Нестроен хор цикад и песни неискусные...
Слезится янтарем луна в желе небес.
В ладони я держу мгновений счастья бусины,
не густо - только горсть, собрав по всей судьбе...

Ошибки и грехи раскатывались по полу -
не стоит их низать на Ариадны нить.
Пыталась жизнь меня склевать голодным соколом.
Что ж, есть о чем жалеть, но некого винить.

Ночь августа в лицо пахнула спелым яблоком.
Беспечный ветерок полынный дух принес.
Пускала я мечту в туман-реку корабликом,
когда он утонул - завыл у дома пес...

Казались тополя античными колонами,
стекал кисель небес по ним, во мглу маня.
Глядела в душу ночь глазами удивленными,
по бабьи пожалев беспутную меня.

Осінь, як доля моя, невблаганна -
пряним зітханням надії розвіє.
Осінь - циганка, жебрачка, повія -
в небо пускає листки-параплани.

В небо, набрякле прозорою синню,
(колір яскравий, аж очі лоскоче).
Стати б і слухати з ранку до ночі
сум - перелітних птахів голосіння.

Стати б і слухати шум очерету
понад рікою, що млосно хлюпоче,
і шепотіти таємне жіноче,
вірячи щиро в осінні прикмети.

Понад рікою, де в плесі русалки
тихо спливають у ніч на Купала.
Тут я надії на хвилі пускала,
тут мені вітром по небу писав ти...

Вроду дали, та забули - талану:
бийся, мов риба об лід - не поможе.
Бабине літо продовж мені, Боже!
Осінь, як доля моя - невблаганна...

Рисую на обоях пальцем тонким
Твои инициалы и черты,
И кажется, что я совсем девчонка,
А где-то профиль мой рисуешь ты...

Нечаянно зайди на чашку чая
И дверь входную крепко затвори.
Я без тебя отчаянно скучаю,
Сбегая в мир избитых слов и рифм.

Когда войдёшь качну я головою,
В трубе каминной загудут ветра.
Как жаль, что следом ходят за тобою
Три тени женщин твоего вчера...

Я улыбнусь, ступлю тебе навстречу,
Покажется нам комната мала.
Ты знаешь, нас любовь - не время, лечит,
А я тебя, родной, всю жизнь ждала.

Случайность не случайна, просто верь мне,
А вечность - это время до утра.
Одно прошу, забудь, оставь за дверью
Три скорбных тени твоего вчера.

Всё то же место встречи – ипподром.
Поставлю на Любовь каурой масти,
А ты - на жеребца по кличке Счастье.
Смеюсь беззвучно - умница, хитро.

Эгей, жокей, гляди не подведи!
Надеюсь, ты сегодня не обедал?
Мне сорок лет и так нужна победа,
Так много поражений позади...

Конкур! Пошла, каурая, пошла!
А Счастье неспеша в хвосте плетётся.
Трава искрится под лучами солнца,
И жмутся робко тени по углам.

Прыжок – барьер! Взяла его легко.
Чуть вырвалась вперёд. Гони, родная!
А Счастье где? О, вижу, догоняет!
А следом кто? Какой-то серый конь.

На тёмную лошадку Несудьба
Никто не ставит даже медный грошик.
А ей плевать: несётся вдоль дорожки,
Упорна, быстронога и груба.

Кусаю губы. Боже, дай нам шанс!
Ты нервно в пальцах крошишь сигарету,
Вдыхая жадно жаркий пыльный ветер,
А я дрожу, уже едва дыша.

Среди вопящей яростной толпы,
Внезапно тишиной меня накроет,
Почудится, что нас осталось двое –
Адам и Ева, просто я и ты…

Ну, вот и всё – закончился забег.
Сгорели ставки на Любовь, и Счастье.
Удача улыбается не часто,
А нам с тобой, желанный, в кой-то век...

Не вешай нос! Наступит наш черёд -
Ведь так бывает, если очень хочешь.
И будет ночь нежна, туман молочен.
Ну, а пока: «Каурая, вперёд!»

3МПК финал

Ночами я слегка схожу с ума…
Во тьме к реке спускаюсь торопливо –
Там лунный конь нечесаною гривой
Тряхнёт, меня приветствуя игриво,
Всхрапнёт легко и выдохнет туман.

Рассыпан в небе мелких звёзд овёс.
И пахнет остро сеном, влагой, волей.
Вокруг лугов зелёное раздолье,
Ковёр травы осыпан крупной солью
Упавших до зари холодных рос.

Мой лунный друг, за то меня прости,
Что не о всём тебе я рассказала.
Я – дерево, изломанное шквалом,
Что верой в чудо держится за скалы.
И горько так, что все слова пусты…

Занозой - боль. Гори она в огне!
Мой верный конь подходит близко-близко.
Туман клочками белой ваты виснет
На тонких ветках ив, скрывая листья,
А конь подставил круп широкий мне.

Неси меня в алеющий рассвет!
В карьер лети, в галоп неудержимый!
Туда, где нет соблазнов сладко-лживых,
В тот край, где все, кого любила - живы
И ждут меня… Я верю – смерти нет.

7-ой тур 3МПК.

Маленький мальчик часто кричит во сне.
Мама подходит сразу, она тревожится,
Ласково шепчет, целуя плечо и рожицу:
- Что тебе снилось?
- Алый горячий снег

Падает с неба, и города больше нет.
Лопают окна, а стены и крыши плавятся.
Наша высотка торчит раскалённой палицей.
Я там один, и страшно до жути мне…

Мама вздыхает: «Какой нехороший сон.
Спи, Михаил*, и мне бы доспать бессонницу.
Тени к утру по тёмным углам хоронятся.
Выгонит солнце кошмары ночные вон».

Гаснут тихонько искры холодных звёзд.
Нежной зарёй горизонт затушёван розовым.
Город, напившись вволю ночными грозами,
Мокрыми крышами в чистое небо врос.

Мама ещё подумает и поймёт,
Выдохнет горько: «Миша, сынок, прости меня.
Я догадалась – все наши беды в имени!
Как же ты держишь хрупкий небесный свод?»

*Значение имени Михаил - подобен Богу.

Третий межпортальный, пятый тур. Работа по картинке "Мальчик и руины". Оксюморон - доспать бессонницу.

Хочу понять: моя ли в том вина,
что в наш полёт бессрочный я не верю,
что «я плюс ты», увы, равно потере,
и ты – свободу черпаешь без меры,
а я – тону, тобой ещё больна…

Почти весна. Остаток февраля
ещё пугает ночью колкой стужей.
Отрада – днём капели звон по лужам,
в них стайки воробьёв ныряют дружно,
бесчинствами прохожих веселя.

Задорный гам. Но позже всё не так:
едва уснул промокший мегаполис,
ветра завыли в шпилях колоколен
и день прошедший, полный тихой боли,
осыпался на снега белый мак.

Гляжу в окно: небес голубизна
сгустилась до оттенка фиолета.
Подёрнут сумрак дымом сигаретным.
Висит луна начищенной монетой –
она полна сегодня и грозна.

Мой город тих в плену игры теней.
Прищурились во тьме дома по-рысьи,
деревья тонко выписаны кистью,
томятся наготой в тоске по листьям
и тянут ветви зябкие ко мне…

Горит фонарь. Сутулый снеговик
кивнул вальяжно, встряхивая шляпу
(он словно весь известкою заляпан),
Пошёл к подъезду, грузно косолапя,
прижав небрежно веник из гвоздик.

Я тру глаза. Уснула? Ну дела!
Такое может разве что присниться!
Сочатся свет и слёзы сквозь ресницы,
а сердце бьётся пойманной синицей.
И… ты в дверях: «Метель, малыш… Ждала?»

Третий межпортальный, четвертый тур. Джокер: в работе должно быть два действия "ждать" и "летать" плюс яркий неожиданный финал.

Почти по Блоку – ночь, аптека, я,
Гулянье в ресторане где-то слева
И женщина, по виду – королева,
Идет аллеей, слезы не тая.

Привычно нам встречаться по ночам.
Она сегодня в шали ярко алой.
Стою столбом, зарделся в полнакала:
«Привет, привет» - ей ласково шепча.

Поверенным ее сердечных тайн
Я стал давно. Сочувственно мигаю,
Мол, все пройдет и будет, дорогая,
Не бойся тьмы – свети, блистай, мечтай.

Она кивает, царственно-проста,
Рукой взмахнув небрежно-утонченно.
Молчать вдвоем есть каждый раз о чем нам…
Шептать беззвучно, каюсь, я устал.

Сгореть, любя, не жалко мне ничуть.
Ее судьба – искать земное счастье.
Но верю я – когда она угаснет,
То вслед за ней звездою полечу.

Видеть цветные сны и уметь летать,
утром проснуться, чувствуя - крылья сложены.
Верить в мечту и глупости невозможные
и ариозо* счастья читать с листа.

Синее небо схоже с февральским льдом,
рыжее солнце дыней к закату катится.
Город любимый в ярко-зеленом платьице.
Ранней зарею выкрашен в алый дом.

Это не сон! Он реальней, чем жизнь и смерть.
Мама и папа держатся нежно за руки.
Бабушка крошит хлеб голубям-сизарикам.
Солнечный зайчик мягко скребется в дверь.

Это - побег от взбесившегося "вчера".
Это - попытка и от "сегодня" спрятаться.
Все мы - марионетки бесстрастной матрицы.
Наша обитель - черный пустой квадрат.

Мне с каждым днем труднее не выть, не ныть...
Город пропитан липким амбре пожарища.
Боже, два года тьмы отмотай, пожалуйста -
все еще живы и нет никакой войны.

Ариозо — небольшая ария с мелодикой напевно-декламационного или песенного
характера.

Первый тур третьего межпортального. Тема: цветной сон, или утро Малевича.

Я лила отраву рвотную
между двух стропил,
только зелье приворотное
милый не испил.
(Людмила Буйлова)

Ночь темна, скрипят уключины,
я тебе шепчу:
"Боль постылую болючую
потерпи чуть-чуть..."
Остров грудой за стремниною
виден лишь едва,
там сплетает космы длинные
одолень-трава.
Раны лечит застаревшие,
намотай на ус.
Правда, там резвятся Лешие...
Страшно, ну и пусть.
В гости мы сюда непрошены,
слышен волчий вой...
Что ж ты мечешься, хороший мой?
Рано нам домой.
Челн на волнах лихо вертится,
кругом голова.
Разлучит тебя с соперницей
приворот-трава.
Девятью узлами связанный,
синеглаз и рус,
полежи, я все облазаю
и к тебе вернусь.
Зелен-травы перепутала,
тут в судьбу не верь!
Испила я муку лютую
на разрыв-траве.
Месяц прячется за кручами,
я одна плыву...
Что б упасть к утру измученной
на плакун-траву.

Постапокалиптическое, по мотивам "Метро 2033"

Сталкер Кася – резка, диковата, не замужем.
Все в метро называют её просто - «кэп».
Станционный психолог ей в душу влезал уже,
А точнее, пытался – свалило саке.

За плечами у «кэпа» бессчётные «выходы» -
Не без риска, но опыт и нюх не пропьёшь.
Кася курит, пуская колечками лихо дым,
Не умеет смеяться - колюча, как ёж.

С ней надёжно, пускай поджидают внезапности
Нас - под небом открытым - на каждом шагу.
Покалечат бойца - «кэп» прикажет назад нести
И прикроет отряд. Я так тоже смогу.

Мне четырнадцать. Год стажировки окончился.
Сколько вылазок было – и не рассказать.
Монстров нами убито – несчётные полчища.
Но не все из ребят возвратились назад.

«Как в метро ты попала?».
И Кася ответила:
«Помнишь, может, - слова подбирала с трудом, -
Дом на карте района с бордовой отметиной -
«КСД, не входить»? Это, Саня, мой дом.

Мне тогда, как тебе, было только четырнадцать.
Я из школы пришла, в мыслях полный разлад.
Брат подначил, и повод нашёлся, чтоб вырваться -
Наорала на всех да из дома ушла.

Я не знала, что мир через час будет выжженным,
Что уходят минуты последнего дня…
Все бежали к метро. Добежавшие - выжили.
…А мои не успели - искали меня».

Второй межпортальный. Первый тур. Тема: "жизнь невозможно повернуть назад". Не знаю почему команда выбрала эту работу. За оригинальность, что ли? Но я стиха не стыжусь. А править? У меня всегда есть что) Не умею писать начисто и мало что у себя вижу.

Тихий закат. В синей рясе крадущийся вечер,
машет кадилом, клубами пуская туман,
звезд огоньки зажигает, как тонкие свечи,
мелко крестя мир, немного сошедший с ума...

Кажется мне - на небесном подсвечнике нынче
звёзд большинство он поставил рядком на "канун".
Ночи наряд серебрист и опалово-дымчат,
и диадема из тысячи плачущих лун....

Завтра у нас соберутся на Красную горку**,
всех помянут, кто не с нами, кто раньше уснул.
Рюмку махнут, чуть поморщатся - горько, как горько...
Памяти выстрелы грянут из тысячи дул.

Тихий закат. Только мы без вины виноваты...
Давит к земле, пригибая, пожизненный крест.
Нам не спасти вас, ушедшие в вечность ребята,
возле себя сохраните еще пару мест...

Мы подойдем, нам немного до встречи осталось.
Всех соберет и обнимет небесный комбат.
Вы навсегда молодые. Нам выпала старость
и, угасающий, вечно кровавый закат.

канун* - стол, где ставят свечи за упокой
Красная горка** - поминальная суббота.

Она была странной, а я в нее был влюблен.
Ложилась под утро - романы всю ночь читала.
Когда засыпала, терял я покой и сон,
урча до зари, что по небу плескала алым.

Вставала к обеду - богема, ни дать ни взять.
Смеялась чему-то и шла босиком на кухню.
Шутя сокрушалась, что мне кофейку нельзя
и, чтобы утешить, почесывала за ухом.

Она улыбалась, касаясь рукой окна,
глядела невидяще, нервно хватала кисти,
Пьянела работой вернее, чем от вина,
вокруг тишина осязаемо в доме висла.

Она уходила под вечер всегда одна,
а я на балконе ее провожал глазами
и падал куда-то, где не было вовсе дна...
Где времени бег прекратился, а может замер.

Она возвращалась, как будто сдавалась в плен,
кивала мне так - мимоходом и между прочим.
И птиц рисовала невидимых на стекле.
Ей крылья - зачем? Но вот надо же, очень хочет…

Картины ее - акварельных мазков ажур,
но пишет она на полотнах чужое счастье.
Подумав, решил, что я правду ей не скажу -
закончился крем и скончался последний Мастер.

Первый тур второго межпортального. Тема " она читала жизнь, как роман". Работа на конкурс не пошла, оказалась не лучшей в команде. Но дошлифовала ее и таки дала право на жизнь.

Глаза открыла - первый младоснег
рисует карамелью белой утро.
Рассвет коснулся кистью сонных век,
мешая краски с крошкой перламутра.
Звенит непотревоженный покой.
Остатки ночи тают в чашке кофе.
Кленок озябший веткою-рукой
рисует на стекле чеканный профиль...
Я слышу трель будильника-сверчка,
пугающую тени в изголовье.
Я вижу - том стихов у ночника,
где каждая строка пьянит любовью.
В твоем окне картина ноября -
сырого и дождливого, без снега,
деревьев голых вдоль аллеи ряд,
окутанных тумана дымкой пегой.
Попытка счастья вновь не удалась...
Ну полно, вот зачем ты брови хмуришь?
Легко подправлю глупых строчек вязь,
но чувства не подвластны корректуре.
Как бабье лето краток бабий век,
а чувство безответное - бескрыло.
В моем окне сегодня первый снег,
и я надежду в небо отпустила...

Я водой на стекле черчу Мефистофеля тонкий профиль.
Он похож на тебя чуть-чуть.
(Выделяю, Delete - "мне плохо...")
Жаль, в рисунке не воплотить то, что могут увидеть двое.
(Не могу без тебя... Delete).
Мой набросок зима укроет.
Сквозь мороза прозрачный лак я твои приласкаю губы...
(Не забыть мне тебя никак, долгожданный, далекий, любый.
Ох... Delete.)
...На стекле черчу сотни долгих, сумбурных писем -
про сентябрьских садов парчу, что на ветках намокших виснет,
про безбашенный листопад, что бездумно пьянит и кружит,
а устав от беспечных "па", засыпает листвою лужи.
Время движется и спешит, и не скажешь ему: "До встречи".
Знаешь, принялся мой самшит, я внесла его в дом под вечер.
В алой тоге рододендрон - бесконечна волна цветенья.
Он, похоже, в меня влюблен... (Но похожа уже на тень я.
Так скучаю... Delete. Delete.)
Пропустила впервые осень...
Так два года во мне болит, что седеют душа и косы.
Ночью ветер - жестокий шут - звонко брякнул в тиши калиткой.
Я проснулась и вновь пишу
на стекле
о тебе
молитвы.

Я придумаю имя тебе...
Буквы выплету пряжей тумана -
"ненаглядный, любимый, желанный" -
тонкой нитью прошью по судьбе...

Я тебя никогда не ждала,
как не ждут ни весну, ни закаты.
И, наверное, в том виновата,
что заметна, как в сене игла...

Ты меня никогда не найдешь,
потому что найти меня просто.
Я обычная, среднего роста -
теплый летний средь осени дождь...

Я не встречу случайно тебя -
наша встреча совсем не случайна.
Ведь ночами молилась отчаянно,
черный вдовий платок теребя.

Я тебя никогда не звала,
разве шепот назвать можно зовом?
Мир мой радугами разрисован,
а внутри остывает зола...

Ты меня никогда не искал,
потому что ты в сказки не веришь...
Я же ветром дышала за дверью
и царапалась в ставни слегка.

"Я тебя никому не отдам",-
ты прошепчешь, я тихо заплачу,
Я ведь дождь, не умею иначе...
Не удержится в пальцах вода.

Для меня ты совсем небольшой,
как бескрайнее синее небо,
за года не разгаданный ребус,
богатей без гроша за душой...

Мы с тобой на рассвете уйдем
в серебристую пряжу туманов,
мой единственный, милый, желанный,
не расстанется небо с дождем.

— Мама, я хосю туда... — Дениска протягивал пухлую ручонку в сторону вопящих детей и взрослых, дерзнувших прокатиться на топорной имитации американских горок. Указательный палец малыша подрагивал, а огромные серые блюдца глаз заблаговременно наливались слезами.

Лариса набрала воздуха, чтобы выдать домашнюю заготовку про невозможность посещения именно этого аттракциона, но уперлась взглядом в воплощенную мольбу, с подрагивающими губами и подбородком. Сынуля, смешной, лопоухий, курносый, смотрел на нее как щенок, когда-то давным-давно подобранный сердобольной учительницей и принесенный, вопреки всем мыслимым инструкциям, в класс. Принесенный и отогретый. Любимая учительница уроки милосердия давала исключительно личным примером. Может, потому они так и запомнились, точнее, стали нормой для всех ее выпускников.

— Мам, я больсе тебя ни о сем не буду плосить, только лазосек. Лазосек и пте...— шепеляво вымаливал желанное мелкий манипулятор.

Лариса с ужасом глядела на конструкцию из переплетенных металлических восьмерок и усилием воли подавляла стон: «Нет! Только не это! Я так и знала... Так и знала!» Щенячьи глаза простреливали навылет, вокруг толпились возбужденные мамаши с восторженными чадами, и Лара понимала — если немедленно не справится с собой, то завизжит, и все начнут оглядываться.

— Ты же мне обещал быть послушным, — выдохнула она, чуть не плача. Но, заметив, как гаснут глаза сына, внезапно смирилась, — ладно, один разок.

— Мамоська, я тебя осень-осень люблю, — тут же абсолютно искренне заверил победитель.

— Знаю, чудо мое. И я тебя люблю, — окончательно сдалась женщина, внутренне холодея от предстоящего.

Луна-парк приезжал в их райцентр только на День города. Праздновали каждую годовщину красочно. Мэрия старалась сотворить нечто запоминающееся: приглашались то цирк, то выездной зоопарк, то детский кукольный театр, но луна-парк был непременным атрибутом. А вечером следовал концерт с какой-нибудь столичной «звездой». Собственно говоря, для глухой провинции любой киевский артист был небожителем.

Пятилетнего Дениску Лара на местный праздник взяла впервые. Собираясь с утра, она мысленно прокручивала, куда они пойдут и что она покажет карапузу. И вздрогнула, представив в деталях кошмарное изобретение американцев. «Нет, только не это. А если захочет? Я ведь не смогу...».

Лара, сколько себя помнила, панически боялась высоты. Потому в список табу сразу вошло многое: романтические свиданий на плоских крышах девятиэтажек, вылазки в близлежащие Карпаты и, конечно самолеты. Лишь однажды подруга выманила ее позагорать на крышу высотки. И то разжалобив вначале, мол, я там буду одна-одинешенька, вдруг мальчишки увидят и начнут задирать? Ирка была младше на два года, приезжала из Киева на лето к бабушке, жила в пригороде в частном доме и часто баловала Ларису чем-то вкусненьким: ягодой, парным молоком и «королевским блюдом» - клубникой со свежими, только что слитыми с трехлитровой банки, сливками. Отказать ей никак не получалось. Тем более, что всю местную шантрапу Лариса знала по школе и при ней никто не рискнул бы приставать. Но, по закону подлости, как только любительницы солнечных ванн поднялись на остро пахнущий смолой «пляж», истошно завопил котенок. Ирка тотчас ринулась выручать бедолагу, непонятно как попавшего на карниз девятого этажа. Благо, для спасательной операции вполне сгодилось покрывало: «альпинистка-любительница» гибко свесилась через бетонное ограждение, опустила свитый неплотным жгутом кусок клетчатой ткани и начала успокаивать беглеца: «Кысь, кысь, мой маленький. Цепляйся, я тебя вытяну. Как же ты сюда попал?» И вдруг заполошно вскрикнула: «Ой!» — дернувшись так, что у подруги ухнуло сердце, чуть не прорвав диафрагму, — Ирка могла в любой момент сорваться!

Сама Лариса благоразумно жалась за метр от ограждения, памятуя реакцию тела на высоту. Она-то и на предложение подруги согласилась только потому, что по странной прихоти архитектора все крыши девятиэтажек были окружены по периметру довольно толстой бетонной конструкцией в полметра высотой и сантиметров сорок шириной. И лежа на спине, казалось, что это обычные стены, подпирающие потолок, раскрашенный под небо.

— Страхуй, не то свалюсь! - истошно завопила Ирка, нагнувшись так, что над оградой торчала только напряженная попка.

Страх-страхом, да только кто же думает в такой момент? И вот уже Ларка, скользнув по талии потными ладошками и, поняв, что не удержит так Ирку, уцепилась за бретельку купальника и рывком потянула незадачливую эмчээсницу на себя.

— Ты что творишь? — неблагодарно пискнула спасаемая, так и не выпустив из рук покрывало.

А Ларису заклинило: она впилась в тонкую полоску ткани и тащила Ирку изо всех сил, удесятеренных мощным выбросом адреналина, пока бретелька угрожающе не затрещала, норовя остаться в руке вместе с почти сдернутым предметом скудного гардероба.

— Пусти! Котенка уроню! — истерически взвизгнула без пяти минут покойница, перебирая грубую ткань.

— Хух, — облегченно выдохнула Лара, узрев пушистый комочек с лохматыми усами и бровями.

Малыш уцепился коготками за покрывало, взлетевшее через ограждение. Ирка самодовольно лыбилась, чувствуя себя героиней дня, а Лара на миг забыла обо всем и ступила к перепуганному мохнатику. Оперлась о бетон, потянулась, нечаянно глянула вниз и...провалилась в липкую воронку страха, буквально всасывающую ее всю - до последней молекулы. Судорожно ухватилась за край ограждения до побелевших костяшек. В голове зашумело, желудок сжался в противный ком, сильно замутило. Нахлынувший ужас парализовал волю и, казалось, превратил тело в студень. Страх заполнил каждую клеточку. Частое дыхание засбоило, внезапно прекратившись: Лара захлебнулась от переполнявшего ее панического ужаса.

— Лариск, ты чо? — запоздало заметила странную реакцию Ирка. — Ты высоты боишься, что ли? Надо же! «Лариса» - это же чайка по латыни. Бескрылая ты чайка, Лар. А я вот радугу никогда не видела, — совершенно невпопад продолжила. — Так обидно. «Ирина» — она же от кельтского «Айрини», что значит «радуга»... Да умолкни же, наконец!

И вдруг обхватила ее двумя горячими руками и начала трясти.

— И-и-и-и-и-х-х-х! - захлебнулся чей-то вопль.

Только тогда Лара поняла, что кричала она сама.

Котенка они искали потом долго — несчастное животное забилось в угол и попыталось слиться со стеной. За счет пепельного цвета ему это почти удалось.

— Мам, идем? — напомнил о себе Дениска, вырывая женщину из зыбучих песков неприятных воспоминаний.

— Идем, солнышко, — вздохнула та, с трудом переставив пудовые от страха ноги и мягко толкнув коляску.

Лариса считала себя везучей — первая любовь оказалась взаимной и закончилась браком. Вовка - лоботряс и троечник, но при этом первый красавец в школе, ее обожал и буквально носил на руках. Единственный сын не бедных родителей смог и семью обеспечить на должном уровне. И беременности жены обрадовался ужасно.

— Ларисок! Спасибище тебе за сына!

— А если дочка? — дурашливо поддразнивала мужа девушка, прижимаясь к его плечу.

— Сын. Я узнавал, — белозубо смеялся в ответ любимый.

— Ты у меня самый лучший!

Муж в ожидании первенца всячески баловал Лару, пытался даже неумело помогать по дому. Потому все произошедшее через три месяца после родов, когда врачи озвучили диагноз-приговор - ДЦП, стало для нее полной неожиданностью.

— Мда, не ожидал я такой подставы... Но ничего, девочка моя. Переиграем, - выдал Вовка убитой горем жене.

— Что переиграем, милый? Я не поняла тебя...

— Дэцэпэшный нам не нужен. Молодые еще — родим нормального. Этого сдадим в интернат. Там за ним лучше позаботятся. Им за это зарплату платят. Соглашайся, девочка.

— Вов, ты что такое говоришь? Он же наш, понимаешь? Он наш ребенок. Он ни в чем не виноват! И никто не будет любить его, как я и так ухаживать за ним. Да я подниму его на ноги! Какой интернат? Он же не бракованная вещь, чтобы купить и сдать потом по гарантии. Он живой!

— Ну, отдадим в интернат. Чего ты к слову цепляешься? Будешь ездить к нему иногда, — уговаривал папаша шокированную его словами жену.

— Вов, как? Я массажи учусь делать и, знаешь, мне кажется, что у него лучше координация движений уже. И он пробовал головку сам держать... — сбивчиво пыталась объяснить девушка, всхлипывая и мелко дрожа.

— Лар, ты дура? Ты мокрая, как хлющ, от всех этих массажей бесконечных. Я что, не вижу, как ты в инете коляски инвалидные смотришь, вместо шмоток? Ты себя угробить хочешь? А мне не нужна жена-сиделка у кровати калеки. Ты когда улыбалась в последний раз? Да посмотри на себя! Под глазами круги! Вечно не выспана. По ночам у кроватки его сидишь и таращишься, как сомнамбула.

— Я не смогу, понимаешь? Я просто не смогу его предать. Он - мой сын, кровиночка, я люблю его. Вова! Он же и твой, наш...

— Или он, или я, выбирай, — категорически рубанул новоиспеченный отец.

— Выбрала. Он. Уходи, — мертвым голосом озвучила решение женщина.

С того дня мир вокруг изменился. Неуловимая и невидимая для большинства мутная пленка затянула каждый лист, камень и травинку, приглушив краски. Все стало одного оттенка - серовато-белесого. Еда потеряла вкус и запах. Птичье пение раздражало и казалось какофонией. Ничего не радовало, кроме встреч с родными и улыбок сына. Лара словно погрузилась в липкий и плотный кокон повседневных изматывающих обязанностей, отгородившись от всего. Привычные девичьи темы стали ее раздражать - новые наряды, парфюмы, косметика. До того ли ей, если все, во что она верила, рухнуло в одночастье? Предательство оказалось абсолютно реальным, а вовсе не вымышленными книжно-киношными страстями. Девушка никогда раньше не задумывалась об устройстве мироздания, беспечно порхая по жизни, как и все дети, и, купаясь, в лучах любви родных и близких. Никаких крупных разочарований за школьные годы ей изведать не довелось - учиться было легко, друзья в беде не оставляли. Родители неизменно гордились дочкой-отличницей, педагоги ставили в пример. Бабушка и дедушка баловали сладостями и подарками, залюбливая свою красавицу.

Долго потом Лару мучили сны о шаге в никуда. Ее шаге. Ночь. Небо, нависающее над спящим городком, мохнатые звезды — холодные и колючие. Высотка. Под ногами еще не остывший бетон ограждения и жуткий голос ниоткуда - он проникал в нее, кажется, через кожу: «Ты бес-с-с-крыла. Не птис-с-с-а. Навс-с-с-сегда. И никуда тебе не детьс-с-са. Ты не с-с-с-можешь летать. Не с-с-с-сможешь!"- змеино шипело нечто злое и страшное. И девушка, сопротивлясь гипнотизирующему голосу, делала шаг вперед...

Лариса просыпалась от собственного крика. Спас ее в итоге именно Дениска. К счастью, умственное развитие у него было в норме. Лопотать он начал уже в год. Сильно шепелявя, произносил пару десятков слов. Зато умные глазенки умели рассказать очень много. А еще — его запах. Запах молока и счастья. Странного и горького счастья матери-одиночки. Ее малыш. Сыночек. Пусть не совсем здоровый, но самый красивый, самый любимый и бесконечно нужный.

Врач обнадеживал:

— У Дениса не самый тяжелый случай. Поверьте моему опыту, он еще будет ходить. Конечно, многое зависит от вас. Но парня можно поставить на ноги.

И Лара осваивала технику разнообразных массажей, выгрызала из свекра откупные за свободу бывшего мужа и тратила на плановое лечение. Возила сына по курортам. Искала нужных специалистов. Последнее дало очень хороший результат: малыш уже сам сидел и пробовал ползать. Он даже мог стоять на пока еще слабых ножках, уцепившись за поручень кроватки. Научился самостоятельно есть. И, главное, начал говорить не отдельными словами, а целыми предложениями. «Он еще пожалеет, что нас бросил! Вот начнет Дениска ходить, и Вовка локти будет кусать!» — успокаивала себя женщина, целуя сына в макушку перед сном. А сама долго не могла уснуть, зная, что опять очутится на той самой крыше с колючими звездами на уровне глаз. Будет бороться с обладателем свистящего шепота и сделает шаг...

Перед высокой стройной женщиной в белом строгом платье, толкающей инвалидную коляску, народ понимающе расступался.

— Вам один или два? — участливо спросил парень, выдающий билеты на входе.

— Два конечно, — Лара даже смогла улыбнуться.

Господи, как она ненавидела эти сочувственно-лицемерные взгляды в спину. В маленьком городке все знали ее историю и многие считали дурой набитой. Мол, что стоило отказаться от урода и сохранить семью? Это Дениска - урод? Это Вовка-предатель — семья? Не дождетесь!

Лара подхватила сына и решительно ступила к металлическому монстру.

«Мой сын нор-маль-ный! — по слогам прокричала она мысленно. — И я его никогда не брошу. И он меня любит! Больше всех на свете. И он самый лучший!» Затем бережно усадила кроху и пристегнула ремнем безопасности.

— Мама, мы полетим? - сын не отводил от нее глаз.

— Полетим, Дениска. Полетим.

— И ты станес сайкой?

— Кем-кем? — недоуменно переспросила.

— Ну, тетя Ила говолила, сто ты сайка, — смутился Дениска.

— Сайкой? Булочкой, что ли?

— Нет. Птисой. Белой птисой. Мама! — обиделся малыш.

— Чайкой? — догадалась Лариса и рассмеялась.

— Да!

И они полетели, так и сцепившись взглядами. Пара зеленых глаз, под разметавшейся русой челкой, и серые, полные восторга, под белокурыми прядками. Лариса вначале уцепилась намертво в сиденье, пытаясь совладать с тотчас нахлынувшим ужасом, но Дениска так зажигательно смеялся, а потом так визжал на виражах, пугаясь резких поворотов. Малыш так отчаянно нуждался в поддержке, что она просто не могла позволить тратить силы на собственный страх.

— А-а-а-а-а! Мама-а-а-а, мы летим!!!

— А-а-а-а-а! — вторили ему остальные камикадзе.

— Я тут, я с тобой, Дениска-а-а-а! Ничего не бойся-я-я-я, — пыталась перекричать какофонию хохота и визга Лариса.

— Я не бою-ю-ю-юсь! Ты — сайка!!!!! Мы лети-и-и-и-им!

Теплая волна поднялась снизу и укутала Ларису в мягкий кокон никогда раньше не изведанных ощущений. Скрученный в жгут страх умер. Просто умер, растворившись в этой парной волне.

— Я чайка-а-а-а! — орала Лара вместе со всеми. — Я лечу-у-у-у-у! У меня есть крылья! И все будет хорошо! Дениска, сынок! Слышишь? Все у нас будет хорошо!

Парень, продававший билеты, засмотрелся на парящую счастливую девушку, обнимающую одной рукой хохочущего малыша. «Какие красивые!» — отметил он про себя, слизывая крупную каплю внезапного июльского ливня.

Дениска подставил мордашку под струи, задорно хлопал мокрыми ладошками. Лара наслаждалась странной внутренней теплотой и состоянием абсолютного счастья. Ничто в этом мире, кроме момента рождения сына, никогда не приносило ей такого ощущения внутреннего удовлетворения.

— Мы лети-и-и-и-им!

Платье облепило разгоряченное тело, как вторая кожа. Крики детей и взрослых на виражах вплетались в аккорды грома. Ливень словно спешил смыть все плохое.

Слева от города небо начало светлеть. Тучу уносило ветром. Под поредевшими струями промокшая до нитки Лариса отстегивала ремень, улыбаясь сияющему сыну. Билетер поспешил им помочь и подал Ларе руку.

— Меня Максимом зовут, кстати.

— А я чайка, — представилась Лариса.

— Л-а-а-а-а-ра!!! — Ирка, стоя у входа на аттракцион, притопывала от нетерпения.

— Ирка! Откуда ты тут взялась?

— Л-а-а-а-арка, гляди! Радуга-а-а-а-а!

— Ладуга... — раздалось рядом. И Лара замерла, не в силах понять происходящее. Дениска шел в сторону семицветного коромысла. Неуверенно, робко переставляя ноги по дощатому помосту, расставив руки словно крылья, чтобы держать равновесие. Но шел. Сам. Смешно сдувая с кончика носа последние капли теплого ливня. И Лара едва не потеряла сознания от оглушительного счастья. И мир опять обрел краски, запахи и звуки.

****

Огромное человеческое спасибо всем судьям дуэли, кто обзорил работу. Отдельное - Виталию Броту за душевную многочасовую возню с вычиткой после дуэли. Виталь, я знаю, что такое вычитывать большой текст. Твоя помощь бесценна.

Пулково. Полдень. Холодно. На табло
замерло время в струях дождя косых.
Женщину в красном в сторону повело...
Кто у неё в самолёте был?
Дочь и сын.

Бабушка мнёт игрушку, терзая плюш,
взглядом невидящим зал обводя вокруг.
В сумке - кулёк конфет и медовых груш.
Кто у неё в самолёте был?
Муж и внук.

Пара бесцельно бродит туда-назад...
Волны разлитой боли не превозмочь.
Слёзы застыли в их неживых глазах.
Кто у них в самолёте был?
Зять и дочь.

Строгий костюм, по виду - бесспорно, босс,
всё набирает номер и шепчет: "Врут!
Ты же меня по бизнесу перерос!"
Кто у него в самолёте был?
Лучший друг.

Парень с цветами плачет, глотая дым.
Шепчет мужчина в чёрном, как будто пьян,
падает на пол, корчась... Ему б воды!
Кто у него в самолёте был?
Вся семья...

Вспоминаю любимые лица…
Вдруг заглянут в прикрытую дверь
и смахнут паутину печали?
Я опять умудрилась свалиться
В горький омут недавних потерь
на осколки былых пасторалей.
Людмила Буйлова

Я сегодня уеду на дачу -
в старый флигель у барской усадьбы.
За штакетником - дом престарелых,
и сосна у крыльца, словно мачта.
Повезло - не узнает мой прадед,
что усадьба тогда не сгорела,
хоть вкусила причастье огня…

Тут в двадцатых была психбольница,
а теперь - старики и старухи.
Герб облупленный наш на воротах -
все наследие, как говорится...
Старый флигель купили в разруху
у какого-то жирного жмота.
(Как он пялил глаза на меня!)

Так решил мой отец - пусть частичка,
но имущества древнего рода.
Вот с тех пор временами тут прячусь,
чтобы сказками душу напичкать...
На лужайке, у самого брода,
Cивка-бурка (костистая кляча),
переросток конька-Горбунка.

А с закатом - знакомые лица:
чешет косы на камне русалка,
водяной собирает кувшинки,
манит желтой водицы напиться.
Мавки с визгом играются в салки,
молоко домовой пьет из кринки,
и дымится туманом река.

А за полночь - бредут потурчата,
источая миазмы болота…
Гулко ухает филин на крыше.
Ведьма что-то колдует у чана,
может, варит свои привороты?
Вьются в небе летучие мыши,
тканью кожистых крыл шелестя.

Разорвалось у ночи монисто,
звезды, падая, вовсе не греют…
Лихорадочно небо латаю.
Кошка утра по травам росистым
пробежится к реке-ворожее,
Что с рассветом всегда золотая.
…Это я сплю в углу, как дитя?

Странно… Как же знакома пижама…
Только где я? Решетки на окнах…
Бью плечом в них – не выломать, крепки,
а по виду не скажешь, так ржавы.
Может, к стеклам дотянется локоть?
Не достать. Ветер яростно веткой –
хлоп! Разбилось! Свободна! Лечу!

Петушиного крика расплата –
звук по венам визжащей пилою,
Киноварь по ладоням густая…
«Доктор, доктор, в десятой палате!
Отвязалась… Ни ночи покоя!
Снова вскрылась! Орет, что летает!»
…Не будите меня! Не хочу!

Пылали тела и лица,
стекая свечной слезой.
Пытались огнем напиться
русалка и домовой.

Свидания были редки:
не мог он покинуть дом.
Внимали их стонам ветки
над тихим лесным прудом.

Он к ней прибегал украдкой,
плыла лишь к нему она.
Сплетали вихры и прядки
туманы густее сна.

Не стать Домовому мужем,
хоть плачь, хоть кричи, хоть вой...
Свистало ей ветром в уши:
"Не твой он, пойми, не твой..."

Русалка дышала часто...
Не ведала страсть межи.
Ей просто хотелось счастья -
одною судьбой с ним жить.

Горели свечою чувства,
сплавляясь в одно с мечтой.
Но как же им было грустно,
под утро придя домой...

Ночь-Алконост за окнами чистит перья,
жадно склевав под утро морошку звёзд.
"Только не пой! - захлопну окно и дверь я,-
скоро придёт желанный и жданный гость".

Спит Домовой, свернувшись клубком на кресле.
Баньку срубить бы - Баннику негде жить,
грустно вздохнув, улегся в укромном месте.
Солнца подсолнух поднялся из росной ржи.

Сирин с утра уселась на старой груше.
"Только не пой! Безумье сродни любви.
Я же - люблю... Послушай меня! Послушай!"
Сирин в ответ: "Раздумаешь - не зови."

Птич* целый день с обидой вокруг носился,
каркал над ухом, мотал надо мной круги.
Комкал и рвал небес бирюзовых ситцы.
- Зррря его ждёшь!
Кричала ему:
- Не лги!

Мне Гамаюн во сне, а быть может - яви,
как-то сказала: "Слепою стань и глухой,
если услышишь шёпот проклятой Навьи,
Сирин и Алконост прикажи - не пой."

Может самой мне спеть, коль в ночи не спится,
так, чтоб по мраку ночи - волною дрожь?
Я для тебя могла бы стать Синей птицей,
если когда-то ты до меня дойдешь.

Птич - птица Обида, приносит беду.
Гамаюн, Сирин и Алконост - птицы райского сада.
Гамаюн - вещая, Сирин - птица печали, ее песни сводят с ума, Алконост - птица радости, ее песни лишают памяти.
Мара - богиня смерти и жизни, прядущая нити судьбы.

В дірки між хмар ллється блакить небес
на кипариси темні, простоволосі.
Скоро Харон навідає тихий острів
і назавжди сюди привезе тебе.
Я зачекалась - сплю тут уже віки.
В темному склепі моторошно і тісно.
Пряний Зефір* - смерті печальний вісник
хлюпає морем і свище, як синій кит.
Я відчуваю, - в небі шумить гроза,
і кипариси гнуться в дугу й тріпочуть.
Більше не буду снитись тобі щоночі,
лиш обійму і не відпущу назад.
Спільні з тобою будем дивитись сни,
так у обіймах ми пролежим довіку.
Я поцілую ніжно твої повіки,
щоб нагади трунок п'янкий весни.
Склеп відчиняють, тяжко іде плита.
Б'є крізь повіки відблисок блискавиці.
Господи Боже, хай мені це не сниться!
Дай нам хоч в смерті досхочу політать!

(По мотивам картины Арнольда Беклина "Остров мертвых")

В дыры меж туч льется лазурь небес
на кипарисов скорбные пики-свечи.
Лодка Харона снова придет под вечер,
жаль, что на пристань не подойти к тебе.
Я заждалась - сплю тут уже века.
В склепе, родной, страшно, темно и тесно.
Пряный Зефир* - смерти печальный вестник
свищет китом и море морщит слегка.
Чувствую я, - в небе шумит гроза,
и кипарисы гнутся в дугу и стонут.
Больше уже не будет ночей бессонных.
Я обниму тебя, не отпущу назад.
Будем теперь общие видеть сны,
наши обьятья не разомкнут вовеки.
Я поцелую нежно лепные веки,
чтобы напомнить вкус колдовской весны.
Склеп открывают, как же скрипит плита!
Всполохи молний хлещут бичом по лицам.
Боже, прошу, пусть это мне не снится!
Дай нам, хоть в смерти, Господи, полетать!

Зефир - западный ветер.

"Но история здесь запутана и неточностями грешит.
Декорации – ложь и выдумки, персонажи – нелепый бред.
И овчинка не стоит выделки,
если Элли на свете нет."
Люся Мокко

Холод, слякоть, на сердце тошно так -
мало в жизни чего сбылось...
Но бредет по стерне с Тотошкою
та, что знает дорогу в ОЗ.
Я за нею по следу топаю,
а догнать не могу никак...
Небо скрытое тьмою-копотью,
комья глины на каблуках...
Эх, прилечь бы, но жутко холодно,
в темноте не видать ни зги.
Стала память до дыр исколотой,
понабиты трухой мозги.
И другою чертой отмечена:
вместо смелости, вот беда,
робкодушие с бессердечием
получила я на года.
Башмачки не спасут Гингемины,
и Виллины напрасен труд.
Я наказана мрачным демоном
и, наверно, умру к утру.
Вспомнить все и вернуться трудно мне...
Но спасенье - пройти на "Бис"
вдоль по городу Изумрудному,
слыша: "Элли, мы заждались."

Снег идёт - обычный серый снег.
Замерзают звуков отголоски.
Жуткий город, как с полотен Босха,
примеряет серый льдистый мех,
пряча на тропе следы от лап
и когтей мутантов-исполинов.
Дыры окон щерятся картинно
острыми осколками стекла.

Небо нависает над землёй,
залепляя маски льдистым тестом.
В химзащите холодно и тесно,
только вышли - хочется домой.
Страшно...
Вся надежда на АК
и гранату, что в карман припрятал.
На носилках, в коконе из тряпок,
коченеет тело старика.

Скоро церковь и подвал-погост.
Там ему теперь лежать до лета,
так как жил - без солнечного света,
не ища ответы на вопрос:
"Как так вышло?"
К черту взорван мир.
"Царь природы", по стопам Нерона,
всё поджёг - беспечно и синхронно.
Видно, Бог не тех назвал людьми.

Рубанули, так сказать, с плеча:
гильотиной полечили грыжу.
"Все погибли, даже те, кто выжил," -
мне признался сталкер, сгоряча.
Мы зарылись в землю, как кроты,
те, кому свезло в метро добраться.
- Поспешаем! Поспешаем, братцы! -
командира голос с высоты.

Вот и церковь. Не фонит - добро.
На отряд взирают скорбно лики.
Человек считал себя великим,
верил - космос перемерит вброд.
А теперь лишь в норах можем жить.
Без надежды.
И молиться поздно.
Выблеванный небом в грязный воздух,
серый комковатый снег кружит.

По мотивам серии "Метро 2033"

На отречение тепла не выменять,
но коль всего превыше ценишь волю -
заноза ни к чему - из сердца вынь меня.
Я не хочу в тебе гнездиться болью.

И так своей любовью только мучаю.
Увы, она не насморк - не проходит.
С улыбкой вспоминай меня при случае -
глупышку, что давно уже не в моде.

По нам с тобой звонил за полночь колокол -
хрипато, тихо... Он, похоже, треснул.
Цела снаружи я, внутри - расколота
от мысли, что не будет - "Мы" и "Вместе".

День изошел на нет дождем до вечера.
Плохое и хорошее - конечно.
Твоим я отреченьем покалечена,
но хорошо - на жизнь, а не на вечность.

Тоска моя - то кружит черным вороном,
то воет потеряшкой-Белым Бимом.
Густеют облака над серым городом
и плачут надо мною, нелюбимой.

Утром проснулся. Бабуля готовит кашу.
Как-то умылся, парадный надел костюм.
Мама умильно шептала о счастье нашем.
Кто это счастье я думал, ломая ум.

Каша с вареньем! С мороженым было б лучше...
Папа с портфелем умаялся у двери,
морщится, видно галстук его замучил.
Ба обещает на ужин картошку-фри.

Кушаю быстро - пример подаю сестренкам.
Кормят малявок: "За маму, за папу - ам."
Я их жалею - не просто ведь быть девчонкой.
Папа тихонько галстук пихнул в карман.

Сок незаметно я заменяю "Колой",
папа, слегка смущаясь, отвел глаза.
Папу и маму я нынче доставлю в школу.
Всех успокоил: "Потом приведу назад."

Дед рассмеялся. Такое у нас не часто...
Не оставлять же? Куда они без меня?
Может сестренки - целых две трети счастья,
сына не станут, точно, на них менять.

Вот собрались. Я в руках зажимаю крепко
стебли колючих дурацких девчачьих роз.
"Правда, я вырасту буду, как ты, директор?"
Папа ответил: "Конечно. Быстрее б рос."

Позже они забыли меня у школы...
Деда не предал, но вспомнил аж в три часа.
Я б не пошел больше, но подкупили "Колой"
и попросили папу там не бросать.

Она приходит всегда под вечер,
коса до пола и очи рысьи.
Бывает - мучит, бывает - лечит,
то неподъемна, то - вздоха легче,
то втопчет в землю надменной речью,
то вдруг - возвысит...

Проймёт, безмолвная, до печёнки,
смущенно-кротким даруя взглядом.
Блеснув очами под тёмной чёлкой,
сползёт по телу подобно шёлку,
а, спрыгнув на пол, рванёт защёлку
нагой наядой...

И ускользает, смеясь задорно.
Едва догонишь - кусает в шею.
То взвоет сукою подзаборной,
то выдаст, яростно, мат отборный.
Затем уступит - нежна, покорна,
ох, ворожея...

И каждый раз с нею, словно первый -
полёт во имя самосожженья.
С богиней? Ангелом? Лютой стервой?
Не важно. Лишь бы он не был прерван,
пока темнеет верхушка вербы
холодной гжелью.

На свет в окошке, что тих и млечен,
заходит - грешная и святая.
Меж стонов хрипло о прошлом шепчет,
впиваясь в кожу миноги цепче.
Но каждой ночи с другой, пришедшей,
я изменяю.

Как же не просто - взять - растереть и плюнуть.
Глупо и больно всё между нами вышло:
вечер взболтал соломинкой сумрак лунный,
зал опустел, ты за столик подсел неслышно.

Слов кашемиром нежно меня укутав,
чуть прикасался к пальцам на теплой чашке.
Мой шоколад остывший допило утро.
Ты, провожая, просил забегать почаще.

Я же согреться просто к тебе ходила
и причаститься взглядом очей зеленых...
Дым сигаретный из мундштука-кадила
струйкой в окно тянулся и таял в кленах.

Но панацеей не стал шоколад горячий.
Бесит, что смотришь дальше, как на икону.
Кто я тебе - девчонка, что вечно плачет?
Призрак, мелькнувший ночью в стекле оконном.

Слёз не люблю я и ненавижу жалость.
Жгут из душевных слов разрезаю быстро.
Годы пройдут, тогда научусь, пожалуй,
Пить осторожней страсти коктейль игристый.

Больше не будет у нас шоколадных ночек.
Больше не будет взглядов, что душу мучат.

Вязью покрыл салфетку неровный почерк.
Ниже:
PS
Прости. Всем так будет лучше.

А ты придешь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно,
не согревали мы друг друга.
(Вероника Тушнова)

Мой одинокий вечер тих,
и пахнет в доме мятным чаем.
А за окном во тьме летит
пушистый снег, не замечая,
что заметает все пути.

Тропинку к дому моему
подслеповато освещает
фонарь, похожий на луну.
Ты ничего не обещал мне,
поверив, что без слов пойму.

Ты заглянешь всего на час,
снежинками осыпан лацкан.
И будут петь ветра для нас,
и вьюга за окном смеяться.
Все точно так как в прошлый раз...

И я в тебя перетеку,
оставшись тонким ароматом.
Прижмешь лицо к воротнику,
вдохнешь в себя парфюм и мяту,
а выдохнешь мою строку.

Коль я из пламени и льда,
не стану больше притворяться -
готова даже вечно ждать
твои слова: "Хочу остаться,
позволь остаться навсегда."
За это можно все отдать (с)

А ведь было бы счастье, было...
Вероника Тушнова

Гордо выгнули волны выи,
загудела морская мгла.
Отрастали вихры льняные,
только ненависть сердце жгла.

Мы, глубинные, редко просим,
и помочь тут не всякий рад.
Откромсали под корень косы,
лишь бы только жила сестра.

Колдовской закаленной стали
было много решить дано,
но немыми от боли стали,
уходя без нее на дно.

Дождалась я одна, поверив,-
за сестру отомстить должна.
Отливались года без меры.
Отпевала других волна.

Я ждала и беспечно пела,
убаюкивая прибой.
...У кормы подхватила тело,
увлекла его за собой.

Всех сокровищ в карманах - фишки,
и не густо - едва на горсть.

- Не родился никак сынишка,
да и с дочкой не задалось.
А жена полюбила друга.
Вот такой у судьбы расклад.
В королевском семействе ругань.
Только кто в этом виноват?
Словно проклят...

Глядит уныло.
Череп в кашу: эфесом - друг.
- А ведь было бы счастье, было,(с)
если б ты полюбил сестру.

Стих по картинке, конкурсное.

Несчастье - состояние души,
когда вокруг бесцветно все и плоско,
и даже небо маленького роста:
в кафтане сером, что дождем расшит.

Внутри - деревьев омертвелых лес,
опутанный липучей паутиной.
Рисует в нем картины мастихином
любви прошедшей ангел... или бес?

Я заблудилась там, среди дерев,
а лес не заколдован - просто проклят,
на робкий шепот - громогласный отклик.
Он был живым когда-то, но сгорел...

И некого винить - сожгла сама,
хоть плакала в руке моей синица.
Журавль теперь и по ночам не снится...
Наверно, я сошла тогда с ума.

А снится клён, внизу в листве - земля,
два рюкзака-моховика у комля.
На ветке рыжий кот и рыжий Коля
и я... Глядим на танец журавля.

Когда колокольным набатом расколото небо,
и страхом до хруста безвольное сдавлено горло,
когда пятна света в грязи, словно кубики "Лего",
а тьма между ними ругается матом отборным;

когда осыпаются звёзды трухой позолоты,
кровавится око луны, как глазница циклопа,
когда отражение шепчет встревоженно: "Кто ты?" -
синхронно с лица убирая развившийся локон...

Когда между мраком и светом размытые грани,
а явь схожа с бабочкой в коконе из паутины.
Когда просыпаюсь, ладони до крови изранив:
искала опору - нашла только вязкую тину...

Тогда озаряет - вернуть это значит вернуться:
туда, где мой замок воздушный под ветром не рухнул.
Сапожки на шпильке меняю на старые бутсы,
а платье - на джинсы и смело бегу в завируху.

Умыться, омыться, напиться, ныряя с разбега
в снежинки мгновений, где счастье лучами сквозь веки.
"Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу",
тогда я повторно войду в шалой юности вешнюю реку.

Использована строка Галича из стихотворения "Когда я вернусь"

А он говорит себе – уезжай, так надо. Она говорит себе – засыпай, уймись… И каждому так охота остаться рядом, но время калечит Шариков и Алис, Лолит и Гумбертов, зайцев, занудных графов… Не можешь иначе? – Ну что же, сминай и рви. Сойдет всё это за промахи биографий, и мало толку с неравной такой любви .
( Виктория Дворецкая)

А если плюнуть на рамки, табу, запреты? А если просто - позволить себе любить? А если смежить однажды лепные веки, сквозь них увидеть - вырвавшись из груди, вспорхнула птица. Села в его ладони, пригладив клювом синие перья крыл. Склевала с линий зёрна избытой боли и спела песнь - отчаянно, на разрыв. А он погладил нежную птаху пальцем - так, точно трогают лучники тетиву, ушел в туманы, где полюбил скитаться. Там обреченность держится на плаву пустой обиды, рамок, табу, запретов. Там жизни - мало, только угрюм-покой. Все - по ранжиру, в линию или в клетку. И там пустынно...
Хватит.
Глаза открой.
Суровой ниткой штопай души прорехи. Ночами - плачь, а днями - пиши стихи, без строк банальных - "милый, твоя навеки", "я умираю в мире шальных стихий", "судьба-злодейка, карта надежды - бита", и прочих, прочих... Он ненавидит фальшь. А ночью слушай скрип на ветру калитки, шаги родные мимо уходят, дальше...

Если бросить курить - возрастёт потребление кофе. Начинаешь ценить непонятные раньше нюансы...
( Марина Славина)

Я бросала курить много раз, но не кофе спасало, а душевный покой, пусть затаскано фраза звучит. Если чувства наги, а не в тусклой броне из металла, и надежда, воскреснув, надела наряд из парчи. Если сердце поет, даже если слегка напевает, и не спится, а грезится поздней ночною порой, то зачем же тогда мне привычка такая плохая? Запах счастья витает в квартире, а над головой - тихий ангел, что струны терзает на старенькой лире. Отзывается он, почему-то, лишь на Купидон, и играет какие-то странные древние гимны. И звезда опускается малою птахой в ладонь. Зло скукожившись, жмутся ненужные мне сигареты, трутся фильтрами в пачке и сыплют по крошке табак. Дожидаясь беззвучно обычного в жизни момента - час, когда станет в доме моем все не то и не так... И совьются победно туманные дымные кольца, обреченно вздохнув, Купидон-озорник улетит на белесое небо, но все же, в окне обернется, прошептав на прощанье: "Ошибся, бывает. Прости."

****

Я бросала курить по методикам разных прохвостов, собирала все силы в кулак, а привычки – в узду.
( Марина Славина)

Если все мои сигареты исчислить в граммах - яда, с узкоглазо-японистым именем - нико-тин, то при помощи пеплом начертанной пентаграммы можно стадо мустангов поднять посреди степи. Пусть сминают разливы трав и кромсают землю
роговицей не знавшей подков и гвоздей копыт. Гулкой дроби галопа бессонно ночами внемлю - это шалость моя к горизонту летит, летит...
Дерзновенно седлаю каурую кобылицу и лечу в никуда с табуном чумовых коней.
Вот какой он - край мира! Наискось прошит зарницей. Как же здорово! Тени сгущаются, став длинней, и по следу несутся, но догнать нас никак не могут.
Цвет у зарева - точно кончик сигар в ночи, острый месяц дырявит небо бизоньим рогом, ворон мечется над головой и ворчит-кричит. Не кричи! Догоняй! Миг - и пропасти зев откроется, мы сигаем туда гурьбой - и не надо крыл! А заря стекает с небес рыже-алой сукровицей.
- Ната! Хватит столько курить, я сто раз говорил! - голос мужа.
Волнуется и заботится.
Мягко тычется в шею, как глупый слепой щенок.
- Завтра брошу. Сейчас по плану - край мира и конница.
Отпусти меня к ним, пожалуйста...
Сон у ног примостился клубком пушистым котенка серого. Я же явственно слышу за окнами - цок да цок. Засыпает любимый, как водится, крепко первым, но я полночи еще целую родной висок.
...Степь ковыльная, зной, метелки волной колышутся. Истончается ночь, окропляя траву с лихвой. Грандиозный шатер, золотыми лучами вышитый, распрямляется, щелкая шелком, над головой.
Просыпаюсь. Дождит. Мир за окнами чисто выстиран. Задымленного солнца, скажите мне, грошик где? Пачку "BOND" на столе отодвинув, спросила мысленно:
"Может хватит уже убивать в себе лошадей?
Пусть живут."

Море шептало волною атласною:
"Ишь, что удумала глупая шалая..."
Раненой тенью металась над кручами
Алая птаха, подбитая ястребом.
Жалобно плакала, горем измучена...
Искрою яркою с нею сгорала я,
Стылой золою устлав настоящее.
Навь воспротивилась - жертва напрасная.
Очи прищурила, в море забросила.
Видно, плескаться мне в Яви дозволено
Ихтиобразною девой безгласою:
Дикой, ненужною. Боже, как больно мне!
Если бы раны не стали коростами,
Не одолеть было б, гордую, ястребу.
Иволгой стала бы сладкоголосою
Яхонты склёвывать звёздочек ясные.

Календарь ожидания - три сотни листов.
Вырываю их и сжигаю...
Не песок - горстка пепла на дне часов,
что не время, а жизнь считают.

Триста дней, триста долгих без сна ночей
и размытых от слез рассветов.
Сотня тысяч рутинных, пустых вещей,
наложивших на солнце вето.

Двести ржавых закатов и сто - в дыму
сизых туч, что налиты болью.
А феерия радуг кому? Кому?
Тем, кто проклятые любовью?

Триста вязких, как патока, вечеров,
триста лун, что скребутся в окна.
И обрывки просмотренных раньше снов,
что во тьме под дождями мокнут.

Нам осталось немного с тобой, поверь -
триста тусклых безликих суток.
А потом содрогнется земная твердь,
и к чертям разнесет рассудок.

И, взлетая в безумства шального высь,
мы начертим друг друга имя.
Вздох - один на двоих и едина мысль -
мы бессмертны, пока любимы.

Не опишешь и не расскажешь - только вышептать, намолчать. Ожидания цвет оранжевый, словно крошево кирпича.
Вкус его - ни вина, ни сока, горько-кислый, коль долго пить. Режут мысли сухой осокой: "Чёт ли, нечет - всегда тупик." Сердце разуму не послушно. А безумству нельзя мешать. Расцарапываю я душу острым грифелем карандаша. Неумелы выходят строки, а из глаз все дождит, дождит... Исклевали б уже сороки слёзы-бусины на груди! Замороженный лиходеем мир промёрз до основы - весь. Мы в разлуке с тобой седеем, ожидая о встрече весть. В эту встречу, как в бога верю, так, как верит в тепло трава, что сыпучей позёмкой первой припорошена в Покрова.
Я бросаю на ветер письма. Написала уже тома... Ветер плетью нещадно высек, спрятав письма мои в карман, гнёт надежду берёзой долу, завывая, скуля в ушах. Но с упёртостью бестолковой приближаюсь еще на шаг
к переправе за перекатом у быстрины разлук-реки, вброд по травам, к земле примятым, меж поникших кустов ракит,
и ору : "Не дождутся люди, чтоб устала тебя я ждать!"
Неподсудны - пока мы любим. Что годов нам безликих рать? Паутиною время виснет. Знаю, скрипнет победно дверь...
Я тебя прождала полжизни, потому, что не верю в смерть.

Я вже вкладаюсь, віднайшла піжаму:
оту смішну - з рожевими слонами.
Ти пам'ятаєш ювілей у мами?
Пішли за подарунком, і тоді
побачили її: таку м'якеньку -
аж нявкає, до щемкості дитячу...
Й купили.
...Носом шморгаю і плачу,
а ти сльозам ніколи не радів...
Пробач жіночий тихий сум, сердЕнько.

Без тебе ліжко, як північне море...
За шибкою хлюпочуть в небі зорі.
Ти обіцяв, що повернешся скоро,
й небавом завіта до нас весна...
Тремтячи дрібно, у саду дерева
прикрасяться квітками й ніжним листям.
Розсипле роси в трави шовковисті
травнева ніч - духмяна і ясна,
під пісню солов'їну кришталеву...

Журливих слів із серця начерпаю,
твій образ, жести, голос, погляд, сміх
додам в рожевий пелюстковий сніг...
...Я все життя тебе й весну чекаю,
бодай отак - недовго уві сні.

Будь здрав, Прокофий.
Бой идёт с утра.
Стреляют пушки, мы почти оглохли...
К подолу крепко жмется детвора:
упрятала их от обстрела в погреб.

Дом уцелел, нам снова повезло.
У многих вместо хат - одни уголья...
Освобождают нас. Горит село...
И бьет набат на старой колокольне.

За нас не бойся. Немец побежал.
Недолго правил он у нас, на счастье.
Зимою разобрали сеновал -
дров не хватило. Приболела Настя...

Но не волнуйся, выдюжим, поверь.
А ты воюй, родной, воюй как надо!
По радио сказали - дохнет зверь
фашистской мрази в громе канонады!

Пожалуй всё... Мне надо поспешать...
Стреляют реже. Я с ведром к колодцу.
Огонь и дым... Село пора спасать,
а сердце птахой заполошно бьется.

Детей оставлю тут, пущай сидят.
Отбили! Наши бродят промеж улиц.
Ты ведь не видел года три ребят?
Так подросли и кверху потянулись.

Ну всё, бегу. Целую, дорогой.
Ты там давай, гони фашиста в шею.
Еще чуток и встретимся с тобой.
Поклон от тех, кто выжил. Пелагея.

Мело весь век уже, казалось…
Народ толпился у вокзала.
Ей чемодан носильщик вез.

СВ пустое. Вдруг попутчик,
Его улыбки теплый лучик,
А впереди сто тысяч верст…

Буран завыл, мороза жало
В окно сквозь щели пролезало,
Мечталось про горячий грог.

На полке жалось два баула.
Вот поезд тронулся, качнуло
С провизией пакет у ног.

Она из-под ресниц глядела –
Усы, очки, худое тело
И, вроде, «Ролекс» на руке.

Всего одна большая сумка,
В ней плед и шоколад «Ласунка»-
Он отправлялся налегке.

Подумала - богатый «частник»,
Но он открылся в одночасье, -
Старатель, мол, — тайга, металл…

Окончен отпуск. Море, мама –
Все позади… Плеснул «три грамма»,
Обмыть знакомство предлагал.

Рассказчиком он был от бога.
И шрамы дал свои потрогать,
Где пули зацепляли влет…

Две пары глаз, в его — усталость,
Она к нему слегка прижалась.
Ну кто же женщину поймет?

Чай с коньяком под разговоры –
Чукотские вулканы, горы -
Картины в стиле Пикассо.

О самородках и заимках
В его «Айфоне» фотоснимки.
Рассказов полный туесок.

Белуги, хариуса, омуль
Ловил он прямо возле дома.
«БалОк», олени, Колыма…

Сплетались словеса в узоры,
Им ветер хрипловато вторил.
Ну, как тут не сойти с ума?

Она сказала:«Еду к брату,
И без вины я виновата:
Преставился у нас отец,

Но как-то поздно сообщили.
Видать, успею лишь к могиле –
Лететь полдня в один конец.

Решила ехать. Пусть неделю.
Зато увижу край метелей -
Урал, тайгу, Байкал, Сибирь.

И, может, так слегка развеюсь,
И станет на душе светлее,
А то от бед в глазах рябит…

По всей земле - могилы рода,
числом не многим меньше взвода –
В репрессии под корень нас.

Коснуться бы крестов губами.
И рассказать, что младший самый
Брат уцелел в недоли час.

И с тонкой надломлённой ветки –
Два сына вышло, дочка Светка,
родившая потом пяток…

Объехать бы страну по кругу…
Что мне мороз, снега и вьюга?
Мне б тихих встреч еще чуток...

И вот кредит взяла, и еду.
К могилам прадедов и дедов,
А так же, дань отдать отцу.

Потом я все долги закрою.
Два сына за моей спиною.»
…Слеза катилась по лицу.

Он ей внимал, не просто слушал,
И тихим взором вынул душу,
а пальцы тонкие накрыл

Большой и сильною ладонью.
А ей казалось будто тонет,
И чудился ей шорох крыл…

Ей грезилось – попала в сказку,
Хомут зеленой водолазки
Погладила, смутясь слегка.

«Бе-да» - стучал на стыках поезд,
Его усы слегка кололись,
Горячею была рука…

Крепчал мороз. Примерзли шторы
К цветочно-ледяным узорам.
Был странный привкус у вина…

Бродили вдоль запястий губы,
А поцелуй немножко грубый.
«Такая в мире ты одна…»

«И где ж меня всю жизнь носило?
Искал тебя, потратив силы,
В погоне за шальной мечтой…

Признаюсь я, не чаял встречи.
Давай с тобой поставим свечку
За то, чтоб ты была со мной?»

Сплетались ноги, губы, руки…
Она белела телом хрупким.
Сережки, кольца – все на стол.

Ему ласкать ее мешало,
Все кроме кос, подобных шали.
Но лишь пока в нее вошел.

Взлетели вместе. Стихли стоны…
Ее в объятьях успокоив,
Он покурил и начал вновь…

Горячечные сыпал ласки,
А тишина казалась вязкой,
Лишь за окном бурана вой.

…Счастливою она уснула.
Он снял неспешно два баула,
С провизией пакет достал.

В карманы кольца сгреб и серьги,
Взял кошелек, отметив бегло:
«Забыл чего? Да нет. Пуста».

И выпрыгнул на полустанке,
Осыпанном промерзшей манкой.
Заря мазнула небеса.

Тревожное ей что-то снилось.
«Уйди, — шептала, — сделай милость!»
Затем: «Кровавая роса…»

Проснулась. Поняла все сразу -
Ей довелось отдаться мрази.
Проводники носили чай.

Сорвала простыню брезгливо.
«Чмо магаданского разлива,
«ХЕРой» мой северный, прощай.»

Три могилки в степи. Казахстан.
Не добраться до них, не доехать.
Три креста - почерневшие вехи.
Три оборванных бурей листа...

Как сыночки мои, расскажи.
На кого они, милый, похожи?
Мы хотели с тобой их до дрожи,
но иное готовила жизнь.

Я упала под грузом потерь
у твоей не зарытой могилы.
Боже мой, как я сильно любила!
Нет, не в прошлом - люблю до теперь.

Я рожала на стылой земле,
напитав ее кровью и криком.
Мне казалось, что видела лики
уходящих в безвременье лет...

Потеряла твоих сыновей
и себя я тогда потеряла.
Память - рваное в хлам одеяло,
кровь остывшую в жилах согрей.

Три могилки. Стоят ли кресты?
Может ветры давно повалили
в горицветы и заросли лилий,
и уже не признаю, где ты...

Бесконечна и тяжка вина.
Целый год я была бесноватой,
на кровати жгутами распята,
муки ада испила до дна.

А тянула за тонкую нить
только дочка. Спасибо, Машута.
Прожила ты без смеха и шуток,
никого не пытаясь винить.

Ты увидела эту войну
в обезумевшей начисто маме,
потерявшей и мужа, и память,
и сынов... Почему? Почему?

Лист кленовый, измят и пятнист,
в старой вазе на месте букета.
Заждались меня, доченька, где-то...
Рядом с ними меня схорони.

Песчаный город кажется живым.
Замешан на слезах, мечтою слеплен,
над ним повисло солнце желтым слепнем,
но нет в нём ни деревьев, ни травы.
Мне хочется тут обреченно выть...

Какой же ты желанный, боже мой!
Не ставший ни любовником, ни мужем,
по-прежнему отчаянно мне нужен,
родной, далёкий-близкий и чужой...
Храни наш город от песчаных войн.

Бежит меж пальцев времени песок
медитативно, медленно и чинно.
Сердца еще не требуют починок,
но шанс разбить их вдребезги - высок.
Тогда нас поглотит песчаный сон.

Песком покрыто золото волос.
Он лезет в поры, засыпает души.
Барханами-могильниками душит.
Не распрямиться больше в полный рост -
кристаллами под кожу он пророс.

Спасенья нет от боли и любви:
убийствен их тандем, но непременен.
Пока потоки жизни полнят вены,
бесстрастного покоя не зови.
Покой, он горше перекисших вин.

Напиться смертным вволю им дано -
пусть лучше уксус, чем самосожженье.
Рисуя мир холодно-синей гжелью,
уверены, что жить в нём суждено.
А мой удел - песков зыбучих дно.

Захлёбываюсь... Оба мы молчим.
Надеждой не надышишься песчаной.
Такой как раньше я уже не стану,
а ты остался лучшим из мужчин.
Рассыпалась... Не плачь и не ищи...

Судья устала, но заседание вела согласно протоколу.

- Иван Сергеич, вы что-то хотите добавить по данному вопросу?
- Да, с позволения Суда, хочу добавить.
- Мы вас слушаем.
- Ульяна Казимировна, после той зимы страшной, сильно сдала. И написала троим сыновьям письма с просьбой забрать её. Как-то так получилось, что ответы пришли одновременно. Может писала им в разное время? Не знаю. Но все три письма пришли в один день, а на следующий она ушла в дом престарелых.
- Вы уверены, что эти письма были от сыновей?
- Да. Почтальонша наша может подтвердить.
- А откуда вы знаете, что сыновья отказались забирать мать?
- От Казимировны и знаю. Утром она зашла к нам, в тот день, когда ушла... И сказала, что она бездетна и сыновей у неё нет.
- Ну, подобные заявления не могут быть подшиты к делу. Слова покойной, без свидетелей, и писем этих никто не видел. Протестую! - вмешался адвокат, нанятый ушлым Грыцем.

Он почти всё слушание пытался сбить своими репликами свидетелей, честно отрабатывая свою плату. Судья стукнула молотком:
- Тишина в зале суда. Товарищ адвокат, вам слово не давали пока. Успеете задать свои вопросы позже. Протест отклонён. Свидетель, продолжайте.
- А мне нечего уже добавить, товарищ судья. Я всё сказал. Писем тех я не видел сам, это правда. А слова Казимировны может подтвердить только моя жена, но она тут не присутствует.
- Вот-вот, - опять вмешался адвокат, - не доказательства, а одни голые инсинуации. Выражаю протест!
- Протест принят. Судебному приставу пригласить завтра на заседание суда жену свидетеля, - резюмировала судья.
- Слово предоставляется свидетелю защиты Марьяшу Богдану Борисовичу.

Сухонький, мелкий мужчина с седой пышной шевелюрой и добрыми глазами под стеклами очков в роговой оправе, вышел на свидетельское место.
- Я Марьяш Богдан Борисович, 1928 года рождения, уже десять лет директор дома престарелых. Последние пять лет у нас находилась Ульяна Казимировна, мир её праху. У нас она и умерла.
- Что стало причиной смерти гражданки Тарасовой?
- Согласно заключения медицинской экспертизы, остановка сердца.
- А что предшествовало смерти? Может приезжал к ней кто? Ссора? Конфликт с кем-то из пациентов?
- Что вы, товарищ судья? Какие у нас конфликты? В доме престарелых на тот момент находилось всего одиннадцать стариков. Все они жили давно у нас, между собой дружили. Поддерживали друг-друга. Никаких конфликтов не было тогда. Во всяком случае, я о них не знаю. Вот только... Но это приятный инцидент, он не мог спровоцировать обострение болезни...
- Продолжайте, свидетель. Суду интересны все детали по данному делу.
- Да, месяца за три до смерти Ульяны Казимировны к нам привезли из милиции бродяжку. Старушка страдала склерозом, ничего не помнила из прошлого. Мы её назвали Аннушкой, она отзывалась на это имя. Тихая была, часто плакала. Успокаивалась только когда ей пели. Вот Казимировна и напевала ей всё время. Проблем с ней не было, только на прогулках приглядывать приходилось, она увлекалась и куда-то постоянно пыталась уйти. Так вот, пятнадцатого марта за ней приехала дочь. Можно я детально всё расскажу? Чтоб с мысли не сбиться?
- Конечно, мы никуда не спешим, - дала согласие судья, хотя адвокат нервно заерзал, демонстративно вытирая пот с шеи и лица большим, клетчатым платком.
- Еще с вечера, я уже дома был после работы, прозвучал звонок. Звонили из милиции, спрашивали находится ли у нас до сих пор бродяжка, которую нам привезли три месяца назад. Я подтвердил её местонахождение. Милиционер сразу не представился, но повеселел от моего ответа, сказал, что зовут его Игорь Поликарпович Скакун, он начальник следственного отдела, и что завтра приедут на опознание. Вроде как дочь её объявилась. Но чтоб старушке я ничего не говорил. Мало ли, фотографии не очень четкие и черно-белые, вдруг она, дочь значит, обозналась. А утром после завтрака подкатила "Волга" белая и с неё выпорхнула в длинном пальто синем, с мехами и в шляпе с вуалью дамочка. Я еще так удивился, эти шляпы никто не носит уже давно. А дамочка тоненькая, резкая в движениях, а голос - чисто сахар. Так и зазвенел : "Здравствуйте, Акулина Георгиевна Нечитайвода у вас пребывает?" Я слегка опешил, никакой Акулины ведь не было у нас, и фамилия еще такая странная, хотя и звучная. Дамочка, не дожидаясь ответа всё щебетала: "Я на гастролях была, актриса, понимаете? Полгода колесила по городам и весям. А за мамой должна была племянница моя приглядеть. А когда мама ушла, она в розыск подала, но меня решила не волновать. А тут я приезжаю, а мамы нет. Я Таньку убить готова была! Мама же, она как дитя малое, все забывает и теряется постоянно. Я к ней нянечку нанимала раньше, но у той инсульт приключился, так новой не успела до гастролей найти. Племянницу поселила в квартире, денег дала, чтоб мама ни в чем не нуждалась. Мама ведь скрипачка у меня, натура тонкая, ранимая, в консерватории преподавала всю жизнь. Это после смерти папы с ней такое приключилось, память пропадать начала. А потом она чисто ребенком стала. Но ведь мамочка, вы понимаете? Так чего мы стоим? Идемте, идемте к ней! Я должна повиниться перед нею, увидеть её, руки поцеловать..." Она говорила так быстро-быстро, захлебываясь, а я стоял под напором этого моря слов и слёз, которые дамочка промокала тонким кружевным платочком, отбросив вуаль. А глаза у неё, дамочки этой, зареванные-зареванные, опухшие и нос красный, и руками все платочек комкает. Волнуется. А я, старый дурак, идти боюсь. Понимаете? Вдруг это не она? Не мать её? Мне и старушку жалко стало и дочь ейну. Стою и стою столбом. А она меня за руку к дверям тянет. А тут время прогулки, погода хорошая и Ульяна Казимировна собрала свою соседку и они вышли. Дамочка моя как этого божьего одуванчика, Анну нашу значит, завидела так и бросилась к ней. "Мама!!! Мамочка моя, пропажа, нашлась... Потеряшка ты моя драгоценная!" А та остановилась и вдруг заулыбалась вся, и в глазах, что всегда как у младенца были, разум блеснул: "Дочечка моя, Лизанька! Девочка!" Обнялись они, дочь руки рвется целовать - мать её по голове гладить, обе плачут... И я хоть и войну прошел, плачу. А Ульяна Казимировна в это время вдруг вся съежилась, и бочком-бочком в дверь. В комнате заперлась, сказала, что ей нездоровится. Шаль свою, что Аннушке отдала на прогулку, даже забрать не захотела. Просила на память взять. А утром, когда медсестричка на завтрак будила всех, то зашла к Казимировне, дверь уже открыта была. Зашла, а та лежит в кровати, полусидя лежит, на полу какие-то бумажные листки и один, из тетради вырванный, в руке зажат. Видно, письма читала от детей своих, да померла, сердце прихватило... Только вот странность одна была... На тумбочке её прикроватной завещание по форме лежало. Вот оно, я и его, и письма те, что возле кровати были раскиданы и в руках её, принес.

- Суд приобщает письма к делу, - провозгласила судья.
- Протестую! - пискнул адвокат.
- Протест отклонен!
- Эти письма не имеют никакого отношения к делу! Где графологическая экспертиза документа? Где медицинское заключение о вменяемости на момент написания завещания? Что вы тут за концерт устроили? Еще все село приведите.
- Товарищ адвокат, вам слово никто не давал. Медицинское заключение запрошено, а на счет графологической экспертизы, да запросто! У всего села в тетрадках детских образцы её почерка! - рявкнула, в сердцах, судья. - Суд удаляется на совещание. Следующее слушание будет завтра в девять утра.
- Требую выдать копии писем для ознакомление истцам!
- Судебному исполнителю выдать в течении часа после заседания суда копии адвокату истцам, для ознакомления. С вашего разрешения, товарищ адвокат, мы таки окончим на сегодня, - саркастически добавила судья.
- Встать. Суд идёт.

Народ, порядком уставший от всех перипетий долгого слушания, заскрипел сидениями старых стульев, вставая. Марьянка с Иваном Сергеичем и председателем колхоза последовали к "бобику", который весь день простоял перед судом, дожидаясь хозяина. Три брата Тарасовы вышли вместе с адвокатом. Адвокат нервно курил, пряча поросячьи глаза в складках щек.
- Шансов почти нет, Григорий Панкратович. Нету шансов. Если письма сохранились с вашим отказом её забрать, не отсудить вам дом. Да и в богадельне врачи их обследуют. Выдадут заключение, как пить дать, выдадут.

Василий провожал взглядом Марьяну, он никак не мог понять кого ему так напоминает тоненькая черноглазая дивчина. Потом, в момент, когда она грациозно оторвалась от земли, запрыгивая в УАЗИК, вдруг понял: "Олюнька, моя Олюнька... И ничего в ней нет от Парчунов, ни капли. А глаза - материны глаза, моей матери..." От осознания этого факта у Василия земля ушла из под ног. Он ел глазами проезжающий мимо "бобик" и успел увидеть тонкий профиль в заднем стекле. "А профиль чисто мамин, как же я не догадался сразу? Эта свадьба, такая скоропалительная, слёзы Оли в день прощания, когда я сказал, что до диплома не буду сватов засылать. И пока мама болеет о свадьбе даже думать не стану. И её глаза-озера синие, полные муки. " Ты любишь меня, Васылько?" И мой ответ: " Мне сейчас не до любви, Оль. Мама болеет, диплом на носу. Распределение потом еще..." Господи, что же я натворил? Чем я думал?"

****
Ретроспектива 1980 год

Ульяна неспешно вошла в дом. Хотелось бежать, но чудо получить три письма в один день, такие редкие теперь письма, и сразу три. Это счастье она несла, прижимая к больному сердцу, боясь расплескать. Долго искала очки, почему-то не могла найти сразу. А они под газетой лежали, сверху, но хитро прятались. Потом, она неспешно, аккуратно разрезала конверты большими швейными ножницами. Все три разрезала, разложила, как драгоценные дары на льняной скатерти и погладила каждый листок шероховатыми пальцами. "Мои соколики... Как же трудно выбрать мне будет с кем жить... Или, может, по очереди буду у каждого? Чтоб никого не обидеть?" Перед глазами от волнения буквы расплывались. Первым взяла читать письмо от старшего.

"Доброго дня, мамо. Чего это Вы надумала хворать да прибедняться? Вы у меня еще ого-го! Есть порох в пороховницах. Я сразу к делу, мать. Забрать пока не могу. Сын собирается жениться, невестку в дом надо привести. А квартира не резиновая, сама подумай, всего пять комнат. А ведь еще дочь растет. И никто мне, ради матери, еще одну квартиру не даст. Кооператив только начал строиться. Да и потом, дочь или сына все равно отделять надо будет. К Грыцю обратись. Этот Крез уже квартир пять в кооперативах купил. Стоматолог - куда мне тягаться с ним? А у меня, мать, и угла нет свободного. Уж прости. Денег если надо - дам всегда. Только скажи. В этом году и следующем не жди в гости. Хотим с женой, пока молоды, свет повидать, вот в Болгарию махнем на Златые пяски, на следующий год может еще куда. Она в Краков хочет. Может мимо проедем, на часок заглянем. Там мой мелкий у вас девку приглядел. Писала ж, что разузнаешь кто и что она... А так и не доложила. Плохо, мать, не хочется лахудру из дыры в невестки брать. Ты там разнюхай о ней, если что не так - пиши сразу же. Я своему мозги вправлю. Все, надо бежать, занят очень. До свидания. Пётр."

От этого хлесткого ответа, путания между "ты" и "Вы", барского тона сердце завибрировало на тонкой ниточке, опускаясь вниз. От боли Уля едва смогла продохнуть, еле встала чтоб дойти накапать себе валерьянки. Слегка успокоилась, но уже опасливо взяла письмо от Грицька.

"Привет, мамуль. Ну и чего ты панику поднимаешь? И куда я должен тебя забрать? Петька от зависти, наверно, тебе лапши кучу на уши навесил, мол я жирую, квартиры понахапал. А я все свои квартиры не для себя - для детей покупал. За свои кровные, между прочим. Если ты не забыла, то у меня их трое! И каждому я обязан выделить жилье. А к себе взять не могу, уж не серчай. Но моя на дух тебя не переносит. А жена, сама понимаешь, не бить же семью мне из-за её каприза? Баба она понятливая и добрая, мне всю жизнь помогала чем могла. Да и не будь её отца, не пробиться мне так вовек. Я всем ей обязан. Да и сама посуди - ну как ей - дочке профессора с тобой якшаться? Я может только с ней и жизнь узнал, и да, стыжусь своего происхождения. Учительница, эка невидаль. Ты не обижайся, мама, но я рисковать семьей не стану. Они - интеллигентные люди, не тебе чета. Ты уж прости за прямоту, но попросись к Петру или Ваське. Я не могу. Григорий."

Боль раскаленным веретеном разорвала грудь, сердце оборвалось и полетело куда-то вниз. Не глядя, Уля капала валерьянку, не чувствуя вкуса и запаха. Кошка Нюрка ластилась у ног, терлась, пытаясь успокоить хозяйку. Запрыгнула на колени, случайно задев хвостом третий листик. Ульяна попыталась схватить его, но он ловко увернулся от скрюченных судорогой пальцев, и пропланировав миг, глубоко залетел под стол.
Ульяна, без сил опустила руку на спину громко мурлычущей кошки.

- Что ж ты наделала, Нюрка? - спросила и сама испугалась каркающего голоса. Где-то в её горле трескал и распадался на мелкие кусочки серебряный колокольчик.
Лишь через час, все время гладя кошку, она чуть успокоилась.
"Василько, он не такой, он не мог отказаться от матери. Он же так похож на меня, и всегда так жалел меня... Нет, Василько, он, конечно, заберет..."

Долго не могла разогнуться, ползала на коленях, поднимая лист. А он, то ли от сквозняка - дверь так и не закрыла входную, то ли сам по своей воле, все ускользал от ищущих рук. Но, наконец, попался. Ульяна встала, придерживаясь рукой за край стола, отдышалась, присела на колченогую табуретку. Нюрка опять запрыгнула на колени, заглядывая в листик, словно хотела вместе с хозяйкой прочитать письмо.

"Здравствуйте, Ульяна Казимировна. Пишет вам Алла, жена Василия. Мужа дома нет, он опять на сезон на приисках торчит. Работа такая. Письмо ваше получила и хочу ответить сама. Квартира у нас маленькая - двушка. У меня двое дочерей от первого брака. Взрослые уже. Перспектив получить жилье у нас почти нет. Если я передам Василию ваше письмо, он, конечно, приедет и заберет вас. Но меня потеряет. А ему уже не двадцать. Ютиться в углу, закрывать рот дочерям и угождать чужому для меня человеку, сами понимаете, я не стану. Жизнь превратится в ад. Жизнь вашего сына, между прочим. Если вы мать, если любите его, то поймете почему он никогда не увидит этого письма и следующих писем. Даже не пытайтесь. А будете телеграммы слать, так у меня знакомые и там есть. Посёлок у нас маленький. От телефона я отказалась. Прошу вас, как мать прошу, не ломайте жизнь ни мне ни Василию. У вас еще два сына есть. Пусть они и забирают. Надеюсь, вы меня поняли. Алла."

Сердце упало и разбилось на мелкие кусочки. Ульяна пошатнулась и провалилась в липкую тьму. Пришла в себя уже под утро. Возле стола, при падении она механически зажала край скатерти и свалила её на пол. Под этой скатертью, рядом с Нюркой она и провалялась до утра. Пузырек валерьянки разбился и Нюрка, налакавшись всласть, мирно дремала рядом, грея хозяйку. Может кошка и бузила, этого Ульяна не помнила. Попыталась встать, но от резкой боли в левой груди опять упала. Так пролежала еще час, собираясь с силами. Потом, с трудом, хватаясь за ножки стола, как-то смогла подняться. Расстелила скатерть, расставила всё по местам. Собрала, со стоном, разлетевшиеся письма. Они уже не улетали, не прятались, лежали мертвыми кусочками бумаги. Всё, что решила взять с собой уместилось в одну котомку. Дальше - дорога в райцентр к нотариусу, потом - в дом престарелых. За её, пусть куцую пенсию, государство не оставит без заботы. А хата - её участь тоже решена. Сельсовет ютится в мазанке, построенной еще за царя гороха, председатель колхоза строит новую школу и клуб. Ему сейчас не до постройки сельсовета. Ничего, три комнаты, окна большие, а место, что место? Вон как село быстро растет. Дойдут люди, коль нужда будет, до её хаты. Послужит еще дом селу. Сыновьям дала всё, что могла. Да и нет у неё сыновей. Нету. Вот ночью всех схоронила. Решение было принято сразу. И дверь жалобно скрипнула, прощаясь с хозяйкой.

***
1985 год.

В "бобике" пахло бензином и старой потертой кожей. Машину подбрасывало на колдобинах старой грунтовки - выехали уже на дорогу к селу, от трясучки и запахов Марьяну чуть подташнивало. Она откинулась на спинку и в пол-уха слушала разговор двух председателей.

- Хватает же наглости у них судиться за её хату, - зло выплевывал из себя Голуб.
- Бог им простит, Игорь, Бог простит.
- А ты, что ли, верующим сильно стал? Коммунист же.
- Нас никто не слушает сейчас, Игорь, кто зачем в партию идет ты и сам без меня знаешь. А т Бога я не отрекался. И родителей своих досмотрю. Мои точно не пойдут в дом престарелых.
- Да, это понятно... Замучился я на этом слушании просто, вот и пошутил неудачно. Только вот понять так и не смог, как можно от матки своей отречься? Что они ей писали такое, что она их в сердце своём схоронила? Видел ты эти письма?
- Откуда? Да и разве важно какие слова выбрали, чтобы убить мать?
- Убить... Вона как ты завернул. А ведь точно - они её тогда и убили. Все трое. Не зря ведь на похороны не приехал ни один. Ну, пусть покоится с миром наша соловьиха. Земля ей пухом.

Помолчали.
- Я тут, Иван, с судьей перетер в перерыве, нету у них шансов. Нету. Будет у тебя таки новый, ну, почти новый, сельсовет.
- Хорошо если так, Степаныч. Бабу Улю жалко. А сынов её - нет.
- А мне Василия чего-то жалко стало... Он чуть не плакал...- подала голос Марьянка.
- Не за что их жалеть, дочка, - веско оборвал её Степаныч, - им не за хату судиться надо, а другого бояться - суда своей совести. Вот это и будет их Страшный Суд на грешной земле.

До села доехали молча. Каждый думал о своём.

Эпилог.

Василий Тарасов простоял до глубокой ночи под хатой Парчунов, но так и не смог пересилить себя и подойти к Ольге. Он видел Марьянку, видел свою Олюньку. Понимал, что уже ничего не вернешь и не исправишь. Очень хотелось им сказать, что писем от мамы он не получал и не отказывался её взять к себе. Что был глубоко уверен, что это просто проблемы почты. Что пять долгих лет с Аллой, каждый раз когда собирался домой, возникали непреодолимые трудности. То Алла заболевала внезапно и так, что отойти нельзя было. То дочки её в беду попадали и такую, что надо было срочно решать. То свадьба, то крестины, то тяжелые роды у падчерицы, и без него Алка теряла голову и не могла отпустить даже на неделю. Теперь он понимает почему так вышло... Понимал, почему письма от матери не приходили. И почему его письма исчезали бесследно. Не зря ведь Алла была начальницей местного отдела связи. Страшно хотелось оправдаться хотя бы перед ними. Он стоял и плакал, впервые в жизни плакал, заматеревший мужик, обожженный северными ветрами. А потом пошел на кладбище и долго еще выл побитым псом на могиле матери, прося прощения за себя, за Петра и Грыця. Утром, не дожидаясь решения суда, и чтоб не видеть рож братьев - боялся, что убьет, он уехал на свой Север.

Пётр и Григорий Тарасовы суд проиграли. Белая хата в старом саду отошла сельсовету. Главный судья района утром пришла на работу с опухшими глазами и закрылась до начала слушания с Олесей и Ириной Сергеевной в своём кабинете. Олеся читала письма сыновей бабы Ули, горько плакала, и замуж выйти за сына Петра Тарасова отказалась. Её родители, узнав все обстоятельства дела, пластом легли, не желая себе такой участи в старости. Марьяна Парчун через пару месяцев победила на конкурсе вокала в Киеве и пошла учиться в консерваторию. Сельский хор без неё перестал существовать, как и исчезла через пару лет великая страна, в которой жили эти люди. Колхоз уцелел до сих пор. А в белой хате бабы-соловьихи так и остался сельсовет. Могилка бабы Ули всегда ухоженная, туда часто заходит, постаревшая Олюнька. Убирается, ставит свежие цветы и тихо плачет. Марьяна бывает дома все реже, бесконечные гастроли стали частью жизни оперной дивы. И никто больше вечерами не поет песни так, чтоб все заслушались. Были соловушки, да все вышли.

Ретроспектива 1980-й.

В доме бабы Ули вкусно пахло пирогами. Гостья сидела, упрямо поблескивая глазами, на стареньком стуле и пыталась переубедить хозяйку. Ульяна Казимировна стояла перед ней, как на уроке, слегка оперившись на стол одной рукой и не соглашалась:

- Нет, Марьянка, я не буду больше петь. Сцена не место для старух. Да и голос уже не тот. Треснул он этой зимой, пока я Зорьку звала... Была соловьиха - да кончилась.
- Ну что вы наговариваете на себя, Ульяна Казимировна? Легкая хрипотца, конечно, появилась, но можно ведь партию переписать для солистки, тональность понизить. Подумаешь, не будет партии сопрано. У вас теперь сопрано-альт, но какой богатющий тембр! Помните как вы пели: "Біла хата в саду... Біла хата, як лебідь у морі...? - напела Марьяна, - а все слушали, забыв дышать! Помните?

Брови Казимировны удивленно взлетели:

- Хм, Марьяна, а спой-ка ты мне эту песню.
- Да ладно вам, Казимировна, не могли вы её забыть.
- А я и не забывала. Я голос твой услышать хочу. Пой, сказано тебе!

И Марьяна запела, вначале тихо, словно пробуя слова на вкус, потом вошла в образ, закрыла черные глазищи-черешни и уже на полный голос допела до конца:

"Тихо падає цвіт, тыхо падає цвіт, наче росы.
Скільки весен і літ, я шукав твої очі і коси...
Скільки весен і літ... Скільки весен і літ...
Я шукав, твої очі і коси..."

Голос Марьяны звенел чудесным серебряным колокольцем, заполняя каждый уголок большого дома. Он вырвался на улицу, вплелся в весеннее песнопение птиц, и они, заслушавшись, умолкли. На другом конце улицы баба Яна Швец, развешивая мокрое белье на длинном шнуре через весь двор, услышала эту песню и улыбнулась. "Батюшки! Соловьиха опять петь начала!" Но вдруг, в припеве вплелся другой голос, более глубокий, но чуть ниже и с легкой хрипотцой. А первый солировал, переливаясь звенящими звуками, поднимался все выше и выше, соперничая по красоте звучания с трелями жаворонка. "Марьянка? Откуда? Парчуны никогда не пели... И у Олюньки голосок слабый совсем...."


Ульяна подхватила припев, чуть слабее, чтобы только оттенить голос солистки, на слух построила партию второго голоса и любовно оплела своим этот колокольчик, рвущийся из горла Марьяны. Песня окончилась, но обе женщины сидели какое-то время молча.

- Ну вот, а ты мне: "Одна соловьиха в селе." Да так и есть, одна теперь - ты, - с грустной улыбкой резюмировала Уля. - Надо же, все уши прожужжала, мол, только аккомпанировать способна. А вон какой голосок! Прям как я в молодости... - и осеклась, услышав свои слова. - Иди и пой, соловушка... Иди и пой. Иди-иди, Марьянка, мне подумать надо... И маме привет передавай.

Когда дверь за Марьяной хлопнула, Уля упала на колени и так и доползла до угла с божницей. Не зажигая лампадку, дотянулась только до свечки и поставила её перед иконой.

- Господи, что же я натворила? Прости меня, Боже! Прости, Отче... А теперь я наказана, и Василько мой наказан... И нет мне прощения и покоя на этом свете... Прости меня, сынок...

****
Ретроспектива 1960-й

Вечерело. Август выдался жарким. Ульяна весь день копала картошку, перекусив куском черного хлеба с салом. Вода во фляге - подарок старшего Петра после армии, нагрелась и имела противный металлический вкус. Поле с картошкой было далеко за селом. Не хотелось уходить домой поесть-попить. Знала, что чуть расслабится и потом будет уже тяжелее. Оставалось всего восемь рядков докопать. Младшенький Василько возил тачкой картошку домой в погреб. Докапывала уже одна. Руки занимались привычной работой, розовые и желтые клубни выворачивались, радуя размером и количеством. "Уродила картоха, слава богу. Будет что есть зимой,"- думала Уля, и, засунув прядь выбившихся черных, чуть тронутых сединой волос под платок, опять с исступленно кромсала жирную черную землю. А голову полнили мысли: "Василько в этом году заканчивает свой горнодобывающий. В самой Москве его институт. Красный диплом будет у парня. Перспективы. Только вот не напортил бы себе ничего сам... Ой, и почему из всех девок в селе он Олюньку выбрал? Да, девка красивая, ничего не скажешь. И характером она добрая и его, вижу, любит. Ждала все семь лет пока он служил и учился. Никого к себе не подпустила. А почтальоншу так каждое утро еще за селом встречает. Мне люди донесли... Только вот, отец её... Ох, поломает мой Василько себе жизнь, если свяжется с ними... Ох, поломает..."

- Мам, а мам! - замахал пилоткой с края поля Василий, -- объявляю забастовку! На сегодня хватит! Еще три мешка и все. Завтра докопаем.
Разогнулась Ульяна с трудом, чуя как волна боли прошла вдоль спины. В лицо пахнуло изрезанным чернозёмом, сухой полынью, острым запахом картофеля, только что извлеченного из лона земли.

- Ладно, сынок, ты тоже, верно, устал уже? Завтра так завтра.

Быстро собрали крупные клубни, погрузили на тачку, мелкие, что не вошли в мешки, накидали в кучу и прикрыли травой. Так постоит.

Шли пыльной полевой дорогой навстречу закату. А тот полыхал во всё небо, словно неведомый художник разлил ведро золотого и алого масла, которое смешалось полосами, разукрасив полотно синевы невероятной гаммой. Уля запела. Запела свою любимую "Ніч яка місячна". Васылько притих, заслушавшись переливчатого голоса, и столько тоски было в словах песни, что обернувшись от матери, взрослый крепкий парень смахнул слезу.

- Мам, - когда отпела Ульяна, заговорил он хрипло, - диплом получу и будем сватов засылать.
Ульяна потемнела лицом, скорбно поджала губы.
- К Олюньке?
- Ну, а к кому же, мам? -- удивленно глянул на неё сын.
- А ты хорошенько подумал, Васылько? -- и не дав ему ответить зачастила, остановившись и прижав руку к левой груди, сердце казалось вот-вот выскочит от внезапно нахлынувшей острой боли. - Отец Олюньки только вышел. Бандеровец он, сынок, почитай полжизни по лагерям провел. Не будет тебе ни карьеры, ни нормального распределения. Зашлют к черту на кулички, никто не глянет на диплом твой красный. Разве ж я буду тебя видеть? Ты подумай, подумай, сынок. Жизнь свою ломаешь. Нешто, нету в Москве девок совсем? Не сошелся же на ней свет клином!
Василь набычился, в потемневших глазах заполыхали недобрые искры. Внезапно Ульяну охватила слабость и она, глухо охнув, повалилась прямо в придорожную пыльную траву.

- Мама!!!!

***

Месяц Ульяна пролежала в больнице. Врач хотел еще месяц, минимум, её держать, инфаркт все же. Но Ульяна упросила отпустить домой. Под подписку. Надо было собирать Васылька в далёкую Москву. Да и Рыжуха, корова её, вот-вот должна была отелиться, как такое дело доверить парню совсем молодому да и отвыкшему уже от жизни сельской? Васылько носился с матерью, как со сбитым яйцом, по вечерам не пропадал, как раньше. Старался по дому всю работу переделать. Только глаза не поднимал и ночью ворочался, скрипя зубами. Уехал в середине сентября. На Новый Год прислал открытку и отчет, что готовит диплом, а сам на практике где-то в тундре, куда и письма-то не дойдут. Просил не писать пока. Обещал весной навестить.

В марте Игорь Парчун неожиданно для всех женился на Олюньке, а через месяц она родила дочь. Назвали девочку Марьяной. Ульяна после болезни редко выходила со двора, всё еще была на больничном. В школе её подменяли, коллеги заходили проведать, но местных сплетен не донесли. Да и не любила Ульяна кости перемывать никогда. "Ну вот и уладилось всё, - подумала, услышав о свадьбе. - Так тому и быть. Не века же девке ждать? А Игорь под боком, сумел, значит, завоевать. И хорошо. Дай им, Боже, счастья." От рассказа соседки о том, что невеста плакала всю свадьбу так, что её отливали, отмахнулась. Брюхата, что с неё взять? Парчун парень суровый, старше Олюньки на десять лет, войну прошел, вернулся без ноги. А за Олюнькой он чах чуть не с малолетства. Видать, не устояла девка, пока Васылько учился. Что ж, так бывает. Это жизнь...

***

Суд продолжался. От жары все в зале взмокли и устали. Но никто не собирался уходить.

- Слово свидетелю защиты Марьяне Игоревне Парчун.

Марьяна вышла к столу на негнущихся ногах. В её черных глазах-озерах плескалась боль и отчаянность. Высоким, звонким голосом, волнуясь, начала отвечать на вопросы.

-- Я Марьяна Игоревна Парчун, уроженка Н..ки, 1960-го года рождения, с 1980-го года работаю секретарём сельсовета. Точнее, в начале секретарь был другой. Но Когда она пошла на пенсию, меня взяли на эту должность. В конце восьмидесятого...
-- Были ли вы знакомы с Ульяной Казимировной?
-- Да. Ульяна Казимировна, уже будучи на пенсии, вела у нас сельский хор. А я аккомпанировала на фортепиано. После музыкальной школы так участвовала в хоре. А потом окончила культпросвет, после школы сразу, и вот в восьмидесятом вернулась в село. Бабу Улю, ой, это так в селе её все называют, Ульяну Казимировну я знала, конечно, и раньше. Она же учительницей была - и меня учила, и братьев моих. Пока в семьдесят седьмом, вроде, на пенсию не пошла, каждое утро встречались почти. А потом - хор.
-- А сыновей её вы видели в селе?
-- Нет, не помню. Говорили люди, что пару раз, на день-два, приезжал то один то второй из них, но я ребенком тогда была. Не помню.
-- А в последние годы ни разу не видели никого из родных покойницы?
-- Внук старший летом бывал наездами. Я сама с ним не знакома. Он тихий такой, на танцы не ходил, и на концерты тоже. Но пару раз видела, когда он по хатам бродил, записывал что-то в свою тетрадку. Да только он на пару дней всего приезжал, обычно.
-- Не знаете, помогал внук по хозяйству бабушке?
-- Ой, откуда? Помогал, наверно. Он вроде хороший парень. Только бывал, говорю же, редко очень у неё и не долго. И то писал всё время, куда-то ездил. Я его рюкзак лучше помню, чем его самого. Высокий, как бабушка, глаза серые - деда, ну так говорят, темненький, как и баба Уля. Ладный такой парень. А вот рюкзак у него смешной был, словно из лоскутков кожи цветной сшит. Я такого ни у кого не видела.
-- А сыновей, вы точно, не встречали ни разу?
-- До сегодняшнего дня, нет.
-- Расскажите нам про похороны Ульяны Казимировны, как они проходили? Кто её хоронил?

Марьяна напряглась, перекинула длинную косу с плеча за спину, сжала кулачки, глазищи налились слезами. Метнула молнию в сторону сыновей покойной, быстро отвела взгляд, побледнела, прокашлялась, словно ком проглотила, узкой ладошкой с длинными пальцами обхватила на миг тонкую шею.

- Осенью это было. В ноябре. Баба Уля уже пять лет как ушла из дома... Туда... Хоронили всем миром. Отослали телеграммы сыновьям, я и отсылала. Потом еще Иван Сергеич звонил им. Старшие сослались на занятость, денег предлагали на похороны, только колхоз выделил деньги, да и люди собирали по дворам. Мы хорошо её похоронили, по-людски. С музыкой, и я пела... Люди попросили, чтоб засыпали соловушку нашу под её любимые песни.
- А младший сын почему не приехал? Вы дозвонились до него?
- Нет, Сергеич сказал звонить все время, но номер не отвечал... Мы три дня ждали, может хоть один объявится, держали гроб бабы Ули в её хате. Но так и не дождались...

****
Ретроспектива 1980 год

"Слава те, Господи. Выжила. Сельсовет прислал ребят, откопали меня. Да я и так не пропала бы, Зорька в беде не оставила, из хлева пробилась под порог, дорожку собой пробила. Осталось только письмо Васыльку написать и ждать ответа. Что-то они порешат между собой? Кто заберет меня?" - странно, неумело молилась бывшая учительница у старой иконки. А тёмный от времени лик отрешенно взирал на неё со старой доски. Помолясь, присела за стол. Письмо к любимому, что греха таить? сыну, написалось само собой.

"Здравствуй мой сыночек, мой Васылько. Скучаю по вам всем, спасу нет. А по тебе особо, ты же младшенький мой, мизинчик, поскребыш, больше всех на меня похож. Нет, не подумай, я всех вас люблю одинаково и сердце болит по всем троим. Да только вот у Грыця и Петра жизнь заладилась больше. Только ты у меня неприкаянный бобыль-бобылем. Все не можешь найти женщину хорошую. Или там на Северах ваших и баб нормальных нет? Нет, нет, я не виню тебя. Просто понять не могу, как такое с тобой приключиться могло? Наташка твоя мне на фотографии глянулась, глаза добрые. А вы и прожили-то всего год... Говоришь, ушла к другому? Ой, сынок, не кляни ты её, прости. Баба молодая, а ты все время далеко... Бог ей простит и ты прости. А Галину ты сам бросил... Не буду лезть в душу. От хороших баб не уходят. Десять лет с ней прожил, а ребёночка Бог вам не дал. Был бы он, может и сложилось бы у вас всё... Пишешь, женщину встретил с двумя детьми. Ну так ничего, что двое, лишь бы она тебя любила, и ты её жалел. А детки, что свои, что чужие - все они от Бога и ты полюбишь их. Квартиру обещают вам, это хорошо. Может и для меня уголок в ней найдется? Что-то старой я стала, тяжко уже одной... Ты не обессудь, жизнь налаживаешь свою, а тут я со своими болячками да старостью. Так не кстати... Ты прости меня, сынок, а на деток не гляди, если любишь - женись. Пора тебе уже своей семьей обзавестись, да и даст Бог, она и тебе родит сына или дочечку. Я руки ей целовать буду... Береги себя, сынок."

***

Почтальонша Анька Самойленко летела как на крыльях. Её старенький велосипед поскрипывал на колдобинах, но вез хозяйку еще исправно. Утром на почте, когда выбирала письма в Н..ку, обрадовалась, сразу три письма бабе Уле-соловьихе. Все сыновья разом вспомнили про мать. Даст Бог, весточку добрую получит бабуля. А то совсем сдавать начала. Всё такая же высокая, статная, совсем не располнела, как бывает, наоборот, высохла. Косища поседела, но еще толстенная. Глаза, что омуты, и голос такой, как Зорьку свою позовет с луга, через все село зов тот летит. Жаль, петь вот перестала. С зимы и не слышно её песен. А раньше, бывало, вечером, Анька еле живая после того, как всю почту да пенсию развезет и посылки, а потом дом-огород-скотина - крутится, как белка в колесе, и поесть некогда толком; а вечером присядет на крылечке - благодать, коровы пастух гонит по улице. Дети уже поужинали с мужем рукодельничают, или уроки учат, читают. И в кого такие грамотные все удались? А она сидит и слушает музыку села. Гомон птиц, хор сверчков и лягух на пруду. Ленивое муканье сытых коров. И в эти звуки вдруг от леса вплетается тихая песня. "Чом ты не прийшов, як місяць зійшов? Я тебе чекалааааааааа..." И падают эти слова серебряные в сердце каплями росы. А голос, голос у соловьихи! Все село умолкает тогда, там и тут открываются окна, выходят на завалинки старики и молодежь и внимают дивным звукам, что несутся от леса. Акустический эффект, слово-то какое, язык сломаешь, так это называется. Лес, как экран отбивает звук и он идет во все стороны, мягко затихая уже у пруда. Эх, эти песни соловьихи, сколько переплакано и передумано под них всеми. И Анька неслась быстро крутя педали и улыбаясь той музыке, что всплывала в памяти при одном упоминании имени бабы Ули.

- Баба Уля!!!! Баба Уля!!!
- Доброго вечера, Анна. Ну и чего ты горлопанишь? Аль весточка для меня есть? - строго спрашивает старушка, а сама уже спешит, вытирая фартуком руки, к калитке.
- Есть, есть, Казимировна, целых три! От всех сыновей и в один день! Вот вам ваша радость! Держите!

Баба Уля, не пряча слез, сбегающих по морщинкам к уголкам губ, дрожащими руками берет все три конверта и прижимает к груди.
- Ой, спасибо тебе, Аннушка, спасибо, деточка. Вот так обрадовала меня нынче, - и мелко крестит Анну уже в спину.

Та, выдав письма, постеснялась смотреть на момент распечатывания их, хоть и любопытно было - ужас. Но эти дрожащие руки приложенные к высокой груди, эти три прямоугольника так бережно прижатых к сердцу. Момент показался Аньке настолько интимным, что совестно было подглядывать дальше.

Баба Уля хотела присесть тут же на лавочке у крыльца, но вспомнила, что очки остались в доме, а без них ведь не разглядеть толком, пошла в дом.

***

На утро в окно Петренков кто-то несмело постучался. Собака пропустила без звука - значит свои. Иван уже проснулся, курил за хатой, продумывая планы на день. Но стук услышал.
- Доброе утро, Казимировна. С чем пожаловали? Аль случилось чего? - вгляделся в перекошенное от боли лицо соседки. Руки скрючены, а глаза такие, словно она схоронила кого.
- Ульяна Казимировна, что с вами? Сердце? Что-то с сыном? Да говорите же.

На стук вышла жена Оксана, из-за двери выглядывали любопытные мордочки сыновей.

- Я по делу, Сергеич. Как к председателю сельсовета к тебе. Надо будет всё по форме сделать. Ты уж постарайся. А хата, ты не гляди, что она крайняя от леса, крепкая, под цинком, еще сто лет простоит. И молодые участки себе приглядели вдоль по улице. Три фундамента заложили прошлой весной. Село растет. Скоро моя хата не будет на отшибе. Так что, принимай мое добро. И корову мою бери. Хочешь - держи, хочешь - продавай. Хряка я зарезала, там в подполе сало сложено. Детям посылками выслала часть, так заругали. Сало они не едят...- при упоминании про детей, её лицо опять свело судорогой боли. - А я пошла, Иван. Не поминайте лихом. И простите меня, если что не так сказала когда...
- Ничего не понял, Казимировна, куда пошла? При чем тут твоя хата? И корова? Что случилось-то? - кричал уже в спину, бредущей с котомкой Ульяне, Иван.

Она обернулась, перекрестила его с женой и сыновьями, потом перекрестила свою хату.
- В дом престарелых я ухожу, Ивасык... Нету моченьки самой уже быть. Да и не к кому мне ехать...
- Погоди, погоди, Казимировна, ничего не понял, - волнуясь и сбиваясь в словах, заспешил Иван к соседке, - что значит в дом престарелых? Как это понимать - не к кому? У тебя же три сына. Да я сам им позвоню, я поговорю. Не спеши ты, прошу...
- Да что ж это творится? - заголосила вдруг Оксана и кинулась к бабе Уле, обняла её, затряслась. - Неужто все трое отказались забрать тебя? Как же так? Как же так? Ведь на машинах приезжали, сытые и довольные... Как же, а ? Как???

Баба Уля выпрямилась, отодрала руки Оксаны и, обведя строго взглядом и её, и Ивана, и мальцов, выдавила из себя странным, каркающим голосом:

- Нету у меня сыновей. Бездетная я. Пустозвон. Перекати-поле.

Застонала калитка, завыл мордой в землю пёс, как по покойнику, и его вой подхватили соседские собаки. Баба Уля решительно семеня, и опираясь на клюку, уходила в сторону дороги. Котомка слегка подпрыгивала на выпрямленной, как палка, спине, тяжелая коса была убрана под платок венком. Черное старое пальтишко, такого же цвета сапоги и вдовий платок дополнял картину скорби.

- Иван, как же это? -- беззвучно плакала Оксана, прильнув к груди мужа. - Давай мы её заберем, вон дом какой большой у нас новый, нешто угол не найдем для соловьихи? Не чужая ж она нам...
- Не пойдет она к нам, Ксана... Ты глаза её видела? Стыдно ей жить у чужих, если свои отказались. Не пойдет.

- Слово свидетелю защиты Ивану Сергеевичу Петренко.

В зале раздались скрипы, присутствующие чуть задвигались, переставляя ноги. Слушание шло уже шестой час. Все устали. И даже муха уселась на пыльный плафон и перестала жужжать.

- Я Иван Сергеевич Петренко, уроженец села Н..ка, тысяча девятьсот тридцать первого года рождения. Всю жизнь, кроме службы в Армии и учебы, прожил в селе. Пятый год уже избираюсь председателем сельсовета.

- Как давно вы знакомы с Ульяной Казимировной Тарасовой?
- Так с детства. Мы же одногодки с Петром. И жили по соседству почти. Это потом, в шестьдесят девятом построил я хату свою, отделился. А так, с младенчества знал всех Тарасовых.
- Что можете сказать суду по данному делу?
- А что тут говорить? Баба Уля, ой простите, Ульяна Казимировна всю жизнь положила на своих детей. В войну их уберегла. В застенках гестапо была, чудом выжила. Подняла их в послевоенное лихолетье, образование всем дала. А на старости оказалась не нужна никому. И дрова ей, и корма, пока скотину держала, и уголь для обогрева - всё выписывал сельсовет. Она же у нас героиней была - местный соловей. Всю жизнь в школе проработала, а какой хор создала! Пол Союза объездила на конкурсы разные. У неё же этих грамот было - сундук целый. Хату сама доводила, мы толоку с соседями устроили тогда. Я мал был, но помню, как всей улицей вдове фронтовика тот дом достраивали. А вечером, когда все с ног падали от усталости, она кормила нас от пуза. Когда только наготовить на толпу успевала? А потом пела. Мы сидели на бревнах у дома её и слушали. Там же голос был! Соловьиха, одним словом!

- Не отвлекайтесь, свидетель. Говорите по сути.
- А разве ж это не суть? Жизнь человеческая в ней высшая суть. И высшая правда.
- Сыновья к ней не приезжали совсем?
- Почему? В начале еще приезжали, потом все реже и реже. Потом уже только Петров старший Олег приезжал. Да только помощи от него никакой было. Он же этнограф, повыспрашивает её про песни да поговорки наши и айда по всем селам, а то и в Карпаты. Все писал и писал в своих тетрадках.
- А финансовую помощь оказывали ей дети?
- Откуда ж мне знать? Жила она как все. Не жировала. Роскоши там не было никогда. Если и переводили ей что, то я не в курсе...
- Были ли обращения от сельсовета к сыновьям о том, чтоб мать забрали?
Иван Сергеевич задумался...

***
Ретроспектива 1980

Руки совсем окоченели. Дрова на исходе. Ульяна их щепила на тонкую лучину и подбрасывала на остывающие угли по чуть, пытаясь пустить хоть дух по дому. Еду сготовить и то не на чем. Но не в том беда. Главное сейчас не еда и не дрова. Главное - успеть написать сыновьям, что она их прощает и попросить прощения. А если выживет, то эта зима будет последней в пустом доме. Она так решила.

"Сыночек мой, Грыць, не знаю откопают ли меня, или так и помру, не попрощавшись с вами, мои соколики. Запуржило у нас да завьюжило не шуточно. Дров еще на день и то, чтоб только дух пустить по хате. Дальше как Бог даст. Петренки переехали, забрал их Иван на свою новую хату. На нашем углу я одна осталась почти. Три хаты пустых, я и лес.

Редко я тебя видела, сынок... Реже чем остальных. И детей ты ни разу мне не привез показать. Вроде Одесса и недалече. Разок только к вам и выбралась. Сам понимаешь - корова, хозяйство. Пенсия невеличка, да и люблю я на земле возиться... Не знаю почему, но мне кажется я не приглянулась твоей жене. Нет, она слова мне не сказала худого, правда, и доброго тоже. Молчала, как рыба, все три дня, что я гостевала у тебя. Ты передай ей, я зла не держу. Хоть обидно было тогда... Но не держу. Она же мне троих внучат родила. Только за это я её люблю и любить буду и Бога о здоровье просить для неё. Зорька ревет, второй день не доена... А буря не утихает... Прости меня, сынок, может чем обидела тебя, или жёнку твою... Прости... Сердце болит, сынок, у меня... Болит уже постоянно... Зря ты не послушал меня и не пошел на кардиолога. Всё шутил - сердце одно у людей, а зубов тридцать два. Стоматологи больше нужны. Может ты и прав, но вот зубы у меня пока все целы, порода такая, видно, а сердце болит... Может найдешь, сынок, мне уголок у себя? Мне много не надо. Просто слово ласковое, внучат своих видеть, тебя, и место где переночевать. Я пока еще готовить могу и за собой убираюсь сама. Да и помогла бы чем. Скоро и у тебя внучата пойдут, я еще нянчить могу. А если не хочешь в свою квартиру, так не беда, Петров Олежка говорил, что у тебя еще квартиры есть, там квартиранты, для детей держишь. Так может меня в одну комнатушку примешь? Всё ближе к вам буду..."

Жалобно замычала Зорька. Ульяна скинулась и опять пошла к двери. Ей казалось, что кто-то большой и тяжелый топчется уже у самого порога. Точно! Это Зорька пробилась к хозяйке. "Ну, налегай, старая развалина!" - сама себя ободряла бабулька. Удар! Еще удар плечом в дверь. И посыпалось из тоненькой щели снежная крупа. "Зорька, хорошая моя, умница, сейчас я, сейчас к тебе выйду!"

***

Марьянка тихонько заплакала от своих мыслей.
- Ты чего? Жива бабулька! Не реви! -- начали успокаивать её братья и Иван.
- Тоскно мне... и корова молчит... И страшно... Не дай Бог...
- Ну брось ты, Марьян, ты же комсомолка, какой Бог? - пошутил неловко Иван.
- В такую ночь и Бога и черта помянуть не грех... Давайте копать дальше.

Внезапно тишину ночи расколол протяжный вой. То выла от холода собака на другом конце села. Её вой подхватили и другие псы. Тоскливые звуки вонзались в небо, но не долетали до звезд, замерзнув и расколовшись на кусочки.
Браться Коцяки тихонько про себя перекрестились и с удвоенной силой принялись метать снег с дороги. Уже за полночь они промели таки дорогу через замесы к хате бабы Ули. Дверь была чуть приоткрыта, возле неё в сторону сараюшки шла глубокая траншея, но такая, словно её катком проделали, а не лопатой. Снег был не утоптан. А сам дом выстыл, через щель насыпало снега и он лежал, не тая, горкой на пороге. Бабы Ули в хате не нашли. Марьянка быстро оббежала все три комнаты и, убедившись в отсутствии хозяйки, без сил опустилась на стул и заплакала.

- Марьянуся! -- донеслось радостное со двора, - Баба Уля с Зорькой в хлеву!!!

Марьяна подпрыгнула и втиснулась назад через щель, вытекая наружу. К сараю бежала.

- Баба Уля, вы живы? Не обмерзли?
- Ой, дытыно, та что мне сделается? Жива я, жива. Зорька утром дверь отжала в хлеве и дошла к хате, а я же высохла, как щепка, через щель протиснулась и к ней, подоила, молочка попила, теленка покормила да хряка своего. И тут и осталась, в хлеве тепло, сена натаскала, оно ж у меня на чердаке припасено и лестница прямо отсюда. Вот в сено зарылась и под боком у Зорьки и отогрелась. Думала, раскопаться чуть к калитке, да лопату занесло так, что не найти.
- Ну слава Богу, выдохнула Марьянка, обнимая старушку.

А та улыбалась, стирала мутную слезу с все еще черных очей и прижимала к себе девушку.
"Чисто Олюнька в молодости, только глаза вот темные у неё, что вишня спелая, а не синие, как у матери... Каждый раз как вижу - сердце обрывается... Господи! Нет, даже думать не стану... Грех-то какой, батюшки, на мне..."

***
Прокашлявшись и выпив глоток воды, чтобы успокоиться, Иван Сергеевич продолжил:

- Да, в 1980-ом, когда село засыпало в сильную вьюгу, я позвонил Грыцю и Петру.

***

Чуть рассвело, но село уже давно проснулось. Слава Богу, откопали вчера всех, обошлось... За ночь дорожки, с таким трудом прорытые через метровые снега, не засыпало, и можно было передвигаться, увязая всего по щиколотки. Марьяна пришла в сельсовет утром одной из первых, доложила, что все дома на Лесной отрыты. Петренко улыбнулся, в который раз залюбовавшись дивчиной. Лицом она была очень похожа на мать в юности, такая же глазастая, толстенная коса до пояса, ровный носик, длинные ресницы, оттеняющие глубину черных глаз, белокожая, губы-вишенки. Только Олюнька русоволосая и глаза синие-синие. А Марьянка - чисто мать только вот цвета цыганистые. "И в кого она такой уродилась? На все село черноволосая и черноглазая у нас только баба-соловьиха. Да только Тарасовы тут при чем? Чего-то мысли дурацкие в башку лезут... Работать надо. Работать."

- Доброго ранку, Марьяна. Рад, что ты справилась. Как парни? Помогали? Слушались? Не перечили?
- Ой, да что вы, Иван Сергеевич! Парни у меня - золото. Я к бабе Уле, можно? А то вчера с ног уже валились, дров не много принесли и то от соседей. К дровнице не пробиться было. Руки уже не слушались... Вот я сбегаю, откопаю дорожку до дровницы, растоплю и назад. Отпустите?
- Конечно, беги, дочка, беги...
"Охрипла вон девка, замучилась совсем. Вот это метель! А голосок то у ней серебряный прям, беречь такой голос надо. Хорошо её Уля научила, а Марьянка за хор взялась ого как! И репертуар расширила и новые таланты привлекла. Огонь-девка!"

***
- Телефоны у меня Петра и Грыця давно были. Еще когда к матери они приезжали, взял "на всякий пожарный". Да вот не пришлось звонить раньше. Тут же решил, что пора. Долго набирал на диске цифры кода и номер. Пару раз сбивался. Начинал заново. У Петра дома трубку не брали. На работе секретарша сказала, что Петра Панкратовича еще нет. Набрал Грыця.

- Алё! - раздалось почти сразу и так громко, словно Грыць проорал в ухо.
- Алё! Грыць, это я, Иван Петренко, сосед ваш, помнишь такого?
- Кто-кто? Плохо слышу...
- Иван? Какой к черту Иван? Я на работу спешу!
- Грыць, я про маму хочу поговорить с тобой. Ты слышишь?
- Какую маму? У меня приём расписан на месяц вперед. Записывайтесь в порядке очереди, товарищ.
- Грыць, ну ёма-ё! Про твою маму! Бабу Улю!
- Я не Грыць, а Григорий Панкратович. Выкладывайте свою просьбу. У вас полминуты! - рявкнуло в трубке.

Иван, абсолютно опешив от самого тона, вдруг начал говорить с просительными интонациями:

- Григорий Панкратович, у нас ЧП. Вчера засыпало пол-района. Вашу мать откопали только ночью. Всё благополучно. Но ей уже трудно одной управляться. Понимаете?
- Я вас не слышу! - гремела трубка, вибрируя мембраной, - перезвоните позже. Я спешу! - и раздались гудки.

Петренко покрутил телефонной трубкой, недоуменно слушая эти гудки и опять набрал номер Петра, впервые закурив в кабинете.

- Приёмная директора шахты " Первое мая" слушает вас.
- Здравствуйте, девушка, мне бы Петра Панкратовича! По личному! Очень надо! Передайте ему, что с матерью его беда! Мой номер? Диктую!
"Господи, еще и врать пришлось... Во Грыць меня из колеи выбил. А ведь играли вместе, росли, кусок хлеба делили буквально. Друг за дружку заступались, в одних девчонок влюблялись... Что же случилось с ним?"

Уже глубоко за полдень зазвонил телефон, судя по гудку, межгород.

- Да-да! Петренко слушает!
- Привет, Иван. Что с матерью? - требовательно спросил голос, - жива?
- И тебе не хворать, Петр, жива, жива баба Уля. Тут просто дело есть одно, вроде и не моё... Но хотел бы тебя попросить...- Иван мялся, не зная, как перейти к сути,- понимаешь, матери твоей самой тяжко уже. Вчера у нас ЧП было. Засыпало всё село. Еле откопали потом дома. А если бы не успели? Три дня мело...
- Но успели же? Молодец, Иван. Спасибо за службу. У тебя всё?
- Пэтько, ты чего? Какая служба, ты мать забери к себе лучше. Она не молода уже, тяжко ей в селе....
- Знаешь, Иван, не будь мы с тобой с одной песочницы, так сказать, послал бы я тебя сейчас на... прямым текстом. Не твоё это дело! Понял? Мы сами с матерью разберемся! И не звони мне больше, не отрывай от работы! - его голос набирал и набирал обертоны, и внезапно оборвался гудками.

Трубка едва не вывалилась из рук. Иван, оказывается, сжевал фильтр сигареты пока говорил. Во рту был гадкий вкус, словно клопа-вонючку раскусил, и он так и не исчез до вечера.

***

- И что вам ответили при разговоре сыновья Ульяны Казимировны?
- Грыць сослался на плохую слышимость и оборвал разговор. А Пётр... он просто послал меня... лесом. Посоветовав, не совать нос в чужие семейные дела.
- А к Василию вы тоже звонили?
- Нет. После разговора с двумя старшими сыновьями желания звонить к Василию не было.

Всё время пока председатель сельсовета отвечал на вопросы, Пётр сидел с каменным выражением лица, играя желваками. Грыць морщился, как от зубной боли, и иногда оборачивался, обводя зал, со страдальческим выражением: "Вы слышали этот бред?" Василий темнел лицом, опускал глаза и сжимал кулаки.

- Почему же сельсовет не помог гражданке Тарасовой дальше?
- Мы не отказывались помочь. Как вы не понимаете? Это было её решение! Баба Уля привыкла сама решать о себе. На ней ведь семья всегда была, потом хозяйство. Вот так она и порешила...

- Встать. Суд идет.

В зале суда народа набилось - не продохнуть. Майское солнышко нагрело, местами ржавую, жестяную крышу. И тепло разлилось внизу, словно в бане. Лениво кружила еще сонная муха вокруг пыльного плафона. Судейская коллегия чинно заняла свои места. Истцы и ответчики тоже. При звуке голоса судебного пристава все встали.

- Дело номер 52 о правомерности завещания Ульяны Казимировны Тарасовой. Председатель судебной комиссии Галина Тимофеевна Скляренко, члены судебной комиссии....

Марьяна впервые в жизни присутствовала на заседании суда. Собственно говоря, в ее присутствие не было необходимости. И взяли ее "в район" по совсем другим делам. Но разнесла она все бумажки быстро, повезло: и в райкоме и в налоговой встретила бывших одноклассниц и потому не пришлось отстаивать очереди. Если бы не приказ председателя ждать, давно бы уже вернулась. Но начальству виднее. И Марьяна сидела в душном зале, истекая потом и пыталась вникнуть в перипетии скучного процесса. С самого утра слушала нудный, как у пономаря в церкви, голос судебного пристава. Слова пролетали мимо, звуки голоса укачивали её, как в колыбели, от жары и спертого воздуха клонило в сон. А вспоминалась, почему-то, баба Уля...

Перед глазами девушки морозная зима развернула сотни рулонов домотканого полотна, выбеленного до бликов синевы. Крахмально поскрипывал снег под ногами. Холодный ветер норовил продуть насквозь, воруя тепло её молодого тела. Три дня мело, в первый вечер оборвало провода, и вот сегодня только бригада электриков должна была опять наладить свет по селу. Марьяна торопилась в сельсовет, узнать у председателя о том, пробиваются ли от райцентра в их сторону трактора, разгребая дорогу. Будет ли помощь? С пяти утра она вместе с отцом и братом на три лопаты прокладывали путь к калитке и хлеву. Ревела голодная скотина, к которой больше суток добраться не было возможности. Заполошно, словно их режут, визжали свиньи. Сугробы засыпали окна, местами их намело под конек крыш. Больше часа они уминали снег, чтоб открыть хоть чуть дверь. Марьянка, как самая тоненькая, просунулась через щель первой и заработала лопатой, бросая белую, рассыпчатую крупу вверх - так высоки были заносы. Следом в расширившуюся щель пролез братишка.
- Эхма! Вот это зима! Замело так замело, - с мальчишеским восторгом оценил он картину, утонувшего в снегу села.

Молодые яблоньки в саду полностью укрылись в искристых шатрах, старые деревья протыкали снежный полог густо облепленными белым ветками, словно руки тянули из неподвижной пучины. Мороз пробирал. Благо, ветра не было совсем. Марьяна без устали подбрасывала снег вверх и чуть в сторону, очищая проход к хлеву. Дед притаптывал тропинки за внуками. Вскоре выбралась мать и пошла, словно танк, к хлеву, бряцая над головой подойником. Но увязла почти сразу и заплакала от болезненного мычания коровы. Вышел отец, зло оглядел фантастическую картину, Марьяна подбросила опять полную лопату снега и он замерцал, рассыпаясь кристаллами снежинок в воздухе.
- Хех, красотень, однако,- сменил гнев на милость отец и ухватился за лопату.
Как-то, с горем пополам, к обеду удалось расчистить тропинки.
- Марьяна, иди к сельсовету, проси у Сергеича людей и на Лесную, - попросила её мать, - там баба Уля, не замерзла бы, да и не откопаться ей одной...
- Добрэ, мамо, - покладисто согласилась Марьяна, уловив напряженный взгляд отца, но не придав значения.

Продуваемая всеми ветрами улочка оказалась почти проходимой. Марьяна и проваливалась всего-то по колено и только местами по пояс. Брела к сельсовету, понимая, что надо еще помочь тем, кто сам не откопается. У кого как идет процесс извлечения на свет божий можно было понять по звукам. Там, где истерически орали еще свиньи и коровы, те не отрыли проходы к хлевам.

Баба Уля отчаянно бросалась на крепкую дубовую дверь с самого утра. Жалобно мычала Зорька в сараюшке, истошно визжал хряк.

- Потерпите, потерпите, голУбы, щас я к вам доберусь...- успокаивала их Уля, понимая, что её не услышат.

Раздались удары чего-то тяжелого: то Зорька сумела отвязаться и била со всей дури в засыпанную дверь хлева. Баба Уля догадалась об этом и начала подбадривать любимицу:

- Вырывайся, вырывайся, Зорюшка, и иди сюда, я же старая совсем уже, не пробьюсь одна. Руки и ноги бабы Ули дрожали от нечеловеческого напряжения, но она продолжала с фанатической настойчивостью плечом вышибать дверь. Окна засыпаны полностью, в хате тьма. Керосинка чадит и почти не дает света. Дверь все не поддавалась, но Ульяна точно знала, что мало помалу, по миллиметру, но она сможет уплотнить снег и сделать щель. Но пока дверь, при поддержке сугроба с другой стороны, стояла насмерть. А плечо уже болело и так сильно, что Уля боялась выбить его.

Марьяна пока дошла успела вспотеть и покрыться коркой льда. От калитки к сельсовету вела уже расчищенная дорожка. Председатель вместе с секретарем собирали народ на помощь одиноким. Иван Сергеевич увидел Марьянку и заулыбался. " Файна дивчина выросла у Парчуна, ой файна. Если в мать не только лицом, но и нравом, будет кому-то счастье."

- Марьянуся, иди по хатам, зови народ, кто уже откопался. А то до вечера от рёва скотины мы все оглохнем!
- А к кому идти, Иван Сергеевич? Можно я на Лесную вначале?
- Добре, Лесная так Лесная. Ты вдоль улицы иди и кричи людям от калиток. Может еще кого понаберешь в пути. Мы тут с Коцяковыми хлопцами по центральной улице пойдем, а ты иди на крайние.

Пять братьев Коцяков стояли одной группой чуть левее входа, перетаптываясь и всем своим видом показывая готовность к работе. Семья их была большой - двенадцать у матери и все сыновья. Вот старшие и откопались раньше всех и уже собрались выручать односельчан.

- Эгей! - Раздалось задорное из-за сугробов, - Помощь кому нужна?

Марьяна узнала голос Надюни Блажийчук, старшей дочки их соседа Петра. Надюня была бригадиром маляров на колхозе и еще той заводилой: всегда "впереди планеты всей". И точно, во двор она не вошла, а ворвалась(и как не устала, пробиваясь по улице?) И ворвалась не одна - с группой девчат, уже успела собрать свою бригаду.

- О, молодая гвардия прибыла! - отсалютовал, пряча усмешку, председатель сельсовета, - Ну что? Мы с близнецами, - кивнул в сторону Коцяков, - прямо пошли, а ты, Надежда, веди своих девчат на Набережную, А Марьяна с остальными братьями - на Лесную. Чего замерли? Приказ ясен?
- Так точно! - вытянулись в струнку два средних брата-близнеца, вернувшиеся совсем недавно из Армии.

Три группы расходились по сторонам, расчищая дорожки. Село Н..ка - большое. Колхоз-миллионер, более трехсот домов и все почти кирпичные, новые. Жили люди в селе не бедно. Свой клуб, школа, амбулатория, называемая ФАПой, детский сад. Молодое село, крепкое. Бурлила в нём жизнь, и новые дома росли, как грибы. В следующем году обещали газ провести - вот заживут тогда люди. Подобные снегопады в этих краях случались крайне редко. А такого не помнил никто. Старые мазанки, которые почти никто не рушил, а держали как летние кухни, выдавали своё присутствие только печной трубой. Хлевы местами тоже засыпало полностью. Даже высокие дома редко у кого проглядывали узкими полосками окон над снежным полем, в которое превратилось всё вокруг. Откопаться самим было очень трудно. А если еще дверь примерзла, то хоть топором подвешивай её да выбивай. Зима за три дня успела похозяйничать на славу.

Группа Марьяны шла неспешно, пробивая метр за метром дорожку к улице Лесной. На крайней от леса улице было не так и много домов, всего-то десяток. Но именно там жила семья Швецов - дед Игнат и баба Яна, единственный сын которых поехал на Север за длинным рублем да и остался там: обженился, настрогал детишек, и теперь только летом, и то не каждый год, навещает мать-отца со своим голосистым выводком. В третьей хате жила Ольга Никаноровна - молодая учительница с грудным ребенком, Никиткой, её муж на прошлой недели угодил в больницу с воспалением легких. А в хате больше никого не было, понятно, что самой ей не откопаться. А дальше, в крайней хате - баба Уля соловьиха, одна как перст...

Пробивались почти с боем. Ветер начал крепчать, засыпая колючим снегом глаза и сразу же присыпая тропинку. Крупные Коцяки приминали снег ногами, молча пыхтели. Подходя к очередному дому, Марьяна звонко, а вскоре уже хрипло, кричала:

- Хозяева!!! Живы???
- Ага!!! Откопались почти! Мы сами. Це хто?
- Марьяна я, Парчунова!
- Дай тоби Боже здоровья, дытыно!

К их группе присоединились еще двое: крепкий дед Марчук, своей живость в шестьдесят еще дававший фору молодым, и Иван Третяк, сын завуча школы Маргариты Афанасьевной. Так и мели лопатами уже семеро. Швецов откопали за пару часов, выпили горячего чая, прямо на улице, чтоб не разомлеть, и пошли к дому учительницы. Из трубы дома Ольги Никаноровны поднималась тонкая струйка дыма. "Экономит, дров в дому мало запасла." - поняла Марьяна и ускорила движение лопаты. Руки сводило судорогой, старый ватник отца, который она надела поверх курточки, покрылся коркой льда. С прядей, растрепавшихся из под платка волос, свисали сосульки. От калитки к двери Никаноровны тропинки не было. Соседи еще откапывались сами. Пришлось пробиваться до самого крыльца, глубоко запрятанного в глубину участка, нового дома. Сад у Никаноровной еще совсем молодой и тонкие стволики не смогли задержать снежного цунами. Дом засыпало до конька. Когда пробились к крыльцу день давно закончился. Откапывались и не слышали ни звука из дома.

- Неужто померзли? - спросил Сергей Коцюк.
- Тьху на тебя! - беззлобно ругнулся дед Марчук, - спят они, укутались чем было и спят. Видишь голландка у неё еще греет. Сейчас разбудим.

Дверь примерзла, пришлось её поддевать снизу топором, который запасливый Марчук приткнул за пояс.

- Вот и пригодился, - налегая на топорище, шептал дед.
- Кто там? - раздалось изнутри, - Саша, ты?
- Это мы, Ольга Никифоровна, - прохрипела Марьянка, мы вас откопали.
- Ой, спасибо вам, мои хорошие, - заплакала молоденькая учительница, кутаясь в тулуп. - К хлеву копать не надо, я утром сама. Там только куры, я поросенка зарезала недавно, а корову свекрови отдала, пока Саша в больнице. Я сейчас, вот только до дровницы откопаюсь, а то лучиной уже топила. Боялась, что замерзнем. Дверь - ни в какую.

Дед Марчук размышлял вслух:

- Хех, годы берут своё... Ты, Ольга, дверь закрой, хату не студи. Я сам до дровницы докопаюсь, она вон - рядышком. Иди к дитяти. А вы, - обернулся к молодежи, - к Ульяне топайте. Ночь уже на дворе, Зорька её притихла чегой-то... Не случилась ли беда?

Марьяна замялась, принимая решение, но дед споро орудовал лопатой и было видно, что сил до дровницы у него хватит.

- Хорошо, мы пойдем, дедушка. Если не справитесь - зовите.

И развернулась во главе отряда спасателей к выходу на улицу. К счастью, небо тоже устало. Снега под лунным светом переливались осколками бриллиантов. Непривычная тишина стояла в селе. Даже псы не лаяли. У Марьяны руки совсем не слушались. От усталости ломило спину, ноги налились свинцом. Братья Коцяки, заметив её состояние, оттиснули назад, сами махали лопатами, а ей приказали утаптывать. Так и согрелась. "Странно, - метались думы в её голове, - почему молчит Зорька?" В чернильно-черном небе сыто жмурились желтые звезды, по селу тут и там мелькали огоньки, вкусно пахло печным дымком и картохой в мундирах. Дом бабы Ули был засыпан доверху и из одиноко торчащей трубы, не вытекала тонкая струйка тепла и жизни. Ком подкатил к горлу Марьяны. "Неужели не успели?"

Продолжение следует.

Когда-нибудь земля на миг замрёт,
постигну я - основа всех мелодий -
семь нот.

Симфония вины на месте лобном
звучит. Вина перебродила в вино,
попробуй.

Гармонии нет в краске ни одной,
цвет белый расщепляю семицветной
дугой.

Твой образ, как восьмое чудо света,
приму, в ладонях это чудо храня,
навеки...

Что было раньше - было без меня.
Жаль, ты не смог потоки откровений
понять.

Что ж, руку положи мне на колени.
Тепло... Пока нас любят, мы не умрём,
верь мне.

Оставь себе немного, на потом,
калины в морозилке чувств остывших.
Я много говорю, но не о том.

О чем хочу сказать, ты не услышишь...

Желанный мой, глаза твои – оливы,

А взор бесстыжий - маслянист и нагл.

Уста скользят неспешно-торопливо.

Ты - бог, ты – наг.

Горячих рук касания фривольны.

Царапаюсь - терпи и пожалей.

«Напареули»* мой бокал наполни,

не «Божоле».**

Мой генацвале, ты нежней сациви.

Ну что же ты спешишь как на пожар?

Ты пылок и неистов, словно Мцыри,

но не сбежал.

Тогда я - барс, тот самый: с ликом бездны,

Зрачки кошачьи, а прищур - жесток.

…Ты победил! И кружит свод небесный

и потолок.

Весь мир уснул. Готовлю чахохбили.

Оливоглазый Мцыри мой устал.

Эх, вот бы все мужья так жен любили

и лет до ста.

*Напареули - грузинское вино с ароматом клубники. Часто подают молодоженам на свадьбе.
**Божоле - французское известное вино.

Ретроспектива 1980-й год.

Света не было. Каганок нещадно коптил. А Ульяна, надев сразу две пары очков, писала замерзающими пальцами. Почему-то именно сейчас, когда она не знала, переживёт ли эту бурю, бушующую за окном третий день, ей хотелось высказаться. Излить самое сокровенное своим детям.

"Сыночек мой Пётр, мой Пэтрык, пишу тебе письмо, не сильно надеясь, что у тебя есть время его читать. Весь ты в заботах о людях своих и шахте. Понимаю... А у нас вот свет сегодня отключили, авария какая-то. И так мне в хате тоскно стало, так погано, сынок. Хоть вой. И я вот запалила каганок и пишу тебе. У меня все хорошо. Корова еще доится, погуляла позже в этом году. А может Митяй, бык наш племенной на колхозе, не справился в первый раз. В общем, пришлось водить её до быка два раза. И каждый раз пять рублей платить. Деньги не большие, но при моей пенсии, обидно платить дважды. Я чего пишу тебе? Вчера подох наш Сирко... Старый уже, двадцать восемь годов ему было. Для собаки - пожил в волюшку. В конце уже зубы повыпадали, я ему кашку варила и хлеб в молоке мочила. Лапы задние у него отняло. Так под себя ходил уже... не жил - мучился. Вот как я живу.

Трое вас у меня, все три родные, кровинки мои, за всех сердце болит. Так редко пишете мне. А у меня сил уже нет до телеграфа дойти, чтоб позвонить, хоть голос ваш услышать. Тяжко мне уже одной управляться по хозяйству. Да и война проклятая здоровье отобрала. Годы берут своё... Сыночек мой, всё по ночам мне чудиться, что скребутся в окно... Просыпаюсь в холодном поту и слышу уже явно - скребется кто-то... Иду босая по полу холодному, к дверям ухом прильну - тихо... Открою - нет никого... То ли чудиться мне уже на старости, то ли за мной души приходят... Души тех, кто уже там - за чертой. Ты прости меня бабу глупую. Но всё чаще и чаще снится мне война... "

Баба Уля перекрестилась на икону, отложила ручку. Размяла старые пальцы, устала от непривычной давно для рук работы. За окном бесновалась зимняя вьюга. Завтра придется прокапывать себе дорожку до сараюшки и к сеннику. Потом к калитке. Даст Бог, соседи, добрые люди, помогут. А нет, так сама за пару дней откопает дорогу в мир. В печи потрескивали поленья: спасибо Ивану Петренко, колол для себя и ей наколол целую дровницу. Все выспрашивал как там её сыновья, почему ни один носа не кажет. А она, привычно оправдывалась: "Начальники они у меня, Иван. Большие люди. Некогда им моими мелочами заниматься, понимаешь?" А глаза полные слез прятала и руки дрожали мелко, когда подавала воды умыться Ивану и глечик с молоком. Почему-то было стыдно и горько. Но ковырять в ране не хотелось.

"Я ведь вам никогда про войну не рассказывала, сынок. Горше полыни та память во мне... Горше полыни... Папка ваш призван был в сорок первом, сразу же. И сгинул без весточки, ни письмеца от него не было, ни словечка не передал... Как в воду канул. Только уже в сорок четвертом похоронка пришла. После оккупации. Видать, долго искала меня, или ждала своего часа лихого... Ой, сыночек, захватили нас почти сразу. Немцы приехали в село и давай всех сгонять на площадь перед церковью. Назначили полицая, расквартировали по хатам артиллерийский батальон. Нас это как-то миновало. Хата ведь маленькой была тогда, старая, помнишь, вы играли потом в ней? А новую мы с батькой вашим не достроили. Это потом уже, после войны я стянулась её завершить. А тогда ютились мы в мазанке - одна комната печью на две разгорожена. Я и вас трое.

В тридцать девятом, когда нас присоединили к советской Украине отобрали у нас всё. А перед тем как немец вошел в село, зав фермы наш, Яков Ильич, Царствие ему Небесное, коров раздал людям опять. Развернул стадо, которое гнали по приказу из райкома, развернул назад и раздал людям. Бомбили дорогу дюже сильно, не прогнать было скот. Вот он так и порешил... Потом и его за это порешили. Да кто ж знал? Я забрала Зорьку свою с телком, как же они нас выручили! Не будь коровы да вас - не пережить мне оккупации. Помнишь те торбы травы, что вы носили каждый день и сушили? И то, что я успевала накосить пока немцы не гнали на работу, вот так и кормили её. А Зорька исхудала до костей, но доилась....

А по ночам, вы-то спали, голодные-холодные, а я - нет. Скреблись по ночам к нам. Хата-то крайняя от леса. Кто только не приходил... И бандеровцы, и партизаны. Раз в подполе месяц прятала раненого нашего. Как вы не нашли-то его? Хотя силенок у вас уже не было лазить в погреб, не поднять было вам ляду... Отощали жутко, животы большие такие стали у всех. У Василька рахит взялся. Еле выходила его... Ой, горько было. Немцы в шесть утра уже гнали на поля, а осенью-зимой - рыть траншеи, да дороги мостить. Понагонят нас, море люда с разных сел, и под дулами автоматов - пока солнце не сядет. И никаких тебе по нужде отойти или перекусить чем - сразу нагайкой по спине и хохочут. Я молодая была тогда, голову не мыла, завшивела страшно. Вши лицо и тело искусали, а я исцарапавыла до язв, чтоб не цеплялись ко мне. Чтоб даже вонять. А вас мыла. Аира нарою руками у реки, из корня его мыла наделаю, и вас купаю в чане на печи и стираю ночами. Золой стираю и плачу... Как выжили даже не знаю.

Немцы в первую неделю из подпола почти все вымели. Осталось чуть картошки, что по углам закатилась, да я мешок зерна успела спрятать. В лес оттянула, когда услышала звуки бомбежки. И муки чуть. Вот так и выживали. А по ночам приходили из лесу и просили поесть... А что им было дать? На второй год войны с огорода уже кое-что вырастила. Опять же, Зорька не подохла, зиму пережила. Так уже могла и подкормить лесников. Знаешь, тогда не разобрать было кто пришел ночью. Все люди, все наши, все немца бьют... И я давала, что могла, и травками лечила их. А потом в селе прознали, от своих же не схоронишься. И кое-кто начал мне передавать харчи. Кто картошки торбу, кто зерна куль. Молча давали. Хата крайняя от леса... А у многих в лесах были тогда - у кого сын, у кого муж, брат, сват... Ой... Я не спрашивала. Просто пыталась выжить и вас сохранить...

Перед самым приходом наших меня выдал кто-то. В гестапо мучили сильно, не хочу вспоминать... Мне повезло, что во время обстрела снаряд попал в стену и я выбралась. Что жива тогда осталась. Чуть жива... Но домой добралась и вы все были живы. Слава Богу, живы... Я сынок, сейчас много припоминаю, словно складываю свои истории для вас. А рассказать-то и некому...

За то, что Олежку присылаешь, спасибо. Вот только недолго он гостюет, и налюбоваться не успеваю. Старею я, слабею... Еще могу себя обойти, но кости уже болят, да и сердце болит все время. Два инфаркта было у меня, да ты знаешь. Вас трое, моих кровинок, а я одна тут... Ты с женой поговори и с детьми, сынок. Может найдете мне место возле себя. Я недолго еще небо покопчу... Хоть перед концом ближе к вам буду. Мама."

А за окном, беснуясь, выла дурным голосом зима. Дверь не открылась уже в первое утро после начала бури. Еще днем, Ульяна как-то пробилась к Зорьке, подоила её. Благо, уже доила два раза в день: вечернюю дойку уступала телку. А утром дверь была намертво запечатана огромным сугробом. Она не видела его, но понимала, что это именно море снега, выпавшего в одну ночь, замуровало её в хате, как в гробу. Дров принесла в самом начале снегопада. Но хватит ли их? Ведь всю дровницу не перенести, а, судя по все усиливающему вою за засыпанными окнами, эта вьюга надолго...
Продолжение следует.

Меж куполов, запутавшись лучами,
Повисло солнце точно над крестом.
У кедра лапы на ветру качались,
он молод был – по виду лет на сто.

Купались чайки в бирюзовых водах,
Рыбачили, от радости крича.
Июль. Утихнул грохот ледохода,
И жизнь бурлила даже по ночам.

Короткое на Валааме лето,
И долгая в Карелии зима.
Макушки храма напитались светом,
Но нет монахов. Монастырь-тюрьма.

Тут контингент особенный – медали,
колодки, боевые ордена.
Такое вот себе завоевали….
Одна - победа, разная - цена.

В погоду на пригорок выносили
Обрубки тел - рядками на траву.
Обычно запевал моряк Василий
Про Днепр, чьи волны без конца ревут.

Подхватывали песню «самовары»,
(Их складывали рядом у кустов.)
И плакала безглазая Варвара,
Крестясь на солнце мимо всех крестов.

Родные письма редко им писали.
У многих - не осталось никого.
Другие - о себе не сообщали -
пропал, убит, и пусть из сердца вон.

Уж лучше так. Эх, где ж вы руки-ноги?
...Во сне тревожно лает пулемет,
Туман клубится за селом над логом.
Снарядов недолет и перелет.

Атаки, рукопашные, оскалы
Немецких рож. Разведка, языки…
...Картошка в чугунке, шматочек сала.
И дочь навстречу тропкой у реки…

Не вышло… Горька корка у калеки.
Что им осталось? Только смерти ждать.
Конверт казенный, он палач, не лекарь:
«Погиб геройски». Точка. И печать.

А бабушка не верила печатям,
Всю жизнь солдаткой прожила одна.
На небесах успели повенчать их,
тут - не случилось... Чертова война!

«Вернется,» - каждый день твердила маме.
Хранила, свято, место у стола.
Дед умер в 30 лет на Валааме,
А бабушка его всю жизнь ждала.

История cоздания стихотворения:
Портрет Геннадия Доброва. На нем,
предположительно, Герой Советского Союза
Волошин. В результате ранения он потерял
не только конечности, но слух и голос. Мог
только смотреть.... Умер на Валааме. Его
родственники нашли его уже только после
смерти и поставили памятник на могиле.
Единственный памятник от родственников в
том проклятом месте. На могилах остальных
не осталось уже и крестов... Только большой
каменный крест воздвигли монахи. Но уже в
наше время. Сколько их там было и умерло,
никто не знает... Посмотрите в инете
Валаамский цикл Доброва. Там не нужно
слов...