Читает Лора Бар


О нём говорили: "Родился в рубашке":
за правым плечом - сразу двое крылатых,
что шепчут, как жить, чтобы было не страшно,
избегнуть ошибок, а в будущем - ада.
И жизнь, ровной линией, тихо и складно,
текла под присмотром недремлющих стражей,
когда возникала сердечная жажда,
два ангела в белом шептали: «Не надо».

Мирское пропитано запахом серы,
решил он уйти навсегда от соблазнов -
ему на прощанье последнее «Верно»
шепнули, ликуя, два ангела-аса:
с дороги не сбиться широкой и ясной
спасённому за монастырской оградой!
И больше никто не шептал - где же правда.
А он всё прислушивался, но напрасно.

Он плакал, молился, заламывал руки,
просил указать и очистить от скверны,
но толстые стены глотали все звуки,
и были часы одинаково серы.
Он бился и звал, он терзался и верил,
среди тишины было страшно и больно.
Однажды добрался он до колокольни,
а выше подняться не мог: он же смертен.

Тогда из-под неба несчастный безумец
шагнул - и упал на булыжники камнем,
успел прошептать: «Всё неправда» и умер,
прервав безупречную линию. Амен.
У самой стены, что за кладбищем дальним,
на холмике жалком со срезанным дёрном,
уставшие плакать, два ангела в чёрном
сидели и что-то шептали... шептали...

Мне не нужны твои - ни жалость, ни слёзы виноватых глаз.
Нет, ты меня не провожала, меня ты даже не гнала,
и в душу сам себе я гордо всадил заряды всех обойм.
Я заточил в тюрьму вагона тебя тревожившую боль -
смотрел, как вьётся снег метелью и как сосед водяру пьёт,
молчал, когда, надравшись в стельку, он нудно плакал про «неё».
Но время порвалось, застыло, а снег летел назад, к тебе -
и от тебя уйти не в силах, мой поезд вдруг замедлил бег.

Как на трибуну, я на крышу влез, обдирая кожу рук,
и всё, что ты не хочешь слышать, на всю планету я ору!
Мне воет от восторга встречный, мне горло от любви саднит,
а снизу блеет по-овечьи тоски не знавший проводник.
Снег душит, я сиплю сквозь грохот, навстречу смерчу наклонясь -
ты в каждом ветре, в каждом вдохе, в метели, режущей меня!
Узнаешь ли, как, не стихая, навстречу бури строем шли,
как я ловил твоё дыханье в свистящей ледяной пыли,
и на каком-то километре меня размазало о снег...

Я в каждом вдохе, в каждом ветре... Ты - жизнь, и жизни больше нет.

антиподы: вагон, трибуна

Эндшпиль разыгран. Никто не придёт домой
и никого после битвы не ждёт Эдем.
Но я прошёл по намеченной мне прямой,
глядя в глаза кричащим "Гарде! Гарде!"
Я выполнял приказы и не роптал -
молча смотрел, как последний был взят редут,
осознавая, что было бы всё не так,
если бы я повернул на восьмом ходу.
Правила чести ложатся на жизнь клеймом -
разум пытается взять меня "на слабо"...

Пусть я опять на чёрном и ход не мой -
не подведу тебя, мой неумелый бог.

Остров внизу притворился картиной Брейгеля
и зависает бомжами над редкими урнами.
Мне всё равно: я на крыше, над крышами, в небе я -
редкая птица сюда залетает паркурами.
Остров плывет в океане из пыли и грохота,
дым разрезая тяжёлыми  шпилями-мачтами,
тянет окраины тросами - Невками, Охтами.
Где-то за островом солнце уставшее прячется.
Остров крадёт кислород, щедро делится дозами,
в море вползает доходными многоэтажками.
Ангел мне снизу  крестом угрожает
бронзовым:
мол, если выдали  - значит, давай уж, донашивай,
жди, задыхаясь от пыли, спасенья нескорого...
Море играет ветрами, барашками дразнится -
мне бы шагнуть за края, за туманы острова
в воздух...
А вниз или вверх - здесь не видно разницы.

На руке разведены линии,
книги судеб наперёд свёрстаны...

У свободы на плечах - лилии,
за плечами - мертвецы с косами.
Обманула, подвела, подлая:
обещала звёзды всем рекрутам -
за неё душа давно продана:
есть свобода, да идти некуда.
Заманила, зазвала правдами,
одиночество - с души сдачею...

У свободы золотой - краденый,
да с лихвой оплачен счёт - плачами.

Позабыты битвы крики,
на доспехах света блики -
спит в земле король великий
вместе со двором.
Продувает ветер стылый
призрак рыцаря унылый:
сила веры - это сила,
не перебороть.

Кто убил, кого убили -
ты, величество, забыл их,
но ещё в покоях пыльных
бродит рыцарь твой:
тихий шорох за портьерой -
не последний и не первый -
не позволит сила веры
обрести покой.

За тобой на бранном поле -
те, кто не боялся боли,
кто держался силой воли,
веры - и служил.
Память мучает, не сгинет,
призрак бродит, век так длинен...

А с тобой ушли другие:
шлюхи и пажи.

Интерпретация
http://litset.ru/publ/16-1-0-8737

Остановить мой мир и, с ним, меня
не могут ни оружие, ни ряса:
ори, молись - ответа не понять,
а солнца лик невозмутим и ясен.
Здесь вороньё, пророчества забыв,
крича, от края отползает в страхе:
закрученный судьбой, слетев с резьбы,
мой мир летит к огромной черепахе.
От ненависти свет свинцов и тускл,
а от любви и нежности - нет прока.
Шепчу, притормозивший на лету,
в алеющую пламенем воронку:
- Ты видишь это всё, Создавший нас?
Мы постарались, так смотри и смейся!
И, шлёпнув дружески
уставшего слона,
я догоняю мир, сошедший с рельсов.

Падают сумерки цвета разбитого рога,
И голова, как обрывок улыбки, легка.
Ноет бессонница, воет углами дорога,
Тянет в себя, как сосущая звезды тоска.
Каждый охотник хохочет фазаньим фальцетом,
Если прижмет мышеловкой зеленая стынь,
И под подушкой мельчайше-мышиного цвета
Прячется тонкая косточка янь-через-инь.
Ветер проколет висок пополам с папиросой,
И через век, простоквашу миров возлюбя,
Сны наползут, и накроют летящие росы
Ночь, и глаза, и шуршащие крыши себя.
(Алекс Фо)

Душные сумерки в темень уходят спиралью.
Ночь иероглифы чертит под тяжестью век.
Чёрных считаю охотников - спектр умирает
синим подранком на сбрызнутой кровью траве.
Мышь заглушает шуршанием звон благовеста.
Мир, закисающий бытом, бесстрастно молчит.
Сколько бессонниц студили меня до рассвета,
в цепь превращавшего тонкую тень у ключиц.
Мягкий уют нежных рук мне казался острогом,
ветер насвистывал марш иронично и зло.
В сон провалившись, я брёл бесконечной дорогой
и волочил перебитое кем-то крыло.

Голос - Алёна Мамина, звуковая аранжировка - Марина Старчевская - спасибо им огромное


Чтобы не заснуть, приходится двигаться. Надо же - сколько ночей пролежал без сна, мечтая хоть на минуту задремать, а сегодня глаза слипаются - аж голова кружится, когда пытаешься их опять и опять открыть... В домике тепло, зажжены все свечи, ёлка наряжена и большие шары на ней завораживают мягкими бликами - смотри... смотри... засыпай... Нет! Сегодня всё решится, надо только не пропустить, только поговорить - и всё, наконец, наладится, всё вернётся.
Троляля снова подошёл к камину - проверить, не осталось ли тлеющих угольков: вдруг они испугают Санту? Всё в порядке - кучка остывающей золы, конечно, не в счёт. Носок повешен так, чтобы в него нельзя было просто бросить подарок - чуть в стороне: обязательно, обязательно Санта должен будет показаться, когда попытается дотянуться.
Конечно, Троляля, когда писал ему письмо, постарался всё объяснить, но ведь, когда пишешь, тебя почему-то не так как-то понимают всегда, обязательно что-нибудь перепутают. Надо увидеться, надо рассказать и тогда, конечно, Санта точно всё поймёт и подарит именно ту погремушку.
Троляля на всякий случай ещё раз её представил. Вообще, он очень хорошо её помнил: это была его игрушка, Санта же и подарил на позапозапрошлое Рождество, а Труляля и Траляля просто взяли её поиграть: они всегда хотели одновременно одно и то же. И конечно же, как обычно, подрались. Только на этот раз Троляля не стал ждать, пока они помирятся - надоело, как же он разозлился! - и, осторожно выхватив погремушку у дерущихся из-под ног, он запрятал её далеко под кровать, прямо закатил - не дотянуться. А потом, когда братцы помирились и стали её искать, сидел и делал вид, что не видит их. Конечно, они снова поругались. На сей раз - кто раньше найдёт такую же. И ушли - столкнувшись в дверях и потом хлопнув ею так, что домик зашатался. Троляля залез под кровать, чтобы вытащить погремушку, выскочить за ними и отчитать как следует... Он прощупал в темноте все углы, потом, с трудом отодвинув тяжёлую кровать, даже вымел весь мусор - погремушки не было. Пропала.
А они не вернулись... Может, стыдно было. Может, решили, и вправду, найти такую же: они же упёртые оба. Может, заблудились или провалились в кроличью нору... но об этом Троляля думать не хотел. Первые дни он просто ждал. Потом плакал. А потом понял, что нужно делать. Он написал письмо Санте (ведь он себя всегда хорошо вёл, и Санта всегда дарил ему подарки). Он попросил подарить ему, Троляля, ту самую погремушку - и тогда он даст объявление во все газеты, Труляля и Траляля прочитают, поймут, что не надо больше ничего искать, и вернутся домой. Всё было изумительно просто. Только обязательно надо поговорить с Сантой: ведь это должна быть та самая погремушка, иначе его упрямые братцы просто фыркнут и опять начнут искать.
И тут мысли Троляля прервал шорох в каминной трубе.
Бамс! Санта не удержался, пытаясь дотянуться до носка и ввалился в комнату.
- Здравствуйте! - Радостно закричал Троляля.
- Привет, - как-то не очень приветливо буркнул Санта.
"Стукнулся, наверное," - подумал Троляля.
- Вы ведь прочитали моё письмо, да?
- И не один раз. Слушай, Троляля, я принёс тебе необыкновенную золотую трубу и потряса...
- Нет, нет, вы не поняли! - Троляля испугался, что не успеет объяснить, и затараторил. - Мне обязательно, обязательно нужна - та самая, я сейчас расскажу...
- Пожалуйста, не надо, - жалобно сказал Санта. - Я всё уже понял. Пойми и ты - каждый поступок ведёт к некоторому результату...
- Нет-нет, - ещё быстрее заговорил Троляля, - это не результат, это случайность, если теперь вернуть...
- Не надо, а? - Санта явно не хотел слушать. - Чего ты добьёшься? Ну, будет у тебя погремушка - но сейчас, а не тогда! А подумать, где я её возьму, - не желаешь!
- Я смогу всё исправить, я разошлю объявления...
- Я устал, - сказал Санта. - Ты снова не хочешь меня услышать. Ответь мне на один вопрос и я опять подарю тебе ту самую погремушку.
Троляля смотрел на него, не дыша.
- Скажи пожалуйста, твои братья - они любят тебя? Или погремушки - больше?
Троляля хотел крикнуть: "Меня!" Но вдруг ему показалось, что это неправильно... Он молчал. Если они, всё-таки, любят погремушки - да, они вернутся. Но станет ли ему легче? А если его - почему же они не возвращаются? И зачем тогда погремушка?
- Ну, - сказал Санта, - надумал?
Троляля отвернулся.
- Не надо мне подарка, - сказал он и стал смотреть в окно, хотя там было так темно, что всё равно ничего не увидать.
- С наступающим, - вежливо попрощался Санта и, кряхтя, полез в камин. Вот, и ноги уже скрылись... шорох в трубе... белый листок падает на остывшую золу. Троляля подошёл - это его письмо. Пусть лежит, теперь уже неважно.
Свечи почти догорели, Троляля сидел в полумраке и ни о чём не думал. Вот и всё. Сказка не удалась.
Вдруг дверь с грохотом распахнулась и в дом ввалились, как всегда, столкнувшись и ругаясь, Труляля и Траляля.
- Я тебе говорил, - возмущённо закричал Труляля,- не надо столько тащить! Смотри, малыш уже засыпать начал!
- Сам виноват! - Ещё громче заорал Траляля. - Короткой дорогой, короткой дорогой! Вот твоя короткая дорога!
- Погоди, - Труляля пощупал лоб Троляля. - Малыш, ты чего такой? Ну, прости, задержались - подарки искали, с ним же невозможно!
- Это с ним невозможно! Малыш, ты ж замёрз, почему камин погас? - Траляля подошёл к камину и присвистнул.
- А это ещё что? Раз, два... Пятнадцать писем Санта Клаусу! Когда ж ты успел, нас часа три всего не было... Погремушку? Это ту, что ли? Так она же у тебя под подушкой всегда! Или опять потерял?
Труляля побежал в спальню и тут же вернулся с погремушкой в руках.
- Малыш, ты в порядке?
Троляля взял погремушку - это была она.
- Но как же, - пробормотал он сквозь слёзы, - она же пропала... тогда... и вы ушли...
- Здрасьте, приехали! - Обиделся Траляля. - Когда ты уже забудешь, а? Сам за нами выскочил, сам сказал - всё, проехали, а до сих пор...
Троляля смотрел на них - они начали спорить, кто был виноват и, кажется, собирались опять подраться.
- Подождите, - наконец-то, он, кажется, понял! - Сколько, говорите, там писем? Пятнадцать? - Он помолчал. - А я написал только одно... Бедный Санта!
Труляля и Траляля смотрели на него озабоченно и, явно, собирались отправить в постель, напичкав невкусными лекарствами. И в тишине он вдруг услышал - где-то в вышине, тихо-тихо, зазвенели колокольчики на шеях у оленей.

Там, за излучиной дождей, ушедших реками,
где дни исчёрканы и где слова исчерпаны,
где ляжет радуга на дно, где сны – бессонные,
где свет дробится тишиной, цвет – обертонами,
где рыбы-солнца по воде уйдут на нересты,
за облаками всех вендетт, прозрачно-перистых,
где не нужны тебе и мне руки пожатия,
за горизонтом миль и дней - я буду ждать тебя.

- Дорогой... А долго мы еще так сидеть будем?
- Тебе что-то не нравится? Может, ты считаешь, что мой ковчег недостаточно хорош для тебя?
- Ну, что ты! Ковчег — просто удивительный! Ты просто гениальный строитель ковчегов! Только...
- Что «только»?
- А когда потоп начнется? Может, я ужин успею приготовить?
- Потоп начнется — вот , что главное! Может, и нескоро. ОН сказал — подумает еще. Может, исправимся. У нас с НИМ — настоящие дела! А ты тут со своим ужином...
- Но, может, надо еще что-нибудь сделать... ОН ничего больше не говорил?
- Вообще, говорил. «Каждой твари — по паре». Но ты же уже всех в трюм загнала?
- Ну, что дома были — всех. Просто я думаю — может, ОН имел в виду еще кого? Птичек, там... Зайчиков... Жалко же...
- А, ну да. Точно. Хорошо, что сказала. У меня столько забот — все не упомнить. Значит, сейчас буду называть, они придут.
- Какой ты талантливый, все-таки! Не зря же был избран! А можно, я пока ужин приготовлю? Да и кур пора кормить...
- Так. Птички, говоришь... Ворона. Есть. Воробей. Голубь... Стой, женщина! Кто еще есть?
- Павлины, журавли, утки, фламинго...
- Подожди! Я так не успеваю. И скучно.
- А давай играть? Я называю птицу — ты берешь последнюю букву и на эту букву называешь, потом я беру последнюю...
- Понял, понял!.. Не понял — почему букву? Птицу надо!
- Нет, ты берешь последнюю букву моего слова и на нее вспоминаешь птицу или зверя... Ну, чтоб не скучно было... Да я помогу, если что...
- Нет, посмотрите на нее! Она — мне — помогать будет! Как будто я сам не справлюсь. Я начинаю. Осел.
- Лиса.
- Анаконда.
- Ну, зачем таких противных?
- А, что, на «а» еще что-то есть?
- Ладно, аист.
- Тигр!
- Опять ты! Как я его кормить буду? Смотри — их же двое!
- Ну, да — сказано же: «по паре».
- Но ты, все-таки, выбирай кого попроще, а? Ну, пожалуйста...

........

- Милый, раритет — это не животное!
- Надо же? А какое слово красивое... Тогда рак... и пиво...
- Колибри.
- Ты специально! Нет животных на «и» больше!
- Проиграл?
- Да никогда! Вот... вот... Изюбрь!!!
- Нет такого зверя. Зубр есть.
- Будет! ОН сказал — какое назову, такое и придет! Во, смотри! Надо ж, на оленя похож... В следующий раз надо что-нибудь поинтереснее...
- Родной, не надо поинтереснее, я прошу тебя! Мне и с уже существующими не управиться, а учитывая твою фантазию...
- Молчи, женщина. Что у нас на конце? Мягкий знак? Тогда сейчас придет Ь...

Всевышний представил, ужаснулся — и понял, что пора.

Целый вечер лежу на диване я, хоть убей — ничего не пишется,
вот бы звали меня — ну, хоть Агния, или лучше ещё — Патришия,
и тогда я строчила бы тоннами про деревья осенние, голые,
я стихи наполняла бы стонами, рифмовала глаголы с глаголами,
и душою творила до полночи, утирала бы слёзы салфеточкой
(для сохранности зубы - на полочку, а парик, чтоб не мять его — в сеточку),
и писала бы на бумаге я, в ридикюльчик, стеклярусом вышитый
всё сложила бы (с подписью «Агния», ну, а лучше бы даже — «Патришия»)
Артистично бы так, с подвыванием, декламировала эти вирши я!
Вот облом, дали имя неправильно - я не Агния, не Патришия...

Я - фокусник. Любовь прошла навылет,
оставив брешь. Вот, леди, джентльмены,
глядите - пусто: прямо, со спины ли -
нет ничего. В дыру видна арена.
Все убедились? Ну, а я из дырки
с улыбкой - ап! - вытаскиваю вирши -
они чисты, как скатерть после стирки,
легки, как тень, как зайчики, пушисты.
Смотрите - это, плюшевое, - сердце...
А может, печень? Буду Прометеем!
Зажгу огонь - и не боюсь обжечься:
он - нарисован, вырезан и склеен.
Вам поострее? Вуаля! - Обида.
Любовь и ревность - это всем по нраву?
Горчит страданье ноткой суицида -
и первый ряд весь в обмороке - браво!
Конечно, кто предпочитает драму,
кривится - профанация искусства!
А я им эти строчки - ап! - достану.
И мне не стыдно и не больно. Пусто.

В той стране, где в любую пору - тишина, и обходят грозы,
где не принято от восторга трепетать или падать ниц,
он король - но смешной и добрый, на одежде его неброской
вышивают портные гордо герб из розовых певчих птиц.
Не порочит он герб фамильный: он с гитарой - и пьян, и весел,
и поют беззаботно птицы, вечный праздник по всей стране!
Но над облаком из ванили мчатся вороны в поднебесье
с донесеньями о границах, на которых дозора нет.
И готовы уже к потерям, и уже подсчитали прибыль
темнолицый угрюмый варвар и лукавый восточный князь.
Пакт подписан меж двух империй, и страну короля улыбок
так же, как и его гитару, разломают и втопчут в грязь.

6
Не к месту беготня и суета, *
Что толку – ждать огней погасших аур.
А у подъезда – снег в чужих следах:
Истоптан белый королевский траур.

Был город нашим столько тёплых лет -
Сегодня на пространстве зимнем этом
Нет дома, нет квартиры, шкафа нет
Для моего забытого скелета.

Примёрзло отражение к стеклу.
Высвистывает боль кипящий чайник.
Затягивает холодом во мглу
Останки захлебнувшихся молчаньем.

Укутавшись в спасительную темень,
Мой город останавливает время. *

11
Лишь связки веток, воронов и сплетен *
наброшены небрежно на пейзаж,
художник-время, этот день отметив,
истаяло и перед ним, и за.

Бредущих непроснувшихся прохожих
разбойный ветер рвёт, сбивает с ног,
а город спит и защитить не может –
большой глупец, обманутый весной,

когда-то беззаботный и зелёный -
в бессрочный, белый, беспробудный сон
от слёз окаменевшей Гермионой,
как в траур, зимний город погружён.

Лишь вороны затеяли игру:
качаются на дёрганом ветру. *

14
Больного солнца хилый апельсин *
не в силах удержаться от паденья:
ещё раз повернувшись на оси,
он валится, расплёскивая тени,

за сонные дома, за горизонт,
уже в клубок свернувшийся заливом;
забывшее, что было бирюзой,
чернеет небо – нехотя, лениво;

мой город всё не подымает век,
полупусты, полустыдливы бары,
не находя мишеней поживей,
выхватывает камни свет фонарный,

и в городе, не по-январски пегом,
продлённый день скрипит несвежим снегом. *

* Майк Зиновкин

Я прочитала этот листочек-флаер просто потому, что я всегда их читаю: мне не трудно, а тому, кто их раздает, приятно. «Вызвать скорую с мобильного, вызвать милицию с мобильного, вызвать дьявола с мобильного»... Кто бы сомневался — три нуля, три шестерки, три нуля! Привет из дома, от персонального дьявола! Это у него такое чувство юмора, это же его фраза: «Вызывать нужно скорую и милицию, а дьявол — он всегда с тобой».
Не слишком оригинально, но я ему этого не скажу. Я скажу, что хохотала до колик, потому что иначе он обидится, надуется... Нет. Дело не в этом— он расстроится: у него, на самом деле, ужасные комплексы, и все из-за меня. И это заставляет меня плакать: ведь я люблю его.
Я люблю его с того момента, как увидела впервые, люблю, несмотря на все его и мои выходки, люблю, когда он выслушивает мои жалобы и когда говорит со мной неприятным тоном, люблю, когда он смеется надо мной, когда ругается, когда зовет дурой — люблю и знаю, что это глупо, скучно и непоправимо.
Я люблю его, и это делает меня счастливой — потому что он всегда со мной — и несчастной, потому что это делает несчастным его. Я пытаюсь придумать что-нибудь, как-то исправить, но все напрасно: единственное, что ему нужно — это моя душа, а, вот, ее-то мне ему никак и не отдать.
Сначала я не верила, я говорила — возьми, зачем она мне, даже договор никакой не надо подписывать, только возьми... Нет, нельзя. Оказывается, душу можно только продать. Я говорила — хорошо, давай, что там у тебя - деньги, слава, что еще? Я подпишу, мне ведь все равно, лишь бы у тебя все получилось. Нет, опять нет. Я должна захотеть — этих денег, этой славы, чего-то там еще... Стала думать, чего захотеть... Год, наверное, мучила — и его, и себя. Но я, правда, старалась. Только что наизнанку не выворачивалась: просто он со мной, что же мне еще нужно?
Он за тот год так измучился, начал глупости творить: все искал, в кого бы превратиться, чтобы я его разлюбила — глупый. Мальчиком, помню, обернулся — я чуть с ума не сошла, естественно, ох, какой же он был красивый... А потом мне этого мальчика настоящего подсунул, а сам рядом - постаревший, потолстевший, вроде как - на, сравни... А что мне сравнивать, я ж сразу вижу, где он... И не нужен уже никто больше.
Потом алкоголиком был, знает, что я их с детства не перевариваю— как я тогда плакала... Говорила — вот, душу продам, не надо только... Так - опять нельзя: надо, чтобы я что-то настоящее захотела, а не дьявола спасала...
Вот, и мучаемся — я ради него на все готова, а ему все не годится. Конечно, он меня терпеть не может, разве я не знаю, сколько уж раз он со своим начальством связывался, просил сменить его. Не идет никто — говорит. Таких, говорит, дур все боятся.
Теперь он уже привык, ну, и устал, конечно. Дома все время сидит, чего за мной таскаться, все равно ничего не придумаем. Раздражительный стал, язвительный, как скажет — конечно, я плачу...
Вот, и с утра сегодня... Сказал - скорее бы уж я в свой рай попала, хоть он отдохнет от меня, пусть наказание его ждет, но это лучше, чем со мной... И листочек этот теперь — как напоминание... Вот, опять плачу...
Ой, изменился листочек... Вызвать дьявола — и наш домашний...Точно, дура: теперь смеюсь...
Знаете, а я, все-таки, самая счастливая.

Стол накрыт — белоснежные накрахмаленные салфетки, элегантные бокалы, бутылка отличного нектара. До прихода Эвы и Эры ещё несколько часов, можно успеть подняться наверх и вернуться.
Каллиопа взглянула в зеркало — короткие седые волосы аккуратно причёсаны, любимая блузка застёгнута на все пуговки — и это правой, трясущейся рукой, да ещё после всех приготовлений. А она, таки, молодец: справилась снова. Передохнуть — и можно начинать подниматься.
А вечером — сидеть с девочками, слушать, переживать за них, радоваться. Рассматривать подарки — печальные Эрины, затейливые Эвины — что-то на сей раз они приготовили?
Хорошо, если это будет какая-нибудь славная безделушка - вроде снежного котёнка или солнечного жёлудя, - а если какую-нибудь зелёную стынь притащат? Думай потом - то ли в вазу ставить, то ли в коктейли добавлять, то ли, вообще, в огнетушитель заправить. Впрочем, хотя Каллиопа и звала эти штучки «ерундой» и «фокусами», на самом деле - любила их нежно (даже себе самой в этом не признаваясь) и берегла, оправдывая тем, что «сестрёнки обидятся».
Сестёр Каллиопа обожала и к их приходу готовилась заранее и с удовольствием. Сейчас, конечно, сил на длинные ночные разговоры уже не хватает... Да и девочки не слепые - как ни старается она прижать трясущуюся руку к бедру, всё равно, в какой-то момент они не выдержат, начинут уговаривать - «перебралась бы уже на Олимп: и к родителям поближе, и народ вокруг, всё-таки, что ты в этом своём тереме-небоскрёбе без лифта маешься?..» И надо будет, улыбаясь, аккуратно уходить от темы... Хорошо, есть проверенный веками способ — спросить Эрочку, как её новая любовь. Та перестанет, наконец, вздыхать, глотая слёзы, возьмёт особо тоскливый аккорд на своей лире и разразится длиннющим душещипательным монологом, весь смысл которого будет, как всегда, сводиться к одному - «он самый-самый, я без него умру».
Утешать, соглашаться... Ближе к ночи - проводить, качнув головой «нет» на уже немой вопрос «переберёшься?», проверить, хорошо ли девочки всё убрали, и снова — наверх. Подождать, пока прилетит — уставший, но такой сильный и красивый, сияющий белыми перьями крыльев - похлопать по тёплой шее, проследить, чтобы поел как следует... Смотреть, как уменьшается, улетая...
Нет, никуда она не переберётся. Может, эпос уже и не нужен, а она совсем состарилась, но Пегас — как он без неё? Столько веков уже вместе...

- Мамма миу! - ошарашенно мявкнул кот, глядя на маленькую девочку сверху с печки. - Перестаралась! Лет на двадцать! Ты посмотри на себя! Хотела помолодеть — теперь тебе больше трёх никто не даст! Давай, старей обратно. Хотя, - муркнул он в сторону, - по мозгам тебе как раз... бэби-яга... - Кот хихикнул.
Девочка посмотрела на него серьёзно и сказала:
- Киса. Киса говорит «мяу».
- Э-э! Ты так не шути... давай, возвращай всё! - Кот спрыгнул с печки.
- Киса хорошая, - убеждённо сказала девочка, присела на корточки и схватила его за хвост.
- С ума сошла, - фыркнул кот, вырвался и вспрыгнул на стол.
- Ку-ку! - засмеялась девочка и полезла под стол.
- Миленькое дело, - пробормотал кот, - двести лет с тобой живу, всякого повидал, но такое... И что теперь делать?
Он начал вылизываться в задумчивости.
- Хочу каши, - жизнерадостно сообщила девочка, вылезая из-под стола.
- Каши? Да ты её когда в последний раз варила? Вон, гадюки сушёные в миске — ешь, ты их любишь...
Девочка села на пол и захныкала.
- Вот только не реви! - Приказал кот, дёрнув спиной. - Ну, не плачь, не плачь... Сейчас я тебе что-то интересное покажу...
Он пошебуршал в углу за сундуком и вернулся с тряпичной куклой в зубах.
- На вот... От твоего последнего увлечения вуду, лет сто назад, осталась...
Девочка перестала хныкать, протянула руки к кукле и пропела:
- Ляля, ляля, хорошая ляля, иди сюда, иди сюда...
- Ты бы поосторожнее... - начал было кот, но тут в дверь постучали. Кот застыл, а девочка, не обращая внимания на стук, полезла с куклой на скамейку. В дверь постучали ещё раз. Потом она открылась — на пороге стоял скелет.
- Дядя пришёл, - сообщила девочка.
- С чего ты взяла, что дядя... Эй, ты кто?
- Не помню, - смущённо сказал скелет. - Здравствуйте. Сам не знаю, как я тут очутился...
- Кашу варить умеешь? - Спросил кот.
- Хочу кашу, - капризно заявила девочка.

...Скелет поставил на стол миску с кашей.
- А как её зовут?
- У нее спроси, - буркнул кот и стал смотреть в окно.
- Тебя как зовут? - Скелет взял девочку на руки и посадил за стол.
- Ася. Ася умеет кушать аккуратно, - объявила она и зачерпнув полную ложку каши, вылила её себе на живот.
- Дай ложку, - сказал скелет, - открывай рот... Ася — это Настасья? Анна?
- Ты ещё национальность у нее узнай, - промурчал кот.
- Да-а-а... говорит она - не очень...
- Своих роди, потом критикуй, - обиделся кот, и повернулся к девочке, - давай, Ася, ложечку за Кащейку... ложечку за Бабайку...
Уложить спать её оказалось на удивление просто — не прошло и часа, как она уже сопела на печке. Скелет подошёл к ней и тихонько вытащил куклу.
- Ха! - Сказал он.- Кажется, я знаю, почему тут очутился. Ну, котяра, прощай! Пойду я мир смотреть, я теперь бессмертный, что твой Кащейка!
- Остался бы. Я кашу варить не могу.
- Вот уж нет. Судя по кукле, она ж меня на тот свет и спровадила. Ты, вообще, понимаешь, что она непредсказуема?
- А где ты видел предсказуемых? - Недовольно фыркнул кот. - Маленькая она, не справлюсь... Останься, а?
- Чего вдруг? Не-ет... Я, вот, Индию посмотреть хочу... И белые корабли в море... И вообще. У-ух!
Девочка на печке заворочалась и заплакала.
- У, костяшка безмозглая, - зашипел кот, - ребёнка разбудил...
Он вспрыгнул на печь и успокаивающе замурлыкал. Девочка плакала.
- Дай я, - скелет снял кота с печи. - Баю-бай... ш-ш-ш-ш... спи, баю-бай... ш-ш-ш-ш... баю-бай...
- И правильно, - мурлыкнул кот, когда скелет вернулся к столу уже без куклы. - Я тебя буду Кащеем звать. Слушай, может, и меня тоже как-нибудь зовут?
- Подумаем, - ответил скелет. - Окно надо завтра помыть. И куриные ноги у избушки почистить — замшели совсем...

… А где-то у берегов Индии шли большие белые корабли.

1. Эволюция

Большие рыбы неторопливо плыли, создавая тем самым время и простанство. Создатель смотрел на них, потому что это было хорошо. Что-то изменилось - одна из рыб нарушала привычное. Создатель сконцентрировался, готовясь к появлению новых слов, и углубился сознанием - большая рыба... чешуя... сгусток... галактика... солнце... планета... Всё, определённо было хорошо, и слова тоже. Однако порядок нарушался. Создатель продолжал - планета... вода... суша... лес... дерево... Косматое кривоногое создание билось головой о дерево и выло: "О-о-о-о-о... У-у-у-у-у... Ы-ы-ы-ы-ы..."
Создатель вник. Это было - хорошо. Пока остальные особи прыгали по деревьям, дрались, спаривались, добывали еду и прочее, этот, отвергнутый мохнатой самочкой, извлекал из себя... Слово не приходило. Создатель в задумчивости перестроил пару генов в организме лохматых кривоногих и вышел из концентрации в созерцание.
Рыба нарушала. Создатель снова сконцентрировался. Чешуя... солнце... планета...
Хм... Как всё изменилось. Впрочем, это тоже было хорошо. Пришло слово "угасание". Что ж, эксперимент с генам был интересен. Создания выпрямились, потеряли шерсть но не это главное - вот! Слова! Создатель впитывал - музыка... поэзия... Они нашли то, чего ему не хватало - творец, артист, художник... Создатель увидел, что это про него и очень хорошо.
Но почему рыба нарушает? Создатель сконцентрировался - музыка... поэзия... ноты... слова... А ещё глубже - косматое кривоногое создание бьётся головой о дерево и воет: "О-о-о-о-о... У-у-у-у-у... Ы-ы-ы-ы-ы..."

2. Один день

Если летом смотреть на Фонтанку с Гороховой в сторону Невского, да ещё и не переходя мост дальше к Адмиралтейству, картина открывается необыкновенной красоты. Вот, в какую погоду ни посмотришь — просто невероятно, сказочно красиво. Нет там соборов и шпилей с открыток - стоят плотно пастельных цветов дома и отражаются - среди уточек. Или катеров. Или просто — сами по себе отражаются, и на этих отражениях мелкий дождь рисует еле заметные круги. Или солнце наводит резкость — и тогда можно подумать, что настоящие дома — там, в воде, а наверху — яркие их отражения. Так что неудивительно, что художники любят это место — что ни день — стоит кто-нибудь со своим мольбертом. Или сидит. Сидит даже чаще. Мне нравится иногда подойти и посмотреть — а они это как видят? Как я? Каждый раз удивляюсь — нет! Кто-то интересно, кто-то нет, но не так, это уж точно. В принципе — неудивительно: художниками чаще всего оказываются девушки, лет двадцати, или мужчины — за пятьдесят. Иногда молодые люди, эти где-то посерединке — тридцать-тридцать пять. Женщин как-то не наблюдается. Дела у них, наверное.
В этот раз я спешила — некогда мне было по сторонам смотреть, и, уж тем более, подходить. Так, взгляд бросила... И остановилась.
Во-первых, это была женщина. Нет, не так. Это была — даже с моста это было очевидно — старуха. Не очаровательная стройная старушка-одуванчик с седым пухом вокруг головы, от которой так и ждёшь — то ли романсов, то ли стихов, то ли рассуждений об импрессионистах, а самая обычная, в бесформенной, непонятной длины и цвета юбке, в вязаной кофте и этих ужасных - не разношенных, а убитых — чёрных кожаных туфлях без каблука и шнуровки.
Во-вторых, у неё был стул со спинкой, на котором (это я смогла понять, только подойдя совсем близко) стояла коробка из-под конфет с наколотым на неё альбомным листом . Сама она сидела на табуретке (первая мысль — она, что, сама всё это притащила?!) и спокойно что-то рисовала (нет, я знаю, что художники «пишут» картины, но уж больно это ей не подходило).
А потом я увидела и рисунок.
Я видела много разных картин, сделанных на этом самом месте. Фотографически точных и сумбурно-кривых. С идущими людьми и плывущими катерами — даже когда их нет в реальности. С неизвестно откуда взявшимися Адмиралтейством и Исаакием - где-то в районе Невского. С Пушкиным и котами, гуляющими по набережной и парапетам. Много видела.
Но такого...
Вместо ясно-синего дневного неба Питера - огромное облако, тяжёлое, но стремительное, заворачивающееся уже темнеющими краями в грозовую лиловую тучу на горизонте. Реки не было. Был чужой — сухой, тёмный и некрасивый — безлюдный город с редкими низенькими домами, крыши которых я видела — откуда? Из окна? Тоже с крыши, но куда более высокой? Я не знаю. Я стояла и смотрела, как всё темнее и темнее становится в этом незнакомом городе, как наползает на него, разрастаясь, проглатывая остатки облака, туча.
Я взглянула на художницу — она не обращала на меня внимания и, если бы не движение кисти, я бы решила, что она спит с открытыми глазами. Ещё раз взглянув на картину, я повернулась и пошла — через мост, в сторону Адмиралтейства. А потом — ещё через мост... Потом — через Тучков... Я шла и думала, потому что, когда идёшь, думается гораздо лучше.
Я думала о том, что это мог быть за город. И что за день. И почему сегодня она решила его нарисовать.
А потом я села на десятку и поехала домой. И написала вот это — как обещание, что однажды я тоже напишу один день, о котором так хотела забыть. Один день — с его зябким сумраком и слякотью под ногами. С пробками на Ваське и моросью, смешанной со снегом, сыпящейся с неба. С мальчиком-официантом в Маме Роме, молча собравшим всё, что высыпалось на пол из моей сумочки. Со всем этим городом — с его молчанием, с его серой вечерней толпой и обледеневшими крышами.
Однажды я напишу этот день — просто чтобы он не умер вместе со мной.

3. Журавль

Солнце уже пряталось за край земли и длинные тени подбирались к самой воде, когда гордый Квак, окончательно распрощавшийся со своим хвостом и со своим детством, выбрался на берег. Несколько раз высоко подпрыгнув и подквакнув, поскольку душа требовала немедленных подвигов, Квак уселся на большой камень и стал рассматривать Новый Мир. Мир был хорош - как раз то, что требовалось лягушонку, который ещё пару минут назад был головастиком. Рядом темнела тёплая лужа, над головой, нежно звеня, пролетала еда, а перед ним расстилалось пространство для исследования.
- Квак! Квак! Квак! - Громко и радостно закричал Квак, и вдруг кто-то прикрыл ему рот зелёной лапой.
-Тс-с-с...
Знакомые глаза... А! Это же тот головастик, которого он всё время таскал за хвост, когда появились лапки.
- Тс-с-с... А я знаю, ты - Квак. А я - Квака. - Она мило засмущалась и убрала лапу с его рта.- Смотри...
Рядом с колодцем стоял колодезный журавль. Он был очень, очень стар. А на краю колодца сидел пожилой, толстый, абсолютно голый дядька с маленькими крылышками на жирной спине. В одной руке он держал что-то вроде игрушечного лука, в другой - бутылку, к которой периодически прикладывался.
- Всё стоишь, - сказал дядька. - Как тогда... Эх, молодость, шутки дурацкие... Я ведь в тебя пальнул, потому что сил много было, ума, ясно дело, мало... Так забавно показалось - колодезный журавль и журавль в небе... А мне, знаешь ли, по статусу положено - резвиться и озорничать... - он тяжело вздохнул. - Нам, Амурам, серьёзность ни к чему. - Он опять вздохнул и глотнул из бутылки. - И голышом летать положено. А я как представлю - как я, неглиже, в полёте, шалю и резвлюсь... Так жажда начинается - страшенная.
Старый журавль молча продолжал смотреть в небо.
- Эх, - продолжал Амур, - но ведь было ж в этом что-то, а? Какие ты ей песни скрипел... Про звезду, помню, которая в колодце даже днём отражается... Я даже проверил - правда, отражалась. Да... И колодец высох давно. Кончилась жизнь. - И он снова глотнул из бутылки.
- Вот это да, - прошептал Квак. - Это что?
- Сама не знаю, - Квака грациозно склонила очаровательную плоскую головку. - Только ужасно мне вот это нравится - про звезду... А звезда - это что, не знаешь?
Квак смотрел на неё и... чувствовал. Он, правда, не понимал, что именно, но совершенно точно знал, что, чем бы ни была эта самая звезда, но когда он смотрит в эти прекрасные выпуклые глаза, он готов достать её откуда угодно...
- Звезда... - сказал он. - Ква-а-а-а...брек, брек... бреке-ква-а-а-а...
Запела птица, зашелестел в кронах деревьев ветер, зашуршала трава.
- Ква-а-а-а-а... - пел Квак - и заслушались и Квака, и еда над головой, и толстый старый Амур на краю колодца...
Только колодезный журавль ничего не видел, ничего не слышал - молча смотрел он незрячими глазами в небо, когда-то отобравшее у него всё.

Обычной, улыбчивой - ты мне не верь:
как в клетке, в душе моей мечется зверь,
тоскуя, - и, с солнца последним лучом,
он взвоет и рвется - еще и еще -
и лишь угадает в окне силуэт,
все - он на свободе - меня больше нет.
И - воем - к луне, в бесконечную высь,
и - клокотом в горле: «МОЕ. БЕРЕГИСЬ.»
И дыбом - загривок, клыки - все острей,
чтоб в бешенстве, вырезав, грызть сердце ей,
когтями вцепиться ей в горло - и рвать,
и крови напиться и голод унять...
Не веришь? Ты выключи свет и в окно
тихонечко выгляни - видишь, оно -
под окнами вашими ночь напролет -
голодное, страшное: «ПРОЧЬ. ЗДЕСЬ — МОЕ.»

ЗЫ. Критика не принимается, ибо - древнее очень :)))

Мне так одиноко...
Топь ночами стонет...
Где же ты, мой сокол?
Протяни ладони,
вспомни, вспомни имя,
подойди поближе,
назови любимой,
погибаю - слышишь,
где-то гадко филин
мёртвых отпевает...
Над болотным илом -
я, ещё живая,
воздух густ и влажен,
режет в кровь осока,
мне так страшно, страшно...
Ты пришёл, мой сокол!
Сумрачные тени,
восковые лица,
капли крови зреют
ягодкой-кислицей,
мне так одиноко...
Под зелёной жижей -
что же ты, мой сокол, -
тёмен, неподвижен...

Я понял, что это начало конца, слишком поздно. Хотя, кто знает, может быть, мы не единственные существа во вселенной, сумевшие преодолеть рубеж, названый четвёртой космической скоростью? Может, где-то, в другой галактике, задолго до нас построили летательные аппараты, которые не сворачивали у края вселенной вместе с пространством-временем, а пробивали этот край? Не зря же так часто на протяжении веков звучало: «С возрастом время идёт быстрее» - может, просто не хотели мы признать очевидную реальность? Оболочка пробивалась, пространство-время вытекало в образовавшиеся дыры и стекало к ногам слонов, образуя огромную лужу на панцире черепахи...
Не успел дописать. Сегодня смотрю — уже две недели прошло. Итак, открытие четвёртой космической...
Ничего не успеваю. Придётся не спать. Никогда не забуду шок — у кого-то со смехом, у кого-то с ужасом — когда СМИ опубликовали...
Не спал две ночи, потом отключился...
Боюсь, мне не закончить...
Надо ли пыта...
ускор...
не...
(неразборчивая каракулька)

Я нашколял бабосов на штиблеты,
опустошил в изнеможении буфет,
и до тебя дошкондыбал, заметь, с приветом,
как завещал нам знатный фраер дадя Фет.

По барабану мне другие козы,
ты, без пурги, дороже, чем любой братан -
я притаранил даже две понтовых розы:
ведь полюбасу ты кавайней, чем фонтан.

Я настрочил неслабую маляву -
братва зачморит за такое пацана!
Капец... Чувиха, мне не лезет в горло хавчик...
И без тебя, май лав, в натуре, мне хана...

Я думал - больше никогда. И на меня
Смотрело солнце холодно и ясно.
Я принял сердцем неизбежность дня
хоть заблудился и в снегу увяз,
но продолжал бессмысленно брести
и ждать - замёрзше хрустнет где-то слово.
Но прозвучал вдали знакомый стих:
март забродил, пьяня своих котов,
о, сколько странных танцев там, в тени!
Сквозь льдистость тишины, смывая дамбы,
прорвутся - я опять поверил в них...
Но я ошибся.
Больше - никогда...

Это был провал — полный провал.
Ничего не исправить, ничего не успеть переделать, ничего не перенести — ведь сам же тянул до последнего, сам тянул, фурор произвести хотел... Эх, грех, грех, а говорим — нет на нас, ангелах, его... Вот, получай, вот она — расплата...
Второй, всхлипывая, бродит с сачком, придерживая полы длинных белых одеяний, по краю Мирового Океана: сети ставить уже некогда — теперь, если только черепашонка случайно выловит на мели... А как радовались, как следили за ростом Гигантской Черепахи, как предвкушали... И ведь — отвернулся-то ненадолго! Слоников еще разочек погладить пальцем, услышать, как забавно они затрубят... Ах, какая идея, какая гениальная была идея! Ведь никто же, никто, кроме него, не догадался, никому и в голову не пришло, что можно, можно Землю сферической сделать! Сколько это обсуждалось, все убеждены были — только плоская, иначе не придумать для нее крепления...
Только он, один он сообразил! Слоников придумал, трёх сделал, все расчёты перепроверил миллион раз — как раз трёх было, идеально бы держали, один вдохнуть успевает, Земля, поддерживаемая потоком, не падает в Океан. А красота-то какая — Черепаха себе плавает, изгиб панциря при таких размерах минимален - слоникам, малышам с умными глазками и кисточкой на хвостиках, стоять удобно...
Да что теперь — пропало, все пропало! Послал же Господь, прости, Господи, неисповедимы пути Твои! - помощничка - всё на глаз, всё прикидывает, никогда не посчитает, не проверит!
«Всего-то надо было — Черепаху кинуть нормально, чтобы она вокруг меня вращалась, пока я слоников на нее поставлю, настрою, да шарик сверху пристрою! И почему я как раз в тот момент отвлёкся, а? Слоники уж больно хороши, да-да, ещё, ещё один грех: жалко мне расставаться с ними, так погладить захотелось... Не рассчитал Второй, скорость большую придал, ушла Черепаха в Мировое Пространство, а я и не заметил... А когда сообразили, что случилось - поздно, теперь не найдёшь... Этот... Прости Господи! - даже не помнит, с какой точки кидал, не говоря уж об остальном! И что теперь делать? Даже если найдет черепашонка, не устоят на нём слоники... Как теперь свой вариант, свою гениальную идею, показывать, засмеют же...»
- Вылезай уже. Полетай, обсохни, - сказал Первый Ангел Второму. Тот только посмотрел на него глазами, полными слёз, и продолжал бродить по колено в воде с сачком в руках.
- Вылезай, сказал! Думать надо, а ты мешаешь — мельтешишь тут...
Второй тяжело взмахнул крыльями и взлетел, не выпуская из рук сачка.
- Собери пока все... Ну, хоть в сачок этот свой... - Первый вздохнул и отвернулся. Второй поймал Землю, вращавшуюся вокруг Первого и отлетел с ней в сторону.
Первый медленно летал над Водами, держа слоников на ладони правой руки и поглаживая их иногда пальцем левой, отчего они поднимали маленькие хоботы и начинали радостно трубить.
Второй закрутил Землю вокруг себя и стал печально смотреть, как она летит — красивая, голубая.
- А что там у тебя в руке еще? - Спросил Первый, уж очень у Второго было жалкое лицо, надо было хоть как-то показать, что он, Первый, не сердится совсем.
- Заготовка для Солнца, - почти прошептал Второй, показывая маленький шарик. Первый вздохнул — этот маленький шарик они бы обмотали слоем плазмы и закрутили вокруг Земли... Все, хватит об этом.
- Запусти уж и его - все веселее, - бросил он, отлетая.
Второй печально - не парил, а как-то, скорее, слонялся, неравномерно взмахивая крыльями, над Водами. Вокруг него летала Земля, а вокруг нее — маленький шарик-заготовка. Это было красиво... Очень красиво...
- Эврика! - Воскликнул Первый и краем сознания отметил: «Интересное какое слово, надо будет им что-нибудь обозначить»
- Слава Богу! - Сказал он уже спокойнее, - Ну-ка, дай мне эту конструкцию и намотай побольше плазмы на что-нибудь... Так, теперь закрути это вокруг меня — посчитай, проверь! Чтобы не гоняться потом... или дыры в одеяниях не штопать... Так, молодец! Подержи-ка слоников... Смотри!
Вокруг Первого, полыхая, кружил огромный шар. В свою очередь, вокруг шара — Земля, а вокруг нее — маленькая заготовка. Первый посмотрел на Второго и хотел спросить: «Ну, как?», но не стал: по сияющему лицу того было понятно: это победа. Это гениально. Это просто. А, главное — слоники теперь останутся у него.
Первый засмеялся.

… Джеймс Николс, штат Вирджиния, смотрел на только что отпечатанный снимок и почти плакал. Деньги были уже, можно сказать, у него в кармане - но ни одна, даже самая завалящая газетёнка, не говоря уж о серьезных журналах, не возьмёт фотографию нескольких НЛО, больше похожих на черепах... Он проверил негатив — да, он уже был с этими, непонятно откуда взявшимися пятнами... Не везёт, так не везёт...

...А где-то далеко, в миллиардах парсеков от него, Старая Черепаха проснулась и высунула голову из панциря. Конечно, только у левого бока резвилась какая-нибудь сотня совсем мелких пра-пра-пра... Остальные, как всегда, где-то бродят... «Молодежь», - буркнула Черепаха, снова спряталась в панцирь и заснула — все-таки, она была очень, очень старая...

Хотелось искушений и шипов,
в родном тепле казалась жизнь нелепой,
войной я проверял себя на крепость
и к святости бежал, летел - и полз.

Я собирал и склеивал клочки,
когда шипы мне душу в клочья рвали.
Бредя по свету за своим граалем,
привык к трактирам и домам ничьим.

Спит память у огня, клубком свернувшись.
Никто не купит латаную душу.
Морозом - время в щели тянет нить.

Чужим теплом никак не обогреться,
и холод, ноябрём пробравшись в сердце,
ни сна, ни возвращенья не сулит.

11
Морозом - время в щели тянет нить,
опутывает, прячет, словно в кокон,
за белоснежный крест ослепших окон
не тянутся фонарные огни,

сбегаются в десятилетья дни,
сжимаются до безвоздушья метры,
молчание - и лишь порывом ветра
прошепчет кто-то, что я наг и нищ.

Из прежних вер себе варю глинтвейн -
остывшее питьё безвкусных дней
обманывая ароматом специй,

твержу, как заклинание: "credo in",
но холод проникает до глубин -
чужим теплом никак не обогреться.

12
Чужим теплом никак не обогреться,
чужой молитвой душу не отдать:
спят убаюканные ангелы, когда
хоралы не срываются на скерцо.

Прогнавшему весну не встретить лета,
не собирать осенний урожай,
дыханья не терять на виражах -
отвоевавшему себе покой аскета.

Нет никого, кто помешал бы мне:
я тишину нашёл, но в тишине,
бесстрастная, строка не хочет петься.

И я молчу, как будто онемел,
сжимает щупальца и шепчет о зиме
мне холод, ноябрём пробравшись в сердце,

(хорей пралубофф)

"То ли выпь захохотала, то ли филин заикал" (с)

Краем, краем, осторожно:
как бы не пропасть в болоте -
не заманишь сладкой ложью
в этот гибельный угар,
горю гатью не поможешь,
утону - и зло проводит
только ворон, лес встревожив
ядовито-громким «кар».

Страшно топь хохочет выпью,
жабьим кваканьем торопит,
из-под пальцев землю сыплет -
пропаду я снова, но -
ради лишь одной улыбки
ржавой мути рыжей топи
за твое здоровье выпью,
захлебнувшись, - и на дно.

И под небом ясно-синим
взрежет руки лист осоки,
лягут плотно комья глины,
отпоёт клохтаньем клёст,
сгину в гибельной трясине,
ухнет филин философски,
только жёлтый лист осины
поминаньем упадёт.

А болото сыто хлюпнет,
снова станет лужи тише
и замрёт в покое сонном,
позабыв мою беду...
Не заманишь спелой клюквой -
сладкой лжи твоей не слышу,
злую хлябь, проклятый омут -
краем, краем обойду.

Нам приказано не обсуждать ослабляющей лжи -
будто мясом горелым пропахла снедь.
Белый ангел испуганных нас конвоирует в жизнь,
заменив свой карающий меч на плеть.

Заслужил - получи. Заучи из скрижалей слова:
как всегда, наш Создатель до дрожи прав.
Нам до смерти бежать от огня, забывать, выживать
и выкашливать с кровью горячий прах.

Пепел стёр белизну, и темнеет крылатый конвой.
Запах серы принёс нам Господень гнев.
Мы - послушное стадо, принявшее милость того,
кто привычен грехи выжигать в огне.

Город корчится, воет, клянёт на священном костре,
Выдох в спину - насыщен золой и жгуч.
Приказавший навеки забыть и назад не смотреть,
я не знаю, кто ты!
Но живой ты меня -
не полу..

Цветную дымку, яблоневый флёр,
взорвало шумным фейерверком судеб -
катись же, наливное, и на блюде
спиралью завоёвывай простор.
И нарезая петли, и в петле
беги и зажигай - от встречи к встрече,
расстреливай синицевой картечью
в полёте заплутавших журавлей.
Видны в просветах дымного хвоста
горящие мосты и кони в пене,
закручивает яблоко мгновенья -
торопится неведомо куда.
Когда всё станет пеплом, отпылав,
верни меня к садам, прервав погоню -

успею ли ещё прижать ладони
в последний раз
к морщинистым стволам...

На конкурс "Звёздные войны" (буриме)

Она тихо млеет:
на этой аллее
таких не встречала котов-парижан -
пушист, хвост так длинен...
Красавчег! А имя
Серж-Жан, что по-нашему значит Сержант.

И он тоже замер...
С такими глазами
ходить по паркетам, а не по земле!
Усы - сердце ранят,
хорош иностранец,
и цвет тоже импортный - цветкрем-брюле.

Но что же случилось -
бежит, что есть силы!
А был ведь таким настоящим на вид...
Безликие липы
скрывают улики
глупейшей ошибки - нелепой любви.

Опять одинока.
Ни с крыш, ни из окон
не слышится песен, тих ветреный март,
молчит Андреаполь:
котов - кот наплакал.
Зато их не трогает ветеринар.

Ангел капризничал, потому что у него резались крылья.
- Ну, скажи, - говорил он Василию, рыжему и круглому, как волейбольный мяч, коту, - они специально это делают, а? Я, что, всемогущий, а?
- Нет, - мурчал Василий успокаивающе, - ты не всемогущий... ты - просто талантливый...
- Талантливый! - кипятился ангел. - Это какой талант нужен, чтобы их идиотские поступки отслеживать и последствия исправлять! Тут не талант, тут - гений нужен! Это ж никакого терпения не хватит!
- Ты гениальный, - мурчал Василий, - и терпение у тебя - ангельское...
- Нет, - продолжал возмущаться ангел, - ты мне скажи - они, что, на все головы эти свои больные, что ли? Ты хоть одно разумное слово от них слышал? Хоть один разумный поступок видел? Сапиенс называется... это кто ж придумал-то! Уродос Моралес и Безголовос Бестолковос... Сплошное недоразумение и абсолютная невоспитанность! А ты - ангел... ты - терпи, улыбайся, молчи, помогай, освещай...
- Ты ангел, - мурчал Василий, - хранитель... лучший друг... свет и светоч...
- Да, - еще немного нервно, но гораздо тише, продолжал ангел, - положение обязывает... Трудно нам, безгрешным, среди этого безобразия... трудно... но - надо... Полетел я, друг Василий... еще пара подвигов на сегодня...
Он включил антигравитацию и стал медленно уплывать.
- И летун ты непревзойденный, - вслед ему мурчал Василий, - и герой...
Спинку ему что-то приятно щекотало и он перевернулся на нее.
«Блошки», - подумал он сонно, снова перевернулся на животик и уснул, мурлыча и пошевеливая прорезывающимися мохнатыми крылышками.

2010 г.

Бежал мышонок, смотрит – коробка, в ней – сыр.
«Есть хочу!»
Выбежал папа-мышь:
«Сторожа нет - что-то не так. Надо народ звать!»
Выползла старая мышь с маразмом:
«Надо провести некоторые дополнительные исследования…»
И начала подробно излагать - как она сама поступила в … году. Пока она вещала, мышонок умял сыр, прозрел, задраил в коробке люки и с криком «дрррын-дын-дын» улетел покорять космическое пространство. Папа собрал демонстрацию и решил баллотироваться в президенты.
Маразм озверел:
«Заткнись!»
Старая мышь замолчала и пошла обедать. Маразму стало стыдно.
«Она просто уже научилась не делать выводов. И надо с этим мириться.»
Он смирился и тоже пошел обедать.

Когда остановились поезда,
когда весь мир стал призрачен и зыбок,
а воздух в лёгких прессовался в глыбы,
в стекло спекался в переулках дач -
я бился о стекло, вдохнуть не мог...
А рядом бомж неверно-торопливо
перебирал бутылки из-под пива,
пытаясь выжать хоть один глоток,
и всё сипел, что воздух - как слюда,
хрипел - браток, подай, спаси: жжёт трубы,
выл, что горит нутро, немеют губы,
и что остановились поезда.
Как я - он вычеркнут, измят, изъят...
Пусть выпьет за меня - будь он хоть чёртом -
я всё отдам и, может, мне зачтётся -
я доползу и выпрошу свой яд.
Я буду ждать - молить/хрипеть - подай...
Спаси движеньем/взглядом/словом/тенью -
чтоб я дышал... уснул... забыл мгновенье,
когда остановились поезда.

То ищешь следы убежавших столетий, то бьешь сожаленьем поддых -
ах, броситься б под ноги клодтовых бестий, и сразу же - всех восьмерых,
то с купола рвешься скатиться под вечер, в его отраженье нырнуть,
то вдруг на Египетском - сфинксом разлечься - молчать, улыбаясь чуть-чуть,
ты плачешь, придумав печальные лица других - разведенных мостов -
послушай, душа, моя глупая птица, я знаю, что будет потом:
вот, вызовут «Скорую» милые люди, видавшие все из окна -
жюри коммунальных присяжных осудит, прошепчет душевно: «Больна»,
и парочка дюжих ребят цвета пыли участливо скажут: «Иди»,
концы слишком длинных твоих белых крыльев связав у тебя на груди,
тебя успокоит, приручит, состарит больничный покой зимних стуж,
и ты замолчишь и пополнишь гербарий надежных исколотых душ.

Далеко-далеко, где-то там, за зимою метельной,
за годами седыми - страна, и вот в этой стране
жил пелаг с пелагеей, вернее, пелаг жил отдельно:
пелагея любила пелага, а он ее - нет.

Ей друзья намекали, потом говорили открыто -
ты красавица, умница! Девочка, ну, как же так,
и зачем тебе этот, кошмарный и вечно небритый,
посмотри - он дурак, недотепа и недопелаг!

А она тосковала. И время не лечит, не учит -
пелагея пелага любила, забыть не могла
и все плакала, плакала... Он для нее - самый лучший,
для нее он и супер, и сверх, даже архи-пелаг.

Все снегами засыпано, время дождями разлито,
и уже нет пелага, давно поросло все быльем.
Но по-прежнему там, за годами, в стране позабытой -
далеко-далеко - пелагея тоскует о нем.

Зачем ты сошёл здесь - и сам не заметил.
Ты был в этом городе, только во сне.
Рыдает стреноженный кронами ветер,
а город безлюден, пугающе нем...
Быть может, ты - весть? Долгожданная почта?
Но - нет, не дойти, затерялось письмо:
к знакомому дому проход заколочен...
Под надписью "Hotel" амбарный замок...
И свет постепенно на улицах меркнет.
Ни смеха, ни слёз, ни побед, ни кручин.
Провалами чёрными пялится церковь,
безжизненный город бесстрастно молчит -
глухой и пустой. Бесполезны метанья
от конуса к конусу - в свет фонарей,
зашторены окна, захлопнуты ставни,
лишь воет собака на дальнем дворе,
и - фильмом немым - клюв открыла ворона,
несказанным "Неверморрр" сводит с ума...
Назад нет пути, не вернуться к перрону,
скрывает тропинку тяжёлый туман,
ушёл навсегда твой единственный скорый,
осталось, сплетённому страхом тугим,
прижаться спиною к глухому забору,
в безмолвии душном услышать шаги -
наверно, всё будет ужасно и просто...
шаги приближаются... медлят... И вот -
никто не выходит из-за поворота,
никто притаился - он дышит и ждёт...
Сжимает тумана кольцо, подползает
ознобом уверенность: он - адресат...
он будет всегда... Он не выйдет, мерзавец!
Жизнь кончилась. Это - обещанный ад.

Ксенон
Летящая медь листопада
http://litset.ru/publ/3-1-0-3477

Всё меряешь, снова и снова
моё «Полюбил навсегда».
Бери же усталых два слова -
тебе по дешёвке отдам!

Добавлю-ка фальшь листопада
я в пинту янтарнейшей лжи...
Вернуть? А вот это не надо!
Возврату всё не подлежит!

Шевелится ухо свирепо,
губа начинает звереть -
не хочешь? Огонь тебе с неба!
И листьев тяжёлую медь!

"Я никогда тебе не буду врать -
Скажу, что снег в июле фиолетов..."

"И возвращаюсь, и закат - сиренев"
Светлана Алексеева (Братислава) - Я никогда

В небесах зелёных закат сиренев,
фиолетов снег у вершин в июле...
Потеряв напрасно не-там не-время,
обхожу прохожих в кроссворде улиц,
под чужими чувствами art-обстрела
не поставлю свечек я не-венчальных,
чтобы не-любовь снова не-горела,
доводя до крика голодных чаек.
Ворожу по карте дорог не-авто,
раздаю себе адреса не-даром...
Не-удачи нет. Если будет завтра,
я его потрачу на пару марок.

Не узнать у хмурящихся прохожих,
истеричных чаек, вершин молчащих -
у каких причалов, каких подножий
ждёт меня не-найденное не-счастье.

Солнце уже выше Черной Ели стоит, а у него сна - ни в одном глазу. Она черепки мыть - он в тазу плещется, мыло жует, пузыри пускает. Она за метлу - он на ручке сидит, ковбойскую песню горланит, того и гляди, взлетит. Думала мусор из дупла выкинуть - хорошо, вовремя заметила, поймала, ну, ясное дело, не выдержала - отшлёпала, в ручье прополоскала как следует и хвостом к ветке привязала на просушку. Он сначала обрадовался, аттракцион устроил: визжит и раскачивается. Потом устал, думал отвязаться, да не учёл, что она ветку заговорила: как ни изгибался, как ни ловил - а не поймал. Ну, тут он - в рёв, лапками по воздуху молотит, обрывки проклятий, какие успел запомнить, выкрикивает: маленький же еще, что он там умеет... Но пару белок с дерева снесло, так и они еще - безобразие, кричат, что за воспитание, да мы заявление... Всё, надо как-то утрамбовывать спать - а как, если он уже совсем в разносе? Святая вода, конечно, припасена, но это ж совсем на крайний случай: мать всё-таки, что бы там всякие большедвухголовые ни писали, а жаль своего так наказывать. Привязалась хвостом рядышком, обняла (он, конечно, вырывается, да только от крепких материнских объятий никто ещё не уходил) и тихонечко, в четвёртое, самое маленькое, ушко шепчет: «Ой, не услышим, ой не увидим, ой, пропустим всё, ой, не напроказим...»
Он затих - кого, что, как?
«Забыл, лешонок, какой день сегодня? Какая ночь? Ох, что будет... Сил бы набраться... Зачем? Как же, одна она такая, купальская, чего только не случается! Страшного? Ну, и страшного тоже. Вот, про Потерянного - я тебе не рассказывала? Может, и его увидим. Только опасно это, прямо и не знаю, стоит ли тебе идти: ты ж сколько сил потерял, оравши... Если хорошо отдохнёшь - конечно, возьму. Потерянный? Ну, слушай.
Жила когда-то в нашем лесу ведьма. Красивая была - маленькая, коротконогая, мохнатая, глаза - как блюдца и настоящего болотного цвета. Лешие, все как один, влюблены в неё были, бесы проходу не давали, даже Водяной заглядывался, всё норовил в болото затянуть. А она - она не смотрела ни на кого. То ли наговорила что неправильно (учись хорошо, малыш), то ли кто из завистниц лягушкой несвежей накормил - только любила она одного человека. Имени его и не помнит уже никто, но рассказывают - каждый день он в лес приходил, сидел на полянке и ждал. А она, глупая, с утра зелье варила - нехорошее, ядовитое, приворотное. Сварит, поплачет - и пьёт. Ох, и плохо же ей от него было! А уж уродливая какая делалась! Вылитая женщина - бесшёрстная, белая, волосы, как солнце, а глаза - как дневное небо. Да, хвостатенький, любовь - страшная штука. Ну слушай дальше.
Приходила она к нему, и целый день они вместе проводили... Как - что делали? Ну там, играли, разговаривали... Да, как мы сейчас. Только однажды он ей и говорит:
- Не хочу так жить больше, не могу без тебя. Все сделаю, только чтоб уж навсегда вместе.
Ей бы тут и порвать все, уйти, забыть - нет, не может. Совсем от любви разум потеряла.
- Хорошо, - говорит, - любимый! Найду способ, через всё пройдем, а будем счастливы.
А было это как раз перед купальской ночью. Вот, встречаются они на следующий день, она и говорит ему:
- Есть, - говорит, - способ, как мне навсегда человеком остаться. Слышал ты когда-нибудь про цветок папоротника? Нет, не то, что он клады открывает - он еще и любящих соединить может. Только трудно тебе будет: всё надо сделать в точности, как я скажу, что бы ни происходило вокруг.
Он, конечно:
- Я, - говорит, - ради тебя - на край света, босиком...
- Не надо на край света. А, вот, босиком - это да, это придется. Сегодня, как стемнеет, придёшь на эту поляну, босой, глаза закроешь, три раза вокруг себя повернёшься - и иди, только глаз не открывай. Ничего не бойся: если твердо решил цветок сорвать, не оступишься, в дерево не врежешься, в болото не попадёшь. Как тысячу шагов сделаешь - остановись, протяни руку. Нащупаешь горячий стебель - рви, не слушай ничего, глаз не открывай и обратно беги! Отдашь его мне - я навсегда с тобой и останусь, такая, как сейчас.
Он все так и сделал - босиком, не чувствуя камней и сухих веток под ногами, прошёл по затихшему ночному лесу тысячу шагов... Конечно, ушастик, и мы, и бесы, и ведьмы - все за ним крались, только пока он горячий стебель не схватил, ни слова никто вымолвить не мог: такое заклятие. А, вот, как схватил! Заухал, захохотал, завыл Лес!
- Дурак, ты, дурак! Обманула тебя ведьма! Кабы посмотрел на Цветок, понял бы всё, всесильным бы стал, всевидящим! Клады бы все открылись, девушки все влюбились и ведьма бы еще с тобой навсегда осталась! Неси, неси ей свою силу - все потеряешь, ничего не найдешь!
Он сперва крепился, не открывал глаз, сильнее только стебель рвал. А как сорвал, чувствует - сила к нему необычайная пришла, и, вроде, даже сквозь закрытые глаза - такие сокровища видит! Такие тайны ему открываются! А Лес не унимается:
- Что же ты сам хочешь всё разрушить, счастье своё отдать! Один раз на Цветок взгляни - и весь мир твой!

Да не трясись ты, лапушонок: конечно, всё хорошо кончилось: не выдержал он, посмотрел на цветок. А тот ему в открытые глаза жарким огнем и полыхнул... и погас. И ведьма навсегда осталась прекрасной чёрной кривоногой ведьмой. А глупый человек ещё долго бродил, ослепший, по лесу, плакал и всё искал что-то. Потом пришли другие люди, нашли его, увели.
Только каждый год, уж не одну сотню лет, в ночь на Ивана Купалу, бродит по лесу босой человек, будто ищет что-то. А если кто заглянет ему в невидящие глаза - обожжёт болью красное пламя... Говорят, любовь... Да только - кто ж в нее верит?..
Ты меня слушаешь? Чудо ты мое... Спи...

Читает Алёна Мамина, звук - Марина Старчевская

Нет золотых самородков во времени прОжитом:
звездное поле - на мегапарсеки - прополото.
Небо над лужей осенней захныкало дождиком:
боги не будут возиться с породой без золота.
Блёсток подкинуть бы в кобальт - мерцающей россыпью,
млечным путём разукрасить медово да прянично,
пусть золотые созвездья букашками ползают,
а по тарелочке катится лунное яблочко,
чтоб заскучавшим богам заварить лета мятные...

Но самородков у времени нет даже краденых.
Осень оставит следы, словно бурые вмятины,
небо насыпет, крошась, мне за шиворот градины.

- Прозит! - Дьявол приподнял бокал и усмехнулся. - Ты хоть этой своей сладкой водички подлей... зануда.
Ангел вздохнул.
- Извини, враг... не могу больше. Давай лучше продолжим.
- Да надоело уже, - досадливо поморщился Дьявол. - Ни одного аргумента стоящего привести не можешь. Пить не хочешь. Играть не умеешь. Слушай... может, девочек?
Он гнусно подмигнул и стал, довольно ухмыляясь, наблюдать, как краснеет Ангел — до самых кончиков крыльев.
- Не надо... девочек... - Ангел мучительно пытался вернуть естественный цвет.
- Вот интересно, - злорадно продолжал Дьявол, - когда ты привыкнешь? Это ж сколько миллионов лет мы тут сидим, а ты каждый раз — как в первый! - И он довольно захохотал.
- Нельзя привыкать, - Ангел говорил грустно, но терпеливо, - привычка — начало согласия.
- Философ! - Дьявол выпил и стал задумчиво рассматривать пустой бокал. - Вот скажи, философ, вот ты говоришь — они достойны рая... И я бы согласился, попробовав некоторые из их вин... Но ты же видел, до чего они себя этим чудом доводят? И если б — только себя. Даже говорить не хочу. Нет, мои они. Давай уже закругляться. Надоело.
- А почему пьют? - быстро заговорил Ангел. - Слабые, нервные,больные... Куда ж им — еще и в геенну?
- А кто их заставляет быть слабыми? Пусть лечатся.
- Такими они сотворены,- Ангел печально улыбнулся. - Человек слаб.
- То есть, натворили брака, а теперь этим еще и оправдываетесь?- Дьявол засмеялся. - Брак — в топку! Сделаете что-нибудь достойное, заберете себе.
Ангел вздохнул.
- Ты же знаешь, мы старались. Не все получается сразу. Но они-то в этом не виноваты.
- Да уж... старались... Такое сочетания слабости, злобы, подлости, равнодушия с раздутым самомнением на дороге не валяется. - Дьявол довольно потянулся и закурил сигару. - Курить будешь? Кубинские!
- Благодарю, нет, - Ангел закашлялся и, одним отработанным движением, крылом разогнал дым.
- И ведь что странно, - развалясь и глядя на проплывающую в вышине Землю, рассуждал Дьявол, - ведь сотворили же что-то, более-менее приличное... ведь можете... А экспериментальный образец не уничтожили. Да еще и сделали его необходимым для продолжения рода. Это как, по-твоему, нормально?
- Приличное? - Ангел от волнения перестал дышать. - Враг мой! Ты сказал — «приличное»! Приличному в аду не место! Они — наши!
Засверкала молния, загремел гром, подтверждая.
- Тьфу ты, проклятье, - лениво ругнулся Дьявол, - достал... Ну, и что? Я всех экспериментальных заберу — твои приличные, что, согласятся в раю жить? Да они сами прибегут. Спасать. Утешать. Выкупать. Дуры. - Он оживился. - Вот, если — наоборот...
Тут он представил и содрогнулся.
- Нет уж... Они мне тут все разнесут, чтоб до вас добраться. Так что — бери! Все одно — все тут будут.
Он встал и потянулся.
- Копыта затекли. Слушай, устал я - давай прервемся лет на двести: спать охота. Все равно — впереди еще вечность... успеем!

Ангел летел домой, в Рай, и думал:
«Кое-чего добились сегодня, это неплохо. Только вот, боюсь я, нет у нас вечности... можем и не успеть... Первенец-то наш непредсказуемый, экспериментальный, в любой момент все взорвать может... глупый наш, недоделанный, любимый ребенок... ох, не успеем...»

2010 г.

Под сводом голос псалмы пропел,
и вечна каменная скамья -
а ты не слишком ли глуп и смел,
предпочитая сады камням?
В скрижали веры вонзил скобу:
без веры нервы - как тетива,
не ждут покои уютных бухт,
и путь без веры витиеват.
Но ждёт желанный и злой суккуб -
и смыслу здравому вновь в ущерб
предпочитаешь пунцовость губ
покою всех обжитых пещер.
Пророчит кары сулящий мир,
и голос вороново-картав,
от пресных истин сухих просвир
без очищенья горит гортань.
И от истерик истёртых букв
бежишь: нет проку от полумер...

Иди к суккубу, но не забудь -
Не жди. Не плачь. Не люби. Не верь.

Навечно разведённые мосты
Земля, кружась, за горизонтом скроет,
покорно корабли моих пустынь
меня оставят, растворяясь в зное.
Я буду увязать в песке, гореть,
чтоб срезать путь до райского подъезда -
пусть надо мной поставит Южный Крест
ночная остывающая бездна.

Как поцелуй, вода в горсти горька,
как нелюбовь, проклятый ветер крепок -
от золотой надёжности песка
я не сбегу к твоим неверным рекам.

Едва бреду, пустыней опалён,
и силуэт вдали зловеще клетчат...

Скамейка. Сквер. Мне солнце с неба льёт
расплавленное золото на плечи.

Поднят мост надо рвом -
обо мне не расскажут легенд,
трубадуры не сложат печальных, томительных песен.
Рябью - стаи ворон -
во дворах, на зубцах старых стен,
а на стенах живёт, их укрыв гобеленами, плесень.
Ветер в башнях скулит.
Замок - сколько столетий назад? -
не дождавшись спасенья, покинули люди и кони
и пропали вдали.
Бродят призраки сказок и правд
и углами щетинится тьма - в лабиринтах покоев.
На полах - пыль и сор,
из часовни не слышится звон.
Слишком долго и горько, и слишком привычно мне спится.
Камень твёрд, замок мёртв,
навсегда поднят мост надо рвом...

Уезжай, долгожданный - увы, опоздавший мой рыцарь.

Ты думаешь, что я совсем дурак -
растрепанной душой прижаться к полу,
открыть ознобу сухость острых сколов,
покорно ждать, поднявши белый флаг,
что ты, больной покорности в ответ,
потреплешь по загривку, мимоходом,
мою любовь, как псину без породы,
и убежишь беспечно? Вот уж нет.
Я взвою, переламывая грань,
от волка отделяющую хаски,
и псу, сходящему с ума без ласки,
перегрызу скулящую гортань.

Мой правый сапог - шалапут и герой:
он рвётся во все, братцы, лужи!
И всё норовит (хоть давно и с дырой),
поганец, забраться поглубже!

А левый сапог - никогда не блеснёт
начищенной лаковой кожей:
он очень застенчив и очень стеснён -
и жмёт потому невозможно.

Мы мокли и мёрзли, и еле ползли
сквозь грязи, дожди, снег и наледь -
ну как я их выброшу? Столько прошли...
Они же меня не бросали!

- СЛЕДУЮЩИЙ!
- Ох, и ни фига себе… правда, что ль, Врата… вот ведь, а не верил…
- ЗДРАВСТВУЙ, СМЕРТНЫЙ!
- Ну уже, похоже, бессмертный… да и здравствовать, вроде, поздновато – а вы, что, правда, Апостолы? Ну ни фига себе…
- НЕ ПРИДИРАЙСЯ К СЛОВАМ, ЧЕЛОВЕЧЕ! НЕ НА МИТИНГЕ!
- Не, ну я извиняюсь… Нервничаю немного… ну ёклмн…
- СМЕРТНЫЙ! ГОТОВ ЛИ ТЫ СДЕЛАТЬ ВЫБОР?
- Чего-то не понял… а что выбирать-то? Пусто тут – вот, Врата одни… ну вы еще… А это… извиняюсь… начальство ваше тоже тут?
- НЕ БОГОХУЛЬСТВУЙ!
- Не, ну я извиняюсь… первый раз все-таки… ёклмн…
- ГОТОВ ЛИ ТЫ СДЕЛАТЬ ВЫБОР МЕЖДУ РАЕМ И АДОМ, ГРЕШНИК?
- Не, ну ребята, ну вы простите – не понимаю я! Какой выбор? Сами же говорите – грешник…
- ВСЕ ВЫ -- ГРЕШНИКИ! ВСЕ ВЫБИРАЕТЕ – КТО ГДЕ ОСТАВШУЮСЯ ВЕЧНОСТЬ ПРОВЕДЕТ.
- Э-э-э… а что – разницы нет, что ли? Ну ни фига себе…
- ОБИЖАЕШЬ! РАЙ – ЭТО РАЙ. АНГЕЛЫ, КУЩИ, АМБРОЗИЯ, ИНСТРУМЕНТЫ РАЗНЫЕ МУЗЫКАЛЬНЫЕ… ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ И УДОВОЛЬСТВИЕ! СРАВНИЛ…
- Не, не понимаю… Если выбор есть – ад, значит, тоже….? Ну я извиняюсь, извиняюсь!
- НЕТ! АД – КАК ПОЛОЖЕНО: ОГОНЬ, ВЕЧНЫЕ МУКИ… ОБСЛУГА ТАМ, Я СКАЖУ – САДИСТЫ… ЛЮБЯТ, ЧЕРТИ, КУРАЖИТЬСЯ… ИНОГДА ТАКОЕ УЧУДЯТ – ОТСЮДА СЛЫШНО, КАК ГРЕШНИКИ ОРУТ…
- Ну так – не вопрос... Это ж кто туда согласиться… Рай, конечно!
- ДА… ЕСТЬ НЕНОРМАЛЬНЫЕ… МАЗОХИСТЫ…
- Не… Я – не мазохист. Давай, открывай Врата – посмотреть охота… Ну ёклмн… не ожидал….
- ПОДОЖДИ! ТЕБЕ ПОВЕЗЛО, СМЕРТНЫЙ! У НАС АКЦИЯ – ТЕБЕ ЕЩЕ БОНУС ПОЛОЖЕН: ОДНО ЖЕЛАНИЕ. ЧЕМ ХОЧЕШЬ ВЕЧНО В РАЮ НАСЛАЖДАТЬСЯ? ИЛИ – ОТ ЧЕГО ОТКАЖЕШЬСЯ? НЕКОТОРЫЕ, ЗНАЕШЬ, МУЗЫКУ НЕ ЛЮБЯТ, У ДРУГИХ НА АМБРОЗИЮ АЛЛЕРГИЯ – ПИВА ПРОСЯТ…
- Ну ни фига себе… Что угодно, что ли?
- ДА ПРАКТИЧЕСКИ. ОТ ВСТРЕЧАЮЩЕГО ТОЛЬКО ОТКАЗЫВАТЬСЯ НЕЛЬЗЯ.
- А это еще что? Встречающий? Типа, гид, что ли?
- ДА НЕТ… ЗА ВРАТАМИ КАЖДОГО КТО-ТО ДОЛЖЕН ВСТРЕТИТЬ – КОГО КТО. О! ВОН, ТВОЕГО ВИЖУ… УТИ-ПУТИ , МОХНАТЕНЬКИЙ… МЯВЧИТ…
- Кто мявчит?
- ДА КОТЕНОК… КИСА-КИСА! ХОРОШЕНЬКИЙ МОЙ, МАЛЕНЬКИЙ… ШЕЙКА ТОЛЬКО СВЕРНУТА ЧУТОК…
- Шейка? Господи, серый, что ли… не может быть… я ж забыл уже… зачем вы… да я же пьян был… горе же у меня было… я ж не соображал ничего….я же не хотел! Я бы никогда! Плохо мне было, больно! А он! А этот!!!
- ДА НЕ КРИЧИ ТЫ! ЗНАЕМ. ВСЕ ПОНИМАЕМ – ТЕБЕ ПЛОХО БЫЛО. А ЭТОТ – ПОИГРАТЬ, ВИДИШЬ ЛИ, ЗАХОТЕЛ… ПОПАЛ ПОД ГОРЯЧУЮ РУКУ. ПРЕКРАТИ ИСТЕРИКУ.
- Да я ж, когда утром проснулся… когда увидел… Господи, да он же мне каждую ночь потом снился сколько лет! Да что же это?!
- НУ НЕ РЫДАЙ, НЕ РЫДАЙ… СНИТЬСЯ – ЭТО ДА… ЭТО И ТУТ… Э-Э-Э-Э! СТОЙ! ТЫ КУДА?
- В а-а-а-а-а-а-а-а-а-ад!!!

…
- СЛУШАЙ, ПЕТЯ… ОНИ, ЧТО – ВСЕ НЕНОРМАЛЬНЫЕ? МЫ Ж ТАК ОПЯТЬ БЕЗ ПЛАНА ОСТАНЕМСЯ…

- ДА, ВОТ, САМ ДУМАЮ – КАК НА ПЛАНЕРКЕ ОТДУВАТЬСЯ… ДЬЯВОЛ ПРОКЛЯТУЩИЙ ОПЯТЬ СКАЛИТЬСЯ БУДЕТ… ДАВАЙ, ПАШ, ЗОВИ, КТО ТАМ ДАЛЬШЕ ПО СПИСКУ, МОЖЕТ, И ПОВЕЗЕТ ЕЩЕ…

- СЛЕДУЮЩИЙ!

2010

Я могу полунамёком,
отразив лишь локон... локоть...
бликом в полуночных окнах -
чью-то боль разбередить.
Надоело... Может, старость?
Мне бы солнца луч янтарный
ухватить - одним ударом
расколоть зеркальный диск.

Отдохнуть в росе травинок
бледной лунной половиной,
гулкой задрожать лавиной
в зазеркалье колких льдин
и присыпать звёздным сором
перевёрнутые горы,
сердце глубины озёрной
ледниками остудив.

И умчаться в море. Мне бы
разлететься пенным гребнем
и всю ночь смотреться в небо
тенью млечного пути,
и сверкать, лишь солнце встанет...
В шуме ветра, в птичьем гаме -
разбивать волной о камни
отраженья атлантид.

Месяц ножик из тумана
достаёт ночным кошмаром
и вскрывает банку свежих,
но зодиакальных, рыб,
и подвесив над домами
развесёлый лунный шарик,
угощает месяц нежить
лысой ведьмовской горы.
Улечу туда и даже
превращусь в одну из фурий,
сбросивших дневное иго,
от тоски сбежавших в лес,
ставших нечистью однажды -
кто от страха, кто от дури -
я станцую с ними джигу
или ритуальный дэнс.
Ты попался в плен дивану,
захлебнулся дымной взвесью,
и в пивную тянут раки
мелких муторных рутин -
я приду к тебе незваной
в час, когда вскрывает месяц
(как консервный ножик - банки)
вены млечного пути...

Четвёртый час. Ноль-ноль промилле.
Всю ночь наматываю мили.
К утру химеры сложат крылья,
львы сменят лапу на мяче.
Атланты с мышцами из стали
небесный свод держать устали -
немного горизонт завален,
качаясь на одном плече.
У неба вид слегка помятый
и мой не лучше. Чаю с мятой
налить - по чашечке на брата?
Но небо хмурится - ну, вот...
Его, видать, необычайно
достала ночь с её свечами,
слезами... я тут, с этим чаем...
Конечно, небо устаёт.
Расчерченное проводами
срывается со шпилей зданий,
уходит ввысь. Уже светает
и в полусумраке сыром
застыли кони и гаргульи.
Въезжает день в трамвайном гуле -
атланты горизонт вернули
и разевает пасть метро.