Из теорий самых новых
У меня одна в чести -
Бог на трех летает совах
Или даже на пяти.
Запряжет свою «пятерку»
Или «тройку» хищных птиц…
Он – жокей и парень тертый,
Для него нема границ.
Все он видит темной ночью,
Даже мышек по кустам,
Черный жемчуг в черных мочках
И страну Очертестан.
Даже шкурки мандаринов
Возле лавок овощных,
Даже драку двух дельфинов
При судействе водяных,
Даже облачные мысли
И туманные мечты,
И ранетки, что повисли
В аромате темноты.
А когда с восходом птицы
Потеряют зренье глаз,
Вместе с ними он садится
На волшебный старый вяз.

Северный стих - ледышка,
Или по пояс снег,
Или в ночи одышка,
Когда перейдешь на бег.
Бег не в мешках - в сугробах,
Чтобы от вьюг спастись.
Двое в тюремных робах
Жадно вдыхают жизнь.
Прочь от своей «двадцатки»,
Прочь от рычанья псов…
Строки, стиха остатки -
Черное чтиво сов.
Стих разодрали ели,
Клювы и коготки…
Строки лежат в постели.
Выжили две строки.

Ну зачем тебе знать, люблю я тебя или нет.
И зачем тебе знать, есть ли в мире любовь вообще.
Впрочем, ладно. Готов у меня ответ:
Это белая лилия в красном борще.

Это цвет чистоты и густая пряная страсть,
Это листиков лилии жадные зубки-ножи.
Мы влюбились. Теперь на постель упасть,
Из двоих чудаков одно счастье сложить.

А бывает и так: ни борща, ни лилии нет,
Все логично и правильно, где у других вкривь и вкось.
Ты к плите идешь, я иду в кабинет.
А в кастрюле лежит мозговая кость.

— Мэри Поппинс! — вскрикнула Джейн. — Вы ведь никогда больше от нас не уйдёте, правда? Скажите, что правда!
Мэри Поппинс пристально посмотрела на неё.
— Хорошенькая у меня будет жизнь, — ответила она, — если я всю её потрачу на вас!

Скрипит тополиная ветка,
Пичужка чихает в дупле.
Я жду изменения ветра,
Мне тягостно жить на Земле.

Ньютоновский мир притяженья
Меняю на рай среди звезд.
Но снова иду на сниженье,
О елки царапая нос.

Живу, как на севере диком
Стоит одиноко сосна,
Заведую делом великим,
Но век коротаю одна.

Как пристально смотрят мужчины,
Когда я с чужими детьми
Иду в зоопарк, в магазины,
Домой возвращаясь к семи.

Я носом курносым надменно
Даю им понять: никогда!
Идите себе, джентльмены,
Гуляйте себе, господа.

Но снова в ночи размечталась,
И ветер унес в высоту.
По космосу я разметалась,
Души моей яркая алость
Вошла, как звезда, в черноту.

Мой зонтик по звездной орбите
Готов был кружить до сих пор,
Но Оле-Лукойе, грабитель,
Похитил его, хитрый вор.

Он сны малым детям воркует,
Пойдя на большой плагиат.
Он был бы меня, вот такую,
Любить среди космоса рад.

Но жду перемены эпохи,
Когда, с разрешенья богов,
В наземные чертополохи
Паду, чтобы встретить любовь.

Звоны, повсюду звоны...
Е. Бородина

Вдаль по лесной дороге
Клоуны Бимы, Бомы,
Русские скоморохи
Пишут стихи в альбомы.
Пишут Наталье, Анне
Сестрам Марине, Вере.
Сердце отдать на закланье -
Невелика потеря.
Пыль заметает след их…

Помнят Наталья, Анна
Первых стихи, последних.
Не заживает рана.
Ставят посмертно свечи.
А за дверями церкви
Новые речи, встречи,
Стих на последнем нерве.

Вся твоя жизнь – борьба.
Но звенит из цирка труба.
Там сегодня вечером бал…
Тряпкой мачеха по губам.

«Сестрам дошить наряд,
Перемыть в дому все подряд,
Выкрасить синим фасад
Посадить во дворе новый сад».

Они укатили на бал,
Отец, перепившись, лежал.
Но с феей пришел дилижанс,
Где кучером муж ее Жан.

Фея тебе сменила дресс-код,
Только глянув на вышибал.
Как же купол тот высоко
От тебя.

От одежд запестрило в глазах,
В голове только мысль не упасть.
Черный кот Бегемот свою лапу лизал
Всласть.

А тебе понравился принц,
Он был пылок, юн и умен.
Только глянула из-под ресниц –
Он!

«Да оставьте же их одних», -
Скомандовал царь-отец.
Все расходятся. Бал затих
Наконец.

На мангале букет шашлыков.
И бутылка вина на столе.
Купол может быть высоко.
Купол может быть на земле.

И единственной правдой дня
По ступенькам туфелька вниз,
Но на слух, по ноте, летящей звеня,
Подхватил ее пианист.

Дремлет юная Фатима,
Королева гарема шахского,
По покоям персидская тьма
С драгоценным шамширом шастает.

Старый евнух храпит в ночи,
Охраняя шахские звездочки.
Он то кашляет, то кричит –
Не хватает свежего воздуха.

Пес притихший, открыв глаза,
Ловит взглядом лунные лучики.
Псине нравится Фирюза,
Для него она самая лучшая:

Подзовет, бросит вкусную кость
И смеясь потреплет за ушками.
У других стряпня вкривь и вкось,
У нее – целый день так и кушал бы…

Ветер северный – не к теплу –
К бунтам, казням, столпотворениям…
Юных девушек на полу
Растерзала толпа, зверея.

Город к свету зовет муэдзин,
Битый пес издыхает в гареме:
«Почему я остался один?
Фирюза отлучилась на время?»

Дремлет женщина. Лоб в испарине.
Южный ветер уснуть не дает.
Засыпает она, просыпается,
Погуляет, снова в полет.

Лодки снов выплывают прозрачные
Из-под влажных трепещущих век…
Как прекрасно спалось ей раньше, но
Не пришел с войны человек.

То ли комната, то ли звонница,
Пристань, станция, аэродром.
Сон не сон, а почти бессонница -
Шанс минутку побыть вдвоем.

В дреме видит себя солдаткою,
Для сержанта картошку печет,
Сон глубокий шинельной скаткою
Обнимает его плечо.

Плачет женщина, шепчет: «Милый мой»,
То и дело под бой сердец
Из тумана дремы выныривая
В сон, бессонницу, в жизнь наконец.

Белые люди в черных рваных пальто,
Белый снег со следами, ведущими в смерть.
Кто здесь выживет? Бог - или черт - знает кто.
Остальным же на поезд в концлагерь помогут успеть
Черные люди с пластмассовой черной душой,
С автоматами жадными наперевес.
Мальчик, плачешь? Ты ведь уже большой,
И твой папа седой на прощание с белых небес
Три снежинки поймал, сжал в ладони и влез в вагон,
Прикрывая тебя тощим телом от черных псов,
Белоснежное поле горько поплачет вдогон,
И ругнется в ответ на стыке черный засов…

Черный чад из трубы. Вы приехали вместе со мной.
А куда? Без разницы. Запах смерти и дымный хвост.
Почему же мне кажется, что этот сон цветной?
Ах, наверное, из-за желтых звезд…

Не жалея себя, горю,
Освещаю в ночи дорогу.
И поденщику, и царю -
Я свечу, но тебе – как Богу.

Но когда ты другой фонарь
Превращал для людей в светило,
Я от горя сходила с ума
И от ревности чадно коптила.

Догорю для тебя, умру…
Лишь огарок и струйка дыма…
В мою память зажги сестру -
Пусть заменит меня, любимый.

Я должен вспомнить все, чтоб все забыть
И выйти в новый путь по новой тропке,
Но снова память делает кульбит,
Ныряя археологом в раскопки.

Я думал – все. Любой тончайший звук
И прошлого мельчайшие кусочки,
Оттенки красок и касаний рук
Мной позабыты до последней точки.

Но вдруг внезапно что-нибудь кольнет
В гипофиз, подреберье и аорту -
И новый путь и новый поворот
Готов послать я на кулички к черту.

Нет, мне не вспомнить всех минут и дней,
И потому мне не забыть о ней.

Когда мне плохо, зубы не почистив
И не надев на голову колпак,
Ложусь я спать не с женщиной, а с кистью -
С малярной кистью, а не просто так.

Я ведра с краской ставлю в изголовье
И погружаюсь в черно-белый сон.
А что же делать? У меня с любовью
Не полностью сложился унисон.

Я втаскиваю в сон и кисть и краски,
И мажу черно-белую среду.
Мне сон цветной рассказывает сказки,
А кто-то бы сказал - «белиберду».

И вижу я, как в красном сарафане
Выходишь ты на васильковый луг,
А у меня неровное дыханье,
А у меня дрожанье сильных рук.

Зеленая трава под нами плачет
Пока еще не высохшей росой…
Мой сон цветной и, как любовь, горячий
Уходит вдаль счастливой полосой.

Пора вставать и начинать с начала
Движенье в черно-белых красках дня…
Испачканное красным одеяло,
Заляпанная синим простыня.

Осень попросили объяснить,
Кто ее опишет позолоту.
- Можно Левитану позвонить,
Или лучше – Тане из Олота.

Левитан в небесном гамаке
Пристально смотрел цветные сны и
Крикнул: «Дайте отдохнуть руке!
У меня навеки выходные!»

Таня же отказа не дала,
Ноутбук достала без вопроса.
Под ее руками расцвела
Золотая осень, словно роза.

Вот таков талант червонных дам,
И грустят растроганные люди.
Я последний тугрик свой отдам,
Чтобы так стихи писать о чуде.

Пять секунд до кончины.
Я в пальто из овчины
Лишь при свете лучины
По канату иду.
Под пальто я во фраке.
В окнах зданий зеваки,
Позабыв про еду,

Ждут большого паденья.
У меня день рожденья.
Прилетают виденья
На лучину мою,
Балансирую в меру,
Шест большого размера,
Скоро буду в раю.

Два крылатых мужчины,
Чьи прекрасны личины,
В небесах без причины
Появляются вдруг.
Тело падает в омут,
Шест вручают другому…
Я в раю ем урюк.

Качели в печали – их мало качали.
Качели...
Нет. Их не писал Боттичелли,
И не рисовал Леонардо.
И два леопарда
На них не сидели,
И панда.
Лишь двое влюбленных
В одеждах зеленых
Под музыку Гии Канчели
На них целовались,
Бывало.
Но это так мало.
Округа дремала.
Ворчали качели:
«Не жизнь, а мученье.
Без детского смеха,
Конфет и печенья».

Я пел в трясущемся вагоне.
Москва. Качался метромост.
Мы уходили от погони.
Со мной спасалась Ветровоск.

Мы поздоровались любезно -
Она ногой, а я рукой,
А поезд без моста над бездной
Летел, как молния, в Джанкой.

Хотел узнать у Эсмеральды
Насчет большого колдовства -
Про то, как надевают скальпы,
Когда родятся существа.

Как насылаются проклятья
И вызывают ураган,
Но говорила так невнятно -
Как прохудившийся орган -

Мадам Эсме. А в том причина,
Что вечно голодна была,
И ела больше, чем мужчина,
И больше, чем мужик, пила.

Она всегда жевала что-то –
Орехи, мясо, пироги.
Вот потому-то, оттого-то
За нею и гнались враги.

Она объела три витрины,
Зайдя в московский магазин,
Она огромный торс куриный
И фруктов боле трех корзин

На ужин и ночные бденья
Из магазина унесла,
Наслала страшные виденья
На продавщицу и ушла.

А я за нею машинально
Сбежал оттуда, как дурак,
Стащив всего пяток бананов
И две невкусных «булки с мак.».

Бежал за нами полицейский,
За ним солдаты – целый взвод,
И сам директор Парацельский
Пытался, распустив живот,

Держать себя в хвосте погони,
Но ведьма щелкнула крылом,
И вот уже под нами кони,
А кони, ясно, под седлом.

Джанкой тонул в вечернем свете,
Мы возносились к небесам.
«О Ветровоск!» - воскликнул ветер,
И туго стало парусам

Контрабандистов и влюбленных,
Что в Черном море, в темноте,
Ловили рыб, уже соленых,
И целовались на тахте.

И я (на кой мне это надо?)
С ней прискакал на Млечный путь.
Она сказала: «Очень рада».
Потом спихнула в Эльдорадо,
А я ее не смог спихнуть.

Но до сих пор такая сила
Во мне живет к мадам Эсме -
Она меня не угостила!
До встречи в новом страшном сне!

Однажды я не умер от любви,
Поскольку, уходя в вагон трамвая,
Ты строго приказала мне: «Живи!»,
И я живу, и сам того не зная.

Когда б не послесловие твое,
Я б тыщу раз под брюхо самосвалам
Швырнул себя, и белое белье
Через секунду сделалось бы алым.

Но вспоминаю твой командный взгляд
И руку, пусть без сабли и нагана,
И застываю, словно я солдат,
А ты, мой друг, не ниже капитана.

И, как солдат, не тратя лишних фраз,
Я буду жить, я выполню приказ.

Пока еще есть горки на Руси,
И с них, визжа, съезжает детвора,
И выдох взрослых: «Господи, спаси»,
Восходит к небу с ночи до утра.

А иногда она ровна, как стол,
На коем люди только лишь еда.
И с дерева летит сухой листок –
Кораблик под названием «Беда».

Ирина МелNik
My WebPage

«Я сегодня влюблён в этот вечер*,
В этих птиц, что умеют летать…» -
Написал на бумаге диспетчер
И улегся на кресло-кровать.

Тихо таяла в млечном сиянии,
Серебрилась заоблачно высь.
На приличном еще расстоянии
Пара лайнеров в небе неслись.

Сверив курсы, на автопилота
Понадеялись штурман, пилот.
...на земле засыпали болота,
Стюардессы носили компот.

Пофигизмом ночным обуяло
Всё на свете, что было вокруг.
Разве места в галактике мало,
Но два лайнера встретились вдруг…

Столкновенье – упали в болото!
Ночь затихла в мгновении… -всё!
А диспетчер пил чай с бергамотом,
Зачитавшись Мацуо Басё.

* Строка Сергея Есенина

__________________________

Дочь Мельника, листая Instagram,
По полю летному гуляла вечером.
Диспетчер в этот час читал Аверченко,
И «Боинги» и «Ту» во тьме доверчиво
Садились по посадочным кострам.

И вот, когда был всажен пятый нож,
Диспетчер, удивительно начитанный,
Успел пробормотать едва: «О бож…»,
Узрев, как мощный борт Пекин – Лимож,
Сел на его избушку беззащитную.

Раздались треск и хруст. Бессилен йод.
И прямо посредине поля летнего
Отправились в последний свой полет
Диспетчера душа и самолет
И вся библиотека «Шереметьево»,

Которую диспетчер втихаря
Перетаскал для собственного чтения.
Дочь Мельника, прекрасна как заря,
Вздохнула, ничего не говоря,
И сочинила стих для развлечения.

Атлантики песчаная полоска,
На яхте молодые англичане,
И маленькая рыбка пестрохвосто
Сопровождает бережок и чаек.
А как она поет для яхтоманов!
Под это пенье расцветают души.
И столько эротических романов
Бессильно поутру лежат на суше.

На стих Елены

Как бы...
http://litset.ru/publ/29-1-0-29831

Ты лучше растопчи и уничтожь.
Пусть очень больно грудь тисками сжало,
Но не нужна твоя мне «как бы… жалость»,
И не пиши свою мне «как бы… ложь»

Глаза туманит, путаницу фраз
Хочу расшифровать на мониторе.
Не принимаю это «как бы… горе»,
Поэтому, прости, я «как бы… пас».

Решительно, бесповоротно – щёлк!
Закрыв страницу, отпускаю «мышку».
Я, как бы… навсегда отсюда вышла.
Погас экран.
И ты, как бы… прощён…
________________________________________

Хоть так...

По монитору как бы море слез,
Я шлю по скайпу: «Как бы хватит, Рита».
Ты как бы смотришь как бы так открыто,
Что как бы снова шлю тебе вопрос:

«Чего ты плачешь?» Отвечаешь: «Так.
Я как бы плачу. Чисто виртуально».
И снова слезы падают хрустально
С той стороны, где ты грызешь кулак.

Я как бы грустно ухожу гулять,
Тебя одну оставив на экране.
А ты грызешь, как бы грызешь кулак
Своими как бы крепкими зубами.

Когда я возвращаюсь, как бы ночь.
Ты как бы спишь, тревожа гладь дивана.
Я, в общем, как бы мог тебе помочь,
Но как бы по ту сторону экрана..

Сгущаются сумерки
В синем саду.
Я умер
И больше сюда не приду.
Я словно в сгущенку
Вечернюю влип
И слушаю шорох,
И кашель, и всхлип.
Кустарники чуют
Попавшего в синь,
Как совку ночную
И шелк паутин.
Мяукает котик,
Зрачками грозя
И видя все то,
что увидеть нельзя.
Русалка - девчонка
С лазурным лицом
Поит русальчонка
Волшебным винцом,
А леший несчастный
С бутылкой пивка -
Не красный от пьянства,
А синий пока.
Все машут, и манят,
И в гости зовут,
Они понимают,
Что я уже тут.
И только Она,
Как ни грустно, увы,
Не видит меня
В густоте синевы.

Женщина,
Живущая одним днем
И двумя (по максимуму) днями
Делает брутальный ход конем
По понятной только ей программе:
Покупает печку СВЧ,
Самой лучшей фирмы мультиварку…

И зубами на мужском плече
Поздно ночью выгрызает марку.

Эти руки, как плотвички,
Шебуршатся под рубашкой,
Эти руки так пластичны,
Как пластичны наши шашни.
Крутим шашни, не жалеем,
На остывшем пляже ночью…

Чуть попозже я желе ем.
Ананасовое. Хочешь?

Я пришел к вам поставить диагноз, бессильны все прочие,
Их рецепты настолько бесплодны, что хоть помирай,
Не врачи, а какие-то слесари, токари, чернорабочие,
А про вас говорят: «Если даже угробит, больные летят прямо в рай»..
Я же вижу, херр доктор, вы очень старательный,
Впрочем, сорри, но есть и любому старанью предел.
Семь анализов, три томограммы, а руки - как платина,
Но какой-то в вас есть непонятный и крупный пробел.
Говорите «глисты» так уверенно и без сомнения,
Что и сам я поверил в печальные эти слова,
А потом, как увидел ваш взгляд, понял я, тем не менее,
Что немного не так варит ваша, пардон, голова.
Борменталь, дорогой, поумерьте свои усилия,
Вы не бог томограмм, да и разных лечебных схем.
Это все не глисты, а всего лишь мои извилины,
Вы, простите, мне голову спутали кое с чем.
Вы чего мне тут просветили сейчас приборами?
Вы, скажите, какой вуз закончили? Первый мед?
Ах, на Фиджи. Тогда понятно. Попал я здорово.
Вы считаете, что на попу я натянул берет?
Да у вас редчайший синдром – перевернутость зрения,
Вверх ногами, считаете, ходим мы все по земле?
И от тренья голов об асфальт происходит искрение?
Впрочем, в чем-то вы правы. Сползает слеза по скуле.
Посмотрите в глаза мне. Да нет, это выше намного.
Разогнитесь, тянитесь, у вас и со слухом не то?
Посмотрите в глаза мне! А вы изучаете ногу.
Да еще так детально, как дно изучал бы Кусто.
Вы поймите, мой друг, я в бордель не ходил в Таиланде
(Все по старому Фрейду – сбивает на то, что хотим).
Ах, какая ж из таек в Бангкоке была шоколадней?
Я тогда в Таиланде отдал предпочтенье двоим.
Но любил я Шриват, а вторая была дополненьем -
Так, придаток, довесок, красивые щеки и нос,
И она пролетела одним лишь прекрасным мгновеньем,
А Шриват от страданий ссутулилась, словно вопрос.
И события эти мне в мозг угодили, в «десятку»,
Ничего не могу – ни ходить, ни дышать, ни лежать.
Погоди, Борменталь, перестань же лизать мою пятку,
Может, лучше пока меня за руку просто держать?

А. Старших

Бывают такие могучие лайнеры,
Которым нужна полоса посреди,
А всякие Северы, Юги, Голландии –
Там негде, подруга, траву бороздить.

На Юге верблюжья колючка кусается,
На Севере мишки снега бороздят,
В Голландии места так мало, красавица,
Она б уместилась в твой любящий взгляд.

А я по росе по российской курсирую,
Разбив свою память на много кают,
На плечи свои посажу к себе сына я
И ждущим на пристани песню спою.

Вблизи блестящих мокрых курток
Калека возле туалета
Лежит, как сплющенный окурок,
А был когда-то - сигарета.
Народ летит на звон трамвая,
Окурку пепел подавая.

Шуруещь в латыни, как волки в кустах
В отчаянных поисках зайца.
Ab ovo. Печально. Все куры в слезах.
Кричат и пищат: «Хулиганство!»

А ты, посолив их крутые плоды,
Зубами рвешь яйца на части
И просишь еще от балды баялды,
Как грится, для полного счастья.

И все же тебе не хватает...Чего?
Какого-то, что ли, оттенка.
И ты вспоминаешь про рыб естество,
И нервно трясется коленка.

Великое дело – икра осетра!
Не каждый достоин такого!
Когда-нибудь тоже начнешь ab ikra,
Пока заслужил лишь ab ovo.

Проживут без меня города,
Только я без тебя никуда.
Если хочешь удить у пруда,
Буду рыба, и рак, и вода.
Проживу я и без городов…
Хочешь ягод набрать и грибов?
Буду рыжик, черника, валуй
(Но касаньями гриб не волнуй).
Если хочешь охотой на птиц
Поразвлечься вне римов и ницц,
И болотом я стану и ут…
(Города без меня проживут).
Окружила тебя, как среда -
Словно небо, земля и вода.
Все, что хочешь в любой стороне,
Для тебя проживает во мне.

Ну здравствуй, Мина, умная собачка,
Твой нос торчит так замшево в заборе.
Мы снова здесь, как может быть иначе,
Немыслимо не видеть это море.
Шесть лет назад, в дорогу провожая,
Нам Бак вослед смотрел, хороший песик,
И эхо беспокоящего лая
До сей поры в мою Москву доносит.
«Бак умер, - Радомир ласкает Мину, -
Упал и умер, видно, что-то с сердцем».
Ядран шумит, и лента серпантина
Уходит в небо звездным полотенцем.
«Иди же, дочка». Мина подбегает.
Она прижалась к сердцу Радомира.
Балканы заключили мир с богами.
Да не порвется паутинка мира.

Ньютон задумчиво глядел на спелый штрифель,
Над ним нависший, словно божья благодать,
И, помусолив между пальцев толстый грифель,
Стал бюст жены на черноземе рисовать.

Он не услышал, не почувствовал удара -
Она со скалкой тихо к мужу подошла:
«Люблю я живопись, но большего кошмара
У пятилетнего не выйдет малыша».

Ньютон весь день лежал без мысли и движенья...
Увидел штрифель, что свалился час назад.
Так был открыт закон земного притяженья.
Увы, жены в нем не отмечен главный вклад.

Самая прекрасная в мире женщина,
Ты загадочней любого женьшеня,
Любой Марианской впадины,
Любого подземного озера.
Но от моей щетины
На твоих щечках ссадины,
И твоя тонкая шейка
Вся ало-розова.
Вот честное слово даю:
«Я буду бриться насмерть,
Я буду гладко-бледным
И полностью безопасным.
По правде скажу: «Айлавью,
Дама волшебной масти!
Кстати, я вовсе не вредный,
И не ругай напрасно».
Твоя нежная лапа
Мягко скользит по копчику,
И на спине выписывает возбуждающие вензеля.
А я думаю: «Лишь бы не поцарапать
Голос твой колокольчиковый,
Голос из самого дорогого
И звонкого хрусталя».

Мои рифмованные мысли
Понятны лишь тебе одной,
Канаты строк дугой провисли
Под смыслом сказанного мной.
Но снова ты натурой женской,
Чья суть любовь и красота,
Заметишь все несовершенства
И неудачные места.
Опять, опять: то «здесь натяжка»,
То «там исправь и допиши»,
«Твои стихи, как промокашка
С чернильным оттиском души».
Не жди, ни слова не исправлю,
Хотя люблю тебя по край.
Закончи эту стихотравлю
И за ошибки не карай.
Но ты карала за ошибки!
Купив отдельную кровать,
Листала старые подшивки
И не давала раздевать.

Снег идет. Молодой сталевар
Сочинил кое-что по мотивам стиха Пастернака,
Напечатал и вышел на местный бульвар.
И подумал с восторгом: «Однако».

Восхищением полон, он шел и шалил,
И читал и хвалился нескромно.
Белым снегом весь город свой завалил,
Белым снегом завалена домна.

А за ним пожилой инженер
Сочиняет под Фета в блокноте
И читает детишкам и бывшей жене
И коллегам по бывшей работе.

Сочиняет флейтистка, чьи губы как мед,
Декламируя стих дирижеру,
А тому что Есенин, а что Элиот,
Лишь быстрее задернуть бы штору.

Графоманов поток не иссяк. Не иссяк!
Он несется кометой Галлея.
А навстречу бесстрашных поэтов косяк,
Ни себя, ни стихов не жалея.

Целая стая – от юных до ветхих -
Кошки, как птицы, расселись на ветках.
Звучным сигналом тайного кода
Их от земли отрывает свобода.

Только одна сидит на земле
И не взлетает, шерстка намокла.
Я протираю глаза и стекла:
Рыжая кошка в мокром белье?

Девять кошачьих жизней прижать
Так непросто и многообъемно.
Я молчу, это небо огромно,
Но себя мне не жаль.

Люди ходят, как губки, в Москве.
Девять жизней спасу от потопа.
Золотая моя антилопа,
Кошка в желтой кленовой листве.

Эта смесь различных рас –
Раз! - и в небо Нидерландов
На ступнях и на пуантах
Стая шумная взвилась.

Крыши заняты по край,
Хорошо болтать ногами,
Хорошо болтать с богами,
Озирая древний край,

Между крышами кружить
В танцах разных поколений
И до самой смерти жить
Рядом с Лисбет или Хенни.

Встали стрелки на часах.
Ночь. Мерцанье папироски:
Это – Слуцкий. В небесах
Тихой свечкой светит Бродский.

Капли воска янтарем,
Папиросный дым полоской.
В этом веке мы умрем
Меж свечой и папироской.

И. Корнетова
My WebPage

Банкиры, судьи, дирижеры...
А мой избранник - альпинист,
Который вечно лезет в горы,
Но иногда снисходит вниз.

Суров, местами обморожен,
Чернобород и белозуб,
Он мне является в прихожей,
Сжимая верный ледоруб.

Кому-то - смокинги и кейсы
Коктейли, клубы, шорох шин...
А мне милее эдельвейсы
Его заснеженных вершин.
__________________________

Мой друг проводит на Эльбрусе
Все дни и ночи в отпусках.
Привозит мне холодной грусти
В своих натруженных руках.

Когда безбожно обморожен,
Он заполняет коридор,
Мой быт, который был заброшен,
Блестит, как наполеондор.

А он, такой большой и броский,
Смочив Мартелем сухость губ,
Кричит: «Ирина, где же Троцкий?»
И поднимает ледоруб.

Обведи мой профиль тонким пальчиком,
Обведи аленделонский нос,
Нарисуй мне рот – и все, достаточно.
Впрочем, это шутка. Не всерьез.
Нам с тобой без рук не слиться в облако,
Не обвить друг друга нам без ног.
Бегай, пальчик, по ногам да около,
Обведи ребро и позвонок.
Мы рисуем – не сравнить с Вермеером,
С Рубенсом – и то нас не сравнить,
Краски по постели брызжут веером,
Чтобы нас с тобой соединить.

Я жду рассветного луча
На чердаке в любимом доме,
А неотложного врача -
В своей постели в луже крови.
А за обеденным столом
Я жду курьера с пирогами,
А в подворотне за углом -
Блондинку с длинными ногами.
Сижу и жду который год
Того, сего, другого, третью,
Вот так, глядишь, и жизнь пройдет
С игривым смехом мимо смерти.

Волшебно мячик пинал Гарринча,
Питон обвивал какаду,
И лаял визгливо мой ласковый пинчер
На пиво и на звезду.

А я стремился на пик пирамиды,
Вдали расстилался Каир,
И шли пиктораммы порочного вида
По ноутбуку в эфир.

Стою на верху пирамиды Хефрена:
Все цифры негодной Пи
Вдруг всплыли в небе – вот же гангрена,
Теперь я сбился с пути.

Я шел по чувствам и шел по мыслям,
Сейчас я хромаю во мгле
По острым, никак не связанным числам,
И кушаю крем-брюле.

Срываюсь с неба, лечу в пространстве,
Волшебный экстаз в душе.
И кофе-гляссе я готовлю в трансе
В медведицыном ковше.

Навстречу солнышку цветы
Головки вертят, взяли моду!
Навстречу мне стремишься ты,
А поп спешит себе к приходу.
Летит устало самолет
К аэродрому на посадку,
Девчонка глазками жует
В серванте спящую помадку.
Во всем виднеется процесс,
Который завершится счастьем.
К тебе, нежнейшей из принцесс,
И мне так хочется помчаться.
Не разминуться по пути,
В чужое не попасть оконце…
Ну, самолетик, долети!
Держи, цветочек, курс на солнце!

…А ведь мне говорили ацтеки да инки:
«Если хочешь остаться живой,
Никогда не ласкай жарких пяточек Динки
Ни рукой, ни травой»!

Старый вождь мне показывал плавным движеньем,
Сквозь прокуренный легочный хрип:
«Эти пятки находятся под напряженьем,
Прикоснулся – погиб».

Я ему говорил: «Господин Монтесума,
Я от ваших загадок устал,
Может, дело решает конкретная сумма,
Так сказать, номинал»?

«Если б золото здесь ну хоть что-то решало,
- Произнес он в ответ, -
Я б давно эти пятки трепал как попало,
Так ведь нет.

Даже главный наш жрец, негодяй и развратник,
Наркоман, мракобес и жулье,
Тот, что личный гарем называет «курятник»,
Даже пальцем не тронул ее».

…А под бой барабанов из дальнего леса
Выходили уже батальоны Кортеса.
Старый вождь не успел эмигрировать в Рио,
И его ожидал очень сложный период,
Главный жрец сдал гарем без особого боя
И при этом остался довольным собою:
Степень святости жизни своей повышая,
Он отдал двадцать баб – что ж, цена небольшая,
А попутно (но это, конечно, вторично)
Так хотелось пожить при испанцах прилично…

Что там было? Не стоит вдаваться в детали,
Но свисавшие с синих небес,
Эти динкины пятки впитали
Весь процесс.

Все костры оставляли на них отпечатки
Каждый крик и слезинка в глазах…
Так что лучше не трогай Дину за пятки,
Тихо вздрагивающие в небесах.

Мир упавшим
В кровавые реки вендетты,
Мир упавшим
С коней, защищая отчизну,
Мир упавшим
На дно оттоманского ига,
Мир упавшим
Под танки злодея Бенито,
Мир упавшим в подвалы гестапо,
За приют для двухсот евреев страны.
Мир упавшим -
Всем тем, чьи колени ударами ломов разбиты,
И чьи локти ударами ломов разбиты,
И чьи ребра ударами ломов разбиты
Тем, кто ползал по этой земле беспощадной, еще не убитый,
А их матери, глядя на это мученье,
Обливались слезами, молили охрану
Пристрелить их детей наповал и как можно быстрее.
Но в концлагере «шоку Энвера**», ах, ни у кого из охраны
Не дрожали сердца от того материнского крика.
Людям, ползающим по земле, на обеды швыряли очистки,
А когда приходила пора привести приговор в исполненье,
Рыли яму и сбросив туда этих полуживых, этих гордых людей,
Обрывали их жизнь одиночными пулями, громко смеясь:
«Mirupafshim».

Мирупафшим, страна, претерпевшая муки,
Мирупафшим, страна пальм, и гор, и морей,
Я приеду к тебе, может быть, после долгой разлуки
И деревьев стволы буду гладить по темной коре.

*Mirupafshim – до свиданья.

**Шоку Энвер – товарищ Энвер. Энвер Ходжа – пожизненный диктатор послевоенной Албании.

Mirupafshim, или Прощание с Албанией

Я видел глаза цвета морской волны.
Я видел глаза, в которых был прилив,
Но морская волна, постояв на границе
Между морем и сушей
И, слегка покачавшись на грани,
Не вышла за край -
Убежала обратно, иначе она
Затопила бы берег, и город, и мир.
Но она наготове, она в глубине твоих глаз,
И когда я смотрю в них, я понимаю
Всю опасность, отчаянье, всю доброту этих волн.

Просыпается женщина,
А за окнами май.
Смотрит в окна доверчиво
Ярко-красный трамвай.
Ты проходишь царицею,
Разнеся турникет,
Между взглядами, лицами,
Не снимая берет.
Нога на ногу, гордая,
Ты сидишь у окна,
Умираешь от голода,
Потому что одна.
Королевски коньячная
Вся как есть волшебство,
Словно ты новобрачная,
Но сейчас - без него.
Снизу город сиреневый
Вверх восходит дымком,
У меня мало времени,
Я с тобой незнаком.
И на станции «Облако»
Ты сошла без одежд.
Шумный дождь рыжий кот лакал,
Чтобы сох твой берет.
А трамвайчик доверчивый
Свой продолжил маршрут.
Ты прекрасная женщина,
Да и я вери гуд.

Вот живет писательница, или поэтесса, пишет рассказы, стихи, потом издает. Народ их читает безо всякого интереса. Или с интересом, это уж как пойдет. А писательница живет и к тому же детей рожает - девочек, мальчиков и т.д. А народ ее за это дополнительно уважает. Причем в России, как нигде.

А в гордой горной стране ШкиперИи, стране орлов, женщины не писали рассказов, стихов. Да и вообще, почти что не говорили – рожали, пряли, ткали, стирали, варили, - обходились без слов. Но жизнь движется по спирали, и родилась Кокалари. Мусина Кокалари – первая дочь Албании, ставшая писателем и поэтом. Вот я как раз об этом. Она обучалась в Италии и вернулась на родину в страшное время. Время сгорания, время горенья. Книги ее понравились знатокам, весь албанский бомонд говорил, что вот, среди женщин бывают таланты, мощные, как атланты, куда мол до них мужикам.

Но, как интеллигентку, а, следовательно, врага народа, где-то в районе сорок шестого года ее судили и дали двадцать лет рудников. Ей запретили писать, приставили к ней мужиков «Сигурими». С ней там такое творили, что я описать не готов. Кстати, за год до этого, ее постигло известие, что двух ее братьев…того…без суда и следствия.

Но дали амнистию, власть добра. Выпустили за два года до конца срока. Тот, кто думает, что это жестоко, дурак и не знает вождей ШкиперИи. Ура! Это счастье – выйти на свет и еще восемнадцать лет жить под строгим надсмотром. А вот что выглядит делом мокрым – это уничтожение всех ее книг. Да, ни одной не осталось. Ну пусть хоть блокнотик какой, дневник, хоть самая малая малость.

И все эти годы в городке Ресен, без детей, рассказов, стихов, песен, работала уборщицей Мусина. За ней постоянно ходили, следили мужчины, впрочем, об этом я говорил. Только однажды великий вождь сотворил чудо в Стране орлов – он отпустил на два дня Мусину в столицу. Мать хоронить, одинокую птицу.
Ну а потом - рудники не прошли даром. Тропики рака. Болезнь сжигает пожаром. Запрет на леченье в больнице. Днем работа, ночью от боли не спится. Но говорила Мусина: «Да если бы дали больничную койку мне умирать, разве бы я согласилась. Я ухожу. Мерси, власть». И ходила по стеночкам, дочь орла, пока не высохла и умерла.

И вот так скончалась Мусина Кокалари, писательница, от которой не осталось ни одного рассказа и стиха, женщина, не родившая ребенка. Я гулял по Албании, я говорил «Кокалари», и небеса отзывались тихими колоколами. Я ходил по Албании, я говорил «Мусина», и отводили глаза встреченные мной мужчины.

В небесах зажегся ковшик,
Спит измученный вагон,
Надо мной храпит полковник,
Словно он Наполеон.

Невысок, могуч, воинствен,
Храп стоит на все купе.
Много в мире разных истин,
Только я хочу к тебе.

Но учти, что я замужня,
И учти, что ты женат,
И не надо, и не нужно
Нежно трогать автомат.

Понимаю, это сложно,
Я красива, как Бардо…
Ты женат, но это в прошлом.
Я замужня, ну и что?

Штанам,
Спасающим от ливней,
От наготы, от голубей.
Я понимаю, я не Плиний,
Я самый глупый из людей,
Но все же пользуюсь штанами –
С утра надену и иду
Почти что триста дней в году.
Я занимаюсь в них делами,
И в бубен бью, и оригами
Пилю себе за верстаком.
Штаны! Я хорошо знаком
С моими дивными штанами.
Когда прорвутся, подошью,
Как продерутся, подлатаю,
Я в них целую и читаю
И, подложив другим свинью,
Все жду, когда придет косая
С косой по душеньку мою.
Но что же делать, селяви,
У них есть крупный недостаток:
Штаны – барьером для любви
Сидят от талии до пяток.
Но вот однажды на балкон
Я вышел выкурить сигару
И обомлел: летает пара
Моих штанов над городком.
Они парили буквой эль
Над зоопарком, над домами,
Взрывалась демокарусель,
Перемежаемая снами.
Потом я видел: на Восток
Они куда-то улетали
А утром радио «Прыг-скок»
О прибавлении в Китае
Несло такую дребедень,
Что я от гордости заплакал.
Штаны вернулись через день,
И ты горела, словно факел.
И тень отринув на ковер
Туркменского шитья ручного,
Ты так сказала мне три слова,
Что во дворе упал забор.
Штаны! Все это ваших ног
Дела любовные, затеи.
Смертельней нет. И вот итог:
Мы оба в небо улетели,
Раскрывшись, как один цветок
На нашем общем стеблетеле.
И каждый за свою штанину
Держался цепко, как лемур.
В наш рот небесную малину
Бросал невидимый Амур.

Опять смотрю в твои глаза -
Печальны и грустны, ну что вы?
Простите, будущие вдовы,
Проходят громы и гроза.
Из-под дивана смотрит кот,
Готовый прыгнуть вам на ручки.
Простите, сестры, дочки, внучки.
До свадьбы горе заживет.
А кто по-прежнему грустит
И прекращать никак не хочет,
Того пусть солнце расщекочет
И рассмеёт веселый стих.