ужас пронзал горячо и остро:
больно в небесном аду гореть.
Верность – не лучшее в жизни свойство,
верностью любит кормиться смерть.
Цепь перерезал, вонзившись слёту,
бритвенным краем железный лист.
Пёс бы спасал до разрыва лёгких –
но оказалось, что все ушли.
Горе бессмысленно и бездонно,
горе ломает с теченьем лет:
брошенным псам не понять резонов,
страшно поверить, что бога нет.

Он одичал и прибился к стае,
жизнь продолжалась – любовь, вражда...
Но иногда возвращался тайно –
молча смотрел и как будто ждал.
Только внутри оборвалось что-то:
тех, кто ушёл, не найдёшь нигде.

Стая зовёт.
Впереди – охота
на ненавистных ему людей.

"Забрезжил пасмурный рассвет,
Четыре сбоку – ваших нет"
@Neihardt

На столе коньяк, нарезка, стаканы с чаем.
Мой попутчик нетрезв и, наверное, не случаен.
Говорит – ты же наш, значит, пей, заливая горе,
что не может нагнать друзей твой когда-то скорый.
Говорит – давай, из горла, без закуски, с таком...
За окном безнадёжна мгла захудалого полустанка.
Рвётся жизнь клочками, и кто-то нажал на тормоз.
Фонари, качаясь, рисуют вокруг фантомов.
Мой попутчик – нечистый, и мне не уехать дальше,
ночь тоскливо молчит, и куда-то пропали наши.
Уходили – кто хлопнув дверью, а кто спокойно,
я не спорил, веря, что время залечит войны.
А сосед по пьяни меня называет "парнем",
говорит – помянем всех наших не наших армий.
Говорит – признайся, ты просто боишься встречи,
говорит – не парься, мы будем стоять здесь вечно.

Прощаньице

Цитаты:
Меня томит гриппок осенний...
Я рад причудливой бутылке...
Тому, что грудь теснит жарок...

Пародия:

Синею я, налейте рюмку,
болезнюшки пошли вразнос:
меня томит гриппок и чумка,
хоть я ни разу не барбос.

Я до чахоточки простужен,
бациллки мучают меня,
но светел тем любой недужик,
что можно капельку принять.

Хоть на бутылку нет силёнки -
но бочечка милее мне,
ведь чем вместительнее ёмкость,
тем больше истинки в вине.

Причудлив хрипик в стетоскопе
и, как снежок, мой носик бел...
И выпил я винца, и попик
меня в дороженьку отпел.

Воскресший

Цитата:
Сплелись в цепочку воскресений
Недуга светлые деньки.

Пародия:

Я умирал наутро снова
на стуле, дыбе и костре,
я был распят и четвертован -
но выпил пива и воскрес!

И вот уже лечу привычно,
как будто крылья за спиной,
и рай кругом, и пенье птичек,
и два апостола со мной.

Винца нальём и скажем - прозит!
Портвейн - воистину елей!
Мы потребляем суть амброзий,
а не снежок, там, или клей.

Из ничего добудем снеди -
и поруганью предадут
нас меркантильные соседи,
за жадность им гореть в аду.

Меня не задевает ругань:
я знаю, что всегда хорош -
и в светлые деньки недуга,
и в страшные мгновенья ЗОЖ.

Мадонна

Она боялась – как бы не засохла
вдруг выросшая вишня у ворот.
Свекровь корила – сбросишь ведь, дурёха –
а женщина лишь гладила живот,
и пяточка под нежными руками
переставала ударять под дых.
Смеялся бог, с тропы сдувая камни:
не оступись, не расплещи воды.
Казалось, обещал тогда Всевышний,
что вечны будут радость, сын и дом.
Она всё лето поливала вишню,
упрямо веря, что – живой водой.

Кто говорит, мол, слава богу, ранен,
зато живой...
Её дрожит рука:
боль взрослого ребёнка забирая –
так страшно ненароком расплескать.
Она стара, по-прежнему упряма.
Свекровь устала жить и умерла.
Ребёнок хочет пить, он шепчет… мама...
Лежит который год – совсем ослаб.
Бог радуется с кем-то, кто счастливей,
нет от судьбы страховок и защит.
Давно засохла вишня без полива.

Пои дитя... Воды не расплещи.

Рыбка

Мы спорили, потом, убавив пыл,
решили, что морозить – слишком жёстко.
Чуть не разбив аквариум, добыл
наш Колька-дурачок вуалехвостку.

Вниз с высоты пакет с водой швырнуть –
на бомбу так пленительно похоже!
На нас орал, держась рукой за грудь,
что сдаст в милицию, обрызганный прохожий.

А мы искали рыбку – не нашли.
Мешались у старушек под ногами,
кота трясли, но не было улик.
Постановили – вознеслась, как ангел.

А Колька вечно лез, где высоко,
нас обзывал ссыклом и дураками.
Он спрыгнул в яму на забитый кол,
и мамы плакали и нас не отпускали.

А мы шептались – осмотрел бы дно,
когда бы он таким придурком не был.
Боясь признаться, мы храбрились, но
исподтишка поглядывали в небо.

Нет, я не трус, но, всё же, иногда
мне кажется – играет кто-то рядом,
мне кажется – вокруг меня вода,
смерзаясь в лёд, утягивает падать.

Я помню всех, с кем жил в одном дворе,
но лица стёрты, силуэты зыбки...
Боюсь однажды в небо посмотреть,
а в небе – рыбки, рыбки...

"И вдруг я вздрогнул: в шляпу упала первая монетка - десять пфеннигов; монетка ударилась о сигарету и немного сдвинула ее. Я положил сигарету на место и снова запел."
Генрих Бёлль, "Глазами клоуна"

Под землёй весна, на стене расцвели граффити:
терапия потери сознаний - гештальт и фито.
Ядовитые плети блёклых тентаклей Асфета,
прорастают цветами в белёсый флёр на лафетах...

Бледный конь становится красным в пролитом лафите.

Не укрыться от взгляда нагой чернокожей Евы,
в антрацитовом небе горят созвездия гнева -
им из чёрной глины земли угрожают травы.
И если
идёшь туда, то правы́, кто справа...

А пойдёшь оттуда - все правые станут слева.

Я заброшу дела и приду в переход с гитарой,
сяду там, где лохматый пёс сторожит отару,
и не стану искать истоки древнейших историй,
буду петь не гимны с отсылом в Коран и Тору...

Попурри колыбельных песен для самых старых.

Будет литься огонь со стен-н-на меня медово,
все фантомы расставлены, вечери все готовы:
молодое вино и нарезка из распрей давних.
Я дождусь того, кто раскрасил на небе ставни...

- Эй, братишка, впиши этот блюз в левый глаз святого.

Падение

Выронил бог из ладоней одно из солнц,
и затуманился горечью светлый лик.
Солнечный диск стал прозрачен и невесом -
падает, кружится, словно осенний лист.

Разницы нет уже, кто виноват, кто прав,
если слабеет огонь и бледнеет луч.
Жалко до боли короткие жизни трав,
тянущих тонкие руки к его теплу.

Божьи ладони легко переносят жар.
Солнца - как будто монеты в его горсти.
Только моё сорвалось и летит, кружась -
не удержать от падения, не спасти:

золотом тускло блеснёт, завершая путь,
и пропадёт в тёплом ворохе мёртвых звёзд.

Если не поздно, придумай же что-нибудь,
что-нибудь, Господи, если ещё не поз...

Не в себе

Как поздно...
Электричек больше нет,
и мне никак отсюда не уехать.
В полночном переходе - тусклый свет,
моих шагов запаздывает эхо.

Сон города прерывист, неглубок,
от набережных стылым ветром тянет.
Здесь, говорят, ночами бродит бог -
но мы проходим разными путями.

Вопросов в голове к нему не счесть,
но не рискну задать - а вдруг ответит
и для меня настанет время че,
а может, икс, а может, что-то третье.

Мой город спит, дневной снимая шок.
Пугаюсь, видя бога в каждом фрике.
Я шёл в себя, но так и не пришёл -
и здесь, где я, не ходят электрички.

Море в душе

Синие вены в наколки легко вплелись:
"за ВМФ" на руке, на плече - "берет".
Ветер свихнулся от жара бетонных плит,
шепчет, катая бумажки, что моря нет.

Старый пьянчужка не любит просить и ныть,
Терпит жару, только птицы в помойке злят:
чайка, забывшая ярость морской волны,
бьётся с вороной за сладкий кусок гнилья.

Солнце палит, раздражая, за часом час.
Плохо, что руки в последние дни дрожат.
Старый копается в мусоре, бормоча:
- К морю уеду, вот только скоплю деньжат.

Где-то добудет сивуху и колбасу.
Грязные пальцы потрёт о собачью шерсть,
выпьет и скажет лежащему рядом псу:
- Все вы несчастны: нет моря у вас в душе.

Порт раскалён и над ним небосвод горит,
яркие искры играют в морской волне...
Снова по городу пьяный бредёт старик.
- Скоро уеду, - бормочет, - здесь моря нет.

Авиафобия*

Летящие навстречу птицы бесят: поверю в кротость голубя едва ли. Не гадили б они из поднебесья - классически, по Блоку, целовались, я их терпел бы, стиснув зубы, слушал...
Сбежать бы и забыть на "крабле-крибле" технические данные кукушек и все калибры двинутых колибри. Но стаи, как нарочно, застят солнце, мотаясь между севером и югом. А мне наскучит бегство и придётся осесть у страшных диких мумбо-юмбо. Среди детей природы раствориться, и с ними под беспечные там-тамы гадать на цвет крыла безумной птицы, порхающей над хищными цветами.

___________
* боязнь летящих птиц

День сурка
снова – День сурка. Без новостей.
Да что там! Он уже два года длится.
Куда ни плюнь – сплошные полулица,
и похер, что сурок, увидев тень,

забил на всех и вся в который раз
и повернулся пятой точкой к людям.
Мы завтра точно в той же точке будем.
Зима продолжит скукотищу прясть.

А через две недели новый год
добавит к седине ещё полстолько...
Замылив глаз, снежок присыпав солькой,
небесный дворник подметает свод,

мурлычет лалабайную муру...
Февраль шипит припущенным сугробом.
Нас Время жрёт, пока мы время гробим,
всё там же просыпаясь поутру.
(Виктория Беркович)

День верблюда

"Куда ни плюнь - сплошные полулица"
В. Беркович

И снова день верблюда. Без конца.
Он точит зуб пока мы лясы точим
наел горбы - пошире пятой точки,
и если плюнет - сносит пол-лица.

Не пощадит, скотина, никого,
ему позволит наглым быть и грубым
прекрасный апетит, большие зубы
и хорошо поставленный плевок.

Плевком располовинит и сожрёт -
от пятой точки никуда не деться,
ведь этот путь ведёт отнюдь не к сердцу
и попа не последняя - живот.

Приход кошмара скроет темнота,
а он не белка, не сурок - и страшно,
что поутру проснусь не там, где раньше
и очень захочу проснуться там.

Я не хочу смотреть... ►

Я не хочу смотреть, как по земле
ползёт ночной озноб, часы листая -
садится солнце, зажигая лес,
путь исчертив поклонными крестами.

Я слышать не хочу как птичий грай
сменяется размеренностью звона -
чуть слышного вдали ещё вчера,
казавшегося ласковым и сонным.

Жизнь разобью мозаичным стеклом
и вставлю в окна яркие осколки...
Но проникает звон колоколов -
он никогда не стихнет, не умолкнет.

Боясь шагнуть за золото крестов... ►

Боясь шагнуть за золото крестов,
пропасть, белёсым облаком растаяв -
упорно прорасту стеклом в бетон,
прочувствовав литую крепость стали
и тяжесть балок, связанных узлом,
в тюрьме, скреплённой намертво с планетой...
Но невесом прозрачный пепел слов,
как парусник, скользящий в струях ветра.
Отвергнутый, едва заметный след,
уже почти забытый и непрочный -
и долго-долго, в бесконечной мгле,
летят обрывки обожжённых строчек.

Когда...

Когда мгновенья были словно пух,
касающийся кожи еле-еле,
в далёкий, но, конечно, светлый путь,
бумажные журавлики взлетели -

и мир увидел эту белизну
и засверкал, и в ожиданьи ожил...
Но белый-белый пух всех обманул,
окутывая нежно и надёжно.

И вот - скользя и путаясь в траве,
но ожидая бури после штиля,
смотрели журавли упрямо вверх,
не замечая времени на крыльях,

и отвоёвывали дюймы тяжело -
но беззаботно ветер всё развеял,
когда синицы стали на крыло,
и листьями осыпались мгновенья.

Каю

Мы разделим тишину на двоих,
не теряя ни друзей, ни врагов -
собирай слова, забудь о других,
не смотри туда, где страх и огонь.

Пусть кричат о чём-то в дальних краях,
наплевать, что все слова - хрупкий лёд,
их читают лишь снежинки, роясь,
а тебя вовек никто не найдёт,

не разбудит страх, назойлив и рьян,
не ударит жаркой вестью поддых...
Я несу кувшин с вином и кальян -
на двоих.

Но ни слова нет на льду, ни следа,
белой аркой в небе - взорванный снег.
Ты ушёл - и я не знаю, куда,
нет тебя, мой мальчик, нет больше, нет...

***

всё голубей небеса, всё чернее вода
только весна проснулась и смотрит вдаль
простоволоса, голубоглаза, проста
а я хрусталь на полке, пыльный такой хрусталь
не отражаю больше звоном грачиный грай
льдинкой под солнцем не заиграет грань
мне бы взлететь на миг высоко-высоко
мне бы не видеть переплетнных кос
из-подо льда стремящихся чёрных лент
и разлететься вдребезги по земле

***

Сегодня всё не то и всё не так,
и слишком рано сумерки густеют,
за краем зеркала - такая чернота,
как будто поджидают ночи тени.

Скользнут легко в серебряную гладь,
пространство затуманят и расширят,
и за прозрачной пеленой стекла
привычный мир расколется в немирье.

Там призраки, реальностью маня,
закружатся в восторженном угаре -
изломанные тени от огня,
беспомощные отсветы пожарищ.

Ориентиров в зазеркалье нет,
пришедшему придётся здесь остаться...
Сегодня пропаду в толпе теней,
поддавшись яду шёпота и танца.

***
Живые все уходят в семь часов,
ворота закрывает на засов
ночной - непьющий аккуратный сторож.
Того, кто против искушений слаб,
уволят быстро: на такой оклад
желающих найдётся тысяч сорок.

Здесь по ночам такая тишина,
что верится невольно - это знак,
что всё само наладится однажды,
когда приду (пусть и не сам) сюда,
обещанного воскресенья ждать,
оставив за оградой всё, что нажил.

Двойник
Мой демон, мой двойник, мой сон
заходится безумным криком,
у ненависти нет имён,
она мучительно безлика,
она рисует мне, всё злей,
как ты уйдёшь, свой пыл истратив -
лишь отражение моей
слепящей нежности и страсти.
Я ненависть принять готов,
ей имя дав, лицо и душу:
я уничтожу двойников
своей любви, такой ненужной,
и, наконец-то, разобью
её слепящую неправду:
в твоём пленительном раю
всегда найдётся место аду.

Письмо
Не поддаваясь магии света
и морской величественной лени,
я пишу тебе из беспробудного лета,
из самого солнечного его мгновения.

Солнце, отринувшее всё земное,
выплыло в небо сверкающим спрутом,
и тени, измученные и запуганные зноем,
прячутся под лотками с фруктами.

Вне марширующих слухов, в мареве липком,
я живу, потерянный, почти что в коме -
как ползущая по виноградному листу улитка,
не обременённая ничем, кроме домика.

Я опять пишу тебе, чтобы не превратиться
в шепчущийся с тенями помятый овощ...
У самого края неба мне чудятся лица,
заглядывающие в глаза золотому чудовищу.

Туча

Пробило солнце на минуту бронь
и тихо скрылось в облаковой нише.
У серой тучи сломано ребро,
и потому она так тяжко дышит.

Тень на реке, на замершей воде -
как будто всё немного закоптилось:
сражалась туча чуть ни целый день
за место под слабеющим светилом.

Лягалась носороговой ногой,
была страшна и внутренне и с виду.
Теперь гремит и рвётся вниз огонь...
Мороженку бы ей из Антарктиды.

мир

в мекке, в иудее, на святой руси
выдали мне ношу, говорят - неси

тяжкий ком из боли, страха и любви
то сбивает плечи, то грозит прибить

но не то пугает, не дорога в рай
как пройти по краю, не упав за край

ждут меня за краем, если всё не врут
гурии и арфы, мёд козы хейдрун

только мне всё пофиг, мне бы здесь, сейчас
как-то разобраться в ноше на плечах

кто-то, одинокой тяжестью томим
плюнул, бросил камень, взял и создал мир

и не разобравшись в тяжести добра
сам я этот камень где-то подобрал

я ползу букашкой на краю громад
сам таскаю тяжесть, сам схожу с ума

и кричу холодным тёмным небесам
неужели мир я тоже создал сам

Мы

Мы с тобой не нужны, потому что о нас забыли:
неулыбчивый мир изменяет потоки вер.
Я расчистил на вешалке место для белых крыльев,
завершая полёт – приходи, я открою дверь.

Кто бессилен, не должен бояться и неподсуден,
можно в небо смотреть, если небо не смотрит вниз.
Я – горошина в поле, сожжённом огнём орудий,
ты – безрадостный сеятель вечного без брони.

Нам вдвоём будет легче прощать и во что-то верить,
и сквозь пепел проклюнется вечнозелёный мирт…
Ты куда? Оставайся!
Смотри – подпалило перья.
Ты ещё сумасшедшей, чем я, возвращаясь в мир.

Северо-запад

Снег золотят нахально фонари,
уводят не туда хитро и тонко,
привычный город странно говорит:
он от европ акцент сместил к востоку.

Бегут ступени не к воде, а от,
уменьшенной второй плетут интригу,
кариатиды прячутся под свод,
и выжидают львы, готовясь прыгнуть.

Не деться от востока никуда -
не верь ему, не поддавайся сразу!
Смотри, какая серая вода
и небо сыплет дождь, спасая разум.

Вино в тоскливом октябре

Октябрьский сумрак очертанья смазал.
Моя бутыль - тюрьма.
Пиши давай.
Я жду сегодня нового рассказа -
ты spirit'а зови, ищи слова.

Пока они сплелись в комок единый:
портрет... чума... пустыня... ворон... шторм...
Что будешь пить?
Начни, пожалуй, с джина.
Не торопясь, под тихий шорох штор.

Давай Дюпена, будешь лучшим в клубе.
Не забредай в страданья по любви.
Стоп, джин тебя, как мастера, погубит:
уснёшь, не рассказав, кто всех убил.

Наверное с абсентом будет лучше -
немного выпей и пиши, молю!
Ну, кто убийца? Говори, не мучай...
Вот чёрт, откуда эта Улялюм?

Ты, судя по молениям и всхлипам,
с абсента слишком благостен и тих.
Всё, жить я не хочу, меня ты выпей
и допиши проклятый детектив!


»»»Текст произведения
Тянет чёрные суставы
к небу придорожный куст.
Хищно лязгнули составы,
приготовившись к прыжку.

Мощные стальные звери -
не уйдут от их колёс
в глубине небесных прерий
табуны хвостатых звёзд.

Разгоняясь, мчатся тонны
и взлетают, разломив
карту неба на ладони,
накрывающей весь мир.

В этом мире неисправном
мне остаться суждено:
нет билетов на составы,
улетающие в ночь.

"Зябнет август, накрывшись туманом сивым,
самокрутку курит и дышит тяжко.
Неуютный, хмурый и некрасивый,
гладит белой берёзы тугую ляжку."
Дарья Ульянченко

Не проходит у августа ни чесотка,
ни чахотка - кашляет до надсады,
еле дышит, но докурить охота,
ничего он не может, но ляжку гладит

одноногой берёзы, а та лишь дразнит.
Понимает август, что нет причины
для любви: он хмур да ещё заразен -
и об крепкое тулово чешет спину.

Насыпает опять в самокрутку чагу,
оторваться от ляжки находит силы...
Тридцать первый раз затянулся август
и накрылся, как тазом, туманом сивым.

последний слог, беременный рассветом
раскрывшийся оскал сквозь крик продел
горчичным продолжением абсента
железо прорывает фронт дождей

глазеют искры, врезанные в ложа,
на молнии, провисшие строкой
дрожат под пули каждой ложноножкой
багрянцевые заросли песков

безглазо и мучительно сочится
лоснящийся с амвона мутный срез
и рубит ослепительные лица
взрывающихся медленных небес

А море только пенилось и ржало,
Как сотня одичалых скакунов...
- - - - -
И камни перекатывало шало,
От берега отбрасывая вновь...
Алла Арцис, "Морское"

Почечное

А пиво только пенилось и ржало,
как в океане тыща лошадей,
толкая в почке камень залежалый -
но тут явилось шало по воде.

Проделав ошалело пасс руками,
остановило скачущих коней,
потом легко перекатило камень,
не ожидая помощи извне.

Ещё булыжник и ещё - качало.
Отбрасывало вновь на мелкий плёс...
Извне стояло гордо и печально,
а вновь хотело пива и рвалось.

Не прерывало шало труд врачебный,
но не хватало шалу третьих рук.
Уже уставший от самолечений
на это всё, бранясь, смотрел хирург.

Я всё медленней прохожу не выбранный мной маршрут,
поминая всуе то бога, то чёрта,
а где-то ангелы в белом плывут себе и плывут,
в ленте Мёбиуса выписывая восьмёрки.
У них там свет и музыка, и тепло,
и звёзды с потолка сверкают неброско:
ведь это не какое-нибудь вулканическое стекло,
а настоящий небесный Сваровски.
И каждый ангел златоволос и душою чист -
а кто-то большой подходит на них подивиться
и ногтем тихонько, чтобы не напугать, стучит,
и ангелы поворачивают к нему любопытные лица.
И он смеётся, остатки хлеба с ладони сдув,
радуясь их счастливой и лучшей доле.

Господи, Господи, это ли ты имел в виду,
когда говорил, что однажды не станет боли...

На асфальте много места – чёрный город белым цветом
старый бомж рисует летом, и не помнит о зиме.
Он нечёсан, пьян и светел, он не верит в слух о смерти –
и ему приносят дети только самый белый мел.
У пивной бывают драки, если кто пугнёт собаку
и ногой пустую банку опрокинет, крут и лих –
бомж поднимет, он не гордый, и погладит пёсью морду.
Он рисует белым город, приютивший их двоих.
Чёрный город – зол и страшен, ищет в белом тени фальши,
но неровный холст асфальта не пропить и не продать.
Бомж рисует понемногу в небо белую дорогу,
белых птиц, людей и бога, а чудовищ – никогда.
Пишет счастье белым мелом, говорит, что непременно
в этой жизни перемены все увидят поутру.
Мужики не верят в диво, шутят, улыбаясь криво –
щедро плещут в банку пива, не касаясь грязных рук.
Верит город одиноких не в пророков, а в пороки –
гневно смотрит, сотней окон вытаращив бельма глаз.
Бомж рисует всех – не хмурых и счастливых вечным утром,
между пивом с перекуром мир меняя добела.
А по миру все шагают – он стирается ногами.
Хоть менты бомжа шугают, он дорисовал бы, но
город времени не дарит, город полон страшных тварей...

Дождь смывает белый абрис на асфальте у пивной.



(Дмитрий Репп)

"И память не спеша уходит к небу,
стирая напрочь прошлое с листа"
Татьяна Юрьевская

я уже без страха беру табурет
и читаю стихи тем, которых нет
научился завязывать галстук,
пусть он и не в моде
я хочу забыть то, что было вчера
я смотрю на небо, а в небе - дыра
в ней теряются звёзды - и гаснут
и кто-то бродит

и ему не нужен ни свет, ни покой
что осталось - действенней всех икон
а луна, улыбаясь, на раме
повисла лейблом
разрушает ночь то, что строил день,
и приходят странные и не те
не торопится даже память
сорваться в небо

не могу забыть, что забылось вчера
и легко безоблачно умирать
и строкой взлетать с запасного листа
безупречно скоро
но всегда есть галстук и табурет
и ещё есть память, которой нет,
потому что она не спешит стать
ненужным сором

Уже луна свой мутный рыбий глаз
прикрыла недовольно третьим веком.
С изнанки за окном, пугая нас,
стучится клён, качая тени веткой.

К прощанию спешат за часом час -
легко уносят имена и даты,
а ходики насмешливо стучат,
мгновения сшибая с циферблата.

Давай, зашторив клёны и луну,
в кукушкином гнезде захлопнем время -
в петле остановившихся минут
друг друга будем прятать от прозренья,

обманом упоительно спасать:
от правды никому не станет проще -
смеяться осуждающим часам,
что смотрят свысока, усы топорща.

Ось времени беспечно обломив,
почувствуем неторопливость жизни,
оставим только настоящий миг –
не созданный спешащим механизмом.

Растерянно часы пойдут вразброд,
замрут секунды, щурясь близоруко...
И время никого здесь не найдёт,
когда придёт отнять нас друг у друга.



(Дмитрий Репп)

Шагают в полночь - за ротой рота,
глуша безмолвием стук и звон -
они приходят от горизонта,
сгустившись тьмой из обрывков войн.
Не будут трубы звучать аккордом
и канонада не прогремит -
бесшумно армия входит в город,
сминая массой привычный мир.
Беззвёздной ночью черны все флаги,
все кони серы в дыму костра.
Смиренно смотрит упавший ангел
сквозь строй сапог на сожжённый храм.
В плащах, в мундирах, в доспехах латных -
давно забыв матерей и вдов,
в туманной армии все солдаты
беззвучно свой исполняют долг.
Захвачен город - охрана цепью...
И в тишине слышен скрип пера:
когда не видно врага в прицеле,
то кто не рядом - тот первый враг.
Для нас, живых, - беспросветность склепов,
для них - ни смерти нет, ни вождя.
Они оставят туман и пепел,
победным маршем сквозь ночь пройдя.
Застынет кровь на походных плахах,
допросный лист унесёт штабной...

И лишь под утро, фантомным страхом
встревожит слух барабанный бой.

Когда метелями разрушен звёздный строй
и непогода беспросветно небо месит,
прими меня на запасной аэродром,
пережидать дурной февраль – нелётный месяц.

Он воет псом, пытаясь нервы истрепать,
погреться просится, замёрзший и нескладный,
и даже летом вдруг туманит невпопад –
среди июльского цветного солнцепада.

Ему достаточно для скорби капли тьмы:
в иллюминатор бьются плачущие птицы,
и я боюсь прикосновения зимы,
меня толкающей, закрыв глаза, разбиться.

Ещё не срок моим моторам барахлить
и увеличивать объём горючих смесей,
зачем же рядом колобродят феврали,
уже готовые подвинуть летний месяц.

На запасном – всегда опасные ветра,
а полоса покрыта снегом и неровна.
Но за бортом опять беснуется февраль,
и я ищу
огни аэродрома.

Животворительный вьется падеж
Виктория Кольцевая


Ты не вейся...

Что ж ты, седьмой, над моей головой
вьёшься, ведь знаешь - не твой я, не твой!
Чёрных ростков нет из чёрной землицы:
белый просвет не оставил надежд -
животворительный вьётся падеж,
чёрным пенькам на давая пробиться.

Крылья совсем распустил, улетай!
Силы мне дай, о, святой Розенталь...
Строки ползут, наливаются весом:
чёрные буквы во фразы строчу:
есть только шестеро, чур меня, чур,
верую истово, сгинь и не вейся!

Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли

Из мрака время кроит фантомы: дворец ночами печально тих, в огромных залах, уныло-тёмных, оно забыло, куда идти. За нежной приторностью майолик таится боль переживших жизнь. Вдруг – то ли стон, то ли эхо: "...олли..." Прохладный ветер... Летит? Бежит?
"...лечу? бегу? что в окне за город... как сквозь туман узнаю его – Санкт-Петербургский столичный норов в дожде и ветре над сталью вод... я здесь была... шепчут злые лица, что ты не знатен, да и женат... и говорила императрица о том, что лучше тебя не знать, что Александр был тобой обманут, что отступление – наш позор, что Пётр Иванович сильно ранен, а от тебя отвернулся двор... мне все сулили другую долю: детей, супруга, уют беречь – а мне бы знать, что ты жив, не болен, считать мгновения редких встреч... а Саша Пушкин, он вольнодумец, но чтит героев... он был убит..
Я помню... Боже... Ты умер, умер! А я осталась – тебя любить. Потом был взлёт господина Дова, и я ждала столько долгих лет. И смерти нет – возвращаюсь снова: смотреть, тоскуя, на твой портрет..."

...Чужие судьбы, чужие битвы, посмертный слепок чужой беды, и вдруг мне чудится взгляд любимый – как крик, как подлый удар под дых, и снова боль, каждый сон отчаян, я, задыхаясь, к тебе бреду и просыпаюсь в поту, крича, и – бессильно плачу в своём аду.
Не дай мне, Бог – бесконечно верить, бежать с фантомами в темноте.
Не дай мне – помнить свои потери, раз Ты не можешь вернуть потерь.

Я этот сон скоро выучу наизусть.
Небо всё в золоте, шарик Земли внизу.
Ангел другому твердит: "Без тебя спасут!
Ты потерял крыло, а она - калека.
Пусть забирают в приют - не твоя беда:
ей обеспечены будут уход и еда."
Только второй: "Извини... мне пора туда..." -
Падает вниз и становится человеком.

Больно любить, если сам не сумел сберечь.
Снится мне - вот он стоит на церковном дворе
(искренне веря, что там подадут скорей,
не отличая совсем шахарит от мессы).
Много ли можно собрать за неполный час:
кто не заметит, кто фыркнет - и не подаст.
Плохо, когда оттолкнёт и ногой поддаст,
скажет: "Вали побыстрей!" Здесь чужое место.

Проще держать удар, если знаешь цель,
только усталость ясней на его лице
(видевший всё в этой жизни седой фармацевт
прячет глаза и долго считает мелочь).

Дома, к её волосам прижимаясь щекой,
он тихо шепчет: "Не плачь, это так легко..."
Он украшает ей косу цветным шнурком,
сам оставаясь по-прежнему чёрно-белым.

Вот и финал - он на крыше, и всё темней
ангельское лицо в этом странном сне.
Столько людей - до него никому дела нет,
и не увидит мир, погружённый в "ящик" -
словно прощаясь с ним, разольёт закат
отсветы неба на
обледеневший скат.
Он не взлетит, а сорвётся, держа на руках
лёгкое тело спящей...

2017 , МПК

Ночь реальность изломала, разбросала звёздный щебень,
лёг на крышу грустный смайлик – тихий бледный и ущербный.
С причитанием сорочьим плачет в поле нищий ветер:
всё неладно нынче ночью, мы за летнее в ответе
и расплачиваться скоро.
Время, раскрутив рулетку,
ходит-бродит по просторам, собирает с мира лепту.
Можжевельник смотрит грозно: он задирист, глуп и зелен,
безответные берёзы сыплют золото на землю.
Скоро небу с неба падать – нам обратно не добросить:
нынче ночью всё неладно, потому что в мире осень.
Не с картинок и открыток, не с полей и мирных пашен –
осень-сборщик, осень-мытарь обирает проигравших.
Горизонт перевернула и стряхнула клинья птичьи...
В небе холодно и гулко: даже там неладно нынче.

Граффити наползает криво, стекает краской по стене.
По краю крыши вдоль обрыва проходит мимо строй теней:
колышутся легко и сонно фантомы боли без примет –
я их не знаю и не помню, зачем они идут во тьме.
У края мрак студён и плотен – я, глядя вниз, едва дышу:
насытившийся двор-колодец не переваривает шум.
Самодоволен и безгрешен – бесстрастно принимает всех,
укрыв от света не взлетевших, доверчиво шагнувших вверх,
и, наполняясь метр за метром, не замечает, что в углу –
дрожу, наколотый посмертно на равнодушный лунный луч.
Ночь растворяет силуэты, не обведённые никем,
стирает город незаметно не вывернувших из пике:
кому нужны слепые тени. Он уничтожит свой улов,
давя дорог переплетеньем, развязок стянутым узлом.
Над сеткой горизонта краны луной играют в волейбол...
Провал двора обходит краем – и не заглядывает – бог.

наш ответ Пушкину

мне не скучно, сердце ноет
доживу ли до утра
что-то слышится родное
то ли посвист, то ли брань

я бегу побитой псиной
цель забега не ясна
продираясь сквозь осинник
вслед за мной бежит луна

паникую – ходу, ходу
ощущаю всей спиной
между нами только воздух
по плечам ползёт озноб

измочаленный толчками
и не видимый никем
воздух рвётся, пропуская
жёлтый лунный сюрикен

бесполезно звать и плакать
всё равно догонит диск
и под левую лопатку
смачно с хрустом угодит

блёклый лунный свет под кожей
разнесёт течением вен
скажет доктор – безнадёжно
потерялся пациент

закричу я вот уроды
и рванусь к своей любви
между нами только воздух
только воздух не пробить

не прогнётся, не качнётся
напрочь отобью плечо
и меня развеет солнце
первым яростным лучом

превращаясь в пару строчек
стану забывать слова
в мутном небе мутной ночью
о забытом тосковать

эй, ямщик, ты где, родимый???
В поле – ни коней, ни нарт...
Притворилась невидимкой
в тучах хищная луна.

Вечный огонь
Дом впускал нас, лязгнув дверью лифта.
В детстве всё казалось мне родным:
улыбались с фотографий лица
чёрно-белой жизни до войны,
восхищал – на чёрном одеяле
ярким шёлком вышитый дракон.
В разговоре взрослых повторялись
каждый раз – Москва, цветы, огонь.
Я ждала, задрёмывая чутко,
о поездке слушая рассказ.
Позже – заезжали на минутку
и звонили, но издалека.
Я забыла питерскую осень.
В городе, живущем без меня,
женщина на поезде московском
снова уезжала на два дня
и, хотя измучили болезни,
глядя на летящую листву,
говорила: "Отдыхать полезно,
но уже давно пора в Москву!"
Не сумела – в восемьдесят восемь:
год была бездвижна и слепа.

Почему в Москву – теперь не спросишь.
В похоронке – "без вести пропал"

Денежное

Вновь рецидивы рифмующих косят,
я в их рядах – беззащитен и слаб:
курочка-ряба по имени Осень
солнце-яйцо золотое снесла.
Я на него напоролся всем телом,
падая, понял – ну всё, пропаду.
Сверху на голову мне прилетело
золото с дуба и вышибло дух.

Драхмы, гинеи и талеры в кроне
не удержались – ловлю наугад,
не сосчитать придавивших сокровищ,
пусть я ушиблен, зато я богат!

Жёлтых цыплят золотые запасы
не на Клондайке, а здесь собрались,
сам лезет в душу, поправить финансы,
круглый и звонкий осиновый лист.

Спрятать и спать. Разберусь поутру я:
окна, глаза, окуляры протру…
Курочка-рыба в серебряных струях
мечет, смеясь, золотую икру.

Портрет дамы с ванской кошкой

Трудно поверить, что это лишь холст и масло –
словно художница тайный рецепт нашла:
дама с глазами, как небо – добра-прекрасна,
кошка с глазами, как море – прекрасна-зла.
Кошке, умеющей плавать, противна ванна:
ей бы на волю – под солнцем скользить легко,
гордо гулять по солёному пляжу Вана,
на мелководье ловить золотых мальков,
не замечая за тихим озёрным плеском –
под полумесяцем рушится храм Креста.
Больше святые не сходят на землю с фресок –
вечно ей плакать, от крови солёной став.
Чьими потомками будет отстроен город,
храм обновлён и положен везде асфальт?..

Ангел кошачий, похоже, сильней людского:
ванские кошки охотятся на кефаль.
Что им до войн и жестокости всех империй –
выплывут там, где пожары и кровь рекой.
Рваных котяток не будет: ведь мы не звери.
Господи, упокой...

Мальчик и собачка

Он лишь каратель тех, кто сознанье пропил:
жить не достоин грязный помойный крот.
Город прогнётся арками подворотен,
мягкий асфальт послушно впитает кровь.

Болью насытясь, он до утра бессмертен,
бесит до дрожи серый и скучный день.
Ночь! Нетерпенье ждущих работы берцев,
больше свободы - меньше недолюдей.

Вот и ублюдки: бомж еле тащит сумки,
старого пса уродуют пятна бельм...
Но не на тех напал: "Отпустите, суки!"
Тоже ошибка: горло порвёт кобель.

...Молча стоят мужчины, их жёны плачут,
поп говорит, что ждёт и прощает Бог.
Мать беспрестанно шепчет: "За что? Мой мальчик..."
Дышит едва: её убивает боль.

Бомж и собака греют друг другу спины.
Все говорят, что жертва - на небесах.
Все активисты города вновь едины,
требуя смерти подлым бродячим псам.

Сказочник

Плачь, сказочник, ты уничтожил с корнем
всё светлое, рисуя боль и страх,
когда ребёнок вырос и спокойно
сказал, что в сказки верит лишь дурак.

Он взрослый и его уже не тронут
обрывки непрочитанных страниц:
ему не нужен мир твоих героев
и ты ему не нужен вместе с ним.

Плачь, сказочник: ты потерял всё сразу,
ненужные слова кромсай и режь,
и доставай ошмётки мёртвых сказок
из рваного мешка своих надежд.

Теперь ты - поставщик безумных армий,
жестокий сценарист кровавых битв.
Плачь, сказочник: миры твоих кошмаров
урча, грызут всё то, что ты любил.

Это только принцесса всегда избавленья ждёт:
у моей героини есть воздух, дракон и кот.
Кот - красавец и душка, хотя по весне блудлив.
У дракона - характер: то рявкнет, то опалит.
Хлопнет дверью - и в воздух, на волю, мол, всё не так,
а она тихо плачет, свернувшись вокруг кота,
и не может заснуть, и лежит, не смыкая глаз:
ей тревожно, ей чудится - он без неё так слаб,
безрассуден, ребячлив, лишь кажется, что большой,
хоть бы принц, молодой и прекрасный,
подальше шёл...
А дракон, виноватый, тихонько откроет дверь
и подхватит на крылья и мчится - всё вверх, вверх, вверх!
Пробурчит, глядя в сторону: ради тебя - летать...
А она рассмеётся: опять ты забыл кота!
И когда он скользит против ветра, одной рукой
обнимает за шею и шепчет: ты мой дракон.
Это счастье, ей больше не нужен никто другой.
Для неё так легко пробегали за годом год.
Разленился вдруг кот, не гуляет он по весне.
Ей когда-то поверилось, будто бы смерти нет.
Но подходит к последней странице любой рассказ -
у неё есть дракон, старый кот, а ещё тоска.
И моя героиня выходит, когда спит кот,
а дракон улетает - стоит она высоко:
между ней и землёй - только воздух и только шаг.
Нелегко решиться взлететь, тяжело дышать.
И никто не узнает, как думает, глядя вниз:
я хочу уйти первой...
но как же они, одни...

в урожайности предзимней
затошнило всё не то
и скрипя притормозили
конь в пальто коза в манто

ржавая лошадка осень
просит ей задать овса
бесконечность цифры восемь
встала колом на часах

на крыло легли бродяги
дуб их ловит сам не свой
осыпаясь желудями
подпирает небосвод

медный мусор непогода
ветром зашвырнёт в окно
скажет а король-то голый
рано постаревший гном

королевские манеры
нищих карусельных брей
спрячет безнадёжно серый
и гнилой картон карет

где-то все фигурки снимут
не останется следа
но лошадка видишь зиму
нам с тобой плестись туда

Пёс Жнеца

Небесный Жнец отводит серп.
Взошло созвездие-ошейник.

По жилам вновь струится смерть,
безумье, тьма и предвкушенье:
меня торопят и зовут
шаги решившей спорить с небом,
рискнувшей собирать траву
среди могил, крестов и склепов.
Она мечтала с малых лет
с дающим силу повстречаться -
но тонких лезвий бледный блеск
и тьмы изломанные пальцы
пугают лунным серебром...
Меня азарт живит и греет,
она же мчится, мчится прочь -
она быстра, но я быстрее!

Меня ведёт не долг, не гнев:
есть лишь один закон для Гримма -
соткавшись из ночных теней
лететь вперёд неотвратимо,
впивать кладбищенской травы
влекущий человечий запах,
и, наслаждаясь дрожью, выть
прижав беглянку чёрной лапой!

Ей лунный серп пронзает бок,
безжалостно рвёт тело коготь -
она кричит, что есть лишь боль
и страх, и смерть - и нету бога,
и отрекается от вер,
и остаётся жить - седая.
Доволен Жнец, источен серп -
я исчезаю, тьмой растаяв.

Попугай

Стонал он: "Не ценят меня в этой сцене -
мой профиль орлиный, густое перо!
Ах, был бы я чёрен, как злоба, как ворон -
и все осознали бы, как я хорош,
когда едкой бранью олице-творяю
(куда лучше прочих) военный угар!
Слагали бы песни и пели "не вейся
над нашими скальпами, о попугай!"

Рыдал он всё тише: на ветке чуть выше,
дразня попугая насмешливым "кар",
надменный и гордый, сидел сытый ворон -
и смерть отражалась в блестящих зрачках.

А рядом на поле свернулась от боли
себя осознавшая с первой зарёй,
не плача, не споря, немая от горя -
мохнатая рыба, печальный зверёк.
Она - не для боя: не ворон, не воин,
а так - чудо-юдо: о них не поют.
Нет целую вечность её человека -
и он не вернётся, убитый в бою.

О, Господи, если вернёшь после смерти -
пусть будет смешным и обидным твой дар:
ничто не пугает - да хоть попугаем!
Но только не это - убитого ждать...

Абýми гýти

Могут быть сказки жуткими или наоборот.
Можно напрасно верить или же не напрасно.

Хочешь, я расскажу тебе правду о тех, кто ждёт -
вечер сегодня скверный, грустная будет сказка.
Холод, врываясь, ластится: сказочник тьму принёс.
Вот бы умчаться с ветром - но никуда не деться.
Это не будет Хатико, палевый верный пёс,
это не будет Герда - девочка с храбрым сердцем.
Осень усыплет листьями летние миражи,
память залижет раны, воспоминанья скрутит -
но не узнает истины, снова один дрожит
где-то на поле брани глупый абуми-гути.
Воины были славными: бились они легко,
гордо пылало знамя, гибли бойцы и кони...
Держится крепко лапами глупый мохнатый ком:
он ни о ком не знает, он ничего не помнит.
Но от рожденья прожито сто одиноких лет -
треплет пушистым флагом, дымкой сдувает с поля,
а у него нет прошлого и утешенья нет,
и не умеет плакать тот, что рождён для боли.
Где-то встречает Хатико поздние поезда -
воспоминаньем греться можно в минуты грусти...
Сказочник знает накрепко: надо уметь не ждать.
Чтоб не проснулся в сердце глупый абуми-гути.