Недалеко от моего дома есть перекресток, а над ним висит едко-желтый фонарь. Самый обыкновенный, забранный в чугунную решетку, он загорается в сумерки, разбрызгивая яркий, масляный свет на серый асфальт и на бетонную стену соседнего здания. Моя бабушка, мир ее праху, когда еще была жива, говорила, что это место не простое и что раз в пятьдесят-сто лет на нем совершаются чудеса. То есть, во все ночи это перекресток как перекресток. И фонарь над ним как фонарь, но однажды его свет из желтого становится малиновым и меняет все вокруг, и тогда на него, как мотыльки на свечу, слетаются ангелы. Кто это такие и как они выглядят, она мне, тогда еще маленькому, объяснить не смогла. А может, просто не захотела, потому что в детстве я был настоящим непоседой. Обычно бабушки знают все, но рассказывают только тем, кто умеет слушать. Она добавила только, что ангелы живут на небе, что на кончике иглы этих созданий умещается никак не меньше сотни, и что в ночь малинового фонаря они исполняют любые, самые заветные мечты.
- А если у меня нет мечты? – спросил я тогда.
Бабушка хитро прищурилась.
- Так таки нет? Неужели тебе ничего не хочется?
Я обдумал ее вопрос.
- Не-а.
- У каждого есть мечта, - строго сказала бабушка. – Иногда маленькая, как спичечная головка. Иногда огромная, как дом. Но всегда самая-самая. Она записана у человека в сердце, и ангелы могут ее прочитать.
Я кивнул. В бабушкины сказки полагалось верить без лишних вопросов.
Однажды, возвращаясь из гостей, я замешкался на знакомом перекрестке. Ночь выдалась не то чтобы жаркой, но душной и очень теплой для поздней весны. Я остановился у фонаря и расстегнул пиджак. И вдруг почувствовал – что-то изменилось. Запах, свет... я даже не понял сначала, что именно. Словно нечто иное, чуждое витало в воздухе, едва уловимое, как аромат хороших духов.
А затем мой взгляд уперся в стену. Уж кто, как не я, знал эту уродливую бетонную коробку, словно неуклюжий навозный жук одним углом выползавшую на тротуар. В ней находилась копировальная фирма, в которой я еще школьником проходил совершенно бестолковую и бесполезную практику. Каким-то странным колдовством это нелепое строение превратилось в двухэтажный кирпичный дом, старинного вида и словно обожженный временем. Его фундамент порос мхом, как лесной пень. Я изумленно потер глаза. Но удивительный дом остался на месте. Мог ли я заблудиться? Вряд ли... Эта дорогу я изучил не хуже, чем свою собственную квартиру. Я посмотрел вниз, и увидел, что вместо асфальта под ногами у меня расстилается булыжная мостовая. В тусклом сиянии фонаря она красновато блестела, словно мокрая – не то от пролитой крови, не то от вишневого сока. А фонарь... ну что фонарь? В первую минуту я решил, что он вот-вот перегорит. Иначе с чего бы вдруг его свечение так ослабло и обрело столь редкий оттенок?
А потом я вспомнил бабушку, ее сказку о небесных созданиях, исполняющих мечты, и подумал: а ведь это она, наверное, и есть, ночь малинового света. Не скажу, что с тех пор у меня появилась настоящая мечта. Желания и планы – да. У кого их нет? Но это ведь совсем другое. Их носят в уме, а не в сердце. Оставалась, правда, надежда на ангелов – этих незримых друзей человека мечтающего. Наши души для них, как открытая книга. Пусть почитают в моей – и поймут, чего я на самом деле очень-очень хочу. Даже если сам я об этом не догадываюсь. И я решил немного подождать, а пока разглядывал крупных ночных мотыльков, серым облаком вьющихся вокруг фонаря. Они мало походили на ангелов – скорее, на крохотные тряпочки – и едва ли могли уместиться на булавочном острие. Но все равно я посматривал на них с уважением. А вдруг?
- Эй, приятель, огонька не найдется? – раздался за моей спиной мужской голос, после чего кто-то протяжно откашлялся и, судя по звуку, сплюнул на мостовую.
Я обернулся. В круге малинового света переминался с ноги на ногу низенький лысый старичок и рассеянно мял в пальцах незажженную сигарету. Нет, хотел ответить я, но в этот момент вспомнил, что еще вчера собирался на вечеринку с грилем и поэтому положил в карман зажигалку. Какая удача!
- Вот, - улыбнулся я, - пожалуйста.
Благодарно кивнув, старичок закурил и с наслаждением выпустил в темно-малиновое небо беловатую струйку дыма.
- Вот ведь ночь проклятая... Темно, как в преисподней. Последний фонарь на улице – и тот перегорает. Курить хочется ужасно, спички дома забыл, а у кого ни спросишь – у всех эти... будь они неладны, вейпы. Хорошо, хоть вас встретил. Просто счастье какое-то.
Он ушел, продолжая кашлять и бормотать себе под нос. А я развеселился, представив, что только что, вероятно, исполнил чью-то заветную мечту – встретить человека с зажигалкой в кармане. Что там бабушка говорила про спичечную головку?
Может быть, и моя мечта – столь же глупая и маленькая, подумал я, и даже наверняка она такая. Поэтому торчать ради нее среди ночи на пустынном перекрестке – едва ли стоит. И самое разумное сейчас пойти домой и лечь спать. Но не успел я и глазом моргнуть, как из темноты, окружавшей фонарь, вынырнул мальчишка. Белобрысый, совсем небольшой, лет семи, наверное. Он уставился на меня круглыми, испуганными глазами и, тихо ойкнув, прикрыл рот ладошкой.
- Ты, пацан, почему так поздно гуляешь? – удивился я. – И где твои родители?
- Дома, - буркнул мальчишка. – Они не знают, что я здесь. Я без спроса ушел.
- А что случилось-то? – забеспокоился я. – Давай я тебя провожу? Где ты живешь?
Но ребенок заупрямился.
- Я ходил в ночной магазин. Тут, за углом. У мамы завтра день рождения, а я забыл про подарок, вот, хотел купить...
- Ну и? – поинтересовался я. - Купил?
Мальчик опустил голову.
- Нет... Я видел такую... расписную кошку... из фарфора. Мама их собирает. Но оказалось, что в ночном магазине она на пять евро дороже. И я...
- И у тебя не хватило денег?
- Да...
Усмехнувшись, я извлек из кармана слегка помятую купюру и протянул мальчишке.
- Да не вопрос! Беги в свой магазин. И сразу – домой. Обещаешь?
- Обещаю! – прокричал он уже на бегу и скрылся за углом странного кирпичного дома.
Я проводил мальчишку взглядом и пожал плечами. Мечтала ли его мама о расписной кошке? Все возможно, коллекционеры – немного чудные люди. Или он сам целый год копил монетки, экономя Бог знает на чем, на мороженом, на булочках с корицей, на кино, на проезде... И мечтал порадовать маму в самый главный для нее день?
А потом непонятно откуда появился бродяга или, может, бездомный, небритый пьянчужка... одним словом, какой-то опустившийся тип в грязной майке и замызганных пижамных штанах. Окинув меня мутным взором, он без обиняков заявил:
- Я всю жизнь мечтал о таком пиджаке, как у тебя!
- Ну, если всю жизнь... – растерялся я и, сняв пиджак, отдал ему.
Даже не сказав «спасибо», пьянчужка выхватил его у меня из рук и размашисто зашагал прочь.
Хорошо, что ночь такая весенняя. Я стоял, наблюдая за волшебным полетом ангелов, как они то гасли серебряными искрами, покидая малиновый круг, то стукались о стеклянный плафон. В их танце, казалось, не было никакого смысла, кроме извечного стремления к свету. Вот о чем не рассказала мне бабушка, из-за того, что я невнимательно слушал. Освети свое сердце ярче – и ангелы слетятся туда. Я смотрел и размышлял, и мне становилось все легче и легче, словно не пиджак я сбросил с плеч, а тяжелый груз.
Женщина, немолодая, седовласая, вышла из-за угла кирпичного дома и нерешительно потоптавшись на месте, повернула обратно... Снова вернулась и робко приблизилась ко мне.
- Простите, это же Бергштрассе? Дом один? Или нет?
- Трудно сказать, - ответил я. – Но думаю, да.
- Мне кажется, я заблудилась, - призналась женщина. – Не узнаю этот дом. И улица какая-то незнакомая. Я уже полчаса хожу, как во сне, и не могу понять, где я.
- Я, если честно, тоже.
Она внимательно и тревожно вгляделась в мое лицо, и вдруг улыбнулась – светлой и печальной улыбкой, словно окошко в ясный день приоткрыла – а там золотой листопад и яблони стоят, усыпанные плодами.
- Вы такой красивый и молодой, совсем юный... И так похожи на моего покойного мужа. В тот день, когда мы впервые гуляли по городу. Мы были бедными студентами, обоим по девятнадцать лет. И он пригласил меня в какую-то дешевую забегаловку... Мы купили один бутерброд на двоих и по стакану томатного сока... И знаете... мне случалось с тех пор бывать в очень дорогих ресторанах. Но нигде не кормили так вкусно, как в том маленьком кафе под липами...
- Понимаю, - кивнул я.
- Правда, понимаете? – обрадовалась женщина. – Я почему-то так и думала, что вы поймете. У вас такое лицо... и еще этот свет... Такой необычный. Он догорает, да? Этот фонарь? Догорает, как моя жизнь. Но в его прощальных красках столько грусти и красоты... Вы не представляете себе...
- Представляю.
- А можно... – попросила она, смущаясь, - можно, я вас поцелую? Только один раз! И это будет так, как будто я снова целую его...
- Да, - сказал я и прикрыл глаза.
Она легко коснулась губами моих губ, и на меня повеяло тонким цветочным ароматом ее шампуня, благоуханием молодости и надежды, счастьем первого свидания и чем-то еще – ностальгически-прекрасным.
- Благодарю вас, - шепнула она и ускользнула во тьму.
А я с трудом перевел дух. Голова кружилась. И я совсем не удивился, когда на моем перекрестке замаячил почти двухметровый детина в фирменной куртке Кауфхауса. Я только очень надеялся, что он не попросит мою рубашку или брюки, как тот бродяга, и не сочтет меня слишком красивым, похожим на кого-нибудь из его бывших друзей или возлюбленных.
Но он подошел и вежливо поздоровался, и даже протянул мне руку, которую я – с некоторой опаской – пожал.
- Вы меня, наверное, видели, - доверительно сообщил он. – Я работаю охранником в супермаркете. То есть, стою у дверей и говорю покупателям «доброе утро», «добрый день» или «добрый вечер». Как попугай.
Надо сказать, что и куртка у него была расцветки попугайской. Я улыбнулся. Вернее, мы улыбнулись друг другу, как давние приятели.
- По сути я делаю то же самое. Только по телефону.
- Ну, значит, мы почти коллеги. А хотите, - предложил он вдруг, извлекая откуда-то из-за пазухи тонкую синюю тетрадку, - я вам почитаю свои стихи? Мне кажется, они хорошие. Но никто не соглашается их слушать. Никто не верит, что у простого охранника может быть душа поэта.
- Я верю.
Он раскрыл тетрадку. И я увидел, что она – в клеточку. Обычная, школьная, и таким же ясным школьным почерком исписаны ее листы.
- Этот колдовской свет, - начал он, - всего лишь агония умирающей лампочки... А это небо...
Я поднял глаза. Сквозь красноватую дымку в небе сияли звезды. Но не обычные, а крупные, разноцветные, как луговые цветы. Желтые, как лютики, и белые, как маргаритки. Голубые, как незабудки. И даже розовые, словно космеи. Целое небо весенних цветов. И по этому небесному лугу текли молочные реки далеких созвездий. И царила в зените полная луна, глубокая, как озеро. Ее зеркальная гладь отражала притихший мир, фонарь, дом и нас двоих, стоящих на ночном перекрестке.
Обо всем об этом читал свои стихи неизвестный поэт, а может, о чем-то совсем другом. Я слушал и не слушал. А свет, между тем, разгорался все ярче, желтея на глазах. И прояснялся горизонт – ночь малинового фонаря подходила к концу.
- Вам понравилось? – застенчиво спросил охранник, скатывая в трубочку и убирая за пазуху свою тетрадку.
- Очень, - ответил я совершенно искренне.
Он снова пожал мне руку и ушел – легкой походкой, словно танцуя, что совсем не выглядело странным – в эту волшебную ночь, когда сбываются мечты.
Я тоже повернулся, чтобы уходить, и только в последний момент заметил его. Может быть, он стоял здесь с самого начала – на грани тьмы и света, старый, облезлый пес с лишайными пятнами на спине. Такой тощий, что ребра выпирали сквозь шкуру. Он посмотрел на меня и слабо шевельнул хвостом. И знаете, не нужно быть ангелом, чтобы прочитать в собачьих глазах одно настойчивое желание. Заветную мечту существа обездоленного, больного, у которого, возможно, никогда не было ни друга, ни дома. Или были – но остались в далеком счастливом прошлом, которое, казалось бы, никогда уже не вернуть. И только сегодня...
Я вздохнул.
- Ну что, бедолага. Пошли домой.
Стоило мне это произнести, как последний малиновый луч над моей головой погас. И стена, рядом с которой висел фонарь, снова стала бетонной.
В серых лучах рассвета я медленно брел по улице, а воспрянувший духом пес трусил рядом, не отставая ни на шаг. Он словно помолодел и приосанился, всем своим гордым видом как будто говоря: «Смотрите, смотрите, я теперь хозяйский!» А я раздумывал, как его назвать. Может быть, Джеком? А что, хорошее имя. Во всяком случае уж никак не хуже моего. И даже немного ему созвучно.
А что же я? Что такого заветного вычитали в моем сердце небесные хранители? Неужели всю свою жизнь я мечтал завести тощего, старого, лишайного пса? Похоже, что так.

Йохан Шварц вышел из офиса с пылающим лицом и, завернув за угол, присел на лавочку напротив детской площадки. Детей там, впрочем, не было, и пружинные качели почему-то сами собой качались, а в забытой на краю песочницы формочке собралась вода. Ему отчаянно хотелось домой, поесть и согреться душой, и забыть очередное унижение, как дурной сон, но идти дальше он не мог – земля шаталась под ногами, а перед глазами все плыло, то и дело заволакиваясь желтоватым туманом с запахом гари. Ну что же это такое, думал Йохан, не контора, а настоящая клетка с тиграми. И он, увы, даже не дрессировщик, а один из этих несчастных, запертых в тесном пространстве хищников. Из тех – с пыльной шкурой и потухшим взглядом. Они столько лет прожили в тюрьме, что уже позабыли, какая она, свобода. И совсем как эти измученные звери, он слаб и не может за себя постоять.
Сегодня шеф в который раз покуражился над ним, отчитав перед всеми за чужую, в общем-то, ошибку. А Йохан, хоть и ни в чем не виноватый, ни слова не сказал в свое оправдание. Только бессильно злился, сжимая за спиной кулаки – так, что ногти впивались в ладони. А потом за окном прогремел взрыв, и некоторые коллеги испуганно вздрогнули. Кто-то дернулся так резко, что уронил на пол бумаги или расплескал кофе. Другие продолжали работать, как ни в чем не бывало, даже не повернув головы.
А он, Йохан? Его, пожалуй, накрыло сильнее остальных. Даже ноги подкосились, и вчерашний страх снова вцепился в сердце. Он не помнил, как досидел оставшиеся двадцать минут, как рассеянно и, наверное, невпопад отвечал на чьи-то вопросы. Он словно находился в глубоком обмороке, едва сознавая, что делает и где находится. И только на свежем воздухе ему полегчало – хотя бы настолько, чтобы доковылять до ближайшей скамейки.
Лавочка оказалась мокрой, Йохан осознал это лишь пару минут спустя, когда влага просочилась сквозь брюки, стало холодно и неуютно. Но он только вздохнул и продолжал сидеть, зябко поеживаясь. А день-то какой хороший, яркий, солнечный, хоть и не теплый. Только что прошел дождь, освежив молодую апрельскую зелень. Блестели на солнце чисто отмытые горка и качели. Чирикали птицы, и как-то особенно звонко, по-весеннему, капало с крыш. И в то же время... Ровный гул какой-то строительной машины сменялся звуком выстрелов. А в самом конце улицы из-за кустов вырывались струйки черного дыма, очевидно, на городском пустыре что-то горело. Йохан уже и не гадал, что это такое – миражи планеты Марс или нечто реальное. Так бывает, когда стоишь на берегу тихого озера и неожиданно замечаешь вдалеке какое-то неспокойствие, плеск, идущие кругом волны. И понимаешь, что под гладкой поверхностью что-то движется – огромное, возможно, страшное, готовое вот-вот всплыть... И хорошо, если это неведомое чудище не утянет тебя на дно. Так и в мире Йохана, когда-то скучном и надежном, как бетонная плита, вдруг сделалось тревожно.
«Я еще здесь или уже там?» - спрашивал он себя каждый раз, увидев что-то необычное, ядовито желтый дымок над крышей, или пробоину в асфальте, чудную бронированную машину, или услышав звук, похожий на выстрел или эхо далекого взрыва, или просто ощутив головокружение. Иногда его словно растягивало или размазывало в пространстве, и солнечные весенние краски текли, будто акварель по листу. Это могло быть признаком перехода. А могло не быть. Йохан не знал, и, пожалуй, именно неизвестность мучала его сильнее всего.
Он тяжело вздохнул и достал из сумки сложенную вчетверо газету, уже потрепанную и потертую на сгибах, в буквальном смысле зачитанную до дыр, хотя – судя по дате – относительно свежую. Первоапрельский номер «Франкфуртер альгемайне», как правило, полный всяких шуток и розыгрышей. Единственный в своем роде легкомысленный выпуск в году, когда обычно серьезные журналисты позволяют себе дурачиться и дают волю фантазии.
Но маленькое интервью на последней странице не было шуткой. Он понял это чуть ли не с первых фраз. Настолько точно неизвестный автор, то ли ученый, то ли эзотерик, описывал его, Йохана, симптомы.
«Многие сейчас испытывают странное притяжение, их словно засасывает в иной мир, похожий на наш и все-таки от него отличный. У них может кружиться голова, появляться чувство размытости или растянутости, падения или полета, или погружения в глубокую воду. Иногда они ощущают слабость в ногах или тошноту, им кажется, что небо и земля меняются местами. Они слышат необычные звуки и видят вещи, которых нет...»
«Какие?»
«Чаще всего это дым, огонь, сожженная трава или деревья, провалы в земле, по ночам – красное зарево у горизонта, развалины домов...»
Он помнил, как выронил газету из рук. И, наверное, побледнел, потому что жена забеспокоилась:
- Что случилось? Йохан, милый? Тебе нехорошо?
Они вдвоем сидели за завтраком, он и Софи, вернее, сидел он – с газетой на коленях, а жена все время вскакивала, чтобы налить ему кофе, поджарить тост, подать салфетку, нож, вилку, сливки в кувшинчике, смахнуть крошки со стола... Было воскресное утро. Йохан не любил, когда Софи суетится за едой, но уже давно понял, что ее не переделать. Все равно она ответит ласковой улыбкой. Не возразит, не будет спорить – а просто улыбнется. И намажет для него еще один бутерброд. Поэтому вместо того, чтобы вяло отбиваться от докучливой заботы: «пожалуйста, сиди, я сам возьму», он спокойно читал. Да, отвлекаться на чтение во время завтрака – дурная привычка. Но кто из нас совершенен?
Он предвкушал анекдоты, первоапрельские шутки, хоть что-то забавное, способное отвлечь от тяжелых мыслей. Последние дни Йохан чувствовал себя странно и даже подумывал о визите к психиатру. И вдруг...
Он помнил, как скользнули солнечные пятна по столу, на мгновение сделавшись багровыми, и белый листок газеты у своих ног, жалкий и беспомощный, как птица с помятыми крыльями. И голос жены – непривычно взволнованный.
- Вот, - кивнул он, - на последней странице, внизу... Прочти.
Софи подняла газету.
- «Притяжение планеты Марс». Это?
- Да, - ответил он глухо.
Жена начала читать вслух. Что-то о мультивселенной, альтернативных реальностях, параллельных мирах. Для Йохана, простого чиновника, все это было китайской грамотой, если не чем-то похуже. Вдобавок за окном что-то происходило: поминутно менялся свет, и стаи черных птиц тянулись через все небо бесконечной зловещей рекой. Но жена ничего не замечала. Он и сам не понимал, реально ли им увиденное. Вернее, нет. Он уже понимал.
– «Этой весной, - читала Софи, - ученые всего мира наблюдают необычное явление. С нашей вероятностной вселенной совмещается другая, условно названная «планета Марс». Установлено, что этот параллельный мир во многом подобен нашему, но обладает более низкими вибрациями». «И что это значит?» «Низкие частоты – это страх, ненависть, деструктивные мысли, любой негатив. Таким образом, можно допустить, что на «планете Марс» постоянно идут войны, люди конфликтуют между собой, все поголовно страдают неврозами, депрессиями и другими психическими расстройствами. Каждый ненавидит каждого, и все враждуют со всеми. Говоря простыми словами, это мир, похожий на наш, но более агрессивный». «Как интересно». «Пик совмещения приходится на середину апреля – начало мая. В это время «планета Марс» может вытягивать из нашего мира тех, у кого вибрации ей идентичны. То есть, низкие. Иными словами, повсюду начнут пропадать люди. Уже пропадают». «А, кстати, да». «Ученые считают, что «планета Марс» вполне способна захватить целые страны и народы. И это будет все равно что прополоть сорную траву. В итоге сбудется библейское пророчество и кроткие наследуют Землю». «А разве так оно звучало? Ладно. Так и что? Кто-нибудь здесь, вообще, останется? Кто такие эти кроткие? Слабаки, лузеры? Сколько их?» «Кроткий – это не значит безвольный или слабый. Это тот, кто не осуждает ближнего и не ропщет на судьбу. А сколько их...» Пауза, мой собеседник, профессор Либерсон загадочно улыбается. «Скоро увидим. Представляете, как прекрасен станет мир, когда в нем не останется людей агрессивных? А те, кто хочет ссориться, ненавидеть и воевать – отправятся на «планету Марс» и там продолжат заниматься своим любимым делом. Не мешая жить всем остальным. Это справедливо, не правда ли?». «Не знаю. Наверное, справедливо. Хорошо, господин профессор. И как все это будет происходить?» «Многие сейчас испытывают странное притяжение, их словно засасывает в иной мир...»
К тому времени, как Софи дочитала статью до конца, Йохан сидел ни жив, ни мертв.
- И давно это у тебя? – спросила она, опуская руку с газетой.
- Чуть больше недели.
- Что же ты молчал?
- Я думал, что нездоров, - сказал он, дрожащей ладонью отирая пот со лба. - Хотел сходить к врачу... А сейчас уже и не знаю – надо ли.
- Не надо, - она встала и обняла Йохана – неожиданно крепко, так, что у него чуть не затрещали кости. – Это не поможет. Но не бойся. Я буду держать тебя – и никуда не отпущу. Ни на какую планету Марс.
И прояснилось небо в светлом прямоугольнике окна, и черные птицы растаяли в яркой голубизне, словно их и не было. Только две и остались – да и те обратились в корявые темные ветки, кое-где покрытые нежной молодой листвой. Их качал ветер. И облака за окном качались – легкие, золотистые облачка, прозрачные и обласканные солнцем, а не клубы дыма, не смог, не ядовитый туман.
А Йохан притих в объятиях жены и не столько понял, сколько почувствовал, как много в ней силы. Настоящей силы. Кроткой силы. Той, что умеет смотреть на мир, как на собственного ребенка, видеть его несовершенства и прощать их. Такие, как Софи, подумал он, останутся на Земле, даже если всех прочих сдует вселенским ветром.
А что же он, Йохан? Он решил бороться, ради себя, ради жены. И если бы не бесконечная грызня в офисе, у него могло бы получиться. Если бы не застарелые обиды, как шрамы бороздящие душу... Не придирки шефа и насмешки коллег... «Да пропади оно все пропадом, - сказал он себе со злобой, ерзая на мокрой скамейке, машинально разворачивая газету и в сотый, наверное, раз пробегая глазами текст. - Они же ничего не понимают! Видят, слышат, чувствуют, но не верят, что это правда! И меня тянут за собой!» И тут же из окон здания напротив повалил черный дым. Оглянувшись в панике, Йохан увидел на месте песочницы глубокую воронку. Судя по всему туда угодил снаряд. Съежились и почернели деревья, и ломким от беспорядочных далеких вспышек сделался горизонт. Йохан зажмурился. Вот так оно и случится, осознал он внезапно. Когда-нибудь он встанет и пойдет по призрачному миру, ставшему реальным, и тогда его собственный, прекрасный и надежный мир обратится в призрак. И это будет уже навсегда.
Может быть, это уже произошло. В кармане зазвонил телефон.
- Софи!
- Как ты? – спросила она взволнованно. – У тебя все хорошо?
- Не знаю... да... я слышу твой голос, значит, я еще здесь, - ответил Йохан.
А про себя добавил: «Держи меня, любимая, держи крепче... Я не хочу на планету Марс».

Наверное, нужно быть немного чокнутым, чтобы бросить все и помчаться на другой конец города ради встречи с каким-то незнакомцем. Ну, пусть даже с незнакомкой. Какая разница. Но я так обрадовался, услышав настоящий человеческий голос, без этого отвратительного пришептывания, шипения и ворчания, что совсем потерял голову. Мы и поговорили-то каких-то пару минут о всякой ерунде.
«Где живешь?»
«Что любишь?»
«Чем занимаешься?»
«Что делаешь сегодня? А как насчет встретиться? В полчетвертого?» - «Где?» - «У центрального вокзала? Сходим в автоматическое кафе на крыше» - секундная заминка... «Хорошо».
Я стеснялся задавать личные вопросы. Она, видимо, тоже. И самого главного мы друг у друга не спросили: «Ты принимаешь авиву?»
Хотя, что толку? Ответ и так понятен: принимают все. Кроме меня.
Я сошел с монорельса и огляделся, выискивая в толпе мордочку симпатичной полукошки. Ну, то есть, толпа – это сильно сказано. В это время дня на улицах почти никого не бывает. Особенно летом, да еще в такую жару, когда асфальт пышет зноем, как нагретая сковородка. А стеклянный навес вокзала создает эффект парника. Так что горячий воздух обжигает легкие, а от бьющего в глаза света хочется зажмуриться. Впрочем, у разноцветного габиона стояла и щебетала о чем-то стайка полукошек-девочек. Совсем молоденькие, лет по пятнадцать-шестнадцать. У некоторых из них из-под летних платьиц торчали длинные хвосты. А у одной сквозь короткий ежик волос пробивались мохнатые стоячие ушки. Это выглядело одновременно пугающе и трогательно. Да еще толстый полукот – уже почти превращенец – покупал в автоматическом киоске бутылку молока. Он с видимым трудом держался на ногах и, отхлебнув прямо из горлышка пару глотков, опустился на четвереньки. Я пожал плечами и отвернулся.
Ну где же ты, подруга? Постою еще минут пять – и уйду, - решил я, - пока окончательно не спекся. Хотелось уползти куда-нибудь, где попрохладнее, все равно куда. Но единственное росшее на вокзальной площади дерево почти не давало тени, да и под тем на лавочке спал превращенец. Крупный, размером с небольшую рысь, он растянулся на всю скамейку, пузом кверху, в вальяжно-непристойной позе. Не знаю, кошка или кот, из-за меха не видно, а по другим признакам я так и не научился их различать. Его ослепительно белый пух, легкий и шелковистый, сверкал на солнце, как огромная куча сахарного песка.
Минутная стрелка ползла по циферблату, а я все ждал, переминаясь с ноги на ногу и поминутно утирая пот. В голову лезли не то что даже воспоминания, а какие-то сумбурные мысли. Как это было... Как все мы дошли до жизни такой? Как случилось, что я стою тут на жаре, в странной компании полузверей. Вместо того, чтобы сидеть в офисе или дома с женой – пить холодный чай. Снежана... Словно укол под сердце.
Все началось шесть лет назад с появления на рынке пищевых добавок неизвестного лекарства под названием «авива». Сперва, я помню, его рекламировали как безобидное средство для похудения. И действительно. Те, кто его принимал, быстро худели, утончаясь в талии, обретая гибкость и ловкость. Пожилые дамы и господа – молодели на глазах и скакали, как двадцатилетние. На лысинах начинали расти волосы, правда, больше похожие на кошачью шерсть, густую и бархатную, которую так и хотелось погладить мимоходом. Люди менялись. Отращивали хвосты и бегали на четвереньках. Рычали и мяукали. Спали по восемнадцать часов в сутки. Ловкость и проворство сменялись ленцой, изнеженностью, дремотной апатией. Уже всем стало ясно, что «авива» - никакая не пищевая добавка, а сильнейший мутаген, за каких-нибудь полгода превращавший человека в животное, а точнее – в кошку.
Наверное, вы думаете, что кого-то за это наказали, а лекарство срочно изъяли из аптек? Ничего подобного! Быть кошкой, а точнее – превращенцем, как их теперь называли, стало модно. Уличные билборды запестрели цитатами из Стефана Гарнье и просто какими-то тупыми лозунгами.
«Котов любят за то, что они есть!»
«Кот делает то, что ему нравится – и в этом его свобода!»
«Рыжему коту не придет в голову стать черным, пушистому – гладкошерстным, сфинксу – мейн куном. Кот доволен собой на все сто, даже если выглядит облезлым».
«Кошки принимают себя любыми».
«Котов не мучает совесть».
«Кошки не сомневаются, не ищут, не сожалеют, они – живут!»
Фильмы, телепередачи, рекламные вставки – вбивали в головы одно и то же. Пей «кошачьи таблетки», и ты избавишься от всех забот. На концертах об этом орали поп-певцы. Кричали газетные заголовки. Блогеры-полукоты взахлеб описывали все этапы своего превращения, пока их руки окончательно не мутировали в лапы, а речь не становилась невнятной. Но и после этого они иногда мелькали в сети усатыми кошачьими мордашками. Ничего не говорили, но загадочно улыбались, как их чеширские собратья из старой сказки.
«Авиву» буквально сметали с аптечных полок, а города наполнились превращенцами и полукошками. Последних иногда трудно было отличить от людей, особенно в самом начале перехода, разве что по странной упругой походке и зеленому блеску в глазах.
Потом кто-то распустил слух о новом вирусе, смертельном для человека, но безобидном для кошек. Возможно, это была правда. А может, и нет. Я не видел, чтобы кто-то умирал, да и сам на здоровье не жаловался. А потом – все посыпалось... Отключились телевидение и интернет. Онемело радио. Перестали выходить газеты. Не печатались книги. Позакрывались школы и библиотеки. Кошачьи обитатели города во всем этом не нуждались. Осталась, правда, одна газетенка, не знаю, кто ее издавал, люди или какие-то особенно активные полукошки. Но от ее публикаций у меня волосы на голове вставали дыбом. «Стерильны ли превращенцы?» Боже мой! О чем же вы, ученые умники, думали раньше?! Что же вы, идиоты, натворили? Я надеялся, что все это – пустые сплетни и фантазии газетчиков, хотя еще ни разу не встретил в городе ни одного котенка. А впрочем, судить о подобных вещах было рано.
Автоматические киоски еще продавали еду, но какую-то одноообразную и, честно говоря, невкусную, больше напоминавшую кошачьи консервы, чем нормальную пищу. Еще работала телефонная линия. И по единственному уцелевшему маршруту ходил монорельс...
Он подкатил бесшумно – маленький серебристый вагончик, бросив такой острый блик мне в зрачки, что я чуть не ослеп. А когда смигнул слезы – увидел ее. Она вышла под стеклянную крышу вокзала и беспомощно озиралась, как я минут пятнадцать назад. Молодая, совсем девчонка, в коротких оранжевых брючках и зеленой блузке. Темные волосы, перехваченные красной лентой, и маленькая белая сумочка под мышкой. Я приблизился, не решаясь окликнуть незнакомку. Но она словно почувствовала мое присутствие и, обернувшись, уставилась мне в лицо ярко-зелеными глазами. Все ясно. Я чуть было не развернулся и не ушел, но в последний момент передумал. Подавив невольный вздох, я протянул девушке руку.
- Рич.
- Лика.
Мы медленно двинулись по направлению к трем небоскребам, которые, выстроясь, как школьники по росту, соприкасались стенами. А их крыши – поднимались террасами, причем с одной на другую вели короткие металлические лестницы. На эти небоскребы я не забирался очень давно, но помнил, что на второй терраске когда-то находилось автоматическое кафе. И надеялся, что оно есть там и сейчас.
Мы с Ликой молчали и, словно опасаясь споткнуться на ровном месте, смотрели себе под ноги. Если бы не горячий неподвижный воздух, давящий запахи, я мог бы, наверное, ощутить едва заметную ауру «превращения». Но вместо этого мне чудился аромат дешевых цветочных духов, так некстати напомнивший Снежану. И еще какое-то беспокойство. Запах страха? Но полукошки не боятся высоты. А у меня голова кружилась при одной только мысли о третьей – ничем не огороженной площадке. Там всегда гуляет ветер, даже в самый тихий день. И крыша-корабль как будто дрейфует по бескрайнему синему морю, кипящему легкими барашками облаков.
Мы прошли через первую терассу – сад, неухоженный, одичавший. Там росли какие-то кусты и деревья, а по лужайке ползал робот-газонокосилка. Совершенно излишний, потому что трава под солнцем выгорела до ломкой белизны и нуждалась не в стрижке, а в поливе.
Зато кафе, хоть и оказалось, естественно, безлюдным, но автомат-раздатчик в нем работал. И сгрудились вокруг не очень чистые, запыленные, но не ломаные столики. Из-под одного выбралась, потягиваясь, маленькая тигровая кошка. Не превращенец – настоящая. И, пронзительно мяукнув, потерлась головой о мои брюки.
- Погоди, сестренка, - улыбнулся я и показал ей пустые ладони. – Пока ничего для тебя нет. Но сейчас будет.
Я вставил свою карточку в автомат, и он выплюнул две банки подозрительных консервов и две бутылочки напитка, по цвету похожего на разбавленное молоко. Следом вылетели две пластиковые тарелки. Не густо.
- Едят здесь, очевидно, руками, - заметил я. – А пьют из бутылок.
Мы сели за столик и, открыв консервы, первым делом накормили кошку. Лика отхлебнула напиток и, поморщившись, отставила бутылочку в сторону.
- Когда-то здесь подавали мороженое, - сказала она мечтательно. – В красивых вазочках. И было весело. Играла музыка. Рич, ты любишь мороженое?
- Нет, - ответил я. – Но сейчас съел бы целый килограмм.
- Я тоже. Два килограмма.
Хорошая у нее улыбка. Чистая.
- Я бывала здесь много раз, с родителями, - продолжала она. – Мы сидели вон там, у лестницы, в тени от другой крыши. Папа всегда брал себе шоколадный пломбир. А мама... – словно запнувшись обо что-то взглядом, она замолчала.
- Я тоже иногда приходил. С женой, - сказал я и осекся.
- Ты женат? – она подняла на меня изумленные глаза.
- Был... то есть, и сейчас, наверное... Мою жену звали Снежана. А сейчас я зову ее Снежка. Она откликается.
Над столиком повисла пауза – плотная, как дым.
- Понимаю, - вздохнула, наконец, Лика.
Я кивнул, едва сдерживаясь, чтобы не вспылить.
Да что ты понимаешь, девочка, хотелось мне сказать. Ты хоть раз любила? Так, чтобы звезды из глаз. И все тело – в огне. А я любил. Ее, мою Снежану.
Я на коленях перед ней стоял. Умолял не пробовать эти таблетки. Но она смеялась над моими страхами. Для нее это была игра. «Ну что ты, Рич, - говорила жена, усмехаясь. – Что ты, в самом деле? Я не собираюсь идти до конца и в кого-то превращаться. Только попробую. Все пишут, как это классно. Тебе самому разве не интересно, новые ощущения, внутренняя свобода... Я и на твою долю взяла... Вот, бери, не стесняйся, это подарок... Ну ты зануда, Рич! А я все равно попробую. Если не понравится, я ее сразу брошу, эту «авиву»!»
И действительно, начатый курс можно было прервать – но только в самом начале. Очень быстро наступала точка невозврата. Таблетки после нее только ускоряли превращение, но процесс уже шел сам по себе. Однажды запущенный, он не мог обратиться вспять.
Это чудовищная пытка – видеть любимую рядом с собой, прикасаться к ней, зная, что она потеряна навсегда. Изо дня в день наблюдать, как она обрастает шерстью, утрачивает речь, а возможно, и разум, красоту, живость, человеческий облик.
Впрочем, наша интимная жизнь прервалась почти сразу же, после третьей или четвертой таблетки. У полукошек появляется такой особый запах, который полностью отбивает всякое желание. Мы засыпали на одной кровати, повернувшись друг к другу спиной. Не чужие, но и не близкие. Словно разделенные стеклянной перегородкой. Снежана – уплывая в свои безмятежные, звериные сны. Я – глотая слезы и бормоча в полудреме ее имя.
Хотел ли я последовать за ней? Иногда, в минуты самого мрачного отчаяния – да. Для меня превращение было подобно суициду. Оказаться выброшенным в иное измерение. В другом теле. С совершенно другими чувствами, ощущениями, мыслями... а то и вовсе без них. Разумны ли превращенцы? Я так этого и не понял. Порой мне казалось, что да. Иногда, когда Снежка смотрела на меня глубокими синими глазами и я, погружаясь в них, уходил воспоминаниями далеко в наше прошлое, в котором мы были юны и счастливы... Мне чудилось тогда в ее взгляде скрытое страдание, сожаление... или даже – любовь. В другое время, когда она апатично лежала на диване, я с ума сходил от бессилия докричаться до нее, расшевелить, хоть на пару минут сделать прежней Снежаной. В конце концов я махнул рукой на все: на себя, на жену, на идиотские слухи, на якобы смертельный вирус – и, решив умереть человеком, выбросил упаковку с «авивой». Я знал, что это ничего не изменит. Что все бессмысленно – любой протест, поступок или же их отсутствие, и что цивилизация летит в пропасть. Но ничего больше я для этого пропащего мира сделать не мог. Я понятия не имел, остался ли на Земле хоть один подобный мне безумец. Но каждый день подолгу сидел у телефона, набирая все подряд приходящие в голову номера, в тщетной надежде на... я и сам не понимал, на что.
- Рич... Рич?
Я едва узнал ее – девушку, сидящую напротив. Она с беспокойством заглядывала мне в лицо. Наверное, я слишком долго молчал.
- Извини, Лика. Задумался.
- Я тебе сделала больно, да?
Я качнул головой.
- Мои родители тоже превращенцы, - сказала она. – Одни из первых. Они не хотели быть кошками. А просто... мама все время мечтала похудеть. Она очень обрадовалась этому новому лекарству. И папа – с ней за компанию.
- Их обманули, - кивнул я. – Нас всех обманули.
- Они хорошие, ласковые... Я их все равно люблю. Но... но...
Я накрыл ее руку своей.
- Отдадим это молоко кошке. И пойдем на верхнюю площадку. Там прохладнее.
На последней террасе, и правда, гулял ветер, извлекая тонкую, дрожащую музыку из целого леса антенн, торчащих по всей крыше. Лишенные веток и листвы, звонкие металлические деревья росли прямо, будто по линеечке. Но, как в настоящем лесу, их нежило солнце, и струился у корней редкий желтоватый туман.
- Что это? – спросила Лика. – Откуда здесь дым?
- Это облака.
- Мы так высоко? Или небо так низко?
- И то, и другое, - усмехнулся я и, бережно взяв девушку под локоток, подтолкнул ее на край. – Посмотрим на город? Отсюда очень красивый вид.
Зеленые глаза бывают и от рождения. И если сейчас она побледнеет и зажмурится, то...
Побледнела и зажмурилась. И отпрянула назад.
- Боишься высоты? – у меня закружилась голова, и не только от страха. - Я, если честно, тоже...
- Я думала, ты полукот!
- Я думал, что ты полукошка!
Воскликнули мы одновременно и от радости обнялись. Потом снова осторожно приблизились к расстилавшейся у наших ног пропасти и посмотрели вниз. Город лежал под нами – прекрасный, как на картинке. Немой, освещенный солнцем, неподвижный, точно скованный сонным параличом. Его улицы, башенки, магистрали казались деталями какого-то хитроумного конструктора. В кукольных домиках блестели оконные стекла.
- Ты думаешь, все кончено? – спросила Лика.
- Да, - ответил я. - За нас многое делают машины. Но без человеческих рук и ума все приходит в упадок. Скоро нам нечего будет есть и не во что одеваться. В городах не станет воды и света. Этот чудовищный мир сожрет сам себя. Мы все вымрем или одичаем.
- А эти превращенцы... они ничего не понимают, да?
Я вздохнул.
- Они ленивы умом. И не видят будущего. Жить настоящим моментом – прекрасно. Но это все равно, что быть слепым. Пока у тебя есть поводырь – ты в безопасности. А если ослепли все?
- Давай спрыгнем вниз, - предложила она. – Прямо сейчас.
Я помотал головой и еще крепче прижал Лику к себе.
- Или давай убежим. Куда-нибудь. Все равно куда. Подальше от этих кошек и полукошек. Станем новыми Адамом и Евой. Рич, давай, а? Пожалуйста! Пожалуйста!
Она плакала. Горько и взахлеб, как обиженный ребенок. А я думал о Снежане, оставшейся где-то там, в безумном городе. Моя рука обнимала талию незнакомой девушки. И я чувствовал себя живым, настоящим. Возможно, последним мужчиной на Земле.

Замок с привидениями, говорите? Бледные силуэты, зыбкие, как дым... шаги в ночи, гулкие стоны и бесплотные голоса, и призрачная кровь на стенах... Говорят, в страшных подземных тюрьмах, сохранившихся со времен инквизиции, до сих пор обитают призраки убитых и замученных. Я в это верю, хотя в жизни ничего такого не видел. Да и не любитель я средневековых замков, дворцов, подземелий и прочих древностей. Но позвольте я расскажу вам, как однажды купил дом с привидением.
Он достался мне за бесценок. Вдобавок со всей мебелью и вещами, вплоть до одеял, подушек и кухонной посуды. Одному очень дальнему родственнику срочно понадобилось переехать в другую страну. И не было уже времени возиться с маклерскими конторами. А тут подвернулся я – вроде и не совсем чужой человек, давно мечтавший о собственном уголке.
Собственно, сам дом оказался нежилым, доверху заваленным досками, кирпичами и ломаной черепицей, и практически в аварийном состоянии. Впоследствии я очистил его от стройматериалов и привел в порядок. Ну а сперва поселился в пристройке, маленькой, всего на две комнаты, но уютной. Просто обставленная спальня и гостиная – она же кухня, и она же столовая – были смежными и отделены друг от друга бамбуковой занавеской. Причем кухонный уголок и обеденный стол занимали примерно половину комнаты. А в другой половине стоял угловой кожаный диван, стеклянный столик и небольшой книжный шкаф. Его полки, правда, пустовали – но я быстро заполнил их своими книгами. Это было единственным, что я взял с собой из прежней жизни, если не считать одежды, электрической бритвы и зубной щетки. В гостиной даже находился камин, который полагалось топить брикетами или дровами. А перед камином лежала настоящая медвежья шкура.
В первые дни на новом месте я чувствовал себя неловко. Как будто пришел к кому-то в гости, а хозяев дома нет. Я передвигался бочком, опасаясь что-нибудь случайно задеть и опрокинуть. Стеснялся сидеть на диване, а по ночам долго ворочался без сна, вздрагивая от каждого шороха. А по жестяной крыше то стучал дождь, то с грохотом – как мне казалось – падали с дерева каштаны, то ухала в ближайшем лесу сова, то стрекотал сверчок где-то под кроватью, то в гостиной кто-то огромный тяжело возился, скребся и ходил. И если природные шумы я еще мог как-то стерпеть, то вторжение в мою собственную квартиру, хотя бы и мнимое, меня пугало.
Вы спросите, зачем я лежал и боялся, вместо того, чтобы пойти и убедиться, что все в порядке? Что ж, наверное, я немножко трус. А звуки слышались так отчетливо, что у меня не оставалось сомнений – что-то, действительно, не так и кто-то там есть. Может, он, как чудовище из детских фантазий, не тронет меня, пока я притворяюсь спящим? А стоит себя обнаружить – и мне конец, утащит в черную страшную тьму, на самое дно ада... Видите, какой я идиот? Но однажды я это сделал – уж очень хотелось пить, так что все во рту пересохло, а бутылка с минеральной водой осталась на кухне. Я встал и зачем-то натянул джинсы – это в своей-то собственной квартире, посреди ночи! Крепко зажмурился и нырнул в тростниковый водопад занавески. А когда открыл глаза – увидел его.
Темный и почти плотный, размером с крупную собаку, он потерянно слонялся из угла в угол. Скреб лапами диван, не причиняя ему, впрочем, ни малейшего вреда. Принюхивался то там, то здесь, и ворошил золу в камине. Его шкура по-прежнему лежала на полу, на том же самом месте, но выглядела мертвой и пустой, как сброшенная змеиная кожа.
Я остолбенело разглядывал его, мохнатого бурого мишку, наверное, еще медвежонка, и мой страх таял, как сосулька под лучами весеннего солнца. И как она – превращался в слезы. Меня, точно соленое море, с головой захлестнула его тоска, растерянность и даже не отчаяние... ведь это человеческая эмоция... а внутренняя маята красивого дикого зверя, насильно вырванного из привычного мира и замурованного в тесной комнате. Он не понимал, что с ним случилось. Не помнил, а может, и не осознал того момента, когда охотничья пуля разрывала ему внутренности или прошивала навылет голову. Случается, что и люди – если верить всяким мистическим фильмам и романам – не всегда замечают, как переступили черту, продолжая считать себя живыми. Так что говорить о медведе. Но я-то знал. Его держала в моих четырех стенах не хлипкая запертая дверь, которую он, навалившись всем своим – когда-то немалым – весом, наверное, способен был сорвать с петель. Его держала в них смерть. Я больше не боялся и подошел к нему совсем близко, так, что, наверное, мог бы, протянув руку, коснуться его меха. Или не мог бы... Возможно, мои пальцы погрузились бы в туман, в липкое, влажное ничто. А то и вовсе схватили бы воздух.
Призрачный зверь совсем не обращал на меня внимания и, наверное, даже не видел. Но он находился здесь, в моей гостиной. Косматый бурый мишка. И он страдал.
Я ненавижу охоту. Никогда не понимал, как такое возможно – отнять чью-то жизнь, просто так, ради забавы. В древние голодные времена наши первобытные предки забивали мамонтов и прочее зверье ради мяса. Но сейчас, в наше время, когда магазины полны едой? Чем оправдаетесь, убийцы, какой необходимостью? В середине лета, за полтора месяца до моего переезда, я гулял по лесу, и забрался далеко – дальше, чем обычно. Меня одолевали всякие мысли, и я шел по тропинке, забыв о времени. Благо, она бежала вперед, извиваясь, но не раздваиваясь, и можно было не думать про обратную дорогу и не бояться заплутать. Я следил за ней ровно настолько, чтобы не споткнуться о древесный корень или, свернув в сторону, не налететь на ствол. Но вот, тропка истончилась и пропала. Я остановился, озадаченный, не понимая, где я и куда дальше идти.
Сквозь редкие древесные кроны сочился мягкий зеленый свет вперемешку с солнечными пятнами. Высоко над моей головой ветер шевелил листву, и золотые пятна качались, и качался мир у меня в глазах. Я стоял на крошечной полянке с кострищем посередине и с лежащей наискосок упавшей березой. И береза эта, и земля вокруг нее, вплоть до черного, выжженного круга, поросли густым мхом. А на деревьях, на нижних ветвях или прибитые к стволу, висели меховые шкурки и маленькие, выбеленные временем черепа с рогами или зачатками рогов. Я разглядывал их с изумлением и жалостью. Две белочки. Кто-то длинный и серенький, возможно, заяц. Неизвестный мне пушной зверек с темной шерсткой – куница? И небольшая лисичка... лисенок... Я видел такого пару раз в нашем лесу. Маленькие, они доверчивы к людям и бесстрашно выходят на дорогу. Наверное, их можно даже погладить – если повезет. Но я опасался это делать, зная, что лисы разносят бешенство. А рогатые черепа, несомненно, принадлежали оленятам. Еще вокруг были разбросаны какие-то перья. Некоторые выкрашенные краской, другие – пестрые, естественных серых и коричневых цветов. Из-за неспокойного света мех переливался множеством оттенков, искрился на солнце, и шкурки казались живыми.
Понятия не имею, что за ритуал совершался на этой поляне. Может быть, и никакой. Возможно, подростки жгли костер и играли в некую игру. А трофеи взяли у отцов или в каком-нибудь охотничьем клубе. Но на меня вдруг накатило такое чувство вины перед убитыми детьми леса, что я покраснел от стыда и не смел поднять глаза. Я гладил мягкие меховые шкурки, теплые от солнца, и просил у них прощения. За то, что я человек. Такой же, как и те двуногие, что с ружьями пришли в их дом, чтобы отнять самое ценное. И пусть не я причинил зло этим бедным зверькам, разве не все люди так или иначе отвечают друг за друга? Не знаю... Да и не о том речь.
Тот же самый стыд я испытал, сидя в собственной гостиной и глядя на растерянно топочущего по комнате медвежонка. И еще – сильное, до боли, желание помочь. Вот только как? Нельзя отменить уже совершенное, обратить вспять реку судьбы.
На следующий день я набрал в саду шишек, еловых и каштановых веток и рассыпал их перед камином. Пусть малыш хоть немного порадуется, учуяв что-то знакомое. Есть он в своем состоянии, конечно, не мог, рассуждал я, но, может быть, у него сохранилось хотя бы обоняние? Иначе зачем он так внимательно обнюхивал мои углы? Вы скажете, что я чокнутый, и, наверное, будете правы. Но слушая до утра, как он катает по полу шишки, я – впервые за много таких же беспокойных ночей – тихо улыбался в полусне, и сердце мое билось спокойно.
На работе я клевал носом, и все-таки продолжал размышлять – что еще можно сделать? Скажем, уничтожить медвежью шкуру, изрезать на мелкие кусочки или сжечь? И таким образом подарить несчастному зверю покой? Но имел ли я право лишать его пусть и призрачной – но жизни? Я по природе своей тугодум, а тут, вдобавок, на меня навалилась эта многодневная усталость и недосып, так что мысли путались и блуждали, как огоньки в тумане. Я никак не мог сосредоточиться. Вечером после ужина очень хотелось прилечь, но я умылся холодной водой и отправился в лес. Там хранились ответы на все вопросы. И разгадки любых загадок.
Я брел по тропинке, и голова слегка кружилась, и ранняя осенняя желтизна казалась ярче в лучах закатного солнца. Я дышал осенью, неуловимым запахом увядания, и лес понемногу проникал в меня. Я становился им – его зеленью и позолотой, его светом и нежными акварельными красками, и пронзительной голубизной сентябрьского неба. А потом и сам не заметил, как очутился на знакомой полянке.
На ней почти ничего не изменилось. Только перья исчезли, а мох слегка порыжел. Зато шкурок прибавилось. Я насчитал уже четырех белок вместо двух. Зверька, похожего на горностая. И волка, а может, волчонка. Тоже некрупного, переливчато-серого, впрочем, это могла быть и собака-лайка.
- Прости, волчок, - сказал я ему чуть слышно – но какая разница, ведь он не услышал бы меня все равно – и без сил опустился на поваленный березовый ствол. Кто внушил нам мысль, думал я, будто мы цари природы и чем-то лучше этих невинных тварей? Глаза у меня слипались и, от усилия во что бы то ни стало держать их открытыми, наполнялись слезами. Солнечный мир бледнел и расплывался сказочной радугой.
Очнулся я от резкого холода. В сентябре земля остывает быстро, а я лежал на мху, в полуметре от кострища, скорчившись и обхватив себя руками. Сквозь ветви деревьев светила полная луна, и вся полянка была залита странным хрустальным светом. Мне почудилось, будто я в раю, потому что волк возлежал вместе с олененком, а зайчик играл с лисой в догонялки. Вокруг прыгали, резвились и кувыркались в ночном сиянии мелкие зверята. Их пустые шкурки темнели на ветвях большими мертвыми листьями. А выпорхнувшие на свободу души весело носились по лунной полянке, ловкие, стремительные и счастливые, как птицы, выпущенные из клетки. Больше не жертвы и не хищники, они совсем не боялись друг друга.
Наверное, на этом я мог бы закончить свою историю, ведь вы и так уже догадались, что я сделал, возвратившись домой. Да, я вернул моего призрачного соседа туда, где ему надлежало быть. Думаю, бурый мишка прекрасно вписался в эту компанию лесной малышни. Я надеюсь, они подружились.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Зябкая поздняя осень за оконными стеклами. Туман или морось. Не разобрать. И мокрые листья желтыми бабочками липнут к дому, просятся в тепло. Они бесприютны и несчастны, как продрогшие котята, и мне их жаль, но не хочется открывать окно. Потому что вместе с ними в комнату затекут сырость и холод, и ветер скрученным полотенцем хлестнет в лицо. А у меня с утра опять кашель, долгий и мучительный, от которого в глазах темнеет, а в груди тесно и больно. Нет, я не курильщик. Но какая-то зараза прицепилась еще месяц назад, и осенний туман как вошел в легкие – так в них и остался. Ни лекарства, ни целебная родниковая вода от этой хвори не помогают. Я, вроде бы, и не болею по-настоящему – но и не здоров, а день за днем балансирую на тонкой грани, кашляю и слабею. Говорят, это какой-то новый вирус. Не очень опасный, но надо беречься, пить чай с лимоном и горячий глинтвейн и побольше отдыхать, а главное – не простужаться. Так что нет, дорогие осенние гости – я вас не впущу, оставайтесь в саду, где вам самое место, и не заставляйте меня глотать холодный воздух.
Но вчера, когда я проснулся – погода была почти такой же, с хмурого неба сеялся мелкий дождь, а на моем карнизе, скользком от палых листьев, сидела кошка. Маленькая, черная, с хрупкой точеной фигуркой и головой египетского божка. С длинным хвостом, кончиком которого она, как рукой, стучала в заплаканное стекло. Наверное, пушистая, но от воды ее шерстка слиплась и свисала чернильными сосульками. И жалко топорщились во все стороны длинные усы.
В общем, совсем не страшная. Да и кто боится черных кошек? Ну, есть, конечно, суеверные глупцы. Но только не в нашем поселке. Верите или нет, но таких мурлык у нас целая улица. Даже не так – целый квартал. Подозреваю, что все они братья и сестры. Наверное, несколько лет назад кто-то раздарил в нашей местности черных котят, и сделал это не раз и не два. С тех пор невозможно стало выйти из дома, чтобы тебе тут же не перебежал дорогу кто-нибудь цвета ночи. Так что мы привыкли и уже не обращаем внимание на дурные приметы.
А кошка таращила на меня зеленые глазищи и беззвучно мяукала. Ну, в том смысле, что стекла у меня в окнах двойные и не пропускают звук. Так что я ничего не слышал. Но видел на ее мордочке выражение какого-то упрямого отчаяния. Как будто ей обязательно надо было войти. И неприменно – ко мне. Она, как почтовый голубь, доставивший важное послание, буквально рвалась в мою спальню. И я отворил окно.
Конечно, я тут же закашлялся, скорее рефлекторно, чем от холода, и поскорее закутался в теплое одеяло. А она прошла по комнате, оставляя на полу влажные следы. За ней тянулся тонкий шлейф осенних запахов, горьковатой свежести, ароматов печного дыма и грусти. Потом забралась на письменный стол, эта пропитанная дождем кошка, и разлеглась там – между ноутом и чернильницей – прямо на тетрадке с моими сказками. Я вздохнул, представив себе, как легко рвется мокрая бумага. А гостья заговорила.
То есть, не вслух, не словами. Она, вообще, не смотрела в мою сторону, а вылизывалась по-кошачьи. Мыла сперва одну, а затем и другую лапку, жестким, как терочка, языком, собирая с них дождевую воду. Но ее мысли, точно большие мыльные пузыри, всплывали у меня в голове и, лопаясь, обдавали мой ум разноцветной пеной смыслов.
- Я – Смерть, - сказала кошка, хищно облизнувшись.
- Что? – растерялся я. – Кто? Ты моя смерть?
- Ну, не твоя, - бросила она снисходительно. – Разве ты не видишь? Я Кошачья Смерть, а твоя, человеческая, идет следом. Но она медленная. У нее всего две ноги, а у меня четыре. Поэтому я забежала вперед. Чтобы тебя предупредить.
Меня словно обдало холодом с головы до ног.
- Так значит... – спросил потерянно, - я скоро умру?
Наверное, если бы кошки умели пожимать плечами, она бы так и сделала. Во всяком случае, на мордочке у нее было написано такое безразличие, такое презрение ко всему – для меня дорогому, что мне захотелось швырнуть в нее подушкой.
- Ну и что тут такого? Что ты теряешь? И что у тебя было?
- Моя жизнь... наверное...
- Жизнь, - насмешливо хмыкнула Кошачья Смерть, - не стоит того, чтобы так над ней трястись. Да она и не кончается. Ты просто уйдешь в другое место.
- Но мне нравится это! Ну то есть, не то чтобы... - поправился я, - так уж нравилось. Но я врос в него корнями. В этот мир, где перепутаны пространство и время. Где каждая травинка заколдована солнцем. И каждый цветок – хрупкое чудо.
- Что поделать, - вздохнула кошка. – Все на свете когда-нибудь кончается... Кстати, у тебя не найдется немного сметаны?
- Да, конечно, - засуетился я.
С удовольствием вылизывая мое лучшее фарфоровое блюдце, она говорила.
- Вообще-то, Алекс, я не к тебе пришла. А к соседской Багире. Знаешь ее, наверное. А к тебе заскочила на обратном пути. Заодно. Ну, и подкрепиться перед дорогой.
Да, я знал Багирушку. Очень красивая серебристо-черная кошка, она любила дремать в теплый денек на соседском крыльце. На ярком солнце ее роскошный, как у лисы-чернобурки, мех отливал золотом. Иногда она забегала ко мне в сад и выкапывала анютины глазки из клумбы. А потом справляла в рыхлую землю свои кошачьи делишки... А бывало, что подкидывала на мой участок дохлых крыс и задушенных птичек.
- А где она? – спросил я, озираясь. – Разве ты не забираешь их с собой?
- Забираю? – удивилась она. – Куда? Зачем? Я Смерть, а не Проводник.
- Прости, - извинился я. – А что же ты тогда...
Она потянулась, грациозно выгнув черную, блестящую спинку, и лениво поскребла лапой возле блюдца.
- Я принесла ей вирус кошачьего лейкоза. Он сожрет ее за три месяца.
- Хм... – промямлил я, не зная, что еще сказать, и закашлялся.
А Кошачья Смерть вскочила на подоконник, чуть не скинув на пол мою промокшую слегка – но не так сильно, как я опасался – тетрадку, и требовательно боднула головой стекло.
- Ладно, Алекс, удачи тебе. И спасибо за сметану.
Я встал и, приоткрыв одну створку, выпустил кошку. А сам лег в кровать и свернулся калачиком под одеялом. Меня колотил озноб.
Но я не спал, а раздумывал. Медленно, как дождь, идущий на окном. Дождю торопиться некуда. Мне, наверное, было куда – но на спешку уже не хватало сил.
Что сделать напоследок? Написать завещание? Но мою половину дома жена получит и так. Попросить прощения, как обычно делают перед уходом... но я не мог сообразить, у кого. Как любой человек, я в своей жизни, вероятно, кого-нибудь обидел. Может быть, многих. Ведь нельзя быть всегда правым и для всех удобным. Но эти случаи давно уже затерялись в глубинах памяти, и как я ни напрягался, ни одно имя не всплывало в уме.
Я уже сомневался, что разговор с Кошачьей Смертью мне не приснился. Но чисто вылизанное фарфоровое блюдечко по-прежнему стояло на письменном столе. Может, я все это выдумал? А на самом деле всего лишь накормил приблудную кошку сметаной? Нет, невозможно придумать такое. Даже я, сказочник, не смог бы... А может, она меня обманула? Я, как утопающий, хватался за соломинку. Нет, кошки не умеют лгать.
Высунув голову из-под одеяла, я рассеянно скользнул взглядом по лежащей рядом с закрытым ноутом тетради. Сказки волшебного леса... Жена их, наверное, выкинет. И будет права. Беречь осиротевшие рукописи так же нелепо, как и хранить фотографии давно умерших незнакомых людей. Кто станет разбирать мои каракули? Кому они нужны, кроме меня? Отчего-то именно сказок мне было особенно жаль. Как бездомных собачек или брошенных детей. Я провалялся так в постели почти до полудня, а потом вернулась жена и, заглянув ко мне в спальню, рассердилась.
- Опять весь выходной торчишь дома и ничего не делаешь? Да что с тобой, Алекс, такое? Ты хоть завтракал?
- Нет еще, - ответил я и, кое-как одевшись, прошел вслед за Анной на кухню.
Взял кофе и бутерброд. Но есть совершенно не хотелось, даже от одного запаха еды к горлу подкатила тошнота.
- Неважно выглядишь, - заметила жена.
- Я скоро умру.
- Вот еще, - она посмотрела на меня с неприязнью. – С какой стати?
Не осмелившись рассказать ей про Кошачью Смерть, я начал выдумывать что-то про вещий сон и дурное предчувствие. И, сам понимая, что получается глупо, покраснел от стыда.
А она презрительно поджала губы:
- Алекс, ну когда ты, наконец, повзрослеешь? – и, опустив плечи, сама себе ответила. – Наверное, никогда... Пятый десяток уже, а все как маленький. Кстати, я только что от Хоффманов. Они очень расстроены. Багира опять съела какой-то ядовитый цветок, и ей очень плохо. Ветеринар сделал ей укол. Но боится, что откажет печень...
- Извини...
Я не мог это больше слушать и ушел в другую комнату. Говорят, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. А впрочем, я понятия не имел, как оно все устроено в мире. И можно ли умереть прежде смерти?
Я сидел в спальне с пухлой тетрадкой на коленях и думал, кому бы ее отдать? Может быть, дочке? Когда-то мы хорошо понимали друг друга. Свои первые сказки я сочинил для нее, милой светловолосой девочки, любившей гулять со мной в лесу и верившей, что ее папа – самый лучший. Во что она верила сейчас, живя в Гамбурге, я не знал. И все-таки никого ближе у меня не было.
Немного помешкав, я взял телефон и набрал номер. После трех длинных гудков бодрый голос дочери – знакомый и незнакомый – произнес: «Вы позвонили Ларе Штерн. Оставьте, пожалуйста, голосовое сообщение...». Я нажал на кнопку отбоя, чувствуя себя очень одиноким. Даже Кошачья Смерть оказалась добрее, чем мои родные. Она хотя бы поговорила со мной.
Я еще посидел немного, размышляя о себе, о Ларе и о несчастной Багире, о том, как легкомысленны и равнодушны люди и жестока судьба. А затем встал, оделся потеплее и, прихватив тетрадку со своими историями, отправился в лес.
Я брел по щиколотку в осенней позолоте, как по вязкой и яркой реке – вброд, следуя неумолимому течению. Мокрые листья не шуршали под ногами, а липли к ботинкам. Пустые кроны над головой качались на ветру, роняя последние желтые искры к моим ногам. Но внизу почему-то было тихо и почти не холодно. Казалось, что земля и небо поменялись местами, потому что небо стало темным и твердым, и тучи тянулись бесконечными слякотными лужами. А с земли, устланной палой листвой, лился солнечный свет.
Я и сам не понимал, куда иду, пока деревья впереди не расступились, и тропинка не вывела меня к лесному озеру. Здесь снова дул сильный ветер. Я поднял воротник и, зажав тетрадь под мышкой, втянул руки в рукава. Пегая, серая с золотом озерная поверхность топорщилась острой рябью, выглядела сердитой и непричесанной. Я приблизился к воде и заглянул в нее, но не увидел ничего, кроме лесного мусора, веточек и бурых листьев, густо покрывавших дно. Это озеро, подумал я, огромный дом для миллионов божьих тварей – видимых и невидимых. А я пришел сюда незванным... Хотя нет. Разве эта ласковая вода не ждала меня, не манила взгляд уютным полумраком? Разве не к этому берегу устремлялся я – днем или ночью – когда мне было плохо? Где-то там, среди звезд и коряг заблудилась навеки моя душа, в тот самый первый раз, когда вышел из леса на бескрайний озерный простор, и от серебряного блеска захватило дух, и большая белая цапля вспорхнула из тростниковых зарослей.
Я мог умереть прямо сейчас и не сомневался, что озеро примет меня, как своего. А мог подождать эту... медленную, на двух ногах. Кто знает, сколько она еще будет идти? Дни, месяцы? А вдруг – годы? И какой облик примет? Что сделает она со мной? Вонзит ли нож в спину или заразит смертельной болезнью?
Не стану врать, что совсем не боялся. Смерть всегда пугает, как любой шаг в неизвестность. Никому не ведомо, что там, за порогом, может, что-то хорошее, а может – наоборот. Но я чувствовал, что внутри, там, где раньше жили тревоги, образовалась пустота. И даже появилась какая-то легкость. Что-то светлое и лучезарное, оно тянулось вверх, как наполненный гелием воздушный шарик, и рвалось к небесам. По сути смерть не страшнее рождения. Она и есть рождение в другой мир. А с этим, наверное, пришло время прощаться.
Я повертел в руках тетрадку, вспоминая, как собирал свои истории. По желудю, но шишке, по капле воды из ручья. По блику на озерной глади. Они сотканы из птичьего щебета, эти сказки, из мха и солнечной россыпи опят, из инея и снега, из желтых листьев, вмерзших в тонкий ледок. Они принадлежат этому лесу. И к нему должны вернуться.
Я оторвал одну страницу – и пустил по ветру. Она закружилась, как осенний лист, и плавно легла на воду. За ней последовала вторая, и третья, и четвертая... Они разлетались солнечными птицами, и некоторые желтея, опускались в озеро, другие – на землю, а третьи – поднимались ввысь, как золотой пар, теряясь в осенней хмари. А мне стало совсем легко и весело. Потому что я вдруг понял, что они и были осенними листьями, с самого начала, и ничем иным. Тленными частицами вечной природы. В ней правит смерть и возрождение, понял я, и ни одно слово, ни одна мысль, ни одна крупица жизни не исчезает бесследно, не пропадает зря.
Здесь и останутся они, мои сказки волшебного леса. Вымечтанные, выстраданные, много раз пережитые и во сне, и наяву. Их растворят дожди, и укроет снег. А пройдет зима, и снова на деревьях распустится весенняя зелень. Жизнь продолжается.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Любите ли вы театр, как люблю его я? Нет, на самом деле я отнюдь не поклонник драмы и разве что за компанию или от нечего делать могу сходить на какой-нибудь спектакль. Если что и привлекает меня в театральном действе, то это игра со светом. Слепые лучи, блуждая во тьме, творят для нас на сцене иллюзорные страсти. В ярком свете обнажается истина. Контуры становятся четче, лица – злее, а слова - правдивее. Герои словно просыпаются и начинают говорить громко. Их голоса резки, а жесты порывисты. Они жаждут справедливости и готовы вершить суд. Но приглуши освещение – и атмосфера становится интимной. Взгляды теплеют, и черты смягчаются, а сквозь жесткую корку равнодушия пробиваются хрупкие ростки любви.
А если лучи разноцветные? Как меняется привычный мир, погружаясь то в радость, то в тоску... Вы когда-нибудь задумывались о том, как незримые софиты подсвечивают нашу жизнь? Но, увлеченные собой, мы этого даже не видим. И только удивляемся, почему с утра так зябко и скучно, и небо тускло-серое, как бетонный потолок, и совсем ничего не хочется. Или, наоборот, словно дети, прыгаем и поем от счастья, но стоит волшебному сиянию оскудеть – и лезем в петлю. Повторяем, что все хорошо, мы всех победили и с боем вырвали у судьбы лучший кусок – а сами пьем антидепрессанты и плачем по ночам в подушку. Мы так беспомощны и лживы в своем неразумии – что едва замечаем друг друга. Куда уж нам различить оттенки света.
Так или примерно так я размышлял, шагая по лесной тропинке. Дочка семенила рядом. Где я делал один шаг, она – два. Я стал брать Лару на свои прогулки совсем недавно, когда убедился, что она может долго идти, не уставая. А главное, очарована лесом, почти как я. Мы шли молча, слушая бормотание далеких ручьев и птичий пересвист, то умиротворяющий и тихий, то громкий и встревоженный. Когда пернатый народец ссорился или пугался, его мелодичный щебет разгорался, как лесной пожар. А у нас под ногами то и дело скрипели желуди и маленькие веточки. Что не удивительно – ведь тропинки никто не чистит. Попадались и шишки, Лара пинала их босоножкой, как мячики. Пахло смолой и нагретой на солнце древесиной, и какими-то лесными цветами... и еще чем-то неуловимым, свежим и приятным. Чистой водой, листьями, травой и солнцем, тем, у чего обычно нет запаха, но все вместе оно создает какую-то особую, колдовскую ауру лета.
Не то чтобы нам с дочкой не о чем было говорить. Я мог бы поинтересоваться, как дела у нее в школе. Она бы рассказала. Но только зачем? Когда просеянный сквозь молодую листву свет зелеными волнами струится на дорожку. И в этом волшебном сиянии даже прошлогодние желуди – отчасти гнилые, отчасти проросшие – сверкают черными алмазами?
Да и моя Лара – не сказать, что болтушка. Она тихая, мечтательная девочка. Таким и я был в детстве. А лес как будто и вовсе лишал нас дара речи, наделяя взамен гораздо более ценным – даром безмолвия. Зато если что-то произносилось – то не просто так. Каждое оброненное нами слово подхватывал лес и творил из него целый мир. Для нас – настоящих, или для нас – будущих, или для кого-то другого. Какая разница? Ничто не пропадало, все становилось чем-то, а после возвращалось к своим истокам – в бессловесную живую вселенную.
- Папа! – нарушила молчание Лара. – Ты тоже их видишь?
- Кого? – очнулся я от своих раздумий.
- Там, над тропинкой. Прозрачные бабочки. Смотри, пап, они то есть, то нет! Почему так?
Я прищурился и долго вглядывался в дымную завесу изумрудного света.
- Это эльфы, а не бабочки, - сказал, наконец. – А исчезают они... вернее, не исчезают никуда, а становятся невидимыми, когда покидают зеленый луч. Посмотри внимательно. Их видно только в зеленом свете.
- Ух ты! – дочка вытянула руку вперед, словно пятаясь ухватить одно из эфемерных созданий.
Я с улыбкой наблюдал за ее попытками, зная, что поймать зеленых эльфов невозможно. Они – как дым или туман – сотканы из совсем иной материи, и утекают между пальцами легкой прохладой.
- Ты тоже так играл в детстве, да? – спросила Лара.
Я вздохнул. Вот, даже дочка мне не верит. А ведь она так на меня похожа! Что уж говорить про остальных.
- Я не играл. И сейчас не играю. Это все правда.
- Пап... – не отрывая взгляда от лесного чуда, Лара нащупала мою руку и ухватилась за нее. Тон ее стал совсем доверительным. – А помнишь то дупло в старой березе? Помнишь, ты товорил, что это белкин домик? А я подумала, а вдруг там не белка живет, а кто-то сказочный? Как эти эльфы? Ну, гномик какой-нибудь. Или говорящий зверек. Или старичок-лесовик. Как в сказке, только по правде. Это ведь не глупо, да?
Я рассмеялся и погладил ее по голове, слегка взъерошив золотую челку.
- Что ж тут глупого? Если ты так подумала – то, наверное, так и есть. Мысли не приходят нам в голову просто так. А на Земле мы не одни. Вокруг очень много разных существ – видимых и невидимых. Добрых и злых. Хотя иногда, – я опять вздохнул, - мне кажется, что самые злые – это мы и есть.
- Нет! – заспорила дочка. – Ты не злой. И я не злая. И мама...
- Да, но... – грустно возразил я.
Но не договорил, а только улыбнулся и кивнул, подумав про себя, что она права. И совсем не обязательно становиться преступником или жертвой. Ведь можно быть просто хорошим человеком. Уметь постоять за себя и не дать в обиду слабого. Эх, малышка! Пусть в твоей жизни все так и будет!
Мы шли медленно, любуясь затейливым танцем прозрачных бабочек в изумрудном сиянии – или эльфов. Понятия не имею, как их видела дочка. Но я отчетливо различал кукольные, словно из хрупкого стекла, и все-таки человеческие фигурки. И крылышки, похожие на стрекозиные. Они кружили над тропинкой, как поденки над водой, эти крохи. Кто-то другой не обратил бы на них внимания, посчитав обычными мотыльками. Мало ли насекомых в летнем лесу – хоть летающих, хоть ползающих. Но я-то знал...
Ладошка дочери покоилась доверчиво в моей руке. И сам я вдруг ощутил безграничное доверие к этой маленькой – пусть и не копии себя, но девочке, идущей следом за мной по жизненному пути. Шагая след в след, она как будто стирала – сама того не ведая – мои неудачи и ошибки.
И, неожиданно для себя, я признался.
- А знаешь, Лара, когда-то я по-настоящему верил, что живу на планете зеленого солнца. Таким оно мне казалось, когда я был совсем маленьким. Огромной зеленой звездой. Яркой, как этот луч. Как трава. Как листья на деревьях. И небо было тогда зеленым. И воздух. И весь мир.
Я чувствовал, как Лара замерла, удивленно вслушиваясь в мои слова. Но меня уже захлестнули воспоминания – не то чтобы забытые, но словно отложенные в дальний ящик стола. Картинки столь болезненные и в то же время столь дорогие сердцу, что их даже неловко извлекать на свет.
Воспоминания детства – как шоколадное драже с начинкой из перца. Вначале сладко, а потом... так неприятно, так плохо, что от горечи выворачивает наизнанку. Но если быть настороже и вовремя выплюнуть такую конфету, то до неприятного вкуса не доберешься. И можно немного насладиться шоколадом.
- Ведь как человек устроен? – продолжал я рассказывать. – Что он видит глазами – то для него правда. И когда я встречал в книжках картинки с желтым солнцем... знаешь, его ведь часто рисуют... я думал, ну, это сказка. В них бывает невероятное. А на самом деле в сказке жил я... Только не догадывался об этом. Ты понимаешь, - говорил, уже не понятно для дочки ли, или для самого себя, просто думал вслух, - в зеленом свете все вокруг выглядит иначе. Мир словно раздается и вглубь, и вширь, и наполняется другой жизнью. Ты открываешь утром глаза и видишь, как вокруг твоей кроватки танцуют вот такие прозрачные эльфы. А на подушке сидит маленькая изумрудная фея. Из тех, что приносят нам добрые сны. А выходишь в сад... даже зимой... когда цветут разве что вереск и маргаритки и трава жухлая... но у тебя в саду распустились огромные зеленые цветы... они в половину твоего роста, сам цветок – как две твои ладони, а каждый лепесток будто из сахарной ваты. Так и хочется их лизнуть, а вдруг, и правда, сладкие. А над цветами вьются крошечные долгоносики. Они как пчелы, только радужные, с полосатыми брюшками, и так же тихо жужжат. И рассвет полыхает зеленым и золотым... Один раз я даже увидел ангелов. Они летели косяком в небе, похожие на белых аистов...
- Пап, - недоверчиво пискнула дочка. – Может, это и были аисты?
- Что я, ангелов от птиц не отличу? – засмеялся я. – Вот и родители мне не верили. Думали, я сочиняю. И вначале умилялись, какой я маленький выдумщик. А потом стали сердиться.
- Почему? – нахмурилась Лара.
Я пожал плечами.
- Говорили, когда уже повзрослеешь. Вернее, нет, не говорили так прямо. Но думали. Это как будто витало в воздухе между нами. И затыкало мне рот. Я больше никому ничего не рассказывал. Только смотрел вокруг широко открытыми глазами.
Я поморщился. Конфета начинала горчить, но выплевывать, похоже, было поздно. И тем более не годилось делать это при дочке. Вот так, резко обрывать разговор. Говори уже, болтун, раз начал, поддразнил я себя.
- Папа, - спросила Лара, - а во сколько лет надо взрослеть?
Вглядевшись в ее серьезное лицо, я усмехнулся.
- Чем позже, тем лучше. Не торопись, малышка, успеешь.
- Я не малышка, пап, - обиделась она. – И я... а скажи? Как взрослеют? Ты лег спать ребенком, а проснулся взрослым? Но ведь так не бывает.
- Да, - согласился я. – Бывает не так.
Что я мог ей сказать? Что взрослеть иногда очень больно? А если уж совсем честно – то это больно почти всегда. Для каждого по-своему. Кого-то слишком рано вытолкнули из гнезда. Кто-то выкатился из-под теплого крыла и замерз. Кто-то взлетел слишком высоко и рухнул вниз, столкнувшись с самолетом или другой птицей. Кто-то споткнулся на ровном месте, и свалился в глубокую яму, в зловещий обморок, совсем не похожий на мирный детский сон. А когда пришел в себя, солнце уже светило по-новому – тускло-желтым.
Будь то что-то жуткое или банальное – но это всегда падение, удар, слом... Так судьба проверяет юных на прочность. Для кого-то это первая несчастная влюбленность, или тяжелая обида, ссора с другом... а то и болезнь, смерть кого-то из близких, несчастный случай, катастрофа, война... Но сказка рушится неотвратимо и страшно.
Мог ли я рассказать дочери, как много лет назад очнулся от этого черного обморока и понял, что все уже не так, как было. Что моя зеленая звезда погасла, а мир изменился, утратив свои чудеса, и я тоже больше никогда не стану прежним. Все оказалось разрушено – раз и навсегда. И теперь только лес иногда подсвечивает мою жизнь зеленым светом. За это я и называю его волшебным. И за это люблю.
- А как? – Лара тянула меня за руку. – Папа, как?
Ее голос звучал испуганно. Неужели я настолько забылся, что говорил вслух?
- Иногда случается что-то такое... – выдавил я из себя, - через что ты не можешь просто так перешагнуть... И... Лара, ну, смотри же ты под ноги! А то это случится с тобой прямо сейчас!
И правда, увлекшись разговором, мы оба чуть не споткнулись о лежащий поперек тропы ствол.
А перешагнув через него, очутились на открытой, залитой солнцем поляне. Жесткий золотой свет ударил в глаза, и мой волшебный мир съежился и угас. Приглушите, хотелось мне крикнуть. Убавьте яркость! Пожалуйста, добавьте немного тепла и красок... Но я стоял, сунув руки в карманы и растерянно жмурился.
- Папа, - тихо позвала дочка, - а что с тобой случилось? Тогда, в детстве?
- Ты еще слишком маленькая! – отрезал я.
И тут же, устыдившись, осторожно обнял ее и погладил по волосам. Лара – ребенок, а дети любопытны и любят задавать вопросы. Они не пытаются причинить боль, а всего лишь хотят знать. Но все ли на свете нужно узнавать?
Так или иначе, но я взрослый, а значит, должен держать себя в руках. Дочка не виновата. А я виноват?

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Все дороги ведут в Рим, говорите? Не знаю, может, вы и правы. Но сколько я ни брожу по лесу, а дойти до Рима ни разу не случилось. Зато половина, если не более, тропинок, в каком бы направлении они не устремлялись, рано или поздно, как лучи к солнцу, сходятся к лесному озеру. Вода в нем чистая, словно жидкий бриллиант, и всегда прохладная – даже в самый жаркий день. В ней водятся юркие серебряные рыбки, а поздней весной и в начале лета – головастики, которые потом превращаются в крохотных лягушат. Берега поросли тростником, а в маленькой заводи со стороны леса иногда распускаются водяные лилии.
Но это озеро – не простое. Возможно, никто, кроме меня, не знает его секрет. Но если подъехать к нему на машине, свернув со скоростного шоссе, то попадешь на уютный травяной пляж. Там чисто и можно хорошо отдохнуть всей семьей, а если захочется – то искупаться. Но ничего необычного вы при этом не увидите и не испытаете. Можно поймать банкой или сачком пару мальков или личинку стрекозы и понаблюдать за ними. Или полюбоваться танцем поденок над водой. В общем, озеро, как озеро. Мы с женой и дочкой не раз устраивали возле него пикники, играли в бадминтон или загорали, расстелив на лужайке большие пляжные полотенца.
Но если хочется волшебства – именно волшебства – идти нужно через лес, одной из долгих, извилистых тропинок. Мимо гнилых пней и высоких папоротников, и грибных россыпей во мху, и цветочных полянок, и колючих зарослей мелкой, но очень сладкой дикой малины. Мимо всяких лесных чудес, на которые натыкаешься невзначай. То резную фигурку обнаружишь у тропы, непонятно, кем сделанную, то необычный камень, то елку, наряженную стеклянными шарами. То увидишь огромное гнездо на дереве. Или – на полянке – расписную избушку, яркую, как на картинке. Ни дать ни взять пряничный домик злой колдуньи. Но ты – не Гензель, и, вздохнув облегченно, проходишь мимо.
Там, в лесу, текут ручьи и питают озеро живой водой. И нет, живая вода – это не метафора. Если опустить в нее пораненный палец – кровь остановится мгновенно. А пара глотков исцелит почти любую болезнь. Но пить ее надо, не сходя с места и зачерпнув горстью, а не ковшиком или стаканом. Однажды я слег с тяжелым воспалением легких. Мне было так плохо, что я почти не мог дышать, и жена, испугавшись, хотела везти меня в больницу. Но я все-таки сумел отослать ее под каким-то – уже не помню каким – предлогом, а сам, с температурой под сорок, почти ползком добрался до лесного ручья. И знаете что? Домой я возвращался, уже весело насвистывая. А супруга назвала меня притворщиком и симулянтом.
Так что, в ней ли дело, в целебной воде, текущей, возможно, из самого сердца планеты, вобравшей в себя ее адский жар, и ее каменное спокойствие, и тысячелетнюю мудрость? Или волшебна сама земля? Или деревья, трава, цветы, растущие вдоль ручьев, или птицы, вьющие гнезда над ними, в древесных кронах? А может, все вместе? Кто объяснит волшебство леса?
Но если прийти к озеру одной из его тропинок – оно окажется совсем другим. На первый взгляд – неуловимо. Чуть меньше или чуть больше, с пляжем, изрезанным родниками и даже слегка заблоченным. Выше и гуще станет золотой тростник – ярче на солнце и голосистее на ветру – а в воде, у самого берега, распустятся желтые ирисы. В ней появятся гигантские рыбы, те, что не суетятся, подобно малькам, а неподвижно стоят у огромных коряг, шевеля плавниками. Да и сама вода изменит цвет, из серо-голубой сделается зеленоватой или коричневой, или темно-золотой, или даже охряной. К такому озеру слетятся утки, гуси, цапли. Оно наполнится таинственной жизнью. Изнутри, снаружи и вокруг... Так что, если бродить какое-то время по его берегам, можно совершить много маленьких открытий. Или пережить одно большое чудо. Кому как повезет.
Вы скажете, что за глупости. Озеро все равно остается озером, с какой стороны к нему ни подойди. И ручьи впадают в него несмотря ни на что. И на карте оно будет все тем же слегка неровным голубым пятном, с одного бока окруженным густой зеленью, а вторым – почти примыкающим к ровной черной стрелке скоростного шоссе. А я вам отвечу: все так – да не так. Поэтому что это магия, в которой вы – не в укор вам будь сказано – ничего не понимаете. Магия разных дорог.
Если долго блуждать по волшебному лесу, можно так запутаться, что не знаешь уже, ни куда попал, ни кто ты сам. Словно становишься другим человеком, с другой судьбой. Ты изменился, вобрал в себя все вехи своего пути. Вы проникли друг в друга – ты и твоя дорога – породив новую реальность. Ты шел и шел, и очутился в каком-то неправильном месте, которое, тем не менее, заслужил. А иногда, наоборот, кажется, что это место – единственно правильное на Земле. И не то чтобы заслуженное. Оно – как обещание награды в далеком будущем. Преддверие твоего личного рая... Но, простите, я увлекся вступлением и забыл, что собирался рассказать вам историю про озерного кота. Вот она.
Стояла обычная в наших краях затяжная поздняя весна – не холодная и не жаркая, а теплая, как парное молоко. Время, когда в садах отцветают магнолии, а кроны деревьев окутаны нежной изумрудной дымкой и, кажется, куда-то плывут на фоне ослепительно-солнечной голубизны и мягких жемчужных облаков. Вдобавок, воскресенье, и недавно законченный очередной ремонт в доме. Так что заняться особенно нечем, кроме как отдыхать и наслаждаться хорошей погодой. И вот, мы всей семьей решили отправиться на озеро, и супруга предложила:
- Давай не поедем на машине, а пойдем через лес. Смотри, какой день чудесный! Заодно прогуляемся. Ты же знаешь все эти тропинки.
Я пожал плечами, не осмеливаясь сказать правду. О том, что знать лесные тропинки невозможно. Что они, словно путеводная нить Ариадны, сами ведут тебя, куда захотят, и ты не господин над ними. А может, я просто боялся, что чудеса разлетятся, как вспугнутые птицы, при виде моей жены? Но Анну не переспоришь. И, побросав в сумку пляжные полотенца, бутылки с водой и коробку печенья, мы пошли.
Добрались, как ни странно, без приключений и даже быстрее, чем я расчитывал. Видно, только меня любит водить дух волшебного леса, отметил я про себя с усмешкой. Озеро дремало, разомлев под ярким солнцем. В зарослях кустарника шептались о чем-то невидимые ручьи. Дул ветерок – слабый и удивительно бережный – и качал тростник, и озерная гладь отливала серебром.
Побродив немного по берегу и посетовав на сырой пляж, на противные колючки и наглых уток, Анна отыскала местечко посуше и растянулась на траве, подставив лицо солнышку. А дочка взобралась на большой плоский валун у самой воды и, раздев зачем-то свою куколку, хотела ее искупать. Для этого она легла на камень животом и свесилась вниз, опустив руку с игрушкой.
- Лара, осторожно! – крикнул я. – Упадешь. И одень, пожалуйста, Барби. Она простудится.
Дочка мотнула головой.
- Она закаленная.
Я не стал спорить, решив, что здоровье куклы – не моя проблема. Но на всякий случай уселся на камень рядом с Ларой и придержал девочку за плечо. Ее длинные волосы легли на воду, распустившись на поверхности странным золотым цветком. В них уже копошились озерные жучки и мелькали зеленые искорки ряски.
- Между прочим, - сказал я, - в озерах водятся русалки. Они могут ухватить тебя за волосы и утащить на дно.
Дочка отпрянула назад и села, раскрасневшись.
- Кто такие русалки?
- Ну, это такие девочки... - улыбнулся я, радуясь, что уловка сработала, и немного подумав, добавил, - или мальчики. Которые утонули в озере... и... с тех пор они там живут. И, видишь ли, если кто зазевается... вот как ты сейчас... и свесит волосы в воду...
Я запнулся. Рассказывать всякие ужасы не хотелось. Лара – девочка впечатлительная и по ночам спит чутко, а проснувшись утром, часто жалуется на кошмары. Особенно, после страшных мультфильмов или сказок. Так что я уже пожалел о затеянном разговоре, но отступать было поздно. Уж если врать – то врать до конца, иначе в следующий раз ребенок тебе не поверит.
- До смерти утонули? – нахмурилась дочка.
- Ну да.
- Тогда как же они живут? Если они мертвые?
Иногда вопросы Лары ставили меня в тупик.
- Ну если по правде, - вздохнул я, - то смерти нет. Это только так называется, что кто-то умер. А на самом деле он просто становится другим. Вот, как бабочка, когда выходит из куколки. Только бабочка летает, а он может, например, дышать под водой, как рыба. Но... – спохватился я, заметив блеск в глазах дочери, - ты ведь не хочешь жить в озере? Одна, среди чужих мертвых девочек? Здесь у тебя есть дом, папа и мама. Мы тебя любим...
- Я хочу жить дома, - твердо заявила дочка. – С вами.
И вдруг закричала:
- Папа, смотри! Смотри! Симба!
Я вздрогнул, и сердце тоскливо сжалось. Солнечный свет скользил по поверхности озера и туманил зрение, заволакивая пейзаж золотой дымкой. Я ничего не видел, кроме желтоватой ряби на воде, кроме ярких отблесков, похожих на спинки играющей форели. Но от одного этого имени к горлу подкатил комок невыплаканных слез, горько-соленых, затвердевших от времени, но все таких же тягостных и жгучих.
Симба – добрый, ласковый котик. Большой полосатый рыжик. Самое любимое мной существо, наверное, после дочки. Да что там говорить. Они оба росли у меня на глазах. Делали первые неловкие шаги. Обоих я, бывало, кормил молоком из бутылочки. Вернее, дочку – иногда, подменяя усталую жену. А с котенком возился только я – от начала и до конца, пока он не начал есть самостоятельно.
Мы нашли его три года назад под нашим забором – крошечного, слепого и почти холодного. И целый месяц боролись за маленькую жизнь. Зато каким он вырос красивым котом! Как любил нас! Всех – и жену, и Лару, спал поочередно у них под боком, то в детской кроватке, то в нашей с Анной постели, а за мной ходил всюду, как верный пес. Я даже брал его с собой в лес, на свои одинокие прогулки. А с моей стороны это высшее доверие. И он шел – медленно, вальяжно, мягко ступая лапками по лесной подстилке. Не бежал впереди, как суетливая собачонка, и не плелся сзади. А шагал рядом – как друг, как равный... А прошлым летом он пропал. Соседи потом сказали, что его утопили в озере какие-то неизвестные люди, не из нашего поселка. Якобы кто-то даже видел то ли на берегу, то ли в воде его мертвое тельце... а после оно исчезло. Я целую неделю искал его, чтобы похоронить, но безуспешно. Я знаю, что дочка долго плакала, что он снился ей каждую ночь. И Анна ходила сама не своя. А у меня словно половину отрезали от души... И каждый винил себя – что не уследил, не уберег.
- Не надо, Лара, - пробормотал я, и вдруг увидел его.
Он подплыл совсем близко к нашему камню и стоял в толще воды, как огромная рыба, слегка подгребая лапами. Его роскошный огненный хвост распушился, наподобие причудливой водоросли, а зеленые глаза смотрели на меня в упор. Заметив, что я гляжу на него, он медленно и выразительно мигнул, одарив меня своим особым «кошачьм поцелуем», общеизвестным знаком приязни и дружбы.
Что я почувствовал, спросите вы? Радость, испуг? Пожалуй, в первый момент ни то, ни другое. Только удивление и безграничную растерянность. Я не ожидал такой встречи. И моя боль – все такая же острая, как в тот день, когда я узнал о его смерти – была не то чтобы забыта, но спрятана и похоронена. Я почти год запрещал себе вспоминать о нем, о моем бедном Симбе. И да, я растерялся. Но уже в следующий миг меня захлестнуло сильнейшее желание погладить его, прикоснуться, провести ладонью по его мокрой шерстке... убедиться, что он настоящий.
Хотя я и так видел, что он почти не изменился. Даже выражение мордочки было такое знакомое... лукавое и одновременно задумчивое. Словно котик замышлял какую-то очередную шалость.
Я склонился ниже, почти касаясь лицом воды и напряженно вглядываясь в слегка размытый, струящийся в солнечном свете кошачий силуэт. Мне чудилось, что я слышу тихое мурчание, ту нежную колыбельную песенку, которой Симба когда-то из ночи в ночь провожал нас в страну сладких снов. А может, я и правда его слышал... И в эту минуту я осознал... вернее, нет, осознал я гораздо позже, а тогда всего лишь почувствовал, что утянуть на дно можно не только за волосы. Любовь, привязанность, счастье снова видеть погибшего друга живым – за все это можно ухватиться гораздо крепче. Так, что уже не вырвешься.
Он, казалось, звал меня. И вдруг стало так легко... легко до головокружения, до обморока – сделать всего один шаг, и все трудности исчезнут. Жить под водой не так уж и плохо, мурлыкал мне в уши озерный кот. Там нет боли. Нет унижения. И почти нет силы тяжести. Не надо ни бороться с кем-то за место под солнцем, ни бояться за близких людей. Там никто не воспользуется твоей беспомощностью и не причинит тебе зла только потому, что он сильнее. Жизнь зародилась в воде и вышла из воды. Туда же она и уйдет, замыкая извечный круг. Так перестань сопротивляться, а просто сделай это. Шагни. И будь с тем, кто тебя любит. Кого любил ты.
Вся моя нескладная судьба, точно пропитанная слезами скатерть, расстелилась позади. Воспоминания-мысли роились в голове и жалили, как сердитые осы. И жутко, и радостно становилось оттого, что скоро я сброшу с себя этот беспокойный улей, вымету, как мусор из углов, и отдам чистой воде...
- Папа! Папа! – донесся до меня, словно из другого мира, громкий дочкин плач. Она рыдала в голос и тянула меня за рубашку. – Не надо! Не уходи! Мы с мамой тебя любим!
Как она почувствовала, спрашивал я себя позднее, когда все уже было позади. Как поняла, что я собираюсь совершить непоправимое? Дети иногда оказываются гораздо проницательнее нас, взрослых.
Я отшатнулся, прочь от манящей воды, обратно – в сияющий весенний день, и несколько долгих мгновений мы с Ларой смотрели друг на друга как чужие. Потом я привлек дочку к себе и виновато заглянул в глаза.
- Прости... Я здесь, с тобой. Я никуда не ухожу. Просто задумался.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Случается, что протянешь руку за прекрасной розой и наткнешься на шип, о который уколешься до крови. А то и вскрикнешь от боли, потому что не ожидал подвоха, а доверился нежности, красоте и беззащитности цветка. Потому что со стороны розовый куст показался тебе маленьким райским садом, а в раю, как известно, ловушек нет. Ничего страшного! Крошечная ранка быстро затянется. Очень скоро ты и не вспомнишь об этом досадном курьезе. Но имей в виду. Цветы бывают разные, и шипы разные, и даже такие, что могут проткнуть тебя насквозь, пронзить, как пуля - навылет. Так что будь осторожен, любитель изящной красоты. Не порань сердце. Оно заживает долго.
Как я уже сказал, все началось с цветка. Странного и редкого, как залетная птица в наших краях. Я шел через лес, мокрый и пустой, как всегда – в межсезонье. Уже оттаявший, но еще не одетый в листву. И если на земле еще что-то происходило – кое-где пробивались сквозь лесную подстилку стебельки травы, а где-то поднимал голову первый подснежник. То древесные кроны сплетались в небе черной паутиной, лишенной даже проблесков зелени. Было солнечно и довольно тепло, так что я расстегнул куртку. И невольно дышал глубже – пахло землей и прелой листвой, и еще чем-то неуловимым, как аромат талого снега. Хотя самого снега давно уже не осталось, даже в самых глубоких или темных местах, в ямках и под корягами, и только белые звездочки первоцветов напоминали о нем. Оно затекало в ноздри вместе с чистым лесным воздухом – очень тонкое благоухание свежести и надежды, от которого кружится голова. Так пахнет ранняя весна.
Обычно я гуляю по тропинкам, но иногда сворачиваю с них и углубляюсь в чащу. В это время года она прозрачная, и заблудиться не страшно. Но на всякий случай я снимаю свой путь на телефон, чтобы потом вернуться той же дорогой. Это только кажется, что все деревья в лесу одинаковы. На самом деле они не больше похожи друг на друга, чем люди в толпе. У каждого – собственный характер, судьба, особые приметы. Кривые сучки, изгиб ствола, зарубки на коре, древесные грибы... Я уже не говорю про пни, поваленные стволы, вкрапления елок и молодых сосенок – яркие островки вечно-зеленого, и аркой сходящиеся кусты орешника. Сквозь последние мне неприменно хотелось пройти – эти природные арки казались порталами в другой, таинственный мир. И в общем-то, ничего особенного не случалось, я не вываливался в иное измерение, по ту сторону был такой же лес. Но иногда чуть-чуть менялся свет, или небо слегка бледнело, выцветая, как на засвеченном кадре, или край темной тучи наплывал на солнце. Или необычной формы облако, точно приклеенное, замирало надо моей головой. Какой-то едва заметный знак, возможно, нафантазированный. Тропинка, которая никуда не вела. Потому что уже через пару минут я стряхивал с себя это мимолетное нечто и шел дальше, как ни в чем ни бывало.
Но в тот раз мое внимание привлек высокий – в треть моего роста – пенек. Широкий, мшистый с одного бока, а с другого – потрескавшийся, и с гладким темным срезом. А на нем – как мне сперва почудилось, букетик. Впрочем, приблизившись, я понял, что это одиночный цветок. Крупный, с толстыми зеленоватыми лепестками, которые даже наводили на мысль о чем-то съедобном. Это не был цветок леса, что я мог бы понять. Скорее, что-то вроде орхидеи. Впрочем, я мало смыслю в растениях.
Я повертел его в руках и хорошенько рассмотрел, а потом, сам не понимая зачем это делаю, опустил в карман. И только вернувшись домой осознал, что совершил, по сути, воровство. Если орхидея на пеньке и предназначалась для кого-то, то уж точно не для меня. Может быть, мой необдуманный поступок расстроил чью-нибудь встречу, думал я покаянно, или помешал чему-то важному. Кто знает... Я не долго терзался угрызениями совести, рассудив, что до следующих выходных ничего не исправить – в ту неделю я работал допоздна – а только пообещал себе больше так не делать.
Шесть дней цветок пролежал на моем столе и лишь слегка увял. Возвращать его на место уже не имело смысла, но в субботу с утра я аккуратно завернул орхидею в носовой платок и сунул за пазуху, а сам отправился в лес по знакомому маршруту. Всю ночь накануне лил дождь, и тропинки развезло. Я перемазал в грязи ботинки и сам на себя злился. Но, пройдя через арку из кустов орешника, забыл обо всем на свете. Потому что на пеньке белело письмо. Обычный листок бумаги в клеточку, сложенный вдвое. Очевидно, вырванный из школьной тетрадки, не размякший от ливня, а только слегка влажный. И это не удивительно – он лежал на мокром дереве. Но, видимо, совсем не долго. Сверху листочек был придавлен красной заколкой для волос – в виде бантика. Не то чтобы я разбирался в девчачьей моде, но такие носят обычно девочки-школьницы или молодые девушки. Я взял записку и, развернув ее, быстро пробежал глазами.
«Кто-нибудь... пожалуйста... мне больно, мне плохо...»
Сумбурная, лихорадочная просьба о помощи, подобная посланию в бутылке, отданной на волю волн... Кто ее написал? И к кому обращался? Я растерянно огляделся по сторонам – на бурой листве не отпечатались ничьи следы. Нижняя ветка ближайшей березы обломилась и кровоточила прозрачным соком. А в высоких кронах деревьев пересвистывались какие-то птицы, и больше ничего особенного не было ни видно, ни слышно.
Я часто сочиняю на ходу сказки, поэтому всегда ношу с собой в кармане блокнотик и маленький карандаш. Эта привычка мне в тот день очень пригодилась. Я вырвал из блокнота страничку и торопливо накарябал ответ:
«Кто ты, и что с тобой стряслось? Чем я могу помочь? Сколько тебе лет?»
Последний вопрос был далеко не праздным. Если пишет ребенок... а вспомнив собственное детство, я задохнулся от отвращения и страха... то действовать надо немедленно. Немедленно! Не буду описывать, какие подозрения шевелились у меня в голове. Мне самому от них становилось дурно. Но что бы вы делали, зная, что кто-то в беде, а вам не известно, ни кто он, ни где живет, ни что с ним творится? Да, вот и я забросил все свои планы и чуть ли не каждые два-три часа возвращался на то же самое место. Но пенек оставался пуст. Письмо и заколку я забрал с собой. Вы спросите, ну, и зачем? Может, кто-нибудь другой, более толковый, чем ты, нашел бы и предпринял что-то разумное. Нет. Сложно объяснить и я, наверное, не сумею. Но это было мое. Мой личный вызов. Пусть и волей случая, но получилось так, что девочка доверилась мне. А значит, именно я должен был вмешаться, встав у обидчиков на пути, помочь и защитить.
Ночь я провел в кошмарах и тягостных мыслях. А на следующее утро он появился. Почти такой же тетрадный листок, но с оборванным краем, скатанный с трубочку и перевязанный красной ниткой. В отличие от вчерашнего – совсем сухой. Да и пень почти высох. Субботний день выдался безоблачным и теплым . Да и сейчас солнце било в глаза сквозь паутинные кроны, ослепляя и делая все вокруг невозможно ярким. Лес казался веселым и радужным. А в воздухе еще пронзительнее пахло весной.
Когда я разворачивал послание, у меня дрожали руки. И бледные от яркого света буквы с трудом складывались в слова.
«Это чудо! Чудо! Кто ты? Как ты ответил?» - написано крупно и неровно, наискосок. И дальше, мелким круглым почерком, не детским, но и не совсем взрослым. Красивым, ученическим...
«Меня зовут Андреа. Мне семнадцать лет...»
Не стану пересказывать ее письмо целиком. Да и не помню его слово в слово. Простое, немного наивное, оно увлекло меня и одновременно успокоило. Девочка писала о родителях, о маленькой сестренке, о любимой собачке – крохотном черно-белом собачонке по имени Лори, ласковом, но таком проказливом, что от него стонет вся семья, о школе и школьных подругах. Она выплеснула на меня свой мир – бесхитростный мир семнадцатилетней девушки, такой светлый, без единого черного пятна, но пронизанный едва заметной печалью – что моя болезненная тревога сменилась тихой грустью.
А в конце она добавила:
«Как мне помочь? Я не знаю... Что ты можешь сделать. Просто будь рядом...»
Разве не этого мы все для себя хотим? Чтобы кто-нибудь – не важно кто – был рядом, когда нам плохо и трудно?
Я знал, что с людьми – даже очень юными – порой случаются всякие вещи, от самых трагичных до пустяковых. Но кто я такой, чтобы оценить глубину трагедии? И какое имею право называть пустяками человеческие страдания? Даже если с высоты моего опыта и лет они выглядят маленькими и ничтожными, как деревенские домики с вершины горы? Ведь если стоять рядом – эти дома огромны. И столько всего вмещают – жизней, судеб, событий и чувств.
И не важно, что это – первая несчастная любовь, плохие оценки в школе, ссора с мамой или еще с кем-то близким. А может, и нечто совсем другое. Андреа так и не написала, что именно с ней произошло. Но я протянул ей руку, не задумываясь, сквозь пустоту и неизвестность. Сквозь боль – ее, мою... Сквозь заколдованное лесное пространство. Так началась наша странная дружба.
Я приходил к заветному пеньку чуть ли не каждый день. Один раз даже поздно вечером и, застигнутый темнотой, едва отыскал обратную дорогу. Не то чтобы наши леса были такими уж дремучими, или в них водились опасные звери. Ничего подобного. Но тропинка пропала, и в мутно-кофейной тьме силуэты деревьев обратились черными, страшными чудовищами – с растопыренными лапами и острыми когтями, которые цеплялись за одежду и норовили расцарапать лицо. Я блуждал в трех соснах час или два. Но в кармане у меня лежало письмо, прочтенное при слабом огоньке зажигалки. Я рисковал его спалить – но все равно не мог удержаться и подождать до дома, и, продираясь через ночные заросли, повторял все, что успел запомнить.
«Расскажи мне о себе, Андреа. Просто расскажи», - просил я ее.
И она рассказывала.
О том, как Лори, еще совсем щенком разгрыз на диване пластмассовую чернильницу, и за это мама чуть не выгнала его из дома. И как сестренка прищемила палец беговым тренажером, да так, что пришлось среди ночи везти ее в больницу. И про школьный спектакль, на котором ее лучшая подруга играла царицу Савскую, и про семейный отпуск в Брюгге. Про то, как однажды покрасила волосы в зеленый цвет, потому что очень соскучилась по весне. Даже про какого-то парня писала, одноклассника – наверное, он ей нравился. И много-много всего... И все вперемешку, как яркий фейерверк, и на всем словно лежал глубокий снег тоски.
Вы спросите, конечно, к чему эта дурацкая игра с письмами на пеньке? Почему было не обменяться телефонами или электронными адресами? Да хотя бы и встретиться, и поговорить? Ведь это гораздо проще. Я и хотел, но... Наверное, опять не смогу объяснить. Андреа столько раз называла нашу переписку чудом! Она повторила это несколько раз – крупными буквами, с восклицательным знаком. Не думаю, что рядом с ней не было друзей. Родители, сестра, подружки – близкие и любимые люди. Но чудо! Позвольте, я расскажу вам, что это такое... Чудо – это как разговор в темноте, когда не видишь собеседника, но всем телом ощущаешь его присутствие, слышишь его дыхание, ловишь каждое слово. Когда тон становится доверительным, а обычная беседа превращается в исповедь. Это чудо дарил нам волшебный лес. И не мог подарить никто другой.
И все-таки о себе я писал неохотно, и на вопросы Андреа – к счастью, редкие – отвечал уклончиво. Не то чтобы пытался что-то скрыть. А только что я мог ей рассказать? Что мне уже за сорок и по возрасту я гожусь ей в отцы? Наверное, она представляла меня ровесником. А впрочем, кто знает. Юные девушки по-разному относятся к взрослым мужчинам. И почему, думал я иногда, мы не могли бы когда-нибудь встретиться – просто как два человека – лицом к лицу. И тогда... А что тогда? Ничего. Я не хотел погружаться в иллюзии и вытаскивал себя из них за волосы, как барон Мюнхаузен из болота.
Так что, не желая говорить о своей жизни, я развлекал девочку сказками. Я знаю их столько, что хватило бы и на десять лет непрерывной болтовни. И в любой момент могу сочинить новую. Это не труднее, чем поймать бабочку или стрекозу – только протяни руку, и крылатое диво само сядет к тебе на ладонь. И я их ловил – для Андреа. Я придумал для нее историю про волшебный город, выросший на древесных корнях, и про озерного кота, и про наряженную елку в лесу, и про ожившие меховые шкурки. Про снегирей и про глиняных птичек, и про бельчонка, исполнявшего желания, и про красивую девушку, живущую в зеркалах. И много-много других... Не знаю, что вы обо мне сейчас подумали, наверное, сочли фантазером и пустомелей. Возможно, так и есть. Но какая разница? Андреа мои сказки радовали. А вместе с ней радовался и я.
А тем временем, лес расцветал, облекаясь нежно-дымчатой зеленью, еще прозрачной и легкой, как голубиный пух. По недавно бурой земле растекались голубые ручейки пролесок, и белели снежные островки ветрениц. Кое-где мелькали сине-розовые медуницы, и все это пестрое великолепие сверкало на солнце, жужжало первыми шмелями, ширилось и сливалось в бескрайний цветочный ковер.
Опьяненный весной и сказками, я не сразу заметил, что послания моей подруги становятся все короче, все печальнее. Она словно ускользала куда-то, таяла, как Снегурочка, от теплых лучей апрельского солнца. Иногда чернила расплывались, точно от слез. Впрочем, возможно, на бумагу что-то капало с ветвей, хотя погода стояла ясная и сухая. И все чаще пенек оставался пустым. Я забеспокоился.
«Что с тобой, Андреа?»
«Ничего...»
И три дня – ни одного письма. А потом – неровное, сбивчивое. И снова – эта странная просьба, быть рядом, и бессвязные жалобы, я не мог понять на что.
«Да что же с ней такое происходит?» - думал я, мучимый неясной тревогой. Поговорить бы, нормально, без этой «голубиной почты», такой медленной, что от страха можно сойти с ума. И я решился. Написал коротенькую записку с просьбой о личной встрече.
«Если сможешь, Андреа, завтра, в шесть вечера, в лесу, у нашего пенька... Я буду ждать тебя. А если нет – напиши и назначь другое время».
Только на полпути домой до меня вдруг дошло, как превратно она могла понять мои слова. Но я же ничего плохого не имел в виду! Ругая себя распоследним глупцом, я повернул обратно, и, хотя прошло минут двадцать, не больше, вместо моей записки лежал ее ответ.
«Не знаю, про какой лес ты говоришь, Алекс. Я уже два месяца не встаю с постели и скоро умру. Письма кладу в больничную тумбочку. И там же появляются твои».
Если бы все деревья в этот миг вырвались из почвы вместе с корнями и улетели на юг, я бы не был так потрясен, как прочитав это простодушное откровение. Я поверил ему сразу – и бесповоротно. Ведь я чувствовал уже давно, что горечь ее писем – это тоска идущего на казнь. И что на все мелкие радости жизни Андреа смотрит как будто сквозь мутное стекло, как на беззаботное и счастливое – но прошлое.
Целую неделю я не был в волшебном лесу. Не мог себя заставить. Только сделаю шаг к порогу – и ноги сразу деревенеют. Оправдывался перед самим собой, что устал на работе, что скоро стемнеет и глаза слипаются. Потом, в воскресенье, все-таки пошел – с пустыми руками, без записки или подарка. Не зная, что сделать и что сказать. Такая растерянность воцарилась в душе, что я пару раз сбился с пути, хотя казалось бы, знал его настолько хорошо, что мог бы пройти с закрытыми глазами. Наконец, все-таки отыскал ту самую зеленую арку, почему-то сиявшую в солнечном свете и словно пронизанную яркими лучами насквозь. Это выглядело непривычно, и только пройдя под ней, я понял, в чем дело.
За кустами орешника лес обрывался. И там, где прежде торчал из земли наш с Андреа пенек, где плакала соком береза – на этом самом месте – появилось озеро. Спокойное и плоское, как огромное зеркало, с темно-золотой водой и берегами, поросшими сухим тростником. Стоило мне приблизиться, как из травяных зарослей поднялась белоснежная цапля и, медленно взмахивая широкими крыльями, описала круг над моей головой. Я стоял, не смея шелохнуться, а она все кружила в ослепительной синеве, не улетая.
Чем дольше я смотрел, тем привычнее казалось все вокруг. Простор, тростники, озеро. Оно как будто всегда находилось здесь. Но я знал, что это юная жизнь разлилась от берега до берега, и душа выпорхнула из тела белой птицей. Лети, храбрая девочка, пусть облака будут тебе пухом. Лети и ничего не бойся. Я рядом.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Она пришла домой с работы и приняла душ. Потом долго выбирала, что надеть. Короткое голубое платье или длинное – белое? А может, лучше брючный костюм? Или спортивный? Все зависело от того, куда Ричард ее пригласит. Вчера, например, они встретились около бассейна на крыше небоскреба. Была ночь, южная, ароматная, и вода светилась бледно-зеленым, а над головой стояли безумные звезды, яркие, как перья жар-птицы, и острые, как гвозди. А внизу полыхал разноцветными огнями огромный город, весь пронизанный огненными реками дорог... Ну а до этого Стелла с Ричардом карабкались по горам, любовались альпийскими лугами в цвету, смотрели лазерное шоу в ночном клубе, гуляли, взявшись за руки, по весеннему лесу и слушали пение соловьев...
Так как же ей одеться? «А не все ли равно?» - едко поинтересовался внутренний голос. Она тряхнула головой. «Нет!» - «Когда он в последний раз спрашивал, что на тебе?» - «Никогда. Ни разу не спрашивал. Но... вдруг спросит?» - «Но ему безразлично, неужели ты не понимаешь? И потом... он все равно не увидит. Ты можешь ответить, что угодно». – «А как же искренность? Доверие? Ты что, хочешь, чтобы я его обманула?» - «Да все ваши разговоры – обман». – «Нет!»
Стелла вздохнула и медленно потянулась за голубым платьем. Сбросив джинсы и блузку, натянула его через голову и одним не слишком изящным движением, неловко выгнувшись назад, застегнула длинную молнию на спине. Предвкушая свидание, нанесла перед зеркалом легкий макияж, хотя это было уж совсем ни к чему, и вернулась в спальню.
На ее подушке, свернувшись клубком и тихо посапывая, спал «собеседник». Пушистое существо с длинным полосатым хвостом, нечто среднее между кошкой и енотом. Его красивая тигровая шубка отливала рыжим в неярком свете ночника. Стелла присела рядом и, протянув руку, машинально погладила зверька вдоль спинки. Но «собеседник», конечно, не проснулся. Он и не мог.
- Активировать контакт, - немного волнуясь, произнесла Стелла. – Три-пять-четыре-семь-один-девять.
Легкая дрожь прошла по маленькому тельцу, качнулся, распрямляясь, хвост, и удивительное создание подняло голову. Оно повело острой мордочкой из стороны в сторону, словно принюхиваясь, протяжно зевнуло и открыло яркие зеленые глаза. Стелла придвинулась ближе, и полукошка-полуенот с громким мурчанием взобрался к ней на колени. Аккуратно боднул головой в живот и, мягко перебирая лапками, скомкал тонкий голубой шелк платья. Шла загрузка данных.
Строго говоря, «собеседники» не были живыми тварями, а только средством связи. Во всяком случае, так считалось. Хотя то и дело раздавались голоса каких-нибудь зоозащитников, требующих признать кошкоенотов биологическим видом. Но, как известно, этим господам лишь бы поорать, а повод не важен. Все понимали, что их призывы абсурдны. Зверьки не ели и не размножались, и не выделяли продуктов жизнедеятельности. Они мало и неохотно двигались и, не активированные специальной командой, все время спали. А кто их делал или откуда они брались – было тайной за семью печатями.
Тем временем «собеседник» полностью загрузился, и его поведение изменилось. Он снова свернулся клубком, обернув пушистый хвост вокруг худенького удлиненного тельца. Узкая мордочка нацелилась прямо Стелле в лицо, рот приоткрылся – так что видны стали мелкие блестящие зубки – и оттуда полился приятный мужской голос.
- Дорогая, привет.
- Ричард? – взволнованно откликнулась Стелла. – Это ты?
- Ммм... да.
«Собеседник» не артикулировал слова, отчего создавалось впечатление, что их произносил кто-то, сидящий внутри него. Но это было, конечно, не так, потому что на самом деле говоривший находился очень далеко, а где именно – никому не полагалось знать. По сути в момент разговора милый зверек являлся чем-то вроде телефонной трубки. Не больше и не меньше.
- Это, правда, ты, Ричард?
На мгновение Стелле почудилось, что к ее каналу подключился кто-то незнакомый. Такое случалось время от времени. Если партнер сбрасывал контакт, «собеседник» автоматически подыскивал нового. Как правило, если в настройках не указывалось иначе, женщин соединяли с мужчинами и наоборот. Все они говорили стандартными приятными голосами, немного флиртовали, болтали обо всем на свете, чаще всего на посторонние – не слишком глубокие темы. Рассказывать о себе считалось дурным тоном, а делиться чем-то личным – и вовсе недопустимо. Обычно партнеры не знали друг друга по именам, и это им ничуть не мешало. Какая разница, кто на другом конце линии тискает такого же, как у тебя, мехового зверька и шепчет ему в уши комплименты, шутит, жалуется, сочиняет сказки? Твой партнер, безусловно, человек. Такой же, как и ты, человек из плоти и крови. И так же, как ты, он о чем-то мечтает. Может быть, даже – о любви. Ну, и что с того? Что изменится для тебя лично, если в один прекрасный день он исчезнет и вместо него появится еще кто-то? Ты этого и не заметишь. Возможно, он очень хочет тебя согреть, заглянуть в глаза, обнять – по-настоящему, поговорить, наконец, о чем-нибудь серьезном. Как и ты. Что ж, вы оба знаете, что этому не бывать, потому что вы никогда не переступите невидимую черту. Есть вещи не то чтобы запретные, но немыслимые – по крайней мере в том мире, где вы живете. Так какая тебе разница?
Но с Ричардом у Стеллы все получилось по-другому. Все с самого начала пошло не так. И дело даже не в том, что она решилась назвать ему свое имя. А он сообщил ей свое – может, и выдуманное, ведь это невозможно проверить. И все-таки имя, нечто такое, что отличало его от всех прочих, безликих партнеров. А еще он в первый же день пригласил ее на прогулку и так описал лесную поляну, что Стелла, будто наяву, увидела залитую янтарным светом бархатно-изумрудную лужайку и крошечные бело-розовые головки клевера в траве, услышала сочное гудение шмелей, вдохнула сладковатый и чистый, до одури, лесной воздух, почувствовала вкус первой земляники на языке. Это было какое-то чудо, настолько неожиданное, что она растерялась.
Она забыла, где находится, потому что привычная комната вдруг исчезла, и стены в пошловатых узорчатых обоях стали березами, окно – солнцем, а пол зазеленел, расцвел и заколосился. Она запрокинула голову к потолку – и увидела облака, прозрачные и перистые, похожие на крылья ангелов. И в глазах зарябило от вспышек синего и золотого.
Потом они часто гуляли, не только в лесу, а в самых разных местах – и каждый раз это было волшебно, неповторимо, сказочно!
Этого Ричарда – ее Ричарда – Стелла ни за что не променяла бы ни на кого другого.
- Конечно, я.
Он засмеялся, и Стелла успокоилась. Его смех – тихий и слегка переливчатый, с яркими серебряными нотками, такой не подделаешь, он как роспись – торопливый чернильный росчерк на бумажном листе – или как узор на ладони. Иногда эту ладонь она почти ощущала в своей руке – надежную, крепкую, мужскую. Почти... Но до чего же реальна бывает иллюзия. Порой настолько, что и не разберешь, кто рядом с тобой фантом, а кто – нет.
От волнения она встала, подхватив «собеседника» на руки, и устремилась Ричарду навстречу. А пушистый зверек заполз ей на плечо и ласково, интимно шепнул:
- Соскучилась?
- Да! – выдохнула Стелла.
Она почти не слушала его, едва вникая в бессмысленные, нежные слова. Они – пустой звук, нелепица, провода без электричества, до тех пор, пока не сплетутся в нечто чудесное, еле уловимое, легкое, как бабочка. Или даже – как сон бабочки.
Ее пальцы зарылись теплый мех, а глаза распахнулись – невидящие, но готовые увидеть. Она была уже не в собственной спальне – но еще нигде, в сером, зыбком чистилище, в ожидании, в тумане.
- Куда пойдем? – спросила, предвкушая.
- Я... – он запнулся и как будто смутился. – Я думал пригласить тебя к себе... на бокал шампанского. Мы уже достаточно знаем друг друга... и я подумал...
- К тебе домой? – удивилась Стелла.
В какой-то момент ей показалось, что Ричард говорит о настоящей встрече. Что он настолько потерял голову, что готов нарушить негласное табу... но, нет. Конечно, он не это имел в виду. Да и какая может быть встреча, если между ними – возможно, тысячи, а то и десятки, сотни тысяч километров?
- Да, а что?
- Но у меня дома нет шампанского!
- Ну, какое-нибудь легкое вино.
- Никакого вина нет. Я не пью спиртного.
Вероятно, он задумался. Во всяком случае, «собеседник» на плече у Стеллы замолчал и тихо засопел, облизывая ей мочку уха влажным шершавым языком. Она отстранилась и прикрыла ему мордочку ладонью. Эти полукошки иногда вели себя странно – кто их знает почему.
- Ну, - снова раздался голос Ричарда, – что-нибудь у тебя есть? Кофе? Чай? Сок? Минеральная вода?
- Кофе, - ответила Стелла.
- Прекрасно! – сказал он и начал описывать комнату.
Просторная и светлая, с зеркальной плиткой на полу, отчего кажется, будто стоишь посреди большого спокойного озера. На стенах фотообои – бамбуковый лес. За огромным панорамным окном встает солнце, медленно выплывая из розовых облаков цветущей сакуры.
«Да где он живет?» - шевельнулась слабая мысль, но Стелла погасила ее, как спичку, щелчком пальцев.
У стены – низенький диванчик и много-много разноцветных подушек. Прямоугольный журнальный столик из черного дерева. В противоположном углу – музыкальный центр на массивной тумбочке.
- Ты любишь музыку! – чуть не вскрикнула Стелла.
- Ну... – споткнулся он. – Да. Наверное.
- Может быть, потанцуем? – предложила Стелла, и взгляд ее метнулся к длинной полке с дисками. Точно стая райских птиц вспорхнули в голове мелодии и закружились в разноцветном хороводе. И закружилась голова, то ли от волнения, то ли от счастья. – Что поставить?
- Может, каждый свое?
- Но мы же вместе!
- Ладно, - вздохнул Ричард. – Пусть будет «Листопад в городе». У тебя есть?
- Конечно!
- Но, вообще-то, - произнес он смущенно, - я не умею танцевать.
- Как? – она даже рассмеялась от изумления. – Ты не умеешь танцевать, Ричард? Но это невероятно. Все умеют танцевать. Танец – это не что-то сложное. Это музыка в крови. Полет в душе. Все равно как птица бы сказала о себе, что не умеет летать. Ведь так не бывает?
- Не бывает, - согласился он. – Давай попробуем.
Стелла поставила диск – и листопад пришел в зеркальную комнату. Осенние ноты – желтые, красные, оранжевые, золотые... порхали в воздухе и мягко ложились на воду, обращаясь в крохотные разноцветные кораблики. Желтел и облетал бамбук. Опадали розовые лепестки сакуры.
Тесно обнявшись, Ричард и Стелла скользили по спокойной озерной глади, невесомые, как водомерки. Их обувь оставалась сухой, а шаги тонули в солнечных звуках вальса.
- Вот видишь, это совсем не трудно, - улыбнулась она, опьяненная танцем, музыкой, мечтой. – Тебе нравится?
- Да, - отозвался Ричард и поцеловал ее в шею.
Больно поцеловал.
- Эй, - отшатнулась Стелла, нахмурившись и едва ли сознавая, что на самом деле ее укусил «собеседник». – Не надо.
- Что не надо? – усмехнулся Ричард, шаря блудливыми руками по ее спине в попытке расстегнуть молнию.
Стелла вспыхнула. Словно открытый огонь поднесли к нефтяному разливу – и кровь в ее жилах загорелась. На глазах выступили слезы.
- Обрыв контакта! – сказала она резко и без сил упала на кровать.
Что он себе позволяет, этот Ричард!
А что он себе позволяет? Ничего... Он же ничего не сделал, да и не мог, находясь где-то на другом краю земли, в другом часовом поясе или даже полушарии.
- Ричард? – позвала она растерянно.
Наверное, он просто хотел показать ей свою комнату – с озерным полом и стенами из зеленого бамбука. А может, и не свою, а выдуманную, как земляничная полянка, как горы и море, как южная ночь на крыше небоскреба. Волшебник и фантазер, он и не думал приставать к виртуальной подруге, а всего лишь развлекал ее невинными сказками.
Он ничего не мог – и никогда не сможет. Не поцелует, не коснется. Даже если очень-очень захочет. Даже если она его попросит. Стелла увидела себя – одинокую и нарядную, в голубом платье, сидящую на разобранной постели рядом со странным пушистым зверьком. И, будто ветер хлестнул ей в лицо крепким порывом, она задохнулась от усталости и пустоты, от гнева и боли, которой нет ни конца, ни края. Ей хотелось растолкать «собеседника», пнуть его изо всей силы, вцепиться в мягкий, шелковистый мех и драть его так, чтобы клочки полетели во все стороны. Или даже задушить это тупое, бездушное не-животное. Она и сама не понимала, что с ней происходит.
Но злость быстро схлынула. Стелла зевнула и, как была, не раздеваясь, легла, поджав под себя ноги и обняв одной рукой спящего кошкоенота. Милосердный сон остудил ее кровь, и та потекла, как река по равнине, медленно и спокойно. А перед глазами поплыли мрачные, неясные картины – темные, словно фрески на дереве. И только кто-то очень маленький у нее в голове продолжал беспокоиться и думать. Что они такое, эти «собеседники»? Искусственный интеллект, вложенный в тела симпатичных зверьков? Страдающий или бесстрастный компьютерный разум? А может, это инопланетяне взяли человечество в свои мягкие лапки, разъединили, окружив обманчивым теплом, притворной лаской, иллюзиями и ложью? Может быть, ночью они просыпаются и будят друг друга, и, повторяя заветные шесть цифр, вызывают на контакт? Они говорят голосами хозяев – или своими собственными – смеются или плачут, ведут философские беседы или потешаются над глупыми людьми.
«А мой-то сегодня...»
«А моя...»
Они живые. Или не живые. Даже будь что-то из этого правдой – что бы изменилось? Ничего. Ничего.

В квартире пахло странно. Пылью, какой-то пряностью, возможно имбирем, лавандовыми подушечками, настоем валерианы и еще чем-то неуловимым, что невозможно определить словами, иначе как аромат старины. Нильс любил это загадочное дуновение, это легкое, как морозный пар, дыхание прошлого. Не даром же он был старьевщиком.
Ну что это за профессия, не раз упрекала его Кора. Занятие для романтиков и бездельников. Кому от нее прок? Рыться в предназначенном на выброс хламе – все равно что искать крупинки золота в городской канализации. Их там нет и быть не может, а если и случится одна за десять лет – все равно не понятно, стоит ли она таких усилий, испачканных рук и потерянного времени. Сама она работала в вычислительном центре и не то чтобы гордилась этим, но считала себя полезным винтиком в огромном, отлаженном механизме. Пусть ты один или одна из многих, и заменить тебя – проще простого, но все-таки ты на своем месте. Она так и говорила о себе: «Я полезный винтик, а ты – кто?».
Нильс пожимал плечами. Ему нравилось приходить в пустые дома и квартиры недавно умерших – и как правило, очень старых – людей и осматривать вещи, осиротевшие, еще хранившие тепло чьих-то пальцев или взглядов. Каждая, наверное, могла бы рассказать свою историю... Но Нильс не слушал. Его задача заключалась в другом. Перед тем, как погрузить никчемное барахло в грузовик и отвезти на мусоросжигательный завод, полагалось выяснить, нет ли в квартире чего-нибудь ценного. Например, годного для музея. Старинной картины или редкой статуэтки, или какого-нибудь музыкального инструмента ручной работы, или украшений из драгоценных металлов. Последние, впрочем, чаще всего отправлялись на переплавку. А музеи и без того были доверху забиты всяким старьем. В них почти никто не ходил, и мало кто понимал, зачем они, вообще, нужны. Сохранять память о прошлых веках гораздо удобнее на электронных носителях – в виде фотографий, текстов, видеороликов, голограмм. А все эти предметы на музейных витринах? Да, некоторые из них можно подержать в руках. Представить себя каким-нибудь фермером из двадцатого или двадцать первого столетия. Вот только зачем? Такие игры разума давно вышли из моды. Если ты взрослый человек и занят серьезным делом, то вряд ли станешь тратить время на подобную чепуху.
Так говорила Кора. А Нильс опять пожимал плечами. Сам он был в музее только один раз – и то в начале жизни. Начинающие всегда немного любопытны, и мир им в диковинку. Правда, это свежее чувство быстро уходит. Если ты явился на свет умным и зрелым... если мудрая машина научила тебя всему... то чему ты станешь удивляться? Что откроешь для себя нового? Нильс удивился только один раз. Именно в том самом музее, когда взял в руки садовые ножницы – секатор. Он крутил их и так и эдак, и никак не мог взять в толк, что это такое. То есть, он, конечно, знал. Ко всем экспонатам прилагались таблички с пояснениями. Но если, например, лопата – вещь простая и понятная, ей можно расчищать дорожки и разбрасывать снег. То же самое удобно делать и граблями. Но секатор? При помощи него полагалось подрезать кусты, а зачем, скажите на милость, их стричь, если они не растут? Хрупкие, обледенелые веточки хранят форму сколь угодно долго, если их, конечно, не сломать. Они не мертвые – просто спят. Как дремлют под снегом клубни и корни, которым никогда уже не суждено прорасти, дать всходы, развернуть зеленые листья, выпустить из бутонов цветы. Как странно, подумал тогда Нильс. Вся наша эпоха – долгий нескончаемый сон. Пусть не кошмарный, а скорее печальный и светлый. Все настоящие кошмары остались далеко в прошлом – на заре человечества. Но неужели мы никогда не проснемся?
Нильс дышал странным запахом пряностей и лаванды, одновременно цепким взглядом окидывая убогую обстановку. Мебель из светлого дерева – не настоящего, конечно, но довольно удачной имитации, фарфоровый плафон, искусственные орхидеи на окне... Господи, и в какие незапамятные века все это было модно! Зеленый коврик на полу и... что это – настоящий паркет? Нильс присел на корточки. Нет, винил. Но тоже старого образца, сейчас такой не делают. Ушедшая в иной мир старушка так плотно жила в прошлом, что, наверное, вмерзла в него, словно камень в кусок льда, и не замечала ничего вокруг. У нее даже на окнах матерчатые занавески вместо удобных пластиковых штор.
Здесь нечего искать, сказал себе Нильс. Ну разве что какие-нибудь цепочки, браслетики, кулончики, в общем, старинная золотая мишура. Пожилые дамы любят драгоценности. Не носить – кто же сейчас носит золото. А просто осматривать, перебирать, как тибетские монахи перебирают четки. Над женской природой время не властно. Впрочем, Кора над такими вещами смеется.
Он рассеянно выдвигал ящики стола, «осматривая» их внутренности специальным щупом. А когда поднял глаза, чуть не выронил свой инструмент. С высокой полки на него смотрел розовый слон. Нильс изумленно заморгал, потер веки указательными пальцами... Снова взглянул. Да, все так. Розовый слон. Маленький, сантиметров пятнадцать в высоту, плюшевый и набитый, похоже, чем-то мягким. С похожим на колбаску коротким хоботом и черными – крест-накрест – узелками вместо глаз. Рядом с ним сиротливо ютились несколько бумажных книг. Нильс взял одну – истрепанную, карманного формата – и небрежно полистал. Дамский романчик, что ли, подумал равнодушно. Потом вторую – в простом коричневом переплете, но о чем она, толком не понял. А третью долго не выпускал из рук. Она называлась «сказки для всех». Нагловатый заголовок, почти реклама. «Для всех, значит, и для меня тоже», - хотелось сказать, переворачивая толстые и на удивление упругие страницы. Но не он привлек Нильса, а живая, солнечная картинка на обложке. Изумрудная полянка и яркими кляксами разбросанные в траве цветы. Неправдоподобно большая, голубовато-зеленая стрекоза над ромашкой. Окутанное нежным облаком листвы дерево и кусочек голубого неба над ним.
Воровато оглянувшись, Нильс сунул разноцветный томик за пазуху. Чуть помедлив, прихватил с полки и плюшевого зверька. Бумажные книги не ценились, хоть и встречались редко, в таких вот захламленных жилищах, так что «Сказки» так или иначе сгорели бы в мусоросжигателе. Та же судьба ждала бы и слоника. Так что по сути Нильс ни у кого ничего не украл. Он даже не знал, был ли его поступок нарушением какого-либо закона. Но, покидая квартиру, плотнее запахнул пальто и застегнул его на все пуговицы. Впрочем, это так и так следовало сделать. Мороз на улице – минус пятнадцать. Да еще и ветрено. При такой погоде ничего не стоит подхватить воспаление легких и слечь в постель недели на две.
Он вышел в ослепительно-белый день, чуть подкрашенный закатным светом. Ледяной вихрь ударил в грудь, закружил перед лицом сухую снежную пыль. Нильс пошел по расчищенной в середине тротуара дорожке, щурясь на низкое солнце, болтавшееся, как поплавок, между домами. Скрипел под ногами снег. Гирлянды сверкающих сосулек на карнизах казались причудливыми музыкальными инструментами и тихо пели на ветру.
Нильс поежился. Он вскользь подумал об умершей старушке. Еще один человек ушел, и что-то сдвинулось в мире – опять в сторону холода. Совсем чуть-чуть, может быть, на один-два градуса. Но пронзительнее стал ветер. Острее – летящие в глаза снежинки. И что-то жесткое появилось в метели – или даже жестокое, нечто такое, что на какую-то долю секунды она увиделась ему черной, несмотря на резкую, слепящую белизну. Наверное, правду говорят, что в некоей далекой точке противоположности сходятся, и два цвета-антагониста сливаются в один. Черный и белый – цвета вечного траура.
Город быстро кончился, началось предместье. Узкая, глубокая тропинка, и широкое, гладко блестящее поле с одной стороны. Говорят, на этом месте раньше плескалось озеро. Очень живописное, в пологих песчаных берегах. Нильс хотел бы его увидеть, но увы, фотографий этого места в городском архиве не сохранилось. По другую сторону тянулись двухэтажные частные домики, окруженные садами. Кое-где деревья были спилены или изуродованы. Последнее время вошли в моду торчащие из снега высокие пни. Иногда на них оставляли две нижние, укороченные ветки, так что в результате получались этакие странные, нацеленные в небо, черные рогатины. Нильсу это казалось безобразным. Калечить природу – что может быть глупее? Это почти то же самое, что исписать скабезностями стены в собственном доме. Но если те еще можно вымыть, то Землю ведь не починишь. Так и будешь жить в своем непотребстве до скончания дней. А может, ни о чем таком он и не размышлял и, вообще, не думал ни о чем особенном. Шагал, усталый, ощущая за пазухой плюшевое тепло, словно там сидел, присмирев, настоящий живой зверек. Удивительное чувство. Неужели такие вот розовые слоники обитали когда-то в этих краях? Наверное, да. Иначе зачем бы их изображали?
В его саду старые яблони спали хрустальным сном. Нетронутые, первозданные, как в библейском раю. Нильс берег их. Осторожно, бочком проходил по садовой тропинке, прорытой их с Корой лопатами, стараясь не повредить тонкие веточки, нависавшие отовсюду, не осыпать снег. Как они разрослись... когда-то. Нильс не знал, ни кто посадил эти деревья, ни кто – много десятилетий назад – наслаждался их плодами. Но до сих пор кое-где в пустых кронах виднелись почерневшие и сморщенные, высушенные морозом яблочки. Уже обветшал кем-то построенный дом, был снесен и на его месте воздвигнут новый. А сад не менялся. Только, кажется, все глубже и глубже погружался в снег.
Нильс поднялся на крыльцо, отметив, как бы между прочим, что надо сколоть со ступенек лед, пока кто-нибудь не поскользнулся и не проломил себе голову. Открыл дверь своим ключом, хотя мог бы и позвонить – Кора наверняка дома. Она приходила ровно в пять – ни минутой позже – и никогда не брела мимо снежного поля – бывшего озера, а подъезжала с другой стороны, где был проложен монорельс.
Нильс разделся в прихожей и со слоником и книгой под мышкой прошел сперва в ванную – вымыть руки, а потом на кухню. Кора как раз разогревала готовый обед – одну порцию, она не ждала мужа так рано.
Он сел к столу.
- Ты? – она даже не обернулась. – Что так быстро сегодня? Кого хоронил?
- Я работаю не в похоронном бюро, - с досадой отозвался Нильс.
- Какая разница. Иногда кажется, что в вещах больше жизни, чем в уходящих людях.
- Это правда.
Кора, наконец, посмотрела на него – и усмехнулась.
- Твои же слова?
- Не знаю, - поморщился он раздраженно. - Не помню. Может, и мои.
Он так и сидел в обнимку со слоником, а книгу сказок положил на стол перед собой.
- Что это у тебя? - удивилась Кора.
- Унес кое-что с работы. Из квартиры одной старушки. Столетней, наверное. Не знаю, можно или нет, но их все равно бы сожгли, - неловко пожал плечами Нильс и протянул жене розового слона.
Она взяла его чуть брезгливо и повертела в руках, разглядывая.
- Игрушка.
- Да, я так и подумал. Там интерьер начала века.
- Сто лет ей было, говоришь? – переспросила Кора, задумчиво ковырнув ногтем черный узелок – глаз. – Или около того? Да... Насколько я знаю, в то время еще рождались дети. Я хочу сказать, естественным путем. Наверное, этот... кто это, кстати?
- Слоник.
- Ага. Этот слоник – игрушка ее детства. Представляешь, какие это были глупые и незрелые существа – человеческие дети? Если такая штука их развлекала? Это же все равно что играть с телом мертвого животного!
Нильс закатил глаза.
- Он не мертвый. В смысле, он никогда не жил. Сделай мне тоже поесть, а?
Безвкусная синтетическая каша очень заманчиво пахла. Уж если что-то пищевая промышленность и научилась производить – так это ароматизаторы. Со вкусовыми добавками дело обстояло хуже. А может, давал о себе знать голод. Из-за трех вызовов подряд Нильс не успел пообедать.
- Я уже поставила греть. А книжку зачем утащил? Дай-ка сюда... Сказки. Вот же глупости. Ты что, маленький?
Нильс примирительно улыбнулся.
- Из-за картинки взял. Посмотри, какая красивая. Так все выглядело сто лет назад. Да нет, какие сто? – он покачал головой. – Я помню, еще в начале моей жизни зима не была такой сплошной. Где-то что-то оттаивало. И даже трава кое-где всходила. Тонкие такие зеленые ниточки... и чернота на проталинах. Земля – как гуталин. Мягкая и мажется. А вместо снега иногда шел дождь. А ты помнишь?
- Помню ледяной дождь. Ну, и что? Климат изменился.
- Иногда мне кажется, - раздумчиво произнес Нильс, - что наша Земля – это что-то вроде заводной игрушки, у которой кончился завод.
- При чем тут Земля? – скривилась Кора. – Это солнце не греет, как раньше. Какой ты у меня все-таки неуч! Вечно выдумываешь то, чего нет. И что за программа обучает вас, старьевщиков?
- Ладно, умный винтик, - замахал он руками. – Молчу. Молчу.
Они поужинали в тишине.
Нильс не обижался на Кору. Да и как сердиться на человека, который всегда говорит правильное и правду? Соблюдает распорядок дня и в порядке хранит все вещи в доме? Который знает, что к чему, а если чего-то не знает – спокойно и твердо объявляет это знание лишним, вредным и даже унизительным для человека? В итоге Нильс раз за разом оказывался в дураках, а в добавок еще и во всем виноватым. Он привык. И ничего не имел против. Лишь бы по вечерам, посмотрев новости по телевизору («Интересно, о чем эта передача? Ведь ничего нового в мире не происходит», - недоумевал он) Кора отправлялась спать, оставляя мужа в покое. Этот сумеречный час принадлежал ему.
На работу Нильс вставал не рано, часов в десять утра, поэтому мог засиживаться допоздна. Обычно он перебирался в гостиную и, взгромоздившись с ногами на диван, при включенном бра, читал электронную книгу. Или же листал альбом с фотографиями. Довольно однообразными, но прекрасными какой-то особенной, ломкой, снежной красотой. А иногда – просто мечтал, отхлебывая кипяток из своей любимой кружки. Он думал о том, что не до конца еще этот мир промерз, если в самом сердце его сохранились такие приятные вещи, как домашнее тепло, мягкий свет, горячая вода... Ледяные узоры на стекле расцветали, как удивительный сад. Хрустальные, чистые, безмятежные. А Нильс улыбался, согреваясь изнутри и снаружи, и ему становилось хорошо.
Сегодня он решил посвятить вечер своей находке. Поставил игрушку перед собой на журнальный столик – оттуда она смотрела, как живая, даже глазки-узелки лукаво блестели, а любопытный хобот тянулся к искусственному букету в вазочке, словно хотел потрогать. Сам Нильс устроился в углу дивана с книжкой на коленях и сперва просто смотрел картинки – яркие и похожие на окошки в другой мир – а потом втянулся и принялся читать.
Сначала сказочные истории показались ему нелепицами. Враньем, абсурдом, чьим-то горячечным бредом... он и определить не мог толком, чем именно. Ну разве бывает такое, чтобы кот ходил на задних лапах, да еще в сапогах – и говорил по-человечески? А великан... даже если допустить, что такие огромные люди бывают, ведь никак не мог превратиться в мышку? Разве солома в голове заменит мозг? Ладно бы еще какая-то электронная начинка... А выточить живое существо из простого полена? «Нет, - упрямо твердил он про себя. – Нет, нет... Не может такого быть!». И вдруг – словно заветный ключик повернулся внутри, и невозможное стало возможным – пусть не в реальности, а в каком-то ином, прекрасном и волшебном измерении. Нильс увидел их как россыпь драгоценных камней, все эти сказки, разноцветные, кристально чистые, полные изысканного очарования.
Сквозь невероятные приключения чудаков и героев, говорящих зверей и странных созданий, проглянул не замеченный прежде, но отчетливый и ясный смысл. Взять хотя бы историю про великана-эгоиста. «Ведь это же про нас написано», - догадался Нильс. Мы и есть эти великаны-эгоисты. Откуда он только узнал, этот древний автор, что такое случится? Что если изгнать из сада детей – в него никогда не придет весна? Казалось бы, какая тут связь... А ведь она есть! Нильс чувствовал ее, ощущал на кончике языка, хоть и не мог выразить в словах. Не было ни в голове у него, ни в сердце таких слов – и только где-то внутри теплился слабенький огонек. Что-то совсем ничтожное и крохотное, но живое.
Тот вселенский механизм, который вращал колесо мироздания, думал Нильс, который приглашал весну в наши края – он поломан. Мы и есть этот механизм... Но наши сердца – не такие, как раньше. Нет в них ни огня, ни любопытства, ни волшебства. Мы приходим в этот мир уже взрослыми и умными, но... пустыми. Нам никогда не читали сказок. Мы не играли в розовых слонов. Мы и понятия не имеем, каково это – быть маленькими и беззащитными перед лицом любви. Мы, словно какие-то чудища, рождаемся на свет закованными в броню... И мы... с грустью признал Нильс... наверное, не умеем любить. Ведь не умеем?
Нильс так и задремал на диване, уронив на пол недочитанную книжку, и ему снились чудесные сны. Какие... он едва ли смог бы вспомнить и рассказать. Но что-то в нем той ночью изменилось бесповоротно. Нет, он не стал ребенком. Конечно, не стал. Совершить такое чудо не способны никакие сказки. Но ясным морозным утром он прогулялся по саду – и там, где ступала его нога, снег таял, и пробивалась трава на черных проталинах, а кое-где даже расцветали цветы – нежные и голубые.

Бывают в расставании такие моменты, когда вроде бы и не прощаешься, и уезжаешь всего на какие-то две недели – повидаться с родными, а мир вдруг замирает, будто в испуге. И меркнет над головой небо, зловеще меняя цвет. Или воздух делается густым и вязким, как остановленное время. И все как будто по-прежнему, а ты уже понимаешь – возвращение домой будет долгим и трудным. Это судьба ухмыляется тебе в лицо. А ты медлишь, боясь прослыть суеверным трусом, и поднимаешься по трапу, как на эшафот, или шагаешь на подножку поезда... Вместо того, чтобы сделать шаг назад – и остаться.
Только что они ели бутерброды в привокзальном кафе, запивая колой, смеялись и болтали обо всем на свете. А сейчас вышли к поездам, и стеклянный потолок над ними – как огромная клетка, а вокруг, словно на озерном дне, водянисто и солнечно. Богдан и Сара стояли на платформе и смотрели друг другу в глаза.
- Позвони сразу, как приедешь. Или нет – лучше с дороги. Как пересечешь границу.
Он улыбнулся и бережно пригладил ее волосы, собрав их сзади в светлый пушистый хвост.
- Ладно, если будет сеть.
- Тогда из дома!
- Конечно. Обязательно, - Богдан ласково провел пальцем по ее губам, погладил по щеке. – Жалко, не попрощался с малышкой. Она так просила ее разбудить.
Сара поморщилась.
- Зачем?
Он пожал плечами.
- Не знаю. Просто хотелось бы ее сейчас увидеть. Ты что ревнуешь? К своей сестре?
Богдан, конечно, понимал, что его подруга взбесится, и ни к чему было злить ее за пятнадцать минут до отхода поезда. Но он не сдержался. Он слишком сильно любил ее такую – с гневным румянцем на щеках и блестящими от слез глазами. Сара – стильная девушка, можно даже сказать – красивая. Высокая и белокурая, с чуть грубоватыми, но правильными чертами лица. Но – по мнению Богдана – ей не хватало огня. Не то чтобы она держалась скованно. Или кого-то стеснялась, прятала руки, сутулилась или отводила взгляд. Но... чуть-чуть больше эмоций, жизни, чувства... капельку тепла... и Саре в целом свете не нашлось бы равных. А так... Строгая северная красота, как новогодняя елка в мишуре и гирляндах, сверкала и слепила глаза, но не грела.
Совсем другой, ни единой черточкой не похожей на сестру, была Селина. Богдан называл ее «малышкой», но только по старой памяти. Он познакомился с сестрами три года назад, когда младшей едва исполнилось четырнадцать. И конечно, он относился к ней тогда как к ребенку. Но семнадцатилетняя девушка – это совсем не то же самое, что дерзкий, угловатый подросток. И, хотя Селина осталась такой же малорослой и чернявой, слегка полноватой девочкой, в ее движениях появилась плавность и даже какая-то угрюмая грация. А как она смотрела на Богдана!
Он криво улыбнулся и виновато взглянул на Сару. А та полыхала, как огромный костер, и уже открыла рот, чтобы возразить, обвинить, выплеснуть любимому в лицо всю свою обиду. И случилась бы ссора. Но, отчего-то развернувшись, как по команде (вот и не верь после этого в шестое чувство!), они увидели спешащую по платформе фигурку в нелепом желтом пуховике. Казалось, она вот-вот налетит на кого-нибудь из многочисленных пассажиров или споткнется о стоящий на земле чемодан.
- Ну вот! – выдохнула Сара. – Все, как ты хотел! Помяни черта – он и тут как тут. Доволен?
Селина остановилась, задыхаясь от бега.
- Успела!
Растрепанная и бледная, с одной наполовину заплетенной косичкой и глазами, полными страха, она ухватила Богдана за рукав и почти повисла на его руке. Одного взгляда в ее лицо оказалось достаточно, чтобы понять – стряслась какая-то беда. Ну или, как выражалась Сара, «девочка опять что-то придумала».
- Эй, сестренка, - Богдан крепко взял ее за плечо. – Что случилось?
- Ты не должен туда ехать! – выпалила Селина.
- Почему? – он усмехнулся, но через силу, борясь с подступившей тревогой. – Я же ненадолго... Только навещу родителей – и вернусь к вам. Ну куда я без вас... – он мельком посмотрел на Сару, но, натолкнувшись на ее презрительный взгляд, отвел глаза. – Я целый год не был дома, папа с мамой соскучились. И сестра – Олеся... Я же тебе рассказывал. Она очень похожа на тебя. В следующий раз мы можем поехать вместе – и я вас познакомлю... Мы вместе погуляем по Киеву... Знаешь, какой это красивый город?
Селина затрясла головой.
- Нет-нет-нет-нет! Богдан, пожалуйста, останься! – и, не дав никому опомниться, затараторила. – Я видела сон. Много-много птиц... они закрыли все небо и съедали солнце. Откусывали его по кусочкам... и свет исчезал...
- И что?
- Они летели к твоему дому, Богдан!
На несколько долгих мгновений воцарилось изумленное молчание.
- Опять ее сны, - сквозь зубы обронила Сара. – Она, видишь ли, боится птиц. Один раз мы были на море, и ее – совсем маленькую – едва не склевали чайки. И с тех пор она...
- Это были не чайки! – топнула ногой Селина. – Страшные черные птицы. Как вороны, только гораздо больше! И с длинными стальными клювами! Пожалуйста, Богдан, поверь! Ты же знаешь! Мои сны сбываются!
Да, он знал. Однажды «малышке» приснилось, что на перекрестке, недалеко от их с Сарой дома, вырос и расцвел огромный розовый куст. Он качался на ветру и ронял на асфальт красные лепестки. На следующий вечер на этом самом месте разбился на смерть молодой мотоциклист. Весь тротуар еще несколько дней после этого был испачкан кровью и завален цветами. Их несли и несли к наспех сколоченному деревянному кресту друзья погибшего парня.
В другой раз Селина «увидела», как большая синяя жаба ест песок в детской песочнице. А потом раздувается и выплевывает его – уже черный и липкий, как мазут. Не прошло и недели, как на детской площадке обнаружили возбудитель опасного заболевания. Богдан забыл, какого именно, да оно и не важно.
Вот таким же, немного странным образом она предсказала крушение самолета (приснился воробей, упавший с дерева, который дымился и горел), расстрел пяти школьников каким-то психопатом (хотела во сне вручить подарки пятерым ребятам, но почему-то не смогла), пропажу соседского котика Карла-Густава (облако в виде кота растаяло в небе) и онкологию у бабушки (увидела старушку, выходящей из реки и всю увешанную пиявками). В общем, не девочка, а тридцать три несчастья в голове.
«Хоть бы раз тебе приснилось что-то хорошее, малышка, - подумал он с тоской. – Хотя бы сейчас».
Ему вдруг совершенно расхотелось садиться в поезд.
- И что означает твой сон? – спросила Сара.
Она поджимала губы и крепилась, но Богдан видел – ей тоже не по себе.
Селина замерла и уставилась в пол.
- Не знаю.
- А ты подумай! – разозлилась Сара. – Что это такое – не знаю? Сначала напугаешь, а потом в кусты? Не знает она! Пошевели мозгами! Это важно, ну?
Богдан вздохнул. У него подкашивались ноги и кружилась голова – не то от страха, не то от какого-то горького предчувствия, которое он и словами-то выразить не мог. Что-то смутное, мерцавшее на краю сознания – страшнее, чем жаба в песочнице, чем горящий воробей или цветущий розовый куст. Это были как будто все беды мира, стянутые в одно невообразимо тягостное нечто и обрушенные на его плечи.
- Оставь ее, Сара. Ну, хватит, девочки. Я поеду – это решено. Там – мои родители. Моя родина. А через две недели вернусь к вам. Но если все-таки... – он прищурился и растерянно оглянулся назад, туда, где уже открыл двери стоящий у перрона поезд. – Ладно, ерунда. Не будем об этом. Я люблю вас, сестренки. Обеих.
Он улыбнулся с трудом и, быстро шагнув вперед, обнял девушек по очереди и поцеловал. Сару – лишь слегка коснувшись сухими губами ее губ. А Селину – в пробор, между прядей спутанных черных волос.
А затем, подхватив сумку на плечо, повернулся и собирался уже ступить на подножку поезда.
- Богдан! – глухо откликнула его Селина.
- Мне пора, сестренка.
- Подожди... - быстро, сбивчиво заговорила она, отчаянно боясь, что ее перебьют, не дадут сказать самое важное. – Послушай... Я отдам тебе своего ангела-хранителя... Он очень сильный. Верь ему. И ничего не бойся.
- Я не боюсь, - улыбнулся Богдан. – Спасибо, малышка.
Он впервые назвал ее так – в лицо, а не за глаза. Но это уже не имело значения.

Луч, тонкий, как бумага, просочился сквозь занавеску, пустив по одеялу дрожащую радугу, и Сара открыла глаза. Потянулась с наслаждением, еще не думая ни о чем плохом. Она, вообще, ни о чем не думала. В памяти еще мелькали обрывки снов, разноцветные, как мотыльки. Воскресное утро пахло оттепелью и даже чем-то летним – душистым клевером, солнечными лесными полянками... Странный, изменчивый конец февраля – время последних метелей и первых цветов. Где-то в глубине квартиры хлопнула дверь – это родители собирались в больницу к бабушке. Сара полежала немного, ожидая пока они уйдут, и легко встала. Опустила ноги в меховые тапочки и, как была, в теплой байковой пижаме, прошла в гостиную.
За пустым столом, перед выключенным экраном телевизора, сидела Селина, полуодетая и нечесанная, бледная до синевы, и словно что-то беззвучно шептала одними губами.
- О, Боже, - простонала Сара. – Опять? Ну что ты за человек такой! Давай уже, говори.
- Посмотри в окно, - тихо сказала Селина.
Сара отдернула занавеску и несколько долгих минут вглядывалась в небо, почти сплошь черное, мелькающее, с редкими всполохами голубизны. Угольная чернота наплывала и на солнце – редкими точками и целыми островками, не пожирая его, но все больше заслоняя свет... Чернильные галочки на цветной бумаге. Ей на мгновение почудилось, что это и не птицы вовсе, а самолеты, так стройны, правильны, тонконосы были их силуэты. Она даже как будто услышала их гул – тихий, металлический, но такой жуткий, что от него чуть душа не выскакивала из тела. А куда они летят – в сторону ли, куда уехал Богдан, или в противоположную – Сара так и не поняла.
- Ну и ну, - пробормотала она. – Вроде рано для перелетных... Ты это и видела, да? – обернулась она к Селине. – Всего лишь птицы? Нет? Нет? Ну что ты сидишь, как статуя? Говори! Что-то с ним, да? С Богданом?
А он все тянулся и тянулся за окном – этот бесконечный кошмар наяву. Саре казалось, что и она, и Селина, их дом и далекая Украина, куда уехал Богдан – да, наверное, и весь мир – вдруг очутились внутри чужого недоброго сна.
Она добрела до стола и опустилась на стул рядом с сестрой.
- Селина, включи телевизор! Надо узнать, что там произошло.
- Сама включи!
- Нет, ты!
Они сидели рядом, съежившись от мучительной тревоги, такие разные – и одинаково напуганные – и смотрели в черный экран.

Сидишь, пишешь рассказ, но ничего не выходит? И тебе скучно? Возьми из сахарницы кусочек рафинада и опусти в чернильницу... Зачем? Делай, говорю, пока не сдох от уныния и способен еще хоть что-то делать. А теперь смотри на него, как он поплыл: белой, ослепительно-белой лодочкой по чернильному морю. Это спасательная шлюпка, а в ней – ты.
Вернее, я. Ведь я говорю сам с собой. Вокруг меня грозовой океан, и волны вздымаются, как барханы в пустыне, закручиваясь в смертельную воронку, и мое утлое суденышко трещит по швам, будто ореховая скорлупа в зубах щелкунчика. У меня почти нет надежды выжить. Вернее, ее совсем нет – какая надежда у куска сахара в чернилах? Но я продолжаю цепляться за тонкие борта и даже пытаюсь грести – единственным белоснежным веслом, сияющим и прозрачным, словно китайский фарфор.
Мне двадцать лет. Ну, то есть не мне, а тому мне, который сейчас в крохотной белой лодочке сражается с волнами. Нет, я не тоскую по юности. Это ужасное время, когда в памяти еще свежи кошмары детства, а взрослая жизнь высится впереди непреступной Джомолунгмой, на которую даже смотреть страшно, а не то что отважиться на восхождение. И нет, я вовсе не считаю прожитые с тех пор годы пустыми и напрасными. Но, согласитесь, есть какая-то особая романтика в том, чтобы умереть молодым. А ведь я, хоть и борюсь – уже знаю, что умру. Умру в двадцать лет. Какая красота!
И как, спросите вы, я оказался в такой плачевной ситуации? Хм. Надо подумать. Знаю! Это случилось после того, как один миллионер купил мне билет на круизный лайнер, и тот потерпел крушение, наскочив на айберг или на рифы. Вы удивлены, за какие заслуги этот денежный мешок сделал мне такой дорогой подарок? Ну, ясно за какие. Да нет, что ж вы так обо мне... Я совсем не то хотел сказать. А дело в том, что я спас дочку миллионера, когда она тонула. И что с того, что сам не умею плавать? Мне и не пришлось. Девочка играла в саду и упала в надувной бассейн. Знаете такой – метр на полтора? А я проходил мимо и, увидев ребенка в беде, не растерялся и бросил в воду резиновую утку. Малышка ухватилась за нее и спаслась, и за это ее отец купил мне билет на титаник.
Итак, наш прекрасный корабль напоролся дном на черт знает что и гордо тонет, а я в единственной лодке очутился в эпицентре шторма. И тоже, по сути, гордо тону, хотя еще бултыхаюсь. А почему я – и в единственной лодке, если по корабельному этикету места в шлюпках полагается уступать женщинам и детям? Ну, не знаю. Наверное, на нашем титанике не было женщин и детей. А может, их сразу смыло за борт... да, вообще всех смыло, и мужчин тоже, одной гигантской волной. Только я остался, потому что в тот момент не метался, как другие, по палубе, а сидел... ну, не важно, где сидел. Главное, там была дверь, которая защитила меня от воды. И вот, я балансирую у смерти на краю, и, как это всегда случается в такой момент, передо мной проходит, как на пущенной задом наперед кинопленке, вся моя жизнь. Я вглядываюсь в чернильную глубь, в свое размытое, залитое темнотой отражение – и меня тошнит, не только от качки. Мне хочется взять огромный ластик и стереть этого бледного типа из книги бытия – всего, целиком, с его испуганным взглядом и волосами, прилипшими к потному лбу, с его искаженным от ужаса лицом и субтильной фигурой, с его жалким настоящим и проклятым прошлым.
Я вспоминаю свое детство, его чистоту, растворенную, как этот кусочек сахара в чернилах, в кромешном мраке – и меня тошнит еще сильнее. Эта морская болезнь преследует меня уже много лет изо дня в день. Иногда я забываюсь – и могу улыбаться. Могу дышать, разговаривать, читать книги и даже сам, бывает, что-то сочиняю... Но когда штормит память – меня выворачивает наизнанку. Понимаю, вам противно. Но не осуждайте меня! Осудить легче всего, а вы поймите одну простую вещь. Ребенок среди взрослых – он как будто в лесу среди высоких деревьев. И хорошо, если этот лес не страшный, полный добрых чудес. А если за каждым кустом притаился хищник, только и ждущий удобного момента, чтобы наброситься на беззащитного? Что ты сделаешь? Если у тебя нет еще ни когтей, ни острых зубов, да и бегать достаточно быстро ты не умеешь. Ты – легкая добыча, и все обитатели страшного леса чуют это за версту.
Первый хищник не съедает тебя целиком. Он оскверняет тело, а душу скручивает и выжимает, как половую тряпку, пока из нее не вытечет все светлое – твоя вера в сказки, надежда на будущее, способность любить и удивляться. И что самое страшное, он метит тебя своим клеймом, не видимым обычным людям, но хорошо различимым другими хищниками. Так что став жертвой один раз, ты становишься ей снова и снова. До тех пор, пока не вырастешь и не наберешься сил, чтобы за себя постоять. Только что-то в тебе уже испорчено – то нежное и доверчивое, что есть в ребенке, безвозвратно погублено. То заветное пространство, в котором два человека соприкасаются сердцами, поросло терниями и колючками, через которые не пробиться слабым росткам любви. Насильно вырванный из детства не может по-настоящему повзрослеть. А неспособный к искреннему чувству... я не сказал бы, что он проживает жизнь напрасно. Но он – как слепой среди зрячих. Слышит, осязает, ориентируется, познает мир... Однако самое прекрасное в этом мире ему недоступно. Ни многоцветье луга, ни радуга в небе, ни искорки солнца на ресницах любимой... ничего. Слепота души ничуть не лучше слепоты глаз, даже если и не так заметна со стороны.
В общем, светильник любви в моем сердце так и остался незажженным. А через пару минут я умру, и последний шанс будет упущен. Моя душа уйдет во тьму, потому что нет в ней света. И нет у нее крыльев, чтобы взлететь. Я не умею молиться, меня не научили. Но мое отчаяние выплескивается, едкое, как кислота. На дно белой лодочки, прожигая в нем дыру, на ее борта, и дальше – в море. В огромные, точно небоскребы, волны. В серую водяную пелену. И, наверное, достигает небес.
И совершается чудо. Неожиданное, а потому особенно волшебное. Море успокаивается, и плоские волны, набегая одна на другую, покачивают мою шлюпку, как младенца в колыбели. Чуть раздвигаются грозовые тучи, выпуская на свободу тонкий луч, а в толще воды, рядом с лодкой, загорается свет. Не яркий, как от прожектора, а слабое жемчужное сияние, будто там, на недостижимо далеком дне, распахивается исполинская раковина, выстланная перламутром. Я наклоняюсь над бортом и вижу всплывшую из глубины русалку, прекрасную, как луна, и совсем юную, если, конечно, считать, что срок жизни этих морских дев такой же, как у людей. Ее бледно-зеленые волосы, растрепанные водой, колышутся в такт движению волн, тонкие и похожие на водоросли. Широко раскрытые голубые глаза смотрят на меня в упор. Хотя не уверен, что они меня и в самом деле видят. Ее красота, подобно пению сирены, влечет и лишает разума. Я забываю о близкой смерти, и о своей несчастливой жизни, и о хищниках моего детства – а вижу только ее. Обнаженная (а какой еще быть русалке?) она совершенна вся – до кончика раздвоенного рыбьего хвоста. Наверное, это странно. Но русалочий хвост не вызывает у меня отвращения. Покрытый бледно-розовой чешуей, он кажется теплым и кожистым. К нему хочется прикоснуться, провести ладонью, как по человеческой плоти, ощутить под тонкими, блестящими чешуйками не холодную рыбью, а горячую кровь.
И вдруг – как вспышка света, я понимаю, что еще могу полюбить... за пару минут до смерти... это существо, так похожее на человека. Что оно послано мне как последняя милость небес. И этот свет заливает меня, пропитывая всего, от макушки до пяток, как солнце пропитывает свисающую с карниза бахрому сосулек. Мне кажется, что я сияю, и сияет русалка, покачиваясь в полутора метрах от поверхности воды. Мне хочется протянуть к ней руки... и прыгнуть за борт, но ведь это – мгновенная смерть? Или нет? Я умру или стану таким же, как она? Научусь дышать водой, как воздухом, и буду водить хороводы с дочерьми моря в прозрачных океанских глубинах? Эй, морская ведьма, та, что из сказки Андерсена, соверши превращение наоборот – дай мне вместо ног рыбий хвост, такой же сверкающий и прекрасный, как у моей русалки! Что ты хочешь за это? У меня ничего нет, кроме моей жизни, которой и осталось-то всего ничего. Тебе нужны эти жалкие человеческие минуты? Ведь нет? Тогда сделай это просто так! Или, может быть, взаймы, и я отолью тебе пару капель моей радости, когда стану, наконец, счастлив и любим. Интересно, как любят русалки? Наверное, как рыбы, не касаясь друг друга... исполняя на волнах танец любви. А мечут ли они икру или...
Господи, да о чем я, вообще, думаю! Встряхнув головой, я заглядываю в чернильницу и не вижу в ней ничего, кроме привычной черной мути. Она совсем не похожа на морскую воду, а так, грязь какая-то... только кляксы ставить на чистой бумаге. Ну, и где там твой кусочек сахара? Растворился? А ты как думал? Еще и чернила испортил... Ну выпей их теперь, они сладкие. И напиши уже что-нибудь приличное, глупый ты фантазер.

Просто город, просто дом с балконом на втором этаже. И она – сидит на складном стуле в красном шерстяном палантине, накинутом на плечи, и с кошкой на коленях. Перед ней – недопитая чашка кофе и книга, открытая всегда на одной и той же странице. Но Эмма не читает. Она смотрит в узкую расселину улицы, туда, где горят фонари и бредут, оступаясь в мелких лужах, одинокие прохожие. И падает снег.
Женщины и кошки – самые необыкновенные существа во вселенной. Эмма об этом не знает. Конечно... Человек так редко задумывается о самом себе. А вот Луми знает все. О себе, о нас, о городе. Она могла бы рассказать много удивительного, если бы захотела. Но ей и так хорошо. Посмотри в ее глаза – в этот зеленый омут с ледяной водой. Кошка снаружи теплая, а внутри у нее – такие глубины, такие чудеса.
Луми гуляет сама по себе. Она крадется между струями дождя, не намокая даже в сильный ливень или – сама белая, как снег – отдыхает на чьем-нибудь карнизе крохотным пушистым сугробом. Город хранит ее бережно, как младшую шаловливую сестренку. Они и есть – брат и сестра, родные не по крови, а по волшебству. У этого города кошачья душа. Его улицы лишены названий, а дома – номеров. Он похож на спутанный клубок разноцветных ниток, вернее, на много клубков, раскатанных по полу озорными котятами. Какой-нибудь заплутавший странник может кружить по нему вечно – и никуда не прийти. Но нам, его жителям, сияют путеводные огни. Или, как мы их называем – лучи.
Как птица летит к гнезду. Как стая летит на юг. Как рыба идет косяком на нерест – из моря в верховье реки. Как Луми ступает мягко по снежным крышам – белая на белом – и возвращается по своим следам. Так и мы – летим, идем, скользим... уходим и возвращаемся. И не важно, видишь ты их или слышишь, чувствуешь сердцем или улавливаешь шестым чувством, но... Если торговые центры и места, где мы работаем, имеют общую подсветку, дорогу домой мы находим только по своему лучу. Этот луч может быть серебряным, как сосулька, или нежно-розовым, как язычок Луми, или белым, как ее шерстка, солнечно-желтым, зеленым, бледно-лиловым или голубым. Он может оказаться музыкой или ароматом, или дуновением тепла. Но где бы ты ни был, он словно берет тебя за руку, как слепого или как маленького ребенка – и ведет сквозь неизвестность, сквозь мешанину улочек и переулков до твоего порога. Он всегда горит ярче других. А если вдруг тебе захотелось пригласить кого-то на чашечку кофе и не только – ты протягиваешь ему луч, как раскрытую ладонь. Это очень просто. Ты подаешь его человеку - улыбкой или взглядом, или сжав ему осторожно кончики пальцев... В этом городе мы все – слепцы. И все – поводыри.
Эмма не знала моих пассий по именам, но стоило чужому свету коснуться наших дверей, как она вся сжималась, огорченная и униженная, не зная, куда девать ослабевшие руки. Мы оба делали вид, что ничего не случилось, и я просто ухожу на дежурство, в магазин или уезжаю в командировку. Я врал, а она притворялась, что верит, но наши глаза не лгали.
«Разве нам плохо вдвоем?» - вопрошал ее растерянный взгляд.
«Что ты ищешь в чужих домах и чужих постелях?» - хотелось ей сказать.
Но она просила: «На обратном пути купи что-нибудь к чаю».
«Не забудь – хлеб, молоко, мед...».
«Надень теплый шарф».
«И закрывай плотнее окна – ты и так простужен, тебя продует...»
Предупреждала: «Не упади. На улицах скользко, настоящий каток».
«Всюду лужи, не промочи ноги».
Или говорила: «Сегодня ночь красной луны. Зеленый луч хрупок и тонок. Смотри, милый Пьер, пожалуйста, не заблудись».
Я мялся на пороге, сунув руки в карманы, и обещал: купить, не упасть и не заблудиться. А потом спешил – к другой или другому, а Эмма стояла у подъезда и смотрела мне вслед. В ее светлых волосах искрились редкие снежинки, светлячки или капельки дождя, а в глазах отражался свет уличных фонарей.
А в последний раз... когда меня позвал голубой луч... мы сидели на балконе, доедая ужин. И Луми ходила по столу среди тарелок, пробуя то рыбу в сметане, то яичницу, то зелень, то ягодный кисель. Мы позволяли ей все, нашей принцессе, и Эмма весело улыбалась, глядя на ее перемазанную рыбным соусом мордочку. Было ярко и снежно, и почти не холодно. Ледяными овечками мерцали в небе звезды. Их пасла одинокая зеленая луна.
Но вот, на белой стене словно расцвел подснежник – прозрачный голубой отсвет. И я неловко встал.
- Мне надо идти.
- Куда?
Не знаю почему, но я впервые сказал правду. И даже назвал имя, прозвучавшее странно, и добавил:
- Прости. Я вернусь.
Эмма вздрогнула, и глаза ее застыли, как звезды в небе.
- Нет. Ты не вернешься.
Я хотел обнять ее, свою любимую, но она отстранилась – и, пожав плечами, я ушел.
Когда на следующее утро я покидал чужой дом, город купался в радуге. Город тонул в цветах, как весенний луг. И полыхал всеми красками, как огромное лазерное шоу. Но среди множества лучей я никак не мог отыскать свой – бледно-зеленый. Его как будто съела заря или затоптали случайные прохожие. Может быть, его унес ветер или закружила в стремительной пляске холодная метель. Или он просто погас, как гаснут на рассвете фонари. Я не знаю. Но его больше не было.
Я слонялся по незнакомым улицам, занесенным легким серебряным снегом. Сменяли друг друга короткие дни. И колдовская луна в небе каждую ночь меняла цвет. Пару раз мне встретилась Луми – или кошка, очень похожая на нее. Но она не откликнулась на свое имя и ушла от меня дворами, тихая, как призрак.
А я так и хожу из дома в дом, влекомый зовом чужих лучей. Ты знаешь, Эмма... В этом городе много женщин с твоим лицом или фигурой, голосом или взглядом. Если хорошенько встряхнуть их и перемешать, как цветные стеклышки в калейдоскопе, они могли бы сложиться случайным образом в одну – тебя.
А ты... Ты так и сидишь одна на балконе в накинутом на плечи шерстяном палантине. Ты помешиваешь ложечкой кофе и смотришь в глубину улицы, туда, где скользко и пусто, и блестит в слабом ночном свете покрытая льдом брусчатка. А на столе перед тобой Луми играет кусочком сахара и намокают от залетевших на балкон снежинок страницы забытой книги. А ты молчишь, кусая губы, и гадаешь на кофейной гуще: «Вернется? Не вернется?»
Любимая, не отчаивайся! Я вернусь обязательно и больше никогда тебя не покину. Ты только береги себя. Не сиди так долго на холоде и одевайся потеплее – все-таки на дворе зима. Эта яркость и многоцветие обманчивы, они не греют, а только слепят глаза, и мир вокруг нас – холодный, очень холодный. Допей, наконец, свой кофе – он совсем остыл. И, пожалуйста, дождись меня!

Я шел через осенний лесопарк, сокращая путь от магазина, и присел на лавочку. Не то чтобы устал. Но небо было таким пронзительно-синим, и так ярко сверкали на его фоне, чуть покачиваясь, золотые вершины берез, и текли вдаль, как подхваченный ветром тополиный пух, прозрачные облака... Что голова у меня закружилась, и на душе сделалось странно-легко. Хотелось замереть и не двигаться, и уплыть вместе с этим небом куда-нибудь за край мечты.
В общем, я опустился на лавку и, запрокинув голову, прикрыл веки. В зрачки мне тут же вонзились янтарные стрелы – преломленные на ресницах солнечные лучи.
- Можно? – раздался, как мне показалось, почти над ухом глуховатый мужской голос.
Не оборачиваясь, я кивнул. Скамейка длинная – пусть садится кто хочет. Потом все-таки открыл глаза и скосил взгляд. Рядом со мной примостились крепкий мужчина лет шестидесяти, в круглых очках и маленький мальчик, похоже, дошкольник. Наверное, дед и внук. А может, отец с сыном. Возле их ног – а малыш ногами до земли не доставал и болтал ими в воздухе – улегся на пышную осеннюю подстилку огромный белый пес. Страшноватый на вид, он, тем не менее, вел себя смирно, даже кротко, а своей лохматостью и цветом напомнил мне известного ручного медведя из берлинского зоопарка. Как я понял из разговора своих соседей по лавочке, его так и звали – Кнут.
- Деда! Деда! – канючил мальчик. – Кнут съел муху!
- Муху? Ну и что? Скажи ему: «приятного аппетита».
- Но ты меня ругал, за то что я вчера ее прихлопнул! Ты сказал, муха тоже хочет жить! Сказал, что в другой раз меня накажешь!
- Ну, правильно, - мужчина снял очки и принялся полировать стекла фетровым платочком. – Все живое хочет жить, и муха в том числе. Чем она хуже нас с тобой или Кнута? Или вон того дяди, - он с улыбкой чуть заметно кивнул на меня, а я притворился, что ничего не слышал. - Конечно, нельзя ее убивать. Нет ни у тебя, ни у меня такого права.
- Но Кнуту можно? – недоверчиво спросил внук.
Дедушка, однако, не смутился.
- Кнуту можно. Он собака. Животные едят друг друга, так они созданы. А нам нельзя. Некоторые люди тоже едят мясо, но они неправы.
При этих его словах я тихонько вздохнул и отвел глаза. Но дед этого, конечно, не заметил. Он больше не смотрел в мою сторону, а гладил пса, погружая ладонь в его рыхлую, как снег, шерсть.
- Почему? – удивился мальчик.
- Потому что человека Бог поставил над всеми животными главным правителем. А правитель должен быть добрым и справедливым. Иначе он никуда не годится.
- И я тоже главный? – продолжал выспрашивать внук. - А главного разве можно наказывать?
- Можно и нужно, - уверенно ответил дед. – Если он делает своим подданным больно. Погоди, Мориц... Сейчас я расскажу тебе один случай из своего детства. Про то, как я попал в слуги к мотыльковому царю. Лет мне тогда было... Наверное, чуть побольше, чем тебе. Точно не помню.
Он задумался и, снова водрузив на нос очки, рассеянно вглядывался в глубину парка, в образованный красно-оранжевыми кустами огненный тоннель. Как будто смотрел сквозь толщу времени.
- Расскажи! – потребовал внук.
Поерзав на скамейке, он уселся поудобнее и сложил руки на коленках, всем своим видом показывая, что приготовился слушать. Мальчик, очевидно, предвкушал занятную историю. И я, если честно, тоже.
- Однажды, когда я был еще маленьким, - начал мужчина, - я случайно раздавил бабочку. Открыл окно, чтобы проветрить – вот в такой же теплый осенний день. А она села на стекло с внутренней стороны. Я думал, листочек прилип, попытался его соскоблить. А это оказался оранжевый мотылек. Ты же знаешь, какие они хрупкие.
Дед виновато опустил голову.
- Дальше! – поторопил малыш.
- Ну, вот. Жалко, конечно, было. Но я не сильно расстроился. Подумаешь – бабочка. Но все оказалось не так-то просто, - он сделал эффектную паузу и хитро прищурился. - Ночью мне явился мотыльковый царь. Огромный, страшный, весь покрытый густой серой шерстью, и на крыльях – черные глаза с коричневым ободком. Немного похожий на ночной павлиний глаз, только большой.
- Павлиний глаз? – с любопытством переспросил мальчик. – Это такая красивая красная бабочка?
- Да, почти такая же, только темная, ночная. А что до красоты... Все твари божьи – красивы. Только мне не до того было. Я очень испугался. Он посмотрел на меня строго и сказал: ты погубил мою любимую огненную бабочку. И за это будешь наказан – пойдешь ко мне в услужение ровно на десять лет. А потом распрямил длинный-длинный хоботок. Я думал, что огромный мотылек меня ужалит, но он дотянулся хоботком до цветущей герани на окне и стал пить из нее нектар.
- И ты согласился, дедушка?
- Конечно. Это же царь. А я был маленьким мальчиком. И с того дня, вернее, с той ночи, он стал мне приказывать.
- Как приказывать?
Малыш уже не сидел спокойно, а снова ерзал на лавке, и даже флегматичный пес Кнут, чувствуя его нетерпение, поднял голову и шевельнул хвостом.
- Давай отпустим Кнута, пусть побегает, - предложил дед и отстегнул собачий ошейник от поводка. – Ну как приказывал? Не словами, конечно. Днем я его не видел и не слышал. Голоса слышат больные люди. А у меня вдруг появлялось желание что-то сделать. Но я знал, что оно не мое, а мотылькового царя. Потому что раньше ничего такого не желал и не делал. По утрам я вставал с первым лучом зари и поливал цветы в цветничке у нашего дома. Выпалывал сорняки и подметал дорожку. А еще я расставил повсюду блюдечки-кормушки и каждый раз до краев наполнял их малиновым сиропом. Так, чтобы хватило и дневным бабочкам, и ночным. Они слетались ко мне отовсюду. Садились на голову, на руки и на плечи. Пили сироп из блюдечек, а некоторые даже норовили залезть в банку. Так я их кормил и убирал их царство. А когда немного вырос, делал то же самое в парке и на школьном дворе. Взрослые думали, что я очень люблю природу, и хвалили меня. Они ведь не знали про мотылькового царя.
Мужчина усмехнулся и покачал головой. Вокруг нас радостно носился Кнут, взметая в воздух разноцветные листья, а потом умчался куда-то вдаль по аллее.
- Иногда он мне снился, - продолжал свой рассказ дед. – Все такой же грозный, серый и большой, и ругал за то, что я оставил в клумбе какой-нибудь сорняк или случайно сломал цветок. Я просыпался в холодном поту, и надутая ветром занавеска со страху казалась мне его крыльями. А в резких порывах ветра чудился его голос... Но понемногу я привык, ведь десять лет – это очень долго. Утренние прогулки стали меня все больше радовать. Представь себе, солнце – свежее, будто умытое. И воздух – как родниковая вода. Пьешь ее – и внутри хорошо. А цветы – такие яркие, как будто радуга упала на землю. Убираешься, поливаешь, наполняешь сиропом кормушки... И прилетают цветы небесные. Так что красоты становится вдвое больше. Я любил и цветы, и бабочек... Всех, кроме мотылькового царя. Потому что он не только заставлял меня работать на благо своего крылатого народца. Он никак не мог забыть смерть своей любимой огненной бабочки и постоянно издевался надо мной.
Тут уже мне захотелось спросить: «Как?» Издевательства мотылька над человеком я представлял себе слабо – уж очень не равны силы. Не назвать же таковыми кошмарные сны – эти игры возбужденного подсознания. Но ведь рассказывали не мне. А мальчишка слушал, как зачарованный, и даже не стряхнул прилетевший к нему на брюки мокрый дубовый лист.
- Хочешь знать, что он делал? – улыбнулся мужчина, словно отвечая на мои невысказанные мысли. – Принуждал меня выкидывать всякие фортели. Так что все надо мной смеялись, а мне делалось стыдно. Особенно он разошелся, когда я учился в школе. Писал моей рукой на доске всякие идиотские шутки. Подначивал отвечать невпопад, так что весь класс хохотал, а мне ставили плохие оценки. Однажды на уроке он заставил меня три раза отпрашиваться в туалет, хотя мне было не нужно. Из-за него я совершал одну нелепость за другой. И самому приходилось смеяться, чтобы не выглядеть совсем уж глупо. Так что меня считали не только любителем бабочек и цветов, но и школьным клоуном. Ничего себе репутация, да?
- Даааа.... – протянул мальчик, восторженно глядя на деда.
Едва ли он знал слово «репутация», но клоунов в свои пять или шесть лет видел наверняка.
- А мне в старших классах очень нравилась одна девочка. Так нравилась, что при одном взгляде на нее я забывал, как дышать. И вспоминал только, когда уже синел и начинал задыхаться. В общем, Мориц, я влюбился... Когда-нибудь и ты поймешь, что это такое, малыш. Но как объясниться с ней, когда мотыльковый царь в самый неподходящий момент мог толкнуть меня под руку или потянуть за язык? Вот ведь задача...
Он тонко улыбнулся – не внуку, а словно вглубь себя – и пожал плечами.
- Это была моя бабушка! – радостно воскликнул Мориц.
- Да, твоя бабушка. Вернее, твоя будущая бабушка. Потому что ты тогда еще не родился на свет. Я все-таки написал ей письмо. Очень красивое и даже немножко в стихах. Ну, и мотыльковый царь не удержался – пририсовал в самом низу смешную рожу. А потом скатал листок в бумажный мячик и швырнул к твоей будущей бабушке на парту через весь класс. Хорошо, что не промахнулся – а то надо мной смеялась бы вся школа... Из-за этой рожицы твоя бабушка до конца урока хихикала, никак не могла остановиться. Только посмотрит в мою сторону, как сразу глаза наливаются смехом. А я краснел и чуть не плакал. Ведь я ей признавался в любви, а это серьезно. Первая любовь, она, малыш, как бабочка... яркая и хрупкая. Чуть сильнее прижми – и нет ее. Но пока летает, она прекрасна. После урока твоя бабушка схватила школьную сумку и убежала – так быстро, что я не успел с ней поговорить. Вот так, малыш. В жизни бывает.
Мужчина замолчал, и я мог бы поклясться, что его глаза увлажнились. Вернулся Кнут и, как ни в чем не бывало, лег у ног своего большого и маленького хозяина. А мальчик все теребил и теребил деда за рукав.
- Что, Мориц? А... да. Прости, задумался. Так вот, влюбленным обычно не спится. И мне не спалось. Я проворочался всю ночь и встал до рассвета – в сумеречный час, когда краски еще не проявились. В саду все казалось неподвижно и серо, будто присыпано пеплом. Я наливал малиновый сироп в кормушки и шел по дорожке вперед, обходя клумбы. Хотелось побыстрее разделаться с утренней работой и пойти в школу. Может быть, удалось бы подкараулить твою бабушку у входа в раздевалку. Сироп кончился, я вытряс его до последней капли. И все равно на последнюю кормушку не хватило – не рассчитал. Со вздохом я повернул назад – и тут увидел его. Он сидел на краю блюдечка и спокойно завтракал. Очень крупный ночной павлиний глаз, черно-коричневый, с круглыми, яркими кругами на полураскрытых крыльях. Изловчившись, я накрыл его пустой банкой и несколько минут разглядывал. Да, я сразу его узнал. Это был он – приснившийся мне гигантский мотылек. Грозный мотыльковый царь. Только теперь он совсем не казался страшным.
- Дедушка, ты убил его? – взволнованно спросил мальчик.
- Что ты! Это же просто бабочка! Большая серая бабочка с ломкими крылышками и мягким брюшком. Как можно ее убить? Рассмотрев его как следует, я убрал банку. И он улетел. С того дня мотыльковый царь потерял надо мной власть... Но все-таки он сослужил мне добрую службу. Твоя будущая бабушка посчитала меня веселым парнем – и согласилась дружить.
- А потом родился я?
- Нет, - покачал головой мужчина, - сначала родился твой папа. Но не сразу, а через несколько лет. Когда мы с твоей бабушкой закончили школу и поженились.
- А почему?
Дед засмеялся.
- Пошли домой, почемучка. У бабушки обед стынет.
Когда они проходили мимо, я отвернулся, пряча улыбку. Но мужчина увидел – и улыбнулся в ответ.
Я еще посидел немного на скамейке, закрыв глаза и представляя себя то ребенком, то собакой, бегущей по разноцветному парку. В тишине падали желуди, а робкое осеннее солнце грело мне щеку. А когда спохватился, день уже клонился к вечеру, и надо было не просто идти – а бежать домой.
Темный, словно из мореного дерева выточенный силуэт маячил в окне – и я ускорил шаг. А как только открыл дверь ключом, навстречу мне из глубины квартиры сверкнули два зеленых глаза и вышло чудовище – угольно-черное, лохматое, с толстым, словно канат, хвостом. Оно боднуло меня головой в колено и глухо заворчало. На его угрюмой морде читалось все презрение мира.
Я заторопился.
- Сейчас, сейчас, я тебя накормлю, – бормотал, судорожно вытаскивая из сумки баночки с едой, вскрывая их консервным ножом и выкладывая на блюдце аппетитные кусочки мяса. – Извини, задержался... Не сердись, милый.
Это был Лео, кошачий царь, и я находился у него в услужении.

Кто ты?

Бывает идешь просто так, без цели – по обочине шоссе или краем леса. Под ногами у тебя гладкая твердь, а поодаль белеют крыши домов и, легкие, как чье-то дыхание, поднимаются серые дымки над трубами, туманя морозную голубизну неба. И вдруг тебя позовет тропинка, уводящая куда-то в сторону, в кусты, в чащу, в хрустальное безмолвие. Она глубокая и узкая, протоптанная в снегу. Ты даже не знаешь кем – человеком или каким-то лесным зверьем. Но ты ступаешь на нее, и за тобой смыкается пространство. Пусть ненадолго, но ты убежал из мира людей – от докучливых соседей и родственников, от коллег, друзей, знакомых и незнакомых, от стыда, вины и от самого себя. Ты хотел заблудиться – и сделал это. А теперь шагай вперед – и ни о чем не думай. Лесу не нужны ни мысли, ни слова. Он видит тебя насквозь, как букашку, ползущую по его огромной ладони. Он знает твое сердце и твои сны.
Давно уже в наших краях не случалось такой холодной зимы. Минус двенадцать градусов. Да еще ветер, противная, колкая поземка. Наверное, где-нибудь в Сибири такая температура считается теплынью. Но для Саарланда – это лютый мороз. Рождество осталось позади. Еще немного – и сменится календарный год, так что вместо числа «двадцать два» во всех официальных документах придется писать «двадцать три». А велика ли разница? Наверное, все-таки нет. Так что настроение у меня было не праздничное. Но и не плохое. Я чувствовал себя свободным и просто шел через лес, глядя по сторонам, но ни на чем не останавливая внимания. Трогал нависшие над тропой хрупкие ветви берез, прозрачные и звонкие, как сосульки. Отряхивал их от снега, чтобы увидеть, как рассыпаются лунной радугой, спрыгивая с деревьев, пушистые белые кошки. Я позволил холоду и свету вымести из души все обиды, страхи и огорчения последних месяцев и почти физически ощущал, как она очищается, становясь такой же сияющей и белоснежной, как все вокруг.
Березняк кончился, и начался смешанный лес. Потом стали попадаться елки, крепко спящие, нахохленные, укутанные в плотные серебряные шали. И вдруг яркая вспышка цвета. Елочка, наряженная по-новогоднему, в красных и синих шарах, в каждом из которых отражается ледяной мир. Она лишь слегка припорошена снегом, и даже угадывается вокруг тонкая стежка следов. Я замер, как вкопанный, потрясенный открывшимся мне чудом. В этой глуши... откуда? И главное – зачем? Ну, пусть не такая уж глушь. Все-таки поселок рядом. Не так много я прошел. Но все равно, зачем наряжать елку, которую никто не видит? Случайную, неприметную, растущую вдалеке от широких дорог. Каким надо быть одиноким, отчаянным романтиком. Или просто одиноким – бесконечно, до одури... чтобы сотворить себе эту маленькую разноцветную радость посреди леса.
Я привалился спиной к березовому стволу, выросшему чуть под углом, и смотрел на нее – до пляшущих пятен в глазах. Идти дальше расхотелось. Да я и не смог бы, потому что уже достиг последней точки. В полутора метрах от новогодней елочки обрывалась тропа. Дальше – или поворачивать назад, или брести по целине, почти по колено в снегу. И то, и другое не имело смысла.
Знаете, как это бывает, когда ночью не спится, и ты лежишь, сомкнув веки или щурясь на тусклую звездочку ночника, и вспоминаешь другие сны? И уходишь мыслями в неведомые края, в иную жизнь или в иную реальность. В то, чего нет, но, возможно, случилось давным давно, когда ты, такой, как сейчас, еще не родился на свет. Я стоял у наряженной елки, и телом, и умом погружаясь в сладкое и тревожное ощущение дежавю. Ведь это она – мерцающая красно-синими шарами, одетая в цвет и блеск – снилась мне каждую ночь и, кажется, совсем недавно. Каких-нибудь пару столетий назад, когда я верил, что счастье есть и я его достоин. Тогда она казалась стройнее и выше, и солнечное гало туманной звездой украшало ее вершину. Точно ангел раскрыл надо мной два белых крыла, спускаясь с небес на землю, но зацепился за ель и остался висеть на тонкой ниточке света, как новогодняя игрушка. И дул ветер, и снег мелькал в воздухе – не поземка, а настоящая метель, белое подвижное марево.
Я хотел узнать, кто нарядил елку, и спросил вслух: «Эй, тут кто-нибудь есть?». Расступились ветки, и из зыбкой пелены вышел он... или она... я не понял кто. Подернутый серебряной дымкой силуэт расплывался у меня перед глазами. А лица я не мог разглядеть из-за мельтешения снега. Но душа моя, как собака с поводка, рванулась к этому человеку. Словно сердце у нас когда-то было одно на двоих, но раскололось пополам, и этот неровный скол болел и кровоточил. Добежать, достичь в два прыжка, упасть в снегу на колени – и прижаться крепко-крепко, чтобы никогда больше не размыкать рук. Чтобы две половинки сердца срослись в одно – и утихла боль. Кто бы ты ни был, кем бы ты ни была – я твой, я иду к тебе... И в этот момент я всегда просыпался.
А сейчас я просто стою, прислонившись к дереву, и елка передо мной живая, и блестящие шары на ней слегка покачиваются, окрашивая монотонную белизну в странные радужные цвета. Очень холодно. И хотя в лесу нет ветра, я его чувствую: на щеках, на лбу, на онемевших губах... Он шевелит волосы мне на затылке, забирается под куртку и в брюки, и даже задувает в ботинки. Я цепенею. И хотя глаза мои широко открыты – как будто засыпаю. А потом словно колбы песочных часов опрокидываются. И мир из сна становится реальным. А мое собственное ленивое бытие обращается в сон. Глупый, скучный, лишенный настоящих красок.
И сам я уже не знаю, кто я – настоящий. Я словно играю на скрипке в мире настолько пустом, что в нем умирает все, кроме звука. И я в нем только звук – яркий, сверкающий, как рождественская елка, длящийся на одной чистой ноте за пределами бесконечности.
Однажды меня позовет тропинка, и я уйду в зимний лес, потеряюсь и больше не вернусь. И взметнется снег – искристой пылью, пометет метелью и сложится в туманую серебристую фигуру. Я не пойму, мужчина это или женщина. Но я рванусь, как собака с поводка – ему или ей навстречу. И в этом бесполезном усилии будет больше смысла, чем во всей моей прошлой нескладной жизни.
Кто ты?

Орфей

Ты засыпаешь глубже... И знаешь что? Если тебя зовут Орфей... допустим, это дурацкое имя дали тебе родители, начитавшись в юности глупых книжек... то это вовсе не значит, что ты отправишься в ад за своей Эвридикой. Возможно, ты боишься пыток и боли, или не выносишь жары, или в детстве тебя кто-то так сильно напугал, что с тех пор ты можешь спать только при включенном ночнике. Но ты пойдешь в зимний лес, тихим солнечным днем за неделю до рождества. И возьмешь с собой коробку елочных шаров – синих и красных. Лес - это не царство теней. И не геенна огненная. Наоборот, в нем нет тени и нет огня. Только мороз и свет. И тебе не будет страшно.
В конце звериной тропы ты отыщешь ее, растущую, как ни в чем не бывало – вашу с Эвридикой елочку. Вы выбрали ее вместе, за то что что она такая пушистая. И какая-то трогательная в своем сиротском пуховом платочке. Ты поставишь коробку на снег и вспомнишь, как вы с Эвридикой... а собственно, твою подругу зовут не Эвридикой, а Леной, но какая разница, ведь вы давно об этом забыли. Будь ты Ромео – и она бы стала Джульеттой. Все хорошее объединяется попарно.
Итак, вы вместе наряжали елку. Это был ваш маленький секрет, предрождественская игра. Ты вешаешь синие шарики, она – красные. Кто справился быстрее, тот и победил. И мелькали озябшие пальцы, то и дело переплетаясь в нежном, мимолетном пожатии, и звенели, стукаясь друг о друга елочные шары. И смех порхал между вами стаей серебряных бабочек. И падал с деревьев снег.
Ты помнишь, Эвридика всегда выигрывала. А ты сердился в шутку и говорил: «Ну, подумаешь, я заранее дал тебе фору». Хотя это было неправдой. И на самом деле ты очень хотел успеть раньше нее. Чтобы все синие шары уже висели на веревочках среди дымчато-зеленой хвои, а в коробке еще оставалась парочка красных, наливных и ярких, как спелые яблоки. Но Эвридика оказывалась проворнее, и ты, как ни старался, никак не мог за ней угнаться. Она – ловкая и сильная, хоть и хрупкая с виду. Она – как пантера в прыжке, высоком, плавном, словно парящем над крышами сонного поселка. Ее волосы – дикий мед. А походка, жесты – грация хищной кошки. Такой она была. Эвридика все делала быстрее тебя. Собирала трансформера. Убивала всех зомби в компьютерной игре. В гимнастическом зале взбиралась по канату. Взлетала по чердачной лестнице на крышу. Бегала наперегонки. Она и в любви тебе призналась бы первой. Но не успела. И ты не успел.
Прошлой зимой, в один из самых темных вечеров начала января – стылый и безлунный – она возращалась домой из университета и шла вдоль скоростной дороги, по узкой, петляющей краем леса тропинке, а ты остался на лекцию по матанализу. Если бы не это, терзал ты себя потом, если бы не дурацкая математика... ну что тебе стоило прогулять? Сказаться больным, попросить у кого-нибудь конспект? Разве не возникло у тебя в тот день дурное предчувствие, что нельзя отпускать Эвридику одну? Что она в опасности? Что этот вечер – один из самых обычных зимних вечеров – перетряхнет твою жизнь, как старую перьевую подушку, распорет по шву, вывернет наизнанку и перелицует – так что ничто уже больше не будет прежним? Нет, не возникло... Ты сидел, как обычно в светлой аудитории, записывая в тетрадку бессмысленные формулы, пока твоя подруга продиралась сквозь тьму, страх и холод, и слепящие огни встречных машин. И что с ней стряслось по пути, знают только лес и Бог. Но ни тот, ни другой, не ответят, не расскажут...
Ты понимаешь, что люди не пропадают просто так. Об этом тебе говорят друзья, приятели и родные, знакомые и незнакомцы. Тебе кричат об этом газеты, полные криминальной хроники. Но ты глуп и упрям, и продолжаешь надеяться, что твоя любимая жива. Ведь никто не видел ее мертвой, а если бы и так – ты не поверил бы и собственным глазам, а не то что чужим. Может быть, ее сбила машина, изранила, переломала и лишила памяти? И где-нибудь она бродит – твоя Эвридика – в нескончаемой ночи, в вечных сумерках разума, бессильная вспомнить себя или тебя. Или ее взял в плен лесной дух?
Ты не знаешь. Но за неделю до рождества ты приходишь к вашей елочке с коробкой разноцветных шаров. И думаешь, как она выросла – зеленая бедняжка. Как похорошела за год! Ты думаешь, что Эридика, будь она хоть где – обязательно придет, чтобы поиграть с тобой в вашу любимую игру. А не повесить ли на елку синие шары, размышляешь ты, но приходишь к выводу, что это не честно. Стоишь, озябший, сунув покрасневшие руки в карманы, и смотришь на коробку в снегу. Долго смотришь, до красно-синего мелькания перед глазами, и плачешь, и тебе не стыдно.
А после рождества ты возвращаешься на то же место, как преступник возвращается на место преступления – в жалкой, смутной надежде, что Бог услышал тебя. И видишь елочку наряженной, и застываешь, как пораженный громом. Ты успеваешь подумать, что Эвридика повесила и синие шары тоже – а это нарушение правил – но тут же отбрасываешь свою глупую мысль. Потому что ничто уже не имеет значения, ни выигрыш, ни проигрыш, ни соблюдение каких-то условностей. А важно то, что ты ощущаешь – спиной, затылком, всем телом, что ты в лесу не один. Он здесь, совсем рядом, в двух шагах от тебя – тот, кто нарядил елку. Он дышит тебе в затылок. Он смотрит на тебя взглядом, полным любви, ведь что, как не любовь, могло привести вас обоих в эту белую глушь, в эту вселенскую пустоту, за грань скорби и отчаяния. И, весь покрываясь холодным потом, ты спрашиваешь – чуть слышным, застывающим движением губ, не вслух, а как будто вовнутрь себя: «Эвридика? Лена... это ты?»
Может быть, это призрак. Или кто-то совсем посторонний – решил подшутить над тобой. А может, он вовсе тебя не знает, а просто играл с миром, с елкой, с лесом – в какую-то свою, тебе не ведомую игру. Но где-то над головой, в морозном потрескивании веток, в тихом шуршании оползающего снега, зарождается шепот: «Не оглядывайся, Орфей... Не оглядывайся! Пока я не выйду из тени на свет...»

Принцесса

А потом мне приснился мальчик... Очень маленький и несчастный, которого никто не любит. Ни бабушка, ни папа, а мамы у него нет. Она умерла, а как и когда ему никто не рассказал. Зато у него есть белая персидская кошка по кличке... нет, по имени Принцесса. Она целыми днями лежит на диване – зеленоглазая и курносая, мягкая, как пуховая перина – и мальчик, приходя из садика, ложится рядом с ней. Он не знает, любит ли его Принцесса, но от нее исходит тепло и нежность. От нее исходят странные звуки, похожие на бульканье воды в большой кастрюле. Их слышишь – и боль засыпает. Мальчик думает, что так уютно и хорошо бывает только рядом с мамой... а еще рядом с кошкой, для которой он – все равно что большой котенок. Он читает сказки про Белоснежку и Золушку, и про Кота в сапогах, и про Спящую Красавицу, и про Волшебника из Страны Оз. А кошка мурлычет ему прямо в ухо, и облизывает лицо шершавым розовым язычком, от которого мальчику смешно и мокро – и обоим хорошо.
Папа целыми днями пропадает на работе, а когда приходит домой – ругает мальчика. А бабушка выговаривает внуку с утра до ночи.
«Ты же не девчонка! Что ты лежишь на диване с книжкой и кошкой? Иди, поиграй в машинки!»
«Что ты читаешь про Золушку и Белоснежку! Это девчачьи сказки. Может, тебе еще и платьице сшить? Ты же мальчик! Иди, поиграй в войну!»
И мальчик опускает голову, краснея от стыда, и прижимается щекой к мягкому боку Принцессы. Он зарывается носом в душную шерсть и хочет умереть – просто так, без всякой войны. А у кошки мордочка плоская, и ей тяжело дышать.
Однажды утром Принцесса не просыпается. Она лежит под елкой, как рождественская игрушка, и ее зеленые глаза поблескивают мутно – осколками бутылочного стекла. Мальчик берет ее на руки и тормошит, и гладит безвольное тельце, и целует ее в курносую мордочку, и в нос, и дышит с ней в унисон, и дышит за нее – но она не оживает. И глаза блестят все так же стеклянно.
«Тьфу, - говорит бабушка, - кошка померла. Да и ладно – она была очень старая».
«Какая гадость, - морщится папа, собираясь на работу. – Выброси ее в помойку».
И мальчик убегает из дома.
Он идет по зимнему лесу с мертвой кошкой на руках и рыдает, как девчонка. Но некому его упрекнуть. Ему в сапожки набился снег, а за шиворот с дерева упала сосулька. Но он бредет – упрямо, не чувствуя холода, пока тропа не кончается, упираясь в одинокую, словно белым пуховым платком укутанную елочку. Она совсем не большая, ростом не выше мальчика, яркая и красивая, как на картинке. Под этой елочкой он и хоронит в снегу свою любимицу, понимая, что это только до весны. А когда снег растает, маленькая белая кошка останется голой и беззащитной, на мокрой земле – на съедение лесным зверям и птицам. Но больше он ничего не может для нее сделать.
Мальчик думает, а вдруг Принцесса не умерла, а только заснула? И как та спящая красавица из сказки очнется от поцелуев весеннего солнца? Все может быть... Он хочет положить на ее могилу немного цветов. Но их нет – всюду сухой, рассыпчатый, морозный декабрьский снег. Белая, безжизненная пустыня.
Но в снегу кто-то оставил коробку с красными и синими стеклянными шарами... И мальчик наряжает елку.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Всю жизнь я прожил на краю волшебного леса. Он совсем не большой, куда ни глянь – везде просвет. А с виду похож на любой другой – обыкновенный смешанный лес: осины да березы. Иногда попадаются елки – изящные и пушистые, они любят сбиваться в кучки, как болтливые подружки. Встречаются и дубы-одиночки, кряжистые и гордые, с кружевной листвой, пронизанной солнцем. И только один раз я увидел сосну – царицу над всеми деревьями. Ее ровный, как мачта, красноватый ствол устремлялся вверх, а крона шумела так высоко над головой, что казалась морем, катящим волны где-то за гранью сознания, там, где вокруг облачных рифов плещется небесная синева.
Зимой голый, под серебряной снежной накидкой, роскошно-золотой осенью и расцветающий весной, пахнущий свежестью и хвоей – он такой, какой есть, всегда был и будет таким. А я прихожу в него гостем, вероятно, незванным, но лес ведь не прогонит и не пожалуется. Я не знаю, рад ли он мне или только терпит мое присутствие. Но стараюсь не шуметь, ступать осторожно и дышать потише, чтобы, не дай Бог, не спугнуть какую-нибудь зверюшку, птицу или белку, или не наступить на жука. Я всегда брожу только по тропинкам, удивляясь, кто их проложил – еще ни разу мне не встретился во время прогулок ни один человек. Зато он полон сказок, мой волшебный лес. Может быть, для вас это просто шишки и желуди, или березовые чешуйки, или древесные грибы. Или цветок, пробившийся сквозь бурую листву и раскрывший хрупкие голубые лепестки. А для меня это чудо из чудес. Стоит на самую невзрачную шишку взглянуть по-другому, и можно увидеть в ней свернутую спираль жизни. Потяни за ее кончик – или как-нибудь по-другому спроси, и она раскроется, и начнет рассказывать. А тебе останется только послушать, а потом записать. И ты прослывешь сочинителем и фантазером. Тебе это нужно? Если да – то добро пожаловать в волшебный лес. Только смотри, не заблудись, потому что он коварен.
В нем очень много тропинок, переплетенных, как паучья сеть. Они, вроде бы, и не одинаковы – но попробуй запомни все эти повороты, подъемы и спуски, пни и поваленные стволы, и простертые над дорогой еловые ветки, моховые полянки, и крошечные ручьи... Заросли орешника, пятна голубых пролесок или белых ветрениц, или солнечных первоцветов, и большие, мшистые коряги... Да мало ли в лесу всяких примет.
И вроде бы, я исходил их все вдоль и поперек, эти тропинки, изучил, как страницу в букваре, и все равно иногда теряюсь. Кружусь на месте, иду и упираюсь в забор или в скоростную дорогу. Возвращаюсь по своим следам – и все равно попадаю не туда. Я озираюсь по сторонам и не вижу выхода – и в эти минуты мне чудится, что сам лес пробрался мне в голову своими зелеными пальцами и что-то в ней изменил.
А потом оказывается, что это, действительно, так. Вернее, сбиваются не только какие-то неведомые настройки у меня в мозгу. Меняется окружающий мир – а это еще страшнее. Я могу вернуться из леса и увидеть, что стены моего дома окрашены в другой цвет. Были, например, белыми, а стали желтыми или розовыми. Или черепица на крыше из красной сделалась черной.
Однажды я целых полчаса блуждал по лесу, а когда пришел домой, мне навстречу выбежала незнакомая собака. Огромная и черная, она дружелюбно виляла хвостом и, становясь на задние лапы, передними вспрыгивала мне на плечи и норовила лизнуть в нос. Ну и страху я натерпелся в тот день! Она еще какое-то время пугала меня, а потом я привык, тем более, что пес оказался очень добрым. Его, между прочим, звали Роланд, и мама утверждала, что он живет у нас уже много лет и практически меня вырастил. И правда, лучшей няньки я бы себе в детстве не пожелал. Сильный, преданный, в моем присутствии он превращался в плюшевую игрушку, в мохнатый коврик, в горячую печку, в товарища по играм, в молчаливого друга. Когда мне было больно – он утешал. Когда весело – радовался вместе со мной. А после моего очередного похода в лес Роланд исчез – именно тогда, когда я его почти полюбил. А родители клялись и божились, что у нас никогда не было собаки.
После этого случая я стал гулять осторожнее. Доходил до конца тропинки – и поворачивал обратно. Заблудиться таким образом было практически невозможно. А как мне хотелось иногда свернуть куда-нибудь в сторону или углубиться в кусты, под полог сияющей изумрудной зелени. Набрать осенью грибов, а зимой слепить в стороне от дорожки одинокого снеговика. Тропинки манили, а в душе шептала надежда. Что если Роланд вернется? Или произойдет еще что-нибудь хорошее? Увы. Мир полон доброго и злого волшебства. Но мы верим прежде всего в доброе. Особенно в детстве. Да и потом – тоже.
Юность – время нервное и тревожное. От благоразумия не остается и следа, привязанности слабеют – и тебя шатает, как березу на сильном ветру. Клонит почти до земли, а бывает, что и ломает. Как-то раз я отправился в лес свободным и холостым – и гулял до заката, до кровавого свечения на верхушках елей. До шафранного неба, в котором плавала бледная, как тающий лед, гигантская луна. Почти до темноты. А ночь в лесу – это ужас, который я никому не желаю испытать. Это отчаяние и чернота, и разверзшийся космос под ногами. Но мне посчастливилось. Я отыскал, наконец, дорогу и вышел из леса – а дома меня ждала ласковая жена. Я понятия не имел, кто она и откуда взялась. Как ее зовут, и где мы познакомились. И что обещали друг другу. Я даже не знал, женился ли по любви или по какому-то расчету. Но она накормила меня ужином и легла со мной в одну постель, и, как только я коснулся ее тела, сиявшего ярче луны сквозь тонкую ночную рубашку – все остальное уплыло в туман. Все, что было до и могло быть после – сделалось неважно. А через девять месяцев родилась наша дочь.
Я не стану ее описывать. Да и что можно сказать о маленькой девочке, о красивой малышке с глазами большими и ясными, как у меня когда-то давно. Скажу только, что привязался к ней – больше, чем к жене, больше чем к псу Роланду или к покойным теперь уже родителям. Она стала моим талисманом, ангелом, распростершим крылья над моей жизнью. Сколько сказок принес я ей из волшебного леса. Сколько удивительных историй. Сколько цветов, сколько звезд, сколько света расплескал у ее ботиночек. Я набирал для нее пригоршни сладких ягод. И лишь слегка запнулся на древесном корне – всего на одну минуту. Нет, на одно единственное мгновение, и небо качнулось золотыми облаками, и на полшага сдвинулся в сторону от тропы черный, рогатый пень. Я поспешил домой, слегка напуганный, но все, как будто, оставалось по-прежнему. Все лежало или стояло на своих местах. Разноцветные плюшевые зайцы на кровати, поверх одеяла, книжная полка, шкафчик с девчачьей одеждой.
- А где Лара? – поинтересовался я у жены.
Но та посмотрела на меня как на слабоумного.
- Как это где? В Гамбурге, конечно!
- В Гамбурге? – пролепетал я. – А что она там делает?
- Учится, - ответила жена, все сильнее удивляясь.
«Чему учится? Почему в Гамбурге? Ведь это так далеко!» - хотелось мне спросить, но я прикусил язык.
«Она же еще маленькая!» - чуть не закричал я, но сдержался.
Не было смысла спорить. Все перепуталось, карты перетасованы и розданы по-новому. И вроде бы не трагедия – уехать куда-то на учебу. Хотя бы и далеко, пусть бы и в Гамбург. Но я так ни разу и не увидел свою дочь с тех пор. Она исчезла из моей жизни, словно никогда и не была в ней. Не писала и не звонила.
Я дал себе слово не ходить в волшебный лес. Но все-таки пошел, и случилось страшное. Вернее, я так и не понял, что именно стряслось, пока я блуждал, спотыкаясь, в паутине тропинок. Совершил ли я какую-то подлость, предал кого-то, жестоко солгал, стал ли жертвой какого-то мерзкого преступления? Но во всех взглядах, устремленных на меня, теперь читались отвращение и жалость. А жена спала, отвернувшись к стенке, и шарахалась от моих прикосновений. Позже она и вовсе перебралась на диван в гостиной, забрав с собой мое любимое одеяло. С того дня мы почти не разговаривали, а встретившись случайно глазами, стыдливо опускали головы.
Нет ничего гаже вины или беды, о которых не знаешь и не смеешь гадать. А если все-таки начинаешь строить догадки – они чудовищны. Но я боялся спрашивать, что случилось, что сделал я или что сделали со мной, сомневаясь, смогу ли жить с этим ответом. Я страшился его больше, чем отчуждения в глазах любимой, чем холодной постели, чем шепотков соседей и коллег за спиной.
Полгода я терпел, понемногу размышляя, на какой осине удавиться. Но ничего не мог решить. А потом – отправился в лес. Я не взял с собой веревку, ушел налегке, мечтая лишь об одном – отдаться на волю судьбы. Ну не может она быть так жестока, убеждал я себя. Поиграла – и хватит. Верни мне – меня, очень тебя прошу. Я брел без цели, наугад, и деревья становились все гуще, а дорожка истончалась, зарастая корнями и утопая в палой листве. Стояла поздняя осень, и мелкий холодный дождь моросил сквозь пустые кроны, и ветер гудел между стволами, как в аэродинамической трубе. Я устал и замерз, и окончательно заблудился.
И вот тогда, уже совсем отчаявшись – я встретил его. Единственного, кроме меня, человека в волшебном лесу. Не молодого и не старого, но светлого лицом. Он сидел на пне под березой, запрокинув голову и ловя губами редкие дождинки.
- Пожалуйста! Помогите мне вернуться домой! – бросился я к нему. – Я не понимаю, что происходит. Не знаю, где я. Жизнь проносится мимо, как скорый поезд. А я даже не успеваю увидеть, что промелькнуло в окнах.
Он приблизился и обнял меня – тепло и крепко, как отец, как любовник, как мудрый и сострадательный учитель.
- Не надо тебе никуда возвращаться, - сказал, указывая на пенек. - Садись... Я расскажу тебе все.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Он просто шел по улице, ничего не чувствуя и ни о чем не думая, и даже не вспоминая, что скоро Рождество. Да и какая разница – праздники давно утратили для Яна и вкус, и смысл. Он уже и забыл, когда последний раз вдыхал бодрящий и слегка ностальгический аромат хвои, сидел за красиво накрытым столом или же, шурша нарядной оберткой, разворачивал подарок. А сколько лет прошло с тех пор, как он сам кому-нибудь хоть что-то дарил? И вдруг этот всплеск веселья, золотых огней – посреди эпидемии, войны и отчаяния, в которое погрузился мир. Рождественский базар в центре Саарбрюккена. Ожившая сказка с настоящими волшебниками, пряничными домиками, сверкающими разноцветными звездами и горячим глинтвейном в расписных кружках. Высоко над городом пролетел Санта Николаус в ярко освещенных санях, и многие люди на площади запрокинули головы, провожая его взглядами и улыбками. Остальные смеялись, ели, разговаривали, с бодрыми извинениями проталкиваясь сквозь толпу.
От неожиданности он остановился. Эта нечаянная радость, словно упавшая с неба, заставила сердце биться сильнее и выманила румянец на бледные щеки. Она пощипывала кожу, как легкий морозец, разгоняя медленную кровь. Сверкала в воздухе мириадами снежинок. Змеилась перед глазами рождественскими гирляндами, вспыхивая то одним цветом, то другим. Но на самом деле это был свет – чистый свет, белый и беспримесный, как в первый день творения. Словно только сегодня, сейчас, сию минуту – отделенный от тьмы. Ян знал, что делать. Резко остановить лучистый поток – все равно как, мысленным жестом, грустным воспоминанием, внезапным страхом... Или просто сказать себе: «Стоп!». А после заставить его сгуститься, затвердеть и упасть в карман золотой монеткой. Еще одной крохотной частицей накопленного Яном богатства. Он всегда поступал так. Но в тот момент почему-то замешкался, а может, просто махнул рукой – ведь его сокровищница и так полна до самого верха – и впервые за много лет позволил себе прожить эту случайную радость до конца. И она разлилась половодьем, затопила сиянием и блеском черный колодец, каким до сих пор была его жизнь.
Ян зажмурился. Он не хотел смотреть туда, в глубину, а только парить на золотых крыльях, слепой и счастливый, над праздничным городом, над рождественскими огнями, над своей странной судьбой. Хотя бы несколько мгновений, минут, полчаса, час... Он так давно не летал, а только брел по земле, как глупый страус, выклевывая алмазные зерна из придорожной пыли. Ян и так знал, что скрывается на дне колодца. Солнечная комнатка с желтыми занавесками на окнах, забитая всяким хламом. Теперь уже и не скажешь – чем именно. Вроде бы нужными или красивыми вещами, но, столпившись в узком пространстве, они теряли и красоту свою, и смысл. Одна только осталась в памяти – старый кованый сундук с маленькой подушечкой на крышке. На нем, подоткнув ситцевый подол и облокотившись спиной на шкаф, любила сидеть бабушка, когда короткими летними вечерами рассказывала внуку сказки. Старая, как мир, похожая на большую мудрую черепаху, она, казалось, ни разу в жизни не держала в руках книгу. Иногда Яну думалось, что бабушка вообще не умела читать, и все свои удивительные истории доставала прямо из сундука.
Мальчик так и называл его в детстве: «сундук со сказками». А став взрослым, запер крепко-накрепко, то ли желая сохранить драгоценное содержимое, то ли спрятать подальше, отодвинуть, забыть. И все равно в памяти то и дело всплывали бабушкины пальцы – узловатые и бурые, украшенные сверкающими перстнями. На каждом – по одному, с разноцветными камешками, мелкими или крупными, и только на обоих мизинцах – по тонкому витому колечку из черненого золота. Представляя в лицах приключения своих героев, бабушка взмахивала руками, и прозрачные радуги плясали на стенах. И качались у нее в ушах, оттягивая мочки, длинные золотые серьги. Ян любил этот блеск. Он жмурился на него, как довольный кот на яркое солнце. Завладев шероховатой, как древесный корень, ладонью, осторожно трогал кольца и камни, отчего-то теплые и словно живые на ощупь. И от этого странного ощущения, от сияния и блеска, он словно засыпал, уносясь мыслями куда-то за горизонт, в дальнюю даль, где сбывались разом все сказки. Потом возвращался – такой же, но уже немного другой. А бабушка задорно встряхивала головой и продолжала рассказывать. О волшебной стране, где шумит зеленый бамбук и резвятся, кувыркаясь, двенадцать медвежат. И где золотая антилопа бьет копытом, высекая из камня звонкие монетки. Ян слушал, затаив дыхание. Он закрывал глаза и видел, как растекаются по мраморному полу дворца золотые ручьи, освещая все вокруг, точно весеннее солнце. Как они собираются в желтые блестящие лужицы, становясь все полноводнее, все глубже, превращаясь в озера... Он сочувствовал жадному радже, но не понимал конца сказки.
- Ба, а почему он сказал: «хватит»? Ведь он любил золото?
- Любил, - соглашалась бабушка. – Но, видишь ли... Эта сказка о том, что ничего не должно быть слишком. Даже золота... Даже любви... – и тут ее морщинистое лицо озарялось тонкой, задумчивой – и какой-то молодой улыбкой. – Когда в твоей жизни чего-то слишком много, в ней не остается воздуха, и тебе нечем уже дышать...
- Как это? – настойчиво спрашивал Ян. – Как это? Радже не хватало воздуха?
- Ну да, - усмехалась бабушка и тут же меняла тему, начиная рассказывать о чем-нибудь другом.
Например, о драконе из черного замка, стерегущем сокровища. Много храбрых рыцарей, принцев и прочих героев приезжали с ним сразиться. Каждый хотел урвать себе немного ценностей – а то и завладеть сразу всем. Но дракон оставался непобедим, а замок – неприступен. Вероятно, до поры до времени... А впрочем, Ян забыл, чем кончалась история. Были и другие – о говорящих зверях, волшебниках, королях и принцессах. Да мало ли о ком еще. Но во всех сказках персонажи делились на бедных и богатых, на добрых и злых, на несчастных и счастливых, на правых и неправых. Почему-то жалеть полагалось первых и осуждать вторых. Но у Яна отчего-то получалось наоборот. Должно быть, поэтому в конце каждой истории он был слегка разочарован и чувствовал себя виноватым, сам не понимая – в чем. И только со временем приходило осознание. Где-то в глубине души он всегда – с самых малых лет – хотел быть счастливым и богатым. А если для этого обязательно нужно стать неправым и злым... что ж. Раз уж мир так устроен, приходится играть по его правилам.
Казалось бы, тут и написать: «Сказал – и сделал». Ведь если трудиться прилежно, все равно головой или руками, да при этом еще и блеснуть смекалкой, творческой жилкой, харизмой... да чем угодно, добиться можно многого. Но, увы, ничем таким Ян не отличался, ни умом особенным не обладал, ни физической силой... Он был худой, словно с рождения недокормленный, и маленького роста, на полголовы ниже самого мелкого мальчика в классе. Плохо учился в школе и постоянно витал в облаках, то погружаясь в свои странные мечты, а то и вовсе засыпая внезапно средь бела дня, что походило уже на нарколепсию. Стоило взгляду упасть на что-нибудь блестящее – и (словно бабушкина украшенная перстнями рука взмахивала перед глазами) сознание мгновенно отключалось. Такие приступы случались с Яном чуть ли не каждую неделю, иногда в самом неподходящем месте. И он отчаянно их стеснялся и страшился одновременно, а потому сторонился людей, боялся с кем-то знакомиться и, вообще, не хотел лишний раз выходить из дома, опасаясь свалиться в обморок где-нибудь посреди проезжей части. Одноклассники его не то чтобы часто били, но презирали за болезненность и слабость. В общем, по характеру и прочим задаткам Ян был типичным неудачником. И таковым бы он остался, но...
Его сны... В них била копытом золотая антилопа и струились на гладкий мрамор прямо из ниоткуда извлекаемые монетки. В сновидении возможно все, так же, как и в сказке, это Ян понимал. Но все время думал, как воплотить приснившееся чудо в жизнь. Эта история не так проста, думал он, в ней – одновременно и загадка, и решение, и ключ к великому алхимическому таинству. Антилопа высекала золото из камня. Алхимики пытались добыть его из свинца. И то, и другое, рассуждал Ян, невозможно. Камень – плотный и неживой, в нем совсем нет света, ни единой частицы, нет даже пор, пространства, куда этот свет мог бы проникнуть. Свинец – это тяжесть, серая печаль. Это осенние, полные дождей тучи, возможно, грозовые. Из такой душной, депрессивной материи не получить золота, как ее ни крути, как ни жги огнем или кислотами, как ни разлагай на атомы.
Другое дело – радость. Она светла, легка, эфемерна. Она, как и золото – цвета солнца. Яркая, звонкая... она и есть искомая алхимическая субстанция, и все, что нужно, это сконденсировать ее, как водяной пар, перевести из летучего состояния в твердое. Она не газ – скорее энергия, но... разве не все в природе течет, изменяется, переходит одно в другое? Ян чувствовал, что близок к решению, и понемногу начал экпериментировать. Не то чтобы в его жизни было много радости. На первый взгляд она выглядела темной и слякотной, как грязь на дорогах. Но и сквозь зимние сплошные облака иногда проглядывают ослепительно-голубые лоскутки. А небо после дождя не расцветает ли порой удивительной радугой? Свободный вечер, когда на дом не задали уроков, интересная книга, неожиданный звонок симпатичной девочки, любимая песня, случайно услышанная из соседских окон... Прибившаяся в подворотне непонятно чья собака, которую Ян накормил остатками школьного завтрака... Первый крокус на мокром весеннем газоне, нежный и хрупкий, среди ноздреватых островков снега... Да мало ли этих крупиц, совсем крохотных золотинок, едва различимых в бесцветном потоке будней?
Иногда у него получалось, и радость испарялась из сердца, едва зародившись, а золотая блестка выпадала на ладонь, возникая словно из воздуха. И только один Ян знал, откуда она бралась и какую цену приходилось платить за ее появление. Это было сродни умению видеть объемные картинки – чем больше тренируешься, тем лучше выходит. Первые золотинки, размером чуть больше горчичного зерна, он складывал в спичечный коробок. Потом завел для этой цели свинку-копилку, и кусочки золота, все более крупные и все больше похожие на монетки, опускал в длинную прорезь на ее спине.
Ян стал чаще гулять, стараясь все время смотреть на что-нибудь красивое, улыбаться людям – и ловить улыбки в ответ, он искал радости, как наркоман ищет наркотики. Но не ради удовольствия. Любое светлое чувство он срезал, как садовник ножницами срезает верхушку куста. Зато по ночам, когда родители спали и в квартире царила глубокая, как обморок, тишина, он протягивал руку и, взяв с тумбочки глиняную свинку, встряхивал ее... встряхивал и слушал, как позвякивают внутри частички драгоценного металла... слушал, как музыку. И это тоже была радость, правда, какая-то куцая.
Его сокровище копилось долго. Сколько раз хотелось Яну разбить свинку и, отнеся золото в ломбард, купить что-нибудь на вырученные деньги. То, чего давно хотелось. Новый музыкальный центр. Или породистого щенка. Или много-много книг, лучше всего фантастику. Он, лишенный из-за болезни обычных мальчишеских радостей, любил уноситься мыслями в иные миры, иногда совсем не похожие на наш. Он и сам становился в них кем-то другим – здоровым и сильным, уверенным в себе, и какая разница, инопланетянином или человеком. Главное, что не одиноким, не отщепенцем, не белой вороной, а равным среди равных, таким же, как все. Но Ян сдерживался и продолжал собирать – монетка к монетке. В свои юные годы он уже начал постигать нехитрую мудрость – обладать лучше, чем тратить. Это как мечта. Пока она парит райской птицей в недостижимой высоте – человек живет и верит в лучшее. А сбывшаяся – она подобна чучелу с пуговичными глазами. Те же перья и, вроде бы, та же красота – но ни огня, ни полета. Мертвый взгляд, и внутри – опилки.
А потом в его жизни случилось чудо. Ян влюбился. Элла, невзрачная девочка из параллельного класса, в чью сторону он раньше и не смотрел. А спустя два года после окончания школы они встретились – у кассы супермаркета, случайно – и вдруг оказалось, что живут по соседству. Пока стояли в очереди, перекинулись парой слов, ни о чем, из вежливости. Что делаешь, где учишься... И просто так, чтобы окончить разговор:
- Ты на машине?
Они вышли из магазина и медленно брели вдоль автомобильной парковки. Элла – задумчиво тиская в ладони плюшевый брелок от ключей. Ян – сунув руки в карманы и отводя взгляд от блестящих на солнце ветровых стекол. Темная громада супермаркета казалась выброшенным на берег ковчегом. Асфальт под их ногами пестрел бурыми листьями, а на волосах и куртках оседали редкие снежинки.
- Нет, мне нельзя водить.
- Ах... да. Я забыла, - смутилась она. - Ты чем-то таким болен... Извини.
Элла смотрела на него с испугом, точно он готов был упасть в ту же секунду, прямо на стоянке.
Ян бледно улыбнулся.
- За что извиняться? Ты тут ни при чем. Это моя беда, и только моя. Не бойся, это случается редко.
- Я тебя подвезу, - быстро сказала Элла.
Он не возражал.
В машине они неожиданно разговорились по душам. Так непринужденно и откровенно, как Ян прежде не беседовал еще ни с кем. Он, вообще, не представлял себе, что это возможно – вот так сидеть рядом с девушкой, ощущать ее ауру, тонкий аромат цветочных духов, тепло ее тела – еле уловимое, но такое уютное и волнующее, белокурую легкость ее волос, звонкий, как серебряный молоточек, стук ее сердца – и говорить обо всем на свете. Он – так же, как это случится с ним почти двадцать лет спустя – забыл останавливать радость и превращать ее в золотые монетки. Да и не радость это была, а самое настоящее откровение. Или открытие – другого человека, женщины, самого себя.
Он даже рассказал ей о бабушке и ее сказках. О старом сундуке в захламленной комнатке. Об узловатых пальцах, увитых драгоценными кольцами, с невыносимой яркости которых и началась, наверное, и его болезнь.
И покачивались вдетые в розовые девичьи мочки тонкие золотые сережки... Блеск золота, острый до головокружения. Ян вдруг почувствовал, что уплывает.
- Что с тобой? Что?
Элла трясла его за плечо, а машина, припаркованная, стояла у обочины.
Ян не сразу овладел своим телом, с трудом вырвав его из сонного паралича.
- Я здесь. Со мной все нормально.
- Сейчас... Я открою окно, - она уже распахивала дверь. - Подыши. Дыши глубже. Может, врача?
- Не надо, я просто заснул. Это не страшно, если сидя и некуда падать.
Он лежал на ее руках, всем телом ощущая удивительное тепло, защищенность и спокойствие. Словно после долгого и опасного похода вернулся домой.
В тот день они так и не расстались. Им уже странным показалось расставаться, бессмысленным, как расстаться правой и левой руке или двум крыльям одной птицы. То, что они почувствовали друг к другу, было больше, чем притяжение сердец, больше, чем симпатия или даже влюбленность. Это было переплетение корней, тех, что находятся глубоко под землей, что-то уходящее за пределы жизни и даже многих жизней. И Яну вдруг незачем стало возвращаться под родительское крыло. Никто о нем больше не тревожился, не замечал его приходов и уходов и не говорил перед сном «спокойной ночи». Мама ему так и заявила: «Ты взрослый мальчик, мы тебя воспитали, а теперь ты сам по себе. Мы в твои дела больше не лезем». Против мудрости этого решения он ничего не смог возразить. И правда, между ним и семьей словно воздвиглась прочная стеклянная стена. Родители жили какой-то своей жизнью, ему не интересной. А Элла, которая уже полгода как снимала отдельную квартирку-студию под самой крышей старого трехэтажного дома - не могла, ну просто не могла оставить друга без присмотра после такого ужасного приступа.
Там едва заметно пахло плесенью, но струилось тепло от гудящей, точно взлетающий самолет, газовой печки. Таял снег на косо поставленных оконных стеклах, вытягиваясь в длинные, похожие на головастиков капли. Неисправная кофемашина через раз проглатывала капсулы. И криво висел карниз. Ян смотрел на дешевую мебель, простой кухонный уголок, диван в мешковатом чехле, кафельный столик и старомодную лампу. Он видел пегий потолок в следах многочисленных протечек. Наверное, в дождливую погоду здесь вовсю резвилась капель. А трогательный букетик сухих цветов на столе, должно быть, собранный руками его новой подруги, вызывал щемящее чувство ностальгии. Что-то из детства, столь же давнее, как и бабушкин сундук. И вся эта комната – сколько в ней было убогого и ненужного, но вместе составлявшего необычный и красивый коллаж.
И, глядя вокруг себя, Ян размышлял так: «Я все поправлю... Любимая! Мы будем жить, как ты и представить себе не можешь. Лучше, богаче, счастливее всех! Я осыплю тебя золотом, как та антилопа. Но не отберу воздух. Не перекрою возможность дышать – потому что я знаю меру. Слишком много – это так же плохо, а иногда и хуже, чем слишком мало... Спасибо, бабушка, научила...»
А о чем думала Элла, подперев ладонью подбородок и задумчиво помешивая ложечкой забеленный молоком кофе? Да кто знает... Она просто улыбалась. Низкому солнцу, красными ручьями стекавшему по соседским крышам. Огоньку в печке... Яну... И была счастлива.
Сколько света разбрызгивали они вокруг – в свои первые дни, месяцы, годы! Счастья Эллы хватало на двоих – полноводного, солнечного, искристого, как небесная река. А радость Яна – лилась через край, выплескиваясь, точно пена из пивной кружки. Хотя он и превращал ее в золото, принимавшее по странному капризу случая разные формы – в монеты, слитки, маленькие скульптурки, украшения для любимой жены. В кольца, сережки, сверкающие витые цепочки – изумительной и как будто ручной работы, кулончики и браслеты. Они доставались ему даром – и даром дарились. Это было подобно пущенному с горы снежному кому. Лавина радости, обращенной в золото. И золото, которое превращалось в радость.
Именно в это время сокровищница Яна быстро заполнялась. Он отвел под нее целую комнату в их с женой новой квартире, для отвода глаз назвав ее своим рабочим кабинетом. И даже поставил туда компьютер, а золото набивал в ящики стола, в тумбочку, в шкаф, выкладывал на книжную полку, сперва чем-то прикрывая его для маскировки, а потом – просто беззастенчиво рассыпая горстями по мебели и полу. Жене Ян сказал, что убираться в рабочем кабинете будет сам. Якобы там лежат всякие важные бумаги, и нельзя допустить, чтобы они перепутались.
Конечно, Элла в комнату заходила – раз или два, а может, и чаще – но ничего в ней не поняла. Зато Ян теперь проводил каждую свободную минуту, любуясь своим золотом. Благоговейно стирал пыль с блестящих статуэток, сортировал монетки – а среди них иногда попадались довольно причудливые, с надписями на древних, мертвых языках. Перебирал, как елочные гирлянды, разную ювелирную мишуру. Там, среди золота встречались и драгоценные камни – мелкие и крупные, прозрачно сверкающие, с тягучим внутренним огнем, похожие на радужные драконьи слезы.
Сокровище прорастало в нем, как сорное дерево, питаясь соками души, понемногу вытягивая из своего хозяина человеческое естество и заменяя его чем-то другим – хоть и близким по составу, но все-таки чужеродным. Однако Ян не замечал подмены. Понемногу между ним и сокровенной комнатой установилась такая тесная связь, что он смог попадать туда откуда угодно, просто закрыв глаза. Это было что-то вроде его снов наяву, только до жути реальных. Тело оставалось на месте, а сознание разделялось, и вот уже вместо одного Яна появлялось двое. Один – продолжал свои обычные дела, работал, ел, разговаривал, слушал вполуха, обнимал жену... А другой – по энергетической пуповине переносился в святая святых, замаскированную под рабочий кабинет, и купался в золотом блеске. Ни в чем другом Ян и не нуждался. Наверное, если в мире возможно счастье, то это было как раз оно.
Влюбленность – это своего рода опьянение. Как быстро человек трезвеет? Рано или поздно веселое застолье с играми и шутками превращается в скучные, бессмысленные посиделки. Да и говорить становится не о чем, разве что вспоминать прошлое.
- Я совсем перестала смеяться, - жаловалась Элла. – Я уже не помню, как это делается. А ты еще помнишь?
Ян виновато пожимал плечами. Он и сам видел, как осунулась и побледнела его любимая. Не то чтобы болезненно – но какая-то печаль съедала ее изнутри, запорошила усталостью волосы, отчего они потеряли свой живой блеск, а уголки губ, словно магнитом, притянула вниз.
Но как он мог ей помочь? Его душа раздвоилась. Она молилась одновременно и Богу, который есть любовь, и Мамоне. Она разделилась в самой себе, сделалась не целой – то есть, не полноценной. А женщине, как и Богу, надо отдавать душу целиком.
В первые годы Элла мечтала о ребенке – о сыне, маленькой копии любимого мужа. Перебирая по вечерам детские фотографии Яна, она шептала:
- Вот таким он будет... И таким... А когда-нибудь мы купим домик в деревне и сделаем для него такие же качели!
Ян только усмехался.
- Зачем тебе моя копия, когда вот он я, рядом с тобой – оригинал. Тебе мало одного меня?
- Не «зачем тебе», а «зачем нам», - мягко поправляла Элла.
И от этих ее слов – когда «я» и «ты» превращались в «мы» - в маленькой гостиной словно становилось просторнее и теплее. И уже казалось, что это не просто сумма слагаемых, а совсем новое качество. Но...
Ребенка так и не получилось. И не то чтобы они обвиняли друг друга. Оба прошли медицинское обследование – и оказались здоровы. Но все чаще Элла останавливала на муже задумчивый и как будто укоризненный взгляд. Ничего не говорила – только смотрела.
- Что? – спрашивал он нервно. – Что-то не так?
- Все так, - отвечала она и добавляла тихо, почти шепотом. – Чтобы маленький появился... нужен свет. Много света...
- Откуда ты это взяла? – нервничал Ян еще сильнее. – Какой свет?
- Наш, - робко улыбалась Элла. – Наш свет, Яничек. Но он... его как будто нет, - беспомощно разводила она руками. – Когда мы вместе – это так хорошо! Но всего одно мгновение, краткое, будто оборванное. А в следующий миг наступает пустота. Как будто кто-то ворует у нас наше счастье.
Яну хотелось вспылить, но он приглядывался – и видел в ее глазах эту пустоту, и в который раз принимался объяснять. Он рассказывал о своем алхимическом опыте и о желании стать богатым – но не ради себя, а ради них обоих, ради их маленькой семьи, чтобы сделать их жизнь волшебной. Что блеск золота, может, и недостаточная плата за пропавшую радость, но он дарует свободу и достоинство. Ведь ни для кого не секрет, что в этом мире человека оценивают по толщине кошелька, а не как-то иначе.
Элла слушала – и не понимала. Ей казалось, он говорит о том, что должен много работать. И соглашалась, что это важно, что работа отнимает много сил... Что это и деньги, которые нужны, и смысл, и поиск себя. Но разве не правду говорят, что мы работаем, чтобы жить, а не живем, чтобы работать?
Ян вздыхал и отворачивался – и оба оставались при своем.
А когда Элла ушла, он вдруг ощутил ту самую пустоту, о которой она говорила. Потому что опустел не только его дом – опустело сердце, и не из чего стало вдруг извлекать золото радости. Накопленное – нет, не исчезло – но словно потускнело, и надписи на монетках стерлись, и статуэтки, и украшения как будто постарели, вышли из моды, утратили прежний лоск и годились теперь разве что на лом.
И хотя он по-прежнему проводил много времени в заветной комнате – ведь ничего другого у него не осталось – удовольствия в этом не было никакого. Она почти не пополнялась больше, разве что крупинками, как в самом начале. Неожиданно солнечное утро, музыка в подземном переходе, улыбка соседской девчонки, чье-то доброе слово, от которого даже хмурое небо окрашивается в беззащитно-голубой цвет. Ян собирал золотинки – одну к одной, хотя и не знал уже для чего. Вернее, для кого. Ему самому богатства хватило бы до конца дней.
Вот что высветила Яну случайная радость в темном колодце его жизни. А на дне – словно осенними листьями, осыпанная бликами закатного солнца – все так же сидела бабушка на старом сундуке и рассказывала сказки.
Ян вдруг вспомнил, чем заканчивалась история про дракона. Нет, его никто не убил. Не нашлось такого рыцаря, который смог бы осилить трехглавого... и завладеть его несметными сокровищами. Дракон умер сам, когда пришел ему срок. А после его смерти люди вошли в черный замок, но ничего там не обнаружили, кроме бесполезного хлама. Какие-то выцветшие фотографии, антикварные книги – когда-то ценные, но порченные плесенью, мебель, поеденная жучком, треснутая посуда из тонкого, как лепестки роз, фарфора. Все никуда не годное, ветхое, жалкое, в ошметках былой красоты. Потребовалось десять грузовиков, чтобы вывезти это все на помойку.
- Десять? – ошарашенно переспрашивает маленький Ян.
Он только пару дней назад научился считать до десяти, и десять – это для него очень много. Наверное, никак не меньше, чем звезд на небе или лягушек в пруду.
- Ох, - притворно спохватывается бабушка. – Ну, может не десять. И не грузовиков. А конных повозок. Откуда я знаю? В то время грузовиков, наверное, не было. Но это не важно. Суть сказки в другом. Ты понял о чем она?
- О чем?
- В каждом из нас есть такой дракон. Он копит и копит... и сам не понимает что. Думает, что сокровища, и защищает их – ценой чужих жизней. Ценой своей жизни. А на самом деле...
- Что? – нетерпеливо спрашивает он, чувствуя, как все расплывается перед глазами – не то в слезах, не то в невыносимом блеске рождественских гирлянд.
Это начало приступа, но Ян держится – не падает. Пока держится.
- В обладании – нет мудрости, - доносится, словно издалека, бабушкин голос.
Ян хочет ответить, а может, что-то еще спросить, самое важное. Но его душа уже в другом месте, стоит посреди заветной комнаты, куда ее привлекло, и озирается в страхе, а его скованное сном тело подхватывают незнакомые люди.
«А в чем, бабушка, в чем она есть? Ответь – ведь ты знаешь!» - откуда-то из темной глубины сердца поднимается крик – и замирает, никем не услышанный. И Ян замирает, криво улыбаясь, как перед казнью, как в последний раз, потому что стены вокруг него начинают рушиться, а его золото на глазах превращается в черепки.

На серой стене школы, поверх старых граффити, красовалась выведенная масляной краской надпись: «Мы все любим Анжелу!»
Марк прочитал – один раз... и второй – машинально, потому что и с первого раза все понял... недоуменно почесал в затылке и пожал плечами. Этими странными фразами, как разноцветными листьями, почему-то пестрел весь городок. Чуть ли не на каждом заборе, на автобусных остановках, трансформаторных будках, в общественных туалетах, да и просто на асфальте – цветными мелками, уже размытыми осенним дождем, в общем, везде, где только можно и где нельзя, кто-нибудь признавался в любви таинственной Анжеле.
«Виктор плюс Анжела равняется любовь»
«Кай и Анжела – и пронзенное сердечко»
«Мориц, Янек, Седрик, Петер, Эрик, Хорст... Анжела!»
«Анжела!!!»
«Анжела! Мы! Тебя! Любим!»
Кем бы ни была эта девочка или девушка, подумал Марк, она наверняка первая красавица в городе. Если только здесь нет обычая называть этим именем всех новорожденных младенцев женского пола. А может, он ничего такого и не думал, потому что торопился на первый урок в новой школе, и что за дело ему до какой-то Анжелы?
В коридоре, почти у самой двери в класс, его перехватил директор.
- Зайди в мой кабинет.
- Но...
- Всего на пять минут.
Марк не любил приветственных речей и пустых внушений, но что поделать, пришлось подчиниться. Директор начал со всякой ерунды. Выпускной класс, отметки, дисциплина... А после сказал:
- Вы же к нам недавно переехали, так? Откуда? Впрочем, не важно... Наших порядков ты, конечно, не знаешь?
Марк помотал головой.
- Ну, значит, скоро узнаешь. Не бойся, тебе у нас понравится. У нас всем нравится.
- Мне можно идти, господин Шмитт? – спросил Марк.
- Погоди, - остановил его директор и начал перечислять. – Для начала запомни, что у нас делать нельзя. Бегать на переменах, выходить в учебное время за территорию, заходить в спортзал в уличной обуви, продавать и покупать фотографии Анжелы...
- Кто такая Анжела? – не выдержал Марк.
- Просто девочка.
- Она учится в моем классе?
Директор замялся.
- Не совсем так. Она не учится ни в каком конкретном классе. И она учится во всех классах сразу.
- Как это?
- Иди, мальчик, иди, - замахал руками директор. – Скоро сам все узнаешь и поймешь.
На урок Марк все-таки опоздал, но учительница на него не шикнула и не представила его классу, а равнодушно кивнула на свободное место: «садись, мол», и продолжала объяснять законы идеального газа. Она выписывала на доске формулы и чертила графики, а ученики прилежно копировали все это в свои тетрадки. Никто даже не отвлекался. И только Марк время от времени поднимал голову от своих записей и то поглядывал искоса на соседа по парте – веснушчатого лохматого паренька с испуганными глазами, все время вытиравшего потные ладони о коленки – то несмело обводил взглядом класс. Так или иначе, ему предстояло учиться здесь целый год, и кто-то из этих ребят, наверное, станет ему другом, а одна из девчонок – вполне могла оказаться этой самой всеобщей любимицей... Или не могла? Он присматривался к девочкам, и среди них были симпатичные, но лавров первой красавицы, казалось, не заслуживала ни одна.
Потом он все-таки увлекся рассказом учительницы и, с головой погрузившись в физику, не заметил, как урок закончился. Прозвенел звонок, и сразу же ученики зашевелились, повскакивали с мест, и, сгребая с парт учебники, заговорили разом. И в поднявшемся гвалте, как в шуме морского прибоя, Марк отчетливо расслышал много раз повторенное имя.
Да не бредит ли он?
- Эй, - лохматый паренек толкнул его в бок локтем, - тебя как зовут? – и, не дожидаясь, пока Марк ответит, предложил. – У меня есть фотка Анжелы в пятом классе, десять евро. Интересует?
- А дай взглянуть?
- Пятьдесят центов.
Платить не понятно за что не хотелось, но любопытство оказалось сильнее и Марк неохотно выудил монетки из кармана.
- А сейчас ей сколько лет? – спросил он, с изумлением разглядывая фотографию.
Простой любительский снимок, не очень четкий. А на нем – обычная девочка в джинсах и розовой кофточке, и со школьной сумкой через плечо. Не то чтобы страшная, но и не сказать, что какая-то особенная. Слегка курносая, с двумя тонкими русыми хвостиками. Голова повернута так, что одна щека ярко освещена солнцем, отчего фотография кажется засвеченной. Зеленоватые глаза слегка прищурены. Девчонка как девчонка. На улице случайно встретишь – даже не запомнишь.
- Не знаю. Этого никто не знает.
- Как же так? Никто про нее ничего не знает, но все ее любят? И зачем-то покупают друг у друга ее фото?
Взгляд паренька стал затравленным.
- А вот так.
- Странно все как-то у вас.
- Да... Ну что, берешь? Или у тебя денег нет? – сочувственно поинтересовался лохматый.
Марк решительно помотал головой.
- Мне только что директор сказал... снимки Анжелы продавать и покупать нельзя.
Мальчишка воровато оглянулся и, приблизив губы к самому уху Марка, быстро зашептал:
- Да ты что! Они сами с каждой такой продажи процент имеют! И не маленький! Ты потом все поймешь... Просто не надо у них под носом... Чтобы все выглядело прилично. Понимаешь? Ну? Девять пятьдесят – и она твоя!
Марк брезгливо отстранился.
- Нет! Не нужна мне твоя Анжела... Я с ней вообще не знаком. Зачем мне ее фото?
Лохматый отшатнулся и даже как будто побледнел, во всяком случае веснушки на его носу стали похожи на хлебные крошки в сметане. Яркие на молочно-белом.
- Зря ты так! Еще пожалеешь!
Марк закатил глаза и принялся запихивать в рюкзак тетрадку и книжку. Он и не заметил, как за учительский стол уселся рыжий верзила и объявил аукцион.
- Мне удалось снять Анжелу в окне за тюлевой занавеской! – сообщил он хвастливо. – Она как раз раздевалась, чтобы спать! Парни... это... кто хочет?
- Я!
- Я!
- Я!!! – послышались отовсюду голоса, и целый лес рук взметнулся в едином нетерпеливом жесте. Казалось, еще секунда, и вожделенные фотографии начнут падать с потолка, будто манна небесная, в ждущие, ненасытные ладони.
- Начальная цена – двадцать евро. Кто даст больше?
Низко пригнув голову, Марк вышел из класса.
До конца своего первого школьного дня он успел если не возненавидеть Анжелу, то во всяком случае проникнуться к ней искренней неприязнью. Наверное, эта девочка ни в чем не виновата... и даже скорее всего... она милая и, возможно, добрая. Она, может быть, ни о чем и не подозревает. Ни о торговле ее фотоснимками. Ни о чокнутых поклонниках, караулящих каждый ее шаг. Ни о своих – вероятно, интимных – фотографиях на фоне занавески, проданных с аукциона, передаваемых из рук в руки. Она сама – жертва безумного заговора, эта девочка. Но ведь и самое вкусное блюдо надоест до тошноты, если скармливать его насильно. Так что к концу последнего урока Марка буквально тошнило этим именем. Анжела. Да ну ее совсем...
А по дороге домой из школы, которая, как на грех, находилась на самом отшибе – почти за городом – путь ему преградила нехорошая компания. Пятеро – наглухо застегнутые, широкоплечие, каждый по меньшей мере на целую голову выше Марка. Взрослые, догадался он, не школьники, впрочем за высоко поднятыми воротниками и надвинутыми на лоб шапками лиц было не разглядеть.
- Это ты не любишь Анжелу? – спросил один из них глухим голосом.
- Я, - сказал Марк, отступая назад и плотнее запахивая куртку.
Ему вдруг сделалось очень холодно, страшно и неуютно. Еще и ботинки скользили по палой листве, а за спиной тянулся длинный забор какой-то заброшенной стройки.
- Ну тогда мы будем любить тебя... до захода солнца!
Марк хотел закричать, но рот ему закрыла чья-то ладонь в кожаной перчатке. А его самого грубо прижали к забору.
На следующий день на перемене он купил у соседа по парте два фотоснимка – один за пять евро, маленький и выцветший, на котором Анжела, затерявшись в толпе первоклашек, выглядывала из нее краешком расписного кулька. На втором, подороже, девочка сидела за партой и, высунув от усердия кончик языка, что-то рисовала карандашом на листе бумаги. Выбившаясь из-под заколки светлая прядь падала ей на лоб. Старые фотки не так ценились, как новые, ведь Анжела на них была еще маленькой. Тем не менее, Марк бережно разместил их между страниц учебника, чтобы, не дай Бог, не помялись, и, довольный покупкой, отсчитал монетки в потную ладонь мальчишки.
И у него еще осталось достаточно денег для аукциона!
- Фотка Анжелы у газетного киоска, со спины! – гордо провозгласил рыжий верзила. – Кому нужно?
- Мне! – первым закричал Марк, поднимая руку, и множество голосов нестройным хором вторили ему.

Медовый месяц слегка похож на сахарную вату: сладко, воздушно, немного липко, бывает разноцветным или розовым... и почти не утоляет голод. Сколько ни ешь – хочется еще и еще. А потом он кончается, и ты с любимой возвращаешься домой, и на руках переносишь свою юную жену через порог – едва не наступив на подол ее длинного платья и только чудом не задев ее головой о дверной косяк. И отчаянно надеешься на продолжение вашей сказки. Но его не будет, а вместо этого начнется что-то новое. Например, случится внезапная командировка. И твоя жена останется одна в пустой квартире, среди молчаливых стен, уютных диванчиков и кресел, зеркал, глубоких и светлых, как весенние озера, тумбочек и шкафов, фарфоровых фигурок, книг в мягких обложках и разноцветных подушек, торшеров и бра с яркими бумажными абажурами, непрочными, зато модными, столов и стульев, посуды и всякой кухонной техники... Посреди всего этого мещанского благолепия. Наедине с твоей тайной.
Андреас и Тина проголодались с дороги. Вместе расстилали постель... и вместе накрывали на стол, а еду заказали в дорогом ресторане, через доставку. Они много смеялись, расцвечивая блеклые обои оттенками радости. А за обедом он сказал ей...
Тина вздрогнула, словно что-то острое кольнуло ее под сердце. То ли боль, то ли внезапный испуг. Нет, она не сомневалась в любви и верности своего мужа. Скорее, это было дурное предчувствие, что-то из разряда остановившихся часов, разбитых зеркал и черных кошек, перебежавших дорогу. Смутный знак беды, который не то что истолковать – и всерьез принимать стыдно.
- Но почему сейчас? – спросила она беспомощно. – Мы ведь только... Андреас! Тебе обязательно ехать сегодня?
- Ну, малыш... – развел он руками. – Это же только на пару дней. Семинар начнется завтра, рано утром. Я переночую в гостинице. А в среду вечером вернусь!
- Ну, ладно, - смирилась она, и даже улыбнулась виновато.
Работа – это важно. Что поделать. Но Андреас хмурился, нервно постукивая вилкой о край фарфоровой тарелки. Звук получался жалобный и тонкий.
- Я должен тебе кое-что сказать.
- Да?
- В нашей спальне... ты, наверное, обратила внимание... в стене напротив кровати есть маленькая дверка. Она – без замка и так устроена, что замок не повесишь. Но позже я что-нибудь придумаю, а пока... Доверие – оно ведь крепче любых замков, правда?
- И что там? – удивилась она.
Дверка, и в самом деле, сразу же бросилась ей в глаза, уродливый тонкий четырехугольник, вырубленный на бледно-лиловом фоне, но Тина не придала ей значения. Ну, кладовка и кладовка.
Там... – Андреас замялся, - кое-что... То, что тебе не надо видеть, малыш. Поэтому, пожалуйста, не пробуй открыть ее до моего возвращения.
Отложив в сторону нож и вилку, Тина изумленно воззрилась на мужа.
- Тебе надо покрасить бороду в синий цвет!
Андреас рассмеялся, но слегка принужденно.
- Помню такую сказку. Ладно... Я не хочу создавать ненужную интригу и скажу, что там. Никаких мертвых девиц! За этой дверкой – маленькая ниша. А в ней – картина моего дедушки. Он был художником, но не очень известным. Я иногда смотрю на нее, там даже подсветка есть.
- Порнуха? – Тина хихикнула. – Или какой-нибудь портрет Дориана Грея?
Он помедлил, рассеянно глядя себе в тарелку. Снова взялся за столовый прибор и, отрезав кусочек шницеля, обмакнул его в соус и положил в рот. С отсутствующим видом пожевал.
- Ну что, вполне съедобно... Только соли маловато.
- Андреас!
- Да какой портрет... какая порнуха... Дед, в основном, писал психоделику. Но на этой картине – просто город, какой-то восточный, очень красивый. Даже слишком красивый, я бы сказал. В ней что-то такое есть, в этой картине. Не знаю, как тебе объяснить. Если смотреть на нее минуты три в день – она развивает. Но не дольше. Дольше – нельзя, опасно. А ты не сможешь дозировать. Особенно вначале надо делать это под наблюдением. Малыш, просто поверь мне, я знаю, о чем говорю. Помнишь, один швейцарец сказал: все – яд, и все – лекаство?
- Чушь какая! – заявила Тина уверенно. – Ты, правда, веришь во все эти глупости? В заклятые картины и все такое?
- Да не заклятая она! – с досадой оборвал ее Андреас. – Просто... Будь умницей хотя бы пару дней, хорошо? Я люблю тебя.
И, перегнувшись через стол, он в знак своей любви поцеловал жену в кончик носа.
Тина выдержала ровно десять минут после того, как шаги любимого мужа стихли на лестнице. И еще примерно полчаса она возилась с дверкой. Хоть и лишенная замка, но совершенно гладкая, та никак не желала открываться, ревностно оберегая свой секрет – в чем бы он ни заключался. В конце концов, у нее получилось, Тина и сама не поняла как. Видимо, случайно, ощупывая тонкую, как паутинка, щель, надавила пальцем в нужном месте, и тайник распахнулся. И там, действительно, была подсветка – неяркий, загадочный огонек. Словно лампадка горела перед иконой. Но и этого слабенького света оказалось достаточно, чтобы разглядеть картину.
Прекрасный город, охваченный пожаром заходящего солнца, как будто парил в облаках. Воздушные, словно кружевные здания, башни, отлитые из пламени и льда, и тяжелое, горячее золото куполов. Он тек и горел, изгибаясь кипящими потоками улиц. Он сверкал – хрустальными домами, закатными окнами, белыми птицами, парящими над белизной тротуаров, ажурными фонарями – как россыпь алмазов на снегу. А крошечные фигурки людей катились по красивому лицу города блестящими жемчужинами. От этой нереальной красоты и от обилия мелких деталей у Тины закружилась голова. Она даже как будто услышала музыку – стройный и торжественный гимн, чистейшее звучание божественного оркестра. Точно слепая, она пошарила вокруг себя и, обнаружив стул, подвинула его и села, не отрывая взгляда от ниши. Она смотрела и смотрела, до рези в глазах, не в силах постичь открывшихся ей величия и гармонии.
Гармония? Чем дольше Тина вглядывалась, тем яснее видела – город состоит из линий, которые ползают солнечными гусеницами, меняют цвет, изгибаются странным, неправильным образом. Настолько неправильным, что вылезают за пределы картины, торчат из нее, как соломинки из рваной подушки. Какая-то невероятная, искаженная трехмерность, 3D-эффект, чудо из чудес. Но они не только вылезают и торчат во все стороны... они забираются в голову, эти линии, и копошатся там, внутри... А это уже больно! Онемевшими ладонями Тина изо всех сил сжимала виски, чувствуя, как по спине струится холодный пот. Она страдала... она вымокла, как мышка, но не могла сдвинуться с места. Она словно приклеилась взглядом к страшному чуду. Не могла ни отвернуться, ни закрыть глаза и физически ощущала, как изогнутые линии пожирают мысли, оставляя вместо них гладкую пустоту... И, вроде вспоминалось что-то важное про эту картину. Нечто, сказанное Андреасом – каких-то пару часов и целую вечность назад. Только бы вспомнить, придумать, понять... но понимать было уже нечем. Прошитый кривыми разноцветными стрелами мозг никуда не годился. Мелодия, прежде напоминавшая гимн, постепенно переходила в марш, в барабанный бой, потом – в завывание, в дичайшую какофонию. И обрывалась на крещендо, на звоне – пугающей, мертвой тишиной...
Андреас вернулся, как и обещал, через два дня и, бросив беглый взгляд на сидящую в странной позе жену и на открытую нишу со слабым огоньком внутри, потянулся за телефоном. Его руки дрожали, но на лице застыло отвращение и скука.
Он набрал номер и даже не успел представиться, как в трубке откликнулся усталый мужской голос:
- Это опять вы, Шторх? Что у вас, очередная жена?
- Да, - вздохнул Андреас. – Опять я. И опять жена.
- Ничего не понимаю...
Он представил себе, как собеседник разводит руками, или пожимает плечами, или закатывает глаза к потолку. Но надо было что-то ответить, и он выдавил из себя с трудом:
- Я тоже.
Хотя прекрасно все понимал.
- У вас там что, вирус шизофрении в квартире? Или вы – его носитель?
- Да, я. То есть, да, наверное, вирус, - пробормотал он, радуясь, что врач не видит его кривой улыбки.
И надеясь, что шутка прозвучала убедительно. Вернее, то, что ему хотелось выдать за шутку.
А потом Андреас безучастно смотрел, как санитары уводят бесчувственную Тину, и отводил глаза, чтобы ненароком не встретиться с ней взглядом.
«Ну, может быть, хватит, - спросил он сам себя, усаживаясь перед картиной. – Хватит уже проверять людей и губить их. Кому и что ты хочешь доказать? Да, женщины любопытны. Так они устроены. Это не их вина и не моя. И да – эта штука опасна. Пора уже спрятать ее под надежный замок или уничтожить... Уничтожить красоту? – он печально вгляделся в тонкие и воздушные, словно летящие контуры чудесного города. – Но может ли красота равняться безумию? Порождать его? Нет, конечно, нет! Это безумие маскируется под красоту».
«Три минуты! – напомнил он себе. – Еще не прошло три минуты?»
Мысли путались. Закатное солнце, отраженное от оконных стекол, било в глаза.
«Красота – от Бога. Она гармония и свет. Она – любовь и естественный для всего живого порыв к добру. А эта картина написана не чистыми божественными, а дьявольскими красками... В этом все дело. Она убивает разум...»
Андреас застонал и стиснул ладонями виски. Распавшийся на линии город проникал в голову и шевелился там, будто клубок отвратительных змей. Он извивался и жалил, грубо вытесняя мысли. Господи, как же больно! Почти нечеловеческим усилием воли Андреас отвернулся от маленькой ниши в стене. Поднявшись со стула, он – вслепую и не чувствуя собственных ног – сделал несколько шагов в пустоту. И, стуча зубами, повалился на кровать.

Из ворот школы вышел хмурый мальчик. Остановился, уронив к ногам яркий рюкзак, красно-желто-зеленый с голубыми бретельками, и поискал глазами в толпе встречающих. Мамы он не увидел, но чуть в стороне от остальных родителей, под высоким дубом, стояли тетя Марта и дядя Ян и, как обычно, держались за руки. Подхватив рюкзак и демонстративно понурившись, мальчик направился к ним.
- Ну что, Кай, - беспечно поинтересовался у племянника дядя Ян, быстрым движением взъерошив его светлые волосы. – Ты что такой кислый? Как тебе... хм... второй школьный день?
- Кто тебя обидел? – сочувственно спросила тетя.
Кай вздохнул.
- Ну... никто.
- Ты что, с кем-то дрался? – дядя Ян критически оглядел хрупкую фигурку мальчика, вероятно, отметив, что одежда не порвана и не запачкана, и задумчиво хмыкнул.
- Да нет! Не дрался я! Это училка...
- Учительница? И что она?
Кай насупился. От обиды у него на глазах выступили слезы, и мальчик сердито вытер их кулачком.
- Она спрашивала, кем мы станем, когда вырастем. Я сказал – и все смеялись. И она смеялась!
Двое взрослых недоуменно переглянулись и – почти одновременно – пожали плечами.
- Ну, смеяться – не плакать, - философски заметил дядя Ян. – Когда-нибудь ты поймешь, дружок, что пусть уж люди смеются... От смеха ни от кого не убудет. Но только... откуда же тебе знать, кем ты станешь, когда вырастешь – если ты еще не вырос? Ты же не можешь видеть будущее.
- Вот и я так сказал!
- Ну, а она?
- Она... спросила, ну, хорошо, а кем бы ты хотел стать?
- А ты?
Кай замялся. Очевидно, ему страшно было повторить свои слова, так жестоко осмеянные. При том, что он совершенно не понимал, что в них не так. Но тетя Марта улыбнулась ему ободряюще, и Кай решился.
- Я сказал... что, наверное, хотел бы стать кошкой... И тут она стала смеяться, и все ребята тоже!
Взрослые снова переглянулись – на этот раз смущенно.
- Не понимаю, - развел руками дядя Ян. – Что плохого в желании быть кошкой? Странная какая-то учительница!
- Наверное, не кошкой, а котом, - догадалась тетя Марта. – Вот в чем дело. Ты же мальчик. А кошка – девочка, ведь так?
- Она меня не дослушала! – возразил Кай. – Я хотел сказать... что хочу стать кошкой, как мама. Или голубем – как папа. Или кроликом, как вы с дядей Яном. Или черепахой, как бабушка Тильда.
Тетя Марта вздохнула.
- Ты же понимаешь, что твоя бабушка – очень мудрая женщина. Долго жила и много повидала... И стать такой, как она... ну, нам всем до нее далеко. А так, ты все сказал правильно. Не огорчайся. Твоя учительница... просто глупая. А что отвечали другие дети? Они ведь тоже что-то говорили?
- Да. Но я ничего не понял! Совсем ничего! Они говорили, что хотят делать... Лечить, учить, строить, летать на самолетах... Это ведь не значит – кем-то стать?
- Нет, конечно! – в один голос воскликнули тетя Марта и дядя Ян, и от неожиданности рассмеялись.
Пока они дошли до дома, Кай уже совсем успокоился. Вечером он не стал рассказывать маме о случившемся. Да и не смог бы, потому что она опять спорила с папой. Они все время спорили – каждую свободную минуту. Не ругались, но что-то бесконечно выясняли, какие-то взрослые вещи, в которых Кай ничего не понимал.
Перед сном он еще поиграл немножко в свой любимый конструктор – построил водокачку, стадион и пожарную каланчу. Играть было чуть-чуть стыдно – ведь он уже ходил в школу. Но все равно, никто не видел. Значит, и стыдиться некого. А мама и папа все еще спорили.
«Везет дяде Яну и тете Марте, - думал Кай, лежа в кроватке и медленно засыпая. – Они одинаковые».
- Но и разными быть – неплохо! – произнес у него над ухом чей-то голос, очень похожий на его собственный, только взрослый и строгий, и мальчик испуганно распахнул глаза.
Его щеки коснулся порыв сквозняка – прохладный и ласковый – словно погладил. Кай увидел, что окно в детской открыто и половина комнаты блестит масляно, как рыбий жир, залитая лунным серебром. Другую половину – затеняла надутая парусом занавеска, поэтому застывшие у окна родители не заметили, что ребенок проснулся. Они уже не спорили, но стояли в напряженных позах. Вернее, стоял папа, а мама сидела на подоконнике, свесив длинный апельсиново-рыжий хвост. Их обоих уже коснулась магия лунного света, и они начали превращаться. Папа нерешительно разворачивал ослепительно-белые, похожие на ангельские, крылья, а мама выгибала спину и, почти беззвучно шипя, сердито шевелила кончиком хвоста.
Сонно моргая, Кай смотрел на родителей и думал: «Нет, разными быть – тоже хорошо!» Слишком маленький, он еще не мог оформить свою мысль до конца, а если бы мог, наверное, сказал бы: «Ведь они вместе, несмотря ни на что. Они любят друг друга. Их обоих зовет ночь!» Он знал, что случится через минуту-другую, потому что видел это много раз. Мама обернется большой пушистой кошкой, рыжей, как солнце, и скользнет на карниз, чтобы пробежав по нему, взобраться на крышу. А папа белым голубем вылетит в окно...
Кай тихо улыбнулся сам себе и закрыл глаза. Спать. В золотом коконе прозрачной полутени, расти, течь, как река, по долине грез – вперед, от истока к устью, к волшебству, к морю. Спать и ни о чем не тревожиться. Ведь и гусеница не знает, кем она станет по весне.

Снежинки... зеленые, желтые, синие... разноцветные. Медленный, медленный танец. В полном безветрии яркие блестки вьются в воздухе, вспыхивают в полете и через мгновение гаснут – крохотные искры вселенского зимнего костра. Лиза останавливается и, протянув руку, ловит их мягкой варежкой. Запрокидывает голову и смотрит в высокое черное небо, сыплющее холодной крупой. Вязаная шапка с помпоном съехала набекрень, а огненная челка поседела от снега. И снова начинается кружение, и скрипят коньки, и девочка в белой шубке выписывает пируэты на льду... Ярко горят прожектора, и окруженный молочной темнотой ледяной островок, заколдованное царство блеска и света – незаметно дрейфует в прошлое. Январь. Турбаза «Гвоздики». Двадцать два года назад.
Сейчас его зовут Михаэль, а ее, наверное, Елизавета Сергеевна. Но для него по-прежнему – Лиза. В самом деле, не странно ли называть по отчеству подружку детства, так и оставшуюся в памяти смешной зеленоглазой девчонкой. Их родители – в прошлом студенты одного ВУЗа – хотя и жили в двух часах езды друг от друга, часто отправлялись куда-то вместе: в поход, на рыбалку, на съемную дачу – на пару недель. Или вот, на зимнюю турбазу. Поэтому дети дружили, но не сказать, что крепко – все-таки виделись не каждый день, а от случая к случаю. Про таких не говорят «не разлей вода».
Но в тот раз... они играли. Им обоим было по десять лет. И пока родители общались за накрытым столом, пока под водочку и закуску текла неторопливая беседа, Миша преклонял перед Лизой колено, прося ее руки. Конечно, понарошку, и – разумеется – перед этим они, как неумелые актеры, разыгрывали не то вычитанную в книжках, не то подсмотренную в каком-то взрослом фильме романтическую историю. Случайное знакомство, свидание и прогулка под звездами... Впрочем, зимние звезды, едва блестели в небе, неотличимые от летящих снежинок, а луна, как озябшая птица, куталась в облака. Но и тех, и другую с успехом заменяли фонари. Круглые и белые, они горели по всей турбазе, освещая дорожки и призрачными нитями связывая между собой корпуса, каток и высокую ледяную горку. Мутными струйками пара сплетались на морозе слова, образуя в воздухе тонкий, прозрачный узор. И скрипел под сапожками снег, и болтались за спиной две пары перекинутых через плечо коньков. И редкие прохожие не обращали внимания на двух идущих под руку детей.
Пусть и девчачья – придуманная, конечно же, Лизой – игра, но Мише она нравилась. Между ними словно возникало что-то незнакомое и волнующее, новое для них обоих и не до конца понятное. Всего на несколько мгновений, когда под стылыми взглядами прожекторов она произносила свое задорное: «Да, я согласна» и протягивала ему обе руки, помогая встать. А потом они просто катались, исполняя на льду невинный танец детской любви. Чистый, как снег. Как серебро фонарей. Как бледные тени звезд.
Так продолжалось четыре дня. А на пятый... наверное, Лизе надоело отвечать одно и то же. А может, проявилось в этом что-то от магии последнего мига, последнего шанса... предчувствие скорой и неотвратимой разлуки. Так что даже ей – маленькой девочке – короткое «да» показалось слишком банальным и пустым. И вместо него захотелось подарить другу маленькую загадку.
- Да! Но ты сделаешь так, как я хочу! – подзадорила его Лиза. - Это испытание!
- Что сделаю? – удивился он, слегка разочарованный, неловко поднимаясь и меховой варежкой отряхивая брюки от налипшего снега.
- Пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что!
- Это из сказки, что ли? – нахмурился Миша.
Он помнил смутно: открытую книгу на разноцветно-лоскутном одеяле и бабушкин профиль, мягкий и нечеткий, подсвеченный теплым светом ночника. Крупные, слегка округлые буквы, которых Миша тогда не знал, а значит, и текст прочитать не мог. Даже иллюстрацию на развороте он словно видел перед собой. Царский дворец, старушку за прялкой, птицу, похожую на голубя, и златокудрого доброго молодца – в общем, какая-то бессмысленная мешанина сказочных персонажей, ничего не понять и не разобрать на такой картинке. И нелепое «пойди туда...». А вот кто в итоге куда пошел и что принес – этого он вспомнить не мог. Бабушки давно уже не было в живых, она умерла, когда Мишутке едва исполнилось четыре года. Да и книжка сказок куда-то подевалась, вероятно, ее отдали маленькой кузине или еще кому, а то и выбросили за ненадобностью.
- Из сказки, - согласилась Лиза и, грациозно оттолкнувшись от бортика, понеслась прочь, легкая и пушистая, как убегающий по льду кролик.
- Так что тебе принести? – крикнул ей вдогонку Миша.
- То, не знаю что! – прокричала она в ответ и, развернувшись, покатилась спиной вперед, красивым плавным зигзагом. - Смотри, а так можешь?
Она потеряла интерес к игре.
На следующее утро обе семьи вернулись в город. А еще через два месяца Миша с родителями переехал жить в Германию, и это звучало почти как «туда-не-знаю-куда», да только не совсем. Потому что он знал, да и все знали, и на конвертах падавших в почтовый ящик писем стоял его новый адрес.
Его мир, треснув, раскололся на черепки и сложился заново. И не было в нем ни глубокого снега, ни ледяных горок, ни зимней турбазы. Через него текла медленная, никогда не замерзающая река Саар, и морозы пахли горьковатым дымом, вытекающим из печных труб, а в январе на серебряных от инея газонах цвели маргаритки.
В нем была новая школа, новые друзья и новый язык. Но, может быть, из-за той глупой игры Миша – а теперь уже Михаэль – никак не мог забыть свою московскую подружку. Какое-то время дети переписывались. Сперва – вроде бы от нечего делать. А потом как-то удивительно сблизились, даже больше, чем живя в одном городе. Больше, чем могли бы – встречайся они каждый день на лестничной площадке. Наверное, потому, что в чужой стране Михаэль чувствовал себя поначалу одиноким. Он не то чтобы мучался ностальгией, но словно немного замерзал посреди жаркого лета и теплой зимы. И оживал сердцем, завидев в углу экрана мерцающий конвертик, и тянул к нему озябшие пальцы, будто к чашке горячего чая, который глотнешь – и согреешься внутри.
Да и потом, уже став взрослыми, иногда – хоть и не так прилежно – они обменивались новостями. Михаэль узнал, что Лиза вышла замуж за человека старше себя и, вроде бы, состоятельного. Но что-то пошло не так. Он почти слово в слово запомнил ее последнее – прощальное письмо, в котором она признавалась, что муж издевается над ней, а бывает, что и распускает руки. Нет, о разводе она не думает. Потому что... А вот почему – Михаэль так и не понял. Возможно, все еще любит этого человека, или боится, или что-то другое. Мало ли находится у людей поводов предпочесть золотую – а то и вовсе не золотую – клетку свободе?
Их переписка давно уже сошла на нет, но... Иногда, особенно бессонными ночами, когда стены его одинокой спальни озарялись фарами проезжающих машин, Михаэля терзало раскаяние. Нет, не так. Скорее, сожаление о чем-то несбывшемся. О синей птице-мечте, слегка задевшей его крылом – и упорхнувшей в небо. Ведь нет, в самом деле, ничьей вины в том, что у них с Лизой не сложилось. В ее неудачном замужестве. Да и так ли оно неудачно? Михаэль не знал. Он целое десятилетие ничего не слышал о Лизе, хотя по-прежнему, повинуясь какой-то странной привычке, беседовал мысленно с ее фантомом. И в том, что он в свои тридцать два года так и не встретил родную душу, тоже некого было винить. И все-таки порой ему казалось, что разгадай он вовремя ту волшебную формулу: «Пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что» - и узоры их судеб сплелись бы иначе. Лучше ли, хуже... но без этой пронзительной грусти, когда задорная улыбка подружки из далекого детства кажется самым светлым пятном в безнадежно-серой жизни. И когда изо дня в день – против собственной воли – ломаешь голову над какой-то нелепицей. «Не знаю куда – это где? Что это?» И хочется вскочить в первый попавшийся поезд и ехать бездумно, сквозь солнце или дождь, пока закат не плеснет в окна густой алой краской, и сойти на безымянной станции – без багажа, с легкой спортивной сумкой через плечо. Вот только безымянных станций не бывает. А значит, с тоской думал Михаэль, получается так, что ни один поезд на свете не привезет тебя «не знаю куда», а только во Франкфурт-на-Майне, в Дрезден или в Дюссельдорф, в Гамбург, Берлин или Мюнхен. Прекрасные города, в которых есть, что посмотреть, и только «того-не-знаю-чего» в них не найдешь, как ни старайся.
Конечно, он отыскал ту сказку в сети и прочел – несколько раз, но так и не добрался до ее сути. Нелепая, бесполезная история, полная бессмысленных событий – вот чем она ему показалась... Это была другая, не их с Лизой сказка. В ней не содержалось ответа ни на один из его вопросов.
Михаэль сидел в баре, потягивая через трубочку коктейль, и рассеянно посматривал по сторонам. Он не приглядывался к женщинам и не искал приключения на одну ночь. Ему нравились лица – веселые или задумчивые, чужие улыбки, полумрак и тусклые светильники, мерцающие, как свечи. И вдруг... Нет, не может быть! За столиком у стены ему почудилась... Лиза? Полускрытая вазой с одной единственной искусственной гвоздикой, она пила апельсиновый сок, нервно стиснув бокал длинными худыми пальцами. Михаэль смотрел на ее руку – и по спине его бегали мурашки. А от вида ее тонкого профиля и проблесков темного золота в осветленных волосах его прошиб жаркий пот. И кожа... такая бледная, почти до белизны, кожа с яркими крапинками веснушек бывает только у рыжих от природы людей.
Не в силах больше гадать, Михаэль встал и, не чувствуя под собой ног, приблизился к ее столику.
- Лиза?!
Девушка подняла удивленные глаза.
- Да? – спросила она по-немецки.
- Господи, Лиза! Но откуда? Как ты здесь оказалась? И что ты тут делаешь?
Он и сам не заметил, что заговорил на родном языке – впервые за столько лет!
- Я вас не понимаю, - покачала головой девушка.
Поставив на стол бокал, она с любопытством – и без тени неприязни – разглядывала Михаэля. А тот, как подросток, покраснев от смущения и не зная, куда девать руки, переминался с ноги на ногу, мучимый странным чувством дежавю. Ему хотелось извиниться и убежать – но ни за какие блага в мире он не согласился бы это сделать.
Короткого разговора оказалось достаточно, чтобы понять – Михаэль обознался.
Она могла быть ее сестрой, эта незнакомая девушка в баре, возможно даже, сестрой-близнецом или обретшим человеческую плоть доппельгангером. При этом она, как очень быстро выяснилось, не говорила по-русски и никогда в жизни не бывала в Москве. И что самое удивительное – ее тоже звали Лизой.
Не прошло и получаса, как они уже сидели вдвоем за столиком и болтали, как старые приятели.
- Говорят, человеческая душа так огромна, - рассуждал Михаэль, надламывая соломку от так и не допитого коктейля, - что, спускаясь на Землю, она распадается на части. Поэтому у каждого человека в мире есть двойник, похожий на него, как две капли воды. И еще двойники – только слегка похожие. В них крупицы одной души перемешаны с другими. Я раньше в это не верил, считал эзотерическими бреднями. А теперь убедился – это правда.
Слегка улыбаясь, Лиза чертила указательным пальцем на столе большие и маленькие круги.
- А я похожа на нее – как? На ту русскую?
- Не знаю, - признался Михаэль. – Я не видел ее много лет.
- Ты любил ее?
- Мы были детьми! У детей какая любовь? Игра!
Ему показалось, или она слегка вздрогнула?
- Любовь – не игра.
- Да, но... – Михаэль смешался. – Мы, взрослые люди, живем свою жизнь... Живем всерьез. Да и то не всегда. А дети еще только присматриваются к ней, пробуют на вкус... Это даже не репетиция перед спектаклем, а... – его мысли бежали впереди слов, так что Михаэль и сам не знал, что хочет сказать и как это выразить, - а только его предвкушение. Дети повторяют за взрослыми, не понимая сути... – натолкнувшись на ее строгий взгляд, он смутился еще больше и быстро сказал. – Вот представь себе, как мы с той девочкой...
И он рассказал Лизе о пяти днях на зимней турбазе. Вернее, о пяти вечерах, потому что днем они просто катались на лыжах или с горки, а по вечерам – лицедействовали, разыгрывая в лицах глупую романтическую историю.
- Ну почему же глупую? – спросила Лиза, не поднимая глаз.
Михаэль пожал плечами.
- А разве нет? И знаешь, какую загадку она мне загадала напоследок? Я до сих пор о ней иногда размышляю. Не в смысле, что она, то есть Лиза, имела в виду... наверное, ничего особенного... Но порой у меня такое чувство, будто не девочка мне ее загадала, а сама жизнь. А эта дама ведь никогда не шутит.
- Какую загадку?
- Это из сказки. Русской народной, кажется, а может, и нет, - сказал Михаэль и слово в слово повторил заветную формулу.
Несколько минут Лиза молчала и уже не чертила на столе круги, а смотрела прямо перед собой.
- Если это сказка... – произнесла она, наконец, - то «не-знаю-что»... наверное, что-то волшебное.
Михаэль усмехнулся.
- Для начала неплохо бы понять, что такое «не-знаю-где» и как туда попадают.
- Ну, это просто.
- Да? – спросил он, внезапно заинтересовавшись.
- Я думаю, - неуверенно сказала Лиза, - это там, за горизонтом.
- Не понимаю, - нахмурился Михаэль. – Как это?
Он и в самом деле не понимал. Горизонт – иллюзия. За ним не только ничего нет, а его самого – нет. И дойти до него невозможно, как невозможно по радуге вскарабкаться на небо.
- Ты не веришь, - вздохнула Лиза. – А ведь я там была.
- Где?
- За горизонтом.
- И что там? – спросил он жадно.
- Знаешь... наверное, у каждого свое. Как и горизонт у каждого – свой, - ответила она, знакомым до боли движением сдвинув брови.
Не широкие, как у московской девочки Лизы, а выщипанные тонкой ниточкой. И все равно у Михаэля защемило сердце. Словно завеса между прошлым и настоящим внезапно порвалась сверху донизу. И в прореху затекал нестерпимо яркий свет.
Из бара они вышли в ночь и медленно побрели вдоль набережной Саара. Мимо городского театра, мимо темной остекленной громады концертного зала, мимо детской площадки с горками и качелями. Со стороны реки дул прохладный ночной ветер. В черной воде качались лунные отражения фонарей.
- Пойдем, посмотрим «Эмфину», - предложила Лиза, и, хотя Михаэль не видел ее лица – она отворачивалась от ветра – в ее голосе ему послышались озорные нотки.
Он удивился.
- «Эмфина» - это что?
- Ну, корабль, который горел.
- А... Да я ее, вроде, видел.
Теперь и он вспомнил. Плавучий ресторан, еще в апреле пострадавший от пожара, до сих пор болтался у берега, ожидая своей судьбы. Предполагалось, что его затопят. Но вряд ли в черте города, скорее отбуксуют куда-нибудь подальше от Саарбрюккена.
- Изнутри?
Михаэль покачал головой. Вместе с Лизой он готов был идти куда угодно, а лучше – просто вот так неторопливо прогуливаться по безлюдному берегу. Кстати, а куда подевались все? Ведь час еще не такой уж и поздний?
Ах, да, вспомнил он, сегодня же Германия играет с Аргентиной и бюргеры, наверняка, прильнули к телеэкранам – смотрят футбол.
- И как ты собираешься попасть внутрь? – спросил он недоверчиво.
- Там очень мелко, - объяснила Лиза. – Дойдем вброд. Вода еще не холодная.
Михаэль поежился.
- Хочешь, чтобы нас забрали в полицию? Горел он или нет, это частная собственность.
- Ты видишь здесь хоть одного полицейского? – возразила Лиза. – Хоть одного человека?
Он еще раз окинул взглядом пустую набережную и вдруг почувствовал себя ребенком. Словно шелуха лет осыпалась с реальности, обнажив ее истинную – и вечную – сущность. Ребенком, готовым совершить какую-нибудь невообразимую глупость. Просто так, из любопытства. Из детского невинного желания проверить окружающий мир на подлинность.
- Но он, наверное, заперт? – сделал он последнюю попытку отказаться от дикой затеи.
- Там нечего больше запирать.
Вода в Сааре оказалась холодной, а течение у берега – на удивление быстрым. Лиза и Михаэль стояли, держась друг за друга, чтобы не упасть. А река неслась мимо, сбивая с ног, обтекала жестоко и пенно, неумолимая, как время. Но они смеялись. Крепко обнявшись, заключив один другого в надежное кольцо рук. Времени и реке вопреки.
До «Эмфины» они все-таки добрались, но смотреть там оказалось не на что, кроме обугленных столов и стульев. Света внутри не было, только узкий луч фонаря падал через круглое окно. Из черных, выгнутых стен торчала горелая проводка. А ведь еще несколько месяцев назад здесь веселились люди, пили и ели, знакомились и влюблялись. Михаэлю сделалось грустно. Странное возбуждение и детская веселость схлынули, а на их место пришли холод, усталость и озноб.
- Прости, что затащила тебя в воду, - сказала Лиза, когда они, стуча зубами, выбрались, наконец, на берег. – Пора по домам, а то совсем простудимся. Позвони мне... Ведь ты позвонишь?
- Конечно! – ответил Михаэль уверенно.
И они обменялись номерами телефонов.
Мог ли он напроситься к ней в гости? Или пригласить ее к себе? Наверное, да. По крайней мере, мог бы попробовать, но... Это тот случай, понял Михаэль, когда не тянет осушить бокал залпом, а хочется длить удовольствие, не торопиться и пить маленькими глотками. А на дне его – кто знает, что там. Может быть, поблескивает золотое колечко счастья?
Вернувшись домой, он хотел сразу лечь спать. Завтра на работе – трудный день. Но какая-то мелочь, заноза, засевшая не то в голове, не то в сердце – не давала покоя. Им овладело странное, потустороннее ощущение – что-то случилось, случится, уже происходит... И с глубоким вздохом он включил компьютер. В почтовом ящике лежало сообщение со знакомого адреса. Михаэль обреченно кликнул на него, наверное, с тем же чувством, с каким полчаса назад входил в студеную воду Саара.
Это был даже не крик о помощи, а вопль отчаяния, тяжелый и страшный, брошенный в пустоту. Лиза ни разу не назвала его по имени, она, вообще, не обращалась ни к кому конкретно. Возможно, письмо ушло сразу по многим адресам... Это могла быть предсмертная записка самоубийцы, всплеск безумия, что угодно.
Михаэль не раздумывал долго. Вернее, он не раздумывал вообще. Казалось бы, кто ему это женщина? Чужая – подруга детства, фантом из далекого прошлого. Но если я человек, и она человек... если мы люди... то можем ли мы не откликнуться на зов беды, не броситься на выручку, не заслонить собой? Еще не единой связной мысли не возникло в голове, а его рука уже тянулась за телефонной трубкой – позвонить в аэропорт Франкфурта-на-Майне и заказать билет до Москвы на ближайший рейс. А утром – выпросить экстренный отпуск на работе. Если получится, связаться с Лизой, узнать, что случилось. А если нет – все равно ехать.
По-настоящему очнулся он уже в пути. Под колеса ложилось ровное полотно шоссе, а в бардачке машины лежали электронный билет и российский паспорт. Михаэль рассеянно смотрел на дорогу, искоса – на навигатор, и в голове у него постепенно прояснялось и – если и не успокаивалось – то по крайней мере вставало на свои места. Он прилетит в Москву и все уладит. Защитит, утешит, сделает все, что нужно. А потом... Его дом в Германии. Он вернется и позвонит немецкой Лизе. А дальше... Что ж, дальше остается только довериться судьбе. Михаэль улыбнулся. При воспоминании о новой знакомой на душе становилось тепло, как от улыбки зеленоглазой девочки в белой шубке и вязаной шапочке с помпоном. Не надо заглядывать за горизонт, чтобы понять – если счастье рядом, хватай его обеими руками и держи крепче, не отпускай... И тогда все будет хорошо.
По обеим сторонам дороги потянулся лес. Темный, смешанный. Елки, осины, дубы, еще зеленые, почти не тронутые осенней желтизной, хотя в Саарбрюккене листопад уже был в самом разгаре. Они стояли плотной стеной, как суровая толпа. Михаэль словно ощущал их настороженные, злобные взгляды. Странно. Он не помнил такой местности по пути к Франкфурту, или это навигатор завел его не туда?
Он ехал и ехал, но лес не кончался... и не кончался день, а только вылинял, сделавшись тускло-белым, как зимние сумерки. Да еще и часы, как назло, остановились. В какой-то момент Михаэль осознал, что понятия не имеет, куда ведет его это странное шоссе, а значит, едет он, по сути, «туда-не-знаю-куда».
Он припарковал машину на обочине и вышел на пустынную дорогу. В этом месте она сужалась – становилась практически пешеходной, а дальше и вовсе, похоже, переходила в лесную тропинку. Так что, если разворачиваться – то только здесь. Но возвращаться за руль Михаэль не стал, а вместо этого пошел вперед. Шагать было трудно – под ногами то и дело перекатывались шишки.
Как представлял он себе горизонт? Если не призрачной линией, не оптической иллюзией, то, вероятно, чем-то вроде государственной границы. С таможней и пограничниками, которые проверят у тебя документы и решат – пропускать ли дальше. Но тот оказался всего лишь линией на асфальте – мутной и беловатой, точно просыпанная мука. И дорога за ним становилась белой, а деревья обратились в мужчин и женщин, застывших на полушаге и неподвижных, как статуи.
И все эти люди смотрели в одну сторону. Михаэль повернул голову, желая проследить за их взглядами – и увидел. «То-не-знаю-что». Прекрасное, как солнце, и ярче, огромнее солнца. Оно горело и не сгорало, и притягивало, как магнитом, с неодолимой силой. И почти с такой же силой отталкивало, и бедные пленники вязли в его сетях, как в паутине. Они каменели, как при виде Медузы Горгоны. Но «то-не-знаю-что» не смотрело на них и, вероятно, даже не догадывалось об их присутствии. Оно просто было. И светило, озаряя все вокруг каким-то неземным сиянием.
Михаэль взглянул и тоже окаменел, потому что такого великолепия, такой красоты он не созерцал никогда в жизни. Он и не представлял себе, что подобное возможно. Он стоял и стоял, недвижный, как истукан, пока что-то мягко не торкнуло его под сердце. Лиза на катке, Лиза за столиком в баре... Лиза посреди реки – в его объятиях... С невероятным усилием Михаэль вырвал из оцепенения свое непослушное тело и сделал шаг... другой... третий... Он приблизился и, набрав полные пригоршни «того-не-знаю-чего», повернулся спиной к сияющему чуду и медленно, чтобы не расплескать свет, двинулся назад. Михаэль нес лучезарное сокровище Лизе... вот только какой, саарбрюккенской или московской? Он и сам не знал. В эту минуту они обе стали для него одним человеком, словно одна Лиза умирала и воскресала в другой. Как будто они были вложенными друг в друга матрешками.
Не важно... Он подумает об этом позже. А пока Михаэль просто шел, с трудом переставляя ноги, боясь не выдержать и обернуться... Ступая по белой, как мука, дороге – обратно за горизонт.

Первая любовь, говорите? Бантики, косички, букетик полевых цветов... а то и садовых, нарванных тайком на соседском участке... Какая-нибудь скромная отличница в юбочке до колен или пацанка с мальчишеской стрижкой и веснушками на носу? Первые робкие прикосновения, от которых кровь бросается в голову... или, наоборот, отливает от головы, оставляя в мозгах звонкую пустоту, как в выскобленном дочиста медном котле. В таком состоянии не то что не понимаешь – зачем, что и как – но уже не стоишь на земле, а словно паришь в открытом космосе, в головокружительной невесомости, тщетно пытаясь нащупать под ногами хоть какую-то точку опоры. Романтика, говорите? А я вам скажу, не возвращайтесь туда, где первый раз любили. К тому, что было и прошло. Уверяю вас, вы окажетесь не просто разочарованы - а размазаны по стенке, оглушены и уничтожены. Особенно, если все было так, как у меня.
В тот поселок, назовем его NK, я приехал вскоре после своего четырнадцатого дня рождения. Мои родители, наконец, расстались – они уже несколько лет плохо ладили и почти не разговаривали друг с другом. Мама всегда была истеричкой, насколько я ее – и себя – помню. С раннего детства она то душила меня в объятиях, то била. Не то чтобы по-настоящему избивала – хотя и такое пару раз случалось – но могла ни с того, ни с сего дать оплеуху. То отслеживала каждый мой шаг, словно я умственный инвалид или безрукий, то наказывала молчанием. А молчать она могла долго и упорно, иногда неделями. За этот срок я успевал поверить, что у меня, вообще, нет мамы, а эта безучастная, как стена, тетя – чужая. А точнее, обманом проникший в наш дом двойник моей – не сказать, что горячо любимой – но все-таки родной мамочки. Она так истрепала мне нервы, что после развода родителей я захотел остаться с отцом. А мама и не возражала. Она как раз впала в очередную депрессию и никого не хотела видеть – в том числе меня.
Итак, мы с отцом вернулись в NK, на его родину, в дом, где доживал свой век мой старенький дедушка. В местной школе я так ни с кем и не подружился. Не сказать, что был изгоем, но держался ото всех немного в стороне, ощущая себя лишним – меня и не трогали. Отец моим воспитанием не интересовался. Он теперь работал в другом городе, и каждый вечер возвращался поздно, успевая только перекусить перед сном и парой слов перекинуться с дедом. Ну, а тот меня по-мужски презирал, за то, что я, как девчонка, сидел над книжками, вместо того чтобы гонять в футбол, колесить по поселку на велосипеде или играть в еще какие-нибудь мальчишеские игры. Я даже сочинял стихи, правда, глупые и пустые. В основном, про одиночество. И записывал их мелким почерком на обложках своих школьных тетрадок, а порой и в учебниках или на полях старых газет, или на бумажных пакетах, то есть, на всем, что попадалось под руку.
В общем, вы поняли, что я из себя в то время представлял. Кататься на велосипеде я, кстати, так и не научился. Какие-то неполадки с вестибулярным аппаратом не позволяли мне удерживать равновесие. Я падал, набивая себе шишки и синяки. Израненый и побитый, возвращался домой и забывался мечтательно с томиком фантастики на коленях... В конце концов, деду это надоело. Он отобрал у меня велосипед и купил удочку.
- Все мальчишки любят рыбалку, - сказал многозначительно и покачал головой, словно давая мне последний шанс.
Как ни странно, ловить рыбу мне понравилось. Хотя что значит, ловить? В нашем поселковом пруду водились разве что лягушки, да и те умело обходили жалкий крючок с насаженным на него хлебным шариком. Кто же ловит на хлеб, скажете вы? И будете правы. Но я жалел червяков, как и любых живых тварей, и совершенно не стремился кого-нибудь поймать. Зато я был очарован сонным покоем летнего полдня, высоко стоящим солнцем в легких, перистых облаках, водой, сверкающей, как россыпь золотых монет, горьковатым запахом трав и стрекотом кузнечиков. Все это погружало меня в некое гипнотическое состояние – бездумную полуявь. Я грезил с открытыми глазами, сам не понимая, о чем.
Однажды я сидел так на берегу. Удочка лежала в траве, придавленная камнем, а леска дрейфовала по яркой ряби, гонимая слабым ветром. Вместе с ней танцевал среди ослепительного блеска поплавок, похожий на большую красную ягоду или, наоборот, на маленькое китайское яблочко. Я жмурился, как разомлевший на солнце кот, одинокий, но довольный собой и миром. И вдруг – дернулся от неожиданности, когда мне на плечи легли чьи-то руки.
Я обернулся и увидел склонившегося надо мной соседа... Не слишком хорошо знакомого, я что-то слышал о нем от деда, но не мог вспомнить что именно. Ну то есть, как соседа. Он жил на другом конце улицы, я в доме номер пять, близко к центральной площади с магазинами и рестораном, а он – в доме номер сорок два, у самого леса. Но все равно мы знали друг друга в лицо. Высокий, лысоватый и широкий в плечах, он казался мне не старым, но очень взрослым. Может, лет тридцати или сорока, не знаю. И, если честно, уже не хочу знать. Звали его Фердинанд.
Да, как того песика из сказки, помните, «Фердинанд Великолепный»? Я вырос на этой книжке, поэтому имя соседа меня поначалу немного смешило. Отчего-то вспомнился эпизод, в котором Фердинанд пытается произнести слово «гаубица» - серьезное, по его мнению, и важное, призванное заменить целую генеральскую речь – но вместо этого начинает лаять: «гау, гау, гау...». Собственную природу не скроешь, как ни старайся. Ты можешь стать очень умным в чьих-то глазах. Можешь рассуждать о вещах запредельных... Но если в штанах у тебя прячется хвост – то сколько ни притворяйся человеком, сколько ни говори «гаубица», все равно рано или поздно сорвешься на лай. С какой стати, спросите вы, я это рассказываю? Какая-то детская сказка о говорящей собаке... какое отношение она имеет к моей истории? Увы, самое прямое. Я еще вернусь к этому случаю с Великолепным Фердинандом, напомните мне, а пока...
Я вздрогнул и обернулся, и, подняв голову, встретился взглядом с водянисто-серыми глазами соседа. Меня не то чтобы испугал, а скорее удивил его фривольный жест, и, встряхнувшись, как мокрый пес, я сбросил со своих плеч его ладони. Впрочем, Фердинанда это не смутило, и со странной полуулыбкой он уселся на траву рядом со мной, почти касаясь локтем моего колена.
- Вот так же и человек... как этот поплавок, - произнес он медленно и веско, словно ни к кому не обращаясь.
- Что? – не понял я.
- Видишь, как рыбки толкают и тянут его в разные стороны? Как пустую игрушку? Но он все равно не тонет, потому что небесные струны удерживают его на плаву.
- Здесь нет рыбы, - возразил я. – А клюют поплавок... не знаю кто. Жуки-плавунцы, головастики, водомерки...
- Кого же ты ловишь? Плавунцов или головастиков? – удивился он в свою очередь. – Странный ты мальчик. Я давно за тобой наблюдаю.
- Да?
Мне сделалось неловко. Как будто он подсмотрел какую-то мою глупую тайну, что-то детское и нелепое... Я был как раз в том возрасте, когда стесняешься быть ребенком и хочется казаться старше. Во всяком случае, мне хотелось.
- Да, - серьезно подтвердил сосед. – Но не бойся, я не сделаю тебе плохого. Никто никому не может ничего сделать, даже если очень захочет. Потому что мы не свободны. Мы игрушки потусторонних сил. Вот ты сейчас правильно сказал. Мало ли в пруду всякой живности, чтобы дергать за леску? Так и человек. Думает, что у него есть выбор. Свобода воли. Право что-то там решать и что-то делать со своей жизнью. Всплыть или погрузиться под воду... Ан нет. Бесы играют им, как поплавком, швыряют из стороны в сторону. И только одна ниточка тянет наверх. Не дает утонуть.
- Какая? – спросил я робко, изо всех сил пытаясь вникнуть в его слова. – Какая ниточка?
Фердинанд победно улыбнулся, словно ожидал моего вопроса, и быстрым движением взлохматил мои волосы.
- Любовь... Бог... Все светлое, что есть в нас. На самом деле все очень просто. Защититься от бесов и взлететь в небо, как воздушные шарики, очень легко... И я знаю как. Душа человеческая... она должна парить среди облаков, а не бултыхаться в пруду вместе с лягушками. Если бы только люди понимали, как все просто – они бы давно жили в раю. Я как раз пишу об этом книгу... Если хочешь, могу тебе почитать из нее. Некоторые главы, те, что уже готовы...
- Конечно, хочу! – ответил я, раньше, чем успел подумать.
Он сидел рядом со мной на берегу, рассказывая о невидимом мире. Вокруг нас, оказывается, кишат всякие сущности, которых больше, чем плавунцов в пруду. Да что там. Их больше, чем комариных личинок, головастиков, пиявок, улиток, водяных клопов и прочих мелких тварей – вместе взятых. И каждый человек – в любой момент его жизни – становится ареной незримой битвы между тьмой и светом.
А как же его собственная воля? Я так и не понял, что нужно сделать, чтобы как-то повлиять на исход этой извечной войны. Если мы ничего не решаем, то как выбрать свет? А если никак – то зачем все это знать? Но он ведь обещал рай на Земле... И потом, не все же сразу... Солнце давно перевалило зенит и клонилось к западу. Еще не успевшее заалеть, оно уже созрело и уплотнилось, точно крупный, оранжевый апельсин, и налилось спелым соком – предвестником скорого заката. Ветер улегся, и красно-белый поплавок задремал на мягком зеркале пруда, слегка погрузившись в него и отчего-то завалившись на бок. А я слушал... ну разве что не с открытым ртом. Но лицо у меня, наверное, было восторженно-глупое. Я видел его отражение в глазах Фердинанда, когда он, отводя взгляд от воды, обращал его ко мне.
Никогда еще никто из взрослых не говорил со мной о тайном устройстве мира. И вообще – о подобных важных вещах. Книги рассказывали, да. Но их писали какие-то небожители, гении и мудрецы. А тут – просто сосед, обычный человек, полулежит в траве так близко, что чувствуешь тепло его дыхания. Объясняет спокойно и неторопливо. А в паузах – покусывает травинку... У меня кружилась голова. А ведь он прав, думал я. Разве не раздирали мой ум противоречивые мысли и желания? Иногда нелепые, странные для меня самого? И не все ли равно, как их называть, почему бы и не бесами?
Ночью я долго не мог уснуть, вспоминая наш разговор на берегу. Стоило закрыть глаза – и перед моим внутренним взором, словно наяву, вставали картины: пруд, с берегами, поросшими высоким камышом и желтыми ирисами, золотой блеск воды, и моя одинокая удочка, полускрытая травой, а другим концом торчащая в мутную голубизну. И лился в уши негромкий голос Фердинанда, его волнующие слова, от которых меня бросало то в мучительный жар, то в зябкую лихорадку, и я чувствовал себя поплавком на солнечной ряби, игрушкой ветра и волн – и неведомых бесов.
Бесы... в самом этом слове заключалось что-то сладко-порочное. Какое-то искушение. Оно по капле вливалось в кровь, заставляя мои руки блуждать под одеялом. Я представлял себе, как приду к нему... к Фердинанду, а он? Вспомнит ли он, что позвал меня в гости? Будет ли читать свою книгу, как обещал? Обнимет ли за плечи, как сегодня у пруда? А может, выгонит вон... В конце концов, кто я ему? Соседский мальчишка, глупый подросток, ничего не знающий о мире... О чем ему со мной говорить? И почему он должен посвящать меня в свои тайны, думал я, беспокойно ворочаясь с боку на бок, пока серые лучи рассвета вливались в комнату, а кусочек неба за окном прояснялся и желтел. В том, что жизнь соседа необычна и таинственна, я не сомневался. От одной мысли о его приглашении становилось радостно и жутко, как перед прыжком с вышки. Мои щеки пылали, и прошибал пот. Лишь под утро я, наконец, заснул и чуть не проспал школу. А потом на уроках клевал носом и, не слушая учителей, дремал с открытыми глазами. Мне даже что-то снилось, обрывочное и тревожное. Но я не запомнил, что именно.
Надо ли говорить, что едва пообедав, я кое-как отвязался от деда... он в последнее время взял в привычку проверять мои домашние задания... и, бодро прошагав до конца нашу Блуменштрассе, очутился перед странным, полукруглым домом Фердинанда. Вернее, сам дом находился в глубине участка и виднелся сквозь ажурную зелень сада. А я стоял перед калиткой с закрепленным на двух ножках синим почтовым ящиком и со звонком. Последний, очевидно, не работал, потому что сколько я ни звонил, никто не отозвался. Пришлось самому открывать калитку и идти по садовой дорожке к дому. Уже изнутри стало видно, как сад запущен – кусты и трава не стрижены, повсюду крапива и одуванчики. Сквозь гальку на тропинке проросли молодые деревца – судя по листьям, крошечные яблони и березы. Еще немного – и ходить по ней будет невозможно.
И вдобавок ко всему – некрашеное крыльцо, а рядом с ним – полумертвая слива, сухая ветка которой почти загораживает вход. И дико, невероятно разросшийся виноград, ползущий по стенам и до половины затянувший все окна.
«Почти как в сказке», - восхищенно подумал я и, с замирающим сердцем, нажал на кнопку звонка.
Наконец, ко мне вышел Фердинанд. Растрепанный и как будто заспанный, в сером спортивном костюме. Он протирал глаза и демонстративно зевал, прикрывая рот ладонью. Мне очень хотелось произнести что-нибудь умное или хотя бы смешное, или поразить эрудицией, но слова не шли на язык, а голова сделалась пустой и гулкой. Ни одной связной мысли в ней не рождалось, кроме дурацкого вопроса: «Можно мне войти?».
- У вас очень необычный дом, - промямлил я, лишь бы хоть что-то сказать.
- У тебя, - слегка раздраженно поправил меня Фердинанд. – Не надо говорить мне «вы». Мы же друзья, правда?
- Конечно, - робко согласился я, а сам чуть не задохнулся от радости. Стать его другом – мог ли я мечтать о большем!
- Мой прадед был художником. Он и спроектировал это уродство, - пожал плечами Фердинанд. – Никакую мебель невозможно поставить в эту круглую конуру... Вот, кстати, его картины. По-моему, ужасные. Но что-то в них есть, особенно если прийти сюда ночью со свечой в руке. И не включать верхний свет... Тогда кажется, что они следят за тобой глазами.
Мы поднимались по лестнице на второй этаж – а первый, как я успел заметить мельком, был завален разным хламом. И на стенах, действительно висели полотна. Изможденные, полуголые фигуры, лысые головы и зеленоватые лица с пустыми, рыбьими глазами... Люди на картинах хаотично толпились, держась друг за друга, вероятно, чтобы не упасть. Я подумал, что прадедушка моего нового друга, наверняка, работал надсмотрщиком в концлагере во время второй мировой войны.
Кабинет Фердинанда – он же, судя по всему, спальня, он же столовая, он же кухня – выглядел неуютно. Мало того, что там царил творческий беспорядок, валялись повсюду скомканные листы бумаги, коробки из-под пиццы и стояли чашки с недопитым кофе. Но из-за кривизны стен и отсутствия нормальных углов, мебель казалась расставленной кое-как. Диван с маленьким стеклянным столиком перед ним, книжный шкаф, настолько переполненный, что книги вываливались на пол, полусухой фикус в кадке, длинный обеденный стол со стульями, кухонный уголок – все это болталось, как щепки в луже. Диван, вдобавок, был разложен для сна, подушка и одеяло сбиты на сторону, освобождая место для маленького серебристого ноутбука.
- Ну вот, сам видишь, - буркнул Фердинанд, и я с готовностью кивнул, хоть и не знал, что, собственно, должен увидеть.
А он плюхнулся на диван и, открыв ноут, принялся читать, и даже не с первой главы, а откуда-то с середины. Продолжая оборванную мысль и ничуть не заботясь, пойму ли я, и слушаю ли вообще.
Как вам объяснить, что это была за книга? Не повесть и не роман, и вряд ли что-то художественное. Скорее, какое-то исследование, а может, просто поток сознания – мрачный и неуправляемый. Местами похожий на вывернутую наизнанку Библию. Местами – на сборник ведьминых заклинаний. А кое-где – на учебник по статистике и теории вероятности, полный каких-то малопонятных, а точнее, совсем не понятных, доказательств и вычислений. Очень скоро сознание у меня помутилось, а мысли перепутались, как шнурки на ботинках.
Но в то же время была во всем этом какая-то потустороняя красота. Что-то такое, чему я сразу поверил – почти против собственной воли. Мне чудилось, что комната медленно наполняется незримыми существами – теми, о ком читал Фердинанд. Нет, я их не видел. От моих – обычных – глаз они оставались скрытыми. Но воздух вокруг нас словно загустел, сделался мерцающим и темным. Я ощущал на своем лице призрачное дыхание, а может, дуновение ветра, легкий взмах крыльев...
- Сделай кофе, - сквозь зубы бросил мне Фердинанд, оторвавшись от чтения.
- Один? С сахаром? Со сливками?
- Сливок нет, сделай с молоком... Два. И себе тоже.
Точно во сне, я поплелся к кухонному уголку, где стояла, блестя угольно-черными боками, капсульная кофемашина.
Жадно отхлебнув из своей чашки, Фердинанд поставил ее на журнальный столик. А я все никак не мог сделать глоток. Только вдыхал горьковатый аромат кофе – и меня мутило.
- Но как ты... – выдавил я из себя глупый, наверное, но с самого начала мучавший меня вопрос. – Ты ведь не общаешься с... ними?
Фердинанд взглянул на меня презрительно и закрыл ноут.
- Конечно, общаюсь. Откуда, по-твоему, я все это знаю? Или ты считаешь, что это, - он постучал указательным пальцем по крышке ноутбука, - мои выдумки?
В отчаянии, что он мог так подумать, я замотал головой.
- Нет, нет!
- Ну вот, - удовлетворенно улыбнулся он. – Если правильно задать вопрос – они отвечают. Только нельзя их бояться. Иначе будет плохо. Очень плохо. Человеческий страх – их пища, они на него кидаются, как акулы на кровь.
Я поежился. Попробуйте не бояться после того, как вам скажут, что бояться – смертельно опасно. Уверяю вас, ничего не получится. Страх – все равно что снежный ком. Чем дальше его катишь, тем больше он становится. Вероятно, Фердинанд почувствовал мое состояние, потому что вдруг расхохотался:
- Не трусь, здесь, в этом доме, ты под моей защитой. Расслабься. Они тебя не тронут. Если только я им не прикажу!
- Они тебя слушаются? – изумился я.
- Бесов можно подчинить, если принимать их такими, как есть, - ответил он серьезно. – Не сопротивляться, не барахтаться в чувстве вины. А плыть по их мыслям, как по волнам. И тогда тебя подхватит золотая нить.
– А ты их... видишь?
- Конечно, вижу, - скривился он. – Их здесь много. Вон, рядом с тобой сидит – черный, крупный... Рожки, как у годовалого оленя. А глаза, как у кошки – с узкими зрачками. Только огненные. Но не бойся. Он довольно безобидный. Если не будешь его кормить – ничего тебе не сделает.
- Чем кормить?
- Ну... я уже сказал тебе... Страх... Обида... Злость... Все это их подпитывает. Но у бесов не как у людей. Чем больше ты их кормишь, тем голоднее они становятся. Пока тебя самого не сожрут... Но ты пока чистый мальчик, неиспорченный. Добрый. Главное – не бойся их! И ничего плохого не случится.
Не сказать, что он меня до конца успокоил, но... Я увидел в нем защитника. Заступника перед злыми силами. Мой мудрый друг словно взял меня под крыло, как слабую птичку. Он, по сути, сделал для меня то, чего не делали ни мама, ни отец, ни даже дедушка, хотя тот и пытался заботиться обо мне, как умел. Так стоит ли удивляться, что мое доверие к Фердинанду выросло безгранично?
Так или примерно так происходила наша первая встреча в его доме. Я чуть не сказал «наше первое свидание». Хотя почему нет? Это и было свидание. Едва за мной захлопнулась дверь, я, стоя на некрашеном, шатком крыльце, посреди одичавшего сада, уже мечтал о завтрашнем дне, о новой главе удивительной книги, о новой неторопливой и осмысленной беседе.
Теперь после школы, наспех изобразив что-то в домашней тетрадке, я хватал удочку – конечно, для маскировки – и бежал вверх по улице. Чуть запыхавшись, распахивал калитку, с болезненно бьющимся сердцем шел через сад и, поднявшись на три ступеньки, давил на кнопку звонка. Фердинанд спускался ко мне, одетый все так же по-домашнему, но бодрый и как будто слегка взволнованный. Он меня ждал и радовался моему приходу. Во всяком случае, так мне казалось. Его объятия с каждым разом становились теплее и крепче. А я...
Не знаю, был ли это какой-то гипноз. Может быть, жилище моего взрослого друга и в самом деле кишело бесами, а те только и делали, что толкали меня под локоть, разгоняли кровь по венам и наполняли туманом голову. Но нет, не думаю. Скорее, просто влечение ума в сочетании с игрой гормонов в моем созревающем теле. Одиночество, подростковые фантазии, неизжитая тоска по теплу и ласке. По всему, чего мне так не хватало в родительской семье. В общем, чем бы это ни было... Но уже после нескольких наших встреч я понял, что люблю Фердинанда.
Я долго крепился, прежде чем сказал другу о своих чувствах. Наверное, он уже обо всем догадался сам. По моим взглядам. По смущению, по тому, как я заливался краской, стоило ему словно невзначай коснуться меня. Я едва слышал его, когда, разлегшись по обыкновению на диване, он читал мне свою рукопись – потому что кровь стучала в ушах. Фердинанд смотрел с прищуром и выжидал. Обманчиво ленивый, как затаившийся перед мышиной норой кот. Делал вид, что ему все равно. Он, познавший невидимый мир и обративший его в затейливую словесную вязь – что ему душа какого-то мальчишки? Открытая книга! Сколько таких он пролистал за свою жизнь... Не вдумываясь, не вчитываясь... И я не выдержал.
Я признался ему в любви на исходе лета, когда старый сад облетал узкими золотыми рыбками, и ярко, закатно покраснел виноград на обшарпанных стенах. Его длинные плети залезали в окна, забрасывая комнату листвой. И зарядили дожди. Теперь я оставлял мокрые ботинки, тяжелые от налипших листьев, на крыльце и в одних носках поднимался по лестнице на второй этаж. В доме Фердинанда было зябко и как-то по-осеннему печально. Из приоткрытых фрамуг сквозило. Пахло осенью и древесной сыростью, а мы постоянно пили горячий чай с лимоном и корицей.
Хорошо помню этот холод снаружи и внутренний пожар – мучительную борьбу стихий. И себя, обессиленного, взволнованного, глотающего слова... И вот тут мне очень хочется сказать, что Фердинанд расхохотался от неожиданности, или оскорбился, или высмеял мои чувства, не принял их всерьез – все, что угодно. Но нет. Он, казалось, только и ждал моего признания, чтобы наброситься на меня, как волк на добычу, сорвать одежду и завалить на постель, вернее, на все тот же разложенный диван, поверх скомканного и не очень чистого одеяла. Избавлю вас от подробностей, да и к чему они? Что мог сделать взрослый мужчина с испуганным его натиском, растерянным подростком – понятно без всяких объяснений. А я убеждал себя потом, что так и надо. Что это правильно и хорошо. Ведь я его люблю. А когда любишь человека, с благодарностью принимаешь от него все, что угодно. Каждое его прикосновение – великий дар.
И все-таки в самый первый раз я даже расплакался – сам не зная почему. И тут же получил от Фердинанда пощечину. Крепкую, мужскую, не такую, как в запальчивости могла залепить мама.
- Не смей плакать в моем доме! Никогда! – закричал он на меня. Но тут же смягчился и даже нехотя буркнул. - Извини... Привыкай, мальчик. К моим правилам, - сказал он мне чуть позже, когда, обняв ладонями чашку с горячим чаем, я сидел у стола и меня била нервная дрожь.
Понятия не имею, что за правила у него были. Я их так до конца и не понял. Вернее, понять их оказалось невозможно. Потому что они постоянно менялись – в зависимости от настроения моего друга, от времени суток, от погоды за окном. Да одному Богу известно – от чего. Но одно я уяснил – его, Фердинанда, бесы терпеть не могли чьи-то слезы. Они, вообще, ненавидели все человеческое, искреннее, настоящее. Особенно – любовь. А как еще объяснить их издевательства надо мной? И кто, как не они, заставлял Фердинанда сразу после нашей близости выкручивать мне руки или бить по лицу... Быть язвительно-равнодушным. Говорить несправедливые, обидные слова. Не сам же он все это делал, не по своей воле? Нет, в такое я поверить не мог.
Он считал, что имеет над ними власть. Что бесы ему покорны, как дрессированные собачки. Что видеть и описывать – означает управлять. Но в действительности они властвовали над ним, а Фердинанд об этом даже не догадывался. Или догадывался – в минуты просветления, когда его тело расслаблялось, а в глазах появлялась теплота.
- Как мне жаль, – прошептал он как-то мне на ухо в одно из таких редких мгновений. – Так жаль.
О чем он сожалел, я так и не успел узнать. Потому что его невидимые «господа» - которых он в слепоте своей считал «слугами» – опять взяли над ним верх.
Конечно, они управляли и мной тоже, заставляя дерзить Фердинанду или задавать глупые вопросы. Да что там я – все мы марионетки у сверхъестественных сил. Подвешенные за ниточки, послушные чьей-то недоброй воле... Мой друг злился, особенно, если я перебивал его во время чтения очередной главы. Я ведь знал, что он прав, и восхищался его умом... но все равно спрашивал и даже пытался спорить. Что-то в его теории мне мешало – и я все время старался нащупать – что именно. Какое-то слепое пятно, в которое я тщетно пытался заглянуть.
Однажды он чуть не выбросил меня из окна второго этажа. Не думаю, что я бы серьезно покалечился. Но у дома росли колючие кусты шиповника, и приземлиться в них мне совсем не хотелось. Пару раз Фердинанд выставлял меня за дверь. Потом я на коленях молил его о прощении. И выслушивал долгие, нудные проповеди о том, как можно и как нельзя вести себя в его присутствии.
К ноябрю деревья в саду полностью разделись, сбросив к ногам линялые, запятнанные сыростью одежды. Голые и черные, они бесстыдно растопырили ветви и словно дремали под бледным осенним небом, уже готовые погрузиться в долгий, ледяной сон. И, хотя тонкие плети винограда больше не заслоняли свет – все равно его стало меньше, словно кто-то в ожидании зимы прикрутил яркость солнца, как фитилек керосинки.
Фердинанд все чаще хандрил и раздражался по пустякам. Он срывал свою злобу на мне, осыпая пустыми упреками и постоянно жалуясь то на почтальона, забившего почтовый ящик рекламой, то на какого-то чужака, запарковавшего свою машину слишком близко от нашей калитки. А накануне соседка зачем-то подмела от листьев участок тротуара вдоль нашего забора – и мой друг буквально кипел от возмущения, как забытый на плите чайник. Разве что не свистел через нос.
- Куда эта стерва лезет? – цедил он сквозь зубы. – Это моя территория! Тротуар возле моего дома принадлежит мне. Так записано в бумагах. И зачем надо убирать листья? Это же природа!
- Так ведь ходить опасно, - робко возражал я. – Можно поскользнуться.
- И что? Кому надо здесь ходить? Мой дом последний на нашей улице! И потом... у меня что, рук нет, самому подмести? Я ее просил за меня это делать?
Руки у Фердинанда определенно были, да только он их в последнее время ни к чему полезному не прикладывал. Целыми днями он валялся на диване и даже свою книгу почти забросил. Зато почему-то обострился его сексуальный голод, и он набрасывался на меня хищно и грубо, не считаясь с моими желаниями, нередко причиняя боль. И как ни утешал я себя, как ни уговаривал, что это голод любви, что это – счастье, все равно счастливым себя не чувствовал.
И черт меня дернул повторить ошибку злополучной соседки! Пару раз чуть не оступившись на крыльце, я решил все-таки очистить ступеньки от палых листьев. Отыскал среди хлама метлу и принялся сгребать коричневые склизкие ошметки вниз, на дорожку, и дальше, в сторону, на пожухлую траву.
Очевидно, увидев меня в окно за этой работой, Фердинанд – взбешенный – выскочил из дома. Выхватив у меня из рук метлу, он, наверное, сломал бы ее о мою голову. Но палка оказалась крепче. Неделю я провалялся в больнице с сотрясением мозга. Потом еще столько же – дома. Мне прописали строгий постельный режим. В ответ на вопрос, кто меня избил, я бормотал нечто невразумительное. Что-то о взрослых парнях, чужих, не из нашего поселка, не из NK. Что они от меня хотели – а кто их знает, просто напали и все. Потому что могли. Сколько их было, как и чем били, якобы, не запомнил.
В конце концов от меня отстали. Лежа в кровати с холодным компрессом на голове и позже, когда мне уже разрешили вставать – я неотрывно думал о Фердинанде. Обо всем, что произошло между нами. Мне не хватало его как воздуха, как воды, как солнечного света... Обиды, сомнения и страхи терзали меня, швыряя, будто поплавок по водной глади – и только любовь золотой нитью привязывала к небу. Я уже знал, что все ему прощу – а если нужно, то и сам попрошу прощения. Я готов был ноги ему целовать, лишь бы оставаться рядом, видеть его и слышать... Лишь бы он касался меня... брал... любил.
Наша странная связь длилась ни много ни мало – три года. И за это время таких эпизодов было несколько. Не всякий раз я попадал в больницу. Но, убегая от него, избитый или оскорбленный, отшатывался и мучался в одиночестве несколько недель, а один раз – даже пару месяцев. В конце концов, я не выдерживал и возвращался – смирный и покорный, готовый на все. Фердинанд при моем появлении заметно оживлялся. Я чувствовал, что нужен ему, хотя и не понимал, в каком качестве. А вернее, просто не задумывался об этом, наверное, потому, что ответ был слишком очевиден. А я не хотел его знать. Не мог примириться с правдой.
А Фердинанд постепенно становился все холоднее, все безразличнее. Не только ко мне – ко всему миру. Моя любовь билась о его равнодушие, как раненая птица о стекло. Я похудел и выглядел, наверное, тяжело больным, потому что даже отец заметил мое состояние.
- Что-то ты бледный, Алекс, - обронил он как-то на ходу. – Тебе надо больше гулять. Нельзя так много заниматься.
А я и учебу почти забросил и еле вытянул последний класс. Не мог ни есть, ни нормально спать. Экзамены слегка отрезвили – пытаясь наверстать упущенное, я засел за книги. Но мысли нет-нет, да и уплывали к полукруглому дому в заброшенном саду, и, уходя в мечты, я грезил с открытыми глазами.
Потом я закончил школу и, поступив в строительное училище, переехал в другой город. Разумеется, на каникулах я собирался наведываться в NK. Но взрослая жизнь увлекла, закружила, как холодный ветер – палую листву... поволокла вперед, по тропинкам судьбы, к новым горизонтам и новой дружбе. А любовь в разлуке, как покинутый дом, ветшает и впадает в запустение. И я начал забывать Фердинанда.
В следующий раз я приехал в NK через пять лет, на похороны деда. Церемония на кладбище оставила тягостные ощущения. Серое, точно из грязной ваты слепленное небо цедило мелкий февральский дождь. Еще недавно мерзлая земля теперь раскисла и хлюпала под ногами, а свежевырытая могила наполнилась водой. Отец мне лишь небрежно кивнул и слабо улыбнулся. Мы не знали, что сказать друг другу. Да и деда я не особенно любил – даже при жизни, а его бренные останки в гробу, казалось, и вовсе не имели ко мне никакого отношения. По сути совершенно чужие для меня люди хоронили чужого для меня человека.
В то время я уже встречался со своей будущей женой и не собирался после поминок заходить к Фердинанду. Но... выйдя из дома в глубокой задумчивости, почему-то направился не к центру и к вокзалу, а вверх по улице, к лесу. И остановился перед знакомой калиткой – потому что дальше дороги не было. Немного постоял, уже зная, что войду, что именно сюда я и приехал – издалека, из другого места и времени. Я хотел... сам не понимаю, чего хотел. Поговорить с Фердинандом о своей жизни? Попросить совета или, может, прощения – за то, что отдалился, что все перечеркнул, проведя жирную черту между «до» и «после»? Или просто окунуться в его мир, в то, что не забывается и не умирает, а только уходит в тень, оставаясь при этом в подсознании – живее живого?
Фердинанд вышел ко мне – но не в своем обычном спортивном костюме, а одетый в какие-то поношенные штаны и норвежский свитер, тоже старенький, с рваным рукавом. Мы так обрадовались друг другу, что обнялись прямо на крыльце. Но радость быстро схлынула, и все показалось каким-то другим. Фердинанд нелепо суетился, даже сам налил мне кофе. Но напиток отдавал затхлостью, словно приготовленный из несвежей воды. А может, капсулы отсырели или истек срок их годности, или еще что-нибудь.
- Ну, давай, рассказывай, - бросил он мне, падая на диван.
Тут же на полу валялся открытый серебристый нотбук с набранным на экране текстом.
Я мялся, присев у стола и не зная, что рассказать. Но он и не собирался слушать. А вместо этого заговорил сам, размахивая руками, прочитал отрывок из своей книги, принялся рассуждать о бесах... Он, по сути, говорил то же самое, что и тогда. А может, и не совсем то же самое. Потому что, как тот песик из детской сказки, он все силился и силился сказать важное слово «гаубица», а получался только бессмысленный лай. Я слушал его, не смея шелохнуться, и разве что волосы у меня на голове не шевелились от ужаса – но точно встали дыбом, как шерсть на загривке у испуганной собаки. Молнией ударило прозрение – Фердинанд безумен.
А я ничего не видел, ничего не понимал, три года принимая бред за истину. Три года я внимал фантазиям, рожденным в больном мозгу, думая, что постигаю тайное устройство мироздания. И сейчас, когда я это понял, меня захлестнули отвращение и стыд, и... Мне очень хочется рассказать вам, как в тот же момент я вскочил со стула и бежал из проклятого дома без оглядки... Но я остался сидеть, точно пригвожденный к месту. Мой мир рухнул, окончательно и страшно, погребя под обломками все мои благие намерения, и силу воли, и способность сделать хоть что-то. Встать, крикнуть: «Хватит!», хоть как-то выразить свое отношение к происходящему. Или хотя бы сказать «нет», когда он похотливо сгреб меня в охапку и, стащив со стула, перенес на диван. Сумасшедшие бывают, как правило, невероятно сильны. И я чувствовал себя безвольной куклой в его сильных руках. Куклой, которой того и гляди свернут шею...
Я пробыл в его доме до утра. И всю ночь Фердинанд не давал мне покоя, как будто хотел вознаградить – а может, и наказать – меня за долгие годы отсутствия. И только с первыми лучами рассвета, когда, утомившись, мой мучитель задремал, я, подхватив свою одежду и ботинки, на цыпочках, босиком, спустился по лестнице. И навсегда покинул дом номер сорок два по Блуменштрассе, а полчаса спустя – и поселок NK.
Целую неделю я, сказавшись больным, провалялся дома в постели, глядя в потолок и никого не желая видеть. Я даже не звонил своей подруге – и, вообще, отключил телефон, чтобы она не могла связаться со мной. Я презирал себя и ее тоже, хотя она была абсолютно ни при чем. Единственная вина Анны заключалась в том, что не привязала меня достаточно крепко небесными нитями. Не дала сил противиться искушению.
А потом она прибежала сама. Открыла дверь моей квартиры запасным ключом и, взволнованная, с красными от ветра щеками, ворвалась в комнату.
- Алекс! Что случилось! Ты не звонишь, не приходишь! Твой телефон не отвечает! – закричала она с порога.
- Болею, - буркнул я, сделав тщетную попытку спрятать голову под подушку.
- Чем болеешь? – Анна присела ко мне на кровать и взяла за руку. Я отводил глаза. – Скажи, что случилось? Я же вижу, ты не болен, у тебя что-то стряслось! Не бойся, ну?
Я положил голову ей на колени – и рассказал все. Начиная с того далекого дня, когда встретил Фердинанда на пруду, и кончая минувшей ночью.
Когда я договорил, Анна несколько минут молчала и только гладила меня по волосам.
- А теперь послушай, - сказала она, наконец, твердо. – Все будет хорошо! Я больше не подпущу к тебе ни одного психа! Понимаешь? Ни одного! Я буду драться за тебя, как львица за своего ослабевшего льва. Пока ты не станешь сильным!
- А если не стану? – всхлипнул я.
- Станешь!
Я посмотрел на нее снизу вверх – и увидел ее такой, как она была. И в самом деле очень похожей на львицу. Совсем еще девочкой, тоненькой и хрупкой – но решительной. С буйной гривой рыжих волос.
В ту ночь я уснул рядом со своей подругой, и мне приснилась саванна и львиный прайд. Лев и львица, бок о бок, под палящим солнцем, щурятся, как большие кошки. А чуть поодаль играют смешные, лохматые львята. И песок... кругом песок и пожухлая трава.

Теплым летним утром я залег в кустах с фоторужьем, нацелясь в объектив на семейство уток. Они меня не видели и безмятежно паслись на мелководьи, выклевывая что-то из тинистого зеленого супа. Пестренькая уточка и целый выводок пушистых желто-коричневых утят, растянувшийся в длинную цепочку. Они словно танцевали, покачиваясь на воде, легкие, как бумажные кораблики. Чуть поодаль блуждал в камышах крупный нарядный селезень. Я примеривался и так, и эдак, но никак не мог поймать их всех в кадр.
Солнце еще не поднялось высоко, и в воздухе разливалась какая-то особая, мягкая свежесть. Я широко раздувал ноздри, вдыхая запах воды и тины, и тонкий аромат желтых речных ирисов. Тут ко мне и подошел старик. Он приблизился сзади, бесшумно, как лесной кот, и заговорил таким странным, надтреснутым голосом, что я даже вздрогнул. Показалось, что ко мне обратился дух реки.
- Вы хотите пострелять уток?
- Нет, - ответил я, усмехнувшись. Вот чудак, это же надо такое, принять фоторужье за настоящее!
Хотя, старый человек, со зрением, судя по всему, неважно, да и в технике современной разбирается плохо. И я когда-нибудь стану таким, если доживу, и какой-нибудь наглец, годящийся мне во внуки, надо мной посмеется.
Старик, впрочем, не заметил моего смущения. Очень худой, даже можно сказать – тощий, он спокойно стоял рядом и поверх кустов смотрел на беспечно скользящих по воде птиц. Я тоже встал и отряхнулся от налипшей на одежду травы. Снимок не получился, ну, и ладно. Зато теперь я мог как следует рассмотреть незнакомца. И снова удивился. Роста я немаленького, но старик оказался выше – на целую голову! А еще говорят, что люди преклонного возраста начинают расти вниз. Каким же он был раньше? Длинным, наверное, как жердь.
- Нет? – переспросил длинный старик. – Жаль...
- Я фотограф, а не охотник, - пояснил я и, думая, что он хочет купить дичь, добавил. – Спуститесь лучше немного по течению, до следующей деревни. Там спросите... А здесь заповедная зона. Стрелять нельзя. Да я и не смог бы... Я не могу убивать живое. Посмотрите, какие они красивые...
- Вот и я не могу, - согласился старик. – Один раз попытался. До сих пор она перед глазами стоит – птица мертвая. С пятнышком на шейке...
Он тяжело вздохнул и покачал головой, слегка притронувшись паучьими пальцами к моей руке. Сказать по правде, он и сам выглядел, как мертвый. Вернее, как потухшая лампочка. Человеческая оболочка, в которой давно иссякла жизнь.
Потом это впечатление сгладилось. Пока мы говорили, старик все больше оживлялся. В глазах появился блеск. На впалые, бледно-зеленые щеки возвращалась краска. И он зачем-то все время дотрагивался до меня. Как будто от прикосновения к живому его мертвая душа воскресала.
- Мы с женой даже мяса не едим, - поддакнул я ему. – Потому что жалко их... птиц, животных. Мы вегетарианцы, но не строгие. Молоко, яйца – это пожалуйста. Но мясо – нет. Так что, если вы ищите охотников...
- Да Бог с ним, с мясом, - прервал меня старик. – Мне бы иголку найти...
- Какую иголку?
- Присядем, - предложил он, кивнув на лежащий в траве древесный ствол, - поговорим.
И мы сели на поваленное дерево – так близко друг к другу, что невольно соприкасались рукавами. Мне было неприятно. Этот человек вторгался в мое личное пространство, к тому же пахло от него чем-то затхлым, древностью, истлевшими манускриптами, книжной пылью. Но я смолчал и не отодвинулся.
- Мою жизнь, молодой человек, вот что, - сказал старик. - Мою жизнь. Я превратил ее в иголку и спрятал в дикую утку, вот такую, как эти, в реке, и пустил летать по свету...
- Зачем?
Должно быть, мои брови невольно поползли вверх и вид сделался глупым, потому что старик усмехнулся.
- Чтобы никто не мог ее оборвать. Ни кто-то другой. Ни я сам.
- Вот и мне иногда хочется ее запрятать, - не выдержал я, осознав внезапно, о чем он говорит, - подальше от себя самого!
- Вот-вот. Утиный век недолог. Но я понимал, что с моей иголкой внутри птица может жить почти вечно. Почему? Не спрашивайте, это магия. Не могу объяснить.
- А я знаю! Была такая сказка про Кощея Бессмертного. Его жизнь... вернее его смерть... хотя, наверное, это одно и то же... была спрятана, как в матрешке... в ларце, зайце, утке... Может, вы слышали?
- Ну, не так сложно, - улыбнулся старик, и безжизненные глаза его осветились. - Какие еще ларцы и зайцы? Конечно, я слышал, молодой человек. Ведь я и есть тот Кощей. Меня еще в юности называли Кошей... Только когда это было... Вы хоть понимаете, сколько мне лет, милый юноша?
- Девяносто, - сказал я наугад.
- Вы ошиблись, как минимум, в три раза. Я стольких людей похоронил. Жену, детей, внуков, правнуков... Пережил не одну войну. Я столько видел человеческих слез и горя... И, знаете, устал. Очень устал. Хочу все закончить и надломить, наконец, иголку. Это очень просто на самом деле. Один щелчок пальцев – и все. Только где она теперь летает – моя утка? Как ее найти? Вот и хожу, спрашиваю охотников... Но вы мне, конечно, не верите, молодой человек? Думаете, спятил, старый пень? Хе-хе... Ищет не понятно чего?
- Верю, - ответил я вежливо, не желая обижать старика.
Но вдруг почувствовал, что это – правда. Чужой человек рассказывает мне свою историю. Почему я не должен ему верить? Она странная и во многом аллегорична. Но это ведь не делает ее обманом? Даже сказка – не ложь, а способ постичь тайную суть вещей.
- Я много бродил по свету, - продолжал старик. – Путешествовал. Особенно, когда моих любимых не стало. А что еще мне оставалось делать? Такая тоска грызла сердце... И знаете, что я понял? Что все места в мире по сути одинаковы. Природные ландшафты при всем их отличии – нарисованы рукой одного художника. Но особенно города. Где-то жарче, где-то холоднее. Но везде живут люди. Работают, любят друг друга, растят детей. Строят дома, разные, но обязательно с крышей и четырьмя стенами. И кровь у всех этих людей одного и того же цвета – красная.
Он медленно пожевал губами, снова прикоснувшись к моей руке. А у меня внутри все сжалось от осознания – как же он, должно быть, одинок, этот человек. Столько всего видеть, пережить, понять... и ничего не сохранить в душе – ни любви, ни тепла. Страшно это и несправедливо.
- И вы не боитесь смерти? – спросил я тихо.
- Что ж ее бояться? Я стар и немощен. Растерял все, что имел. Ну, разве что кроме денег. Их я копил всю жизнь, бывало, что над ними трясся. У меня в погребе три сундука чистого золота стоит. Хотите, подарю один? Просто так! Да что там – берите все. Мне больше не нужно.
- Не надо, - растерялся я.
- И правильно! Дурное оно – это золото. Блестит ярко, глаза слепит, душу из тела вытягивает. Не заметишь, как окажешься пустым. А смерть для меня – как глоток хорошего вина. Напиток забвения, эликсир молодости. Хочу заснуть и проснуться в другой жизни, сильным и юным. И ничего не помнить. Начать все с чистого листа, с нового рождения.
- А если, - начал я и запнулся. Мне сделалось горько и жутко. Как будто я собирался сказать что-то очень жестокое. – Вы не думали что... а вдруг после смерти ничего больше не будет? Никакого нового рождения?
- Как это не будет? – по-детски удивился старик. – Как может хоть одна строчка, хоть буковка из чудесной Книги Жизни – просто взять и исчезнуть? Взгляните вокруг, молодой человек. Вы видите хоть что-то – хоть одну травинку или козявку – не достойное бессмертия?
Я посмотрел. На небо, в котором тонули юркие силуэты птиц и золотые пушинки облаков. На реку, серо-зеленую, чуть подкрашенную рассветной желтизной, на уток, на крошечные челноки водомерок и разноцветные вертолетики стрекоз, парящие над зарослями ирисов и камышей. На траву и снующих в ней насекомых, ящерок, пауков... Я словно охватил взглядом их всех – пестрый круговорот жизни, спираль, исходящую из нулевой точки небытия и устремленную в вечность. И ничто в этом прекрасном мире не исчезало, не пропадало даром, а только жило и рождалось, бесконечно воспроизводя само себя.
- А может... знаете что? - сказал я старику. – Может, ну ее, эту философию? Давайте-ка вечером зайдем с вами в бар, выпьем пива. Или приходите в гости – моя жена вкусно готовит. Если, конечно, вы любите вегетарианские блюда. А вы нам расскажете про разные страны. Мы-то с женой нигде не бывали. Хотите?
- Конечно! – воскликнул он неожиданно сильным и звонким голосом, так радостно и громко, что вспугнул птиц.
Захлопав крыльями, поднялся в воздух селезень, а вслед за ним вспорхнули из камышей другие, невидимые до этого утки. Они взлетели высоко над рекой, протянувшись резкими тенями через сверкающий солнечный диск.
Запрокинув головы, мы провожали их взглядами.
- А ведь вы правы, добрый юноша, - произнес задумчиво старик. – Если бы вы только знали, как же вы правы! Вот так живешь, погруженный в себя. Ничего не видишь дальше собственного носа. И вдруг замечаешь в мире что-то красивое: красивый рассвет, красивого человека, красивое движение души... И думаешь, да Бог с ней, с уткой, пусть еще полетает... Решено! Я принимаю ваше приглашение!
И, словно молодея на глазах, он энергично потряс мне руку.
Вернувшись домой, я уже с порога услышал истеричные вопли жены. Она, судя по обрывочным возгласам, кормила дочку завтраком и что-то не то обнаружила в еде.
- Господи, что стряслось? – прокричал я и поспешил на кухню.
- Я подам в суд на эту ферму! – чуть не плакала жена. – Ну как такое может быть? А если бы ребенок проглотил?
По всему столу и даже по полу была разбросана яичная скорлупа.
- Ну и? - устало удивился я. – Яйцо, что ли тухлое?
- Нет! – всхлипнула жена и протянула мне на раскрытой ладони... что бы вы думали? Иголку! – Вот. Это было в яйце!
- Ну надо же, - я осторожно взял ее, тонкую и блестящую, измазанную в желтке, и обтер бумажной салфеткой. – Ладно, успокойся. Ничего ведь не случилось? Ну, склевала что-то курица...
- Да не курица! Яйцо странное было, вытянутое... утиное, наверное.
- Ну, тем более. Не надо есть утиные яйца. Пойдемте лучше гулять. Одевайтесь, но полегче. День будет жаркий.
И, улыбнувшись жене, я прошел в спальню, где обернул иголку носовым платком и убрал в ящик трюмо. Я отдам ее старику Коше... но не сегодня... потом, когда-нибудь. Сначала мы выпьем пива, и поужинаем вместе, и поговорим о дальних странах. А там – посмотрим.

- Яна, что? Скажи еще раз... Да не плачь ты, я ничего не понимаю! Ты отдала Милорда? Милорда?! Отдала?! Кому, этим...? Зачем?!
Макс переминался с ноги на ногу у доски объявлений, не в силах ни осознать, что видит перед собой, ни сосредоточиться на разговоре. Его девушка рыдала в трубку, а он никак не мог уразуметь, что стряслось. Ведь не могла же она и в самом деле отдать непонятно кому Милорда – их общего любимца, огромного сибирского котяру, преданного и умного, почти как человек. Да какое там – почти! В умении слушать Милорду не было равных. Сочувственно щуря изжелто-карие глаза, он смотрел тебе прямо в рот, словно боялся обронить хоть одно сказанное тобой слово. Прекрасная египетская статуэтка, неподвижная и словно отлитая из огня и солнца. И только кончик хвоста – такой же огненный, как и весь кот, но с крохотной белой кисточкой – жил, казалось, своей собственной, отдельной жизнью. То мотался из стороны в сторону, то сердито хлопал по полу.
А как Милорд утешал! Не важно, что у тебя случилось. Котик умел замурчать любую боль. Он забирался к тебе на колени, большой, мягкий, горячий, как печка – и терся, терся головой о твою щеку, урча, как дизельный мотор... Пока ты не начинал улыбаться. Сначала – сквозь слезы. А потом уже по-настоящему, широко, искренне. И все твои беды мельчали, как июльские лужи.
- У мамы астма, - плакала Яна. – А тут вдруг началась аллергия... Такая сильная, что она... Она чуть не умерла, Макс, чуть не задохнулась. Я бы ни за что не отдала Милорда, но мама... Ей было так плохо... Я, правда, боялась, что она умрет. И я думала, в добрые руки, и что ему будет хорошо...
Она так отчаянно всхлипывала, что трудно было хоть что-то разобрать в ее сбивчивой, горькой речи. Но Макс начал, в конце концов, кое-что понимать.
- Почему ты не сказала мне? Я бы его взял!
- У тебя и так восемь... В двух комнатах. И еще котята эти... с помойки. Пять штук. Ну куда тебе еще?
- Но это же Милорд, - прошептал Макс. – Милорд! Как ты могла... отдать его этим двум... не узнав толком, кто они... что за люди? Я бы взял. Восемь, девять – какая разница?
- Прости меня... Прости! – всхлипывала Яна. – Пожалуйста, Макс, сделай что-нибудь! Надо спасти Милорда! Надо скорее что-то сделать, пока не стало поздно!
- Погоди... Дай подумать...
Сунув телефон в карман куртки, он стиснул мокрыми от пота ладонями виски. А взгляд все скользил растерянно по размякшему от дождя объявлению. Одному из очень многих – такие листки красовались на стенах, столбах и заборах по всему городу.
«Возьмем кота в добрые руки. Любовь и заботу гарантируем. У нас ваш питомец будет жить, как в раю. Антон, Геля».
Что это, издевка? Мерзкий намек на то, что эти люди... нет, нелюди, живодеры, делают с беззащитными зверьками? Отправляют их в кошачий рай, то есть, попросту убивают? А может, всего лишь неловкий оборот речи, и ничего такого не имелось в виду? Но куда в таком случае подевались несколько десятков котов и кошек, взятых парочкой, якобы, в добрые руки?
А ведь он видел этих Антона и Гелю, вспомнил Макс. Несколько раз. Они приходили на точку кормления. Ничего не делали, кошек не обижали, а просто стояли в сторонке, наблюдая, как он раскладывает корм и наливает воду в жестяные миски. Сперва - тщедушный, низкорослый паренек с грустными глазами. Ничем не примечательный, если не считать странной улыбки, которая не гасла сразу, как большинство человеческих улыбок, а словно парила в памяти еще некоторое время после того, как он переставал улыбаться. Макс и не обратил бы на него внимания, если бы парень не разглядывал кошек – с каким-то напряжением во взгляде.
- Вы что-то хотели? – спросил враждебно.
Антон – а это был он, конечно, теперь-то Макс не сомневался – вздрогнул. Потом улыбнулся несмело своей удивительной улыбкой чеширского кота. Он явно растерялся, словно застигнутый врасплох за каким-то постыдным занятием. И Макс не понимал - почему.
- Я... нет, я ничего, - промямлил парень, как будто с трудом находя слова. – Я просто... ищу своих.
- А, - облегченно выдохнул Макс, решив, что у Антона сбежал кто-то из его домашних кошек. Если это так, то высматривать потеряшек среди бездомных зверюг – разумно, а значит, никакого подвоха в поведении незнакомца нет. – А сколько их, две, три? Как выглядят? – стал он допытываться у парня, желая помочь.
Но тот пробормотал нечто невразумительное и отошел. Чуть позже появилась Геля. Приобняла Антона и даже не поцеловала, а как будто слегка боднула в щеку головой. Кажется, назвала по имени – или он ее, Макс точно не помнил. Но иначе откуда бы он узнал – что это они и есть? Геля, невысокая, худая девушка, из тех, кого называют миниатюрными. С красивыми чертами лица. Но Максу она не понравилась. В ее повадке было что-то осторожное и диковатое. И если Антон улыбался странно, то его подружка не улыбалась совсем. Серьезная до отвращения, она взглянула на Макса с неприязнью и отвернулась. Собственно, ее, как и Антона, интересовали только кошки. Но и она смотрела на них как-то уж слишком пристально... Не с сочувствием, как Макс. Не с умилением, как некоторые сентиментальные дамочки. А как-то... хищно, что ли. То ли оценивала шкурки, то ли... страшно подумать. И вот, в руках этих двоих – живодеров или бездушных дельцов – оказался Милорд? Это же кошмарный сон какой-то.
- Яна, - сказал Макс, после того, как снова извлек смартфон из кармана, - я сейчас к тебе приеду. Не плачь, мы обязательно что-нибудь придумаем. У меня есть телефон этих уродов. Списал с объявления. Сейчас мы им устроим.
- А если Милорд... если он уже...
- Хватит!
Макс с досадой нажал на отбой и заторопился к автобусной остановке.
Войдя в Янину квартиру, он невольно поморщился от боли. Словно острым ножом полоснули по сердцу – рыжий кот не вышел ему навстречу. Не потерся с громким мурчанием о его ноги, не прищурился хитро, словно желая сказать: «Я знаю твою тайну, человек. Но я тебя не выдам!» Эх, Милорд, Милорд...
Полчаса они с заплаканной Яной обзванивали друзей. Собрать удалось человек семь – а больше и не требовалось. Честно говоря, справиться с двумя хиляками, один из которых, к тому же – миниатюрная девушка, удалось бы и втроем. Да что там. Макс побил бы их обоих одной левой – настолько он был зол.
- Вот какой у нас план, - объяснял он ребятам. – Я звоню этим двум, из своей квартиры, говорю, что у меня есть кот на пристройство. Они приходят. Я показываю им котенка...
- Коте-е-е-нка? – оторопело протянула Яна.
- В сети написано, что они никогда не берут котят. Только взрослых котов и кошек. Почему? Ну откуда я знаю... Итак, они уходят, эти двое. А кто-нибудь из нас... ну, Ник, хотя бы ты... ты же у нас прирожденный разведчик... проследит за ними. И сообщит нам по телефону, куда они пойдут. Ну а там уже легко. Расправимся с негодяями в их логове, чтобы в другой раз неповадно было... припрем их к стенке... и заставим отдать Милорда! Заодно узнаем, куда они девают кошек.
- Как-то все сложно, - возразил Ник и двумя пальцами поправил очки на переносице. Он всегда делал так, когда волновался. – Я-то могу... Но мы же понятия не имеем, куда они направятся. Если к себе домой – мы что, в частную квартиру ворвемся? Так под суд угодим. Если, например, на дискотеку – то как их оттуда вытаскивать? Там же народу полно... А если на какое-нибудь сборище сатанистов? Не лучше ли перехватить их по пути, в безлюдном месте?
Да уж. Про сатанистов-то Макс и не подумал. Но ведь Милорд рыжий – не черный! Что-то здесь не сходилось.
- Будем действовать по обстоятельствам, - решил он. – А там, как пойдет.
Все получилось даже легче, чем они думали.
«Живодеры» взглянули на котенка и дружно покачали головами. Интерес в их глазах мгновенно угас. На Макса они даже не посмотрели. Антон едва заметным движением указал на часы, Геля мрачно кивнула. Не попрощавшись, они торопливо покинули квартиру и устремились куда-то в город, не замечая идущего за ними по пятам Ника.
К счастью, отправились они не домой и не на дискотеку, а в лесопарк, туда, где деревья сходили на нет, упираясь в огромный холм, поросший земляникой и увенчанный странным памятником – не понятно кому или чему. Памятник этот напоминал гигантский металлический ключ и в ясные дни нестерпимо сверкал под лучами солнца. Кто, когда, а главное, зачем его поставил, Макс не знал. Но сторожилы говорили, что эта штука на вершине появилась еще в языческие времена, а может, и раньше. Это какая-то тайна древних – металл не поддающийся коррозии. Перед холмом располагалось место для пикника – пара деревянных столиков с лавками по бокам и кострище. Летом горожане часто приезжали сюда целыми семьями, и, пока детишки ползали по склонам, собирая ягоды, взрослые жарили шашлыки, пили и разговаривали. Сейчас, осенью, поляна выглядела пустынной и заброшенной. На мокрые столики налипла желтая опавшая листва. Склон побурел, а огромный ключ сиротливо торчал в пятнистое от облаков небо. Никаких сатанистов поблизости видно не было.
Антона и Гелю застигли врасплох, когда они... трудно сказать, что они собирались делать. Просто стояли посреди поляны, запрокинув головы, и смотрели вверх, на деревья. Ребята одновременно вышли из леса, размахивая – кто бейсбольной битой, кто теннисной ракеткой, кто подобранной по дороге палкой.
Гелю они так и не достали. Девушка вырвалась из круга и, ловко орудуя руками и ногами, взобралась на высокую осину – по совершенно гладкому стволу. Макс только присвистнул, потому что такое чудо он видел впервые. Антона поколотили, но не сильно. Неловко бить беззащитного человека, кем бы он ни был и что бы ни натворил. Паренек не сопротивлялся побоям, а только шипел и ворчал, как загнанный в угол кот. Поэтому, слегка выпустив пар, ребята поставили «живодера» на ноги и приступили к допросу.
- Где мой котик? – наступала на Антона разгневанная Яна. – Где Милорд? Что ты с ним сделал?
- Милорд? – удивленно переспросил тот. – Это какой?
- Большой, рыжий!
Антон дрожащей рукой вытер кровь со лба.
- Не помню. А что такое? Ты же сама мне его отдала?
- А сейчас я хочу забрать его назад! И куда ты с твоей подружкой дел всех кошек?
«Будет запираться – убью», - с внезапной злобой подумал Макс, понимая, что никого он, конечно, не убьет и вообще на убийство не способен. Но он надеялся, что ни до чего такого не дойдет, потому что парень испугается. Так и вышло.
- Ладно... Кошки, говоришь? Да никуда не дел – они здесь. Сейчас найду твоего Милорда.
И запрокинув голову, он громко позвал:
- Эй! Есть тут какой-нибудь Милорд?
И тогда, проследив за его взглядом, ребята увидели. Десятки, нет, сотни пар горящих глаз – желтых, зеленых, голубых, разноцветных... Кошки сидели в кронах деревьев, наполовину спрятанные в поредевшей листве, и, свесив длинные хвосты, смотрели вниз.
- Милорд! – снова крикнул Антон, и большой рыжий кот, спрыгнув с ближайшей березы, вальяжно потянулся и направился к людям.
Он потерся головой о Янины колени, лизнул руку присевшего на корточки Макса... а затем подошел к Антону и сел, прижавшись к его ногам.
- Видите? Он попрощался... Но, простите, люди – ваш Милорд уходит со мной. Я не обманул вас – и не обижу вашего друга. Не беспокойтесь. И берегите котят! А сейчас... уходите. Нам пора.
Незаметно он опустил руку в карман и, вероятно, нажал кнопку на каком-то пульте. Потому что на поляне вдруг поднялся ветер – такой сильный, что буквально, смел с нее испуганных ребят. Они бежали, побросав свои палки. Ветер сбросил с деревьев кошек – и те растеклись по всему свободному пространству, похожие на осенние листья – рыжие, трехцветные, белые, серые, черные, тигровые.
Как только чужаки ушли, все стихло. Антон забрался на один из столиков. Рядом с ним встала Геля.
- Ты ранен, - сказала она хмуро.
- Ерунда, - отмахнулся паренек. – До дома заживет.
- До свадьбы, - поправила его Геля.
- До какой еще свадьбы?
- Ясно, до какой, - хмыкнула она и толкнула его под локоть.
- Перестань, - скривился Антон. – Рука болит. Друзья мои, - обратился он к собравшимся на поляне кошкам. – Проснитесь! Хватит притворяться домашними животными. Вспомните уже, что вы разумны, и слушайте меня.
Он говорил на языке не человеческом, а скорее зверином, рычал и мяукал, но какая разница, если все его понимали.
- Тысячелетиями мы заботились о людях. Мы дарили им любовь, учили их любви. Согласитесь, что благодаря нам они стали добрее и чище. Мы были слабыми – чтобы они могли ощутить в себе силу. Мы направляли их ласково и бережно. Щадили их гордость... Мы качали колыбель человеческой цивилизации. Простите мне, друзья, этот пафос. Но у людей есть одна хорошая пословица: «Лапа, качающая колыбель...»
- Антон, - прервала его Геля. – Давай уже, закругляйся.
- Ладно. Увы, но в последнее время мы и люди жили как на пороховой бочке. Сейчас настал момент, когда еще немного – и эта бочка взорвется. Знаете, у людей есть еще одна пословица, про крыс, бегущих с тонущего корабля. Но мы не крысы, мы кошки. Корабль тонет. Но мы не бежим. Мы уходим – гордо и с достоинством. Спасаем свои драгоценные жизни. И надеемся, что люди все-таки сделают правильный выбор. И Земля устоит.
- У меня тут котята, - жалобно пискнула трехцветная кошечка, примостившаяся на лавке у стола.
Антон вздохнул.
- Котята, рожденные на этой планете, остаются здесь. Они часть экосистемы Земли. И они не могут вернуться с нами. Это наш подарок людям – в которых я все-таки верю. Да, не смотря ни на что, я верю в прекрасное будущее людей. И что когда-нибудь мы встретимся во вселенной. Не как няньки и младенцы. Не как учителя и ученики. А как братья... Котята маленькие? – спохватился он.
- Выживут, - пропищала кошечка. – Их взяли к себе волонтеры.
- Ну и отлично!
- Хорош трепаться, - не выдержала Геля. – Стартуем через двадцать минут.
Она – или Антон – снова что-то сделали, потому что огромный ключ на вершине холма повернулся – тяжело и со скрипом – и холм открылся, разделившись на две половины, и опал, как яблочная кожура, рассыпавшись горками травы и земли. На свет явился космический корабль – огромный сверкающий металлический карандаш, устремленный в небо. К нему потянулись кошки... Неторопливо, мягко ступая лапками по мокрым листьям. Это было не бегство, как сказал их главный – это был исход.
Замыкали шествие Антон и Геля, на ходу превращаясь в больших дымчатых кота и кошку. Котик выглядел слегка помятым, на мордочке запеклась кровь. И он хромал на левую переднюю лапу.

В одной нищей, забытой Богом деревеньке жена дровосека рожала шестого ребенка. Над ней хлопотала повитуха, а муж в это время топил во дворе щенков. Приблудная сука, так и так, лишняя в хозяйстве – у бедняков стеречь нечего. Зато съедает в день никак не меньше, чем по две миски хлебной похлебки. А тут еще и ощенилась – за один раз принесла семь теплых, мохнатых комочков, из которых в скором времени могла бы вырасти целая свора дворовых псов. Но... мужик сгреб их, жалобно пищащих, в жестяное ведро с водой и затворил сверху крышкой. Потом, уже мертвых, выкинул в бак для отходов. Жалко, конечно... Твари живые. Но что с ними делать? Самим есть нечего. А тут еще и лишний рот на подходе. Очередной сын. А жена хотела дочку... Ну и ладно.
- Держите! Прекрасный здоровый мальчик! – повитуха положила ребенка женщине на грудь. – А это что... или кто?
Жена дровосека устало прикрыла глаза.
- Что там еще?
- Человечек, как будто... Но не больше котенка... Шевелится.
Женщина вздохнула, с трудом приподняв отяжелевшие веки.
- Где? Тьфу. Этого только не хватало. Уродец. Выбросите его скорее, чем бы оно ни было. Все равно помрет.
- Куда выбросить? – спросила повитуха, удивленно разглядывая крохотного, размером с ладошку, младенца-близнеца.
- Там, в углу... Мусорное ведро стоит... Петер потом вынесет...
И маленький человечек полетел в мусор. Повитуха даже не потрудилась свернуть ему шею – ясно ведь, что не жилец, сам угаснет часом раньше или позже.
Вечером жена обмолвилась дровосеку про уродца, но мужчина только дернул плечом. Что еще за глупости. Не морочь голову, женщина, и без того забот по горло. Вот же он – сын – крупный, сильный, спит в колыбельке ангельски крепким сном, ну, и слава Богу. Какой еще мальчик-с-пальчик? А тем временем во дворе осиротевшая собака, отчаянно воя, рылась в баке с отходами. Она чуяла запах щенков, уже изменившийся, перебитый зловонием смерти. Скорченные и холодные, они валялись вперемешку с картофельными очистками, луковой шелухой и всяческой гнилью. Тыча носом в маленькие трупики, собака не могла признать в них своих детей. Но она нашла и кое-что живое. Розовое, бесшерстное, странное, оно, тем не менее, пахло щенками – ведь в мусорном баке они лежали вместе. Оно взывало о помощи, о молоке, о любви... А у суки в груди и в сердце осталось столько нерастраченной собачьей нежности, готовности заботиться, оберегать и кормить!
Подхватив зубами своего единственного малыша, она убежала в дальний лес – подальше от жестоких хозяев. Потому что в ближний – еще захаживали люди, и каждый день там стучал топором дровосек. Он мог случайно встретить собаку с детенышем, узнать и причинить вред – отнять единственное, чем она еще жила и дышала. А в дальнем лесу не было никого, кроме деревьев и диких зверей. Их она не боялась.
Под корнями старой березы собака вырыла норку и устроила себе гнездо – натаскала в него мха, палых листьев и сухой травы. Там, на мягкой, пахнущей грибами подстилке, она и нянчила своего последнего щенка. А тот, отвергнутый матерью и отцом, так и остался мальчиком-без-имени, и мог бы называть себя так, если бы вообще умел как-то себя называть. Но никто не научил его человеческим словам. В его горле, охрипшем когда-то от беззучного крика, так и не родились звуки людской речи. В глазах, опухших от бесполезных слез, а теперь прояснившихся, глубоких и светлых, как новорожденные звезды, отражался только шерстяной бок его новой мамы, трава и листва, и березовые корни, укрытые землей, и кусочек ярко-синего неба. Мальчик-без-имени учился говорить на языке собачьей любви.
И все-таки он был разумным и, где-то в глубине своего существа, оставался человеком. В его мозгу словно разворачивалась карта – генетическая память предков, впитанная с семенем отца и с кровью матери – а на ней сверкали ночной иллюминацией прекрасные города, и горели фонари в ухоженных скверах, и, как реки, впадали улицы в старинную площадь перед ратушей, и громоздились дома по берегам этих рек, и древние костелы возносили в небо свои шпили. И над этими чудесными городами сверкали нездешние, колдовские звезды... Целая вселенная помещалась у него внутри, невыразимая словами, но оттого еще более великая. Потому что самое важное в мире как раз и невозможно выразить в словах.
Мальчик-без-имени быстро рос на собачьем молоке и к осени вымахал размером с небольшую кошку. Но становилось все холоднее. Приближалась зима, и по утрам на устлавших землю желтых листьях уже хрустели тонкие пушинки инея. Собака все чаще оставляла мальчика одного, уходя на охоту, и он отчаянно мерз – ведь его розовое тело было лишено шерсти. Спасаясь от ранних морозов, он сплел себе из размочаленных камнем стеблей крапивы что-то вроде рубашки и брюк. Но все равно, оставаясь в одиночестве, дрожал от холода. А однажды собака пропала. Может, вернулась к прежним хозяевам – хлебать суп из размоченных хлебных корок и греться в теплой будке. А может, с ней случилось что-то другое. Теперь о мальчике заботилось только дерево. Старая береза поила ребенка сладким древесным соком, который он слизывал, провертев дырочку в толстой коре. Она даже согревала – не так, как приемная мама, не жарко, как печка, а будто осеннее солнце – ласково и тонко. Если прижаться к торчащему из мха огромному, как удав, корню, обхватить его руками и ногами – то очень скоро через кожу в тело начнет струиться тепло. Оно, как мечта, проникает внутрь и заставляет сердце биться сильнее, разгоняя по венам кровь.
Так, с младенчества мальчик-без-имени узнал, как злы бывают люди и как добры собаки и деревья. Поэтому, когда ударили настоящие холода и белая крупа запорошила огненную листву, он покинул свое убежище у корней материнской березы, и отправился глубже в лес – строить свой мир, искать свое дерево.
Он шел босиком по снегу, и в сердце оживали боль и заброшенность, и бессилие выкинутого в помойку малыша. Но пахло не гнилью, а острой свежестью, которая, как ножом, вскрывала старые раны. За ним тянулась длинная цепочка маленьких следов... Словно он писал на белом полотне горькую историю своей недолгой жизни. И вместе с ним свои коротенькие истории писали белки и зайцы, и олени, проваливаясь глубоко в снег острыми копытцами, и лисицы, заметая следы хвостами, и мыши-полевки, и совы, и другие птицы. Все это соединялось на девственной белизне воедино, слагаясь в затейливый, смелый узор – в летопись дальнего леса.
Она спала. Стройная, серебряная, будто заколдованная. Так не похожая на материнское дерево, на старую березу, но с такой же янтарной добротой внутри. Высокая, молодая осина, с которой мальчик-без-имени сразу же ощутил какое-то смутное внутреннее родство. Приблизившись, он обнял ее холодный ствол – и почувствовал едва заметное содрогание. Дерево проснулось. Оно слушало.
И мальчик заговорил, медленно, осторожно. Не словами – но деревьям они и не нужны – а мыслями, легкими, как дуновение ветерка. Даже снежинка не упала с широкой кроны от их прикосновения.
- Ты – сестра моя, по духу и по уму, - сказал мальчик-без-имени. – Я дам тебе разум, а ты дашь мне кров и силу. Смотри, что я принес тебе.
И, открыв перед ней душу, он словно протянул на ладони самое дорогое свое сокровище – карту волшебного города. Показал проспекты и башни, и горбатые мостики над чистыми, как стекло, ручьями, и задумчивые аллеи, дарящие благодатную тень летом и хрустальную тишину зимой. А дерево слушало.
- Мы можем это сделать, - предложил мальчик-без-имени, - мы вместе. Я один не смогу. И ты одна не сможешь. Но мы возмемся за руки, за ветви и корни, сплетем их так, что уже не разделить – и станем единым дерево-человеком. Или человеко-деревом. И мы построим город.
И молодая осина ответила:
- Да.
Она растопила вокруг себя снег, и пусть совсем близко мела поземка – полянка, где они оба стояли, сделалась голой и мокрой. От нее поднимался дыханием земли густой сладковатый пар. И вот, из-под палых листьев начали проклевываться древесные грибы – наросты на корнях осины. Сперва бесформенные, они росли, обретая образ и смысл, и превратились в дом. Маленький и незамысловатый, похожий на собачью конуру – но все-таки настоящий домик, с крышей и четырьмя стенами. В нем можно было укрыться от холода и ветра. Потом она отрастила улицу, извилистую и неширокую, крытую грубой древесной корой. И даже фонарь – высокий и черный, как сук, торчащий в небо, но с тонкой изогнутой шеей. Правда, он не горел. Им обоим – мальчику и осине – еще многому предстояло научиться.
Они работали несколько дней, и чудо-город постепенно возникал из небытия. Глядя на него, и другие деревья проснулись и тоже захотели строить. И маленькие лесные обитатели помогали им, разгребая листья и выравнивая кочки – при этом стремительно умнея и все меньше и меньше отличаясь от людей. Разве что внешним видом. Нет, они не утратили свои пышные хвосты, копытца и крылья и не ходили на двух ногах – но в их глазах-бусинках уже светился разум.
Отдавая свою силу, древесные стволы истончались, редели кроны... И скоро дальний лес исчез – а на его месте вознесся живой город, мудрый, дышащий и почти бессмертный... Населенный мыслящими зайцами, лисами и белками... И правил им, как паук восседая в центре бескрайней паутины – мальчик-без-имени.
Однажды весной дровосек собрался в дальний лес, потому что в ближнем хороших деревьев почти не осталось, только молодые и тонкие. Он отправился на разведку – только посмотреть, как там и что – поэтому не взял с собой топор. Он шел и раздумывал, как прокормить большую семью, перебирая в памяти заботы и беды – и сам не заметил, как очутился посреди невозможной страны. Маленькие домики, в половину его роста. Корявые дорожки под ногами. Крошечные церквушки и словно игрушечные мостики. Все сделано из дерева – не сделано даже, а выращено, змеится корнями, цветет и кое-где покрыто листвой. А между домами бродит разное зверье, косится недобро и скалит острые зубы, того и гляди выпустит когти.
Испуганный, дровосек попятился и кинулся назад – но везде он видел одно и то же, запутанный лабиринт зеленых улиц. Он закричал – и кто-то в глубине города ответил ему долгим воем. Это напоминало кошмарный сон – и все-таки было правдой.
Но вот навстречу ему вышел странный человек, одетый в траву и листья. Очень маленький, он едва доходил дровосеку до колена. И в то же время – очень большой, потому что над головой его колыхалась высокая сияющая аура ярко-изумрудного света.
Конечно, это был мальчик-без-имени, который сразу же узнал своего отца. Да и как не узнать, если на лбу у того, будто каинова печать, горела адская метка предательства. Вот только что с ним делать – у него никак не получалось решить. Мальчик-без-имени понимал, что перед ним – убийца деревьев, который пришел без топора, но в следующий раз мог прийти с топором.
Он мог приказать городу изгнать дровосека или даже уничтожить его. В конце концов, мальчик вырос среди зверей – и никто не учил его прощению. Он мог поискать в себе человеческое – на самом донышке души – и все-таки простить. И, обняв ноги отца, на языке полусобачьем-полудревесном излить ему свою сыновнюю любовь. Он мог его одарить, потому что город был полон несметными богатствами. Эликсир молодости, и тайны вечной жизни, и приворотные зелья, и лекарства от всех болезней, целебные и дурманящие травы – все, за что глупые люди готовы платить бешеные деньги.
Мальчик-без-имени стоял, не зная, что выбрать, не умея заглянуть к себе в душу и понять, чего на самом деле хочет. Простить или не простить. А город ждал.

И угораздило его попасть в эту ловушку! Обычно от железнодорожной станции он ехал на автобусе, тошнотворно душном и тесном, ходившим по расписанию раз в полчаса. У Дениса не было своей машины, зато была юная жена и комната в доме ее родителей. Туда-то он и спешил с работы в конце каждого дня. Но летний вечер – еще прозрачный и светлый, напитанный солнцем – выдался таким теплым, что ему захотелось прогуляться. Тем более, что идти предстояло всего-то ничего, каких-нибудь полчаса, если не следовать изгибам шоссе, а отправиться напрямик – по лесной дороге.
И он пошел, и не то чтобы заплутал... но молодой зеленый свет подкрашивал кусты столь заманчиво, а мох под елками казался таким мягким... что Денис, не раздумывая, свернул с тропинки. Он шагал по палой листве, обходя стволы и выдерживая направление. В голове у Дениса – и этим он слегка гордился – магнитная стрелка всегда указывала на север. Поэтому он без труда находил дорогу в лесу. Нашел бы и на этот раз. Но, замечтавшись, не заметил оградительных флажков. Под ногами его разверзлась медвежья яма, в которую он и свалился – причем весьма неудачно, так, что вывихнул лодыжку.
От резкой боли несчастный едва не потерял сознание. А когда пришел в себя, понял, что наружу выбраться не сможет. Он полусидел-полулежал на куче сухих веток, то проваливаясь в тревожную дрему, то со стоном распахивая глаза и вглядываясь в быстро темнеющий лоскуток неба. Солнечный свет сперва покраснел, протянулся багровыми тенями, как длинными пальцами, по дну ямы, затем ослабел и почти исчез. Осталось только слабое лунное серебрение и на его фоне – резкие, черные контуры деревьев. Больная нога распухла. Телефон разрядился.
Но вот луна поднялась выше и разгорелась ярче. В ее белом сиянии Денис увидел на краю ловушки склоненный силуэт – тоненькую фигурку с лохматой головой. Лесной дух? Этого еще не хватало! Лица он разглядеть не мог, но понял, что пришелец тоже всматривается в него. Денис оцепенел от ужаса.
- Ты умрешь здесь, в этой яме, - произнес дух голосом маленькой девочки. – Никто тебя не найдет.
Ребенок? Ночью в лесу? Денис ушам своим не поверил.
- Ты кто? – спросил он оторопело.
- Я – Диана.
- Ты что, потерялась?
- Это ты потерялся! – дерзко ответила девчонка и рассмеялась странным серебряным смехом.
- Диана, помоги мне, а? – попросил Денис. – Позови кого-нибудь на помощь.
Девочка склонилась ниже, почти переломившись пополам, и в темноте он увидел, как блестят ее глаза.
- Кого?
- Все равно, кого-нибудь из взрослых.
- Но за это ты отдашь мне то, чего дома не знаешь!
Денис вздохнул.
- Сказок начиталась? Ладно. Отдам. Только ты поторопись, хорошо?
- Договорились, - сказала девочка и скользнула прочь, а Денис остался изумленно протирать глаза, гадая, не пригрезилось ли ему диковинное создание, и вспоминать, а чего он, собственно, не знает у себя дома.
Нет, понятно, что ребенок просто играет. Но... наверное, виной тому были ночь, холод, луна и боль в ноге, однако Дениса не покидало чувство, будто он только что заключил сделку с дьяволом. Что там произошло в оригинальной сказке? Охотнику пришлось отдать бесу то ли дочку, то ли сына... Но Денис только сегодня утром ушел на работу, уверенный, что жена его – не на сносях. Может быть, теща? Да нет... Она, пожалуй, старовата для такого.
А что же тогда? Может, кто-то из домочадцев выиграл в лотерею? Или купили что-нибудь дорогое? Новую мебель? Автомобиль? Да пропади оно пропадом – жизнь дороже. А вдруг кто-то из родственников погостить приехал? Господи, да о чем он думает! Конечно, девчонка играла! Но луна... ночь... и лес неприступной стеной вокруг – не ласковый и солнечный, знакомый ему с детства, а чужой, враждебный.
Не прошло и часа, как появились люди и Дениса вытащили из ямы. Той же ночью к нему в больницу примчалась заплаканная жена Влада.
- Что случилось? Куда ты пропал? Что с твоей ногой?
- Ничего страшного, - ответил Денис и погладил ее по щеке. – Провалился в звериную ловушку.
Влада немного успокоилась, но продолжала вглядываться в его лицо.
- Что-нибудь не так? Я вижу – что-то не так!
Денис тряхнул головой.
- Все так, любимая. Переволновался – только и всего.
- Не ходи больше через этот страшный лес, - попросила жена и, совсем успокоившись, хвастливо добавила. – А у меня для тебя сюрприз!
- Какой сюрприз?
- Увидишь! Тебе понравится!
Он больше не строил догадки. Но под сердцем калачиком свернулся страх.
Впрочем, сюрприз оказался и в половину не таким ценным, как опасался Денис. А если сказать по правде, он совсем ничего не стоил.
В их комнате, на подстилке из старой тещиной кофты, спал крошечный черно-белый щенок. Смешной миниатюрный собачонок самой что ни на есть «дворянской» породы, с висячими ушами и разноцветными передними лапками. Одна – до половины черная, другая – полностью белая. При взгляде на него Денис облегченно выдохнул.
«Господи... Дворняга! Да таких в каждом приюте... Бери – не хочу. Пусть приходит Диана или кто она – отдам с радостью». А Владу спросил:
- Откуда он у тебя?
- Подбросили. Хорошая, правда? Это девочка. Давай назовем ее Сильва?
- Прекрасное имя, - одобрил Денис.
О странной встрече в лесу он не рассказал жене ничего.
Шло время, и собачка подросла. Она так и осталась некрупной – Денису по колено – зато оказалась доброй и привязчивой. И очень умной – Влада всего два раза сходила с ней на площадку, и Сильва уже знала все команды. Да что там. Она как будто читала мысли. Стоило кому-то загрустить или почувствовать себя одиноким – и черно-белая собачонка уже тут как тут, лижет руки, заглядывает в глаза, виляя тонким, в колечко закрученным хвостом. А когда Денис сидел, задумавшись, положив подбородок на сцепленные в замок руки, она лежала у его ног, боясь шелохнуться и потревожить хозяйский покой. Ее не приходилось даже выгуливать – только открыть входную дверь. Сильва сама уходила и сама возвращалась. Где она бегала, никто не знал. Но соседи на нее не жаловались. Скоро супруги забыли, что Сильва не человек. Их просто стало трое. А через пару лет – четверо, потому что холодной февральской ночью у них родилась дочка – Яна.
Хрупкую голубоглазую малышку с волосами, мягкими, как одуванчиковый пух, обожали все. Влада в девочке души не чаяла. Про бабушку и дедушку – и говорить нечего. Счастливее людей не нашлось бы, наверное, во всем поселке. А из Сильвы получилась отличная нянька. Собачка буквально не отходила от детской кроватки, чутко сторожа сон своей маленькой хозяйки. Стоило младенцу проснуться и заплакать – она с громким лаем неслась на кухню, призывая Владу. Когда Яна чуть подросла и начала ползать, Сильва ее охраняла, не давая переползать порог и тянуть в рот мелкие игрушки. Даже первое слово, произнесенное малышкой, было не «мама» и не «папа», а «соба си», то есть «собака Сильва».
А что же Денис? Его как будто подтачивала изнутри какая-то глубинная печаль. Только что он радовался, глядя, как дочка с Сильвой разбрасывают по комнате разноцветные резиновые мячики или вместе ловят жуков во дворе. И тут же, как тень на солнце, набегало воспоминание. Девочка, лица которой он так и не разглядел, склоняется над ямой. Ее резкий черный силуэт на фоне лунного неба. И девчачий голос: «Отдай мне то, чего дома не знаешь».
Отдай, сказала она... Но ведь он не отдал. А разве с детства его не учили возвращать долги? Он обещал – пусть какую-то нелепость и не известно кому. Ребенку в игре... Но чем больше Денис раздумывал о случившемся, тем меньше оно казалось ему игрой. Первое время он выспрашивал соседей, у кого есть маленькая дочка по имени Диана? Ну, или может, не Диана, а как-то похоже? Но никто не знал такую. Он присматривался на улицах к играющим девочкам – и на него начали с подозрением коситься односельчане. Иногда, глядя в полные обожания собачьи глаза, Денис испытывал странное чувство. Будто любовь эта краденая. Он точно присвоил себе нечто чужое, ему не принадлежащее. Это была не его собака. Возможно, и не его дом. Не его дочка, не его жена... Он словно угодил в какую-то страшную сказку и жил не своей жизнью.
Он лежал ночью без сна. Собачка уткнулась мордой в сгиб его локтя и тихо сопела, безмятежная, как ребенок. Денис чувствовал ее горячее дыхание на своей руке, а свободной рукой гладил мягкие завитки собачьей шерсти. У Сильвы было собственное место для сна, но чаще всего она спала или с Яной, или забиралась в их с Владой постель. Всем телом ощущая это теплое, любящее существо рядом с собой, он думал: «Каким же я был глупым! Боялся за новую мебель, за выигрыш в лотерее... Жизнь можно выкупить только жизнью. И нет цены другой... Я предал их всех – Сильву, Владу, Яну... Какое я имел право – обещать чужую жизнь в обмен на свою?» Ему было муторно, и горько, и жутко.
Однажды Денис не выдержал и, отчаянно стесняясь и робея, поделился своими тревогами с женой. Он боялся, что Влада будет смеяться над его страхами. Но та выслушала мужа очень серьезно и, как только он закончил, спросила:
- Так чего же ты боишься? Что эта... Диана... заберет у нас Сильву?
- Я не знаю, - признался Денис.
- Но зачем? Щенка дворняги можно взять совершенно бесплатно... и воспитать так, как хочется. Зачем возиться с чужой взрослой собакой?
- Ну как ты не понимаешь? Любовь, верность, преданность – разве это бесплатно?
- А разве нет? Все эти вещи нельзя купить за деньги.
- Я не о деньгах, – поморщился Денис. – Может быть, идея в том, чтобы отнять что-то для нас дорогое. Сильва дорога нам. И Яна. Мы тоже дороги друг другу. За все в мире приходится платить. За право жить и любить, и растить ребенка, и принимать любовь животного...
Влада помолчала.
- Эта Диана, - сказала она, наконец, - показалась тебе злым духом?
- Не знаю, добрым или злым. Она показалась мне ребенком.
- Так почему ты ждешь от нее плохого?
- Может быть, она не ребенок, - задумчиво произнес Денис. – Возможно, ее настоящее имя судьба. Или рок. Злой рок – так всегда говорят. Может ли он быть добрым? Наверное, нет. Я взял у злой судьбы взаймы – и не могу отдать. Вот что я сделал, Влада.
Его жена вздрогнула.
- Что ж. Если это так... То пусть лучше возьмет собакой. Чем кем-то из нас.
- Но Сильва... Милая, добрая, смешная... Я не хочу ее отпускать. И что мы скажем Яне? Она любит Сильву. Но еще не понимает слова «смерть».
- Рано или поздно Сильва уйдет от нас, - твердо заявила Влада. - Собаки живут не долго. Что ты скажешь Яне?
Денис неловко пожал плечами.
- Я скажу, что она ушла в страну вечной охоты. Пусть сейчас она ловит только жуков и стрекоз. Но ведь собаки – прирожденные хищники. Страна вечной охоты – неплохо звучит. Правда?
- Да, - согласилась Влада. – Неплохо. Так и скажи.
- Пойдем спать, - предложил Денис и обнял жену. – Я поговорил с тобой и мне стало легче. Спасибо тебе!
Ему и в самом деле полегчало после этого разговора. Не то чтобы в его мире что-то изменилось. Семья жила все так же, погруженная в свои маленькие радости и заботы. И невыполненное обещание по-прежнему камнем лежало на сердце. Но словно некая пружина ослабла в душе и распрямилась – на место беспокойства пришло смирение. Денис просто жил, не заглядывая в будущее и не вспоминая прошлое. И – ничего плохого не случилось.
Сильве шел уже пятнадцатый год. К старости она ослепла – оба глаза затянулись бельмами. И почти оглохла. Последние дни собачка совсем не вставала со своей подстилки, даже ходила под себя. Домочадцы слонялись по комнатам, как тени, измученные и удрученные, готовые к неизбежному. У Яны, только начавшей из угловатого подростка превращаться в симпатичную девушку, под глазами залегли черные круги. Она перенесла свою любимицу к себе в комнату и практически не спала, ночи напролет прислушиваясь к хриплому собачьему дыханию.
А Денис, бреясь утром перед зеркалом, тщетно смигивал слезы... и в слезах его отражение вдруг мутно расплылось, сделавшись неузнаваемым и чужим. И тонкий голос у него над ухом произнес:
- Эй! У тебя есть что-то мое!
Дернувшись от неожиданности, Денис порезался.
- Дай ей спокойно умереть! – чуть не вскрикнул он. - Ты, кем бы ты ни была... Зачем тебе старая, больная собака?
Зеркало прояснилось, прилежно скопировав его испуганное лицо.
Той же ночью ему приснился удивительный сон. Вернее, самого сна Денис не запомнил и даже не до конца осознал, но вскочил, как сомнамбула, и, как был, полуодетый, бросился в комнату дочери. Подхватив на руки чуть живую Сильву, он погрузил ее в машину – и поехал, сам не понимая – куда, ведомый странным ночным видением.
На перекрестке стояла девушка, высокая и худая, одетая в короткую тунику и с охотничьим ружьем в руке. В ее распавшихся по плечам рыжих волосах лунный свет протоптал хрустальные дорожки. А лицо сияло такой чудесной красотой, что у Дениса перехватило дыхание. Он резко затормозил и, распахнув дверцу, вышел из машины.
- Я – Диана, - сказала девушка.
- Богиня Диана!
- Ты что, язычник? – засмеялась она. – Нет, просто охотница. Ты пришел отдать мое – мне.
- Но... – смутился Денис. – Я не понимаю, зачем. Для чего тебе слепая, умирающая собака? Она не доживет и до утра.
И снова Диана рассмеялась – тихим серебряным смехом.
- Это кто тут слепой? И кто умирает?
Оглянувшись, он увидел, как из машины выскочила Сильва. Резвая, как щенок, черно-белые уши летят по ветру, в глазах полыхает юный огонь... Закрутилась вокруг Дениса, лизнула его в руку, а потом, словно влекомая какой-то неведомой силой, направилась к Диане. В скользком свете луны собачье тело вытягивалось, делаясь выше и тоньше. Хвост распрямился. И вот уже стройная борзая села у ног своей новой хозяйки.
Диана благосклонно кивнула и потрепала Сильву по холке.
- Мы в расчете, - сказала она Денису. – Живи спокойно. А я не обижу твою подругу.
И с этими словами они обе повернулись – девушка и собака – и зашагали прочь по лунному шоссе, становясь все меньше и меньше и словно растворяясь в голубоватом сиянии.
- Счастливой охоты! – крикнул Денис им вслед.
Но они не услышали.

Конечно, все читали сказку о «мальчике-с-пальчике». И Янек читал. Поэтому, когда их вели в лес, он не мог не думать о спасительных камушках и о путеводных хлебных крошках, пусть их потом и склевали птицы – но могли и не склевать. Поэтому они все-таки давали хоть какую-то надежду, эти крошки, вернуться по собственным следам.
Их, маленькую группу растерянных людей, вели в самую чащу, в дикое сердце земли, где день и ночь темно, влажно и промозгло. Где мох по щиколотку, а ветви и корни сплетены густо, как рыболовные сети. Убежать? Но куда? Везде одно и то же. Деревья стеной, мрачные и неподвижные, как скелеты динозавров. Душный запах грибов и сырости. Волчий вой, уханье сов. Ужас. И бездорожье.
Им не связали руки, а закрывать повязкой глаза и вовсе не имело смысла. Ведь от земли поднимался такой плотный, серый туман, что дальше пары шагов все расплывалось, и чтобы не потерять хотя бы друг друга, им приходилось держаться тесной кучкой. Да и что они могли сделать – безоружные, испуганные и полураздетые. Кто-то – в тренировочном костюме и в шлепанцах на босу ногу. Кто-то в джинсах и майке – стучал зубами от холода. Янек и вовсе был в пижаме, вероятно, его подняли с постели, не разрешив одеться, но он этого не помнил. Вообще, никто ничего не помнил. Только шок, обрыв, какое-то страшное потрясение, отправившее прошлое в нокаут.
Им сказали, что это такая телевизионная игра – на выживание. И что победивший, то есть выживший, получит миллион. А остальные? Вероятно, их ждет печальная участь проигравших – все, до последнего цента, мгновения, вздоха... Но миллион ведь того стоит, разве нет? Вот только Янек согласия ни на какие игры не подписывал. Он и не мог его подписать. Всяческие викторины, спортивные состязания и прочие игрища с детства внушали ему глубокую неприязнь. И деньги Янек не любил настолько, чтобы рисковать из-за них жизнью.
Слишком хрупкой она была, оберегаемой каждую секунду. Слишком дорого ему доставалась. Янек, давно уже, кстати, вышедший из детского возраста (так что «мальчиком-с-пальчиком» мы можем его назвать только условно), страдал гемофилией. Его кровь не сворачивалась и без помощи врачей могла бы вытечь вся – капля за каплей – из малейшей раны или даже царапины. Из-за этой своей болезни Янек рос мальчиком изнеженным и спорта чурался. От уроков физкультуры в школе его освободили, ему даже с ребятами не разрешали играть – не дай Бог споткнется где-нибудь и разобьет коленку. Не удивительно, что со временем он превратился в такого же хилого взрослого. И поход через лес давался ему нелегко. Столько угроз! Кругом колючки. Острые ветки так и норовят хлестнуть по лицу. Да еще ноги устали. И не остановишься, не передохнешь, потому что вокруг солдаты в масках. Подгоняют пленников дубинками, подталкивают дулами автоматов, то ли бутафорских, то ли настоящих. Какая разница? Ведь пока оружие не выстрелит, его от бутафорского не отличишь. Поэтому никто не протестует, никто не хочет нарваться на выстрел.
Но группа есть группа. И вот уже выбрали кого-то главного, и этот главный пытается что-то организовать, как кому идти, за кем и почему. А другой предлагает затянуть песню – хоть какую, да хотя бы народную. Все-таки шоу, и телезрители, наверное, на них смотрят, а что за удовольствие наблюдать, как люди просто идут по лесу.
И кто-то запел, другой подхватил, а третий замурлыкал под нос что-то свое, не в лад и не в тон – такая получилась какофония.
«Неужели они не понимают, - думал Янек, - что идут на смерть? Что дорога эта – в один конец, и домой они никогда-никогда уже не вернутся? И что победителей в этой игре не будет? Эх... Мне бы камушки – отметить путь. Или кусок хлеба. Как тому мальчику из сказки. Но где же их взять?»
Он потерянно шарил в карманах. Разве что распустить пижаму на нитки? И по одной оставлять на каждом кусте? Ведь и по ниточкам можно найти обратную дорогу – если повезет. Нет, не получится, ткань плотная, не надорвешь.
«Ну что ж, - решил он, - остается только одно...»
И, нащупав на одной из веток острый шип, Янек уколол палец.
Легко быть Данко, идущим к свету, и нести в руке сердце, горящее, как факел, как символ свободы. Когда ты – впереди всех, и толпа считает тебя героем. А когда тебя ведут в лес и вокруг – морок, один морок... Когда незаметно шагая за своими товарищами по беде, пока они делят власть и решают какую песню спеть во славу своих палачей, и, как манну небесную принимают удары дубинками на свои спины – ты отдаешь за них жизнь, неприметно, по капле... как не возненавидеть их? Как удержаться от презрения?
Но ведь если не любить, то и жертва получается напрасной? Тогда каждый сам за себя, и все погибнут поодиночке. Потому что подняться иногда возможно только по чужим плечам. Но никто не подставит плечо... В глазах у Янека темнело. А впрочем, в лесу так и так было темно. Из тела утекала кровь, а на ее место приходили холод и слабость. Янек трясся в ознобе, с трудом переставляя ноги. Так что даже пару раз получил прикладом по голове. Он едва удерживался от того, чтобы не зажать рану, крепко стиснув больной палец в кулаке – впрочем, это, наверное, уже не помогло бы.
«Мне нужен врач, - думал он, - нужна помощь... Нет, мне надо, чтобы хоть кто-то меня заметил, взял под руку, сказал доброе слово... Как страшно смотреть в лицо смерти, когда никого нет рядом».
Его пихали и били, по спине, по плечам, а потом вдруг оставили в покое. Маленькая группа замерла посреди небольшой полянки, окруженной дремучим ельником. Солдаты – или кто они там – бросили на землю большой мешок и растворились в тумане. Голодные люди набросились на еду – стали рвать друг у друга банки консервов и пакеты с сухарями, и фляги с водой. Они дрались с остервенением, уже не разбирая, кто главный, наставляли друг другу синяки и выкручивали руки, а Янек без сил опустился на лесную подстилку, чуть влажную, но не мокрую... и закрыл глаза.
Вот так и лежи, умирая, и надейся, что капли твоей крови оживут и загорятся в ночи, как светляки, как пропитанные фосфором гнилушки. Что твой справедливый Бог, в которого ты не очень-то и верил, сотворит для тебя такое чудо – и выведет этих людей на свет.
А может, они, идущие в лес, давно уже ослепли от мрака. А если так, то для кого льется твоя кровь – на хвою, на листву, окрашивая травы и кусты в цвет твоей боли?
Сознание медленно уплывало во тьму... а душа яркой бабочкой вспорхнула в небо и растаяла в синеве.

Они шли низким берегом реки. Парень и девушка, совсем юные, брели, оставляя мелкие следы на песке, держась за руки и не глядя друг на друга. Она – в коротком платье цвета моченого льна, он – в таких же шортах и с большой пляжной сумкой через плечо. Закатное солнце, отражаясь от воды, румянило их босые ступни, и голые колени, и склоненные к земле лица. В их пустых взглядах плескались речные волны, а над головами струилось июльское небо дымными шлейфами самолетов, переливами зеленого и золотого, и черными письменами птиц на облачной бумаге.
Они достигли маленького пляжа, белого, как разлитое молоко, и девушка сказала: «Здесь». Парень вытряхнул из сумки шерстяной плед и расстелил у самой кромки воды. Там, где розовые языки заката лизали блестящий песок. Молодые люди немного постояли лицом к реке, словно читая неслышную молитву. Но их губы не шевелились, лица оставались отрешенными и застывшими, и только глаза медленно наполнялись светом. Затем сперва парень, а за ним девушка опустились на плед. И сначала просто лежали рядом, касаясь друг друга локтями, впитывая краски, звуки и запахи. Слушали тихое бормотание реки, дышали ароматом водяных лилий и смотрели, как сквозь блекнущую желтизну неба проступают первые звезды, крупные и прозрачные, как стекло.
Потом, как зачарованные, потянулись друг у другу, и теплый вечер укутал их туманным одеялом, укрыл бережно от любопытных глаз встающей из-за горизонта луны, еще прозрачной и красноватой спросонья. Им предстояла долгая ночь – двум юным – ночь Сотворения.
А между тем...

По горному серпантину неторопливо спускались, виток за витком приближаясь к Туманной Долине, три автобуса и две бронированные военные машины. В первой, в числе прочих, ехали майор и священник, хоть и одетые по-разному, но похожие, как братья. Они и были родными братьями, а потому общались запросто, без официоза.
- Пацифисты, говоришь? – усмехался майор, цепко выхватывая взглядом отдельные детали пейзажа: колючие кустики вдоль дороги, серебристо-пыльные деревья и скалистые уступы, усеянные пятнами куцей травы. Красноватое солнце, как мячик, скакало над ними, то выныривая из-за горы, то снова прячась. – Ну, и что? Я и не таких под ружье ставил. Кто их спрашивать-то будет?
- Ты не понимаешь, - возражал священник, - они, вообще не люди, только одна видимость. У них нет души, данной Господом.
Еще один поворот – и под ними, с головокружительной высоты, открылась долина – широкая и залитая светом. Сверкнула широкая лента реки. Над маленькими, как орешки, домиками, клубились завитки тумана.
- Это как? – удивился майор.
- А так вот. Там, где у нас, сотворенных по образу и подобию Божьему, находится душа, у них – всякая всячина.
- Это какая же, – нахмурился майор, – всячина? Ты мне по-простому объяснить можешь, без этих вот образов и подобий? Что с людишками из Туманной Долины не так?
Священник вздохнул и задумчиво поскреб пятерней жидкую бородку.
- Ну, если по-простому, то... Смотри. Господь по воле своей не вложил в них души, значит, на месте этом – пустота. И чтобы ее заполнить, они тащат в себя все, что попадется под руку или на что упадет взгляд... туман, цветы, деревья, облака, реку, птиц перелетных и прочих мелких тварей Божьих... белок, мышей, кроликов... закаты и рассветы, звезды небесные... Любую красоту.
- Чушь собачья.
- Можно даже сказать, что душа у них есть, но не такая, как у нас, человеков, а одна на всех – общая, и это душа Туманной Долины. Вернее, это и есть Туманная Долина, как часть единой прекрасной Земли. Вот, как ручейки впадают в реку, а река – в море. Так и селяне эти впадают внутри существа своего в нашу матушку природу. Или, если хочешь еще проще, они – руки, которые Земля отрастила, чтобы возделывать себя и беречь, и глаза, которыми она смотрит на себя самое.
Майор покачал головой, словно стряхивая с нее морок.
- Хватит, хватит... Черт с ней, с их душой. Главное, что руки-ноги у них есть и немного мозгов в черепушке. А большего солдату и не надо.
Священник закатил глаза.
- Сколько раз тебя просил, брат, не чертыхаться.
- Извини, - буркнул майор.
- Вот-вот. Знаешь, как бывает – нечистого помянешь, а он тут как тут. А тело, как ты понимаешь, храм души. Ее внешняя оболочка. Она, душа, то есть, сама строит себе дом. Такой, какой именно ей под стать. А если ее нет, то и дом считай, что из песка. Потому что строить некому. Ковырни его – и он рассыплется в ничто, на составные части, на песчинки, туманы и дожди... Потому что нет в нем главного – скрепляющего цемента...
- Ну и славно, - майор поморщился. – Пусть себе трупы рассыпаются песком. И хоронить не нужно. Меньше хлопот... Стоп, хватит болтать. Приехали.
Их выгоняли из домов, отрывая от мирной вечерней трапезы, и собирали на главной площади перед ратушей. В основном, мужчин, потому что от женщин – один только беспорядок, слезы и вой. А солдаты из них никакие. Не то чтобы военные применяли насилие – молчаливые люди спокойно подчинялись, без криков и брани вставали из-за накрытых столов, покидали свои жилища и шли по улицам... Не как стадо, гонимое на убой, а просто шли. Неторопливо и с каким-то мрачным достоинством. Чисто умытые и нарядно одетые. Потому что в Туманной долине каждый вечер – праздник. Ужин в кругу родных и близких. Прощание с солнцем... Селяне чтили смерть и возрождение своей звезды. Такая у них была бесхитростная религия. Пройдет ночь, и будет новый день. И золотое светило родится вновь, чтобы дарить ласку и тепло, а после канет в небытие... как и все в этом мире. Любая живая и неживая тварь проходит через извечный круговорот воплощений. Каждый может умереть и возродиться кем угодно – хотя бы и солнцем. Вот во что они верили. Даже не язычники, а, как сказал священник, частицы природы.
Они стояли тесной толпой, все так же молча, под прицелами окруживших площадь солдат. Взобравшись на ступени ратуши, майор взял слово. Он говорил долго и складно – о славной родине и злых врагах, о патриотизме и гражданском долге, о чести и преданности, о доблести и победе. Фразы вылетали из его рта, тяжелые и блестящие, как армейские бляшки, и такие гладко-бессмысленные, что их почти невозможно было понять. Постепенно он и сам уже забыл, с чего начал и к чему ведет. Но это не имело значения. Взгляды селян блуждали – люди смотрели на небо, себе под ноги, друг на друга, обмениваясь мимолетными улыбками... Никто, казалось, не видел майора и не слушал его, но площадь понемногу пустела. Нет, никто не убежал. Им и некуда было убегать. Толпа словно таяла, растворяясь в воздухе, а над серой брусчаткой сгущался туман. Его разноцветные клочки переливались всеми цветами радуги, сворачивались в длинные жгуты и закручивались воронками. Взмывали к деревянному шпилю ратуши стайки птиц, рассаживались по черепичным крышам, и, словно подхваченные ветром пушинки, исчезали в шафранной желтизне неба среди облаков и звезд. Разбегались и прятались во дворах кошки и кролики. От мелких закатных лужиц поднимался розоватый пар. Еще какое-то время майор осыпал патриотическими лозунгами безлюдную площадь, а потом умолк, запоздало вытаращив глаза. Он растерянно оглянулся на брата-священника, но тот лишь пожал плечами, словно говоря: «Ну, я же тебя предупреждал».
Ну, а дальше, конечно же, начался хаос. Поняв, что его одурачили, майор клялся спалить поселок, перестрелять всех жителей, обратить в золу и пепел жалкие домики-орешки. Были его слова пустой угрозой или нет, никто так никогда и не узнал. Потому что раньше, чем он успел отдать убийственный приказ, что-то легонько толкнуло его под сердце – так что моторчик в груди гневливого вояки на несколько долгих секунд замер и перестал разгонять кровь по телу. Это единая душа Туманной Долины просила майора уйти. Пока мягко, но стоит ли злить единую душу?
Он побледнел и запнулся. И слабым голосом велел солдатам рассаживаться по машинам и трогаться в обратный путь. А сам, опираясь на плечо брата, с трудом добрел до своего автомобиля и тяжело взгромоздился на сидение.
Военные уехали. И струился свет по мокрой от тумана брусчатке, извиваясь блестящими змеями и выхватывая из пустоты призрачные фигуры. И спускались на землю птицы. Возвращались кошки. Падали с неба звезды. И снова, как раскиданные чьей-то злонравной рукой кирпичики лего, собирались в людей – и расходились по домам.

Халява

«Получаю я, значит, рекламку по почте. Такая сякая лотерея, первая игра — бесплатная. Зачеркнул несколько цифр и отправил по адресу, ну раз на халяву. Через два дня приходит уведомление о выигрыше. Надо явиться ровно в полночь на городской пустырь, тот, что напротив кладбища. Там, мол, и выплатят. Я, понятное дело, удивился, но пошел. Халява же.
Прихожу, стою с письмом в руке. Темно, под ногами бутылки валяются, издалека фонарь светит, но бледно, как луна сквозь туман. А луны, кстати, нет совсем, потому что тучи и дождь накрапывает. Вдруг, как из-под земли, черт лохматый. Нет, реально черт — под два метра ростом, рогатый и глаза красным горят. Ты, говорит, за выигрышем? Ну, я, говорю и письмо ему протягиваю. Он глянул, головой покачал, говорит, ладно. Проси, что хочешь, у тебя есть одно желание. А взамен что, спрашиваю, душу мою заберешь? А чертяка усмехается, какая, мол, у тебя душа. Так, душонка. Мне даже обидно стало. Денег, говорю, хочу — и много. Потому что когда у тебя много денег, то люди тебя уважают. Ладно, сколько. Чем больше, тем лучше, но только чтобы финансовая полиция ко мне вопросов не имела. Я человек законопослушный.
Хорошо, говорит, а как ты хочешь? Клад найти или в казино выиграть? Нет, говорю, так не пойдет. Стану игроманом и опять все проиграю. А клад все равно нужно государству отдать, ну, если по закону. Может, хочешь стать альфонсом и чтобы женщины за тебя всюду платили и вообще тебя содержали? Бабы, говоришь? Это хорошо. А когда состарюсь, что тогда? На что я в старости жить буду? Чертяка почесал себя между рогами и говорит, а если тебе стать чемпионом мира по шахматам? Там знаешь, какие деньги крутятся? Я на него руками замахал. Терпеть ненавижу твои шахматы, это ж мозгами ворочать надо. Ну да, соглашается, откуда у тебя мозги? Великим писателем тебе тоже не быть — без мозгов-то — ученым тем более, а если художником? Эта его последняя мысль мне понравилась. Художником, значит, вроде Пикассо, а тот что попало малевал, и я так тоже смогу. Вот и славно, обрадовался чертяка, распишись в получении. Да, кровью. И ловко уколол мне палец булавкой.
Иду я, значит, обратно с пустыря. У моего дома фонарь ярко горит. Ну я и написал на соседском гараже слово из трех букв. Утром просыпаюсь — под окнами толпа. Эксперты всякие, репортеры. Все на гараж смотрят. Восхищаются. Какая графика, мол, какие линии. И кто, такой гениальный, это нарисовал? Тут выхожу я весь в белом. Я, говорю, художник и есть. Толпа меня подхватывает, несут чуть ли не на руках, фотографируют. Спрашивают, у вас есть еще картины? Мы их купим за большие деньги. Приглашают на всякие выставки, в галереи, музеи разные. Я, понятное дело, обрадовался. Есть, говорю, картины. Завтра за ними приходите. Вернулся домой и быстренько все нарисовал. Благо на антресолях пара рулонов ватмана завалялась, бывшей жены со студенческих времен. Настоящие картины на холсте пишутся, но где у меня холсты? И так сойдет. Там линию фломастером провел, тут кляксу чернильную поставил. А на одной картине человека нарисовал, как в детском саду учили. Палка, палка, огуречик. Уши, как у Чебурашки. Сеятель, картину назвал. Типа разумное, доброе вечное сеет. Должна же какая-то идея быть. Ну, вы, наверное, видели, эта картина в Третьяковке висит. Солидный музей. Там ерунду не повесят.
Так я стал гениальным художником. И знаете, что обидно? Столько халявщиков вокруг развелось. Искусствоведы всякие. Статьи пишут, диссертации, докторские защищают. Подражатели вьются, как осы, копируют стиль, воруют идеи. Я за свой талант душу прозакладывал, а они что?»

Невысокий мужичок у кафедры потянулся к графину, и наполнив стакан, залпом выпил. Зал взорвался аплодисментами. Преподаватели и студенты ликовали. Еще бы, на их глазах рождалась легенда, происходило становление удивительного таланта, родоначальника нового направления в живописи. Но никто из них, явившихся на встречу с самым модным художником современности, не слышал его речи. Потому что сладкий голос в их головах тут же заменял слова — другими, и получалась гладкая история о творчестве, жизни и непростом пути к признанию и славе. Даже фамилия художника — Пупкин — звучала не как Пупкин, а красиво и необычно, на итальянский манер.

Такой вот Циннобер

"Вы спрашиваете, откуда в наш мир приходит инфернальное зло? Через обычных людей, таких, как вы или я. А все начинается с невинного желания получить что-то на халяву. Никто на самом деле не хочет работать до седьмого пота, расходуя собственное время и силы. Это всякие мотиваторы нам внушают – вы можете, вы талантливы, дерзайте! Мы бы и рады, простые люди, да только часто и не можем, и талантов каких бы то ни было лишены. Трудимся, копошимся всю жизнь, как муравьи, а что в итоге получаем? Пшик. Ни денег, ни уважения, ни заслуженного покоя – ничего.
Но халява! Кто ее не любит? И не задумываемся мы, простодушные, что искушение – это ворота в ад. Жизнь – та же лотерея, и то одному, то другому выпадает счастливый, вроде бы, билет. Но фокус-то в том, что на самом деле халявы не бывает и проданную душу обратно не вернешь.
Что, господин следователь? Вы просили рассказать, что случилось, а не вот это? Прошу прощения, у меня в голове все перепуталось. После того, как ваши молодчики меня избили... Нет, это не претензия, упаси Бог, как можно. Они на государственной службе, а значит, все сделали правильно. Хотел только сказать, что от удара по голове в мозгах у меня что-то испортилось. И теперь я плохо понимаю вопросы. Да, кончаю болтать, извините. Итак...
Я давно мечтал сходить на лекцию знаменитого художника А. В. Пупкина. Как произнес? Ну, как есть – Пу-п-ки-н. Странно выговариваю? Это потому, что после встречи с вашими вояками у меня двух передних зубов не хватает... Да-да, все, заткнулся. То есть, продолжаю. Я очень много о нем слышал. Читал всякие книги о его творчестве. И выступление видел по телевизору, в программе «Современники». Красивый такой мужчина, импозантный... И рассказывал интересно. Поиски своего стиля в искусстве, творческий путь, это вот все. В общем, купил я билет. Захожу в зал – а лекция уже началась, меня еле пустили – смотрю, а за кафедрой... Он, Пупкин, а вроде и не он. То есть, я его сразу узнал, да только не таким он мне по телепередаче запомнился. От импозантности не осталось и следа. Низенький такой, простоватый мужичок, из тех, кого Оруэлл называл «пролами». А за спиной как будто темная тень маячит. Огромная, с широкими крыльями... Подсветка, говорите? Нет, это была не подсветка. Я сам видел, как она шевелилась и как покачивался из стороны в сторону черный венчик у нее над головой. Не то рога, не то адская какая-то аура... Ангел, говорите? Ну, если ангел, то не иначе, как из преисподней.
Я так удивился, что и не расслышал сперва, что говорил этот... Пупкин. А когда прислушался... Боже правый, какой бред он нес! И как! Сплошная нецензурщина! Налет интеллигентности растаял, как иней на стекле, и миру явилась непотребная суть. А что же зрители? Они аплодировали, как ни в чем не бывало! Восторженно и неистово, разве что «браво» не кричали и ногами не топали, как в цирке. Будто не им рассказывал этот гнусный тип, как – ни много, ни мало – продавал душу дьяволу! И получил за это талант художника. Вернее, не талант даже – потому что талант, он всегда от Бога – а признание, похвалу, деньги за свои бездарные каракули. Ценность картины, как многие думают – в глазах смотрящих, в кошельках покупающих, в рецензиях придворных лизоблюдов и хвалебных выкриках слепой толпы. А вот и нет! Искусство ценно именно как искусство, а не как... Все-все, простите ради Бога. Я не нарочно увожу в сторону, у меня было сотрясение мозга, и мне трудно излагать мысли связно.
А дальше... на стене, на белом экране, начали показывать слайды – картины Пупкина. Его всемирно известный «Сеятель», помните, конечно? Такой одухотворенный, светлый образ мудреца и учителя. Да, тот, который сеет разумное, доброе, вечное... И можете себе представить мое изумление, когда из проектора на свет явилась эта мерзкая образина. Неумело намалеванный человек – знаете, как дети рисуют... только еще хуже, гротескный такой, черт ушастый... И ладно бы только это. Но как же он жутко ухмылялся, с какой издевкой... как сам нечистый. А по углам картины, слева и справа от его головы всякая похабщина красовалась, такая, что я даже повторить не могу. Ну хорошо, только тихо, но мне, и правда, неловко: «...». Да, вы правильно расслышали – «...»!
Я? Издеваюсь? Говорите, там патриотические лозунги написаны, всякие замечательные слова о верности, дружбе и любви, и цитаты из Святого Писания? Да, конечно, они должны там быть, все знают, что они там... но... их там не было! А вместо этого – «...». Вот вам честное слово, господин следователь, слово честного человека. Своими глазами видел. Все-все. Понимаю. Я, наверное, не здоров. Эти ваши заплечных дел мастера, они ведь меня не только били. Они... ну вы же сами знаете. У меня от болевого шока сознание помутилось, вот и говорю невесть что. Не надо никого звать. Я, как эту скверну увидел, сначала оцепенел. А потом догадался, кто такой этот Пупкин А. В. Это же гоффмановский Крошка Цахес Циннобер! И если вырвать у него три огненные волосинки, колдовские чары развеются – и тогда все узрят его мерзость и позор. Правда, у того и вырывать было нечего – у «прола» этого лысого... и кто его знает, где у него те волосинки. Но я все равно ринулся на сцену, выдернул у господина Пупкина из руки микрофон, да как закричу: «Смотрите, смотрите, у него дьявол из-за спины рожи корчит!»
А потом... ну, меня, конечно, сразу скрутили. Больше я сделать ничего не смог. А что собирался? Да ничего. Сам не знаю, что на меня нашло, господин следователь. Не надо меня бить. Я же говорю, не было у него никаких огненных волосинок, у этого Циннобера. И сила его – не знаю в чем. Да и никто, наверное, не знает. Иначе давно бы сокрушили его, да только зло несокрушимо...
Нет, нет... Ради всего святого, не зовите ваших палачей... Я больше не могу... Я сделаю все, что вы хотите. Все-все. Да, конечно, разумеется... где эта бумажка? Все прочитаю, все скажу, как надо... Одну минуту, простите, глаза слезятся... сейчас..."

< Камера. Мотор. >

"Я сожалею и каюсь, что позволил себе хулиганскую выходку, порочащую имя великого русского художника, Александра Валерьевича Пупкина... нашего национального достояния, светоча нашей духовности и культуры..."

Моя добрая фея... Нет, не лично моя. Она не муза и не ангел-хранитель, и не приставлена высшими силами к кому-то персонально. Она просто живет. Белокожая и зеленоглазая, с волосами, как темный мед, и крохотными пятнышками солнца на чуть вздернутом носу. Летом она ходит в джинсах и шелковой блузке навыпуск, а весной и осенью – в длинном светлом плаще, обмотав шею газовым шарфом, разноцветным, как ее душа.
Ее непросто узнать в толпе, разве что по взгляду, но это ведь дурной тон – смотреть в глаза незнакомым людям. А еще, она никогда не стареет, не меняется ни единой черточкой, ни складкой, ни морщинкой, из года в год оставаясь прекрасной и юной. Как не стареет любовь. Как не стареет доброта.
Наша первая встреча случилась, когда мне было пять лет... или шесть, точно уже не помню. Знаю лишь, что еще не ходил в школу. На дворе стоял сентябрь, яркий и теплый, и прозрачный, как отмытое до скрипа окно. Еще не золотой, но слегка подернутый нежной позолотой. И небо плыло над головой такое синее, какое бывает только в детстве и только ранней осенью. Я играл на площадке перед домом, раскачивая на качелях своего младшего брата – Дениса. Мы погодки, росли вместе, хотя потом нас, конечно, разбросала жизнь... В какой-то момент я не успел увернуться от качелей, и они, врезавшись в меня на полном ходу – сбили с ног. Помню солнце в листве и смех брата, и детские голоса вокруг, а уже в следующий миг – меня настиг сильный удар, я опрокинулся и почти потерял сознание. Во всяком случае, свет померк, и небо надо мной почернело, словно закопченное, и звуки доносились теперь искаженные и глухие, точно сквозь вату. Понятия не имею, долго ли я пролежал под качелями, едва сознавая, что где-то поблизости ревет в испуге брат, и что надо мной сгущается мутная тень. Время в такие минуты течет еле-еле, густое и вязкое. Потом меня подняли и куда-то несли - бережно, покачивая легко, как бумажный кораблик на волнах, и качался мир, качались ветки клена, протягивая к моему лицу раскрытые ладони... Я очнулся на скамейке. Кто-то осторожно промокал мой лоб влажной салфеткой или платком, а голова, тяжелая и словно до краев полная тупой болью, покоилась на чьих-то коленях.
- Сейчас, малыш, потерпи, - произнес ласковый голос, - сейчас придет твоя мама.
Я приоткрыл глаза-щелки – оказалось, они заплыли, и опухшие веки поднимались с трудом – и увидел сияющий лоскуток голубого. Мне почудилось – это небо, снова ясное, очищенное от копоти. Но на самом деле это был рукав – тонкий и пропитанный солнцем рукав шелковой блузки. Я вдохнул ее судорожно, со всхлипом, эту прохладную голубизну. Втянул в себя, как живительный воздух, и едва не уплыл снова в страну безвременья.
Не знаю, как вы, но я к своим шести годам уже кое-что знал о феях. Каждый вечер мама читала мне сказки о разных волшебных существах. Поэтому я твердо верил, что, например, гномики всегда ходят в разноцветных шапочках-колпачках. Что ундины – это полулюди-полурыбы и живут на дне глубоких озер. У эльфов острые уши, а колдуньи, как правило, старые и уродливые, но часто притворяются добрыми бабушками. Феи, наоборот, прекрасны и юны. Я представлял их себе златоволосыми и зеленоглазыми, в легких воздушно-голубых платьях.
Слегка повернув голову (а боль в ней плескалась, как соленая вода), я разглядел склоненное надо мной лицо, встревоженное и, точно зеркало, отразившее мое страдание. И бесконечно добрый взгляд... Как у мамы, только еще мягче, душевнее, без пугающей иногда строгости и беспокойных вопросов. И в уме у меня сразу щелкнуло – вот она, настоящая фея.
- Потерпи, - сказала она, - сейчас немного пощиплет. Я смажу твою ранку йодом.
И лоб, действительно, защипало. Но только чуть-чуть. А потом я как будто уснул. Проснулся дома. У моей постели хлопотала мама, прилаживая мне на голову холодный компресс. Младший братик сидел с понурым видом на высокой табуретке и очень обрадовался, когда я пришел в себя.
- Я думал, ты умер... думал, ты умер... умер... – заверещал он, и я поморщился от боли.
«Не пищи, Денис», - хотелось мне сказать, но язык распух и едва ворочался во рту, огромный и со вкусом крови. Очевидно, я прикусил его при падении.
Позже я расспрашивал маму, что это за красивая, добрая тетя, похожая на фею из сказки, пришла мне в тот раз на помощь? Кто она? Откуда взялась и где живет? Но мама лишь качала головой. Кто ее знает, наверное, приехала в гости к кому-нибудь из соседей. Или случайно забрела к нам во двор. Да любой нормальный взрослый помог бы попавшему в беду ребенку!
С того далекого дня ее образ поселился во мне, отпечатавшись где-то на оборотной стороне души. Как мечта? Как сон? Не знаю... Бывают такие воспоминания, вроде бы и ненужные. Но они, тем не менее, живы сквозь годы и нет-нет да и поблескивают, как монетки на дне фонтана.
Я снова встретил свою добрую фею через пятнадцать лет – и сразу узнал, да и как было ее не признать? Она совсем не изменилась, только волосы остригла коротко, почти под мальчика – модная в то время стрижка – так, что они легкими струйками дыма клубились у нее на висках. Они даже светились в темноте – эти яркие завитушки. Как и ее кошачьи глаза... уверенно выхватившие из мрака мое распростертое на асфальте тело.
В нашем парке и летом фонари горели через один. А к осени, когда вечера длинные и ранние, а низкие тучи скрывают луну, свет и вовсе иссяк, побурел и скукожился, как трава под холодным дождем. Листья и сор, летящие по ветру, налипли на и без того запачканные плафоны, а летняя пыль превратилась в липкую грязь. Она пропускала редкие и узкие лучи, похожие на иглы, но толку от такого освещения было мало. Не только черная мешанина кустов и деревьев, но и скользкие от листвы дорожки тонули во тьме. Но, возвращаясь с вечерних лекций, я зачем-то решил сократить путь. Вернее, я знаю – зачем. Устал и продрог в тонкой ветровке – октябрьские ночи в том году выдались почти ледяными. Хотелось побыстрее очутиться в тепле и забыться на диване, с чашкой горячего чая или глинтвейна. Долгожданный отдых, одиночество и покой, и согревающий напиток, ни о чем другом я не думал. А парк знал, как свою собственную квартиру, и мог пройти его насквозь не то что в темноте, но даже с закрытыми глазами.
Оказалось, напрасно я так сделал. Потому что порождения тьмы напали на меня. Их было пятеро или шестеро, я точно не понял, рослых черных фигур, лица, как масками, прикрыты глубокой тенью. Потребовали вывернуть карманы. Мне бы подчиниться, а не артачиться... У меня и денег-то с собой было немного... Однако я растерялся и, как загнанный в угол пес, сперва начал отбрехиваться. Затем попытался убежать... И ладно бы – резко нырнул в кустарник, это давало бы хоть какой-то шанс. Но я бросился назад по тропинке, и, конечно, меня догнали. Ударили по голове. Короче говоря, меня избили до состояния полутрупа. Я лежал на стылой земле, не понимая, на этом ли я еще свете или уже на том. Подо мной хрустела тонким ледком лужица на асфальте, и, кажется, в нее понемногу вмерзала моя щека. Впрочем, это вряд ли... Не знаю. Я плохо соображал, и единственной мыслью билась в голове отчаянная фраза: «Господи, как же холодно!» Я почти не чувствовал боли. Только очень сильную, одуряющую слабость и странную скованность во всем теле. Словно из него вместе с кровью утекала жизнь, оставляя пустую, застывшую оболочку.
Вероятно, я так и замерз бы до смерти за ту долгую, долгую ночь... если бы не моя фея. Она появилась, словно ниоткуда. Из мишурного блеска фонаря, от которого кололо зрачки, из призрачного дымного облака, из нереальности слабого небесного света. На мгновение острый луч упал на ее лицо. И я увидел огненные колечки волос и знакомый, будто тонкой кисточкой обрисованный профиль. Она была в тот момент моей ровесницей или, может, на год-другой старше. Девчонка лет двадцати с небольшим. Она присела рядом со мной на корточки, пугливо тронула за плечо.
- Что с вами? Ой... Да что же это? Кто тебя так? Потерпи... я сейчас... сейчас приведу помощь.
И, торопливо стянув с себя плащ, она скомкала его и сунула мне под голову, повторяя:
- Сейчас, я сейчас, быстро... потерпи немного...
Вернуть бы хоть ненадолго тот вечер. Я столько бы ей сказал! Вспомнил бы, как утешала меня, пострадавшего от удара качелей. Ее нежгучий йод. И мягкие руки. Ее облачение феи из небесно-голубого шелка. Я бы спросил, из какой она сказки. И как мне, заплутавшему, попасть туда... Увы. Время не обернуть вспять, и что прошло – то прошло. А в тот момент я ничего не говорил, только закрыл с облегчением глаза. Потому что знал, теперь все будет хорошо, мне помогут, я выживу.
И я, действительно, выжил.
Наступила моя тридцать первая по счету весна. Хрупкая, как бутылочное стекло, грустная и дождливая. Тяжелое, серо-коричневое небо целыми днями, не переставая, сыпало моросью и поило упругую, молодую зелень. Холодные капли, срываясь с черных, голых еще ветвей, съедали последние дырчатые островки снега. Весна – это одновременно и смерть, и рождение чего-то нового. Так уж повелось. И так случилось, что в тот печальный апрель я столкнулся с первой ее ипостасью. Умерла мама. Инсульт и безнадежные попытки ее выходить, бессонные ночи и дежурства в больнице... Затем повторный – и все.
Проводить маму в последний путь пришли какие-то люди из общины, мне не знакомые. В основном, пожилые мужчины и женщины. И я – ее сын. Мы стояли вокруг открытой могилы – как бы отдельно друг от друга. Я, окруженный пустотой, и толпа незнакомцев. Все молчали, понурясь и прислушиваясь к напевному голосу кантора. И никто не плакал.
Читая Кадиш, я запинался на каждом слове. Листок у меня в руке быстро намокал под мелким дождем. Текст прыгал перед глазами. Я его совершенно не понимал, хотя когда-то в юности учил иврит. И в общем-то знал, о чем она, эта поминальная молитва. Там и перевод немецкий был, но, скользя взглядом по подстрочнику, я его не видел. Очнулся только, дойдя до знакомых слов: «Творящий мир в небесах, сотворит его для нас... и для всего Израиля... и скажите: «Омейн»...».
- Омейн, - глухо повторили за мной собравшиеся.
Вот как раз мира в душе мне и не хватало. В ней бились горе и отчаяние, и обида, и невыплаканные слезы, которым я – усилием воли – не давал пролиться. А больше всего – страх перед жизнью, из которой только что ушел единственный близкий мне человек. Словно рвались тонкие струны между настоящим и прошлым. Между пониманием, нежностью, теплом души – и горечью сиротства, пустотой, одиночеством. Как во сне, я бросил на простой сосновый гроб пригоршню земли. И отрешенно смотрел, как то же самое делали другие.
Когда я покидал кладбище, дождь усилился. Противная водяная взвесь превратилась в тугие струи. Они хлестали по голове, по плечам, по шее, по лицу. Не прошло и пары минут, как моя одежда промокла насквозь. Даже куртка – вроде бы непромокаемая – и разумеется, все, что под ней. Зябко поеживаясь, я долго искал свою машину. А когда нашел, увидел, что она заперта двумя другими. Так что выехать я смогу, либо позвонив в буксировку, либо дождавшись хотя бы одного из двух незадачливых водителей.
Я стоял, потерянный, не в силах сделать хоть что-то и даже не догадавшись спрятаться в машине от дождя. Вокруг меня люди разбредались по своим автомобилям. Кто-то пробормотал мне слова соболезнования. Я машинально ответил.
- Кто... мама? – раздался за моей спиной мягкий и в то же время энергичный юный голос.
- Да, - ответил я удивленно и обернулся.
Наверное, никому еще в жизни я так не радовался! Потому что это была она. Моя фея. Волшебница из далекого прошлого. Ее зеленые глаза стали как будто ярче, созрели, как изумруды в земле, и лучились таинственным, глубоким сиянием. Волосы отросли и темными ручейками стекали по плечам, по мокрому плащу... тоже мокрые и тяжелые от воды. Сейчас ее, ни на год не повзрослевшую, можно было принять за мою младшую сестренку. И только взгляд... Случайно поймав его, я понял, что это взгляд очень древнего и мудрого существа. Наверное, такого же древнего, как сама Земля. Моя фея улыбалась тонко и сочувственно, словно готовая в любой момент подхватить под руку, пожалеть, утешить.
Говорят, что настоящий мужчина не хочет жалости. А я хотел! Очень хотел... чтобы кто-то меня обнял и бережно погладил по волосам, как раньше – мама, прижался щекой к щеке... Мне хотелось положить голову на чьи-то колени – и так замереть. Слушать чье-то дыхание и самому дышать – все тише и тише, выравнивая биение сердца. И я душой потянулся к ней, моей спасительнице и помощнице. Как все живое тянется к свету доброты.
- Я узнал тебя, - сказал я просто. К феям не обращаются на «вы». – Ты помогла мне однажды. Нет, два раза.
Она кивнула, что означало, видимо: «Я всегда делаю так». А потом предложила:
- Тебе все равно сейчас не выехать. Это французы тебя заперли. Попробуй их найди... Пойдем лучше ко мне, здесь не далеко. Не мокнуть же нам под дождем. Кстати, меня зовут Кора.
Я вымученно улыбнулся и назвал свое имя. И мы пошли. Сперва по узкой, раскисшей тропинке поднялись вдоль ограды кладбища к французскому поселку. Миновали маленькую частную пасеку, а после – заблудились в сплетении улиц, среди аккуратных домиков и черных, голых деревьев, на которых уже набухали крупные цветочные почки. Дождь немного поутих, и небо не то чтобы очистилось, но слегка заблестело, словно прорвавшийся где-то сквозь прореху в тучах солнечный луч оживил и высветлил его. Поселок как будто раздался вширь, стал бесконечным. Мы блуждали, петляя, сворачивая во все более тесные проулочки и возвращаясь по своим следам, и я не знал больше, на Земле я еще или уже на другой планете, в другой вселенной.
- Ты живешь один? – спросила Кора, когда мы подошли к ее дому, светло-желтому с красной крышей, с остекленным крыльцом и лесенкой во двор. – Или жена не смогла прийти на похороны?
Я сглотнул.
- Нет, не один, с подругой. Вернее, с гражданской женой. Она не то что не смогла... Анника фрилансер, работает из дома и четкого графика у нее нет. Но на похороны идти не захотела. Она не любила мою маму.
Кора остановилась и строго взглянула на меня.
- Какая разница, любила или нет? Не быть с тобой рядом в такой день...
Я беспомощно покачал головой.
- Что же я мог сделать? – и добавил со вздохом. – Она так и не простила маме одной колкости... Даже после смерти не простила. И мне – тоже.
Мы вдвоем поднялись на крыльцо и перешагнули порог – и тут же я очутился в сказке. Нет, я вовсе не хочу сказать, что у в гостиной у Коры была какая-то особенная мебель или сказочно-идеальный порядок. Обычные диван и кресла в светло-бежевых гобеленовых чехлах, и журнальный столик, а также стенка с телевизором и книгами. На окнах – двойные шторы: легкий узорчатый тюль и плотные, солнечно-желтые занавески с золотыми блестками. И всякий мусор на подоконниках – сухие цветы, стаканчик с какими-то мелкими железками, болтами и шурупами, круглый коричневатый кактус в надбитом горшке. Но что значило это все по сравнению с особой, уютной атмосферой домашнего тепла, любви и защиты от враждебного, холодного мира?
Кора заставила меня снять промокшую одежду и развесила ее на батарее, а мне выдала цветастый безразмерный халат, в котором я сделался похож на турецкого султана. В другое время и в другом месте я бы, наверное, умер от смущения – но не там, не в заколдованном царстве моей феи. Рядом с ней подобные эмоции даже не возникали или, возникнув, тут же таяли, как апрельский снег от весеннего дождя.
Мы сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, пили горячий чай с коньяком и разговаривали. Вернее, говорил, в основном, я – о маме. От самых моих первых лет, когда она, как львица, всегда кидалась за меня в бой, если мне что-то угрожало, а когда мне было плохо, как наседка, укрывала своими теплыми крыльями. И до ее последнего дня, когда я, плача, прощался с ней в больнице, а она, уже лишенная дара речи, все пыталась мне что-то сказать. Разобрать ее слов я не мог, но не сомневался, что это – слова любви.
«Я тебя тоже люблю, мама... Я тебя тоже люблю...» - повторял я сквозь слезы, гладя ее бессильную, уже словно мертвую руку. И не заметил, как мои собственные наручные часы остановились. Почти в тот же момент, когда мамы не стало.
Вот как это было... Мы с Корой словно читали с начала и до конца прекрасную книгу, пусть и с грустным финалом – но добрую и светлую. И мне становилось легче. Как будто расслаблялась где-то в душе туго взведенная пружина, и все тело расслаблялось, согреваясь изнутри и снаружи.
Мы проговорили так до темноты, пока за окнами не сгустилась хмурая весенняя ночь и на улицах французского поселка не зажглись старинные оранжевые фонари.
- Тебе не пора? – спросила моя добрая фея. – Твои брюки и рубашка высохли. Или... останешься до утра?
- Я бы остался. Если не прогонишь.
- А твоя... Анника? Она не будет волноваться?
- Если бы она волновалась! – горько ответил я. – Но ей все равно. Я могу вернуться домой завтра утром, или послезавтра, или через три дня. Ей безразлично, где я и как. Она говорит, что доверяет мне. Но это не доверие. Это равнодушие.
- Расскажи о ней, - попросила Кора и положила голову мне на плечо. Ее рыжие волосы пахли шалфеем и немного апрельским дождем.
Я тяжело вздохнул.
- Что рассказать? Я называю ее «железной леди», она такая и есть. Если что-то решит, можешь хоть лоб себе расшибить – а с пути ее не свернешь. И еще она все время пытается сделать из меня настоящего мужчину.
Кора слегка изогнула бровь – без насмешки, с искренним изумлением.
- Настоящего? А ты разве не настоящий?
Я неловко пожал плечами.
- Настоящий, но... она считает иначе. Все время говорит, ну что ты ноешь, справляйся сам со своими трудностями. А я думаю, зачем мне близкий человек рядом, если я должен сам со всем справляться?
- Ты прав, - Кора тихонько пожала мою руку. – Близкий человек – это значит вместе в горе и в радости... Ты хоть любишь ее?
И опять я со вздохом отвел глаза.
- Не знаю. Наверное, да. А может, это всего лишь привычка. Может, мне просто страшно быть одному.
- Но ты и так один.
- Не совсем... Да... не знаю...
Я запнулся, не понимая, что тут можно сказать. Когда кто-то живет с тобой бок о бок – это не вполне одиночество. Но если вы друг для друга призраки или хуже того – обвинители, судьи... какое утешение даст вам такая близость? Какой в ней смысл?
Я ушел от Коры утром... вернее, она сама проводила меня на стоянку. Один я бы не выпутался из странного, живого лабиринта французского поселка. И снова накрапывал дождь. Она стиснула на прощание мои безвольные пальцы, и в ладонь мне скользнула бумажка. Я поднес ее к глазам – на клочке тетрадного листа был крупно записан телефон. Семь цифр без кода страны и города – впрочем, их легко найти в интернете.
- Если будет совсем плохо – позвони, - обронила Кора и, торопливо прижавшись губами к моей щеке, отпрянула, повернулась и зашагала прочь. Я смотрел ей вслед, пока тонкий девичий силуэт не растаял в серых нитях воды.
Почему я так и не позвонил ей тогда? Наверное, мне было не достаточно плохо. Или я все-таки любил Аннику? Не важно... Сегодня моя «железная леди» ушла от меня. Мы расстались буднично и скучно, без объятий и добрых пожеланий друг другу. Да и чего желать? Я и так знал, что у нее все будет хорошо. Она и так знала, что у меня будет – как всегда.
Я выхожу из дома на полупустую улицу. Вечер... едва тлеют фонари, бледно-лиловым, умирающим светом. Мутное, холодное время на изломе осени и зимы. С неба мелко сеется то ли дождь, то ли снежная крупа, и хочется забраться в чей-нибудь частный сад и, зарывшись в кучу палых листьев, уснуть до весны. Но я стою и, зажав подбородком смартфон, судорожно роюсь в карманах, выворачиваю их наизнанку, вытряхивая на асфальт мелочь и носовые платки. Он должен быть где-то здесь, этот листочек, ну не мог он никуда деться, такие вещи не теряются, они остаются с тобой, пока ты жив и пока жива надежда.
И он, действительно, выпархивает откуда-то из-под рваной подкладки, зимней бабочкой спланировав на землю, в слякоть и жидкий снег. Под тусклым лиловым фонарем я падаю на колени и вижу, как у меня на глазах вода стремительно размывает чернила, но все-таки успеваю набрать на смартфоне семь заветных цифр. Телефон женщины, способной на сострадание.

Знаете, каким я был ребенком? Сказки, как голуби, слетались ко мне на плечи. Я кормил их с ладони крупинками света, манной кашей и добрыми снами. Потому что сновидения бывали и злыми. Я забывал их, в отличие от добрых, но каждый раз просыпался в поту и слезах, не понимая, что мне привиделось. И лежал потом, испуганный, таращась в темноту и не давая глазам закрыться, а веки все тяжелели, падая, словно экран, на котором вот-вот будут показывать кино. Теперь-то я знаю, что снилось мне в те одинокие ночи, когда желтая луна расплывалась на занавеске масляным пятном, а заоконный мир отчего-то вдруг становился враждебным и страшным. Мне снилась моя взрослая жизнь.
А знаете, как я верил – во все невозможное, доброе, волшебное? Мне думалось, что мама и папа – бессмертны и всегда будут стоять за моей спиной, готовые защитить, подхватить под руки, заслонить от всего черного и злого. Они, как два ангельских крыла, казалось, могут нести меня сквозь время. Я верил, что звезды – не крупнее яблок, только горячие и светятся. И что прямо за пустырем, куда мне не разрешалось ходить, начинается Африка. А может, и какая-то другая, не менее сказочная страна. И что белые голуби, шарики и прочие чудеса в шляпе у фокусника – никогда не кончаются. Ведь у меня они не кончались...
Гуляя с мамой в ближайшем к нашему дому лесопарке, я тайком от нее искал кроличью нору. Да, ту самую, в которую провалилась Алиса, маленькая девочка, пережившая большое приключение. Ведь должна она где-то находиться, эта нора, размышлял я. Слово «далеко» в моем детском сознании не существовало. Вся магия мира окружала меня, ребенка, и до любого волшебства я мог запросто дотянуться рукой. Стоило только захотеть. Я заглядывал под коряги, тщательно осматривал пни и поваленные деревья. Ковырял палочкой и пинал сапожками пегие кучи опавшей листвы, каждый раз замирая от предвкушения, что вот сейчас моя нога провалится во что-то зыбкое, и пустота, чужая и гулкая, притянет мою душу, словно магнитом.
Я все-таки ее нашел. Правда, во сне. Мне снился не лес, а бескрайняя степь, безлюдная и плоская, прожаренная солнцем и поросшая цветущей полынью. А может, это был и не сон, а яркий обрывок чего-то забытого, случившегося или придуманного. Детская память – не крепкая, и сновидения в ней часто мешаются с явью, сказками и мечтами. Я шел по колено в траве, пахнущей резко и горько. Один, без мамы. Вероятно, потерялся. Или она немного отстала, или ушла вперед. Но страшно не было, только какое-то непривычное волнение сладко разливалось в груди. Теплый ветерок разносил по степи желтую пыльцу. Вот что я помню. А в следующий момент, наступив на мягкую, тут же просевшую под моей ногой кочку, я уже летел вниз – в темноту. В кроличьей норе, как в открытом космосе, низ и верх поменялись местами. А потом и вовсе перестали существовать. И я, взлетев к черному небу, парил в невесомости на просторах Вселенной. Вокруг мерцали то ли звезды, то ли стеклянные банки с какими-то снадобьями, стоящие на полках, мимо которых я пролетал. И я, напрягая зрение, старался разобрать на этикетках знакомое «выпей меня». Книжку про Алису я к тому времени выучил почти наизусть. И помнил, конечно, про волшебный напиток, глотнув которого становишься маленьким или, наоборот, большим. Правда, буквы я тогда знал плохо, читал медленно – наверное, поэтому ничего не получилось.
Но у каждой норы есть хоть какое-то дно, и никакое падение не может длиться бесконечно. Я очутился в полутемной комнатке. На стене тикали часы – тарелка, расписанная под старину, совсем как у нас в гостиной. А за письменным столом сидел человек с кроличьей головой. То есть, не то чтобы в маске – а с настоящей головой кролика, с длинными ушами, мягкими и плюшевыми на вид, и красными глазами навыкате.
- Ну вот ты и здесь, - сказал этот человек. Или кролик, не знаю даже, как его называть. – Тебя-то мы и ждали.
- Меня? – переспросил я оторопело, изумленно озираясь и не понимая, кто такие эти самые «мы».
Кролик-то был один. А кроме него в комнате живыми казались разве что часы, если можно назвать жизнью глупое механическое движение стрелок по кругу.
- Да, тебя. Подойди ближе.
Я робко приблизился и даже зачем-то протянул ему руки – обе ладони, сложенные лодочкой. Подумалось, уж не знаю отчего, будто кролик хочет мне что-то передать, может, тот самый «выпей меня», или кусочек волшебного гриба, или неделимый пирог... да мало ли что. И я не ошибся.
Он привстал за столом и, счастливо улыбаясь (а вы представляете себе улыбку на кроличьей морде?), положил мне в руки нечто яркое, огненное, но не жгучее. Мне сперва почудилось – звезду. Но, нет. В ладонях у меня лежал большой переливчатый кристалл, очень красивый, с правильными гранями, сверкая, как осколок солнца. Я затаил дыхание. Казалось, он сейчас испарится, или вспорхнет бабочкой к потолку, или протечет сквозь мои сомкнутые пальцы и разгорится на полу огромным костром. Что-то ощущалось в нем эфемерное, невероятное, какое-то прекрасное чудо и в то же время – обреченность. То, что я своим детским умом тогда еще не мог постичь. Но снова и снова вспоминая ту сцену – постигаю теперь. Наверное, слишком поздно.
- Смотри, Алекс, - произнес мой удивительный собеседник, - этот камешек – не просто блестящая штучка. Это не хрусталь и не алмаз... Видишь, какой он лучезарный? Этот кристалл – живая модель мира. Храни его рядом со своим сердцем, крошка Алекс. В любви и чистоте, а иначе... ты знаешь что может случиться? Что внутри – то и снаружи. Где маленькое – там и большое. Царапни его ногтем – и глубокий шрам пройдет по лицу мироздания... Ты меня понимаешь?
Я важно кивнул. Хотя вряд ли хоть сколько-то понимал, что вверял мне в тот момент странный человек с головой кролика. Случись такое сейчас, я бы скорее позволил отрубить себе обе руки, но не взял бы на хранение беззащитную душу Земли, ее красоту и свет. А впрочем... был ли у меня выбор?
Он только моргнул красными кроличьими глазами – и кристалл всосался в мое тело, окутав сердце своим магическим сиянием. И в то же время сверкающий камень остался у меня на ладони, только стал чуть прозрачнее. Но я все равно мог рассмотреть его в мельчайших деталях – каждый блик, играющий в таинственной глубине, каждый разноцветный луч, переливы солнца и красок. Мне сделалось хорошо и спокойно, и сразу же веки налились усталостью, а колени подогнулись, как ватные, и смазалась, потекла дрожащей радугой подземная комната.
Не помню, что произошло потом. Вероятно, я проснулся – ранним утром, в своей кроватке. А может, наоборот – заснул. И каким-то чудом перенесся обратно, в горький аромат полыни, под жаркое летнее небо, в теплые обьятия мамы. Был то сон или явь – они развеялись, но волшебный свет в груди остался. Он горел во мне – и вокруг меня, иногда я ощущал его, как второе сердце, а в другой раз, как фантом, загадочно мерцающий на краю зрения, или – как мир, лежащий на ладони.
Волшебный кристалл взрослел вместе со мной. Его излучение неуловимо менялось, разгораясь ярче, из нежно-пастельного, детского, чистого, делаясь жарче и насыщеннее. Игра гормонов в моей крови становилась игрой света. Изменились и мои сказки. Как подросшие птенцы, оперились и дикими птицами рвались из клетки наружу. Я начал слагать их в длинные баллады и петь под гитару... Сперва для друзей. На школьных вечеринках, на днях рождения, в парке или на плоской крыше моего дома – я устраивал маленькие концерты. Потом вокруг меня собралась небольшая музыкальная группа. Такие же, как я, ученики старших классов. Мы забросили школу и мечтали о чем-то великом, чему и названия еще не могли подобрать. О чем-то, непостижимом, как звездное небо, лежавшее у нас на плечах. Поначалу мы так же пели на крышах. Это было нашей визитной карточкой – концерты под облаками. Наша лучшая песня так и называлась – «Ночные облака». О чем она? Уже не знаю. Я не помню ни единого слова, только ощущение – холода и ветра, горящих вокруг фонариков и зыбкого моря городских огней внизу.
Этот ветер однажды чуть не задул мой кристалл, как хилую свечку, а нас – вчерашних детей – унес далеко от родных мест. Мы оторвались от своих корней и, как перекати поле, шатались по стране, ночевали в двух фургонах, а в третьем – перевозили свой нехитрый скарб. Не то, чтобы мы были очень популярны. Скорее наоборот – о нас мало кто знал. Но возле наших стоянок всегда толпились поклонники и поклонницы, совсем юные и романтичные, как мы, и постарше – охочие до молодых тел, они лезли к нам на сцену, в наши дела и в наши постели. Дни и ночи сменялись в каком-то адском чаду, тонули в музыке, разврате и наркотическом дурмане. Кристалл у меня в груди полыхал сумасшедшими цветами, и мир вокруг казался безумным.
Безумие, как жучок-древоточец, выедает свой дом изнутри, скрытно, исподволь, так что сразу и не заметишь. А когда обратишь внимание на его тихую работу – будет поздно, потому что на тебя уже рушатся стены. Моя душа постепенно пустела, словно кто-то огромный вычерпывал ее ложкой, как сочную мякоть из арбуза, оставляя блестящую зеленую кожуру. А сказки одичали и бродили вокруг злыми, голодными собаками. Не нужные никому, докучливые и несчастные. Их все пинали ногами, называя глупыми, пустыми фантазиями. Я сам от них отрекся... Да что там, я смеялся над ними в компании друзей, а ненадолго оставаясь один, тайком бросал им объедки с нашего стола.
В двадцать пять лет я впервые попытался свести счеты с жизнью. Украв у одного из наших парней – диабетика – инсулиновый шприц, я ввел себе... честно говоря, уже и не помню сколько этого лекарства. Просто вколол – наобум, посчитав, что этого будет достаточно. Мой расчет был прост. Если от таблеток почти наверняка стошнит, то попавший в кровь инсулин подействует наверняка. Прощальной записки я не писал. И вообще едва ли понимал, для чего это делаю. У меня не было никакой причины умирать, кроме смутного, подспудного чувства, что в моей судьбе что-то идет не так. А как надо – я не имел ни малейшего понятия, а значит, изменить ничего не мог.
Как большинство горе-самоубийц, я надеялся на легкий, красивый уход, в крайнем случае – на быструю потерю сознания. А там уж – какая разница, что будет происходить с моим бесчувственным телом... Но я просчитался. Опять же, как большинство мне подобных недоумков. Меня колотил озноб, липкий пот струился по спине ручьями, а голова раскалывалась, как будто в нее вбивали один за другим острые клинья. Смерть то наплывала, как черная туча на солнце, то отшатывалась, испуганная отчаянной пульсацией волшебного кристалла, и эта борьба тьмы и света внутри меня казалась во сто крат мучительнее физической слабости, судорог и боли.
Но, видимо, мой час еще не пришел, потому что в итоге ничего не получилось. Ребята обнаружили меня, заползшего в фургон со всяким барахлом, и отвезли в больницу. Там меня откачали, введя в кровь глюкозу, и долго расспрашивали, кто я и откуда, и какая блажь толкнула меня на суицид. Напрасно я уверял врачей, что не собирался кончать с собой, а хотел таким образом словить особый инсулиновый кайф. Мне не поверили и госпитализировали в психиатрию.
Полтора месяца я провел в психушке, где меня с утра до ночи накачивали лекарствами и где надо мной надругались санитары... Выписался с единственной мыслью – довести начатое до конца. Из больницы меня забрали родители и вернули в родные стены. Те, говорят, лечат. Меня не вылечили, но понемногу, исподволь, окутывая золотым туманом воспоминаний, усмирили мою болезненную тягу к смерти. На смену лихорадочным раздумьям, с какой крыши спрыгнуть или каких наглотаться таблеток, пришла тихая грусть.
Целыми днями я валялся на незаправленной кровати или сидел без дела за письменным столом, подперев щеку ладонью и глядя в окно. А там облетали деревья, по капле роняя с ветвей закатный свет, оставаясь дрожащими и голыми на холодном осеннем ветру. При мысли об их наготе становилось неуютно. Мне чудилось в ней нечто постыдное. Отголоски моей собственной беды и позора. Иногда я пытался записывать свои сказки, но они, испуганные, шарахались от меня по углам. Я их ловил – в те редкие минуты, когда апатия сменялась охотничьим азартом – и, как огромных стрекоз, пришпиливал к обрывкам оберточной бумаги, старым школьным тетрадкам, каким-то счетам и маминым запискам. Получалось нескладно, да и листочки эти, исписанные моим скачущим почерком, вскоре терялись. Я по ним не горевал, понимая, что даже в гниющих на газоне осенних листьях больше смысла, чем в моих глупых историях.
Меня все время клонило в сон, но засыпал я некрепко, словно проваливаясь в тревожную полуявь, ощущая страх и беспомощность, и в то же время я словно брел – бесконечно и нудно, по разбитой проселочной дороге, уходящей в туман. Казалось, что все хорошее осталось позади. Если честно, так оно и было.
Нет, я еще поборолся с судьбой. Депрессия в конце концов схлынула, как морская вода, оставив уродливый и рыхлый, усеянный мусором пляж. Я пытался чему-то выучиться, работал то там, то здесь, предпринял даже жалкую попытку создать семью. Но моя жизнь, как потерпевший аварию самолет, уже клюнула носом в землю. Наша с женой дочка родилась слабой и хромой на одну ножку. Тонкая бледная девочка, чем-то неуловимо похожая на меня самого в раннем детстве. Это сходство причиняло боль, как собственное отражение в кривом зеркале. Глядя на дочь, мне хотелось отвести глаза. И, как будто этого мало, девочка без умолку болтала, постоянно что-то сочиняя, очень похожее на мои детские выдумки, только, как она сама, немного хромые.
Как-то раз жена увезла ее на лечение за границу, да там и осталась. Я не последовал за ними. Я, вообще не знал, куда мне податься. Занимался то тем, то этим. Торговал прошлогодним снегом, то есть, простите, какими-то акциями. Мои сказки превратились в крыс, и я завел кошку – белую красавицу Момо, то ли персидской, то ли ангорской породы. Окончательно разорившись и оставшись без гроша в кармане, решил, что на этот раз – все. С меня хватит. После смерти родителей и ухода жены я почти ни с кем не общался. В мое одинокое жилище если кто и заглядывал, то разве что представитель энергокомпании, списать показания счетчиков. Так что я просто запер входную дверь, а балконную – оставил слегка приоткрытой, чтобы кошка могла покинуть квартиру и спуститься по дереву вниз. Потом вскрыл себе вены, лег на пол и...
Спасла меня Момо. С громким мяуканьем она крутилась вокруг, терлась головой о мои руки и лицо, слизывала кровь, бодалась, урчала и рычала, тянула за насквозь промокший рукав и норовила укусить за нос... Так что в конце концов я не выдержал. Встал, шатаясь, и сам позвонил в скорую помощь. Что ж, я не в обиде на кошку. Хвостатые ангелы – они у Господа Бога на службе. Так что Момо всего лишь выполняла свою работу.
В ту ночь я в последний раз увидел во сне магический кристалл. Перебинтованные запястья болели, и я, спящий, даже в своем сновидении, не мог поднять руки – они висели плетьми, а я стоял посреди какого-то серого ничто. Не туман даже – туман обычно чистый, а ядовитые болотные испарения. Кристалл висел в воздухе сантиметрах в двадцати от моего лица. Он как будто заплесневел, подернулся зеленоватой мутью и снаружи и внутри. Он больше не светился. Может быть, чуть-чуть, в самой глубине, как поблескивает сквозь толщу стоячей воды упавшая на дно монетка.
Ну, и что, скажете вы, что ты нам тут рассказываешь? Обычная жизнь, бывает и хуже. Все так. Но на самом-то деле важно не то, что ты вытворяешь, и даже не – как. А что ты из всего, с тобой происходящего, выносишь. Я выносил только боль и неуверенность... Вернее, уверенность в том, что никуда не гожусь.
Я все чаще захаживал в кнайпу – от моей работы через дорогу. Не ради общения – да и общаться там, по правде говоря, было не с кем. Но после скучного дня в конторе хотелось расслабиться. Я еще не дошел до такого состояния, чтобы тупо напиваться. Но с каждым разом становился к нему все ближе и ближе.
Обычно я сидел за столиком один, от меня, похоже, шарахались даже прожженные алкаши. Но в тот вечер напротив примостился какой-то пьянчужка. Сначала я не обратил на него внимания. Ну, сидит человек и ладно, лишь бы с разговорами не лез. Но он все время ерзал на стуле, вздыхал и покашливал. Так что я поднял взгляд и всмотрелся в него повнимательнее.
И я его узнал. Не по длинным кроличьим ушам, скрытым теперь под густой шапкой нечесанных волос. А по красным выпученным глазам и по особой ауре таинственности, окружавшей его неказистую фигуру. Казалось, он уже здорово набрался и едва соображает, где находится. Но только казалось.
- Ты! – выдохнул я, потрясенный.
Его налитые кровью глазки укоризненно сверкнули.
- Ага, я... Не ожидал меня здесь увидеть?
Не в силах ничего ответить, я помотал головой.
- Что же ты, Алекс, натворил? Тебе доверили прекрасную частицу Вселенной. А ты пропитал ее грязью.
Под его обвиняющим взглядом я съежился на стуле, прижимая ладони к запылавшим от стыда щекам. Но это не помогло. Красноглазый человек продолжал меня обличать, тыча грязным указательным пальцем чуть ли не мне в лицо.
- Посмотри на этот мир! Он катится ко всем чертям! И уже докатился до точки! Еще пара крошечных шажочков – и грянет Апокалипсис! А кто в этом виноват?
- Ну, уж точно не я, - сделал я слабую попытку защититься. – Чего ты от меня хочешь? Ты – кем бы ты ни был. Я обычный человек. Жил, как умел. Никому не причинял зла. Я не политик, не финансист, от меня в мире абсолютно ничего не зависит. Я даже не журналист и не писатель. И я не сделал ничего плохого.
- Обычный, говоришь? – он гневно прищурился. – А про бабочку, взмахнувшую крыльями...
- На другом краю Земли? Да, слышал. И, знаешь, я в это не верю.
- Не веришь, значит? – он прямо-таки раздулся от негодования, этот человек-кролик. Мне даже почудилось на несколько долгих мгновений, что он меня сейчас ударит. Или выплеснет содержимое своего бокала мне в лицо. Но он овладел собой. – Что ж, хорошо. Пожалуйста, будь обычным. Копайся в своей душевной грязи сколько влезет. Если уж ты такая свинья. Но сначала – отдай кристалл.
От чувства мгновенного облегчения у меня закружилась голова.
- Конечно! Я бы с радостью! Но... как его отдать?
- Значит, так, слушай внимательно, - тон моего собеседника стал деловым. – Скоро тебе приснится сон, из тех, что ты называешь добрыми. И в этом сне к тебе подойдет мальчик. Светлый ребенок, с волосами, как солнце... Он скажет: «Я пришел к тебе на смену» и протянет руку. Ты отдашь ему кристалл. Все.
- Все? – повторил я ошеломленно, и понял, что сижу за столиком один, а передо мной стоит недопитый бокал пива.
Тут и написать бы счастливый финал. О том, как маленький светлый мальчик спасает мир, завладев магическим талисманом. Вот только... Я забываю свои сны. Во всяком случае те, в которых мог что-то изменить – например, отдать кристалл или снова поговорить с человеком-кроликом и попросить его о помощи... Я не могу вспомнить, что сделал, может быть, защищал свое волшебное сокровище до последнего, прогнал светлого ребенка или убил его. Во всяком случае, в мире ничего не меняется к лучшему. Теперь я запоминаю только кошмары. Они становятся все осязаемее, все реальнее, предвещая скорый конец.

Если долго смотреть на солнце, в конце концов заснешь. И тебе приснится сон. И еще один. И еще... Они будут сменять друг друга, как бесконечное кино. Как яркие узоры в калейдоскопе. И тебе будет казаться, что ты живешь. А на самом деле ты просто смотришь на солнце.
Так говорила моя сестра, когда мы вдвоем, лишь слегка соприкасаясь плечами, сидели на лодочной пристани. Чуть-чуть не доставая босыми ступнями до воды, где наши отражения так же беспечно болтали ногами в воздухе, синем, как августовское небо, как наши дни, полные беззаботного веселья, как детство, как лето, ускользающее в осень...
Ну, то есть как говорила. Алиса не умеет разговаривать. Она молчит с самого рождения, размыкая губы только для того, чтобы откусить кусок хлеба, или яблоко, или проглотить ложку густого, сваренного мамой супа, или выпить глоток воды. Она глупая и немая. Так думают все – родители, соседи, врачи, психологи, учителя в школе, куда ее не взяли. Весь мир считает мою сестру слабоумной, но это не так. На самом деле она – светлая.
И мы всегда понимали друг друга без слов. Стоило только прижаться виском к виску, так что ее льняные волосы падали мне на лицо, а дыхание обжигало щеку, и мысли текли, как ручей от истока к устью. Мы могли сидеть так целый день, не трогаясь с места, и беззвучно беседовать обо всем на свете, пока солнце, краснея и подпрыгивая на волнах, как большой поплавок, не тонуло в серой речной ряби. А еще мы любили купаться, всегда нагишом, как привыкли с раннего детства, прыгая с пристани в холодную воду и доплывая до берега, поросшего желтыми и фиолетовыми ирисами. Алиса плавала по-собачьи, смешно загребая руками, отфыркиваясь и вздымая фонтаны радужных брызг. Хотя никто ее никогда не учил. Ее вообще ничему не учили, на нее все махнули рукой, кроме меня, ее старшего брата. А я собирал для нее цветы на берегу. Нарезвившись вдоволь в реке, мы лежали на теплых досках причала или прямо на лужайке, щурясь от яркого, бьющего прямо в глаза света. Вот тогда Алиса и рассказала мне про солнце.
Мы – погодки, выросли, как два деревца в одном саду. Близкие, словно два желудя-близнеца, сросшиеся боками. Постоянно вместе, если только я не был занят учебой или не помогал родителям по дому. Всегда открыты друг другу.
Именно эти близость и открытость и довели меня однажды до беды. Не знаю, что на меня нашло... День выдался жаркий. Моя сестра захотела искупаться и сбросила одежду, короткое платьице в голубой цветочек и белые трусики, которые тут же вспорхнули легкокрылой птицей, подхваченные ветром, и унеслись в реку. Алиса засмеялась, глядя им вслед, а ее белое, словно прозрачное на свету тело облеклось в золото и алмазный блеск. К ее коже, очень светлой, почти не приставал загар, и в самый зной та оставалась матовой, молочно-тусклой, разве что слегка розовела от солнца. Моя сестра улыбнулась – дерзко и невинно – и поманила меня рукой, приглашая разделить ее веселье...
Вот тогда это и случилось.
Соблазняла Алиса, а судили меня. Она – психический инвалид, слабоумная, аутистка. Я, получается, воспользовался ее беспомощным состоянием, а значит - виноват. Так, оказалось, сформулировано в статье закона. В то лето мне как раз исполнилось восемнадцать лет... На суде я чистосердечно во всем признался и раскаялся. Потом Алису положили в больницу, а я на три года отправился в ад. Простите, в тюрьму. Хотя особой разницы не вижу. Так закончилось наше с сестрой детство и началась взрослая жизнь. Такая, какой не пожелаешь и врагу.
И вот, после трех лет в преисподней, я, наконец, освободился и вернулся в родительский дом. Со страхом в сердце я переступил его порог. Почему-то казалось, что отец замахнется, а то и запустит в меня чем-нибудь тяжелым и закричит:
- Не смей даже близко подходить к сестре, ты, выродок!
Нечто подобное он крикнул мне на суде. Он же и заявил на меня в тот раз, как ни умоляла его мама, чуть ли не на коленях ползая перед ним. Но отец был непреклонен. Сотворил безобразие – значит, ответишь сполна.
Но сейчас он только посмотрел устало и покачал головой.
- Освободился, значит? Ну, здравствуй, сын.
И даже неловко обнял меня. Наш дом, раньше такой уютный, теперь показался темноватым и маленьким. И муторно, тесно стало на душе.
- Как Алиса? – спросил я тихо.
- А что она? – отозвался отец. - Все так же. Она неизлечима, сам понимаешь. Пожалуй, после того случая ей стало хуже. Сейчас вообще ни на кого не реагирует. Дерево деревом, вот она кто. А ты спросил бы лучше, как мы с матерью. Намучились без тебя. И стыда натерпелись по твоей милости. Все соседи на нас пальцами показывали и за спиной шептались.
- Да, но...
- Твоей сестре пришлось делать аборт, ты знаешь? – произнес он с укоризной.
Я опустил голову.
- Знаю. Вы ее принудили.
- А у нас был другой выход? Мало нам одного урода в семье? Так надо – двух?
- Трех уродов, - добавил я покаянно.
Отец хмуро кивнул.
- Ладно, сын. Теперь уже ничего не изменишь. Надо жить дальше. Иди, поздоровайся с матерью, она в огороде.
Но я не пошел искать маму, а отправился прямиком на лодочную пристань. Солнце еще стояло высоко, и его лучи, отражаясь от воды, рассыпались цветной мозаикой. Так, что рябило в глазах. И все равно я увидел ее сразу. Знакомую тонкую фигурку в чем-то воздушно-голубом. Хрупкую и беззащитную. Она сидела на краю дощатого настила и смотрела прямо перед собой.
Я приблизился и опустился рядом с ней на скрипнувшие доски.
- Прости меня, Алиса, - сказал, зная, что она не поймет.
В ее мире нет и не было осуждения. И не бывает вины.
Сестра молчала, но легкая улыбка тронула ее губы. И вздрогнули в знак узнавания густые ресницы.
- Ты скучала без меня? – спросил, не ожидая ответа. – Я три года был в тюрьме. Знаешь, через что мне там пришлось пройти?
Она подняла невесомую руку и слегка, одними кончиками пальцев, погладила меня по щеке. Светлые знают все. Они знают больше, чем мы можем им рассказать. Больше, чем мы способны выразить словами.
- Я уже никогда не буду прежним, - сказал я и склонил голову к ее голове.
- Помнишь, мы говорили про солнце? – услышал я ее мысли.
- Конечно, помню, - прошептал я. – Я все помню. Каждое твое слово. Я так хочу проснуться. Но не могу. Я закрываю глаза, но ничего не происходит. Я стараюсь, но ничего не получается. Я не могу закрыть их там – в том мире, где смотрю на солнце. Я ослеп от его яркости, Алиса. Я совершил непоправимое.
- Давай на него глядеть, - предложила она. – Долго-долго. Мы заснем и проснемся в другую жизнь. Это будет сон внутри сна. Мы уйдем в него. Мы вместе.
- А если кто-то придет сюда и нас разбудят?
- Никто нас не разбудит.
И мы подняли взгляды к небу, и сидели, обнявшись, медленно засыпая, а горячий свет омыл наши души и погасил мысли, убаюкивая и унося в иную реальность.
Если очень долго смотреть на солнце, рано или поздно уснешь. И тебе приснится жизнь. И другая жизнь. И ты будешь думать, что они настоящие. Но это не так. Они – иллюзия, майя. Тебе кажется, что ты живешь. А ты всего лишь смотришь на солнце. Долго смотришь. До слез в глазах.

Меня опять и опять били по лицу. Потом, рывком выдернув из полуобморока, швырнули на стул. И хотя сопротивляться я больше не мог, связали. Сквозь кровавый туман я смотрел на них, двоих амбалов, каждый из которых выше меня на голову. Один – в полупрозрачной маске, из-под которой выбиваются светлые патлы, а второй – и вовсе не прикрыл лицо. Наверное, они не планировали оставить меня в живых, а может, надеялись, что дома никого не будет.
Конечно, они сильнее, но вряд ли взяли бы меня голыми руками, если бы не ворвались в мою спальню в столь ранний час и не начали избивать еще в постели, сонного и ничего не успевшего понять. Потом стащили на пол и пинали ногами, пока я не провалился в беспамятство. Они – продолжение кошмарного сна, фантомы, порожденные больным рассудком. Что-то алогичное и нечеловеческое. Потому что не могут обыкновенные люди вот так запросто осквернять мирное жилище, рыться в чужих вещах и ни за что увечить хозяина. У меня и брать-то нечего. Я даже заднюю дверь никогда не запираю. На ней нет замка, он давно сломан. Вся деревня знает, что мой дом пуст, как опрокинутая чаша.
- Эй, - подал голос амбал в маске, только что вывернувший на пол содержимое нашего с Яной шкафа. Он стоял посреди всего этого разгрома, яростно пиная ногами трусы и лифчики, майки, джинсы и платья. – У них ничего нет. Вообще, ничего, кроме хлама и тряпок.
- Вздор, - отозвался второй. – Не бывает такого. Ищи как следует. В тумбочке еще посмотри.
- Да смотрел уже. Там какие-то рисунки детские, - шагнув к изголовью кровати, он выдернул из тумбочки ящик и разметал по куче белья разноцветные дочкины каракули. Я зажмурился. - Спроси у него еще раз, где они прячут деньги и побрякушки?
Тот, что с открытым лицом, снова ударил меня.
- Говори, ну?
Я помотал головой, сглатывая кровь. Не будь привязан, упал бы, наверное. Так сильно кружилась голова. Какое счастье, подумал я уже в который раз за утро, что Яна с девочками уехала погостить к своей маме и что сейчас они далеко отсюда. Страшно даже представить, что бы с ними сделали эти злодеи.
- Что, будешь в молчанку играть? Говори! – потребовал мучитель, наградив меня еще одной оплеухой.
- Мы не копили вещи, - сказал я, еле ворочая языком. – Жили, как птицы небесные. Все, что попадало к нам в руки, сразу же тратили или раздавали... И девочек так же воспитывали. Человек приходит в этот мир наг и с пустыми руками. Так же и уходит, ничего не берет с собой на тот свет. Пусть же и в течение жизни ваши руки остаются пусты... Мы любили дарить... И ничего у нас не было, кроме любви. К людям, друг к другу... Бог давал нам на каждый день. Немного еды, одежды... а больше нам ничего не было нужно...
- Банковская карта? Кредитки? Пин-код? – деловито спросил тот, кто в маске, вытирая о штаны огромные ладони.
Я растерянно пожал плечами. Даже такое – простое, в общем-то, движение – причиняло боль. Но я не помнил, куда засунул свою банковскую карту, да и счет тот был давно уже пуст.
- Наличные? Золото? Кольца? Камушки? – настаивал парень в маске, каждое свое слово сопровождая пощечиной.
Голова кружилась все сильнее. Я не смог бы ответить ему, даже если бы захотел. Но что сказать, если единственное серебряное колечко – простенькое, витое – Яна носила на пальце, не снимая? Обручальное, мой подарок... Она не смогла от него отказаться. Да и стоило такое кольцо копейки. Ничего не иметь, кроме душевного тепла, кроме рук, готовых трудиться, и близких людей рядом – это счастье. Но как объяснить это им, перевернувшим вверх дном весь мой дом ради жалкой пригоршни золотых украшений, пачки денег и чего там еще они у меня рассчитывали найти?
- Расскажи, и может быть, мы тебя не убьем!
Я уже не разбирал, кто это говорит. Да и какая разница. За счастье иногда приходится платить дорогую цену. И теперь мне предстояло жизнью заплатить за право быть собой. За щедрость и доверие. За незапертые двери. Наверное, меня бы все равно не пощадили. Но сейчас у меня не оставалось не единого шанса. Мне никто не мог помочь, кроме разве что моего ангела-хранителя. И то лишь в том случае, если он не такой же доходяга, как я, и справится с двумя здоровенными амбалами.
Громко топая и отпуская в мой адрес циничные шутки, они вышли в другую комнату. Кажется, в детскую. А я сидел на стуле, связанный, балансируя на зыбкой грани небытия, и прощался со всем, что мне дорого. С миром, с моими родными девочками, с красками жизни. Вдруг все вокруг стало пронзительно ярким. Льющийся сквозь отмытое до хрустальной чистоты стекло утренний свет – нежно-лимонный, с зеленоватым оттенком. Красная герань на подоконнике, расцветшая всего пару дней назад, неожиданно и буйно. Бледно-желтые обои с серебряными птицами. И кровь – на одеяле, на полу, на разбросанном повсюду белье. От одного взгляда на нее к горлу подкатывала тошнота. Поэтому я старался смотреть в окно, на ослепительный лоскуток неба и, точно сгорающую в голубом огне, тонкую ветку с большими белыми цветами.
Я пытался молиться, но, кроме самых простых слов о любви и прощении, на ум ничего не шло. И я повторял их про себя, терпеливо и настойчиво, стараясь в последний раз вдуматься в их незатейливый смысл, потому что знал – нельзя уходить из жизни с обидой в сердце. Иначе так с ней и останешься – только за чертой, за которой ничего исправить уже нельзя.
Но вот, в коридоре послышались шаги, и мои палачи вошли в спальню.
- Ладно, давай уже, кончай этого блаженного – и пошли отсюда, - произнес один из них. Кажется, тот, кто был без маски.
- А может, ну, его? – с ноткой сомнения в голосе отозвался второй. – Он уже и так напуган до усрачки.
- Хочешь, чтобы этот тип очухался и побежал в полицию? Ну, нет. Если боишься запачкать руки, то и черт с тобой. Сам все сделаю. Смотри, - добавил он, с усмешкой надвигаясь на меня. - Это очень просто. Не труднее, чем прирезать барана.
Что такого простого он собирался сделать, я так и не понял. Потому что черная тень метнулась от окна наискосок, и парень вскрикнул, выронив что-то блестящее из рук, и схватился за глаза. И другая – серебристая – спрыгнула со шкафа на плечи его сообщнику и вцепилась тому в горло. Обезумевшие от боли бандиты орали и хрипели, отдирая от себя пушистые призраки, а тех становилось все больше. Рыжий, солнечный, с длинным лисьим хвостом и стоячими ушами. И дымчато-серый, похожий на мягкий зеленоглазый шар, вот только когти у него – острее бритвы. Этими бритвами он раздирал вопящему от ужаса человеку свитер и рубашку, стремясь добраться до сердца.
Я сидел, онемев, не в силах шелохнуться. Да, я узнал их. Черная Багирушка... Я подобрал ее слепым котенком. Брошенным, холодным... на палой осенней листве, мокрой от недавних дождей. Но маленькое сердечко еще стучало, и от слабого дыхания шевелились бока. Помню, как я, сам еще ребенок, согревал ее в теплой варежке, у батареи. Выпаивал молоком из пипетки, осторожно, по капле, чтобы крохотное создание не захлебнулось. Багирушка прожила со мной семь лет, а потом убежала на радугу. Та осенняя ночь не прошла для нее даром – у кошечки было слабое здоровье.
Белоснежную Сноу я купил с рук, у магазина, замученную и полумертвую. Из пяти котят она казалась самой болезненной, мелкой, вдобавок со странно вывихнутой лапкой. А какой красавицей она выросла! Окрепла и засеребрилась, яркая, как февральский сугроб под лучами солнца, и в янтарных глазах появился огонек. Сноу все любили, особенно моя мама, у которой наша снежная королева целый день каталась на плечах. Они и засыпали вместе – голова к голове, и, вероятно, видели одни и те же сны. Даже щурились одинаково – на утренний серый свет, выходя к завтраку, мама – с кофейником в руках, наспех причесанная, а Сноу, обвившаяся вокруг ее шеи, как толстый белый шарф. После смерти родителей мы с Яной взяли кошечку к себе. Она ушла два года назад, тихо и безболезненно. Дыхание вечности задуло ее, как свечку... А мы с Яной посадили на ее могилке большой розовый куст.
Рыжий... он так и остался просто Рыжим. И, прожив три дня, умер у меня на руках. Его подстрелили охотники, а я, вместе с нашим стареньким ветеринаром, боролся за его жизнь. Не сумел. Прости, Рыжий. Не знаю, чьим другом ты был, но в последний путь проводил тебя я.
Дымчатый Микки. Независимый, гордый, красивый котик. Умник и мышелов. Семь лет назад его бросила, уехав в город, соседка, а я пожалел и взял к себе. Прошлым летом он ушел в свои обычные кошачьи странствия – и пропал. Но я надеялся, что он жив. До сегодняшнего дня, пока не увидел в компании призраков, вернувшихся по радужному мосту.
Да, иногда они возвращаются. Чтобы защитить беззащитного. Чтобы воздать добром за добро. И каждого, поднявшего руку на их любимого хозяина – ждет скорая и жестокая расправа. Они терзали упавших на пол людей, пока те не перестали дергаться. Рвали их зубами и когтями, урча от гнева и не обращая внимания на мой слабый протест. А потом окружили меня и перегрызли веревки. Я свалился со стула и подполз к неподвижным телам. Перевернул их... и вгляделся в искаженные страданием черты. Совсем юные, почти мальчишки... Глупые, ослепленные блеском золота дети. Что же вы, мальчики, натворили?
Я лежал посреди разгромленной спальни, избитый и обессиленный, плача о двух загубленных жизнях. А мои мертвые кошки вились вокруг, ластились и мурлыкали, слизывая кровь и слезы с моего лица.

Много лет назад в нашей деревне жил очень грустный человек. Был он не молод и не стар, но как будто тяжело болен. Исхудалый, с пергаментной желтоватой кожей и потухшим взглядом, который иногда вспыхивал необычайной жизненной силой. Но это случалось редко. Кормился этот человек тем, что чинил разные поломанные вещи – зонты, будильники, магнитофоны и даже телевизоры – и мастерил игрушки для детей. Откуда он взялся, никто не знал, просто приехал с одним чемоданом и поселился в пустом доме, то ли купленном, то ли доставшемся ему по наследству. А звали его Францем.
Не то чтобы он сторонился людей, но о себе рассказывал неохотно. И в гости никого не звал, кроме нас, мальчишек. Собственно, нас и звать не приходилось. Мы гуляли по его саду, плотной стеной окружавшему дом, собирали там яблоки и сливы – потому что Франц нам разрешал – или сидели на крыльце, глядя, как он клеит и шьет, вырезает из плотного картона или вытачивает из дерева свои странные игрушки. Щепки, дощечки, лоскутки, палочки и желуди, и прочий мусор – оживали в его ловких руках. Дядя Франц казался нам волшебником. Да он и был им на самом деле. Самым настоящим, а не таким, о которых пишут в глупых книжках.
Из всех ребят Франц особенно выделял меня и моего брата. Наверное, за цвет волос. Он так и говорил: «Вот таким я был в детстве. Таким, как вы, оба», и глаза его подергивались пеленой воспоминаний. И правда, его густая, сильно выцветшая на солнце шевелюра казалась чуть рыжеватой, хотя и не такой яркой и солнечной, как у Патрика, и даже не такой, как у меня. И этот зеленовато-бутылочный оттенок радужки – он тоже обыкновенно встречается у рыжих. Ну, а веснушки... говорят, они исчезают с годами. Так что, глядя на себя в зеркало или на Патрика, я вполне мог представить, что и Франц когда-то был таким – рыжим, конопатым и зеленоглазым мальчишкой.
Он часто приглашал нас в дом и угощал всякими сладостями. Мне сдается, что он специально ездил в город за кофетами и печеньем - для нас, а сам ел только черный хлеб с сыром и пил очень крепкий чай. Мы сидели на терраске и беседовали под тонкий свист кипящего чайника, выбалтывая хозяину свои детские секреты, пересказывая ему местные новости и сплетни. А в углу, загороженный различным хламом – ведром с ковшиком на крышке, стопкой цветочных горшков, табуретом и кадкой с полусухим фикусом, стоял большой, потертый чемодан. Должно быть, тот самый, с которым Франц приехал когда-то в деревню, но так и не разобрал свои вещи. Наверное, какие-то старые тряпки, не нужные ему, считал я до поры до времени. А может, наоборот, парадные костюмы, рубашки и галстуки – всему этому маскараду не место в нашей бесхитростной сельской жизни. Так я думал до тех пор, пока более любопытный Патрик не спросил:
- Дядя Франц, а что там у вас, в чемодане?
Он улыбнулся, наш добрый старший друг – печально, рассеянно, и не нам, а как бы вглубь себя.
- О, многое... Вся моя жизнь.
- Жизнь в чемодане? – изумился я.
- Да, Мориц. Хочешь взглянуть?
Я недоверчиво покачал головой, хотя, конечно, хотел. Да и кто бы на моем месте отказался? А Патрик так сразу загорелся:
- Хотим! Хотим! Покажите!
Франц с усилием поднялся и задернул шторки на окнах. Так, что терраса из светлой и солнечной сразу сделалась отдельным, сумрачным уголком Вселенной, хранящим тайну... Водрузил чемодан на стол. И открыл...
А в нем, оказывается, прятались бабочки – целый красочный выводок. Яркие, как искры от костра, но не оранжевые, а всех цветов радуги. И птицы – похожие на райских, и тоненькие колибри, и розовые фламинго, и крупные белые чайки, голуби, попугаи и канарейки. А еще цветы, тут же расплескавшиеся по столу – голубыми, розовыми, желтыми и лиловыми озерами – и по полу, и по газовой плите, и по верхним полкам, откуда свесились длинными лианами. И разноцветные облака, и солнце – почти настоящее, только крохотное, взлетевшее к потолку воздушным шаром, и серебряные блестки самолетов... и... да разве все упомнишь! В нем заключалась целая вселенная, в этом чемодане, но не унылая, окрашенная в пасмурные тона, а пестрая, радостная.
- Вау! – воскликнули мы с Патриком одновременно. И в этом возгласе было и восхищение чудом, и неверие, и вера – что вот прямо сейчас перед нами распахнулись небеса, а где-то за ними есть рай, и Бог есть, а мы стоим у него в прихожей, маленькие и ничтожные, и созерцаем его величие.
Колибри тут же слетелись к моей чашке – я пил чай сладким, как сироп, любил такой, хоть мама и говорила, что это вредно – а взъерошенный попугай какаду сел на плечо к Патрику и ушипнул его за мочку уха.
- Что это? – я первым обрел дар речи, пока мой младший брат обалдело таращился на райские миражи.
Франц грустно улыбнулся.
- Это мои воспоминания. Целую жизнь я собирал их в этот чемодан. Вернее, ту часть жизни, которую стоило помнить. Сейчас ничего уже нет, и моя коллекция не пополняется. Ну разве что вы двое, - он взглянул на нас с Патриком со странной полуулыбкой, с ласковой жалостью, - дети... солнце и яблоневый сад... весна, цветение природы... лето и осень... Простые радости, которые сопровождают нас до самого конца. Но я говорю не о них. А о том, дорогом, что ушло...
- Куда ушло? – живо спросил Патрик, восторженно запустив пальцы в белое оперение огромного попугая.
Птица больше не кусалась, а, наклонив голову, косилась на моего брата огненным глазом.
- В туман, в прошлое... Все когда-нибудь уходит, ребята. Все, что имеем, мы обречены потерять. Человек являтся на свет с крепко сжатыми кулаками... готовый держать в руках весь мир. А уходит – с открытыми ладонями. От всего отказываясь. Все отпуская...
Франц смотрел задумчиво – на нас, и в то же время сквозь нас. И нет, не с нами он говорил. А с тем далеким, подернутым плотной завесой тумана. Со своими розовыми фламинго, голубями, колибри и райскими птицами – чем бы они для него ни были.
А потом начал рассказывать.
- Милый мальчик, вот этот большой попугай у тебя на плече, знаешь, что он такое? Я видел его в «саду птиц», в Испании, куда ездил с мамой и маленькой сестрой. В каком году это было? Не помню... Память не хранит даты, а только красоту мгновений... Он сел мне на плечо, вот как тебе сейчас, и укусил за ухо. А потом дал себя погладить. Я был счастлив! Первый раз в жизни погладил попугая. Вы смеетесь, ребята? – спросил он, хотя мы с Патриком и не думали смеяться, а слушали, как завороженные, следя глазами за юрким полетом сказочных птиц. – Конечно, это звучит смешно. Но в детстве любая мелочь – открытие. И радость! А вот эти цветы... я подарил их Мире, моей будущей жене, на первом свидании... Простенькие, да? Но как же они ей понравились! А эта бабочка – первая улыбка нашей дочери... Видите, какая яркая, солнечная, сколько в ней золота и света? И как их много, этих бабочек... видите, как они вьются над цветами? За свою недолгую жизнь дочурка подарила нам столько улыбок!
- Они так красивы... – прошептал я.
- Ну конечно, - с гордостью улыбнулся Франц. – Это же счастье. Оно всегда прекрасно. И лучше него в мире нет ничего.
Он продолжал говорить, и райский сад оживал, загораясь новыми оттенками, переливаясь красками, наполняясь радостью и смыслом.
- Неужели в вашей жизни не было ничего плохого? – поинтересовался я, когда Франц, утомившись, замолчал.
- Было... – кивнул он тускло, поежившись от моего вопроса. – Но зачем его сберегать? Плохое надо выбросить и забыть. Запомните это на будущее, мальчики, - добавил он с грустной усмешкой.
Так у нас с братом появился свой собственный – и очень важный – секрет. Почти каждый день мы забегали к Францу и просили его открыть заветный чемодан. Иногда он отнекивался, а бывало, что и соглашался. И распахивались двери в райский сад, и мы, очарованные, вступали в него, играли с волшебными птицами, качали в ладонях бабочек... И слушали обрывочные и мимолетные, как блики на воде, истории нашего нового друга.
Потом мы с братишкой уехали в летний лагерь. А когда вернулись – Франца уже не было. Он умер от своей – не знаю уж какой – болезни. Мы постояли на пороге когда-то гостеприимного дома, грустные и растерянные. Патрик кулачком размазывал слезы. Да и я чуть не плакал, глядя, как за серые верхушки сада падает закатное солнце.
И тут соседка вынесла нам старый чемодан. Да, тот самый.
- Бедняга Франц оставил это вам, мальчики, - сказала она просто. – И тебе записку, Мориц.
Я до сих пор помню его прощальное письмо – слово в слово.
«Твой брат еще не умеет читать, поэтому пишу тебе, мой большой маленький друг. Но обращаюсь к вам обоим... Желаю вам долгих и счастливых лет, ребята. И спасибо, что скрасили напоследок мое одиночество. Я оставляю вам этот чемодан, потому что вы любили его. Откройте его в последний раз. Теперь, когда меня больше нет, мои воспоминания расцветут перед вами волшебными красками. А потом – закройте и отнесите его на свалку. Не вглядывайтесь снова и снова в чужую жизнь. Живите свою...».

Полгода его дрессировали, как цирковое животное, заставляя наизусть заучивать стихи и баллады, таблицу умножения и таблицы логарифмов, физические формулы и химические уравнения, скучные цифры и факты, вроде глубины Марианской впадины или высоты Эльбруса, и даже отрывки из философских трактатов и библейских текстов. Его, маленького мальчика, которому только этим летом исполнилось шесть лет. И пусть Дирк Петерсон считался одним из самых удивительных вундеркиндов последнего времени и любые знания схватывал налету, а мозгами пользовался виртуозно. Все равно это было слишком, и в его умной голове воцарился хаос.
В день экзамена взволнованная мама нарядила сына в строгий костюм. Черные брюки и пиджак, белая рубашка. Даже галстук повязала, отчего несчастный малыш сделался похож на миниатюрного взрослого, очень испуганного и серьезного, неловкого в своем новом, непривычном облике.
- Это очень важный день, сынок, - сказала она, заботливо поправляя сложенный треугольником белый платочек у него в кармане. – Сегодня ты сдаешь экзамен в экогимназию. Если все получится, а я не сомневаюсь, что так и будет... ты ведь такой способный, Дирк, мой маленький гений, я тобой горжусь... то ты будешь учиться в самой лучшей в мире школе, а после – станешь одним из элиты, из тех, кто спасает Землю. Ты будешь жить в раю, среди цветов и птиц, а не в этом унылом городе. И создавать рай для всех нас...
Растроганная собственными словами, она смахнула слезы. Мальчик сосредоточенно кивал.
- Ну, в общем, ты, сын, - напутственно пробасил с дивана папа, - покажи им всем! Вот так, - добавил он и потряс над головой сжатым кулаком.
Малыш слабо улыбнулся.
И они с мамой отправились в путь. Пока их автомобиль лавировал в блестящем, текущем вниз по улице потоке, Дирк смотрел в окно на высокие здания из бетона и стекла, на витрины, отражавшие солнце, на яркие рекламные плакаты и на небо, полное дронов и воздушных шаров. Где-то за городом пряталась узкая полоска леса, пыльного и чахлого, а вокруг небольшого, но чистого прудика росли камыши. Но райские цветы и птицы? От одной мысли о них захватывало дух. И мальчик откинулся на сидении и закрыл глаза, повторяя в уме цифры и формулы. Ему очень хотелось поступить в экогимназию.
В большом доме, похожем на сверкающий зеркальный куб, они поднялись на последний этаж. И если бы они посмотрели вниз, сквозь прозрачные стены, то смогли бы увидеть, как на ладони, огромный город, серый, точно одетый по форме солдат. А вдали черные и страшные промышленные окраины, торчащие кости труб и скелеты заводских построек.
Но мать и сын прошли по коридору и остановились возле двери с надписью «экзаменационная комиссия». Мама оглядела Дирка с головы до ног.
- Не волнуйся, малыш, - она слегка пригладила ему воротничок и смахнула воображаемую пыль с рукава. – Ты все знаешь. Отвечай уверенно и четко. Как взрослый. Ты ведь у меня взрослый, да?
И снова мальчик кивнул.
В комнате за столом сидели трое. Плотный мужчина, которого Дирк сразу же окрестил «жуком». Нет, усов у него не было. Но гладкая прическа напомнила мальчику жесткие черные надкрылья жука-плавунца. Молодая женщина, с волосами рыжеватыми, как мех у лисы. И другая – в очках с толстой оправой, похожая на учительницу. Такую, какой ее изображают в детских книжках.
- Здравствуй, Дирк, - ласково поздоровалась женщина-лиса. – Расскажи нам немного о себе.
- Я Дирк Петерсон, - начал мальчик бодро. – Мне шесть лет и два месяца. Я хочу учиться в экогимназии.
Взрослые за столом закивали, а Дирк запнулся, не зная, что еще сказать. Все умные слова и фразы от волнения вылетели у него из головы.
- Мы рады, - улыбнулась «лиса», - что ты пришел учиться к нам. А что ты знаешь про экогимназию? И что ты будешь делать после нее?
- Я буду спасать Землю! – выпалил Дирк.
- От кого спасать?
- От экологической катастрофы.
И тут он все вспомнил, и, слегка волнуясь, комкая в ладошке носовой платок, принялся говорить, как по писаному, цитируя по памяти длинные куски из учебников и научных статей. О восстановлении экосистем, охране редких видов растений и животных, экологической сознательности... Не то чтобы Дирк совсем не понимал, о чем ведет речь. Но главной для него все-таки оставалась простая мысль: «Я хочу спасти Землю!». А все остальное – слова и трескотня.
- Хорошо, - кивнул «жук-плавунец». – Довольно теории. Ты любишь читать взрослые книжки, да?
- Нет, я сказки люблю, - смутился Дирк.
Трое взрослых заулыбались.
- Прекрасно, - похвалил мужчина и жестом пригласил мальчика подойти ближе к столу. – Остался небольшой практический тест. Иди сюда, Дирк, не бойся. Протяни руки. Вот так. Сейчас мы проверим, что ты реально готов сделать ради спасения людей и нашей прекрасной планеты.
Малыш доверчиво приблизился и вытянул руки, сложив ладони лодочкой, как показал ему «жук-плавунец».
«Учительница» слегка откинулась назад и незаметно нажала на пульте кнопку, но Дирк этого не заметил. Он во все глаза смотрел на «женщину-лису», которая что-то достала из пластмассовой коробки – зеленое и мягкое на вид, как мамина подушечка.
- На, дружок. Осторожнее... Крепко держи. И постарайся не уронить.
С этими словами она поднялась из-за стола и положила мальчику в ладони гнездышко из веточек и мха, в котором сладко спала маленькая зверюшка. Вернее – детеныш. Это было понятно сразу, по нежной, как одуванчиковый пух, светлой шерстке, словно слегка подкрашенной лучами закатного солнца. По хрупким, как у новорожденного котенка, лапкам. По мягким зачаткам крылышек и курносому носику.
Дирк смотрел на него, затаив дыхание. Не смея шелохнуться, чтобы не потревожить чуткий сон крохотного существа.
Заговорил мужчина-плавунец.
- Смотри, Дирк, это детеныш розового лори. Пока он маленький – он не опасен. Но когда вырастет, станет очень ядовитым и агрессивным. Встреча с ним в дикой природе, возможно, будет стоить жизни многим людям. От укуса розового лори нет противоядия. Он вызывает мгновенную смерть. Но сейчас его легко убить. Сделай это, Дирк, просто сожми как следует кулачок... – и, увидев, как расширились от ужаса глаза ребенка, быстро добавил. – Или брось его в этот аквариум, - он кивнул на прямоугольный стеклянный сосуд с водой, стоящий у стены. - Лори не умеет плавать и утонет.
Мальчик в замешательстве взглянул на мужчину, потом на зверька в своих ладонях и робко спросил:
- Он взаправду умрет?
- Конечно.
Дирк сглотнул.
- Нет, - прошептал он чуть слышно.
- Что нет? Ты не хочешь убить этого детеныша и спасти людей? Детей, стариков, мужчин и женщин? Таких, как ты, как твои мама и папа?
Мальчик помотал головой.
- Но почему?
- Мне его жалко...
Мужчина быстро переглянулся с остальными и чуть прикрыл веки. Тогда заговорила женщина-лиса.
- Это еще не самое плохое, Дирк. Но этот зверек – инопланетный. Он инфицирован страшным вирусом, который передается и человеку, и многим земным животным. Лечения от этой болезни нет. Брось детеныша в аквариум – и останови гибельную эпидемию. Ну?
Крошечный зверек слабо застонал и дернулся во сне. Он тихо дышал, лежа на спине и умильно сложив тонкие лапки. Его пушистая розовая грудка вздымалась и опадала.
Дирк всхлипнул. Его глаза наполнились слезами.
- Нет...
- Значит, нет? Ты только что говорил нам, что хочешь стать спасителем Земли. Получается, ты нас обманул?
Мальчик опустил голову. По его щекам протянулись блестящие дорожки слез, но он не мог их стереть – руки были заняты гнездом с опасным и ужасным, но таким беззащитным и крохотным розовым лори.
Слово взяла очкастая «учительница».
- Послушай, Дирк, - начала она вкрадчиво, - он, вообще, не живой, этот детеныш. Это на самом деле призрак, сгусток негативной энергии, информационный вирус. У человека он вызывает духовную болезнь, а животных делает агрессивными. Еще немного – и он вырастет, войдет в полную силу и станет заражать всех направо и налево. На Земле начнутся войны, голод, а хищники станут нападать на людей. Ты ведь этого не хочешь, а, Дирк?
Малыш рыдал уже по-настоящему, судорожно всхлипывая и шмыгая носом. Его худенькие плечи тряслись. Но он не двигался с места и бережно держал в ладонях спящего зверька.
- Ладно, - вздохнул мужчина-плавунец, - хорошо... Это был тест. Ты спас детенышу жизнь. Но ничего плохого не случится. Мы вырастим его в большом закрытом вольере, где он будет жить, никому не причиняя вреда. Спасибо, и подожди немного в коридоре.
Положив гнездо с розовым лори на стол, Дирк опрометью бросился вон из комнаты. Женщина в очках выключила проектор, и зверюшка исчезла. Она была голограммой.
А в коридоре побледневшая мама, утешая, баюкала на коленях зареванного малыша.
- Ничего, сынок, не расстраивайся. Бог с ней, с экогимназией. Они еще оценят тебя... не сейчас, так потом. Ты же у меня умник, маленький гений... Ты себя еще покажешь. Я в этом даже не сомневаюсь. А жизнь – такая длинная. Знаешь, сколько в ней еще будет проваленных и сданных экзаменов?
- Я не смог, - плакал Дирк, - прости меня, я не смог... Он такой... такой маленький! И ведь он ни в чем не виноват! Он просто спал! Он не знает, что вырастет большим и опасным! Но я его спас, – прошептал малыш и вытер слезы.
Распахнулась дверь, и в коридор вышли члены приемной комиссии. Улыбаясь, они пожали руки сначала маме, а потом – вконец оробевшему мальчику.
- Поздравляем, Дирк Петерсон. Ты принят!

Когда на сердце муторно и дождливо, я иду сквозь темноту, сквозь поле и лес из своего поселка в соседний. Моя одинокая прогулка похожа на ночной полет. Под ногами мягкая тропинка – трава, мох или сыпучий песок... Она почти невидима, и я ступаю наугад, рискуя споткнуться о камень или древесный корень и лишь время от времени подсвечивая путь фонариком смартфона. Вокруг мельтешат звезды - огоньки светлячков. А над головой словно парят обрывки промокашки – прозрачные клочки облаков плавают в зеленоватом супе лунного света.
Я недавно переехал из города и мало знаком с соседями. Так, здравствуй-до свидания. И, конечно, дружеская улыбка, приветливый кивок и пара слов о погоде. Да, жара с утра. Все газоны сгорели. А что вы хотите – июль, самый знойный месяц лета. А вы запасли целый бак дождевой воды? Вот это здорово! Соседям всегда надо улыбаться, если не хочешь долгих и неприятных споров, злословия за спиной и всяких гадостей. О, я знаю, как эти люди способны испортить жизнь. Детство я провел в таком же маленьком поселке и прекрасно помню, как родители судились с соседями по каждой ерунде. Из-за неправильно поставленной ограды, якобы передвинутой на два сантиметра вглубь чужого участка и вдобавок наклоненной не под тем углом. Из-за яблони, просунувшей ветку через соседский забор. Из-за нашей кошки, нагадившей в чью-то грядку... А в пять лет я чуть не остался заикой, после того, как другой наш сосед натравил на меня свою огромную лайку. Она меня не покусала, но опрокинула в грязь, и я же еще оказался виноват, что как-то не так взглянул на эту тварь.
В общем, я боюсь соседей. Поэтому гуляю всегда далеко от дома, чтобы случайно не встретить кого-то из знакомых. Одиночество – мое прибежище и отдых для души, а пустые разговоры способны разбить его в дребезги, как драгоценный сосуд. Другие деревни для меня – терра инкогнита. Прекрасная, неизведанная земля. Именно этого я ищу – места, где можно заблудиться. Хотя бы ненадолго, всего на полночи. Бродить по незнакомым улицам между чужими домами. Шарахаться от безликих призраков. Бросать скучающие взгляды в низкие окна, где за тюлевыми шторками разворачиваются случайные сценки. Бывает – интересные. Часто – непонятные. Какие-то вырванные из контекста фразы. Иллюстрации к непрочитанной повести.
Прежде я выбирал один из трех маршрутов. Поселок у железной дороги, растянувшийся вдоль рельсов пыльными садами и огородами, и с вокзалом в самом сердце. Мне нравилось смотреть, как ползут сквозь ночь длинные желтые гусеницы проходящих поездов. Фермерская деревенька, особенно темная по вечерам, вся пропитанная теплым ностальгическим запахом молока и навоза. И квартал элитных коттеджей. Мне всегда было неловко слоняться по нему без дела, так красиво, ухоженно и шикарно он выглядел – даже в потемках. В нем жили какие-то совсем другие люди, особые, из тех, что днем, наверное, не подали бы мне руки. А по ночам они не гуляли, эти богачи, уединившись в своих стеклянных аквариумах. Поэтому на улицах элитного поселка было пустынно, и только легкие маленькие силуэты кошек и куниц порой пересекали мне дорогу.
В конце концов из трех целей осталась только одна – первая. Но теперь я не доходил до железнодорожного вокзала, а останавливался раньше – у большого, странной формы дома, наполовину скрытого зеленой изгородью. Там, где кусты расступались, открывался сад – всегда ярко освещенный, и беседка, увитая гирляндами китайских фонариков. В этом доме царил вечный праздник. Звучала музыка. Перелетали между невидимыми столами смех и беззаботные голоса. Иногда они становились громче, и я бездумно ловил обрывки разговоров. Или песня вдруг начинала струиться как-то особенно плавно, тягуче, и качала меня, как лодку на волнах. Я стоял, смотрел и слушал, завороженный. Как будто искорки чужого счастья могли осчастливить и меня. И в уши мне лилась чистая радость, а над садом словно порхали разноцветные бабочки.
Сколько поводов для вечеринки можно найти, недоумевал я. Ладно, дни рождения. Именины. Календарные даты. Встречи с друзьями, приехавшими издалека. Свадьбы, что совсем уж редко. Наверное, обитатели этого дома просто-напросто праздновали свою жизнь. Такую, как она есть. И это было прекрасно.
Та ночь, медленно текущая в август... выдалась душной, почти тропической, и таращилась с небес такими крупными, белоснежными звездами, что при взгляде ввысь начинала кружиться голова, и душе хотелось отделиться от тела и, взлетев, затеряться среди ангелов. Я вплотную подошел к живой изгороди и, вытянув шею, вглядывался в огненные контуры беседки. Мне чудилось, что там, внутри, движутся быстрые тени... Танцующие фигуры... Чьи-то объятия, впопыхах, тайком... А может, это горячий ветер шевелил ветви деревьев и дергал короткими рывками гирлянду китайских фонариков, отчего по всему саду разбегались светлые круги. Я чувствовал себя как никогда одиноким, окоченевшим внутри, несмотря на жару, и сбитым с толку. Но музыка баюкала, и постепенно в груди у меня теплело. Мысли уже не скакали, как норовистые кони, а хандра сменялась умиротворенной тишиной.
Я не сразу заметил, что на темной улице я не один. Вдоль стены дома кто-то шел, неторопливо, прогуливаясь или что-то высматривая поверх кустов. Так мне показалось. Скорее всего, он просто любовался звездами. Вздрогнув, я отшатнулся от ограды, словно застигнутый за чем-то постыдным. И то верно. Сам того не желая, я заступил на частную территорию. Но незнакомец меня увидел и решительно повернул в мою сторону. Я напрягся, готовый обратиться в бегство, но было поздно. Он уже подошел.
Я разглядел его в тусклых отблесках огней. Молодой, скромно одетый... джинсы, рубашка с простым узором... Он улыбался, приветливо и как-то печально, что ли. Трудно было разобрать в темноте, хотя обычно я читаю лица, как открытые книги. Мы оба стояли за оградой, как незваные гости на чужом празднике. Но в этом человеке ощущалась какая-то уверенность. Какая-то сопричастность моменту. Он имел право находиться здесь, а я нет.
- Мы, кажется, не знакомы, - сказал он. – Я Маркус Шпигельман, племянник Фредерика. А вы, похоже, нездешний?
Я не знал, кто такой Фредерик, но спрашивать постеснялся. И вместо этого ответил:
- Я из Редена.
И назвал себя. Маркус задумчиво кивнул.
- Понимаю. Что ж, рад познакомиться. А я тоже не отсюда... из коттеджей. Вот, пришел проведать.
- Веселые люди здесь живут, - заметил я.
- Да?
Он как-то странно на меня взглянул и нервным жестом потер руки одну о другую, словно стряхивая с них невидимую пыль.
- Да, - я неловко пожал плечами. Почему-то вернулось ощущение чего-то постыдного, совершенного тайком. Как будто присвоить себе кусочек чьей-то радости – это кража. - Я часто сюда прихожу. Греюсь в лучах чужого счастья.
- Хотите зайти? – предложил Маркус.
Я замялся.
- Неудобно. Меня не приглашали. И я там никого не знаю.
- Это ничего.
Мы прошли через пустой сад и ярко освещенную беседку, в которой, и правда, жили тени – мохнатые ветви кипариса и ажурные - яблонь, и тонкие, изящные силуэты цветов, и еще что-то, похожее на хвосты райских птиц, и все это трепетало и качалось, творя причудливую игру света. Маркус распахнул дверь, и мы очутились в просторном обеденном зале.
Длинный стол, заставленный бутафорской едой – муляжи фруктов, восковые колбасы и сыры, всех оттенков и сортов – казалось, приглашал гостей, вот только каких? Среди блюд поблескивали бутылки с вином и сверкали хрустальные бокалы. И горели свечи. Откуда-то из стен – вероятно, там были спрятаны динамики – лились смех, музыка и счастливые голоса.
Я онемел. А Маркус, усмехнувшись, сделал широкий приглашающий жест рукой.
- Добро пожаловать. Как видите, мы всегда рады гостям. Фрукты искусственные, но вино настоящее. Хотите выпить?
- Что это? – выдавил я из себя. – Что это такое?
- Присядьте, - вздохнул он. – Я вам сейчас расскажу... Грустную историю, но уж какая есть. Этот дом, не знаю, как сказать... мемориал – слишком громкое слово. Просто память... да... память о моем дяде, Фредерике Шпигельмане и его семье. Я не знал человека более гостеприимного. Его все любили. Каждую неделю, а то и чаще, он собирал у себя весь поселок. И не только – к нему приходили из Кирхендорфа, из коттеджей, из Редена... Да, все это было здесь, в этом доме, в саду, в беседке. Она специально была построена для гостей, чтобы в жаркие ночи сидеть на свежем воздухе. А чего только Фредерик ни выставлял на стол. Закуски, дорогие вина, выдержанные, крепкие... То, что вы здесь видите, всего лишь жалкая имитация. Но это не важно. Главное ведь не то, что в тарелке или в бокале, а что у людей в душе. И чем они готовы делиться друг с другом.
Маркус печально улыбнулся и посмотрел мне в глаза. Я виновато кивнул, не понимая, чего он ждет от меня.
- У Фредерика была очень добрая жена и две прелестные дочки. Счастливая семья. И своим счастьем они охотно делились с другими.
- Я бы так не смог, - вырвалось у меня против моей воли.
Маркус снисходительно усмехнулся.
- Смогли бы. Мой дядя любого умел расшевелить. К каждому находил ключик. Да что там... Мы были одной большой семьей, а дом моего дяди – ее центром, ее сердцем... И это сердце стучало для всех.
- Что с ними случилось? – спросил я одними губами.
Но Маркус услышал. А может, просто угадал мой вопрос.
- Погибли в авиакатастрофе. Помните того летчика-психа, который разбил самолет о гору?
- Конечно, - прошептал я.
Сухая заметка в газете, строчка в новостях, от которых меня до сих пор пробирал озноб. Сколько жизней оборвалось. Сколько не домечталось, недолюбилось – кануло в пустоту. И эта бесконечная вечеринка, как оказалось, всего лишь холмик на братской могиле. Память, он сказал...
- Сначала я пытался по-прежнему собирать здесь гостей. Но мне это было в тягость... да и люди не хотели больше веселиться в этом доме. Поэтому я устроил все, как сейчас. Эту иллюзию, театр призраков. Мне кажется, дяде Фредерику понравилось бы... Соседи приходят... односельчане... помянуть... Это такое чудо – любовь. Ниточка, которая не рвется и после смерти и продолжает связывать людей, - произнес он медленно.
Маркус замолчал, вглядываясь рассеянно поверх стола во что-то невидимое. Я тоже посмотрел и краем глаза заметил их – высокого, худого мужчину с добрым лицом, очень красивую женщину и двух девочек в почти одинаковых солнечно-желтых платьицах. Они сидели у противоположного конца стола, задумчивые, но не грустные, и как будто таяли в блеске свечей. Мне показалось, что и они увидели меня. Потому что девочки быстро переглянулись, а их отец – я не сомневался, что это и был Фредерик – чуть наклонил голову и одарил меня слабой улыбкой. И вот что удивительно. Всего лишь улыбка, но в ней читались и жалость, и понимание, и простое утешение: «У тебя все будет хорошо». А женщина слегка взмахнула рукой. Словно благословила.
- Давайте тоже помянем? – предложил Маркус Шпигельман и, не дожидаясь моего ответа, разлил вино по бокалам.
Потом извлек откуда-то настоящее яблоко и нарезал его ломтиками.
- За вашего дядю... Фредерика, - робко сказал я, поднимая свой бокал. – За них, за всех... Чтобы им было хорошо... в стране вечного праздника.
- За жизнь! – улыбнулся Маркус.
И мы выпили.

(начало здесь: http://litset.ru/publ/79-1-0-72427 )

Мой друг послушался и, рывком подняв меня на ноги, потащил к выходу. Я еле плелся за ним и два раза, споткнувшись о подушки, чуть не упал. Чем закончилась история с красками, ящиком и знаменами, я так и не узнал, о чем ни секунды не сожалею.
В саду было свежо, и прохладный ветер доносил тонкое благоухание матиол. Это ночные цветы, и я сразу понял, что солнце уже село. Мы брели по дорожке, бесшумные, как вышедшие на охоту коты, и дышать становилось все легче и легче. Взмокшая от пота рубашка неприятно холодила кожу. Но в целом я чувствовал себя неплохо. До тех пор, пока Алекс не спросил:
- Так что стряслось, Ханс? Ты видел, как мучали котенка, или тебя насиловали в детстве?
Если бы он с ноги ударил меня в живот или под дых, эффект получился бы примерно такой же.
- И то, и другое, - буркнул я, борясь с желанием свернуть с тропинки и сесть куда-нибудь в траву, и плевать на муравьев, жуков и кто там есть еще злой и кусачий.
- Жесть, - вздохнул Алекс. – Ладно, оставим пока котят. Расскажи про второе.
- Давай не будем, а?
- Кто это был? Отчим? Отец? Старший брат? Дядя? Кто-то посторонний?
- Алекс, отстань. Я не хочу говорить на эту тему.
- Сколько раз? Один? Несколько? Или постоянно?
- О, Господи, - разозлился я. – Это случилось давно. Тысячу лет тому назад... ну, не тысячу, конечно, но ты меня понял. Я уже ничего не помню. Забыто и похоронено.
- Врешь.
- И вообще, это никого не касается. Тебя в том числе.
- Нет, касается.
- Каким боком? – я остановился, растерянно ощупывая склоненные к тропе ветки. Сучковатые, неровные, с редкими, суховатыми листьями. Даже яблоко обнаружил и, не зная для чего, сорвал. – Алекс, а где мы вообще? В смысле, что вокруг?
- Сад, деревья... Яблоня. Старая, полумертвая, хрустальная в лунном сиянии. Ты как раз под ней стоишь. С другой стороны – моховая лужайка. Яркая, серебряная, как будто в крошечных капельках росы. Но это свет – не вода. Стволы деревьев тоже во мху.
- Годится, - кивнул я и, шагнув с тропы, уперся в шершавый ствол.
- Не сюда, Ханс. Ты устал? Хочешь отдохнуть?
- Да.
Он усадил меня на мягкий мох, а сам расположился рядом. Хрустнула под ним сухая веточка, и с глухим звуком просела моховая кочка – словно вздохнула земля. Я пошарил вокруг себя, надеясь обнаружить какую-нибудь опору, но не нашел – и просто лег на спину, закинув руки за голову. И закрыл бы глаза, если бы они и без того, не были завязаны.
- Тебе удобно? – заботливо поинтересовался Алекс. И тут же, почти без паузы. – Ну, а теперь, давай, рассказывай. Как он это делал? Он тебя раздевал, да?
Я вздрогнул. И не только из-за вопиющей бестактности вопроса. Что-то в тоне моего друга мне не понравилось. Какие-то дразнящие нотки. Не обыкновенное любопытство, что я мог бы еще понять, а... нет, не похоть, конечно. Но какой-то вызов. Почти угроза.
- Алекс, пожалуйста...
Страх в моем голосе его только раззадорил.
- Ну же, давай. Не стесняйся.
Он уже расстегивал мою рубашку.
- Алекс, нет! Не трогай меня! Перестань!
Я попытался встать, но он уперся мне в грудь коленом и прижал к земле. Я швырнул в него яблоком, но, очевидно, промазал.
- Ханс, убери руки. И не дергайся, а то сделаю больно!
До сих пор не понимаю, почему я тогда подчинился. Вероятно, из-за темноты, которая приковала меня к меховой подстилке, как наручниками. А может, от испуга. Алекс, крутил меня, как хотел, словно луковицу от шелухи, очищая от одежды. Мою рубашку и брюки закинул, похоже, куда-то на яблоню, туда же полетели трусы. Я вообще не понимал, что он собирается делать. Какие-то глупые страхи метались в голове, как обезумевшие птицы. Может, ударит коленом по самому чувствительному месту? А может, в другой руке он держит нож и сейчас меня кастрирует?
Конечно, ничего такого не случилось. Да и с какой бы стати?
Это было похоже на изнасилование. Я лежал под ним, униженно глотая слезы, хотя, казалось бы, мог вырваться и уйти. Или хотя бы попытаться. Но я не сопротивлялся, потому что не видел – кому. Да и не понимал уже – зачем. Сопротивляться можно грубой силе, а не ласковым, невесомым прикосновениям. Чему-то вещественному, жестокому, причиняющему боль. А не лунному фантому. Не блуждающим по моему телу пальцам, от которых я и хотел бы – но не мог закрыться.
Не знаю, сколько это продолжалось. По моим ощущениям – целую вечность. В какой-то момент он перестал меня трогать и чуть слышно прошептал прямо в ухо:
- Ханс? Ты что?
- Уходи, Алекс, - всхлипнул я.
- Что?
- Просто уйди.
И он, в самом деле, ушел, оставив меня одного в ночном саду, голого и слепого, не способного и шагу ступить без поводыря.
Сперва я безуспешно искал свою одежду, но, проклятые тряпки, должно быть, повисли на ветвях, и как их достать, не видя, я не имел ни малейшего представления.
«Да пропади оно пропадом», - сказал я себе в сердцах и взялся за повязку. Но и тут меня ждала неудача. Странная гладкая полоска ткани, холодная и мокрая от слез, словно приросла к лицу и отодрать ее, наверное, можно было только с кожей. А то – и вместе с глазами.
Ну, и что же делать? Совершенно обессилев, я скорчился на земле, под яблоней, дрожа от ночной прохлады. Хотелось зарыться в мох. Заснуть. Или каким-то чудом перенестись в другое место.
Где-то совсем близко раздался долгий, заунывный вой. Неужели волки? Вполне вероятно, учитывая, что сад примыкает к лесу. «Да нет, это же Шуша», - подумал я с мгновенным облегчением, которое уже через минуту сменилось беспокойством. В конце концов, что я знал об этом полудиком- полуручном шакале? Ничего, кроме того, что, со слов хозяйки, у него дурной характер.
Мог ли Шуша на меня напасть? Запах жертвы привлекает хищников. А я сейчас на всю Вселенную транслировал свою беспомощность. И пусть всего пару дней назад я видел его своими глазами, какой он маленький – мельче среднего размера собаки – в моем воображении Тинин питомец вырос до размеров полярного волка, а то и белого медведя.
Я лежал в позе зародыша во чреве огромного спящего Левиафана, осыпанный чужими прикосновениями, точно палой листвой, и тревожно прислушивался. Вой шакала не приближался и не удалялся, а как будто перемещался по широкой дуге. Похоже, Шуша бродил кругами. Не домашний и не дикий, такой же, как и я, всеми оставленный и преданный. Неприкаянная душа.
А рядом со мной, во мху и ветвях, снизу и сверху, жил своей странной жизнью таинственный ночной мир. Шныряли туда-сюда мыши-полевки. Какая-то птица, возможно, сова, ухала гулко, как в пустое ведро. А другая – оглашала ночную тишину переливчатым пощелкиванием. По моим рукам, ногам и спине то и дело пробегали какие-то насекомые, а некто большой с пыхтением ломился сквозь кусты. Ежик? Я где-то читал, что ежи производят много шума. А может, дикий кот? Кабан? Заяц? От одной только мысли об этом зверинце становилось не по себе. Природе – жестокой и самодостаточной – не было дела до одинокого, брошенного на произвол судьбы человека. Она переварила бы меня, как желудочный сок – ломтик яблока, оставив на мертвой подстилке из мха тонкую бледную кожицу...
Мне хотелось громко зарыдать или завыть вместе с Шушей от невыносимой тоски. Но я сдерживался, кусая губы. Сам не знаю, почему. То ли боялся, что на мой голос сбежится множество лесных тварей. То ли в глубине души надеялся, что Алекс не ушел совсем, что он где-то поблизости, и стыдился перед ним своей слабости.
Вот эти уверенные шаги, под которыми пружинит мох, ведь они не звериные? Ночной зверь ступает мягко, неглубоко, часто замирает и вынюхивает, крутится на месте и меняет направление. Человек, напротив, идет напористо и бодро, зная – куда и зачем.
- Алекс? – позвал я тихо, ожидая знакомого звона колокольчиков, лукавой насмешки, презрительной отповеди или радостного возгласа, любого ответа...
Но он молча приближался. Не Алекс, кто-то другой, понял я. Остановился надо мной и, хмыкнув, присел рядом на корточки. Надо ли говорить, что от ужаса я весь покрылся мурашками с головы до ног?
- Ничего, Ханс, самый темный час перед рассветом, - произнес незнакомец голосом, полным сострадания – и знакомым до дрожи.
Наверное, явись передо мной архангел Михаил или пророк Илия на огненной колеснице, я удивился бы меньше.
- Дерек? Что вы тут... Откуда вы...
- Я видел, что у тебя произошло с Алексом, - сказал он просто. – Что он сделал тебе. И как ты его прогнал.
- Не надо было это видеть, - пробормотал я, отчаянно стыдясь.
- Кто же еще присмотрит за вами, слепцами? – ласково засмеялся Дерек. – Когда я тут у вас единственный зрячий? Гляди, Ханс. На тебе ничего нет, кроме лунного света. И внутри у тебя ничего нет, кроме боли и пустоты. Сбрось прошлое, как змея кожу. Иди дальше – свободный. А не вини Алекса.
- Я сказал ему – нет, - всхлипнул я.
- Он был неправ, - согласился Дерек. – Но люди иногда ошибаются. Даже очень хорошие люди. Ведь ты не из тех, кто не умеет прощать ошибки?
- Я не знаю.
- Что ж, - отозвался Дерек, и мне показалось, что он усмехается. – Честно. А теперь слушай, Ханс, - произнес он с нажимом. – Сейчас ты вернешься в дом и помиришься с Алексом. Если надо – попросишь у него прощения.
- Кто, я?
- Да, ты.
- Но...
- Ханс, это не обсуждается.
Ну, и что мне оставалось делать? Спорить с Дереком – все равно что пытаться отпилить собственную руку. Больно в итоге будет мне – и больше никому. И все-таки я осмелился задать ему последний – тревоживший меня вопрос.
- Так все-таки Алекс... он кто?
- Он или она? В смысле, какого он пола? Я слышал, как ты пытался у него выведать. А что, тебе это важно?
Я молча кивнул. А Дерек снова хмыкнул.
- Всему свое время. Когда-нибудь ты это узнаешь. А сперва полюби его как человека. Как сплетенные в земле корни дерева любят друг друга. Как два яблока, созревшие на одной ветке. Мне плевать на твою сексуальную ориентацию, Ханс. После семинара делайте, что хотите. Мне безразлично, подружитесь ли вы, разбежитесь, кто куда, или станете жить вместе. А пока вы здесь, играйте по моим правилам... На, Ханс, держи...
С этими словами он швырнул в меня чем-то легким – я не сразу сообразил, что это мои рубашка и штаны. Торопливо подобрав одежду, я поспешил за ним. Дерек не подал мне руки, но я шел за звуком его шагов, оступаясь на острых палках и до крови раня босые ступни, продираясь сквозь колючки, падая и вставая – и в конце концов выбрался из сада.
Алекса я в доме не нашел, но так измучился, что еле доковылял до спальни и, не одеваясь, упал на кровать.
Но выспаться мне так и не удалось. Всю ночь – а ночь, как вы уже поняли, у нас понятие условное – вокруг моей постели толпились какие-то люди. Меня касались чьи-то руки, не Алекса, а возможно, других помощников, бесцеремонно щупали, хватали, за что попало, царапали острыми ногтями, заставляя испуганно сжиматься. Они проникали в меня, причиняя боль. Дышали мне в лицо похотливым жаром. Я обливался холодным потом, не в силах закрыться от них, спрятаться, уползти под одеяло. Не понимая, жив я или мертв. А вдруг Шуша все-таки загрыз меня, и теперь я – в аду? Справедливо наказанный. Но как же это страшно...
И в самом деле, кто сказал, что в преисподней грешников варят в котлах и жарят на сковородках, а не трогают, не терзают, не насилуют? Кто может знать? Ведь оттуда никто не возвращался. А если бы кто и вернулся, то прежде сгорел бы со стыда, чем признался, что с ним там вытворяли.
Иногда я проваливался в тревожный полусон, черный, как глубокая яма, и мало отличимый от яви. Потому что и во сне пытка продолжалась. Я стонал и метался, и плакал, пропитывая ненавистную повязку горячими слезами.
А еще, как будто всего этого мало, у меня невыносимо чесались глаза. Возможно, от сырости в них завелась какая-то инфекция. А если так – мне срочно нужен врач, пока не стало слишком поздно. Но врачей здесь не было. Выбраться из огромного, затерянного в глубинах вселенной дома я уже не мог. Эта бесконечная ночь, казалось, стала концом всему – нормальной человеческой жизни, свету и хоть какой-то надежде.
А на утро... хотя утро, ну, вы уже знаете... я встретил Алекса. Он подошел ко мне, как ни в чем не бывало, и сказал:
- Привет.
Мне не пришлось просить прощения, потому что мы сразу протянули друг другу руки. И это рукопожатие смыло и наши обиды, и мою ночную боль, как рассветное солнце вымывает из комнаты детские страхи, обращая их в рисунок обоев, в люстру на потолке, в безобидные стол и стулья, и разбросанную по полу одежду.
А после очередной медитации...
- Ханс, встань! – раздался окрик Дерека, и я неловко поднялся на ноги, тщетно пытаясь нащупать в воздухе хоть какую-то опору. Царапины на ногах горели, и голова кружилась от голода и недосыпа. Хотелось упасть и зарыться в подушки, а не отвечать на вопросы. Но я стоял, пошатываясь и пытаясь собраться с мыслями. А они все словно куда-то исчезли, оставив абсолютно чистый, звенящий от пустоты разум.
– А теперь ответь, Ханс, на что похож стыд?
Я молчал.
- Ну? – поторопил меня Дерек.
И правда, на что он похож? Передо мной словно замелькали картины. Залитый белым лунным светом сад. Серебряная тропинка. Яблоня, словно в цвету, а на самом деле все в тех хлопьях призрачного ночного серебра. И холодный лунный свет на моей коже. И я, слепой, чувствовал его так же отчетливо, как если бы видел глазами. Как чувствовал ползущих по моей спине муравьев. Я вновь ощутил прилив беспомощности, отчаяния, страха... и – стыда. Глаза Карины. Ее взгляд, растерянный и жалкий. Он как будто молил – не уходи. Еще один шаг – и все будет потеряно. И что-то совсем старое и забытое... Чьи-то грубые руки, срывающие с меня одежду... Я вскинул голову.
- Стыд – это обнаженность. Тела и чувств. Вот на что он похож.
Я услышал, как Дерек удивленно прокашлялся.
- Как же ты ошибаешься, Ханс. То, о чем ты говоришь – это искренность. Ее не надо стыдиться. Никогда... Но продолжай и расскажи нам, что с тобой случилось вчера ночью.
- Когда? – спросил я, уже понимая, к чему он клонит.
- Ночью, в саду.
- Ничего, - произнес я твердо.
- Совсем ничего?
- Ничего страшного. Просто я... заблудился.
- Ты по жизни заблудился, Ханс, - вздохнул Дерек. – Ладно, оставим это пока. Ты ведь знаешь, какой вопрос я сейчас задам?
- Почему я здесь?
- Да.
Я задумался. Когда тебе велят поведать в двух-трех словах всю твою жизнь, то как это сделать? С чего начать? Что в этой жизни было важно, а что нет? Как отделить нелепые, смешные, трогательные детали, в которые так и хочется завернуться твоей беззащитной душе, как в теплое одеяло – от жесткого стержня, от самой правдивой правды, от своего самого большого страха и позора. Я не знал, о чем рассказать. Поэтому, сам того не желая – а может быть, желая только этого одного – заговорил о Карине.
Его кидали друг другу, как мяч. Неразумные пацанята... Отвязные третьеклашки с нашего двора. А он жалобно пищал, полумертвый от боли. Крохотный, беззащитный белый комочек, кое-где уже перепачканный кровью, землей и песком. Мы с Кариной одновременно бросились на выручку котенку. Она – заядлая кошатница, всех мурлык нашего двора знавшая по именам, которые сама же и выдумала. Тратившая половину своей зарплаты на кошачий корм, каждый вечер раздавая угощение налево и направо. И я, не большой любитель усатых и хвостатых, но не терпящий насилия над маленькими и беспомощными. Ну, и досталось же от нас мальчишкам! Особенно от Карины. При виде такой жестокости, она превратилась в настоящую фурию. Одному ребенку вырвала клок волос. Другому – дала пощечину. А потом тихо плакала у меня в машине, баюкая в ладонях маленькое искалеченное животное, пока я, наплевав на правила дорожного движения, во весь опор мчал их к ветеринару.
Так мы и познакомились. Вместе выхаживали малыша, возили его на капельницы и на операции. В больничных коридорах сидели бок о бок и разговаривали. Господи! Я еще никогда и ни с кем не говорил так много и так откровенно, как с этой зеленоглазой девушкой, никому так широко и доверчиво не открывал свое сердце. Я рассказал о себе все – и даже самое стыдное. Это было странно, потому что, вообще-то, я человек замкнутый. Но, видимо, так звезды встали. Сводница-судьба тасует людей, как игральные карты или как кусочки мозаики, выкладывая их в немыслимые узоры. Не во имя любви и счастья – а просто она так развлекается.
И случилось маленькое чудо. Девушка, сумевшая понять боль раненого котенка – поняла и мою. Она слушала так внимательно, с таким искренним сочувствием, что моя замерзшая душа оттаивала. Наши руки сплетались над переноской, и сердца бились в такт.
А котик, между прочим, выжил и со временем превратился в роскошного белоснежного кота с разноцветными глазами. Только приволакивал немного левую заднюю лапку... Мы пристроили его соседке – добрейшей женщине, обожавшей любых, без исключения, четвероногих. Карина очень хотела оставить котенка себе, но в то время она еще жила с родителями, а ее мама страдала аллергией на кошачью шерсть.
Позже, когда мы с Кариной, уже были вместе и снимали одну на двоих маленькую квартирку в мансарде – моя любимая не раз заводила разговор о питомце. Какое тепло и уют приносит в дом кошка. А какие они умные и преданные!
«Ты не слушай, что о них говорят, - убеждала меня Карина, - будто гуляют сами по себе... Они нас любят, Ханс, по-настоящему любят. И защищают от всего злого... Мы их бережем, а они – нас».
Мурлыки даже лечить умеют, говорила она, вот, ее кузину в детстве белая кошечка вылечила от запущенного воспаления легких, когда никакие лекарства уже не помогали. И ведь они не только тело врачуют, но и душевные раны!
«Любовь целебна, Ханс, - повторяла она мне снова и снова, трогательно заглядывая в глаза, - а кто еще умеет так любить, как ни наши хвостатые друзья? Они же, как дети... вечные дети, вот они кто».
Да, ключевым словом тут было «как». Я хотел настоящих детей. Сына или дочку. А уже потом... Да какая разница, что потом? Хоть слона завести, если найдем достаточно места для такой огромной зверюги. Но только когда ребенок немного подрастет. У меня из головы не шли где-то прочитанные страшилки о том, как кошки душили грудных младенцев, садясь им на лицо... И опять же, всякие инфекции, мало ли что можно подхватить от животного. Человеческие дети такие уязвимые, пока маленькие.
А Карина... Уже беременная, она не проходила мимо ни одной хвостатой-полосатой, присаживалась на корточки, чтобы погладить, и шептала им на ушко что-то ласковое и бессмысленное. И кошечки терлись о ее ноги, громко мурча. Они понимали друг друга с полувзгляда. Чуяли за версту. Запах любви – он такой... сильнее любых слов... А я недовольно хмурился, вспоминая всякие страшные медицинские термины... токсоплазмоз... и что там еще опасного для будущих мам разносят эти милые твари.
Нет, на самом деле я ничего не имел против домашних питомцев. Я просто очень боялся за Карину и за нашего, еще не рожденного, сына.
«Ну что ты к ним липнешь, - сказал я однажды в сердцах. – Смотри... Сама кошку родишь!»
Любовь слепа. А страх, увы, прозорлив. А может, и наоборот. Но сказанная в шутку глупость оказалась пророческой. Сбылось то, что я не мог бы себе представить и в самом худшем кошмаре.
Впервые увидев нашего ребенка, я не поверил своим глазам. Подумал, что это морок какой-то, галлюцинация... Тем более, что пока Карина рожала, выпил для храбрости. Ну, а как еще я мог справиться с волнением? Неизвестность – худшая пытка, казалось мне тогда. Увы. Очень скоро я убедился, что есть кое-что похуже неизвестности. Когда катастрофа уже свершилась и последняя надежда убита – хочется снова нырнуть в спасительное незнание и верить, что все еще может закончиться хорошо, что все страхи беспочвенны, что еще немного – и счастье воссияет во всей его лучезарности.
И еще подумал, что все это если не мираж, то чья-то злая шутка, розыгрыш, мистификация. Что нашего ребенка украли, а вместо него подбросили неведомое кошачье существо, то ли рысенка, то ли тигренка, потому что для котенка оно слишком крупное... Что мы с Кариной стали жертвами какого-то безумного преступления. Что мы оба, а заодно и весь персонал больницы сошли с ума... Да много разных мыслей пронеслось в голове, как стая испуганных рыбок, блеснуло на солнце ярким серебром – и кануло в глубокую воду.
Она стояла, растерянно переводя взгляд с котенка в своих руках на меня – и обратно. А я не знал, что сказать ей в утешение и что тут, вообще, можно сказать. Если бы наш малыш явился в мир слепым, глухим, недоразвитым, с больным сердцем или парализованным... да каким угодно, я бы нашел в себе силы его принять и полюбить. Я нес бы этот крест безропотно и с благодарностью... Но это же невероятно, немыслимо, чтобы человек произвел на свет животное! Это бросает вызов здравому смыслу, науке, логике, морали, божьей воле!
- Карина, - выдавил я из себя, через отчаяние, через силу. – Что это значит? Кто это такой? Что за тварь?
Она молчала. Хотя могла бы ответить: «Все – твари божьи» или что-то в этом роде. И, возможно, у меня прояснилось бы в мозгах. Но она баюкала на руках нашего странного сына – и тихо плакала.
И я бежал. Без оглядки, в другой город, в иную Вселенную, где нет любви, нет защиты, нет прощения, а только холод и одиночество. И когда через полгода опомнился и вернулся – их уже не было. В нашей квартирке жили чужие люди, и никто не знал, куда переехали Карина с ребенком. Они попросту исчезли, растворились в изгибах улиц, в толпе суетливых горожан, в прайдах дворовых кошек... А я...
Я всхлипнул и машинально поднес руку к глазам – и тут же ее отдернул.
- Иногда мне кажется, что и моя Карина превратилась в кошку. А что еще ей оставалось делать, если самый близкий человек ее предал? И теперь я ищу... ищу ее повсюду и не могу найти. Если бы я только научился видеть по-настоящему... Я узнал бы ее среди других – бездомных, драных, живущих у помойных баков, белых, серых, тигровых... У половины кошек – зеленые глаза. Но я бы ее узнал! И тогда какая разница, кошка она или человек... Я бы принял ее любой... любой! Только бы она меня простила!
Я замолчал, сглатывая слезы. В голове гудело.
- Что-то ты, Ханс, загнул, - раздался словно откуда-то издали голос Тины. – Как такое может быть?
- Не знаю... Не имею понятия... Какой-то нелепый каприз природы. Перестановка генов... – пробормотал я и тут же поправился. – Нет, знаю. Это я виноват.
- И в чем же ты виноват? – поинтересовался Хуан. – Ты что, оборотень, Ханс? Ведь нет?
- Я не оборотень... Ты просто не понимаешь... Она подобрала меня когда-то... как того раненого котенка, и таким я остался в душе. Я так и не смог измениться. Мной по-прежнему играют в футбол и пинают ногами, как мяч, и...
Я запнулся, не в силах продолжать. А вокруг поднялся шум. Тина, Хуан, помощники... все что-то говорили, выкрикивали, спорили и возмущались.
Но сквозь эту неразбериху пробился голос Дерека, ясный и отчетливый – потому что прозвучал он не только во вне, но и внутри моей головы.
- Да, Ханс. Ты абсолютно прав. Все так и есть.
Я вышел из комнаты, пошатываясь. Алекс куда-то делся, возможно, остался побеседовать с Дереком или с кем-то другим. Но я уже достаточно освоился в доме, чтобы худо-бедно передвигаться без поводыря. Я брел, как сомнамбула, ведя рукой по стене и отсчитывая дверные проемы, и, хоть и не с первого раза, но добрался до входной двери. Спустился с крыльца и присел на нижнюю ступеньку, вдыхая знойный воздух. День, вероятно, был в самом разгаре, во всяком случае, на левой щеке и левом виске я чувствовал солнечные лучи. Они жарили нещадно, и, наверное, могли оставить ожоги, но прятаться в тень не хотелось. Как зачахшее в темноте растение, я жадно впитывал солнце и ощущал себя живым. Во мне словно что-то просыпалось – медленно, исподволь, как раскрывается цветок. Это казалось странно-приятным.
Скрипнули доски крыльца, и тут же сзади послышались шаги – неуверенные, как обычно у слепцов, но легкие. Поступь явно не мужская. Кто-то слабо ойкнул, потянув на себя перила, и опустился рядом со мной на ступеньку.
- Тина?
- Да, Ханс, это я. Не пугайся. Можно посидеть здесь, с тобой?
- Почему ты спрашиваешь?
Тина чуть слышно вздохнула.
- Мало ли... Вдруг тебе хотелось побыть одному?
- Я и так один, - сказал я горько. – Мы все тут по одиночке, не видим друг друга, почти не слышим, не можем подставить плечо. Даже если бы очень этого захотели, а мы и не хотим. Ковыряемся в своих болячках, пока не доведем себя до гангрены. Но я тебе рад, Тина. Правда, рад.
- Что-то ты совсем упал духом, Ханс, а ведь...
- Да-да, самый темный час – перед рассветом. Это я уже слышал. Дерек говорил.
- И что, разве он не прав? – удивилась Тина. – Дерек не может быть не прав! Ты что, не веришь в Дерека?
- Он не Бог, - пожал я плечами. – С какой стати мне в него верить?
- Бог высоко, а Дерек здесь, с нами.
- Тина, не сходи с ума.
Она вдруг хихикнула. Наверное, в кулачок, как маленькая девочка. Во всяком случае, так мне мысленно нарисовалось.
- А ты слышал, что Альберта отправили домой?
- Когда?
- После того, как твой помощник тебя увел. Он, Альберт, то есть, набросился на Дерека с кулаками.
- Из-за чего?
- А пес его знает. Никто не понял. Псих он, вот и все. Пытался сорвать повязку, но не смог...
- А...
Я так и застыл с открытым ртом, потрясенный.
- Ну да. Чокнутый, скажи?
- Тина, я ведь тоже пытался... И тоже не сумел, - прошептал я. – Она как будто вросла в кожу. Думал, еще раз дерну – вырву вместе с глазами.
- Ты пытался? Ханс!
- Я заблудился в саду. Еще и с Алексом поссорился. А сам выйти не мог и очень испугался, - сказал я, оправдываясь. Про Шушу, впрочем, говорить не стал. Зачем человеку душу травить? – Так что в итоге получилось с Альбертом? Он так и остался слепым?
- Ну да. То есть, как пришел слепым, так и ушел. Таким же, как был. А повязку ему Дерек снял... Кстати, Ханс, у меня брецель есть. Хочешь половину? Из столовой взяла.
Она, и правда, что-то жевала. Я только сейчас это понял, когда запах свежего хлеба защекотал ноздри. И, о чудо! У меня вдруг проснулся аппетит.
- Хочу.
Мы сидели рядом на лесенке и хрустели брецелем. Как же я соскучился по этому вкусу, по аромату выпечки, по – может, и не совсем полезной – но настоящей еде!
- Слушай, - спросил я с набитым ртом, - а откуда ты все это знаешь?
- Мне Анжела рассказала. Сама-то я, понятно, не видела. Ни драку, ни вообще. Кстати, так и не знаю, кто кого побил, - она снова хихикнула. - Дерек – Альберта или Альберт – Дерека.
- Кто такая Анжела?
- Ну, помощница моя. Она мне все рассказывает и объясняет. Вот, и про Шушу объяснила, - при упоминании ручного шакала голос ее зазвучал взволнованно и печально. - Что он дикий и ему лучше на воле.
- Я слышал его в саду, - заметил я, - когда заблудился. Он выл, как проклятая душа.
- Все слышат. А недавно он вернулся, но я его прогнала.
- Почему?
Тина замялась.
- Ну, Анжела... она сказала, что Шуша – просто шакал и его место в лесу.
- А ты думала, что он не просто шакал? – изумился я. – Ты, правда, считала его собакой?
- Нет, конечно. Я надеялась... ты будешь смеяться, Ханс.
- Мне не до смеха.
- Надеялась, что в него вселилась душа Мартина. Хотя бы частично. Когда кто-то отдает за кого-то жизнь, разве некоторая, пусть и маленькая его часть не переходит в спасенного? Так я рассуждала. Но Анжела мне объяснила...
Мне стало жаль Шушу. Он-то, несчастный, за что пострадал?
- Дерек – не Бог. И Анжела – не наместник Бога на земле, - раздраженно перебил я Тину. – Ты не обязана всегда и во всем ее слушаться.
- О, она очень умная. Хотя иногда бывает жестокой. Но это не от злости. Просто так иногда проявляется любовь. Хочешь узнать, Ханс, что она мне сделала?
Я испуганно покачал головой и едва не ответил: «Нет!». Потому что не хотел знать, что сделала эта хваленая Анжела моей сестре по несчастью. Но Тина, конечно, не заметила моего состояния.
- Она остригла мне волосы.
- Господи, зачем?!
- Сказала, что так надо. Чтобы убить мое эго.
Мягко, словно боязливого и хрупкого зверька, Тина взяла мою руку и поднесла к своей голове. Вместо ее роскошной прически я нащупал очень короткий ежик – и содрогнулся.
- Они издеваются над нами, - произнес я мрачно, отдернув руку. – После этого приключения мы все станем пациентами психотерапевтов. Если не угодим в психушку.
Она ласково коснулась моей щеки.
- Потерпи, Ханс. Мне тоже нелегко. И этому испанцу... забыла, как его.
- Хуан.
- Разве? Мне казалось, как-то на «М». Так вот, у него вчера был приступ астмы.
- Тоже из-за детей и котят?
- Каких детей?
- Ну, изнасилованных. Помнишь, Альберт сказал...
- А, так вот, что тебя выбило!
Я чуть не поперхнулся брецелем. Черт бы побрал мой длинный язык!
- Тина, перестань.
Она вздохнула.
- Прости, Ханс. В общем, этот... как его, говоришь? Хуан? Парень очень нервный. И в себе неуверенный. Ему все время важно, что о нем говорят и думают. Хотя, казалось бы, не все ли равно? Мне вот наплевать, что обо мне думает какой-нибудь посторонний тип. А ему – нет. Он поэт какой-то, стихи пишет. Так вот, его, говорит, критики до болезни довели. Так что он задыхаться начал. Представляешь? С тех пор он везде с собой балончик с аэрозолью таскает, с лекарством, в смысле. Так этот Хуан... а, нет, вспомнила! Его же Мигель зовут!
Я усмехнулся.
- Хуан, Мигель, какая разница? Что же у нас за группа такая, одна богема! Художник, поэт... Только я – конторская крыса... А ты, Тина, тоже, наверное, какая-нибудь актриса или певица? А может, писательница?
- Нет, я в обувном магазине работаю.
- Тина, можно я тебя обниму?
Она засмеялась.
- Давай, Ханс!
Мы придвинулись друг к другу и обнялись, и сплелись руками, как древесные корни в земле. Я чувствовал сквозь тонкую блузку ее тело, ощущал его подрагивание и живое тепло, с жадностью вбирал в себя идущие от него волнение и жар. И, окутанный этим странным волшебством, как защитным коконом, успокоился, и мне стало хорошо. Я, наверное, впервые в жизни постигал банальную истину, что можно сидеть рядом с другим человеком – не обязательно с подругой или женой – и прикасаться к его телу, греться его теплом – и это не стыдно. Это не оскорбление, и не разврат, а продолжение той искренности, что родилась в словах.
Вы, конечно, скажете: тоже нам открытие сделал Ханс Аккерман. Да, представьте себе. Только в мире знаний все более или менее однозначно, да и то не всегда. А в том, что касается чувств, мы вынуждены снова и снова изобретать велосипед. И каждый раз он получается то кривым, то косым, то слишком низким или слишком высоким, то с разными колесами. Такие мы все неумехи в делах сердечных.
- Тина, - прошептал я, прижимаясь щекой к ее плечу, - сколько мы здесь?
- Не знаю, - откликнулась она. - Может быть, три дня. А может, три недели.
- Вообще-то, я брал отпуск только на две.
Я почувствовал, как ее плечо дернулось в общепонятном жесте: «ну, и черт с ним».
- Забей на отпуск, - вяло сказала Тина. – И на работу забей. Все это суета и чушь собачья. Одну потеряешь – найдешь другую. Зато подумай, какая будет награда!
С неохотой я выпустил ее из дружеских объятий.
- Какая? Лично для меня – как бы не полная слепота, - сказал, поежившись. Из приоткрытой двери дома словно потянуло холодом. – У меня какая-то инфекция в глазах. Чешутся так, что сил нет терпеть. Ты, случайно, не в курсе, есть тут какой-нибудь врач? Да что я спрашиваю... Ясно, что нет.
Она тихо засмеялась.
- У всех чешутся, Ханс. Это нормально. Дерек сказал, что это такая трансформация. Не только кожа у нас меняется, становится зрячей, но и все тело. Глаза – особенно. Они ведь так и так – орган зрения. Он сказал, что обычный человек видит в очень узком спектре, или как это называется. Я, знаешь, в физике так себе, слабовата. А для нас эти границы расширятся. Наши глаза смогут улавливать инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, а может, даже рентгеновские.
- Боже правый! Когда он такое говорил?
- Ну, когда ты дрых на лекции. Ты, Ханс, всегда засыпаешь, как только Дерек начинает объяснять теорию. Даже храпишь немного.
Она опять рассмеялась. Задорно и совсем не обидно.
- Да ладно? – смутился я.
- Не важно, забей. Вот, я тебе объяснила. Коротко и просто. А Дерек всегда говорит слишком много слов. Так что ты ничего не потерял. А знаешь, Ханс... – и тут в ее голосе прорезалось что-то похожее на... ликование? Да может ли такое быть? - ... знаешь, я ведь начала видеть!
- Как? – два гулких удара сердца... нет, она сейчас что-то совсем невероятное сказала... - Ты шутишь?
- Нет. Совсем немного пока, одним ноготком. Если протянуть руку вот так... появляется как бы золотой лучик. Острый, как булавка. Это потому что сейчас день и солнечно. А ночью он совсем тусклый. И ничего пока не рассмотреть, слишком маленькое пятнышко... Но я вижу!
- Тина!
От потрясения я едва мог дышать. И тоже вытянул руку вперед, покрутил и так и эдак... Потом – другую. Ничего.
- Ты не спеши, Ханс, - сказала Тина, как будто, и правда, видела, что я делаю. – Всему свое время. И к тебе это придет тоже. А я пойду, ладно? Меня, вообще-то, Анжела ненадолго отпустила.
Я услышал, как она поднялась, отряхнулась и, неуверенно ступая по лестнице, поднялась на крыльцо. Прощально скрипнули перила, и хлопнула входная дверь, обдав меня слабым порывом сквозняка. Еще пару минут назад я бы отпустил какое-нибудь едкое замечание в адрес Анжелы... но сейчас... я и думать забыл о ней, о Тине, о Дереке... Я сидел, подставляя ладони солнцу, загибая и разгибая пальцы, а сердце билось тяжело, взволнованно, с новой, удивительной надеждой.
И вдруг... что это? Как будто золотая искорка. Крохотная, блестящая. Может, почудилось? Галлюцинации уставшего от слепоты мозга? Но нет. Пропала... снова появилась. Реальная, как легкий ветерок в лицо, как запах цветов из сада, как солнечное тепло на щеке. Я вижу, люди! Я вижу свет! Кончиком указательного пальца.
О своем новом умении я не рассказал даже Алексу. Оно стало моей личной тайной. Любимой игрушкой, которой я забавлялся в редкие часы одиночества. Золотая горошинка, маленькая желтая звездочка на бархатно-черном небосклоне моей вечной ночи. Я нежил ее в руках и заставлял мигать и переливаться, то выпрямляя, то пряча в ладони указательный палец левой руки. Понуждал восходить и закатываться, и разгораться ярче, обжигая мой внутренний взгляд нестерпимо горячим светом. Я так истосковался по солнцу за долгие дни слепоты!
А звездочка, еще недавно чуть тлевшая, понемногу росла, набирая силы. И вот, она уже стала размером со спичечную головку, а там – и с фасолинку... В ней появились оттенки голубизны и зелени, пока еще только в виде бликов, мимолетных проблесков... но сколько восхительных ожиданий таили они в себе! А вот, и мизинец правой руки сделался зрячим, и на ладони нет-нет, да и вспыхивали золотые крапинки.
Вот уже и под одеждой что-то стало просыпаться и прозревать... Но я еще стыдился выпустить его на волю. Свою любопытную, зоркую, воскресшую суть.
Глаза под повязкой невыносимо пекло. Иногда настолько сильно, что хотелось выцарапать их, лишь бы прекратить эту боль. Порой в них сами собой вспыхивали прекрасные или жуткие фантастические картины, неземные пейзажи, адское пламя, взмывающее к дымным небесам, стаи черных птиц, поля битв, залитые кровью, или райские, полные радужного сияния, оазисы в облаках. Но я терпел и не жаловался, понимая, какое чудесное превращение совершается сейчас в моих глазах. В них как будто вызревало не только новое зрение, но и новое знание.
Оно ветвилось, как дерево, врастая корнями в мозг, и ждало своего часа, чтобы расцвести. Но призрачными яблоками на нем уже поблескивали догадки-плоды. Мне вдруг почудилось, что Алекс – и есть моя Карина, живая и невредимая, как птица Феникс, восставшая из пепла своей беды. Мне верилось в эти минуты, что она простила меня, непутевого, и пришла, чтобы указать путь. Моя любимая, она всегда была великодушной. Не помнила зла и прощала ошибки. Не то, что я – убогий слепец, отравленный жалостью к самому себе. Она вернулась, чтобы вывести меня из темноты на свет. И тогда мистерия обретала смысл, глубже которого разве что Марианская впадина.
Я понимал, что это всего лишь мечты. Безумные фантазии. Бредовые порождения моей воспаленной совести. Но разве не Каринины шаги, легкие и как будто танцующие, узнавал я в скользящей поступи Алекса? А в те далекие дни, когда мы с моей любимой были счастливы и беззаботны – разве не звенели в ее смехе серебряные колокольчики? Я гнал прочь нелепые иллюзии, отмахиваясь от них, как от назойливых мух – а в следующую секунду от накатившего чувства дежа вю у меня перехватывало дыхание. И сердце грохотало в груди, как кузнечный молот.
За что же ты меня так мучаешь, Алекс... Карина... да кто же ты, наконец? Я хотел бы любить тебя, но как полюбить того, чей образ, как туман, зыбкий, рассыпается от каждого слова, шага, прикосновения?
Мы медленно брели по садовой тропинке, держась за руки, как двое влюбленных. Накануне прошел дождь, освежил деревья и траву, разлил в воздухе аромат влажной земли, палой листвы и сырой древесины. Жара спала, и ночная прохлада остужала наши разгоряченные лица. В траве разливались волшебными трелями неугомонные кузнечики.
- Надо же, как обостряется нюх, когда слабеет зрение! – смеялся Алекс. – Ты чуешь, как пахнет сад?
- Ну, еще бы, - рассеянно отзывался я, тайком поднимая над головой свои зрячие руки и, как мотыльков, ловя в вышине тусклые зеленовато-лунные звездочки ночного света.
- Как грибной лес... Ты когда-нибудь собирал в лесу грибы? Эй... Да что ты такое делаешь?
- А что я делаю? – спохватился я, торопливо пряча руки за спину.
- Ты что-то щупаешь наверху, на ветвях. Хочешь яблоко? Их мало осталось, но я для тебя найду. Яблоки светятся в темноте, как лампочки, их легко искать. А если бы они еще и не прятались в листьях... – я услышал в его голосе улыбку и улыбнулся в ответ. - Кстати, на земле их полно. Ты не ешь падалицу?
- Ем, Алекс. Мне все равно. Но я не хочу яблоко.
- А чего ты хочешь, Ханс?
Мы повернулись лицом друг к другу и замерли – совсем близко, так что я чувствовал на губах его дыхание. Или все-таки – ее? Я пытался вспомнить, как это было с Кариной, за секунду до поцелуя, в головокружительном сближении, когда еще чуть-чуть – и двое станут одним. А пока они еще – отдельные, застывшие в ожидании, разделенные узкой полоской пустоты.
Как же это было? Я напрягал память, но она словно стерлась или, может быть, изменилась. И того, прежнего ощущения уже не отыскать, как ни рыскай по темным чердакам подсознания. Как ни перетряхивай старое, изношенное, отложенное про запас. Карина исчезла, обратившись в бледную тень. И даже если она стояла сейчас передо мной – я не мог ее узнать.
Мне стоило протянуть руку – и я бы коснулся Алекса. Но я не двигался, зная, что он опять ударит меня и скажет: «Не смей!»
Или не скажет? Я не хотел испытывать судьбу и, едва ли сознавая, что делаю, отступил на шаг назад. И тут же уперся спиной в шероховатый ствол яблони. Я прижался к нему, распластавшись по грубой коре, с чувством странного облегчения. Уходить некуда. Будь, что будет.
- Стой, где стоишь, Ханс, - велел Алекс, и я опять, как в наш первый вечер в саду, услышал в его голосе дразнящие нотки. – Не пугайся. Ты слишком закрытый, так нельзя. Позволь лунному свету пронизать тебя насквозь. Стань для него прозрачным, как стекло. Дай себе| шанс – увидеть.
Я не сопротивлялся, когда его шустрые пальцы принялись расстегивать мою одежду. Только слабо пробормотал:
- Не надо, Алекс... Нет...
Но мое тело словно восстало из глубокого сна и сказало – да.
Алекс почувствовал это и рассмеялся.
- Так надо, Ханс.
- Только пусть... – попросил я, - ... пусть на этот раз все будет по-настоящему!
- Конечно, - согласился он, - будет. Но пока – убери руки! Еще рано... Стой смирно, Ханс, а я знаю, что делать.
А когда в мою душу хлынул небесный свет, я открыл створки своего сердца и впустил туда звезды и небо, бледно-серое, в хрустальных зеленоватых прожилках, и черные деревья с горящими, как лампочки, яблоками на ветвях. Я увидел залитый луной сад – как гравюру на серебре, изящным и хрупким, точно сотканная из капелек тумана паутинка. И каждая линия в нем была на своем месте, звучала, как нота в чудесной вселенской музыке, яркой ленточкой вплеталась в ночные узоры галактик. Я отдался свету любви – и сразу же почувствовал, как он меня одевает. Не снаружи, а как бы изнутри, в серебряное сияние, тонкое, как китайский шелк.
А потом мы с Алексом лежали под яблоней – голова к голове, и я ничего больше не боялся.
- Ты видишь, Ханс? – спрашивал он.
- Вижу!
- Что ты видишь?
- Сад... луну... небо... Склоненную ветку...
- А меня?
- И тебя, Алекс.
- И каким ты меня видишь?
- Волшебником, магом, одетым в свет, ангелом...
- Ну, ты и выдумщик!
- От такого слышу!
Я не смотрел на Алекса, но и без того знал, что не сумею разглядеть его лицо, а только расплывчатые контуры фигуры, по которым ничего не возможно угадать, лучистый ореол над головой, и, быть может, крылья.
- Кто ты, Алекс? – спросил я без всякой надежды на ответ. – Неужели ты так и не скажешь?
Он легонько коснулся рукой моих губ, словно извиняясь.
- Пожалуйста, Ханс. Подожди еще чуть-чуть. Самую малость. Ты скоро все узнаешь.
Я тяжело вздохнул.
- Ладно. Тогда скажи... зачем ты пришел к Дереку? Чего тебе не хватает?
- Ты, правда, хочешь знать?
- Правда, хочу.
- Мне всегда казалось, что я с другой планеты. С той, под лиловым небом широкая, как мир, фиолетовая река течет в сиреневых берегах. Где трава растет под ногами, и где разумные кошки строят города с домами до самых небес. И нет, там не все одним цветом – там столько красок, что глазу невозможно насытиться. Такие волшебные переливы, что захватывает дух. Это был мой дом, она мне снилась по ночам. А утром все казалось серым и плоским, как черно-белая картинка из книжки. Я знаю, что Земля прекрасна. Она окрашена в радугу. У нее столько невероятных, удивительных оттенков, но мое слабое зрение не дает их уловить... Этот Альберт с его знаменами – просто глупец. Он не понял главного. Не надо искать в жизни смыслы и символы, а надо только смотреть во все глаза – и наслаждаться красотой... Я хочу увидеть Землю такой, как она есть.
- Так просто, - прошептал я. – И так по-настоящему. А мы-то, дураки, гонялись за призраками...
Я услышал в полумраке его улыбку. А может, угадал по мерцанию ауры, по тонкой игре светотени, окутавшей его неуловимый облик.
- И что, поймал хоть одного? А, Ханс?
- Не знаю, - шепнул я, стивнув его руку. – Кажется, да, поймал.
- Тогда держи его крепче. Держи, Ханс... И больше никогда не отпускай.
Ночью к моей постели вновь наведались незримые гости. Они вились вокруг, как серые тени, кололи пустыми взглядами, трогали и кусали, бесстыдно щупали, сбросили на пол мое одеяло... Они имели меня, кто хотел и как хотел. Но я не противился, потому что знал, что они – просто сны. И лишь под утро, когда бесы перестали меня терзать, я заснул спокойно. И мне явилась Карина. Но теперь все было по-другому, она не плакала, а я не бежал сквозь застывшее время, за край вселенной, туда, где нет ни тепла, ни любви. Сейчас мне снилась не разлука, а радостная встреча.
- Скоро, Ханс, - улыбалась она. – Уже совсем скоро.
У ее ног терлась огромная полосатая кошка с зелеными, как виноградины, глазами.
А когда наша маленькая группа, как обычно, собралась для медитации, я поразился, до чего они все красивы – Тина, Хуан... нет, его же зовут Мигель, помощники... Их сотканные из света тела горели ярче огней на новогодней елке, струились разноцветным ливнем, переливаясь невиданными красками. А на Дерека и вовсе невозможно было смотреть, только сквозь слезы восхищения и боли, так нестерпимо сверкала его белая, как свежий снег, аура.
Я не сумел погрузиться в медитацию, а только впитывал в себя это удивительное сияние, растворялся в нем, сливаясь в дружеском объятии со всеми и каждым.
- Мигель, - ласково позвал Дерек. – Расскажи нам про одиночество.
Испанец встал неуверенно, опираясь на плечо своего друга. Уже прозревший, но еще не вполне зрячий. Я ощутил его растерянность и страх, и отчаянное желание быть услышанным. Я почувствовал, как все, находящиеся в комнате, мысленно протянули ему руки. Но Мигель, в слепоте своей, еще не мог их разглядеть и принять нашу поддержку. Пока не мог...
- Одиночество, - сказал он, - это очень глубокое озеро... Черное, как смерть. Лето, тепло... и солнце рябит на воде, но в глубине – ужас и холод.
- Говори, Мигель.
- Когда мне было пять лет, моя мать пыталась утопить меня в озере. Не знаю почему... Просто так, без всякой причины. И сразу после этого ее увезли – я так и не услышал от нее больше ни слова. Она, вообще, была странной, моя мама. Не улыбалась, когда ловила мой взгляд. Никогда не смеялась и не плакала вместе со мной. Ей было все равно, холодно мне, больно или страшно... Она кормила меня, купала, водила гулять в парк и на озеро. Но всегда смотрела немного в сторону, или сквозь меня, или поверх моей головы. Когда она вела меня за руку, мне чудилось, что я держу в кулачке холодную речную рыбу. У меня даже ладони пахли рыбой после этого... Такая мне досталась мама. Бесчувственная, как машина. Я никогда не видел ее с улыбкой или в слезах. А однажды что-то в ее механизме сломалось, и она решила меня утопить...
Мигель перевел дух. В его голосе звенел страх. Тот бесконечный ужас нелюбимого ребенка, который не стирают ни года, ни жизненные успехи. А я представил себе маленького мальчика в ярко-желтых плавках и с совочком в руке. Он играет на берегу озера, строит замок из песка. Иногда он поднимает голову и смотрит на женщину, сидящую чуть поодаль с отрешенным видом. Он еще не знает, что мамы бывают разными, и любит ее, не понимая – что-то в нем уже убито, зачахло без материнской любви, как цветок без дождя.
– Она завела меня на глубокое место, - продолжал Мигель, - будто для купания. Сказала, что научит плавать. А сама вывернула мне руки за спину и окунула головой в воду. Я барахтался, задыхался, выпуская из легких последний воздух, старался лягнуть ее ногой... и все глубже погружался во тьму. Кто меня спас – не знаю. Очнулся я уже на берегу, а вокруг стояли люди. Но вытащили меня из воды не полностью. В тот день в озере утонуло мое отражение. И я больше никогда не видел себя в зеркале... С тех пор я так и не узнал, кто я, какой, как выгляжу. Я помню себя маленьким, но не знаю, каким вырос. Если бы другие люди могли мне об этом сказать... но они не искренни. Они никогда не говорят то, что думают. Когда хвалят, в их словах мне чудится лесть. А когда бранят – я чувствую, они меня ненавидят или презирают, но не понимаю, за что. Ведь я не могу себя увидеть... Я пишу стихи, но не ради славы. Они – будто крик в пустоту. Но его никто не слышит. Все говорят про амфибрахий, про аккустические рифмы, про дактиль и силлабо-тонику... ругают или хвалят поэтические образы, а моего крика не слышат. Вот что такое одиночество, - почти прошептал он и опустил голову.
- Мигель, - произнес Дерек мягко, словно взял в ладони испуганную душу, - посмотри... послушай. Мы здесь, твои друзья. Мы с тобой. Увидь нас. Заметь наши протянутые руки. Мы любим тебя, Мигель. Ты больше не одинок.
- А я? – спросил он робко. – Вы можете сказать, как я выгляжу?
- Конечно, - улыбнулся Дерек, и от его улыбки в воздухе заплясали серебряные искры. – Но нам не придется ничего говорить. Здесь, в комнате, есть большое зеркало. Как раз у той стены, где ты стоишь, Мигель. Ты посмотришь в него – и увидишь себя. Сейчас ты получишь ответ на свой вопрос, Ханс. А ты, Тина, поговоришь с любимым призраком – и отпустишь его. Встаньте в круг, друзья. Вот так, ближе, теснее друг к другу. А теперь – снимите повязки... уже можно, у вас получится. И откройте глаза!

Решение сходить в «темный ресторан» пришло ко мне внезапно и словно ниоткуда. Я устал, а царившая уже полтора месяца жара выматывала. Она накрыла город, как большой стеклянной крышкой, под которой варилось и жарилось на солнце все живое, будь то люди, собаки или кошки. Даже птицы – и те летали низко и как бы через силу.
В общем, хотелось прохлады, темноты и тишины. Я знал, что в «Dinner in the dark» никогда не играет музыка, а посетители стараются говорить вполголоса, часто переходя на шепот. И не потому, что громкие звуки там запрещены – но в отсутствие света люди ориентируются на слух, а значит, избегают лишнего шума. Вдобавок сидеть одному за столиком мне было неловко. Наверное, кому-то это покажется глупым, но я все еще скучал по Карине и стыдился своего одиночества.
Темнота – удобная одежда. Она скрывает чувства, как рубашка – тело. Накануне я выбрал на сайте ресторана меню и забронировал столик. Поэтому стоило мне переступить порог и назвать свое имя, как официант аккуратно взял меня под локоть и направил куда-то в другой конец зала, а затем отодвинул и придержал стул, чтобы я не сел мимо. Мрак был абсолютным, черным и сплошным, как в каменноугольной шахте. Таким густым, что в нем даже чудились беловатые сметанные разводы – призрачные шлейфы то ли слов, то ли вздохов, то ли чьих-то мимолетных улыбок.
«Душновато», - отметил я про себя и ощупал стол. Нашел ложку, вилку и нож, солонку, а может, перечницу, хотя, скорее всего, и то, и другое, потому что их обнаружилось две – одинаковых, держатель с салфетками по середине столешницы и еще, в плетеной корзиночке, маленький продолговатый предмет, назначения которого я не понял. Возможно, это была какая-то еда, жесткая булочка, неизвестный фрукт или овощ. Но попробовать я не рискнул.
Вскоре официант принес минеральную воду и закуску: салат и мясную нарезку, ну, во всяком случае, так мне показалось на вкус. «Как он только ориентируется, - думал я, осторожно подцепляя вилкой кусочек чего-то там. – Наверное, слепой от рождения. У них, говорят, обостренный слух».
Несмотря на плохую вентиляцию, в ресторане мне нравилось. Салат вкусный. Мясо нежное, такое, что буквально тает на языке. Очень кстати – потому что глотать получалось с трудом. И еще – в темноте можно было плакать. И есть руками.
Вытянув из держателя салфетку, я прижал ее к глазам, давясь слезами. Тихо, не всхлипывать. И не стучать зубами о край стакана. Чтобы не услышали за соседним столиком. Впрочем, где он, соседний стол – я не имел ни малейшего представления. Казалось я один одинешенек в целой вселенной, с погасшим солнцем и тенью официанта, снующей туда-сюда по ей одной ведомому маршруту.
- Возьмите, - обронила тень, ставя передо мной плошку с супом, и в руку мне скользнул плотный, глянцевый на ощупь листок бумаги.
- Что это?
- Проспектик. Не выбрасывайте. Почитайте хотя бы. Возможно, это выход.
- Какой выход? – спросил я озадаченно. – Куда?
- Просто выход.
Я услышал, как он шуршит салфетками, вставляя в держатель пачку новых, в то время, как на столе росла горка использованных, мокрых и сопливых. Мне стало стыдно. Этот незрячий человек, казалось, видел меня насквозь. И вместо того, чтобы возмутиться непрошенному участию, я тихо сказал:
- Спасибо.
- Почитайте. Обязательно. Вам это нужно, - так же негромко откликнулся официант и скользнул во тьму. Его поглотило, растворив без остатка, безликое ничто, черное, как спитой кофе.
Уже на улице, стоя перед «Dinner in the dark» с распухшим носом, красными глазами и сыто урчащим желудком, я вспомнил о листовке и как следует рассмотрел ее. Это оказалась рекламка каких-то курсов или духовных практик.
Магия света! Для слепых и «зрячих». Научитесь видеть без глаз! Выездной тренинг. Ведет Дерек фон Йельц, профессор того-то, сего-то, не важно чего именно. Звонить... ну, и номер телефона.
Я в недоумении уставился на листок, снова и снова пробегая взглядом нелепый текст. Похоже на чью-то дурную шутку. Хотя... каких только заморочек нет у людей. И каких только невероятных потребностей. Был бы интерес, а учитель найдется. Тем более, что умение видеть без глаз – очень заманчиво и полезно для слепых. Вот только слепой рекламку не прочтет. Значит, она предназначена для «зрячих» в кавычках. То есть, для таких, как я.
Еще продолжая изумленно усмехаться, я уже раздумывал, как бы половчее договориться с шефом и взять отпуск на работе, и нащупывал в кармане телефон.
Семинар, конечно же, оказался платным. Но цена – до смешного низкой, можно даже сказать - ничтожной. Живи я в гостинице, да еще с полным пансионом – заплатил бы в разы больше.
Равнодушный мужской голос, похожий на механический, продиктовал мне адрес, заодно любезно объяснив, когда и во сколько явиться в бюро – и желательно, сразу с вещами, потому что выезжаем немедленно, как только подпишем все документы. Руководитель группы Дерек фон Йельц будет ждать нас на месте. Затем осведомился о моем имени, возрасте, состоянии здоровья, инфекциях, передаваемых половым путем, а так же есть ли у меня близкие родственники в Германии. Странно, конечно. Обычно так спрашивают, когда замышляют что-то плохое. Ну, и что они мне сделают, пожал я плечами, продадут в бордель? Сдался я там... Разберут на органы? Просто убьют? Вряд ли. Хотя... Чего только не происходит в мире, и мало ли в нем психов, маньяков и еще Бог знает кого. Ну, убьют, так убьют. Почему-то мне было все равно. Лишь бы перед смертью не мучали.
Какие именно бумаги я подписал пару дней спустя в конторе «Магии света» - упоминать не стану. Вы скажете, что я полный идиот, и будете правы. Обидно ощущать себя таким... Причем – по жизни, потому что в умении попадать в дурацкие ситуации мне нет и никогда не было равных. Немного утешает лишь то, что идиотом я в тот раз оказался не единственным. Таких, как я, подобралось еще трое. Совсем маленькая группа. Полноватая девушка, одетая в широкий коричневый балахон и с собачкой на поводке. Высокий парень с аккуратной бородкой, похожий на художника. То есть, не то чтобы вымазанный в краске или с мольбертом в руках. Ничего такого. Но каждый, глядя на него, неприменно подумал бы – вот, идет художник. И еще – накачанный мужчина непонятного возраста. Не сказать, что агрессивный или какой-то особенно угрюмый, но смотреть на него почему-то было страшновато. Ну, и я – как принято говорить, ваш покорный слуга. Хотя, вообще-то, я в слуги ни к кому не нанимался. Да и к покорности не сказать, что приучен. Хотя... всякое в жизни случалось. Что уж тут.
Приятная молодая женщина с пронзительным взглядом Медузы Горгоны – ну, то есть, приятная до тех пор, пока не взглянет – снабдила нас картой и подробно объяснила, как добраться до места. Деревенька называлась Кирхендорф, а нужный нам дом находился на отшибе – окруженный лесом, бурьяном и диким, растянувшимся далеко за пределы участка садом. То есть, изоляция от мира предполагалась полная.
В электричке мы перезнакомились.
- Я – Тина, - представилась девушка в балахоне. – А это – Шуша. Я ее ненавижу.
С этими словами она несильно пнула заворчавшего питомца носком туфли. За что так же слегка была укушена им в лодыжку.
- Странная кличка, - заметил художник.
- Это потому, что она никогда не лает, - пояснила девушка, - а только воет, причем так, что душа стынет. И еще иногда кашляет.
- Простудилась, наверное, - пошутил «качок», но никто не засмеялся.
Я пригляделся к Шуше и с удивлением понял, что она – вовсе не собака. Высокая, рыже-бурая, на тонких ногах и с длинными стоячими ушами, а хвостом – чуть менее пушистым, чем лисий, но явно не песьим. С хищной, диковатой мордой. Возможно, шакал. Но точно не знаю, плохо разбираюсь в видах собачьих.
«Зачем, - недоумевал я, - таскать это существо с собой, тем более, если ненавидишь? Отпустила бы на все четыре стороны. Дикому зверю на свободе лучше».
Угрюмого типа, как выяснилось, звали Альберт. Он все время вытирал пот со лба, хотя в электричке работал кондиционер. А вот имя художника я тут же забыл – какое-то испанское, а у меня плохая память на иностранные слова. Так что будем для простоты называть его Хуаном.
- Ну, а ты? – обратилась ко мне Тина.
- Ханс.
- Господи, - засмеялся Альберт – тонким, отвратительным смехом, - вот так имечко. Прямо нафталином запахло, честное слово. Кого сейчас зовут Хансом?
- Меня.
Он продолжал мерзко хихикать, а я, чувствуя себя оплеванным, забился в угол сидения и смотрел в окно на текущий мимо яркий, солнечный мир. Полосатые желто-зеленые поля. Изумрудные лоскуты сочного клевера, блестящие под радужными зонтами поливалок. Солома, высушенная зноем почти до белоснежности, до мертвенной ломкости. Золотое буйство рапса и нежно-лиловое – гречихи. Прозрачные змейки ручьев и медленное, серо-голубое течение равнинных потоков, режущих все это разноцветие на куски, как портновские ножницы – пеструю ткань. Пейзажи мелькали калейдоскопом, сквозь зрачки вливаясь прямо в душу. Когда-то яркие краски радовали меня. Теперь – нет. Словно какие-то створки в сердце запахнулись, не пропуская больше ни цвет, ни свет, а только сплошную печальную серость.
Мои попутчики тем временем лениво перекидывались фразами, швыряя их друг другу, как резиновые мячики. Не истины ради, а лишь бы не ехать в молчании, что по социальным канонам отчего-то считается неловким.
- И что это значит, видеть без глаз? – спрашивала Тина, легонько поглаживая двумя пальцами между ушей недовольную Шушу. Та в ответ скалилась желтыми зубами и глухо урчала.
- Ну, - задумчиво качал головой бородатый художник, - понятно же, без глаз, то есть – всей поверхостью тела. Я немного знаком с этой методикой. Нас будут учить, как сделать зрячей каждую клетку кожи...
- А зачем? – не отставала Тина. – Зачем видеть тому, что скрыто под одеждой? Это ведь только мешает.
- А на вопрос «зачем», ответь сама, - гнул свое Хуан. – Зачем ты, Тина, поехала на этот семинар? Что не так с твоим зрением?
Она беспомощно оглядела нас – каждого по очереди – ненадолго задержавшись взглядом на мне и словно вопрошая: «А ты-то какого лешего сюда поперся, придурок с идиотским именем?» - отчего я почувствовал себя совсем плохо.
- Я не вижу призраков, - сказала она, наконец, пожав плечами, и отвернулась.
- И что? – не понял Хуан. - Я тоже не вижу.
- И я, - поддакнул Альберт.
Если говорить уж совсем честно, то и я ни разу не видел ни одного призрака. Но прикусил язык. Не люблю, когда надо мной издеваются.
Кстати, Тина, единственная из нас, носила очки с толстенными стеклами. Так что зрение у нее и в самом деле было не в порядке.
От вокзала мы полчаса ехали на автобусе, а потом еще долго шли пешком, ориентируясь по карте. И даже не заметили, как редкий смешанный лес перешел в сад – прямая и, наверное, когда-то ухоженная тропинка ныряла в мешанину переплетенных веток. Над нашими головами качались яблоки. А еще выше, в густой зелени, перекликались птицы, словно торопясь оповестить друг друга о нашем приходе. Сквозь белые камни дорожки давно уже проросла трава, а бордюр, если он и был когда-то, рассыпался на серые осколки бетона, неотличимые от обыкновенных комков земли. Однако сам по себе сад не выглядел запущенным. В нем ощущалась странная гармония, и сквозь кажущийся хаос проступал чей-то пусть и абсурдный, но тщательно выверенный план.
Дорожка вывела нас к дому. Собственно, он, как паук в паутине, сидел в сложном переплетении тропок – широких и узких, по которым пройти можно было только гуськом. Некоторые были посыпаны кирпично-красным песком, другие – галькой. Обсажены по краям папоротниками или коротко постриженными кустами. Аккуратные вблизи от дома, все эти тропки дичали, убегая в глубину сада. А сам дом – большой и бесформенный – вальяжно развалился посреди этого порядка, как барин на отдыхе. Разлегся на цветниках и газонах – всеми своими пристройками, террасками и крыльцом, крепким, с деревянной лесенкой и гладко оструганными перилами.
На крыльце стоял рыжеволосый парень в ковбойке и джинсах и смотрел из-под ладони куда-то поверх верхушек старых яблонь. Он помахал нам рукой.
- Привет. Я – Дерек.
Последнее, что я запомнил из увиденного – это его зеленые глаза, прозрачные и полные яркого предвечернего солнца, короткие золотые ресницы и россыпь веснушек по всему лицу. Нет, потом была еще пустая комната, куда он нас пригласил – без мебели, только с разноцветными матами и подушками на полу. Мы, четверо, встали полукругом, сложив баулы и сумки у глухой стены.
- Жить в темноте, - сказал Дерек, - все равно, что жить во сне. Ночью ум засыпает. Иногда он грезит фантастическими миражами, но не видит реальности. Иногда – погружен в безмыслие, как труп в раствор формалина. Вы – зрячие, но в ваши глаза почти не проникает свет. Они зашторены так плотно, что картинка обесцвечивается. Становится плоской и серой. У вас внутри – сумерки, а вы этого даже не замечаете. Я научу вас видеть по-настоящему. Ведь за этим вы пришли.
Кто-то из нас, кажется, Альберт, громко зевнул, но тут же прикрыл рот ладонью. На него зашикали, а Дерек улыбнулся.
- Вы устали. Я сейчас отпущу вас отдыхать. Потом мы перекусим в столовой, а после – соберемся для беседы и медитации. Но сначала... Закройте глаза!
Он произнес это так властно, что мы подчинились. Ну, во всяком случае – я. Вздрогнул от неожиданности и крепко зажмурился. Думаю, что и другие – тоже.
- Чтобы прозреть, надо на какое-то время ослепнуть, - говорил Дерек, медленно обходя нашу маленькую группу. – А чтобы у вас не возникло искушения их открыть...
Он остановился напротив меня, так близко, что я почувствовал его жаркое дыхание – и на лицо мне легла повязка. По ощущениям – плотная и тугая, из какого-то гладкого материала, вроде шелка, сложенного во много слоев. Но боли она не причиняла.
- Вы будете ходить так до конца семинара. Если кто-то ее снимет, сдвинет вниз или вверх или каким-то другим образом станет подглядывать – отправится домой. Вот и все. Деньги мы ему, разумеется, не вернем. Но с радостью отпустим. Здесь не тюрьма, и вы – не пленники. Знайте это.
По комнате прошелестел слабый вздох.
- А теперь – можете немного отдохнуть до ужина. Общая спальня – в конце коридора.
Мы стояли, не двигаясь, не понимая, куда идти – и, главное, как. Темнота обступила нас плотной стеной, не давая сделать ни шагу. Отгородила друг от друга и от спасительной двери, сковала по рукам и ногам, обездвижила и напугала.
Дерек рассмеялся.
- Вам страшно. Без вашего слабенького сумеречного света вы беспомощны, как младенцы в лесу. Кинутые на произвол судьбы. Лишенные привычной опоры. Простите. Но без этого нельзя. Так начинается путь – во тьме и страхе. И это правильно. Потому что из темноты каждый шаг – к свету. И желание увидеть его огромно... Но не беспокойтесь, я обо всем позаботился. Вас будут сопровождать друзья из предыдущей группы. Тоже с повязками на глазах, разумеется.
- То есть, слепые будут водить слепых? – поинтересовался кто-то из нас, судя по голосу, Хуан.
- Да! Только не слепые, а наполовину прозревшие. В этом разница. А сейчас – познакомьтесь.
Я услышал, как открылась дверь и какие-то люди вошли в комнату. Их легкие, скользящие шаги устремились к нам, онемевшим от неловкости.
- Возьмитесь за руки! – скомандовал Дерек, и я наугад вытянул правую руку вперед.
Ее тут же стиснули чьи-то горячие, сильные пальцы, и смех, похожий на звон серебряных колокольчиков, прозвучал совсем близко – в полуметре от меня.
Я дернулся, как от удара.
- Тише, тише, - заговорил мой новоявленный поводырь, - что ты такой пугливый?
- Не люблю, когда меня трогают.
- Думаешь, справишься один? – снова засмеялся он.
- Не справлюсь, - вздохнул я.
Темнота давила. Я как будто снова очутился в «Dinner in the dark», только передо мной не было надежного столика – этакого островка безопасности в океане вселенского мрака – и никто не подавал мне блюда умелой рукой, не вкладывал в держатель сухие салфетки и не придерживал заботливо стул.
- Тогда не жалуйся!
Я вслушивался в его голос и смех и не мог понять, кто он, мой друг и помощник? Мужчина или женщина? Эти хрустальные переливы, серебро и лунный свет, звон тончайшего стекла – кому они могли принадлежать? Очень молодому парню – почти мальчику? Юной девушке? Человеку постарше, что вряд ли, но кто знает... голоса бывают обманчивы. А я еще не привык воспринимать мир на слух.
С трудом отыскав в куче вещей мою сумку, мы забросили ее в спальню и отправились бродить по дому.
- Вот здесь кухня, там – столовая, а дальше, за стеклянной дверью – ванная и туалет. Еще один – на втором этаже. Но мы туда почти никогда не поднимались. Тут – выход в зимний сад. А сейчас, если свернуть налево, будет комната для общих собраний, откуда мы только что пришли. А направо – кабинет Дерека. Нам туда нельзя. Только по особому приглашению.
Длинные темные коридоры петляли, тянулись и заворачивали, выстраиваясь в бесконечный, запутанный лабиринт. Мы шли вперед и возвращались по своим следам, и чем дольше блуждали – тем сильнее кружилась у меня голова, а перед глазами плясали разноцветные молнии. Усталый и ослепший мозг, как мог, боролся с захлестнувшей его чернотой.
- Меня зовут Ханс, - попытался я завязать разговор и, споткнувшись о какой-то порожек, едва не грохнулся на пол. Спасибо, мой спутник вовремя схватил меня за плечо и удержал от падения. – Ханс Аккерман.
- Дерек сказал – никаких имен.
- Что, правда?
- Ну, ладно. Я – Алекс. А вот фамилии нам здесь точно не нужны.
И снова – звон серебряных колокольчиков.
Александер? Или Александра? Вот уж не повезло. Имя выведал, но умнее от этого не стал. Да еще чуть шишку не набил.
- Алекс, - взмолился я, - не могу больше. Мне надо прилечь. А то я сейчас упаду – и больше не встану. Отведи меня куда-нибудь... где есть хоть какая-то кровать.
В спальне я буквально свалился на первую попавшуюся койку, в одежде и поверх одеяла, и не успела моя голова коснуться подушки, как сквозь мучительную слепоту прорезались яркие ростки снов. Это могло бы стать облегчением, вот только...
Я опять увидел Карину с котенком на руках. Крупный дымчатый зверек, размером, наверное, с тигренка, щурился сквозь мутно-зеленые щелки каким-то еще неопределенным, младенческим взглядом. Нежная, как пух, шерстка, топорщилась, а длинные черные усы торчали во все стороны, как проволочные антенны. Мягкий, похожий на колбаску хвостик безвольно свисал с карининого локтя.
А моя жена улыбалась сквозь слезы.
- Гляди, Ханс, - говорила она, - у него уже открылись глазки. А шубка какая красивая! Настоящая чернобурка! Погладь его... пожалуйста... да не бойся... посмотри, ему нравится.
И, как когда-то наяву – во сне я отшатывался. И обращался в бегство.
Легкое прикосновение Алекса вырвало меня из кошмара. Я невольно схватился за повязку, но тут же отдернул руку.
- Вставай, соня, ужин проспишь.
- Я не хочу есть.
- Смерть от голода в программу не входит, - засмеялся Алекс. – Это не семинар суицидников.
- Ладно.
В столовой я еле-еле проглотил несколько кусков не понятно чего, возможно, тофу, сжевал пучок странно пахнущей травы и запил все это холодным чаем. А после, в комнате для собраний, мы расселись в круг, на матах и подушках, приготовившись внимательно слушать нашего гуру. Ну, то есть, в круг – это для красного словца, на самом деле я понятия не имел, кто где сидит. Сам я сгреб подушки в кучу и кое-как оперся о них спиной. Хотелось снова лечь, но я стеснялся Дерека. Он-то зрячий и все замечает. К тому же я чувствовал себя разбитым и боялся снова заснуть. Не выпуская моих усталых пальцев, Алекс опустился рядом, а другую руку положил на мое колено. Я поежился, но протестовать не стал.
- Располагайтесь, как вам удобно, - заговорил Дерек. Его голос, отчетливый и жесткий, исходил как будто из центра комнаты и в то же время – отовсюду. Он словно отражался от стен и вливался в наши беззащитные уши. – Итак, зрение... В курсе ли вы, как оно слабо у обычного человека? Он видит в лучшем случае миллионную часть из всего, что происходит вокруг него, под землей и в небесах, в каждой капле воды и в его собственном теле, и в телах и душах других людей... Вы знаете, как выглядит любовь? Честь? Гордость? Отчаяние? Страх? Между тем, все это – реальные вещи, они имеют зрительный образ. Только для наших неразвитых глаз он неуловим, - Дерек вздохнул, немного помолчал, словно о чем-то раздумывая, а может, он просто сверялся со своими записями или допивал кофе, и продолжал уже мягче. – Я предлагаю вам простую медитацию. Загляните внутрь себя. Для этого глаза не нужны, да и все равно у вас они завязаны. И всмотритесь в свою главную эмоцию. В то, что для вас важно именно сейчас. Как оно выглядит. На что похоже. Постарайтесь увидеть это как можно четче. А сейчас – слушайте музыку и дышите вместе со мной.
И правда, комнату вдруг наполнила музыка. Ненавязчивая, легкая, как туман. Прозрачная, как свет. Она натекла исподволь, словно где-то открылись невидимые шлюзы и в помещение хлынули десятки тоненьких ручейков. Такая неприметная, что если не вслушиваться нарочно, то ее как бы и нет.
Одновременно Дерек начал громко и часто дышать. И я вместе с ним. Не прошло и пары минут, как темнота вокруг меня поплыла, закружилась безумной каруселью, а в голове возник неприятный звон. Мне попросту стало плохо. Наверное, от переизбытка кислорода.
Я попытался вглядеться в эту круговерть, в подвижный, тошнотворный мрак. Увидеть в нем то, что велел Дерек. Но ничего не получилось. Все образы снова вытеснила Карина с котенком на руках. Она смеялась и плакала.
- Ханс, - Алекс бесцеремонно пихнул меня в бок. – Ты что, опять заснул?
- Нет, - встрепенулся я. – Не знаю... сам не понял.
Дерек хлопнул в ладоши.
- Получилось? Тина... встань!
Должно быть, она вскочила. Испуганная, с трясущимися губами, растерянно поправляя свой дурацкий балахон. Да что там. Я сам чуть не вскочил, хотя обращались не ко мне.
- А теперь, Тина, расскажи нам, что ты увидела. Как выглядит чувство вины.
Невнятно, сквозь судорожные всхлипы она что-то пробормотала. Я не разобрал. И вдруг вскрикнула:
- Где Шуша? Где? Где он? Я проснулась, а его нет!
- Твой шакал убежал в сад, - раздраженно, как мне показалось, ответил Дерек.
- Шуша – собака! Пес! Я его ненавижу, но я без него не могу!
- Не важно, - отмахнулся от нее Дерек. – Итак? Тина, как оно выглядит?
- Очень глубокий колодец, - выдавила она сквозь слезы, - черный... без дна.
- Не бывает колодцев без дна. Тина!
- Да! Это правда.
- Тина, - настойчиво повторил Дерек, - зачем ты пришла сюда? Что хотела увидеть? И за что ты ненавидишь этого несчастного шакала?
Она со всхлипом втянула в себя воздух, и на какое-то дурное мгновение мне почудилось, что там, в двух шагах от меня, стоит Карина... Нет, стоп. Я запретил себе об этом думать, прихлопнув страх, как назойливую муху.
А Тина тем временем начала рассказывать.
- Мы уже и колечки купили... И назначили день свадьбы. Я и Мартин. Гостей позвали, выбрали ресторан, все продумали... Он сам подписывал пригласительные билеты, очень красиво, у него был каллиграфический почерк. Мы очень любили друг друга. Даже хотели обвенчаться в церкви, не потому что мы такие верующие, а чтобы все было серьезно... А потом... Если бы не этот щенок и не моя дурацкая жалость...
Она говорила, а я слушал, затаив дыхание. И постепенно, как переводная картинка на бумаге, из моей темноты проступала ее история, простая и печальная. Одна из тысячи историй, происходящих в моем городе каждый день. Не кому-то в наказание, а просто так. Камешки, рассыпанные из горсти Бога.
По краю глубокого колодца расплескались желтые цветы. Над ними вьются мошки, бабочки, пчелы. Гудят тяжелые, полосатые шмели. Трещат кузнечики, а издали, со стороны шоссе, доносится гул проезжающих машин. Из-за всего этого шума, жужжания, стрекота почти невозможно расслышать тихий вой и слабое повизгивание, идущие из-под земли.
Однако молодые люди на краю полянки растерянно останавливаются и прислушиваются.
- Ты слышал? – спрашивает девушка. – Что это?
Она похожа на Тину, только стройная и совсем пьяная от счастья. Одета в стиле унисекс, в мягкие, теплые цвета. В темных волосах – немного по-старомодному – сверкает белая астра. Ее друг похож на мормона – в костюме и белой рубашке. Не парень – а приличный молодой человек из хорошей семьи, так его хочется назвать. Он крутит головой, стараясь понять, откуда доносится звук.
- Какое-то животное, скорее всего, маленькое. Может, крот в норе? – неуверенно произносит он.
Девушка первая замечает колодец.
- Посвети-ка телефоном! – командует она, и молодой человек опускается на колени.
Включив на смартфоне фонарик, он раздвигает траву и направляет луч света в черную дыру. Яркий конус мечется по бетонным стенам с крупными железными скобами – этакое подобие лестницы, ведущей в ад. Выхватывает их мрака дно, там плещется темная вода, судя по запаху – затхлая, но не глубокая, потому что к стене жмется маленькая, продрогшая фигурка.
- Смотри, там щенок! – восклицает Тина.
- Где? А, да... И правда.
- Бедный, он же погибнет! Надо ему помочь! Как же он туда попал, маленький?
Мартин выключает фонарик на телефоне и поднимается с колен, машинально отряхивая брюки.
- Упал, наверное. Я позвоню в службу спасения.
Но Тина смотрит на него с вызовом.
- Если ты боишься, я полезу сама. Гляди, там лесенка. Это легко.
Молодой человек смотрит нерешительно. Вообще-то, колодец его пугает, и при одной лишь мысли о спуске в темную, зловонную глубину начинают дрожать коленки. Но как признаться любимой девушке, что ты слабак? Уж лучше рискнуть.
И, кинув на Тину последний тоскливый взгляд, он лезет в колодец и начинает спускаться, осторожно ступая на железные скобы...
- И что? – не выдержал Хуан. – Что случилось?
Он сидел слева от нас с Алексом и заметно нервничал.
- Он сорвался, - просто ответила Тина. – И свернул себе шею. А щенка потом спасли.
- Это Шуша! – догадался я.
- Да, это Шуша. Я его ненавижу! Но я без него не могу. Где он, скажите мне, куда он делся? Дерек, умоляю! Я зову его, но он не приходит. А раньше всегда прибегал... Мясо брал у меня из рук. Он не ласковый, но умный и чуткий. Понимает каждое слово. И не говорите мне, что Шуша – шакал. Что Мартин погиб, спасая щенка шакала. Он – собака! Немного диковатая, но уж такой у него характер.
Она тихо плакала. А мы подавленно молчали, и даже Алекс рядом со мной как будто приуныл.
- Ну, Тина, продолжай, - подтолкнул ее Дерек.
- Но это все. Да, а Мартин... Он с тех пор так и ходит за мной – невидимый. Куда я, туда и он. Ни на шаг не отстает. Я его чувствую, но ни дотронуться, ни увидеть не могу. Может быть, вы меня научите, Дерек. На вас вся надежда. Мне так надо с ним поговорить!
- О чем?
- Я не знаю, - растерялась Тина. – Попросить прощения. Ведь если бы не я... он жил бы сейчас. Мы могли быть так счастливы, а я...
Она зарыдала в голос.
Алекс потянул меня за руку.
- Сеанс окончен, пошли.
- Куда?
- Погуляем в саду. Сейчас вечер, прохладно...
Мы вышли из дома. Спускаясь с крыльца, я буквально повис на перилах... Казалось, один неверный шаг – и покачусь кубарем вниз по ступенькам. Еще и сломаю себя шею, как несчастный Мартин. Но так или иначе, мы с Алексом очутились в саду, и свежий вечерний ветер ласково коснулся наших разгоряченных лиц. Галька скрипела под нашими ногами, а за одежду то и дело цеплялись ветки. Аккуратно отводя их в сторону, мы углублялись в сад.
- Посмотри, Ханс, - задумчиво произнес Алекс, - какая светлая ночь. Луна в небе, как серебряное блюдце, с щербинкой в ободке... Яблони как будто облиты ртутью, и она стекает к кончиков ветвей по стволам, на землю, в высокую траву.
- Как я могу посмотреть? – возмутился я. – Погоди... Ты что, все это видишь? Сквозь повязку? Или Дерек нас обманул, и у вас, помощников, глаза не завязаны?
Сам едва ли понимая зачем, я потянулся к его лицу. Но Алекс ударил меня по руке, сильно и резко.
- Не смей, Ханс. Еще раз так сделаешь – получишь так, что мало не покажется. Да, вижу. Но не сквозь повязку. Я вижу руками, щеками, лбом... Если скину одежду, буду видеть и тем, что под ней. Хочешь тоже попробовать? Все эти тряпки – зло. Они – шоры для тела. Мешают познавать мир во всей его красоте.
- Нет! – испугался я. – Оставь мои тряпки на мне. Будь они хоть тысячу раз зло... А меня ты как видишь?
- Как расплывчатый силуэт, - признался Алекс. – Светлый, нечеткий. Как будто сквозь воду. Лица не могу разглядеть, только контуры фигуры.
- Но почему?
- Этот сад мной исхожен вдоль и поперек. А тебя я совсем мало знаю. Но мы еще познакомимся по-настоящему, - рассмеялся он.
И звон колокольчиков рассыпался по лунной дорожке, смешался с блистающим серебром травы и, воскурившись легким дымком, заключил в нежные объятия и старые деревья, и кусты, и огромный спящий дом, и звездное небо. Нет, я ничего этого не увидел, а только представил себе. Но картинка получилась яркой. Как будто на какую-то долю секунды у меня в голове зажегся свет.
Алекс медленно вел меня туда, где ветви сходились аркой над узкой тропой, в прозрачную глубину сада, бледную и нереально хрупкую, обласканную луной. Он шел и рассказывал – подробно описывая каждую ветку, каждое яблоко, спелое и лучистое, горящее над нашими головами, как хрустальная лампочка. Каждый кустик, или пенек или кочку серебристого сухого мха... Каждое птичье гнездо, дремлющее в сплетении сучьев. И невероятный звездный купол, сверкающий сквозь листву цвета черненого серебра. И луну, парящую, как хищная птица, над безмятежным миром.
А я то и дело останавливался и, усомнившись в его словах, нагибался или наоборот, поднимался на цыпочки и ощупывал яблоки, мох и ветки, и упавшие стволы, корявые от древесных наростов... Все было на месте. Алекс не врал, не фантазировал. Он, действительно, видел!
- Как ты так... как ты можешь? – спрашивал я растерянно.
А он смеялся.
- Не веришь? Эх, ты! Меня сам Дерек водил!
- Да? – я внезапно заинтересовался. – Сам Дерек? А кто он вообще?
- Этого я тебе не могу сказать.
- Ладно... А кто ты, Алекс, - спросил я, смущаясь, - парень или девушка? Извини, не могу определить по голосу.
- И не надо, Ханс! Зачем тебе?
Он откровенно забавлялся. Или она? Да кто же знает...
- И все-таки?
- Не скажу, Ханс.
- Почему?
- Так интереснее. Сохраняется интрига!
Я только головой покачал, сам не зная, злиться мне или смеяться. А он легонько толкнул меня в плечо.
- Смотри, какая удобная полянка. И много-много белых цветов. Хочешь присесть, отдохнуть?
- Ты и цветы видишь?
Я осторожно опустился на землю, на хрусткую суховатую траву и чуткими пальцами нащупал цветок. Сорвал, покрутил перед лицом. Ничего, конечно, не увидел. Но на ощупь - маленький, мягкий... круглая серединка и крошечные лепестки. Похожий на ромашку, что ли?
- Маргаритка?
- Да. Он горит в темноте, как белая звездочка. Подержи его в руке. Он теплый. Даже горячий. Чувствуешь?
- Нет, не чувствую... Ой, да.
Я уронил цветок и озадаченно потер ладонь. Ощущение, и правда, было как от ожога. А может, насекомое какое-то укусило? Жук, муравей, пчела.. Уж не сел ли я, случайно, на муравейник?
Испугавшись, я вскочил, судорожно отряхиваясь.
- Что с тобой? Расслабься, Ханс.
- Меня кто-то укусил.
- Нет здесь никого.
- Я хочу домой. В смысле, в дом. Спать. Устал я от этой слепоты...
- Ты привыкнешь, - успокоил меня Алекс. – Это только поначалу так. А когда прозреешь – все станет совсем другим... Ты даже не поверишь, что был когда-то так слеп.
Мы вернулись на тропинку и неторопливо побрели назад. Мой спутник задумчиво молчал, но у внутри у меня расцветало подвенечное великолепие сада. Я почти видел его – пусть и чужими глазами – но, очарованный его лунной красой, я, как никогда прежде, душой устремился к прозрению. Наверное, именно этого хотел от нас Дерек.
- Слушай, - спросил я Алекса, когда мы уже стояли на ступеньках крыльца и я, на мгновение утративший опору, всем весом облокотился на перила, - а зачем ты сюда пришел, на этот треннинг? Чему ты хотел научиться?
И, привычно ожидая серебряного звона, удивился, когда его голос прозвучал серьезно и мягко.
- Я расскажу тебе, Ханс... потом. Когда ты сможешь понять.
Ночь прошла все в тех же мрачных кошмарах. Я бежал от Карины сквозь дни, месяцы и годы. А она... нет, не гналась за мной, только молча смотрела с укоризной, нежно укачивая спящего в ее ладонях пушистого зверька.
- Ну когда же, когда ты перестанешь меня мучить? – стонал я во сне сквозь стиснутые зубы.
- Я тебя мучаю, Ханс? - удивлялась Карина. – Нет, это ты меня предал.
А на утро...
На самом деле, когда я пишу слова: «утро», «день», «вечер» или «ночь», это очень условно. В темноте времени нет. Вернее, оно есть, но тянется и сжимается совершенно удивительным образом, исчезает или сворачивается, как змея, кусающая себя за хвост. Я не знал, когда за окнами светло. Когда мы просыпались, завтракали или обедали. Когда собирались в комнате для медитаций, слушали лекции Дерека или когда ложились спать. Когда бродили по бесконечным коридорам, ощупывая стены и все, что попадалось на пути, так что в итоге кончики пальцев у меня сильно болели и словно покрылись коростой. Я понятия не имел, сколько дней провел в этом странном доме, в компании слепых и полуслепых. Как выглядели мои братья и сестры по несчастью, и на что стал похож за это время я сам. Не то чтобы нас плохо кормили. Но аппетит ко мне так и не вернулся, есть не понятно что было трудно, и во время каждой совместной трапезы в столовой я с усилием запихивал в себя пару кусков какой-то безвкусной пищи. В итоге похудел, наверное, килограмм на десять, так что очень скоро брюки с меня стали сваливаться. Я уже не говорю о том, что бриться вслепую – то еще удовольствие. А мой друг Алекс ничем не мог мне в этом помочь, потому что его новорожденное зрение было еще слишком слабо.
В общем, день с ночью я окончательно перепутал. И тем не менее, уверен, что очередная медитация на наших персональных внутренних демонов состоялась именно вечером. Как и все, что случилось позже...
- Слушайте музыку... дышите...
Голос Дерека наплывал со всех сторон, и одновременно звучал у меня в голове, вытесняя все мысли, делая ее пустой и звонкой, как шаманский бубен.
- Это что, одна из китайских пыток? – чуть слышно шепнул я Алексу.
- Ханс! Это холотропное дыхание. Не отвлекайся!
То ли от голода, то ли от болезненных воспоминаний меня подташнивало, и я без сил откинулся на подушки. Нет, не спал. Но ушел фантазиями далеко – еще задолго до Карины – во что-то немыслимо раннее, страшное и болезненное. Если бы в тот момент Дерек вызвал меня на ковер, не знаю, о чем бы я стал говорить.
Хлопок в ладоши и резкий окрик, от которого зазвенело в ушах.
- Альберт, встань!
В другом конце комнаты кто-то грузно завозился, и я представил себе, как угрюмый качок поднимается, раскидывая в стороны подушки и сжимая кулаки. С повязкой на глазах он беспомощен, как дитя, но все-таки опасен. Вот только Дерек его не боится. Он уже перерос свой страх, как, наверное, и любые человеческие чувства.
- Как выглядит уныние, Альберт?
Он прокашлялся, глухо, как в водосточную трубу. И неторопливо, в своей слегка заторможенной манере, принялся излагать. Я так до конца и не понял – что, какой-то шизофренический бред. Впрочем, и моя история кое-кому, возможно, показалась бредом. Так что, не мне судить.
- Уныние... – начал Альберт, - оно серое. Как небо в хмурый день. Без единого штриха голубизны. Без лучика солнца. Такое, что даже облаков не разглядеть, никакого контраста, а только ровный бесцветный фон. Если писать его акварелью, то достаточно развести черную краску водой и нанести кисточкой гладко, не прорабатывая деталей...
- Хорошо, - перебил его Дерек, - мы поняли.
- Я, как все вы наверняка знаете, художник, - невозмутимо продолжал Альберт. – Довольно известный...
«Странно, - подумал я, - у нас что, два художника в группе? Вот так совпадение».
Впрочем, насчет Хуана я мог и заблуждаться. Он ведь не называл нам своей профессии. А борода... ну мало ли какие чудаки отращивают бороды, не только художники.
- Известный, да... В узком кругу, - поправился Альберт, - но тем не менее. Я с детства обожал яркие цвета. Можно сказать, с младенчества. Помню себя еще в коляске, на прогулке в парке. И какие сверкающие плыли надо мной облака. И цветущая ветка персика качалась от ветра... Да. Я уже тогда ощутил себя призванным – на службу свету и цвету. В третьем классе начальной школы я уже писал масляными красками, а после выпуска, с дипломом на руках, отправился...
«Боже, какой зануда», - мысленно простонал я. В комнате было душно, и хотелось поскорее глотнуть свежего воздуха.
Качка-художника я слушал вполуха, иначе не получалось. Куда он поступил, как учился, кто и когда организовал ему первую выставку и за сколько он продал свою самую лучшую картину. Какую-то абстракцию, насколько я помню, «Цветное на черно-белом», или как-то так. А может, и наоборот. «Черно-белое на цветном». В общем, что-то на чем-то. По мне так одна ерунда. Как увлекся политикой, ходил по улицам с какими-то флагами, а потом эти же флаги за что-то возненавидел.
- Это не просто злоупотребление, я вам скажу. Это надругательство. Взять какой-то невинный цвет – спелого яблока, закатного солнца, целого поля маков или тюльпанов – и сделать его кровавым знаменем, символом убийства и неволи. Цвета – это небо, солнце, отражение луны в реке... А не символы, не знамена наших дурных страстей и дешевых амбиций. Или взять хотя бы радугу. Это же красивейшее явление природы. Игра солнечного света в каплях дождя... А что сделали с ней люди? Как осквернили? Это же все равно, что выколоть котенку глаза или изнасиловать ребенка...
Черт бы побрал этого Альберта с его метафорами! Он ляпнул просто так, ради красного словца, а меня от его сравнения бросило сначала в жар, потом в холод, а затем – в ледяной пот и мучительный нервный озноб. Алекс, конечно, не видел моего лица, но по дрожанию руки заподозрил неладное и крепче сжал мою ладонь.
- И я понял, что люди недостойны цветов и красок природы. В их душах, а вернее душонках... иначе не скажешь... в их душонках – сплошная серость. И они обречены жить в серости. Я стал собирать цвета – неба, земли, деревьев, первого снега, голубых озер... просто намазывал их на кисточку, вбирал досуха и складывал в ящичек для красок...
- Зачем? –изумился Хуан.
- Чтобы вернуть их Богу... И мир вокруг становился серым, а я радовался. Пусть люди сперва научатся ценить Божий дар, а потом и наслаждаются, правильно? И однажды я открыл ящичек с цветами – а он пуст...
- Погоди, Альберт, - вмешался Дерек. – Так значит, ты... Алекс! – воскликнул он вдруг. – Выведи Ханса вон. Ему плохо.

(продолжение следует)

Случаются порой в мире удивительные вещи. Сегодня, в знойный полдень середины июля, на узкой сельской дороге я повстречался с самим собой. Он шел через луг, поросший белыми цветами, пыля дорогими ботинками и рассеянно улыбаясь. Рослый, на две головы выше меня и крепко сбитый, в черном деловом костюме. Правда, пиждак он снял из-за жары и нес на сгибе локтя, а в другой руке держал папку с какими-то важными документами. Внешне – полная моя противоположность. Но стоило мне случайно посмотреть ему в глаза, как я сразу понял: он – это я. Ошеломленный, я посторонился, заступив на обочину, в сочную траву, не зная, как вести себя и что сказать.
Он встретился со мной взглядом и тоже остановился. Вероятно, ему ударила в голову та же самая мысль, потому что брови вдруг изумленно поползли вверх, а улыбка стала недоброй.
- Ну здравствуй, ты, который я, - бросил сухо. – Вот так встреча.
Я попятился. Кто знает, что у него на уме. Наверняка не то, что у меня, вот он какой, собранный и энергичный, уверенный в себе человек. Но если наши умы зеркально отражены друг в друге, то мои страхи – это его желания. А сам я для него – прозрачен, как стекло. Каюсь, у меня всегда была склонность к суициду, да и другие всякие нехорошие склонности.
Короче, как бы не пришиб. Дорога пустынна. Вокруг цветущий луг, вдалеке – лес, темный и глухой, размазанный по солнечному горизонту. До ближайшей деревни не то чтобы очень далеко, но если закричать – никто не услышит.
- Привет, - робко отозвался я, на всякий случай отступая еще на шаг назад.
- Какой-то ты невзрачный и тощий, прямо доходяга, - усмехнулся он, придирчиво разглядывая меня. – И одет во что попало.
- Так ведь жара!
- Ну и что? Это не причина ходить в старой майке и штанах, как из помойки.
- Это такая городская мода, - обиделся я.
- Ладно, - он согнул руку в запястье и поднес к лицу. Сверкнули на солнце золотые часы. – У меня есть пара минут, а потом – надо бежать. Деловая встреча. Решил прогуляться, проветрить мозги перед серьезным разговором... но так и быть. Рассказывай. Как живешь, чем занимаешься.
Я смутился.
- Ну так, собственно... ничего... вот, стихи пишу...
Он засмеялся злым, недоверчивым смехом.
- Стишки, говоришь? Ладно, валяй... Что-нибудь покороче.
Заикаясь от волнения и путая слова, я прочитал кое-что из последнего. Неплохое, на мой взгляд. Нет, конечно, у меня есть стихи и получше, но и это, по-моему, очень даже ничего. Яркое такое, экспрессивное... С налетом загадочности. О чем – сам не знаю, еще не придумал.
Он скривился.
- Тьфу, гадость какая, эти твои стишата. Сплошные сопли. Еще и не поймешь ни черта. Не обижайся, парень, но ты бездарен, как пень. Ладно, а на жизнь чем зарабатываешь?
- Ну, как бы... - замялся я, отводя глаза, - так... ну, ты понимаешь... как всегда, в общем.
Он смерил меня презрительным взглядом, от которого мне захотелось провалиться сквозь землю, и пожал плечами.
- Вот оно что. Жалкий ты тип. Ладно, - повторил уже в который раз, - мне пора. Между прочим, - добавил хвастливо, - вечером я ужинаю в ресторане со своей невестой. Богатая, из хорошего дома. Отличная партия для меня. И вдобавок – красавица. Впрочем... кому я говорю. От тебя, лузера, наверное, женщины за версту шарахаются. Или я не прав? – спросил с ухмылкой.
- Ну, - ответил я и залился краской. – Вообще-то, и я от них стараюсь держаться подальше... То есть, как бы это объяснить... в общем, я... Не знаю, как и сказать... Никто ни от кого не шарахается, мы просто идем себе мимо.
- Не объясняй, - он вздохнул. – Все с тобой ясно. А все-таки странно, что ты – это я. Кто бы мне раньше о чем-то подобном рассказал – ни за что бы не поверил.
- И не говори. Такой каприз природы.
Мы немного помолчали, причем он то и дело косился на часы. Потом снова рассмеялся, махнул рукой – и пошел себе дальше.
Даже на пиво не дал, жмот. Ну и ладно. Хорошо хоть морду не набил.

Трапляються часом у світі дивовижні речі. Сьогодні, спекотного полудня середини липня, на вузькій сільській дорозі я зустрівся з самим собою. Він йшов через луг, порослий білими квітами, здіймаючи пилюку дорогими черевиками і розгублено посміхаючись. Рослий, на дві голови вищий за мене і міцно збитий, у чорному діловому костюмі. Щоправда, піджак він зняв із-за спеки і ніс на згині ліктя, а в іншій руці тримав папку з якимись важливими документами. Зовні – повна моя протилежність. Але варто мені випадково подивитися йому в очі, як я відразу зрозумів: він - це я. Приголомшений, я відсторонився, відійшовши на узбіччя, в соковиту траву, не знаючи, як поводитись і що сказати.
Він зустрівся зі мною поглядом і теж зупинився. Ймовірно, йому вдарила в голову та сама думка, бо брови раптом здивовано поповзли вгору, а посмішка стала недоброю.
- Ну, привіт, ти, який я, - кинув сухо. – Ось так зустріч.
Я позадкував. Хто знає, що в нього на думці. Напевно, не те, що в мене, ось вона яка, зібрана і енергійна, впевнена в собі людина. Але якщо наші уми дзеркально відбиті одне в одному, то мої страхи – це його бажання. А сам я для нього прозорий, як скло. Каюся, у мене завжди була схильність до суїциду, та й інші всякі погані схильності.
Коротше, як би він мене не прибив. Дорога пустельна. Навколо квітучий луг, далеко - ліс, темний і глухий, розмазаний по сонячному горизонту. До найближчого села не те щоб дуже далеко, але якщо закричати – ніхто не почує.
- Привіт, - несміливо озвався я, про всяк випадок відступаючи ще на крок назад.
- Якийсь ти непоказний і худий, прямо доходяга, - усміхнувся він, прискіпливо роздивляючись мене. – І одягнений у будь-що.
- Так спека!
- Ну і що? Це не причина ходити в старій майці та штанях, як із смітника.
– Це така міська мода, – образився я.
- Гаразд, - він зігнув руку в зап'ясті і підніс до обличчя. Блискнув на сонці золотий годинник. – У мене є кілька хвилин, а потім – треба бігти. Ділова зустріч. Вирішив прогулятися, провітрити мозок перед серйозною розмовою... але так і бути. Розповідай. Як живеш, чим займаєшся.
Я зніяковів.
- Ну так, власне... нічого... ось, вірші пишу...
Він засміявся злим, недовірливим сміхом.
- Вірші, кажеш? Гаразд, валяй... Що-небудь маленьке.
Заїкаючись від хвилювання і плутаючи слова, я прочитав дещо з останнього. Непогане, як на мене. Ні, звичайно, у мене є вірші і краще, але і це, на мою думку, дуже навіть нічого. Яскравий такий, експресивний... З нальотом загадковості. Про що сам не знаю, ще не придумав.
Він скривився.
- Тьху, гидота яка, ці твої вірші. Суцільні соплі. Ще й не зрозумієш ні біса. Не ображайся, хлопче, але ти бездарний, як пень. Гаразд, а на життя чим заробляєш?
- Ну, як би... - зам'явся я, відводячи очі, - так... ну, ти розумієш... як завжди, загалом.
Він зміряв мене зневажливим поглядом, від якого мені захотілося провалитися крізь землю, і знизав плечима.
- Ось воно що. Жалюгідний ти тип. Гаразд, - повторив уже вкотре, - мені час. Між іншим, - додав хвалькувато, - увечері я вечеряю в ресторані зі своєю нареченою. Багата, з гарного будинку. Чудова партія для мене. До того ж – красуня. Втім... кому я говорю. Від тебе, лузера, мабуть, жінки за версту сахаються. Чи я не правий? - Запитав з усмішкою.
- Ну, - відповів я і залився фарбою. - Взагалі-то, і я від них намагаюся триматися подалі... Тобто, як би це пояснити... загалом, я... Не знаю, як і сказати... Ніхто ні від кого не сахається, ми просто йдемо собі паралельними шляхами.
- Не пояснюй, - він зітхнув. - Все з тобою ясно. А все-таки дивно, що ти це я. Хто б мені раніше про щось подібне розповів – нізащо не повірив би.
- І не кажи. Така примха природи.
Ми трохи помовчали, причому він раз у раз косився на годинник. Потім знову засміявся, махнув рукою і пішов собі далі.
Навіть на пиво не дав, жмот. Ну і гаразд. Добре хоч морду не набив.

* переклад: Лiлу Амбер

Недалеко от нашего города находится Мост Самоубийц. Нет, расположен он не в долине Наэ и переброшен не через спокойный равнинный поток. И не через широкую автостраду, текущую, как река, через многочисленные тоннели. Это там, где горы и ущелья, и где стремительные ледяные ручьи, падая с отвесных скал, роют себе путь в мягком песчанике.
Говорят, над таким потоком – ручьем или речушкой – быстрым и пенным, бегущим по острым камням, и перекинут Мост. Но это не точно. Потому что, стоя наверху, увидеть дно невозможно, слишком там высоко. Разве что различить невнятный гул, как в прижатой к уху морской ракушке. Но шумит ли вода или что-то другое – может быть, ветер, задувая откуда-то сбоку в узкую расщелину, как в горлышко флейты – понять трудно.
Никто и никогда не спускался с Моста вниз. Только прыгали. Усталые от жизни люди. Смертельно больные. Безответно влюбленные. Покинутые, измученные, затравленные, вольно или невольно преступившие закон. Да мало ли поводов есть для суицида.
Самоубийцы попадают в ад. Это неизбежно, как смена дня и ночи. Как приход зимы после осени. Как движение галактик по ночному небосклону. Но те, кто бросился с Моста, не достигают дна. Они умирают в воздухе от разрыва сердца, прежде, чем их бессильное тело разобьется о камни, а кровь смешается с холодной водой горной реки. Говорят, что те, кто умер в полете, становятся ангелами преисподней. Конечно, это всего лишь легенда. Но...
Люди ей верят. И я поверил.

- Ну что, Франц, - спросил я растерянно, стоя у пустого холодильника, в котором – вот ведь насмешка судьбы – завалялась только банка пива, четверть стаканчика сметаны и бутылка соевого соуса, - хочешь сметанки? Больше у нас ничего нет.
Зеленоглазый рыжик с мурчанием терся о мои ноги. А мне хотелось плакать от отчаяния. И от голода, уж если говорить честно. Вывернув карманы, я высыпал на стол жалкую горку мелочи. Пересчитал... Хватит на баночку кошачьих консервов или на пачку макарон. Что купить? Очень хочется есть, но ведь и котика не обидишь...
- Ну ты бы хоть мышку поймал, дурачок, - простонал я, - если уж хозяин у тебя такой – ничего заработать не может. Но нет. Мы с тобой два ротозея – и никуда не годимся. Никчемные мы с тобой создания, приятель, - сказал и тяжко задумался.
Франц не ловил мышей. Не знаю, почему, и чего ему не хватало. Этот рыжий тюфяк не способен был сцапать даже комара. Только и мог, что валяться на солнечном подоконнике кверху брюхом и урчать, когда я ласково почесывал ему животик. А еще, проголодавшись – смотреть умильно в лицо, мяукать и цеплять когтями мою брючину.
Со слезами на глазах я вывалил на блюдце остатки сметаны, и мой меховой друг, немного поворчав, принялся за еду. Он не любил молочное. Но если со вчерашнего утра миска пуста – съешь и не такое. А я, приняв, наконец, решение, сбегал в магазин и купил упаковку вискаса. Корм этот, конечно, дрянь, и котики от него болеют. Но какая теперь разница?
После сытного обеда Франц подремал немного, блаженно растянувшись на коврике у миски. А я нервно мерил шагами комнату, борясь с желанием, выскрести из пачки остатки вискаса и облизать ложку. Ну нельзя же в самом деле так опускаться?
День догорал. Алые полосы заката уже змеились по небу, делая его слоистым и жарким, когда, подхватив кота на плечо, я вышел из дома и торопливо направился к Мосту. Я шагал по вечернему городу, машинально поглаживая мохнатую кошачью спинку, а в голове крутились мысли о женщинах, которые прыгали в пропасть вместе со своими детьми. Кто-то их осуждает. Но только не я. Уж лучше забрать с собой в смерть, чем оставить кого-то беспомощным и покинутым. Детей у меня не было, а только котик... такой же по сути беззащитный хвостатый малыш. Вечный ребенок, ленивый, беспечный, доверчивый. Ну как я мог его бросить? Пропадет без меня, бедолага.
И вот, мы вдвоем стоим на мосту. Вернее, стою я, а кот разлегся у меня на плечах, обвив шею, как меховой воротник, и щекочет ухо своими длинными усами. Над нами скалы – червонно-темно-красные, и небо изжелта-синее, матовое, непрозрачное, как самоцветный камень. Под ним тяжело дышать. И молиться страшно. Как будто все, какие ни есть в мире светлые силы уже махнули на меня рукой, плюнули и отошли в сторону.
Я уже приблизился к самому краю и всматривался в пропасть – там и в самом деле что-то глухо шумело и клубился темный туман – как Франц у меня на шее вдруг зашевелился и вопросительно мяукнул. Я взял его на руки и заглянул в глаза. В них, зеленых и сияющих, светилось такое любопытство, такая жажда жизни – простой, животной, не обремененной человеческими заботами – что я опешил.
- Прости, дружище, - пробормотал я, опуская котика на теплые от солнца доски моста, и зачем-то, от растерянности, наверное, добавил. – Подожди меня здесь.
Сказал – и прыгнул.
Это была точка невозврата.
Помню мгновенный страх, почти ужас, острый до тошноты, который накатил мгновенно и схлынул, растворившись в головокружении, скорости, в свисте летящей навстречу пустоты. Я падал туда, где нет света и нет Бога – на самое дно преисподней.
Легенды не соврали – я, действительно, стал ангелом. У меня отросли большие черные крылья. Они бессильно болтались за спиной, не способные поднять меня хотя бы на сантиметр над унылой каменистой пустыней. Я даже не мог развернуть их и подставить ветру – а впрочем, и ветра не было в аду, а только неподвижный плотный жар, горячее марево убитых надежд, растаявших иллюзий и выброшенных в помойное ведро шансов. Непрожитая жизнь обволакивала меня – и душила.
А мой котик остался на мосту. Я продолжал видеть его сквозь толщу адских миров – связанного со мной тонкой ниточкой любви. Не глазами, которые так и так бесполезны в темноте, а как бы внутренним взором.
Франц ждал, поверив, что я вернусь. Ведь я никогда раньше не обманывал его. Иногда он дремал, положив голову на лапы. Иногда плакал – протяжно и жалобно, как умеют плакать только коты. Так, что от боли рвется сердце. Но у этих гор сердца нет. Они бездушны и немы, и не знают сострадания.
Он научился ловить ящериц среди горячих камней. Охотился на мелких грызунов, пауков и насекомых. Так и выживал. Его красивая рыжая шкурка выгорела на солнце, сделавшись песочно-золотой. Шелковистый мех огрубел, как трава в степи. За годы ожидания он вырос и стал настоящим крупным хищником.
Теперь пищей ему служат не столько маленькие зверьки, сколько самоубийцы, всходящие на Мост. Стоит несчастным вступить на шаткий настил, как Франц набрасывается на них, урча, раздирает на куски и насыщается мясом. И это, конечно, акт милосердия, потому что он спасает заблудшие души от посмертного наказания.
А я... так и живу в аду, не в силах его покинуть. Ненавидя бесполезные крылья. И горько-горько раскаиваясь в совершенной ошибке. Бывает, что в полнолуние, когда зыбкая лесенка света спускается туда, где царит вечный мрак, я поднимаюсь на мост. Не весь, а только лучшей и самой легкой частью своей души. И тогда я становлюсь перед Францем на колени, глажу его лохматую голову и прошу прощения. Снова и снова прошу у него прощения. Хотя и знаю, он на меня не сердит. Мой бедный ласковый котик, от горя и невзгод превратившийся в огромного льва. И каждый раз, покидая его, я чуть слышно шепчу:
- Подожди.
А потом возвращаюсь туда, откуда пришел, и продолжаю платить по счетам. Хоть я и ангел, но надо мной все равно издеваются, унижают, бьют. Ведь это ад. Здесь никого не щадят. Два раза в год я подаю прошение о помиловании, которое мое начальство, смеясь, выбрасывает в мусорную корзину. Они всегда поступают так. Со всеми нашими просьбами.
Но я все равно продолжаю надеяться и писать, без всякого результата изводя такую дорогую здесь бумагу. Потому что в глубине сердца верю, что даже силы ада могут сжалиться и помиловать грешника...
Если кто-то ждет его на мосту.

Она шила. Белые свадебные платья, прохладные, как морская пена. И наряды из хлопка и льна, с ароматом лета. И тонкие брюки из шифона. И легкие, как облачка, платьица для первого причастия. В умелых пальцах Марики рождалось яркое чудо – ломкое, как осенняя бабочка. Ей, может, и летать-то всего один день. Зато какой! Это не просто одежда, думалось ей, а пойманные на кончик иголки мгновения радости.
Это музыка, а не платье, улыбалась Марика, раскраивая на длинном столе воздушную, теплую от льющегося в окно солнца ткань. Посмотрите, оно звучит в руках и поет о любви. Один единственный такт вселенской мелодии. Важен ли он? Да! Если кого-то хотя бы на пару часов сделает счастливым.
Так, в мыслях о чужом счастье Марика забывала о своем собственном. А жила она в маленькой каморке под самой крышей многоквартирного дома. Сначала вместе с мамой, а когда та умерла, оставив ей в наследство старенькую швейную машинку – одна. Но грустно ей не было. Потому что над головой, за тонкими досками потолка гнездились голуби и загадочно ворковали по утрам, встречая новый день, а за стеной сосед-алкоголик ночами играл на гитаре. Марика и видела-то его всего пару раз – небритого мужчину средних лет, когда он, с грохотом волоча за собой огромные сумки с пустыми пивными банками, спускался по лестнице. Но в его ночных серенадах слышались и перезвон медных колокольчиков, и осторожное прикосновение ветра к щеке, и долгая протяжная жалоба, и вся нерастраченная нежность одинокой души.
А еще Марика любила слушать радио. Небольшая черная коробочка стояла на полке и болтала на разные голоса, как целая стая попугаев, играла музыку – в том числе и любимые песни своей хозяйки – вслух читала книги, рассказывала новости, а под вечер трогательно желала самой себе спокойной ночи. А Марике казалось, что радио говорит с ней. Как будто у нее был друг – неугомонный фантазер, затейник и выдумщик, который на какие только хитрости не пускался, лишь бы не дать ей заскучать.
Но и с самыми верными друзьями порой случается беда. Однажды радио сошло с ума. Вместо любимых песен оно теперь играло громкие марши. Оно говорило о войне, болезнях и голоде, и не веселая беседа лилась из него, а встревоженные, сердитые голоса, слышалось эхо далеких взрывов, стоны и крики. Из маленькой черной коробочки словно выплеснулся в мир какой-то зловещий вирус и заразил всех и вся. Марике больше не встречались на улицах счастливые лица. И все реже случалось ей шить свадебные платья. Теперь в ее каморку приходили плачущие женщины и заказывали траурную одежду из грубой черной материи.
Марика жалела их и даже научилась тайком штопать порванные души, которые представляла себе в виде больших раненых птиц. Осторожно, перышко к перышку... она легкими стежками незаметно стягивала поврежденное, рваное, изрезанное... вправляла вывихнутые крылья, накладывала заплаты, смазывала йодом царапины. И печальные женщины робко улыбались, вытирая слезы, и в их глазах загорался пусть и слабый, но живой свет. Увы, но заплатки Марика вырезала из своего собственного сердца – никакая другая ткань не приживалась на страдающих душах. И сердце болело все сильнее, пока однажды...
Она проснулась среди ночи – словно от беззвучного хлопка. В окно струился зеленоватый лунный свет, и каморка выглядела странно. Вроде все такое же, как и раньше – столик под белой скатертью, а на нем швейная машинка, два резных стула, длинный закроечный стол, старенькое трюмо и кактус на подоконнике. Но с полки над кроватью исчезло радио. А в изножье постели стоял высокий человек в длинном сером балахоне. За спиной у пришельца не было крыльев, но Марика его узнала. Не могла не узнать.
Она села на кровати, а потом легко встала, оправляя складки длинной ночной рубашки, похожей на бальное платье. Гулко стучало сердце – и с каждым ударом из него уходила боль.
- Я умерла? – спросила Марика.
«Серый» усмехнулся.
- Не умерла, а призвана. Разве можно призвать мертвого? И чем в таком случае он поможет живым?
Марика задумчиво кивнула и вслед за пришельцем вышла в открытое окно.
Они поднимались по воздуху, как по ступеням – все выше и выше, и вот уже Земля съежилась до размеров крошечного голубого шарика, прозрачного и хрупкого, словно выдутого из тончайшего стекла. Желтой искоркой блеснуло солнце. Как ручей по песку, заструился, сворачиваясь в тугую спираль и сверкая каждой каплей, туманно-белый Млечный Путь.
- Посмотри, - сказал «серый», - на эту Вселенную. Как она износилась... Ее надо починить, зашить дыры, аккуратно заштопать. Ты можешь.
Марика взглянула на всю эту мешанину галактик, подобную рождественской елке в огнях, на разноцветную мишуру, величие и блеск – и особым взглядом швеи увидела ее по-другому. Как нечто бесформенное, вроде огромного мешка, драного, истертого, разлезшегося на клочки и нитки, на котором буквально не осталось целого лоскута. Кое-где торчала трава и лезли из прорех сухие цветы. А в других местах – высыпались звезды.
Марика вздохнула.
- Я не смогу, - ответила она растерянно, почти умирая от жалости к этому старому, изношенному нечто. – Его не починить. Тут только выбросить.
- Да, я знаю, - произнес «серый» и втянул голову в плечи. – Знаю, что он никуда не годится. Но как же его выбросить... Когда в него столько вложено... красоты, мудрости, силы... любви, наконец? Как все это можно выбросить? Скажи мне, а? Швея?
- Никак, - прошептала Марика, и слезы покатились по ее щекам, обращаясь в свет, заостряясь и вытягиваясь, и превращаясь в длинную лунную иглу.
Она взяла ее в руку, села и, положив на колени рваный мешок, принялась бережно зашивать дыры.

Морозный рассвет, еще слегка сонный, красит живым перламутром ледяные узоры на окне. Я с неохотой вылезаю из теплой постели и, как обычно по утрам, подхожу к компьютеру. Да, так и есть. Он включен, а на мониторе мерцает новый рассказ. Вернее, новая сказка. Мой компьютер тот еще выдумщик и романтик, и все, что он выводит по ночам на экран – удивительно и волшебно. Сочиняет он не сам, конечно. Я не из тех чудаков, кто склонен одушевлять технику. А вот кто на нем пишет – для меня загадка.
Со мной под одной крышей живут немая девочка и белая кошка. Первую зовут Римма, а вторую – Реми. У девочки две тонкие, как мышиные хвостики, белые косички, выпуклый лоб и прозрачно-фиолетовые глаза. Она дочь моего брата-алкоголика, который после смерти жены превратил свою квартиру в настоящий притон. Так что девчонку надо было спасать, и, не желая связываться с опекой, я взял племянницу к себе. Римме восемь лет, но в школу она не ходит. У нее аутизм, мутизм и Бог знает, что еще. Врачебная комиссия признала ее необучаемой.
У кошки глаза разные. Один – голубой, как лепесток подснежника. А другой – золотистый, как янтарь на снегу. Откуда она взялась, я так и не понял. Просто однажды пришла ко мне и стала жить. Римма ее любит. По-своему нежно и загадочно, как умеют любить, наверное, только аутисты. Целый день таскает по дому на руках, кормит говяжьим фаршем с ладони и побуждает прыгать через веревочку. А Рема ластится к ней и громко мурлычет, приветствуя маленькую хозяйку высоко поднятым хвостом. Обе понимают друг друга с полужеста. От меня им нужна только еда, а зимой – еще и жарко натопленная печка, возле которой девочка и кошка обожают сидеть на коврике, тесно прижавшись друг к другу.
Кто из них двоих пишет по ночам сказки на моем компьютере? Я каждый раз задаю этот вопрос Римме и Реме, но ни одна не признается. Впрочем, если бы кто-то из них признался, я бы, наверное, умер со страху. Остается маленькая вероятность, что я – лунатик, и тексты пишу сам, во сне. Но в это верится слабо. Мне снится обычно что-то совсем не сказочное. Лето и желто-белое, невероятное поле ромашек напротив моей калитки. Рыбалка на быстрой, студеной речушке. Плотва, снующая в тесном ведерке, и Римма, окунающая туда пальцы. Она выхватывает из воды рыбок и бросает Реме, которая ловит их на лету. А еще – отцветающий сад, зеленая завязь яблок и палые прошлогодние листья на крыше. Я всю жизнь живу в этом крошечном деревенском домике, в оружении старого сада. Я живу в нем во сне и наяву. Откуда же в моей голове взяться чудесным историям?
Поежившись от утреннего холода, я торопливо растапливаю печку и снова сажусь за компьютер. Неизвестный автор никогда не дописывает рассказ до конца, как будто нарочно оставляя за мной право поставить последнюю точку. Я сижу, и пока уютное тепло греет спину, читаю о вселенской жаре.
«Земля пылала. Трескалась, как опаленные зноем губы, умирала от жажды. Восходы и закаты огромными багровыми шарами катились по раскаленному небу, сжигая все на своем пути: облака и луну, вершины гор и кроны слишком высоких деревьв. Из обугленных крыш они выжимали последние соки, уходящие ввысь легким дымком, выпивали до дна озера, иссушали реки.
И собрались люди молить Бога о дожде. Они толпились под темными сводами церкви, не дарившими прохлады, но все-таки заслонявшими от жестокого солнца. Священник читал нараспев псалмы и воздевал к потолку руки. Потом окропил паству святой водой, вышел из дома божьего и окропил землю. Но пустым оставалось небо и глухим к человеческим мольбам.
А кошки валялись на солнышке, наслаждаясь его горячими лучами и мурлыча свою извечную кошачью песенку. Им было хорошо...»
Вот оно что. Я кошусь взглядом на Рему, которая лежит у печки, растянувшись на коврике, как махровое полотенце, и ей тоже очень даже неплохо. Ее разноцветные глаза крепко зажмурены, а уши чутко подергиваются, ловя малейшие шорохи и звук Римминых шагов, доносящийся из глубины дома. Кошку разморило в тепле.
- Ничего, - бормочу вполголоса, - скоро будет лето и солнышко... Вот и поваляешься на крыльце кверху пузом, погреешься...
Рема чуть слышно урчит во сне и меняет позу, сворачиваясь клубком.
А на кухне моя немая племянница гремит кастрюльками. Пора завтракать. Я вздыхаю и с досадой оторвавшись от чтения, иду кормить ребенка. Заодно и сам перекушу.
Варю для Риммы кашу – на завтрак девочка ничего другого не ест. Не хочет. Для кошки размораживаю фарш. А после, положив на тарелку пару тостов, и с чашкой кофе в другой руке возвращаюсь к компьютеру.
«И падали с веток недозрелые плоды, потому что у изнуренных засухой деревьев не хватало сил их удержать. Высыхали клубни в твердой, будто камнь, почве. Пустели хлебные поля – и стране угрожал голод. И собрались шаманы, просить своих богов о ниспослании дождя. Они воткнули в пересохшую землю палки и перья, разожгли костры, били в бубны и плясали. Но равнодушны оставались небеса к их бесхитростной магии. Ни каплей влаги не пролился чудовищный зной. И тяжелый воздух продолжал душить и мучить, иссушая глотки, и забивая носы и рты мелким красным песком.
А кошки лежали себе в теньке, под желтеющими раньше времени деревьями. Нежились на подушке из сухой травы. И было им хорошо...»
Бесшумно ступая, в комнату не входит, а как бы затекает Рема. Одарив меня презрительным взглядом своих бесподобных глаз, она легко взлетает на подоконник и, облизываясь, сквозь мешанину ледяных стеблей и цветов, высматривает что-то в саду.
«Как все неоднозначно в мире, - в который раз думаю я, - и сколько в нем замкнутых, непохожих друг на друга вселенных. Наверное, немногим меньше, чем людей. Да что там люди. Каждая тварь, даже самая маленькая – это космос. Это что-то неповторимое и необъятное по своей значимости и красоте». Вот я, например, сижу и читаю страшную, почти апокалиптическую историю, а за моей спиной потрескивает печка. На моем подоконнике сидит кошка, а за окном царит безмятежность снега. Он лежалый и плотный, спекшийся под лучами февральского солнца в твердую корку наста. Но по-прежнему белый и невинный, как в первый день творения.
Я вспоминаю давнюю телепередачу про слона, который рисовал хоботом картины. В основном деревья и других слонов. Так почему бы кошке не писать сказки про кошек? Сейчас это кажется почти правдой.
- Эй, Рема, - говорю тихо, однако с ноткой лукавства в голосе. – Твой секрет разгадан.
Белая кошка недовольно шевелит хвостом, что на ее кошачьем языке означает: «Отвернись и помалкивай».
Подчиняюсь, пряча усмешку.
«И заболела земля. Полыхнула пожарами, изгоняя из нор мелких грызунов, окуталась черным саваном дыма и гари, покрылась шрамами и язвами, и стонала целыми днями от жестокой боли, уже не твердея, как в начале, а распадаясь на комья, сгорая и обращаясь в пыль. И вот, одной жаркой ночью, все кошки в едином порыве взобрались на крыши. Рыжие, белые, черные и тигровые в полосочку – в серебряном свете луны все они стали похожи на ангелов. И задрали морды к пылающим звездам, распустив хвосты по лунному ветру, и вознесли небу безмолвную молитву.
Кошкам не нужны слова. Они сами, от усов до кончика хвоста, каждой своей шерстинкой, каждым мявом, каждый взглядом своих колдовских глаз, всей своей сутью – славят Творца и творение. Каждый шаг их мягких лапок по земле – это молитва Господу.
А когда они собираются вместе, чтобы заступиться за братьев своих и соседей по планете – даже херувимы божьи плачут от сострадания.
И распахнулись небеса, и вздрогнули звезды...»
На мгновение зависаю пальцами над клавиатурой, словно раздумывая – хотя думать тут не о чем – и заканчиваю текст.
«... и вздрогнули звезды, и пролились холодным дождем, заструились по карнизам и водостокам, смешиваясь с бурой листвой, хвоей и мелким сором, и напоили страдающую землю».
С удовольствием ставлю точку и откидываюсь на стуле, заложив руки за голову и вытянув ноги под стол. Мне нравится эта история. Я люблю все сказки, написанные моей кошкой. Они что-то меняют во мне. Я смотрю на Рему и только сейчас замечаю, какое нежное серебристое сияние окутывает ее грациозную фигурку, струится по белой шерстке мягкими лунными волнами, а в ярких глазах египетского божка светится мудрость. Как странно думать, что каждым своим вздохом это удивительное создание молится за нас... за меня... Наверное, и такие дети, как Римма, умеют молиться. Не словами, потому что нет у немой девочки слов, а чем-то другим. Чем-то особым и неистребимым в душе.
Моя племянница открывает дверь в комнату и взмахом руки подзывает к себе Рему. Они собираются на прогулку. А может, на утреннюю молитву?
Римма надевает шубку и лыжи, и выбегает из дома. Рема – за ней. Наст такой крепкий, что запросто выдерживает девочку и кошку. Они скользят по саду, легкие, как ангелы, а над ними скользят облака, похожие на яркие снежные шапки, подтаявшие на солнце.
Я выхожу на крыльцо – без куртки, но мне не холодно – и наблюдаю, как они минуют калитку и замирают на границе бескрайнего снежного поля.
Они стоят и смотрят на снег. Мы втроем смотрим на снег, и на душе становится тихо и светло.

С тех пор, как домашние питомцы навострились пользоваться интернетом, в социальных сетях и на сайтах знакомств началась сплошная неразбериха. Ладно, не тот пол, возраст... но узнать, что ты объяснялся в любви канарейке, а то и, не приведи Господи, крысе — что может быть унизительнее? Случалось, что и люди прикидывались животными, в основном девицы, чтобы избежать домогательств, или полоумные шутники. На литературном портале целый год сияла звездой черная болонка Молли, сочинившая триста одно посвящение своей хозяйке и воспевшая романтику случайных встреч с соседским кобелем в подворотне. Оказалось, что это маразматик-пенсионер, одинокий, больной и очень-очень старый, которому пора бы не о кобелях думать и уж никак не о литпорталах, а о вечном.

Что его новая сетевая подруга — не человек, Серж заподозрил давно. Такая чистая, точно глоток березового сока, нежность, мягкий, с горчинкой, юмор, трогательная наивность, интеллигентность и доброта, как у его Виктории, лет сто пятьдесят как не встречались среди сынов адамовых, а только среди невинных тварей божьих.

Понятно, нормальным мужчине или женщине не до книжек, им деньги зарабатывать надо, а зверю или птице — что делать? Лежи себе на коврике или сиди на жердочке — и листай страницы в свое удовольствие, благо всяческих либрусеков в сети расплодилось немерено. Нечеловеческое это качество — начитанность.

А Виктория — умница, фантазерка и светлая голова, всего Шекспира знала наизусть и, не подглядывая в гугле, цитировала монолог Офелии — с любого места. О поэзии Гете рассуждала часами. А то вдруг пускалась рассказывать сказки, не хуже братьев Гримм. Любила классическую музыку и могла поименно назвать культовых режиссеров — от Квентино Тарантино до Ларса фон Триера.

Очарованный, Серж застревал в чате до утра. Забывал собственный ник. Путал пароль с логином, кириллицу с латиницей, а enter с delete, настолько увлекался беседой. Пропускал зачеты, а на лекциях клевал носом. Пряча лицо в ладонях и неприлично всхрапывая, грезил о виртуальной красавице — кем бы она ни была. Как тепло становилось и как радостно при мысли, что живет где-то — может быть, за тридевять земель, а может, за три квартала — родная душа. Солнечный, духовный человек, а то и вовсе не человек, которому все на свете интересно и важно. Яркая, открытая миру личность. Вон, сколько людей вокруг, и все скучные, холодные и чужие, ни словом с ними не перекинуться, ни улыбкой. И среди этой серости, словно яркий весенний островок — аватарка со щекастым кроликом, скромная подпись: «Если не можешь сказать ничего хорошего — лучше вообще ничего не говори». Неужели, его подруга — крольчиха?

Кто же ты — о, Виктория?

Истерзанный сомнениями, Серж набрался храбрости и скачал из интернета программу-опросник: «К какому биологическому виду принадлежит ваш собеседник» или сокращенно «тест на биовид». Сто тридцать четыре текстовых задания и пять похожих на чернильные пятна Роршаха картинок. Вопросы самые разные, от «любите ли вы гулять по крышам» до «за кандидата какой политической партии вы голосовали на прошлых президентских выборах».

Убедить Викторию «протестировать психологическую совместимость» оказалось не сложно, и вот, результат у него в руках, вернее — на экране. «Ваш собеседник — кошка». Несмотря на все догадки, Серж был шокирован... но только в первую минуту. Уж если выбирать из множества зол, то это не худшее. По правде сказать, он с детства боялся мышей и крыс, не выносил запаха псины, кроликов и хомяков считал глупыми, а птиц — себе на уме. Про черепах и говорить нечего — мерзкие твари. Но кошка — другое дело. Всегда аккуратная, ласковая и в то же время хищная — совсем по-женски. Да, кошка — это настоящая женщина! Его Виктория, Бастет, египетская богиня радости и плодородия, дочь солнца и луны... Романтично, изысканно.
Осторожно, чтобы не спугнуть хрупкое доверие, он завел разговор о домашних любимцах и о том, как в детстве мечтал завести котенка, да и сейчас мечтает. Но если раньше не позволяли родители, то теперь — отчего бы и нет? Ведь это единственное животное, которое он уважает — да, уважает, как человека, и даже больше, потому что люди бывают подлыми, а кошки — никогда!

И Виктория сломалась. Сперва замерла в нерешительности, отвечая лишь робкими смайликами, а потом разговорилась, разоткровенничалась, как живет в приюте для бездомных животных, в тесном боксе три на четыре. Диванчик, плюшевое дерево да компьютерный стол — вот и весь интерьер. Даже окно без подоконника.

- Если бы ты только мог себе представить, Серж, каково это — быть кошкой! И не иметь своего угла! Я хочу сказать, дома в его истинном смысле, а не такого, жуткого, казенного... Дом — это пространство заботы и любви, ты понимаешь, о чем я говорю?
- Конечно, - отстучал на клавиатуре Серж, сбитый с толку, пристыженный. Если бы он знал раньше, в каких условиях обитает его родная душа! Он бы не мешкал ни секунды. - Послушай, а как ты думаешь... могли бы мы с тобой... то есть, ты и я... Я мог бы забрать тебя из приюта? Прямо сейчас? У меня, конечно, не хоромы, но вполне симпатичная квартирка. Холостяцкая берлога, - он смущенно хмыкнул, впрочем, она ведь не слышала.

Он и в самом деле чувствовал себя неловко, точно предлагал девушке руку и сердце. Да еще и чат публичный. В соседнем окне старый хрыч кадрил молодуху, в другом - два ротвейлера договаривались о внеплановой случке.

- Серж, милый... - забавная кроличья аватарка — и зачем пыль в глаза пускала? - окуталась облаком счастливых смайликов. - Какой ты хороший... Необычный, совершенно необычный, я таких раньше не встречала. Ты будешь замечательным хозяином! Приезжай, очень жду! Ты меня легко узнаешь, я серая с белым ушком и темная полоса вдоль спины.

Он так разволновался, что чуть не купил у метро букет цветов, но вовремя одумался. На кой пес кошке цветы? Ладно бы — козе.

В приемной Сержа встретил худощавый парень с козлиной бородкой и бычьими глазами. От его комбинезона исходил слабый тревожный запах шерсти, собачьего пота и овечьей мочи. Пустое ведро на стене и на столе у компьютера - открытый журнал, заляпанный масляными пятнами. «До чего народ оскотинился», - поморщился Серж.

- Хотите посмотреть наших питомцев? - улыбнулся козлобородый.
- Да... я хотел бы взять домой... такую, серо-белую с полоской по хребту...
- А, Викторию! Отлично, сейчас принесу. Засиделась у нас, бедолага, - он ушел и вернулся. - Вот, держите красотку.

Мягкая, теплая, она уютно легла Сержу на плечо и тут же замурлыкала — прямо в ухо. Он неуверенно почесал ей спинку. Потом, одной рукой придерживая кошку, другой подхватил папку с документами и направился к выходу, не думая больше о козлобородом. И не заметил, как тот за его спиной растопырил пальцы буквой «V» и шепотом воскликнул: «Йес!»

Как только дверь за довольным хозяином закрылась, козлобородый схватил телефонную трубку и поспешно набрал номер.

- Алло, шеф? Кошку сбагрил. Да ничего так, нормальный. Студентик... Чистоплюй, но животных любит. Да-да, понял. Принимаюсь за попугая.

Он включил компьютер, вызвал «тест на биовид» и углубился в изучение опросника, делая на полях журнала быстрые карандашные пометки. Каково это — быть птицей?

З тих пір, як домашні вихованці нагострилися користуватися інтернетом, у соціальних мережах і на сайтах знайомств почалася суцільна плутанина. Гаразд, не та стать, вік... але дізнатися, що ти освідчувався в любові канарці, а то й, не приведи Господи, щуру — що може бути принизливішим? Траплялося, що й люди прикидалися тваринами, переважно дівчата, щоб уникнути домагань, або божевільних жартівників. На літературному порталі цілий рік сяяла зіркою чорна болонка Моллі, яка склала триста одну посвяту своїй господині й оспівала романтику випадкових зустрічей із сусідським кобелем у підворітті. Виявилося, що це маразматик-пенсіонер, самотній, хворий і дуже старий, якому пора б не про кобелів думати і аж ніяк не про літпортали, а про вічне.

Що його нова мережева подруга – не людина, Серж запідозрив давно. Така чиста, наче ковток березового соку, ніжність, м'який, з гіркуватістю, гумор, зворушлива наївність, інтелігентність і доброта, як у його Вікторії, років сто п'ятдесят як не зустрічалися серед синів адамових, а не тільки серед невинних тварюк божих.

Зрозуміло, нормальному чоловікові чи жінці не до книжок, їм гроші заробляти треба, а звірові чи птаху — що робити? Лежи собі на килимку або сиди на жердинці — і гортай сторінки на втіху, благо всіляких лібрусеків у мережі розплодилося невимірно. Нелюдська ця якість — начитаність.

А Вікторія — розумниця, фантазерка та світла голова, всього Шекспіра знала напам'ять і, не підглядаючи в гугла, цитувала монолог Офелії — з будь-якого місця. Про поезію Гете міркувала годинами. А то раптом пускалася розповідати казки, не гірші за братів Грімм. Любила класичну музику та могла поіменно назвати культових режисерів — від Квентіно Тарантіно до Ларса фон Трієра.

Зачарований, Серж застряг у чаті до ранку. Забував свій нік. Плутав пароль з логіном, кирилицю з латиницею, а enter з delete, настільки захоплювався розмовою. Пропускав заліки, а на лекціях клював носом. Ховаючи обличчя в долонях і непристойно схропуючи, мріяв про віртуальну красуню — хоч би ким вона була. Як тепло ставало і як радісно від думки, що живе десь — може, за тридев'ять земель, а може, за три квартали — рідна душа. Сонячна, духовна людина, а то й зовсім не людина, якій все на світі цікаво та важливо. Яскрава, відкрита для світу особистість. Он, скільки людей навколо, і всі нудні, холодні та чужі, ні словом з ними не перекинутися, ні усмішкою. І серед цієї сірості, наче яскравий весняний острівець — аватарка зі щекастим кроликом, скромний підпис: «Якщо не можеш сказати нічого хорошого — краще взагалі нічого не кажи». Невже його подруга — кролиця?

Хто ж ти – о, Вікторіє?

Терзаючись сумнівами, Серж набрався хоробрості і скачав з інтернету програму-опитувальник: «До якого біологічного виду належить ваш співрозмовник» чи скорочено «тест на біовид». Сто тридцять чотири тестові завдання та п'ять схожих на чорнильні плями Роршаха картинок. Питання різні, від «чи любите ви гуляти по дахах» до «за кандидата якої політичної партії ви голосували на минулих президентських виборах».

Переконати Вікторію «протестувати психологічну сумісність» виявилося не складно, і ось результат у нього в руках, точніше, на екрані. "Ваш співрозмовник - кішка". Незважаючи на всі припущення, Серж був шокований... але тільки в першу хвилину. Вже якщо вибирати з безлічі зол, то це не найгірше. Правду кажучи, він з дитинства боявся мишей і щурів, не виносив запаху псини, кроликів і хом'яків вважав дурними, а птахів — собі на думці. Про черепах і говорити нічого — мерзенні тварюки. Але кішка інша справа. Завжди акуратна, ласкава і водночас хижа — зовсім по-жіночому. Так, кішка – це справжня жінка! Його Вікторія, Бастет, єгипетська богиня радості та родючості, дочка сонця та місяця... Романтично, вишукано.
Обережно, щоб не злякати тендітну довіру, він завів розмову про домашніх улюбленців і про те, як у дитинстві мріяв завести кошеня, та й зараз мріє. Але якщо раніше не дозволяли батьки, то тепер чому б і ні? Адже це єдина тварина, яку він поважає — так, поважає, як людину, і навіть більше, бо люди бувають підлими, а кішки — ніколи!

І Вікторія зламалася. Спершу завмерла в нерішучості, відповідаючи лише несміливими смайликами, а потім розмовляла, відверто розкривалася, як живе у притулку для бездомних тварин, у тісному боксі три на чотири. Диван, плюшеве дерево та комп'ютерний стіл - от і весь інтер'єр. Навіть вікно без підвіконня.

- Якби ти тільки міг собі уявити, Серже, як це бути кішкою! І не мати свого кута! Я хочу сказати, вдома в його справжньому значенні, а не такого, моторошного, казенного... Дім — це простір турботи та любові, ти розумієш, про що я говорю?
- Звичайно, - відстукав на клавіатурі Серж, спантеличений. Якби він знав раніше, в яких умовах живе його рідна душа! Він би не заважав ні секунди. - Послухай, а як ти думаєш... могли б ми з тобою... тобто ти і я... Я міг би забрати тебе з притулку? Прямо зараз? У мене, звичайно, не хорома, але цілком симпатична квартирка. Холостяцький барліг, - він зніяковіло хмикнув, втім, вона ж не чула.

Він і справді почував себе ніяково, наче пропонував дівчині руку і серце. Та ще й публічний чат. У сусідньому вікні старий хрич кадрив молодуху, в іншому - два ротвейлери домовлялися про позапланову злучку.

- Серже, любий... - кумедна кроляча аватарка - і навіщо пилюку в очі пускала? - огорнулася хмарою щасливих смайликів. - Який ти добрий... Незвичайний, зовсім незвичайний, я таких раніше не зустрічала. Ти будеш чудовим господарем! Приїжджай, дуже чекаю! Ти мене легко впізнаєш, я сіра з білим вушком та темна смуга вздовж спини.

Він так розхвилювався, що мало не купив у метро букет квітів, але вчасно схаменувся. На який пес кішці квіти? Добре б — козі.

У приймальні Сержа зустрів худорлявий хлопець із козлиною борідкою та бичачими очима. Від його комбінезону відходив слабкий тривожний запах вовни, собачого поту та овечої сечі. Пусте відро на стіні, на столі біля комп'ютера - відкритий журнал, заляпаний маслянистими плямами. «До чого народ оскотинився», - скривився Серж.

- Хочете подивитись наших вихованців? - усміхнувся козлобородий.
- Так... я хотів би взяти додому... таку, сіро-білу зі смужкою по хребту...
- А, Вікторію! Чудово, зараз принесу. Засиділася в нас, бідолаха, - він пішов і повернувся. - Ось, тримайте красуню.

М'яка, тепла, вона затишно лягла Сержу на плече і відразу замуркотіла — просто у вухо. Він невпевнено почухав їй спинку. Потім однією рукою притримуючи кішку, другою підхопив папку з документами і попрямував до виходу, не думаючи більше про козлобородого. І не помітив, як той за його спиною розчепірив пальці буквою «V» і пошепки вигукнув: «Єс!»

Щойно двері за задоволеним господарем зачинилися, козлобородий схопив телефонну трубку і поспішно набрав номер.

- Алло, шефе? Кішку збагрив. Та нічого так, нормальний. Студентик... Чистоплюй, але тварин любить. Так-так, зрозумів. Приймаюсь за папугу.

Він увімкнув комп'ютер, викликав «тест на біовид» і заглибився у вивчення опитувальника, роблячи на полях журналу швидкі позначки олівця. Як це бути птахом?

* переклад: Лiлу Амбер

Оригинальный текст на русском: "Никто не знает, что ты кот": http://litset.ru/publ/31-1-0-72122

Эрих заглянул в бокал и пустил пьяную слезу. Он безобразно набрался и еле держался на ногах. Вернее, не держался, а сидел за столиком, но если бы ему вздумалось встать – а сделать это, наверняка, скоро придется, с грустью подумал Эрих – то пол ушел бы из-под ног. И не известно, чем бы дело кончилось. В эту жалкую и глупую ситуацию он поставил себя сам, и от осознания собственной вины делалось вдвойне противно.
- Повторить? – с улыбкой окликнул его кельнер.
- Дда... Пожалуйста...
Эрих провел дрожащей ладонью по лбу. Волосы взмокли от пота. В глазах помутнело и зыбко, зеленовато расплывалось, точно смотреть приходилось сквозь глубокую воду. Вот и сидящий напротив, одетый во что-то блеклое пьянчужка колыхался в неверном свете, искрясь удивительной какой-то белизной. Вокруг головы его словно дрожал, то вытягиваясь, то сокращаясь, сияющий нимб, что делало его похожим то ли на святого, то ли на ангела, то ли на иного гостя со светлой стороны.
Эрих отупело моргнул, встряхнулся, как мокрый пес, и слегка надавил большими пальцами на веки. Не помогло. Нимб не исчез, разве что белое мерцание чуть-чуть ослабло. Ну да ладно! «Светлый», так «светлый».
- Эй, ты... то есть, вы, - сказал ему Эрих, с трудом ворочая языком, чужим и словно онемевшим, - я тебе не алкаш какой-нибудь. Это только раз в году... Я, вообще-то, не пью, у меня дочка маленькая... мне нельзя...
Ему почудилось, что фигура в белом кивнула, словно ободряя, и яркий нимб распался на отдельные лучи, острые, как иглы.
- Ты это... – предупредил Эрих, - не осуждай. Сегодня – особый день. Я не могу не пить. Ты, может, и светлый, но что ты понимаешь. Что ты вообще можешь понять? Даже если ты ангел. Сегодня – три года, как она ушла. В другой мир, в другое измерение... Я не знаю, куда. Но ее больше нет. Наша дочка растет без матери.
Он не заметил, чтобы губы «светлого» шевельнулись. Он, вообще, не мог как следует разглядеть его лица – только мутное беловатое пятно и острые колючки света вместо волос.
Но призрачный голос, невыразительный и тихий, идущий с другого края стола и одновременно словно звучащий в голове, произнес:
- Кто?
- Моя жена. Олена, - ответил Эрих и уронил голову на руки.
Возникший у него за спиной кельнер поставил на стол полный бокал, очень холодный, запотевший по краям, а пустой – так же бесшумно переместил на свой поднос.
- Она была очень красивой, - глухо произнес Эрих, не поднимая головы. – Моя Олена... Черноокая, косы, как спелое жито... Настоящая славянская красавица. Понабрался, говоришь, слов? Вот от нее и понабрался...
- Красота в глазах влюбленного, - заметил «светлый».
- Правда! – согласился Эрих и, не глядя, потянулся к бокалу. – И я любил ее. Она... знаешь, какая была? Ловкая, сильная и при этом хрупкая и такая... тонкая внутри. Ты понимаешь? А, светлый?
Ответ прошелестел, как хрустальный перезвон музыкальной подвески. Даже не ответ – имя, нежное и прозрачное, как утренний свет, как тюлевая занавеска, пропитанная солнцем, как яркое и полное надежды воскресное утро. Оно осветило мрачный бар и блескучими лужицами растеклось по полу. Заиграло на стенах веселым узором. Отразилось в стеклянной витрине в глубине зала – и вернулось назад, из дальнего, темного зазеркалья.
- Олена...

Сквозняк, затекая в приоткрытую форточку, надувал тюль золотым парусом. Перебирал солнечные кудряшки сидящей за столом девочки. Деликатно касался фарфоровой посуды, чашек и блюдечек, и серебристого высокого кофейника. Шевелил цветы в букете и край белой скатерти. Дверь столовой была приоткрыта, а за ней, в конце длинного коридора, виднелся сверкающий и нечеткий в ярком свете выход в сад. Он чем-то смутно напоминал ворота в рай, и никто не ожидал с той стороны ничего плохого. Ни Эрих, терпеливо ждущий завтрака. Ни светловолосая малышка, сосредоточенно гонявшая по тарелке розовый лепесток. Ни Олена.
Она стояла у плиты и жарила гренки. Высокая, в нарядном переднике, она то и дело оборачивалась, улыбаясь мужу и дочери мягкой, рассеянной улыбкой – обращенной, вроде бы, к близким людям и в то же время как будто вглубь себя. Ее щеки раскраснелись от спешки, от предвкушения нового дня, от жара плиты, а на левом виске тонкой белой полосой выделялся шрам. Чтобы скрыть его, Олена обычно носила волосы распущенными, но сейчас заколола их, чтобы не мешались. Другой шрам – внутренний, уродливый и длинный, тянулся через всю память, деля ее на две неравные части. В первой – царили мрак, болезненное забвение, стертая жизнь. Амнезия – горький диагноз. Во второй – утро распускалось, как цветок из бутона, и семья собралась за воскресным завтраком, пахло свежим хлебом и кофе, и смеялась дочка, и муж украдкой косил глаза в лежащий на краю стола телефон. Эрих запрещал своим домашним читать новости за едой, говорил, что это вредно, но сам почему-то не мог удержаться. Светлый экран притягивал взгляд, обещая удивительные открытия.
Иногда оба шрама начинали зудеть – особенно внутренний, он словно наполнялся незримой черной энергией, из обычной метки превращаясь во что-то другое, неотвратимое и жуткое. В зыбкий водораздел между тем страшным днем, когда Олену извлекли из-под развалин обрушенного дома – и семейным уютом, между войной – и миром. Он искажался, меняя форму и суть, и становился опасным. Не шрам, а согнутая ветка, которая, распрямляясь, бьет наотмашь.
- Мама, заплети мне косички, - попросила малышка, сдувая лепесток с тарелки и хмуря тонкие, как у отца, бровки. – И я хочу какао.
Лара, хорошенькая, воспитанная девочка. Настоящая маленькая фройляйн.
- Конечно, мышонок, только позавтракаем – и заплету. Сейчас...
Олена с нежностью смотрела на дочь, наливая в чашку горячего молока и размешивая в нем какао-порошок. Она улыбалась – а шрамы чесались.
Сильно, как никогда раньше. Что-то было не так. Нехорошо. Неправильно. Что-то забылось, а сейчас рвалось наружу, как весенняя река взламывает подтаявший лед.
Из сада на кухню тихо вошла соседская кошка – дымчато-серая, с пушистым хвостом. Обойдя вокруг Олены, она потерлась мордочкой о ее голень, выпрашивая еду. И еще раз – все так же беззвучно, теплым облаком окутывая босую ногу. Без раздражающего мява и заглядывания в глаза. Но Олена вдруг замерла. Чашка выскользнула из ее руки, забрызгав какао чистый пол и белую скатерть, испугав кошку и разлетевшись на множество грязных осколков. А сама она, как подкошенная, упала на стул, плача и сжимая голову ладонями.
Минута растерянности – и вот уже Эрих обнимал жену, испуганно повторяя:
- Что случилось? Ради Бога, Олена, что случилось?
Даже крошка Лара выбежала из-за стола и уткнулась лицом матери в колени.
- Я вспомнила, - рыдала Олена. – Эрих, я вспомнила... Мне нужно туда! Скорее! Домой!
Она отталкивала стакан воды, принесенный мужем.
Эрих гладил ее по спине, по длинным, распавшимся по плечам волосам, осторожно целовал в макушку и твердил, как заведенный:
- Олена, милая... Все хорошо, Олена, ты дома... Я здесь, с тобой.
Он не знал, что делать, и уже раздумывал, не позвонить ли врачу, когда, лязгая зубами о край стакана, она, наконец, выдавила из себя:
- Ребенок... мой сын, Микитка... он остался в запертом доме.

Если бы путник мог разделить свое сердце на две половины и одну часть оставить дома, а другую взять в бесконечный поход... Если бы птица могла лететь с одним крылом... Они бы поняли, что ощущала Олена, садясь в то утро в свой старенький фиат, чтобы ехать за продуктами в город.
Обычно она брала ребенка с собой, куда бы ни направлялась. Умненький, спокойный мальчик никогда не мешал и не капризничал, и держался, как большой, за ее руку или за край платья. Он никогда не жаловался на усталость, только обреченно вздыхал, когда становилось совсем невмоготу, и крепко прижимался головой к Олениной ладони. Но накануне Микитка простыл и сильно кашлял – дни стояли промозглые – а ночью у него даже немного поднялась температура.
- Я останусь с Джином, - произнес мальчик, тщательно выговаривая слова. – Он последит за мной. А я послежу за ним.
Микитка свернулся калачиком под одеялом, полускрытый огромным пушистым хвостом. Дымчато-серый котик Джин забрался ему на голову и тихо, умиротворенно мурчал. Оба смотрели на Олену почти одинаково – сонно и доверчиво – глазами голубыми, как подснежники, и зелеными, как хризолиты.
- Ладно, - вздохнула она. – Я скоро вернусь. Не скучайте.
Отчего-то ей было неспокойно, словно материнское сердце – этот извечный паникер – что-то прозревало и тихо плакало от бессилия, и перед тем, как уйти, Олена еще раз проверила защелки на окнах и замок на двери. Дом, превращенный в крепость, защитит малыша и котика, не допустит к ним ни злых людей, ни чего-то еще дурного с той стороны. Крохотный островок безопасности и тепла посреди жестокого, ставшего таким непредсказуемым мира.
Она быстро добралась до города и, запарковав машину у торгового центра, поспешила внутрь, не думая ни о чем особенном. Неясная тоска, как мышь, грызла душу, пока в мыслях крутился список покупок: сахар, мука, пара бутылок минеральной воды, кошачие консервы и пакет сухого корма, яблоки для Микитки.
Вой сирены и хромкие хлопки сработавшей системы ПВО, а потом – оглушительный рев, и мир схлопнулся, обрушившись Олене на голову...

- Но, - растерянно произнес Эрих, - это случилось шесть лет назад. Конечно, ему помогли, я хочу сказать, твоему сыну. Или он сам как-то выбрался из дома и вышел к людям...
Олена подняла на него красные от слез глаза.
- Эрих! Ему было три года!
- Да, понимаю. Но если никто не помог, если его не нашли... тогда... – он запнулся, смутившись, не решаясь высказать очевидное.
Олена упрямо мотнула головой.
- Все равно – мне нужно туда!
Она кусала губы и не смотрела на мужа.
- Но что ты думаешь там найти? – попробовал он снова. - В том доме? Через столько лет... там уже точно никого не осталось. Если цел еще сам дом. Но мы могли бы обратиться в какие-нибудь организации... Я не знаю... Кто-то ведь занимается поиском людей? Для этого даже не надо уезжать из Германии. Все можно сделать по интернету.
- Нет!
Эрих вздохнул.
- Хорошо, Олена. Как скажешь.

- И что ты сделал? – спросил «светлый». – Просто отпустил ее?
Эрих прищурился, глядя на собеседника сквозь толстое запотевшее стекло бокала. Ему показалось, что тот ухмыляется. То есть, рассмотреть его кривящиеся в издевке губы, он, конечно, не мог, но интонации звучали глумливо. Или нет? Эх, ты, а еще «светлый»!
- А что я мог сделать? Запереть ее? Но я не тюремщик, а она – не арестант. Я понял, что Олену не остановить, да и какое я имел право? Конечно, взял на работе отпуск и полетел с ней... Подумал, что может быть, и правда, легче выяснить что-то на месте. А дочку отдал на это время бабушке.
- То есть, ты был с ней до самого конца? – полюбопытствовал «светлый».
Теперь в его голосе Эриху послышалось уважение.
Он помедлил.
- Нет... Если бы я был с ней по-настоящему до самого конца! Но она замкнулась в себе... отстранилась... Даже в самолете мы не разговаривали. Она как бы... сошла с ума. Ушла в свой искаженный мир. И я не мог до нее докричаться... Я никак не мог до нее докричаться. Это выглядело так, как будто внезапное возвращение памяти лишило ее рассудка. Не зря, наверное, сознание строит всякие перегородки, чтобы уберечь нас от страшной правды... Прорыв такой плотины грозит наводнением, жутким и разрушительным. Я чушь говорю, да, «светлый»?
- Ты пьян, как свинья.
- Я даже подумал – а был ли мальчик? Может, это фантазии, галлюцинации больного мозга, сны наяву? Олену ведь контузило тогда при взрыве. Она даже в кому впала на несколько недель. – Эрих неловко пожал плечами. – Но он был... Был.

Он был светлым, как солнечный зайчик на белом, точно ангельское крыло, березовом стволе. Радостный, легкий и в то же время едва ли не по-взрослому, почти мистически чуткий... Не ребенок, а настоящее чудо. Самая драгоценная, самая живая частица ее души. Незримая лучезарная нить, связавшая ее с ныне покойным, но до сих пор безумно любимым человеком. Та самая протянутая между мирами ниточка, которая не рвется никогда. Вернее, не должна рваться, потому что не могут дети уходить прежде родителей. Ведь не могут? Нет?
В самолете Олена упорно молчала, и как ни пытался Эрих ее расшевелить, только вздыхала и отводила глаза в сторону. Только один раз она взглянула на него умоляюще – уже в зале прилета, когда их багаж задерживался, а ей каждая потерянная минута казалась пыткой.
А потом, наспех погрузив единственный чемодан во взятую на прокат машину, они отправились в путь. Эрих сперва хотел заехать в гостиницу, но посмотрев на Олену, на ее напряженно выпрямленную спину и сжатые губы, махнул рукой. Хотя он устал. Из него во все время их печального путешествия словно наживую вырезали сердце.
Пока они добирались до места, завечерело, и густо-синее небо уже родило тонкий серебряный месяц и, словно исподволь, набухло звездами, пока еле заметными, крупными и гладкими, как фасолины. Бывший Оленин дом выступил из сумерек – темный и тихий, словно окутанный серым шлейфом печали. Подъездная дорожка к нему заросла крапивой, а перед входом сомкнулись безобразно колючие кусты плетистых роз.
- Подожди меня в машине, - глухо бросила Олена, и Эрих, приокрывший уже было свою дверь, покорно ее захлопнул и опустил голову на руль.
Плотно запечатанный, серый дом словно дрейфовал по дремучей зелени сада, будто корабль-призрак, давным-давно покинутый командой, мертвый и одинокий. От него даже веяло чем-то нездешним. Он, как скала в океане, только омывался волнами набегающей радости, сам оставаясь твердым и равнодушным.
Олена шла, мысленно повторяя имя сына, она звала его снова и снова, «Микитка, я пришла, я здесь, сынок, где ты?» – и этот оглушительный зов любви, будто ножом, вспарывал время, счищая его, как с луковицы шелуху. Таяло и отваливалось все ненужное, наносное. Налипшая на дно корабля борода ракушек размягчалась и опадала, почти беззвучно, с шелестом тихим, как перелистывание страниц. Олена шла сквозь дни, месяцы и годы, и дом на глазах молодел, преображаясь. Исчезли колючие заросли, и чистотой засияла белая дорожка. Он стал совсем юным, точно сбросил с плеч тяжелый груз беды. Даже в одном из окон как будто затеплился свет – робкий и призрачный огонек свечи.
Олена толкнула дверь и вступила в дом. Ее встретила тишина, такая глубокая, что казалось, даже само движение молекул в воздухе остановилось. Все вокруг застыло, замерло у точки невозврата. В этом безвремении не было войны. Но не было и жизни. Серое, тусклое ничто. Декорации давно отыгранного спектакля.
Она снова позвала, на этот раз вслух и, как ей показалось, громко. На самом же деле голос Олены прозвучал глухо и невнятно, как стон сквозь стиснутые зубы. Но что-то внутри дома откликнулось на него. Там зародился какой-то шорох, невнятное, сбивчатое дыхание, бормотание, а потом возня и топот босых ножек по полу.
Улыбаясь сквозь слезы, Олена присела, раскинув руки, и сын буквально влетел в ее объятия, ухватился за шею и быстро-быстро затараторил прямо на ухо:
- Мама, где ты так долго ходила! Мы с Джином испугались!
Тут же ей на плечо вскочил котик, занавесив длинным хвостом лицо. Смеясь и отплевываясь, потому что шерсть набилась в рот, Олена сгребла его в охапку и посадила на ящик для обуви.
- Микитка...
Она смотрела в заплаканное лицо сына и не могла насмотреться. Вытирала слезы... свои, его... перебирала пальцами мягкие детские волосенки.
- Не плачь, милый. Все хорошо. Уже все хорошо. Война закончилась. Я больше никуда не уйду, не бойся, не плачь...
Война закончилась. Но так ли это? На тонкие стены затерянного во Вселенной домика прибоем набегали годы... Где-то остались давно забытая боль, невыплаканное отчаяние, смертельный страх. Но Олена, Микитка и серый пушистый котик – отныне были вместе. Время свернулось вокруг них в тугой кокон и укрыло бережно, как цветы под снегом.
Три хрупких, но живых цветка. Подснежники.

- И что, - спросил «светлый», - она ушла и...?
- Она просто ушла.
- Куда?
- Внутрь себя.
Эрих пожал плечами и потянулся к бокалу.
- Не пей больше, - предупредил «светлый». – А то не дойдешь до туалета.
- Я и так не дойду, - безнадежно сказал Эрих.
- Никогда не теряй надежды, - ухмыльнулся «светлый». – Почему ты не пошел с ней? Она велела тебе ждать в машине – и ты послушался?
- Не она... Не Олена. Дом приказал мне. И да, я не мог его ослушаться. Было в нем некое злое колдовство... а может, и не злое, а справедливое и строгое. Магия двух погубленных жизней... – Эрих поднес бокал к губам, глотнул – и его замутило. – Я наводил потом справки о ее сыне. Помощь пришла слишком поздно. Их так и нашли – мертвых, в детской кроватке, мальчика и кота.
Он ждал от «светлого» ответа, но тот как-то скукожился на стуле и молчал.
- Ну что же ты? Скажи хотя бы «мне очень жаль».
- Тебя, что ли, пожалеть?
- Да не меня... – с досадой отозвался Эрих. – Хотя... я не понимаю, за что это нам? Почему? Что мы с Оленой сделали плохого? Мы просто жили, как миллионы других людей на свете. Хотя... во вторую мировую мой дед летал на «хайнкеле», бомбил Киев... Может, поэтому?
«Светлый» темнел на глазах, становясь все более призрачным, сквозь него уже просвечивала выложенная декоративным камнем стена бара. И слова его долетали словно издалека.
- Думаешь, это карма? Наказание? Зло родилось раньше нас, раньше твоего дедушки. И если мы не поймем его природу – Молох так и будет пожирать наши города, наших жен и детей. Оно противоположно любви, это зло, как тьма противоположна свету. Но, как тьму, его можно осветить даже крохотным огоньком. И если каждый зажжет свечу в своей душе...
- То что? – жадно спросил Эрих.
- Сам подумай. Ты удивляешься, почему мир так жесток? Представь себе, что в маленькой комнатке сидит ангел и молится о тебе...
- Плохо же он молился.
- Этот ангел – и есть ты. Спроси себя, почему я был так жесток?
- Да ну тебя... – махнул рукой Эрих, чуть не опрокинув бокал, и, пошатнувшись, встал. – Я так и знал, что тебя нет. А мне надо...
Он ухватился за край стола, пытаясь сохранить равновесие. Стул напротив него был пуст.
И никто не протянул Эриху руки.

Габи положил руки на стол и несколько минут отрешенно разглядывал свои ладони, словно надеясь в переплетении линий прочитать ответ на заданный вопрос. Молоденькая журналистка ждала, покорно опустив микрофон.
Они сидели в открытом кафе на Банхоффштрассе. Перед каждым стоял высокий бокал с пивом, а над головами парили, делая свет осенним, красные и желтые зонтики.
- Простите, - встрепенулся Габи. – Я задумался. Вы что-то спросили?
- Да, - обрадовалась девушка и живо нацелила микрофон ему в лицо. – Я спросила про ваши открытки. В чем, как вы считаете, их магия?
- Магия? – повторил Габи озадаченно. – Не понимаю, о чем вы...

По правде сказать, он не любил газетчиков. Просто терпеть не мог, и соглашался на интервью только ради необходимой, увы, рекламы. Ему неловко было говорить о своем маленьком бизнесе как о чем-то важном, а тем более – упоминать имя сводного брата. Габи никак не мог взять в толк, чего хотели от него все эти люди и о чем собирались писать в своих статьях. Продавать открытки – есть ли на свете более скучное и безобидное занятие? А рисовать их? Только не так, как это делал Кристиан.
Несомненно, можно и поздравительную картинку превратить в шедевр. Встречаются – и не так уж редко – по-настоящему талантливые люди, в чьих руках обычная кисть становится волшебной палочкой. Они раскрашивают мир в яркие цвета, открывая восхищенным зрителям его сказочную душу. Ничего подобного Кристиан не умел. Что бы ни пытался он изобразить, получались детские каракули: всяческие цветочки, голубые ромашки, розы, похожие на кочанчики капусты, даром, что красные, а кроме них иногда солнышки, воздушные шарики, какие-то длинноухие зверьки, которых и зайцами-то назвать стыдно, с плоскими мордами и глазами, как у камбалы. Примитивно намалеванные деревья – а по сути, черный или коричневый ствол с растопыренными ветками в облаке зеленых точек. И пошловатый, неровный фон, голубой или желтый, или бледно-розовый. Кристиан рисовал цветными мелками, а после, по его эскизам, Габи заказывал открытки в типографии.
«Что находят люди в этой мазне?» - недоумевал он. Потому что картинки его сводного брата, снабженные парой банальных поздравительных слов, раскупались стремительно, как горячие булочки в голодный год. Лучше, чем фотографии красивых пейзажей, или репродукции известных полотен, или – уж если на то пошло – рисунки самого Габи. А тот, хоть и не был в живописи профессионалом, когда-то посещал художественную студию и неплохо писал красками.
«Какое-то оскудение души и вырождение вкуса, тяга к дурному и примитивному владеет толпой, - размышлял он. – Отупели люди. А когда ум слабеет, истинно прекрасное становится непонятным. И вот вам пожалуйста – очередь за цветочками и зайками, простыми символами бездарной эпохи».
Но деньги есть деньги, они всегда нужны. Да и занять чем-нибудь брата казалось ему правильным. Все равно тот больше ни на что не годен. Парень не то чтобы от рождения глуп, но у него нет ни образования, ни, скорее всего, возможности его получить. Он ведь и в школе не учился. До шестнадцати лет не держал в руках ни одной книги, да и теперь, наверное, с усилием складывал буквы в слова. Что именно читал брат, Габи не интересовало. В одной из комнат находилась большая семейная библиотека, и Кристиан в ней рылся, время от времени вытаскивая с полки то один, то другой потрепанный томик.
Маугли, думал о нем Габи, презрительно кривя губы. Хоть и понимал, что Кристиан в своей беде не виноват. И что на его месте мог оказаться кто угодно. Даже он – Габриэль.
Он помнил осеннюю ночь, когда с матерью вдвоем покинул отцовский дом. С одним зонтом и заплечной сумкой, куда он, в то время шестилетний мальчик, наскоро запихал свои игрушки, так что заполнил ее всю – и маме некуда было положить одежду и другие вещи. Она просто махнула рукой. Дождь лил сплошной стеной, так, как будто все тучи разом прохудились или всем ангелам вдруг вздумалось одновременно принимать холодный душ. Да еще ветер... он не просто сбивал с ног, а как будто норовил подхватить тебя, словно пушинку, и унести в небеса. Зонтик под его порывами то выворачивался наизнанку, то стонал, как человек, то, хлопая большими черными крыльями, рвался в полет. Он словно превратился в огромную птицу – разумную и дикую – и взмывал навстречу тяжелым серым облакам. А мальчику казалось, что он и маму сейчас заберет с собой, этот страшный мокрый зонт, ожившее крылатое чудовище, дом которого – где-то среди звезд. И Габи останется один, посреди ночного города, испуганный и крошечный, на съедение ливню и ветру. Но мама крепко сжимала его окоченевшую ладошку и тащила за собой. Они шли к железнодорожной станции, чтобы уехать в город, к дедушке с бабушкой.
Это случилось после того, как отец проявил к маленькому Габи отнюдь не отцовский интерес. Затем слегка придушил сына потной рукой – для острастки – и строго настрого запретил говорить о случившемся матери. Но малыш, конечно, же рассказал, ведь ближе мамы у него никого не было! Та поверила ему сразу и безоговорочно. Той же ночью они бежали – без оглядки, с сумкой, полной дурацких плюшевых игрушек. Бежали, словно спасаясь из горящего дома. Но гораздо меньше повезло Кристиану.
«Она меня спасла», - и по сей день думал Габи о матери с тихой благодарностью. Он, привыкший к неторопливости и простору сельской жизни, вырос в городской квартире, среди близких людей, в тесноте, да не в обиде. Бабушка и дедушка души не чаяли в любимом внуке, наставляли и баловали. Отца он с тех пор так и не видел. Но до него доходили слухи, что тот женился во второй раз, на вдове с маленьким ребенком. Потом женщина куда-то подевалась – то ли умерла, то ли сбежала, кажется, никто так и не понял, а мальчик остался с отчимом.
Зная склонности и характер папаши, Габриэль догадывался, конечно, в каком аду очутился несчастный малыш и какое обращение ему приходится терпеть. Вступиться-то за беднягу некому. Но он не слишком беспокоился о сводном брате. В конце концов Габи его совсем не знал, да и не стремился узнать. Он думал о нем с чувством естественной брезгливости, как о ком-то использованном, испорченном, отравленном флюидами взрослой похоти. Мысль о том, что брату надо как-то помочь, обратиться в полицию или еще что-то сделать – ему в голову не приходила.
Известие о смерти отца пришло очень кстати. Большой деревенский дом достался Габриэлю по завещанию, и даже если сама постройка пришла в негодность, участок можно было продать. Габи в то время только начинал жить самостоятельно и нуждался в деньгах.
Со странным чувством он купил билет до знакомой станции. Дорога в детство, к похороненным светлым воспоминаниям и к собственной тайной, стыдливо скрываемой боли. Не все в его родительской семье было плохо. Прогулки в лес, воскресные обеды и ужины, путешествие на корабле по Рейну... Он помнил солнечные блики на волнах, не золотые, а радужные, как перья из хвоста райской птицы, мягкое покачивание и сонные, окутанные лиловой дымкой берега, древние замки и дома у самой воды. И резкий окрик: «А ну, отойди от борта, сейчас упадешь!» Габи всегда немного побаивался отца, нравом тот обладал тяжелым – но ведь он и тянулся к нему, считал защитником и примером для подражания. До тех пор, пока все не оказалось погублено, сломано, смято душившей рукой, не растворилось в холодном ужасе осенней дождливой ночи.
Старый дом как будто раздался вширь, оброс пристройками, террасками, которые выпирали из его боков, как прослойки жира или как уродливые опухоли. Но, вопреки ожиданиям Габриэля, он не пришел в упадок. Побелка на стенах смотрелась почти свежей. Черная черепичная крыша лаково блестела. Стеклянный козырек над входом, наполовину закиданный опавшими листьями, побурел и сверкал на солнце, как слюда. Даже лесенка у крыльца – узкая, из пестрого камня – казалась сложенной заново и выглядела не такой, какой Габи ее помнил. Ну да, столько лет прошло...
А вот сад зарос. Ежевика расползлась безобразно, колючими плетями, покрывая газон и забираясь на дорожку, а в просветах – стеной стояла крапива. Только под окном бывшей – а может, и не бывшей – кухни виднелась небольшая грядка с какой-то зеленью. Габриэль поднялся по каменной лесенке и подергал дверную ручку – заперто. Ключа у него не было, и он снова спустился в сад, раздумывая, что делать.
В этот момент дверь отворилась, и на крыльцо вышел мальчик лет шестнадцати. Высокий, но тщедушный, с неровно остриженными светлыми волосами, одетый в потертые джинсы и застиранную футболку. Он взглянул на Габриэля глазами цвета стоячей воды, серо-голубыми с солнечной рябью, и несмело улыбнулся.
Габи вздрогнул. Он совсем забыл про сводного брата.
- Хорста больше нет, - сказал мальчик.
- А ты?
- А я – Кристиан.
Габриэль передернул плечами. На такое наследство он не рассчитывал. А впрочем... парень уже почти совершеннолетний. Уж кто-кто, а он, Габи вовсе не обязан о нем заботиться. Пусть идет на все четыре стороны.
- Вот что, Кристиан, - заявил он без обиняков, - этот дом теперь мой. Я собираюсь его продать.
Паренек стоял спокойно и, чуть прищурившись, смотрел на солнце. Казалось, он не слышал того, что говорил ему брат. Потом встрепенулся и растерянно заморгал.
- Я должен уйти? Прямо сейчас?
- Зайдем в дом, - усмехнулся Габриэль. – Помянем отца.
Как ни странно, ни гостиная, ни кухня почти не изменились, а бывшая детская и подавно выглядела так, будто Габи только вчера ее покинул. Те же постеры на стенах, только выцветшие и словно посеревшие. Деревянный письменный стол. Старый магнитофон на тумбочке в углу и стопка кассет. Все какое-то печальное и ветхое. Но комната явно жилая. А на тщательно заправленной кровати сидела красная плюшевая лисица – много лет назад забытая им игрушка. При взгляде на нее у Габриэля защемило сердце.
Он медленно обошел дом, чувствуя себя то ли призраком среди призраков, то ли глуповатым туристом в музее прошлого. Кристиан неслышно следовал за ним по пятам.
- Ну что ты за мной ходишь, - бросил Габи с досадой. – Свари хоть кофе... Или еще лучше – найди чего-нибудь выпить. Был у вас какой-нибудь алкоголь?
- Да, - пугливо ответил Кристиан и тенью скользнул на кухню.
За бутылкой шнапса они, наконец, разговорились. Вернее, пил только Габриэль, а его сводный брат лишь пригубил огненный напиток и закашлялся.
- Что, не приучил он тебя пить?
- Кто, Хорст? Нет... я сам не хотел.
- А с твоим хотением кто-то считался?
Кристиан низко опустил голову.
- Вообще-то, нет.
Короткой беседы с братом оказалось достаточно, чтобы худшие опасения Габи подтвердились. Да, Кристиана держали в доме – пленником. Он не смел выходить за пределы сада. А если в кои-то веки к отчиму заглядывал кто-то из соседей, должен был тихо сидеть в своей комнате и никому не показываться на глаза.
Да, Хорст его бил. За любую провинность и просто так, из чистого садизма или по причине плохого настроения. Взваливал на него всю тяжелую и нудную работу по хозяйству и в огороде. Ничему толком не учил, хотя и подкидывал иногда аудиозаписи с книгами или малопонятными лекциями, научно-популярными, религиозными и просто какими-то мутными по теме и смыслу. И да – отчим принуждал его к сексу. С самого раннего детства, но сколько лет ему было, когда все это началось, Кристиан не мог сказать.
- Он тебя использовал, - мрачно произнес Габи, и лицо его исказилось от ненависти. – Грязно и подло.
- Он меня любил, - возразил Кристиан. – По-своему. Жестоко. Но любовь – это ведь не всегда сладкая конфета, - он пожал плечами. – Это и боль тоже.
Габриэль вспыхнул. При виде такого унижения, рука у него сама сжалась в кулак. Но он сдержался и не ударил брата.
Вероятно, именно в этот момент у него созрело решение. Опрометчивое, быть может... Но что-то бесконечно трогательное почудилось ему в хрупкой фигуре Кристиана, что-то жалкое и одновременно притягательное. Габи и сам не понимал, для чего это делает. Из сострадания ли, из человеколюбия, не вытравленного даже самыми темными страхами его детства, или потакая свои собственным тайным желаниям? Но он не оставил сводного брата в пустом доме и не выгнал вон, а взял его с собой.
Стояла не холодная и мокрая ночь, а ясный сентябрьский день. Очень теплый, почти жаркий – последний радостный привет уходящего лета. Но Габи шел по деревенской улице и вел за руку Кристиана, широко, по-детски распахнувшего глаза. И словно все повторялось. Даже сумка, из которой торчала голова плюшевой лисицы. Нет, он точно чокнутый, этот маугли. У Габриэля все перевернулось внутри, когда он увидел, что брат пихает поверх своих вещей старую игрушку. Впрочем, брать ему было особенно нечего. Пара тряпок, толстый вязаный свитер женского фасона – от матери, что ли остался? Драная курточка... На кассеты Кристиан только покосился, как Габи сразу же заявил, что прослушивать это старье не на чем и, вообще, если ему надо, то дома есть дисковый проигрыватель, и можно купить любые записи, хоть музыкальные, хоть какие.
Они пришли на станцию, и Габи купил два билета. На платформе, резко освещенной солнцем, переминались с ноги на ногу в ожидании поезда немногочисленные пассажиры. Мальчик с велосипедом, старушка, две школьницы-подруги, а может, и сестры, потому что похожи и с одинаковыми рюкзаками, щеголевато одетый молодой мужчина с чемоданчиком на колесах... И девушка – с огромным букетом, нет, целой охапкой цветов, сверкавших в золотом сиянии, распадавшихся на яркие белые звезды, каждая из которых оттеняла девичью красоту, как драгоценный бриллиант. Габриэль поморщился. Он терпеть не мог большие букеты, считая их аляповатыми и безвкусными. На девчонку Габи даже не посмотрел, мало он их, что ли, видел? Зато Кристиан застыл, как вкопанный, открыв рот и не сводя очарованного взгляда с этого снежно-огненного великолепия, с разбросанных по плечам рыжих волос и белых цветов.
А девушка стояла, прижимая к себе букет, и улыбалась – не кому-то конкретно, а просто так, солнцу, небу и какой-то своей заветной мечте.
- Хватит пялиться на людей, - прошипел Габи, толкнув Кристиана в бок, и до хруста стиснул его тонкие пальцы. – Это неприлично.
Кристиан дернулся, но мимолетная гримаса боли на его лице тут же сменилась восторженной улыбкой.
- Но люди так красивы!
- Ладно, ладно... Пойдем уже.
В поезде Габриэль усадил брата у окна, пусть смотрит на плывущие мимо пейзажи и помалкивает, а сам погрузился в раздумья. Он вспоминал отцовский дом, такой знакомый и при этом – страшный и чужой, из которого сегодня, как больной зуб, окончательно вырвали живую душу. Прикидывал, что надо бы нанять маклера, пусть все устроит с продажей, лишь бы не возвращаться туда самому и снова не вдыхать отравленный воздух детства.
Но Кристиан ерзал на сидении, разглядывая пассажиров в вагоне – он явно скучал.
- Какие цветы она держала? – оторвал он брата от размышлений.
- Астры, - нехотя откликнулся Габи. – Или георгины. Я не знаю.
- У нас в саду такие не росли.
- Да, отец их не любил.
На пару минут Кристиан замолчал, провожая глазами идущего по проходу оборванца с собакой. Потом снова заговорил.
- Цветы – это чтобы дарить, да? Когда хочешь поделиться чем-то из сердца, но не находишь слов?
Габриэль не выдержал.
- О, Господи! Да заткнись уже ты наконец! – прикрикнул он на брата.
И тотчас устыдился. Парень впервые вырвался на свободу. Конечно, ему любая мелочь в диковинку.
В жестокости отцовской любви Габи убедился, когда уже дома велел сводному брату раздеться. И сам, в нетерпении своем, помог ему, только слегка побледневшему, совлечь с себя старенькое бельишко...
«Ну а что, - зудела где-то в подсознании подлая мысль, - какая разница, он уже ко всему притерпелся. Он другого обращения и не знает...»
Не мыслишка даже – а оправдание тому, что он, сам себе не давая отчета, собирался сделать.
Все тело Кристиана – до безобразия костлявое – оказалось покрыто длинными глубокими царапинами, порезами и шрамами, и уже почти зажившими синяками. Габи разглядывал его с болезненным любопытством. Почему-то именно это уродство, эта боль истерзанной плоти, эти раны и ссадины всколыхнули в нем и острую жалость, и пряное хищное чувство, от которого хотелось или придушить брата, как его самого в детстве – отец, или обнять, или ударить, оттолкнуть. И Габриэль, действительно, толкнул его со всей силы. Кристиан пошатнулся и, как безвольная кукла, ничком упал на кровать...
...И лишь потом пришло раскаяние. «Яблочко от яблони... – думал Габриэль со все возрастающей неловкостью. – Ну, и чем я лучше отца? Да получается, что ничем. Осуждал его, а сам...»
- Прости, - сказал он брату, - я не должен был этого делать.
- Да нет, все хорошо.
Кристиан подобрался и сел, и потянулся за своей одеждой.
- Нет, не хорошо, - упрямо мотнул головой Габи. – Я не хочу, как он... как твой отчим. Не хочу тебя насиловать.
- Он меня не насиловал.
- Нет?
- То есть сначала, конечно – да. Но потом я понял, что если буду делать это добровольно – ему не нужно будет меня заставлять. Так легче и проще, не надо ни сопротивляться, ни чувствовать себя униженным.
- Но ты был унижен, - заявил Габриэль. – Да и сейчас... Это все равно насилие, даже если с виду насилия нет. Ты что, совсем ничего не понимаешь? Господи, что за дикая теория! Ладно, забудь, это больше не повторится.
Но это повторилось. И еще раз. И еще – и повторялось до тех пор, пока не вошло в привычку. Кристиан покорялся все с тем же молчаливым безразличием. Однако он похорошел. За пару месяцев немного набрал вес и, хотя оставался худым, уже не напоминал оживший скелет. Шрамы с его тела постепенно сошли, и кожа стала мягкой, а глаза заблестели.
Габриэль учил его читать и писать, но нетренированный ум с трудом воспринимал новые знания. Зато Кристиан счастлив бывал, завладев карандашом или шариковой ручкой. Разорвав чистый лист бумаги на отдельные карточки, он на каждой рисовал цветы и складывал их стопкой на угол стола.
- Ну что ты делаешь? – досадовал на него Габи. – Ведешь себя, как маленький. Как ты, вообще, жить собираешься, ничего не умея?
Тот смотрел виновато, снова принимаясь за буквы, но слабая тень улыбки то и дело пробегала по его лицу, чуть приподнимая уголки губ, и солнечными точками отражалась в зрачках.
- Ладно, - вздыхал Габи. – Скажи уже, что задумал.
Тот молчал, улыбаясь, но когда стопка на столе достигла значительных размеров, взволнованно спросил:
- Можно, я выйду на улицу и раздам их людям?
- Что? – опешил Габриэль.
- Ведь это цветы! Помнишь, когда мы ехали от Хорста...
- Да-да, - Габи закатил глаза. – Помню. Цветы, чтобы дарить... Конечно, ты можешь идти куда угодно, - сказал он осторожно. – И делать, что хочешь. Ты не в тюрьме. И я тебя не запираю – уясни это раз и навсегда. Но...
Он замялся, представив себе Кристиана, раздающего прохожим листки со своими каракулями, и ему стало нехорошо.
А тот уже встал из-за стола и торопливо распихивал карточки по карманам.
- Погоди, - остановил его Габриэль. – Давай сделаем так. Ты нарисуешь их в цвете, а то черно-белые картинки – это как-то скучно. Я принесу тебе завтра краски, мелки или фломастеры... что-нибудь такое. А потом превратим твои рисунки в открытки, я знаю одну типографию, где можно отпечатать маленький тираж, и отдадим в какой-нибудь магазин на реализацию. Но надо обязательно написать на них пару слов, пожелать людям счастья, удачи или чего-то такого. Без этого нельзя. Так что не валяй дурака, а садись и занимайся.
Кристиан послушно сел и придвинул к себе книгу.
Рисовать восковыми мелками ему понравилось. Не крошатся, не пачкаются... (Попробовав раз писать акварелью, он вымазался по уши в краске). На бумаге оставляют яркий след. О технике он не имел ни малейшего представления, да она его и не интересовала.
- Господи, какое убожество, - покачал головой Габи, глядя на жалкую попытку брата изобразить астру.
- Ты неправильно смотришь. Надо по-другому, - возразил Кристиан.
– Как?! Ладно, я обещал, будет тебе открытка. Только напиши что-нибудь.
Писать он уже научился. И деньги у них появились – после продажи отцовского дома.
- Я пожелаю ей счастливого пути, хорошо?
- Кому? – изумился Габи, но вспомнив девчонку на железнодорожной платформе, ухмыльнулся.
- Все об этой думаешь... Влюбился ты, что ли?
- Как я мог?
- Да никак, - вздохнул Габи. – Не бери в голову.
Сначала несколько невзрачных поздравительных карточек сиротливо ютились на магазинном стенде, заслоненные более приметными и красивыми собратьями. На них не обращали внимания. А кое-кто даже презрительно пожимал плечами, взирая на странный арт.
И вдруг их стали бешено расхватывать, так что буквально через пару часов раскупили все, и магазин затребовал еще. Вскоре у Кристиана не осталось ни одной свободной минутки. Он только и делал, что, сидя за письменным столом и высунув от усердия кончик языка, рисовал свои картинки, которые – право же – и у пятилетнего малыша получились бы лучше. Ну, а Габи, давно уже забросивший работу в автомастерской, решал тем временем деловые вопросы: типография, бухгалтерия, реклама...

- Вы сказали – магия? – Габи озадаченно потер лоб.
Чем-то забытым отзывалось это слово внутри, чем-то волшебным и детским, и наивно-добрым, как неумелые рисунки брата. Магия... Он поднял глаза и, взглянув на девушку, увидел, что она симпатичная, и улыбка у нее искренняя, а волосы с легкой рыжинкой, как мех у лисицы. Букет белых георгин ей в руки – и стала бы похожа на ту, юную музу Кристиана.
- Да! – с воодушевлением откликнулась журналистка. – Вы же знаете... Нет, как вы можете не знать? Что все пожелания с ваших открыток – исполняются! Все! Абсолютно все! И даже больше!
- И даже больше? – оторопело повторил Габи.
Девушка порылась в сумочке и благоговейно извлекла на свет божий сложенный вдвое листок. Разгладила сгиб, и бережно, как хрупкую драгоценность, преподнесла Габриэлю. А тот уставился на открытку Кристиана, оглушенный, без единой мысли в голове, не зная, что сказать. Непонятный цветок – то ли гвоздика, то ли розовая ромашка, изображенная не в центре, а чуть смещенная к левому верхнему углу. И под ней – наискосок алая надпись: «Любви и радости!».
- Вот! – торжественно объявила девушка! – Завтра я выхожу замуж! За любимого человека! Очень-очень любимого!
Она буквально светилась от счастья.
- А...
Габи открыл рот. И снова закрыл.
- Вы волшебник! Как вы это делаете?
- Это не я рисовал, - признался Габриэль. – Художник – мой сводный брат, Кристиан Леранж.
- А можно с ним поговорить? – тут же насела на него журналистка.
- Нет, - он лихорадочно соображал, что бы такое соврать, - нельзя. Кристиан – молчун и затворник. Он не дает интервью.
С трудом отвязавшись от восторженной газетчицы, Габи вынырнул из осеннего света на июльскую улицу и, все еще ошеломленный, почесывая от смущения подбородок, заторопился домой.
А ведь он знал! Давно уже знал, просто не давал себе отчета, как таинственно и чудесно нелепые, мелками нарисованные цветочки меняли его жизнь, и жизни других людей, и все вокруг. Он вспомнил, как шел на экзамен... Габи учился заочно, но сессию приходилось сдавать в университете... И попросил брата дать ему на счастье какой-нибудь рисунок. И тот протянул ему карточку с голубым васильком и одним только словом: «Удачи!». И что же? Габи не только блестяще сдал экзамены, но удача не покидала его больше никогда, и любое дело ладилось. Деньги буквально липли к рукам. А как согревал его этот крошечный листок бумаги! Сквозь толстую куртку, сквозь заскорузлый панцирь обид и равнодушия – дарил удивительное тепло.
Все желания исполняются. Все – и даже больше.
Он думал о том, как привязался за эти месяцы к брату, с которым жил в совсем не братском союзе, но какая разница, и кто им судья... Быть может, даже любил его. За что? А кто его знает, ведь любят не за что-то, а просто так. И все-таки, ответил он на свой же вопрос, за ангельскую хрупкость, за чистоту души, которую никто не смог отнять, за то, как в его глазах отражалось солнце.
А Кристиан его любил? Нет, вряд ли. Его лишили свободы, лишили выбора. А в сердце человека несвободного может ли расцвести какое-либо живое чувство? Наверное, честнее и милосерднее было не тащить его за собой, с грустью признал Габриэль, а оставить одного посреди большого мира. На утлой шлюпке его изломанной личности кинуть посреди ночного океана... И возможно, он смог бы выплыть и пристать к какому-нибудь берегу. А может, утонул бы.
Он шел медленно и все замедляя шаг, а в нагрудном кармане ворочалась, грела и дышала, как живая, нарисованная удача.

А тем временем Кристиан в своей комнате склонялся над очередным рисунком, но даже не смотрел на него. Творчество было для него сродни медитации. Он то выглядывал в окно, изучая редких прохожих, то всматривался внутрь себя. И все, что он видел и там, и тут – искрилось невероятной, изумительной красотой.
Кристиан размышлял о долгих годах, проведенных в доме отчима. Но он думал о них без страха и горечи, как о чем-то свершившемся, но не забытом. И о Габриэле, чья любовь была так похожа на любовь Хорста, только неуверенная и виноватая. И обо всех когда-либо встреченных им людях, о девушке с букетом, о детях, играющих под окном, о сидящей на лавочке старушке и дворнике с метлой, меланхолично скребущем крохотный квадрат асфальта.
Из сердца его лилась незамысловатая молитва: «Господи, пусть они будут счастливы! Пусть они все будут счастливы!». Она струилась по руке и вниз, по пальцам, до чутких кончиков, и, пропитывая мелки, стекала на бумагу – и превращалась в цветы.

Врач долго листал тощую папку, не поднимая глаз от стола, пока Кевин не начал ерзать на стуле.
- Ну вот что, - изрек, наконец. – Ты здоров. Разве что выглядишь усталым. Плохо спишь?
- Часа полтора в сутки.
- Мало, - покачал головой Люк. – Выписать тебе снотворное? Мягкое, привыкания не вызывает.
- Не надо, - отказался Кевин с жалкой улыбкой.
Он и в самом деле выглядел неважно. Потухший взгляд, огромные синяки под глазами. Похудел, кажется, килограмм на десять с тех пор, когда Люк его в последний раз видел. И как его земля еще носит, доходягу?
- Ладно... А что тебя, собственно, беспокоит?
Кевин вздохнул.
- Люк, мы же с тобой друзья... Да?
- Не тяни кота за хвост.
- Ну ты же видишь, что происходит.
- Где?
- Да везде... – он неловко обвел рукой уютный белый кабинет, атласные белоснежные шторы на окнах, полных солнечного света, застекленный шкаф с какими-то медицинскими книгами, аппарат ультразвука и кушетку у стены. - Посмотри, как люди страдают. Как теряют самое дорогое. Мучают и убивают друг друга... Ни ночи без крови и слез, ни дня. И все это происходит, пока мы тут отсиживаемся.
Криво улыбнувшись, Люк закрыл папку и отпихнул ее на край стола.
- Конечно, я все это вижу. Не слепой. Но что беспокоит именно тебя?
- Я чувствую, что схожу с ума.
- А с этим, дорогой мой, - усмехнулся Люк, - обратись, пожалуйста, к психиатру. Душевное здоровье – не по моей части.
Кевин закатил глаза.
- Хватит издеваться. Ты прекрасно знаешь, за чем я пришел. Психиатр не может выписать направление на эвтаназию. А ты можешь. Придумай любой смертельный диагноз, рак мозга или крови, например, или еще что-нибудь. Мне все равно.
- Да ты, и правда, чокнутый!
- Я больше не могу, Люк. Эти картины врезаются в память и там остаются. Стоит только зажмуриться – и они встают передо мной, пугающе яркие, и сменяют друг друга, как в дурном калейдоскопе. На каждой – боль и ужас, и человеческая трагедия. И такое бессилие меня захлестывает, что я здесь – а они – там. Что ничем не могу помочь.
- Ты смешон со своим пафосом, знаешь ты это?
- Я теряю рассудок. Ну как ты не понимаешь? Я страдаю, а тебе смешно? Ну что ты ухмыляешься? Хотя бы на секунду представь себя на моем месте... Это же страшно. Лучше мгновенная смерть, чем годы и годы безумия.
Он и в самом деле крепко зажмурился, и задрожал, и закрыл лицо руками.
- Ну что с тобой делать... Ты толкаешь меня на обман. А почему ты не можешь просто наглотаться чего-нибудь, вены вскрыть... повеситься, наконец? Раз уж так хочешь умереть?
- И провалиться в преисподнюю?
- Глупости. Бредни недоумков-фанатиков. Никто не заслуживает ада. И уж тем более мы.
Кевин, который до этого сидел сгорбившись и неловко сжавшись на стуле, отнял ладони от лица и выпрямился. И хотя он смотрел в пол, голос его прозвучал твердо.
- Это потому, что мы такие чистые, да? Потому что не запачкали рук в крови, а только смотрим, как это делают другие? Люк, не надо меня отговаривать, я уже все решил, - он поднял на друга умоляющий взгляд. - Я прошу тебя только о справке, о врачебном заключении... измарать одну маленькую бумажку – но ты и этого сделать не можешь?
- О, Господи!
Люк в сердцах смахнул историю болезни на пол. Следом полетели шариковая ручка, дырокол и карандаш. Он бы скинул и что-нибудь еще, но больше на столе ничего не было, кроме клавиатуры и компьютера. А бросаться дорогой техникой – себе дороже.
- Но мы помогаем! – простонал он. - Всем, чем только можем! Без нас они бы не справились! Ты же знаешь, как они слабы... а мы всегда, всегда протягивали им руку помощи. Что еще ты хочешь от нас – от меня, от себя... Хорошо... – Люк заглянул в его глаза с пепельной радужкой и зрачками, словно обугленными внутренним пожаром, и передернул плечами. – Ладно... Я напишу... Но все равно не понимаю, почему ты хочешь умереть на карусели? Это такое же самоубийство, потому что ты сам взойдешь на нее. С такими же последствиями.
- Нет, - возразил Кевин, - не такое же. Я слышал, что карусель эвтаназии раскручивается так быстро, что тела распадаются, а души расшвыриваются по разным мирам. Будто пущенные из пращи камни, - и, видя, как хмурится его друг, быстро добавил. – Только не говори мне про бредни фанатиков. На самом деле все обо всём знают. Мы ведь всегда возвращаемся, правда?
- И держим язык за зубами, - буркнул Люк.
- Не обязательно.
– Ладно, дай мне еще пару минут... – пробурчал он и, действительно, принялся что-то быстро черкать на листке. - На, вот твоя бумажка. Отнесешь, куда следует, и получишь официальное разрешение. И – прощай. А если эта история выйдет на поверхность...
- Ты скажешь, что поступил так из сострадания. Спасибо, друг. Большое тебе спасибо.

Кевин стоял, запрокинув голову и смотрел на карусель – огромное колесо, застывшее между небом и землей, между ослепительной, бесконечной нежностью синевы и райской зеленью парка. Цвел жасмин, благоухая изысканно и тонко. В листве сирени прятались тяжелые фиолетовые кисти. От густого аромата весны кружилась голова, и медовый птичий пересвист сладкой музыкой затекал в уши. А солнечный свет – как россыпь желтых одуванчиков на тропинке. И такая тоска грызла сердце, что оно, несчастное, билось тяжело и пугливо замирало, словно умоляя: «А может, не надо... может, не надо... не надо, а?»
Презрев его малодушные просьбы, Кевин смело шагнул к будке, а точнее, расписному деревянному домику, где – за полукруглым окошком – с раскрытой книгой на коленях коротал время служитель, и не успел постучать, как тот поднял голову.
- Ты чего-то хотел, приятель? Заходи, - пригласил он радушно.
Кевин вошел и молча протянул ему разрешение на эвтаназию.
Служитель пробежал бумагу глазами.
- Ты уверен?
- Да.
- Точно уверен?
- Давай без этой клоунады, - не выдержал Кевин.
Его бил нервный озноб, и ладони противно вспотели. Тайком от хозяина будки он вытер их о брюки.
- Дурак, - коротко ответил служитель и вышел из домика, жестом приказав Кевину следовать за собой.
Они прошли по золотой от солнца песчаной дорожке и остановились под самой каруселью, на небольшой площадке, где песок странно хрустел под ногами и казался темным и пятнистым.
- Полагаю, анестезия тебе не нужна? Потому что там, - он взглядом указал наверх, - будет очень больно. Ты даже не представляешь себе как. Гораздо больнее, чем сейчас. В общем, привыкай.
- Что? – испуганно переспросил Кевин, бледнея. – К чему привыкать?
Он только сейчас заметил, что держит в опущенной руке служитель.
- Я думаю, тебе лучше раздеться. Чтобы не запачкать кровью рубашку. Мы должны быть чистыми до конца, если ты понимаешь, о чем я. А впрочем, как хочешь, я не настаиваю.
Яркий свет, отраженный клинком, ударил ему в лицо, и Кевин беспомощно заморгал. От одной только мысли о предстоящем сильно заломило плечи.
- А без этого никак? – спросил он дрогнувшим голосом.
- Сожалею, но нет. Иначе ты просто слетишь с карусели и ничего не получится. Но ты еще можешь передумать, - добавил служитель мягко. – Эвтаназия – добровольная процедура. Не наказание.
Кевин закрыл глаза, судорожно вздохнул, снова открыл... и принялся дрожащими пальцами расстегивать одежду.
Не прошло и пяти минут, как все было кончено. Служитель взмахнул мечом, и оба белых крыла упали на землю, и застыли, как два больших сугроба, запачканные красным. Кевин зашатался, чувствуя, как по спине, между лопатками, струится кровь, горячими ручейками стекает вниз и впитывается в темный песок у его ног.
Его мутило, и перед глазами плясали цветные пятна. Он не сопротивлялся – да и не смог бы – когда служитель грубо обхватил его за плечи и впихнул на нижнее сидение карусели.
- Приятного путешествия в ад, приятель, - напутствовал он, пристегивая Кевина ремнями к жесткому креслу и сверху опуская на него, почти потерявшего сознание от боли, толстый стальной поручень. – Встретимся лет эдак через сто. Потом расскажешь, как там было.
И карусель двинулась. Медленно, как отъезжающий от остановки трамвай. Как огромный, неповоротливый корабль от причала. Над парком, над ослепительно белым, точно сахарным, городом, плывущим по бледно-розовым волнам цветущего райского сада, над всем, что Кевин знал и любил. В бездонную сапфировую вышину – и снова вниз, в зелено-бело-розовую бездну, в тошнотворное чувство невесомости. Первый оборот колеса – круг прощания.
Потом карусель начала набирать скорость. Пейзаж смазался и потек, обратился в цветные линии, зигзаги, кляксы. В мире рождался ветер, постепенно превращаясь в настоящий ураган. Он причинял боль – не такую сильную, как обещал служитель, но все же достаточно мучительную, чтобы Кевин не вытерпел и слетел с карусели... Но крыльев у него больше не было, а путы не позволяли сдвинуться с места. Обессиленный и связанный, он покорился стихии вращения. Снова начали наплывать картины, страшные и четкие, словно вырезанные на внутренней стороне век. Дым над сожженными городами. Копоть и кровь. Полумертвые люди, хоронящие своих мертвецов. Беззвучный плач... Лес могильных крестов и глубокие ямы в земле. Ветер бесновался и ревел, пока каким-то чудом не превратился в свою противоположность – оглушительную тишину смерти. Из рая Кевина вышвырнуло на просторы Вселенной, в открытый космос, в черную ночь и сверкающий звездный хаос.
Последним, что он увидел, была голубая планета, окутанная рваным туманом облаков. Задымленная, истерзанная, охваченная жестоким огнем. И все-таки – прекрасная космическая жемчужина.
К ней и отлетела его уставшая от вечности душа.

Я задремал в электричке. День выдался долгий и трудный, и у меня от усталости тяжелели веки. Привалившись виском к холодному стеклу, я из последних сил таращился на свое отражение. А оно смотрело мне прямо в глаза печально и строго. Ну, что уставилось? Я это, я. Побледнел и осунулся за последнее время, выгляжу так, что краше в гроб кладут, ну так не тебе меня судить. Ты всего лишь блик на окне, зеркальный сгусток темноты, пробитый редкими сполохами случайных огней.
Они набегают, как слезы – эти редкие вспышки – и туманят взгляд. Льется свет, и расплываются краски, наливаясь живыми оттенками. И мое отражение мне подмигивает, лукаво и чуть загадочно. Оно больше не грустит, а день разгорается все ярче. Вдоль железнодорожных путей тянется глинистая насыпь, вся поросшая васильками, а за ней полосато желтеют и зеленеют бесконечные поля.
Вокруг шумно и весело. Кто-то наигрывает на губной гармошке. Не тот ли мальчишка в другом конце вагона? Он сидит спиной ко мне, поэтому я не вижу его лица. У него рыжие вихры и не очень чистый воротничок синей тенниски, растянутый и помятый. Мальчишка примостился рядом с крупной женщиной, очевидно – матерью. Я гляжу на ее плотно закрученный на затылке пучок, и где-то внутри ноет воспоминание: учительница, отвернувшись к доске, выводит мелом крупные буквы, которые сплетаются в слова. Я читаю их по складам, и выходит что-то очень правильное и честное, красивая фраза о родине, братстве и Бог знает, еще о чем.
А через проход – у востроносой бабульки в кошелке кто-то попискивает под полотенцем. Хочется взглянуть, но мне неловко. Наконец, решаюсь. «Котята?» - спрашиваю. Бабушка добродушно смеется и откидывает тряпку. Корзинка полна желтых пушистых цыплят. Они пищат и толкаются, милые несмышленыши, а мне вспоминается... лето на даче? Соседкины курочки? Да ничего мне не вспоминается на самом деле, а просто становится тепло на душе, и свет маленьких живых солнышек брызжет прямо в сердце, заставляя его таять, как кусок масла на горячей сковороде.
На очередной станции в вагон с гомоном и смехом врывается разноцветная ватага ребят – все в красных галстуках. Пионеры, и с ним вожатая, симпатичная девчонка лет девятнадцати. Пока дети галдят и, как выпущенные из горсти камешки, рассыпаются по всему вагону, она подсаживается ко мне. Немного смущаясь, расправляет на груди пионерский галстустук, концы которого так и норовят забиться в низкий вырез блузки. Не то чтобы меня возбуждала советская атрибутика, но вожатой красный цвет удивительно идет. Отраженное от огненной материи солнце румянит щеки и подкрашивает пухлые, как у маленькой девочки, губы алой помадой. В ее кудрявых волосах заблудились рассветные искры. А золотые веснушки словно нарисованы тончайшей кисточкой на нежно-розовом холсте. И вся она напоминает девицу с пин-ап картинки, одновременно чувственную и невинную... Я подавляю глубокий вздох и отворачиваюсь. Этого еще не хватало.
Стараюсь смотреть в окно на текущие мимо солнечные пейзажи. Но боковым зрением все равно замечаю – как она закидывает ногу на ногу, поддергивая выше и без того короткую юбочку. Как заправляет за ухо рыжую прядь. Я вижу тепло-красную мочку, просвеченную солнцем, и тонкий профиль, и тень от ресниц на щеке, дрожащую, как бабочка, готовая вспорхнуть. Вожатая роется в сумочке, крутит головой, очевидно, пересчитывая ребят, снова что-то ищет, извлекая на свет мелкие предметы: зеркальце, расческу, носовые платочки.
Один глаз у девчонки зеленый, а второй – тепло-карий, они искрятся смехом и влекут, как гипнотический взгляд змеи. Да какая змея, ведь опять лукавлю... Ева! Вот кто она такая. Если предложит яблоко – возьму. Потому что еще ни одной Еве в этой жизни я не умел отказать.
Она глядит на меня с лукавой улыбкой, замечая, конечно, мое состояние.
- Вы тоже едете в Сочи? – спрашивает ангельским голосом.
Разве я еду в Сочи? На мгновение картинка тускнеет, становясь плоской, как лубок, и острое чувство дежавю стискивает мне горло. Что я делаю в этом поезде, летящем сквозь цветные сны – я, давно уже затерянный в другой стране и в другом времени? Ворвавшийся из тамбура сквозняк грозится выдуть веселый красногалстучный табор из вагона, поднять и закружить, словно бумажные конфетти, и вымести в окно, отдав на волю ветра. И мою милую вожатую, мою Еву... обратить в осенний, умирающий лист.
Я давлю сомнения, как мерзких клопов. Неужели я не заслужил даже такого – маленького счастья? Просто посидеть рядом с красивой девчонкой, слушать ее дыхание и вдыхать ее свежий, будто морской, запах... Это так много и так мало. Может быть, коснуться невзначай, сквозь одежду, или поправить красный галстук, снова упавший концами в декольте блузки.
Я встряхиваю головой и мысленно прошу у девушки прощения. Извини, милая, но я уже много лет живу один. Вот и ухожу фантазиями далеко. Одному Господу известно, куда. После смерти жены я совсем одичал. Знаешь, девочка, ведь я ее боготворил, мою Аню. Мы звучали как два голоса поющие в унисон. Иногда незнакомые люди даже принимали нас за брата и сестру, до того мы были похожи – не внешне, а чем-то неуловимым, вроде взглядов, жестов, оттенков улыбки, тем, что превращает людей в родных не по крови, а по духу.
А когда ее не стало, то вместо того, чтобы достойно предаться скорби или хотя бы найти добрую, хорошую подругу, спутницу жизни, я пошел в разнос. Просыпался в чужих постелях, рядом с незнакомыми женщинами и мужчинами и, в панике хватая свои вещи, убегал домой. Торчал по полночи в барах – нет, не напивался, я вообще не пью, но бездарно убивал время. Мне было стыдно смотреть в глаза собственным детям. Меня никто не понимал – ни родители, ни друзья... и меньше всего себя понимал я сам.
Мне буквально снесло крышу от горя, и не зная, что с этим делать, я искал утешения в случайных связях. Без любви, даже без малейшей привязанности... Прости, любимая. Ты помнишь, как мы клялись друг другу в верности. «Пока не разлучит нас смерть». Но она не может разлучить, потому что на самом деле смерти нет, это иллюзия. И мы по-прежнему держимся за руки, даже если теперь ты – по другую сторону стекла и смотришь на меня глазами моего отражения.
Ты спрашиваешь, почему я вел себя так. А мне нечего сказать в свое оправдание. Я втоптал в грязь все, во что мы верили. Предал тебя, любимая. И лишь на маленьком городском кладбище – я обретаю покой и что-то похожее на внутреннюю полноту. В сонной тишине, нарушаемой только гудением тяжелых шмелей, я поливаю цветы и выдергиваю из земли широкие листья одуванчиков. Я не даю твоей могиле зарасти травой. Но травой зарастает мое сердце. Вернее, тревогой, страхами, чувством вины...
Что, девочка? Извини, забыл про тебя. Да, конечно, я еду в Сочи. Куда же еще? Вот и за окном уже открылся голубой простор – заманчивый и туманный, как на картинах итальянских художников. Да, понимаю. Италия тут ни при чем. Это у меня все перепуталось в голове.
Вожатая наклоняется ко мне, тепло дышит мне прямо в ухо и спрашивает игриво:
- Вы умеете петь пионерские песни?
- Что? Зачем? Да я никакие не умею! – смущенно отнекиваюсь я.
А ребята уже выводят звонкими голосами что-то похожее на «Взвейтесь кострами» моего – а может, даже и не моего – далекого детства, только текст другой. Странные, неприятные слова, которые я не могу не то что запомнить, но и толком разобрать.
- Не бойся. Это очень просто. Я тебя научу.
- Кто, ты? – смеюсь немного истерично. – Научишь меня? Не глупи, девочка.
Она шепчет мне на ухо что-то непристойное, а вовсе не песню. Закидывает одну руку мне на шею, а другой – торопливо расстегивает блузку, чтобы впустить мои дрожащие пальцы. Не пугайся. И не стыдись. Ты среди призраков, а значит – среди своих. Это не измена памяти твоей любимой, а просто глоток радости. Мы не знаем друг друга по именам. У нас и имен-то нет. Мы – два странника в пути, случайные пассижиры летящего в никуда поезда.
Вожатая сидит у меня на коленях, и мы целуемся на глазах у детей. Видят – ну и пусть. Впрочем, никому нет до нас дела. Ребята расселись попарно – болтают, шутят, поют. Обнимаются – полусерьезно, полушутливо. У них ведь тоже горят глаза от близости друг друга. Хоть пока и невинные, они уже отравлены ядом первородного греха.
Нас отвлекает мелодичный звон – по проходу едет тележка мороженщика. Старик, одетый, как пришелец из другого века – в серое и черное. Разноцветные шарики в вафельных стаканчиках, такие аппетитные, что у меня рот наполняется слюной.
- Ты какое хочешь, милая? Черничное? Хорошо... А я, пожалуй, возьму малиновое.
Улыбаясь, старик протягивает мне стаканчик с красным шариком и следует со своей тележкой дальше, щедро одаривая ребятню. А я подношу мороженое к губам и...
Зря я это сделал.
Потому что стоило языку коснуться липкой сладости, как сон развеялся. Еще плавали в воздухе лоскуты кровавого знамени. И чудовищный реквием звучал в ушах, постепенно смолкая. Но я увидел, что вагон пуст и свет приглушен. Мое побледневшее отражение спряталось в глубине мрачного ада.
Серый дым застлал черное небо, и редкие сполохи то ли костров, то ли пожаров, разрывали темноту. А поезд несся сквозь пустые пространства, по искалеченной земле – как слепой крот в нору, все глубже зарываясь в ночь.

Мы с женой опять ссорились, и по кухне летали тарелки. Ну, как летали – падали и бились. А мы бросали друг другу в лицо обидные слова, кривясь от горечи и боли. Так хотелось быть услышанными, что мы кричали – громко, словно пытаясь переорать шум водопада. Словно между нами сотни километров. Словно мы оба безнадежно оглохли или вдруг ни с того ни с сего позабыли человеческий язык.
Я знал, чем закончится скандал. Мира даст мне пощечину, упадет на стул и, уронив голову на руки, расплачется. А я убегу из квартиры, хлопнув дверью так, что на лестничной площадке задребезжат оконные стекла. Идти мне некуда и незачем. Поэтому я буду сидеть на лавочке у подъезда, прижимая ладонь к щеке и слушая, как чирикают воробьи на старой лиственнице. Иногда я стану поднимать взгляд, чтобы посмотреть, как в окне третьего этажа играет на сквозняке желтая занавеска, то надуваясь гордым парусом, то опадая и словно одевая солнечным светом тонкую женскую фигуру. И думать: «Да пошло оно все».
Но в этот раз получилось иначе, потому что в дверь позвонили. Вздрогнув от неожиданности, мы с Мирой отпрянули друг от друга и, виновато пожав плечами, заторопились в прихожую.
Все еще дрожащими от волнения пальцами моя жена отперла замок. Перед дверью стоял низенький старичок с большой серой кошкой на руках.
«Господи, ему, наверное, сто лет!» - воскликнул я мысленно. Потому что он был не просто древний, а какой-то ископаемый, как выползшая из трясины после зимней спячки болотная черепаха. От него прямо-таки веяло стариной и мудростью.
- Сто пять, - поправил меня старик.
- Вы что, читаете мысли? – опешил я.
- Нет, молодые люди, - покачал головой незваный гость, став при этом похожим на китайского болванчика, - мыслей я не читаю. Просто последнее время каждый, кто меня увидит, непременно думает: «Господи, ему, наверное, сто лет!» Признайтесь, - он лукаво улыбнулся, - вы тоже так подумали?
- Да, - смущенно ответила моя жена.
- Вы неплохо пожили, - ляпнул я уже совершенную бестактность, но под гневным взглядом Миры съежился и пробормотал. – Извините.
Однако старичок рассмеялся, светло и весело. Я чуть не сказал – молодо. Но он, и правда, удивительно помолодел, когда тень радости упала на мятое, пожеванное временем лицо, смягчая и разглаживая глубокие морщины.
- И правда, неплохо. И все благодаря ей, - с широкой улыбкой он кивнул на кошку. А та щурила голубые, прозрачные, как хрусталь, глаза и тихо, одобрительно урчала. – Знакомьтесь, это Мона. А если полностью – то Мона Лиза или Джоконда. Но она у меня девочка скромная, величания не требует, - с необыкновенной лаской в голосе добавил старик. – Ну а я ваш сосед снизу.
Я пробормотал что-то безразлично-вежливое. Нечто такое, что произносят в случаях, когда язык не поворачивается сказать: «Очень приятно». А Мира просто спросила:
- Можно погладить?
И, не дожидаясь ответа, она уже потянулась, чуткими, пугливыми пальцами коснулась плюшевой шерстки – осторожно, словно горячей золы. Нежно погладила треугольную кошачью голову между ушами. Ладонью скользнула по чуть выгнутой спинке. По толстому и тугому, словно канат, хвосту.
Я никогда еще не видел, чтобы кошка вела себя с таким достоинством. Не отстранилась от непрошеной ласки. Не зашипела. Только медленно и выразительно мигнула своими небесными глазами.
- Какая она... приятная, шелковая, - восторженно прошептала Мира.
- Вы ей тоже понравились, - улыбнулся старик-сосед. – И это хорошо. Видите ли, - и тут его голос сделался задушевным, - мое время пришло. Я неплохо пожил, как вы изволили выразиться, но любой путь, даже самый приятный, рано или поздно приводит в пункт назначения. Завтра я ложусь в больницу, и больше оттуда не выйду. Я это знаю. А Моне нужен дом и добрые хозяева. У девочки нет никого, кроме меня, о ней некому позаботиться.
- Да, - быстро сказала Мира.
Я скосил на нее взгляд.
- Что да?
- Мы ее возьмем.
- Но...
Старик мягко улыбнулся.
- Я рад, что не ошибся в вас, молодые люди. Пожалуй, схожу за ее приданым.
Спустившись на свой этаж, он принес нехитрое Джокондино имущество: лоток и полпакета наполнителя для него, мисочки, когтеточку, пару банок кошачьих консервов. И, конечно, лежанку – длинную бархатную подушку, сильно потрепанную и всю перепачканную пепельной шерстью.
Мы сели за стол, с кофе и крекерами, потому что даже от легкого вина сосед отказался. А Мона взобралась ко мне на колени и разлеглась вольготно, урча и перебирая лапами, и слегка цепляясь при этом когтями за мои брюки. Я застыл – слегка испуганный, но польщенный ее вниманием. А старик приподнял свою чашку:
- За жизнь. И пусть она никогда не кончается.
Кивнув его словам, мы пригубили горький напиток.
А сосед продолжал:
- Вы даже не представляете себе, как вам повезло. Мона – отличная крысоловка. Вся в свою мать, бабушку и прабабушку. Переловит этих зверюг – моргнуть не успеете.
- Но у нас нет крыс, - возразил я.
- Как же нет? – удивился старик. – Последнее время я редко выхожу на улицу. Ноги уже не те... Но я прислушивался к звукам из вашей квартиры. Из нее постоянно доносится ужасный шум. И, клянусь, я слышал их – не одну и не двух, а полчища крыс! Я не шучу, молодые люди, но ваша маленькая семья – в серьезной опасности. Крысы – это не кошки. Они – дикие звери и враждебны человеку. Ничего. Джоконда вам поможет.
- Это были не крысы, - сказали мы с женой в один голос и переглянулись.
Нам стало стыдно.
Сосед засмеялся и с лукавой улыбкой похлопал Миру по руке.
- Все понимаю, милая. Мы с моей супругой когда-то очень плохо жили. Вспыльчивая была Гретта, мир ее душе. Да и я от нее не отставал. Мы постоянно ссорились и даже дрались, - тут он подмигнул мне. – Пока однажды не подобрали в городе драную, голодную кошку... Дело было вскоре после войны, и она бродила по развалинам. Никому не нужная и такая тощая, что сквозь шкурку проступал скелет. Накормили, конечно. И назвали Карлом Густавом, потому что по ошибке приняли за кота.
Распушив хвост, Джоконда спрыгнула с моих колен и нацелилась в захламленный коробками угол комнаты.
- Вот-вот, - одобрительно крякнул старик, - красавица вышла на охоту... О чем это я? В общем, в первый же день Карла поймала в нашей квартире огромную крысу. Вытащила ее из-под кровати в спальне и гордо отнесла на середину комнаты. Словно хотела сказать: «Угощайтесь». И тут же сама съела. Нас это вовсе не удивило. Еды в то время было мало, а крыс – много.
- А сейчас все наоборот, - заметил я.
- Правильно. Однако люди остались прежними. Как раньше обижали друг друга, так и сейчас продолжают это делать. И крысы из их домов никуда не исчезли, только стали невидимыми. Для нашего человеческого глаза – не для кошачьего. Так уж человек устроен – не замечает грязи у себя под ногами. А она, между тем, растет, питается его дурными мыслями, обретает плоть и кровь. Вот вы, например, почему все время ссоритесь? Разве вы такие плохие? Нет, это бесы шепчут вам в уши и не дают услышать друг друга. А мы с Греттой с того дня больше не ругались – как отрезало. Лишь только тучи начинали сгущаться, как наша крысоловка ловила очередного монстра. Это была прапрабабка Моны. Под старость она родила одного единственного котенка, как две капли воды похожего на нее, выкормила – а после ушла и не вернулась. Вот так. Передала эстафету или, если хотите, перевоплотилась, чтобы, как и раньше, беречь наш семейный очаг. Спустя двадцать лет все повторилось точь-в-точь. И опять... пока не дошла очередь до Моны. Детей нам Бог не дал, но эти питомицы нам были как родные дочери.
- Родители не должны видеть смерть своих детей, - тихо сказала Мира.
Она слушала старика, подперев голову ладонью и восторженно распахнув глаза – так очарованно внимают малыши волшебной сказке.
- Я думаю, она не умирала. Вернее, умирала и каждый раз воскресала в новом теле. Извечное перерождение неделимой кошачьей души... или, если хочешь, милая, некой ангельской сущности. Они ведь для того и приходят на Землю, чтобы за нами присматривать, согласна?
Мира задумчиво кивала. А я таращился на них, как на инопланетян.
- Ничего не понимаю. Ссоры, кошки, ловля крыс – при чем тут одно к другому?
Старик усмехнулся.
- Поймете, молодой человек. Очень скоро поймете. Между прочим, когда в семьдесять первом году Гретта заболела тяжелой пневмонией, Матильда – дочка Карлы – все время сидела у нее на груди, поверх одеяла. И в конце концов поймала-таки и сожрала настоящее чудовище. А Гретта выздоровела.
- Антибиотики помогли, - буркнул я себе под нос.
- Да, конечно. Антибиотики.
Они сидели напротив – столетний сосед и моя жена – и смотрели на меня с почти одинаковыми улыбками. Как на неразумное дитя.
А Джоконда возилась в углу, шебурша коробками. После того, как старик ушел, она, наконец, вынырнула оттуда, волоча за шкирку гигантскую полудохлую крысу, тут же, у нас на глазах, ее прикончила и съела. Так, что в итоге весь пол оказался измазан кровью.
Я испугался, что Мира разозлится и виноватым, как всегда, назначит меня... Но нет. Сияя счастливыми глазами, она погладила кошку и принялась оттирать кровавое пятно на паркете. И при этом напевала.
Как странно... Мы уже три года вместе. Но я никогда еще не слышал, как моя жена поет.