В объектив
Наверное, никому не надо объяснять, как чувствует себя вполне нормальный человек, в обычной своей жизни не слишком нервный, особой чувствительностью не отличающийся, способный даже адекватно ответить в метро в час пик, когда на него, застывшего и несчастного, нацелено дуло объектива. Ещё не появилось утомлённой снисходительности в голосе мучителя, стоящего по другую сторону ненавистного фотоаппарата, ещё глаза не остекленели в отчаянной попытке не моргнуть в самый ответственный момент, а в голове уже отчётливо рисуется очередной шедевр, который в ближайшее время украсит документ страдальца. Пытаясь сохранить лицо, он растягивает губы в кривоватой ухмылке и в ласковом «не надо улыбаться» явственно слышит высокомерное и ещё больше пугающее презрение истинного художника, нелепой случайностью занесённого в это фотоателье и измученного толпами уродцев, мечтающих хоть раз в жизни увидеть на фотографии своё лицо, а не посмертную маску Квазимодо.
Открою, однако, тайну: есть среди нас необыкновенные люди, совершенно спокойно ко всему таинству, связанному с получением фото на документы, относящиеся. Они раскованы и спокойны, на пыточный табурет садятся, как на трон, а получая свой портрет, даже и не смотрят особо на него: им нечего бояться. Их любит камера, их любят фотографы. Такие люди называются «фотогеничными».
Алекс был фотогеничен. Кристина смотрела на него в объектив и думала, что сегодня она, к счастью, надела свой шикарный красный кашемировый джемпер и что такой случай упускать нельзя. Она тоже была фотогенична - и разве это не сама Судьба, что в огромном городе он зашёл именно в её ателье, чтобы сделать фотографию на визу. Обычно процесс занимает всего несколько минут, но сейчас торопиться было нельзя. Поэтому девушка успела угостить Алекса кофе под предлогом того, что обрабатываются предыдущие заказы. Ну и что, что кроме них двоих, в ателье никого не было — зато была вечно закрытая вторая дверь в каморке, которая гордо именовалась «студией». Если очень сильно захотеть (а Кристина очень сильно хотела познакомиться поближе), вполне можно поверить, что за этой дверью работает ещё кто-то.
Стоит ли осуждать двадцатидвухлетнюю девушку, сумевшую выбраться из крошечного южного городка, в котором жизнь начинается в июне, бурлит четыре месяца, дразня искушениями, и тихо угасает к октябрю, за невинную ложь, целью которой является такое простое и, увы, не всегда достижимое счастье: приходить вечером не в одинокую дешёвую съёмную комнату, а домой, где ждут тебя и есть, кого ждать тебе. Давайте будем честны: разве не подозреваем мы за скупыми словами истории Адама и Евы драму куда большего масштаба, в которой змею было отведена всего лишь мелкая роль статиста, прикрученного ловкими ручками Евы к дереву и послушно повторяющего за ней текст?
А Кристина справлялась без массовки. Они с Алексом уже были на «ты», уже обсудили питерские завораживающие перспективы улиц и замораживающую душу морось, уже сравнили цвет любимого им Средиземного и покинутого ею Чёрного морей, и надо было наносить последний - мягкий, кошачий, но точный удар.
- Всё-таки ты удивительно фотогеничен. Смотрю на тебя, что так, что в камеру — великолепно. Жаль, что Чёрное море тебя не прельщает... Ну, всё, посиди, сейчас сделаю снимки. А то приезжай: я через неделю еду домой: сезон там, подработаю и в сентябре опять сюда.
- Ты меня в гости зовёшь, что ли?
- А почему бы нет? Приморская дом один, квартира шесть. Какие я снимки с тобой сделаю... я ж там училась, все самые эффектные места знаю. Вон, смотри, на стенке — это всё мои работы.
- Ничего так... впечатляет. Только эту, лопоухую, здесь снимала.
- Нет, тоже там. Это соседка моя: портрет у меня в комнате в прошлом году сделан, свет училась ставить. Вот уж намучилась: у неё нос длинный, это плюс к ушам.
Алекс усмехнулся.
- Что ж ты её в модели взяла?
- Да жалко было. Она тогда только вернулась — раньше меня в Питер свалила, только не потянула. И без денег, и беременная. Да бог с ней. Вот твои фотографии. Как насчёт приехать? Или давай, вообще, вместе махнём?
- Посмотрим, - засмеялся Алекс, помахал рукой и... ушёл.
Кристина бы очень расстроилась, если бы не одна маленькая деталь: он забыл фотографии. Она аккуратно запечатали их в конверт и, улыбаясь как Джоконда, положила себе в сумочку. Значит, вернётся. Пусть пока ещё не к ней, пусть просто потому, что визу к любимому морю делать надо. Но вернётся.
Алекс вернулся, но только в сентябре. Они пришли вдвоём и с ребёнком, и принесли огромный букет цветов. Кристина смотрела в объектив и думала, что совершенно они друг другу не подходят: он такой фотогеничный, а она — лопоухая и с длинным носом. Но Кристина была девушкой доброй, да и не было это для неё таким уж большим сюрпризом: каких историй она только не наслушалась дома, в маленьком приморском городке. Как появился неизвестный принц у дверей соседки, как стучал и грозил выломать дверь, как ругался и обзывал дурой. И как, всё-таки, увёз её и ребёнка в неведомые края.
А двадцать два года — это ещё не одинокая старость, это всё ещё впереди, тем более для девушки, которая постепенно учится видеть лица не только в объектив.
Непогода - осень - куришь... (С)
Суров Афанасий Афанасьевич, всякий читающий знает это, но суров не холодной какой-нибудь, утомляющей, эгоистической суровостью, а, как давний приятель мой, человек начитанный и по этой причине, можно даже сказать, благонадёжный, говорил - нежной суровостью печального исстрадавшегося сердца суров. И тот же самый приятель, имя которого не стану упоминать здесь, ибо зачем оно, имя, не о приятеле же рассказ, а об Афанасии Афанасьевиче, так вот говорил мой приятель, что суровость эта от многих чувствований и знаний, простому смертному недоступных, проистекает. Спорить не буду, ни к чему это, да и что за радость в том для славных людей, не одну кружку тёмного, как жгучие глаза какой-нибудь смешливой проказницы, пива вместе употребивших, да не просто выпивших, как басурмане какие, а под селёдочку с картошечкой, под долгие разговоры — зачем уже спорить, даже и странно было бы. Но надобно заметить, чувствования Афанасий Афанасьевич любил описывать понятно, без затей новомодных, так что даже и я, сильно в них не разбирающийся по причине некоторой ленивости ума, слушать его любил. Вот, помню, осень — слякотная серость за окном мокрыми лапами всё обхватила, небо тяжёлым пузом своим деревья пригнуло, листья, какие не успели ещё облететь, от холода трясутся, чернеют, корёжатся; добрые люди по домам сидят, одна только собака беспризорная уныло бредёт куда-то. Непогода, что тут ещё скажешь. Афанасий же Афанасьевич и того не говорит, молчит весь день, папиросы одну за другой курит, на вопросы не отвечает; книжку рядом с собой положил, а не читает. Я уж измучился весь, чаю, как какой-нибудь индус, которому и делать-то, кроме как чай пить, нечего, на год вперёд нахлебался, а мне только часы, нахально так, словно щелчками по носу, отвечают.
- Афанасий Афанасьевич, - не выдерживаю я наконец, - может, зря я к тебе с приветом пришёл, может, пора уж калоши надеть да за той собакой в дождь побрести, авось встретим кого, загуляем, на погодное безобразие не глядя.
Он ложечкой в стакане позвенел, на ленивый, засыпающий уже, с редкими голубыми всполохами огонь в камине поглядел и говорит со вздохом:
- Да мёрзну я что-то, Иван Иванович, стынет внутри, вроде как - у сердца стынет. И всё чертовщина какая-то в голову лезет. Туда лезет, а обратно, как ни пихаю её, как ни уговариваю, не вылезает.
И снова замолчал. Я ему чайку горячего подлил, поленья в камине поворошил; хотел было посуду помыть, но постеснялся. Пальто надел, калоши — они рядом с его калошами, конечно, ерунда, подделка китайская, но постояли, тоже есть о чём приятно вспомнить; и откланялся.
Шёл по пустым, промозглым, будто тряпкой грязной завешенным улицам и спрашивал себя — а пьёт ли он мной налитый чай или всё сидит неподвижно и курит?
Суровый он человек - Афанасий Афанасьевич.
Девушка пела в церковном хоре... (с)
Когда в серверной затерялся третий системщик, все поняли, что дело попахивает чертовщиной.
- Батюшку надо звать, Владимир Николаевич, - твёрдо сказала Варвара Федоровна, его бессменная вот уже восемь лет секретарша, незаменимая не по причине длинных ног или умения варить кофе (ни тем, ни другим она похвастаться не могла), а из-за редкого сочетания практичности и трудоспособности.
Нарычав на испуганно шепчущихся в курилке сотрудников и под страхом увольнения приказав хранить все в тайне от бухгалтерии, он надел пиджак, снятый из-за начинающейся уже жары, с которой не справлялись кондиционеры, и в сопровождении Варвары вышел из бизнес-центра.
Крошечная церквушка на бывшем пустыре за парковкой была прохладна, темна и почти пуста - только старуха в чёрном и с неприветливым лицом, продающая свечки и три женщины, слаженно подпевающие батюшке, ведущему службу.
- Подождем, - сказала Варвара, - недолго осталось И она начала, без перерыва крестясь, подпевать хору, почему-то басом.
Владимир Николаевич, чувствуя себя несколько скованно, попытался вжаться в угол, чуть не уронил горящую свечу и замер, надеясь, что этого никто не заметил.
Хор пел что-то печальное, но глядя на самою молоденькую из поющих, чье лицо было повернуто в профиль, хотелось верить, что все ещё наладится. Она, единственная из всех, была в светлом летнем платье и с лёгкой светлой же косынкой на голове, и потому, когда дверь открылась и с шумом машин в церковь ворвался солнечный луч, ему показалось, что вся её фигурка засветилась. Но дверь закрылась, снова стало тёмно, а Варвара вдруг схватила его за руку и зашептала: "Ой, смотрите, плачет, плачет младенец-то, не найдутся, видно..." При этом она смотрела куда-то вверх и глаза у неё были безумные.
Владимир Николаевич, неловко крестясь, бросился к выходу. Свет! Он почти бегом добрался до офиса, роняя предметы и ругаясь, отыскал ключи от щитка, припрятанные по требованию ещё первого системщика (обещавшего отдать на растерзание бухгалтершам любого, кто вырубит электричество в серверной в рабочее время), ещё раз перекрестился, открыл щиток и опустил рубильник. Мгновение стояла тишина. Потом дверь бухгалтерии распахнулась и, страшно и неотвратимо, как электричка, с воем "Банк-клиент!", к серверной промчалась главбух, а оттуда - о, чудо! - вылетеле все три системщика - небритые, помятые, пахнущие пивом и кричащие нечто невразумительное, вроде "оно не должно было работать, но оно работало, а теперь из-за какого-то идиота мы не узнаем..."
- Варвара Федоровна, - сурово сказал Владимир Николаевич появившейся запыхавшейся секретарше, - разберитесь тут.
И исчез в кабинете.
