Начало здесь -
Город немого кино Ответ был насколько предсказуем, настолько же и наивен. В немом кино. В старых-престарых черно-белых лентах, которые время от времени показывали по каким-то научно-популярным и просветительским каналам, а потом искусствоведы с томным придыханием и загадочным блеском в глазах рассказывали о “золотом веке синематографа”. Мне всегда было не особенно интересно смотреть такие передачи, так, если попадал случайно, для того, чтобы время убить. Но не потому, что было неинтересно или скучно. Я им просто не верил. Не верил Чаплину с его котелком и усами щеточкой, не верил застывшей и непроницаемой маске на лице Ллойда, не верил Китону, косящему под наивного ботаника, и всем остальным тоже не верил. Почти так же, как клоунам в детстве. Им я тоже не верил, потому что всегда было понятно, что перед тобой просто усталый взрослый человек, который зачем-то размалевал свое лицо, надел дурацкий парик и гримасничает. Нет, я, конечно, смеялся над репризами и шарадами, но не потому что это было так уж весело. Просто все вокруг смеялись, и мне казалось, что нужно вести себя так же, не зря же они за животы-то хватаются. Ведь если не будешь вести себя так, как все, то о тебе могут сказать “Ты какой-то странный”. А эта фраза, по моему тогдашнему мнению, была сродни проклятию. Никто же не хочет дружить со странным, засмеют же.
Но немому кино я не верил по другой причине. Оно казалось мне ненатуральным, наигранным и надуманным. Их примитивные гэги, застывшие позы красавиц типа Веры Холодной, карикатурные злодеи – все они ведь абсолютно не похожи на реальных людей и на то, что каждый день видишь собственными глазами. Разве в реальной жизни можно лишь единожды взглянув на человека, сказать “Это - мерзавец”. Или “А вот он – хороший человек, очень хороший, правильный”. Там же все так и есть, когда слова невозможны, приходится общаться посредством мимики и жестов, а они-то выдают сразу.
Так что, я всегда относился к немому кино не как к искусству, а как к определенной вехе достижений технического прогресса. Типа овечки Долли. “Смотрите, мы можем показать вам прибытие поезда! Что, испугались? Так-то вот!”. Только теперь вся эта ненатуральность стала абсолютной реальностью, склоняющейся к обыденности. А я, стало быть, аномальным явлением в ней. И если предположить, что здесь все устроено со скоростью шестнадцать кадров в секунду, а мы продолжаем оставаться в своих двадцати четырех, то становится понятно, почему так дерганы и стремительны движения у окружающих, а также то, почему мы привлекли к себе такое пристальное внимание. Мы просто движемся медленнее, гораздо медленнее и кажемся им катастрофическими тормозами.
Господи, что за бред я несу! Мне очень захотелось сесть, обхватить колени руками и сказать вслух самому себе “Что это за бред, в самом деле! Так не бывает! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! И нигде! И никаким образом! В немое кино он видите ли попал… Еще скажи к инопланетянам на тарелочку! Думай, шевели мозгами, должно быть еще какое-то объяснение”. А потом стукнуть себя пару раз ладонями по лицу, охнуть и все сразу отгадать.
А еще очень хотелось моргнуть и оказаться не здесь, а в совсем другом месте. В маленькой комнате, где есть двуспальная кровать, застеленная синим покрывалом, трельяж, пара стульев и больше никакой мебели. Правда в углу там стоит сломанная стиральная машина, а на ней такой же неисправный ламповый телевизор, но это же не мебель? В этой комнате бежевые обои в цветочек, шторы с точно таким же рисунком, а еще там висит желтая пластиковая люстра на два плафона, которая не работает, потому что сломан выключатель. Но его никто не чинит, ведь этой люстрой давным-давно не пользуются, а свет в этой комнате берется или из окна (это когда светло), или из маленькой настольной лампы, которая стоит на трельяже. Рядом с ней расположилась магнитола и из нее доносятся звуки какой-нибудь хорошо знакомой и любимой песни.
***
Например, Кейт Буш. Когда она поет “we rise our hat to the strange phenomena”, то действительно хочется сорвать с себя шляпу, если, конечно, оная наличествует. Или Джим Кроче, ему так и тянет подпеть “If I could save time in a bottle…”, а потом представить, как бы это могло быть, если. Или баэзовская “Diamonds and rust”, о которой всегда хочется так много сказать, но чувства почему-то не помещаются в слова. Или что-то еще, давным-давно знакомое, но не утрачивающее своей прелести вместе с каждым прожитым годом. Таких песен так много… А музыки, вообще музыки, в принципе музыки, так и еще больше.
Ее настолько много, что никакой жизни не хватит для того, чтобы прослушать хотя бы сотую ее часть. И когда попадаешь в какое-то место, где продаются все эти пластинки, то стараешься даже не думать, сколько же здесь есть всякого разного, потому что такого числа ты попросту не знаешь. Но среди многообразия музыки существует та самая маленькая часть, которой дозволено проникнуть в твою личную вселенную. Ведь она же не для всех, пускай всегда бывает приятно узнать, что твои любимые мелодии интересны еще кому-то. Это сплетенье нот звучит для тебя одного. Только для тебя.
И всегда ведь можно найти время, выкроить десяток-другой минут в абсолютно любой, даже самый загруженный день, для того, чтобы устроить себе встречу со своей самой любимой музыкой.
А она заперта в какую-то странную механическую оболочку и звучит из динамиков мигающей разноцветными лампочками штуковины. И у всей этой аппаратуры есть самые разные градации, технические характеристики и ценовые различия, но они ведь тебе абсолютно неинтересны. Для тебя самое главное что звучит, а уж как… Нет, если из динамиков что-то шипит, свистит и булькает, то это уж ни в какие ворота… Но все равно… Никакая супермодная и сверхнавороченная система не позволит испытать то особое чувство, которое проявляется в тишине внутреннего монолога, если это не твоя музыка, если это не те самые слова и ноты, которые въелись в память и безошибочно точно легли на какое-то прошедшее уже событие или след времени. Давнего и, быть может, даже непрожитого времени, которое незаметно свило в душе уютное гнездышко.
А когда-то… Когда-то и самому хотелось быть причастным к музыке. Она так громко звучала внутри, и казалось, что нужно, нет, просто необходимо исторгнуть ее из себя, выпустить на белый свет, чтобы кто-то другой тоже смог ее услышать. Откуда-то появлялась гитара, разучивались первые аккорды, а непривыкшие к холодным поцелуям струн пальцы горели и покрывались мозолями. Но к ним, к этим мозолям, можно было прикасаться с каким-то незнакомым удовольствием, воспринимая их как тайный знак причастности к музыке. Вечером приходили друзья, вы находили какую-нибудь незаметную скамейку где-то на отшибе и хором пели свои любимые песни. Причем не просто так пели, а вкладывали в них себя, насколько это было возможно. А рядом сидели девчонки, знакомые и не очень, которые молчали и внимательно слушали ту песню, которую поешь ты, а потом просили спеть еще чего-нибудь. И начинало казаться, что из-за этого своего умения видишься им каким-то особенным, не таким, как все остальные. От этого хотелось напустить на себя немного таинственности, начать употреблять в разговоре плохо знакомые самому музыкальные термины, считая, что подобные речи добавят тебе еще несколько призовых баллов. Было так приятно от того, что тебя считают вот таким, хотя на самом деле ты не так уж сильно соответствовал этому образу.
А потом, случайно попав в какую-то другую компанию, можно было с удивлением узнать, что те самые девчонки умеют играть гораздо лучше, а уж что касается голоса, то тут вообще никакого сравнения и быть не может. Сразу припоминались собственные пафосные речи, и хотелось вести себя как можно тише и незаметнее, чтобы никто не вспомнил ненароком о них. Или просто побыстрее исчезнуть.
Потом неожиданно выяснилось, что на музыку может не хватать времени. Или расхотелось ей с кем-нибудь делиться. Просто как-то не особо важно это стало и все тут. Да и сама музыка стала звучать внутри все реже и тише. Или совсем перестала. Это, конечно, не означало, что она исчезла из этого мира насовсем. Она есть, просто теперь ее стали писать другие люди, и необходимо лишь наловчиться распознавать нужные звуки в водопаде информации. Она же, эта музыка, не оказалась “убитой на этой войне”, потому что еще хуже бывает. Есть же, например, люди, которые пишут музыку для мобильных телефонов. Как это вообще может быть – специальная музыка для мобильников! Она, конечно, нужна, ведь для того, чтобы узнать о поступлении вызова, нужно услышать звонок. Но как-то сложно представить, что эти самые трели и треньканья – это та самая музыка, которая звучит внутри написавшего ее человека. Насколько же нужно было исковеркать то самое, играющее и пронизывающее, для того, чтобы таким вот образом зарабатывать. И поняв это, задаешься вопросом – возможно ли это было бы для тебя? Конечно, сам себе ответишь, что невозможно, что так нельзя, но кто знает, как могло бы статься…
А каким-нибудь мартовским вечером, сидя у себя в офисе, вдруг услышишь из магнитолы, что стоит на подоконнике или в шкафу между скоросшивателями, свою любимую мелодию. И ведь в этот момент не станешь думать ни об авторах нетленок для мобильных, ни о том, что когда-то хотел извлечь из себя. Просто улыбнешься, потом заметишь багряные отблески заходящего солнца на стене, вспомнишь что-то и будешь слушать музыку. Ту самую музыку, которой бесконечно много, которая существует только для тебя и которая является твоим личным мостом в собственные воспоминания.
***
Но чуда не случилось, и музыка не взялась вдруг из ниоткуда. Только этот молчаливый монолог смог сделать нечто другое, наверное, гораздо большее, чем тихий релакс в обществе знакомых нот. Я успокоился. Не то, чтобы совсем, но стало уже гораздо легче, и мое состояние начало напоминать то, что случается с водителем, который только что, буквально пару минут назад, чудом избежал попадания в крупную аварию. Только с точностью до наоборот. Такой водитель с самого начала, с того момента, когда все вокруг него непривычно задвигалось, заискрило и заскрипело, обычно бывает очень спокойным, как тот сфинкс. И если его спросить, только сразу спросить, вот только он отъехал от места крушения, так сразу взять и спросить, как ему удалось сохранить самообладание и твердую выдержку, то можно услышать в ответ примерно следующее:
- Эээ… Даже не знаю, как-то само собой вышло. Удивительно, да? Вроде бы должен был запаниковать, а ведь все сделал, как по учебнику – мягкий тормоз, поворот руля… Автоматически так. Словно каждый день в авариях практикуюсь.
Потом он еще чего-нибудь скажет, рассмеется даже и вдруг – хлоп! В одну секунду ему станет понятна простая вещь: вот он сейчас сидит здесь, за рулем своего даже не поцарапанного автомобиля, а ведь мог бы сейчас лежать между обломков и покореженного железа. Запросто мог бы. Он сейчас живет, чувствует запахи, ощущает холод или тепло, а ведь мог бы и не… Причем тоже запросто. И все это, оно ведь прошло очень близко… Настолько близко, что зацепило его своим дыханием. И тогда водитель так дернется всем своим телом, после чего станет другим, не таким, как за секунду до этого. Скажет, что не мешало бы водки выпить, будет долго гладить руль, словно уговаривая себя, что ехать все-таки надо. А потом медленно так поедет туда, куда еще полчаса назад он ехал с гораздо большей уверенностью. Просто у него автопилот выключился, и организм перешел на ручное управление.
А у меня, стало быть, этот самый автопилот только что включился. И хорошо, лучше поздно, чем никогда. Но пока он работает, нужно сделать как можно больше, причем начать следует прямо сейчас. Ведь мне не ведомо время беспрерывной работы этого таинственного внутреннего агрегата и это означает, что я в каждую следующую минуту могу вновь вернуться к состоянию растерянного и истерящего идиота.
Первым делом я вернулся к Максу. Он лежал на том же месте, куда упал после спринта за моей тенью и, подложив сумку под голову, рассеяно смотрел в небо. Заметив меня, Макс лишь скосил глаза в мою сторону, даже не изменив при этом позы. Я сел рядом и для того, чтобы как-то его расшевелить, шутливо ткнул кулаком в бок, после чего стал водить над раскрытой ладонью пальцами, сложенными в щепоть. Тут в Максе словно пружина какая-то распрямилась, он понял меня практически мгновенно, лихим ковбойским жестом извлек откуда-то из кармана помятую книжицу кроссвордов вместе с шариковой ручкой и протянул их мне.
Я прямо на обложке написал единственную фразу: “Ты помнишь черно-белые фильмы?” и, не выпуская бумаги из рук, показал написанное Максу. Он читал долго, может быть, даже задом наперед, потом потряс головой и вопросительно уставился на меня. Тогда я широко развел руки в стороны и замахал ими, словно стараясь обнять разом все окружающее, а потом снова ткнул пальцем в фразу на обложке сборника кроссвордов. Макс долго смотрел на меня непонимающим взглядом, после чего, становящимся привычным жестом постучал себя пальцем по виску.
“Тогда как еще ты можешь объяснить все это”, – приписал я внизу, чуть подумал и добавил к этой фразе четыре жирных восклицательных знака. Хотел еще пятый поставить, да Макс не дал. Он буквально вырвал у меня из рук книжку и впился в нее глазами, а прочитав, посмотрел на меня с какой-то нездоровой злобой, потом перевернул страницу и начал писать.
Он писал минут пять, практически не отрываясь от этого занятия, и лишь изредка поднимал глаза куда-то вверх, словно где-то там была прикреплена шпаргалка. Увидев подобную увлеченность, я подумал, что это затянется еще на неопределенное время, и принялся разглядывать серые волны и разложенный в том же цвете закат, из-за чего едва уловил тот момент, когда Макс остановился и швырнул книжку мне на колени.
“Ты хочешь знать, что я, черт возьми, думаю”, – написал он. – “Ничего. Не могу думать, думалка сломалась. Да и как вообще все это можно понять? Я пробую, но, кажется, что легче сойти с ума или умереть. Да и лучше, пожалуй. Потому что как такое может быть вообще? Я всегда считал себя человеком неглупым, у которого голова относительно неплохо варит, но сейчас чувствую себя абсолютным тупицей. Да еще ты масла в огонь подливаешь со своим немым кино. Это что же, нас сейчас где-нибудь на пленке крутят, а кто-то сидит в зале, пьет пиво, хрустит чипсами, показывает на нас пальцем и уссывается? Ты хоть одного Чарли Чаплина здесь видел? Я тоже не видел. А если поверить тебе, то существует еще какое-нибудь место, где все, как в цветном кино: и Терминатор там бродит, и Бэтмен летает, и черепашки-ниндзя у каждой второй палатки милостыню просят на хлебушек. Это бред, абсолютный и фантастический бред!
Черт возьми, ты хоть во что-то поверил, хоть какую-то точку опоры для себя нашел, а я не знаю…”
И ниже, еще очень много раз были написаны эти два слова – “Не знаю”. Макс извел на них два листа бумаги. Два листа разговора.
Я в задумчивости почесал подбородок. Почему-то ощущение пробивающейся щетины всегда придает мне маленькую толику спокойствия, наверное, почувствовав пальцами эти маленькие волоски, я еще раз убеждаюсь, что все нормально – я живу и функционирую, вот утром еще ничего не было, а сейчас уже появилось, значит, процесс идет своим чередом… Но дело не в этом. Оказалось, что Макс был напуган гораздо сильнее меня. А я еще от него убегал. Совестно, конечно, но оправдываться будем потом, в милиции, а сейчас необходимо что-то делать. Я выдернул из его пальцев ручку и принялся писать ответ.
“Послушай, не надо так утрировать, я ведь не говорю о том, что мы именно в немом кино, просто это какое-то место, где все устроено именно подобным образом. Ведь есть же Бермудский треугольник и масса подобных ему аномальных мест. Это может оказаться таким же, одним из них, просто не очень известным.
Поэтому надо подумать, как отсюда можно выбраться. А немое кино - это только для того, чтобы все было понятней, ведь согласись, похоже, да? У меня в голове уже что-то складывается, но, боюсь, что один я не справлюсь, поэтому мне нужна твоя помощь.”
Про то, что в голове у меня уже идет какой-то процесс, я, конечно, наврал. Там все только крутилось и требовало немедленных действий, пусть каких-нибудь, только прямо сейчас. Но надо же было как-то Макса растормошить, а что может быть лучшей приманкой, чем мелькнувшая надежда. Макс внимательно прочел мое новое послание и посмотрел на меня уже не со злобой, а с какой-то усталостью. Потом он защелкал пальцами (точнее, я понял это по их движению), выражая этим жестом просьбу вернуть ему ручку.
На этот раз Макс писал не с такой галактической скоростью, он время от времени останавливался, перечитывал выведенные им строки и покусывал колпачок, соображая, чем бы можно было продолжить слегка заплутавшую мысль. Наконец, он закончил, еще раз все перечитал и протянул книжку мне.
“Бермудский треугольник, говоришь? Это хотя бы как-то можно объять мозгами. Только вот что… Если о нем никто не знает, то, возможно, отсюда еще никто не возвращался. Такие вот дела.
Нам, наверное, просто надо идти. Куда-нибудь. Прямо, не сворачивая. Тогда, может быть, выйдем. А лучше всего будет пойти по шпалам железной дороги назад, туда, откуда мы приехали. Очень часто бывает так, что выход находится в том же самом месте, где и вход. Сам посуди: если мы приехали сюда оттуда, где все было нормально, то это самое “оттуда” должно находиться где-то там, на другом конце этой ветки.
Вот что я думаю. Других идей нет.”
Неожиданно оказалось, что Макс – это не какой-нибудь там случайный попутчик. Он просто гений. Самый обыкновенный замаскированный гений. Ведь все же было так просто, ядрена кочерыжка! Я ткнул пальцем в записи и показал ему большой палец, мол, круто ты придумал. Потом, точно так же как он недавно, выдернул из его пальцев ручку и начал отвечать. Стало почти темно и поэтому буквы скакали вкривь да вкось, но я надеялся, что Макс все же сумеет разобрать мою писанину. Да, в конце-то концов, если не разберет, я ему на песке нарисую или на пальцах объясню!
“Это круто, Макс! Ты даже сам не представляешь, насколько это круто! А я еще хожу, голову ломаю зачем-то, просто надо было сразу к тебе обратиться. Выход там же, где вход – это прямо как в супермаркете. Пошли прямо сейчас, а?”
Макс долго вглядывался в мои пляшущие строки, тер и щурил глаза, потом протянул мне листок, указал пальцем на слово “ломаю” и вопросительно нахмурил лоб. Вместо ответа я просто чиркнул зажигалкой и поднес маленький огонек поближе к бумаге, типа, моя соображалка тоже хоть на что-то годна.
Потом Макс улыбнулся. Первый раз за все это время улыбнулся. Это было здорово. Даже надежды дополнительной добавляло. Однако, когда он прочитал все до конца, то отрицательно покачал головой, затем быстро написал пару фраз и передал свое послание мне.
“Давай утром пойдем, я как-то перегрелся внутренне от всего и теперь нужно остыть. Сил никаких, организм требует подзарядки, поэтому давай поспим, а вот завтра с утра и пойдем. А то еще забредем в темноте в другое кино, туда, где персонажи фильмов ужасов живут.”
Я отлично его понял. У меня тоже такое случается. Как только произойдет что-то неприятное или поругаешься с кем-нибудь близким, но не просто так, а серьезно поругаешься, то сразу начинает очень хотеться спать. Этакий психологический щит. Причем можно уснуть прямо в одежде, не раздеваясь и проспать так полдня, а то и больше. А потом, когда проснешься, все воспринимаешь гораздо спокойней, как-то отстраненно и сразу находятся правильные слова или верное решение. Поэтому я всего лишь покачал головой, соглашаясь с Максом, и прилег рядом.
Но поспать у меня не вышло, видимо, тот самый моторчик, который с таким трудом завелся внутри, никак не хотел останавливаться. Вот Макс, так тот буквально за минуту отрубился и теперь сопел себе спокойно, а я ни в какую. Где-то полчаса себя уговаривал, обещал, что все случится завтра, что для этого мне необходимо много сил, а чтобы они появились, непременно нужно поспать. Фигушки, никакой ответной реакции. Тогда я бросил это бесполезное занятие и просто стал смотреть вверх. В небо.
Вот странно… Насколько бы небо не темнело, его ведь никто не называет черным. Просто говорят “темное небо”. Или, там “стемнело”. Наверное, оттого, что какая бы не была длинной ночь, небо никогда не темнеет полностью, в нем всегда остается кусочек света. Пусть крохотный, но он все же есть. А вот здесь небо было именно черным. И на этом небе были звезды. Самые разные звезды. И крупные, и мелкие, и яркие, и тусклые. Я давно их так не видел.
Что-то подобное случилось со мной в армии. До дембеля оставалось месяца три и это значило, что я могу себе позволить практически все, что угодно. А еще заканчивалась зима, и какое-то непонятное чувство ворочалось в груди, перемешиваясь с этим самым ощущением свободы, а также с тоской по дому, предвкушением того, как все будет, когда я вернусь, осознанием собственной юности и еще с чем-то таким, о чем я уже давно забыл. Как-то вечером, после ужина, я вышел из казармы покурить. Чиркнул зажигалкой, затянулся, посмотрел вверх – и все. Сразу забыл и про сигарету, и про армию, и про себя самого. Там такие звезды были, я даже и не думал никогда, что это настолько… Настолько больше меня, наверное. Их же не сосчитаешь даже, а ведь есть еще планеты, которые около них крутятся. И еще кометы всякие, метеориты там… И есть я, который невыразимо меньше этого, но может увидеть сразу столько много звезд. Одновременно больше и меньше. С того дня я стал практически ежедневно выходить смотреть на звезды, и всякий раз это было как-то по-особому ново. А потом вернулся домой и почему-то забыл об этом. Зря, наверное, забыл.
И вот теперь я лежу здесь, под каким-то другим небом, в каком-то странном незнакомом месте и смотрю на звезды. А они совсем другие. И мне очень жалко, что я больше не помню названия созвездий, кроме какой-то там Медведицы. Ну, той, у которой ковш есть. Еще помню, что есть Южный Крест, но он складывается в небе только в другом полушарии, и поэтому я его никогда не видел.
Те люди, которые здесь живут, они, наверное, тоже не знают созвездий. А если и знают, то не могут об этом никому рассказать, потому что у них нет никакого словарного запаса. Даже интересно, как они вообще живут-то? Как можно жить, изъясняясь исключительно выражением лица и движением рук? У них, видимо, все по-другому, совсем иной уклад жизни, непохожий на наш. Они, должно быть, не сделали массу открытий, потому что не могли обсудить друг с другом то, чего еще нет, ведь как это показать на пальцах? Или же, наоборот, продвинулись гораздо дальше, не отвлекаясь на пустопорожние споры. У них не должно быть театров и концертных залов, ведь здесь невозможно играть спектакли и писать музыку. Ну, разве что театр мимики и жеста. А музыку они читают в нотах – кто-нибудь их пишет, а остальные читают и музыка звучит прямо у них в голове. И не нужны никакие инструменты, она просто играет внутри и все. Хорошо им, я бы тоже хотел, чтобы у меня в голове звучала музыка, без всякой помощи портативной техники. Хотя нет… Глупость это, откуда же взяться нотам, если их никто не слышал? Да и алфавиту тоже, ведь эти самые палочки и кружочки, они произошли из тех звуков, которые мы издаем. Значит, книг, газет, журналов и остальной печатной продукции у них тоже не должно быть. Но откуда тогда взялся на вокзале киоск с прессой? И что там продают? А может быть, у них существуют какие-то другие виды искусств, недоступные моему пониманию?
А бизнес? Интересно, насколько он у них развит и как это вообще происходит? Ведь телефонов тоже нет, зачем же они нужны, когда в них ничего сказать нельзя? Или же переговоры… Вот собираются несколько человек за круглым столом, солидные такие, холеные, в дорогих костюмах и часы у каждого поблескивают тоже не дешевые. Собрались, сели, и давай друг другу рожи корчить! Да и что в таких условия можно было бы продавать? Не знаю. У них все должно быть гораздо меньше завязано на деньгах.
И, возможно, они даже гораздо добрее, ведь самое обидное и неприятное, что только может быть – это слова. Они въедаются в память и остаются там практически навсегда. Вроде бы уже и не вспоминаешь, забыл давно, но иногда так накатит и станет настолько неприятно… Противно даже. Ведь знаешь, человек специально хотел тебя обидеть, а ведь все равно… И самое гадкое во всем этом то, что начинаешь даже сомневаться, а не правда ли это? Вроде бы точно знаешь, что и сам не такой, и делал все совсем не так, только лишь… Уж лучше бы в глаз сразу и все дела.
Или, к примеру, вранье. Как здесь можно врать, когда нет слов, которыми это можно сделать? Не так пальцы загнуть или гримасу фальшивую состроить? Тогда что же получается – они здесь совсем не врут, что ли? Быть такого не может. Нет, это очень хорошо, когда можно не врать, это правильно, но представить, что так живет целый город? Подобные вещи находятся за гранью моего понимания. Значит, врут. И именно своей мимикой и своими жестами. А это же еще хуже, ведь врешь не словами, а телом. Своим собственным телом, тем, которое у тебя одно-единственное и которое у тебя всегда с собой, каждую секунду.
Я приподнялся на локте, вытащил пачку сигарет и закурил. Передо мной вдруг возникла дилемма – из этого места так хотелось побыстрее свалить, но оно было очень интересным. Может быть, задержаться здесь на пару деньков, а уж потом по тундре, по железной дороге? Серьезный вопрос, такие дела на трезвую голову не решаются, нужно хотя бы символически, для дальнейшего ускорения мыслительного процесса. Я нашарил в траве бутылку виски и резким движением свинтил у нее пробку. Вот и пригодился подарок этого странного проводника. Хотя что-то тут все-таки нечисто, какое-то тревожное ощущение у меня осталось и от него, и от его подарка. Конечно, вискарь такой выдержки – это не самое…
Стоп! Я еще раз вгляделся в цифры на этикетке и даже пару раз сморгнул для достоверности, что это мне не почудилось. Но ничего не изменилось.
Похоже, теперь меня осенило!
Макс долго не мог понять, что же, собственно говоря, происходит. Только что он спал и видел сны, причем, должно быть, такие, в которых все нормально. То есть все остановилось в том состоянии, в каком было на сегодняшнее утро. Причем сны эти были очень реальные, такие, когда не понимаешь, явь это или нет. И вдруг его сон начало трясти, словно в нем дефект какой-то выискался. Максу понадобилось довольно много времени, чтобы понять, что это не сны, а он сам трясется. Точнее сказать, его трясут. Не знаю, так ли все было на самом деле, но именно это отразилось на его лице в момент пробуждения.
Надо было ему как-то объяснить все… Причем не просто так, а убедительно, ведь обычному рассказу он не поверит. Я бы тоже не поверил на его месте, поэтому нужно как-нибудь по-особенному…
Вот только как? Я ведь даже написать ничего не могу, темно же, Макс ничего не разглядит. Остается опять пантомиму показывать. Я изобразил процесс писания, поводил сложенными пальцами по ладони, потом потер глаза и схватился за голову, типа, нужно столько сказать, но не знаю как. Макс в ответ лишь вопросительно дернул подбородком и пожал плечами. Тогда я начал подсовывать ему под нос бутылку, тыча пальцем в этикетку и выпучивая глаза. Макс посмотрел на меня с недоумением, потом зачем-то полез в свою сумку, достал оттуда фонарик, включил его и посветил мне в лицо. Его запасы прямо-таки неисчерпаемые! Возможно, что где-то в глубине его сумки прячется ручной бегемот или инопланетный кролик. Но удивляться этому факту было некогда, и поэтому я просто вырвал фонарик у него из рук, схватил ручку с бумагой и принялся писать.
“Смотри на этикетку! Тринадцать лет выдержки! Тринадцать!!! Так не бывает! Бывает двенадцать или восемнадцать, а тринадцатилетний виски не выпускают! Помнишь, откуда у меня эта бутылка? Мне ее проводник дал. Именно что не продал, а подарил. Я тебе не успел рассказать про него, ты уже уснул тогда. Он такой странный был, все про чудеса какие-то говорил, спрашивал хороший ли я человек, а потом вот эту бутылку дал. Бесплатно.
Мне кажется, что это неспроста. Я даже уверен в этом. Это знак. И нам нужно сейчас ее выпить. У меня такое ощущение, что если мы это сделаем, то что-то может измениться.”.
Макс прочел мое сообщение об удивительном открытии, потом как-то странно посмотрел на меня, покрутил распахнутой ладонью у головы и начал писать ответ. Я читал его практически в режиме реального времени, потому что нетерпеливо заглядывал Максу через плечо.
“Значит, ты считаешь, что этот проводник – колдун. А виски – волшебное зелье. Вот мы его сейчас выпьем и сразу станем разговорчивыми эльфами с крылышками. Так? Просто очумительно, я даже слов не подберу, чтобы как-то поименовать твой бред. Но ладно, допустим, я поверил. И чего тогда? Тут какая-нибудь инструкция по применению есть? Правильно, нету. Только состав, причем стандартный для любого виски. Представь – мы ее сейчас выпьем, и что дальше? Ты же не знаешь, для чего это и сколько его надо? Я тоже. Вот возьмем и переберем, тогда не только онемеем, но и ослепнем. А слепого кино ведь пока не придумали. Давай лучше поосторожнее будем, сейчас выспимся, а завтра попробуем смотаться? ”.
А как я еще хотел? Типа Макс сразу проникнется, мы разопьем бутылочку и сразу исцелимся? Я бы на его месте тоже ни за что не поверил, он ведь не встречался с проводником. Да и объяснил я плохо, бездарно даже… Но что теперь делать мне? Я-то все видел, я все понимаю? Понимаю, что все они как-то связаны. Проводник, бутылка, нехорошее число на этикетке, эти море, пляж и весь город – все они звенья одной цепи.
Я решил поступить очень просто. Без объяснений. Просто отвинтил пробку и сделал глоток. Светло-коричневый самогон обжег горло и рухнул куда-то вниз, в меня. На вкус обыкновенный виски, ничего такого необычного. Я глотнул еще раз и протянул бутылку Максу, но он в ответ лишь резко замахал руками и отрицательно затряс головой. Я лишь плечами пожал. Ну ладно, пусть тебе будет хуже, потом, когда со мной уже все случится, ведь сам придешь и попросишь. Поднявшись на ноги, я приставил два пальца к виску и жестом белогвардейского поручика отсалютовал Максу, после чего пошел к воде. Там сел и обернулся. Макс снова устраивался спать. Зелье пока не действовало. Внутренний моторчик продолжал вращаться. Что ж, если мои предчувствия меня обманывают и это просто виски, а цифра на этикетке – банальная опечатка, так хотя бы напьюсь по-человечески.
***
Я довольно долго не пробовал спиртного. Даже по меркам того времени, что уж говорить о сегодняшнем. Почему-то не интересовало меня это занятие, всегда что-то другое находилось. И со мной не происходило таких историй, о которых обычно принято рассказывать в компаниях, когда определенная часть вечера прошла, а градус беседы уже поднялся. Ну, типа, как в детстве случайно, по ошибке, вместо морса глотнул наливки. Или как пошли с папой в парк культуры и отдыха на каруселях покататься, а в тот день было жарко, и папа купил себе пива. Тот, кто все это рассказывает, подумал, что это лимонад и выпил его изрядно, после чего начал колобродить. Такие вот истории. Которых со мной не происходило. Почему-то.
Так что впервые я встретился с алкоголем по обоюдному желанию. Конечно, были еще случайные пересечения в каких-то компаниях, но так, чтобы по-настоящему, чтобы сильно… Спиртное у нас всегда стояло в шкафу. В том его отделении, где висят пиджаки, халаты и пальто, а внизу лежат меховые шапки и просто пустые коробки из-под чего-то. Как раз между ними всегда были припрятаны несколько бутылок водки. Типа припрятаны, если честно, ведь все прекрасно знали, где они живут.
Причем еще одна интересная штука была… До того момента, как водка стала дефицитом, она там не пряталась. И вообще нигде не пряталась, просто не было такой необходимости, никто ведь особо не потреблял, а если возникала нужда к какому-то празднику, то можно было ее просто заранее купить. Но как только для ее покупки стали требовать карточки, так она тут же появилась в шкафу. На всякий случай, не пропадать же добру… Забавно, однако.
Так вот, тогда был праздник какой-то, и я оказался дома один. Почему не помню, но так случилось. Делать было нечего, и я подумал: “А не выпить ли мне водки? Так вот, по взрослому, взять и выпить водки?”. Не то чтобы мне очень ее хотелось или нужно было узнать, что это такое – быть пьяным, а просто интересно стало. Я залез в шкаф, вытащил оттуда водку, а она разная оказалась. “Столичная”, “Кубанская”, еще какая-то… И я подумал: “Вот “Байкал”, он ведь почти такого же цвета, как “Бахмаро”, а вкус разный. И мороженое тоже – сливочное от молочного по цвету не отличишь. Значит, водка тоже как-то различается, вот только бы еще понять, как.” А как поймешь, пока не попробуешь, поэтому я решил ее продегустировать. Чтобы понять, чтобы во вкусах ориентироваться. Это потом я узнал, что есть напитки, которые различаются не по вкусу, а по количеству выпитого. Тогда ведь не знал же.
Короче, надегустировался я хорошо. Можно даже сказать сильно. Ее ведь, водки этой, много было. С какого-то момента отключился, где и как заснул – не помню, нащупал себя только утром в своей постели. А похмелья нет. Я же слышал, что оно должно быть, видел, как люди мучаются, а его нет. Даже обидно стало, словно обделили чем-то. И тогда я стал изображать похмелье. Ни для кого, не стараясь кому-то показать, как мне плохо, а для себя самого. Глупо, наверное, сам сейчас не понимаю зачем, но я это делал. Смотрел на свое отражение в зеркале мутными глазами, осторожно ощупывал голову, а потом пробрался на кухню, вытащил оттуда недопитую бутылку вина и прямо из горлышка познакомился с таким занятным изобретением человечества, как “Агдам”.
А еще… Еще один раз было очень смешно. Был Новый год и у кого-то из нас родители уехали праздновать его за город, оставив свою квартиру нам на поругание. Откуда-то сразу взялось вино сухое в немереном количестве, мы его пили, потом смеялись, потом еще пили, кричали из окна “С Новым Годом, люди!” и снова пили…
В один момент меня словно что-то такое стукнуло, и я сказал.
- А пойдемте отмечать Новый Год в Турцию?
Надо заметить, что Турция тогда – это далеко не то же самое, что Турция сейчас. Сейчас она – то же самое Черное море, просто с другой стороны и особой разницы между ней и Сочи или Ялтой, в общем-то, почти нет. А тогда? Чем тогда была для нас Турция? Заграницей она была. Все, что о ней было известно – там раньше султаны были (а, может быть, и сейчас есть), там люди ходят в таких странных красных шапках и еще у них футбольные клубы с абсолютно непроизносимыми названиями, “Трабзонспор” там. Или “Фенербахче”. Вот и все, собственно. И откуда эта Турция взялась в тот момент в моей голове? Ума не приложу.
Но на меня почему-то не посмотрели, как на идиота, лишь кто-то заметил, что Турция отсюда очень далеко.
- Да ладно вам! – с убежденностью в голосе ответил я. – Я все разузнал, Турция – она здесь рядом, за автобусным кругом сразу. Пошли, посмотрим, как турки Новый Год празднуют.
И пускай всем было известно, что за стоянкой автобусов находится Костромская улица, а никак не Турция, мы пошли. Причем молча. Молча собрались, молча оделись и молча вышли из дома.
Когда все подошли к автобусному кругу, я вдруг упал в снег и зашипел на остальных:
- Падайте! Падайте быстрей! Здесь могут быть пограничники!
То, что все упали, уже даже не было странным. Наверное, знатная картина была – новогодняя ночь, холодно, темно, а по автобусной стоянке, лавируя между автобусами, десяток полупьяных подростков ползет в Турцию.
Естественно, что ни в какую Турцию мы не попали, просто поползали минут десять, поднялись и пошли обратно. Но вот что странно… Ни позже, ни наутро, ни потом никто об этом так ничего и не сказал. Я до сих пор не знаю точно – они тоже прикалывались или правда поверили? ***
Я сидел на берегу, методично уничтожал виски, и время от времени пристально изучал свое состояние. Ничего не менялось. Никаких волшебных превращений, толчков изнутри, внезапных озарений – ничего не было. Но я уже почти и не думал ни о своих догадках, ни о том, что моя гипотеза оказалась, похоже, фальшивой. Просто сидел и пил виски.
А еще я курил. Быстро и много, практически с пулеметной скоростью. Почему-то когда выпьешь, то хочется много курить. Наверное, под воздействием чар зеленого змия что-то изменяется внутри, и начинаешь ощущать себя не собой, а кем-то другим. Иным загадочным персонажем, который просто забрел сюда на огонек промочить горло. И у него в руке обязательно должна дымиться сигарета, для того, чтобы этот ореол таинственности материализовался в струйку сизого дыма. Ты (то есть он) говоришь так неторопливо, спокойно и уверенно, потом делаешь глубокую затяжку и опять что-то говоришь… И тебе кажется, что те люди, которые тебя окружают, они обязательно сейчас думают “Какой он все-таки интересный человек”.
Вообще-то, тебе это только поначалу кажется, а потом ты просто хочешь курить, когда выпьешь, потому что одно уже практически не отделимо от другого. Привычка такая.
Сигареты кончились быстрее, чем я предполагал. Просто в один момент пошарил в пачке, а там ничего нет. Пусто. Можно было бы у Макса попросить, но он ведь спит, а еще раз будить его по пустякам не хотелось. Я пошарил глазами в поисках бычков и с разочарованием выяснил, что все это время бессовестно засорял море и теперь оно, похоже, мне отомстило. Не было ни грамма, ни затяжечки. Отвратительно! Я со злости запустил в море увесистый камень, а потом даже ногой топнул, но сделал это неуклюже, поскользнулся и ударился спиной оземь. Головой не ударялся, но от встряски, вызванной падением, в ней все равно что-то словно переключилось, и я вспомнил…
Вспомнил одну вещь. Уходя из купе, я оставил на столе начатую пачку сигарет. Еще так внимательно посмотрел на нее, но почему-то решил не брать. А в ней еще штук восемь оставалось, как раз, чтобы до утра спокойно дотянуть. Правда, туда нужно было еще как-то добраться… Но ведь алкоголь уже вовсю носился в моей крови и, каким-то только ему ведомым образом, нейтрализовывал страх. Да и что тут, собственно, такого? Сейчас ночь, все уже давно спят, шанс кого-то встретить минимален, и идти тут, вообще-то, не так долго, минут через пятнадцать уже вернусь. Заодно можно будет попробовать разузнать чего-нибудь об этом месте, пока никто не видит.
Я решительно поднялся, отряхнул брюки от налипших песчинок, взял бутылку и пошел. Проходя мимо мирно спящего Макса, шутливо погрозил ему пальцем, дескать, раз не захотел со мной пить, тогда я один буду в разведчиков играть. Он словно почувствовал мой взгляд и повернулся на другой бок, прикрыв голову рукой. Ладно-ладно, спи себе, мы, разведчики-курильщики, народ незлобный и отходчивый, поутру обо всем поведаю.
Не спеша, слегка нетвердым шагом я двинулся в сторону бульвара. Тут же выяснилось, что протяженность моего забега была не такой уж значительной, всего метров двести пятьдесят, не больше, а ведь казалось, что бежал целую вечность. Не совпали ощущения с действительностью, бывает… Это хорошо, что я пошел вот таким. Пьяненьким. По-трезвому сейчас бы боялся всего и шарахался от любого шевеления травы, словно там, в ней, сосредоточилось все мировое зло, которое только и ждет момента, чтобы напасть. А так гораздо легче получается, алкоголь обычно вытравляет из сознания изрядную часть нелепых страхов, заменяя их такой же долей пофигизма. Идешь так и думаешь: “Ну и пускай. Пускай нападут сейчас, изобьют, ограбят, даже убьют. Если судьба такая, то куда ж от нее деться-то. А я вот буду себе идти. Туда идти. Куда дойти хочу. И все. И не трогайте меня, пожалуйста, все равно ведь не передумаю. А если случится чего, то тогда и буду решать, как выкручиваться.”.
Бульвар был безлюден и почти пуст. “Почти” олицетворяла собой одинокая поливальная машина, которая разбрызгивала воду, двигаясь со скоростью хорошего гоночного автомобиля. Я спрятался за дерево, подождал, пока она проедет, а потом таким же чуть нетвердым шагом пересек бульвар. Стало понятно, что мы почти не отошли от вокзала, хотя… Возвращаться – оно ведь всегда ближе, чем идти в первый раз.
Поезд стоял на месте. Я почему-то был абсолютно уверен, что он там, а не делся куда-то, не уехал, не растворился в пространстве и времени. Словно шестым чувством это чуял. До него оставалось пройти только небольшое поле… Нет, поле – это слишком громкое слово, вот большой пустырь будет все же правильнее. А на этом поле-пустыре росла трава. Обычная такая, которая во всех других местах бывает зеленой. Здесь же днем она была темно-серой, а в ночи казалась вообще черной. Уже появилась роса и от этого та картина, которая открылась передо мной, казалась еще более жутковатой – поблескивающий черный пустырь, в конце которого застыл поезд с абсолютно темными окнами, а над ним завис тонкий серп месяца. Вполне достойно фильма ужасов. Но у меня в руке имелась бутылка с “зельем храбрости” и пары объемистых глотков оказалось вполне достаточно для того, чтобы выдумать себе ободряющий девиз и зашагать дальше. “Нормальные джедаи всегда идут вперед”, – вот как он звучал.
Я приближался к поезду и думал о том, что…
… может быть, кинематограф изначально был не совсем тем, чем его принято считать. Или даже не так… Наряду с обычным кинематографом существовал еще и другой, который снимал не окружающую оператора действительность, а вот эту. Ту, которая сейчас вокруг меня. Просто кто-то выдумал аппарат, но толком не понял, как он работает. А, может быть, нашел его где-нибудь. И стал снимать. Он подглядывал истории из жизни обычных людей отсюда, а потом выдавал их за художественные постановки. И все эти звезды “великого немого”, которые почему-то не смогли перекочевать в звуковую эру –они не более, чем простые горожане, за которыми кто-то пытливо подсматривал….
Свой вагон я нашел сразу же, ведь только в одном была открыта дверь, ведущая в тамбур. Прошел по коридору, заглянул в купе… Точно! Вот они, лежат родимые! И даже не восемь штук, а десять! С чувством исполненного долга я сгреб пачку со стола, потом вышел из вагона и закурил.
Ну что же, теперь можно и последопытствовать немного. Цель номер один – здание с вывеской “Ремонтная мастерская”. Там горит свет в одной из комнат на первом этаже, поэтому будем подсматривать, чего это они ремонтируют и мастерят в такое время. Подкрадываться на мысочках из-за отсутствия звуков не было смысла, поэтому я просто подошел и осторожно заглянул.
И увидел.
То, что я увидел, сподвигло меня на неадекватные действия. Во-первых, я разбил окно. Даже в мальчишестве не бил стекла, а тут схватил палку, что есть силы стукнул и расколотил окно вдребезги. А во-вторых, влез в образовавшийся проем. Тоже нетипично для меня, никогда не любил хулиганить, но теперь выдался особый случай, для того, чтобы восполнить этот пробел в образовании. Все дело в том, что в этой комнате находилось два человека. Одним был тот самый ремонтник, который убегал от нас с Максом сегодня днем, а другим – мой старый знакомый.
Проводник.
Ремонтник отреагировал на мой необъявленный визит практически моментально – снова задергался, ускоренно заработал лицевыми мышцами и принялся тыкать указательным пальцем в мою сторону. Какой-то истерик, право слово. Проводник же лишь смерил меня взглядом, прищурился и даже не поменял позы.
- Что ж ты стекла бьешь, мил человек, они же казенные, – сказал он куда-то в сторону. – Зашел бы в дверь, как все люди ходят. А еще убеждал меня, что хороший человек, вай-вай-вай!
Он говорящий! Он говорящий, япона мама! А я могу его слышать! В тот момент я, наверное, смотрел на этого человека, как на восьмое чудо света – не дыша, не моргая, не двигаясь и даже сердце, казалось, не бьется. Проводник лишь коротко улыбнулся в ответ, а потом строго так спросил.
- И чего молчишь? Нахулиганил, понимаешь, а теперь застыл, словно столб. Ты бы объяснился, что ли, может, за тобой там волки гнались, тогда мы поймем. Или ты так быстро разговаривать разучился?
В ответ я закивал головой, а потом еще и добавил.
- Да.
Мой голос! Мой натуральный голос! Не внутренний какой-нибудь, а настоящий, тот, который слухом ловишь. Пусть слышать его было уже немного непривычно, но все-таки безумно радостно, потому что это именно он.
Хмель улетучился в одну секунду, я таращил глаза по сторонам и с разными интонациями произносил это самое “Да”.
- Чего да-то? – рассмеялся проводник. – Ты, это, говори уже чего-нибудь или я пойду.
- Как пойду? Куда пойду? Зачем пойду? – залепетал я.
- Куда-куда? – передразнил меня он. – На кудыкину гору воровать помидоры, вот куда! Что же мне теперь сиднем здесь сидеть и слова из тебя клещами вытягивать? Дела у меня. Работа.
С этими словами он поднялся, надел на голову фуражку и протянул руку ремонтнику. Тот схватился за голову и снова принялся строить гримасы. Проводник терпеливо дождался окончания мимического припадка, после чего два раза коротко кивнул, хлопнул ремонтника по плечу и повернулся ко мне.
- Ну, ты и напугал беднягу, ни за что не хочет с тобой наедине оставаться. Пойдем-ка со мной, поговорим как раз, небось соскучился уже по разговорам-то?
Не дожидаясь ответа, он прошел мимо меня и направился к двери. Я в растерянности посмотрел на ремонтника. Он заметил мой взгляд и замахал руками, словно пугало, нещадно терзаемое порывами ветра, дескать, проваливай отсюда, да побыстрее. В ответ я поднял вверх сжатый кулак (типа, но пасаран!), потом сжал руки над головой (мир, дружба, жевачка) и бросился к выходу.
Проводник особо не отреагировал ни на мое тяжелое дыхание сзади, ни на лицо с выпученными глазами, вдруг возникшее слева. Он лишь утвердительно кивнул самому себе, взялся пальцами за козырек фуражки и спросил:
- Ну что, мил человек, как тебе здесь?
- Зашибись! – выдал я первый пришедший в голову подходящий эпитет. – А как бы вы сами себя чувствовали: просыпаешься – и ни голоса, ни слуха? Что это такое вообще? Где мы находимся?
- В чуде, – безо всяких эмоций сказал проводник. – В обыкновенном чуде. Смотрел такой фильм, наверное? Тут, конечно, все немножко по-другому, но это все равно чудо, уж не сомневайся.
Он отшвырнул носком ботинка маленький камушек, лежавший на его пути и снова спросил.
- Ну, так что, понравилось тебе чудо-то?
- Это чудо? – переспросил я с недоверием в голосе и тут же повторил свой вопрос, но уже более нервным тоном. – Это чудо? Да это кошмар какой-то, а не чудо! Мне в самом страшном сне не могло такого присниться. Чудо – это когда хорошо, а тут…
Я обвел рукой окружающее меня чудо, потому что только подобным жестом мог выразить свои эмоции, слов на них не хватало.
- Конечно-конечно, – улыбаясь, произнес проводник. – Чудо – это сказка с хорошим концом, так, что ли? C Жар-птицей, Коньком-Горбунком и шапкой-невидимкой? Не-а. Чудо – это когда необычно все. Не так, как каждый день. Так вот. Но, попав в него, почти все стараются сбежать обратно. Ты ведь тоже хочешь, правда?
- А можно? – я вцепился в локоть проводника и дернул его изо всей силы.
- Опять хулиганишь? – резко сменил он тон и нахмурил брови.
- Да, я это так, от неожиданности, – промямлил я, оправдываясь, и отпустил его руку. – Нет, мне, конечно, интересно узнать что тут и как, но, если по правде, то ну его нафиг!
- Ну его нафиг, - повторил за мной проводник, потом хмыкнул и зашагал дальше.
Мы подошли к поезду. Проводник деловито оглядел состав, потом зачем-то почесал в затылке и раздраженно произнес.
- Ну, ладно… Если уж тебе так наскучило чудо, то отвезу тебя обратно. Садись давай.
- Прямо сейчас? – последние несколько минут я только и делал, что удивлялся.
- Нет, после дождичка в четверг, – съязвил в ответ проводник.
- А, это… - растерянно произнес я. – А следующий рейс когда? Может быть, я до него здесь перекантуюсь и тогда уж на нем, а?
- А кто его знает, когда следующий рейс, – похоже, что проводник уже начал издеваться надо мной. – Я ведь расписания не составляю, когда скажут, тогда и поеду. Может, уже завтра, а, может, и вообще никогда. Ты, мил человек, сейчас решай – любо тебе здесь или не любо.
Он залез в вагон, повернулся и гаркнул прямо мне в лицо.
- До отправления поезда две с половиной минуты.
Опять две с половиной? Меня просто преследует это странное число. Да как я успею собраться за такое короткое время. Там же вещи, деньги, там Макс, наконец! Как же я могу вот так, без него, он же за этот день стал мне почти что родственником?
Нет, я сейчас, конечно, помнусь изрядно, повздыхаю тяжко, а потом откажусь, ведь как я могу-то? Будем каждый день ходить на вокзал, может быть, даже шалашик тут разобьем, и жить станем. А там, глядишь, и притерпимся к здешней действительности. Люди в гораздо худших местах живут – и ничего, рады даже. Или рванем с утра по рельсам, авось выберемся…
Но тот, нутряной “я”, который живет где-то глубже слов и мыслей, похоже, уже все решил. Моя рука взялась за поручень, нога ступила на подножку, затем пара шагов и вот я уже внутри. Проводник что-то произнес, но я не разобрал его слов, только повернул голову на звук его голоса и вопросительно посмотрел.
- Именно так и делаются долги, – повторил он.
Тоже мне, умник выискался! Знал бы он, каково мне сейчас. Насколько мне сейчас… Нет такого слова, чтобы выразить, можно только сморщиться, втянуть голову в плечи, потрясти перед собой рукой со скрюченными пальцами, а потом бессильно и безвольно ее опустить.
Я зашел в свое купе, сел и прижался лицом к стеклу. Как же там Макс? Он проснется, а меня нет. Нигде нет. И он останется один посреди этого “чуда”. Станет меня искать, потом, наверное, вспомнит, как отказался ночью со мной пить… Пускай он подумает, что это виски так на меня подействовал и я исчез. В этом есть хотя бы капелька логики, пусть чудовищной и непостижимой, но все-таки… Я буду этого очень сильно хотеть, Макс! Правда, очень-очень. Ведь это – единственное, что я могу для тебя сделать.
В дверном проеме показалось лицо проводника.
- Поезд отправляется! Просьба провожающим покинуть вагон! – зычно произнес он, потом посмотрел на меня и улыбнулся. – Да знаю я, конечно, что кроме тебя, никого здесь нет, но порядок – есть порядок.
- Там человек на пляже остался, - бесцветным голосом произнес я. – Можно вас попросить в следующий раз разыскать его и тоже отвезти обратно?
- Не боись, – с какой-то странной теплотой в голосе ответил проводник. – Если ему будет нужно обратно, то он обязательно отыщет дорогу, так уж тут все устроено. Ты давай, это, ляг, поспи. Давай-давай, надо так, в общем.
- Угу,- согласился я. – Выход там же, где вход, да?
- Проводник лишь подмигнул мне в ответ и собрался было идти, но наткнулся еще на один мой вопрос.
- Подождите, пожалуйста. Быть может, это просто праздное любопытство, но, все-таки, кто вы? Одиночка или орден какой представляете?
- Конечно, орден, – согласился проводник и коротко хохотнул. – Еще какой орден. Рашн Рейлвейз. Слыхал про такой? То-то. Спи давай.
И он ушел. Тем временем поезд дернулся и начал потихоньку набирать скорость. Мимо моего окна поехали здание вокзала, палатка, в которой, как мне показалось, продают печатную продукцию (я так и не посмотрел, что же там на самом деле) и длинный бульвар, за которым на берегу большой воды спал Макс. А я уезжал. И засыпал.
- Давай, вставай уже, хватить дрыхнуть, – раздался над моим ухом сердитый женский голос.
- Что, уже приехали? – спросил я сквозь сон.
- Нет, еще и не отъезжали, – в голосе незнакомой собеседницы послышались едкие нотки. – Всю дорогу проспал, пьяница чертов! Вставай, кому говорят, хватай мешки, вокзал отходит!
Я приоткрыл один глаз и посмотрел на этот источник шума. Пожилая женщина в цветастом платке взглянула на меня с пренебрежением, потом подхватила чемоданы и вышла из купе.
Поезд стоял. За окном была Москва. А в ней – осень. Об этом возвещал прилипший к оконному стеклу кленовый листок с желтыми прожилками, словно он являлся печатью в таинственном приказе, возлагающем правление и всю полноту ответственности именно на это время года. За стеклом куда-то спешили люди, пестрели разноцветные куртки и раскрывались зонтики.
Пора выходить. Сделать это несложно, тем более, что я теперь налегке, так что долгих сборов не требуется. Нужно просто встать и пойти. Выйти из вагона, спуститься в метро, а там еще куда-нибудь. Подальше отсюда.
Стоявшая в дверях проводница посмотрела на меня с опаской и недоверием.
- У вас все в порядке? – негромко спросила она.
- У меня? Да-да, все хорошо, спасибо большое… Нет, правда, все нормально. А что, я похож на человека, с которым что-то не так?
- Ну, не знаю, – пожала она плечами в ответ. – Садились с таким шоу, потом проспали всю дорогу… Может, у вас случилось чего?
- Да нет, ничего особенного, – я нацепил на физиономию дежурную улыбку и продолжил. – Просто устал, наверное. Отдыхать устал. Вы не подскажете, а где тот проводник, который обслуживал этот вагон? Сменился уже?
Проводница удивленно округлила глаза и с какой-то обидой в голосе ответила.
- В этом вагоне был только один проводник. Это я.
А нормально! Если принять за норму все то, что со мной происходило, то вполне вписывается. Чего еще я мог ждать? Конечно, это теперь кажется сном, просто кошмарным видением под стук колес. И весь этот город немого кино, и проводник, и Макс – все они просто пригрезились мне.
- Но где тогда твои вещи? – сказал кто-то, находившийся внутри меня.
- Вещи? – я лишь рассмеялся в ответ. – Да спер их, наверное, кто-то по дороге, пока я дрых. Хорошо, что хоть карманы не обшарили, паспорт и часть денег целы остались.
- Тогда вспомни, когда ты последний раз пил? Ведь от тебя пахнет алкоголем, правда?
Я принюхался. Действительно пахло, причем изрядно. Значит, так. Виски пил (но это во сне), коньяк с Максом пил (это тоже во сне), а раньше… Раньше не помню.
Нестыковка получается в показаниях. Так, значит… Я явственно почувствовал шевеление собственных волос, всю жизнь думал, что это всего лишь расхожее выражение, ан нет, вот и ощутить довелось. Тогда получается… А вот то, все то, что было до этого поезда, все эти странные люди, бредовая череда событий, таинственное исчезновение – это что тогда? И когда я уснул? А сейчаc, в эту секунду? Сейчас я … как?
Рассказать бы кому об этом, посоветоваться… Просто остановить сейчас первого встречного и все ему выложить, как на духу. Или же позвонить другу, только самому лучшему и выдохнуть в трубку “Дружище, со мной тут такая петрушка приключилась, надо бы обмозговать сообща”.
Но как такое расскажешь? Прохожий пошлет куда подальше, друг будет занят. А если даже по какой-то диковинной причине и окажется свободен в будний день, то тоже покрутит пальцем у виска, потому что… Как иначе-то? Ведь это… А, впрочем, я и не особо настаиваю…
- Пройдите, пожалуйста, на выход, поезд следует в депо, – голос проводницы вернул меня в реальность.
Она смотрела на меня чуть испуганно, видимо, в какой-то момент мне пришло в голову озвучивать свои мысли. Еще раз извинившись, я вышел из вагона, поднял воротник, пытаясь спрятать голую шею от порывов ветра, и пошел.
Просто пошел по перрону.
