Беда не приходит одна -
Спешит со своими друзьями.
Как слезы, текут времена
По руслу реки Окаяни.

Здесь слезы Столетней войны
И алые, белые слезы,
Разлив Окаянской волны
Смывает людей и березы.

Уходят на дно города,
Отравленным рыбам мешая.
Одна не приходит беда,
Ну разве что очень большая.

Какие Люксембург и Цеткин?
Однажды Змей сидел на ветке
И слушал, как вознес Адам
Бокал и произнес: «За дам!»
Сидели все довольно кучно,
Зевотно было им и скучно.
Всевышний на него взглянул,
Предвидя все, что будет после,
А Ева, что сидела возле
Ответила: «Ты полный нуль.
Пока из дам я здесь одна,
И у тебя почти все ребра».
Тут с дерева спустилась Кобра
И Еве яблоко дала.
Всевышний ей не стал мешать,
Он понял, что работал с браком,
Поцеловал мадам, заплакал,
Сказал: «Вас ждет маркиз де Сад».
Восьмое марта. Первый раз.
Да, праздник кончился печально…
Адам плодиться был горазд
И Еве изменял ночами.
А Ева тоже хоть куда -
Она ломала прутья клетки,
И точно так же жили детки,
Деревни жили, города.
Весельем наполняя быт
Восьмое марта отмечали.
Адамы пьяные кричали:
«За дам!», взрываясь, как карбид.
А дамы все пускались в пляс,
Кружась юлою разноцветной…
А вы мне: «Люксембург и Цеткин».
Все было грустно - в первый раз.

Не кладите Фриде
На столик платок.
Пощадите.
Обещание Маргарите -
Это просто жестокий обман,
Воланд вряд ли сдержал свое слово,
Я роману не верю снова -
Слишком умный этот роман,
Слишком я безголовый.
Тот, кто женской судьбой поиграл
И заставил убить малышку,
Не прощает свою игрушку,
Загоняет ее в психушку
Поднебесного зла генерал.
Возвращает Мастеру книжку,
Возвращает ему подружку.
И палата свободна. Тонко!...
Цедит пиво отец ребенка.

Мордехай, Хаим, где брат ваш Адам?
Убивший себя ядом
Адам Черняков
Плакал, валялся в ногах вурдалаков.
Он, польский сенатор,
«президент» Варшавского гетто,
Битый в кровь, сваленный на пол.
Что он просил? «Не отправьте в Треблинку
Деток-сирот».
Что он хотел? Через адовы муки
Спасти свой народ.
Он боролся с теми, кто требовал биться,
Верил, что можно терпеньем спастись,
Но когда упыри захотели каждые сутки шесть тыщ,
Вера ушла. И осталось одно – отравиться.

Мордехай, Адам, где брат ваш Хаим?
- А мы знаем?
Хаим Румковский, «король» гетто Лодзи,
Думал: все, что выгодно вурдалакам,
Останется жить,
И желтые звезды
Будут гореть в небесах и служить,
В том числе и ему, сочетавшему любящих браком,
Организовавшему в специальных бараках
Заводы и мастерские, выпускавшему деньги
«Румки» и «хаимки», ездившему в карете,
В которую камни бросали дети,
Создававшему школы, колледжи, больницы, аптеки.
Ему, которого Гиммлер, приехав, спросил дружелюбно:
«Как жизнь?», и он отвечал: «Нормально».
И говорил: «Люди! Только не бунт!
Иначе погибнете сей секунд, моментально!».
Но когда приказали нелюди
Отдать всех детей до десяти лет,
Здесь уже было не до карет.
Старый, измученный мыслями дед,
Он вышел и плача сказал:
«Отдайте мне своих детей!
Отдайте своих матерей и отцов.
Зато будут жить остальные.
Скрип зубов стоял по всей
Площади. Цвет небес был свинцов.
Люди стояли седые.
Он до конца управлять ими
Остался в своем «королевстве».
Как на него смотрели матери,
Когда с чертями он говорил по-немецки.
Да, мог спастись,
Но он не был трусом, и
С последней группой
Отправился в Аушвиц.
Там, от «своих» ли рук, от чужих,
Он погиб, и закончилась эта жизнь,
С которой не каждый справится.
Семь тысяч евреев из гетто в Лодзи
Все же остались жить,
И это больше, чем где-нибудь.
Но в путь…

Хаим, Адам,
Ваш брат Мордехай Анелевич рядом?
- Нет, далеко. Он застрелился с любимой и друзьями
На улице Милой во время восстанья
В Варшавском гетто.
У каждого свой конец света.
Он доставал оружие для бойцов,
Он убегал из гетто в Литву и Румынию,
Но возвращался в Варшаву убивать подлецов
Пистолетами, автоматами, гранатами, минами.
Он поднимал народ,
Чтобы все стало наоборот.
Стреляли юноши – цвет народа.
Женщины прятали пистолеты в чулки,
Три тысячи вырвались на свободу.
Как эти люди от нас далеки.
Они не надеялись на победу,
Они поднялись,
Чтоб не дрожали евреи от страха
Всю жизнь.
Чтобы они не стонали от ужаса,
Чтобы, набравшись отваги и мужества,
Били врага, брат.
Хедад!

Кто из троицы прав? Разве в души чужие пролезть нам?
Все же подумаем. Это бывает полезно.

Кость в дыхательном горле поэта
Перекрыла дорогу стихам.
Веселятся товарищи где-то.
Все становится черного цвета,
Белый ангел вверху запорхал.

Что хотел продохнуть ты, Сережа,
Чтобы выкашлять смертную кость,
Хор друзей догадаться не может.
Вместе ели и пили, и все же
Все слова вкривь и вкось, вкривь и вкось.

Не пробить, не помочь, только слушать,
Навсегда опоздал «амбуланс».
Ресторанные светлые души
Над столом, взявшись за руки, кружат
И поют за романсом романс.

Твой путь был усеян не черной икрой -
Ты вскакивал в страхе ночною порой,
Сквозь вязкую тьму ты протягивал руки,
Хватаясь за волосы спящей подруги.
А утром на завтрак жевал у окна
Последние крохи кошмарного сна.

Любовь Питона

Я чувствую, как меня
Захлестывает бурление чувств.
Я пытаюсь построить
Плотину из здравого смысла,
Чтобы сдержать это неистовство.
Но моя плотина слаба,
Чувства сносят ее, как щепку,
И затапливают мой лес,
Мою деревню, мою страну
И, наконец, весь земной шар!
Вот он плывет, этот земной шар,
Похожий на свернувшуюся
В клубок змейку,
В океане моих чувств.
А в какой-то крошечной точке
Этого шара, на зеленой полянке,
На пеньке,
Лежишь ты, моя любимая, и
Читаешь
Стихи Питона.

Змейка с косичками

Змейка с косичками, что ты, малютка,
В темную глушь забралась?
Здесь очень страшно, здесь очень жутко,
Так и недолго пропасть

Где твоя мама, огромная кобра?
Кто же тебя защитит?
Все на чужого смотрят недобро.
Видишь, там ястреб летит.

Мало в тебе еще крепкого яда,
Опасно резвиться одной,
Ты еще крошка, тебе еще надо
Глушь обходить стороной.

К мамочке милой своей длиннохвостой
Ты поскорее ползи,
Да осторожно – иголочкой острой
Попку не занози.

Вывел малютку я на тропинку,
Ласково хвостик пожал,
Бережным взглядом черную спинку
В длинной траве провожал.

Вырастет змейка с косичками – глядь-ка! -
Увидит в книге портрет,
Скажет: «Да это же тот самый дядька,
Что вывел меня на свет!»

Большего счастья мне и не надо,
Большего не попрошу.
Имя свое – «ядовитого гада» -
С гордостью ныне ношу!

Откуда ты, длинная леди?
И как же ты нравишься мне!
Эти волосы цвета меди,
Разбросанные по спине!

Утри подступившие слезы,
Разлягся во всю длину,
От тополя до березы
Протягивая струну.

Тебя огляжу я повсюду,
Насколько хватает глаз
И поклонюсь, как чуду,
Блуждая в обрывках фраз.

Любви моей звучная струнка
Вибрирует на ветру,
Ее, как с плохого рисунка,
Ластиком я не сотру.

Видимо, я навеки
Обречен промокать всерьез
Твои набрякшие веки
И набухший насморком нос

А Герда спасает Кая
Из ледовитого рая
И весело говорит:
«Кто любит – тот промокает,
Кто любит – тот вытирает,
А также – боготворит».

Было душно. От жгучего света
Полиняли мои сапоги,
Это адское знойное лето
Нам подстроили наши враги.
Я не мог дотерпеть и дождаться
Дождевых кучевых облаков,
И тогда я решил охлаждаться -
Основательно, без дураков.
Не сдаваясь поганой погоде,
Я был смел, как солдат на войне -
Охладел я сначала к работе,
А потом охладел и к жене.
А потом охладел и к футболу
И к ребенку остыл своему.
Ничего. Освежусь по-любому.
И по-всякому охолону.
…Охлаждённой безжизненной тушей
Я блаженно свалился в кровать.
Дым торфяников? Да уж. Но тут уж
Остаётся одно – заливать.

Инквизитор Ибаньес застенчивым был человеком,
Он при встрече с сеньорой, как плащ матадора, алел,
А во время допроса смущенно подергивал веком
И лирическим тенором пел.

Он стоял в своем коротком свитере,
Нервно теребил рукой штаны.
Не стесняйтесь, братцы-инквизиторы,
Защищая честь своей страны.

Инквизитор Ибаньес стеснялся людей, и обычно,
Он на людях, простите, не мог даже щёки побрить.
Говорить он умел, но нескладно и косноязычно,
Но любого мог разговорить.

Он стоял в своем коротком свитере,
Нервно теребил рукой штаны.
Не стесняйтесь, братцы-инквизиторы,
Защищая честь своей страны.

Инквизитор Ибаньес буквально в лице изменялся,
Если видел врага, что копал под основы страны,
Ну а если при этом да он бы еще не стеснялся,
Вовсе б не было падре цены.

Он стоял в своем коротком свитере,
Нервно теребил рукой штаны.
Не стесняйтесь, братцы-инквизиторы,
Защищая честь своей страны.

Но однажды, когда в дни сомнений схватил он простуду,
Обвинили его в том, что сам он – адепт культа вуду,
Как же бедный орал: «Я не я» и «Я больше не буду»…

И теперь другой в коротком свитере
Нервно теребит рукой штаны.
Не стесняйтесь, братцы-инквизиторы,
Защищая честь своей страны.

Если Пушкин погиб на дуэли,
Если Лермонтов тоже убит,
Как могу я с любимой в постели
Проводить свой безоблачный быт.
Как могу я валяться беспечно
И стихи сочинять до утра,
Если к берегу Траурной речки
Мне спешить с секундантом пора.
Как могу я лепить пасторали
И пытаться шедевр учинить…
А тебе, милый друг, не пора ли,
Мне с французом уже изменить?!

Мне пишет друг: «Я делаю ремонт.
На день рожденья требует семейство.
Теперь я заживу, как принц Лимон,
А может быть, король Красногвардейца*.

В моей работе не найдешь изъян,
Ко мне толпою повалили жены
И ставили в пример своим мужьям -
Ленивцам и бездельникам прожженным.

Зато моя – гордилась что есть сил,
И с крыши представляла всем подругам.
Скажу по чести: я мужчин взбесил
И прячусь за кустарником и плугом.

Но это ладно, все переживем,
Сварганил быстро койку нам с женою.
Я на матрас извел весь поролон,
Одев его материей цветною.

Потом жена велела: «Делай шкаф».
Схватил рубанок и в правленье - доски,
Но участковый молвил: «Ты неправ»
И дал билет на представленье «Тоски».

Я наказанье отбыл кое-как.
Достал для кухни люстры из Большого.
Я их добыл за местный арманьяк
У нашего завскладом Балашова.

Сантехника – ну, в этом я мастак.
Купил приборы, трубы, инструменты.
Бассейн поставил, вышку сделал, бак,
Чтоб начались счастливые моменты.

Построил сыну личный кабинет,
Собрал компьютер, на стене – матиссы,
А что для папы в доме места нет,
Так то неважно, было бы для кисы.

Но я им показал, кто здесь мужик,
И вытребовал семь квадратных метров.
С тех пор с утра смотрю полет стрижих
И всю мансарду продуваю ветром.

Меня директор наш за мастерство
Из техников пожаловал в монтеры.
Теперь ремонт творю я для него,
Но чувствую, что сделаю нескоро».

Мне пишет друг: «Поздравь меня скорей!
Ремонт я завершаю в день рожденья.
На стол я выставляю лук-порей
И всем кладу клубничное варенье!»…

Да будет твой благословен уют!
Да будет дом твой радостен и вечен!
И пусть тебе медалей не дают,
Зато любовью близких обеспечен!

*Красногвардеец – поселок в Бузулукском районе, где проживает именинник, он же автор письма.

Я в весеннем парке
Провожаю солнце.
Веселятся парни,
Да и прочий социум.

Я с бутылкой пива
Плачу на скамейке,
Смотрят с интересом
Местные семейки.

Им гулянье в радость,
Мне пора прощаться,
Пива малый градус
Душу рвет на части.

Вот и скрылось солнце,
Дело тянет к ночи.
Спать буржуй ложится
И простой рабочий.

Только я дежурю,
Сторож Вонделпарка -
На плече журавль,
На другом - цесарка.

К чаепитию варенье нес приятный гражданин,
Зацепился за деревья и залил лавсан штанин.
И одну пустую банку он, увы, домой принес,
Чем довел свою гражданку до истерики и слез.
Старый дом пропах малиной, а художник был уперт,
И облитые штанины он пустил на натюрморт,
И назвал свое творенье просто, не без глубины:
«Гений к чаю нес варенье и облил свои штаны».

По разным сторонам Садового кольца
Шагаем мы с тобой почти что параллельно,
На нас одежда есть, но нет на нас лица,
Мы пишем о любви на стенах акварелью.
Осенние дожди смывают краски дня,
Бензин плывет туманом в души пешеходов.
Пройдем еще чуть-чуть, и встретишь ты меня,
Так много впереди подземных переходов.
В одном из них скрипач, в другом из них певец,
А в третьем продают собачек чау-чау,
А мы с тобой нашли друг друга, наконец,
И крылья под землей возникли за плечами.

Выйди, выйди в рожь густую,
В ежевиковый закат.
Чу! Хорошую, простую,
Вижу Глашу из-за хат.

Я крадусь неспешным ходом,
Пять пакетов в двух руках,
Ты без дресса, только с кодом,
Я без кода, но в штанах.

Хорошо у нас в деревне
И в морозы и в жару,
Знаю правила даренья,
Код к любимой подберу.

С Глашей выгодней, чем с Феклой –
Нежный взгляд за мармелад,
Ночь любви за шарфик теплый
И за байковый халат.

Видит, видит рожь густая
Натуральный наш обмен.
Воробьев взмывает стая,
Петухи поют «Кармен».

Завтра снова я в деревне
Все товары разложу,
В дар другой своей царевне
Шубу брошу на межу!

Я познакомился с дедушкой
За два года до его смерти
И за год до смерти бабушки.
Я приехал к маме, и она сказала:
«Вот твой дедушка. Он приехал из Ялты. Он там живет».
Ему было лет девяносто. Он крепко обнял меня:
«Прости, дорогой». Я не понял за что.
Я уже его полюбил. За добрый запах от его костюма,
За глаза, в которых стояли слезы.
Он сидел за письменным столом,
Перед ним лежала Библия.
«Вот, - горько усмехнулся он, - к старости
Стал верующим. Страшно умирать».
Мой дедушка был видным партийным деятелем,
Как говорили раньше и как говорят теперь.
Когда началась война, он «по блату» - так можно сказать? –
Отправил свою семью из Киева в Ташкент первым поездом.
А семья – бабушка, совсем тогда молодая,
Пятнадцатилетняя мама, четырехлетний мой дядя.
Ну, это было бесконечное путешествие,
С ночевками под открытым небом, с бомбежками, с отставаниями от поезда,
С болезнями детей. Если бы в поезде не ехал отоларинголог,
Не видеть бы мне моего дяди, но мне и ему повезло.
Сам дедушка остался для организации сопротивления врагу.
А вскоре, в один прекрасный день, бабушка, солистка Ташкентской оперы,
Получила от него письмо: «Я полюбил другую. Прости».
Но надо было жить и поднимать детей, и она пела.
У нее было много поклонников среди высшего ташкентского руководства,
И семья – в то время! – получила отдельную комнату в центре города,
Правда, со сломанной канализацией, но кто тогда на это смотрел?
А когда закончилась жизнь вдали от дома,
Дедушка организовал своей бывшей семье вызов,
Помог им с квартирой, с работой.
Он уже жил со своей новой семьей.
Потом бабушка с детьми переехала в Москву.
Бабушка его не простила до конца дней.
Мама и дядя простили и любили на расстоянии.
А я…я счастлив, что все же встретился с ним.
И мне кажется, что и он был счастлив,
Сбросив, как балласт, тяжкий груз
Так незадолго до ухода из жизни.

Там пишут странные слова…

Е. Бородина
http://litset.ru/publ/29-1-0-41035

Там пишут странные слова,
Они похожи на обычные:
Любовь, мелодия, дрова…
Бывают и разноязычные.
Да, это странные слова.

Когда мы их произнесем,
Стандартные простые граждане,
Они не то корма фуражные,
Не то как черно-белый сон,
Не то как голуби бумажные.

Когда их говорит поэт,
Мелодия поет мелодией,
Дрова взмывают над колодою
И совершают пируэт,
Любовь живет, а смерти нет.

За странность платят до конца,
И головой, и позвоночником,
А мы, угрюмого лица
Черты нахмурим озабоченно
И молча гладим деревца.

Торонто столь желанен для Глафиры,
Поди подай Торонто для неё.
Пристала – не мадриды, не каиры,
А запрягай в Торонто самолет.

К чему Торонто? Вот ведь дурь накатит.
«Хочу в Торонто». Отдавая честь,
Ответил ей: «Еще разок и хватит.
Я не ишак, чтоб мне на шею лезть».

А я-то на другое был настроен,
Совсем другой земельный регион.
Но взгляд Глафиры… Нас летело трое:
Глафира, я и Вильям Посторонн.

И вот уже Онтарио под нами,
Где табуны белейших лебедей,
Наполненное снами и мечтами
По небу пролетающих людей.

Мы медленно спустились искупаться
Смыть кляксы на пальто и голове,
И нас любезно приняли канадцы,
За исключеньем Посторонним Вэ.

Они его немедля посадили
В центральную торонтскую тюрьму.
И этим нас совсем не рассердили –
Мы пожелали счастия ему.

Чего они бедняге там пришили,
Уже мы не узнали никогда,
Ведь мы не в правосуднейшей России,
А, как парле в Квебеке, в Канада.

Вот так вдвоем, причесаны, побриты,
Шопинговали с Глашей что есть сил,
И я, вдобавок к острому гастриту,
И нервное расстройство получил.

Глафира, тут же, пользуясь моментом,
Надела на себя шикарный лиф
И приказала: «В Эйр Канада Центр!
Там главный матч «Торонто Мэйпл Лифс!»

Болельщикам уже не до хоккея,
Смотрели все лишь только на нее.
А я сидел, от ревности потея,
И отжимал промокшее белье.

Я еле утащил ее оттуда,
Кокетству Глаши положив предел.
Так, нервное расстройство, так, простуда,
Да и гастрит я никуда не дел.

Ну а потом она совсем слетела
Со всех колес, катушек, каблуков –
Она в Масонский храм пойти хотела,
Я к этому был очень не готов.

Но все ж решился, помолчал немного
И вместе с ней явился в этот культ.
Гастрит, простуда, нервы, и в итоге
Я получил хронический инсульт.

Я никогда не полечу, Глафира,
То был последний наш с тобой полет.
Лежу в постели вместе с картой мира -
Компресс на горле, на затылке лёд.

Ко мне в постель порой доходят слухи,
Я и до вас их тоже донесу:
В. Посторонним выжил в дни непрухи
И снова в Зачарованном лесу.

А я ничего не видел кругом –
слеза горела, не перегорала,
поскольку был виноват кругом,
и я был жив,
а она умирала

Б. Слуцкий

Когда она была жива,
Он не писал о ней стихов,
Другие, горькие слова
Про смерть, историю и кровь
Сходили на листок и в стол
Армейским шагом на постой.
Но вдруг однажды свет ушел
Сгоревшей свечечкой простой.
И вот тогда он написал
Простые строки про свечу,
Смахнул слезу, вздохнул и встал,
Промолвив миру: «Не хочу».

***
Я летел самолетом компании «Норра»
Над сияющим сказочным снежным пробелом,
Снизу мне улыбалась веселая Морра,
Что ни пить и ни есть никого не хотела.

На ее свитерке ярко-красная брошка.
Морра громко смеялась и звонко кричала:
«У меня теперь дочка – малютка Морошка,
Значит, я свою жизнь начинаю сначала.

Я добрею практически с каждой минутой,
В Муми-доле устроила парк развлечений.
Дочка, доченька, в шарфик свой носик закутай,
Перед тем как залезть в голубые качели!»

А Морошка хватала оленей за рожки
И валялась в сугробах, пища от восторга,
И спеша по протоптанной мамой дорожке,
Лепетала: «Я Морра. Огромная Морра».

***
На Рождество приходят из лесов
Медведи, волки, зайчики и белки.
Лишь совы запирают на засов
Свои дома и наполняют грелки –

Они во сне увидят то, что мы
Переживем с тобой на самом деле.
Поют леса заснеженной страны,
И города надолго поседели.

И свечи в окнах радостно горят.
Везде семейный ужин по программе.
А совы самый праздничный наряд
Надели и уже свистят носами.

Такая ночь - одна из всех ночей,
И лес поет, практически ничей.

***
Мы в финском лесу заблудились
И вышли дорожкой кривой
К избушке, где жил домовой.
Он тихо промолвил нам: «Ильвес»*
И долго качал головой.

И как же мы все удивились,
Когда, пробираясь домой,
На скользкой лыжне под сосной
Увидели добрую Ильвес
С улыбкой ее озорной.

Лизала замершие щеки,
Желала любви и добра,
Мурлыкала нам до утра,
Когда мы, застывшие в шоке,
Оттаяв, решили: «Пора».

…Моя Финляндия, моя Хвостомвиляндия,
Где даже рыси сказочно добры,
Ты исполняешь все мои желания,
Соединяя разные миры.

***
Ветры снегу намели.
Я к стеклу прижался плотно.
Самолетик от земли
Оторвался неохотно.

Там внизу – пушистый хвост
И рубиновая брошка.
Смотрят, смотрят в море звезд
Ильвес, Морра и Морошка.

Старой финки мудрый взгляд,
Недописанное «вечность»…
Руны Лённрота летят
В плюс и минус бесконечность.

*Ильвес (Ilves, фин.) – рысь

У меня нет детей, только внучка Снегурочка,
Вот такой парадокс, вот такие дела.
В каждом доме нальют мне стопарь и огурчика
Подадут, чтобы водка плавнее прошла.

Люди прыгают, смотрят программы по телеку,
Заплетают слова в непонятных речах
И бутылку суют, словно Шурке-сантехнику,
Чтобы я не засох, не завял, не зачах.

Получаю открытки весь год непрерывно я,
И чего только люди себе не хотят:
Самогон, самокат, домик в городе Видное,
И здоровья вагон, и детей, и котят.

Я им все принесу, все мечты их несложные,
Только вы мне скажите, откуда она -
Эта девочка с сердцем слегка примороженным,
Та, которую в праздник согреет Луна.

«Дед, скажи, почему все родители с детками?
Где и кто мой отец, моя мама, скажи».
Я молчу, я не знаю, и мыслями редкими
Все пытаюсь припомнить прошедшую жизнь.

Исчерпав все возможности памяти дочиста -
Их не так уж и много дано старику -
К снежным бабам бросаюсь я: «Доченька, доченька»,
«Сын, сыночек», - бросаюсь я к снеговику.

Перечел я все сказки и книги ученые,
Но нигде не нашел однозначный ответ,
Почему без детей по квартирам с девчонкою
Ходит милый и ласковый пьяненький дед.

Мы выходим на улицу. Светят фонарики.
Натирает плечо новогодний рюкзак.
Мы идем - Дед Мороз, краснощекий и старенький,
И Снегурочка с думой нелегкой в глазах.

***
Фирюза, приходи. После школы, к пяти.
Вместо лампы улыбкой своей посвети.
И тебе семь лет, да и мне семь лет,
И неловко нам смотреть балет.

***
Я в своем кишлаке жду тебя, Фирюза,
Ты придешь налегке, мне не глядя в глаза -
Мол, стесняюсь я, ох стесняюсь я.
Да пошлет нам небо аиста.

***
Фирюза, Фирюза, сколько лет в кишлаке
Ожидаю тебя. Ты придешь налегке.
Разноцветных штанов тот безумный узор,
Он с ума меня свел и ведет до сих пор.

***
Нам немало годков. Приходи в мой кишлак.
Приходи налегке. Так хочу этот брак.
Я всю жизнь прождал, стариком я стал,
Помню, Федоров мне вставлял хрустал…

Я устал.

В Муми-дол осторожно пришла зима.
Тихо-тихо на крыши ложится снег.
В Муми-доме клубочком свернулась тьма,
И до самой весны обрела ночлег…

И. Корнетова
В Муми-дол пришла зима
_________________________________________


По лесам и равнинам идет босиком
И смеется в ладонь над своими проказами
Молодая зима, принакрывшись снежком,
Чтоб до времени в сказке себя не показывать.

К Муми-долу бесшумно подходит она,
Постепенно становится все фиолетово.
Хорошо разбирается в сказках Луна,
Как и в плане другого всего межпланетного.

Ароматная хвоя у муми к зиме,
Потому что иначе… а как же иначе-то.
Все что Туве сказала, увидим во сне
Как прощальные отблески лета горячего.

Начинается спячка масштаба «ого»,
И не спячка, а жизнь проживается заново.
Так живите, ребята, совсем ничего
Вам осталось опять до всего несказанного!

...А вот я, если сплю, вижу сны про принцесс,
Но вчера вдруг приснилось: на станции Черусти
На двенадцать маршруток разгрыз мой экспресс
Мамелюк, грациозно сомкнув свои челюсти.

Мне пишет друг: «Печальные дела -
Меня жестоко цапнула собака.
Прокладывал я кабель для села
«Чукотка-НТВ» смотреть, однако.

Я огибал, прокладывая шнур,
Шикарное соседское владенье,
Из-за забора кошка пела «мур»,
Но вдруг возникло дикое виденье.

Косматый пес на длинном поводке,
Что фору даст собаке Баскервилей,
Прогрыз дыру и в досках и в замке
Без всяких сверхъестественных усилий.

Уже не позабыть собачий взгляд,
Что душу мне порвал до основанья,
Но не смогу его нарисовать –
Прогуливал уроки рисованья.

А пес мне в ногу ввел забор зубов,
Я отбивался, только мне до зверя…
Ни силы не хватало, ни мозгов,
Да плюс еще пошла кровопотеря.

Я еле вырвал ногу и удрал,
На ней образовалась гематома,
На все село хозяину орал:
«Простите, сэр, а все ли у вас дома?»

Интеллигентность – мой большой просчет,
Хозяин пса – тот сразу это понял.
Он мне кричал: “Чего? Хотишь еще?”
И с псом меня преследовал на пони.

Короче так: вбежал я в травмопункт
И получил изрядное леченье.
Хирург Овчаркин и его адъюнкт
Шприцами доставляли мне мученье.

Я понимал: без этого нельзя.
Пес бешенством страдает, это ясно.
Я тоже, если вдруг взбешусь, друзья,
Бросаюсь на людей разнообразно.

Потом на эпидстанцию звонок:
Овчаркин им шепнул насчет собаки,
И смирным стал хозяин, как щенок,
И мне принес зефир и козинаки.

Он говорил: “Пес бодр и полон сил,
Его душа для нас, как дверь, открыта.
Из всех, кого он в жизни укусил,
Один лишь помер, но от синусита”.

Он уверял, что этот зверь привит,
Что он найдет заветную бумажку,
Но видел я, что он антисемит,
Ему не жаль укушенную ляжку.

Но я с ним помирился – селяви,
Нет, не могу сердиться слишком долго.
И вскоре я женился по любви
И даже приобрел большого дога».

Гордится друг: «На мне особый знак! -
Плевал я на зефир и козинаки! -
Я был покусан злейшей из собак
Практически почти что в Год Собаки».

«Я мечен высшей силой, - пишет друг, -
И в январе засуну ногу в стремя…
О прошлом годе жареный петух
Меня клевал примерно в то же время».

Я сижу фантазирую,
Сочиняю усиленно,
Я придумаю сказку
Про ушастого филина.

Голова вертится вокруг оси,
Уши слышат все разговоры,
Мудрый – о чем хочешь его спроси,
Он ответит точно и скоро.

Он охотится на мышей,
А иногда на ужиков,
И подсматривает сны малышей -
И подсматривает, и подслушивает.

А когда первые лучики
Откладывают его новый полет,
Он этими снами, самыми лучшими,
Спит и живет.

И поэтому филины - самые умные на свете.
Они как дети.

Ниже Тагила
Только могила,
Выше Волочка
Только облачка.
Уж как мачеха
Меня била, била
- «Дурачка,
Дебила» -
Приговаривала-говорила:
«Я отца твоего загнала в гроб,
Я на его могиле сажала укроп,
А тебя, отцово отродье, клоп,
Превращу в сироп!»

Я взлетаю над Волочком,
Белые тучки ловлю сачком,
Я испытываю облегченье,
Время крошу голубям, как печенье:
Кому минутку, кому – час,
Голуби мне благодарно урчат.

Ах, вот и Бог.
«Здравствуй, сынок.
Прости, не помог.
Было больно? Что? Очень больно?
Чай, теперь твоя мачеха довольна»
- Ничего себе шуточки! -
«Я бы тебя спас,
Да слепой на правый глаз.
Бросаю молнии – все мимо, мимо,
Кровь людская льется невинно
Цвета кармина,
И подставляют торговцы кувшины
Под красные вина».

Вижу – плачет.
Нет, не палач он.
Прости, значит…

Повсюду шпионы, повсюду агенты,
На черных пальто нарукавные ленты
С гербом Гондураса, с гербом Сальвадора,
В глазах столько страсти и столько задора.

Они не стесняются этой работы.
Во все переулки, во все повороты
Суются носы уважаемых граждан,
Но честные граждане всюду на страже.

«Месье, трудовую покажете книжку?» -
Попросит шпиона надежный мальчишка.
И видит: «Агент ЦРУ Гибралтара».
Зачем тебе, дядя, ключи от амбара?

Но мигом вопросы в мозгу патриота
Бесследно исчезли. «Такая работа.
Он честно сказал, что шпионит на Того,
Так пусть же работает он, ради Бога».

Они не стесняются, время такое,
У них документы всегда под рукою.
Все честно. Оружие – два пистолета,
За три их сажают, не надобно это.

Нет, все по закону, гуляют на воле
Шпионы по лесу, агенты по полю,
И вежливо так представляются встречным:
«Агент Мартиники, беру пробу гречи».

Ну, коль все бумаги в порядке, чего же –
Смотри, дорогой, наши овощи тоже.
И делают фото шпионы, агенты,
И рыщут в степях на полставки студенты.

Шпионит киношник, шпионит художник,
За солнцем шпионит ноябрьский дождик,
И все что приснилось, и все что узналось
Они сообщают за подписью «Алекс».

А где-то, в песках золотой Мартиники,
Гуляют агенты с гербом Коста-Рики.

На озере Преспа не пресно.
Нет, пресно! Но так интересно:
Гребочек вперед, и ты в Греции,
Шажочек назад – в Македонии,
А справа – суровой Албании взгляд.
И горы. На Преспе стоит Голем Град,
Такой островок. Пеликанов колонии
Сидят на скалистых его берегах,
Взлетают, бросаются в воду за карпом
И снова сидят, размышляя о чем-то,
Их снежные перья любому напомнят
О грешниках и о богах.
А карпы летают? Накаркал!
Не просто летают,
А сальто-мортале
Такие закрутят над тихой водой,
Что белые птицы захлопают в крылья
И молча любуются вкусной едой.
Вступаем на остров, идем по тропинке,
Везде черепах костяные рубашки,
Какие смешные они, черепашки,
И как же приятно потрогать их спинки.
Вдруг зайцы промчатся. Эй, вы из «Алисы»?
Молчат. Здесь и звери привыкли молиться.
У старенькой церкви уселись на травке,
Привычно сложили пушистые лапки
И «думают мысли». Понять их не смею.
И вдруг: «…Чтоб детей не ужалили змеи...»
Отрывком молитвы пушистых зверей
Ударит мне в уши, иль кажется это?
И чудятся змеи, шипящие где-то.
Стучу веткой ели по камешкам горным.
Назад. Только вот черепашек покормим
И к берегу. Вот они - в теплой воде
Купаются змеи. Повсюду. Везде.
Им в озере мило. На нас ноль вниманья,
Купайтесь, живите, хоть это за гранью…
Пора покидать этот маленький остров,
Весь мир, всю историю, все что грядёт.
Когда еще только мне так повезёт.
И зайцев, и карпов, и птиц крупноносых
Покинуть не хочется, жалко.
«Приедем еще», - улыбается Дарко.

На молочную реку с кисельными берегами
Прилетают Жур-птицы лягушек поесть,
И сиянье от них происходит кругами,
И увидеть тех птичек – особая честь.

А бывает, еще и такое случится -
Прилетают на берег кисельный Кар-птицы,
И едят что попало, им все по желудку,
Счастлив тот, кто почешет им черную грудку.

А еще в той реке, словно флот королевский,
Пеликанги белеют, чьи шеи, как мачты,
В спорах с жирным сазаном их доводы вески,
И глядит не дыша зачарованный мальчик.

Улетают Жур-птицы сияющим клином,
Черной стаей Кар-птицы покинули реку,
Пеликанги по глади взбежали и стали
Эскадрильей. Лишь мальчик остался навеки.

В этом сказочном мире, крылатом, высоком,
Он один охраняет для птиц побережье,
И читает стихи, сочиненные Блоком,
И о доме своем вспоминает все реже.

Мимо идут автобусы,
Теплые спа-салоны,
Спят возле окон никтобусы,
Лица их благосклонны.

Полон шофер радушия:
«Милости просим греться»,
Пишут никтобусы душами
Стих от самого сердца.

Белое воспарение -
Выйдут стихи с дыханьем,
Сон замедляет старение,
Встанете с петухами.

Вы прозевали выход, но
Спали пару минуток.
Сон - так полезно и выгодно,
Сон - это очень круто.

Он укрепит здоровье вам
И уничтожит голод,
Или то шутки Коровьева
По указанью Воланда?

Творчески спят никтобусы,
Дай же вам бог и дальше
Самые лучшие опусы
Во сне сочинять без фальши.

Светят огнями елочки,
Дети вас ждут в квартирах.
А всевозможные сволочи
Съежились в черных дырах.

Ты умна, ты росла в огороде и в поле,
Но тебя по ошибке небрежно сорвал,
Как редиску, хозяин земли дядя Коля
И в мешок очень долго потом паковал.

И привез на базар, и слепой Станиславыч
Принял бабу за снежную бабу, и вот
Ты стоишь во дворе, и старушки на лавочке
При тебе обсуждают всемирный компот.

А вокруг детвора хороводами мается
И ликует зимой в белоснежных пальто.
Это счастье, да-да, это так называется,
Только больше не жертвуй собой ни за что.

Мимо крупный поэт проходил в белом венчике,
Покосил озорной проницательный взгляд:
В снежной бабе увидел он нежную женщину
И забрал навсегда в свой коттедж на Арбат…

Ты живешь там, где Белого тень ошивается,
Где Цветаевой нервы свивались узлом,
Там, где царские лбы о гробы разбиваются,
Чтоб очнулись от смерти царицы с веслом,

Где из кранов живая вода бело-ржавая,
Где останки великой корейской стены,
Где дежурный дозор во главе с Окуджавою
Охраняет ночами былое и сны.

Все проходит. Идет лесом,
Постепенно становится важным –
Светлым сказочным королевством,
А потом и дворцом бумажным.
А потом сгорает в камине.
Ну и ладно. Спасибо, боги.
Все проходит. Идет мимо
Старым мишкой сдохнуть в берлоге.
Но невидимо, как Неглинка,
Начиная с самого детства,
Пенно-розовая фламинга
До конца остается в сердце.

Я спал, созерцая цветы и любовь,
И тут постучалась полиция снов.
Мой сон осмотрела детально она
И выгнала всех из чудесного сна.

И ты улетела незнамо куда,
Кому-то другому став сном навсегда,
Исчезли стихи и пропали цветы,
Уселся капрал посредине мечты.

Он красную лампу пустил мне в глаза,
И губы облизывал, словно гюрза,
Спросил, почему и откуда мой сон
И вел себя в нем, как хозяин и слон.

Он вынес мне мозг и устроил разнос
И задал довольно коварный вопрос:
Мол, что вам не снятся бои у реки
И то, как от «наших» сбегают враги,

Кумач демонстраций и шприцы церквей?
Но я не ответил, я думал о ней.
На месяц бессонницы выписан штраф
И мысли про «почту, вокзал, телеграф».

Пока ты спал, случился снегопад
Е. Бородина

Один из последних моих снегопадов,
А может быть даже и самый последний,
Сгребал толстый дворник могучей лопатой,
А я одевался и слушал в передней
Тот скрежет лопаты о мерзлую землю.
Дыханье из спальни летало туманом,
Последним виденьем, последним везеньем,
А может быть даже последним обманом.
И слышался смех молодого паяца,
Которому на нос уселась снежинка.
Чего это мне захотелось подняться?
Давай до конца снегопад долежим-ка.

Пригласили два зурниста
Кларнетистку на пикник.
Там икра была зерниста
И прозрачен был родник.

Пили-ели и дудели,
Говорили про дела,
И заслушивались ели
Всей поверхностью ствола.

Правда, не было десерта,
Но один из них взамен
Предложил ей руку с сердцем,
А другой – свой инструмент.

Но она в ответ на это
Взгляд печальный отвела
И губам мундштук кларнета,
Словно дар, преподнесла.

И ответила зурнистам
На кларнетном языке:
«Дирижер мне только снится
С легкой палочкой в руке».

Через день гастроли в Рио,
Подводящие итог:
Так играло это трио,
Что рыдал бразильский бог.

Мой равнобедренный Бермудский,
Где пропадают корабли,
В котором много жаркой музыки,
Что долетает до земли.
Мои прекрасные Карибы
Я буду гладить по спине,
И эти островки, как рыбы,
Ласкаясь, тянутся ко мне.

Для одной и для другой селедочки
Папа с мамой скоро купят лодочку,
И они поедут по реке Москве,
Сухари в кармашках, кофе в термосе.
Рядом с ними лебеди и уточки -
Не боятся девочек ничуточки,
Подплывут акулочки нестрашные
Поиграться с Ленкой и с Наташкою.
Мы за это каждой из акулочек
Бросим в воду по пятнадцать булочек.
А потом увидим: в небо лунное
Кит пустил фонтаны многострунные.
А река течет и не кончается,
Да и нет желания причалиться.

Никогда не уйду, никогда -
Понимаешь, мне некогда, Мэри.
Столько дел у меня, господа.
Самолеты мои, поезда,
Не рычите на старте, как звери.

Эти сборы, рыданья, о черт!
Неужели мне нечем заняться –
Телевизор, посуда и спорт,
Не разгаданный Мэри кроссворд
И любовные стоны в двенадцать.

Для решения этих проблем
Мне, наверно, не хватит и жизни.
Я останусь с тобой насовсем,
Не волнуйся, я много не съем.
А захочешь прогнать – только свистни.

А в Москве дождь.
И это так странно
После яркого света и блеска Ядрана.

А в Москве дождь
Стекает сквозь листья.
Ах, куда ж ты запряталась, мордочка лисья?

А в Москве дождь,
А нам бы хоть лучик.
Укатился наш желтенький ежик колючий.

А в Москве дождь.
Но чудится в раме
Ярко-желтая кнопка на синей пижаме.

Когда я вернулся с Балкан,
Меня торжественно встретил Тимка –
Разлегся, как бурлящий вулкан,
Как будто модель - для гламурного снимка.

Красавец! Пушист и упитан вполне,
Я глажу его по упругой спине,
И вдруг из мурчащей его красоты
Я слышу: «Борисов, а как там коты?»

Что сказать тебе, Тимочка, котов там навалом -
Погода благоприятствует любви.
Но они же обычные – не манулы или сервалы.
Кот стискивает зубы и твердит себе: «Живи!»

Они там такие худые – кожа да кости,
И все время за едой охотятся, как мини-ягуары,
А иные оккупируют рестораны
И сидят у столов, разложив на полу тощий хвостик.

Тонкая струнка большого терпенья кошачьего
Напряжена, как настроенная струна скрипки:
«Люди, дайте что-нибудь, что для вас бы не много значило –
Мяса кусочек или кусочек рыбки».

Взгляд глаза в глаза не всякий вынесет,
Вот и я каждый день угощал шницелем или рыбным филе.
А бывает, официант на улицу что-то вынесет
И накроет стол прямо на земле.

Вот так кто-то выживает, кто-то ходит больной и слепой,
А рядом Христос гуляет по водам,
И животные видят его и несутся к нему толпой.
Тим, а давай я тебя познакомлю с простым народом.

Ты узнаешь, что значит жить без завтрака, обеда, ужина,
Без ласк хозяев, без крыши над головой,
Любить с голодухи кошек, даже если это тебе не нужно,
И по горам носиться, пока живой.

Тимка изрядно откусил вареной куры,
Заел овощной кашкой, задумчиво прожевал:
«Юр, ты знаешь, по-моему, все кошки дуры,
Да и под звездным небом я еще не ночевал.

Что я в горах не видел? Доброго официанта?
Да и потом, признайся, как тебе без меня?
Кого будешь гладить, Борисов? Жалко котов Ядрана,
Но я тебя не брошу, говорю без вранья».

Но все же после этой беседы
Тимка изменился, он стал совсем другим -
Он мою дочку в нос целовал после обеда
И пел нам ежевечерне особый кошачий гимн.

Он перестал царапаться, после еды ложился на подоконник,
Делал вид, что спит, а сам смотрел на Юг и думал.
Тимочка - удивительно сообразительный котик,
Уж на что я умен, но он гораздо более умный.

Слышен шум прибоя
Ласкового моря,
Хвала, Будва моя,
Моя Црна Гора.

Стари Град под вечер
Факелом подсвечен.
Данас в Будве праздник,
Праздник человечий.

Данас День Шируна,
Кушай, сколько сможешь,
Напевай пируя:
«Слава тебе, Боже».

До свиданья, гости.
Пейте напоследок.
В День Шируна осень
На день стала летом.

Ветер гнет деревья,
В ярких красках сцена,
Ну а нас от ветра
Укрывают стены.

Укрывают молы,
Защищают горы,
Мы танцуем коло,
Мы танцуем оро.

Все пустились в танцы,
Не щадя усилий.
Рыбки на пуантах
Грили проломили.

Даже сами горы
С лицами в морщинах
Распевают хором –
Воины-мужчины.

Вино или пиво?
Сдвинем, други, плечи,
И да будем живы!
Сречан пут и вечер!
___________________________________________________________
Трудности перевода

День Шируна – праздник в Черногории, знаменующий окончание туристического сезона. Все пришедшие получают бесплатно запеченную на гриле местную скумбрию – ширун, вино и пиво.

ХвАла – спасибо

ДАнас – сегодня

Коло, оро – народные черногорские таны

Вино с ударением на и – перевод не представляет трудностей для опытного читателя.

Сречан пут – счастливого пути

Когда я выпью виски плюс шампанское
И к горлу начинает подступать
Вся эта непонятная субстанция,
Я спать ложусь отнюдь не на кровать.
Я в коридоре прикорну на коврике,
Поджавши ноги плотно к челюстям,
И вспоминаю о любимом облике,
Сначала в общем, после – по частям.
И быстро происходит улучшение,
Коктейль от горла отступает вниз,
И я тебе звоню без разрешения
И жду упорно, выйдя на карниз.

Мой лучший друг уедет завтра в отпуск,
Он будет плавать в солнечной волне,
Он будет пить космическую водку
И видеть рыб метания на дне.

Он мокрым телом плюхнется на берег,
Тюленем вжавшись в розовый песок,
И сколько женщин, столько и истерик,
Когда ступню засунет он в носок.

Его обед трехблюдный, трехбокальный,
А сон и долговременен, и тих.
По вечерам он свой талант вокальный
С русалками разделит на троих.

Одна русалка нежно подпевает,
Другая подыграет на зурне.
Вот это отдых! Лучше не бывает!...
В замок сомкнулись руки на спине.

Анна ранима, как райская птичка,
Просто она говорлива немного.
«Аня, во всякой ты бочке затычка, -
Папа твердил ей печально и строго. -
Кончится плохо девичья дорожка,
Петька тобой овладеет и Васька,
И Берлиоз пострадает немножко
От ненароком пролитого масла.
Бросишься с горя под поезд Толстого,
Сделав ребенка несчастным сироткой,
Аня, скажи, ты и правда готова
К жизни пустой или к жизни короткой?»
Анна подумала только мгновенье,
И возразила папаше ответом:
«Я божество и притом вдохновенье,
Ты же не сможешь поспорить с Поэтом».
Папа стаканчик дерябнул с мороза,
Плюнул на ряд недостатков девицы.
Васька, Петро, голова Берлиоза…
Кто из них с Пушкиным может сравниться.

Пропадаю, пропадаю,
Видно, в школу опоздаю.
Снова осень. Упадаю
Я в чернильную дыру.
И со мной все классы - в пропасть.
Раскрутился школьный глобус -
Вертит Деймос, вертит Фобос,
Вовлекают нас в игру.

Учебник физики распахивал страницы,
Мы вниз летели, словно раненые птицы,
Вот мы уже элементарные частицы,
И не подергать мне Наташку за косицы.

Классный наш руководитель
Пролетел, как жук-вредитель,
А за ним один родитель
На собрание сзывал,
А за ним летела парта
И кричала: «Гибнет Спарта!»,
И рычала: «Бита карта!»,
Как безумный самосвал.

Мы постепенно перемешивались с мелом,
И все пространство становилось снежно-белым,
Но в неизвестность мы проталкивались смело,
Хотя в окрестностях сверкало и гремело.

Все закончилось отменно,
Снова в жизни перемена.
Да, большая перемена -
Переход в другой предмет:
Мы тире и многоточья,
Мы теперь летаем ночью,
Где метафоры источник
Или суффиксов балет.

Мы превращаемся в Тургенева с Гомером,
Мы на доске - математическим примером,
Мы под лучами застываем полимером
И обнимаем ноги рысям и пантерам.

…На сушу тихо выбралась любовь
И растворилась в воздухе до срока…
В Высоцкий «Баллада о любви»

Пианист убегает по клавишам
От своей неизбывной тоски,
А в конце прибегает раскланяться,
Поцелуем коснуться руки.
В ней цветы и записка любовная.
Пианист мимоходом прочел:
«Вы простите, но Анна Петровна я…»
И подумал: «А я здесь при чем?»
Уходил музыкант тяжкой поступью
Отдохнуть в черно-белые сны.
Вся семья его – кошка бесхвостая
С фотографией бывшей жены.
Возвращалась поклонница в Бронницы,
Напевала какой-то хорал,
Понимая, что поезд не тронется,
А скорее уедет вокзал.
Электричка стояла под звездами,
На балконе не спал пианист,
И любовь, растворенная в воздухе,
То ли ввысь их звала, то ли вниз.

Хороший город Гродно!
Веди себя свободно,
Иди куда угодно,
Куда глядят глаза,
Куда выносят ноги.
К хоральной синагоге?
Так значит, к синагоге.
А что? Я только за.

Шагай к Коложской церкви,
Она почти что в центре,
Почти что в самом центре
Над Неманом стоит
Мозаика на стенах
Ей придает оттенок
Домашнего уюта
И милый детский вид

Прекрасен город Гродно,
Здесь все богоугодно,
Здесь Фарного костела
Божественный орган.
Апостолы, святые,
Великие, большие,
Молчат и смотрят строго
На лица прихожан.

Не хочешь знаться с Богом?
Гуляй по всем дорогам,
Здесь улиц-переулков
Практически не счесть,
Здесь разных тропок масса -
Победы, Карла Маркса,
И улица Буденного,
Конечно, тоже есть.

Здесь тихо, даже слишком,
Спокойно, даже слишком,
Здесь солнышко чуть слышно
Встает из темноты.
Здесь синь небес и зелень,
И ярко красят землю
Неясного названия
Чудесные цветы.

***



Мне пишет друг с далекой широты:
«Мой огурец повесился в теплице.
Скорбят о нем плодовые кусты,
И овощи слезами моют лица.

Он так любил Редиску с малых лет,
Он вырос для нее большой и длинный,
Но как-то раз застал ее – о нет! –
С продажным иностранцем Чиполлино».

«О боже, как судьба моя горька», -
Он, не стесняясь, плакал при народе
И горевал, уткнувшись в грудь хорька,
Загрызшего двух куриц в огороде.

Он верил до последнего в успех,
В день смерти пригласил ее на танцы,
Везде писал: «Редиска лучше всех»
И нежно пел любовные романсы.

Но увидав их голых на земле,
Любовью занимавшихся открыто,
Несчастный кончил жизнь свою в петле.
Редиска иностранцем позабыта.

Мне пишет друг: «Неслыханный конец!
Мы все над ним поплакали немножко,
И вышел малосольный огурец –
Прекрасная закуска под картошку».

***



Мне пишет друг: «Мой брат поймал язя,
По весу ровно восемь килограммов.
За это пожурил его - «Нельзя!» -
Начитанный матрос рыбоохраны.

Он говорил, перемежая речь
Словами нецензурного полета:
«Уж коль поймал, сумей его запечь.
Предупреждаю: это будет что-то».

И ровно через час он к нам пришел.
Как он узнал о времени готовки?
Благодарил культурно: «Данке шон»
И медленно ласкал курок винтовки.

Короче, так: он скушал пол-язя,
Нам на семью оставив половину,
И постоянно говорил: «Нельзя!»,
И я уже подумал: «Ща как двину».

Но тут достал он книгу из мешка.
«Мои стихи», - промолвил очень скромно.
Скажу открыто, не исподтишка –
Писал он гениально и огромно.

За это я простил ему язя
И пригласил на новые обеды,
А он опять: «Ловить язей нельзя!»
И начал разговор про аюрведу.

В стихотворении использованы фотографии из личного архива и писем А. Старших.

Обведи мой профиль тонким пальчиком,
Обведи аленделонский нос,
Нарисуй мне рот – и все, достаточно.
Впрочем, это шутка. Не всерьез.
Нам с тобой без рук не слиться в облако,
Не обвить друг друга нам без ног.
Бегай, пальчик, по спине да около,
Нарисуй ребро и позвонок.
Исчезают Лев, Лисичка, Гончие
От прикосновения луча.
Ты, устав от собственного творчества,
Чутко спишь у моего плеча.