А я ничего не видел кругом –
слеза горела, не перегорала,
поскольку был виноват кругом,
и я был жив,
а она умирала

Б. Слуцкий

Когда она была жива,
Он не писал о ней стихов,
Другие, горькие слова
Про смерть, историю и кровь
Сходили на листок и в стол
Армейским шагом на постой.
Но вдруг однажды свет ушел
Сгоревшей свечечкой простой.
И вот тогда он написал
Простые строки про свечу,
Смахнул слезу, вздохнул и встал,
Промолвив миру: «Не хочу».

***
Я летел самолетом компании «Норра»
Над сияющим сказочным снежным пробелом,
Снизу мне улыбалась веселая Морра,
Что ни пить и ни есть никого не хотела.

На ее свитерке ярко-красная брошка.
Морра громко смеялась и звонко кричала:
«У меня теперь дочка – малютка Морошка,
Значит, я свою жизнь начинаю сначала.

Я добрею практически с каждой минутой,
В Муми-доле устроила парк развлечений.
Дочка, доченька, в шарфик свой носик закутай,
Перед тем как залезть в голубые качели!»

А Морошка хватала оленей за рожки
И валялась в сугробах, пища от восторга,
И спеша по протоптанной мамой дорожке,
Лепетала: «Я Морра. Огромная Морра».

***
На Рождество приходят из лесов
Медведи, волки, зайчики и белки.
Лишь совы запирают на засов
Свои дома и наполняют грелки –

Они во сне увидят то, что мы
Переживем с тобой на самом деле.
Поют леса заснеженной страны,
И города надолго поседели.

И свечи в окнах радостно горят.
Везде семейный ужин по программе.
А совы самый праздничный наряд
Надели и уже свистят носами.

Такая ночь - одна из всех ночей,
И лес поет, практически ничей.

***
Мы в финском лесу заблудились
И вышли дорожкой кривой
К избушке, где жил домовой.
Он тихо промолвил нам: «Ильвес»*
И долго качал головой.

И как же мы все удивились,
Когда, пробираясь домой,
На скользкой лыжне под сосной
Увидели добрую Ильвес
С улыбкой ее озорной.

Лизала замершие щеки,
Желала любви и добра,
Мурлыкала нам до утра,
Когда мы, застывшие в шоке,
Оттаяв, решили: «Пора».

…Моя Финляндия, моя Хвостомвиляндия,
Где даже рыси сказочно добры,
Ты исполняешь все мои желания,
Соединяя разные миры.

***
Ветры снегу намели.
Я к стеклу прижался плотно.
Самолетик от земли
Оторвался неохотно.

Там внизу – пушистый хвост
И рубиновая брошка.
Смотрят, смотрят в море звезд
Ильвес, Морра и Морошка.

Старой финки мудрый взгляд,
Недописанное «вечность»…
Руны Лённрота летят
В плюс и минус бесконечность.

*Ильвес (Ilves, фин.) – рысь

У меня нет детей, только внучка Снегурочка,
Вот такой парадокс, вот такие дела.
В каждом доме нальют мне стопарь и огурчика
Подадут, чтобы водка плавнее прошла.

Люди прыгают, смотрят программы по телеку,
Заплетают слова в непонятных речах
И бутылку суют, словно Шурке-сантехнику,
Чтобы я не засох, не завял, не зачах.

Получаю открытки весь год непрерывно я,
И чего только люди себе не хотят:
Самогон, самокат, домик в городе Видное,
И здоровья вагон, и детей, и котят.

Я им все принесу, все мечты их несложные,
Только вы мне скажите, откуда она -
Эта девочка с сердцем слегка примороженным,
Та, которую в праздник согреет Луна.

«Дед, скажи, почему все родители с детками?
Где и кто мой отец, моя мама, скажи».
Я молчу, я не знаю, и мыслями редкими
Все пытаюсь припомнить прошедшую жизнь.

Исчерпав все возможности памяти дочиста -
Их не так уж и много дано старику -
К снежным бабам бросаюсь я: «Доченька, доченька»,
«Сын, сыночек», - бросаюсь я к снеговику.

Перечел я все сказки и книги ученые,
Но нигде не нашел однозначный ответ,
Почему без детей по квартирам с девчонкою
Ходит милый и ласковый пьяненький дед.

Мы выходим на улицу. Светят фонарики.
Натирает плечо новогодний рюкзак.
Мы идем - Дед Мороз, краснощекий и старенький,
И Снегурочка с думой нелегкой в глазах.

***
Фирюза, приходи. После школы, к пяти.
Вместо лампы улыбкой своей посвети.
И тебе семь лет, да и мне семь лет,
И неловко нам смотреть балет.

***
Я в своем кишлаке жду тебя, Фирюза,
Ты придешь налегке, мне не глядя в глаза -
Мол, стесняюсь я, ох стесняюсь я.
Да пошлет нам небо аиста.

***
Фирюза, Фирюза, сколько лет в кишлаке
Ожидаю тебя. Ты придешь налегке.
Разноцветных штанов тот безумный узор,
Он с ума меня свел и ведет до сих пор.

***
Нам немало годков. Приходи в мой кишлак.
Приходи налегке. Так хочу этот брак.
Я всю жизнь прождал, стариком я стал,
Помню, Федоров мне вставлял хрустал…

Я устал.

В Муми-дол осторожно пришла зима.
Тихо-тихо на крыши ложится снег.
В Муми-доме клубочком свернулась тьма,
И до самой весны обрела ночлег…

И. Корнетова
В Муми-дол пришла зима
_________________________________________


По лесам и равнинам идет босиком
И смеется в ладонь над своими проказами
Молодая зима, принакрывшись снежком,
Чтоб до времени в сказке себя не показывать.

К Муми-долу бесшумно подходит она,
Постепенно становится все фиолетово.
Хорошо разбирается в сказках Луна,
Как и в плане другого всего межпланетного.

Ароматная хвоя у муми к зиме,
Потому что иначе… а как же иначе-то.
Все что Туве сказала, увидим во сне
Как прощальные отблески лета горячего.

Начинается спячка масштаба «ого»,
И не спячка, а жизнь проживается заново.
Так живите, ребята, совсем ничего
Вам осталось опять до всего несказанного!

...А вот я, если сплю, вижу сны про принцесс,
Но вчера вдруг приснилось: на станции Черусти
На двенадцать маршруток разгрыз мой экспресс
Мамелюк, грациозно сомкнув свои челюсти.

Мне пишет друг: «Печальные дела -
Меня жестоко цапнула собака.
Прокладывал я кабель для села
«Чукотка-НТВ» смотреть, однако.

Я огибал, прокладывая шнур,
Шикарное соседское владенье,
Из-за забора кошка пела «мур»,
Но вдруг возникло дикое виденье.

Косматый пес на длинном поводке,
Что фору даст собаке Баскервилей,
Прогрыз дыру и в досках и в замке
Без всяких сверхъестественных усилий.

Уже не позабыть собачий взгляд,
Что душу мне порвал до основанья,
Но не смогу его нарисовать –
Прогуливал уроки рисованья.

А пес мне в ногу ввел забор зубов,
Я отбивался, только мне до зверя…
Ни силы не хватало, ни мозгов,
Да плюс еще пошла кровопотеря.

Я еле вырвал ногу и удрал,
На ней образовалась гематома,
На все село хозяину орал:
«Простите, сэр, а все ли у вас дома?»

Интеллигентность – мой большой просчет,
Хозяин пса – тот сразу это понял.
Он мне кричал: “Чего? Хотишь еще?”
И с псом меня преследовал на пони.

Короче так: вбежал я в травмопункт
И получил изрядное леченье.
Хирург Овчаркин и его адъюнкт
Шприцами доставляли мне мученье.

Я понимал: без этого нельзя.
Пес бешенством страдает, это ясно.
Я тоже, если вдруг взбешусь, друзья,
Бросаюсь на людей разнообразно.

Потом на эпидстанцию звонок:
Овчаркин им шепнул насчет собаки,
И смирным стал хозяин, как щенок,
И мне принес зефир и козинаки.

Он говорил: “Пес бодр и полон сил,
Его душа для нас, как дверь, открыта.
Из всех, кого он в жизни укусил,
Один лишь помер, но от синусита”.

Он уверял, что этот зверь привит,
Что он найдет заветную бумажку,
Но видел я, что он антисемит,
Ему не жаль укушенную ляжку.

Но я с ним помирился – селяви,
Нет, не могу сердиться слишком долго.
И вскоре я женился по любви
И даже приобрел большого дога».

Гордится друг: «На мне особый знак! -
Плевал я на зефир и козинаки! -
Я был покусан злейшей из собак
Практически почти что в Год Собаки».

«Я мечен высшей силой, - пишет друг, -
И в январе засуну ногу в стремя…
О прошлом годе жареный петух
Меня клевал примерно в то же время».

Я сижу фантазирую,
Сочиняю усиленно,
Я придумаю сказку
Про ушастого филина.

Голова вертится вокруг оси,
Уши слышат все разговоры,
Мудрый – о чем хочешь его спроси,
Он ответит точно и скоро.

Он охотится на мышей,
А иногда на ужиков,
И подсматривает сны малышей -
И подсматривает, и подслушивает.

А когда первые лучики
Откладывают его новый полет,
Он этими снами, самыми лучшими,
Спит и живет.

И поэтому филины - самые умные на свете.
Они как дети.

Ниже Тагила
Только могила,
Выше Волочка
Только облачка.
Уж как мачеха
Меня била, била
- «Дурачка,
Дебила» -
Приговаривала-говорила:
«Я отца твоего загнала в гроб,
Я на его могиле сажала укроп,
А тебя, отцово отродье, клоп,
Превращу в сироп!»

Я взлетаю над Волочком,
Белые тучки ловлю сачком,
Я испытываю облегченье,
Время крошу голубям, как печенье:
Кому минутку, кому – час,
Голуби мне благодарно урчат.

Ах, вот и Бог.
«Здравствуй, сынок.
Прости, не помог.
Было больно? Что? Очень больно?
Чай, теперь твоя мачеха довольна»
- Ничего себе шуточки! -
«Я бы тебя спас,
Да слепой на правый глаз.
Бросаю молнии – все мимо, мимо,
Кровь людская льется невинно
Цвета кармина,
И подставляют торговцы кувшины
Под красные вина».

Вижу – плачет.
Нет, не палач он.
Прости, значит…

Повсюду шпионы, повсюду агенты,
На черных пальто нарукавные ленты
С гербом Гондураса, с гербом Сальвадора,
В глазах столько страсти и столько задора.

Они не стесняются этой работы.
Во все переулки, во все повороты
Суются носы уважаемых граждан,
Но честные граждане всюду на страже.

«Месье, трудовую покажете книжку?» -
Попросит шпиона надежный мальчишка.
И видит: «Агент ЦРУ Гибралтара».
Зачем тебе, дядя, ключи от амбара?

Но мигом вопросы в мозгу патриота
Бесследно исчезли. «Такая работа.
Он честно сказал, что шпионит на Того,
Так пусть же работает он, ради Бога».

Они не стесняются, время такое,
У них документы всегда под рукою.
Все честно. Оружие – два пистолета,
За три их сажают, не надобно это.

Нет, все по закону, гуляют на воле
Шпионы по лесу, агенты по полю,
И вежливо так представляются встречным:
«Агент Мартиники, беру пробу гречи».

Ну, коль все бумаги в порядке, чего же –
Смотри, дорогой, наши овощи тоже.
И делают фото шпионы, агенты,
И рыщут в степях на полставки студенты.

Шпионит киношник, шпионит художник,
За солнцем шпионит ноябрьский дождик,
И все что приснилось, и все что узналось
Они сообщают за подписью «Алекс».

А где-то, в песках золотой Мартиники,
Гуляют агенты с гербом Коста-Рики.

На озере Преспа не пресно.
Нет, пресно! Но так интересно:
Гребочек вперед, и ты в Греции,
Шажочек назад – в Македонии,
А справа – суровой Албании взгляд.
И горы. На Преспе стоит Голем Град,
Такой островок. Пеликанов колонии
Сидят на скалистых его берегах,
Взлетают, бросаются в воду за карпом
И снова сидят, размышляя о чем-то,
Их снежные перья любому напомнят
О грешниках и о богах.
А карпы летают? Накаркал!
Не просто летают,
А сальто-мортале
Такие закрутят над тихой водой,
Что белые птицы захлопают в крылья
И молча любуются вкусной едой.
Вступаем на остров, идем по тропинке,
Везде черепах костяные рубашки,
Какие смешные они, черепашки,
И как же приятно потрогать их спинки.
Вдруг зайцы промчатся. Эй, вы из «Алисы»?
Молчат. Здесь и звери привыкли молиться.
У старенькой церкви уселись на травке,
Привычно сложили пушистые лапки
И «думают мысли». Понять их не смею.
И вдруг: «…Чтоб детей не ужалили змеи...»
Отрывком молитвы пушистых зверей
Ударит мне в уши, иль кажется это?
И чудятся змеи, шипящие где-то.
Стучу веткой ели по камешкам горным.
Назад. Только вот черепашек покормим
И к берегу. Вот они - в теплой воде
Купаются змеи. Повсюду. Везде.
Им в озере мило. На нас ноль вниманья,
Купайтесь, живите, хоть это за гранью…
Пора покидать этот маленький остров,
Весь мир, всю историю, все что грядёт.
Когда еще только мне так повезёт.
И зайцев, и карпов, и птиц крупноносых
Покинуть не хочется, жалко.
«Приедем еще», - улыбается Дарко.

На молочную реку с кисельными берегами
Прилетают Жур-птицы лягушек поесть,
И сиянье от них происходит кругами,
И увидеть тех птичек – особая честь.

А бывает, еще и такое случится -
Прилетают на берег кисельный Кар-птицы,
И едят что попало, им все по желудку,
Счастлив тот, кто почешет им черную грудку.

А еще в той реке, словно флот королевский,
Пеликанги белеют, чьи шеи, как мачты,
В спорах с жирным сазаном их доводы вески,
И глядит не дыша зачарованный мальчик.

Улетают Жур-птицы сияющим клином,
Черной стаей Кар-птицы покинули реку,
Пеликанги по глади взбежали и стали
Эскадрильей. Лишь мальчик остался навеки.

В этом сказочном мире, крылатом, высоком,
Он один охраняет для птиц побережье,
И читает стихи, сочиненные Блоком,
И о доме своем вспоминает все реже.

Мимо идут автобусы,
Теплые спа-салоны,
Спят возле окон никтобусы,
Лица их благосклонны.

Полон шофер радушия:
«Милости просим греться»,
Пишут никтобусы душами
Стих от самого сердца.

Белое воспарение -
Выйдут стихи с дыханьем,
Сон замедляет старение,
Встанете с петухами.

Вы прозевали выход, но
Спали пару минуток.
Сон - так полезно и выгодно,
Сон - это очень круто.

Он укрепит здоровье вам
И уничтожит голод,
Или то шутки Коровьева
По указанью Воланда?

Творчески спят никтобусы,
Дай же вам бог и дальше
Самые лучшие опусы
Во сне сочинять без фальши.

Светят огнями елочки,
Дети вас ждут в квартирах.
А всевозможные сволочи
Съежились в черных дырах.

Ты умна, ты росла в огороде и в поле,
Но тебя по ошибке небрежно сорвал,
Как редиску, хозяин земли дядя Коля
И в мешок очень долго потом паковал.

И привез на базар, и слепой Станиславыч
Принял бабу за снежную бабу, и вот
Ты стоишь во дворе, и старушки на лавочке
При тебе обсуждают всемирный компот.

А вокруг детвора хороводами мается
И ликует зимой в белоснежных пальто.
Это счастье, да-да, это так называется,
Только больше не жертвуй собой ни за что.

Мимо крупный поэт проходил в белом венчике,
Покосил озорной проницательный взгляд:
В снежной бабе увидел он нежную женщину
И забрал навсегда в свой коттедж на Арбат…

Ты живешь там, где Белого тень ошивается,
Где Цветаевой нервы свивались узлом,
Там, где царские лбы о гробы разбиваются,
Чтоб очнулись от смерти царицы с веслом,

Где из кранов живая вода бело-ржавая,
Где останки великой корейской стены,
Где дежурный дозор во главе с Окуджавою
Охраняет ночами былое и сны.

Все проходит. Идет лесом,
Постепенно становится важным –
Светлым сказочным королевством,
А потом и дворцом бумажным.
А потом сгорает в камине.
Ну и ладно. Спасибо, боги.
Все проходит. Идет мимо
Старым мишкой сдохнуть в берлоге.
Но невидимо, как Неглинка,
Начиная с самого детства,
Пенно-розовая фламинга
До конца остается в сердце.

Я спал, созерцая цветы и любовь,
И тут постучалась полиция снов.
Мой сон осмотрела детально она
И выгнала всех из чудесного сна.

И ты улетела незнамо куда,
Кому-то другому став сном навсегда,
Исчезли стихи и пропали цветы,
Уселся капрал посредине мечты.

Он красную лампу пустил мне в глаза,
И губы облизывал, словно гюрза,
Спросил, почему и откуда мой сон
И вел себя в нем, как хозяин и слон.

Он вынес мне мозг и устроил разнос
И задал довольно коварный вопрос:
Мол, что вам не снятся бои у реки
И то, как от «наших» сбегают враги,

Кумач демонстраций и шприцы церквей?
Но я не ответил, я думал о ней.
На месяц бессонницы выписан штраф
И мысли про «почту, вокзал, телеграф».

Пока ты спал, случился снегопад
Е. Бородина

Один из последних моих снегопадов,
А может быть даже и самый последний,
Сгребал толстый дворник могучей лопатой,
А я одевался и слушал в передней
Тот скрежет лопаты о мерзлую землю.
Дыханье из спальни летало туманом,
Последним виденьем, последним везеньем,
А может быть даже последним обманом.
И слышался смех молодого паяца,
Которому на нос уселась снежинка.
Чего это мне захотелось подняться?
Давай до конца снегопад долежим-ка.

Пригласили два зурниста
Кларнетистку на пикник.
Там икра была зерниста
И прозрачен был родник.

Пили-ели и дудели,
Говорили про дела,
И заслушивались ели
Всей поверхностью ствола.

Правда, не было десерта,
Но один из них взамен
Предложил ей руку с сердцем,
А другой – свой инструмент.

Но она в ответ на это
Взгляд печальный отвела
И губам мундштук кларнета,
Словно дар, преподнесла.

И ответила зурнистам
На кларнетном языке:
«Дирижер мне только снится
С легкой палочкой в руке».

Через день гастроли в Рио,
Подводящие итог:
Так играло это трио,
Что рыдал бразильский бог.

Мой равнобедренный Бермудский,
Где пропадают корабли,
В котором много жаркой музыки,
Что долетает до земли.
Мои прекрасные Карибы
Я буду гладить по спине,
И эти островки, как рыбы,
Ласкаясь, тянутся ко мне.

Для одной и для другой селедочки
Папа с мамой скоро купят лодочку,
И они поедут по реке Москве,
Сухари в кармашках, кофе в термосе.
Рядом с ними лебеди и уточки -
Не боятся девочек ничуточки,
Подплывут акулочки нестрашные
Поиграться с Ленкой и с Наташкою.
Мы за это каждой из акулочек
Бросим в воду по пятнадцать булочек.
А потом увидим: в небо лунное
Кит пустил фонтаны многострунные.
А река течет и не кончается,
Да и нет желания причалиться.

Никогда не уйду, никогда -
Понимаешь, мне некогда, Мэри.
Столько дел у меня, господа.
Самолеты мои, поезда,
Не рычите на старте, как звери.

Эти сборы, рыданья, о черт!
Неужели мне нечем заняться –
Телевизор, посуда и спорт,
Не разгаданный Мэри кроссворд
И любовные стоны в двенадцать.

Для решения этих проблем
Мне, наверно, не хватит и жизни.
Я останусь с тобой насовсем,
Не волнуйся, я много не съем.
А захочешь прогнать – только свистни.

А в Москве дождь.
И это так странно
После яркого света и блеска Ядрана.

А в Москве дождь
Стекает сквозь листья.
Ах, куда ж ты запряталась, мордочка лисья?

А в Москве дождь,
А нам бы хоть лучик.
Укатился наш желтенький ежик колючий.

А в Москве дождь.
Но чудится в раме
Ярко-желтая кнопка на синей пижаме.

Когда я вернулся с Балкан,
Меня торжественно встретил Тимка –
Разлегся, как бурлящий вулкан,
Как будто модель - для гламурного снимка.

Красавец! Пушист и упитан вполне,
Я глажу его по упругой спине,
И вдруг из мурчащей его красоты
Я слышу: «Борисов, а как там коты?»

Что сказать тебе, Тимочка, котов там навалом -
Погода благоприятствует любви.
Но они же обычные – не манулы или сервалы.
Кот стискивает зубы и твердит себе: «Живи!»

Они там такие худые – кожа да кости,
И все время за едой охотятся, как мини-ягуары,
А иные оккупируют рестораны
И сидят у столов, разложив на полу тощий хвостик.

Тонкая струнка большого терпенья кошачьего
Напряжена, как настроенная струна скрипки:
«Люди, дайте что-нибудь, что для вас бы не много значило –
Мяса кусочек или кусочек рыбки».

Взгляд глаза в глаза не всякий вынесет,
Вот и я каждый день угощал шницелем или рыбным филе.
А бывает, официант на улицу что-то вынесет
И накроет стол прямо на земле.

Вот так кто-то выживает, кто-то ходит больной и слепой,
А рядом Христос гуляет по водам,
И животные видят его и несутся к нему толпой.
Тим, а давай я тебя познакомлю с простым народом.

Ты узнаешь, что значит жить без завтрака, обеда, ужина,
Без ласк хозяев, без крыши над головой,
Любить с голодухи кошек, даже если это тебе не нужно,
И по горам носиться, пока живой.

Тимка изрядно откусил вареной куры,
Заел овощной кашкой, задумчиво прожевал:
«Юр, ты знаешь, по-моему, все кошки дуры,
Да и под звездным небом я еще не ночевал.

Что я в горах не видел? Доброго официанта?
Да и потом, признайся, как тебе без меня?
Кого будешь гладить, Борисов? Жалко котов Ядрана,
Но я тебя не брошу, говорю без вранья».

Но все же после этой беседы
Тимка изменился, он стал совсем другим -
Он мою дочку в нос целовал после обеда
И пел нам ежевечерне особый кошачий гимн.

Он перестал царапаться, после еды ложился на подоконник,
Делал вид, что спит, а сам смотрел на Юг и думал.
Тимочка - удивительно сообразительный котик,
Уж на что я умен, но он гораздо более умный.

Слышен шум прибоя
Ласкового моря,
Хвала, Будва моя,
Моя Црна Гора.

Стари Град под вечер
Факелом подсвечен.
Данас в Будве праздник,
Праздник человечий.

Данас День Шируна,
Кушай, сколько сможешь,
Напевай пируя:
«Слава тебе, Боже».

До свиданья, гости.
Пейте напоследок.
В День Шируна осень
На день стала летом.

Ветер гнет деревья,
В ярких красках сцена,
Ну а нас от ветра
Укрывают стены.

Укрывают молы,
Защищают горы,
Мы танцуем коло,
Мы танцуем оро.

Все пустились в танцы,
Не щадя усилий.
Рыбки на пуантах
Грили проломили.

Даже сами горы
С лицами в морщинах
Распевают хором –
Воины-мужчины.

Вино или пиво?
Сдвинем, други, плечи,
И да будем живы!
Сречан пут и вечер!
___________________________________________________________
Трудности перевода

День Шируна – праздник в Черногории, знаменующий окончание туристического сезона. Все пришедшие получают бесплатно запеченную на гриле местную скумбрию – ширун, вино и пиво.

ХвАла – спасибо

ДАнас – сегодня

Коло, оро – народные черногорские таны

Вино с ударением на и – перевод не представляет трудностей для опытного читателя.

Сречан пут – счастливого пути

Когда я выпью виски плюс шампанское
И к горлу начинает подступать
Вся эта непонятная субстанция,
Я спать ложусь отнюдь не на кровать.
Я в коридоре прикорну на коврике,
Поджавши ноги плотно к челюстям,
И вспоминаю о любимом облике,
Сначала в общем, после – по частям.
И быстро происходит улучшение,
Коктейль от горла отступает вниз,
И я тебе звоню без разрешения
И жду упорно, выйдя на карниз.

Мой лучший друг уедет завтра в отпуск,
Он будет плавать в солнечной волне,
Он будет пить космическую водку
И видеть рыб метания на дне.

Он мокрым телом плюхнется на берег,
Тюленем вжавшись в розовый песок,
И сколько женщин, столько и истерик,
Когда ступню засунет он в носок.

Его обед трехблюдный, трехбокальный,
А сон и долговременен, и тих.
По вечерам он свой талант вокальный
С русалками разделит на троих.

Одна русалка нежно подпевает,
Другая подыграет на зурне.
Вот это отдых! Лучше не бывает!...
В замок сомкнулись руки на спине.

Анна ранима, как райская птичка,
Просто она говорлива немного.
«Аня, во всякой ты бочке затычка, -
Папа твердил ей печально и строго. -
Кончится плохо девичья дорожка,
Петька тобой овладеет и Васька,
И Берлиоз пострадает немножко
От ненароком пролитого масла.
Бросишься с горя под поезд Толстого,
Сделав ребенка несчастным сироткой,
Аня, скажи, ты и правда готова
К жизни пустой или к жизни короткой?»
Анна подумала только мгновенье,
И возразила папаше ответом:
«Я божество и притом вдохновенье,
Ты же не сможешь поспорить с Поэтом».
Папа стаканчик дерябнул с мороза,
Плюнул на ряд недостатков девицы.
Васька, Петро, голова Берлиоза…
Кто из них с Пушкиным может сравниться.

Пропадаю, пропадаю,
Видно, в школу опоздаю.
Снова осень. Упадаю
Я в чернильную дыру.
И со мной все классы - в пропасть.
Раскрутился школьный глобус -
Вертит Деймос, вертит Фобос,
Вовлекают нас в игру.

Учебник физики распахивал страницы,
Мы вниз летели, словно раненые птицы,
Вот мы уже элементарные частицы,
И не подергать мне Наташку за косицы.

Классный наш руководитель
Пролетел, как жук-вредитель,
А за ним один родитель
На собрание сзывал,
А за ним летела парта
И кричала: «Гибнет Спарта!»,
И рычала: «Бита карта!»,
Как безумный самосвал.

Мы постепенно перемешивались с мелом,
И все пространство становилось снежно-белым,
Но в неизвестность мы проталкивались смело,
Хотя в окрестностях сверкало и гремело.

Все закончилось отменно,
Снова в жизни перемена.
Да, большая перемена -
Переход в другой предмет:
Мы тире и многоточья,
Мы теперь летаем ночью,
Где метафоры источник
Или суффиксов балет.

Мы превращаемся в Тургенева с Гомером,
Мы на доске - математическим примером,
Мы под лучами застываем полимером
И обнимаем ноги рысям и пантерам.

…На сушу тихо выбралась любовь
И растворилась в воздухе до срока…
В Высоцкий «Баллада о любви»

Пианист убегает по клавишам
От своей неизбывной тоски,
А в конце прибегает раскланяться,
Поцелуем коснуться руки.
В ней цветы и записка любовная.
Пианист мимоходом прочел:
«Вы простите, но Анна Петровна я…»
И подумал: «А я здесь при чем?»
Уходил музыкант тяжкой поступью
Отдохнуть в черно-белые сны.
Вся семья его – кошка бесхвостая
С фотографией бывшей жены.
Возвращалась поклонница в Бронницы,
Напевала какой-то хорал,
Понимая, что поезд не тронется,
А скорее уедет вокзал.
Электричка стояла под звездами,
На балконе не спал пианист,
И любовь, растворенная в воздухе,
То ли ввысь их звала, то ли вниз.

Хороший город Гродно!
Веди себя свободно,
Иди куда угодно,
Куда глядят глаза,
Куда выносят ноги.
К хоральной синагоге?
Так значит, к синагоге.
А что? Я только за.

Шагай к Коложской церкви,
Она почти что в центре,
Почти что в самом центре
Над Неманом стоит
Мозаика на стенах
Ей придает оттенок
Домашнего уюта
И милый детский вид

Прекрасен город Гродно,
Здесь все богоугодно,
Здесь Фарного костела
Божественный орган.
Апостолы, святые,
Великие, большие,
Молчат и смотрят строго
На лица прихожан.

Не хочешь знаться с Богом?
Гуляй по всем дорогам,
Здесь улиц-переулков
Практически не счесть,
Здесь разных тропок масса -
Победы, Карла Маркса,
И улица Буденного,
Конечно, тоже есть.

Здесь тихо, даже слишком,
Спокойно, даже слишком,
Здесь солнышко чуть слышно
Встает из темноты.
Здесь синь небес и зелень,
И ярко красят землю
Неясного названия
Чудесные цветы.

***



Мне пишет друг с далекой широты:
«Мой огурец повесился в теплице.
Скорбят о нем плодовые кусты,
И овощи слезами моют лица.

Он так любил Редиску с малых лет,
Он вырос для нее большой и длинный,
Но как-то раз застал ее – о нет! –
С продажным иностранцем Чиполлино».

«О боже, как судьба моя горька», -
Он, не стесняясь, плакал при народе
И горевал, уткнувшись в грудь хорька,
Загрызшего двух куриц в огороде.

Он верил до последнего в успех,
В день смерти пригласил ее на танцы,
Везде писал: «Редиска лучше всех»
И нежно пел любовные романсы.

Но увидав их голых на земле,
Любовью занимавшихся открыто,
Несчастный кончил жизнь свою в петле.
Редиска иностранцем позабыта.

Мне пишет друг: «Неслыханный конец!
Мы все над ним поплакали немножко,
И вышел малосольный огурец –
Прекрасная закуска под картошку».

***



Мне пишет друг: «Мой брат поймал язя,
По весу ровно восемь килограммов.
За это пожурил его - «Нельзя!» -
Начитанный матрос рыбоохраны.

Он говорил, перемежая речь
Словами нецензурного полета:
«Уж коль поймал, сумей его запечь.
Предупреждаю: это будет что-то».

И ровно через час он к нам пришел.
Как он узнал о времени готовки?
Благодарил культурно: «Данке шон»
И медленно ласкал курок винтовки.

Короче, так: он скушал пол-язя,
Нам на семью оставив половину,
И постоянно говорил: «Нельзя!»,
И я уже подумал: «Ща как двину».

Но тут достал он книгу из мешка.
«Мои стихи», - промолвил очень скромно.
Скажу открыто, не исподтишка –
Писал он гениально и огромно.

За это я простил ему язя
И пригласил на новые обеды,
А он опять: «Ловить язей нельзя!»
И начал разговор про аюрведу.

В стихотворении использованы фотографии из личного архива и писем А. Старших.

Обведи мой профиль тонким пальчиком,
Обведи аленделонский нос,
Нарисуй мне рот – и все, достаточно.
Впрочем, это шутка. Не всерьез.
Нам с тобой без рук не слиться в облако,
Не обвить друг друга нам без ног.
Бегай, пальчик, по спине да около,
Нарисуй ребро и позвонок.
Исчезают Лев, Лисичка, Гончие
От прикосновения луча.
Ты, устав от собственного творчества,
Чутко спишь у моего плеча.

Скребу ли ручкой по бумаге,
Рукой устало лоб потру ль –
И тут же, обнажая шпаги,
Ко мне спешит стихопатруль.

Они сравнят меня и Блока,
Потом пойдет в сравненье Фет,
А после – руки в гипс по локоть
И под замок на десять лет.

Сидеть в тюрьме за графоманство,
Учить шедевры наизусть.
Сначала думаю: «Не дамся»,
Потом решаю: «Ну и пусть».

Да, виноват, и наказанье
Я, безусловно, заслужил,
Творя с фальшивыми слезами
И лживым напряженьем жил.

А вот соседний изолятор –
Там отбывает тот же срок
Один матерый плагиатор
За взлом стихов и кражу строк.

Без гипса. Плачет. Шумно дышит.
Ему, бедняге, суждено
Писать, покуда не напишет
Свое, пускай всего одно.

О, как печальны наши судьбы,
Стихопатруль, как ты суров!
Сосед мой пишет: «А кто судьи?»,
А я читаю мастеров.

Выходим в свет в разгаре лета,
Окатит дождиком июль…
В литературу два билета
Нам выдает стихопатруль.

Хельсинки – главный город Финляндии,
А точнее – столица Суоми.
Выхожу такой - в роскошной шуршащей мантии
И в гремящей короне.
Размышляю: кто меня ждет
За дверями аэропорта,
Что пришлет мне местный народ
Для эскорта?
За спиной сдвигаются двери Вантаа.
Нет ни мантий на мне, ни корон.
Тишина оглушительно-ватная
Обнимает со всех сторон.
В голове еще лица, мелькания,
Поцелуи, посылы по матери…
Я сажусь на скамеечку дальнюю
И разглядываю. И рассматриваю,
Как бесшумные шины экспресса
Не тревожат гуляющих птиц,
Как летит состояние стресса
За пределы финляндских границ.
Трое ждущих на остановке
Созерцательно смотрят вдаль,
Отдыхают божьи коровки,
Оседлавшие велопедаль.
Разномастные велосипеды,
Словно лошади, стоя спят,
Солнце тихо уходит к шведам,
Чтобы завтра вернуться опять.
Я загадываю желания
В этой дреме своей наяву...
Реактивные Турболайнены,
Как стрекозки, садятся в траву.

Ты хочешь послушать, какая погода в Москве?
Дожди на бульварах, дожди у людей в голове,
Дожди в переулках, в пощечинах ветра листва,
От метких ударов кружится моя голова.
И в каждом жилище потопы, потоки дождей.
Иванушка, братец, козленочком станешь, не пей!

Маленькая свечка с огоньком мрака на фитильке,
Как будто с нервной полоской черного шелка,
Скроет солнышко мира, умирая в чьей-то руке.
Я надеюсь, что это продлится недолго.

Кто-то зажег свечку тьмы, чиркнув «спичкой наоборот»,
Эти спички лишь бы кому не продаются.
Лезет из-под земли состоятельный бархатный крот,
И вообще все кроты от счастья смеются.

А Дюймовочки так рыдают в пламени темноты,
Да еще невидимыми миру слезами.
Сэр Ветер задул свечку, под землю удрали кроты,
И девушки, плача, дают показанья.

Но уже летят ласточки, унося их к теплым морям,
И бедных милых девочек в шикарной усадьбе
Встречают эльфики, гладят нежно по мягким кудрям
И дарят квантики яркого света к свадьбе.

Курсирую я по японской провинции - 
Цветущая сакура, сакура, сакура. 
Питаюсь я сушами, фугами, фигами 
Без вредного сахара, сахара, сахара. 
Здесь все так полезно и пахнет питательно, 
И все возбуждает во мне вдохновение,
Я берегом моря иду по касательной 
И в толстом блокноте пишу откровения. 
Стихи мои хвалят японскими «лайками», 
Поскольку не знают ни словушка русского, 
И я уезжаю на солнечном лайнере 
Туда, где любимая с глазками грустными.
Тоска на нее наседает зеленая,
Еще хорошо, что тоска, не депрессия.
"Другие-то нефть выгребают галлонами,
А мой дурачок, погляди, путешественник".
Сидит у корыта - грустит, беспокоится 
И требует сразу машину стиральную. 
Но я-то читал эту сказку прикольную 
И вновь уплываю в места иностранные.

Целый век играет музыка. Затянулся наш пикник.
Булат Окуджава

Эстонские пальмы и Финский залив.
Тебя сексуально я трону за лиф.
Но медленным жестом меня отпихнув,
Ты тянешь, что это пока не апрув.

Неспешно креветки освоили брег,
Вдоль моря уныло бредет человек,
Зевают нарвалы во весь горизонт,
А мы ночевали и видели сон.

В том сне мы друг другу навстречу неслись,
И волны бросались на берег и жисть.
Но сон улетел, и, глаза протерев,
Мусолили гренки, на лодку присев.

А после, пожарив замедленно сельдь,
Ты ела, а я все разглядывал мель -
Свое отраженье и стайку медуз.
Когда я увижу тебя без рейтуз?

Здесь лето плетется, как дед-инвалид,
И плачет несчастный зевающий кит,
Здесь мелкая фига, и думаю, что
Нескоро увижу тебя без пальто.

Эстонские пальмы, к июньскому дню,
От берега дикого лед отгоню,
Любимой своей через несколько лет
Рискну предложить проживать тет-а тет.

Недавно СМИ на главных полосах сообщили о сенсационной находке. Кузбасский шахтер Иван Пухов, разыскивая в шахте «Неглубокая» последние куски угля, наткнулся на манускрипт, писанный на чистом арамейском языке. Недолго думая, Пухов взял бумаги к себе домой и с трудом, с помощью своего друга, слесаря местного ЖЭКа Подчуфарова, перевел документ, который он после долгих раздумий и не без вкуса назвал «Ивангелие». Предлагаем вниманию читателей этот перевод, заметив, что ряд мест Ивангелия от долгого лежания в угольных пластах стал нечитаемым и непереводимым.

«…и смастерив Адама и Еву, Тот, кто создал все и вся, расхохотался, ополоснул руки водой, ливомой из кувшина Cвятым Петром, и залюбовался делом мозгов и органов своих.
- Хорошо! – воскликнул он, хлопнул Петра по плечу и брызнул ему в лицо водой, всплеснув руками. С благоговением, не вытирая воду, смотрел Петр на своего Бригадира и Наставника.
- О Бригадир и Наставник, - наконец прошептал он, - но чем будут заниматься эти двое, когда придут в себя?
Тот, кто создал все и вся, задумался. Их нельзя оставлять без дела и одних, - наконец решил он. В его голове мелькнула мысль о чудесной огромной птице, которая будет блюсти нравственность первых людей на свете и одновременно служить им развлечением.

Он отрезал локон волос Евы и вырвал коренной зуб Адама, сел вдали под неким плодоносящим деревом, названия которого он не знал, и из всего этого, а также белой глины создал огромную, размером с проплывающее мимо небесное облако, роскошную ярко-белую птицу. Птица тут же ожила и, стесняясь, засунула голову под крыло.
- Ну что ты, что ты, - успокоительно сказал Тот, кто создал все и вся, и погладил птицу по перышками. Она сразу стала ему мила.
Создатель стал подбирать птице имя, но в этот момент из-за куста раздался крик Евы и звериное рычание Адама. Создатель сразу забыл про птичье имя и бросился на крик. Мучающийся одышкой святой Петр пытался бежать за ним по пятам, но отстал порядком. Когда они прибежали к кусту, парочка уже стояла, взявшись за руки. И у Адама, и у Евы на теле красовалось по фиговому листику. Оба они старались не смотреть Создателю в глаза.
- Опоздал, - понял Создатель, скрипнув зубами. Смотреть на него было с каждой минутой все страшнее. Первым делом он срубил фигу, позволившую сорвать с себя листы, затем апперкотом в челюсть послал вниз на Землю Адама. Ева прыгнула за любимым сама, показав Создателю и всем Святым язык.

Бледный и грозный, несколько лет, Тот, кто создал все и вся, ходил взад и вперед по Эдемскому саду и, наконец, вернулся к красавице-птице, которая, от нечего делать, по собственному желанию заведовала Эдемской библиотекой.
Ты будешь моим мстителем, - сквозь зубы процедил он. – Адам и Ева уже начали активно плодиться и размножаться, а их дети возделывают землю в поте лица своего и отдыхают вечером в публичных домах и курильнях опиума. Твоя задача – преследовать грешников и кидать в них с небес двухпудовые гири, ящик с метизами и просто шаровые молнии. На немногих же праведников бросай пастилу, рахат-лукум и презервативы. Да не сядут их дети им на головы, да будет сладок их десерт после немногочисленных грешных, но супружеских ночей.
- А как меня зовут, Наставник? - смущенно спросила птица. От неловкости из ее глаз закапали слезки, похожие на бриллианты.
- Взяток не беру, - пошутил Создатель. Птица была настолько милой, что сердиться на нее было просто невозможно.
Святой же Петр наклонился и осторожно потрогал слезку, которая тут же лопнула, оставив на его пальце соленый след.
- Да прекратите, наконец, этот апокалипсис, дайте поспать, - сердито закричал из окна прелестного дачного домика симпатичный мужчина в ночном колпаке.
- Извини, Иоанн, - расстроился Создатель. Петр же исподтишка кинул в бессонного мужчину грецким орехом и попал.
- Тебе давно пора писать, Иоанн, - укоризненно заметил он. В колпаке тут же послушался и уселся за письменный стол.

- Тебя будут звать Пеликанг, - между тем сообщил Создатель птице. – Ты будешь летать по небу и питаться водными тварями, которых я в изобилии создам для тебя.
Поначалу Пеликанг расстроилась. Она хотела, чтобы ее звали Акка Кнебекайзе, поскольку с момента своего создания уже успела прочитать «Путешествие Мартина», но, услышав об изобилии водных тварей, махнула крылом на мечту.

И началась ее работа. Птица вылетала из дома в Эдеме, нагруженная, как ишак, проклинающий своего декханина, но идущий по жаркой пустынной тропе. Не счесть грешников, посланных в ад метким броском Пеликанг. В ужасе, с воем, неслись они в свои хижины, завидев огромную птицу с гирями в лапах. Теперь-то они были бы рады изменить свое поведение и вести себя примерно, но Пеликанг не знала пощады.
Зато как же радовались праведники. Дети бросали вверх цветы, чтобы получить побольше пастилы, взрослые падали на колени, чтобы выпросить побольше презервативов и снизить экономическое давление на семью.
Пеликанг всегда была рада помочь этим людям. Среди них попадались и интеллигенты, хотя очень редко. Художникам и писателям птица бросала выдираемые из своей груди творческие перья. Владелец такого пера тут же становился гением, и его картины и книги превращались в бестселлеры.
Годы наказаний и поощрений неслись стрелой. Пеликанг становилось все тяжелее летать на большие расстояния и таскать ящики с метизами. Да и зрение… Несколько раз она ошиблась и кинула двухпудовую гирю вместо грешника в праведника.
Трудно описать, что происходило в ее душе после таких ошибок. Печальная и поникшая пришла она в очередной раз к своему Наставнику.
- Я ошиблась, о…, - шепнула она. – Пощадите.
Наставник рассмеялся и потрепал Пеликанг по крылышку.
- Чепуха, - сказал он, - не ошибается тот, кто ничего не делает.
Возраст, - рассуждал Наставник, - ухудшает зрение, потому ты и попадаешь не в тех, кого надо. Но здесь я тебе ничем не могу помочь, я же не офтальмолог. Мы сделаем вот что…
Наставник помахал руками и что-то пошептал. Пеликанг резко менялась на глазах. Из большой белой очаровательной птицы она превращалась в длинноногое длинношеее существо с милыми длинными ресницами и пучком перьев, едва прикрывающим ягодицы.
- Гав! – вдруг крикнул Наставник, и птица непроизвольно спрятала голову в невесть откуда взявшийся вокруг песок.
- Это будет твой инстинкт, - объяснил Наставник. – А имя твое да будет – тут он слегка задумался – да будет – он откусил от стрелки зеленого лука, которую поднес ему святой Петр – да будет оно Стравус! Теперь тебе не надо летать над Землей и пытаться с высоты узнавать людей. Ты будешь бегать быстро как молния, догонять грешников и праведников, вглядываться в их лица, идентифицировать и потом делать что велено. Без пудовых гирь и метизов ты будешь просто тюкать нехороших людей по голове клювом, а праведникам дарить небольшие коробочки с помадкой, которые ты будешь носить в рюкзачке за спиной.

И для Птицы началась новая жизнь. Простая, как правда, и ответственная, как охранник военного завода. Затюканные грешники усеивали поверхность Земли, праведники объедались помадкой, вытирая измазанный рот руками.
После дневной смены Стравус поджимала под себя ноги и ложилась отдохнуть. Иногда она несла яйца, но за детьми не следила, поскольку эту миссию взял на себя святой Павел. Он учил птенцов языкам, арифметике и гдеографии.
Иоанн объяснял малышам болтанику и рассказывал, когда наступит апокалипсис, привлекли упирающегося Иону, которого заставили преподавать строение внутренностей морских млекопитающих. Лука отвечал за чистописание, остальные тоже не ленились и преподавали кто в чем был горазд.

А годы шли, и Стравус бегала все медленнее и медленнее, да и людей она теперь с трудом узнавала, даже когда смотрела на них вплотную. Но она не волновалась. Целое семейство молодых птичек помогало ей в работе, вначале в качестве Пеликангов, затем – Стравусов.
И когда Наставник захлопнул ее книгу, она даже не расстроилась, она знала, что выполняла волю Наставника и делала людям только добро.
На обложке она успела прочитать имя автора – Юрий Борисов.

Быстро взгляните вверх – над вами с двухпудовыми гирями парят молодые Пеликанг! Оглянитесь – длинноногие Стравус несутся за вами!
Но вам ведь нечего бояться»…

Дальше неразборчиво.

Белошкурая медведица,
Белотелая девица,
Человечества наследница,
Вавилонская блудница.

Зимним полем, снежным облаком
Распластался целый свет -
Мир для «крестиков и ноликов»
И либретто оперетт.
Белым аистом раскинулся
По мольбертам и столам -
Натюрморты терпит, синусы
И мозгов людских бедлам,
Споры гениев истории,
Объявления войны.
Шпренгер шпарит с Инститорисом –
Ведьмы будут сожжены.
Травит души вождь Неметчины
Истерической строкой,
И бумага терпит женщиной
Под безжалостной рукой.
Книги Гейне, Манна, Кестнера
В путь на аутодафе
Посылает, как предвестие,
Беспощадный Люцифер…

…Одни выдирали листки из тетрадей
И делали ловко из них голубков,
И голуби весело, как на параде,
Летали и гибли под стук каблуков.
Другие писали и прятали в пепле
Доносы, признанья и строки стихов.
Бумага все знает, бумага все стерпит,
Хоть Пушкин терзает ее, хоть Барков…
Летели с листочка под пулю и в лагерь
Герои и трусы Гражданской войны.
Поэты России, владыки бумаги,
Вы жертвы прозрачной, бумажной вины…

Мандельштам погибает на белой бумаге мороза,
Белый лебедь уносится ввысь с гумилевской душой…
Представляю, как мастер, на острове, скажем, Формоза,
Изобрел это чудо на парочку с тульским Левшой.

Было самое раннее лето,
Было больше добра, чем зла.
Ты ходила вокруг поэта,
А когда уставала – спала.

Окружала меня, огибала,
Ожидала любовных слов,
И была королевой бала,
А точней – Королева Любовь.

Я был робок и, часто мигая,
Все твердил, заикаясь чуть-чуть:
«Не спеши, не спеши, дорогая,
Познакомимся как-нибудь».

Ты с восторгом в меня всмотрелась,
А потом до затмения дня,
Воплощая любовь и смелость
Все струилась вокруг меня.

Не стеснялась плавным движеньем
Выражать свой душевный экстаз.
Я проникся к тебе уваженьем
И сказал тогда еще раз:

«Не спеши, ты пока чужая.
Видишь, время неспешно ползет.
Я тебя уже уважаю,
Полюблю, если вдруг повезет».

Ты уже не ползла - скакала,
Словно обруча огненный круг,
Искры жаркой любви высекала,
Издавая ликующий звук.

И от жара весь в лихорадке,
Созерцая твой пламенный скок,
Я стихи накарябал в тетрадке
И взмолился лицом на Восток:

«Не спеши, не вертись так быстро,
Нашей скрипочки струн не порви.
Я в тебя уже явно влюбился,
Но еще не горю от любви».

Превратившись в ответ в торнадо,
Ты взмывала, взлетала и – вниз!
Ну а я все шептал: «Не надо.
Лучше просто тихо приснись».

В этом огненном обруче страсти
Продрожал я всю ночь до зари
И взмолился, предчувствуя счастье:
«Повтори еще раз, повтори».

И с тех пор мы все время вместе,
От других свои чувства храня.
Я сижу без движенья на месте,
А ты скачешь вокруг меня.

Светлой памяти Комитаса

У сапожника Кеворка
Разливался голос звонко,
Ах, турецкая сторонка -
Мандарин, лимон…
Смотрит ястреб с неба зорко:
У сапожника Кеворка
Сын родился Согомон.

До чего хорош мальчонка!
Разливалась песня звонко,
Что за голос у ребенка –
Словно пел святой.
Десять лет промчали птицей,
Не успел сынок родиться,
Как остался сиротой.

Все имущество - в корзине.
Курс пройдя в Эчмиадзине,
Стал священником отныне
Юный Согомон.
Принял имя Комитаса,
Побыл у иконостаса,
С головой нырнул в огонь.

И горел, и пел, и шел он
По армянским бедным селам,
По печальным и веселым,
Песни собирал.
А собрав, дарил народу,
Как Христос живую воду
Тем, кто в жажде умирал.

Он к Берлину и Парижу
Свой народ подвел поближе,
Эту музыку услышав,
Зарыдал Сен-Санс.
Только из любых гастролей,
Где был принят, как король он,
Возвращался на Севан…

Начинался ад. В ссылку шел народ.
Трупы вдоль тропы, жертвы адских мук.
Только он идет в небо и вперед,
Но уходят прочь музыка и звук.

Вспоротый живот, женщина в крови,
Не дают смотреть близкие друзья.
Молит небеса: «Бог, останови!
Гибнет мой народ! Погибаю я!»

И в конце тропы он лишился сил
И сошел с ума, бедный Согомон.
Черный капюшон пламя погасил –
Разума свечу, музыки огонь.

Двадцать долгих лет ждал еще Харон.
В голове туман замыкает круг.
За окном черно стало от ворон,
Но над ним парил снежно-белый крунк.

И когда он лег в милый Айастан,
Чтобы дать покой для усталых ног,
Белый крунк над ним ангелом летал,
И смотрели вниз Музыка и Бог.

Облако плывет белым журавлем,
А народ живой, сколько ни казни,
И свеча армян, мальчик Согомон,
Вместе с ним поет, как отец с детьми.

Покупая лекарства в аптеке,
Объедаясь в лесу белены,
Не забудьте, что леди, как реки,
Переменчивы и холодны.

Ты бурлила взбесившейся речкой
И всегда вызывала испуг,
Но в тебя я входил каждый вечер,
Надевая спасательный круг.

Я плескался и плыл по теченью,
Иногда плыл и против него,
Не всегда придавая значенье
Поворотам пути твоего.

И однажды, когда оставался
Самый-самый последний изгиб,
Я в крутой поворот не вписался,
В скалы врезался, чуть не погиб…

Се ля ви. Философски рыдая,
Признаю неизбежность потерь.
Выхожу из тебя, дорогая,
Пусть другой в тебя входит теперь.

Я б хотел попугаев зеленых
Гладить ласково по крылам.
Я люблю наблюдать влюбленных
Возле станции Лелилан.

Не подглядывать, не подсматривать -
Погружаться, как водолаз,
В цвет любви их нежно-салатовый,
В ярко-красную страстность ласк.

Попугаи кричат на дереве,
Отгоняя от парочек сглаз.
И бреду я домой, не уверен,
Что не сглазил чьего-то счас...

Мне не спится в двуспальной комнате,
Свет реклам прогоняет сны.
Мне навек Лелилан запомнится,
Где могли бы любить и мы.

Попугаев полет восторженный,
Серых цапель печальный взгляд…
Только наша любовь - на Остоженке,
Где мы встретились ... лет назад.

Искалеченный, изувеченный,
На неструганом колу с поперечиной,
В жаркой шубе, в сапогах, в шапке,
Внутри - на полметра осина.
А внизу - царские шавки
И сам душегуб, злой, как псина.
Степка Глебов, майор, полюбовник царицы,
Глядел с высоты на рыла и лица.
Евдокии держали голову,
Отворачиваться не давали.
Не казнили в мороз голого,
Потому что хотели твари,
Чтобы Степка подольше мучился,
Чтобы корчился, выл, прохвост.
«Вот сейчас, - думал царь, - всё получится»,
И стекала кровь на помост.
Но глядели глаза героя так насмешливо на царя.
Пётр понял: «Всё зря».

Снова вспомнилось государю:
Битый, жженный, висящий на дыбе,
Харкнул Глебов ему в харю,
И кроваво лыбился,
И хрипел: «Да, люблю ее,
Да, спал с нею в монастыре»,
И улыбка его лютая
Поселилась навек в царе.
Вы не делайте счастливыми
Даже бывших царских жен.
Наградят - колами длинными,
И кнутами, и ножом…

…«Ты мой Степушка, лазоревый цвет,
Ты мой царь, другого нет»…

Жаркий дух из Степки шумно вышел.
Над Москвой морозный март и хмарь.
«Господи, насколько же он выше», -
Думал царь.

Глебовской улыбкой небо скалилось,
И остаток дней из глаз Петра
Струями кровавыми тоска лилась,
Царского всевластия сестра.

Стены квартиры пропитаны новоянварскими снами,
Спишь лицом в обои цвета весенней поляны,
Спишь спиной к окну, за которым буря,
Снежная буря из женской извечной дури.
Жребий ребром двулико взял да застыл над кроватью,
Только бы не накликал он прошлогоднее. Хватит.
Ты перейдешь дорогу по одинокой «зебре»,
Господи, спотыкаясь, чуть не на каждом метре.
Но перейдешь. Дорогу снег обозначил белым.
Кто-то читает Шекспира староанглийским беглым,
С крыши свисает сосулька и фонарем мигает,
Ласковой резвой косулькой девочка подбегает.
Ты же такою точно раньше была когда-то.
Чуть постоишь и к дому быстро пойдешь обратно.

В лесу моих местоимений
Охочусь со своим капканом
На горностаев, и оленей,
И на муфлонов и куланов.

Охочусь на моих медведей
С непритязательной приманкой.
Поедем же в мой лес, поедем,
Там хорошо с моей гражданкой.

Ты – продавщица в магазине,
Ты тихо говоришь мне: «Ваня…».
Медведь зажжет огонь в камине.
Медведь, прошу тебя, оставь нам,

Цветы моих лесов уральских,
Набор бажовских украшений,
И нет, не будет красной краски
В лесу моих местоимений.

Город шумит за ширмой.
Ширму раздвинь сначала -
Город накрыт машинным
Дизельным одеялом.
Вижу его колыханье,
Солнца за ним - не вижу,
Перевожу дыханье
И поднимаюсь выше.
Веником паутину
С города лихо сброшу -
Солнышко осветило
Площади Красной брошку.
А у Ворот Пречистых
Вырос душесмеситель:
Энгельс зовет учиться,
Учит Христос Спаситель.
Не зарастают тропы
К Пушкину и подобным.
Люди слагают стопы,
Пишут стих многостопный.
К Мастеру ходят в гости
Рядышком с Триумфальной…
И посещают хоспис
В грустной главе финальной.

Дети – цветы смерти.
Знайте об этом, черти,
Вы, развалившие землю
на части,
Вы, раздробившие вечность
на часики
И дома –
на куски,
Вы, кто взял наши души
В тиски.
Семечки прячутся под пески,
Под асфальт и граниты гор,
До тех пор,
Пока не затихнут мины,
фугасы,
Пока не кончатся все
запасы,
Вплоть до последней малютки-гранатки,
Взрыв которой похож на чих.
Это сигнал для детей и врачих.
Лезет дитя из подземной матки,
В землю от страха бегут палачи.
А изувеченных трупов и зданий
Столько, что детям не хватит рыданий.
Кончились взрывы – кончились прятки.
Ну же, цветочки, наш мир в беспорядке:
Он оглушительно громко молчит.
Каждое слово и звук - дефицит.
Время наступит – сметете руины,
Землю зашьете, взметнете дома,
Ну а пока - пробивайте льдины
Там, где когда-то была Колыма.

Смерть оставила мир изометрий -
На черном листе кровавые пятна.
Но дети будущего - цветы смерти -
Мир нам вернут обратно.

А почему, скажите сами,
Летают совушки лесами,
О сосны стукаясь носами
В разгаре солнечного дня?
Не знаете? Тогда меня
Спросите. Я не Брем, конечно…
Но вы признайтесь птице встречной,
В своей единственной любви…
Да от такого потрясенья
И сходят совушки под сенью
Необитаемых лесов
С ума, которого негусто.
Их обожают соловьи
И пеньем выражают чувства.
И бьются в сосны клювы сов.
Они красивы, эти совы,
И только лишь услышат слово
Любви от встречных соловьев
Летят гурьбою, без порядка,
На соловьиный нежный зов,
Все отдавая без остатка!...

Я как-то ночью – селяви –
Брел где-то в области Шатуры,
И пели совам соловьи
Ноктюрн с натуры.

Коричнево-серая жижа
В тоске обнимает сапог,
И мне все понятней и ближе
Душа наших русских дорог...

Ю.Лавданская

Коричнево-серая жижа
В тоске обнимает сапог,
И мне все понятней и ближе
Душа наших русских дорог...
Скитаюсь по мокрой равнине,
В объятьях мои сапоги,
Все тело в какой-то рванине,
А горло в горящей анги…
Не ты обнимаешь мне ноги,
Не ты ожидаешь любви,
И жизни подводят итоги
Родные дороги мои.
Равнина, листвы позолота,
Идти бы еще и идти.
Дорога уводит в болото.
«Прощай, - говорю, - и прости».
И я погружаюсь все ниже,
Хватаюсь за неба куски,
И нос мой касается жижи,
А сердце - бездонной тоски.