Однажды от избытка добрых чувств отец в подарок сыну преподнёс красивую игрушку дорогую. Такой игрушке был бы рад любой ребёнок, однако не у всех семей подобная имеется возможность. Прошли года, отца тревога гложет: сынка родного будто подменили. Чуть что взял моду огрызаться и сверх того, неблагодарный, стал отца позорить и слухи разные повсюду распускать. Соседи же охотно клевете внимали. Терпел отец, терпел довольно долго, надеясь: образумится ребёнок, повзрослев. А тот день ото дня наскакивал бойчее, хулил отца и прошлые его заслуги, ни в грош не ставил святость родословной и даже на себя примеривал чужую, однако требовал и требовал поблажек разных, готовый если что наброситься на батю с кулаками. Устав от этих грустных обстоятельств, отец подарок свой — красивую игрушку дорогую — у сына отобрал и запер на замок.
      Тут поднялось!.. Своим протяжным рёвом сынок поставил на уши весь дом, соседей по двору и даже жителей далёких улиц, которым, кажется, и не должно быть дела до чьей-то там внутрисемейной распри, случившейся уж очень далеко от места их прописки. Из-за утраты завизжал сынок точь в точь как баба, у которой из-за её же глупости беспечной заезжий брачный аферист похитил чемодан с приданым. Что примечательно, соседи как один на сторону "обиженного" стали. Отцу грозили, чтоб вернул игрушку. Мол, незаконно, как у них считалось, была изъята собственность у сына. Забылось как-то, что на эту вещь отец потратился из личного бюджета. Между собой соседи сговорились настойчиво по мелочам вредить — интригами, уколами, враньём; отца прилюдно уличали в небылицах, летели камешки в отцовский огород, склоняя обозлённого дитятю уйти с концами из родной семьи. Допустим, рассудил тогда отец, верну я сыну дорогой подарок и даже извиненья принесу. И что? Ребёнок укротит свой скверный норов, и мир в семье наступит долгожданный? Забудет сын обиды, перестанет подачки принимать от хитрецов соседей, мечтающих давно, сказать по правде, со свету сжить отца со всем его отродьем? Нет, чуда не произойдёт. Сын будет, как и прежде, отца злословить и кусать его за пальцы, поддержкою соседей вдохновляясь, хотя и даже им дрянной его характер порядком надоел.
      Родитель оказался твёрд в принятии решений: останется подарок под замком! Педагогично ли ребёнка вразумлять лишением подаренных игрушек? На этот счёт довольно мнений существует. Отбросив почти все, я к одному из них прислушаюсь, пожалуй, а именно: отцу бы полагалось при первых же тревожащих симптомах не о подарках думать трудному ребёнку, а о хорошем ремешке для хулигана, чтобы в дальнейшем в обществе людей дитя могло нормально развиваться.

      Если читатель чего-то не поймёт из моего этюда, то лучше переспросить, чем похваляться на весь белый свет стоит своей непонятливостью. Литературные алогизмы, с моей точки зрения, похожи на маленьких аллигаторов, а более расплывчато сказать, на аксолотлей, которые плавают внутри фраз, пытаясь укусить себя за хвост, но каждый раз промахиваются, и зубы щёлкают вхолостую. Люди скромные обычно хотят погромче заявить о своих притязаниях, чтобы поставить на место малозаметных, учтивых хамов, а результатом бывает мирное соседство беспощадно воюющих сторон. Я обожаю этих юрких ушастых тварей, мне нравится возиться с ними, кувыркаться и играть в догонялки. Можно сказать, разведение аксолотлей оказывает на меня, как и любое увлечение, терапевтическое, целебное воздействие. Когда нет за душой ни аксолотля, хотя бы плохонького, делается грустно, как в цирке, или наоборот тошно, как при возвращении из леса с полной корзинкой. Хочется удариться в пляс и проломить себе голову.
      Страна, в которой я сейчас не живу, слишком хорошо известна из-за редкой посещаемости. Названия приводить не буду, ибо точное указание местности могло бы повредить репутации её народа — доброжелательного, умного, мнительного, склочного и неуступчивого народа, состоящего частью из великих людишек, а в основном из крупномасштабных гнид и низкого пошиба одарённых личностей, по которым плачут как тюрьма, так и пьедестал национальной славы. Не моя вина, что я случайно вкатился в эту страну на вертолете и не могу уплыть из неё на лошадях, не веря в сбывшуюся мечту, к которой целенаправленно шагал год за годом. Иначе и быть не могло. Ведь череда невероятных совпадений всецело подчиняется давно утвердившейся закономерности, это известно любому неспециалисту в геометрии.
      По себе знаю, какой скучной, бессмысленной становится жизнь без аксолотлей. И наоборот. Вот приходишь грустный, подавленный из, ну например, букмекерской конторы, а ласковый аксолотль глядит на тебя через стекло из аккумуляторной плошки и жуёт какую-нибудь падаль, и так становится радостно на душе! Как-то раз я заболел рожей. Меня спасли не антибиотики, меня вылечил аксолотль... Итак, ранним утром солнце слепит глаза, я уверенно веду машину на запад, одной рукой придерживая аксолотля в кармане брюк, у самого сердца. Добираться в упомянутую страну лучше восточным путём — это если двигаться к одному из полюсов. Одни её жители дрожат от несносной жары, другие обмахиваются веером на морозе, большинство же чахнет в умеренном климате, проживая в узенькой полоске между Заполярьем и тропиками. Природного сырья тут немного, да и сырьё дрянь, поэтому экономика развивается по нарастающей, то есть о высоких технологиях никто и слыхом не слыхивал, причиной чему является густая информационная сеть. Традиционное безразличие делает этот народ необычайно активным, особенно в социальном плане, люди буквально изнемогают от ежеминутно вводимых усовершенствований, вследствие чего в стране веками ничего не меняется к худшему. Удивляет повальная трезвость населения. По неупотреблению спиртного эта фантастически пошлая страна находится на тридцать восьмом месте после инков и намного опережает карфагенян (я уж не говорю про моё любезное Отечество, оно давно снято с соревнований).
      Нам, конечно, известно об аксолотлях очень многое — гораздо меньше, чем о других неотенических личинках амбистом, обитающих на планете. Но интерес к ним не ослабевает. Сразу оговорюсь: чрезмерная увлечённость чем-либо, не исключая аксолотлей, безусловно признак плохого самовоспитания, но к этому выводу приходишь только в глубокой юности, когда интерес к жизни понемногу угасает, ну а в ранней старости изучение повадок аксолотля доставляет кипучую радость, является источником духовной энергии, а зачастую определяет и идейные приоритеты. Помню, ребёнком я вывел своего первого аксолотля — не помню, как он ко мне попал, скорее всего выронил какой-нибудь зоофоб, когда прикуривал у рептилий на Птичьем рынке, — так вот, при виде аксолотля мои родители громко обрадовались. Ну а потом как-то онемели от горя. Мне не разрешили держать дома эту удивительную гадость и даже подарили пустую банку для неё. Активисты школьного живого уголка стали всё больше проявлять ко мне брезгливый интерес.
      Перечитав написанное, я вдруг заподозрил себя в непорядочности и потому спешу отказаться от своих слов и зачеркнуть их, поскольку считаю эти слова принципиально важными. Хотите сказать, я немного запутался? Да, слегка запутался, это подтверждается тем, что я отчётливо вижу цель своего путешествия и двигаюсь по правильному пути, лежащему у меня перед носом. Нельзя жить в ногу с временем, ведь правда? Если тысяча человек считают тебя сумасшедшим, значит, десять... нет, сто тысяч этих тупиц пора отправить в психушку, там им самое место. Разве не так? В ответ на мои мысли братишка аксолотль благодарно шевельнулся у меня в кулаке.
      Ведь далеко не всё поддаётся логическому спрямлению. Например, вот сейчас я еду по скоростной магистрали задним ходом, но зато по встречной полосе — одно гармонично встраивается в другое, так получается удобнее для других мыслящих водителей. А ленивые бараны за рулём не в счёт. Стоп, как бы мне не сбиться с мысли. Она у меня то тормозит в стремительном потоке, то спотыкается в облаках. Последнее, что меня утешило, это сообщение в средствах массовой информации: наконец-то установлена причина смерти пассажиров «Титаника». А то ведь мы терялись в догадках... Ну конечно, я отвлёкся, глядя в зеркало заднего вида, так что благополучно возвращаюсь в устойчивый лейтмотив моего сбивчивого повествования.
      Больше всего здешний народ увлечён правдоискательством, поэтому лукавит на каждом шагу без всякой надобности и даже собственную историю считает вымыслом, поэтому каждое поколение переписывает её на свой лад. У этого народишки настолько великое прошлое, что его будущее практически нельзя разглядеть, вооружившись самыми дешёвыми диоптриями. Я сказал «вооружившись»? Беда моя — поспешность в выборе слова. Как бы ни хотелось этим горемыкам жить в мире с чужими народами, тут ничего не выйдет. Здешних горемык не любят с Изначала, с Первопричины, с Космического катаклизма, от Великого сочленения угодий и Мирового совокупления вод. Ненавидят От печки. От сохи. От яйца (ab ovo). Просто от нечего делать — терпеть его не могут, и тут некуда деться от тёплых объятий, пожеланий благ, дружбы во имя великой цели, улыбок и похлопывания по плечу. Этим несчастным никогда не стать хоть кому-нибудь близким, сколько ни братайся со всякой сволочью. Поэтому в любой войне для них союзник — это скрытый враг и наоборот. Остальное человечество с любовью подталкивает их совершать опрометчивые поступки, а потом строго взыскивает за допущенные просчёты. Чем больше эта странная популяция идёт на поводу у других народов, тем свирепее становятся улыбки мнимых друзей. Не мытьём, так катаньем партнёры добиваются своего: обязательно находят, за что испортить жизнь здешним семейным бобылям и бездетным матушкам.
      Несколько добрых аксолотлей в банке ещё могут спасти положение. Слышно, как он корябает по стеклу мозолистыми лапками, чутко насторожив торчащие жаберные лепестки. Он глотает объедки и пьёт что попало. Он неприхотлив, но совсем не умеет защищать себя от других хищников. Разводить его нетрудно. Но плохо то, что слишком большое число аксолотлей приводит к обратному результату. От них нет никакого толку. Биологическое равновесие в банке нарушается. Голодные аксолотли остаются ни с чем. По складу характера мне полагалось бы быть педантом-гуманитарием, чувственно ощущающим своим грубым нутром мельчайшую ошибку в точных расчетах свободного полета мысли. Но, странно, вышло совсем по-другому, чего и следовало ожидать. Моё стремление к прекрасному сопряжено с искрометной мелочностью и дотошностью, диктатурой факта над знанием; духовное воспарение зиждется на таких неявных вещах, как таблица умножения и проверка безударных гласных. Когда гармонично развитая личность, состоящая из произвольного набора случайных черт характера, начинает расползаться по швам, а железная воля не позволяет ей этого делать, наступает жесточайший кризис, ввергающий в грёзы отвлечённого миросозерцания.
      Аксолотлей много не бывает. Спросите, если не верите, бывалых коллекционеров и опытных заводчиков. Природный, основательный мужик обязательно из всех амёб выберет аксолотля, такова традиция, он давно любим в народе, Каждый адекватный член общества спит и видит, как бы пригреть аксолотля за пазухой и не хочет отпускать его на волю. Они делаются совсем ручные и совсем не хотят возвращаться в грязные мексиканские водоёмы. За последние годы наблюдаю странное явление: вроде бы аксолотль как национальное хобби издыхает, но в то же время укрепляется на международной земноводной бирже. Живёт, ушастый! Они выскакивают из рук, утекают сквозь пальцы, прячутся в расселинах скал, меняют окраску, т. е. мимикрируют, а ослабленные особи утрачивают первоначальный дизайн и соответственно причитающееся им количество любви и доверия. Лично в меня это вселяет оптимизм. Опять и опять возвращаюсь к тому, что собирался сказать в конце: читателю проще прикинуться, что в моём этюде всё понятно, нежели требовать от автора растолковать что к чему.

Назло декабрьским стужам,
Снегу и темноте
Жена с молчаливым мужем
Разогревают ужин
На электроплите.

«Ты веришь сплетням досужим,
Никто другой мне не нужен,
Ты к бабам неравнодушен,
А мне каково внутри?»

«Вокруг да около кружим.
Да, мы живём, не тужим,
Но как муж я обезоружен», —
Отвечено было мужем,
И выпито рюмки три.

Скромный семейный ужин
Весь без остатка скушан,
Семейный очаг потушен.
«Дверь покрепче запри.
Я выгляжу неуклюжим?
Когда-то считался дюжим.
А ну в глаза посмотри!»

«Мы ведь не просто дружим,
Ты вял со мною и скушен.
Заботами перегружен?
Ну говори, говори!..»

«Стереотип разрушен:
Сегодня буду послушен», —
Сказано было мужем
И сделано (раза три).

      Грустная барышня, хлопотавшая возле больного отца, бросила на меня любопытствующий взгляд. Что-то в ней было необычное, что-то привлекательное... Хочется спрессовать события тех дней, тем более, некоторые вещи можно обойти молчанием, поэтому сразу приступаю к главному: недолго спустя я стал любовником замужней женщины. Однако то, что обещало быть лёгкой интрижкой, превратилось в тяжёлое испытание: она поработила меня, подчинила себе; что бы я ни делал, куда бы ни устремлялся, всюду была она, она, она. Каждую секунду меня точила мысль: где она, с кем, не хворает ли, плачет или радуется? Сгорая от стыда, я караулил её у подъезда, совал нос в почтовый ящик или бежал, как мальчишка, за ее фиакром.
      И почему это, кроме мужа, должен обязательно быть тайный любовник, да, возможно, и не один? Она поступала так не из склонности к авантюрам, не из каких-то низменных соображений, тем более, корысти, и даже не от влечения к распутной жизни — а из какого-то другого, недоступного мне побуждения, которому мужчины уже тысячу лет не могут придумать точного названия и обходятся очень приблизительным, безликим, занудным. На что-либо возвышенное у них не хватает то ли смелости, то ли воображения.
      Хорошо ли мне было с ней? Пожалуй. Мы развлекались, как потерявшие голову подростки. Не сильно затруднялась моя подружка выбором места для нашей, э-э-э, физической близости. Это мог быть письменный стол. Иногда — пригородная электричка или метро, где нравилось меньше, поскольку шумнее (она устраивалась обычно у меня на коленях). Изредка местом свидания был гамак или кресло-качалка, очень редко постель с ночником, а то и просто автомобильная пробка. Она требовательно надевала на меня очки, а иначе не позволяла до мелочей рассмотреть себя. Яркий солнечный свет делал её неразличимой из-за сопутствующей белизны, и я беспомощно щурился. Сильный порыв ветра мог властно прервать наслаждение, и потом с трудом удавалось восстановить и продолжить его. Весёлая и капризная Эмма была непредсказуема. Вспышка веселья сменялась депрессией, и тут же ей хотелось хохотать и кружиться. Она позировала перед зеркалом, прислонив к обнажённой груди раскрытый журнал мод, — так она «примеряла» новые роскошные наряды.
      Смешно было бы, повторяю, считать, что она изменяет мне. С таким же успехом море «изменяет» сочинскому курортнику с любым случайным осьминогом. Мне хотелось думать, что я нравлюсь ей, что она радуется, как и я, тепло, бесхитростно. Увлекая меня то в читальный зал, то в длинную очередь в поликлинике, она с бабьей хлопотливостью пыталась скрасить моё существование, моё, надо сказать сиротское взросление — то аппетитным куском, то пришитой пуговицей, — и это в эпоху развитого, надо признаться, социализма, а впоследствии, сказать по правде, и его крушения. Как часто мне хотелось сделать ей какой-нибудь эффектный подарок — например, велосипед (говорят, именно французы лучше всех умеют изобретать велосипед), вот до чего хотелось увидеть ее благодарные лучистые глаза. С загадочным видом она отказывалась брать у меня деньги, и это понятно — советские рубли вряд ли чем помогли бы ей в тот тяжелый период ее жизни.
      Шаткая схема наших отношений иногда поскрипывала, но отнюдь не позволяла себе упасть. Бурным фантазиям Эммы не было конца, У нас не было друг от друга тайн, надо отдать ей должное за прямоту суждений о самых деликатных предметах, о каких и с лучшим приятелем не решишься поболтать за кувшином бордо — а с ней это было запросто. Суждения ее были умны, точны, изящны, я обычно чувствовал себя глупцом, слыша её певучую французскую речь. Если бы я хоть немножко понимал иностранный язык!
      Считалось, что Эмма страдает от одиночества и вообще живётся ей несладко. Тогдашняя Москва была скучновата для нее, а Париж далековат. Что касается меня, то стоило только окончиться нашему свиданию, как наваливалась щемящая грусть-тоска, причём я знал, что она не пройдёт до следующего раза — а когда-то он ещё и будет ли, этот «следующий раз»? Кроме того, я был уверен, что скоро опостылю ей, как опостылел законный супруг; она не была бы Эммой, если бы ей не хотелось то и дело менять декорации в пьесе собственного сочинения. Уф! Это было свыше моих сил. Настал, наконец, день, когда я решил оставить её и торопясь покинул зал ожидания в аэропорту Внуково с тяжелым чувством, понимая, что больше не могу так, что это было наше последнее свидание. Это ощущение усилилось до болезненного, и — что интересно — как только я малодушно вернулся к ней обратно, боль прошла.
      Боль прошла, понимаете? Представления не имел, что бывает так больно от расставания с дорогим тебе человеком, несмотря на разделяющую нас толщу времени и пространства. Такая, фантомная, боль известна несчастным, потерявшим руку или ногу. Оказалось, адюльтер жестокая штука. Пытаюсь говорить об этом не как какой-нибудь романтический «милый друг», а как терпеливый ходок по «треугольникам» мировой литературы, которую, к сожалению, я знаю очень плохо, а если быть математически точным, то не знаю вообще, так что сравнить Эмму не с кем, у меня нет опыта общения и сравнения, разве что чеховская Ариадна крутится в дальнем уголке мозга, да и то не по всем очертаниям и габаритам совпадут эти два великих образа; где-нибудь да обязательно останется щель, через которую просочится сквознячок недоверия и приблизительности.
      Я мог бы много чего присочинить про мою непутёвую барыньку, но речь отказывает мне, перо спотыкается о бумагу, а бумага мнётся от смущения. Я мог бы изобразить нечто столь пикантное, скандалёзное, что у читателя уши встанут дыбом, но, как видим, не делаю этого. Не это является для меня сколько-нибудь достойной литературной задачей.
      «Бедняжка очень болела и нуждалась в последнее время, — вздохнул кто-то у меня за спиной, — очень нуждалась, и был только один способ ей помочь». Я вздрогнул, оглянулся. Рядом со мной стоял франтоватый мужчина, — довольно известная личность в кругу моих знакомых, о котором, впрочем, я знал разве что понаслышке. На моих глазах он отбросил пустую банку из-под мышьяка, а сам побледнел и зашатался. «Вы знали Эмму?» — крикнул я погромче, чтобы меня услышали в карете скорой помощи и ехали побыстрее. Симптомы отравления выглядели безобразно. «Как самого себя, — задыхаясь, ответил он, — мне ли не знать эту шалаву Бовари? Я столько про неё всего знаю, что мог бы составить тысячетомное досье, истинно так, дружище!»
      Сочинители драм, когда заходят в тупик и не знают, что делать с персонажем, вливают в него яд или протыкают шпагой. Чего проще? Эти ленивые господа не желают пошевелить мозгами. В третьем часу пополудни я всё понял и оценил масштабы случившегося. «Хлебните, коньяку, Гюстав». Мы выпили, он вытер губы, этот впечатлительный западноевропейский сочинитель. Чуть-чуть рисуясь перед русским простаком, он рекомендовался как «Фло́бер», с ударением на первый слог, что звучало слегка приблатнённо.
      «Ну вот и всё! - мелькнуло в моем измученном мозгу. — Теперь-то уж окончательно и бесповоротно». Проклятый Фло́бер! Моей Эммы больше не существовало. С сожалением я закрыл книгу и отнёс ее туда, где и брал — во Францию, — обещая себе, что больше уже не прикоснусь к ней даже ради воскрешения давних чувств и светлых воспоминаний, и почти сразу опомнился: нет, злой разлучник, ты не отправил мою Эмму на тот свет; пригоршня мышьяка, наоборот, подарила бедняжке бессмертие. Закрутить любовь с незадачливой, недоигравшей в куклы провинциалочкой захотят ох как ещё многие толпы поклонников, кто видит хоть что-то привлекательное в высокой словесности и не прочь поблуждать в тайниках женской души. Зачем откладывать? Достаточно протянуть руку, и моя госпожа спрыгнет с книжного шкафа и уляжется на письменный стол, привычно раскрыв объятия...

Что-то знакомое
экзистенциальная лингвокомбинаторика

◙
Есть бабы в латинских кварталах,
Которым нельзя поручить
Ни пестовать детушек малых,
Ни щи с потрохами сварить.
Их конь на скаку покалечит,
А хата — сгорит всё равно,
Охота ругнуться покрепче:
Не бабы, а горе одно!

◙
Никто не метит в Бонапарты,
Безмозглых клонов миллиарды
Кряхтят: им тяжкое ярмо,
Навеки определено.
Не окружай себя друзьями,
Куда весомее в руке
Счета со многими нулями,
Чем единица в кошельке.

◙
Давайте посылать друг друга, да подальше,
Приветствовать друзей без откровенной фальши,
Поймёт ли друг, что он — порядочная сука,
Зависит от меня как истинного друга.
История людей мудрёная такая,
Нельзя её учить, друг дружке потакая;
Пускай старинный друг витает в эмпиреях —
Авось, такой-сякой, загнётся поскорее!

◙
Мне нравится, что вы больны не мной,
Что не опасным чем-то заболели.
Здоровый, жизнерадостный ковбой
Вас на ноги поставит в две недели.
Вас тысячи, и каждая со мной
Слегка соприкоснулась рукавами?
Поистине тяжёлый шар земной
Когда-нибудь развалится под нами.

Есть у Попы особая служба
От невзгод тылы прикрывать;
Попа верный друг. И не нужно
Буквой «ж» её обзывать.

Попа — штаб непростых решений
Коренных проблем бытия
(Не вошедших в словарь выражений,
Как всегда, избегаю я).

Через Попу дорогой торной
Люди к верной цели идут,
И умельцы есть, у которых
Даже руки из Попы растут.

Мы, как правило, Попой мыслим,
Проникая в явлений суть,
Чтоб мозги вконец не раскисли
И могли от дел отдохнуть,

Задний ум укреплялся чтобы
С дальновидностью пополам.
Выпьем, братцы, за дружбу с Попой
И ответное чувство к нам!

      Здесь всё неправда, от слова и до слова. Говоря так, я умело втираюсь к читателю в доверие, это моя любимая игра в догонялки со своими убегающими детскими воспоминаниями... Как сейчас помню, в 1960 году советские футболисты выиграли чемпионат Европы, а я как раз перешёл в третий класс начальной школы. Между тем и другим, казалось бы, нет никакой связи.
     Но это только на первый взгляд.
     Мальчики из интеллигентных семей были более или менее равнодушны к футболу и это им дорого обходилось. Отношение к ним школьных хулиганов было примерно как у колонизаторов к дикарям. Не умеющим играть в футбол вваливали каждый день. Вваливали в хвост и в гриву. Вваливали так называемых фестюлей, если прибегнуть к туманным намёкам и эвфемизмам. Били чем ни попадя на каждом углу, отнимали мелочь и шапки, забрасывали портфель в помойку, в общем, всячески унижали достоинство ребёнка. Душа уходила в пятки выходить на улицу (sic!). Мы завидовали приспособленным к футболу трудным подросткам, которые с циничной ураганной бранью носились по городским пустырям, вздымая облака пыли. Их никто и пальцем трогал, а таких, как я, каждый проходящий мимо считал обязательным пнуть или стукнуть по шее за то, что не научился гонять мячик.
      Наш двор располагался на типичной московской окраине, напоминавшей декорации кинофильма «Мать», поставленного по одноименному роману М. Горького (Киевская киностудия, 1955 год, реж. М. Донской). Недалеко от нашего дома косо врос в землю деревянный барак, который даже самые храбрые старшеклассники обходили стороной. В бараке жил известный гопник Авдей. Лет ему было, может быть пятнадцать, а может и пятьдесят (говорили, что он повзрослел и состарился в школе-семилетке на уроках пения). Если внешне Авдей и походил на кого-нибудь, то, пожалуй, на Чудище из спектакля «Аленький цветочек», поставленного на сцене МТЮЗа в 1959, если не ошибаюсь, году, — вот кого напоминал Авдей: ох и неприятно было пресмыкаться перед ним и его дружками. К моменту моей судьбоносной с ним встречи сборная СССР успела оскандалиться в Чили. Это только подлило масла в огонь. Однажды во дворе Авдей сгрёб меня за воротник пальто и спросил, умею ли я играть в футбол. Я честно ответил, что нет. Тогда Авдей с отвращением спросил, знаю ли я Правила игры и умею ли «болеть» за наших. Я опять сказал «Нет» и загрустил, понимая, что сейчас меня убьют. Тогда ирод Авдей сказал: «Иди, учись футболу, а то свистюлей получишь!» И ушёл проверять других мальчиков из интеллигентных семей.
      Постигать премудрости футбола пришлось по-гегелевcки, через отрицание, через нелюбовь к постылой игре. Детский резиновый мяч, не помню где раздобытый, стал верным спутником долгих моих мытарств и размышлений. Я катал его и пинал изо всех сил, спрятавшись за железными гаражами. Важно было научиться не только лупить им в стену, но и «чеканить», то есть подбрасывать мяч одной ногой, не роняя на землю, и чем дольше, тем лучше. Я возвращался, грязный, весь в соплях, уставший, в разбитых ботинках. Надо сказать, суровые законы подворотни очень помогают сосредоточиться. Уже вскоре красно-синий резиновый мяч не то чтобы перестал быть враждебной силой, но хотя бы выказал признаки доверия.
      Каждый любит футбол по-своему, а недолюбливают все по-разному. Было так, что я собрался с духом и попросился в игру маленьких дворовых футболистов. Приняли меня неохотно, сквозь зубы, но, что удивительно, новый конь борозды не испортил: я старался, как мог, поскольку знал, что Авдей слов на ветер не бросает и что он носит при себе обмотанный тряпочкой (чтобы не остались отпечатки пальцев) топор. Надо сказать, моя неприязнь к футболу как порочному времяпровождению шалопаев стала мало-помалу отступать. Важной вехой стал эпизод, когда от моей головы мяч случайно отскочил в ворота соперников, обозначенные двумя школьными портфелями. Я просто не успел вобрать голову в плечи... От удара тяжёлым мячом об лоб я попятился и упал. Так был открыт счёт моим бесчисленным забитым голам. Хулиганы-очевидцы вежливо помогли мне подняться и похвалили за то, что я мастерски выбрал позицию.
      В это нелегко поверить, но жизнь стала резко изменяться к лучшему.
      Тёмные личности, которые ещё вчера мне проходу не давали, стали узнавать меня, раскланиваться, подобострастно хвалили за смекалку и за разящий удар, а самое интересное, я чувствовал, как они волновались, разговаривая со мной. Они любезничали, у них прерывался голос. Вместо того чтоб мимоходом стукнуть меня по чану и исчезнуть, эти подонки изо всех старались быть интересными собеседниками, словно опасаясь, что мне надоест их слушать, я плюну и уйду.
      После нескольких таких встреч у меня, кажется, начала развиваться звёздная болезнь. Меня наперебой приглашали сыграть то за одну, то за другую дворовую команду, где соревновались даже взрослые. Я стал бродячим футбольным шабашником, которого брал напрокат то один, то другой коллектив физкультуры. Обычно играли на просторном грунтовом пустыре в Детском парке им. Н. Н. Прямикова (1888 — 1918, революционный чекист, убит тогдашними подонками вроде Авдея). Я брал, во-первых, изумительной техникой, обвести троих мне было нипочём. Добавим к этом очень высокую стартовую скорость — это качество я наработал в тёмных подворотнях, еще до знакомства с футболом. У меня был точный и сильный удар. Ну и главное: я очень хорошо соображал на поле, так хорошо соображал и так мыслил футбольными категориями, что даже самому не верилось. Было как-то неловко бегать среди взрослых мужчин, которые вообще не умеют ни о чём мыслить, кроме кружки пива. А мой фирменный скрытый пас задней щёчкой стопы! Он всех приводил в восторг. А удар мыском-шведкой!.. Футбол стал для меня не просто забавой, как для трудновоспитуемых пацанов и двоечников, а средством выживания. Тень Авдея с топором маячила у меня за спиной, гнала в атаку, создавала вокруг меня невыносимые условия «персональной опёки». Угрозы Авдея были не пустой звук, а зловещая реальность. Помню, бегаю, а сам потихоньку напеваю немудрящее: «Вот придёт Авдей, ввалит фездюлей...», положенное на не помню какую мелодию Арно Бабаджаняна (известный советский композитор и педагог, 1921 - 1983).
      К восьмому классу мои достижения в спорте достигли пика, а жизнь перешла в режим наибольшего благоприятствования. Я смело ходил по проходным дворам поздним вечером, сердце стучало ровно, исчез ползущий по спине холодок. Отпетые хулиганы, по которым давно колония плачет, громко здоровались со мной, совали корявые бандитские ладони. Один раз ко мне даже притащили на заклание какого-то неспортивного еврейского мальчика и предложили в виде премиальных за бомбардирские качества дать ему в чан... Уж не помню, чем там дело кончилось.
      Как и следовало ожидать, Авдея посадили в тюрьму, он напал с топором на малыша из Детско-юношеской спортивной школы, который споткнулся о мяч при подаче углового, но об этом, то есть о тюрьме, я тогда не знал. Для меня ничего не изменилось. Работа есть работа. Я по-прежнему оставался заложником Игры.
      Много позже, уже в зрелом возрасте, я постиг важную истину: в карьере профессионального футболиста рано или поздно наступает кризис. В трудную минуту духовных исканий футболист то открывает для себя новое прочтение Гомера и Аристотеля, то ввергает себя в катарсис разноликих субкультур или же замыкается в ницшеанстве, а то и обнаруживает в себе всеядное, плотское влечение к оккультным дисциплинам. В юности похожее случилось и со мной... Как-то раз меня позвали сыграть за одну юношескую команду, которая в ту пору числилась в самой последней, пятой группе городского первенства и прочно удерживала там первое с конца место (ДСО «Мосшвея», основано в 1948 году). Разумеется, я согласился.
      Ну а после игры состоялась воспитательная беседа с тренером. Она помогла мне многое расставить по местам. Оказалось, у меня очень слабый и неточный удар, редко встречаешь юношей с таким чахлым, ни шатким ни валким ударом. Такой удар — это курам на смех. Но это было бы полбеды, если бы не скорость. Так бегают только заморенные голодом черепахи. Если мы все будем так медленно бегать, то ДСО «Мосшвея» выгонят из пятой группы куда-нибудь в тыл на расформирование и тренерскому штабу останется только застрелиться из самопала. Самое же печальное, что я совершено не соображаю на поле. Ну ничегошеньки! Пробы ставить негде, вот как плохо я соображаю. Если вместо меня вкопать в поле осиновый кол, то мяч по закону больших чисел в сто раз быстрее отскочит куда надо, чем это произойдёт вследствие моего скрытого паса пяткой. Да и скрытым его не назовешь. Предвидеть мой замах ногой — от самого уха — можно было из трамвая за три остановки до стадиона. Если мы все будем так хреново соображать... ну и так далее.
      Дело происходило в душевой, пахло ржавчиной и мылом, стоял туман. «Ты сам посуди, — убеждал тренер, — из всего, что мы словили в сачок, три штуки приплыли из-за твоих ошибок, а ещё две ты сам забил в свои ворота рикошетом. А если все так будут играть, ты подумал? Давай поступим так!» И с этими словами тренер вначале отбуцкал меня, отшкворил, вмазал по чану, потом вломил, отметелил и сотворил шмась. Не миновал я и огорчительных звездюлей.
      С чего началось моё приобщение к футболу, тем и кончилось – взбучка настигла меня с неотвратимостью грома после молнии. Лично для себя нашёл вполне утешительное объяснение: эволюцией тактических схем. И вправду ведь, наступала эпоха Тотального футбола… Игра менялась на глазах — она стала быстрее, интеллектуальнее, жёстче. Время таких футболистов, как я, уходило в историю, пора было уступать дорогу молодым — некормленным «авдеями» и «фестюлями».
      Оставалось повесить кеды на гвоздь и уйти в зените славы. Невольно вспомнишь бессмертные строки: «Футбол — тоска, занятие разве что для лошадиной расы» (В. В. Маяковский, советский поэт, 1893 — 1930).
      Такие, как я, выходили на футбольные площадки не за тем, чтобы сколотить состояние или стяжать спортивную славу, а с целью просто-напросто выжить, сохраниться, не сделаться очередной жертвой тогдашних околофутбольных нравов. На тот момент из моих семнадцати прожитых лет почти половина была без остатка отдана футболу. Для меня не осталось футбольных тайн. Гуляя по двору, я с доброй грустью поглядывал на подкидывающих мяч вихрастых мальчуганов. Счастливые, они никогда не пополнят собой ряды нас, профессионалов, вынужденных бороться за место под солнцем в этом безжалостном мире.

Люблю в июне и в июле
Смотреть грозу издалека,
Вот полыхнули, громыхнули
В дырявом небе облака.

Люблю и в августе грозу я;
Над головой ка-а-к долбанёт!
Циклоны тучу образуют,
И атмосфера слёзы льёт.

Люблю грозу и в сентябре я,
И в октябре, и в ноябре:
Небесных пушек батарея
Палит на радость детворе.

И в декабре гроза бывает,
Её особенно люблю.
Как долго звон в ушах стихает!
И наслаждаюсь, и терплю.

Ох, в январе люблю грозу я:
Ка-а-ак звезданёт под Новый год!
На крышу скользкую ползу я
Пошевелить громоотвод.

Люблю грозу в начале марта
И в середине февраля:
Над головой сверкнут петарды,
И вздрогнет мёрзлая земля.

Ещё люблю грозу в апреле,
В лазурном небе первый гром,
Когда оглохший, еле-еле,
Иду под ливневым дождём.

Во, тряхануло, мать честная!
Аж сразу не придёшь в себя.
Люблю грозу в начале мая
И з-заикаюся л-любя.

Любил грозу и Фёдор Тютчев,
Любил, берёг и уважал.
И о люб-бви об этой лучше,
Чем он, никто не н-н-написал.

      Близится вечер, но ещё не сумерки. По Рязанскому проспекту навстречу мне идёт компания ярко одетых мулатов. Откуда их здесь столько? Это не даёт мне покоя уже много лет, с тех пор, как я школьником увидел своих первых мулатов на Московском фестивале молодёжи и студентов. Каждый мулат был тогда в диковину. С тех пор многое изменилось. И всё же чувство какой-то священной почтительности перед мулатами у меня осталось; все годы железного занавеса и политической изоляции СССР оно возрастало во мне по мере того, как продолжалась борьба прогрессивного человечества за равноправие людей всех цветов кожи. Время идёт, сменяются эпохи, а мулаты остаются всё тем же жизнерадостным народцем — глазастым и толстогубым. Редко встретишь в Москве мрачного мулата... Но вот первые капли дождя забарабанили по асфальту и крышам машин. Весело переговариваясь по-мулатски, гости столицы вбегают переждать ненастье в ближайший супермаркет «Перекресток», — у них сбрызнутые московским дождиком косички, у девушек на губах алеет помада, а вот туши на ресницах не видно.
      Без мулатов на Рязанском проспекте сразу становится как-то светлее. Дождь льет ровными, отвесными струями в лучах низкого, почти не гр... простите, не греющего солнца и, кажется, скоро кончится. Следом и я захожу в супермаркет. Странно, внутри магазина как будто потемнело. Это что, упало напряжение в сети и свет горит вполнакала? В едва освещённых витринах не сразу что-либо разглядишь. Снаружи доносятся раскаты грома, долговязые мулатоиды осматриваются в торговом зале и постепенно подтягиваются и группируются у стеллажа с молочным шоколадом.
      Что изменилось за шестьдесят лет в моём понимании мулатов? Сколько внутри у них африканского сиропа и сколько европейской газировки, никто точно не знает. С одной стороны, видишь беззаботное мулатничество, а с другой суровую мулатскую обстоятельность. Я против того, чтобы относить мулатовидную внешность к недостаткам или достоинствам человека. Мулатницкое звание само по себе как-то располагает человека мулатствовать, не так ли? Главное тут — почём зря не мулатничать; озорное мулатничанье и степенное мулатство это, скажу я вам, всё-таки очень разные вещи. Если первое есть результат ветра в голове, то о втором лучше всего сказал сам народ: «У мулата — ума палата» или «Зарплата что у мулата». Это не говорит о том, что в массе своей мулаты люди высокого достатка. Но не говорит и об обратном. Если я скажу, что в течение жизни я бывал богат, как мулат, и если скажу, что иногда я, «Хасмулат удалой», годами ютился в бедной сакле, то в обоих случаях не погрешу против истины.
      Пережидая ливень под крышей супермаркета, я продолжал размышлять. Интересно, чем занимается, ох-ох, московская мулатва, когда не толчётся в бутиках и не гуляет в метро. Пытаюсь представить себе сосредоточенного мулатищу, изобретающего, например, плашку для дюймовой резьбы, и не получается. Мой выдуманный, в красном жилете, только и делает, что приплясывает да лопает апельсины. Мулатское дело нехитрое. Танцующая походка, мельтешение ярких тряпок и длинных темноватых конечностей и, что особенно сбивало меня с толку,— это их оранжевые ладони. Смешные, весёлые ладошки! «Когда поют мулаты, спокойно дети спят». А что за прелесть сказки, которые рассказывает пожилая негр... , виноват, неграмотная мулатушка своему мулатёнку, даже совсем ещё мулатёночку!
      Мулатцеватые парни не вызывают вопросов. Замечу только, что что некоторое мулатёрство присуще от природы поджарым, а мулатливость, наоборот, склонным к полноте. Но это традиционный взгляд на их необычный мулатолитет, а в жизни бывает и наоборот. А вот загадочные мулатичные девчата — то особая тема, которую походя лучше не касаться. Глядишь на такую пригожую мулатовицу, и непонятно: то ли она мулатняя жена, то ли свободная джазовая дива...
      Говорю об этом не рисуясь и не из какого-либо предвзятого отношения к концептуальному мулатолюбию, а просто фиксирую произвольные речевые пробы. Ведь интересно наблюдать за мулатированием суффиксов русского языка, этих маленьких проворных тружеников, приспосабливающих чужеродные корни к нашим языковым обычаям, чтобы им, корням, удобно было пускать корни в незнакомой почвенной среде, а коренным народам мира лучше понимать друг друга и искоренять недопонимание в корне... И не надо, не надо придираться к этому процессу, он всё равно возьмёт своё, оставив недовольных с носом. Но нужно поторапливаться, чтобы со словом «мулат» не случилось того же, что со словом «негр...», я хотел сказать, с другими «негражданами» страны, название которых политкорректные дяди выщелкнули прочь из лексической обоймы, думая, что оказали услугу человечеству..
      А погода между тем улучшалась. Мулатствующая публика столпилась у выхода, поглядывая на небо. Слышно, как дождь утих и перестал, разноцветный мулаторий дружно вывалился из супермаркета «Перекрёсток», где перехлестнулись наши пути-дорожки. За мулатами вышел и я. Как странно: на улице вновь потемнело. Кажется, опять собрались тучи? И тут я на секунду вернулся — забыл, как всегда, купить ром и кукурузу, — и вот что обнаружил: внутри торгового центра, оставленного мулатами, сделалось несколько светлее, как будто на окнах приподняли шторы... Повторяю, я никогда не понимал, откуда у нас на Рязанском проспекте такая тьма мулатов. И теперь не понимаю.
      С улицы донесся шум. «Ну, барин, — кричал ямщик, указывая кнутовищем в сторону Таганки, — кажись, беда: буран!»
      Как раз подали лошадей на Луисвилл.

Я боялся учительниц школьных,
Педиатров в белых халатах,
Управдомов и судей футбольных,
Военкомов и бюрократов.

Уходила душа моя в пятки,
Когда видел коррупционеров,
Нарушителей правопорядка,
Ветеранов и пионеров.

Опасался глупых и умных,
От красавиц сбегал поскорее,
Обходил стороною гуннов
И остерегался евреев.

Дрейфил, помнится, адмиралов,
В подземелье пугался чекистов;
То и дело очко играло
От народных киноартистов.

И весёлых боялся и хмурых —
Аж мороз подирал по коже,
Я шарахался от культурных,
Да и от некультурных тоже.

До сих пор жутковато бывает,
Когда выйдешь в открытый космос,
(Специальность моя такая,
Поменял бы? Боюсь, что поздно).

Глянешь вниз — мутит неприятно:
До Америки падать долго;
Побыстрее влезаю обратно
С чувством выполненного долга.

Неотрывно гляжу в глубину пистолетного дула,
Представляя собой хорошо различимую цель,
Вот тяжёлую косточку спелой черешни метнуло,
Ею плюнул в меня мой обидчик, как будто в мишень.

Бах! И я за пробитой фуражкой в наклон нагибаюсь,
Понимая, что метким соперником в шутку прощён.
Вижу дырку сквозную — проделана точно, на зависть,
Она пахнет сиропом и, кажется, водкой ещё.

Мне, по правде сказать, жаль фуражки моей недобитой,
Я всего лишь однажды её пофорсить надевал,
Лучше китель бы он продырявил, дрянной и ушитый,
Ибо срок его носки три месяца как миновал.

В этом кителе мне никогда не стоять перед строем
И в дуэлях участвовать более не суждено.
Злополучную косточку в тёплую землю зароют,
Гарнизонное кладбище сладкой черешни полно.

      Хотелось бы поделиться опытом написания небольшого рассказа.
     Это отрицательный опыт. Рассказ так и не состоялся, просто мне захотелось разобраться в причинах своей неудачи.
      Мельком услышанная в оружейном магазине фраза «Ствол выбирай, как жену выбираешь» натолкнула на мысль соткать повествование, где функцию сюжета играла бы некая подмена, забавная путаница понятий — с одной стороны любовь, семейная жизнь, а с другой оружейное законодательство Российской Федерации и Правила безопасности для владельцев мужских игрушек. Разнородные понятия должны соседствовать таким образом, чтобы создавать плотный строй метафор, подсовывать читателю игру слов, выдавать одно их значение за другое, выстраивать двусмысленные параллели ну и прочее.
      Первое, что пришло в голову, это правовая норма, в соответствии с которой своё оружие запрещается передавать другим лицам. Оружием нельзя пользоваться по доверенности, брать в аренду, одалживать у соседа. Даже если позволить близкому другу подержаться за него — это уже является правонарушением. Вот уже кое-что! Сюда бы приплести, думал я, ревнивых мужей, обмен партнёрами, измены, сводничество — весь набор увлекательных фактов и явлений, которые приковывают к себе нездоровый интерес публики... Но детали я отложил на потом. И продолжал рассуждать дальше.
      Согласно закону, оружие должно храниться в металлическом сейфе, под замком. Доступ к нему посторонним должен быть исключён. Вот оно — птица в золотой клетке! Любимая страдает от одиночества, запертая в четырёх стенах. Ни тебе балов-маскарадов, ни тебе туристических вылазок с шашлыком на природу; куда там в театр или на каток — нельзя даже заглянуть в скромный ночной клуб или распить с подругами бутылочку-другую в компании случайных жеребцов. По закону ствол должен или находиться у владельца в руках или заперт в сейфе. Третьего не дано. Ключ же полагается хранить в месте, о котором не знает никто. Ни одна живая душа! Точка.
      Следующим остановочным пунктом стало слово «регистрация». Долго я его обдумывал. Дело в том, что оружие нужно в течение двух недель после покупки зарегистрировать в ОВД по месту жительства. Подобно тому, как регистрируют брак. И вот тут возникает проблема. Когда ты впервые овладел своей ненаглядной, престижно упаковал её, застегнул и на руках понёс регистрировать свои нежные с ней отношения, выясняется, что какой-то посторонний мужчина (инспектор, пресыщенный красавец в погонах) вправе лапать её, раздевать, заглядывать в потаённые места и даже срисовывать что-то на память. И ты ничего не можешь сделать. Тебя охватывает чувство бессилия и досады, ты готов... Впрочем, меня занесло, кажется.
      Выруливаем в колею. Ещё одно правило гласит, что оружие в готовом для стрельбы состоянии должно иметь длину не менее (слышите, не менее!) восьмисот миллиметров. Оно так, но невесты в оружейном салоне попадаются разные: бывают длинные и стройные, а бывают сбитенькие коротышки. Выбор за женихом . Моя первая избранница была сущей пигалицей, я звал её «моя малышка». Мы любили ходить в тир обнявшись. Её удобно было вскидывать на плечо. В фирменном прикиде она не привлекает к себе внимания, она почти не отличается от флейты. Громко рявкающей флейты. Кстати, Закон да и простое чувство стыдливости запрещает ей показываться на людях нагишом. Ей позволено обнажаться только когда вы её выгуливаете её на свежем воздухе — и то не везде — а она с охотой для вас музицирует. С охотой, понимаете? Ну а в остальных случаях прилюдного раздевания вам придётся заплатить штраф за антиобщественную выходку. А если вы появитесь в обнимку на масленичных гуляньях или на политической тусовке, вас просто заставят аннулировать брачный контракт и сделают холостяком.
      И вот мы подошли к главному. Чтобы ваше общение было гармоничным и доставляло радость, при заряжании затвор должен двигаться быстро, но плавно. Точнее, плавно, но быстро. Что происходит при небрежном заряжании, в особенности крупнокалиберных гладкоствольных особей? Юбка гильзы упирается в край патронника. Патрон перекашивается. Результат — осечка. Это случается у малоопытных стрелков, но не стоит зацикливаться на неудаче. Надо не лениться и заставлять себя упражняться почаще. Старайтесь быть общительным. Надо сказать, внешняя холодность наших подруг обманчива. Если как следует разогреть подруженьку на огневом рубеже в волнующие мгновения близости, о! Голой рукой не ухватишься, возможен ожог. И рослые и коротышки одинаково быстро раскочегариваются и долго остывают.
      Уход за красавицей обходится, конечно недёшево. Но я бы не советовал экономить на косметике и витаминах. А вообще, о том, что связали свою судьбу с выпускницей Ижевской гимназии или Тульского лицея, лучше не трезвонить на каждом углу. Будьте по-мужски сдержанны. Слишком много развелось интриганов и завистников. Умейте хранить свою любовь глубоко в сердце, спрячьте подальше золотой ключик своего счастья...
     ...Прежде, чем приняться за рассказ, я еще раз перебрал материал. И он вдруг показался мне жидким. Жидким, как растворитель для удаления освинцовки. Неряшливым, как шомпол с намотанной ветошью. Безобразным, как колючий чистящий ёршик, и жутковатым, как стреляная гильза с вьющимся дымком. Да, у темы гражданского оружия с темой семьи и брака слишком мало точек соприкосновения, а если они и есть, то располагаются, как говорят, ниже пояса, и, стало быть, истребить в тексте убийственную пошлость будет просто невозможно. Вряд ли удастся удержаться на тонкой грани приличия и бесстыдства. Обращаюсь к начинающим писателям: никогда (слышите, никогда!) не повторяйте моей ошибки и, прежде чем пальнуть в читателя добрым и умным словом, советую критически отнестись к регулировке прицела.

Большая шофёрская баллада

«На палубу вышел сознанья уж нет,
В глазах у него помутилось»

Люблю я спросонок по трассе рулить,
Других лихачей обгоняя,
Тут главное тормоз нажать не забыть,
А то за рулём засыпаю.

Проспал ненароком крутой поворот,
Очнулся в лесу, негодуя
На мокрый асфальт, на помятый капот
(Застрял между ёлок в лесу я).

Что делать? Назад возвращаться нельзя,
Дела очень важные ждали,
Буксуют колёса на гнутых осях,
Давлю что есть сил на педали.

Не помню, зачем я спешил и куда,
Поездка была неотложной,
Но снова меня утомила езда
И в сон погрузила тревожный.

Тяжёлыми сделались веки мои,
А корпус с сиденья нагнулся,
Заснул я и въехал в автобус с детьми,
Автобус перекувыркнулся.

Пока там детей собирали в кустах,
Решил, что посплю я немного,
Но после почувствовал, что не устал
И тронулся дальше в дорогу.

Внезапно машину мою занесло
Навстречу большому «камазу»,
Ударился об лобовое стекло,
И в страхе очухался сразу.

… Опять дремотою сморило меня,
Лицо на баранку роняю,
Тут я испугался: да что за херня,
Который уж раз засыпаю?

Пожалуй ведь недалеко до беды,
Куда же такое годится?
С утра за рулём я – и до темноты,
Пора на ночлег становиться.

На скорости, равной примерно двухстам,
Я начал рулить на парковку,
И снёс подчистую стоявшую там
По требованью остановку.

Гаишник суровый заохал навзрыд,
Погибших тела убирая,
Имел он какой-то встревоженный вид,
В багажнике груз проверяя.

Две чьи-то руки обхватили меня,
К горшку поднесли, усадили,
И сонного в люльку до нового дня
Заботливо спать положили.

Живущий помощью Вышнего
Под покровом Небес обретается,
Почитает заступником Господа
И святою надеждой своей.
Бог избавит от сети расставленной,
От коварного слова и умысла,
Оградит тебя крыльями Истины
От опасности и страстей.

Ты не вздрогнешь от страха полночного,
От стрелы, белый свет рассекающей,
Избежишь ядовитого сумрака,
Беса тёмного ясным днём.
Уничтожатся многие тысячи,
Тьма врагов ни на шаг не приблизится,
Станешь ты очевидцем возмездия
Тем, кто игом греха пленён.

Ты признал, что Господь — упование,
Волю Вышнего выбрал прибежищем,
Обойдут тебя беды. Ранения
Телу бренному не грозят.
Повелит Господь Своим ангелам
Охранять тебя в трудных скитаниях,
Прежде чем споткнёшься о камень,
Будешь на руки ими взят.

Смело ступишь на аспида лютого,
На дракона при встрече нечаянной,
Льва отбросишь ногою. И гадину
Ожидает тот же финал.
Скажет Бог с любовью отеческой:
«За молитвенное упование
От несчастий укрою праведника,
Имя Божие он познал.

Воззовёт ко Мне воплем о помощи?
Будет Мною услышан тотчас же,
Разделю его скорбь, освящу его
Безмятежное бытиё.
Кто нашёл покровительство Вышнего,
Видит в Небе царя и заступника,
Долгой жизнью того прославлю
И спасение дам Моё».

Оторвался бакен на Стиксе,
Половодьем, видать, снесло,
В темноте Харон заблудился
И за борт уронил весло.

Отдаляется кряж горбатый,
Как успеть пройти перекат?
Изогнуло петлёй фарватер,
В подземелье — ни огонька.

Вечным сном пассажиры Харона
На холодной палубе спят,
Накренился чёлн похоронный —
Это бакенщик виноват!

На мели оказалось судно,
Без руля и без парусов.
От толчка будто гласом судным
Пробудило вдруг мертвецов.

Как один попрыгали в воду,
У бортов закипела вода,
Кто оплатит теперь Харону
Перевозку душ, господа?

Красный бакен, с лампою алой,
Унесло в океан времён,
Бородатый, смешной, усталый,
Горевал капитан Харон.

Заорал он, как мог, погромче:
Утерев рукавом соплю:
«Да не будь я честный паромщик,
Встречу бакенщика — утоплю!»

Девки толстые ноги
В волнах реки полоскали,
А рядом, неподалёку,
Купался голодный мальчик.

Стоя в реке по шею,
Он изучал подробно
Берег и толстых девок,
Это его смущало.

"Ну погодите, девки,
Скоро задам вам перцу!
Я ведь неутомимый,
Только пока не вырос".

Звонко смеялись девки
Над вихрастым и тощим,
Нет бы позвать-приголубить
И бултыхаться вместе.

Зря они так с мальчонкой,
Он уплыл восвояси,
А вскорости стал взрослый,
Вырос — косая сажень.

А девки помалу увяли,
Сделались глупые бабы,
Кое-кто овдовели,
Давно не ходят на реку.

А мальчик служит военным,
В женской тюрьме лейтенантом.

      «Прежде чем изложить какую-нибудь мысль на бумаге, надо обязательно решить: надо это делать или не надо, ибо тот либо другой путь предполагает, что автору — в данном случае мне — придётся отказаться от одного из двух своих намерений; это мне-то, которому всегда хотелось научиться писать так, чтобы было ни о чём — вот просто-таки совсем ни про что; плотно пригонять слово к слову, строчку к строчке, и в результате выходили бы страница за страницей, абсолютно не цепляющие ни память читателя, ни его воображение или художественный вкус, не содержащие ничего поучительного, нравственно ориентированного или просто практически полезного, а напротив, написанное давало бы возможность бездействовать как чувству, так и рассудку; ничем бы не подпитывало как наблюдательность, так и умение делать выводы из прочитанного, не прельщало бы лихостью сюжета — короче говоря, позволяло бы на страницах произведения создать полное гиперощущение крайней пустоты, остановившегося времени и скомканного пространства, эффекта вхолостую тикающих, замурованных в стену часов — мне, повторяю, очень хотелось бы этому научиться, поскольку стоящий писатель не может ярко заявить о себе без владения этим полезнейшим из литературных навыков при том что вообще говорить о приобретении опыта в жанре прозы или даже очерка нельзя, невозможно, да и не нужно без признания того очевидного факта, что школярский период творчества того или иного автора не является некоей вещью в себе, а напротив, предполагает в полной мере использование всех изобразительных возможностей языка, начиная от длиннот и пауз в повествовании до полного отключения сюжетных коллизий; от растекания мыслью по древу (а в этом-то и заключается искусство держать паузу как в прозе, так и в драматургии) — и до самых очевидных приёмов лексико-грамматического подавления живости художественных образов, блокирования фабулы, выдавливания из текста всего, что мешает писателю плодотворно писать ни о чём, уклоняясь от существа какого-либо дела — так, чтобы если попросить прочитавшего кратко пересказать содержание прочитанного, то он придёт в совершеннейший тупик, из чего следует вывод: писать ни о чём гораздо труднее, чем изображать реальные ситуации, типы, характеры, особенно показывать их развитие, подводить дело к размышлениям и обобщениям, — без преувеличения, так может писать любой и каждый в меру, конечно, своих способностей — настоящее же мастерство предполагает владение беспредметным письмом в самом исчерпывающем и, я бы даже позволил себе сказать, в каком-то даже всепоглощающем смысле, и очень жаль, что этому полезному навыку я за всю жизнь так и не обучился».

      Редактор литературного журнала прочитал мою рукопись и выписал из неё несколько фраз, которые ему не понравились. Вот эти фразы:

      «Шестилетняя Оленька побагровела от скуки».
      «Старик Нянин что-то разрумянился из-за неважного самочувствия».
      «От частого пребывания на свежем воздухе лицо Болека приобрело землистый оттенок».
      «В парилке было так жарко, что у Марты Гордеевны посинели губы» и кое-что ещё, в том же духе.

      Редактор стал доказывать мне, что так не бывает. Где, мол, я видел такое, чтобы ребёнок побагровел от скуки, а взрослый человек побледнел от счастья? Скорее уж наоборот. Но я выдвигал контраргументы, упорно защищал свою точку зрения. Дело в том, что мне всегда хотелось писать одну только правду, неприукрашенную правду. Да, именно так: ветеран разрумянился, а губы Марты Гордеевны — те посинели. Не говоря уже о скучающей Оленьке. Я эти губы видел собственными глазами и готов был поклясться чем угодно.
      — Но такие факты суть небыль, — сказал редактор, начиная, кажется, уставать от разговора. — Комок несуразностей.
      — Факты самые обыденные. Хотя не скажу, что они встречаются на каждом шагу.
      — Это невероятно, чтобы землистый цвет лица был следствием прогулок на свежем воздухе.
      — На то и зоркий писательский глаз, чтобы подмечать в жизни то, чего не видят другие. И не только подмечать, но и правдиво свидетельствовать об этом.
      Краска какого-то полусонного безразличия энергично заливала лицо моего собеседника. Затянувшаяся пауза прервалась тем, что редактор, ожесточённо листавший рукопись, с благоговением выхватил из неё листок и деликатно ткнул мне в лицо:
      — Вот!.. «Внезапно моча ударила ей в голову» — нет, как вам нравится! Это вы тоже видели собственными глазами?
      — Ну зачем цепляться к словам! Исправьте, как вам угодно, и покончим с этим. Пусть будет «И вдруг слеза прошибла её промеж глаз». Так подойдёт?
      — Лучше пусть останется моча, — поразмыслив, сказал он. — С учётом контекста. Всё-таки надо доверять автору, ведь так?
      Редактор замолчал. Мне вдруг показалось, что его лицо пошло бесцветными пятнами, и это следствие яркого впечатления от моей рукописи, которое он никак не может до конца вобрать и осмыслить.
      Постепенно мне удалось убедить редактора, что нельзя, трижды неправильно навязывать шаблонные представления о лексической сочетаемости (или наоборот, несочетаемости) писателю, который много повидал в жизни всяких красок, хлебнул лиха и опирается только на собственный опыт. Особенно, если речь о таком тонком веществе, как душевные переживания. Писатель вправе использовать те изобразительные средства (в т. ч. глаголы, указывающие на изменение цвета), которые он наблюдает в действительной жизни, а не хвататься за лежащие на поверхности стереотипы.
      В какой-то момент мой собеседник даже как-то помолодел от смертельной усталости. Одновременно с этим его глаза засияли от негодования, от мысли, что разговор сложился не в его пользу и подходит к концу.
      — Но ведь нетипично, — предпринял он слабую попытку настоять на своём, — нетипично вы тут изображаете. У вас герой «поседел от смеха» … У редколлегии могут возникнуть сомнения…
      — Конечно, поседел. Сначала долго ржал, а потом поседел. Зачем вводить читателя в заблуждение? Читатель наш тонко чувствует враньё.
      «Типично, нетипично». И это говорил пожилой, умудренный жизнью человек с белоснежными зубами, куривший одну папиросу за другой. Это говорил человек с сизым, набрякшим носом, известный всей литературной общественности как железный трезвенник. Человек, тысячу раз написавший в своих нудных, набивших оскомину повестях и романах одну и ту же фразу: «Да, наша жизнь удивительно, бесконечно ярка и разнообразна в своих проявлениях!»
      Дома, взглянув на себя в зеркало, я обнаружил, что почернел от счастья — ведь моя повесть почти прошла суровую редактуру! Даже кончики ушей ликующе побурели. Холодный душ и чашка крепчайшего кофе мгновенно опрокинули меня в глубокий сон.

С любопытством гуляя по скверам и улицам новым,
В потаённом кармане заветный храню адресок,
Подойду-ка, пожалуй, к тому незнакомому дому
С освещённым оконцем, что видится наискосок.

Вытер ноги. Войти приглашают гуляку.
Может, в людном жилище я близкую душу найду?
На пороге замешкался малость, а дальше — ни шагу,
Будто ручку стоп-крана сорвали на полном ходу.

В доме чисто, тепло, и хозяин пригожий собою,
Всюду модная мебель, бокалы изысканных вин,
Симпатичные лица снуют хлопотливой гурьбою
Среди музыки, снов, артефактов, цветов и картин.

Почему же в висках, как от тяжкого сна, заломило?
Непонятно с чего одолела колючая дрожь,
То ли речь у хозяина дома скупа и уныла,
То ли он кипятится, а слов-то и не разберёшь.

Над печальным смеются жильцы необычного дома
И насупясь молчат, если видят забавный конфуз,
Пустяковые тайны скрывают один от другого,
Подменяют скелеты в распахнутом настежь шкафу...

Знаю, многим весьма приглянулись и дом, и хозяин,
Доверяю любому, кто коротко с ними знаком,
А меня одиночество и скукотища доняли:
Что за радость в приличной компании быть чужаком?

Мне придётся уйти, отказавшись от «чашечки чая»,
Не резон оставаться тут гостем ни часа, ни дня,
У подъезда хозяину дома прощально киваю,
Шапку с должной учтивостью над головой приподняв.

Эх, пройдусь на обратном пути по слободке старинной,
Где дома и маршруты проверены тысячу раз!
Отворятся знакомые двери приветливо, чинно,
Отдохнёт от ненужных мельканий измученный глаз.

Тут и щели в полу восхитительны, рухлядь прелестна,
В тесной горнице ветхий (не мной ли продавлен?) диван,
Мирно тикают ходики с кошкиной мордой железной
И от прошлых визитов стоит недопитый стакан.

Старая осколочная рана
Стала беспокоить по утрам,
По своей дремучести не стану
Обращаться к нашим докторам.

В пищевод перцовую настойку
Противостолбнячную введу,
Отмеряя дозу вот по стольку —
Рюмкою, имеется в виду.

Назначаю в качестве компресса
Жаропонижающий коньяк,
Ибо с воспалительным процессом
Без него не справиться никак.

Лучше нет для самотерапии,
Чем старинный капитанский ром,
Водка подавляет аллергию,
Пиво — астенический синдром.

Все участки поражённых тканей
Простерилизую изнутри
Красным, бархатистым мукузани,
Добавляя белое шабли.

От инъекций рижского бальзама
Станет боль заметно утихать,
Постепенно перестанет рана
О себе чуть что напоминать.

Вот итог несложных ухищрений:
Я без этих глупых докторов
За непродолжительное время
Сделался практически здоров.

[Не повторять. Опасно]

      Помню, уронил я голову на письменный стол и затосковал. Передо мной лежала рукопись, точнее, ксерокопия детской книжки о Нильсе с дикими гусями. Её принес в издательство наш художник, он нарисовал для дочки много ярких картинок с гусями и хотел чтобы их напечатали. Книжка была затёртая, липкая, и сладко пахла конфетами. Мне поручили сократить текст процентов на чем больше, тем лучше, чтобы выпустить недорогую версию шведской сказки с оригинальными иллюстрациями. Я не перечитывал её лет тридцать. Можно сказать, целую жизнь не открывал я шведскую сказку про Нильса верхом на диких гусях, а теперь вот открыл, пробежал несколько строчек и необъяснимо затосковал.
      Итак, уронил я голову на письменный стол и, побыв так, поднялся и пошел к директору издательства расписаться в своем бессилии. Издательство «Небесный тихоход» возглавлял тогда Б. Б. Тыргыз-Мелембеков, заслуженный деятель культуры с богатым чебуречным прошлым. Как умел, я попытался объяснить, что «исходник» никуда не годится. Вещь надо не сокращать, а заново переписывать.
      Неожиданно Батыр Батыевич тоже уронил голову на письменный стол. Тут надо напомнить, что шёл 1990-й год. Кризис издательского дела, конечно, преодолевался, но какой ценой? Типографии стучали в три смены: пока издательство «Речной транспорт» печатало Джерома «Трое в лодке», в это же самое время «Сельское машиностроение» готовило к печати «Королеву Марго», а в очереди уже переминался с ноги на ногу Воениздат с дневниками Геббельса под мышкой. (Дело давнее, могу запутаться в деталях, но не в существе). Странное было время, удивительное! Бывало, собирались вдвоем-втроём, регистрировали «фирму», выпускали продаваемый бестселлер (с опечатками через слово), потом ловко, каким-то чудом сбывали оптом тираж и разбегались: кто опять бананами торговать, кто вставлять железные двери. Потрясающее было время: царила долгожданная свобода слова — свобода как от цензуры, так и от чувства стыда.
      Можно сказать, несколько десятилетий, целую жизнь не заглядывал я в шведскую сказку о Нильсе с дикими гусями, а теперь вот пробежал несколько строчек и приуныл. Чем дальше я читал, тем настойчивее какая-то несуразность выпирала из всех щелей. Диалоги напоминали протокол очной ставки, пейзажи походили на осмотр места происшествия. Совсем другими, повзрослевшими глазами читал я давно знакомую сказку, и то, что малый ребёнок проглатывает за милую душу, у взрослого дяди редактора вставало комом в горле. Отчасти это причуды возраста, но отчасти и привычное следование законам ремесла.
      С этого момента постараюсь излагать подробнее. Что тут правда, а что небылица, трудно уже разобрать, да и не вижу надобности отделять одно от другого. Первое, что я сделал, это согнал всех птиц, зверей и насекомых в общий питомник, пересчитал (их было более тридцати), оценил вклад каждого в диалектику образа главного героя и примерно треть персонажей отправил на покой.
      Объясняю. Часть зверушек путалась под ногами и ничего не делала. Они не работали на произведение. Им просто нравилось точить лясы с Нильсом и между собой. Нашли место! Издательство «Небесный тихоход» это вам не забегаловка, не «шведский стол», на который можно в случае чего уронить голову и забыться над порцией гусятины. Прочь, никчемушное зверьё!
      От страницы к странице назревала довольно солидная экономия бумаги. Дикие гуси как прописанные в заглавии сказки, оставались нетронутыми, но их было многовато. От беспрестанного хлопанья крыльями над моим письменным столом в воздухе плавали мелкие пушинки, они лезли в рот, все время хотелось отплеваться. От гоготания закладывало уши. И тогда я посягнул на святое: сократил гусиное поголовье — решительно, сочно, сократил чувственно поводя носом (могу сказать, с аппетитом), и от этого даже почувствовал утробную радость.
      Но продолжалась она недолго. Один за другим возникали вопросы. Будь автор доступен, мы бы уселись бок о бок и через час сняли все эти вопросы, хотя они были непростые... В городе по ночам лютует «Бронзовый», попрошайничает «Деревянный», что понадобилось этим двум наркоманам от ребёнка? Чего ради гусиная стая ломанулась на праздник в Кулаберг вместо того чтобы устраиваться на зимовку, обживать местность. Глупый одноглазый Тролль — в чём эпическая сила, так сказать, его парадоксальной невостребованности? Терпеть не могу, когда действия персонажа не способствуют его художественному осмыслению. С души воротит. И ещё: книга задумывалась как сказка, ну пусть она переросла в Лапландский природоохранный бюллетень, но ведь действие с горных ущелий, из лесов и с водопадов всё чаще переносится в социум. То и дело возникают деревни, рынки, очертания производственных мощностей, намёки на тип собственности. Вспомним, как на ярмарке за Нильсом гоняются лавочники, пытающиеся впарить ребёнку контрафактный товар, а тот сжимает в кулаке серебряную монетку (добытую, кстати, взломом). Зачем в Справочник скандинавской фауны вставлять скучноватую пародию на современные рыночные механизмы. Ей там не место. Сказка обретает типологические признаки очерка о нравах захолустья, а ведь это недопустимое смешение жанров.
      Покончив с живностью, я стал безжалостно вымарывать целые куски. Полетели прочь целые главы (тут главное не запутаться в нумерации). Выкорчёвывались сюжетные изломы, отдельные сцены и диалоги (тут главное, чтобы обломок сюжета не застрял где-нибудь между строчками и, попавшись вдумчивому читателю, не испортил всё дело). Собственные имена вычеркивались раз и навсегда; ни одно не должно было впоследствии напоминать о себе. Один раз я чуть не опростоволосился: выкинул выдру, аиста Эрменриха и филина Флимнеа, забыв, что художник их уже нарисовал. Поскольку гонорар был давно получен и истрачен, сбрасывать иллюстрацию было бы непозволительной роскошью, и часть текста — кажется, про сороку — вернулась обратно. Надо сказать, что орёл Горго на картинке у художника получился так похож на выдру и даже на сороку (сорока креативно указывала на продажные СМИ), что дело уладилось бы и само собой.
      Помню, мне сразу показалось, что у бельчихи Сирле многовато бельчат. Сначала я вычеркнул одного Тирле... Ну вот, опять я уронил голову, ушибся лбом. Это я так крепко задумался об авторе сказки, о писательнице Сельме Лагерлёф. Труден был её путь к русскому читателю. Сначала появился вольный перевод. Потом еще и другой вольный перевод — с перевода. Пересказ вольного перевода, а следом перевод вольного пересказа. И вот, наконец, сокращённая версия в издательстве «Небесный тихоход». Ахтунг!.. Теперь понятно, почему разозлённая фру Сельма отдала свою Нобелевскую медаль белофиннам на борьбу с Советским Союзом: чтоб неповадно было переводить её на русский язык так бестолково: тыр-пыр, восемь дыр. С другой стороны, у меня появилась редкая возможность покарать писательницу. Бельчонок Пирле отправился в корзину вслед за Тирле, туда же упал Фумле-Друмле, ну и Фигле я отцепил от сказки, а заодно и Мигле... Боюсь, не вспомню по именам всех этих дармоедов. Лишние персонажи обрекали нашу фирму на перерасход бумаги, на оплату валютой ненужных типографских оттисков и краскопрогонов.
      Раздобыли старинную фотографию писательницы и я всмотрелся в её строгое, но добродушное лицо. Была бы она моей бабушкой! — Бабулька, расскажи сказку. — Ну слушай: жил был маленький мальчик, который что? Стыдно сказать: дразнил гусей... Опять и опять ронял я голову на письменный стол, понимая, что а) жизнь прожить не поле перейти; что б) два раза в одну реку не войдешь, и что, наконец, в) у каждого мгновенья свой резон. Многократно «переведенная», перелопаченная сказителями, зашпаклёванная литературными румянами, в неузнаваемом виде книга дошла до русского читателя, а теперь и я, редактор «Небесного тихохода», принимаю невольное участие в этой постыдной эстафете. Впору оседлать гусей и лететь в Шведский Союз писателей на слёзное покаяние. Да, уронил я, помню, голову на письменный стол и вдруг поразила меня мысль, непозволительная для демократа: как у нас тут с мировоззрением? Ну полюбили шведские школьники дикую природу — а дальше? Наглотавшись этой вздорной патоки, русские мальчишки наши и девчонки, пожалуй, ударятся в бродяжничество, пойдут шаркать в лаптях вслед за Генри Торо и Сетон-Томпсоном, за другими хиппи-корифеями? Будут, оболтусы, скитаться автостопом по европам. Гласность гласностью, ну а как же социально активный молодой герой современности? А правила личной гигиены ребёнка, зубы там почистить, штаны заштопать? Ох, зря мы, кажется затеяли дружбу с этим сомнительным Нильсом.
      Опять и опять ронял я голову на письменный стол. Дело, вроде бы, шло, а меня не оставляло чувство неловкости. Будто я обидел малыша, отнял у него любимую гранату и запрятал в сарае, не отдал родителям. Хотелось то ли водки, то ли из окна выброситься — в надежде, что какой-нибудь московский недобитый лебедь Мартин с Чистых прудов подставит мне свое турбореактивное крыло. Волшебная помощь Гнома исключалась. Не нравились мне его диктаторские замашки.
      Затрудняюсь дать нравственную оценку своему деянию. Тема получается исповедальная, но расставить акценты я что-то не решаюсь... Спустя отведённый срок зашёл я в кабинет Батыра Батыевича, неся готовую работу перед собой, торжественно, как Хлеб-соль. Он важно, с поклоном, принял у меня чахлую рукопись, встряхнул ее: посыпались какие-то орешки, муравьишки, гусиные перья, дудочки с глиммингенмским крысиным помётом, и ещё какой-то оставшийся от моей кинжальной правки мелкий лесной сор, живописующий дикую природу шведского края. Сокращение объема с целью экономии бумаги превзошло самые смелые ожидания. Батый Батырович сдул крошки и радостно уронил голову на письменный стол. Давясь счастливым смехом, он вскинул предплечье, это означало, что наш конкурент Султункербай Оглы Садыков из журнала «Русское гусеводство», прочитав нашу нетленку, уронит голову и заплачет коричневыми слезами об упущенной выгоде и что сам до такого не додумался.
      Законы книготоргового рынка штука безжалостная.
      Детская литература обогатилась ещё одной экзотической новинкой. Уронив голову на письменный стол, я перелистывал сигнальный экземпляр. Можно сказать, я так давно не заглядывал в сказку про Нильса с гусями, что теперь узнал о них много нового.
      Мне ничего неизвестно о судьбе этого издания. Успешно ли разошлось оно или истлело на книготорговых складах. И не хочу ничего о нём знать. Прятался я от него, как эскадрилья диких гусей от лиса Мирре. Если бы тираж по звонку главлита (как и случалось иногда при Советах) зарезали в типографии, я бы, наверное, обрадовался. Теперь мораль. Никогда не надо вторгаться на чужие, освоенные литературные территории со своим ножницами и клеем, со своими представлениями о правде и кривде. «Минздрав предупреждает: редактирование детских сказок может быть опасно для Вашего психического здоровья». Сам пожалеешь. Вернулся я, помню, на своё рабочее место и первое что сделал, это уронил голову на письменный стол. Внимательные глаза Сельмы Лагерлёф пытались разглядеть во мне остатки чести и совести, но она была подслеповата и плохо различала мелкие предметы.

Назвали кошку Клара Цеткин
За превосходное чутьё,
Восьмого марта кот соседкин
С испугом смотрит на неё,
В уме подсчитывает сумму
Расходов на прекрасный пол:
Бюджет, казалось бы, разумный
Сожрал торговый произвол.
Как обойдёшься без подарка?..
Сомнений не было и нет,
Что женский день Восьмое марта —
Большой коммерческий проект.

Я с людьми обычно уступчивый
И с охотой войду в положение;
Не умею руки выкручивать
Неудачникам и блаженным.

Понимаю недопонимающих,
Становлюсь с годами чувствительней,
Недосчитываюсь товарищей,
Недотравливаю вредителей.

Трудно ощупью не запутаться,
Говорить обучаюсь заново,
Остаётся мутная лужица
После моря слов разливанного.

С простодушными я любезный,
Недолюбливаю расчётливых,
Убеждён, что личную трезвость
Некультурно слишком подчёркивать.

Не люблю обгонять медлительных,
Невезучих обыгрывать в карты,
Мне неловко за телезрителей
В Новый год и в Восьмое марта.

Из-за точек зрения разных
Я готов схлопотать по роже,
Как уже где-то было сказано,
Нет, не мною,
Кем-то похожим.

Как-то янки на гулянке
Повстречал другую янки,
Оба выпили по склянке
Тут, у леса, на полянке.
Янки выволок шарманку
И давай дурачить янку,
Опрокинул на лежанке
Под «Прощание славянки».

Неожиданно – подлянка:
Шла смуглянка-молдаванка
Собирать в свою жестянку
Виноград, который янку
Захотелось скушать трошки
(Переводится «немножко»).

Оказалась грубиянкой
Виноградная цыганка —
С тяжеленною киянкой
И в погонах наизнанку.

И очнулись оба янки,
В смысле, янок вместе с янкой,
С недолеченной ветрянкой,
С недоеденной овсянкой,
С незамотанной портянкой:
Оклемались после пьянки
В Комитете на Лубянке.

На ранчо у Джона созрела клубника,
Тут подоспели плохие парни,
Один другому сказал: "Гляди-ка,
Джон с хозяйкой, кажется, в бане".

Вмешался третий: "Заткнитесь оба,
Не тычь корзинкой куда не надо.
Будем клубнику не красть, а лопать,
Чтобы не сцапали, как в Колорадо".

Боюсь, не была хорошей идея
Сажать клубнику поодаль от бани;
Знали Джона как ротозея,
Второго такого нет в Алабаме.

Покамест в баньке душа отдыхала,
Грядку ягод умяли ворюги,
Наелись досыта, до отвала
И зашагали к себе в Кентукки.

Выскочил Джон — по-индейски, с криком,
Догнал одного, дал подж <…> пник;
И дал себе слово покончить с клубникой,
Теперь на ранчо растёт крыжовник.

      Спасаясь от выведенной из терпения официантки какого-нибудь захолустного «Савоя», друзья, ухватив за четыре угла скатерть со всем, что на ней было недоеденным, скрутили в узел и, перекинув через плечо, поспешили к поезду, который стоял на станции Даргоглов около двадцати минут; вбежав в купе, взгромоздили поклажу на столик, а потом подняли глаза и увидели пассажира, мирно лежащего на верхней полке, и это был я. (Первая фраза далась мне не без труда, это был мой домысел, реконструкция вероятных предшествующих событий).
      Тут к месту сказать о дорожных купейных застольях. Не знаю, как сейчас, а в прошлом пассажир сразу выкладывал домашние припасы и предлагал попутчикам хорошенько угоститься. В зависимости от времени в пути процесс мог занимать до нескольких суток. Новые друзья, кажется, не собирались нарушать обычай; об их нешуточных намерениях сообщала авоська, похожая на морскую мину из-за торчащих наружу бутылочных горлышек. Скатерть в развёрнутом состоянии... Нет, это нужно было видеть: во всем великолепии представлены оказались в ней добытые яства. Это была коллекция объедков, настоящий музей всего надкусанного и оставленного, не получившего достойной утилизации, когда съеденное отзывается приятной тяжестью в желудке и позывом ко сну. От распахнутой скатерти потянуло не то чтобы вонью, однако и не запахом человеческой еды. Запах напоминал об унылых посудомоечных блоках больниц и пионерских лагерей, но вызывал и законное любопытство.
      Соседи по купе по возрасту годились мне в отцы. Они отрекомендовались наладчиками долбёжных станков, командированными в среднеазиатскую глушь на фабрику имени Лопе де Вега. Одного звали Серёнька, другого Сашок – именно так они вежливо и представились. Даже то, как сноровисто готовились они к возлиянию, как ловко откупоривали бутылки пива и портвейна «Яблочный» по рупь шестнадцать, как расставляли стаканы, вся продуманность их движений, отточенная тактика разливания – всё выдавало в них наладчиков-станочников, то есть до мозга костей рационалистов. Меня пригласили не допускающим возражений кивком. Поезд набирал ход, и я, дав себе слово поучаствовать в трапезе чисто символически, чтобы только людей не обидеть, спрыгнул с полки и подсел к столику. Приглядевшись к развёрнутой скатерти, я взялся за яблоко, стряхнув с него мокрые крошки хлеба и скорлупу.
      Уже после третьего глотка я проникся тёплым чувством как к долбёжным станкам, так и к итальянской драматургии XVI века. Разом нахлынуло такое настроение, когда человека нельзя чем-то вдруг неприятно ошеломить, и он с покорной улыбкой плетётся на поводу у первого попавшегося дорожного впечатления. Мы трое обменивались немногословными тостами и обращались то один к другому, то к четвёртому «пассажиру» на верхней полке, которая пока пустовала. Кто бы мог быть наш отсутствующий попутчик? Неизвестно, жаль. И вот тут при взгляде на стаканы и объедки, я с лёгкой тревогой подумал о цели своего путешествия. Было обычное редакционное задание: съездить в глубинку и привезти очерк о передовике производства. Требовался образ социально активного советского человека, ударника труда, причём не какого попало, а непременно из рабочей или сельской среды. Коллеги, вышучивая формализм тогдашних установок, напутствовали уезжающих в творческую командировку похлопыванием по плечу: «Что, старик, письмо позвало в дорогу?» Меня ждал мой герой – заслуженный ветеран труда, нисколько не походивший на пьяниц Серёньку с Сашком, а ведь крамольная мысль почти сразу пришла на ум: эти двое буквально свалились с неба со своей скатертью-самобранкой. События стали развиваться по произвольному сценарию. Уже совсем вскоре меня перестало интересовать, что за продукцию выпускает необычная фабрика. Ну допустим, лопаты, гвозди и вёдра – и что? Главное, люди и предметы вполне встраивались в схему развернутого передо мной оперативного журналистского простора, и я не решался уточнять мелочи, чтобы от неловкого движения круги на поверхности не исказили истинных очертаний дна. Как-то сам собой пришёл на ум соллогубовский тарантас, а именно, идея исполинской чаши «преждепотопных обедов», внутри которой «дорожный пирог, фляжка с анисовой водкой, разные жареные птицы, завернутые в серой бумаге, ватрушки, ветчина, белые хлебы, калачи и так называемый погребец, неизбежный спутник всякого степного помещика». Добавлю, что дорожная встряска – традиционное российское бедствие – превратила снедь моих попутчиков в какой-то разноцветный сумбур – так на географических картах изображаются государства Океании – полусъедобный архипелаг, над которым веяли пахучие луково-сельдяные ветры.
      По мере убывания портвейна «Яблочный» нам троим становилось всё очевиднее, что если мы трое условимся о нормальном сосуществовании народов Востока и Запада, если мы еще чуть поднапряжёмся и вкатим по полстакана водчонки, то уже завтра (с рассветом) планета Земля заживёт в полном благополучии, начнётся новый отсчет времени, где не будет места ни ядерной войне, ни казнокрадству.
      Смеркалось. Пьянка вошла в обычный размеренный режим, яства на липкой, измятой скатерти были разве что слегка тронуты. Наладчик Сашок, кажется, заснул с открытым ртом, а второй наладчик отправился по нужде, но на обратном пути заблудился и полез в чужое купе, а оно возьми да окажись в другом вагоне, но тут на выручку пришёл добрый человек, который подхватил бедолагу и отвёл на место, и это опять был я.
      Утро (с рассветом) ознаменовалось тем, что моих новых приятелей стало выворачивать наизнанку. Они поочерёдно исчезали куда-то и это, по-моему, был у них обязательный номер программы. Но вот пришла суровая баба в кителе и недолго думая надавала им оплеух – как есть, даже не сняв перчаток, посредством которых наводила в вагоне чистоту. Друзья не возражали, приняли взбучку как должное, но вскоре что-то скисли, уронили головы. Потом, окончательно проснувшись, неожиданно сцепились между собой. Это тоже входило в обязательную программу, смекнул я, – в программу романтического путешествия к фабричным станкам. Это было даже интереснее, чем потасовка Чернышевского и Добролюбова в набоковском «Даре». Сцепились малые капризные дети, они взмахивали маленькими кулаками, грозно пыхтели, захвативши один другого за грудки. Не знаю, в чём была причина. Исходя из тогдашней конъюнктуры на рынке портретных очерков, могу предположить, что один, например, долбёжник Серёнька, был бунтарь и конформист, а Сашок, наоборот, станочник-старовер, цеплялся за новаторские традиции предков, а может быть им двигало и что-то более высокое. Ближе к вечеру оба, всхлипывая басом, просили друг у друга прощения. Это были совсем разные люди, чем-то неуловимо похожие друг на друга. Серёнька был роста малого и щуплого телосложения, Сашок же – типичный тщедушный коротышка. Серёнька говорил громко, но ни слова не разобрать, а Сашок оглушительно мямлил, помогая себе выразительными жестами. Горбоносый Сашок неплохо смотрелся рядом с пучеглазым Серёнькой, был ему под стать. Седенькие пожилые дети, потасканные, побитые жизнью; с замиранием сердца наблюдал я их горьковатые будни.
      Вообще, портретный очерк – дело хлопотное. Мой будущий очерк, вернее, его герой, уже срастался с Серёнькой и Сашком; авторское представление о нём безусловно будет носить на себе черты долбёжного станка, пьес Лопе де Вега и скатерти-самобранки. Уже наложен на моего будущего героя некий шаблон, и мне предстоит нудная писчая работа – втягивать одно впечатление в другое. Наконец я, потрясенный встречей, понял, что собираюсь заниматься чепухой, а настоящий материал вот он, сам лезет в руки: Русь (взятая с одного боку) бежит вдоль рельсов и шпал, швыряет камешки в окна скорого поезда, требуя обратить на себя внимание. Как я сразу не допёр до сути? Отцы и дети. Передо мной были самые настоящие дети, русский человек всегда, до гробовой доски, остается немного ребёнком, в данном случае дорвавшимся до лакомства, не знающим удержу и мысли о самоограничении, упившимся дешевым портвейном и ликующим по этому вздорному поводу – так открыто, трогательно, как умеют только дети. Два алкоголика, уверяю, вытряхнули бы без сожаления свою самобранку для миллиарда голодающих на планете, если бы была уверенность, что её не украдут политические проходимцы. Впрочем, когда друзья обмолвились о своих зарплатах и премиальных, у меня чуть речь не отнялась. Неслыханно! Начинающему журналисту два странствующих толстосума оказали честь отужинать без церемоний в их приятной компании. Вот что значит мастера «золотые руки»!
      Теперь по плану исследований шёл социальный срез. Всегда интересен социальный срез, если видишь перед собой необычное человеческое явление или прецедент, просто изнемогаешь от желания отнести их к какому-нибудь социальному срезу, обнажить, так сказать, общественную значимость факта. Так и теперь. У рабочей элиты, как видно, не было обид на Советскую власть. В начале я не придал значения, что «отцы» представились наладчиками неважно каких станков, но чем больше об этом размышлял, тем органичнее казалась связь беспробудного, скотского пьянства с наладкой каких-либо станков, прежде всего, конечно, долбёжных. И почему среди крылатых выражений русского языка не отвоевало себе место «Пьян, как наладчик»? Уж сапожник-то, этот жалкий рюмочник, забрался в фразеологический словарь явно по ошибке. Довершало картину место их командировки – фабрика имени не кого-нибудь, а Лопе де Вега. Все прочерченные линии сходились в одной точке, перспектива выстроилась сама собой. Спектр впечатлений – от итальянской драматургии до выдалбливания посадочных гнёзд – был именно таков и по-другому выглядеть не мог.
      Скатерть с объедками что-то важное символизировала, я так и не смог придумать, что именно: то ли изобилие, а вернее, мнимое изобилие материальных благ, то ли нищенский узелок с харчами, вернее, огромный такой узелище, в нём было что-то от новогоднего мешка Деда Мороза, запускающего внутрь лапу в рукавице и хитро подмигивающего из-под косматых бровей, причём никто не знает, кому достанется вынутый подарок. Пока я размышлял, наладчик Сашок протянул мне стакан пива и охвостье нерки – не первой свежести, но это уже ничего не решало....
      Конечно, хотелось нащупать какую-нибудь глубинную символику в этом случайном нагромождении фактов. Жаль, я не умею создавать ощущение второго плана, и разные там тонкие аллюзии. Приходится обходиться минимумом доступных навыков. Загадочная фабрика – это пусть будет Родина, занимающаяся на смех всему миру то ли очередной «перестройкой», то ли другой скучнейшей чепухой. Серёнька и Сашок – чем не главари оппозиции (особенно Серёнька)? Долбёжные станки – это суть отечественная промышленность, так сказать, базис или совокупность средств производства... Ну а под скорым поездом с драчливой проводницей на борту подразумевался бы мировой технический прогресс, стремительный и безжалостный. Скатерть («скатертью дорога!») ... Тарантас... Нет, бричка Чичикова, управляемая нетрезвым Селифаном, – это она вихрем летит по дороге, распугивая другие народы и целые государства.. И наконец, по-детски простодушный русский народ, до тошноты облопавшийся идеологии марксизма-ленинизма, а вслед за ней «гласности» со свободой слова. Но куда теперь девать знатного стахановца, к которому я держу путь? Чем ближе я подъезжал, тем больше он отдалялся. Пожалуй, несостоявшийся герой моего очерка – мертвяк, кадавр, Господин Никто, он не вписывается в реальность; моё перо способно выдать только очередную безжизненную фальшивку.
      Поезд прибыл наконец-то в Кекшиб. Мы прощались в тамбуре. Друзья выглядели как ни в чём не бывало: то есть, ни в одном глазу. Побритые, одинаково причесанные на косой пробор и благоухающие одеколоном «Спартак». В известной шкатулке Чичикова, надо думать, не было беспорядка, ведь Гоголь прямо указывает на это, перебрав личные вещи опрятного Павла Ивановича; каждой мелочи отведено свое место. Непохоже было внутри дорожной скатерти моих наладчиков – совсем даже непохоже. Какие-то невостребованные огрызки набросаны были в скатерть широким жестом: и свежее и с запашком, дурное и полезное, смешное и трагическое, множество разных нелепостей, уродств и совершенств, смесь точного и приблизительного, наглядного и не поддающегося описанию... Русь, куда несёшься ты?.. Нет ответа, приговаривал я, провожая взглядом спины моих наладчиков, шагающих в сомнительное будущее. Такими они и остались в моей памяти – исчезающими в привокзальной толпе, сутулыми, но несгибаемыми, и со скрученной узелком скатертью, на которой расплывалось кровавое пятно винегрета

На самом деле как бы, да?
В словах уместна теснота,
Чтоб наши мысли тяготели
К простору, да? на самом деле.
Но это в прошлом, господа,
Как бы на самом деле, да?
Россию третья ждёт беда:
Ну как бы речь родная, да?
Не речь, а мусор и ухабы,
Напасть лексическая как бы.
Течёт словесная туфта
И как бы уши вянут, да?
Пишу, а пальчики вспотели,
Вот как-то так, на самом деле.

Я обидное слово
Швырнул собеседнику в споре,
Он заслуживал это,
Как мне представлялось тогда.
Произнёс и забыл,
Ну а он покривился от боли —
Так жестока к нему
Оказалась моя правота.

Огорчённое сердце
Сжимало в бессонные ночи,
Не сломал ли его
Мой нечаянный злой апперкот?
Неизвестно, на сколько
Я жизнь его сделал короче:
Может быть, на минуту,
На час, на неделю, на год?

От лихого словца —
К эпилогу нешуточной драмы...
Нынче мне, душегубу,
Сто пятая светит статья,
На погибшем найдут
Посередь многочисленных шрамов
Уличающий след,
Что оставил там именно я.

Oh’ Еремей!

      Начать придётся издалека. Английский язык я изучал много лет: школа, институт, курсы одни, другие и так далее. Так вот, сообщаю: в один прекрасный день я его изучил. Это, насколько помнится, произошло 22 октября 1977 года примерно в 17-30 пополудни. Я закрыл словарь на последнем слове «zounds» и чудесным образом заговорил сам с собой на туманном языке Шекспира и Альбиона — на языке, на котором ещё вчера не умел связать двух слов.
      Однако уже на следующий день я забыл английский. Я разучился на нём говорить 23 октября примерно в 10-15 утра — разучился прочно и навсегда, как будто никогда его и не изучал.
      Меня всегда поражали поистине неограниченные возможности нашего мозга.
      Журнал «Наука и жизнь» в те времена много писал об уникальных свойствах человеческой памяти, но мой случай учёными отмечен не был. Жаль. Разучиться говорить на только что выученном иностранном языке! Целый огромный пласт европейской культуры сорвало с меня, как чужой тулуп, обнажив незаполненную полезными знаниями духовную голь. Я опять оказался в речевой изоляции и без всякой надежды когда-нибудь проникнуть за пресловутый «железный занавес».
      Изучать английский язык в очередной раз (с нуля) желания не было, и я решил пока оставить всё как есть. Тем более, кое-какие письменные навыки у меня сохранились.

      Подобно тому как студентов посылали в подшефный колхоз убирать картошку, точно так же сотрудников московских издательств отправляли на ежегодную Книжную ярмарку на ВДНХ. Требовалось распаковывать пачки книг, быть на побегушках у «фирмачей», а в основном просто дежурить возле их стендов. Владеть иностранным языком было не обязательно, да и тесное общение с гостями не сильно приветствовалось. Мне повезло: моя «подопечная» — суховатая дама из Лондона — говорила по-русски бойко, уверенно, не хуже чем вятская торговка корнеплодами или железнодорожный диспетчер. Звали её что-то вроде «Тагерт Мейджер», ну там плюс-минус буковка или две. Точно не помню.
      — Еремей, — говорила она, — я тебе устрою приглашение в Лондон. Ты там будешь как сыр в масле кататься. Только умоляю, отыщи мой ка́рго (cargo, груз)!
      А произошло вот что. Книги лондонского издательства «Пингвин Букс» по дороге в Москву куда-то затерялись. Исчезли в дороге. Никто не мог ответить ничего внятного. Чиновники пожимали плечами. И вот пока съехавшиеся в Москву издатели всего мира заключали взаимовыгодные сделки, похлопывая друга по плечу и угощаясь заморским бухлом, — на фоне всего этого делового благолепия томилась в павильоне у пустого стенда одинокая г-жа Пейджер. Она тяжело переживала пропажу. Она рассчитывала, что её московский помощник Еремей, то есть я, разыщет её книги в невообразимом советском бардаке. Странно, правда? Я совсем не похож на героя.
      Две недели продолжалась ярмарка, а зарубежная гостья всё повторяла:
      — Если ты найдешь наш cargo, Еремей, я приглашу тебя в Лондон. Ты там будешь как сыр в масле кататься. Ищи, дружок, крепче ищи...
      Время от времени сообщалось, что груз «Пингвин Букс» прибыл туда-то. Моя подопечная прямо на глазах оживала. Я немедленно выезжал навстречу, но выяснялось, что произошла ошибка. Кто-то что-то с чем-то перепутал.

      А время шло, надежд отыскать пропавшие книги оставалось всё меньше.
      Бедняжка Тэгги как-то осунулась, перестала подкрашивать ресницы и, тяжело плюхаясь в кресло, уже не закидывала одну элегантную ногу на другую. Как говорится, укатали сивку крутые горки. Она частенько сбивалась с мысли, но по-прежнему твердила своё:
      — В Лондоне ты у меня, Еремей, будешь вертеться, как в масле...
      Нервные перегрузки сказались на том, что её превосходный русский стал не то чтобы забываться (как мой одноразовый английский), но давать-таки нешуточные сбои. Временами исчезал её почти безупречный московский говор. Уставшая миссис Мейкер начинала то вякать, как в Рязани, то бухтеть по-вологодски, а когда драматизм ситуации достиг пика, из её уст полилась речь жителей Читы и Кемерово, с проглатыванием безударных гласных. Вместо «разыскивает» у нее получалось «разыскиват». Еремей плохо разыскиват карго, ей начинат действовать на нервы Москва. Зазвучали даже какие-то мяукающие вьетнамские мотивы. В общем, упёртая британская бизнес-леди стала резко сдавать. Конечно, я не сидел сложа руки, я каждый день мотался то в аэропорт, то на таможню или почтамт, заполнял массу бланков, заявлений о пропаже, какие-то поисковые документы, бродил с охранниками по терминалам, рылся в бесконечных картотеках... Ни следа. Мне было жалко г-жу Пейдж Меркель, я ничем не мог ей помочь, а она думала, что я саботажничаю или ленюсь.
      В глубине души я надеялся, что груз всё-таки отыщется и уж тогда ей не увильнуть: придётся меня, своего благодетеля, торжественно пригласить в Лондон и от всего сердца покатать как сыр в масле. (Плохо я тогда знал буржуев). С другой стороны, проявлять излишнее усердие не хотелось. Мешало достоинство советского человека. Вот я и притворялся хладнокровным. И хотя логотип лондонского издательства был крупно изображён на стенде, мне было как-то недосуг получше его разглядеть. А уж тем более что-то запоминать. Во всех поисковых документах слово «Пингвин» я писал на английском через пень-колоду, по наитию, вернее, исходя из многолетнего опыта изучения этого языка, а именно: чтобы буквы были непохожи на звуки и чтобы при чтении вслух слышалось заливистое: «пинг» и «уин». Очень просто.
      — Опять не нашлись? O, Еремей, заклинаю тебя всем святым, найди мои книги. Это очень важно для моей жизни. Есть большая неприятность, когда они never не обнаружатся.
      Мне, правда, было очень жалко мою госпожу. Особенно когда она своим деревянным голосом буквально заклинала меня на родном языке: help или даже pleas, pleas me, а то, бывало, и совсем соскочит с резьбы: I need you.
      Ситуация прояснилась, когда при закрытии выставки пришлось составлять опись экспонатов, фирм-участников, инвентаря и проч. Я уселся за стол и пока команда наших сообразительных парнишек отгружала халявную заграничную литературу в книготорговую сеть, я заполнял (в последний раз!) какие-то документы. По привычке черкнул название фирмы, не особо озадачиваясь правописанием.
      — Боюсь, это не есть хорошая идея, — услышал я дрожащий голос.
      Госпожа Плеймейкер стояла у меня за спиной, заглядывая в заполненную мной ведомость. И шевелила губами. Я перечитал: «Pingwin»... И что?
      — Но это не будет понятно. О, как это можно, Еремей!
      Я пожал плечами, давая понять, что допустил ерундовую оплошность и сейчас же её исправлю: «Peengvin».
     — Ты, Еремей, рехнулся?
      Дальше было вот что. Меня охватил азарт... Неужели я так и не напишу это проклятое слово без ошибки? И попросил коллег, чтобы никто не подсказывал. Торопливо, наугад я писал по-английски «пингвин, пингвин, пингвин». Негодующие возгласы моей госпожи означали, что я вновь и вновь ошибаюсь. Подтянулись любопытствующие. Pinguin, Peangween, Pingveen... Сколько я сделал попыток, не считал. Думаю, не много на свете слов, которые можно неправильно написать и при этом ни разу не повториться. Puinguin, Peengwean, Piengvien, Pingpong... Англоговорящие товарищи, обступившие стол, откровенно покатывались со смеху. От мысли, что в заполненных мной поисковых запросах название ни разу не было написано честь честью, мне стало не по себе...

      Чем дело кончилось, читателю знать не обязательно. Чтобы завершить повествование, я сочинил несколько вариантов концовки. На выбор: патетико-профессиональная, социал-административная, кадрово-этапирующая, психоконтрактивная, пружинно-поршневая и несколько других. Вставляю ту, которая лучше других соответствует моему теперешнему состоянию духа.
      Прощаясь с Книжной ярмаркой, госпожа Кейс Трейджер заявила: «Если ты когда нибудь сунешься в Лондон, треклятый Еремей, и попадёшься мне на глаза, то не успеет прозвонить Биг-Бен, как ты очутишься — нет, не в Гайд-Парке и не на Пикадилли, даже не в усыпальнице Карла Маркса, не рассчитывай на это — тебя, Еремей, бросят в Тауэр. До конца времён! Это ты всё нарочно подстроил, грязный кагэбэшник...»
      — Да ладно тебе, мистрис Флэтчер, из мухи слона-то делать, — отмахнулся я, нарочно коверкая её фамилию. — Чего тут горбатого-то лепить? Небось, не у тебя одной груз потерялся. Понимать надо!
      — Еремей... Пропадите вы оба пропадом, ты и твоя СССР...
      Я в долгу не остался:
      — Помните, Марпл, мир и дружба между народами — вот главная цель, к которой мы оба должны стремиться!
      Много лет спустя премьер-министр Великобритании давала знаменитое телевизионное интервью советским СМИ, и, глядя на экран, я некоторое время думал, что меня обманывают глаза. Такой поразительной схожести нельзя было себе представить. Я видел перед собой торжествующую британскую издательницу — оживлённую и уверенную в себе — наконец-то нашёлся ее исчезнувший cargo. Ей лицо сияло от удовольствия. Я ждал, что меня вот-вот назовут по имени и немедленно пригласят в Лондон.
      Не знаю почему, но этого до сих пор не произошло.

      По моим расчётам, ребёнок требовался лет трёх-четырёх, жилистый, некрупный, так как сам я не мог пролезть в горловину бака, вмещающего почти две тонны воды. Был нужен сообразительный ребёнок, чтобы в низу стенки бака нащупать отверстие и вставить в него медный штуцер, а уж я снаружи затяну накидную гайку и подсоединю шланг для полива грядок с огурцами. После этого ребёнка можно отпустить. Вот и все условия задачи. Конечно, хорошо если ребёнок попадётся послушный и храбрый, тогда я был бы спокоен за огурцы.
      На соседних дачах кое у кого из знакомых водились детишки, и я пошёл выбирать себе подходящего. Известно, что лучше всего увлечь ребёнка игрой и тогда самую трудную работу он выполнит охотно, без понуканий. Первый же ребёнок, попавшийся мне на глаза, играл в бортмеханика «Чёрной акулы» — он пытался захлопнуть кошку в чемодане. Парнишка произвёл, в общем, неплохое впечатление. Я объяснил, что сначала позволю ему поиграться моим медным штуцером, а потом отведу в одно место, тут недалеко, и покажу, куда нужно засунуть медный штуцер, чтобы оказать дяде любезность. Мальчик кивнул и забросил кошку в крапиву. Отец ребёнка, внимательно выслушав мои объяснения, слез с забора, не выпуская из рук ломик, подошёл поближе и... разрешил мне забрать мальчика насовсем, с концами, поскольку это был плохой мальчик: он не слушался бабушку, разбрасывал игрушки и плохо кушал.
      Нет, рисковать не хотелось. Не хватало ещё, чтобы этот обалдуй повредил мою прогрессивную систему орошения и оставил «дядю» без солёных огурцов.
      В другом дворе мне предложили на выбор мальчика и девочку. Девочка была в самый раз, аккурат поперёк себя с горловину, а вот мальчик мне не понравился. Толстоват. Конечно, его можно пропихнуть в бак, но я боялся повредить мальчиком резьбу на горловине. Бак мне достался исторический, от рухнувшего шаттла; резьба там была, можно сказать, винтажная, нестандартная. А с другой стороны... Толстый мальчик улыбался, а у худышки девочки физиономия была кислая, зарёванная. Кто знает, что эта пигалица там, внутри бака, начнёт вытворять с медным штуцером? Вещь-то ценная, с затонувшей атомной подводной лодки. Я очень дорожил своим медным штуцером. Он не ржавел и обладал исключительной электропроводностью. Другой такой мне не достать.
      Нечего делать, я попрощался и с этим семейством и двинулся дальше.
      У третьего малыша оказались крепкие, мозолистые руки, но глупое-преглупое лицо. Он походил на мартышку в сандалиях и в панамке. Я стал опасаться не столько за горловину и медный штуцер, сколько за отверстие для излива. Няня мальчика сообщила, что его уже готовят к альтернативной службе в хосписе для ветеранов кино. Так я и думал. Достаточно было взглянуть на этот узенький лобик и мокрые губы. Скорее всего, он не сумеет нашарить отверстие в темноте, а если и нашарит, то обязательно порежется о стальную кромку. Мало того, мне показалось, он трусоват. Еще навалит там в штаны, вот это будет номер, размышлял я о перспективах моей методики орошения.
      Дело оказалось сложнее, чем я думал. Долго ходил я по посёлку, выискивая детей толковых и подходящего размера, и с горечью размышлял, что вот, нас не станет, а страну-то оставить не на кого. Какую экономическую модель для России выберут наши потомки? Что объявят национальной идеей? Вот этот мелкий ушастый, который обсасывает сейчас еловую щепку — в какую сторону изменит он политический курс Родины?.. Я оглянулся. Взрослых не было, время шло, рассада срочно нуждалась в поливе, и я решил взять напрокат ребёнка без всяких договорных обязательств.
      Посадив мальчика на закорки, я вручил ему медный штуцер и мы весело зашагали на мой огород. Там я взял мальчика за уши и вставил в горловину. Ребёнок со стуком упал на дно и было слышно, как он гулко внутри разохался. Но, сообразительный, пополз на свет, точно к сливному отверстию диаметром три четверти дюйма. Считанные минуты, и я ухватил пальцами медный штуцер, вытянул его наружу и закрутил накидную гайку.
      Стоило полюбоваться на проделанную работу. Подобно вскинутой длани Медного всадника победоносно торчал мой штуцер, указуя в направлении огуречных грядок и словно благословляя их.
      Пора было извлечь мальчика. Я просунул в бак руку как можно глубже и попытался схватить дитя за лодыжку, но оно не далось. Решило, что мы продолжаем играть и со смехом принялось бегать по дну бака. Рука устала. Пришлось поддержать игру: я весело опустил в бак веревку и предложил поспорить, что он, дурашка, не сумеет подпоясаться ей. Послышалось долго сопение. Я насторожился, посветил фонариком: так и есть, мой маленький помощник намотал верёвку себе на шею и выжидающе смотрел вверх...
      ...Терпеть не могу, когда берут что-нибудь попользоваться, а возвращают сломанное. Была мысль вынуть младенца всплытием, то есть закачкой в бак воды, благодаря чему барахтающийся ребёнок поднимался бы выше и выше, пока мне удастся дотянуться до него вилами или накинуть уздечку. Опять сомнение: от колодезной воды малыш, пожалуй, простудится. Что скажут папа с мамой? Наконец, я придумал идеальный с точки зрения безопасности способ доставания мальчиков из бака. Мне помог отрезок арматуры с загнутым концом. Я подцепил ребёнка крюком за подол рубашки и вытянул наружу. Как ни хотелось поскорее подключить центробежный насос и начать заливать в бак воду, но сначала я должен был отвести мальчика туда, где взял. Уж такое у меня правило. Без меня он мог заблудиться и пропасть и тогда его родители, пожалуй, перестанут со мной здороваться.
      Я запустил насос и отправился в путь.
      Самое трудное, кажется было позади. Но тут, как всегда некстати, началось землетрясение и послышался вой сирен полицейских машин. Мой дом окружили омоновцы. Голос, усиленный рупором, предложил подумать, на каких условиях я согласен вернуть ребёнка. Тут обнаружилось, что его нет возле меня. Ребёнок, прыгая с кочки на кочку, удирал от полиции к опушке леса, где мирно паслось стадо волков...

      Что было дальше? Дело давнишнее, я уже не помню, как все мы выпутались из довольно сложного положения, в которое поставила всех нас моя прогрессивная система орошения. (Когда я достаю солёный огурец, то всегда думаю о тех, кто вложил в него свой труд, оставил частицу сердца, интеллекта, не пожалел ни сил, ни фантазии в битве за урожай). Поскольку память моя пробуксовывает, я решил, чтобы закончить повествование, составить примерно пять благополучных концовок. Вот они, на выбор : 1) челюстно-лицевая; 2) огнепальная под снос; 3) циркульная в стиле «хоррор»; 4) взлётно-посадочная и 5) исправительно-трудовая. Каждая имела свои плюсы и минусы в части правдоподобия. Но что-то в них меня смущало, и тогда я выбрал незатейливую русскую народную концовку с элементами моего любимого лубка.
      Если вкратце, то вот она. Отведать солёных огурцов ко мне в гости пришли многодетные семьи и омоновцы с жёнами, рабочие и крестьяне, владельцы роскошных коттеджей и простые воришки. Мальчик со штуцером вскарабкался на бочку, а мы по очереди читали ему восторженные стихи. («Безумству храбрых поём мы песню»). Вспыхивали тут и там пронзительные огоньки человеколюбия. Бушевал шквал взаимной предупредительности. Хрупкие дачницы флиртовали с мужественными овощеводами, потчевали их, и те, сморщив покрасневшие носы свои, впивались в сочащуюся огуречную мякоть. Глаза у меня заволокло слезами умиления. С таким замечательным народом не должны мы зависеть от иностранного капитала, от чьих-то биржевых спекуляций, санкций и кризисов, наоборот: можем не только себя прокормить, но и завалить всю планету нашими солёными огурцами! Для этого нужна одна только малость. Чтобы нашёлся один-единственный героический мальчик, который, почти не имея шансов вернуться невредимым, стиснет в кулаке медный штуцер и отважно шагнёт навстречу неизвестности.

Мне папа купит пряник на сметане
И в зоопарк отправится со мной,
Сынишку мускулистыми руками
Подбросит высоко над головой.

Ну а пока — потерянное детство,
«Родитель» тут живёт очередной,
Четыре года он глава семейства,
Потом уйдёт... Поселится другой.

Он пришлый. Он за нас не отвечает.
Ни радости, ни ласки, ни харчей.
Игрушки тырит, маму обижает,
А я ему выходит что ничей.

Недальновидный временный «папаша»
Нас заставляет экономить свет,
А между тем жилую площадь нашу
Скупает потихонечку сосед.

За каждый чих тут взыскивают плату,
Углы осиротевшие молчат;
Тут ни о ком заботиться не надо,
Четыре года знай себе летят.

Внушают мне: по общей этой схеме
Живётся людям краше и сытней,
Но я видал в гробу такие семьи,
Мне дела нету до других семей!

Я точно знаю: поздно или рано
Бродяга уберётся, наконец,
Появится родной и постоянный,
Законный, крепко любящий отец.

Он сбережёт нас в пору лихолетья,
Закроет смело грудью от невзгод,
Пускай нам обзавидуются дети
Различных полушарий и широт.

Свыкаться буду с радостью большою,
Что папа мой надёжен, как броня,
Почувствую сыновнею душою:
Он Богу отвечает за меня.

      Временами у него всё валится из рук, особенно при доении коровы. В такие минуты ему нельзя поручить даже пустяковый ремонт микрочипа – настолько ловко он почёсывается от безделья. Виртуозная неуклюжесть ярко выделяет его из серой, безликой толпы точно так же устроенных индивидуумов.
      Его дюжий организм назовешь скорее чахлым, чем мозглявым. Этим своим организмом он длительное время лопал что дают, не давал себя в обиду, впитывал академические знания и этим же неуёмным организмом прокатывал командировочные и любил баб. Стальное рукопожатие одряхлевших пальцев и лучезарный взгляд потухших небесно-голубых глаз до того приветливы, что хочется от греха подальше взять доску с гвоздями и загородиться ею. На седой кудрявой лысине произрастают буйные вихры, красиво обрамляя изборождённый морщинами низкий лоб демагога и просветителя. Нездоровая гладкость кожи и болезненно упругая походка красноречиво указывают на прекрасно развитую тугоухость, отменное юношеское слабоумие и чудесно сохранившуюся привычку шаркать сандалиями.
      У него устойчивая, ровная психика: вот перед нами мертвецки жизнерадостный хрыч, а минуту спустя – безнадёжный оптимист, у которого всё в прошлом. Медную серьгу в ноздре – вечный атрибут вольнодумца – он, краснея от смущения, выдает за правительственную награду. Сколько он ни зарекался от бескомпромиссных сделок с совестью, так и не смог преодолеть в себе циничное чувство стыда. Можно только любоваться, как он жизнерадостно горюет или, наоборот, предаётся душераздирающему веселью.
      Не так часто в детстве он перечитывал грязную-прегрязную книжку «Мойдодыр», чтобы, став взрослым, путать Вальтера Скотта с Вольтером, а Маркса с Маркесом. А если сказать проще, ему свойственны энциклопедический провинциализм и компактный, уютный круг интересов, широкие жесты крохобора и мелочное великодушие. У него давнишнее правило выхлёбывать каждый день полведра водки, но он почти всегда отступает от заведённого обычая. Иногда бывает безрассудно храбр, как беременная женщина, но чаще в нём преобладают малодушие десантника и партизанская трусоватость.
      Предпочитает одеваться щёголем – точь в точь, как эпатирующий допризывник на гауптвахте. Хорошо воспитан, умеет держать вилку и нож, ужиная на гламурном мусорном контейнере в недешёвой подворотне с представителями других элитарных меньшинств. Многословный, тараторящий, словно житель Финляндии, он по-итальянски сдержан в мимике и жестикуляции. Его образная, достаточно гугнивая русская речь обильно уснащена изящными непристойностями. Благовоспитанно икая в ходе задушевной беседы, он элегантно ковыряет в ухе зубочисткой.
      Кстати, он изъясняется по-русски почти так же складно, как девушка из Нагасаки, которую обучали этому языку иудействующие арабы-забулдыги, кажется, в Кейптаунском порту, хотя нет – в притонах Сан-Франциско. А вот его дочурка, наоборот, весело щебечет на церковно-славянском, подписывается «Ребинушка» (иногда «Бирозынька») и мечтает сплясать на свадьбе в каком-нибудь глухом сибирском скиту.
      Как отзываются о нем окружающие? Отмечают его открытость с двойным дном, бесхитростность лисицы, змеиное простодушие, а также неиссякаемую мудрость козла. Отзывчивость амёбы довершает затейливый букет его добродетелей. Про таких, как он, в народе говорят: «Душа за пазухой и камень нараспашку».

Кислое яблоко с кожицей гладкою
Ныло оскоминой, вязло в зубах;
Фруктами я любовался украдкою,
Что созревали в соседских садах.

Плода отборного страсть захотелось мне,
Духом нездешним туманило взор;
Утренней зорькой набрался я смелости
И перелез через крепкий забор.

Ветви свои протянула навстречу мне
Яблонька, словно в волшебной мечте,
И не подумалось ведь деревенщине,
Что на чужбине я, Бог знает где.

Зря не предвидел, что так оно сложится,
Что не приветит чужая земля;
Яблоко горькое с кислою кожицей
С бранью отборною выплюнул я.

Ананасы в шампанском

– Ананасы что за еда,
И шампанское ерунда:
Пузыри и дроблёный лёд,
Как богема такое пьёт?
Лучше водки на свете нет,
К ней селёдка и винегрет,
Северянин ты или нет?
Что-то нет особых примет..

– Северянин, – кивнул Поэт, –
Потому что я с севера, что ли?..

… выпить водки себе позволю
И селёдки наемся вволю.
Удивительно, остро, искристо,
Эй, буфетчик, желаем 300!
Растеклась внутри теплота,
Неужели вот так всегда?
А шампанское ерунда,
С ананасами… нет, не еда.
Что-то тянет невесть куда.

Вот прорвусь к заполярным льдам:
Вдохновенье своё отдам
Лесотундре, седым снегам…

– Потому что ты с Севера, что ли?

– …лесотундре, седым снегам,
Племенным оленьим стадам
И кусающим их комарам.
Может даже, дострою БАМ
И стихи про него издам.
Гонорар опущу в карман
И бегом-прямиком в «Ашан»:
Там селёдку себе куплю,
На куски её разрублю,
Со «Столичной» совокуплю,
Из стакана всласть отопью.
Вековую страсть утолю,
Во хмелю снобизм утоплю,
Кулаком ударю о столик…

– Северянин, ну хватит, что ли?

      С некоторых пор я стал внимательно следить за телевизионным прогнозом погоды. Телеведущий стоит боком, чуть ли не спиной к карте России и, указывая на разные города и регионы, произносит заготовленный текст. Передача идёт в довольно быстром темпе, но ладонь ведущего так точно попадает в нужное место, как если бы глаза у него располагались возле ушей или на затылке. Вот как здорово можно натренировать зрительную память и проворство рук!
      Вскоре мне захотелось освоить эту любопытнейшую технику монолога о погоде на завтра. Повторяя жесты ведущего, я немного косился вбок и назад, но всё-таки в основном старался не отрывать глаз от воображаемого телезрителя. И при этом громко и раздельно проговаривал текст: «В Приморье антициклон, температура 20-22 градуса тепла без осадков, а вот в Новосибирской области (тут нужно сделать резкий наклон-полуприсед вправо) в Новосибирской, наоборот, дождливо и прохладно, всего 20-22». В речи должно обязательно слышаться противопоставление. Это очень важно.
      На какой стадии обучения полезно отключать звук? Когда интерес собственно к погоде мало-помалу начинает угасать. Теперь ничто не мешает наблюдать за манипуляциями ведущего. Тут важно всё: положение кисти, угол её поворота во всех плоскостях, умение быстро отдёрнуть руку от перегретой солнцем Махачкалы и нежно, плавно коснуться ей Анадыря с его ночными заморозками. И наконец, скрытое шевеление пальцами, как бы ощупывание климатической зоны в целом.
      Сильные, временами порывистые ветры обдували мою пока ещё неловкую пятерню, а ливневые дожди раз за разом смывали с неё оцепенение и робость. Рука с любовью прикасалась к границам часовых поясов и субъектов Федерации. Довольно скоро я мог уже обходиться без ежевечернего тренажа. Мне не стоило труда, отвернувшись в сторону, дотронуться до любого предмета или указать на него, будь он даже у меня за спиной. Важно было только не отрывать взгляд от бабушек, сидящих у подъезда на скамейке, и зевак, которые остановились поглазеть на уличного предсказателя.
      Самостоятельные тренировки приносят большую суставно-хрящевую радость. Полезно запомнить: одна ладонь — хоп! — накрывает город Читу, а другая вырисовывает под ней круги, означающие проникновение холодных воздушных масс из пустыни Гоби. Запястье слегка напряжено. Зато локтевой и плечевой суставы изо всех сил расслаблены. Не допускайте дрожания коленей, это сулит ненастье. Понятно?
      Поскольку по Европейской части нашей страны то и дело проходит атмосферный фронт, а от Москвы до Петербурга каких-нибудь семь пядей, пальцы правой руки совершенствуются несколько быстрее, чем левой. Дело в том, что кисть левой руки вынуждена то и дело преодолевать довольно большие расстояния от низовьев Енисея до Улан-Удэ, тогда как правая с точностью до полуногтя учится попадать в Ростов, в Краснодар, в Ставрополь, а это несравнимо более сложный трюк. Но огорчаться не нужно: пальцы левой руки пусть дольше, зато прочнее усваивают полезные навыки и в нужный момент непременно отвлекут внимание других пассажиров метро от надвигающихся туч беззакония.
      Как правило, на Урале подолгу стоит изменчивая погода. Тело метеоролога занимает невыгодное положение. Оно полуразвёрнуто, можно не удержать равновесие и упасть при попытке спастись бегством. И наоборот: на Черноморском побережье Кавказа вероятность гололедицы летом небольшая. Если не акцентировать положение указательного пальца на столице Сочинской олимпиады, то правая рука в общем-то отдыхает. Расслабление — необходимая часть тренировок, иначе можно надолго испортить себе зубной прикус.
      Настал день, когда я безошибочно повторил выученный накануне урок. Ожидалась переменная облачность, во второй половине дня резкое ухудшение погоды. Так оно и вышло. Стоя спиной к случайному метеозависимому гражданину, я довольно точно спрогнозировал штормовое предупреждение. Когда этот храбрец сунулся к себе за пазуху за бумажником, было поздно: послышался первый раскат грома. В следующее мгновение пострадавшего закрутил смерч. Прямо у кассы супермаркета произошло глобальное выпадение месячной нормы осадков. А дома, ближе к вечеру, в точном соответствии с моим прогнозом, беднягу настигла магнитная буря…
      Природные катаклизмы перестали быть редкостью в наших широтах.

Пальцами на глобусе

"Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нём».
С. Есенин, 1924

Никогда я не был на Ямале,
Оставлял поездку про запас,
Привлекают северные дали
Далеко не каждого из нас.

Да и в Кушке не бывал я сроду,
Не курил с бичами анашу,
Засуху и жаркую погоду
Плоховато я переношу.

Не пришлось увидеться с Варшавой,
Быть среди гуляющих панов,
Удивляться речи их шершавой
Из смешных, полупонятных слов.

Жаль, что не добрался до Аляски,
Ты меня не спрашивай о ней:
Край, в моих фантазиях бедняцких,
Золота, сугробов и саней.

Показать четыре эти места
Пальцами на глобусе хочу,
Так широким знамением крестным
Я мою страну перекрещу.

Сейчас из широких своих штанин
(Угадай, кто шибко смекалист)
Достану важный предметик один,
Но не покажу покамест.

Это вам не в космос билет
И не свидетельство о рождении;
Не «краснокожая паспортина», нет,
И не справка об освобождении.

В кармане загадка. Дрожит рука.
Пальцы, волнуясь, ликуют.
Недоумением вашим смущён слегка,
Но крепко держу, интригую.

Держу, как любимой цветов букет,
Как перцовый баллончик газовый;
Держу, как ЛДПР-овский партбилет,
Как ржавый шприц одноразовый.

Держу, как держат за морду ежей,
Как змею трехкилограммовую,
Как связку отмычек от vip-гаражей,
Как пропуск в Кремль, в столовую.

Из брюк глубины, аж от самых колен,
Извольте, достану… Внимание!
Глядите, завидуйте:
Мой ИНН!
Семь-семьдесят два… и так далее…

«Не нравлюсь я жителям дома,
Друзьями они не станут,
Пусть даже жалкой подстилкой
Улягусь у ихних ног.
Останусь для них, как прежде,
Бандитом и хулиганом», —
Думал с печалью парень,
Молча взводя курок.

Примерно так рассудил он:
«Пойти прикончить соседа,
Забрать квартиру и мебель,
Делов всего на полдня.
Хоть будет не так досадно
Терпеть плевки и наветы,
Хоть будет законный повод
Бандитом считать меня!»

Недавно в наш дом вселился
Новый сосед, индеец,
Конечно же, настоящий,
В орлиных перьях бока.
Думаю, он могиканин,
Думаю, что не последний,
У нас на Рязанском проспекте
Первый такой пока.

Его я встречаю рано
Утром на лестничной клетке,
Гордо молчит индеец,
А я поджидаю лифт.
Сюда покурить он выходит
Индейскую трубку мира,
В просторном новом вигваме
Скво дымить не велит.

Курит и курит часами
Вонючую трубку мира,
Дышать на лестнице нечем,
Хоть вешай тут томагавк.
Гляжу на него и гадаю:
И что ты птица такая,
Чего тебе не жилось-то
На дальних твоих берегах?

Скажите вы мне на милость,
Вот зачем он сюда переехал?
Кем он работать будет
На нашем рынке труда?
Может быть, это учёный
Или сценарии пишет,
Поэтому и не вынимает
Трубку свою изо рта?

Думаю, всё прозаичнее:
Он не изобретатель
И не спортсмен искусный,
Не скульптор, не землекоп.
И вряд ли артист эстрады,
Артистов таких не бывает.
И не преподаватель
Забытых людьми языков.

Наверно, шериф его выгнал
Откуда-нибудь с Огайо
За то, что не сдал в ментовку
Скальп, что вчера содрал,
Или угнал пирогу,
Продал её на запчасти,
А может, ещё какой-нибудь
Числится криминал.

В сомнениях я, бледнолицый:
Откуда в Москве индеец?
А вдруг он переодетый
Бедный еврей с Тверской?
Ну за чем он сюда приехал
В орлиных перьях и с трубкой,
Зачем он, с каменной мордой,
Мой нарушил покой?

Минуло какое-то время,
К соседу я пригляделся,
Вроде бы, добрый малый,
На шее клык-амулет,
Только молчит всё время,
По-русски не понимает,
Диаспор в Москве хватает,
А могиканской нет.

На тропах московских прерий
Замысловато петляют
Привычные к непогоде
Следы его мокасин.
О родине не вспоминает,
А может, скрывает это;
Устроился на работу
Охранником в магазин.

Скинул с себя лохмотья,
Немножечко оперился,
Мой коцаный джип-чероки
Взял он за пеммикан.
Ездит на нем на охоту,
А может, и на рыбалку
Или просто погреться
Кажется, в Теплый Стан.

Конечно, писатель Купер,
Ну Фенимор который,
Поторопился с названьем
«Последний из могикан».
Сосед мой живёт не тужит,
Он пьёт с мужиками водку,
С такими же «краснокожими»,
Каким является сам.

Я не против полёта фантазии,
Но доверюсь чутью своему:
Не хотел бы я жить в Гондурасе,
Не могу объяснить почему.

Там зимой поспевают вишни,
Но теперь не до вишен мне,
Я наверное буду лишним
В удивительной этой стране.

С Гондурасом выходит нескладица,
Не становится сказка былью,
И тайком слеза утирается
Стороною ладони тыльной.

Не нужны мне заморские страны,
Выбираю душевный покой:
До конца своих дней останусь
В Гваделупе моей родной...

      В своё время поэт Гарри Напольный прославился тем, что когда сочинял, то в поисках свежих рифм громко ругался матом. Тут надо кое-что пояснить. Непечатных слов в его в произведениях, конечно, не было. Это были добрые, милые, немножко восторженные стишатки о хороших людях и красивой природе. Но вот когда он подыскивал нужное слово (соединял какие-нибудь безобидные «любовь» и «кровь»), то аж стены в его жилище ходили ходуном. Можно было подумать, что Гарри Напольный не стихи сочиняет, а из последних сил вздымает кайло или гонит в атаку пехотный взвод.
      После выхода в свет лирического сборника «Улыбкой светит солнышко» он решил, что так продолжаться не может.
      По совету знакомого редактора, Гарри Напольный испросил творческий отпуск и уехал в Реабилитационный центр, в котором, как уверяли друзья, опытные врачи-лингвопсихиатры где лаской, а где таской излечивали самые запущенные формы срамословия. Понятно, что без желания самого больного избавиться от вредной привычки успех никто не гарантировал. Программа «Семь шагов к нормативной лексике» показалась поэту перспективной, да и другие анонимные матерщинники думали точно так же.
      Центр помощи матерно-зависимым назывался «Словушко».
      Сюда съезжались отпетые похабники – каждый со своей нелёгкой, подчас трагической судьбой. Их заработки и личные сбережения уходили на штрафы за брань в общественных местах. Многие недоедали и одевались в обноски. Эти бедняги не могли устроиться на работу, иметь семью, даже подметать двор или музицировать. Вместо всего этого они день и ночь составляли бесконечно длинные словесные конструкции, не имеющие почти ничего общего с членораздельной речью. Не раз в отчаянии они давали себе клятвенное обещание больше никогда не ругаться матом, однако речевое воздержание, как водится, приводило сначала к ломке, а затем и к чудовищному срыву. Из этого заколдованного круга, казалось, нет никакого выхода.
      Приятно удивляло, что в «Словушке» не практиковалось никакого насилия над личностью. Каждый больной сам выбирал себе путь: ругаться матом или нет. Нетяжелый физический труд на свежем воздухе, по вечерам песни у костра, общение с дружелюбным персоналом лечебницы постепенно делали свое дело. Анонимные сквернословы лучше узнавали друг друга. Гарри Напольному поручили вести литературную студию для начинающих поэтов. Их тут было немало. Из каждых пятерых постояльцев Центра «Словушко» четверо заполучили опасный недуг в ходе своих первых литературных опытов. Остальные в прошлом были командиры пожарных частей или нянечки детских садов. Почти не было морских боцманов, как не было и сапожников. Вот как стереотипны бывают наши представления о теневых сторонах свободы слова. Зато была пожилая тайская профессор Вынь Тху, которая совсем не понимала по-русски, однако приехала вроде как для профилактики, подлечиться, так сказать, впрок.
      Резко переставший ругаться матом человек первое время ощущает дискомфорт, болезненные позывы в слуховом проходе, слабость в паховой области. Ему становится трудно принимать решения. Некоторых пугает немотивированная горечь во рту. Но со временем неприятные симптомы проходят. Человек буквально перерождается. Так произошло и с нашим Гарри. Прошлое всё чаще стало казаться поэту мучительно затянувшимся сном. Поэт много гулял по живописным окрестностям «Словушка» и на ходу что-нибудь да рифмовал. Причём делал это без обычного «закадрового сопровождения». Получалось, и неплохо. Чтобы закрепить успех, а заодно испытать силу воли, он нарочно выбрал для прогулок живописную речку Пробля, что недалеко от деревеньки Мудково Уйбищенского территориального образования. Здесь, у тихой заводи, ему как-то особенно хорошо мыслилось и сочинялось.
      Уже на третьей неделе социальной адаптации Г. Напольный задумал новую поэму о современниках «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» В центре была большая, самоотверженная любовь, а по периферии – событийного характера встречи и расставания. Напольный медлил, ибо знал, как коварно бывает творческое горение, каким боком оно может повернуться, как порой жестоко ломает новоприобретённые навыки мудрости и простоты.
      Он работал не спеша, наслаждаясь. Если раньше Гарри Напольный неистовствовал над каждой строчкой, то теперь, переполненный внутренним нежным светом, медленно, со вкусом приставлял словушко к словушку, ткал масштабное полотно большой эпической силы.

      Произошло, однако, неожиданное. Сказать, что видавший виды издательский редактор не пришёл в восторг от рукописи Напольного – значит, сильно погрешить против истины. Сказать, что остался ею недоволен – это ничего не сказать. Брезгливо притрагиваясь к тексту карандашом, он поносил новую поэму, буквально изничтожал её,
      Что это? Где хвалёная легкость гаррикова пера? Стихи мало того что корявы, в них сквозят странные звукоподражания, они полны назойливых намёков, если не сказать прямее. Ну почему нужно обязательно бродить по горам Акатуя и мечтать о Пизанской башне? Почему среди персонажей удачливый гроссмейстер, который всем ставит мат? Что за странные лексические предпочтения, словно автора кто-то за язык тянет… Упреки редактора были один болезненнее другого. Скучное перетасовывание рифм и образов напоминает позвякивание при мытье посуды или сдержанный чих в подушку и вообще чувствуется подспудная неприязнь ко всему роду человеческому:
      Приговаривая: «Да, скину узду, визу не жду…», чиновник сложил рукопись вчетверо, потом ещё вчетверо, с силой запихнул в мусорную корзину, надавил сверху каблуком и снабдил кратким напутствием. Бедный Гарик! Дар молодого поэта капитулировал перед напором форсмажорных обстоятельств. «Остановись мгновенье? – грозно улыбнулся редактор. – Тудыть-растудыть, ты понял, Гарри Демьяныч? Как бы тебе, дружок, не пришлось отправиться в другой профилакторий. Туда, где мозги обтачивают, а не разжижают».

      «Ты что же, Гаврик, натворил-то с собой, – по-дружески участливо бормотал я. Походящих слов не находилось. – Как же это вышло-то с тобой, Гаврик, да ты в своём уме?» А он в ответ хмурился и, засучив рукава, что-то такое деловито рифмовал и рифмовал, подкрепляя себя обычными дозами речевой скверны, мучительно искал самые нужные и дорогие слова (технология стихосложения невероятно сложна и загадочна).
      Мне было жаль отрывать его от дела, я попрощался и прикрыл за собой дверь. Вслед послышался взрыв отборной ругани. С потолка посыпалась побелка. Я облегчённо вздохнул: Гарри Напольный опять в форме и готовится к Фестивалю детской песенки в Праздник любимых мам.

      Я родился в 1950 году и мало-мальски войдя в возраст начал обливаться холодной водой. В те годы поводов обливаться холодной водой было сколько угодно. Я учился читать и писать в исторический период между запуском первого искусственного спутника Земли и постройкой Останкинской телебашни – и всё это время постоянно обливался холодной водой. Это, как мне казалось, помогало время от времени освежать мировосприятие. Получив аттестат зрелости, я пришёл из школы и на радостях облился холодной водой.
      Если я не бросил обливаться холодной водой, то обязан этим марксизму-ленинизму. Где бы и чему я ни учился, у меня возникали трудности с философией. Я сразу догадался, что Маркс запутался в главном. Общество делится не на классы, а на тех, кто обливается холодной водой, и тех, кто не обливается. Облившись холодной водой, я надел исподнее и стал рассуждать дальше. Обливаться или не обливаться холодной водой, конечно, каждый решает сам. Сначала я не понимал, почему некоторые так редко обливаются холодной водой, но потом, будучи от природы сообразителен, вник в суть дела. Загвоздка в том, что в мире после Маркса осталось много бессмысленного и нескладного. И если принимать диалектический материализм всерьёз и при этом не обливаться холодной водой, то можно элементарно рехнуться.
      Девушки, в которых я влюблялся, делились на две категории. Одни обливались холодной водой чуть ли не с первым встречным, другие избегали меня. Те и другие, однако, понимали, что без обливания холодной водой долгие отношения со мной поддерживать не удастся, но что эти отношения сведутся исключительно к обливанию холодной водой и им же будут исчерпываться – привыкнуть к этой мысли было легче тем девушкам, которые обливались холодной водой, чем другим девушкам, которые избегали встреч со мной и холодной водой не обливались. Забегая вперед скажу, что на свадьбу нам с невестой подарили медный таз – символ надежд на счастливое будущее. Что же сделал я? Сразу же облился из него холодной водой. Что сказать про медный таз? Это лучше, чем никакой таз, но хуже, чем старая добрая лохань с грелкой.
      Как личность я формировался в продолжительную эпоху застоя. Появились семья, увлекательная работа, перспектива нового таза – покруглее и т.д. Любовь к родным и близким основывалась на том, что мне никто не мешал обливаться холодной водой. Что касается работы, то в нашем трудовом коллективе не обливаться холодной водой выходило себе дороже. Как только в некоторой точке пространства сходились втроём холодная вода, ушат и автор этих строк, так с постоянством утекания времени сквозь пальцы совершался акт обливания холодной водой. Я обливался холодной водой при бодром самочувствии или наоборот, вялом, дома и на набережной, не взирая на летнее или зимнее время, независимо от цены на нефть или от того, тает ледяной покров Антарктики или не тает, старая в СССР Конституция или новая, вне связи с похмельем и магнитными бурями и тем более было неважно, тридцать мне стукнуло лет или пятьдесят.
      Трудно представить, что я не обливался бы холодной водой. Ещё труднее вообразить, что кто-то обливался бы холодной водой вместо меня. На зыбком стыке этих двух психологических установок и росла моя уверенность, что обливаться холодной водой значит жить на всю катушку, сполна утолять жажду познания, а не обливаться холодной водой – это угасать заживо. Известны многие люди, которые не обливались холодной водой и этим превращали жизнь и свою и близких в трагедию. И наоборот: обливающиеся холодной водой умеют превратить в комедию всё, что находится от них на расстоянии вытянутой руки с мокрым полотенцем.
      Когда апрельские 1985 года ветры наполнили паруса Перестройки, первое, что я сделал, это облился холодной водой, чтобы потом, уже без вреда для здоровья, проникаться идеями «ускорения» и «гласности». Как я в тот день облился холодной водой, так и пристрастился ещё чаще обливаться холодной водой. Такое внутреннее побуждение вызвали у меня реформы, это был мой ответ на вызов шоковой терапии. Нельзя сказать, что страна катилась в пропасть, а я знай обливался себе холодной водой. Нет, я обливался холодной водой со всем русским народом: обманутыми вкладчиками, жертвами холокоста, телеканалом НТВ, фестивалями пива, радикальными группировками, съездами депутатов, чёрными риэлторами, эмигрантами четвёртой волны и пр. Глядя на меня, помню, Верховный Совет тоже решил облиться холодной водой – но там вышло неудачно.
      Некоторые обливаются холодной водой как-то не по-людски. На них неприятно смотреть. Кто-то обливается азартно, вскрикивая и шумно отплёвываясь. Другие, наоборот, – с застывшим выражением лица, бормоча посиневшими губами нецензурные скороговорки. Третьи обливаются чванливо, напоказ, с глумливым артистизмом, так что становится совестно. Нет, я устроен по-другому. Мне даже горе-водолаз Порфирий Иванов, и тот был не указчик. Мне свойственно обливаться холодной водой сосредоточенно и бесстрастно, почти затворнически, наедине с ковшиком или графином – и главное, ничем не выдавая сердечного волнения.
      Незаметно подошёл возраст, когда человек, погруженный в грустноватые раздумья, задаёт себе один и тот же вечный вопрос: «Для чего?» И в самом деле, для чего обливаться? Почему именно водой? И наконец, с какой стати вода для обливания обязательно должна быть холодная? Ответов не было. Медицинские показания были уж очень трафаретны, оккультные соображения маловразумительны, романтическая подоплёка ничтожна, психологические изыски спорны, и я, устав от сомнений, опять и опять обливался холодной водой.
      Перешагну через кое-какие вехи своей биографии: минуя отток мозгов и митинги оппозиции, к кризису власти 1993 года вплоть до дефолта пятью годами позже – к Челябинскому метеориту и шалостям с Олимпийским огнём – и вот оказываюсь в теперешнем времени. Что ж, тороплюсь облиться холодной водой. И есть от чего. Пытаясь проникнуть в устройство загадочного «механизма» истории России, я несколько раз облился холодной водой, и мне вдруг показалось, что я нахожусь в шаге от истины. Будущее рисовалось безоблачным: там обозначилась покупка нового складного ведёрка и резиновой кишки. Однако смена декораций была уже на подходе.
      Через тридцать лет, так ни в чём и не разобравшись, я понял, что необязательно было регулярно обливаться холодной водой. Это был страшный удар. Мир покачнулся, а земля соответственно ушла из-под ног. Годы и десятилетия прошли впустую, были истрачены тысячи тонн холодной воды, которой можно было поливать огороды и мыть улицы. Масштабы бедствия не поддаются трезвой оценке. Мои отсталые, заскорузлые представления о жизни будто кто-то бесцеремонно облил кипятком и отправил обсыхать туда, где обсыхают облитые холодной водой борьба с мещанством, кукурузоводство и бесплатное образование. Сверхновые реалии ХХI века вдруг перестали меня радовать. Захотелось убрать с глаз долой водомётные аксессуары и принадлежности, вычеркнуть их из памяти. С нарастающей скоростью стал приближаться тот час, когда не только я, но и любой из сограждан будет облит холодной водой, а родные и близкие примут в связи с этим глубокие соболезнования.

Ромуальдыч
(перечитывая Ильфа и Петрова)

Нонче инда взопрели озимые,
Как надысь рассупонилось солнышко
И лучи свои расталдыкнуло
Да по белу еси да по светушку;
Чу, старик Ромуальдыч приблизился —
Ты не прячься в кустах, Ромуальдович,
Мы твой выход ждём с нетерпением;
Сапоги сымай, как есть оба два
Да портянку понюхай раздумчиво...
Хорошо «заколдобился», истово,
Угодил, балясник, читателю.
Где ж другая портянка, старинушка?
Нешто вынюхал всю, бессовестный?

На стихотворение Рериха

Собери всех ученых мужей
И спроси,
почему есть
Семь пядей во лбу,
Семь отверстий в любой голове… и т. д.
(Н. Рерих)

Я собрал всех учёных двуногих мужей
Разузнать кое-что о природе вещей,
Каково это: пристально в оба глядеть,
И насколько удобно сопеть в две ноздри?
Занимает меня в человеках давно,
Что из двух полушарий их мозг состоит,
Слово истины им в одно ухо влетит,
Из другого же прочь вылетает оно.
Если двое живут во взаимной любви,
Значит горе и радость у них – пополам.
На вопрос отвечаем мы да или нет.
Мне по нраву тандем, а кому-то дуплет,
Кроме решки есть только орёл у монет.
Полюсов у планеты по-прежнему два.
В диалоге участвуют двое всегда.
Тьма сменяется светом в течение дня
И опять наступает очередь тьмы.
Видим в зеркале мы своего двойника.
Кроме Зла и Добра в мире нет ничего!
Это ясно и ёжику, как дважды два.
Не забудем, друзья, что двуполые мы,
(Не из дырок одних состоит голова).

Мне согласно кивнули на это мужи:
"Речь идёт о простых, как два пальца, вещах.
Невозможно, конечно, две жизни прожить,
Но хотя бы мечтать почему бы и нет?
А "семёрочник" Рерих есть вредный сектант.
Можно культовой цифру любую избрать
И всё-всё очевидное ей отмерять.
Оцифровывать глупо природу вещей,
В этом случае Мир не спасёт Красота!"

Я учёных мужей проводил до дверей,
Обменялись мы парным пожатием рук.
Очень хочется мудрыми стать, но увы.
К сожалению, в людях из двух половин
Состоит не один только мозг головы,
Чтобы о деликатных предметах судить.
Объективно двоился налитый стакан:
"Три семёрки" вполне тривиальный портвейн...

      Я и не старался оставаться незамеченным — всё равно они меня не видели. Когда приоткрылась щёлочка двери, я тихо шагнул следом за мужчиной, а женщина, уже в почтенных летах, поджидала его. Не прячась, но оставаясь невидимым, я наблюдал, как они беседуют между собою. Сначала женщина как будто жаловалась на что-то, а мужчина, покончив с общими фразами и совсем уже другим тоном заговорил о чём-то важном. Я не видел его лица, только слышал голос. У него был необычный голос — тихий, вкрадчивый и в то же время очень убедительный, с играющими интонациями — голос, с которым невозможно не согласиться. Пересчитать решительно нельзя было всех его оттенков и тонкостей: иногда притворно безразличный, будто бы с зевотцой, временами же настойчивый, но и мягкий, исполненный всякой приятности. Мужчина словно бы подстилался, подлаживался под простецкую бабью речь и, постепенно овладевая ситуацией, вгонял разговор в желательное ему русло. Он уговаривал женщину, та кивала, соглашалась, потом вздыхала и бормотала что-то своё, бабье.
      Стоя позади и несколько сбоку, я украдкой рассматривал ту часть лица его, которая виднелась из-за уха и крепкого затылка — разглядывал незнакомца и не мог определить его возраст или хотя бы комплекцию. Не то чтобы он был упитан, но и не сухощав. У него неприятно шевелился круглый, выбритый подбородок, но, как ни странно, мне это вдруг показалось по-детски трогательным. Беседа шла под чмоканье старинных часов. Несколько фамильярно, чуть-чуть снисходительно мужчина продолжал говорить, а я, словно бы загипнотизированный, любовался их беседой, хотя не мог разобрать ни единого слова, как это часто бывает с людьми глуховатыми, да еще и весьма небыстрыми в рассуждении житейской ухватливости.
      Такие дома, как этот, давно уже не строят. Я кинул вскользь два взгляда: комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами, старинные маленькие зеркала — невмочь было ничего более заметить. Чем дальше, тем отчётливее мнилось мне, что и прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства я бывал и не раз в этом доме, и радостно было мне было видеть его крепкий забор, крышу со стекающими струями дождя, слышать заливающийся лай псов. Давно, давно... Здесь пахло детством, книжной библиотечной пылью, потертыми страничками с тёмными пятнами на уголках, — ничто не могло ускользнуть от моего свежего, тонкого вниманья. Я словно бы уменьшился в размерах, я трепетно внимал каждой мелочи из происходившего у меня на глазах.
      Женщина с навязанным на шее фланелевым платком вдруг вытаращила глаза свои, и тут я смекнул, что дело принимает интересный оборот. Мужчина, словно бы убеждал женщину решиться на какой-то очень важный шаг, а она то ли сомневалась в его правильности, то ли просила не торопить с решением, но мужчинские доводы в бессилии отскакивали от неё. Женщина будто не понимала слов его или делала вид, что не понимает, а то уж готова была согласиться, но все же упрямилась, что бывает свойственно ихнему полу, особенно когда мужчина едва ли не тычет в нос иной из них разными логическими фактами. Разговор, судя по отдельным восклицаниям, то и дело возвращался к исходной точке. В бархатном голосе мужчины все чаще проскальзывали металлические нотки раздражения.
      Что касается меня, я мечтал только об одном: чтобы их общение продолжалось вечность, лишь бы мне подольше оставаться тут, не покидать это необычное жилище, полное загадочного очарования.
      Хотелось невозможного: чтобы и мужчина добился своего, но одновременно чтобы и женщина не осталась в обиде. Мои симпатии еще никогда так чётко не разделялись поровну между столь разными и не совсем дружелюбно настроенными друг к другу людьми. Мне одинаково дороги были оба: он и она, а главное то ощущение блаженства, которое подобно электрической вспышке соединяло во мне эти два одиноких сердца. Слезы умиления готовы были так и прыснуть из взволнованных очей моих.
      Вот женщина вздрогнула и перекрестилась. Мужчина, вынувши из кармана платок, начал отирать пот на лбу. Мне хотелось обнять их. Только бы это видение, словно излетевшее из далекого детства, как-нибудь не улетучилось бесследно. Пусть бы они говорили — то громче, то тише, миролюбиво или почти враждебно, только бы мне слушать их голоса. Разговор, между тем, приближался к концу, мужчина принялся что-то записывать в бумагу, а я вдруг обнаружил, что шепчу горячие слова молитвы о упокоении душ неизвестного мне длинного ряда людей, давным-давно в скорбях и тяготах живот свой скончавших. Нет, не хотелось мне покидать это уютное замкнутое шкатулочно-коробочное пространство
      Женщина (с навязанной на шее фланелью) предложила мужчине подкрепиться. Новая волна впечатлений так и окатила меня. Чудно пленительным показался мне запах блинов, которые уплетал незнакомец, теребя салфетку и прихлебывая пахучую лиловую смородиновку из старинной чайной чашки. Странно, я в самом деле проголодался или так кажется? Нет сомнения, ещё немного и я потеряю сознание от голода. Я готов был выйти из своего укрытия и немедленно потребовать у бабы блинов и пресного пирога. Какие там церемонии, ведь я здесь почти что у себя дома, в малолетстве всё исхожено здесь мною вдоль и поперёк. Но было поздно. Мужчина и женщина вышли во двор и стали прощаться. Через приоткрытое окно мне удалось наконец-то расслышать внятное: «Ты уж, отец мой, не позабудь насчет казенных подрядов». Вслед же за тем донеслось ржание лошадей...

Над французской столицей затянуты мглой небеса,
Приколочены доски крестом на дверях Мулен Ружа,
Пройден с бору по сосенке курс молодого бойца,
Только вот не хватает камрадам патронов и ружей.

Как один человек, встрепенулся великий народ,
Стойко принял удар разъярённых фашистских каналий,
Добровольцы, поправив ушанки, уходят на фронт,
Заминирован Лувр и задёрнуты шторы в Версале.

Дан последний приказ командиров: ни шагу назад,
За спиною Париж, цитадель просвещённой Европы.
Выбиваясь из сил, батальоны девчонок и баб
Кто кайлом, кто лопатой глубокие роют окопы.

Исполинские тени героев былинных времён
На подмогу спешат по разбитой войною дороге:
Весь обвешан гранатами сгорбленный Наполеон,
Робеспьер и Дидро грузят пушку на чахлые дроги.

Слышно где-то вдали, как звучит за ударом удар,
Мушкетёры бросаются тотчас к своим пулемётам;
Это звонко командует армией Жанна д’ Арк,
Характерно грассируя «эр» в речевых оборотах.

Малолетний Гаврош, ему нет и двенадцати лет,
По семнадцать часов стиснув зубы он точит снаряды,
Спит в цеху у станка, получает по карточкам хлеб,
Всё для фронта и всё для Победы... Так надо!

Не оставит надежда свободолюбивых сердец,
Башне Эйфелевой перед врагом не склониться,
Устоят под бомбёжкой Бордо и Гренобль и Мец,
И не дрогнет под градом свинца осаждённая Ницца.

Возродится из пепла Бургундия, город-герой,
Куршевельской блокады стальное кольцо разомкнётся,
На курортах Средиземноморья покончат с войной,
И лежащий в руинах Руан к мирной жизни вернётся.

С «марсельезой» уходят бойцы на решительный бой,
Об усталости, ранах и прочем таком забывая,
Бьётся в тесной печурке зажжённый в землянке огонь,
На поленьях кипящей слезою смола выступает.

Мужчина режет мясо

(23 февраля День защитника Отечества)

Намедни у турбазы
На берегу реки
Мужчина резал мясо
На толстые куски.

Семья большая дружно
Ему велела: «Режь»,
Он режет, потому что
Ему проели плешь.

И вот он режет мясо
Семье для шашлыка,
С притворною гримасой
От едкого дымка.

В набитой сумке где-то
«Столичная» лежит,
Но тяпнуть до обеда
Семья не разрешит.

Костёр у ног дымится,
Подёрнутый золой,
Насвистывают птицы
Вверху над головой.

Мужчина режет мясо
Наточенным ножом,
Покряхтывая басом,
В раздумья погружён.

Давно и как-то сразу
Во всех концах Земли
Народы резать мясо
Обычай завели.

Мужчина не напрасно
Свой тратит выходной,
Иначе резать мясо
Сюда придёт другой.

Он капитан запаса,
Он заступил в наряд:
Пока он режет мясо,
Спокойно дети спят.

Что осталось за кадром

      Когда режиссёр Татьяна Лиознова предложила мне небольшую роль в телесериале «Семнадцать мгновений весны», я, откровенно говоря, не понял её. Но мне всё растолковали. Предстояло создать такой кинообраз: меня укладывают на столик и освобождают от пелёнок, а я хнычу и энергично шевелюсь. Известный артист Алексей Сафонов, игравший штурмбанфюрера Рольфа, очень помог мне на первых порах. Ведь никто в съёмочной группе ещё не знал, что из всего этого получится, а он как-то сразу поверил в успех картины. Рольф развертывал пелёнки бережно, стараясь не оцарапать тельце начинающего актёра. А вообще гестаповцы в свободную минутку любили потискать меня. Помню, как Барбара (красавица актриса Ольга Сошникова) нежно прижимает меня к себе, к груди, к эсэсовским петлицам; она шутит, что прежде не видела младенцев с таким резвым либидо, а я никак не хочу слезать у неё с рук.
      В павильоне душновато. Даже небольшой ветерок из распахнутой двери на балкон нас почти не освежает.
      По-другому обстояло с Екатериной Градовой (замечательной нашей актрисой) — радисткой Кэт, которая по сценарию меня, собственно, и родила. Отношения у нас сразу не заладились. Всё ей не так. Если я визжал погромче, её лицо сразу делалось мрачным. То я ей слишком тяжёлый и прожорливый, то зуб у меня не там прорезался, а был момент, ей не понравилось, что я задремал на столике и по-взрослому всхрапнул. Ну и что? С кем не бывает? Однако радистка почему-то возмутилась... Нет, сотрудничать на съёмочной площадке с врагами было как-то спокойнее.
      Вскоре возникла неожиданная трудность. Пока мы репетировали, снимали дубль за дублем, я подрос, удлинился, начал держать головку и явил другие признаки творческого возмужания. На столике я уже не умещался. Бюджет фильма, и без того очень скромный, не позволял реквизиторам приколотить к столешнице пару лишних досок, и мне приходилось лежать скрючившись, поджав под себя ноги, а из пелёнок вечно что-нибудь торчало. Надо войти в положение фашистов. Вместо того чтобы по сценарию распаковывать меня и охлаждать, они наоборот старались впихнуть в пелёнки мои отросшие конечности. И ничем не выдавали своего недовольства, вот что значит высокий класс перевоплощения! Уверен, что эсэсовским палачам не хотелось терять такого партнёра, как я, да они и сами признавались мне в этом.
      Чтобы не ставить под угрозу судьбу легендарного сериала, Екатерине Георгиевне, по её требованию, выдали другого младенца, весом поменьше и без зубов. И что? Мальчишка совсем не имел съёмочного опыта. Он пугался софитов, команды «Мотор!» и стрекотания камеры, прятался от ассистентов оператора, когда они пытались поправить на нем чепчик. Слизывал с себя грим. Ревел бездарно. Дрыгался неубедительно. В общем это был никудышный, хотя и с нордическим характером, строптивый младенец, который сильно осложнил жизнь всей съёмочной группе.
      Ну а меня в Госкино утвердили на роль его дублёра. Я появляюсь в кадре в экстремальные моменты и только когда моё лицо загорожено от зрителей ножными лапчонками.
      Таких моментов в фильме несколько. Дело в том, что риск потерять актера в «Семнадцати мгновениях» был очень велик. На допросах радистка Кэт ловчила, увиливала, и вот у Алексея Васильевича стали помаленьку сдавать нервы. Он порывался уже не столько простудить ребёнка, сколько сгрести его в охапку вместе со столиком и табуретками и вышвырнуть в окно, до того ему опостылело слушать враньё русской подпольщицы. Ассистенты оператора несколько раз отбирали малыша у обозлённого Рольфа, но все понимали, что однажды он добьётся своего. Меня, дублёра, держали наготове. А я даже сочувствовал штурмбанфюреру, добрейшей души был человек, а как тонко вживался в роль! Но терять младенца было никак нельзя. Ограниченный бюджет картины не позволял растранжиривать младенцев направо и налево, доставать новых в эпоху тотального дефицита было ох непросто.
      «Ты выполняешь свой долг перед своим народом, а я перед своим!» — орал доведённый до белого каления А. В. Сафонов. Очередная склока между гестаповцами и радисткой кончилась тем, что снимаемого младенца каким-то чудом удержали в кадре, а меня как официального дублёра в сердцах метнули в окно. Мимо под балконом как раз проходил добрый солдат Гельмут (его играет выдающийся немецкий актер Отто Меллис), которого местные фашисты почём зря гоняли за шнапсом. Он благополучно поймал меня в подол кителя и, пятками вперёд, понёс обратно в рабочий кабинет гитлеровцев. Второго дублёра у нас не было, младенцы в реквизиторской закончились. Режиссёр-постановщик был в отчаянии, уверенный, что от меня остались рожки да ножки. Ан нет. Когда гестаповцы увидели Гельмута со мной на руках, то обрадовались, что у них ещё есть на случай чего запасной младенец и со свежими силами набросились на радистку Кэт. Опять и опять Алексей Васильевич срывал с основного младенца пелёнки, потрясал ими, а сам опять исподволь подтаскивал его чахлое тельце поближе к выходу на свежий воздух. Для меня, дублёра, назревал второй за сегодня боевой вылет.
      Гельмут понял это и изменился в лице. Его, истинного арийца, скуповатого, с уважением относящегося к казённому добру, возмутила необъяснимая расточительность советских кинозвёзд. Эпизод пришлось срочно прервать. Звучит выстрел из пистолета... Меня оставляют в покое. Секундная пауза, испуганные глаза Барбары... Второй выстрел... Ничего не оставалось Алексею Васильевичу и Ольге Ильиничне, как на всякий случай упасть бездыханными, иначе получилось бы, что патроны израсходованы зря, а так стрельба могла бы пригодиться где-нибудь в другой серии. Денег и без того едва хватало, чтобы доснять заключительные сцены. При скромном бюджете тратиться на младенцев и на лишние боеприпасы нам просто не позволили бы военные историки, консультанты, а главное, цензоры фильма.
      По законам драматургии зло рано или поздно должно быть наказано, так чего и кота за хвост тянуть — так рассудил худсовет. Позднее признают, что спас эту сцену именно я, скромный дублёр. Когда зритель смотрит готовый эпизод, он не замечает моего вмешательства в действия слаженного актерского ансамбля. Я присутствую в кадре незримо. Это и понятно. Большим мастерам свойственно не выпячивать себя на первый план, оставлять вокруг пространство для того, чтобы и партнёру было где себя проявить.
      В следующий раз я расскажу, при каких обстоятельствах меня выбросили в окно на съёмках фильма «Чук и Гек» (киностудия им. Горького, реж. И. Лукинский, 1953).

Вечер, вечер

      Яснее ясного, что при переводе на иностранный язык произведение обязательно что-то теряет, но одновременно и обогащается оттенками чужеземной культуры. Говорю, разумеется, о грамотном, добротном переводе, когда переводчик живёт одновременно в двух языковых стихиях и не бранит недостатки той или другой, а напротив, благоговеет перед обеими.
      Когда-то давно, ещё будучи десятиклассником, я сочинил стишок. Текст, конечно, не помню, а блокнот был сожжён на туристском костре по случаю творческого кризиса.
      Единственное, пожалуй, сохранилось в памяти вот такое: "Вечер, вечер, / Он бывает странный, / Тёмный и колючий, / С тенью фонарей". Понятно, школярство, модничанье в духе тогдашней оттепели, подростковая неумелость и проч. Такой стих, отнеси я свой опус в журнал «Юность» или отправь на западную радиостанцию, никто публиковать бы не стал, хотя и по разным причинам: отсутствие здоровой социалистической идеологии и ничего такого, что бесчестило бы Советскую власть.
      Наступили семидесятые. Кто-то из друзей-студентов взял гитару и превратил мой вполне невзрачный стишок в набиравшую популярность «дворовую» песню. Пресловутые три аккорда (хватило бы за глаза и двух). Несколько раз на задушевных студенческих посиделках слова были пропеты, мелодия протренькана и даже в шутку всё это записано на магнитофонную ленту, которую двое-трое знакомых размножили и пустили по рукам. Тем дело и кончилось.
      Прошло примерно лет двадцать.
      Много раз я пытался представить себе, что за штука «народное признание». Что под этим понимается? Если незнакомые подвыпившие попутчики в поезде Чита — Челябинск распевают во всё горло твой собственный стих, лишь чуть-чуть перевирая слова (например, «ветер» вместо «вечер»), то это признание или нет? Именно так со мной и произошло. Я с волнением подсел к тёплой компании, ударил себя кулаком в грудь, но был дружно поднят на смех: оказывается, эта песня давным-давно известна, её, якобы, пели ещё в довоенные времена.
      Хорошенькое дело! Я сочинял эти строки собственными руками. Ну как я мог не признать родное дитя, даже и заблудившееся где-то в чужих подворотнях?
      Тогда я самонадеянно думал, что подобные песенки я мог бы печь, как блины, но я ошибался. Во-первых, штамповать халтуру это тяжёлый труд. А во-вторых, у поэтов есть такой обычай: присваивать чужие сочинения, а потом с шумихой расследовать, кто у кого чего украл, и это естественно, потому что один «поэт» влияет на другого «поэта» и воруют иногда неосознанно. А я плохо подготовлен к судебным тяжбам.
      Попробую теперь оживить настроение, с которым я, школьник, взялся сочинять стишок про вечер. Это дразнящее полудетское ощущение темноты, лёгкой тревоги и завораживающих предчувствий, безграничной свободы действий под покровом невидимости. Это стыдливо задёрнутые занавески окон. Это, наконец, желание рискнуть, совершить что-то дерзкое, непозволительное, а потом ловко уйти от погони, скрыться, замереть в проходном дворе под оглушительный стук собственного сердца. Кажется, опасность миновала... Вот какое настроение я решился доверить бумаге.

Вечер, вечер,/ Мне бывает страшно / Он похож на сказку,/ Тра-ра… Как же дальше?/ Дальше позабыл.

      Ну а вторая встреча с блудным детищем произошла совсем недавно: долго рассказывать, как попало ко мне в руки стихотворение неизвестного зарубежного автора. Оно было написано на английском. Не помню, что меня заинтересовало в нём. Не могу сказать, какой толщины был англо-русский словарь, которым я вооружился. Слово за словом я стал перепихивать текст на язык родных осин. Возиться с рифмами и размерами не хотелось, поэтому я соорудил лишь грубый подстрочник. Вот как он выглядит:

Иногда странно бывает вечером,
От фонарей ложатся тёмные тени,
Как будто в опасной сказке,
Я никогда не ворую что-нибудь,
И это моя главная добродетель,
Но кто-то проницательный не поверит,
Боязнь сесть в тюрьму,
Совсем не есть личная порядочность…

      Признаться, я был потрясён. Чей-то вольный перевод с русского открыл передо мной бездну. Криминальный привкус моих наивных рифмованных строчек походил на унизительный розыгрыш с раздеванием. Но потом я успокоился. Что ж, получилось даже лирично и даже с некоторой иронией. Конечно, по некоторым несомненным деталям, я признал свой текст. Просто от времени физиономия у него слегка окаменела, сделалась более взрослой и осмысленной, и разве что экспертиза установила бы литературное родство двух произведений. Честно скажу, я слегка позавидовал. Жаль сделалось моего недоказуемого авторства. Насколько могу судить, передо мной был очень крепкий, по-шекспировски глубокомысленный подстрочник, он перспективен, решил я. Неизвестно, впрочем, сколько и каких вариантов предшествовало этому переводу, но он выглядел истинно английским, чванливым, без всякой там приторной арабщины и финноязычного утомительного многословия.

Темнота улицы это почти риск,
Пальцам стало холодно в рукавах,
Что предложишь взамен свободы, родная?

      Получается, пока я тут жил и работал, сынишка мой побывал за границей, вернулся и настиг меня, идя по пятам; пока я махал вслед ему кепкой, он подкрался из-за спины и загородил мне глаза ладонями. Ха-ха! Папаша всё-таки узнал в молодцеватом, респектабельном денди своего брошенного на произвол судьбы замарашку. Давно же мы не виделись, дружище! Меня так и захлестнуло чувство неожиданного отцовства. Оно восхитительно!
      И ещё меня терзало любопытство: кто же он и откуда взялся мой таинственный соавтор? «Вхо аре йоу? Вхере?» — мысленно обращался я к нему. Ответом была тишина. Вхат ыз хис наме?.. Незнакомец виделся мне очень разно: то нервным, сентиментальным ковбоем, то, наоборот, мужественной старушкой, ухнувшей в Лас-Вегасе отложенное на чёрный день, или, например, это мог быть инвалид-спортсмен на рейнджерской мотоколяске… Вхо вас тхис странге ман? Невольно я проникался к нему симпатией. Так, постепенно, усилиями вот таких людей и в разные исторические времена, переталкивая (то талк) поэзию с языка на язык, можно добиться, что содержание шедевра становится доступным для народов всех цветов кожи и вероисповеданий. Взять того же Гомера. А особенно это касается челночных переводов Киплинга с албанского на хинди и обратно без промежуточной сверки с украинским подлинником — многоразовых языковых перевоплощений, когда слой за слоем соскребаются особенности индивида и шедевр покрывается глянцем общечеловеческих ценностей. Именно так столетия спустя читатель наконец-то проникает в мир идеалов давно умершего сочинителя.
      Тогда-то мне и взгрустнулось. Пришлось согласиться с очевидным: тот первый мальчишеский порыв взяться за перо возник не от того, что я любовался предзакатными тенями и пейзажами. А дело в том, что во мне с изначала дремал примитивный жиган, щипач, несостоявшийся портяночник. Какая низость!
      Совесть издала протяжный стон.
      Невольно припомнились конфеты, взятые из коробки тайком, пока не видят взрослые; невозвращённые библиотечные книги, поднятые на улице три рубля. А поездки в автобусе зайцем? Вспомнилось, как я писал курсовые работы лентяям за бутылку «Армянского». Прозвенела в ушах халявная горсть монеток, добытая из телефона-автомата после удара кулаком. Липовые дни отъезда-приезда из командировок. А умыкнутое гостиничное полотенце? Пришли на ум когда-то принятые подачки и другие скрытые формы премирования. Профсоюзные льготы для активистов… Много что вспомнилось и о чём с горечью подумалось.
      Так бывает, когда спохватываешься — дело близится к вечеру…

Вечер, вечер. / Он бывает странный, / Зябнут мои пальцы, / Спрячу их в карман /
Трата-та-тата- та/… Нет, опять забыл/.

Ощущения у стойки бара

Торкнуло. Пронзило. Но не вставило.
Порскнуло. Достало. Потекло.
Не взгрустнуло. И не позабавило.
Раздразнило. Но не завело.

Отхлебнуло. Вытерло. Поставило.
Кошками на сердце поскребло.
Не взыграло. Но и не расслабило.
Молча расплатилось и ушло.