Это было на горе, высоко над Иерусалимом, и стояло там только одно дерево, кривое, измученное ветром, рвущим его со всех сторон, полузасохшее. Одну из своих обломанных кривых ветвей оно протянуло к Иерусалиму, как бы благословляя его или чем-то угрожая, и ее избрал Иуда для того, чтобы сделать на ней петлю."
Леонид Андреев, "Иуда Искариот"

Не очищает свежесть дождей пролитых
красного страха, рвущегося внутри:
я не забыл - ни на день - предсмертный хрип,
ни на мгновение - муку немой молитвы.
Я изнемог от веры того, кто подл
правдой любви к другому - кто чист и светел...
В гулком ущелье в ужасе жмётся ветер,
прежде качавший тело, как страшный плод.
Вновь наползает ненависть - тенью длинной
с башни Давида, Яффских ворот и крыш,
зло - невозможным холодом с той горы,
что, не мигая, вечно смотрела в спину.
Мне не забыть ни дрожи, ни впалых щёк,
рваной одежды, ссадин в её прорехах...
Снова и снова страшно доносит эхо
шёпот, как всхлип - "проклятая, ты ещё..."
Но Всепрощающий полной карает мерой:
не обернувшись, молча плывёт в закат
ласковый лик в белеющих облаках -
Он не поверил. Он никогда не верил.

------
* Багрянник или церсис называют ещё Иудиным деревом, так как по некоторым легендам, именно на нём повесился Иуда.

Я здесь живу – словно набело на листе
кто-то пишет болью моей и моей виной,
и я говорю Ему – Господи, не давай мне тем,
а Он говорит – раздай дома свои и иди за мной,
забудь, говорит, то, что дорого – и смотри,
как в пустоте проклюнутся травинки вер...
А у меня – ничего, кроме моих вериг,
страха и ожидания новых потерь.

Господи, говорю, так ведь – один неликвид,
какие дома, дрожу в лабиринте сот,
избавь меня лучше от этой проклятой любви:
я без неё стал бы крепок в вере и невесом.
Не отвечает... Видно, решить нелегко –
то ли учить ещё, то ли стереть с листа.
Думаю – Он ведь не обжигал горшков,
сразу взялся за сложное, поэтому всё не так.

А приходит ещё другой и хлопает по плечу,
говорит – мне с изнанки видно все нитки и узелки,
да и молитвы я слышу не хуже Того ничуть,
айда со мной, и станут строки твои легки.

Холодно мне от слов его, слаб я и сир,
северным ветром сдувает с обетованных рук.
Держи меня, я птица Твоя, из малых сих,
дай мне верой согреться, зазимовать на юге...

Я пропадал в безвременье зимы,
Старее становясь, но не мудрее,
У бога новый день просил взаймы
В надежде встретить ту, что жизнь согреет.

Когда она пришла – моя Лилит,
Огонь и холод в образе едином –
Её слова меня кострами жгли
И осыпались в память звоном льдинок.

Она смеялась и рвалась из рук –
И я, прозрев, разбил мечту пустую.
Я навсегда поверил, что вокруг
Метели одичалые лютуют.

Теперь мой бог не слушает молитв:
Он плачет над осколками Лилит.

Я здесь живу... такие времена,
такие сквозняки, такие птицы -
летят насквозь, по проводам и над,
не отражаясь в зеркалах и снах,
листая дни и лица.

По имени безликих не назвать,
не вызвать из забвения и прели -
в запале бить стараясь наповал,
мы научились убивать слова
и потеряли время.

Перекатив по полю пёстрый ком
ненужных сожалений и отметин,
теряюсь, бесприютный и нагой,
среди теней... бесстрастно и легко
меня пронзает ветер.

Мой призрак, перелистанный - понур,
дрожит и тает, забиваясь в угол...
А время не стремится в вышину:
торопится опасть и отдохнуть,
зазимовать на юге.

Я здесь живу - без вины виноватый цып,
мне дело шьют, потому что прожарен плохо:
ведь все вокруг признают лишь величье цифр,
а мелким птахам - табак... остаётся - сдохнуть.

Намедни брёл по Фонтанке, где дух чижа
и тушка в бронзе (не пьёт, прощелыга, больше).
Мы все там будем, но, всё же, безумно жаль:
был вольный птиц, а теперь - лишь мишень для грошей.

Какие песни слагал, выпив рюмку-две!
Какое пламя горело в певце под мухой!
А нынче ценится только металл и вес...
Одно названье - ни слов, ни пера, ни пуха.

Ему монетку я бросил - и денег нет.
Прописки нет... даже паспорта нет пичуге!
А я же гений! Хочу, как пристало мне,
стихом проститься - и зазимовать на юге.

Когда я был моложе во сто крат,
Когда вокруг все были вечно живы,
Заплечный ангел, солнечный собрат,
Мне в ухо пел весёлые мотивы.

Потом, когда я плакал от тоски,
Мой повзрослевший белый ангел зимний,
Молился, чтобы стали дни легки,
И, утешая, пел псалмы и гимны.

Мы больше не ведём потерям счёт:
Он изменился, я устал от сказок.
Не знаю даже, здесь ли он ещё,
Ушёл ли он, когда я отрекался.

Но не поёт мне больше ни о чём
Ненастный ангел за моим плечом.

Ты безупречен мягкостью манер -
Совсем не то, что джентльмен удачи,
Почти что лорд, всегда для всех пример:
Ведь, Майкл, ты - джентльмен, а это - значит!

И если кто придёт, но не с добром,
Его - пошлёшь в нокаут, не - ударишь:
Ведь он, как всякий сброд, - тебе не бро,
Тамбовский волк, опять же, - не товарищ.

Ты никогда не рубишь сгоряча,
Бестрепетно по всем счетам ты платишь,
И к леди, что с косой зайдёт на чай,
Достойно выйдешь в бархатом халате.

А спросит Пётр:
- Что есть и жизнь, и смерть?
- Овсянка, сэр, - бестрепетно ответь.

В болоте дрожит умирающий лик*.
над ним наклонился сияющий лук -
и месяц издал негодующий крик:
не видно нигде умирающих рук!

В болоте дрожит умирающий хвост,
возносится к небу мучительный стон...
И кто этот хвост на болото принёс?
И где остальное бесхвостое кто?

У этих болот неприятная жизнь :
какие-то части всё время в них мрут.
Ты крепче свои причиндалы держи,
когда по болоту проходит маршрут.

* Константин Бальмонт

Он больше Буки и страшней, чем Морра,
и может, тяжелей борца сумо -
когда выскакивает вдруг из коридора.
Зовётся Зауглаускисом он.

Гроза портьер и истребитель тапок -
за каждым креслом, шкафом и углом.
Ка-а-ак зарычит! И ну - скорее драпать,
роняя по пути фарфор-стекло.

Эстет и ненавистник длинных платьев -
чтоб все носились строго неглиже,
пугает диким воем под кроватью
неосторожно задремавших жертв.

...Умаялся свирепым быть и лютым.
Колышется без страха кисея.
Мы вместе в кресле и молчим уютно -
усталый Зауглаускис и я.

СД-371
2015?

За супом, старательно переперчёным,
чтобы отбить вкус дешёвого хека,
промороженные до печёнок,
ничьи, никчёмные, чёрные
приходят человеки.

Леночка по средам - на раздаче,
она никого не обидит укором,
никогда при них не заплачет,
улыбается, шутит - а как иначе:
Леночке давно за сорок.

Её служение - кормить бездомных,
смотреть в испитые, больные лица,
знать - от разговоров не будет толку:
и эти в темноте переулков утонут,
сказав: "Спасибо, сестрица"

А дома, как ребёнок сложив ладошки,
она шепчет богу, что это - такая мука...
Леночка долго не может проглотить ни крошки.
Леночка никогда не кормит бездомных собак и кошек,
за что сердобольная соседка зовёт её сукой.

Мы не бежали - жили на бегу,
сбегали в чудо, никого не слушав,
и бурно возмущались трём "ку-ку"
отмеренным задумчивой кукушкой.
Но замедлялись, веры и любви
не выдержав, а звонкость душ утратив,
и каждый стал достойно-деловит
и тихо повзрослел, и буйно спятил -
забыв, что мир стоит на трёх китах,
поверив в красоту научных данных.
Я зря кричал, что всё не так, не так...
Что мне не видно неба за крестами -
скорбя, глядели лики на меня,
пронзительной тоской сбивали с мысли,
и кто-то высший, радостно поняв,
что он не всемогущ, тихонько смылся,
а мне оставил время "никогда"
и под ногой хрустящие осколки,
и скорый путь по небу до гнезда
кукушки, прохрипевшей: "Всё... нисколько"...

Орга'ны чёрных дыр забацали "Разлуку" -
сигналы шлют.
Создатель, протяни клешню-копыто-руку -
ослабь петлю.
Со дна небес нам принесла сквозняк пиранья,
на тучи всплыв -
сквозь дыры веток чешую мне в мозг роняя,
грызёт стволы.
И, медленный, стекает яд от солнца-фугу
и горло жжёт,
а мы - чужие рептилоиды друг другу,
и мир чужой -
щетинистый холодный беспросветный,
чужой внутри...
Последний день... последним днём последним летом -
последний крик.

А физик всё лежит, не ходит,
Не ходит физик и лежит.

Даниил Хармс
-------------------------------------

Печальный физик на газоне
лежит уже который день -
он под дождём и солнцем знойным,
под плач старух и смех детей,
лежит, не двигаясь, красивый
и умный (по глазам видать)
и кориолисову силу
считает, вспоминая мать.
Помочь подняться попросил бы,
но не решается - а ну
как центробежной силы сила
его закинет на луну?
Считает в умопомраченье
и проклинает кутежи:
земли почувствовав вращение
упал - и вот теперь лежит...

"уходи - грядёт пора темноты,
не клади мне на ладони цветы"
© Мартиэль

не уходи, я не вижу раскрытых страниц
нет ничего между строк, только тень от руки
чёрные бабочки стайками с каждой строки
тёмные ночи меняют на тёмные дни

не уходи, не смотри в пустоту за плечом
нет заклинаний, готовых вспороть тишину
красные капли цветами с ладони вспорхнут
тёмное время сквозь вдох, не щадя, потечёт

не уходи не кричу не пишу не судьба
выловить бабочек строчек, затёртых до дыр
дворник сегодня в ударе - замёл все следы
крылышки букв тихо падают в мусорный бак

... вдруг понял - я устал бежать, брести и падать,
взрываю облака, лечу цветной петардой,
лечу себе, молчу, ни слова не промолвлю,
как птица какаду живущая на воле,
как карлсон, нетопырь, архангелы и иже,
как мартин над крестом, фанера над парижем,
я пролетаю свет, я пролетаю темень,
а рядом - злобный хрен, а может, бледный демон,
выводит кренделя, частит победный танец,
а я в ответ молчу и просто пролетаю,
и вижу, что земля блином загнулась к краю,
но мне уже плевать, плюю и пролетаю
над речкой, над тропой, качелями у дома,
над жизнью...
где-то там меня не ждут, не помнят...

Хорошая проза подобна айсбергу,
семь восьмых которого скрыто под водой.
/Э.Хемингуэй/


Дотошных туристов сюда не заводит гид:
это кафе для гуляющих и влюблённых.
В нём чисто и чинно, и правила здесь строги.
Но нищей за столиком лично приносит Агиль
восемь кусочков хлеба и чашку бульона.

Радостная толпа мимо окна течёт -
селфи с Исакием... императором... бесхозной псиной...
Скажет Агиль старухе: "Ещё горячо".
На чей-то вопрос неловко пожмёт плечом:
"Она говорила - её назвали Анастасией".

Руки дрожат: может, тремор прожитых лет,
а может, и сумасшествие или голод -
белой салфеткой она вытирает пятно на столе,
в розово-синюю собирает оставшийся хлеб,
кивает царственно в никуда, выходит в город

и пропадает в серо-белёсом коротком дне,
крепко розово-синий кулёк сжимая.
Если спросить про хлеб, зачем он ей -
может, на ужин или кормить голубей?
Агиль улыбнётся: "Она говорила, что это маме".

К ночи, когда потемнеет нарядный Спас -
схлынут весёлые толпы: время отлива.
Там, где цветы почти скрывают от глаз
"Граждане! При артобстреле... эта... опас..." -
крошки и корки хлеба лежат сиротливо.

Голубь шагает к оставшемуся куску -
топчет обрывки салфетки - розово-синей.
Город скрытых течений на сантименты скуп,
но в глубине он запишет ещё строку:
"Она говорила - её назвали Анастасией".

беда беда раскрыта в небо дверь
швейцар у двери важен и услужлив
и гуси-лебеди уже стремятся вверх
последним шагом задевая лужи
вода вода смерзается в хрусталь
все линии внизу вскрывая лаком
я молча за крыло держусь устав
тебе кричать что бесполезно плакать
беги беги по скользким площадям
плутай среди чужих домов-торосов
распугивай замёрзших лебедят
ещё до осознанья не доросших
потом забудь и никому не верь
я никому не стану больше братом

швейцар за мной закроет плотно дверь
и не вернутся лебеди обратно

Тепло согрело землю влажную,
Разлился свет, как молоко,
Когда с достоинством и важностью
Взошёл над миром рыжий кот.

Себя почувствовали лишними
Ночные тусклые огни,
А он вышагивал над крышами,
Направив гордо хвост в зенит.

Ночные мыши-звёзды, сытые,
На ус наматывая сны,
На край земли гурьбой осыпались,
Оставив дольку от луны.

Бедняжка покачалась, бледная,
Подсвеченная бирюзой,
Пришла в себя и, глядя преданно,
Свалилась вниз - за горизонт.

Погон из яркой тёплой шерсти я,
Гордясь, поправил на плече,
А рыжий кот по небу шествовал -
И я, равняясь, отдал честь.

Качаются от ветра города,
столбы, деревья, брошенные гнёзда,
прогорклое урочище пруда
с кусочком хлеба, что был уткам роздан.

И наступивший век,
как подворотня немощно-безликий.

За утомлённой впалостью окон

Наталья Матвеева Качаются
http://litset.ru/publ/10-1-0-51131

Укачавшийся

В мозгу качаются и Лермонтов, и Фет,
Гайнан на досках и в карете Чацкий...
Качается во мне большой поэт -
Но всё никак не может раскачаться.
К качаньям мир поэзии привык,
Без них не продержался бы и часа:
Качалось всё - крапива и ковыль,
Сосна и перья... Сам Куприн качался!
Но как Куприн качаться я не смог:
Ведь он - прозаик, я ж хочу в поэты.
Вот, например, качается БальмОнт -
И тень его качается при этом!

...Качается поэт, его тошнит,
И с ним меня: качаемся мы хором,
А возле нас качаются огни,
Столбы, дома и весь любимый город -
То прямо-несгибаем, как проспект,
То немощно-безлик, как подворотня...
Нас укачает... Вместе, недопев,
Мы упадём... Поэта похоронят.

Ночь припадёт ко впалому окну
И зарыдает, не оставив шанса
В печальной мгле от качки отдохнуть,
И унесёт - в хрустальный гроб - качаться...

____________________
Для желающих, сноски вместо эпиграфов :)))

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь...
(Лермонтов)

У плетня заросшая крапива
Обрядилась ярким перламутром
И, качаясь, шепчет шаловливо...
(Есенин)

Перед ним во мгле печальной
Гроб качается хрустальный
(Пушкин)

И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу
(Блок)

Вся в огне, в сияньи изумрудном,
Над водой качается жар-птица...

И тысячи висящих надо мною
Качаются душистых опахал.
(Фет)

Точно призрак умирающий,
На степи ковыль качается...

Только тень моя качается едва
Над глубокой зачарованной водой.
(Бальмонт)

Как качает! Фу, как гадко!
Ни покоя, ни порядка!
То налево валит с ног,
То кладет на правый бок.
(Гёте/Пастернак)

Когда он пришел домой, то застал Гайнана в его темном чулане перед бюстом Пушкина. Великий поэт был весь вымазан маслом, и горевшая перед ним свеча бросала глянцевитые пятна на нос, на толстые губы и на жилистую шею. Сам же Гайнан, сидя по-турецки на трех досках, заменявших ему кровать, качался взад и вперед и бормотал нараспев что-то тягучее и монолитное.
(Куприн)

Взывал напрасно менестрель к толпе -
Не увлекайтесь разрушеньем мира!
Народ спешил - кричал, ругался, пел -
Взять почту, телеграф и палантиры.
Всех, кто не с нами/с ними (не народ)
Смели - и эльфов, и людей, и орков.
Развоплотился к чёрту Саурон,
А хоббиты, дрожа, забились в норки.
Приговорили энтов: на гробы
Для чуждых элементов расписали
И приказали всем наутро быть
С вещами и гвоздями на вокзале.
Наращивал отвисшие бока
Старик-вампир, питающийся болью,
Похаживал по трактам таракан
И золото для брюха брал разбоем.

И лишь в пещере Фродо Арахнид
(Из австралийских Бэггинсов) не плакал.
Он, изгнанный, влачил печально дни
И проклинал свою девятилапость.
Проникся он до кончика хвоста,
Забыл от возмущения все хвори,
Простил нам всем обиды и восстал,
Поклявшись миру мир вернуть с лихвою.
Бродяга-собутыльник нагадал,
Напели чайки, начитали скальды:
Искать собор старинный - Нотырдам,
И в нём спросить гаргулью Эсмеральду,
Дождаться - и химеры вниз сползут,
Взовьётся Квазимодо над амвоном -
Они науськают свою шайтан-козу
На супостатов, то есть гегемонов.

Расказчик притомился и поник,
Глаголом до печёнок всё расплавив:
Ведь тут, пардон, ещё шестьсот страниц
О доблестях, о подвигах, о славе....
Забудем до поры, а Бог простит.
Все счастливы - и чудища, и люди.

И плачет лишь поэт: как ни крути,
Гавроша не вернуть... И Феб не любит...

***
Скок, скок, перепёлочка по листу -
Белому, как моя душа, чистому,
Вне сознанья чудится перестук -
Птицы забавляются мыслями...
Хоть не верю мороку - в горле ком,
Накрошу всем сладкое печево,
Вот ворона, стерва, идёт бочком,
Нагло смотрит, дёргает плечиком,
Край души хватает и тянет в тень,
И пророчит криками резкими.
Чертят иероглифы на листе
Птичьи лапы - чёрные крестики.

***
Всю ночь за моим плечом
Что-то птицы врут,
В стихах неурядица
Только сгущает мглу,
У морока птичий зрачок,
будто чёрный круг -
Блестит, расширяется,
Тянет как омут, вглубь.

Становится воздух прян
И тягуч, как мёд,
Ворона ко мнЕ летит -
Тянет во тьме блесну,
Опять издеваться, дрянь,
За собой зовёт -
Ударить нет смелости,
Гордости нет шагнуть.

***
Речной серпантин убегает, земля парит,
Безмолвное солнце сожгло даже птичий крик,
В лодчонке - естественно - вредный седой старик,
Я вновь провалилась в мерцающий омут.
На небе ни видно проклятых весёлых птиц,
Язвительный смех за плечом так некстати стих,
И мне бы проснуться, и мне бы в себя прийти,
Да только не знаю дорогу к дому.

Спускаюсь привычно к реке и машу рукой.
Идти к старику неприятно, но так легко.
И он усмехается, чисто - довольный кот,
А солнце сжигает, совсем не грея.
Лодчонка потонет вот-вот, ей пора на слом,
Старик надоел, но зато он совсем не злой:
Приветливо шляпой махнув, запустил веслом:
Меня отправляет в себя...
Что ж, ещё не время.

Не замечая, мечты, как ножи, мы правили:
взгляд твой по-братски неотвратим и страшен.
Хочешь, я буду твоим незабвенным Авелем,
режущим горло облачному барашку?
Не вызывай камнепада за божьей пазухой -
нам ведь и так в агонии долго биться.
Сколько же крови - вовеки не вытрешь насухо:
алчет всевышний смерти своих любимцев.
Божьи подарки - непарные твари... кроются
наши обиды в будничной хмурой яви,
а за пристрастные шутки святого промысла
снова ответит вечный отличник - Авель.
Выплесни криком, чтоб ангелы в небе вздрогнули -
грех, что пока лишь в чёрных мечтах содеян,
вспомни, что есть только мы и вопросы боговы.

Брат, не молчи, не пугай - ты ведь знаешь, где я...

Посади дерево —
говорили нам, и мы росли
и спорили,
чьё дерево будет мощней — тот крут.
Кто-то мечтал об урожаях
то ли подсолнухов,
то ли слив,
кто-то уже слышал зелёных листьев
условный хруст.
Я молчал,
потому что боялся
сглазить и знал,
что моё будет стальным
и несгибаемым, как меч —
мой тотем, моё оружие, моя прелесть,
моя казна.
Я приносил ему в дар жизнь
и готов был принести смерть.
Я выращивал его
в своих мечтах, неспокойных снах -
уничтожая мешающие отростки ,
долгоносиков и совят.
Разве мы знали, что дерево
прорастает в нас
корнями, ветвями
и птицами на своих ветвях...
Смотрю и вижу результат
своих неуёмных лепт —
ему не грозит ни вырубка,
ни смерч, ни пожар.
Во мне не шумит, а лязгает
металлический лес,
подмигивая прожекторами моим кошмарам.

В глубине потемневшего леса -
Безразмерная тишь,
Где-то спряталась птица, сложила уставшие крылья,
Под зелёным навесом,
Колыбельную песню тому, кто в пути
Так давно, что не снится - спеть хотела бы, да позабыла.
За поля красных маков стремится
Мерцающий свет,
Обещает удачу в дороге счастливой и длинной,
Только чёрная птица
За стеной наклонившихся скорбно ветвей
Обессиленно плачет -
Так тонко,
Так тихо -
Ой сына... мой сына...

Основа с колёсами

Дарю вселенной свои творенья, сметая критиков всех с пути: рождён поэтом не каждый гений, лишь лучшим свыше диктуют стих. Поток сознанья, весомый, зримый, прорвёт трубу и затопит Рим. Я в чувствах весь, на фига мне рифмы, и связность речи, а также ритм? Я строчек выдам вам сотню с гаком, как чукча, песни слагая вмиг, конечно, смысла в них - кот наплакал, зато как пишется, чёрт возьми! Я в этом деле гуру и профи, шедевры прямо слетают с губ. Велик могучим мне тоже пофиг, поскольку сам я велик-могуч. Моя тусовка в восторге ахнет, рыдая, тёплышки будет слать - любим друзьями, творю без страха и все упрёки мне - бла-бла-бла. Плевав на мнения всяких прочих, несу вам свет и благую весть - из восклицаний составив строчку, мой рецензент прослезится весь.

Квадрат

Я краёв не вижу, зачем края?
Заберусь куда-нибудь высоко -
Посмотрите, люди, да я ж маяк!
Для меня лишь море теперь - закон
Мы презрели с ним берегов уют
И друг друга чувствуем с полстиха.
Вон волна сбежать норовит на юг,
Но команды не было "отдыхать" -
Пожурю волну. Погрожу ветрам -
Полюбуйтесь все из своих кают!

Только чайки каркают - умирай...
Так тоскливо... А может, они поют?
Загрустилось мне, даже ветер стих,
Что-то больно муторно на душе.
Может всё вокруг - чей-то глупый стих
Я лишь строчка в нём и в палате шесть.

Треугольник

В моей душе фейерверк и флаги, обрыдла праведность всех рутин: в моих виденьях - то чёрт, то ангел, но каждый рвётся меня спасти. Один пройдошист, другой сусален - меня колбасит от их тирад... Какие страсти Тебя терзали, что ты придумал нам рай и ад? Топлю в вине - ни один не тонет, темней и горше небесный лик.
Я - червячок на Твоей ладони, зачем-то вытащенный из земли.

Круг

Так хорошо всё начал - и вдруг устал.
Что-то меня заносит не в те края.
Слышишь, тут кто-то ропщет, что всё не так?
Это мой ангел, Господи, а не я.
Он у меня седой - как примятый снег.
Раньше светился... Нимб стал теперь мешать.
Всё не простит, что, глупо поверив мне,
Выпил однажды с чёртом на брудершафт -
И пристрастился: ба'луется сухим.
Лишь бы на пользу - пей, хоть змеиный яд.
Нам тут втроём сподручней писать стихи,
Да и скандалов меньше, когда он пьян.
Жалостно смотрит, дурик, считает дни -
Чисто кукух. На слёзы весь изошёл.
Встретитесь после - сильно его не брани:
Он, бедолага, болен моей душой.
Лучше отправь с ревизией и вином -
Пусть закадычный друг обустроит спа.
К чёрту, короче.
А я буду спать без снов.
Господи Боже, как долго я буду спать...

Верёвка

А сегодня фишечкой у'тра раннего
Было птице-броуново движенье:
Голубь шёл и падал и туже стягивал
От пакета ручки на тонкой шее.
Карусель в мозгу - Пресвятая Троица,
Этот голубь - крыса, не шутит сельва...
Мой заплечный справа скулит и молится.
И молчит, задумавшись, тот, что слева.
Я над сном плыву, как гуано в проруби,
Я не ай-болит, не герой - подавно,
Ощущаюсь глупым ненужным голубем,
Затянувшим прочно свою удавку.
Ночь давно пришла, месяц к югу клонится,
И вороной склёван проклятый голубь.

Это просто лето, а в нём бессонница
Осьминожьи щупальца тянет к горлу.

Грозовые скаты в Его реке,
Несогласный ангел вошел в пике -
Не пасомый больше уже никем,
Из себя лечу я,
Празднично хлопнув пробкой.
Затихает крик чёрных стай вдали,
Не пугает в небе зависший лик.
На столе дрожит нежно-белый лист:
Он уже почуял
Злое дыханье рока.

Ночью мне в окно бился белый птах -
Я кричал ему: "Глупый, у-ле-та-ай!"
Я от пред-знамений давно устал.
Поутру деревья -
В белых пушистых перьях.
Я б хотел избавить тебя от мук
Только вот беда - что мой крик Ему:
Кто упал в огонь, кто ушёл во тьму...
Я в тебя поверил -
Только тебе не верю.

В лабиринтах снов - до фига словес:
Будет снова бог, он не раз воскрес.
Я хочу поджечь ненавистный крест -
Я тебя не предал,
Просто сбегаю в страхе.
Умирать - для жизни дурной пример.
Для меня твой свет без любви померк.
Ты меня отверг, принимая смерть.
Предрекает беды
Вечный жестокий Яхве.

Под окном воюет который год
Старый тополь - наг, но чертовски горд:
Он просить не стал за своих богов,
Неподвижно-крепок,
Словно солдат на плаце.
И плевать ему - кто за ним следит:
Не закрыть глаза, не стряхнуть седин.
Он не верит в сон, он стоит один,
Угрожая небу
Чёрным артритным пальцем.

Нет ни одного предмета, который был бы непоэтичен, как скоро поэт сумеет как следует им воспользоваться. /И.В. Гёте/


Непоэтичная пора:
ушли все электрички,
прощёлкал - мёрзни до утра:
куда ж непоэтичней!
Уехать бы... Согласен, пусть
хотя бы на дрезине.
Вокзал промёрз и гулко пуст,
и негостеприимен.
Дрожу, свой вспоминая день
и трёхэтажно кроя.
Непоэтично как-то здесь -
не лучше на перроне:
стоит в обнимку со столбом,
свою судьбу прощёлкав,
непоэтичный старый бомж
с кудлатой собачонкой.
Непоэтичен товарняк,
грохочущий на стыках,
и отблеск дальнего огня
на горлышке бутылки...
Сбегая от всего - от нас,
от этого вокзала -
непоэтичная луна
уходит вдаль по шпалам.

Там, далеко от всех задымлённых трасс,
где в тишину ведёт бесконечный зимник,
катится алое солнце на белый наст,
крыжики птиц срываются с края сини,
терпкую свежесть утра несёт мороз,
гнётся под властью снега упрямый стланик.
Там ледяная ночь в окруженье звёзд
крутит спиралью бледно-зелёное пламя.

Здесь - каждый хищный стебель от яда пьян,
в топких болотах - тина и запах гнили,
тело опутано гибким хлыстом лиан,
сладкая вонь цветов отнимает силы.
Не уклониться от морока странных трав,
не отпускает душная злая сельва,
шорохи, шёпоты, хохот рождают страх...

Вдруг сквозь невнятный лепет: "Хочу на север..."

Тёмная осень. Без продыха ветром бьёт
по обесшторенным окнам промозглый вечер.
В жёлтых разводах смятое в ком бельё.
В реанимации свет беспощадно вечен.
Нянечка туже затягивает ремни -
тот, что привязан, плачет и тихо воет.
Время для посещения всех больниц:
скорбно и важно входят в палату двое,
шепчутся, морщась:
- Живёт же... такая вонь!
- Глянь, привязали - убиться силёнок хватит?
Нянечка хмуро смотрит.
- Да чтоб его...
Парализован - а ночью упал с кровати!
Еле втроём подняли - проклятый бомж.
Всё, паразит, бубнил, что ему на север...
Двое проходят мимо: "И терпит бог..."
У молчаливого деда, что справа, сели
и обсуждают, что скоро его домой,
что за сиделку просят "такие деньги".
- Надо, а то маманя выносит мозг,
без старикана бродит по дому тенью.

Грузной старухе, что слева, приносит дочь
(серая кожа, цыпки, сутулые плечи)
сумку с лекарством, памперсами, едой.
Перестилает чистое, что-то шепчет.
Бодрые речи, искусственно бодрый вид.
Только старуха, смерив жестоким взглядом,
вдруг:
- Уходи. Валерика позови.
- Мама, ты снова... А я для тебя...
- Не надо.
Дочь говорит:
- Послушай, зачем опять?
Я ведь всю жизнь тебе доказать пыталась...
Он же всё пропил, гад...
- Не хочу тебя.
Смотрит старуха зло. Дочь молчит устало.

Где-то на севере выпадет новый снег,
белой прохладой скроет следы ушедших.
Здесь - духота и влажность, и снега нет.
Ветром стучит угрюмо в окошко вечер.
Плачет косящий глаз, старый бомж мычит -
падшая птица, из тех, что не жнут, не сеют.
Глаз, обращённый вверх, безмятежно чист...

Господи, сжалься над ним - отпусти на север.

Не та дала мне яблоко, не та
меня бранит и варит мне варенье.

Другая без меня осталась там -
среди теперь желтеющих деревьев.
Хотел поймать, но понял - не смогу,
а голос непослушным стал и ломким,
и я мечтал быть яблоком у губ
из-под ветвей глядящей незнакомки,
и я с тоской смотрел - моя судьба,
в который раз, одно из самых алых
рвала и к алым поднося губам
вновь, улыбаясь, медленно роняла.
Была в движеньях тянущая лень
и злая, но чарующая нега...

А яблоки лежали на земле
и умирали в ожиданьи снега.

Я иду немного пьяный и тасую лики лун.
Ветер шарит по карманам, ветер лезет под полу -
спутал мысли, спутал вещи, после пыль пустил в глаза!
Что он выкинет в дальнейшем, вряд ли ветер знает сам,
у него не угадаешь, потому забью на всё:
то ли сдует мирозданье, то ли шляпу унесёт,
наплевать - раскину руки, разбегусь по мостовой...

...провода по телу лупят, только нам не до того:
покоряем дружно выси - ветер резок, ветер скор,
а меня терзают мысли и кренит на правый борт!
Погрозит гаргулья с крыши, фыркнет наглый чёрный кот,
понесёмся выше, выше, кувырнёмся над рекой,
пусть свобода нас куражит: не надеемся, не ждём...

Ветер всхлипнул, взвыл протяжно и швырнул в меня гвоздём.

Я знал, однажды мы её встретим:
она бродила с каждым днём ближе.

Я оказался, на беду, третьим,
я лишним был - и я в бою выжил.
Он был мне другом, он мне был братом,
он лучшим был - и он ушёл первым.
Я полз за ней и крыл её матом,
но уносило все слова ветром,
я был ненужным даже ей сором,
и наступало для меня утро.
Глумливо каркал надо мной ворон,
а я орал ей вслед - вернись, дура!
Ложились души под косу - травы.
Топорщил ворон на ветру перья.
Я не расслышал, что он там каркал:
я всё кричал - не убегай, стерва...

...Минуло много лет.
Пришла.
Встретил.
"Вот, я вернулась - ты меня помнишь?"
Шепчу в ответ...
Не имена смерти,
а имена друзей,
что ей теперь - ровня.

Бельма погасших окон блестят слюдой.
Тёмным колодцем сжали простор дома.
Месяц устало облаку лёг в ладонь.
Лучшее время, чтобы сходить с ума.

Камни срослись навечно и сыто спят.
Жизни ложились ровно, за слоем слой -
каждый последний выдох впитав в себя,
дом перестал бояться пойти на слом.

Я ненавижу ночи: я слишком слаб:
шёпот из камня режет за нервом нерв -
слышу надсадный кашель, голодный плач...
«Перепиши нам жизнь... напиши нам смерть,
вычеркни ужас красных от крови строк,
холод убежищ, лица ушедших, боль,
страх за детей, сжигающий нам нутро...»

Это не я
заигрался словами - Бог!
Он - из своих запасов сюжеты взял!
Мне не дано придумать другую жизнь:
словом легко убить - воскресить нельзя.

Фразу ломает шёпот :
«Перепиши...»

Спит безучастно в облаке лунный серп.
А под окном - то драка, то пьяный мат.
Где-то на небе - Тот, кто придумал всех.

Лучшее место, чтобы сойти с ума.

Тьма расступилась... Послышался громкий плач...
Время шагнуло - и начало дней отсчёт.
Ты - славный мальчик с доверчивой синью глаз.
Я - белый ангел за правым твоим плечом.
Я отведу от тебя даже призрак бед
и не позволю ни разу тебе упасть,
глупым страстям не дано помешать тебе:
только любовь прозорлива, а страсть слепа.
Рядом кричат или плачут? Не смей смотреть!
Да не затронет тебя никакое зло:
я умираю от страха... а вдруг там смерть?
Мимо иди - я закрою тебя крылом.
Знаю - я прав, я так сильно тебя люблю:
ты не узнаешь больной глубины страстей!

Но почему говорят, что мой мальчик лют?
И почему у тебя в кулаке кастет?

Я для тебя - никто. В небесах - изгой.
Страстью сожгло единившую нас купель.
Мальчик, ты вырос на смерти своих врагов.
Где я ошибся? Неважно уже теперь.

Оберегаю, не думая ни о чём:
Я и свою притупил равнодушьем страсть,
стал чёрной тенью за левым твоим плечом...

Корчится мир и сгорает в твоих кострах.

В разливах луж огни машин качались взвесью,
в остатках капель на стекле дробился месяц,
пустой трамвай, звеня, дрожал на перегонах.
Бессильно в горле немота свернулась комом:
ещё во мне твои слова звучали эхом,
ещё казалось – от тебя мне не уехать.
Трамвай звенел всё безнадёжней и печальней,
качался мир, и с ним послушно мы качались,
я не противился, тоску боясь встревожить.

Когда очнулся – ни движенья, ни прохожих.
Фонарь ехидно на ветру скрипел во мраке –
и никого...
Я был один в трамвайном парке.
Дождь зарядил, как будто силясь смыть дорогу,
и я, наверное, сошел с ума немного:
решил – к чему теперь искать пути до дома.

И в парке ночью повстречал трамвайных гномов.
(Я знал, что болен, что такого не бывает.)
Они признались мне, зачем звенят в трамваях:
непрочно счастье – то ломается, то бьётся,
его ковать – забота древнего народца.
Они поведали, что скоро их не будет,
что этот город слишком стар и слишком люден,
что всё сложней справляться им, трамвайным братьям,
что счастья мало и его на всех не хватит...

В трамвайном звоне, в шуме города звучащем,
я слышу – гномы чинят сломанное счастье.
И каждый раз, в пустой вагон садясь под вечер,
я думаю: "Сошел с ума".
Но жить так легче.

На мраморе слепых и нежных лиц
брильянтовые капли высыхали,
и к пальцам лип весенний клейкий лист -
беспомощный, зелёный и нахальный.

Смеялся яркий мир, смеялся ты,
смеялся бриз - мурашками по коже,
и солнечные блики из воды
на чистый лист холста ловил художник...

К земле снежинки ластятся, обняв, -
обманчивей тумана, мягче флиса,
и мёртво липы пялятся в меня,
и листьев нет... когда же будут листья...

Тебя вернуть из снов могла весна,
но заигрался в поле тёплый ветер:
ушёл, не тронув белый хрупкий наст,
и заплутал в метельной круговерти.

Застыл художник возле чёрных лип.
Закрыты статуи. Обмёрзли парапеты.
Нетронуты ни снег, ни чистый лист,
и листьев нет и... где ты, где ты, где ты...

Словно привязанный, маюсь в твоём дворе.
Тень за спиной, вырастая, пугает птиц.
Редкий прохожий спешит обогнуть скорей,
пробормотав: "До чего неприятный тип".
Благословением - сумрак: меняю масть.
Я проиграл поединок твоих страстей.
Бывшие белыми крылья скрывает тьма,
чёрные перья гнетут, не дают взлететь.

Кто я?
По-прежнему ангел?
А может, бес?
Серый бессмысленный венчик из роз нелеп.
Если посмотришь в окно, то увидишь блеск
ставших заточками перьев в моём крыле.
Ты обжигаешь тоской, словно жаром печь.
Я задыхаюсь - так воздух тяжёл и густ.
Мы слишком верили лицам друзей в толпе,
и заглянуть не сумели в глаза врагу,
мы отвергали беспечно любой нажим...

Счастье для всех - только с виду весёлый квест.
Ты ненавидишь меня и не хочешь жить.
Я не могу взлететь и меняю цвет.

Вышивают дни-недели счастьем белую фату –
он ворвался в жизнь метелью, на плече – дракон-тату!
Белый-белый снег не таял, нам дышалось так легко,
мы сегодня с ним летали – он дракон и я дракон!
В белом мареве-тумане губы нежно-горячи...
Мама, что ты понимаешь! Мама, мама, замолчи!

...Не помог дракон на коже – виновата ли игла?
Обманула пыль-дорожка: друга в небо увела.
Ночь ли, день ли – плохо-больно: белый иней-порошок
колет сердце, вены колет, душу холодом прожёг.
Воет-шепчет: "Мало... мало..." – выгрызает изнутри.
Мама, ты не понимаешь. Дай же денег, не смотри.

Потом-кровью-болью-дрожью зря измучили врачи:
мне дракон проник под кожу – ни убить, ни приручить.
Одиночество и ужас в доме брошенном-пустом.
Кто-то был любимый-нужный, только я не помню – кто.

Чёрный профиль на эмали. С неба – чёрная вода.
Говорят, хоронят маму...
Может, кто-нибудь подаст?

Тучи отда'ли луну надолго чёрному дыму едкому.
Старый, ощерившись, смотрит волком: взвыл бы - да только не к кому.
Кто научил (позабыть бы лучше, вряд ли найдёшь здесь крайнего) -
«Друг - это тот кто тебя приручит. Враг - это тот, кто враг его.»
Старый для друга крушил твердыни, море дыханьем вспенивал:
пусть у врагов кровь от страха стынет. Верность сильней сомнения.
Не привыкать - убивать и грабить: войны вели удачливо.
Друг - он простит и вину и слабость, но никогда - предательства.
Жизнь - ради друга, не ради славы: лишь бы всегда быть около...

Там, где теперь остывает лава, было драконье логово.

Солдатики

Я зашла в магазинчик за церковью в старом квартале:
покачнулся, впуская, дверной колокольчик и смолк.
Ароматные свечи мне что-то, казалось, шептали...
Я взяла расписную шкатулку, открыла замок.

Ровно десять солдатиков в синих сафьяновых ложах:
девять крепко сжимают винтовки, один - револьвер.
Все - почти как живые, но лица печальней и строже.
А под ними лежит запечатанный старый конверт.
Открываю, не выдержав. Твёрдый разборчивый почерк.
Аккуратно отчерчены справа и слева поля.

«Здравствуй, друг. Ты читаешь сейчас эти строчки, потому что я отдал приказ: "Никому не стрелять".
Я, как многие штатские, бредил боями и славой и считал - крепче нет ничего, чем доспехов броня.
Я всегда был никем - одиноким, безвольным и слабым, потому что боялся иметь то, что могут отнять.
Так и жил год за годом, старея, сильнее сутулясь. Было некого помнить и некому вспомнить, увы.
Только всё изменила попавшая в руки шкатулка, в ней - набор оловянных солдатиков, ночью - живых.

Выходя патрулировать улицы, чётко и звонко мы печатали шаг. Слыша крики - спешили туда.
Я всегда говорил: "Не стрелять!" - разбегались подонки, увидав за спиной молчаливых блестящих солдат.

Нож прошёл сквозь броню, как сквозь тонкую нежную кожу - мой солдатик упал и его поглотила земля.
Я войну проиграл. Время вспять повернуть невозможно. Мой солдат был убит, выполняя приказ; "Не стрелять".
Я займу это место в шкатулке - смотри, третий справа, а права командира теперь переходят к тебе.
Кто б ты ни был, прошу, защищая на улицах слабых, будь сильней, будь решительней, дай мне команду "убей"»

Я записку сожгу, а шкатулку подальше запрячу,
хоть и знаю - болит... Но не в силах взять на душу грех.
Лишь поставлю свечу в Божьем храме и тихо заплачу -
за него... за другого... за слабых... за сильных... за всех.

***

Вариант - дактиль

В крошечной лавке за церковью в старом квартале
звякнул тихонько дверной колокольчик и смолк.

Чудные вещи мне что-то, казалось, шептали...
В руки взяла я шкатулку, открыла замок.
Десять солдатиков в синих сафьяновых ложах:
девять сжимают винтовки, один - револьвер.
Словно живые, но лица печальней и строже.
Рядом лежит запечатанный старый конверт.
Не удержалась и вскрыла. Разборчивый почерк.
Справа и слева отчерчены ровно поля.

«Здравствуй, мой друг. Ты читаешь сейчас эти строчки
лишь потому, что я отдал приказ "не стрелять".
С детства, как многие штатские, бредил я славой,
и полагал, что надёжна доспехов броня.
Я был никем - одиноким, безвольным и слабым,
вечно боясь полюбить то, что могут отнять.
Год за другим проживал, лишь сильнее сутулясь -
некому вспомнить и некого помнить, увы.
Только, однажды, мне в руки попала шкатулка:
десять волшебных солдатиков, ночью - живых.

Полночь - и шаг мы печатали чётко и звонко.
Крики заслышав - спешили скорее туда,
я говорил: "Не стрелять!"- разбегались подонки,
лишь увидав, что со мной десять бравых солдат.
...Пуля прошила броню, словно тонкую кожу -
стон... мой солдатик упал, затуманился взгляд.
Я проиграл. Время вспять повернуть невозможно.
Он был убит, выполняя приказ "Не стрелять".
Для искупления стану солдатиком завтра,
чтоб умереть, кровь за слабых однажды пролив.
Кто бы ты ни был, прошу, если встретишь мерзавцев,
будь беспощаден - патрульным командуя "Пли!"»

Спрячу письмо и шкатулку, подальше от лиха:
знаю, болит... но не в силах взять на душу грех.
Только поставлю свечу в Божьем храме и тихо,
горько заплачу за слабых... за сильных... за всех.

Первый вариант

Я таких не видала солдатиков: разное время -
этот держит винтовку, тот - саблю, а тот - револьвер.
Из коробки достала, внимательно всех рассмотрела.
А в коробке нашла запечатанный плотный конверт.
Я открыла письмо. Очень твёрдый разборчивый почерк.
Аккуратно отчерчены справа и слева поля.

«Здравствуй, друг. Ты читаешь сейчас эти строчки, потому что я о'тдал приказ: "Никому не стрелять".
Я, как многие штатские, бредил боями и славой, мне казалась надёжной доспехов и танков броня. И всегда был никем - одиноким, безвольным и слабым, потому что боялся иметь то, что могут отнять.
Незаметно прожи'л и готов умереть был, состарясь. Вспоминать было нечего. Я к этой мысли привык. Но однажды мне в руки попала коробка - подарок. В ней - десяток солдатиков странных. Поверь мне, живых.
Выходя патрулировать улицы, чётко и звонко мы печатали шаг. Я готов был команду отдать. Но всегда говорил; "Не стрелять!": убегали подонки, у меня за спиной увидав десять бравых солдат.
Нож прошёл сквозь броню, как сквозь тонкую нежную кожу - мой солдатик упал и его поглотила земля. Я войну проиграл. Время вспять повернуть невозможно. Он был ранен смертельно, когда я сказал; "Не стрелять".
Только я виноват. Но я место убитого занял - в той коробке, которая, видно, досталась тебе. Кто б ты ни был, прошу, если встретишь однажды мерзавцев, не жалей, будь решительным: дай мне команду "убей"»

Я записку сожгу, а коробку подальше запрячу,
не могу, не хочу взять на душу свою этот грех.
Лишь поставлю свечу в Божьем храме и тихо заплачу -
за него... за другого... за сильных... за слабых... за всех.

1

Опять таблетки. Она плачет:
и водки нет и всё острое убрано.
Она шарится по своей одиночной палате,
смотрит на него хмуро
и говорит: «Зачем явился,
не прикасайся: внутри как скручено.
Давай, беги в свои недоступные выси,
ты неизменно скучен.
Что, не по нраву? Хватит мучить
меня, себя и всё отделение,
чем доказать тебе, что мне уже лучше -
может, встать на колени?»
Она говорит: «Не молчи, не надо,
мне давно не страшно, а больно и муторно...»

Он дрожит, мерцает и рассыпается звездопадом,
и наступает утро.

2

Ты говорил - поэт и пахарь, и архиерей,
и прочий рабочий и не очень рабочий люд
тоже услышит это в один из последних дней.
Друг мой, я помню об этих днях и скорблю.

У меня нет ни трости, ни ша'рфа, ни даже пальто
и меня забулдыгой, вроде, не назовёшь,
а если немного поэт, то калибр не тот,
может, поэтому вместо чёрта я вижу её:
когда перечитывает, особенно про любовь,
то водит пальцем по глади потертых страниц.
Скрюченный палец сух - порадовался бы любой
библиотекарь или просто любитель книг.
Не сгибает, чтобы вернуться ещё, уголок,
и голос, как подобает, спокоен и тих.
И я думаю - сколько, когда замолчит, слетит голов
и сколько ещё вагонов где-то сойдут с пути?
Тебе, наверное, лучше оттуда она видна -
с косой, конечно, в правой и с книгой в левой руке.

А мне остаётся только надеяться, что она
не бросит меня одного на последней строке.

«Пальм зелёные пропелерры
над башкою шевеля ́тся.
Лишь бы мимо пролетели бы
их кокосовые яйца.»
http://litset.ru/publ/23-1-0-16734
Александр Коковихин "Гоа"

Не поеду на Гоа

На Гоа не еду - трушу я:
ведь маньяков все боятся
и запали прямо в душу мне
пальм кокосовые яйца.

Начала бы собираться бы,
но как вспомню, так робею:
там шевелится над яйцами
страшно вымолвить: пропеллер.

Не поеду: вдруг да вляпаюсь
под раздачу от растений!
На кокосовые яйца пусть
Карлсон хоть штаны наденет...

Я был первым, но в гору я шел вторым:
На плечах нёс корзины земных плодов.
Мы во имя Твоё разожгли костры.
Я добавил вино. Он добавил кровь.

Я был первым. Но больше любила мать
Не меня. Потому ли и Ты отверг?
Что во имя Твоё мне в себе сломать,
Доказав этим равенство наших вер?

Я был первым. Я выбрал тяжёлый труд
На земле, пожалев - пусть овечью - жизнь
И во взгляде отца прочитал: "Ты трус"
Потому ли и Ты пренебрёг, скажи?

Ты спокойно на всё с высоты глядел,
лишь кровавую жертву себе забрав.
Ну, спроси же - как будто не знаешь, где...
Я не сторож ему. И уже не брат.

Ты по вольным просторам тоскуешь в пятнадцати метрах,
говоришь о глубоких морях и полях бесконечных,
о мустангах, бегущих по прериям вдаль вровень с ветром...
Если хочешь - пойдём необъятному миру навстречу.
Там надёжно скрывают тропинки мохнатые ели,
опуская на землю огромные чёрные лапы.
Мы краюшку от чёрного хлеба по-братски разделим
и уйдём через лес, потихоньку, за солнцем на запад.
Проползём бурелом и протиснемся в узкие щели
между старых стволов, перейдём через все буераки.
Мы не будем бросать, понадеявшись на возвращенье,
хлебных крошек: вороны растащут дорожные знаки.
И когда-нибудь мы добредём до чудес горизонта -
до бескрайних лугов и журчащих серебряных речек.
Ты найдёшь там себя...

Я, надеюсь, найду там работу.
Если ж я не дойду - ты погладь за меня бесконечность.

1. Флюгер (глупость)

Над простором улиц, домов и клумб
С нами буйный ветер порой играл -
Он был молод, весел, силён и глуп,
И, смеясь, закручивал флюгера .
А потом он вспенивал море крыш,
Хохотал, подталкивал нас - скорей!
Мы, срываясь, падали во дворы
Под аккорды стёкол и вой сирен.
Обожал движение, шум и блеск,
И когда кричат и ругают вслед -
Мы его корили: "Умней, балбес!"
Мы его любили. А он взрослел.

Обдувает ласковым ветерком,
Неспособным сдвинуть нас хоть чуть-чуть,
Мы забыли всё: к нам пришёл покой.
Лишь во сне - я падаю... И лечу.

2. Каин (зависть)

Я был первым, но в гору я шел вторым:
На плечах нёс корзины земных плодов.
Мы во имя Твоё разожгли костры.
Я добавил вино. Он добавил кровь.

Я был первым. Но больше любила мать
Не меня. Потому ли и Ты отверг?
Что во имя Твоё мне в себе сломать,
Доказав этим равенство наших вер?

Я был первым. Я выбрал тяжёлый труд
На земле, пожалев - пусть овечью - жизнь
И во взгляде отца прочитал: "Ты трус"
Потому ли и Ты пренебрёг, скажи?

Ты спокойно на всё с высоты глядел,
лишь кровавую жертву себе забрав.
Ну, спроси же - как будто не знаешь, где...
Я не сторож ему. И уже не брат.

3. Мой мир

Мой мир на лету ветшает, теряет блеск,
за давностью лет забыв, что такое мир.
Под рёбрами слабо бьётся усталый бес,
по горло обвешанный
лентами аритмий.
В песочных часах краснеет, течёт песок -
глаза бы закрыть на время, не видеть кровь,
пусть в паузах между взрывами снится сон,
в котором - лететь по орбитам
других миров,
одеться в кристально-белый прохладный снег,
забраться щенком вселенной под тёплый бок...

Мой мир
пузырится войной и кричит во сне -
любовь никого не спасёт
и бессилен бог.

4. Летальное

Боль, пришедшую с годами,
Бережно укрыв,
Я взлечу над проводами,
Над ловушкой крыш.
Предвкушеньем сердце ёкнет,
Застучит сильней,
Улечу - свободный, лёгкий,
Словно сердца нет.
Скину беды, скину тело -
Радость и восторг!
Выше, выше - нет пределов
И манит простор,
И такая синь над нами,
И такая мгла!

Не держи меня, родная,
Отпусти, не плачь...
Ты притягиваешь. Снова
Тянет сердце-груз,
Но не намекну ни словом,
Если я проснусь.
Попрощавшись с небосводом,
Прошепчу обняв:
"Спи, родная, пусть свобода
Подождёт меня."

5. Не здесь и не сейчас

Давай пойдём за шариком туда,
где весело детей катают пони
и с пузырьками вкусная вода?

Не думай, я не плачу, просто помню.
А если даже плачу — ну и что ж:
никто не запретит мне снова верить,
что ты с работы вовремя придёшь.
Завистливо в окно заглянет ветер,
а мы его не пустим. Нам тепло,
и завтра вновь для всех наступит утро,
и где-то в сказках заблудилось зло,
и нет беды страшней, чем казнь Артура,
и в этот раз не будет телеграмм
и странных лиц всегда всесильных взрослых,
а сны сбываться станут по утрам.

Не здесь и не сейчас, когда-то после.

6. Скряга

Старый скряга запер двери,
Лестницу в глазок проверил,
Верит он - все люди звери,
Как узнают, отберут
Всё, что он копил годами,
Замерзая, голодая
И не тратясь на свиданья
Или прочую муру.

За окном растет осина,
На осине - чёрт в лосинах:
Хвост крысиный, сам весь синий
(Он там прячется давно) -
Ловко хоронясь от света,
Лапой держится за ветку,
На блестящие монеты
Смотрит пристально в окно.

Чёрт фиксирует банкноты
(Держит он в хвосте блокнотик)
И ругает старых жмотов:
"Вот уж попадётесь мне..."
Он напишет курсовую,
Сдаст назавтра Вельзевулу
И попросится в отгулы -
Греться в Адовом огне.
.

СТ-55

Дрёма 16

За горизонтами - картинки и слова:
там человечек жизнь себе нарисовал,
то лес, то море, то в полях жнивьё,
то склеит два листа, то разорвёт -
и от разорванных стремниной берегов
помчится то на крыльях, то бегом,
и наконец, страницы пролистав,
он остановится, от скорости устав,
он остановится, как будто бы на миг,
и кто-то выключит построенный им мир

Дрёма 3

Не принять ли ночью длинной коньячку полста?
Нарисованы камины на моих холстах.
Хоть полны шкафы одёжек, настроенья нет.
Ждёт закуска безнадёжно: всё невкусно мне:
эти лобстеры и черри словно лук горчат.
За холстами нету двери, а в пруду ключа.
Ни в ночи не будет сказок, ни при свете дня,
не приедет принц прекрасный, не найдёт меня,
вечно в этом доме скучном буду прозябать,
день противен, ночь не лучше — вот моя судьба!
А промозглым серым утром, лёжа на софе,
крикну — Синдирелла, дура, подавай кофей!

СД-433

Мой удел - игла, напёрсток:
ярких зябликов-синиц
вышиваю, синехвостых...
Кто порвал меж нами нить?
но допустим, что они.

Галочки, за строчкой строчка,
приближают эпилог -
где ж ты, птица, птица тройка,
птица синее крыло?
Время подло подвело.

Стали чайки мёртвым грузом,
украшением кулис,
небо ясно, небо пусто,
ни синицы не сулит -
улетели журавли.

И пропал неясный сокол
тёмной ночью, светлым днём.
Бесконечно, боком-боком,
скачет, скачет вороньё
в забытьё.

СД-432

Смурый день от снегов ослеп.
Отметелил ненужный праздник.

Я, наверное, заболел
колкой наледью несуразиц.
Носом в землю, созвёздный пёс
догоняет морозов россыпь:
заметает мохнатый хвост
ледяную тропу торосов -
уводящую прочь меня,
вопреки всем теченьям лоций.
Нет предела студёным дням
и ушло за пределы солнце.
Мне не выдохнуть, не взлететь:
снеголёты убрали сходни.
Запахнув поплотней метель,
под окном проскользнул охотник -
не промазал, прицельно влёт
искромётный огонь навесив.
Студит сердце босое лёд,
обжигает хрустящей смесью,
вырезает больной лоскут
беспощадно и неумело.

Это праздник принес тоску
и повесил на дверь омелой.

СД -434

Когда с собой и этой жизнью в ссоре -
забудь метро, работу и толпу:
на «раз» садишься в самолёт - и к морю.
На «два» бредёшь к нему, сожжён и пуст.

К твоим ногам несёт морскую пену,
в которой афродит в помине нет.
Замри на «три», и море постепенно
залижет твой прозрачный силуэт.

Смотри, волна раскачивает воду,
спешит убраться кособокий краб...
Вдохни поглубже на «четыре» воздух
и затеряйся в солнечных мирах.

Пускай спешит народ, болтлив и весел,
скорее в эту сказку занырнуть.
На «пять» ты не забудешь, не надейся,
но может, станет легче хоть чуть-чуть?

Антиподы (сахар, шашки, овраг)

Обескровленные тени по реке бредут без брода
от полоски на закате - порождённые войной.
Не дождавшись воскрешенья, тени строятся поротно,
с ними конь из красных капель - красный конь уходит в ночь.
Он идёт широким махом, гулко бьют копыта оземь,
следом тени тёмным строем - молча, шашки наголо.
Не заманит сладкий сахар, не стреножат солью слёзы:
терпко пахнут тёплой кровью, потом, страхом боль и зло.
Дом, окоп, глухой овражек - не упрячет, не поможет,
от беды не скроет ива, божья не спасёт ладонь...

Где ты, мальчик мой отважный? Мне не спится, мне тревожно:
расплескав по ветру гриву, мчится, мчится красный конь.

Уже от водки почти за гранью, всех стадий боли порог пройдя, я пил за здравие этой дряни, чтоб легче было уйти к чертям. Явился ангел (и чёрта сдуло: он сгинул с криком: "Не бей, не я!"), повесил крылья на спинку стула и сел напротив, слегка двоясь.
Ему сражаться бы словом терпким и плакать горестно: «Отрекись!», а он сидел, отвернувшись к стенке, молчал, всем правилам вопреки. Лишь, провожая тяжёлым взглядом меня, ползущего на карниз, сказал с издёвкой: «А крылья надо? Могу подбросить бесплатно вниз!»
А я в ответ: «Слушай, ты, хранитель, зачем хранил меня до сих пор? Теперь не надо вас, извините!» Сказал: «Адью!» - и шагнул за борт. И стёрлась разница между нами: как лист к земле я летел-кружил, а он кричал мне: «Прости, не знаю, что хуже - ад или эта жизнь...»

Хорошо структурированная проза. Посвящается Ире Glück и Белому Ящику. И немножко - графу, хотя он и самоустранился :)

Лицо и дикция безупречны: таких, казалось бы, ждёт Бродвей. Она хотела играть заречных, а ей давали четвёртых фей. Её в ролях режиссёр «не видел» (его диагноз неоспорим): не то, чтоб данными бог обидел - хватало рядом постельных прим.
Она смеялась: «От нас, похоже, искусство требует жертв - терпи!»
А муж (непризнанный был художник) в жилетку плакал и горько пил. Она вздыхала: «Опять ты принял... Проспись, казанская сирота.»
Однажды он перебрался к приме, сказав: «Я понял, что ты - не та».

Сын чаще видел её из зала и режиссёра звал «негодяй».

Она аркадиных ждать устала, на «кушать подано» выходя. Теперь она одевалась строже и проще, все украшенья сняв: из дома вынеся всё, что можно, сын плакал: «Мама, спаси меня...» Она пыталась держать осанку, преодолеть через силу шок - назвав его «сиротой казанской» ушла на кухню. И он ушёл.

Пришло признанье, когда не ждали (младенцы, видя её, орут): она играет при полном зале уродливых и смешных старух. Она одна. И совсем другая. Прикрикнет зло, шуганёт кота (она частенько его ругает: «Уйди, казанская сирота!»)
А у него только боль под кожей, уже не ест почти, только пьёт.
Свои девять жизней давно он прожил.
Но он не уходит - он ждёт её.

На площадь через мутное стекло
гляжу - на голубей, на кафетерий.

Тебя такси, похоже, заждалось:
водитель, беспокоясь, стал у двери.
Уже и дождь закончился почти.
А вот и торжество традиций странных -
жених с невестой вылезли почтить
останки привокзального фонтана
и распугали мокрых голубей
и наглых неопрятных серых чаек.

Тебе пора, наверное, к себе,
расстанемся без слов, как англичане:
сказали всё, что можно и нельзя.
Ты видишь - я согласен, я уеду,
исчезну, словно вспуганый сизарь -
взлечу в купе, в листву, в канаву, к небу...

Уже промчал экспресс на всех парах,
в себя пришедший пьяный встал с карачек -
пока ты объясняла в сотый раз,
что нужно только так, а не иначе,
что должен кто-то (это я) уйти,
что точно кто-то (это ты) святая.

Смотри - один какой-то глупый птиц
сидит и плачет. И
не улетает.

Огонь!
Ушёл приказ по батареям.
Я про себя пошлю всех в и на:
нет, команданте, зря не тратьте время -
я не вернусь, здесь не моя война.
Сорвав чеку оставшейся гранаты,
прижав к груди колючий суккулент,
я прошепчу вам -
hasta siempre, команданте,
бросайте, команданте, пистолет.
Вернитесь бодрым шагом к вашей бойне,
какая разница, кто жив, а кто умрёт.
Мне от снарядов и напалма больно -
вам странно? Флаг вам в руки и вперёд.
Дерзайте - переходом через анды,
а мне оставьте мой больной астрал.
Помянете сегодня, команданте,
и, может, даже вспомните с утра.
Вы, команданте, вечно будьте здравы,
а я взорвусь на тысячу миров
и в тундру или в тропики отправлюсь
кормить москитов или комаров,
тонуть в болотах - сдохнув, но не сдавшись.

Куда бы не попала мне шлея -
я не вернусь.
Войны не будет, команданте.
Прощайте.
Para siempre.
Ваша я.