В одному місті мешкав хлопчик-сирота. Взимку та влітку він ходив босоніж, у рваних штанах та майці з чужого плеча. Бо крім сопілки — очеретяної флейти — нічого й нікого в нього не було: ні домівки, ні рідних, ні навіть імені. Його всі так і звали - Сирота.
Ночував хлопчик, як і будь-який міський жебрак, просто неба. За сміттєвими баками він влаштував собі лежанку з викинутого на смітник матраца і спав на ній, укриваючись старим пальтом, в оточенні безпритульних кішок. З хвостатими Сирота дружив. Їм він грав цілими днями на своїй сопілці, а ті, розсівшись навкруги, слухали.
Як вони слухали! Жмурячись від задоволення і нагостривши вушка, вони лежали біля босих ступнів хлопчика і невідривно дивилися на його вуста і тонкі пальці, що пестили сопілку. На вусатих мордах читалася насолода, майже захоплення.
Дехто в місті думав, що Сирота й сам був кішкою. Такий собі кошеня-мутант-переросток, що за дивною примхою природи прийняв вигляд дитини. Рухався він плавно, ступаючи м'яко, по-котячому, а жовті очі з вузькими зіницями дивилися гостро й уважно. І виходило, що насправді він і не сирота зовсім, а син якоїсь бездомної звірюги, однієї з тих, що завжди крутилися біля смітників. До речі, ніхто ніколи не чув, щоби хлопчик говорив. Гра на сопілці заміняла йому мову.
Дивовижна це була музика. Неприємна для людського слуху, але солодка, як мед, для котячого, вона вливалася у вуха, а через них — у серце і немов дряпала його зсередини. Вона здавалася неправильною, дивною. Але якщо ти не встиг вчасно відійти, то потім уже не міг зрушити з місця. Так і стояв, як соляний стовп, приголомшений, майже знищений, витрушений із тлінного тіла. А дослухавши, починав судомно вивертати кишені, кидаючи до ніг хлопця дзвінкі монети. Наче хотів відкупитися від душевного болю.
Так і виживав Сирота. Але одного разу до міста приїхав новий бургомістр, який терпіти не міг ледарів. Він вважав, що люди обов'язково повинні працювати, а жебракувати — соромно та аморально. За наказом бургомістра всіх жебраків зігнали на будівництво міського театру і, поставивши над ними господаря, змусили тягати каміння і копати рів під фундамент.
Чи треба говорити, що працювали міські нероби мляво. Особливо відзначився Сирота. Він взагалі нічого не робив. То дивився в небо, стискаючи в кишені присмирнілу сопілку, то дрімав у тіні, згорнувшись клубком під єдиним деревом, то тинявся без користі між спітнілими, злими чоловіками. На нього шикали, бо плутався під ногами. А господар підскочив до хлопця і вліпив йому ляпас.
- Ану, досить прохолоджуватися!
- Не бийте кішку, - втрутився обірваний похмурий дідусь. - Це погана прикмета.
- А хто тут кішка? - заволав господар. - Я бачу хлопця-дармоїда, ледаря, нікчемного жебрака. А хоч би й кішка... Нікому не дозволю ухилятися від роботи!
І, відступивши трохи назад, він розмахнувся і ще раз з усієї сили вдарив Сироту, так що той упав на землю і захникав. З дірявої кишені викотилася сопілка, а з неї, як із перекинутої чашки, пролилася мелодія. Дивна, неправильна, чарівна. Вона випаровувалась на сонці і насичувала повітря, так щільно і душно, що стало важко дихати. Люди плакали, стогнали, хапалися за горло та за серце. Музика вивертала їм душі навиворіт.
Всю ніч співала очеретяна сопілка. А ранком у місті не залишилося жодної кішки. Їх повів за собою хлопчик-сопілкар. Він пройшов вулицями, як осінній вітер, вимітаючи з найдальших закутків — рудих і чорних, пухнастих, кудлатих, облізлих, маленьких і великих - усіх, до останнього кошеня.
Не стало кішок — у місто прийшли щури. А з ними – чума.

* переклад: Лiлу Амбер
(источник: "Заклинатель кошек" http://litset.ru/publ/9-1-0-66016 )

Он очень устал и задремал средь бела дня. Под мерный гул медицинской аппаратуры Петер соскользнул в сон, очень похожий на явь. Только явь – давняя и почти забытая, отодвинутая куда-то вглубь подсознания. И лишь во сне, когда ум беззащитен, она вставала в полный рост.
Желтел грозовой свет. Петера толкали сумками и чемоданами, беззастенчиво пихали из стороны в сторону, а он, словно буек, швыряемый волнами, пытался устоять на ногах посреди людского моря.
Петер, маленький и очень испуганный, крепко сжимал в руках сумку-переноску и знал, что внутри кролик, но не помнил – чей. Ему сказали только (а кто сказал, когда и почему – он забыл), что зверька нельзя потерять. Но Петер и сам потерялся. Совсем близко от него кричали, как чайки, поезда, и мир дрожал в зыбкой пелене слез. Этот шумный вавилон гудел на чужом языке и тек мимо, не обращая внимания на растерянного ребенка. Пока кто-то большой не склонился к Петеру и, дохнув ему в лицо драконьим жаром, не спросил громко и понятно: «Мальчик, ты чей? Где твоя мама?»
И тогда он выпустил из рук переноску и бросился бежать, протискиваясь в отчаянии сквозь густую толпу. Ему вдогонку кричали: «Стой!», но он, юркий, как хорек, нырял в просвет между баулами и чьими-то ногами, удирая так, словно спасал свою жизнь. Он бежал, как будто в него стреляли, и, запнувшись о чей-то ботинок, летел с размаху лицом в асфальт. Боль и кровь. Его сон всегда кончался так.
Что-то невесомо коснулось щеки – и Петер открыл глаза. У кровати, облокотясь на больничный столик, сидела Марика, как обычно слегка растрепанная и очень красивая, в оранжевом безразмерном свитере. Увидев, что он проснулся, девушка улыбнулась.
- Привет, - сказал Петер одними губами.
Спросонья ему всегда было немного трудно говорить, словно бесконечные кошмары возращали его во времена детской немоты.
Марика красила волосы в медовый цвет – и Петеру это нравилось. Ему нравилось в ней все. Как она одевалась. В яркую, беззаботную разноцветицу, в осенние краски. Нравился ее смех, легкий, будто крылья бабочки. Как заразительно он звучал! Сейчас Марика грустила, но волшебство ее смеха жило в едва уловимом изгибе губ, в серых глазах и в смелом разлете бровей, в локоне, упавшем на лицо, и в нежных, как молочная пенка, веснушках.
Дурная привычка грызть ногти – и та его не раздражала. Наоборот, казалась ему приметой уязвимости и нервной утонченности, вызывала желание спасать и оберегать. А когда девушка призналась ему по секрету, что до сих пор спит с большим плюшевым кроликом, в его душу хлынула нежность. Петер увидел в этом знак. Кролик, потерянный на вокзале. Кролик Марики.
Любое событие в мире должно быть закольцовано, понял он. Каждая змея рано или поздно укусит себя за хвост. А в двух каплях воды непременно отразится одно и то же солнце.
- Как ты? – спросила Марика, притронувшись к его руке. – Твоя мама позвонила, напугала меня до полусмерти. Сказала, что у тебя инфаркт.
Петер заглянул в ее испуганное лицо и усмехнулся.
- Да нет, просто спазм. Уже все нормально, ничего не болит. Меня скоро выпишут. Думаю, через пару дней, самое позднее, через неделю. Уже хочу домой. Скучно тут валяться, кроме телевизора – никаких развлечений.
- Петер! Это не смешно!
- А я и не смеюсь. Знаешь, как это было? Я репетировал для конкурса. И сначала онемела левая рука... потом плечо...
- Ты не поедешь в Берлин! – перебила его Марика.
Он затряс головой, отчего перед глазами заплясали черные мушки.
- Рика, милая. Я полгода готовился... Я не могу вот так просто взять и от всего отказаться – из-за какой-то ерунды.
- Ничего себе ерунда! А если бы ты умер?
- Ну, тогда бы не поехал.
И снова он не смог удержаться от улыбки.
- Петер!
- Ну правда, со мной все будет в порядке. Не надо так переживать.
Марика посмотрела на него с сомнением. Откинула густо-золотую прядь со лба, снова став похожей на ту девочку-школьницу, с которой он учился в одном классе, но только в последнем – выпускном – понял, как она красива.
- Тогда я перенесу сессию и поеду с тобой.
- Не надо. Экзамены – это важно. Да я же не на год еду. Всего на какие-то три недели.
- Да, но... Мне почему-то страшно, - призналась Марика.
Петер накрыл ее тонкую кисть своей широкой ладонью. Словно маленькую птичку взял под крыло, и она успокоилась в тепле, согрелась и притихла.
Самое удивительное, что ему тоже было страшно. Только боялся он не нового приступа, а чего-то непонятного, даже можно сказать – иррационального. Возможно, виной тому был странный сон, повторявшийся последнее время все чаще. Он как будто звал Петера, а куда – неведомо. И мучал его каждую ночь, а порой и днем – стоило на пару секунд смежить веки. Его реальный мир словно таял в такие мгновения, растворяясь в тяжелой атмосфере кошмара.
Сон о том, как ты однажды потерялся, нельзя изжить. Он останется с тобой навсегда, будет душить и пугать, до тех пор пока не перекроит твою жизнь по своему подобию.
- А, кстати, - произнес Петер неожиданно для себя, - я давно хотел тебе сказать. Но не знаю, как ты воспримешь.
- Что?
- Я не родной сын для своей семьи. Я, вообще-то, подкидыш.
- Петер! – вскинулась Марика. – Неужели ты думаешь, что для меня это важно? Да какая мне разница! Главное, что ты – это ты. А твои родители – чудесные! Они – твои настоящие родители, а не кто-то там.
- Это важно для меня, - покачал головой Петер и слегка отодвинулся, выпустив ее руку из своей.
- Тогда расскажи.
- Мне было пять лет, - начал он, - когда я очутился на вокзале в Берлине. Маленький и растерянный, с кроликом в переноске. Хотя, возможно, кролика я выдумал позже, - неуверенно улыбнулся Петер. - Он часто снится мне, и этот вокзал, и толпа... Люди, большие, как великаны. Какая-то непонятная опасность. Все смешалось, Рика. Я уже не могу отделить воспоминания от снов, а сны – от воспоминаний. Память – такая странная штука. Нам кажется, что мы можем ей как-то управлять, что-то извлекать из нее или наоборот, насильно в нее запихивать... но на самом деле она управляет нами. Она делает нас теми, кто мы есть... Рика, подними мне, пожалуйста, изголовье, трудно говорить лежа. Там, сбоку – рычажок.
- Готово, - сказала Марика, приподняв изголовье кровати.
Петер беспокойно задвигался и наконец устроился поудобнее – полусидя и опираясь на подушку.
- Я не понимал немецкого. В полиции ко мне позвали переводчика, но и тот ничего не добился. Потому что я ничего не помнил, кроме того, что меня долго везли на поездах какие-то люди – чужие люди. Кормили в пути бутербродами. Откуда везли и куда – я не знал. А потом, в Берлине, то ли бросили, то ли потеряли. Помню, я говорил только, что живу в осени. Я повторял это снова и снова. Но никто не понимал, что я имел в виду. Потому что дело было весной. В апреле.
- А почему в осени?
- Это мое последнее воспоминание о доме. Облетающий сад, будто полный холодного солнца. Столик под огромной старой яблоней. Красные плоды на ветвях, как мячики, брошенные в небо. И мама. Я помню свою настоящую маму, хотя и смутно. Ее лицо, подсвеченное желтой листвой. Руки, а в них – серебристый заварочный чайник... И все, - пожал он плечами, словно извиняясь. – Да! Еще у нее были две косы... Тяжелые, светлые косы, обернутые вокруг головы, будто корона...
- Но, - удивленно перебила Марика, - твоя мама очень красивая. Я имею в виду, твоя немецкая мама. И она тебя любит. И папа – тоже.
- Да я разве спорю! – вздохнул Петер. – Они меня вырастили. Они – мои родители, и других у меня нет. А это – как свет в ночном окошке, мимо которого проходишь, и он вдруг западает тебе в душу и там остается. Или как огонек свечи в темном чулане сердца... Не понимаешь?
Марика надула губы. Она не понимала.
- Ну, пусть. И куда же в таком случае делись полгода?
- Не знаю! Выпали из памяти. Стерлись. Вообще все стерлось, кроме этой светлой ностальгической картинки. Со мной что-то случилось тогда, отчего я все забыл.
Он уронил руки на одеяло и как будто задумался.
- Что? – подтолкнула его Марика.
- Когда меня подобрали на вокзале, я был истощен и сильно избит. Из полиции меня сразу увезли в больницу.
- Тебя били? Пятилетнего ребенка?
- У меня все тело было в синяках и кровоподтеках. Так что да, видимо, били. Но не те люди, которые везли. Они обращались со мной по-доброму. А мама... Я думаю, ее давно уже нет в живых.
- Почему? – удивилась Марика.
- Она бы меня нашла.

После больницы Петер чувствовал себя странно. Готовясь к берлинскому конкурсу, он почти не отходил от пианино. А в свободное от музыкальных упражнений время встречался с друзьями, гулял с Марикой, все время был на людях, куда-то бежал или что-то делал. И вдруг его остановили, точно маятник на лету, бросили на больничную койку, на растерзание одиночеству и страхам. Как сердце внезапно сбилось с ритма, так и вся жизнь запнулась и разладилась, и, подобно выползшей из кокона бабочке, обернулась чем-то другим. Конечно, пройдет какое-то время и она войдет в привычную колею. И все станет как раньше.
Но пока он шел через просторное здание саарбрюккенского вокзала, а вокруг с заплечными сумками и чемоданами слонялись полусонные пассажиры. Половина шестого утра, и людей в этот ранний час было немного. Раздувая ноздри, Петер вдыхал весеннюю предрассветную свежесть и разлитую в холодном воздухе особую бесприютность, новизну и предвкушение дальней дороги. Он узнавал этот запах. Тревожный и знакомый с детства. Так пахнут одетые в утренний туман поезда и мокрые от росы перроны. Так – неуловимо-печально – благоухала подушка после его ночных кошмаров.
Он шел один, потому что накануне уговорил Марику не провожать его и выспаться перед экзаменом. Но, прощаясь вечером у подъезда, под бессонным оком желтого фонаря, Петер вдруг заметил у нее на глазах слезы.
- Ты что? – спросил он ласково.
- Ничего, - ответила Марика. – Я думала о том, что ты сказал. Тогда, в больнице.
- И что же?
- Про тот осенний сад твоего детства. Ты как будто живешь не только здесь, но и там. Ты сейчас со мной – но только наполовину.
- Ерунда, - он тряхнул головой, но про себя подумал, что она права. – Это просто воспоминания. Просто сны...
- Может быть, это я твой сон? Твои родители? Дом? Университет? И твоя музыка... Ты уверен, что сейчас не спишь, Петер?
Он засмеялся и обнял Марику, вдохнув слегка химический, но приятный аромат ее волос.
- Давай не сходить с ума, ладно?
Еще вчера это казалось легко. Но как не сойти с ума, если на дворе снова апрель и вокруг тебя разворачивается настоящий театр теней? Вон там, в углу, застыл на корточках мальчик с сумкой-переноской. На нем дорогая куртка и модные кроссовки, и в переноске, вроде бы, кошка, а не кролик. Но у ребенка – испуганные глаза. Он один, и рядом с ним нет взрослых. Чуть поодаль, в газетном киоске, молодой парень-полицейский покупает какой-то журнал... И хлопают стеклянные двери, разгоняя ветер по гулкому залу, и нечаянный порыв воздуха доносит звуки давно забытого языка. Петер идет, а по пятам его крадутся призраки прошлого, ненужные и блеклые, как листки старых школьных тетрадок.
Медленно ползущий эскалатор поднял его на нужную платформу, и, хотя до отправления состава оставалось еще полчаса – поезд уже стоял у перрона. Странный и неуклюжий, как закованный в железные латы фантастический змей, весь черный – с головы до хвоста, словно покрытый копотью. На его ветровое стекло и на антрацитно-грязные бока налипли желтые осенние листья. Петер остановился, как вкопанный. Снова онемела рука и заныло левое плечо, и, тонкой струйкой стекая в живот, боль жарко разлилась в груди. Древний змей ждал его, терпеливо распахнув двери. Ждал его одного. И уютный полумрак внутри вагонов манил запахом прелых яблок. Это не был поезд на Берлин. Он прошел сквозь время, чтобы подобрать блудного сына – на забытом Богом вокзале немецкого городка – и отвезти домой.
Кто-то позвал его по имени, но и оно прозвучало непривычно – напевно и мягко. Петер растерянно оглянулся. Его память слабела, стиралась, теряя события и лица, приемных родителей, друзей и красивую девушку с медовыми волосами, а похороненные под слоем лет воспоминания начинали подниматься на поверхность. Словно кончался один сон – и начинался другой. А на перроне между тем уже толпились пассажиры. Они смотрели на табло отправления и на часы, и никто как будто не видел странного поезда. Они и Петера не замечали. Он точно исчез для них, еще до того, как шагнул за край платформы, в яблочный сумрак, в теплое нутро железного чудища. Бесшумно закрылись двери за его спиной, и смутно знакомый голос объявил следующую станцию «осень». А Петер медленно прошел по пустому вагону и, опустившись на сидение, стал смотреть в окно. И поезд тронулся...

Под моим окном воют собаки. Эти твари опять пробрались в сад и бродят среди яблонь хищными тенями. Они большие и коричневые, с крупными лобастыми головами и челюстями крепкими, как у бульдогов. Осторожно отодвигаю занавеску и вижу их горящие злобой глаза. Точно небосклон с красными звездами, темный и зловещий, в трупных пятнах грозовых облаков. Лохматые туши жмутся друг к другу, сбиваясь в стаю. Навостряя треугольные уши, они ворчат и скалятся, а стоит им заметить меня – с воя переходят на лай. И, кроваво мерцая, звезды сужают круг.
Четыре месяца назад, в ночь полнолуния... мне не спалось. Дул ветер, налетая короткими порывами, и в оконное стекло мерно ударялась ветка. Похожая на раскрытую ладонь, она раз за разом отвешивала пощечины моему дому, а я ворочался в постели, считая лунных барашков на потолке. Наконец, не выдержал. Встал и, как был в пижаме и тапочках, спустился в сад.
Я шагал по тропинке между цветущими деревьями. Луна, белая, как невеста, плыла в вышине, озаряя мой путь, и, пока я шел, то погружалась в пенные кроны яблонь, то выныривала в ночную синеву. Но и сквозь цветы она продолжала сиять – нежно и трепетно. А потом вдруг стало темно, и небо опустело. Погасла дорожка и черным туманом заволоклась трава. Я покрутил головой – на небосводе ни облачка. И ни лучика света, только ровный темный фон.
Тропинка в этом месте сворачивала к беседке, и за поворотом словно горел хрустальный костер. Я прошел чуть дальше – и там, у куста жимолости, стояла она. Светла лицом, волосы – молочный шелк, а глаза яркие и зеленые, как хризолиты. Ее длинное серебряное платье только слегка прикрывало босые ступни, а кожа – мягко светилась.
- Почему ты здесь, в моем саду? – спросил я ошеломленно. – Разве твой дом не на небе?
- Я пришла к тебе, - сказала, улыбнувшись, Луна.
- Но почему ко мне?
- Ты поэт... Ты посвятил мне столько стихов. И даже одну балладу – длинную и очень красивую... Мне кажется, ты меня любишь, - добавила она и положила невесомые руки мне на плечи. – Только влюбленный мог написать такие прекрасные слова.
У меня закружилась голова и подогнулись колени.
Сплетясь в объятии, мы плавно осели в росистую траву – алмазную в сиянии лунных одежд.
- Наверное, люблю, - пробормотал я.
И не лукавил.
Она стала приходить ко мне каждую ночь. Обычно я лежал в кровати без сна и смотрел в окно, как она восходит над притихшим садом. Большой лучистый диск, похожий на серебряное блюдо, на котором, если хорошенько приглядеться, проступали тонкие черты девичьего лица. В какой-то момент небо темнело, словно нахмурившись тяжелыми тучами, и – через несколько минут – Луна вступала в комнату. Скинув на пол блестящее платье, она ныряла ко мне под одеяло. Ее тело благоухало ночными цветами, а глаза мерцали таинственно, как у кошки.
Мои пальцы блуждали по ее теплой коже, а радость в груди разгоралась, полыхая, как солнечный пожар. Моя Луна! Это было наше время! Пусть не долгое – но наше, до самой последней, драгоценной секунды. И никакой завистливый мир не смог бы отнять его у нас.
Мы не нуждались в словах. Но иногда я читал ей свои стихи. Луна слушала, приподнявшись на локте и подперев голову ладонью. Мечтательно, как внимают музыке или пению соловья.
- Тебе нравится? – спрашивал я с затаенной тревогой. – Думаешь, я талантлив?
- Конечно, - отвечала она, ласково смеясь. – Еще как талантлив! Да ты гениален! Видишь, даже Луна спустилась к тебе с небес!
Утомленный долгими часами любви, я забывался мимолетным сном, обнимая свою подругу, а когда распахивал в испуге глаза – она уже светила из облаков.
А потом возле моего дома начали появляться собаки. Сначала одна – грязная уличная шавка, рослая, но худая и болезненная на вид. Ее бурая шерсть топорщилась на загривке, а сквозь шкуру проступали ребра. Я бросил ей кусок супового мяса, но дворняга отшатнулась и глухо заворчала.
Уже через день к ней присоединилась вторая. Их становилось все больше и больше – злобных, диковатых псов, хмуро слонявшихся у калитки, проникавших в сад, оставлявших кучи под моими окнами. Собаки пугали Луну, рыча и лая, и едва ли не кусая за пятки. Я видел, как дрожали ее губы, когда пройдя сквозь их яростный строй, она вступала в комнату. Как бледность заливала искаженное от ужаса лицо. Прижимаясь ко мне всем телом, она долго не могла унять озноб, но, слегка успокоившись и согревшись, Луна смеялась над своими страхами.
- Они злые и жалкие и ненавидят, когда кто-то счастлив. Не бойся, милый поэт. Они не причинят мне вреда. Покуда стоит мир, шавки всегда будут выть на луну. Так уж они устроены.
Но однажды она вошла в мою спальню, прихрамывая и плача от боли. За ней по полу тянулся длинный кровавый след.
- Я задушу их голыми руками, этих мерзких тварей. Куплю на черном рынке ружье и перестреляю – всех до единой, - говорил я, стиснув зубы, пока бинтовал ее прокушенную ногу.
- Ты не сможешь. Их только серебряной пулей... Да что там, я сама виновата. Побежала – а от собак нельзя убегать.
- Они что, оборотни? – спросил я изумленно.
Луна в ответ грустно улыбнулась.
Я собрался с силами. Мне было страшно и больно, но я не мог этого не сказать.
- Если они так опасны... Не приходи ко мне больше. Я не переживу, если с тобой случится что-то плохое, - и малодушно добавил. – Не приходи... пока.
Луна горестно покачала головой.
- Не думаю, что смогу... Знаешь, любовь – это дорога в один конец. И пути назад нет. Его нет, понимаешь?
Однако на следующую ночь она не пришла. Я напрасно ждал в холодной постели, тревожась и надеясь, и в конце концов заснул. Не появилась она и через сутки. И через двое.
Я не мог смотреть, как растет за окном молодой серпик, и, ложась спать, накрывал голову подушкой.
А на третий день я нашел в саду окровавленный лоскуток... и чуть поодаль еще один. И тут же, в кустах, лежало серебряное платье, истерзанное и перепачканное красным.
Вечером, когда прозрачные осенние сумерки окутали землю, я взглянул на небо и увидел в нем ночное светило, желтоглазое и узколицее, с янтарными, как мед, волосами. Это была другая луна. Чужая. Она не любила меня.
В моем саду опять бродят собаки. Их грязно-бурая шерсть стоит торчком. Глаза налиты кровью. Я больше не оставляю дверь открытой, а запираю ее на три замка. Но чудовища все равно проникают в дом, ворошат обувь в прихожей и царапают паркет острыми когтями. Они приносят с собой сырость и палую листву. Я знаю, что собаки ненавидят меня и скоро убьют, как убили мою Луну. Меня уничтожат за то, что осмелился любить и быть счастливым – пусть и ненадолго.
У меня нет серебряной пули. Мне некуда бежать.

С тех пор, как пропала Элька, Йенс не находил себе места. Кажется, совсем недавно она ходила на уроки, покупала пирожные в школьном буфете, писала контрольные, смеялась и болтала на перемене с подружками. Всего пару недель назад они готовились к экзаменам, зубрили математику и английский. В одиннадцатом классе Элька коротко постриглась, скинув, как яблоневый нежный цвет, свои прекрасные льняные кудри, и перекрасила волосы в едко-рыжий. И все равно при взгляде на нее у Йенса перехватывало дыхание и потели ладони. Он думал, что это любовь, хотя почти ничего не знал о любви.
А сейчас Элькина фотография красуется на сайте полиции, в разделе «найти человека», среди десятков и сотен других таких же – забытых и потерянных. Плоские и словно выцветшие лица, однообразно-серьезные, похожие одно на другое. Устремленные в никуда взгляды. Их живая красота поблекла, прошлое сжалось до размера осеннего сухого листа. Как же так, думает Йенс. Элька... Ведь я мог ее предупредить. Не успел.
И горло сжимает холодная боль потери. Так бывает, когда проглотишь большой кусок мороженого. Сладость исчезает, остается онемение, сквозь которое уже скребутся острые ростки будущей ангины.
Они дружили с детства. Вместе возились в песочнице. Ходили в один детский сад. Их дома стояли на одной и той же улице, только дом Эльки – в самом ее начале, по соседству с почтой, а Йенса – у самого леса, последний в ряду стареньких одноэтажек. В этом лесу, а точнее, на ничейной лужайке за террасой, малыши часто играли, пока Элькин папа и мама Йенса пили кофе в доме. Наблюдать за детьми поручали Лонгу – огромной и флегматичной немецкой овчарке, которая обычно лежала в тени под березой, не спуская глаз с двух резвящихся на траве сорванцов. Предоставленные самим себе, ребята то ссорились, то мирились. Элька ловила сачком синих и желтых бабочек и стрекоз – прозрачных, как летние облачка – и насаживала их на булавку. Якобы, для коллекции. Что это за коллекция, Йенс не знал и даже ни разу ее не видел, но не мог спокойно смотреть, как мучаются и умирают живые существа. Его подруга смеялась: они же как цветы, только летают. Но и сорванных цветов Йенсу было жаль. Уже тогда он смутно ощущал беззащитность и хрупкость красоты и, не умея объяснить свои чувства, лез в драку. Элька обижалась и ябедничала папе... Йенса ругали, но не сильно, а скорее, для порядка. Потому что мама всегда считала сына правым, да и слишком шумная девчонка ей не нравилась. Потом у родителей что-то не сложилось, и детские игры на лужайке прекратились.
В садике у Эльки был роман с Петером – тихим веснушчатым мальчишкой, и Йенс ей в отместку ходил под ручку то с одной, то с другой девочкой. По правде сказать, эти годы он помнил смутно, как что-то бездумно-золотое, зыбкое и мимолетное, точно солнечные разводы на песчаной отмели.
А вскоре жизнь разбросала их по параллельным классам. Ребята иногда встречались в школьных коридорах, но едва перекидывались парой слов. Вот и не рассказал Йенс Эльке о «змеином глазе». Случай не представился.
«Змеиные глаза» были чем-то вроде городской легенды. Нечто из разряда «чего только люди не придумают», как чупакабра или летающие тарелки. То, о чем интересно послушать, но во что стыдно верить, во всяком случае, человеку серьезному. Бабушки пугали ими непослушных внуков, а подростки друг друга – но в шутку. И только Йенс знал, что «змеиные глаза» на самом деле существуют.
Один из таких он заметил в дальнем уголке сада, где буйно разрослась ежевика и цвел чистотел. Похожий на крупный осколок зеркала, лежащий в траве, «змеиный глаз» матово блестел на солнце, и Йенсу даже показалось вначале, что там, в гуще кустов, образовался небольшой водоем – садовый прудик или глубокая лужа. Во рту у него мгновенно пересохло. Все его существо, каждую клеточку беспомощного тела охватило то, что сам он впоследствии назвал «великой жаждой». Нечто прямо противоположное водобоязни – желание видеть воду, прикасаться к воде, ощущать ее живую прохладу, плескаться в ней, умываться, пить... Продираясь сквозь колючую ежевику, мальчик в кровь расцарапал руки и порвал шорты. Но именно колючки его спасли. Боль отрезвила, и – словно развеялся злобный морок – Йенс понял, что перед ним ловушка.
О «змеиных глазах» он узнал, подслушивая разговоры взрослых. Воспитателей в детском саду, мамы с Элькиным отцом, позже – учителей, родителей в школьной раздевалке. Это были отдельные крупицы, анекдоты и обрывки историй. Сплетни, похожие на сказку – волшебную и очень страшную. Но дети верят сказкам, и пугающие фрагменты сложились в его мозгу в зловещую картину.
«Змеиные глаза» возникают в самых глухих местах, в лесах или на вырубках, в густых, темных ельниках или на берегах диких, заболоченных озер. Они таятся в кустах или высокой траве и ждут... пока мимо проходящий не услышит их зов. Так удав притягивает взглядом беззащитного кролика, заманивая в свои гибельные объятия. И, как этот кролик, пойманная «змеиным глазом» жертва застывает, не в силах вырваться из тяжелого оцепенения, и стоит так до самой смерти, пока ветер не обглодает плоть с ее костей и оголенный скелет не прорастет зелеными побегами. Через год-другой никто уже не угадает в молодом деревце человека. А если какого-нибудь редкого счастливчика «змеиный глаз» отпускает, то забирает память, а заодно и здравый ум. Не то чтобы до конца, но люди делаются как бы с придурью. Говорят чудные вещи и выглядят, как блаженные.
Но вот вопрос. Ведь если одни умирают, а другие все забывают и сходят с ума, то кто мог бы рассказать о «змеиных глазах»?
Однако Йенс не удивлялся. Он чувствовал, что не все в мире можно выразить словами. Разве кто-нибудь знает, почему у жука длинные усы? Или о чем думают кошки? Тут что ни сочини – все будет неправдой, но разве это означает, что бабочек или кошек не существует? Некоторые вещи просто есть – и все.
Иногда, гуляя в одиночестве по краю леса, он натыкался на странные деревья – с белыми, точно костяными, стволами и ветками тонкими, как человеческие пальцы. В их ломких силуэтах ему чудилось порой что-то тревожно-знакомое. Они никогда не росли у всех на виду, эти деревца, а все время прятались, словно что-то скрывали. Их имена не значились ни в одном, даже самом подробном атласе растений. Йенс почему-то называл их «братцами» и даже пытался с ними разговаривать – в тайной надежде пробудить в сказочных зеленых существах уснувшее сознание. Напрасно. Если у «братцев» и был когда-то разум, он давным давно угас.
В тот раз Йенсу удалось убежать – и больше он не заглядывал в дальний угол сада. Но загадочный осколок зеркала вторгался в его сны. Манил солнечным блеском, словно нашептывая: «Иди ко мне. Найди меня. Убедись, что я есть. А вдруг тебе показалось?» Йенс просыпался в липком поту. Иногда мальчику по нескольку раз за ночь приходилось менять пижаму, так что даже мама забеспокоилась о его здоровье и принялась названивать врачам. Те в свою очередь прописали Йенсу витамины.
Бремя тайны давило на его хрупкие плечи. Стоило кому-то хотя бы вскользь упомянуть «змеиный глаз», и Йенс прикусывал язык, с трудом сдерживаясь, чтобы не проговориться. Ему казалось, что стоит назвать дьявола по имени – и он явится по твою душу и утащит в ад.
Но любая мода рано или поздно сходит на нет. Про «змеиные глаза» постепенно забыли. Хотя жители городка продолжали пропадать. Но мало ли почему пропадают люди? Преступления, несчастные случаи... Одну девушку случайно обнаружили под обрывом через год после исчезновения. А сколько их, затянутых рекой в холодные омуты, в песочную муть. Утонувших в болотах или съеденных дикими зверями. Список потерянных и ненайденных становился все длиннее.
Так кто же знает, где оступилась Элька. В чью машину, не подумав, села. В каком – густом и опасном – заплутала лесу? Йенс знал. Потому что при одной лишь мысли о ней, все его тело скручивала неутолимая жажда, и хоронился в траве зеркальный осколок, ослепляя и маня, и, как паук беспечную муху, пеленая в кокон незаметности. Это его кости глодал, вычищая до белизны, сухой ветер. Сквозь его ребра тянулись к свету острые побеги.
Он тосковал по Эльке – и становился ей – и вместе с ней умирал.
«Почему я не рассказал ей, пока не стало слишком поздно», - спрашивал он себя снова и снова. Что встало между ними тогда, годы назад? Оттолкнуло друг от друга, посеяло черные семена недоверия? Неужели эти несчастные стрекозы, проткнутые булавкой? Смерть и боль крылатых цветов? Глупые детские ссоры... Чувство вины грызло его, выедало изнутри, как выедает дерево жук-короед. Йенс мог бы забыть живую подругу, казалось ему, но мертвую – никогда.
Остались позади выпускные экзамены и грустный школьный бал, на котором Йенс так и не смог потанцевать с Элькой, как мечтал когда-то. Он уже задумывался о поступлении в университет, подработке и новой, съемной квартире. А пока жил в родительском доме и, каждый день слоняясь по саду, все ближе и ближе подбирался к зарослям ежевики. Останавливался и со вздохом поворачивал назад, не желая искушать судьбу. Тайна влекла его, как магнитом, а рассудок удерживал на коротком поводке.
И вот, наконец, во время одной из таких прогулок Йенс ощутил знакомую сухость во рту. Кусты расступились, открывая полянку, посреди которой что-то нестерпимо сверкало в россыпи крошечных белых маргариток. Он с трудом сглотнул – слюна сделалась вязкой и горькой. Но страха не было. Только любопытство – почти такое же сильное, как и жажда – и еще какое-то неясное чувство, возможно, облегчение или даже радость. Нечто волнующее и смутное, как робость влюбленного на первом свидании.
«Иди ко мне, - шелестел бесцветный, призрачный голос, затекая прямо в сердце и отключая ум. – Я расскажу, что случилось с твоей Элькой». Он рождался в листве, в траве и цветах, в блеске солнца и прозрачной, словно ключевая вода, небесной синеве. Он лился отовсюду, этот голос – заключая Йенса под хрустальные своды, убаюкивал и утешал. Подчиниться ему было приятно, а противиться – невозможно. И Йенс покорился. Да он и с самого начала знал, что сделает это – с того самого дня, когда впервые обнаружил Элькину фотографию на сайте полиции.
Он подошел и, опустившись на колени, словно нырнул – в солнечную бездну, в стеклянную, ненасытную глубину. Вблизи «змеиный глаз» оказался не зеркалом и не прудом, и даже не окном в другой мир, а как бы огромным выпуклым зрачком. Вначале Йенс не увидел в нем ничего особенного, только небо и плывущие облака. Но чем дольше он вглядывался, тем отчетливее становилось ощущение, что им овладевает гигантский подземный монстр, мудрое и древнее чудовище. Нет, не так. Называть его «подземным», конечно же, неправильно. Потому что это и была сама Земля. Она, отрастившая миллионы глаз, чтобы посмотреть, кто там копошится на ее поверхности, бурит ее, взрывает и утюжит танками. Ее так долго жгли, резали и копали, что у Земли началась чесотка.
«Эй, человек, что это ты там делаешь?» - мягко вопрошал ее материнский разум, словно обнимая Йенса за плечи, нежно и крепко, как заблудшего, но любимого сына. И было в этом объятии что-то настолько интимное, о чем он и на смертном одре не посмел бы никому рассказать... «Кто ты, человек?» Йенс онемел. Земля неторопливо, будто книгу, перелистывала страницы его души. Ее движения – бережные, почти ласковые – не причиняли боли, но его вдруг охватил мучительный стыд. Он почувствовал себя неловким и грубым, недостойным такой великой матери. А она... Йенс внезапно осознал, как она хрупка и красива. Настоящее произведение искусства! Беззащитная живая драгоценность! Каждый пригорок, каждый ручей полны света. Каждый цветок – прекраснее звезды! Не говоря уже о малых сих – детях воздуха и леса.
Йенс смотрел – завороженно, не отводя взгляда, и тысячи красок неба переливались в его глазах.
А потом будто что-то оттолкнуло его – иди. И тут же ослабло притяжение, и материнские объятия разжались, оставив крохотный маячок внутри – теплый и трепетный. Зыбкий огонек остался, чтобы вечно гореть, вечно тревожить.
Йенс поднялся с колен, и пошел прочь, как по тонкому льду, и каждый его шаг по земле был признанием в любви.
И спустя годы он продолжал искать Эльку, пока однажды, осматривая очередного «братца», не ощутил легкое волнение и словно тихий привет не достиг его обостренного слуха. Костяное деревце слабо шелестело на ветру, дразня знакомыми изгибами, а Йенсу почудилось, что это гибкая девичья фигура склонилась печально к его руке.
Они стояли на обрыве. Внизу, под их ногами, журчала по камням река. Над их головами плескалось лазурное море, разбрызгивая пену облаков. Они нашли друг друга. Они дышали солнцем и небом, и, казалось, не было никого в мире, кроме них двоих.
Поставив на землю рюкзак, Йенс присел рядом. Он смотрел на Эльку-деревце снизу вверх, собираясь с мыслями. Так много нужно было ей сказать, что слова разбежались – и в голове воцарилась пустота. Но Йенс не торопился. Он знал, что все получится, просто не может не получиться, и наконец-то, они с Элькой поймут друг друга. Потому что язык деревьев – это язык правды.

Его никто не встречал. Луик стоял на автобусной остановке, одинокий и растерянный, убеждая себя, что так и надо. Громоздкую сумку он уронил к ногам и растегнул пальто – жарко. Даже не верится, что уже весна. Он попал в больницу в начале января, когда дороги хрустели от снега и под окнами мела поземка. Кутаясь в белые траурные одежды, сама природа, казалось, оплакивала его несчастье. Сейчас нежно-зеленые газоны пестрели разноцветными островками крокусов. Луик чувствовал себя иностранцем. Родной город, знакомый до последнего закоулка, ощущался чужим, странно изменившимся. С ним явно было что-то не так, при том, что все, вроде бы, оставалось на своих местах. Четырех- и пятиэтажные дома, лавочки под старыми липами. Стеклянный навес остановки, обклеенный безвкусной рекламой. Каждый плакат кричит так ярко и громко, что хочется заткнуть уши. Таинственные облачные письмена в небе, точно выведенные чьим-то небрежным пером – и сами перистые, изящные...
Он стиснул зубы. Главное, не пугаться. С ним все в порядке и с миром тоже. Это болезнь, она меняет человека, искажая ум и, как масло, вытапливая на поверхность души обиды и страхи. Но Луику уже лучше. Он почти справился и, будто разлившийся по весне поток, вернулся в свои берега. Осталось только убрать нанесенный шальной водой мусор – и все станет, как прежде. Все будет хорошо. Луик честно боролся и победил жестокий недуг, а дома и стены лечат. Так он думал, взбираясь на подножку и торопливо отсчитывая водителю мелочь. И потом, когда глядя в окно на быстро текущие мимо городские пейзажи, боролся с легкой тошнотой. Жаль, конечно, что Кристина за ним не заехала. Она и навестила-то его всего два раза – в самом начале. Разумеется, ей некогда, убеждал себя Луик, да и какая разница? Он не маленький, не заблудится. А может быть, жена что-то такое готовит к его возвращению? Какой-нибудь праздник? Или хотя бы вкусный обед? Луик сглотнул слюну. От волнения он не смог нормально позавтракать в больнице, и только теперь, по дороге домой, осознал, как голоден, как соскучился, как все эти дни тосковал по уюту и душевному теплу.
Сойдя с автобуса, он заглянул в цветочный магазин и купил жене букетик. Желтые лилии и голубые незабудки, незатейливо обернутые в прозрачную бумагу и перехваченные серебряной ленточкой. Женщинам не дарят желтые цветы. Они – символ измены. Шесть лет назад Луик об этом не знал и преподнес Кристине, тогда еще своей невесте, охапку солнечных тюльпанов. Но та не обиделась, а только посмеялась над его неловкостью. С тех под это стало их традицией – «неправильные» букеты, забавные сюрпризы, невинные розыгрыши. Вместе шутить – это ли не счастье? Это – высшая степень доверия, так они оба считали. Но в последний год Луик стал сам не свой. С ним что-то происходило, он и сам еще не понимал что. То болтал без умолку, раздражая всех вокруг, то плакал, то цепенел, как сурок в зимней спячке, так что совершенно невозможно было его расшевелить. И Кристина больше не смеялась. Глядя в ее побледневшее, испуганное лицо, Луик горько упрекал себя, но ничего не мог с собой поделать. Ему с каждой неделей становилось хуже. Он стал неряшливым, истеричным и забывчивым, лишился работы и целыми днями торчал в гостиной перед телевизором, бесцельно щелкая пультом. Да, их семейный корабль уже черпал воду обоими бортами, и не известно, когда и чем бы все закончилось, не попади Луик с острым психозом в больницу.
К счастью, ему помогли. Он возвращался, почти исцеленный, полный надежд и с букетом желтых лилий, который нес торжественно, как горящую свечу.
- Луик?
Кристина в замешательстве отступила в прихожую, и свет из приоткрытой двери тонко обрисовал ее хрупкую, словно надломленную фигуру. Голос дрожал.
- Разве ты не получила мою смс-ку? И почему у нас так темно?
- Я спала. Закрыла ставни.
- В час дня?
Переложив букет в другую руку, он нащупал на стене выключатель. Вспыхнула лампа – незнакомая, с зеленоватым плафоном. Луик вспомнил, что в свой последний день перед больницей разбил старую, швырнув в нее стаканом. Щеки полыхнули от стыда.
Бедная Кристина, как она с ним намучилась.
- Луик, не начинай. У меня с утра мигрень. Прилегла на полчаса... я не ждала тебя так рано.
- Я же написал, что выписывают до обеда.
- Ладно, - она махнула рукой. – Если хочешь есть – в холодильнике суп и вчерашние спаггети. И пиво.
- Мне нельзя алкоголь.
Ему показалось, или губы жены презрительно скривились?
- Тогда возьми томатный сок.
Он прошел на кухню, но сперва послонялся по квартире в поисках вазы, заглянул в гостиную и в детскую. Аккуратно застеленная кроватка с целым ворохом плюшевых игрушек поверх одеяла. Фотография маленького голубоглазого мальчика на трюмо. И – абсолютно чистый пол. Ни кубиков, ни деталек лего, ни паровозиков.
- Кристина, а где маленький?
- Томас у бабушки, - прокричала жена из другой комнаты.
- И надолго?
- Да, надолго, - Кристина появилась в дверях. Посмотрела с вызовом. – Он тут сейчас не нужен. А моя мама его любит.
- Ясно.
- Извини, я лягу. Очень болит голова.
Луик пожал плечами. Он и сам не знал, хочется ли ему увидеть сына. В больнице он часто вспоминал его – с теплом и нежностью, но сейчас к добрым отцовским чувствам примешивались неловкость и, пожалуй, страх. За два долгих месяца Луик отвык от ребенка, от жены, от собственного дома. Да что там, от самого себя, прежнего, отвык безвозвратно.
Не найдя, куда поставить цветы, он сунул букет в раковину. Почему-то стало очень жалко их – этих желтых лилий, никому не нужных и обреченных на увядание. Он налил себе тарелку супа и ел, не ощущая вкуса, тревожно прислушиваясь к шорохам и шумам в квартире. Легкие шаги жены. Скрип двери. Журчание и плеск воды в раковине – Кристина моет руки. Шепот... тихий, почти на грани слышимости, разговор. Что это? Ведь они одни в квартире. Не будет же Кристина беседовать сама с собой? Или будет? А может, она говорит по телефону, прикрывая ладонью трубку?
Луик тряхнул головой и велел себе: «Ешь. И поменьше думай. Это не галлюцинации. Это... не важно что».
Понемногу беспокойство отступило и мысли потекли свободнее – не слишком радостные, но и не горькие. Надо искать работу, возможно, закончить какие-то курсы. Юристом ему теперь не устроиться... да и не нравилась Луику эта профессия. Но он обязательно что-нибудь придумает. Надо только держать себя в руках и не забывать пить лекарство.
До вечера он слонялся по квартире, словно впервые осматривая ее, трогал предметы, привыкал. А когда за окнами сгустилась чернота, Кристина вышла из спальни – и не в халате, как Луик ожидал, а в узком сиреневом платье и принялась накрывать на стол. Принесла из кухни блюда с закусками, охлажденное вино, поставила на белую скатерть три бокала, положила три столовых прибора.
- Мы кого-то ждем? – удивился Луик.
- Нет, с чего ты взял? – дернула оголенным плечом.
- А...
- Просто ужин, Луик. Романтический ужин.
Она потушила свет и зажгла свечи... Тонкое пламя расцвело в двух серебряных посвечниках золотыми лилиями, жадно потянулось вверх, раскидав дрожащие блики по темным стенам. Душный восточный аромат наполнил комнату. Зря Кристина это сделала. Потому что от тяжелого запаха благовоний у Луика закружилась голова, и в неверном блеске свечей ему впервые привиделся колдун.
Рослый и худой, одетый во все черное, он чем-то походил на Северуса Снейпа, только моложе, утонченнее, злее. Он возник словно ниоткуда – из игры света и тени, а может, колдун просто вошел в комнату через дверь и сел на свободный стул, пока Луик, опустив глаза, пытался зацепить вилкой кусочек сыра. Только что супруги мирно ужинали вдвоем – и вдруг за столом уже трое. И странный темноволосый тип, как ни в чем ни бывало, накладывает себе в тарелку крабовый салат. А затем, откупорив бутылку вина, наполняет свой бокал и, глумливо подмигнув Кристине, выпивает в одиночестве.
- А... вы кто? – Луик чуть не поперхнулся. – Милая, кто это?
Ему бы промолчать. Потому что на лице жены появилось знакомое – слегка испуганное, слегка брезгливое выражение.
- Ты о чем?
- Нет, я так... Не знаю... Не обращай внимания.
- Луик, куда ты смотришь? – подозрительно спросила Кристина.
- Никуда.
- Ты что... опять?
- Нет, нет. Все хорошо, - пробормотал он, чуть не плача. - Все очень вкусно.
А колдун смотрел на него в упор пронзительно-черными глазами и усмехался.
«Надо завтра утром позвонить врачу, - лихорадочно размышлял Луик. – Сказать, что у меня опять галлюцинации. А может, лучше сегодня? Прямо сейчас – пока не случилась какая-нибудь беда?»
Но ему не хотелось. Он уже считал себя почти здоровым. Он вернулся домой. Неужели его снова упекут в больницу... на месяц... на два... а то исовсем надолго? «А может, еще обойдется? – думал он. – Столько новых впечатлений за один день... слишком много... вот я и сорвался. А завтра все успокоится. И больше никаких колдунов. Надо же померещиться такому... И ведь на ровном месте!»
Действительно, галлюцинации обычно начинались не так, а с оживления, всплеска радости, неуемной жажды творить, общаться, куда-то непременно бежать и что-то делать. Спасать человечество, строить вавилонскую башню... И мир вокруг полыхал, как рождественский город. Он расцветал удивительными красками и образами, которые уже через пару дней сгущались, искажаясь и становясь ядовитыми, страшными. Вот тогда к Луику и приходили гости с темной стороны, принося с собой ужас, отчаяние и глухую, беспросветную тоску. Но сегодня все было спокойно. Тишина, домашний уют. Никаких эмоциональных качелей и адреналина в крови. И гостей не ожидалось.
- Кристина, - робко предложил он, потянувшись к откупоренной бутылке, - может, я открою вино?
И увидел, как у жены округлились глаза.
- С тобой точно все в порядке? А, Луик? Ты только что его открыл!
- Я?
- Ну да. А кто же еще?
Луик застонал.
А колдун все усмехался, за обе щеки уплетая Кристинину стряпню. Он осушил бутылку уже наполовину.
Ночью Луик долго не мог уснуть. Ворочался в постели, то и дело распахивая глаза и вглядываясь в темноту. В больнице он всегда оставлял зажженным бра, но Кристине свет мешал и по ее словам мог даже вызвать приступ лунатизма. Луик ей верил, хотя ни разу не видел жену ходящей во сне. Он смотрел в пустоту, в черное, как мазут, и какое-то тягучее небо, недоумевая, куда пропали луна и звезды. Ни огонька за окном. Ни лучика, ни отблеска фар, ни блика уличного фонаря. Словно их с Кристиной дом провалился в черную дыру, и его затянуло в другую вселенную.
Постепенно до его слуха стал долетать шепот жены.
- Луик... Луик...
- Что? – отозвался он, протягивая в темноте руку.
Кристина лежала неподвижно и не вздрогнула от его прикосновения. Тихие слова шелестели, как ветер в ночных кронах.
- Милая... это, правда, ты?
Она не ответила. Но через несколько долгих, как вечность, минут, шепот возобновился.
- Луик... ты не думай... я тебя все еще люблю. Не так, как раньше, но кое-то осталось. Только знаешь, ничего у нас с тобой не получится. Ты всегда был неудачником, но я прощала и терпела – из жалости, из любви. А сейчас ты потерял все. Здоровье, работу...
- Я найду другую, - вскинулся Луик. – Завтра же начну искать. Я буду много работать и все исправлю. Пожалуйста, Кристина, дай мне шанс. Я буду очень стараться. Меня подкосила болезнь. Но я сильнее, чем ты думаешь.
- Нет, - струился мягкий шелест, лишь слегка напоминая человеческую речь, - ты жалкий. Псих, чокнутый, инвалид... Я год прожила в аду, и с меня хватит. Ты был нормальным веселым парнем... А сейчас на тебя даже смотреть противно. Твоя жизнь закончена. А я не хочу с тобой на дно. Я хочу жить, растить твоего сына, стать, наконец, счастливой. Нам с Томасом не нужен такой муж и отец. Ты должен уйти, Луик.
- Но куда? – спросил он растерянно. – Куда мне идти? Ведь ты же не хочешь, чтобы я... Нет, не может быть. Любимая, ведь не можешь ты желать мне смерти?
Она молчала. Странная, глухая тишина забивалась в уши, плотная, как стекловата. Придвинувшись ближе, Луик неловко обнял Кристину одной рукой. Ее тело, неподвижное и расслабленное, не шелохнулось. Взяв с тумочки телефон, Луик посветил экраном в лицо жены.
Она спала. На изжелто-бледных щеках дрожали тени от длинных ресниц – со следами туши. Из слегка приоткрытых губ вырывалось тихое дыхание. Лицо по-детски невинное, как у Томаса. Луик поморщился. Мысль о сыне причиняла боль. Но гораздо больше его тревожило другое.
«С кем я говорю? – думал он, с ног до головы покрываясь мурашками. – С кем, ради всего святого, я только что говорил?»
Луик выключил телефон и лежал в темноте, то погружаясь в зловонные глубины сна, то выныривая на поверхность, словно пловец из мутной воды. К утру его подушка оказалась мокрой – то ли от слез, то ли от пота.
Он проснулся с головной болью и долго умывался, словно пытаясь холодной водой смыть с себя грязь ночных кошмаров. И мерзкий колдун, и шепот во тьме казались теперь злым наваждением, прихотливой игрой больного разума. Солнечный свет исцелил мир, сделав его настоящим, плотным и твердым, как орех, очистил его от лжи и призраков. Такому миру Луик мог доверять – и выдохнул с облегчением. Первым делом он позвонил врачу и договорился о приеме. Потом оделся – опрятно, как на работу. Тщательно причесался. Ходить по дому в трусах и лохматым – это небрежность, говорил больничный психолог, первый симптом распада личности. Так нет – распаду, и да здравствует аккуратность. Надо же с чего-то начинать новую жизнь.
Приведя себя в порядок, Луик вышел к завтраку. Кристина – в халатике и с растрепанными волосами – хлопотала у накрытого стола. Аппетитно подрумяненные тосты, огромное блюдо с омлетом... Кувшинчик со сливками, сахарница, масленка. Но – три кофейные чашки? Три тарелки... три ножа... три вилки, будь они неладны... Да что же это за чертовщина?
- Луик, садись.
Кристина мельком взглянула на мужа и отвернулась к плите – она жарила венские колбаски. В сковородке скворчало масло, разлетаясь брызгами по всей кухне, а колбаски уже почти совсем почернели.
- Я не люблю такие горелые, - пожаловался Луик.
Презрительное молчание было ему ответом.
Он примостился на краешке стула. Потянулся за тостом, но испуганно отдернул руку.
- Ну что опять не так? – раздраженно бросила Кристина, обернувшись к нему. – Что ты все время дергаешься? Не можешь нормально поесть!
Луик помотал головой.
- Все не так! У нас по квартире кто-то ходит. Я слышу шаги. И в туалете льется вода.
Жена открыла рот, но ничего не успела сказать, потому что в этот момент дверь на кухню распахнулась и вошел колдун – в тренировочных штанах и с полотенцем на плече. В одной руке он держал электрическую зубную щетку, а в другой – пластмассовый стаканчик. Поставив и то, и другое на холодильник, он кивнул Кристине, а потом с усмешкой повернулся к Луику.
- Эй, ты, недоносок, подбери сопли. Меня сейчас стошнит. И вообще катись отсюда. Третий лишний – понимаешь?
- Тебя нет, - прошептал в испуге Луик. – Исчезни!
- Что? – изумленно переспросил непрошенный гость и вдруг, запрокинув голову, от души расхохотался. – Слышишь, Кристина, этот придурок думает, что я – его галлюцинация! Каково, а?
- Исчезни, - повторил Луик, трясясь, как в ознобе. – Сгинь, колдун! Тебя нет. Ты мне кажешься.
У него все расплывалось перед глазами и снова, как пару месяцев назад, цвета стали тяжелыми, кричащими. «Это приступ, - мелькнула отчаянная и какая-то ненужная мысль. – Надо вызвать скорую».
- Кажусь, ага. А если вот так? – спросил колдун со смехом и, придвинувшись к Луику вплотную, отвесил тому оплеуху. – Меня нет, да? Нет, говоришь? А кто же тебя ударил?
- Виктор, оставь его, - тихо попросила Кристина. – Видишь, он не в себе.
- Еще как вижу.
Вторая затрещина сбросила Луика со стула.
Дальнейшее он помнил смутно. Кажется, он вскочил и кинулся на обидчика с кулаками. И дрался, как дикий зверь, норовя выцарапать негодяю глаза. А может, все было не так, и на самом деле он просто скорчился на полу, пряча лицо в ладонях. Или у него началась истерика, и он, рыдая, бился головой о стену. Луик и сам уже не понимал, что делает. Время распалось на куски – и те, как мыльные пузыри, взлетели к потолку и перемешались.
- Ого, да он агрессивный! – донесся откуда-то сверху удивленный голос колдуна Виктора. – Нет, Кристина, это невозможно! Пора уже с ним кончать!
Луик сопротивлялся, но ему скрутили руки за спиной, а потом долго куда-то волокли. Очнулся он в детской, прикрученный полотенцами к кроватке сына. Болело ушибленное об угол холодильника плечо. Щеки предательски горели. Вдобавок еще и кровать оказалась мала для взрослого человека и лежать приходилось, скорчившись в три погибели и неудобно согнув ноги.
- Кристина! – позвал Луик и тут же, сморгнув слезы, увидел их обоих – свою жену и колдуна. Они стояли, обнявшись, и смотрели на него, как на раздавленное насекомое.
- Милая, принеси, пожалуйста, мои таблетки, - попросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Они на тумбочке... то есть, нет, в ящике стола... на серванте в гостиной... нет... в моей сумке, в боковом кармашке...
- Ты уж определись как-нибудь, - поджала губы Кристина.
- Я не помню!
- И что, я буду сейчас обыскивать всю квартиру?
- И не вздумай. Я знаю лекарство получше, - усмехнулся Виктор и с размаху влепил Луику очередную пощечину. – Ну что, подставишь вторую – как примерный христианин? – спросил с издевкой. - А что еще тебе остается?
Луик судорожно вздохнул и отвернулся, кусая губы.
- Не бей его, - вмешалась Кристина. – Это нечестно. У него руки связаны.
- Нечестно, говоришь? – повернулся к ней Виктор. – А честно было, когда он целый год из тебя все соки тянул и радость по капле выдавливал? Как ты ночами в подушку плакала, помнишь? Как жить не хотела – чуть вены себе не вскрыла? Только мысль о сыне тебя удержала – помнишь? А теперь ты хочешь простить это чудовище, этого конченого психа, святая ты женщина?
- Он же не виноват.
- Ну тогда и мы не виноваты. Мы действовали в состоянии аффекта. И вообще, мы его пальцем не тронули, а он себя сам... ну, ты понимаешь. А случись какое разбирательство, кому, думаешь, поверят – нам или ему?
- Нам, - не очень уверенно согласилась Кристина.
Виктор прищурился.
- Ну раз так, - обратился он к притихшему Луику, - займемся тобой. Вижу, постелька у тебя коротковата. Но это дело поправимое. Как ты меня давеча назвал? Колдуном? Сейчас я тебе наколдую... минус один метр!
Вот тогда Луик по-настоящему испугался. Не слишком начитанный, миф о прокрустовом ложе он тем не менее знал и подумал, что сейчас ему отрубят ноги.
Он видел нечетко – слезы опять застлали глаза – и поэтому не мог разглядеть, что у злодея в руке. Что-то блестящее. Нож? Но им не перерубить кость. Может быть, топор? Вроде, маленький... Топорик? Откуда у них в квартире такая вещь? Разве что Виктор принес. Солнечный свет падал из окна – слишком яркий. Блестел зловещий предмет, и ничего невозможно было разобрать.
«Эти двое сошли с ума, - понял он. – Ладно, я... Но они – такие же безумцы. Разве может нормальный человек сотворить такое с другим человеком? Или может?»
И, словно в перевернутом зеркале, Луик увидел весь этот мир – непоправимо безумный, способный убить или покалечить, просто так, ради минутной прихоти. Мир, только и мечтающий наказать без вины, а потом еще и потоптаться по тебе грязными сапогами.
Он крепко зажмурился, ожидая боли и не зная, выдержит ли ее, или закричит, или сразу умрет на месте, а Виктор начал считать – от десяти до нуля. И на слове «ноль» боль, действительно, пришла – но короткая, похожая на резкую вспышку света. Луик вскрикнул, дернулся, и с ним что-то случилось, он не сразу осознал что, но кроватка пятилетнего сына вдруг стала ему в самый раз. И можно было расслабиться, и вытянуть ноги – и еще оставалось место.
- Что вы со мной сделали? – спросил он оторопело, и увидел, как его мучители быстро переглянулись.
Виктор широко улыбнулся Кристине.
- Видишь, дорогая, как просто превратить высокого человека в гнома? Один взмах волшебной палочкой...
И Луику глумливо:
- А ты попробуй только пикни – превращу в муравья... И зашибу тапком! – добавил он и сам засмеялся своей шутке.
Но Кристина не улыбнулась в ответ.
- Пожалуйста, развяжите меня, - попросил Луик. – Я... уйду.
Уходить от жены надо как из жизни – налегке. Он сунул в карман паспорт и свидетельство о рождении, а больше ничего не взял. Одежда? Та, что была на Луике – уменьшилась вместе с ним, а вся прочая сделалась ему безнадежно велика. Брать деньги он постеснялся, да и не знал, где они лежат, а его банковская карта была уже год как заблокирована. Кристина постаралась. Ну и пусть. Не оглядываясь и ни с кем не прощаясь, он выбежал из квартиры и, захлопнув за собой дверь, начал спускаться по лестнице.
Должно быть, нечто подобное испытывала Алиса в стране чудес. Ты сам – крошечный, а все вокруг тебя – огромное. Но ты не ребенок, а просто уменьшенная копия взрослого. И да, ты – по-прежнему человек, и надо как-то существовать в этом лилипутском теле. Приспосабливаться. Выстраивать жизнь с нуля.
Но странное дело. В новом состоянии Луик чувствовал себя на редкость уютно. Как рука, привыкшая болтаться в слишком просторной перчатке, вдруг ощутила вокруг себя плотную теплую ткань. И согрелась, и ей стало хорошо.
Его всегда тащили вверх. Подталкивали, заставляли чего-то добиваться. В родительской семье Луика больше всего прочего ценили развитие и рост. И, конечно, деньги. Где рост – там и карьера, и большая зарплата. Потом он женился, но ничего не изменилось. От него по-прежнему чего-то ждали, требовали, толкали в спину. Вот оно, настоящее прокрустово ложе! Вся его жизнь – от первого да последнего дня. До тех пор, пока настоящий колдун, взмахнув блестящей волшебной палочкой, не начертал в воздухе: «Ты свободен».
Уже выходя из подъезда, Луик вспомнил, что забыл взять свои таблетки. Но махнул рукой – и не стал возвращаться.

***

- Мама, мама! – шустрый белокурый мальчик тянул ее за рукав. – Мы сейчас увидим лилипутов?
- Да, но это плохое слово, сынок, обидное, - ответила Кристина, с трудом скрывая раздражение. – Так нельзя говорить.
- А как можно?
- Маленькие люди.
- Но мы пойдем на них смотреть?
- Мы будем смотреть представление. Пьесу, которую сыграют для нас артисты. А потом – послушаем музыку и полюбуемся на поющие фонтаны.
- А фонтаны, они какие?
- Красивые, Томас. Увидишь.
Кристина уже раскаивалась, что поддалась на уговоры сына. Она не любила театр и терпеть не могла классическую музыку. Ну, а фонтаны... Что она, фонтанов не видела? Пусть даже поющих и с цветной подсветкой. И уж меньше всего ей хотелось смотреть на «маленький народец». Само упоминание о нем бередило старую боль. Она гнездилась где-то под сердцем, тупая и смутная, но терзала день и ночь без передышки. И как ни старалась Кристина вытащить этот осиновый кол памяти – не получалось. Наоборот, с каждой попыткой, с каждым отчаянным рывком становилось еще больнее.
С Виктором они расстались почти врагами. Кристина так и не смогла простить ему издевательства над Луиком. И своего предательства ему не простила. Ну, что ей стоило сказать: «Постой, мы пошутили, с тобой все в порядке». Отыскать, наконец, его дурацкое лекарство. И, когда он успокоился бы, сесть втроем за стол, как нормальные взрослые люди, взять себе кофе с тостами и что-то решить. А вместо этого – что они сделали?
Снова и снова всплывала в ее памяти картина – Луик, застывший перед большим зеркалом в прихожей. Его потерянное, ошеломленное лицо. И Бог весть, что он в том зеркале увидел... Болезнь сделала его таким внушаемым. Он ведь и правда поверил, что Виктор умеет колдовать.
Кристина потом долго искала бывшего мужа, но тот как сквозь землю провалился. Нет, она не надеялась его вернуть, да и, пожалуй, не хотела. Но ей надо было убедиться, что ему не стало хуже. Что его психика окончательно не сломалась и он не обречен – по их с Виктором вине – провести остаток дней в душевном сумраке. Если бы только узнать, что у Луика все хорошо – у Кристины бы камень с души упал.
Пьеса ей не понравилась. Модерн, вдобавок с претензией на оригинальность. Но артисты играли хорошо. И вообще, если не обращать внимания на рост – люди как люди. Похлопав для порядка в ладоши, Кристина с Томасом перешли в зал поющих фонтанов. Там царил полумрак и звучала музыка, легкая и какая-то порхающая. В такт ей прямо из сцены били струи воды, на лету меняя цвет, то замедляясь и утолщаясь, то стремительно вырастая почти до потолка, то сливаясь в одну, то разделяясь на множество тонких, как иглы, потоков. В их танце ощущалась дивная гармония, и постепенно Кристина увлеклась. Музыка и переливы красок, тихий плеск воды в музыкальных паузах – убаюкали, мягко подхватили, как теплый ветерок подхватывает осенний лист, и понесли – далеко-далеко, в прошлое, в детство.
- Мама, смотри! – вывел ее из транса звонкий голосок сына. – Это папа!
Кристина вздрогнула и только сейчас обратила внимание на коротышку, который, стоя на тумбе в углу сцены, дирижировал музыкально-световым действом. Он, и правда, удивительно напоминал Луика, только уменьшенного – ростом с пятилетнего ребенка. По его лицу пробегали разноцветные блики, в глазах, распахнутых навстречу красоте, сиял восторг, а руки поднимались и опускались на волнах музыки, точно крылья большой и счастливой птицы.
- Нет, сынок, - глухо произнесла Кристина. – Это не папа. Ты ошибаешься.
И знала, что лжет. В который раз – поневоле – лжет сыну. Потому что это был Луик, только из другой, параллельной реальности. Из той, где его действительно заколдовали.
Или он сам себя заколдовал?
Да возможно ли это, спрашивала себя Кристина. Бывает ведь такое, что люди одной только силой воображения вызывают у себя на теле стигматы? Да, наверное, это явление можно как-то объяснить. Но уменьшить свой рост почти вдвое? Нет, это абсурд.
Между тем, музыка смолкла, опали водяные струи, и в зале включился свет. А к заколдованному Луику подошла маленькая женщина и поцеловала его. Держась за руки, как влюбленные дети, они спустились со сцены.
На какую-то долю мгновения Кристина ощутила укол ревности, тут же сменившейся горькой радостью. Хоть где-то, пусть и в параллельном мире, Луик здоров и счастлив. Отныне она будет верить, что это так. Верить изо всех сил.

Мир тяжело болен, думал Зденек, сворачивая с шоссе на грунтовую дорогу. И это не насморк, не грипп и даже не коронавирус, а хворь совсем другого порядка. Вражда и злоба разливаются рекой. Люди готовы перегрызть друг другу горло. Кто-то из них прав, а кто-то нет, но природе-то что до их правоты. Она просто страдает, как мать, чьи сыновья схлестнулись в смертельном поединке. Каин или Авель – ее сердце болит за обоих, а лоно изъедено кислотой ненависти.
Издерганный и уставший, Зденек возвращался домой с работы, но и дома его ждали не отдых и вкусный ужин, а слезы и упреки жены. Его путь лежал через мокрые, едва подернутые зеленой дымкой поля, под серым пустым небом, кое-где уже пробитым редкими звездами. На землю быстро опускалась ночь.
Еще год-другой назад, грустно удивлялся Зденек, - сколько здесь было птиц. Изящные белые цапли на тонких ногах. Черные, как мазут, грачи... Даже чайки прилетали с озера. А небо? Точно синяя атласная скатерть, вспоротая стальными ножницами самолетов и заново сшитая острыми крыльями ласточек. Весной каждая яблоня в саду Марты и Зденека расцветала птичьими гнездами, большими и лохматыми, как охапки хвороста, и маленькими, похожими на аккуратные плетеные корзиночки. Сейчас птичьи домики осиротели и чернели, покинутые, среди голых ветвей.
Прошлым летом, вспоминал Зденек, в округе гнездились только вороны, но и те не вывели птенцов, потому что все яйца оказались мертвыми, гнилыми внутри. Он гадал, плодились ли в лесу звери. Вряд ли, потому что на лужайке перед их домом больше не резвились зайчата. И огненный лисий хвост не мелькал в кустах. Природа умирала тихо и бескровно, обреченно ускользая в небытие. Только деревья, как зеленые воины, еще стояли на страже жизни. Надолго ли? Зденек не знал.
Вот и дурное человеческое семя не желало прорастать, а когда это все-таки случалось, дети появлялись на свет порочными и лживыми, едва ли не с пеленок. Не безгрешные ангелочки, а настоящие дьяволята с раскосыми диковатыми глазами. Зденек сам видел, как один такой недоносок бросил в костер живого щенка, но не успел его остановить. Сам чуть не плача, он выхватил визжащего от боли собачонка из огня, а мальчишка стоял рядом и глумливо хохотал. Или вот пацан из дома напротив. Полил соседскую клумбу с пионами серной кислотой и мерзко хихикал, пока бабушка-соседка убивалась над погибшими цветами.
Они совсем не умели улыбаться, эти новые дети. Только дерзко кривили губы. В их пустых глазах не отражалось небо, а вместо этого плескалась какая-то болотная слизь. Но родители тряслись над своими отпрысками, прощая им любые выходки. Еще бы. В проклятый век всеобщей нелюбви зачать дитя считалось почти такой же удачей, как выиграть в лотерею.
Жена Зденека тоже хотела ребенка – и не просто хотела, а мечтала о нем день и ночь, да только без толку. Марта не могла родить.
- Давай возьмем сиротку, - умоляла она мужа, трогательно заглядывая в лицо, - или брошенку. Хотя бы попробуем, встанем на очередь. Я знаю, это трудно, малышей мало, но вдруг нам повезет?
- Нет и нет, - сопротивлялся тот. - Своего я бы с радостью, - вздыхал с затаенной болью, - но чужого никогда. Да и что за безумие – в наше время заводить детей. Ты посмотри на этих волчат, они же зло во плоти. Как волка ни корми, а человека из него не сделать.
- А я бы его любила, - тихо говорила Марта, опуская глаза.
В ответ Зденек гневно пожимал плечами и выходил из комнаты. Бесконечные споры с женой изматывали. Разве его вина, что она бесплодна, как библейская смоковница? Хотя, может быть, и его. Но что это меняет?
Наверное, мы с Мартой не настолько плохи, чтобы привести в мир маленькое чудовище, размышлял Зденек. Но и не так хороши, чтобы Бог послал нам доброе человеческое дитя. Мы никому не желали зла. Но и благого ничего не делали. Мы – простые люди. Наверное, слишком простые. Да, всегда трудились честно. Заботились друг о друге, как могли. Но разве этого достаточно, чтобы заслужить Божью милость? Не накормили ни одного голодного. Но рядом с нами никто не голодает. Не подавали нищим – но никто у нас и не просил. Никому не сказали доброго слова – но люди больше не верят добрым словам... Они во всем видят подвох – желание обмануть или покрасоваться.
Люди разучились просить и давать. Зденек и рад был хоть кому-нибудь помочь, но не знал кому и как.
Вознаградит ли их Бог, думал он, за то, что возделывали сад? Но это всего лишь жалкий клочок земли, а не сад Господень. На этой мысли Зденек запнулся. Потому что «жалкий клочок земли» он любил, как любил бы, наверное, собственного сына. И с бездетностью он бы примирился, если бы не Марта. Не было сил смотреть, как она скучнеет и сохнет, как, погруженная в свою печаль, мелко крошит овощи, так, что вместо салата получается какая-то каша. Как, отрешенно шевеля губами, по нескольку раз начищает и без того блестящие ложки, из мира радости сбегая в бездумную работу и молитву.
Зденек страдал, мучаясь чувством вины. Возвращаться по вечерам домой не хотелось, куда-то идти тоже. Он терпеть не мог алкоголь, а в двух единственных в городе ресторанчиках только и делали, что злословили и пили. От прогулок и то становилось тошно, а ведь раньше Зденек так любил горьковатый воздух полей, их простор и величие, любил весенний лес и солнце, словно просеянное сквозь зеленое сито, золотое кружево на белых стволах и пестрые от медуницы поляны, зовущие упасть и лежать, раскинув руки, среди пчел и цветов. И вроде бы еще недавно он бродил по разноцветному лугу, по хрупкой, точно стеклянной, траве, слушая трели кузнечиков и распугивая больших синих стрекоз. Теперь Зденеку казалось, что он гуляет по кладбищу, так безмолвно, мертво и неподвижно было все вокруг.
А тут еще и Марта стала в последние дни какой-то странной, рассеянной и словно немного сумасшедшей. То ходила, задумчивая, то улыбалась без причины. Она как будто спала наяву и видела чудесный сон, и Зденек недоумевал – неужели? Нет, она не стала бы от него скрывать. Уж не лишилась ли его жена рассудка? Что тебе снится, милая, думал он, выруливая на подъездную дорожку. В каких заповедных краях заплутала твоя бесхитростная душа? Поведай мне свою мечту... а, впрочем, я и так ее знаю.
Он завел машину в гараж и пошел через сад по блестящей гравийной тропинке. Ярко светила луна, и словно облако нежности окутывало старые деревья.
Марта встретила мужа на пороге. Ее глаза сияли.
- Ты хочешь мне что-то сказать, - улыбнулся он.
- Не сказать, а показать. Или ты уже видел? Что ты видел, Зденек?
- Где?
- В нашем саду.
- Я видел свет и луну в небе. Блестящие камешки на дороге. Прошлогодние вороньи гнезда.
- И все? Пойдем, Зденек! Пойдем скорее. Я покажу тебе чудо.
- Погоди, - ласково засмеялся он. - Дай хоть что-нибудь проглочу сначала. Голоден, как пес.
Зденек ел быстро, поглядывая через стол на жену и едва ли замечая то, что лежит на тарелке.
- Ну, вот, - сказал он, вытирая рот салфеткой, - теперь я готов увидеть чудо.
- Нет, - покачала головой Марта. - К чуду никто не готов. Оно всегда приходит неожиданно, как волшебный дар. Представь себе, что на наш порог упала звезда. Разве можно к такому приготовиться?
Они спустились с крыльца и, обогнув дом, направились к дровяному сараю. Туда, где расцветало самое старое и самое бесполезное дерево в саду – высокая раскидистая верба. Не принося сама ни плодов, ни ягод, она теснила молодые яблони и кусты смородины, не давая им расти, а ее толстые корни тянулись далеко, взламывая дорожку.
Вообще-то, старую вербу давно следовало спилить, но Зденек и думать об этом не хотел. Потому что она была красива. Особенно ранней весной, покрытая трогательными пушистыми шариками, похожими на миниатюрные меховые игрушки. Осенью ее длинные листья золотыми рыбками скользили в траву. А в жаркие летние дни Марта любила читать в тени ее широких ветвей, сидя на складном парусиновом стуле.
Это часть сада почти совсем заросла. Из открытой двери падал на землю яркий золотой клин, а Зденек и Марта шагали в темноту, в гибкую мешанину вечнозеленого плюща, затянувшего тропинку. Но они шли на свет. Потому что старая верба сияла, вся окутанная голубоватым и каким-то неземным свечением. Круглые серебряные почки превратились в крохотные фонарики. А в развилке ветвей спал младенец – маленькая девочка, спеленатая прозрачной тканью.
Они приблизились, и Марта благоговейно сложила руки.
- Я молилась, Зденек, и Бог услышал мои молитвы.
Она словно светилась изнутри.
Разбуженная ее голосом, девочка открыла глаза, ясные, будто мартовское небо. Синие, как у Марты.
Зденек оторопел.
- Кто это, откуда здесь ребенок? – спросил он в смятении, думая, что кто-то подбросил в их сад новорожденную малышку. - Давай возьмем ее и отнесем в полицию. А еще лучше в больницу. Ночью на улице холодно, а она такая маленькая.
- О чем ты говоришь, Зденек, какая больница, какая полиция. Это наша дочь. Я видела, как она росла. Из вербной почки – по чуть-чуть, по несколько сантиметров в день. Я даже не сразу поняла, что она такое. Видела – что-то живое и лучезарное. А сегодня утром она по-настоящему родилась! Посмотри!
Зденек пригляделся. Действительно, из-под тонкой пеленки вилась оборванная цветоножка – полусухая зеленая пуповина.
Доченька.
Он потянулся и, словно святой иконы, коснулся ее светлых волос.
- Ведь это только начало, да? - спросил взволнованно.
Потому что в безоблачных детских глазах он увидел будущее. Дар от всех деревьев Земли – людям Земли. Беспорочное рождение. Новое, чистое сердцем человечество.
- Да, Зденек, только начало, - счастливо засмеялась Марта и взяла девочку на руки. - Вот теперь мы семья.
Мы – надежда.
Уходя, Зденек обернулся.
- Спасибо, зеленая сестра.
И, словно ему в ответ, старая верба качнула веткой, как серебряную тонкопалую кисть, протянув ее навстречу людям.

Осока

Ночник похож на луну, такой же круглый и тусклый. Его желтоватый свет масляно пятнает одеяло. А за кроватью, в тени большого шкафа, стаей голодных волков притаились сны. Молчат, недобро сверкая золотыми глазами, ждут удобного момента, чтобы наброситься. Но Мара боится спать. Боится даже дышать. Ее узловатые пальцы, как сомнамбулы, блуждают по складкам на простыне. Голова почти не проминает подушку. Легкая – но мысли в ней тяжелые, густые и черные, как мазут.
Можно позвать сына, но что он сделает? Призраки в его присутствии становятся плоскими и серыми, не различимыми на фоне стены, обклеенной старенькими обоями. Он не сможет их прогнать, потому что не видит. Никто их не замечает, кроме нее.
Однажды Мара все-таки решилась рассказать. Но сын только покачал головой:
- Это прошлое, мама. Не надо, не мучай себя. Что бы там ни случилось – это было и прошло.
- Старики живут прошлым, разве ты не знаешь?
- Но зачем? У тебя есть внучка, есть я...
- Спасибо, что вы есть, но...
Но...
Мара засыпает, и чудовища выходят из тени. Полные темного торжества, они склоняются над беззащитной жертвой и впиваются ей в горло. Съежившись, заползают под закрытые веки. Грызут и душат.
Она бежит сквозь заросли осоки, бежит высоким берегом реки, туда, где на поверхности воды словно распускается огромный бледный цветок, и трава режет ее босые ноги. Но Мара не чувствует боли – только холод текущей по ступням крови. Чудовищный страх, почти ужас, стискивает сердце ледяным кулаком. В гортани застревает крик:
- Ян!
Он только что объяснился ей в любви. Неловкий семнадцатилетний мальчишка. Самый лучший парень на свете. Отчаянный и веселый, немного романтичный. Он протягивает ей маленький букетик полевых колокольчиков, но Мара делает шаг назад. Прячет руки за спину.
- Хочешь, я прыгну? – еще звучит у нее в ушах дурашливый вопрос.
- А давай!
Сколько раз они, опьяненные солнцем, купались в реке, плавали, ныряли с берега. В ней и течения-то почти нет. Вернее, есть, но оно медленное, ленивое, не мчит, а нежит на темной, слегка ребристой глади. Кто же знал, что именно в этом месте, скрытая блескучей рябью, притаилась коряга?
И Мара бежит. Цепляется за ноги осока. Бьет в глаза жестокий свет, делая мир текучим и пестрым.
- Мама! – сын легонько трясет ее за плечо.
- Я опять кричала? – виновато выдыхает она.
- Ничего страшного. Спи... Завтра мы идем к врачу.
Мара послушно закрывает глаза, чтобы через пару минут снова распахнуть их в томительную ночь. И все повторяется сначала.
Утром она откидывает одеяло и долго смотрит на свои желтоватые ступни, исполосованные длинными красными царапинами. Осока. Она растет сквозь годы, уродуя ноги и калеча жизнь. Какой доктор способен помочь в этой беде, недоумевает Мара. Ведь невозможно исцелить память. И чувство вины не вырезать, как раковую опухоль, потому что оно метастазирует прямо в сердце.

Мишо сидел за столом в своем кабинете, поигрывая зеленым фломастером. На полях блокнота он рисовал нечто вроде травы – сочный изумрудный частокол. Зачем? Он и сам не знал. Это было сродни медитации – ожидание встречи.
Каждый пациент – как чужая планета. Непредсказуемая и странная, со своей историей, природой и законами. Ее не опишешь сухими строчками из какого-нибудь медицинского справочника. Можно только изумленно распахнуть глаза – и смотреть. Дышать ее воздухом. Вслушиваться в музыку ее языка. И тогда постепенно – очень медленно, как занимается рассвет – начинает проясняться небо и незнакомые созвучия складываются в слова. И тогда ты мысленно встаешь и тихонько обнимаешь страдающую душу.
Они робко вошли и сели на стулья по другую сторону стола. Немолодой мужчина и старая женщина. Сын и мать. Оба слегка напряженные и недоверчивые, словно две птицы, готовые упорхнуть. Оба с пронзительно голубыми глазами и ангельским серебром в волосах. Разные и в то же время похожие. Мишо посмотрел на них – и губы его тронула задумчивая улыбка.
- Осока! – воскликнула вдруг старушка, уткнувшись взглядом в раскрытый блокнот, в зеленый частокол на полях и синие волны торопливых заметок. – А там дальше – река!
- Нет, - смутился Мишо и, ободряюще кивнув мужчине, добавил. – Я слушаю вас.
- Моя мама плохо спит ночами, - заговорил тот и осекся.
Слегка наклонив голову, Мишо ждал. К нему не приходят за рецептом на снотворное.
- Ее мучают воспоминания, - продолжал сын. – Когда маме было шестнадцать лет, у нее на глазах погиб парень, ее одноклассник. Прыгнул в реку в опасном месте. А мама... она винит себя в том, что не остановила его. Не удержала от рокового прыжка. Хотя могла сказать всего одно слово.
- Хм... – протянул Мишо. - И что?
Он не смотрел на старую женщину и не видел, казалось, как она, словно очарованная, тянула пальцы к поросшему зеленой травой листу... тянула, и не решалась дотронуться.
Мужчина слегка запнулся.
- Кажется, она его любила.
- А, - сказал Мишо. – Понимаю.
- Так вы можете помочь? – спросил мужчина.
- Думаю, что могу. Во всяком случае попытаюсь. Но результат не гарантирую. В какой-то степени все зависит от нее, - он кивнул на старушку, которая добралась, наконец, до блокнота и, притянув его к себе, гладила дрожащей ладонью нарисованные травинки.
- Это как? – нахмурился мужчина.
- Я отправлю вашу маму в прошлое. То есть, не по-настоящему, конечно. А под гипнозом. И она заново проживет эпизод из своей юности – на этот раз правильно. Понятно, что погибшего парня таким образом не воскресить. Что случилось – то случилось. Но внутреняя реальность вашей мамы изменится, ее воспоминания, как река, потекут по новому руслу... Несчастного случая не будет, молодой человек останется жить. И чувство вины перестанет ее мучить.
- А почему вы уверены, что под гипнозом она проживет этот эпизод по-другому? Она ведь забудет все, о чем мы сейчас говорим, разве нет?
Мишо улыбнулся.
- Забудет, конечно. Так что придется нам пойти на небольшую хитрость... Вот, держите, - с этими словами он извлек из ящика стола голубую ленту. – Повяжите ей вокруг пояса, а свободный конец дайте в руку. Вот так, правильно. Сожмите крепче, - ласково кивнул он старушке. – Это чтобы вы не заблудились в прошлом. И счастливого пути!
Он помог женщине лечь на кушетку и раскачал у нее перед глазами блестящий маятник.
- Сейчас лето 19** года, - говорил Мишо тихо и монотонно, в такт словам поглаживая ее пальцы. – Вам шестнадцать лет... Тебе шестнадцать лет... Мара.
Ее зрачки сперва застыли – точно ослепленные светом яркой звезды, а потом веки дрогнули и сомкнулись. Дыхание сделалось ровным.
Двое мужчин сидели неподвижно, вглядываясь в лицо спящей Мары, по которому то пробегали тени, сгущаясь в уголках губ, то мимолетная улыбка разглаживала морщины, словно мокрой тряпкой стирая прожитые дни.
Старушка тискала в ладони голубую ленту, тянула ее и мяла, мучительно хмурясь... Как будто спорила с кем-то невидимым. А потом озадаченное выражение на ее лице сменилось таким неудержимым счастьем, что в комнате как будто стало светлее.
- Сейчас вы вернетесь, - снова заговорил Мишо. - Я буду считать до десяти. На счет десять вы откроете глаза. Один. Два. Три... десять... – он хлопнул в ладоши. – Просыпайтесь!
Она вынырнула, как водолаз из темной глубины.
Мара открыла глаза и села прямо. Казалось, она не понимала, где находится, и удивленно разглядывала склонившегося к ней сына. Тот бережно обнял ее за плечи и помог встать.
- Как вы думаете, доктор, это подействовало? – спросил он тревожно.
Мишо махнул рукой.
- Увидим. Ее сознание сейчас спутано. Она как будто оглушена, и это нормально. Вашей маме нужно время, чтобы все уложить в голове. Когда ее воспоминания выстроятся по-новому - тогда и посмотрим на результат.
Он задумчиво проводил их взглядом – маленькую растерянную старушку и крепкого пожилого мужчину, заботливо ведущего ее за руку – и со вздохом пододвинул к себе блокнот. «Если как следует записать эту историю, в звуках и красках, да еще сдобрить щепоткой художественного вымысла, получится неплохой рассказ», - подумал он привычно. Но Мишо не писатель, а врач. И немного волшебник.
И, торопливо черкнув пару фраз в блокноте, он продолжил рисовать осоку.

Она шагала по улице, вцепившись в теплую ладонь сына и бездумно переставляя ноги. Было очень светло, и низкое солнце било в глаза, мешая разглядеть идущих впереди людей. Большой город прибоем рокотал в ушах.
- Сынок, я хочу домой, - жалобно сказала Мара.
- Конечно, мама, мы почти пришли, - отозвался сын, и голос его почему-то дрожал.
Или ей показалось?
Мара нахмурилась.
- А как же пальто?
- Какое пальто, мама?
- Мы же собирались купить мне зимнее пальто?
- Мы купили его на прошлой неделе. Ты что, забыла? – мягко спросил сын, осторожно стиснув ее руку.
Тревожится... Мара чувствовала себя беспомощной и глупой.
А внутри у нее – вот ведь странно – как будто горела лампочка. Эпизод из далекой юности, вдруг вспыхнувший ослепительно ярко, разворачивался перед мысленным взором, как загадочный свиток. Такое случается в старости, когда с трудом вспоминаешь, что было вчера, а какое-нибудь давнее событие переживаешь, словно наяву, в мельчайших подробностях.
Мара находилась здесь – и в то же время очень далеко. Ей давно уже перевалило за восемьдесят – и только что исполнилось шестнадцать лет. Ее усталые ноги тяжело ступали по мощеному тротуару – и беззаботно порхали по росистой траве, почти не оставляя следов. Так легка была ее душа, так беспечна и радостна.
Так бабочка кружится в ослепительной синеве июльского неба, летит по ветру перламутровым лепестком.
А если бабочек две – они танцуют в воздухе колдовское танго любви.
- Хочешь, я прыгну? – спрашивает Ян, и его глаза смеются.
Он протягивает Маре букет полевых колокольчиков.
Она отступает назад, подзадоривает его. «А давай!» - хочет крикнуть. Но пальцы нащупывают что-то непонятное. Гладкая шелковая ленточка. Повязанный вокруг талии голубой поясок. Откуда он взялся? На мгновение Мару прошибает пот, словно темная туча надвигается на солнце и проглатывает его.
- Нет, не надо! – восклицает она испуганно. – Иди ко мне.
И снова льется золотой свет. Грозная туча растаяла, словно ее и не было. Ян в два прыжка оказывается рядом, целует ее волосы, руки, губы. Голубая ленточка змеей ускользает в траву...
А потом... Что случилось потом?
Мара очнулась, и яркая картинка поблекла. Скучно потекли воспоминания. Она вышла замуж за другого, родила сына, и вся жизнь прошла в какой-то маете.
Но почему они с Яном расстались? Почему люди расстаются, если они созданы друг для друга? Если их любовь огромна, как небо?
Она не могла вспомнить. Уехал ли Ян в другой город – учиться? Нашел ли работу далеко от дома? Но Мара пошла бы за ним на край света. Сманила ли его другая женщина? Нет, Ян был однолюбом. Они, как пара лебедей, поклялись друг другу в верности. А верность – это от слова верить. И Мара верила ему едва ли не больше, чем самой себе. Ни на кого не променял бы Ян свою единственную, свою первую любовь...
Так что же произошло?
Смотреть сквозь время все равно, что тонуть в ночном океане – темно и страшно. Только вспыхивают звездами глаза глубоководных рыб. И голоса прохожих доносятся, словно крики чаек сквозь толщу воды. И почему-то крутятся, бесконечно крутятся в сознании легкомысленные слова. Как будто в них заключен ответ.
- Хочешь, я прыгну?
- Нет, не надо!

Наваждение

«Зачем он принес мне эту птицу?» - изумился Мишо. Он и внимание-то сперва обратил не на парня, а на золоченую клетку – аляповатую, разукрашенную чудными узорами, словно взятыми со средневековой гравюры. А внутри, за гнутыми прутьями, прыгала с жердочки на жердочку крохотная синичка с янтарной грудкой, белыми щечками и синевато-черной шапочкой на голове. Яркая, востроносая, смазливая... хоть так о пернатых и не говорят.
Мишо не любил животных, особенно кусачих. Более того, он их боялся до дрожи в коленях. Как-то раз одна ненормальная привела с собой большую собаку, и он только усилием воли усидел на месте, а не сбежал с криками из кабинета. Врач должен быть образцом выдержки и спокойствия, внушал ему в детстве отец. Как бы тебе ни было страшно, пациенты не должны это заметить. Ну, ладно, птица – еще куда ни шло, но и та может клюнуть. Например, в глаз... Мишо поежился. И взял себя в руки.
Теперь он, наконец-то, рассмотрел этого странного парня. Высокий и худой, с длинными черными волосами, ниспадающими на плечи, и диковатым взглядом. Почти ровесник Мишо, может быть, немного младше. Он стоял смирно, опустив глаза в пол, а клетку поставил у своих ног, обутых в грязные кроссовки.
- Спасибо, доктор, что согласились помочь, - робко заговорил паренек. – Я уже совсем запутался. Просто не понимаю, что делать дальше... как жить...
- А я вас помню, - усмехнулся Мишо. – Вы - Энрике Соль. Десять лет назад мой отец вылечил вас от заикания. Вот только потом ваши родители его затравили – за то, что он якобы привил вам страсть к бродяжничеству. Папа умер от инсульта, получив повестку в суд.
Услышав такое, молодой человек совсем растерялся. Его бледные щеки залила краска стыда.
- Простите, - сказал он смущенно. – Мне очень жаль.
- Вы были ребенком, - вздохнул Мишо. – Так что, не извиняйтесь. Это не ваша вина... Однако, мы отвлеклись, - спохватился он. – Итак, Энрике, чем я могу вам помочь? Да вы садитесь, вот сюда, в кресло, тут вам будет удобно. Не бойтесь, никто не украдет вашу синичку.
Паренек сел, а клетку с птицей придвинул поближе к себе, поместив ее около стола – так, чтобы и он, и Мишо могли ее видеть.
- Это случилось во время сеанса гипноза с вашим отцом, - начал рассказывать Энрике. - Я попал в одну из своих прошлых жизней, и там меня опалил огонь любви. Не знаю, кем был этот человек, но меня влекло к нему, как бабочку к свету. Как одну половинку души – к другой. Скажите, доктор, ведь такое бывает?
Мишо медленно кивнул.
- Раз с вами случилось – значит, бывает.
- То пламя выжгло пустоту в моем сердце, - продолжал Энрике. – Я понял, что сойду с ума, если не найду его... или ее. Не прикоснусь к ней, не посмотрю ей в глаза. Я даже не знал, кого или что ищу, но чувствовал биение своей любви где-то рядом, настоящее, живое. Не в глубинах прошлого – а в этом мире.
Мишо нахмурился.
- И вы ее нашли?
- Да, - почти прошептал Энрике. – Искал – и нашел.
Их взгляды обратились к золоченой клетке, в которой маленькая синица весело клевала разбросанные по дну тыквенные семечки.
- Как вам удалось ее поймать? – тихо спросил Мишо. – Обычно они пугливы.
- Она сама села ко мне на плечо. Наверное, тоже что-то почувствовала, – ответил Энрике. – Я нашел ее в лесу, в дикой чаще. Мы потом долго выбирались к людям, я, весь исцарапанный ветками, и она – у меня на плече.
- Кстати, у нее нет поилки, только сухие зерна, - заметил Мишо, продолжая глазами следить за птицей.
- Была. Я вынул, чтобы вода не выплескивалась.
- Ладно... И чего же вы хотите от меня, Энрике?
Осторожно подняв клетку, он поставил ее на стол – между ними – и видел, как вздрогнул молодой человек и как протянул руки, словно желая уберечь свою драгоценность от случайного падения.
- Это какое-то наваждение, - взволнованно заговорил Энрике. – Я целый день сижу и смотрю на нее, и слепну в ее лучах. Весь мир вокруг кажется черным. Сплошная темнота, ночь без конца и без края. И она – лучезарная. Одна единственная яркая звезда посреди вечного мрака. А ведь мне надо как-то жить в этом мире. Работать или учиться, или хоть что-то делать. А я не могу. Я ничего, кроме нее, не вижу.
- Свет маяка ослепляет птиц, - подхватил Мишо, - и, заблудившись в ночном небе, они разбиваются о скалы... Откуда это? Не важно. Я понял.
- Если бы это был любимый человек, - прошептал Энрике, - все сложилось бы по-другому. Мы вместе шли бы по жизни. А так... я больше не могу.
- Да что вы заладили – не могу да не могу, - с досадой перебил его Мишо. – Ладно, раз уж папа заварил эту кашу, попробуем ее расхлебать. Садитесь поудобнее. И расслабьтесь. Сейчас вы отправитесь в тот день и час, где впервые встретили свою синичку – в другом обличии.
Энрике послушно откинулся в кресле. Его руки испуганно стиснули подлокотники. По лицу пробежала судорога.
- Я, действительно, попаду в ту жизнь? Или это будет просто иллюзия?
«Можно ли попасть из одного сна в другой?» - хотел спросить Мишо, но только пожал плечами.
«А что в этом мире не иллюзия? Этот пыльный кабинет или стол, заваленный глупыми отчетами? Неполитый цветок на подоконнике? Или клетка, в которую ты заточил свою любовь?»
- А какая разница? Вы отправляетесь в глубину своего сердца, а оно знает правду. Да расслабьтесь вы! Я не кусаюсь. И еще вот, чуть не забыл, - спохватился он и протянул Энрике голубую ленточку. – Повяжите на запястье.
- Что это?
- Страховка. Вы когда-нибудь ходили в горы? Теперь мы в одной связке, - улыбнулся Мишо.
Качнулся блестящий маятник. Один раз... другой...
Энрике заснул.
И во сне он продолжал говорить, шепотом, почти беззвучно описывая каждый свой шаг по скованной жестоким морозом земле. Но Мишо умел читать по губам. Он вглядывался в лицо спящего и, невидимый, шел вместе с ним по зимнему лесу.
Они не одни. С ними девушка, которую Энрике ласково называет Говорунком. То ли имя, то ли прозвище, но какое-то птичье. Они ищут сон-траву. Мишо знает это растение – крупные лиловые колокольчики на пушистом стебельке. Оно ядовито, но Энрике почему-то верит в его целительную силу. Сон-трава цветет на проталинах, ранней весной. А сейчас под ногами трещит наст, плотный, как скорлупа ореха. Глубоко под ним, в теплом ядрышке, нежится весенняя трава, спят подснежники, голубые пролески и белые морозники, примулы и медуницы... Но до них не добраться. На что надеются эти двое безумцев? Январь – ледяное сердце зимы.

Говорунок устала, еле переставляет ноги. Ее щеки белее мрамора. Рыжие волосы падают на воротник белой шубки и горят, словно костер на снегу. Энрике поддерживает девушку под руку, практически тащит на себе.
- Мы в сердце зимы... в сердце леса, - слабо выдыхает Говорунок, и ее голос стынет на морозе, рассыпаясь тонкими дымными узорами. У нее в горле как будто похрустывают льдинки.
- Долго еще идти? – беспокоится Энрике. – Ты точно знаешь, где это место?
- Да, я знаю место, где сон-трава выходит на поверхность снега. Но мы туда не пойдем, - она вырывается из его рук и падает на сверкающий наст. – Я хочу умереть здесь.
- Нет! Что ты? – пугается Энрике. – Говорунок, милая. Не говори так! Мы найдем сон-траву и сделаем лекарство. Ты обязательно поправишься!
Но она грустно качает головой.
- Нет, любимый. Прости, пожалуйста. Я тебя обманула – от моей болезни нет спасения. Оставь меня здесь. В лесу так красиво – кругом серебро и алмазы. И тишина совсем другая. Ты слышишь, какая здесь тишина? Хрустальная... Говорят, смерть от замерзания – легкая смерть. Я усну и буду видеть сны, пока моя душа не отлетит.
- А как же я?
- Прости... прости...
Говорунок плачет. Ее глаза мутнеют, подергиваясь пепельной дымкой. Слезы катятся по впалым щекам, превращаясь в ледяные жемчужины.
- Если замерзнешь в сердце леса, в другой жизни станешь лесной птицей, - неловко шутит Энрике, и на бледных губах девушки проступает слабая улыбка. – Что ж, - упрямо говорит он и садится на снег, - тогда я останусь тут, с тобой, и тоже умру. Мы поклялись быть вместе, Говорунок.
- В жизни, а не в смерти! – испуганно восклицает она. – Отпусти меня, Энрике. Пожалуйста! Ты должен жить! Мир так прекрасен, не покидай его раньше времени. Мы еще встретимся... когда-нибудь. А сейчас обещай, что отпустишь меня!
- Никогда! – скрипнув зубами, отвечает Энрике.
Он тоже плачет. Слезы стекают в рукав, мочат голубую ленточку, которая на морозе становится жесткой и колкой. Голубая ленточка! Странный и чужеродный предмет одежды. Словно послание из иного мира. Энрике смотрит на нее в недоумении, и что-то происходит у него в душе.
- Я отпущу тебя, Говорунок. – произносит он твердо. – Когда придет время. А сейчас мы вместе вернемся домой. Сколько бы дней тебе ни осталось – они все твои. Наши... И умирать надо среди близких людей, а не одной в лесной чаще.
Девушка закрывает глаза, не в силах больше ни спорить, ни просить, а Энрике встает и подхватывает ее на руки. Он стоит, пошатываясь. Откуда-то налетает ветер и, просачиваясь между деревьями, гудит в зарослях, как в печных трубах. Бросает в лица влюбленным снежную крупу. Белая темнота окутывает их...

- Возвращайтесь! – резко командует Мишо. – Я считаю до десяти. Один, два... три...
Он и рад бы досмотреть сон Энрике до конца, но не уверен, что тому удалось выбраться живым из леса. Пациент не должен видеть собственную смерть – это может его травмировать.
Паренек в кресле слабо шевелится, потирает веки, сгибает и разгибает пальцы, словно разрабатывая какой-то механизм.
- Все в порядке? – спрашивает Мишо, зная, что не получит ответа.
Во всяком случае, не в первые секунды.
А тем временем Энрике...
Он уже не там, но еще не здесь. Он слышит голос Мишо и видит собственные руки, отпирающие клетку. Он замечает, что кто-то распахнул окно.
- Синица может удариться о стекло, - заботливо поясняет странный доктор, а крохотная птичка вспархивает со стола и, нестерпимо сверкая на солнце, растворяется в небесной синеве. Его, Энрике, любовь растворяется в небе и проливается с вышины разноцветным дождем.
Он замирает, охваченный волшебным чувством дежавю, и, словно пересохшая земля, жадно впитывает сладкие радужные капли. Наполняется любовью – и становится ею.
В этот момент дверь приоткрывается, и в кабинет заглядывает девушка – хорошенькая, востроносая, с легкой рыжинкой в каштановых волосах.
- Энрике, ты здесь? – робко спрашивает она и тут же, заметив Мишо, прикрывает рот ладонью. – Ой... извините!
- Ничего-ничего, - улыбается тот галантно. – Ваш друг сейчас выйдет.
Энрике ошеломленно смотрит на нее, но потом в его взгляде вспыхивает узнавание.
Пациент уходит, а Мишо еще долго сидит за столом, размышляя, похожа ли девушка на синичку, и решает, что похожа.

Страх

За окном гаснет вечернее небо – волшебная палитра оттенков: от тускло- синего до жемчужного. Словно кисточкой нарисованные, парят над горизонтом пухлые золотые облака. Мишо не рад краскам заката. Он бранит себя за то, что засиделся допоздна, и вполуха слушает жалобы последнего пациента. Одетый в рабочую куртку мужчина долго и нудно описывает свои отношения с отцом – теперь уже стариком, а когда-то властным типом, эгоистом и душителем всего живого. Мишо, конечно, знает, что отцы бывают всякие, но ему все равно неприятно.
- Хорошо, я понял, - не выдерживает он. – И что в итоге? Что я могу для вас сделать?
Наконец, мужчина переходит к главному.
- Полтора года назад отец попал в аварию и повредил позвоночник.
- Парализован?
- Нет. Но с тех пор его мучают ужасные боли. Такие сильные, что он кричит. Не стонет, а орет в голос. Представляете? И лекарства не помогают. День и ночь кричит, как раненый пес. Вы представляете, доктор, какой это ад?
- Представляю, - говорит Мишо, бледнея. – Что же вы отца псом назвали?
- Он мне жизнь сломал, - горячится пациент. – Я же вам рассказывал. Учиться не пустил. С девушкой любимой рассорил. Не нравилась она ему, видите ли. И что теперь? У меня ни нормальной работы, ни жены, ни своего угла. И как это можно простить? Был бы он, и правда, псом – отдал бы на усыпление, чтоб не мучался. И рука бы не дрогнула. Но слушать ночи напролет его крики... Нет, вы не понимаете. Он всегда хотел, чтобы выходило по его желанию. Ни с кем не считался. Меня, сестру, маму – всех давил, как козявок. С юности шахматист заядлый... и нами играл, как пешками на шахматной доске. Он и сейчас, больной, никого не слушает. Вбил себе в голову, что надо двигаться. Как только ему становится лучше, тут же начинает делать какие-то упражнения. Машет гантелями, гнется, чуть ли не на голове стоит. А ему нельзя. Как поднимет что-то тяжелее ложки или согнется не так – сразу возвращаются боли. Еще и лекарства сам себе отменяет!
- Не жалеете вы его, - грустно качает головой Мишо. – Или жалеете?
- Убил бы!
Некоторое время они молчат. Пациент разглядывает картины на стене – репродукции: Пикассо, Кандинский... а Мишо смотрит в окно, притворяясь, что думает. Хотя о чем тут размышлять? Жизнь не дерево, которое, если вырастет криво, то его уже не выпрямишь. Но она – и не пластилин, а, скорее, подобна глине. Сначала лепишь из нее, что хочешь – или что хотят от тебя другие – и она податлива, липнет послушно к рукам, принимает любую форму. А как обожжешь в печи – твердеет. И тогда ничего уже не исправить. И дело не в возрасте. Кто-то до глубокой старости остается гибким, а кто-то в юности костенеет душой.
- Ваш отец был не прав, - говорит Мишо, только для того, чтобы что-то сказать. – Но и вы не котенок. Надо было самому лепить свою судьбу.
- Вот и он так говорит, - хмуро отзывается мужчина. – Мол, при чем тут я, или у тебя своей головы нет?
- А знаете что, - предлагает Мишо, - возьмите-ка бутылку хорошего коньяка... или пива... Можно ли вашему папе алкоголь? Если нет, то хоть чай заварите. И посидите вместе за столом, побеседуйте по душам, как сын с отцом. Простите друг друга и помиритесь уже, наконец... Я понимаю, что это трудно. Но ваш папа – всего лишь человек, такой же, как вы, не лучше и не хуже. Просто дайте ему право на ошибку.
- И что, это поможет? – подозрительно спрашивает мужчина.
Мишо устало вздыхает.
- По крайней мере вы перестанете ходить по кругу. А ваш папа избавится от чувства вины и не будет наказывать себя болью.
Пациент ошеломленно распахивает глаза, уже открывая рот, чтобы возразить... Но снова захлопывает – и его лицо проясняется.
- А ведь и правда, - соглашается мужчина, и его угрюмое лицо расцветает улыбкой, - уже и не помню, когда мы последний раз так разговаривали... Да никогда! Вы и в самом деле считаете, что он сам себя наказывает?
- Ну, бессознательно...
- Спасибо вам, доктор, большое спасибо! Вы очень мне помогли, - улыбается пациент и легкой походкой идет к двери.
А Мишо, пожав плечами, отворачивается к окну, за которым сгустились холодные сумерки. Он понимает, что ничем не помог этому человеку, да и как тут поможешь? Но пациент разбередил его собственные страхи. Зеленая луна кошачьим глазом таращится в ночь. В призрачном свете блестит мостовая, а из дальних переулков уже наплывает черными жгутами вездесущая темнота. Подавив малодушное желание переночевать в кабинете, Мишо выходит из подъезда под голодные взгляды уличных фонарей. Его бьет озноб. Сердце колотится в бешеном ритме, а душу, как река в разливе, затопляет печаль. Ему жаль неизвестного старика, когда-то властного, а сейчас униженого собственной слабостью, болезнью и раскаянием. О да, Мишо знает, как мучительны бывают воспоминания, и как порой гложет совесть, даже если ты без вины виноват.
До пяти лет он жил с родителями на окраине промышленной зоны. И хотя то время он помнит смутно, ему до сих пор снятся бескрайние пустые пространства, дымное небо в сплетении толстых черных проводов, не замерзающая зимой река, серый снег и уродливые дома-коробки с лесом антенн на крышах. Снится протоптанная вдоль бетонного забора дорожка, и как он, тогда еще маленький мальчик, семенит впереди мамы по снежно-глиняной каше. Он слышит лай и, подгоняемый маминым криком, бежит, наступает в большую лужу и, споткнувшись, падает... На этом сон обрывается, потому что Мишо приказывает себе проснуться.
Его мать загрызла стая бездомных собак. Возможно, не будь с ней ребенка – слишком маленького, чтобы убегать, но слишком тяжелого, чтобы спастись бегством с ним на руках – несчастная женщина смогла бы добраться до заводской проходной и позвать на помощь. Она закрыла сына своим телом, и мальчик не пострадал. Но пока одичавшие зверюги терзали его мать, маленький Мишо слышал ее крики, полные боли. И это было самым страшным, что когда-либо случалось в его жизни. Он лежал в холодной грязи, слушая вопли своей матери, и дышал короткими всхлипами, потому что от ужаса его горло сузилось и едва пропускало воздух. Минуты тянулись и тянулись, долгие и жуткие, как вечность в аду.
Потом – шум, голоса, выстрелы. Мальчика подхватили мужские руки и куда-то понесли. В машине он потерял сознание и пришел в себя уже в белой, как снег, палате, очень похожей на рай. Мишо помнит, как примчался в больницу отец. И как они вместе смотрели в бледное лицо матери. Выражение муки исчезло с него, черты разгладились, оно сделалось печальным и строгим. Это была жемчужная маска смерти.
На похоронах Мишо рыдал.
- Почему она не бросила меня собакам? Почему?
Отец прижимал его к себе.
- Ну что ты говоришь? Какая мать могла бы сделать такое?
Разумеется, никто его не обвинял. Никому бы и в голову такое не пришло. Но Мишо до сих пор считает, что его жизнь оплачена дорогой ценой.
Он долго болел. Не телом, а душой, сквозь которую, как сквозь трухлявый пень, проросли грибницы страха. Мальчик отказывался выходить на улицу. Не мог учиться в школе, как любой другой ребенок его возраста. Стоило Мишо увидеть в окно собаку на поводке, хотя бы и безобидную маленькую болонку, как у него начиналась истерика. Он боялся даже кошек.
Конечно, отец пытался помочь – так, как помогал обычно своим пациентам. Но сын оказался абсолютно не гипнабельным. Ни блестящий маятник, ни ритмичные поглаживания по руке не могли погрузить его в спасительный сон.
- Почему ты не отправишь меня в одну из моих прошлых жизней? – спросил однажды Мишо, заглянув после приема к отцу в кабинет. – Ты рассказывал, как вылечил одного мальчика от заикания! Я тоже хочу вылечиться и ходить в школу!
Но тот в ответ лишь грустно улыбнулся и, присев на кушетку, усадил сына рядом с собой.
- Ты такой же, как я, - сказал он печально. – У нас нет прошлого, в которое можно вернуться. Мы не такие, как все. Другие люди живут в этом мире, а нам он только снится. Они – как вода в реке, вечно текут от истока к устью. А мы – отражения, упавшие в реку. Не бойся малыш. Никто не причинит тебе вреда. Потому что ты в любой момент можешь проснуться в свою настоящую жизнь.
- Но как? – взволнованно спросил Мишо.
- Так же, как ты по ночам просыпаешься от кошмаров. Ты ведь умеешь?
- Я знаю заветное слово.
- Ну вот, - улыбнулся отец и заглянул ему в глаза. – Я тоже его знаю. И еще я покажу тебе один трюк. Это что-то вроде якоря, брошенного в реальность. Чтобы тебя не унесло волнами... Просто дотронься до нее и произнеси вслух свое волшебное слово, - сказал он и повязал мальчику на запястье голубую ленточку. Мишо удивленно ощупал подарок – гладкий шелк приятно холодил пальцы. – Но, малыш, будь осторожен. Понимаешь, проснуться – это не просто открыть глаза и тут же снова закрыть. Это ведь смерть. И пусть жизнь – всего лишь сон, не торопись от него просыпаться.
- А почему?
- Ну, малыш. Ты знаешь, я не люблю такое говорить. И все-таки – вырастешь – поймешь. Ты еще слишком маленький и не понимаешь, что каждый сон ценен сам по себе.
Мишо медленно кивнул. Смерть его не страшила, но он боялся боли. Такой – безграничной и нестерпимой, от которой кричишь долгие адские минуты и не находишь облегчения.
С этого дня началось его выздоровление. Страх не исчез, но уснул, свернувшись под сердцем. Стоило Мишо коснуться голубой ленточки, и он понимал – освобождение у него в руках. Одно слово – и он безболезненно перенесется в иной, лучший мир и, может быть, увидит маму. «Наверное, она не нашей породы, - размышлял Мишо. – Но это не значит, что мы никогда больше не встретимся. Или значит?»
Его детские сомнения давно остались позади. Уже несколько лет он словно стоял на сильном ветру и человеческие судьбы летели ему в лицо, как осенние листья. Он ощутил, что не так уж сильно отличается от других людей. «Я хороший гипнотизер, но некудышный медиум, - думал он теперь о себе. – В этом все дело».
Мишо выходит из-под крыши подъезда и смотрит на зеленый фонарь. На чугунных цепях покачивается стеклянный плафон. За мутной лампочкой тянется шлейф ночной мошкары, а на асфальте дрожит расплывчатый круг света. За его пределами царствует луна.
«Простое, казалось бы, создание - мошка, - невольно приходит ему в голову, - а ведь у нее есть цель – лететь на свет. Почему же мы, такие умные и сложные, нянчимся со своей темнотой? Вроде и боремся с ней – и все равно бежим ей навстречу?»
Мишо не понимает, что взволновало его, испугало, выбило из привычной колеи. Усталость, поздний час, неприятный разговор с пациентом? «Надо будет завтра отменить прием, - решает он. – Я не в порядке и не могу работать».
Он идет по улице, и сгустки мрака тянутся за ним, выползая из темных дворов. Отращивают лапы и хвосты, и, задирая к небу вытянутые морды, нюхают ночной воздух. В городке, где живет Мишо, нет собачьих стай. Но страх, догадывается он, – это не спящий под сердцем младенец, а пистолет с вечно взведенным курком. Одно неосторожное движение – и грянет выстрел.
И чудовища облекаются плотью. Огромные черные псы, похожие на волков, голодные и дикие. Он видит их в скользящих бликах фонарей – и бежит. Твари еще безголосы – но Мишо слышит их топот, все ближе и ближе, и, нащупывая на запястьи шелковую ленточку, думает: «Пора». Ему не будет больно. Его не сожрут заживо.
Он знает, что сейчас произойдет, но не спешит произнести заветное слово. Потому что вдруг понимает, что не хочет просыпаться. Что этот «сон внутри сна», зыбкий, как лунное марево, ценен сам по себе и его стоит досмотреть до конца. В нем живы память о матери и мудрость отца, и ждут помощи многочисленные пациенты – люди с испуганной душой, которым он, Мишо, может и должен помочь. В нем пахнет ранней осенью и вьются мошки вокруг зеленого фонаря и летят на свет, всегда летят из темноты к свету.
Внезапно осмелев, он кричит собакам: «Прочь», и они сжимаются, снова превращаясь в сгустки тьмы, и расползаются по дворам и подворотням, втягиваются в узкие переулки, распадаясь на молекулы мрака. Мишо смотрит им вслед и, вздохнув с облегчением, продолжает свой путь.

Я увидел его на рассвете, идущего по дороге со стороны города. В золотых и зеленых лучах утреннего солнца он казался ангелом, нисходящим с небес. Высокий парень с заплечным мешком и палкой странника. Совсем юный, наверное, вчерашний школьник... Он подошел и обратился ко мне с длинной приветственной фразой, в которой я не разобрал ни слова.
- Извини, друг, - ответил я ему на эсперанто, в тайной надежде, что хотя бы общий смысл моей речи откроется путнику. – Твое наречие мне не понятно. Ты, вероятно, чужеземец?
К моему удивлению и радости пришелец заговорил на милом моему сердце языке.
- Меня зовут Энрике, и я иду на север.
- Но там ничего нет, кроме леса, - изумился я. – И не такого, как здесь. Не пара чахлых сосенок вокруг бедной хижины отшельника, а чаща, непроходимые дебри... глухие и темные, как самая черная полярная ночь. Там – дикое сердце леса, куда не смеет вторгаться ни один человек. Разве что ты пройдешь его насквозь, но это вряд ли.
Я видел, как путник закусил губу, размышляя.
- И все-таки рискну, - решил он. – Мне туда очень надо.
- Да, кстати, мое имя – Клод, - спохватился я и протянул путнику руку. – Надо, так надо. Но сперва неплохо было бы подкрепиться перед дорогой. Будь моим гостем и раздели со мной мой скромный хлеб.
Энрике с благодарностью согласился.
- Ну, вообще-то, про хлеб я сказал ради красного словца, - повинился я, раскладывая овощи по тарелкам, расставленным на дощатом столе. Морковка, огурцы, помидоры, петрушка и сырые шампиньоны... Все это я собрал и выкопал сегодня утром и тщательно отмыл в ручье. – Потому что на самом деле хлеба у меня нет. Я питаюсь только дарами природы. Ем овощи со своего огорода, орешки кедровой сосны, иногда ловлю рыбу. Тут неподалеку есть река. А в деревню езжу только за спичками и солью.
Энрике с недоумением озирался. Его внимание привлекли длинные пучки сухих трав, свисавшие с потолка.
- Ты, должно быть, лекарь?
- Да, я врачую тело и душу. Ко мне иногда приходят местные жители. Я никому не отказываю.
- Но почему?
Я развел руками.
- Не знаю. Мне кажется, в этом есть смысл – в том, чтобы помогать другим. Это как платить дань, но не правителю или царю, а тому, кто неизмеримо выше. Тому, кто вложил в наши сердца сострадание.
Энрике задумчиво кивнул.
- Кстати, что это за страна?
- Гринландия, друг. А ты откуда идешь?
- Из Неверланда.
- Боже, как это далеко! – воскликнул я, пораженный.
- Я уже третий месяц в пути. Сначала брел по степи, по бескрайнему морю трав и цветов. Питался бабочками и кузнечиками. Пил утреннюю росу и дождевую воду. Потом обогнул по дуге большой город. Я уже настолько одичал за время странствий, что продираться сквозь толпу людей для меня равнялось пытке. И вот, очутился в вашем лесном краю. И мне здесь нравится, - добавил Энрике и улыбнулся такой светлой улыбкой, что у меня потеплело на душе.
- Но что же заставило тебя, друг, покинуть родной дом и отправиться в столь трудное путешествие? – полюбопытствовал я.
- О, это долгая история, - сказал Энрике, и мы принялись за еду.
Я предложил ему настоянный на травах чай.
- Попробуй. Он забористее, чем вино.
- Я не пью вина, - смутился Энрике.
- Но это же чай! – возразил я, и гость с радостью принял чашку из моих рук.
После первого же глотка на его бледные щеки вернулся румянец, а глаза заблестели. И он начал свой рассказ.
Энрике родился в большой крестьянской семье. В детстве его напугала корова – и он стал заикаться. К каким только врачам и целителям не обращались обеспокоенные родители – мальчику становилось все хуже. Он уже совсем не мог разговаривать с другими людьми, потому что спотыкался на первой же фразе – и дальше дело не шло. Только оставаясь в одиночестве, он читал нараспев стихи, чтобы совсем не разучиться говорить. Но стоило чьим-то шагам прозвучать за дверью – и мальчик запинался, мучительно глотая слоги, и жестокая немота сковывала ему губы. Но вот кто-то посоветовал семье посетить с ребенком гипнотезера. Мол, детский испуг – это случайный повод, а причину болезни следует искать в прошлых жизнях. Энрике в тот год исполнилось двенадцать лет.
Гипнотезер – маленький лысый старик – уложил подростка на кушетку и, ритмично поглаживая его руку, раскачал у него перед носом золотое кольцо на цепочке. Ослепленное блеском сознание на минуту замерло и, как вагончик на американских горках, ухнуло вниз.
Энрике погружался в пучину времени, как подводная лодка в океанские глубины, а перед его мысленным взором проплывали картины. Иногда бледные и размытые, иногда – яркие и четкие. Они сменяли друг друга, как бесконечные слайды.
Он сам в разных обликах и одеждах, какие-то люди вокруг, пестрота городов и сельских пейзажей. Египетские пирамиды и огненные жерла вулканов. Энрике видел себя мужчиной и женщиной, и огромной черепахой на морском берегу, и кактусом в раскаленной пустыне.
И вдруг в этой глубине воссиял свет, такой манящий и ясный, такой нестерпимо горячий, что, казалось, расплавил его тело и отлил в новую форму. Это был свет любви к кому-то, затерянному в веках.
И все для Энрике в тот миг изменилось, дорогое – обесценилось, а то, что казалось незначительным, мелким – озарилось волшебным сиянием и засверкало новыми, невиданными красками. Разноцветные слайды видений опали с его души сухой листвой. Осталось только могучее, негасимое влечение сердца...
- Кого же ты так сильно любил? – спросил я, потрясенный.
- Человека! – ответил Энрике, покачав головой. – Я не смог разглядеть, кто это был. И не знаю, кем был я. Но смысл всей жизни с этой минуты для меня заключался в одном – найти мою любовь. Я несколько раз сбегал из дома, но меня находили и возвращали. Ребенок не имеет права идти, куда ему захочется. Он должен сидеть дома и прилежно учиться и, вообще, делать все, что ему скажут взрослые. Родители даже судились с тем гипнотезером за то, что излечив меня от заикания, он – вольно или невольно – вложил в мою голову склонность к бродяжничеству. Я не хотел подводить доброго старика. Поэтому решил дождаться совершеннолетия и только тогда отправиться в путь.
- Разумно, - кивнул я, наливая гостю вторую чашку чая.
- И вот, мне исполнилось восемнадцать лет. Я положил в карман паспорт и свидетельство о рождении, а в заплечный мешок – бутылку воды, хлеб и немного сушеного мяса и навсегда покинул отчий дом. С тех пор и бреду, не наугад, а по тонкой ниточке света. У меня внутри как будто горит небесный огонь и ведет – сквозь туман и тучи, сквозь серый морок будней – к моей любви. Я чувствую, она уже близко. Ощущаю ее нежное дыхание. Биение ее пульса.
Энрике замолчал и устремил взгляд на солнечный квадрат окна, за которым качались на ветру мохнатые ветки. И пчелы собирали нектар с молодых сосновых шишек, чтобы потом, в гудящем нутре улья, переплавить его в терпкий хвойный мед.
- Она там, в лесу, - сказал я.
- Да.
- Но там никого нет, кроме дикого зверья.
Энрике пожал плечами. А я представил себе затерянный в чаще домик лесника или охотника, живущего год за годом в глуши вместе с красавицей-дочкой. Ведь такое возможно? Вряд ли... Но вдруг?
- Я не знаю, в кого воплотилась моя любовь, - снова заговорил Энрике, опустив голову. – Может быть, в человека... А может, в камень или в дерево, в лесную птицу... И тогда мне останется только приблизиться – обжечься сердцем и идти прочь, искать свое призвание среди людей. До следующей жизни. Но я обязан ее отыскать, чтобы крепче вписать в душу адрес... Спасибо за угощение, но мой свет меня зовет...
Я видел его, бредущего по узкой, исчезающей в лесу тропинке – к немыслимой, лучезарной мечте. В ореоле золотых и зеленых лучей Энрике показался мне ангелом, восходящим на небеса. А может, он и был им.

Маленькая курочка задремала, сунув голову под крыло, и не слышала, как в курятник вошли хозяин и его гость. Даже понимай она человеческую речь, все равно не разобрала бы спросонья, о чем говорили эти двое. Но кое-что в их беседе могло бы ее насторожить.
- Сейчас мы с тобой куренка зажарим, - бубнил хозяин, - вот, эта... глянь... последняя осталась...
- Эта? – удивлялся гость. – Она же совсем еще молоденькая. Почти цыпленок. Жалко... И красивая такая. Пеструшка.
- Да ну, какое – жалко? Это же курица. У нее мозгов нет. Они даже боли не чувствуют. У меня один петух полчаса по двору бегал с отрубленной головой. А этой шею свернуть – раз плюнуть. Тюк – и все.
Он потянулся к насесту, намереваясь, видимо, исполнить свою угрозу. И закричал от боли. Потому что в этот самый миг из темного угла с ревом и воем взметнулась лохматая тень - обоим мужчинам она показалась огромной – и вцепилась ему в руку.
- Брысь, зараза..! – выругался хозяин, отшвыривая от себя кошку. – Мерзкая тварина!
- Что это она? – испуганно спросил гость. – Взбесилась, что ли?
Серая зверюга залегла неподалеку, напряженная и готовая к прыжку, сердито молотя хвостом.
- Злая, как сто тигров, - с уважением произнес хозяин, искоса поглядывая на кошку. Та ответила ему глухим ворчанием. – Да не... не взбесилась. Куренок для нее – как детеныш родной. Котят этим летом потеряла, мертвые родились, и она этого усыновила. Он тоже, как вылупился, без наседки остался. Вот и ходят с тех пор друг за другом, и спят вместе. У нее здесь гнездо в курятнике, у кошары этой...
- Да? – заинтересовался гость.
Он приблизился к насесту и с любопытством разглядывал встрепенувшуюся птицу.
- Ты, значит, кошкин сын?
- Кошкина дочь, - буркнул хозяин.
- А, ну да, ну да.
Курочка сонно смотрела на склоненное к ней человеческое лицо, вероятно, раздумывая – клюнуть или не клюнуть? Зрачок в глазу – как черное зерно.
К счастью, гость во время отодвинулся.
- А, ну их, пойдем отсюда, - сказал он со смехом. – Я кошек не ем и тебе не советую.
- Ладно, - нехотя согласился хозяин. – У меня еще круг кровяной колбасы есть.
- Ну, и отлично!
Их голоса затихали, удаляясь.
- Экий ты бессердечный человек, дитя у матери забирать. Лучше снимай их на камеру. Выложишь в сеть – звездой ютуба станешь!
- Во! Идея! Они там, говорят, деньги за рекламу платят...
Хлопнула входная дверь в доме, и все смолкло.
А кошка улеглась на соломенную подстилку и замурчала, мягко, ласково, словно напевала тихую колыбельную. Яркие изумрудные глаза сузились до зеленых щелок, но не закрылись. Она сторожила своего ребенка. И такая нежность была в этом взгляде, и забота, и вековая мудрость кошачьего племени...
«Спи, моя малышка, - словно говорили ее глаза. – Спи спокойно. Я берегу твой сон».

«Это все бабушкины сказки, - говорит мне жена за завтраком. – Ну что ты, как маленький!»
Мы сидим в гостиной перед накрытым столом. На белой скатерти – кофейник и хлебница, и большое блюдо с колбасной нарезкой, а по телевизору – программа новостей.
«Э, нет, - возражаю упрямо. – Не сказки! Я видел все собственными глазами!»
И это – правда. В детстве я часто гостил у бабушки в деревне. Помню, как однажды приехал, запыхавшись, только с электрички, а в доме – чудо. На телевизоре сидел бельчонок – настоящий, ярко-красный, такой, как на картинках рисуют – и что-то крутил в лапках, я вначале даже не понял что. Думал – орешек. Потом пригляделся – маленькие палочки, острые, как лучики солнца, и мелькают быстро-быстро.
«Ба! – выдохнул я восхищенно. – Кто это?»
«Знакомься, это Лилу, - улыбнулась бабушка. – Бельчонок-девочка».
И рассказала, как нашла маленького зверька на заднем дворе. Он карабкался по стене сарая, один-одинешенек, крохотный и совершенно беспомощный, похожий больше на крысенка, чем на белку. Она и подумала сперва, что крысенок, и все равно пожалела. Все-таки живая тварь. Погибнет без мамы.
Она выкармливала малыша молоком из пипетки, грела бутылками с горячей водой, обернутыми в полотенце, а по ночам клала рядом с собой в постель, потому что зверек часто просыпался и пищал. Бабушка укачивала его, как ребенка.
Вот и выросла – красавица!
«А что она делает?» – спросил я удивленно, и бабушка лукаво прищурилась.
«А она вяжет! Может связать все, что угодно. Что только пожелаешь. Вот, мне хотелось иметь маленькую вышитую подушечку. Связала! Смотри, какая!»
И она показала мне подушку-думку с красивой вышивкой.
«Стоит ее только попросить как следует... Вот у тебя есть какая-нибудь мечта?»
«Лилу, - робко обратился я к бельчонку. – Я хочу книжку волшебных сказок. Свяжи, пожалуйста?»
Наутро книга лежала у меня на подушке. Толстенная! С яркими картинками и крупным шрифтом. Я читал ее всю неделю, а потом еще две недели перечитывал снова и снова. Ведь это были не обычные сказки, не просто выдуманные кем-то истории. Они оживали перед глазами и в сердце. Их связала для меня волшебница-Лилу.
А потом, когда уже пришло время уезжать в город, я подошел к бельчонку и, задыхаясь от восторга и страха, прошептал свое самое заветное желание:
«А ты можешь... можешь связать... щенка?»
Тот щенок до сих пор живет со мной. Он превратился в большую красивую собаку – лайку с добрыми глазами-льдинками. Она уже старенькая и хромает на левую переднюю лапу, а во сне громко храпит. Но я ее очень люблю, и она любит нас с женой. А что еще может дать человеку собака?
Жена смотрит на меня как на слабоумного. Между тем диктор по телевизору продолжает вещать. Он рассказывает про убийства и теракты, про умирающих от голода детей и массовую гибель китов в океане. Он грозит мировой войной – и это не шутки. Карта на заднем плане то и дело вспыхивает тревожными красными точками, пока вся не становится кроваво-красной. Она словно кричит: «Мы в беде!»
Внезапно меня осеняет. Я срываюсь с места, роняя на стол недоеденный бутерброд, и на ходу бросаю жене:
«Милая, мне надо срочно съездить к бабушке! Я только на денек... прости, пожалуйста!»
«Да, конечно», - бормочет она растерянно.
Моя бабушка очень больна, и к ней каждый день ходит сиделка. Жена думает, что у меня дурное предчувствие.
Но это не так!
У вокзала я паркую машину и дальше еду на электричке. Все должно быть как в детстве, как в то солнечное утро, когда я, взволнованный с дороги, переступил порог бабушкиного дома и увидел – ее, огненно-алую, сидящую на телевизоре. Я понятия не имею, сколько живут белки, но знаю, что Лилу – по-прежнему там. Потому что чудо не умирает и не стареет, и всегда смотрит тебе в лицо доверчивыми детскими глазами.
«Лилу! – попрошу я ее. – Свяжи нам такой мир, в котором не будет войн. Где не голодают и не болеют дети, и где сбываются самые светлые мечты. Мир добрых и мудрых сказок, в котором люди всегда любят друг друга. Пожалуйста, милая Лилу! Ведь ты можешь!»
И замелькают волшебные спицы...

Городок наш, маленький и захолустный, пропах сыром, точно какой-нибудь рынок в Голландии. Не удивительно, потому что его сердце — сырный завод, кровь — скисшее молоко, а главный мускул — тяжелый стальной пресс. Желтая брусчатка на дорогах и красноватые, как сырная корка, тротуары. Слоистые или пористые стены из песчаника. Округленные углы и плавные, текучие линии. Здание ратуши выглядит, как головка эменталя, на которую зачем-то нахлобучили алый колпак — горящую на солнце черепичную крышу. Даже луна в нашем небе похожа на сыр, и свет ее струится по ночным улицам, как творожная сыворотка.
Когда-то давно наш городок показывали по телевизору. Здесь делают сыр, надрывался диктор, отличный дешевый сыр! Приезжайте, попробуйте, оцените местный колорит.
Глаза бы мои его не видели, наш городок. Не то чтобы он был совсем плох, но если каждый день смотреть на одну и ту же красоту, она приедается.
А хотите, я покажу вам свою коллекцию туристических буклетов? Солнечные пейзажи, скалы и море — чернильная бездна и блестящие, словно лакированные, волны в завитушках соленой пены. Седые горы на фоне заката. Буйство красок и чистота снега. Небо, гладкое, как вощеный пол, а посреди цветущей зелени раскиданны синие льдинки бассейнов. Города, парящие в облаках, укутанные в тончайший флер золотых огней. Города-невесты. Города-монстры. Сахарные башни и песочные замки. Удивительно, как все это существует на одной Земле. Сырный городок — и пустыня Сахара. Сырный городок — и Памир, озеро Байкал, Карибские острова. Сырный городок — и египетские пирамиды. Кельнский собор — и наш старенький костел, настенная роспись в котором давно облупилась, а в чаше со святой водой завелись личинки комаров. Сырный городок — и Дубай, Нью-Йорк, Амстердам. Как такое может быть? Иногда мне кажется, что туроператоры — волшебники, достающие из шляпы всякие чудеса.
В тех благословенных краях никогда не бывает плохой погоды. И люди там, если верить буклетам, никогда не плачут, потому что радостны и легки, как птицы — один взмах крыла, и ты уже в другой стране, на другом континенте, в другом климатическом поясе. Этих счастливцев ничто не тяготит. Они так невесомы, что запросто могут прыгнуть из бразильской саванны на черноморский пляж. А у меня точно кандалы на ногах. Какие уж тут полеты и прыжки. Доплестись бы с утра до завода, чтобы отстоять, изнывая от скуки, восемь часов у конвейера, в белом халате и шапочке, провожая в большой путь ненавистный сыр.
Когда-то и я мечтал о путешествиях. Вот закончу школу, думал, и рюкзак на плечо, помотаюсь по разным странам. В шестом классе я начал собирать туристические проспекты — не просто так, ради ярких картинок, а всерьез планировал маршрут. Сначала поеду туда, затем — сюда. О том, сколько подобное удовольствие может стоить и где взять деньги, я не размышлял. Где-нибудь. Есть цель, а значит, и средства отыщутся. Так все видится в юности.
Не отыскались. После школы я пошел работать на сырный завод. Копил гроши, но так и не собрал даже на самую дешевую путевку. То одно подворачивалось, то другое. Ремонт сделать родителям, отцу починить машину. Деньги, как вода, стекали с рук. Потом женился, надеясь, что вот сейчас-то, вдвоем... уж мы покуролесим. Невеста, легкая на подъем, и я со своей огромной жаждой — кому, как не нам, покорится этот прекрасный мир. Но медовый месяц вылился в две недели на турбазе, в пяти километрах от сырного городка. Пара елочек, кривая березка у входа в бунгало, торфяное озеро с маслянистой водой — вот и вся романтика.
Не прошло и года, как родился ребенок. За ним — второй, третий, четвертый, пятый... В доме сделалось тесно и шумно, а деньги стали таять еще быстрее. Они буквально разлетались, как бабочки от хлопка в ладоши. Какие уж тут поездки! Не тащить же с собой всю эту ораву? Оставить детей не на кого, да и нельзя — обидятся. Они такие ранимые — наши малыши. Им нужны родительская забота и тепло.
По вечерам, когда жена тихо сопела на подушке, обнимая во сне очередного младенца, закатившегося к ней под бок, я зажигал в изголовье лампочку и раскладывал по одеялу буклеты. В мутном свете ночника бумажное море казалось таинственным и бездонным, а дубайские небоскребы тонули в сизом тумане. Я больше не надеялся увидеть их... нет, во всяком случае, не в этой жизни. В другой, может быть, но не здесь и не сейчас. В этой — я связан по рукам и ногам.
Пока дети вырастут, наступит старость, а с ней — болезни, слабость, апатия. В лучшем случае, выберемся еще разок на турбазу. На прощание. А после — смерть.
И что, спрашивал я себя. Что дальше, за последней чертой? Я верил в бессмертие души. Ведь не может быть, чтобы все напрасно, без цели и смысла, как огонек свечи — дочадил и нет его. Но и свеча не сгорает бесследно, ее жар уходит дымом, туда, где вечная заря, где нет и никогда не было тьмы — потому что там живет великое пламя, в каждой капле которого — Бог.
Но если так умирают свечи, то что ожидает нас, людей? Я часто представлял себе, как это будет. Вот, душа отделяется от тела и открывает глаза в новую вечность. Вокруг — все то же самое, разве что чище, просторнее, больше воздуха и света. Окружающие предметы блестят, а стены кажутся не толще картона. Но главное — она сама, душа, светлая и воздушная, легче голубиного пуха. Взмахнет руками, словно крыльями, оседлает ветер — и понесется над лесами и долинами. А может, ей и лететь не нужно. Достаточно захотеть — и она уже парит над бирюзовой гладью, над ледяными вершинами гор, купается в золотых огнях мегаполиса.
Я снова начал составлять маршрут — на этот раз не прижизненного путешествия, а посмертного. В этом была какая-то грусть. И в то же время – свобода. Мысли, мечты, фантазии. Я больше не заботился о расстояниях и, уж конечно, и думать забыл о ценах на гостиницы и билеты. Сначала, конечно, море, говорил я себе. Это главное, что надо увидеть. «На небесах только и разговоров, что о море и о закате...». Потом отправлюсь в Африку, погляжу на нильских крокодилов. А затем перенесусь в Арктику, полюбуюсь северным сиянием. Я столько раз видел его на картинках, а каково оно вживую — когда все небо полыхает огнем?
Я чувствовал себя почти счастливым. Напевал, стоя у конвейера. Даже пытался заигрывать с женой. Она смотрела хмуро, дивясь, что со мной такое происходит. Жизнерадостный винтик — это глупо и странно. Это чуть ли не бунт. А впрочем, ей было не до меня. Моя верная подруга крутилась, как белка в колесе: чистила и драила, варила и меняла памперсы. Маленькая и щуплая, она казалась непомерно большой, наверное, потому, что ее было много повсюду. Она закупорила кухню, как огромный спрут, и ее дети-щупальца протянулись по всему дому.
А потом я и в самом деле умер. Быстро и незаметно. Только что лежал в горячке, и кто-то плакал у моей постели — слезы текли на подушку, и щеке становилось мокро и холодно. А утром встал, как ни в чем не бывало, и побежал на работу. А куда деваться? И на том свете надо, оказывается, на что-то жить. А сырный завод — вот он, ненасытное вонючее чудовище, распахнул двери, усмехается, ждет... Он помнит, как я глупо мечтал.
В сущности, мир не изменился, разве что еще больше испортился. Оконные стекла потемнели и света пропускают еще меньше — грязного света, от которого ломит виски и бурчит в животе. Ниже опустились потолки, и неприятно накренились стены... А может, это мне только чудится. Ведь по ту сторону все то же самое, что и по эту. Жена суетится, дети бегают... Нет, это, конечно, не настоящие жена и дети. Фантомы. Но я и раньше жил среди фантомов, так что все осталось по-прежнему.
Счастливые люди — это какая-то другая вселенная. А в нашей — идет дождь и пахнет сыром, и сыр на прилавках пахнет дождем, а изо всех щелей тянет пронзительной осенней тоской. Туристические буклеты пылятся на книжной полке, и каждый — ключик от несуществующей двери. Теперь я знаю точно. Потому что прямо за поворотом, там, где обрывается шеренга белых фонарей — начинается туман.

Что будет, если вывернуть мир наизнанку? Никто не знает, никто не пробовал. И все-таки? Если прикрыть глаза, но не крепко, так, чтобы солнечный луч мягко светил сквозь сомкнутые веки, а ресницы дремали, как чуткие птицы, пропуская в зрачок чуточку небесной голубизны... и при этом как бы спать наяву, то получится... Странная получится картина.
Лиловое небо и лиловое солнце, и лиловые деревья роняют в реку ярко-фиолетовые цветы, похожие на большие горячие звезды. Кажется, стоит такому коснуться поверхности – и он зашипит, закружится, взметнет над безмятежной сиреневой гладью кипящий фонтан белой пены. Но цветы спокойно ложатся на воду и, как бумажные кораблики, скользят по течению.
По берегу неторопливо идут два мальчика-подростка. Тот, кто повыше, одет в голубую тенниску и желтые шорты. На втором – зеленая фланелевая пижама в клеточку. Когда-то у них были имена, но это время осталось в прошлом. Теперь они просто Старший и Младший. Мальчики – братья, и это все, что нужно о них знать.
Иногда они разговаривают, негромко, потому что вокруг царит вязкая тишина, и каждое их слово парит в воздухе, как легкокрылая бабочка. Иногда – бредут молча. И никогда не останавливаются, и не устают.
- Расскажи про сестру, - просит Младший.
Старший замедляет шаг и кидает на брата рассеянный взгляд через плечо.
- Я уже рассказывал.
- Ну и что?
Старший задумчиво смотрит на плывущие мимо цветы.
- Действительно, ну и что? Хорошо, слушай. Алиса – нам не настоящая сестра, а просто девочка, которую наши родители взяли из детского дома. Но они ее никогда не любили. Не то, что нас.
- Тогда зачем ее взяли? – интересуется Младший.
- Папа говорил, что мы с тобой долго не могли родиться. А они с мамой устали ждать и удочерили чужую девочку. Это, он говорил, был как бы обет Богу, чтобы дал им собственных детей. Вырастить сироту. Но, может быть, я не правильно его понял, нашего папу. Может быть, они хотели ее полюбить, но не смогли.
Младший брат хмурится. Тонкие золотые брови взлетают домиком, отчего вид у мальчика становится озадаченный и слегка растерянный.
- Он так и сказал? Что не смогли?
- Не знаю, не помню. Он, вообще, не со мной говорил. Папа с мамой спорили на кухне, а я подслушивал. Я тогда маленький был. Меня уже спать уложили, а я приставил к стене пустой стаканчик из-под йогурта и прижался к нему ухом.
- А я папу не помню.
- Мама говорила, что надо отдать Алису обратно в детский дом. Все равно она чужая и всегда будет чужой. А папа ей возражал, что Алиса девочка ласковая и кроткая. С ней никаких хлопот... и что обеты надо выполнять, а то Бог рассердится и заберет обратно то, что дал. А мама на него злилась и кричала, какие еще обеты... Что ты вечно фантазируешь...
- И сестру тоже не помню. Совсем. Только маму – и то плохо. Лицо, руки, запах молока...
- Ну да. Что ты в той жизни успел увидеть?
- Не много, - соглашается Младший. Он поднимает глаза к лиловому небу и шепчет. – Сейчас... сейчас будет.
В краю вечного дня не бывает закатов. Но иногда лиловое солнце словно подергивается розоватым туманом, и земляничная акварель разливается в реке, и на какой-то момент – короткий, в два удара сердца – мир становится зыбким и прозрачным. Из-под него проступает другой – многоцветный и резкий, полный странных форм и стремительных движений. Тишина – и та делается несплошной, и сквозь нее сочится, едва различимая, то ли музыка, то ли гул далеких голосов. А потом иллюзия гаснет, сгущаются оттенки лилового, мир глохнет и твердеет, выныривая из тумана, как скала из воды. И вновь он прежний.
- Опять не успел разглядеть, - огорченно вздыхает Младший.
Но Старший машет рукой.
- Нечего там разглядывать. Суета... Майя...
- Расскажи мне про Алису, - снова просит Младший. – Какой она была?
- Ну, какой. Обычная девчонка. На носу веснушки. Мама ее стригла коротко, под мальчика. Чтобы не возиться с бантиками и косичками.
- Она хотела длинные волосы?
- Я не знаю, что она хотела. Алиса мне казалась большой. Потому что ходила в школу. Я тоже должен был пойти – осенью. Но не успел.
- Жаль, - качает головой Младший. – Ты мог бы узнать все про реки.
- Я и так знаю про реки. Не перебивай. Слушай про Алису. Мы с ней все время делали подарки для мамы. Из всякой всячины – палочек, проволоки, цветной бумаги, сухих листьев, желудей... Из всего, что можно найти в кладовке или собрать в парке. Помню, она вот так, запросто, приходила в мою комнату и звала, пойдем делать подарок. Иногда – к празднику. Но чаще – просто так. Мои подарки мама ставила на полочку, а ее – выбрасывала. Хотя они и были красивее. Алиса потом находила их в мусорном ведре и плакала. Поэтому она придумала такую штуку – на последний мамин день рождения мы сделали общий подарок. Один на двоих. Алиса уже давно копила цветную фольгу от конфет. Где кто-нибудь съест и бросит – она подбирает и прячет в коробку из-под ботинок. Из этой фольги мы скатали большой разноцветный шар – яркий и блестящий. Думали, маме понравится. Но когда она взяла его в руки и стала рассматривать, шар почему-то распался на отдельные фантики... Глупо получилось, - добавляет Старший с мечтательной улыбкой.
- Глупо, - соглашается Младший, тоже улыбаясь.
Какое-то время мальчики идут молча, думая каждый о своем. А вернее, об одном и том же, как хорошо, как интересно жить с мамой и папой в мире, где ребята ходят в школу, и где много игрушек и вкусных конфет.
- А еще у Алисы была подушка, - продолжает рассказывать Старший, и улыбка Младшего гаснет, словно задутая ветром свеча. – Очень старая. И реки, и горы, и моря на ней почти стерлись, но все равно она напоминала Землю, только маленькую и квадратную. Алиса говорила, что это и есть Земля. Сшитая и разрисованная – и в то же время настоящая. Иногда мы с сестрой закрывались у нее в комнате и путешествовали. Гуляли по зеленым полям, в лесу среди высоких деревьев, по пустыне, полной желтого песка. Однажды мы с Алисой отправились на море...
- Правда? – оживляется Младший. – А какое оно?
- Такое огромное, что я даже испугался. И синее, как небо.
Младший поднимает взгляд и удивленно жмурится на хрустальный сиреневый купол с яркими прожилками фиолетовых лучей.
- Ух, ты! Красиво, наверное.
- Да нет, - с досадой перебивает его Старший. – Не наше небо. Синее! Как моя футболка, только темнее.
Младший недоверчиво трогает его за рукав.
- Такой цвет?
- Да, такой цвет.
- А дальше? – спрашивает Младший, затаив дыхание.
- Дальше... Мы гуляли в парке, у ручья. Жара, лето... Ты спал в коляске, а мы с Алисой собирали лепестки шиповника. Она опустилась на четвереньки и запачкала брюки в траве. А мама в тот день была в плохом настроении. Сердилась, наверное, из-за подарка, ну, того, конфетного шара. И еще – белые брюки, зеленые на коленках. Вот она и сказала Алисе... Мол, они с папой решили ее отдать. Взаправду решили. Мама сначала не хотела говорить. Думала, они ее просто привезут в детский дом – и оставят. Но разозлилась из-за брюк. А сестра... сморщилась, так что я думал, она заплачет. Но Алиса закричала – громко, как будто ее ударили. Закричала, как раненая кошка – пронзительно и страшно. А потом схватила свою подушку, смяла ее всю, встряхнула сильно – и вывернула наизнанку. Раздался взрыв – и мы с тобой очутились здесь. – Старший неловко пожимает плечами. – Только не спрашивай, где – здесь. Я не знаю.
- А где – здесь?
- Может быть, мы погибли. Убиты взрывом, - вслух размышляет Старший. – Тогда мы должны находиться в раю или в аду. Но на рай это место не похоже. Там – ангелы и приятная музыка. А здесь - тихо и никого нет, кроме нас.
- Но это и не ад, - подхватывает Младший. – Ад – это вечные муки, черти и сковородки? Но нас никто не обижает. И здесь красиво. И мы вместе.
- Вместе, - эхом откликается Старший, и мальчики берутся за руки. - Получается, что мы живы.
- Но обычно люди живут не так? – сомневается Младший. – Мы все время куда-то идем, но никуда не приходим.
- Людям кажется, будто они делают что-то другое. Учатся в школе, работают, женятся и растят детей. Потом умирают и снова рождаются. Но на самом деле они идут вдоль реки. Как мы. Вечно идут вдоль реки. Только перед глазами у них – пелена.
Мальчики улыбаются друг другу и, довольные, шагают молча, не размыкая рук. Этот разговор они вели не в первый и не во второй раз. А в тысячный, стотысячный, миллионный... кто знает? Для них это все равно что начинать каждое утро с хорошо знакомой и любимой песни. Только здесь не бывает ни утра, ни вечера, и никогда не опускается ночь. Но им нравится разговаривать, спорить, ощущать себя живыми. Главное – что они вместе. А лиловый мир, действительно, очень красив.

***

Железная скамейка в парке, у ручья. На ней крохотная мемориальная табличка. Много лет назад на этом месте взорвалась самодельная бомба, унеся жизни троих детей. Террориста потом поймали и судили... впрочем, не о нем сейчас речь.
Скамейка неудобная и холодная. Особенно ранним утром, когда солнце еще не успело нагреть остывший за ночь металл, и вечером – после заката. Но почти каждый день сюда приходит немолодая женщина в черном платье и с проседью в каштановых волосах, кладет возле мемориальной таблички два красных цветка - обычно гвоздики или розы – садится и допоздна сидит в раздумье. Она смотрит в желтоватую воду и что-то бормочет себе под нос, точно беседуя с кем-то невидимым, вспоминает, молится... Ее дети давно не здесь, но она до сих пор считает себя матерью. «Мать мертвых мальчиков» - так она сама себя называет. И в глубине души верит, что это – неправда.
Когда-то здесь, прямо над ручьем, рос огромный куст шиповника. Его сломало взрывом, разметало на щепки и палки, мешанину цветов и листьев. Но в тот день он цвел – буйно, самозабвенно. Пенистый, бело-розовый, как невеста в свадебном платье, он кутался в фату из прозрачно-золотого света. И та, чужая девочка, все время пыталась его ободрать, ощипать цветы. Как будто мало ей было упавших лепестков для ее дурацких поделок. Наверное, это такая болезнь – постоянно что-то мастерить из мусора. Психическое расстройство. Детдомовские часто страдают чем-то подобным.
Она вообще была ненормальная. Еще и подушка эта, с которой девчонка нянчилась, как с любимой куклой. Не расставалась с ней ни на миг, повсюду таская с собой. И в туалет с ней ходила. И на обеденный стол клала. Фу. В детском доме сказали, надо взять с собой что-то привычное. Как при пересадке дерева сохраняют на корнях немного прежней земли, так и старая вещь поможет девочке освоиться, не чувствовать себя беззащитной на новом месте.
Женщина морщится. Имя Алиса жжет ей губы. Что за изысканная пытка – терпеть приемную дочь рядом со своими мальчиками, родными, кровиночками... Видеть, как она пихает в руки годовалому малышу заразную подушку, сто лет не стиранную, липкую от грязи. А стирать не давала. При попытке забрать – истерика! И рисунок на ткани стерся, остались только синие линии да желто-зеленые пятна, отчего тот немного напоминал географическую карту. Из распоротых швов клоками лезла вата, и перья, и сухие травинки. Странно. Получалось, что игрушка была набита всякой дрянью, как, наверное, и голова Алисы. От девчонки даже воняло отвратительно, так же, как от ее подушки – прелой травой, и ни купания, ни прогулки – ничто не могло отбить мерзкий запах.
Женщина вздыхает. Если бы не это зловоние – сразу, с самого первого дня, с первой секунды – ей удалось бы, наверное, полюбить Алису. Она ведь этого хотела. Но, нет. Ее дочь не может так пахнуть.
А та, как назло, оказалась привязчивой и ласковой. Хвостиком ходила за приемной матерью, лопоча на своем непонятном детском языке: «Ма-ма... Ма-ма луб-лу».
Чужая... Кому и зачем нужна любовь чужого ребенка? Женщина невольно стискивает кулаки, так что ногти вонзаются в мясо, причиняя резкую боль. Ну почему она не отдала девчонку сразу? Сделай она так – ее кровиночки, ее малыши, возможно, остались бы живы. «Глупости!» – одергивает себя женщина. Ведь не думает же она в самом деле, что ее мальчиков убил взрыв старой подушки?
Конечно, под скамейкой притаилась бомба и сдетонировала от чего-то. Вот ведь даже по телевизору показывали террориста. Чернявый, с длинной курчавой бородой. Исламист какой-то. На суде он ничего не объяснял, не оправдывался, на вопросы отвечал презрительно и односложно. Только смотрел перед собой пустыми глазами.
«Почему, - хотелось ей закричать в телевизор, - зачем ты забрал три детские жизни? Что сделали тебе мои малыши? И та, чужая... все равно она была всего лишь маленькой девочкой. За что ты ее убил?»
Она так и не родила больше детей. А три года назад овдовела. Теперь все, что ей осталось в жизни – это размышлять и плакать. Плакать и размышлять, мутным от слез взглядом скользя по мемориальной табличке. Грязноватый желтый поток ловит закатные блики, на несколько долгих тягостных минут становясь кровавым. И тогда ей приходит на ум, что никакой бомбы под скамейкой не было, и что в тот роковой день, в парке у ручья, взорвался и разлетелся на клочки мир одинокой недолюбленной девчонки.
Но она не додумывает эту мысль до конца, и та сразу же сменяется другой. А может, все было иначе? И Алиса на самом деле не убила, а спасла братьев, укрыв их за пару мгновений до взрыва в своем волшебном мире-подушке? Ведь их тел так и не нашли. Мальчики словно растаяли в воздухе, растворились в горячем мареве июльского дня.
Женщина проводит рукой по глазам, словно смахивая с них морок. Но ведь она видела – она в самом деле видела – как за два удара сердца до того, как разверзся огненный ад, небо вдруг сделалось фиолетовым, а ручеек широко разлился сиреневой рекой, и два малыша – младенец, сладко спавший в коляске, и шестилетний карапуз – превратились в цветочные лепестки и уплыли прочь.
«Где вы теперь, мои родные?» - шепчет женщина. Иногда ей чудится, что они рядом, и знакомый до боли парк плывет и тонет в лиловой дымке... Она слышит их голоса и стук их сердец, и думает, что все реки когда-нибудь впадают в море... Это неизбежно, как приход ночи. Как рассвет и закат. И в этом вечном море, куда нас всех рано или поздно отнесет неумолимым течением, мы обязательно встретимся. Если не утонем по дороге.
Держаться на плаву нелегко, но женщина очень старается. Она называет себя «мамой мертвых мальчиков», но в глубине души надеется, что это только половина правды. И своей надеждой она до сих пор жива.

Розанне тридцать лет. Она бредет по щиколотку в ледяной каше, толкая вперед окутанную целлофаном детскую коляску. Одной рукой придерживает сползающий на глаза капюшон, другой — с каким-то суеверным почти страхом — сжимает ладошку пятилетнего сына. Она почти ничего не видит — очки залиты дождем. Розанна идет наугад, а в голове у нее, как в электрической кофемолке, перемалываются мысли — крупные и мелкие проблемы, будто горькие зерна, перетираются в душную пыль, от которой першит в горле и мучает изжога. Ребенок потерял в садике свитер, значит, придется покупать новый. То есть, опять брать деньги у Йонаса. Сумма небольшая, но до чего же это унизительно — каждый раз просить и оправдываться. Мужу некогда вникать во все тонкости ее расходов, он раздражается, как бык при виде красной тряпки, и сердито кричит на жену: «Ну что тебе опять?». А что ей? Она ведь не для себя хлопочет. Старшему сыну пора платить за школьные учебники. Среднему — за садик. Малышу нужны детский стульчик и ходунки. С тремя детьми — столько затрат, что кажется, деньги разлетаются, как осенние листья под сильным порывом ветра. Розанна домохозяйка, у нее нет своего счета в банке. Она не может просто вставить карточку в банкомат и взять сколько нужно.
Хозяйка дома — какая насмешка. Розанна давно уже ничему не хозяйка, даже собственной судьбе. А так хорошо все начиналось. Она любила Йонаса и хотела детей. История банальная, как сама жизнь. Очень сильно любила, и, точно наркоманка, жаждала все больше и больше любви. Она по-настоящему подсела на любовный наркотик, так что надо было, наконец, выплеснуть на кого-то это половодье нежности, это желание хлопотать и беречь, лелеять, как бесконечно хрупкий росток. Семья для женщины — главное. Какой недоумок вбил в ее голову эту мысль, теперь уже и не вспомнить, но засела она крепко, исказив и без того шаткий внутренний мир несчастной Розанны.
Первого сына — Марека — она родила в девятнадцать, и тут же окуналась в мир восхитительных забот. Памперсы, бутылочки, кашки, вся эта яркая, бестолковая карусель, в которой и день, и ночь растворяются до последней минуты — все доставляло радость, все удавалось и спорилось в любящих руках. Молодой матери некогда скучать и рефлексировать. Ее душевная гармония настолько абсолютна, что и мечтать как будто бы не о чем — разве что о втором ребенке. А затем и о третьем. Чем больше детей, тем больше счастья, кажется ей. Уж так устроен человек, что когда у него чего-то много — всегда хочется еще и еще, и желания его, как соленая вода, так что пьешь и не можешь напиться. И вдруг — будто волны о скалу — они вдруг разбиваются о внезапное откровение: за все на свете надо платить, и платить деньгами. Не любовью, не заботой, не бессонными ночами у детской кроватки. И вовсе не рука, качающая колыбель, правит миром, а рука с зажатыми в ней купюрами.
Истина подобна вспышке молнии, расколовшей ночные небеса. Она ослепляет и может убить. И, как настоящая молния отбирает у природы яркие цвета, так истина, вырывая человека из тьмы, лишает его иллюзий.
Внезапная резкая боль в пояснице заставила ее охнуть. Розанна присела на мокрую скамейку. Малыш канючил и вертелся, и тянул ее за рукав.
- Мама, идем скорее! Мы опоздаем в садик! Быстрее! Быстрее! - ныл он и наступал ей грязными ботиками на сапоги.
Дорогие, между прочим. Еще полгода назад она бы и не задумалась о цене сапог, а сейчас — чуть не ударила ребенка за дурацкое пятно на кожзаменителе.
- Мама устала, - бесцветным голосом произнесла Розанна. - Сейчас пойдем.
Их окружал пустынный парк, невзрачный и темный, разбухший от дождевой воды. Кое-где, под скамейкой, в кустах и возле стволов, его раны были прикрыты снежными бинтами, но в других местах начиналась гангрена, вспучивалась размокшая земля и расползалась уродливыми комьями. Гнилая зима и такая же гнилая погода. На душе какая-то холодная слякоть, и так мерзко, хоть плачь. Но и плакать она не могла. Слезы колом стояли в глотке, а Розанна смотрела сухими глазами на распаханные клумбы, зная, что пройдет каких-нибудь полтора месяца и парк изменится, зазеленеет и расцветет, и что под жидкой грязью спят бутоны тюльпанов и бледные травяные ростки, притаившись под рыжим перегноем, ждут своего часа. Только в ее жизни все будет по-прежнему: ни зима, ни лето, а сплошное гадкое межсезонье. Тревоги, безденежье, чувство вины, ощущение собственной никчемности — отныне ее постоянные спутники.
И вроде бы можно что-то исправить, пойти учиться, найти хоть какую-то работу. Но дети кандалами висят на ногах. Когда малыши вырастут, ей будет уже под сорок, а то и за сорок. Это почти старость, думала она. И что тогда? Розанна уже сейчас никуда не годится. Ни образования, ни профессии, а ведь не девчонка. Она даже школьную программу помнит слабо — три беременности сожрали остатки ума. Ни к чему не способная глупая курица — вот кто она такая. Наседка, лучшие годы проквохтавшая над своим выводком и к середине жизни оставшаяся ни с чем.
Розанна слушала нытье сына и проклинала собственную глупость. Ее тошнило от себя, детей, мужа, раскисшей дороги, по которой с таким трудом едет неуклюжая коляска, от голых деревьев с растопыренными черными пальцами, дождя и тоскливой небесной серости. Минута отчаяния, такая острая, что выплеснулась молитвой... почти, потому что молитва — это все-таки слова любви — к Богу, к миру, к людям и к собственной доле, какой бы незавидной та ни была. В них нет места обиде и горечи.
Розанна горевала, и любовь ее затаилась, как цветок под снегом.
«Господи, - молила она, - прошу, сотвори меня заново. Я все в этой жизни делала неправильно, все испортила, абсолютно все, с первого до последнего шага. Позволь мне начать заново...».
Но она понимала, что и заново не хочет, потому что это значило повторить свои же ошибки. Снова окунуться в бестолковую юность, в подростковые страхи... опять стоять на перепутьи, мучительно решая, куда податься, и все равно сворачивая не туда, с дороги к обрыву, в депрессию и безнадегу. Если бы из каждого неверного шага мы извлекали хоть крупицу опыта, мы бы уже давно жили, как боги. Розанна мечтала стать той, которая все знала наперед. Мудрой женщиной, однажды сделавшей правильный выбор. Да, это невозможно. Но разве для Того, Кто Слышит Молитвы, есть что-то невыполнимое? Бывает, что человеческая судьба подобна кривому дереву, но неужели выпрямить его — сложнее, чем воскресить мертвого? Неужто проще отделять свет от тьмы и добро от зла, создавать миры и побеждать хаос? Нет. Конечно, нет. На какую-то волшебную долю секунды Розанна поверила в чудо, и невероятное вдруг стало вероятным, пробилось сквозь толщу реальности, как весенний росток пробивается сквозь лед и наст.
У нее закружилась голова. Теплая ладошка сына выскользнула из онемевшей руки. Акварельные силуэты деревьев утратили четкость, как будто растворяясь в дожде, размылись и потекли. Набухшие водой облака пролились грязной пеной и накрыли детскую коляску, и лавочку, на которой сидела Розанна. Свет померк, и это было так, словно мир, желая переодеться, задернул перед собой шторки.
Наступило глубокое забытье. Кошмар внутри кошмара. Розанна плавала в мутном безвремении, не помня себя, отдавшись на волю странных грез. Ей виделось, как поезд, громыхая вагонами, съезжает по стрелке на другой путь, и это жутко, потому что его трясет, он чуть не разваливается на ходу... в окнах мечутся адские огни. А потом его ход выправляется, одновременно убыстряясь — состав несется, как пущенная из лука стрела, и бег его все тише, все ровнее.

Розанна вздрогнула и очнулась, словно пробудившись от долгого тяжелого сна, и потянулась блаженно, так, что хрустнули шейные позвонки. Она сидела, закрыв глаза, стиснув на коленях сумочку, и в полудреме вспоминала собственное имя. Солнце ласково грело ее сомкнутые веки. В ушах еще стояли грохот и лязг, и мерный, затихающий перестук колес. Не удивительно, подумалось ей, ведь рядом с парком — грузовой вокзал. Неудачное соседство. В прошлом году на железнодорожных путях погиб шестилетний ребенок. Но бездетной Розанне нравился шум поездов, успокаивал нервы, и даже бессмысленному придавал какой-то изощренный смысл.
Даже не открывая глаз, она знала, что все вокруг залито ярким светом: клумба с тюльпанами, корявые платаны с пегими, вечно линяющими стволами, и ее собственная тонкая фигурка в белом плаще, и бежевые туфли-лодочки на ногах, и мокрый после недавнего ливня асфальт в лоскутах голубого неба.
Только откуда взялось это мимолетное, тающее тепло в правой руке? А слева от скамейки — почему так пусто? Как будто еще секунду назад там находилось что-то ценное, но исчезло. Розанна хмурилась, изо всех сил пытаясь удержать странные ощущения, но те ускользали, таяли, как радуги в майском небе. Их обманчивая глубина мелела с каждой секундой. Так уходят из памяти сны, оставляя чувство растерянности и невосполнимой потери.

Розанне сорок лет. Она самостоятельна и одинока. Небольшой семейный бизнес — магазинчик подержанных товаров — не сказать, что процветает, но вполне успешно кормит двух энергичных, моложавых людей — ее и мужа. Их купленная в кредит квартира светла и просторна, и лишена мещанского лоска. О, у Розанны отличный вкус. Она любит добротные и красивые вещи в классическом стиле, массивную деревянную мебель и никакого ДСП, стекло, кожу и велюр. Кстати, зовут ее теперь Клэр. Но мы, чтобы не запутаться, будем по-прежнему называть ее Розанной, тем более, что имя это вписано в ее сердце большими буквами.
Она трудолюбива и аккуратна, и прекрасно владеет собой. Но иногда Розанне в голову приходят чудные мысли. Например, снять модные туфли и пройти босиком по лужам. Или сесть в первый попавшийся поезд — обязательно товарный, чтобы ни людей вокруг, ни билета в кармане, и чтобы впереди ехала цистерна с жидким газом, а сзади — открытая платформа с новенькими автомобилями, сидящими друг на друге, как весенние жуки. А сама бы она ютилась на каких-нибудь мешках или тюках, скажем, сена, и дремала всю дорогу, иногда просыпаясь и поглядывая в узкое окно. И пусть длинная гусеница вагонов ползет дни и ночи, вгрызаясь в сочную ткань мироздания, зависая на диких полустанках, и пусть бесконечный мегаполис перетекает в лес, в деревни с гнилыми заборами, каких не увидишь в Европе, в тайгу или тундру, или вечные снега. Может быть, рельсы вывезут ее к морю, думает Розанна, к меловым скалам и пальмовым берегам, или на самый край Земли, за которым клубится тьма и плещется вселенский океан.
Какой еще край, возражает ее внутренний голос. Да, конечно, Земля круглая. Тем хуже. Значит, сколько ни огибай голубой шарик — все равно вернешься в одну точку. И все мечты Розанны - жалкие иллюзии. Можно уехать из города, из страны, в другую часть света и даже в другое полушарие. Но ни один человек не способен уехать от самого себя, от собственных ошибок, от жестокого внутреннего озноба, от нелюбви.
Если бы поезда умели ходить сквозь время!
Розанна вернулась бы лет на пятнадцать назад, когда только начинала жить с Пьером в съемной квартирке в самом центре Парижа. Чердачный этаж, скошенные потолки. Единственная комната, в которую не помещалась двухспальная кровать, так что спать приходилось на матрасе. По ночам в хорошую погоду молодые, рискуя жизнью — ведь сорваться с карниза можно было в два счета — выбирались на крышу, на крохотный плоский козырек, и смотрели на звезды. Дул резкий, ледяной ветер, надувая парусом холщовый тент, и торговая улица внизу шумела, как морской прибой. Но Розанна не чувствовала холода, потому что они с Пьером держались за руки.
И к черту бизнес! Она родила бы дочку, а еще лучше — дочку и сына. Двух маленьких ангелов — хранителей их с мужем любви. Есть вещи, которые нельзя откладывать на потом. Если бы кто-нибудь предупредил ее раньше, что все эти «надо встать на ноги», «ребенок — дорогое удовольствие», «сначала карьера, а потом дети» - идиотские уловки, за которыми беспечные, инфантильные люди пытаются скрыть свою неготовность к самому главному в жизни — к отцовству и материнству. К тому времени, как Розанна и Пьер задумались о наследниках, рожать ей стало поздно. Ранний климакс. Вот как оно бывает.

Розанна-Клэр медленно брела по осеннему парку, и белый песок под ее ногами скрипел, как снег на морозе. Платаны, еще зеленые, но уже тронутые то здесь, то там легкими мазками грусти, застыли, очарованные холодным октябрьским солнцем. По дорожкам гуляли пожилые пары и мамы с детьми. Старики улыбались малышам, приветствовали матерей, и столько безмятежной радости было на их лицах, что у Розанны от боли сжималось сердце.
Ей тоже хотелось улыбок. Хотелось внимания и доброты, но ее мрачный взгляд, казалось, отпугивал прохожих. Даже дети спотыкались об него, как о придорожный камень, и отбегали, озадаченные. Но вот, словно теплый мяч подкатился Розанне под живот. Девчушка лет четырех, полненькая и какая-то неуклюжая, как неуклюжи бывают маленькие щенки или котята, обхватила ее пухлыми ладошками и, задрав голову, рассмеялась.
Блестящие раскосые глаза, приоткрытый рот, широкая плоская переносица.
«Даун! - ахнула Розанна. - Какое горе!».
Она помнила свои давние опасения — родить инвалида, умственно отсталого, вечную обузу, тяжелый крест. Ребенка, за которого будет стыдно — перед знакомыми, перед мужем, перед самой собой. Теперь ей это не грозило, но где-то в подсознании затаилось зерно страха — древний пещерный ужас перед всем непохожим, другим, неполноценным.
А девочка-даун обнимала Розанну и, хохоча, теребила пухлыми пальчиками ее поясок.
- Простите! - весело извинилась подоспевшая следом молодая женщина. - Она только хочет поиграть!
- Ничего страшного, - рассеянно пробормотала Розанна, потому что в этот самый миг
внутри ее сознания распахнулись невидимые створки и через них, как свет, хлынуло понимание: «Не горе... счастье! Любой ребенок — это счастье, пока он играет и смеется, и не все ли равно, какой у него разрез глаз, какая форма лица и носа, и может ли он к четырем годам считать до трех и говорить длинными фразами. Главное, что он есть и что он — живой. Бегает и радуется жизни. Твой настоящий ребенок».
Ей вдруг отчаянно захотелось иметь такую же дочку — именно такую, раскосую хохотушку с неловкими ручонками и солнечной улыбкой. Розанна почувствовала ее всю — от красных замшевых сапожек до вязаной шапочки на голове, мысленно обняла и прижала к груди — свою крохотную, несуществующую девочку. Единственную и ни на кого не похожую, настолько милую, искреннюю и открытую, что даже угрюмую тетку сумела растрогать до слез.
Слезы подобны молитве, пусть и не выраженной в словах — но Тому, Кто Сотворил Наши Сердца, слова и не нужны. Малейшее дуновение человеческих мыслей известно Ему наперед. Мгновенная дурнота стиснула Розанне горло, заставила пошатнуться и присесть на ближайшую скамейку. Мир плавно тронулся с места и понесся куда-то, все ускоряясь, чудовищно кренясь на повороте и грохоча тяжелыми колесами. В крепко зажмуренные глаза били острые желтые блики.

Наклонившись вперед, Розанна уперлась локтями в колени. Она медленно приходила в себя. Второй обморок за неделю — это серьезно. «Вам нельзя столько работать, - сказал ей врач, - и так много волноваться. Думайте о чем-нибудь хорошем». - «Да ведь нет у меня ничего хорошего», - слабо возражала она. - «Значит, поменьше думайте о всякой ерунде. Побольше спите».
Легко ему так говорить. А проверять по ночам тетрадки он не пробовал? А писать отчеты?
Знаешь ли ты, доктор, каково это — иметь дочь-инвалида, беспомощную, как дитя, и косолапую, как медведь? Сколько мебели в доме поломала, посуды побила... Да Бог с ней, с посудой, с мебелью. Семью она разбила в черепки, жизнь.
Розанна с трудом перевела дух. Не годится так думать о дочери. Какая ни есть, а своя, родная. Любимая, несмотря ни на что. Незабываемый день ее рождения спустя годы казался жестокой насмешкой. А тогда — душа как будто разделилась надвое. Вот она, ты, и эта кроха с пальчиками-закорючками — тоже ты. Ее боль — твоя боль. Твое счастье, полыхая, как многоцветный хвост жар-птицы, зонтиком распахнулось над вами обеими. Даже страшный диагноз не смог его погасить.
Розанне чудилось, что вот сейчас, сию минуту, она пережила что-то светлое и чистое, какое-то невиданное откровение. Нечто эфемерное, как обрывок запаха или музыки. Грустное и в то же время пропитанное надеждой, будто земля талой водой. Удержать бы его, хоть на пару секунд, рассмотреть поближе... Нет, растаяло... и следа не осталось.
«Может, у меня эпилепсия? - подумала она с тоскливой обреченностью, вставая со скамейки. - Странная аура, потеря сознания... Этого только не хватало. Ну, что за судьба такая окаянная. Тридцать три несчастья».

Розанне пятьдесят лет. Теперь ее зовут Ольга Ивановна, а для близких — Оля, Оленька... Хотя и близких тех почти не осталось. Только брат, да и тот живет за границей и звонит раз в два месяца. Отныне имя Клэр вписано к ней в сердце рядом с именем Розанна и множеством других забытых имен.
Ну, что о ней рассказать? Занудная училка, как выражаются ее подопечные — мальчишки и девчонки из второго «б» класса, загнанная кляча и просто не очень счастливая женщина. А все потому, что в одной квартире с ней живет человекоподобный монстр... Нет, просим прощения за неполиткорректность — Ольга Ивановна делит кров со своей «особенной» дочерью. Как говорит Розанна, на одном плече у нее сидит беда, а на другом — страх. Она боится ночью и днем, боится возвращаться с работы домой, и каждый раз, поворачивая ключ в замке, обливается холодным потом — кто встретит ее на пороге, ласковая доченька Ксюша или дикая тварь с железными кулаками, девяносто килограммов тупого веса против ее, Ольгиных, шестидесяти. И чем дальше, тем хуже. Ксения, ее любимая Ксюшенька, все глубже пряталась под чугунный панцирь, как черепаха, втягивала под него голову и мягкую, уязвимую шею.
Розанна боится зажигать на кухне газ, и разливать горячий суп, и доставать что-то с антресолей. Уже сколько раз дочь, глупо хихикая, толкала ее под локоть или выбивала из-под ног табуретку. И бесполезно объяснять, что не всякая шутка хороша, что маме больно, что у нее идет кровь.
Она боится не понять бормотание дочери, не угадать ее желание, потому что разочарованная Ксюша становится агрессивной. Может ударить, или плюнуть в лицо, или примется крушить все подряд — стол, стулья, вытряхивать из полок безделушки и книги. Ложась ночью в постель, Розанна боится закрывать глаза. И даже во сне ее мучает невнятная тревога — смутное ощущение, будто что-то массивное и темное возвышается над кроватью, плотное, как шкаф — но не шкаф, а нечто живое и неразумное, наделенное злой волей.
Ей боязно идти в душ — никогда не знаешь, что взбредет в голову слабоумной: то ли начнет ломиться в дверь, то ли припрет ее снаружи чем-нибудь тяжелым. А то просто навалится всей тушей и попробуй ее сдвинь.
«Открой! Зачем ты это делаешь?» - в отчаянии кричит Розанна, но слышит в ответ все тот же идиотский смех.
Дети эгоистичны и жестоки. Но у них есть хотя бы шанс вырасти, повзрослеть и научиться эмпатии. У Ксюши такого шанса нет. Она до самой смерти останется злым ребенком, давно растерявшим свою солнечность, но так и не сумевшим за собственным «я» разглядеть «я» другого человека. Несчастная мать отдала ей всю душу, и что получила взамен?
А так — жизнь как жизнь. Розанна и пожаловалась бы, да некому. В классе тридцать два сорванца, безалаберных, ленивых, шумных. Совсем недавно она призналась себе, что ненавидит детей. А ведь когда-то любила. Думала, что любит.

Зима, как лютый зверь, кидается в лицо, кусает за шею и щеки, почти выедает глаза. В крещенские морозы фонари блестят холоднее звезд. А те застыли в вышине, точно крохотные сосульки, хрустальные капельки льда. Черное полотно небосвода расшито ими, как бисером. Поэтому на ветру зимнее небо тихонько звенит. К такой погоде невозможно привыкнуть. Особенно, если дома тебя не ждут уютное кресло и чашка горячего чая.
Розанна вышла из метро под неоновый свет реклам, неся в руках две тяжелые сумки. Купила кое-что по дороге. Туалетная бумага, киллограм картошки, две банки сгущенного молока, фрукты для Ксюши. Девочке надо хорошо питаться, у нее слабое здоровье. Тяжело вздохнув, Розанна перенесла сумку из правой руки в левую, а из левой — в правую. Легче не стало.
«Все девочка, да девочка, - с неожиданной злобой подумала она, - а кобыле этой уже за двадцать. Еще и меня переживет. Вот так тяну ее из последних сил, а она вместо благодарности тянет жилы из меня. И что за смысл в такой жизни? Зачем это все? Не надо было ее рожать, ох, не надо! Ведь предупреждали врачи, а я, дура, надеялась, что пронесет. Боялась, что детей больше не будет. Ну, и не было бы, и что? Мало мне в школе кровососов?»
Снежная улица хрустела, будто накрахмаленная простыня, ровной тусклой полосой стелясь под ноги. В окнах за туманным тюлем занавесок мерцали силуэты наряженных елок. На перекрестке Розанна замешкалась. Можно было срезать угол и пройти к дому напрямую через парк, а можно — добраться в обход. Если бы не сумки, она бы, не колеблясь, выбрала второй путь. В парке в этот час темно и безлюдно. Фонари горят еле-еле, умирающим фиолетовым светом, и хорошо, если через один. Но руки болели, а душой овладела странная аппатия. Будь, что будет, сказала себе Розанна и свернула на узкую дорожку.
Мохнатые кроны сомкнулись над ее головой тускло-серебряным шатром. Она ступала, как по канату, по нерасчищенной тропинке с протоптанной посередине стежкой. Ватная тишина заложила уши, казалось, в ней тонули не только звуки, но и мысли. Вернее, мысли еще кое-как шевелились, будто толстые ленивые черви в муке, а злоба и обида заглохли, словно канули в густое масло.
«Ну, что я в самом деле, - тихо покачала головой Розанна. - Девочка не виновата, что она такая. И Дима не виноват, что ушел... Не мог он больше. И я... ну, откуда я могла знать? Все говорили: солнечный ребенок, они все добрые хорошие, ты привыкнешь, полюбишь, будешь счастлива... Откуда в самом деле мне было знать, что из этого выйдет? Никто не виноват, просто так сложилось. Так звезды встали...»
Блестел фиолетовый снег. На слабом ветру качался фонарь, описывая концентрические круги, и юркими зверьками разбегались от дорожки тени — в кромешную тьму, в черно-белую мешанину стволов.
Розанна шла и вспоминала, почти забыв про сумки, про боль в натруженных плечах, про темноту и страх.
Крошечная девочка плачет на руках. Ксюша родилась такой слабенькой и хрупкой, что кажется, урони ее — разобьется в черепки. Она синела при малейшем усилии — сперва губы, потом крылья носа, подбородок и лоб. И все-таки Розанна счастлива. Она думает, что диагноз — не приговор, что любого ребенка можно чему-то научить, если много с ним заниматься. Она верит, что ее труд и любовь сотворят чудо.
И вроде бы все правильно. Человек — хозяин своей судьбы, и все такое. И солнечные детки, действительно, солнечны, а Розанна много лет играла в неутомимую мать, в этакий вечный двигатель, поминутно долбила с Ксюшей одно и то же, рисовала, читала, пела, разве что не плясала. Опекала ее день и ночь, свою кровинку, берегла, любила, как безумная. Разрывалась между домом и работой, между Ксюшей и мужем.
Но чуда не случилось. «Почему?» - спрашивала себя Розанна. И себе же отвечала: «Потому что нельзя слишком верить в собственные силы. Нужно помнить, что ты — песчинка. Ты — капля в океане случайностей. И ты не можешь сотворить чудо своими руками, зато можешь принять его с благодарностью, когда оно произойдет. Каждому человеку судьба дает шанс. Главное — не проморгать его».
«Все, что требовалось от меня, — размышляла Розанна, - это посмотреть чуду в лицо и узнать его из тысячи нечайных событий, хороших или плохих. А я? Не узнала. Вот и расплачиваюсь теперь».
Затаив дыхание, она перебирала в памяти эпизоды из прошлого. Вспоминала, как на одной из рутинных консультаций впервые услышала Ксюшин диагноз. Тогда — как вероятность, но вероятность страшную, нечто такое, чего любой ценой нужно избежать. Но Розанна думала иначе.
- Женщина, будете делать аборт? - спросила ее хмурая врач, как о чем-то само собой разумеющемся, всем своим видом показывая, что только ненормальная может захотеть больного ребенка.
Розанна испуганно затрясла головой.
Нет, она не согласна. Ни в коем случае. Это же ее малыш, ее плоть и кровь. Он живой, у него бьется сердце, есть крохотные ручки и ножки... Как можно его убить? Она никогда себе этого не простит.
Врач равнодушно пожала плечами.
- Ну, как знаете. Не жалуйтесь потом.
В ее взгляде Розанна прочитала даже не презрение, а полнейшее безразличие.
«А ведь я могла сказать «да», - подумала она с запоздалой тоской. - Всего лишь одно словечко — длиной в две буквы, и вся жизнь пошла бы по-другому».
Или на третий день после рождения дочки. Ксюша вдруг посинела, стала хрипеть и задыхаться. Тельце крохотное, словно кукольное — еще немного и душа отлетела бы, легко, как бабочка, впорхнула. И надо было Розанне поднять тревогу, всполошить врачей, а потом, глотая слезы, сидеть возле опутанного датчиками ребенка и молиться. Первые две недели с Ксюшей она только и делала, что молилась и плакала, заклиная Господа сохранить ее крошку.
А могла бы мирно спать и проснуться свободной... Так дико устроен мир, что и чудо порой неотличимо от беды. Никогда не знаешь, что для тебя по-настоящему хорошо.
А когда в пять лет Ксюша заболела скарлатиной? Розанна чуть не поседела. Жизнь ее любимой дочурки висела на тончайшем волоске. И опять ее молитвами, слезами и многодневным бдением у детской кроватки этот волосок не оборвался. Но ведь мог? Мог?
Она вздохнула и, остановившись, опустила сумки на снег. От тяжести руки онемели до плеча, а внутри Розанна онемела от холода, боли, одиночества. Нет, она не желала дочери смерти. Да и кто она такая, чтобы решать, кому умирать, а кому жить, не ее ограниченного человеческого ума это дело.
Но морозным шлейфом потянулись мечты. Как бы хорошо было сбросить этот крест, а еще лучше — вовсе не взваливать его на свои плечи. Идти налегке, может быть, родить другого ребенка или посвятить себя профессии, какому-нибудь хобби... или завести домашнего питомца, наконец. Она подумала о соседке Варваре Петровне — своей ровеснице, о том, каким счастьем светилось ее лицо, когда та выходила под балкон, звать с прогулки кошечку. И ничего больше не нужно человеку. И никто не нужен: ни мужчина, ни дети. Днем она работает в каком-нибудь бюро, а вечера коротает вдвоем с пушистой красавицей, теплой, мягкой, благодарной. Да, никто не умеет быть таким благодарным, как наши хвостатые друзья. Никто не любит сильнее и бескорыстнее, чем они. Розанна приютила бы бездомного котенка или, может, щенка, если бы не Ксюша. Глупый и жестокий ребенок — она бы в два счета свернула зверьку шею, как много лет назад — несчастному хомячку.
Усталый фонарь трепетал на ветру, как свеча. С деревьев падал снег. Розанна стояла, покачиваясь от слабости, на ватных ногах, от которых, словно костыли, тянулись длинные лиловые тени. Над головой звенело морозное небо, и этот навязчивый, тонкий, как писк комара, почти нереальный звук оглушал и выстужал душу, коварно убаюкивал тело. Розанна медленно уплывала в сон.
Огромный дракон на колесах уносил ее прочь, косил янтарным глазом и, стремительно набирая скорость, вытягивался в прямую линию. Он — больше не поезд, а желтый блеск, ветер, свист, чудовищное дыхание вечности. Он разметал Розанну на молекулы. Несколько долгих, как ночь, секунд, она не существовала — никак и нигде, только жалкая искра сознания, подобная затерянному в океанских просторах маячку. Но и посреди небытия Розанна продолжала грезить — о чем-то невыразимо сладком, о счастье, невозможном на Земле.
А потом сквозь фиолетовую тьму воссиял свет. И все казалось прежним — тот же девственный парк, те же сосульки на ветвях, и те же паутинки голубиных следов по обочинам дороги, но фонарь скособочился, лишившись единственной лампочки. Впрочем, это не имело значения, потому что утро уже наступило. Сугробы сгладились, чуть заметно осели, а в тех местах, где солнце лизнуло их горячим языком, блестел наст.
Розанна недоуменно огляделась. Ее сумки исчезли, но руки не были пусты. В них уютно свернулась большая, серая, как дым, кошка с глазами-хризалитами. Теплая, как меховая муфта, она лежала и щурилась на яркий снег.
Поймав ее взгляд, Розанна улыбнулась, а кошка в ответ лениво мигнула — они понравились друг другу. Позади осталось что-то неприятное, бесформенное, темное и грозное, как айсберг, с которым только чудом удалось разминуться. Начинался новый день. Новая дружба.

В старости время идет быстрее, так что за год часто пролетают два. То ли зимние дни короче, то ли поезд разогнался так, что вехи на пути смазались и твердость форм сменилась текучестью красок. Художник-жизнь — тот еще импрессионист — смело и широко кладет мазки. Розанне семьдесять лет. Зовут ее теперь Бабка Сто Кошек, и, хотя имя это не паспортное, оно вполне оправдано. В ее маленькой квартирке обитают, может, и не сто, но точно пара дюжин хвостатых наглых зверюг. Розанна давно потеряла им счет. Повинуясь древнему библейскому завету, твари плодятся и размножаются, распирая изнутри двухкомнатную вселенную. На глазах беспомощной хозяйки постоянно кто-то умирает — от старости, болезней и Бог знает от чего еще, а кто-то рождается — пухлые шерстяные клубки, которые потом лезут во все дыры, путаются под ногами, дерут обои со стен и оставляют за диваном лужи и дурно пахнущие кучки. Впрочем, котят нередко сжирают взрослые коты, и тогда Розанна находит по углам крошечные скелетики и клочки меха.
Бабку Сто Кошек ненавидят все соседи, особенно те, кому выпало несчастье жить с ней на одной лестничной клетке. Они жалуются на вонь, на разжиревших на остатках кошачьей еды тараканов, на шум и аллергию. Им все равно, что Бабка голодает, потому что ее пенсии едва хватает на прокорм хвостатого стада. Розанна давно забыла, когда питалась чем-то, кроме черного хлеба, размоченного водой — да и того с каждым разом достается меньше и меньше. Она бы доедала из кошачьих мисок, но прожорливые бестии, сами недокормленные, уничтожают все до последней крошки.
Розанна страдает от астмы и бессонницы, и стреляющих болей в спине, и порой неспокойными ночами, кряхтя и ворочаясь под стареньким байковым одеялом, задумывается о том, как дошла до жизни такой. Была ли в этом ее вина? Или вся ее нескладная судьба — цепь жестоких случайностей?
Ее единственный ребенок умер полутора часов отроду. Слишком мало времени, чтобы узнать и полюбить друг друга, но, хотя Розанна и не признавалась в этом никому, она любила свою маленькую девочку все девять месяцев, что носила под сердцем. Ни мужу, ни психологу она не рассказала, как вместе с крохотным сморщенным младенцем погибла очень важная часть ее самой — отмер какой-то орган, хоть и не нанесенный на анатомические карты, однако необходимый для жизни. Розанна словно рухнула в глубокую черную пропасть. Она не захотела видеть мертвого ребенка. Какая разница, как он мог бы выглядеть, если его больше нет и не будет. Она испугалась боли — а получила долгое и мучительное раскаяние.
Если бы Розанна увидела свое дитя, она бы смирилась с его смертью и продолжала любить память о дочери, черпая в ней горькую радость, мужество и силу жить. Она бы чувствовала себя не бесплодной смоковницей, а матерью, даже если ее материнство длилось всего-то полтора часа.
А получилось так, что ее малышка не рождалась и не умирала, а словно растаяла в воздухе, как мираж, испарилась, как человеческое дыхание на морозе. Дуновением тепла посреди вечной мерзлоты — вот кем была ее маленькая девочка, так и не отдавшая миру свой первый крик.
После неудачных родов все пошло наперекосяк. Устав от постоянной депрессии жены, ушел муж, а ее душа точно обратилась в пиявку — она только и делала, что искала, к кому прилепиться. Розанна усыхала без нежности, страдала от невыразимой пустоты во всем теле. Полая изнутри, она стала дудочкой, поющей о скорби — безвольной игрушкой злого ветра.
Так и маялась Розанна, коченея от душевного холода, пока в ее доме не появилась Мышка. Теплая, мягкая, с колдовскими глазами, в которых отразился, казалось, целый мир. В них, ярких и зеленых, рассеченных вертикальными щелками зрачков, плескалось целое море спокойной мудрости и звучал таинственный зов жизни... Но не это с первого дня покорило сокрушенную тоской хозяйку, а хрупкая беззащитность и доверчивость зверька. Он в твоей власти. Сожми его чуть покрепче — и косточки хрустнут, будто сухие ветки. А он лежит на твоем плече, расслабленный и мягкий, словно махровое полотенце, и тычется носом тебе в ухо. «Как младенец», - с нежностью думала Розанна, и руки ее сами складывались колыбелькой, готовые ласкать и баюкать.
Мышку она купила на птичьем рынке. Между тощим подростком со щенком в руках и бойкой старушенцией, торговавшей котятами, разноцветными, как осенние листья, стояла дебелая тетка почти двух метров ростом. У ее ног на одеяле, опутанная тоненькой шлейкой, лежала серая кошка и, казалось, спала. Охваченная жалостью, Розанна смотрела на животное, у которого во сне дергались лапы и уши, и что-то сладко замирало у нее внутри.
- Если не продам — усыплю, - равнодушно сказала тетка и слегка подтолкнула кошку носком сапога.
-Убьете? - испуганно переспросила Розанна.
- Ну да, - пожала плечами женщина.
- Я возьму, - засуетилась Розанна, уже представляя, как принесет Мышку домой и, устроив ее на подушках, побежит в магазин покупать миски, корм, лежанку.
Она погрузится в мелкие хлопоты — станет кормить, гладить, купать и лечить спасенную кошку. Ей чудился в этом какой-то материнский героизм. Подарить жизнь, пусть и косвенно, а после — оберегать ее всеми силами, хранить, как зеницу ока.
Мышка — хвостатая принцесса. Ей разрешалось все. Ходить по столу, качаться на занавеске, точить когти о стены, пробовать рыбу со сковородки, спать под одним одеялом с хозяйкой, обнимая ее всеми четырьмя лапками и мурлыча — прямо в сердце. И сердце Розанны таяло от ее мурчания, словно кусок масла. Любить кошку проще, чем ребенка. Она всегда ласкова и благодарна. Не ершится, не рвется на свободу, не грубит, как трудный подросток. Не приходит домой за полночь, пьяная и в грязной одежде. Кошка не разочарует, потому что от нее ничего не ждешь. И, как в другой жизни, много-много лет назад, Розанна, сама того не ведая, попала в ловушку неутолимой любви. Не прошло и двух месяцев, как в ее квартире поселилась Боня — обыкновенная помоечная тигруша, потом — черно-белая Трикси, и тут же за ней огромный трехлапый Рыжик, следом... а что толку перечислять их всех по кличкам? Своих первых питомцев Розанна не просто помнит наперечет — они приходят к ней во сне, игривые и задорные, будто котята, и в этих снах она счастлива, как мать в окружении родных детей. Сейчас она живет под одной крышей с десятками безымянных тварей — жадных, диковатых, нечистоплотных. Розанна не знает, в какой момент и почему, но что-то пошло не так. Она уже забыла, когда из одинокой и слегка депрессивной, но вполне приличной женщины превратилась в Бабку Сто Кошек. А может, она всегда была ей — в душе. Старость не лепит из нас нового человека, а только выявляет нашу глубинную суть, как солнечный свет выявляет красоту или уродство пейзажа.

Нехитрая детская площадка у дома — качели и железная горка — третий день мокла под проливным дождем. А Розанне так хотелось погулять. В прошлый четверг она подвернула ногу и с тех пор ходила с палочкой, но все равно каждое утро стремилась на свежий воздух. В квартире такая вонь, что хоть надевай противогаз, а убираться — нет сил. Наверное, легче расчистить Авгиевы конюшни, но она — не Геракл и на подвиги не готова.
С другой стороны, хорошо, что погода плохая и на площадке не видно детей. Розанна терпеть не могла малышню. Их вопли и смех раздражали, терзая слух и взбалтывая в подсознании мутную горечь. Третий этаж, а кажется, они орут тебе прямо в уши. Мерзкие, чумазые спиногрызы.
Она подняла шпингалет и дернула раму на себя. На мгновение ее потянуло глотнуть холодного воздуха, дождя и ветра, а потом... Прямо под окнами — асфальтированная площадка. Розанне хватило бы. Но, почти отдавшись минутному порыву, она понимала, что не прыгнет. Нет у нее такого права — кинуть на произвол судьбы многочисленных питомцев. Оставить их умирать от голода и жажды в запертой квартире. Не ради них самих, до смерти надоевших, а ради Мышки, Бони, Рыжика — самых первых, которых она любила. Ради их памяти.
С тревожным недоумением Розанна осознала, что не хочет больше ни любви, ни ласки, ни душевного тепла, а только покоя. Чтобы никто не крутился под ногами, не мяукал, не вонял, не кричал во дворе.
Наверное, лучше было уйти с птичьего рынка с пустыми руками. Тогда Мышку спас бы кто-нибудь другой. А если бы и не спас... что ж, ее все равно уже нет на свете. Кошачий век не долог. Зато Розанна сейчас наслаждалась бы тишиной и свободой.
На этот раз она не теряла сознания, только на пару секунд впала в ступор. Плеснул в глаза желтый ядовитый свет, и бешеный ветер, прилетевший не из окна, а как будто из стены, хлестнул плетью, взъерошив ее короткие седые волосы. Точно из иного мира донесшийся звук — взвизгнули колеса, и наступила тишина. Розанна стояла у окна и, широко распахнув глаза, прислушивалась. Не топотали по полу мягкие лапки, не падали зонтики, тапочки, чашки, коробки, цветы с полок, не двигались лотки и стулья, не ворочалась одежда в шкафу. В этом чудилось что-то странное и непривычное... в пахнущем пылью воздухе, в гнетущем безмолвии вещей. Хотя чего уж тут странного. Розанна была одна.

Розанне восемьдесят лет, а может, и больше. Десятилетие промелькнуло, как вздох, как один единственный удар ослабевшего сердца. И как ее теперь зовут — совершенно не важно, потому что пришла пора отдавать свое имя небесам, а тело — земле.
Она одинока, будто маяк в океане, но океан вокруг нее — живой и шумный, кипит и вздымается волнами, радуется, танцует, поет. Когда-то чужое счастье вызывало у Розанны зависть, потом — боль, а затем — легкую грусть. Сейчас она принимает его спокойно, как весну или зиму, как снег или дождь за окном, как буйство красных гиацинтов на клумбе.
В палисаднике у ее дома круглый год цветут живые цветы. В холодное время года — вереск и маргаритки. Летом — пряное, медовое разнотравье и разноцветие, симфония красок и запахов, отрада для глаз. Розанна больна и ходит с трудом, но в теплые дни любит выбираться на солнышко. Она сидит на лавочке у альпийской горки, жмурясь на золотой свет, слушает и дышит, вспоминает и думает.
Как причудливо судьба тасует карты. Кто-то встречает осень в окружении внуков, а то и правнуков, а ей — хоть бы питомца завести, согреть дом. И того не может — сильнейшая аллергия.
Краем глаза она заметила движение под скамейкой, и, распушив хвост, оттуда вынырнула дымчатая кошка. Соседская, должно быть. Серая, как мышь. «Только черта помянешь — и вот он», - усмехнулась Розанна, ожидая, что мурлыка уйдет. Обычно животные ее сторонились, впрочем, как и люди. Но кошка приблизилась и потерлась о ее ноги.
- Кыш, - слабо шикнула Розанна, чувствуя, как горло сжимает знакомое удушье.
Громкое мурчание было ей ответом. Не в силах отогнать животное, она задыхалась, хватая ртом исчезающий воздух.
«Ну, и пусть, - мелькнула покорная мысль. - Уж лучше так... не в доме, холодном, как могила, а на солнышке и с кошкой... и можно представить, что она моя... вышла встречать хозяйку. Ласкается. Любит. Хоть кто-то меня любит».
Любовь и смерть, взявшись за руки, закружились в отчаянном вальсе, мелькая пестрыми юбками, застлавшими июльское небо, и поднимая каблуками душную пыль.
И сквозь их мельтешение прорезался голос. Он звучал как будто у Розанны внутри и в то же время — снаружи, нигде и везде.
- Чего же ты хочешь, женщина? Все твои желания исполнились, а ты все равно не рада?
Внешний свет померк, и, словно задутые ветром свечи, угасли гиацинты. Как осенние листья, Розанне в лицо полетели картины. Она видела себя бездомной девочкой на улицах Бомбея, и некрасивым подростком, рыдающим перед зеркалом, домохозяйкой и матерью, и легкомысленной парижанкой, учительницей, одинокой старушкой... И все это была — она, ее мечты, ее выбор.
- Ничего не хочу, Господи, - прошептала Розанна, - только забери меня к себе.
- Так иди.
Тьма не рассеялась, но в стиснутое судорогой горло вдруг хлынул живительный воздух, делая тело молодым и гибким, а мысли хмельными, как аромат цветов. Теплая ладошка сына скользнула ей в руку, и Мышка вскочила к Розанне на колени, окутав ее пушистым хвостом, и адский поезд остановил свой бег.

Они удрали с вечеринки, чтобы прогуляться по тихим серебряным улицам, омытым нежным золотом новогодних огней. Вчерашние школьники, Пьер и Сара. Она – в сапожках и короткой белой шубке, рыжие волосы метелкой торчат из капюшона, припорошенные мелкими стразами снежинок. Правая рука – в пушистой варежке, левая – покоится в теплой ладони Пьера. Он – в черном пуховике и ботинках не по сезону.
Оба высокие и нескладные, долговязые, как аистята, они шагали, держась за руки, и говорили вполголоса.
- Странная сегодня ночь, - мечтательно улыбнулась Сара. – Как будто не только на земле, но и в небесах праздник.
- Да нового года еще неделя, - заметил Пьер.
Он невольно поднял взгляд и поразился, как много звездной рыбы наловил небесный невод.
Но ярче зимних звезд, ярче новогодней иллюминации сверкала Вавилония. Похожая на тонкую хрустальную иглу, она словно парила над городом в ореоле белого света. К ней-то и направлялись молодые люди. Вавилония стояла на холме, окруженная невысоким габионом, к металлической решетке которого влюбленные парочки повадились цеплять замочки. Сам холм являл собой едва ли не последний в мегаполисе нетронутый уголок природы. Летом он утопал в цветах – не в садовых, высаженных по линеечке, а в диком душистом разнотравьи. Зимой дети катались с него на санках, а весной со склонов бежали грязные ручьи и вливались в городскую канализацию.
Резкий порыв ветра окатил ребят снежной колючей крупой. Сара поежилась.
- Давай повесим замочек и вернемся?
- Ты замерзла! – тихо воскликнул Пьер, осторожно растирая ее покрасневшие пальцы. Затем помедлил минуту и принялся расстегивать пуховик. – Возьми мою куртку.
Сара пихнула его локтем в бок.
- У меня шуба! Застегнись сейчас же, а то получишь воспаление легких!
Подойдя к габиону, он ловко защелкнул на решетке розовый замочек со скромной гравировкой «Сара и Пьер».
- Ну вот и все, - произнес он с неловкой улыбкой, - теперь ты – моя, а я – твой.
Пьер смущенно пожал плечами.
И, невзначай скользнув взглядом по металлическому основанию башни, изумленно распахнул глаза.
- Смотри-ка! Вавилония открылась!
И правда, на блестящей синеватой поверхности появилась отчетливая несплошность. Тонкая, как паутинка, щель, из которой вырывался свет.
- А пошли! – оживилась Сара.
- Думаешь, можно?
- А мы не будем никого спрашивать! Просто войдем – и все.
- Полюбуемся на город в огнях и сделаем пару селфи, - словно извиняясь, добавил Пьер.
Внутри башни ребят ждал сюрприз. Лестницы не было, зато в широкой стеклянной трубе ходил скоростной лифт. И он до сих пор исправно работал!
- Как в космос летим! – восхитилась Сара, когда они поднимались в тесной кабине, одинокие и отрезанные от всего мира.
- Двадцать минут, полет нормальный, - усмехнулся Пьер. – Какая же она высокая...
Он слегка побледнел, но мужественно боролся с клаустрофобией, стараясь не думать о том, что лифт может застрять на полпути, и тогда они оба окажутся в ловушке.
- А ты, вообще, знаешь, что такое Вавилония? – спросила Сара.
- Все знают.
- Ну, и?
- Арт-объект конца двадцать первого века. Автор – архитектор Эрих Маар. Символическое значение... э... не помню... Честно говоря, никогда не думал, что у этой штуки есть дверь и в нее можно войти. Тем более подняться на самый верх.
- А вот и не так! – возразила Сара. - Вавилония – это на самом деле научный проект. Неудачный и заброшенный. А Эрих Маар был не архитектором, а физиком, историком и лингвистом.
- Да ну? – удивился Пьер. – И где, интересно, ты такое вычитала?
- Нигде. Это мне дедушка рассказывал. А ему рассказал его дед, который сам участвовал в проекте.
- Хм...
- Да! Этот Маар считал, что пока люди говорят на разных языках, они никогда не поймут друг друга. Потому что никакие человеческие языки не идентичны один другому, а значит, любой перевод немного искажает смысл. А где нет понимания – там всегда будет вражда, агрессия и как следствие – войны.
- Занятная теория, - осторожно сказал Пьер. – А при чем тут...
- Вавилония? Слушай дальше! Люди уже давно пытались найти решение. Всякие искусственные языки... эсперанто, волапюк... но это так не работает!
- Почему?
- Душа всегда говорит на родном языке, понимаешь? А эти, синтетические – ни для кого не родные...
Пьер задумчиво кивнул.
- Однажды я нашел у нас на антресолях учебник эсперанто. Старый, все страницы желтые и ломкие, и половины обложки нет. Полистал... Ну, интересно. Даже выучил кое-что. Он, действительно, легкий. Но бесполезный какой-то, да?
- Вот-вот. Но есть еще один родной язык – настоящий, глубинный, тот праязык, на котором все люди земли говорили до падения вавилонской башни. Помнишь эту историю?
- Ммм... наверное.
- Так вот, Эрих Маар cчитал, что эта легенда рассказывает о реальной катастрофе, после которой праязык был забыт. Но он остался в человеческом теле в виде глубоких вибраций... или чего-то такого. То есть, он всегда с нами, но мы разучились им пользоваться. Представляешь! А Эрих Маар придумал, как заставить людей вспомнить. Он сконструировал башню, вроде вавилонской...
- Вавилония?
- Ну да... с усилителем внутренних вибраций и антенной, и когда человек забирался на самый верх, то заключенный в его теле праязык считывался специальным устройством и ретранслировался на весь город или даже страну. А потом уже по принципу лесного пожара распространялся дальше, по всей Земле. Вернее, так должно было происходить. Но ничего не получилось. На башню поднимались всякие филологи, писатели, художники, миссионеры, священники... Кто только там ни побывал. И ничего. Никакого результата. А после того, как ее посетила делегация каких-то политиков, Вавилония закрылась. И никто больше не мог попасть внутрь. И вскрыть ее невозможно, только уничтожить, она из прочнейшего металла сделана. Но, как ты сказал, арт-объект и вообще...
- Я бы тоже закрылся на ее месте, - буркнул Пьер. – После визита политиков. Хм... Можно подумать, что она разумная.
- Ну, а что? – засмеялась Сара. – В ней полно всякой электроники. Может, у нее и есть разум. Искусственный интеллект.
Пьер поскреб в затылке. Вид у него был озадаченный.
- Дичь какая-то. Ты уверена, что твой дедушка это все не выдумал?
Сара нахмурилась и уже открыла рот, чтобы возразить, но в этот момент лифт замедлил ход и мягко остановился. Выйдя из кабины, ребята очутились на застекленной смотровой площадке, дрейфующей сквозь космическую ночь, будто корабль по просторам океана. И звезды отсюда казались совсем другими. Не мелкая серебристая рыбешка, не стая мальков, зачерпнутая невзначай густой небесной сетью, а медлительные и яркие глубоководные гиганты. Любопытные, они обступили незваных гостей плотным кольцом, закружили яростным хороводом и – опрокинули в бездну.
- Пьер... – прошептала Сара, вцепившись в его руку. – У меня пол уходит из-под ног. Я сейчас упаду. Мы упадем...
- Ничего... Это страх высоты. Держись за меня крепче. И не смотри вниз, смотри мне в глаза. Ты такая красивая в звездном свете.
Они замерли обнявшись, тесно прильнув друг к другу. Вавилония чуть слышно гудела, словно баюкая саму себя.
Внизу, похожий на пригоршню бутылочных осколков, лежал праздничный город. И бились человеческие сердца в радостном ожидании нового года, не ведая о тех, двух, стучащих в унисон в немыслимой, головокружительной вышине. И вдруг – в головах у Пьера и Сары точно включился свет. Нет, не только в головах. В каждой клеточке их беспомощно вознесенных тел и в каждом позабытом, темном уголке подсознания.
Они увидели, что звезды на самом деле разноцветные: зеленые, голубые, желтые, розовые, лиловые и золотые. И каждый цвет распадался на тысячи оттенков, и у каждого оттенка было имя. Столько слов и смыслов не смог бы вместить ни один существующий язык, но вот же они, парят, как райские птицы в облаках, переливаясь всеми красками радуги.
Сара и Пьер онемели. Вернее, их губы сковала немота, а души обрели дар небесной речи. Их руки сплелись неподвижно, как древесные корни, а сердца расправили крылья. И любовь их тоже стала словом, тем, которое было у Бога в начале времен. Из которого он сотворил небо и землю, свет и тьму, людей и животных, и все остальные слова.
Точно пробуждаясь от долгого сна, Вавилония содрогнулась и завибрировала. Над головами влюбленных ожила антенна. Мощными потоками праязык изливался в мир.

Они долго брели через лес и очень замерзли. Не то чтобы заблудились – оба прекрасно ориентировались, да и по правде сказать, уже исходили этот лес вдоль и поперек и чувствовали себя в нем, как рыбы в воде. Но солнце зашло, и в воздухе сгустился туман, холодный и даже как будто липкий.
В тумане лес преобразился, стал чужим и незнакомым. В нем обнаружились неведомые пространства, мшистые тропинки в белой пене лунного света и столетние ели, высокие, как небоскребы – и в каждом окне свечой мерцала звезда.
А потом деревья расступились. Пит и Пиа вышли на поляну, к разведенному кем-то костру. Никогда еще не видели они такого высокого огня. Он горел ярко и почти бездымно, длинными оранжевыми пальцами ощупывая туманное небо. Вокруг него золотым облаком вился рой огненных мошек. Пит изловчился и поймал одну, забыв, что она горячая. Она и не была горячей, а только слегка теплой, как сорванный в жаркий день полевой цветок.
- Какое чудо! – ахнула Пиа. – Кто-то постарался, чтобы мы согрелись!
- Да, чудо, - загадочно улыбнулся Пит.
Они присели на поваленный ствол, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись сразу двумя куртками.
- Расскажи правду? – попросила Пиа.
Когда-то давно им нравилось придумывать сказки. Все, что только приходило в голову, невероятное и чудесное. Но вскоре эта забава им наскучила. В сказке мало проку, она – всего лишь случайная рябь на поверхности ума. А правда, пусть и совсем крохотная – это подарок. Волшебный миг принятия, драгоценная частичка души, протянутая на ладони. И не важно, что это будет. Вчерашний разговор с соседом, красивая песня по радио, рыбалка с отцом... Главное: «ты говоришь правду – я верю». Таковы правила игры, бесхитростные, как сама любовь.
- Правду, - задумался Пит. – Ну что ж... слушай. Мне как раз вспомнилась одна история. Шли мы как-то с ребятами по лесу, вот, как сегодня. Это был выпускной год в школе, мы устраивали пикник по случаю последнего экзамена. Отдыхали на природе, у реки, выпили немного. Ну, и сбились с пути, в темноте свернули не на ту дорожку. Не то чтобы испугались, но как-то неприятно стало. Час поздний. И ночь – такая же мутная и холодная...
Мягкое тепло постепенно окутывало их, унимая дрожь, расслабляя и убаюкивая.
- Милая, ты спишь с открытыми глазами, - заметил Пит.
- Нет, я слушаю, - откликнулась Пиа, завороженно глядя в огонь.
В чаще ворочалось что-то большое и сонное, тоскливо ухало и протяжно вздыхало. Но им не было страшно. Костер очертил тьму светлым кругом, в который не могло проникнуть ничто злое.
- Мы ломились сквозь подлесок, - продолжал Пит, - будто какие-нибудь звери. Тропинку давно потеряли, в кровь исцарапали руки, и вдруг очутились на вырубке. Там горел огромный костер. И никого вокруг.
- Удивительно, - мечтательно улыбнулась Пиа. – Все в жизни повторяется, да, Пит?
- Да, пожалуй. Мы немного повозмущались на безалаберных туристов. Потом расселись – прямо на земле, на бревнах, на пнях. Сначала просто болтали, а затем Петер предложил игру. Я, говорит, подарю свой старый айфон тому, кто ловчее соврет. У этого парня были богатые родители, они каждый год покупали ему новый телефон. Ну, тут все начали фантазировать, сперва нехотя, а потом увлеклись. Про маньяков, про бандитов, про инопланетян... совершенно дикие истории. Была даже одна – про говорящую кошку.
- Расскажи про кошку, - оживилась Пиа.
- Ммм... потом. Надо будет вспомнить. Но слушай дальше. В нашей компании был один странный парень, он хвастался тем, что никогда не врет. Мы прозвали его Мюнхаузеном. Пока другие говорили, он кривил губы, мол, коробит его от лжи. А потом и сам рассказал глупую детскую сказку, как нам вначале показалось. Похлеще инопланетян или говорящей кошки. Наше солнце, сказал, никакая не звезда, а гигантский золотой орел. Днем он парит над миром, и от него светло. А по ночам опускается в лес или на какой-нибудь пустырь, но не спит, как обычные птицы, спрятав голову под крыло, а горит до утра огромным костром. Я сам, говорит, видел и даже подкладывал в него ветки, а потом он вспорхнул, забил крыльями и унесся в небо. Мы только плечами пожали. Очередная правда от Мюнхаузена. А Петер рассмеялся и протянул ему айфон...
- Хорошая история, - согласилась Пиа.
- Но Мюнхаузен телефон не взял. Нечестно, говорит, приз обещан за выдумку, а я ничего не выдумывал. Все было взаправду. Мы, конечно, решили, что ему алкоголь в голову ударил. Потому что он хоть и странноватый, но так никогда не дурачился. Потом еще посидели, и получилось, что до утра. И вдруг огонь в костре вытянулся столбом, как-то чудно сгруппировался, расправил крылья и улетел... Только кучка тлеющих углей осталась и зола.
Пиа изумленно ахнула, и что-то в лесу откликнулось ей долгим, унылым воем. Пит смущенно улыбнулся.
- Ты, наверное, думаешь, что я заснул и мне все это приснилось? Или что мы там обкурились чего-то? Да я бы и сам не поверил, если бы не видел собственными глазами.
- Я верю, - тихо сказала Пиа и положила голову ему на плечо.
Их пальцы сами собой переплелись, как древесные корни в теплой земле. Сердца забились в унисон.
- Знаешь, какая она была красивая... Громадная золотая птица в короне лучей. Глаза, как янтарь, и с огненными зрачками. Прямо в душу посмотрела – как обожгла... Такое забыть невозможно. Вот, и ребята могли бы подтвердить, кто не спал.
Пиа молча стиснула его руку.
- Пойдем домой? – предложил Пит.
- Давай еще побудем немного, - попросила Пиа. – Там, в чаще, волки... И холодно... Я вся окоченела, пока шла. А здесь – тепло и хорошо.
Так они сидели, обнявшись и глядя в костер, пока высокое пламя не встрепенулось и, разметав исполинскими крыльями горячие угли, не взлетело над поляной, выше деревьев, туда, где небесной рекой струилась молочная пена облаков. Ночным ветром его утянуло прочь, на восток. И тотчас же сквозь редкие кроны брызнул солнечный свет – еще неяркий, зеленоватый спросонья.
Разгорался новый день.

Мое сердце поместили в карантин. «Для твоего же блага, - сказали, - чтобы не наделал глупостей. Что за дурацкий вопрос – почему. Две недели назад твоя подруга покончила с собой. Есть такой опасный вирус, меланхолия называется. Передается от сердца к сердцу. Ты можешь быть инфицирован и сам об этом не знать. Просто пойдешь – и спрыгнешь с двадцать пятого этажа».
Я пытался спорить. «Нет, Анника не стала бы себя убивать. Она любила жизнь. Обожала высоту, риск и ветер в лицо. Как циркачка по канату, ходила по крышам и трубам, и легко, по-кошачьи, карабкалась на строительные краны. Это несчастный случай, Анника оступилась», - говорил я, смахивая невольные слезы.
Но они не слушали, рассекли мне грудь и, вынув сердце, заперли его в клетку, точно какого-нибудь зверька, дикого и кусачего. А вместо него поставили моторчик, который тут же застучал: тук-тук-тук, мерно, без пауз, без вдохов и выдохов, на одной гладкой, равнодушной ноте.
А оно, маленькое, забилось в угол и смотрело жалобно, круглыми от страха глазами. Нас тянуло друг к другу, словно магнитом... Но меня обхватили за плечи и вытолкали вон. Отдохни, сказали, ты только что перенес тяжелую операцию. Можешь навещать его по воскресеньям. Только, пожалуйста, без нежностей. И ничем его не корми.
И я пошел, недоуменно качая головой и прислушиваясь к ровному звуку моторчика. Вначале было неудобно. Он работал слишком громко, мешая думать и не давая остаться в тишине. Жесткий и холодный, как стальной брусок, он угнездился в межреберьи, и я, привыкший к теплу настоящего сердца, ворочался ночами без сна, кутаясь в три одеяла, под мерное биение метронома.
Но постепенно я привык и даже научился отличать его на слух, издали, стоило кому-то приблизиться хотя бы метра на три, и вот уже выцеплял разум это характерное «тук-тук-тук» из сотен окружающих шумов. Нет, не моторчики устремлялись друг другу навстречу в радостном узнавании. Они ведь не разумные и даже, скорее всего, не живые. Их единственная эмоция – безразличие, серое и пустое, как глоток осеннего тумана. Они по сути ни что иное, как механические пауки, пьющие нашу кровь и наши мысли.
Но... в бездумии есть своя прелесть. Я, наконец-то, избавился от выедающей душу тоски, все реже вспоминал подругу и ее нелепую смерть, и, проходя мимо высотного здания корпорации Гугл, не убыстрял шаги, точно спасаясь от злого наваждения. «Вот здесь она лежала на асфальте, - не шептала мне больше испуганная память, - в крови, вся переломанная, но еще живая».
Каждое воскресенье, ровно в половине двенадцатого (часы приема с одиннадцати до двух, синяя эмалированная табличка на двери), я приходил в карантинный корпус. Мне отпирала усталая немолодая женщина и долго вела по длинному, слабо освещенному коридору. «У вас пятнадцать минут», - бросала она сердито и, скрестив на груди руки, отступала в темноту. Ее могучий силуэт съедали пепельные тени, а я прижимался носом к решетке и тихонько говорил: «Привет».
Вот оно, мое бедное сердце. Съежилось на коврике в темном углу клетки, исхудавшее и взъерошенное, в лазоревых глазах – океан тоски. «Ну как ты?» Молчит. А когда-то было разговорчивым, то пело, то молилось, то болтало без умолку (и все о любви), но с тех пор, как попало в карантин – онемело. «Ты ладно... это... не скучай. Скоро заберу тебя домой», - вру, смущенно отводя взгляд, а моторчик в груди недовольно бурчит, отстукивает презрительно и зло: «У-хо-ди. От-сю-да».
Оно ластится ко мне, смотрит умоляюще и виновато. С пылающими от стыда щеками я покидаю карантинный корпус, краснея от мысли, какое оно жалкое, уязвимое и мягкотелое – человеческое сердце. И это часть меня?
«Ну ты и слюнтяй, - скажут они. – Посмотри вокруг. Все нормальные люди давно уже поставили себе удобные и практичные, не знающие боли моторчики. А ты и чудаки вроде тебя все цепляетесь за этот несчастный кусок мяса. Ну, и зачем он тебе? Разводить микробов? Или же лелеять неврозы?»
«Боишься, что совесть замучает? – скажут они. – А что такое совесть? Это голос коллективного разума – то есть, наш. Какова эпоха, такова и совесть. Ты отстал от жизни, дурачок, лет этак на триста. Ведь не убьют же его, твое сердце. Дай согласие на трансплантацию. Может, оно еще кому-нибудь пригодится».
И я написал отказ. Прощаться не стал. Не то чтобы я боялся, что моторчик у меня в груди екнет, захлебнется жалостью и вообще будет как-то страдать. Он этого не умеет. Но в последнем свидании всегда есть что-то неприятное, как в размазывании манной каши по тарелке.
А недавно я встретил его снова. Мимоходом, спустя два года здоровой и спокойной жизни. Оно скиталось по помойкам, грязное и тощее, мало отличимое уже от других бродячих собак. Я окликнул его, хотел угостить булочкой, но оно вильнуло хвостом и, бросив на меня диковатый взгляд, отбежало за мусорный бачок. Живые человеческие сердца они такие. Не прощают предательства.

Он помнил смерть, как мутный сон. Сперва лежишь в горячей от жара постели, откашливая душу, окруженный детьми и внуками. В изголовьи горит свеча, а дочь держит твою руку. Потом словно уплываешь куда-то. И вот уже ты в уютной темноте сосешь молоко и ничего не видишь, потому что глаза затянуты кожей. А вокруг такие странные запахи – затхлого подвала, сырой земли и плесени, мокрой шерсти. И меховой бок мамы – теплый, как грелка. Ощущения, рваные, словно клочки газет, и никак не удается собрать их воедино. Понемногу растешь, нежишься в тепле и сытости, набираешься сил, и только спустя дни понимаешь, что в эту новую жизнь ты явился кошкой.
Антон съежился на краю газона, сжавшись в тугой, дрожащий комок. Мороз пробрался к нему под шубку и колол длинными ледяными иглами. Под лапами хрустела седая и хрупкая от инея трава. Ветер мел по дороге снежную крупу вперемешку с мерзлыми листьями. Ноябрь. Стылое, тусклое предзимье.
Казалось, еще вчера он резвился на солнечной лужайке, гонялся за поздними бабочками и ел пшенную кашу, которую жалостливая бабулька кидала голубям. А сейчас опустевшую землю сковала стужа, упрятала под гладкий, как стекло, панцирь. От холода горели уши и подушечки лап, и хотелось уменьшиться, скрыться, как цветок под настом, скататься в бесчувственный белый снежок.
Антон тосковал по кошачьей маме, сгинувшей две недели назад неизвестно куда. И по черно-белой сестричке, убитой бродячей собакой. И – немного – по такой далекой теперь человеческой семье. Он почти не помнил ее. Только обрывочно – плоские бледные лица... взгляды, обрывки фраз... Где они теперь, его бывшие родные и близкие? Он не узнал бы их, даже увидев случайно на улице. И кем был он сам? Антон вспоминал, как в черном костюме и рубашке с галстуком уходил по утрам на работу. Но что он делал там? Наверное, что-то важное. У людей всегда так. Они надевают костюмы, чтобы казаться умнее и значительнее. Хотя, если хорошенько поразмыслить, то какая разница? Если ты дурак, то дураком останешься в любой одежде.
Антон забыл даже собственное отчество. Евгеньевич? Или Васильевич? Не все ли равно. Зачем оно бездомному котенку? Зато он хорошо помнил кошку Мурку, голубоглазую помоечную сиамку. В такой же морозный день Антон подобрал ее у мусорных баков, полумертвую и неподвижную, обмотанную целлофаном, принес домой, вылечил и полюбил. Двадцать лет она была ему доброй подружкой. По вечерам, когда холодные звезды вставали над крышами, Мурка забиралась к нему на колени, а оттуда – на плечо. Она грела хозяину ухо, напевая тихую песенку, а их мысли сплетались в воздухе, как струйки пара, и в какой-то момент совершалось удивительное превращение. Двое становились единым существом – громко мурчащим, ласковым, мудрым, любящим и счастливым. Когда Мурка ушла на радугу... (они ведь уходят на радугу, правда?) Антон осиротел. Как будто половину отрезали от души. Наверное, не самую ценную. Но как же мучали его фантомные боли! Ни дети, ни друзья – никто не мог заполнить возникшую пустоту. Подвешенное на тонких нитях тоски, его сердце шесть лет раскачивалось над пропастью, а потом не выдержало – сорвалось, и Антон поспешил вслед за своей любимицей. Вот только попал в совсем другое место.
В детстве бабушка говорила ему, что ласковые домашние кошки иногда перевоплощаются в людей. Но плохие люди никогда не становятся кошками. Получается, что Антон был хорошим человеком? И эта бесприютность, на самом деле – награда? Или все-таки наказание, например, за лень? Не желал ли он когда-нибудь поваляться, как Мурка, на мягкой подушке, вместо того, чтобы тащиться на работу? Бог слышит наши просьбы, но исполняет их по-своему. Или рождение в кошачьем облике – случайность, кинутый кем-то жребий? Нелепый проигрыш во вселенской лотерее?
Наверное, раньше Антон с легкостью нашел бы ответ. Но слова, которыми он когда-то изящно жонглировал, теперь шли с трудом, их приходилось извлекать из памяти, как золотинки из песка. Внутренняя немота притупляла мысли, а в голове засел образ: жалкий клочок меха, вмерзший в ледяное лунное крошево. Кто-нибудь нагнется по утру: ребенок потерял варежку, надо бы положить на скамейку, да нет же, тьфу, это дохлый котенок.
«Вот так и закончится это воплощение», - думал он обреченно.
Больше ни о чем Антон не мог размышлять, только трястись в смертельном ознобе. Но крохотное пушистое тельце не хотело умирать. Оно успело полюбить жизнь, такую бесхитростную. Мимо скучно текли прохожие, зарывшись подбородками в толстые вязаные шарфы и оскальзываясь на ходу. Сначала Антон с громким плачем бросался им под ноги. Но никому не было дела до маленького озябшего зверька. И он смирился. Отполз на обочину и тихо ждал смерти.
Девочка в красном пальто – словно наливное яблоко на белой скатерти снега. Она шагала между двумя серыми взрослыми, цепляясь за их руки, балуясь и скользя в алых ботиках по обкатанной дороге. Мало ли детей щеголяет в ярких одежках? Но в этой малышке было что-то особенное. Она как будто несла в руке невидимый фонарик. И, привлеченный этим странным незримым светом, Антон из последних сил запищал. Получилось тихо, тоньше мышиного писка, но девочка услышала. Подбежала и, подхватив котенка на руки, с вызовом посмотрела на родителей.
- Леночка, - простонала мама, - мы же собирались купить породистого!
- Не надо, - остановил ее папа. – Не надо нам породистого. Она выбрала этого – и хорошо. С аутистами спорить бесполезно, ты только расстроишь ребенка и, может быть, причинишь вред.
- Не называй так нашу дочь, - негромко попросила мама. – Она еще покажет всем этим врачам, психологам и логопедам. Она...
Но папа только горестно покачал головой.
Они стояли молча, двое серых взрослых, с тревогой и нежностью глядя на девочку в красном пальто.
А та прижимала к себе котенка, погрузив пальцы в мягкий дымчатый мех, гладила и укачивала, как любимую куклу. И случилось невероятное. Его разум, пленненный тесным обликом животного, и ее – затуманенный неизвестной болезнью, каким-то чудом вошли в резонанс. Захлестнутый внезапным чувством дежавю, Антон широко распахнул глаза. Уходил холод из костей, и волшебными огнями вспыхивали в темноте воспоминания. Он и эта незнакомая – а на самом деле очень давно знакомая – девочка снова стали одним существом, по-новому разумным, мурчащим и теплым.
- Мурка?! – прошептал Антон, конечно же, мысленно, ведь кошки не умеют разговаривать.
Но она поняла и – так же мысленно – откликнулась.
- Хозяин?
- Похоже, это ты теперь моя хозяйка!
Она засмеялась, радостно и звонко, и закружилась с ним на руках по снежной дороге в нелепом детском танце.
- Ну теперь-то ты узнаешь, каково это – гулять на шлейке! Когда хочется все изучить и понюхать, полазить по кустам и погоняться за птичками! А тебя все время тянут назад!
- Ну теперь-то я отомщу за описанные тапочки!
Девочка опять засмеялась.
- Я назову его Антон! – вдруг сказала она отчетливо и громко, и онемевшие от счастья родители взволнованно переглянулись. Их малышка заговорила!
- Антон! – спохватилась мама. – Тоша, Тошенька. Чудесное имя! Лена, Тошенька совсем замерз, отдай его папе, пусть согреет малыша за пазухой. А потом мы вместе поедем в зоомагазин, купим лоток и паштет для котят.
- И домик! – потребовала девочка, доверчиво глядя на мать голубыми сиамскими глазами.
- Ну конечно. Мы купим ему самый лучший домик!
А к Антону вдруг пришел ответ – в виде круга, правильной и очень красивой геометрической фигуры. Еще немного - и он облек бы ее в слова, чтобы объяснить своей маленькой хозяйке. А та рассказала бы кому-нибудь другому. И отправилась бы истина бродить по Земле. И тогда все в мире получило бы объяснение, скруглилось и воссияло, обретая неведомый прежде смысл.
Но большой серый взрослый бережно принял котенка из рук девочки в красном пальто и положил за пазуху, заботливо укрыв меховой курткой, жаркой, как мамин бок. Малыш притих и забылся в тепле.
И жизнь пошла своим чередом.

- А может, не надо, а?
Вопрос прозвучал глупо и повис в воздухе сизым папиросным дымком. Анна вздохнула.
- Вии-и-ик! Ну мы же обо всем договорились! И ты меня поддержал!
Она сидела за низким гостиничным столом, опираясь на него локтями, тоненькая и очень красивая, напряженная, как струна. Ладонью левой руки она задумчиво подпирала висок, а пальцами правой – легонько касалась шрама, через всю щёку протянувшегося до самого уха. Шрам, над которым уже вовсю поработали пластические хирурги, не выглядел уродливо, но Анна не забывала о нем ни на миг. Так же как о скрытом плотными шерстяными брюками протезе.
- Да, - сказал Вик растерянно, - договорились. А поддержал, потому что люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива. Но у меня плохое предчувствие. Что-то в этом есть неправильное. Какая-то ошибка. Я имею в виду саму идею – вернуться в прошлое и что-то в нем изменить.
Анна поморщилась.
- Ты не доверяешь Эриху.
- Доверие – вопрос сложный, - уклончиво ответил Вик. – Я могу представить себе путешествие в будущее. Так или иначе, мы все к нему движемся, только медленно. Но прошлое? Оно мертвое. Прошлое – это ничто. Пенный след моторной лодки.
- Ты зануда, Вик, - Анна слегка улыбнулась, но из-за шрама улыбка получилась кривой. – Эрих же все объяснил. Мы оба говорили с ним, и он не показался нам ни шарлатаном, ни сумасшедшим. Так чего ты боишься? Я не помню его объяснений, да и не все поняла, но какая разница? Мы убедимся на месте. Я войду в его машину времени и перенесусь на два года назад, примерно за неделю до пятого сентября. И в этот день я останусь дома, никуда не поеду и не попаду в ту ужасную аварию. И спокойно проживу эти два года до сегодняшнего дня. Ну, а ты... Тебе еще проще. Ты вернешься домой и найдешь меня прежней – здоровой и счастливой. И мы оба забудем нашу боль, как страшный сон. Ну, а если... – она нахмурилась, - если ничего не выйдет, мы не дадим Эриху ни цента. И будем считать, что всего лишь провели отпуск в горах.
- А если не найду?
- Что?
- Если я тебя не найду?
- Ну куда я денусь? – рассмеялась Анна, но тут же ладонью заслонила половину лица. – Потерпи немного, Вик. Скоро он исчезнет. Этот жуткий шрам.
- Он совсем не жуткий, - возразил Вик. – Да его и не видно почти. И ты прекрасно ходишь на протезе. Ты научилась принимать себя. И если бы не этот скользкий тип...
- Если бы не этот добрый волшебник, - со смехом перебила его Анна.
- Перестань. Все добро в мире – от Бога. А волшебство от лукавого. Знаю, знаю, ты это не любишь... ты не веришь ни во что, и сейчас назовешь меня чокнутым фанатиком. Но послушай. Бог желает нам только хорошего. А мы по глупости своей обижаемся. Хотим что-то исправить. Вот ты веселишься сейчас. Но может быть, та катастрофа уберегла тебя... нас... от чего-то более ужасного? И отменив ее, мы заплатим вдвое?
- Ну, хватит.
Покачнувшись, Анна встала.
- Я буду очень осторожной. Правда, Вик. Стану жить, как по канату ходить – каждый шаг выверять. И ничего плохого не случится.
Вик молча пожал ей руку. Они надели ветровки и ботинки на толстой подошве, как будто собирались идти в поход.
На улице было промозгло. Непривычно холодно для начала сентября, облачно и сыро, и ветер налетал короткими тугими порывами, наотмашь хлеща по лицу. Светлые волосы Анны растрепались и топорщились, как перья мокрого воробья. Щеки порозовели, так что шрам на их фоне выделялся узкой белой полосой. А в глазах плескалась надежда.
У подъемника толпились немногочисленные туристы. Скучно одетые мужчины и женщины с альпенштоками в руках, затянутые, как в чехлы, в куртки-дождевики с капюшонами.
- Сегодня обещали дождь и, возможно, грозу, - сказал кто-то у Вика за спиной. – Может, не поедем?
- Да мы только до ресторана, - откликнулся женский голос.
Анна и Вик на ходу вскочили в застекленную вагонетку, медленно огибавшую круг, и сели на скамью.
- Насчет грозы он, конечно, пошутил, - заметил Вик. – Канатную дорогу отключили бы.
- Кто пошутил?
- Не важно. Это я так.
Влекомая тягловым троссом и слегка раскачиваясь на ветру, вагонетка неторопливо взбиралась в гору. Внизу проплывал хвойный лес – острые черные вершины и буро-зеленые полянки мха. Кое-где с откоса сбегали белые пенистые ручьи – и терялись в густых зарослях молодого ельника.
- Не так уж и высоко, а деревья словно игрушечные, - удивилась Анна.
- Довольно высоко, - отозвался Вик, и больше они не разговаривали.
Постепенно лес отступил. Вокруг, насколько хватало взгляда, бушевало яркое альпийское разноцветье, над которым струился приторно-сладкий звон колокольчиков. На склонах паслись крупные рыжие коровы.
На первой остановке с подъемника сошли те, кто ехал в ресторан, и канатная дорога почти опустела.
Теперь вагонетка ползла сквозь ошметки облаков. Альпийские лужайки сменились серыми, в зеленых пятнах скалами.
Эрих поджидал супругов на вершине. Невзрачный парень в натянутой на уши вязаной шапке стоял, переминаясь с ноги на ногу, и цепко ощупывал взглядом небольшое каменистое плато. Вику он показался чересчур молодым для серьезного дела и, вообще, неприятным.
«Господи, мы даже не знаем фамилии этого проходимца!» - мелькнуло у него в голове.
- Эрих! – закричала Анна, устремляясь вперед.
- Это с вами мы говорили по телефону? – подозрительно спросил Вик.
- Со мной, - кивнул Эрих. – Идемте.
Горный хребет, как в щедро взбитой мыльной пене, тонул в облаках, а по краю пропасти вилась узкая тропинка. Выглядела она безобидно, как обыкновенная дорожка в тумане, и если не думать о скрытом облачными барашками обрыве, по ней вполне можно было пройти.
Эрих шел первым, за ним, слегка прихрамывая – Анна. Возможно, ей натирал ногу протез. Замыкал маленькое шествие Вик, не спускавший глаз с любимой женщины, готовый броситься на помощь, протянуть руку, подхватить на лету.
Неожиданно туман расступился – и путники очутились на уступе, который трамплином нависал над горным озером. Прозрачное и, должно быть, очень холодное, оно казалось зеркалом, опрокинутым в глубокую каменную чашу. Вода в нем странно меняла цвет: из пронзительно-зеленой, будто майская листва, становилась оранжевой, пламенея, как закат. Потом, остывая, темнела, вновь наливаясь сочной травяной зеленью. Вик невольно взглянул на небо и удивился его бесхитростной голубизне.
- И что мы здесь делаем? – нервно поинтересовался он.
- То, о чем договорились, - пожал плечами Эрих. – Сейчас мы отправим вашу жену в прошлое, в ту осень, когда...
- И где, будь она неладна, ваша машина?
Эрих насмешливо вскинул брови.
- Разве мы говорили о какой-то машине?
- О чем же тогда?
Жестом усталого экскурсовода Эрих указал вниз, туда, где сверкала едкими красками удивительная вода.
- Перед вами – озеро жизни и смерти. Жизнь – оранжевый. Смерть – зеленый. Запомните, не перепутайте. Видите круги в глубине? Это годовые кольца, как у дерева. Если в это озеро прыгнуть – можно попасть в прошлое. Только имейте в виду... – он запнулся, хитро прищурил глаза.
- Похоже, вода в нем ядовитая, - недоуменно заметил Вик.
- Только в зеленой фазе.
- Что я должна сделать? – спросила Анна.
- Деньги вперед, - ухмыльнулся Эрих.
- Милая, не хочешь же ты в самом деле... Эй, вы... Вы чокнутый, наверное, если думаете, что моя жена туда прыгнет. Анна, пойдем отсюда. Это была плохая шутка.
- Вик, я прыгну. Пожалуйста, отдай ему деньги.
Она шагнула уже на самый край и смотрела в воду, чуть наклонившись и раскинув руки, готовая к падению или полету.
Вик достал из-за пазухи пачку банкнот и, не глядя, протянул Эриху.
- Так вот, - продолжил тот невозмутимо, шурша купюрами. – Надо дождаться, когда зеленая фаза сменится оранжевой – и сразу прыгать. И держать в памяти тот день, в который хотите попасть. Какой-нибудь самый яркий его момент, картинку, действие. Это будет ваш якорь, которым зацепитесь за время. Все.
- Анна... – простонал Вик, захлестнутый внезапным страхом, понимая, что сейчас произойдет.
Весь мир для него исчез в это мгновение – Эрих, Альпы, акварельные переливы озера. Осталась только она – застывшая над бездной в неярких лучах осеннего солнца.
- Все будет хорошо, Вик, - улыбнулась Анна. – До встречи... дома.
И, оттолкнувшись от земли, синей птицей взлетела над оранжевой водой и, зависнув на миг в воздухе, рухнула в озеро. Огненные волны сомкнулись над ее головой, и тут же зеркальная гладь успокоилась, притихла. Вик шумно выдохнул. Обычно вода выталкивает человеческое тело на поверхность. Но напрасно вглядывался он в похожие на спираль накаливания годовые кольца – от Анны не осталось и следа.
Потом озеро медленно и торжественно поменяло цвет.
- - До встречи, любимая, - беззвучно прошептал Вик. – Скажите, ведь это правда? – обернулся он к Эриху. – С моей женой все будет хорошо?
Но тот дернул плечом.
- Откуда я знаю?
- Но вы обещали! Вы мне клялись, что это не опасно!
- Ничего я не обещал. Я не Господь Бог. Не я сотворил это озеро, вашу жену, вас... Откуда мне знать, что с вами будет?
Он уже уходил прочь по туманной дорожке, надвинув еще глубже на уши свою дурацкую шапку. И Вик при всем желании не смог бы его догнать, потому что вдруг вспомнил, что под зыбкой облачной равниной – пропасть. Ощутил высоту гор и ненадежность тропинки. Его колени подогнулись, и лишь огромным усилием воли Вик удержался на ногах.
Наверное, час, а может, и больше он просидел на уступе, собираясь с силами. Голова кружилась, а в сердце билась отчаянная надежда, что Анна запомнила этот день и приехала в гостиницу. Сейчас Вик вернется в отель, а она сидит в фойе или даже каким-то образом получила ключ от номера и ждет его в комнате.
Подгоняемый этой безумной мыслью, Вик сумел каким-то образом добраться до канатной дороги. Но погода тем временем снова ухудшилась, собралась гроза и подъемник отключили. Остаток дня и целую ночь Вик провел на вершине, вымокнув и продрогнув до костей.
Утром он спустился с гор, трясясь в жестоком ознобе, с температурой под сорок. Анны в отеле не оказалось. Только ее рюкзачок притаился в углу, поджидая хозяйку, и две недопитые чашки кофе стояли на столе. Напиток в них уже подернулся темной, вязкой пленкой, при одном взгляде на которую Вик почувствовал горечь во рту.
«Какой же я глупец, - думал он, лихорадочно кутаясь в тонкое гостиничное одеяло. – Конечно, Анна дома. Зачем бы она поехала за триста километров? А если нет? Эрих, конечно, пройдоха, дешевый факир... Но дело ведь не в нем. Даже если мы ошибались... Даже если все это было неправильно. Но если человек так твердо во что-то верит, у него просто не может не получиться... Бог слышит мольбы своих детей... И милость его безгранична».
Неделю Вик провалялся в постели, во власти кошмаров. Он видел Анну, словно застывшую в нескончаемом падении, и ядовитое озеро, изменившее цвет за секунду до прыжка. «Подожди, - рвался из груди отчаянный крик. – Вода мертвая!», но суженное простудой горло не пропускало ни звука. Потом температура упала и сознание прояснилось. Он выписался из гостиницы и, ослабевший от болезни, но полный солнечных надежд, отправился в обратный путь. Уютный дом, как верный пес, ждал своих людей. Ждал их обоих – а Вик приехал один.
Он трижды обошел каждую комнату, обзвонил всех общих знакомых и родных. Дал объявление в газету. За два года могло случиться, что угодно. Может быть, они расстались, каким-то образом обидели друг друга, и Анна уехала. Возможно, она не хочет его больше видеть. Это ее право – но он должен знать. Он обязательно должен знать. Найти ее, расспросить – и отпустить, если нужно.
Вик искал Анну, каждый вечер допоздна блуждая по улицам, рассылая письма во все уголки страны, продолжая давать объявления и публиковать сообщения в чатах. Лишь бы не признавать очевидного. Лишь бы только не думать о том, что его любимая женщина утонула, что ее больше нет.

Так устроена жизнь – пока человек взрослеет, детство все дальше уходит в туман. Вроде совсем рядом оно, а уже разлетелось на клочки воспоминаний. Книги, друзья, падение с качелей, ссоры с сестрой, какие-то поездки, песочный замок на заброшенной стройке, рыбалка на берегу безымянной реки... И над всем этим золотым облаком парит мамина любовь. Мама... Красивая, неугомонная, всегда смешливая и жизнерадостная. Ее улыбка светила ярче звезд, а нежности хватало на всех – на меня, на сестру, на отца. Но, кажется, больше нас троих она любила Кики – пушистого черного кота, помесь сибиряка с мейнкуном, который хоть и являлся отпрыском крупных пород, почему-то остался маленьким и выглядел почти котенком. Он и вел себя как шаловливый котенок, вдобавок дурно воспитанный. Мочился в наши постели, на кресла и диван, царапал обои – при том, что мама чуть ли не каждый месяц покупала ему новую когтеточку – а шторы превратил в драные мочалки. Его любимой забавой было раскачаться на занавеске и с размаху запрыгнуть на открытую полку серванта, смахнув с нее вазу с сухим букетом и фарфоровые статуэтки.
Мы с сестрой ненавидели Кики и всегда старались незаметно его пнуть. Отец брезговал котом, но терпел его ради мира в семье. Но мама! На любые проделки своего питомца она смотрела с доброй улыбкой.
«Ох, Кики! – говорила она, умильно глядя на расколотые фигурки и раскиданные по полу цветы. – Какой ты еще малыш! Кошки – вечные дети», - добавляла, обращаясь к нам.
Мы только головами качали, мечтая взять проказливое существо за шкирку и вышвырнуть вон.
«Марк! Соня! – звала она нас раз по десять на дню. – Взгляните, как Кики спит! Какое у него пузико – черное в светлую полоску. Переливчатое... и мягкое, как шелковое, потрогайте», - она благоговейно гладила кошачий животик, а Кики довольно жмурил и без того узкие лимонно-желтые глаза и рокотал, как самолет на взлете.
«Смотрите, как Кики высоко залез!» - радостно кричала она в другой раз, восторженно созерцая сползающего по занавеске кота.
«Как он измазал мордочку в сметане!»
«Какие у него кисточки на ушах! Как у настоящего мейнкуна!»
Мы подходили, смотрели и кривились. Наверное, мама это видела, но отметала наше недовольство легким взмахом руки, точно стряхивала паутину с люстры. Думаю, в глубине сердца она верила, что когда-нибудь наши души оттают при виде беззащитного пушистого комочка, невзрослеющего кошачьего ребенка – и мы полюбим Кики.
А потом она заболела. Это был страшный год. Надежда сменялась отчаянием. Отчаяние – надеждой. На этих чудовищных качелях мы раскачивались много месяцев, дежуря в больничных коридорах, в палате хосписа, осаждая кабинеты лучших в городе врачей, профессоров и волшебников от медицины. Бесполезно. Мама умерла в начале декабря, не дожив до Рождества ровно три недели. Предчувствуя скорый конец, она попросила забрать ее из хосписа домой.
Горела тусклая лампа, озаряя бледный мамин лоб мертвенной желтизной, резко очерчивая ее худые кисти и бескровные губы. Мы – трое – молча сидели у постели. Отец держал маму за руку. Соня плакала, беззвучно, не вытирая слез. Они текли по ее щекам талой водой. Кики лежал поверх одеяла и тянул мордочку к маминому лицу.
- Бедные вы мои, - чуть слышно прошептала мама. – Сиротки... Трое сироток...
Сперва я подумал, что она имеет в виду отца. Он ведь тоже в какой-то мере осиротел. Но нет. Проследив за ее полным страдания взглядом, я понял, что мама говорит о Кики. Мы с сестрой уже выросли, год - другой – и упорхнем во взрослую жизнь. К тому же, с нами будет папа – надежный, любящий, который никогда не предаст. Я, и Соня, и отец – никто из нас не останется один, потому что мы есть друг у друга. А Кики никто не любит. Он никому не нужен, всех раздражает, ни от кого больше не дождется ни ласки, ни тепла. Как выживет он во враждебном, ненавидящем его мире – беспомощный вечный котенок?
Ты ошибалась, мама. Сквозь распахнутые двери памяти маленький черный котик вошел в наши сердца. Да, он по-прежнему катается на шторах, мочится на диван и дерет обои. Он уже перебил несчетное число ваз и стеклянных фигурок, распустил на нитки палас в прихожей и пометил все домашние тапочки.
Но – мы любим Кики. Любим с момента маминой смерти и по сей день, и будем любить до конца его кошачьей жизни. Мы прощаем ему все шалости и с улыбкой зовем друг друга полюбоваться, какое у Кики пузико и какие кисточки на ушах. И как смешно он измазал мордочку в сметане.
И я знаю, что в эти минуты мама смотрит на нас с небес и плачет от радости.

Говорят, если таланта нет, то его и не купишь. И действительно, можно заплатить учителям и отработать любую технику. Но кто вдохнет в картины свет, душу, ту золотую искру, которая, как магнит, притягивает взгляды даже самых неискушенных зрителей? Что ни говори, а творчество – это алхимия.
Так размышлял Эдик, печально разглядывая только что законченную картину. На ней еще не высохли краски, а она уже казалась плоской и старой, прокисшей, как плохое вино. В ней не было жизни. Сидящая за столом смуглая девочка в пестром сарафане выглядела деревянной куклой. А перед ней – нет, не персики – роза в бокале и разбросанные по скатерти ромашки. Такой теплый, немного ностальгический сюжет, но вода за хрупким стеклом не играет на солнце, цветы как будто сделаны из бумаги, и вообще, ничто не является собой, ничто не имеет смысла.
Понурившись, Эдик отошел в угол и сел на табурет. «Хоть бы волшебник помог какой-нибудь, - подумал устало. – Пришел бы да исправил, что нужно, на холсте, а еще лучше – у меня в голове. Или где там обычно гнездится дар Божий? Может, в сердце?»
Эдик недоверчиво приложил руку к груди и прислушался, точно надеясь уловить что-то особенное, какую-то дивную, неземную музыку, отголосок высшей гармонии. Сердце стучало ровно и холодно. Он не то чтобы он верил в волшебников, но смутно надеялся, что где-то там, наверху, существуют силы, способные протянуть руку помощи. Конечно, делают они это не всегда, а только если очень попросить. Но как просить, Эдик не знал, поэтому грустно сидел в углу и смотрел на свою – такую техничную, но совершенно бездарную картину.
Что-то мягко торкнулось в незапертую дверь, и тут же та распахнулась. В студию ворвался холодный ветер, швырнув через порог целую охапку кленовых листьев. Огненные бабочки закружились вихрем, заплясали в пыльном воздухе и, оседая, сложились в крупного ярко-рыжего кота. Эдик удивленно моргнул. А усатый вальяжно прошествовал через комнату и, коротко мяукнув, одним прыжком взлетел на заставленный цветочными горшками подоконник. Горшки полетели вниз, а один раскололся на черепки, вывалив на пол круглый кактус. Сквозь грязноватый тюль сочилось осеннее солнце, и в его скупых лучах рыжий кот горел, как огромный костер, наполняя студию такой сияющей нежностью, что у Эдика на глазах выступили слезы.
- Эй, приятель, ты откуда? – только и смог он сказать.
Кот выжидающе уставился на него круглыми зелеными глазами, прозрачными, как морская вода. Облитая солнцем статуэтка. Золотой египетский божок. Его длинный хвост, окутанный золотыми искрами, покрыл весь подоконник и свешивался кончиком на край нарисованного стола.
- Хм, – задумался Эдик. – А давай-ка я тебя напишу?
Он принес из холодильника вчерашнюю курицу и, нарезав на мелкие кусочки, положил на блюдце. Неторопливо, как истинный аристократ, котик принялся за еду. Потом тщательно вымыл шубку и, свернувшись клубком, задремал. Все это время Эдик торопливо делал наброски.
И на картине словно взошло солнце. Примостившись на краю стола, рыжий кот осветил унылый натюрморт, отразился в зрачках девочки и бокале с розой, мягкими бликами заиграл на белоснежной скатерти и тюлевых занавесках. И сразу взгляд юной красавицы ожил, а комната наполнилась уютом и ласковым домашним теплом. Она как будто затягивала очарованного зрителя в свое внутреннее пространство, приглашая к беседе и приятному отдыху.
А рыжик стал приходить каждый день, а потом и вовсе поселился в мастерской. Он стал такой же неотъемлемой ее частью, как печка-буржуйка, мольберт или зеленый плюшевый диванчик. Сытно пообедав, котик подолгу нежился на подоконнике в неярких осенних лучах, вылизывал огненную шерстку и сонно щурил янтарные глаза. Специально для него Эдик держал теперь в холодильнике кошачьи консервы.
Чудо случилось. Как из невзрачной куколки вылупляется пестрый, воздушный мотылек – хрупкий шедевр живой природы, так из бездарного ремесленника получился одаренный художник-анималист. Волшебство рыжей шерсти влекло в его студию все новых и новых ценителей, покупателей и заказчиков. Конечно, это было только начало пути. Но имя Эдика постепенно обретало известность – и не только в узких кругах. Но главное, на кончике его кисти отныне жила радость. Картины, точно колдовские витражи, удивительно преломляли свет, превращая будничную серость в невиданное многоцветье, так что все вокруг них искрилось, цвело, сверкало яркими красками.
Прошло три года. И снова была осень, листопад и слякоть, и колючий дождь моросил дни напролет. И бурые фонарные столбы, и червонные клены, и березы, желтые и звонкие, до самых макушек тонули в холодном тумане.
Эдик вошел в прихожую, отряхиваясь, как мокрый пес, и сразу же заметил – его. Черный зонт. Большой, солидный, похожий на огромного ворона с растопыренными крыльями.
- Алиса! – слабо вскрикнул Эдик.
Жена прибежала из кухни, взволнованная, с пятнистым румянцем на щеках.
- У нас что, гости? – округлив глаза, прошептал Эдик.
- Да! – так же шепотом откликнулась Алиса. - Какой-то важный тип, сидит у нас в гостиной, ждет тебя уже полчаса.
Эдик робко приоткрыл дверь и остолбенел. За столом, небрежно закинув ногу на ногу, восседал черт и пил чай из нарядной фарфоровой чашки. Перед ним на крахмально-белой скатерти стояли сахарница, заварочный чайник и вазочка с конфетами.
Ошеломленный, Эдик мотнул головой, и черт превратился в долговязого мужчину в элегантном черном костюме.
- Эдуард Олегович! – расплылся в улыбке гость. – А я по вашу душу!
- Здравствуйте.
- Меня зовут Загаловский Дмитрий Сергеевич, - продолжал между тем долговязый. – Я к вам по поручению... – тут он сделал многозначительную паузу и назвал фамилию, услышав которую Эдик непроизвольно вытянулся по стойке смирно.
- Я... э... - залепетал он растерянно.
- Да вы присаживайтесь, Эдуард Олегович, - снисходительно усмехнулся гость. – Поговорим.
Эдик робко опустился на краешек стула.
- Мы, - ласково улыбнулся Загаловский, – наслышаны, знаете ли, про ваш талант. Так вот, К., – и тут он снова назвал ту самую фамилию, - перестраивает свой загородный дом. Целый дворец, скажу я вам, с фресками, картинами, расписными потолками. И художественное оформление он собирается поручить вам, Эдуард Олегович. Ну, что скажете?
Эдик не сказал ничего. Он задумался – и задумался крепко. С одной стороны, предложение было заманчивым. К. – человек богатый и влиятельный, вдобавок благосклонный к людям искусства, эдакий толстосум-меценат. Заручиться его поддержкой считалось большой удачей. А с другой стороны...
- Эдуард Олегович? – с нажимом повторил гость, и Эдик очнулся от раздумий.
- Простите. А что бы он хотел видеть на фресках и картинах... в смысле, какие мотивы?
- К. обожает батальные сцены. Вы могли бы изобразить разные известные битвы, Куликовскую, Бородинскую, Ледовое побоище... ну, и что-нибудь ближе к нашему времени. И чем эпичнее, тем лучше. Побольше крови, огня, покореженной техники. К. это любит, - ухмыльнулся Загаловский, и глаза его осветились красным. – Ну, и чтобы дух победы витал. Без этого никак.
Эдик испуганно выдохнул. Показалось.
- Но, - возразил он несмело, - я никогда не писал сражения. Кошки, лисички, белки – вот это мое. А не Куликовская битва.
- Да ладно вам! – бодро воскликнул Загаловский. – Никто не ждет от вас шедевров. Между нами говоря, К. ни бельмеса не понимает в живописи. Вы модный художник, и этого ему достаточно. А заплатит он по-царски.
С лукавой улыбкой искуситель достал из кармана перьевую ручку и прямо на белой скатерти аккуратно вывел число.
Эдик взглянул и побледнел.
- Я согласен.
- Ну, еще бы, - усмехнулся черт. Отставив в сторону недопитую чашку, он встал из-за стола и, не прощаясь, вышел.
Как только его шаги стихли в прихожей, в гостиную крадучись вошла жена.
Эдик молча указал ей на скатерть. Губы Алисы задрожали. Минута – и счастливые супруги сжимали друг друга в объятиях, строя планы, куда и как они потратят деньги. Отремонтировать дом, поправить крышу, заказать новые окна для студии, а потом... ну не век же сидеть в этой тьмутаракани – надо посмотреть мир.
А тем временем в мастерской беззвучно приоткрылась дверь. Должно быть, ветер сорвал хлипкую щеколду. И рыжий кот шагнул за порог, и растворился в тумане.

Домой! Погруженный в раздумья, Марек рассеянно следил за дорогой и не заметил, как наступили сумерки. Небо выцвело и пошло серыми пятнами, которые сгущались и твердели, постепенно сливаясь в одно широкое дымное полотно. Только у горизонта еще светилась размытая желто-зеленая полоса. Слева, за мутной громадой леса, догорало прозрачное солнце. А справа тянулись бескрайние снежные поля.
Марек возвращался из командировки. Всего три дня, но ритм бытия сбился, и мысли, как птицы, вылетели из клетки и закружили вольно и дерзко. Вся его семейная жизнь – красивая жена, годовалые сыновья-близняшки и Биби, щенок немецкой овчарки, веселая и проказливая, но всеми домочадцами нежно любимая – подернулась туманом нереальности. Неожиданно для себя Марек затосковал.
«Карусельные лошадки, вот мы кто, - размышлял он, купаясь взглядом в тусклой белизне снега, - бежим и бежим... и остаемся на месте. Вот приеду сейчас, дома – плач и лай, и вместо того, чтобы посидеть спокойно, выпить чаю и лечь пораньше спать, надо отвечать на вопросы, помогать с детьми, выгуливать собаку. А то и посуду мыть или еще что-нибудь. Потому что Кристина опять ничего не успела. Близнецы маленькие, подвижные, времени вечно не хватает. Она устает и не высыпается... Ну а я что, железный? Мне не нужен отдых? И не вырвешься из рутины. Лошадки не могут спрыгнуть с круга. А так хорошо все начиналось. Свидания, поцелуи под фонарем, романтика, кафешки всякие... А потом – кандалы на ногах и бесконечный бег».
Это была, конечно, минута слабости. На самом деле Марек любил жену и сыновей, обожал Биби. Его просто вымотали сложные переговоры и пять часов за рулем. А три дня – срок слишком маленький, чтобы соскучиться, но достаточный для того, чтобы ощутить призрачный вкус свободы.
«И эта карусель называется счастьем? – думал он устало. – Сбежать бы с нее... В прошлое, в другое измерение, в свое внутреннее ментальное пространство. Все равно куда. Главное, чтобы тишина и никто не крутил мозги».
Между тем сумерки загустели, и воздух матово засеребрился, растворил в себе небо и поля, оставив только освещенную фарами полосу шоссе и светоотражающие столбики, бегущие навстречу. Еще и радио смолкло, и в эфире воцарился белый шум.
«Будто в космос лечу», - усмехнулся Марек, представляя, будто Вселенная внимает ему, укрывая от пошлой суеты. Повинуясь неясному чувству, он свернул с автострады на сельскую дорогу. Так можно было срезать изрядную часть оставшегося пути, но из-за ограничения скорости ехать приходилось дольше. Зато оторванность от мира стала полной. Узкий ледяной тоннель, такой осязаемо-реальный, что почти вызывал клаустрофобию. Только кое-где, растворяя хрустальную толщу сводов, мерцали во мраке зыбкие огни, то ли звезды, то ли фонари далеких поселков.
Он приехал домой далеко за полночь. Двухкомнатная квартира встретила почти музейной тишиной – безмятежной и стерильной. Вся семья спала глубоким сном. Марека кольнула мгновенная обида. Кристина его не дождалась. Может, хотя бы ужин оставила? Хотелось чего-нибудь горячего. Он прошел на кухню и поставил чайник. Заглянул в холодильник и нашел там четыре банки пива, пачку сосисок, десяток яиц в картонной упаковке, огурец и кочан салата... Не густо. И ничего заранее приготовленного. Ну, и ладно.
Марек пил чай, постепенно отдыхая душой. По телу разливалось мягкое тепло. Он представлял себе, как пойдет в спальню, разденется и нырнет под одеяло, Кристине под бочок. Окунется в ее уютную, сонную ауру. Рядом в кроватке будут сопеть близнецы, обнимая друг друга во сне, а с другой стороны постели – всхрапывать на коврике Биби. Она спит беспокойно, дергает лапами, словно бежит куда-то, и чутко шевелит ушами. Думая о щенке, Марек улыбнулся. Милая Биби. Такая смешная, ласковая, преданная. Надо сходить с ней на пустырь. Пусть побегает по снежку. А сыновьям он купил красивую заводную игрушку. Плюшевую божью коровку на колесиках.
Он уже допил чай и поставил кружку в раковину, когда запиликал его мобильник.
- Марек? – послышался взволнованный голос Кристины. – Господи, слава Богу! Почему ты не позвонил и не сказал, что задержишься? Дороги скользкие! Я уже все морги обзвонила! Ты обещал вернуться в девять часов!
- Милая, тише. Детей разбудишь. Что ты еще такое придумала, какие морги? Просто выехал позже, и машин много.
Марек стоял, опираясь на стол, и улыбался ее страхам. Кристина в трубке вздохнула, как ему показалось – с облегчением.
- Все равно ты мог позвонить. Стоишь в пробке, да? Тебе еще долго ехать?
- Да я уже дома, - рассмеялся он. – Пил чай на кухне. Иди скорее сюда, я тебя обниму.
- Марек, это не смешно, - испуганно сказала Кристина. - Пожалуйста, брось свои дурацкие шутки. Когда ты приедешь? Или ты пьян?
В телефоне звонко залаяла Биби.
- Я... – растерянно отозвался Марек, - я...
Он обвел взглядом кухню: стол, холодильник, газовая плита, микроволновка на полочке у окна, электрический чайник и кофемашина. Все привычное, знакомое, но что-то было не так. В трубке лаял щенок. В квартире царила тишина.
- Кристина? – спросил он тревожно. – А ты-то где?
- У нас на кухне, где мне еще быть? Сижу и жду тебя. И Биби здесь, со мной. А близнецы спят, умаялись за день. Мы сегодня гуляли. Ходили в парк... Биби, цыц!
- Кристина...
Марек понял, что показалось ему странным. Ни бутылочек на подоконнике, ни молочного питания, ни детского творожка в холодильнике, ни игрушек на полу – ничего этого не было. С телефоном в руке он медленно обошел все комнаты, заглянул в ванную и прихожую. В спальне – полуторная кровать. Одна тумбочка. Шкаф. Ни зеркального трюмо с расставленными на нем баночками крема, ни детской кроватки, ни собачьего коврика на полу. Гостиная, из которой исчез манеж близнецов. Его, Марека, меховая куртка – на вешалке в прихожей. В ванной – одинокая зубная щетка в пластмассовом стаканчике. Одно полотенце. Бритвенный набор.Чистая, аккуратная, даже уютная в какой-то мере квартира холостяка.
- Кристина... – Марек тяжело сглотнул. – Я, кажется, где-то свернул не туда... и заблудился.
- У тебя же есть навигатор! Как же ты так опять? Вот, как всегда! – возмущалась Кристина, а ему чудилось, что голос ее звучит странно и глухо, как через множество слоев плотной ткани.
- Да... есть...
Еще тянулась от нее – к нему, от сердца – к сердцу горячая золотая нить, но с каждым мгновением она истончалась, бледнея и теряя накал. Дымом развеивалась память, горьким печным запахом, и новая реальность вступала в свои права.
Еще металась в голове отчаянная мысль – вернуться, найти тот самый перекресток, где он ошибся. Проехать тот же путь снова, на этот раз правильно. Но Марек уже понимал – не успеет. С каждым словом жены, с каждым ее недоуменным вопросом что-то гасло между ними.
- Кристина, - попросил он, изо всех сил борясь с подступающей амнезией. – Я хочу услышать голоса детей.
- Но... Марек? Я с таким трудом их уложила...
- Ладно, поцелуй их за меня.
- Марек, что...
- Тогда дай телефон Биби.
- Биби?
- Просто поднеси его поближе.
Послышался треск, какая-то возня, и заливистый лай щенка ворвался ему в уши.
«Нет у меня навигатора, Кристина, – с горечью подумал Марек. – Только дурацкая говорящая коробка с бесполезной картой. А самого важного навигатора у меня нет. Значит, мне уже не вернуться. Прости, любимая. Простите Яничек и Мориц. Папа вас любит. И ты, Биби меня прости. Милая Биби».
Сознание уплывало в туман. Марек барахтался в нем – тонул и выныривал, с трудом вспоминая, с кем говорит. Он только что вернулся из командировки, устал и хочет спать, зачем звонит ему эта женщина? Кто она и откуда взялась? Неужели не понятно, что с дороги человеку нужно отдохнуть? Просто выспаться, побыть одному?
И пока он так размышлял, в трубке стихал собачий лай, пока не превратился в едва различимый гул, в отголосок тишины.

В тот день, когда на мир упали бомбы, солнце лопнуло, как лампочка. Его осколки разлетелись по всей планете, зарылись в землю и погасли. Наступил конец света. То есть, свет, и правда, кончился и воцарилась вселенская тьма. Так говорит дядя Густав, а он никогда не ошибается, потому что раньше читал много умных книг.
Я – Дино Маричек, и мне одиннадцать лет. А может быть, двенадцать, а то и все тринадцать. Последний раз я задул десять свечей на праздничном торте, и с тех пор мы не отмечали дни рождения. Поэтому сколько лет прошло, я не знаю. В темноте трудно сосчитать время. Здесь даже день от ночи отделить невозможно, не говоря уже о том, чтобы ставить зарубки на дереве или галочки в календаре. Я просто ложусь спать, когда чувствую себя усталым, а проснувшись, делаю зарядку. Потягиваюсь, лежа на постели, машу руками и ногами, потом сползаю на холодный бетонный пол и приседаю, держась за спинку кровати. Наверное, со стороны это выглядит смешно, но ведь никто не видит. Иногда темнота – не так уж плоха. Она укрывает тебя, будто одеяло, под которое ты забрался с головой.
Раньше я барахтался в ней, совершенно беспомощный, как слепой котенок в тазике с водой. Проносил за обедом ложку мимо рта, натыкался на столы и стулья, до крови бился о стены, не в силах найти дверь. С тех пор я многому научился: есть, ходить из комнаты в комнату, одеваться и различать улыбки по голосам. Я знаю, когда дядя Густав шутит, и когда маме грустно, а грустно ей почти всегда. Замечаю, когда папе надо выпустить пар. Тогда лучше не попадаться ему под горячую руку, а тихо отсидеться за шкафом или, что еще безопаснее, в шкафу.
Делать зарядку меня научила бабушка. «Ты должен расти сильным, Дино, - говорила она. – Сильным и здоровым. Ты же мальчик. Будущий мужчина... защитник...». Сейчас все это уже не важно. Сильный или слабый, больной или здоровый, я сижу, будто крот, под землей. От меня никому нет никакого толку и уже не будет. Но я продолжаю размахивать ногами и руками – в темноте, как в густой черной смоле – приседать и качать пресс. Я занимаюсь этим в память о бабушке.
Она погибла во время бомбежки. Когда мы все немного пришли в себя, я первым делом спросил о ней, кричал и звал, бабуля, милая, где ты, где, ба-бу-лень-кааа, где ты, что случилось? Я лежал ничком на чем-то твердом, а мама сидела рядом и держала меня за руку.
- Бабушка умерла, - сказала она, плача.
- Нет, - заплакал я тоже. – Нет-нет-нет-нет-нет!
- Она была очень старая, - произнес у меня над ухом голос дяди Густава. – Твоя бабушка, упокой ее душу, неплохо пожила. В мире и достатке, чего не скажешь о нас. Просто чудо, что мы еще живы. Нам всем невероятно повезло.
- Какая разница, старая или молодая! – рассердился я. – Это моя бабуля! Я ее люблю!
Если бы любовь могла защитить! Я бы подарил ее, как цветок, сначала бабушке, потом маме, папе и дяде Густаву. И она, как неразменная монета, огненным кувшинчиком оставалась бы у меня в ладонях, потому что любовь нельзя отдать насовсем, а можно ей только поделиться. И чем больше делишься, тем больше ее становится. Получившему ее в дар она приносила бы радость и долгую жизнь. Вот тогда я стал бы настоящим защитником и бабуля могла бы мной гордиться.
А сейчас я расскажу что-то очень странное. Нечто такое, чему вы вряд ли поверите, хотя это истинная правда. В одной из наших комнат есть окно. Когда оно только появилось – туманное и нечеткое, полное нереального, какого-то мистического света – я сперва принял его за телевизионный экран. Сияющий прямоугольник словно парил в полутора метрах от пола, распахивая перед моим ошеломленным взглядом совершенно невозможный мир. Но нет. Я ощупал окно и убедился, что оно – настоящее, вделанное в стену. Крашеная рама, как у нас в загородном доме, стекло, желтоватое от цветочной пыльцы, и прильнувшая к нему ветка с мелкими оранжевыми ягодами. В густом солнечном мареве, как в тумане, скрыта глубина сада, но я чувствую, что в ней что-то дышит, живет, летает и ползает, наполняя ее движением и блеском. Иногда из этой глубины выныривает золотой шмель и, с глухим стуком ударившись о стекло, скатывается на карниз или белый лепесток налипает на деревянную перекладину. Иногда ветер, словно играя, раскачивает ветви облепихи, отчего кажется, что дерево машет длинными зелеными рукавами. И так хочется приоткрыть хотя бы одну створку и впустить его, а с ним аромат цветения, щебет птиц и гул насекомых – волшебный дух лета.
Я бы так и сделал, если бы не запрет взрослых. У мамы становится такой испуганный голос, когда я говорю, что хочу наружу. «Там смерть, Дино, - повторяет она сквозь слезы, - смерть!»
Папа долго и занудно рассуждает о радиации, о том, как быстро она убивает все живое, а если перебить его вопросом, начинает кричать. Только с дядей Густавом порой удается поговорить, но он все время шутит и, похоже, не воспринимает меня всерьез. Интересно, как он выглядит? Иногда я представляю себе, что у него есть усы – рыжие и густые, как мамина посудная щетка. И веснушки на носу, целая россыпь веселых солнечных пятнышек. Крепкие желтоватые зубы и добродушная улыбка.
Странное окно не рассеивает темноту, но если встать к нему совсем близко и поднести руку, я могу увидеть свои бледные пальцы и родинку на правом мизинце. Даже грязь под ногтями – и ту становится видно. А если взглянуть под особым углом, на стекле проступает мое прозрачное отражение. В такие минуты я сам себе кажусь обитателем подземной Вселенной, внезапно выдернутым на поверхность. В остальное же время меня как будто нет. Я призрак, лишенный тела, окруженный такими же бесплотными голосами.

Папа и дядя Густав опять ругались. Не из-за чего-то конкретного, а просто от нечего делать. Я никогда не понимал, что такого увлекательного взрослые находят в перебранках, в словесных «кулачных боях», как их называет мама. «Мужчины, – грустно говорит она. – Им всегда нужно доказать, кто главный». «Я тоже мужчина, - обычно возражаю я, - но ничего не хочу доказывать». Мама молчит и, наверное, улыбается в ответ. Улыбку нельзя услышать, но от нее в воздухе как будто разливается уютное тепло.
Голоса становились все напряженнее, вздымаясь до крика, и я, на ощупь добравшись до шкафа, заполз в него. Вы спросите, а зачем прятаться, если темно и меня все равно никто не видит? Дело в том, что в гневе папа часто швыряет все, что попадется под руку. Один раз мне уже прилетело по лбу чем-то тяжелым, и вскочившая затем шишка долго болела.
Шкаф изнутри мягкий, я согрелся и заснул. В голове словно щелкнул выключатель, и темнота сделалась другой. В ней, как черный ручей, медленно и ярко потекли сны. Мне снилось, что я сижу в шкафу, а дядя Густав и папа ругаются, но это было не взаправду, потому что они говорили странные вещи.
- Хватит морочить голову моему сыну, – кричал папа, - этому слепому щенку! Пусть знает, что он – слепой щенок! А не это вот все – окно в стене, расколотое солнце! Целый воз глупостей! Ему не пять лет, чтобы кормить его дурацкими сказками!
- Дирк, пожалуйста... – тихо сказала мама.
- И что ты хочешь? – бросил дядя Густав громко и зло. – Размазать его по стенке? Парню и так досталось. Если сказки делают его счастливее, то какая разница? Мы все сдохнем рано или поздно – и слепые, и зрячие. Не сегодня завтра разрядятся аккумуляторы, кончатся вода и продукты. И что? Чем тебе помешали сказки?
В ответ папа разразился бранью, которую я не решусь повторить.
- Пожалуйста, Дирк, - всхлипнула мама.
Дядя Густав ударил ладонью по столу.
- А ну, успокойся! Выйди вон и зашей себе рот. Развел тут непотребство.
- Густав, пожалуйста...
Хлопнула дверь, и в комнате воцарилась виноватая тишина.
- Зачем ты так? - почти прошептала мама.
- Извини, Сюзанна.
- Ты не прав, Густав. Мы должны все объяснить Дино... сказать ему правду... Ему жить с этим. Я не знаю – сколько, никто не знает... Может быть, нас кто-то спасет. Я не верю, что больше нигде не осталось людей, что все разрушено. Не знаю, кто победил в этой войне, но кто-то должен был выжить? Иначе какой смысл?
Дядя Густав шумно вздохнул.
- Сюзанна, ты серьезно?
- Я не знаю, - беспомощно повторила мама. – Но Дино... он должен принять себя таким, как есть. Ложь – плохой выход, Густав. Когда-нибудь мальчик поймет, как мы его обманывали. И кому он сможет потом верить? Если даже самые близкие люди...
- Ладно, - с досадой перебил ее дядя Густав. – Делай, как хочешь. В конце концов, это твой ребенок. А сказка про окно красивая. Это он придумал, не я.
Поняв, что это больше не сон, я вышел из шкафа.
- Ох, Дино! – воскликнула мама. – Что ты там делал? Ты все слышал?
- Да, - сказал я и пошел к ним, выставив вперед руки с растопыренными пальцами.
Я всегда так поступал – держался за темноту, как за невидимый канат. Потом остановился и ощупал свое лицо. Глаза были на месте, но ничего не видели. Ничего. Ни единого проблеска.
- Это правда? – спросил я, и голос мой прозвучал тонко и совсем по-детски. – Я слепой? А здесь светло?
- Дино, ты все не так по... – начала мама. – Да, здесь светло. А ты... Мне так жаль, сынок... Так жаль...
Я понял, что она снова плачет.
- Но у меня есть глаза!
- С твоими глазами все в порядке, Дино, - заметил дядя Густав. – Твой мозг ослеп. Ты получил травму. Очень сильно ударился головой.
Я вспомнил огненную резь в затылке в первые дни после взрывов. Долгая, изнуряющая боль, от которой не помогали ни мамины таблетки, ни повязки со льдом.
- Но я могу думать. Могу говорить и ходить.
Чуть скрипнула, приоткрывшись, дверь.
- Дино, - произнес папин голос. – Помнишь, как нам строили дом? Одни люди возводили стены, другие – клали крышу, третьи – подводили воду, четвертые – электричество. Так и разные кусочки мозга выполняют разную работу. В прежней жизни ты учил бы это в школе.
Я стоял и моргал в темноту, прислушиваясь к их дыханию, к маминым всхлипам и сопению дяди Густава. Потом медленно повернулся.
Легонько торкнулась в стекло зеленая ветка. Так мягко, словно приглашая к задушевному разговору. Облитая сладким солнечным вареньем, она манила и притягивала взгляд.
- Окно! - воскликнул я.
- Нет никакого окна, - отрезал папа. - Мы сидим глубоко под землей. А там, куда ты показываешь – бетонная стена.
- Это твои фантазии сынок, - поддержала его мама.
- Да нет же, - рассердился я. – Вот оно, здесь. Видите? Бабочка села на раму. Как же она называется? Красная с синим. Вспомнил! Павлиний глаз!
- Погодите, - вмешался дядя Густав. – А ну-ка, Дино, подойди к своему окну и прочитай, что здесь написано. Давай! – невидимо улыбнулся он, и в руку мне лег бумажный шарик.
Я развернул листок и поднес его к стеклу.
- Черные птицы, - сказал я, всмотревшись. – Дерево, все в цветах и звездах, озеро и зеленое небо. Красивая картинка.
- Нет, Дино, - вздохнул дядя Густав. – Там ничего не нарисовано. Это газетная статья. Не знаю, играешь ты или... знаешь, у слепых иногда бывают галлюцинации?
- Сами вы слепые! – закричал я и распахнул окно, уже понимая, что оно такое.
Дядя Густав сказал правду: солнце раскололось. Его осколки упали в землю, как огромные семена, и каждый из них пророс, расширился внутри себя до размеров вселенной, став лазейкой в новый мир.
- Сами вы слепые, вы все! Это ваши мозги ослепли! – кричал я, взбираясь на подоконник.
Потому что если вокруг тебя одни слепцы и мир провалился в преисподнюю, то не имеет уже значения, выйдешь ты в дверь или в окно.
- Дино, стой!
- Нет!
Их голоса доносились до меня, словно из далекого далека, но я знал, что взрослые меня больше не достанут. Я уже был в другом месте. Волшебство расплескалось, как море, принимая меня в ласковые объятия. Хлынуло в глаза, в уши, в ноздри. Свет, краски, птичий гомон, медовые запахи... Потом сквозь хаос ощущений проступили старая яблоня, беседка, оплетенная диким виноградом, и наш загородный дом. На крыльце сидела бабушка и, щурясь, смотрела из-под ладони на высокое солнце. Заметив меня, она всплеснула руками.
- Дино! Где ты был, негодник! Я весь поселок обегала – еле дышу. Твой обед уже зацвел на тарелке и пустил корни.
- Прости, бабуль, - сказал я смущенно. – Я, кажется, задремал в саду. Мне такой страшный сон приснился. Как будто ты умерла, а я ослеп. Но перед этим началась война.
- Господи, страсти какие, - покачала головой бабушка. – Забудь, малыш, этот ужас. Поскорее забудь.

И было нам с Кларой Откровение. Близился канун Рождества. Вдруг – что-то сдвинулось в вышине, и, как льдины в северном море, разошлись невесомые айсберги, пропуская острый солнечный луч. И раздался голос с небес: «Через год, двадцать первого декабря, ровно в одиннадцать часов ночи вы умрете». Точно раскат зимней грозы колыхнул ветви морозных лип, обрушив снег на наши головы. Он шел сверху, с тяжелых белых туч, этот голос, и в то же время как будто изнутри наших сердец. И мы сперва замерли, ошеломленные, а затем посмотрели друг другу в глаза – и поверили. Потому что если в голове еще могут рождаться фантомы, то сердце не умеет лгать.
Клара тут же ударилась в слезы, а я топтался на месте, растерянный и смущенный, глядя на текущих мимо прохожих. Несмотря на будний день, улица не пустовала, вокруг суетились мамы с колясками, собачники, школьники и просто бездельники. Но кроме нас рокового предсказания не слышал никто.
Я раздумывал, что же теперь делать. Мы с Кларой как раз собрались разводиться. Не то чтобы нам было плохо вместе, но заедала рутина. Хотелось какого-то разнообразия, во всяком случае мне. Свободы хотелось, а не супружеского занудства с ласковыми допросами и этим извечным женским: «Ты меня любишь? Но тогда почему...». Три месяца назад я набрался смелости и сказал жене: «Хватит». Как в холодную воду с головой нырнул. С тех пор я жил то у Агнесс, то у Лаурин, то в бабушкиной квартире, приглашая туда случайных подруг. Кажется, и Клара с кем-то встречалась. Последнее время мы не беседовали о личном. Знаете, как это бывает, когда люди расстаются? И хлопотно, и скучно, и немного жаль. Бывшая – или почти бывшая – жена как ампутированная нога. Больше не твоя, но все равно иногда ноет, чешется, болит.
А сейчас, размышлял я, нам предстоит последний – и такой короткий, как оказалось – отрезок жизни. Так почему бы не пройти его вместе и не уйти рука об руку? Все равно построить что-то новое и прочное мы уже не успеем. А развлечения... меня они больше не влекли. Человек перед вечностью, все равно что дерево перед зимой. Теряет и легкомысленные цветы, и листья, а корнями крепче вцепляется в землю. Так уж мы устроены.
Наверное, и Клару посетили похожие мысли, потому что она вдруг ухватилась за мое плечо, уткнулась в него сопливым носом и горько, отчаянно разрыдалась. Я приобнял ее, и так мы оба застыли, как две подстреленные черные птицы, посреди рождественской улицы, на ледяном ветру.
Зима протекла в душном тумане, в слезах и депрессии. Рождество без праздничной еды и подарков. Слякотный, темный Новый год. В самом конце декабря безобразно потеплело, хлынули дожди, и грязные реки потекли по газонам, доедая по пути сиротливые островки дырчатого снега. Я бы запил, но с юности не переношу алкоголь. А Клара глотала валерианку целыми пузырьками, топя ужас в хмельном аромате лекарственных трав. С работы мы оба уволились. Не было сил и дальше вариться в этом гадюшнике, я про свой офис. А Клара, наконец-то, ушла из ненавистной школы.
- Я их калечу, - жаловалась она. – Убиваю души этих детей. Потому что любить их не могу. Для меня они как роботы, которых нужно научить читать, писать и считать. А они живые, я умом понимаю, а почувствовать не могу. Нельзя с ними так...
- Нельзя, - соглашался я. – Уходи.
Мы пересчитали наши скромные сбережения и решили, что на год их должно хватить.
Март дохнул южным ветром, согрел деревья и траву и, словно забавляясь, щедрой рукой рассыпал по газонам пригоршни цветов. Золотые одуванчики, разноцветные крокусы, а за ними – желто-белые нарциссы, хрупкие гордецы на тонких зеленых ножках. Очнувшись от валерианного похмелья, Клара заметила, что отпущенный нам год, как бокал дорогого вина, уже пролит наполовину.
- На четверть, - поправил я.
- Называй, как хочешь, - грустно качнула она головой, - но мы теряем время. Его и так мало осталось. Три месяца прошло, а мы совсем ничего не успели.
- А что ты хотела успеть?
- Жить, - ответила Клара. – Чувствовать. Мечтать и ловить мечту за хвост.
- Хм... – сказал я.
Женщины – эмоциональные существа. Но суть она ухватила верно. Мы сидели сиднем и ничего не делали, купаясь в тоске и унынии, а время – невосполнимое наше сокровище – ускользало, как песок сквозь пальцы.
Поспорив еще немного, мы побросали кое-какие вещи в большой чемодан и уехали – сначала к теплому морю, потом в горы... Южное солнце приняло нас в жаркие объятия. Знойное дыхание камней, белое степное марево и целый океан солнечного огня. Наши волосы выгорели до червонного золота. Кожа у меня, бледного от природы, облезала пятнами, а у Клары покрылась ровным загаром. Целебным бальзамом солнце затекало внутрь, исцеляло шрамы на сердце, испаряло страх, горячим языком зализывало воспаленные язвы. Постепенно нам становилось легче. Словно темная пелена упала с глаз, и мы увидели нашу жизнь в ярком свете.
- Как ты думаешь, - спросила однажды Клара, сидя рядом со мной на скалистом уступе и болтая ногами над обрывом, - почему это случилось именно с нами? Я хочу сказать... все люди смертны. Кто-то уходит молодым, кто-то доживает до старости. Но никто не знает своего часа. Будущее скрыто от обычных людей. Так почему нам выпало – узнать? Ведь это настоящая пытка: считать месяцы, потом дни, потом часы и минуты. Представлять, как это будет. Боль, агония, удушье... или просто разум выключится, как лампочка – и все? Знаешь, я очень боюсь боли, но еще страшнее – представлять себе небытие. За что нам такое наказание – умереть раньше смерти?
- Вообще-то, мы еще не умерли, - возразил я.
Вокруг цвели голубые цветы, девственные, словно крохотные кусочки неба, и парила с нами наравне мелкая хищная птица. Она скользила, распластанная, в потоке воздуха, редко взмахивая крыльями и высматривая что-то внизу.
- Я была почти мертва эти три месяца, - вздохнула Клара. – Да и теперь... ожила, но не до конца. Когда солнце стоит высоко и кругом люди – я забываюсь и как будто перестаю быть собой. Как будто плыву под облаками и гляжу на землю с большой высоты. Наверное, так себя ощущают ангелы. А иногда я думаю, пусть это случится прямо сейчас. Мгновенная смерть лучше долгого ожидания.
- Прямо сейчас? – переспросил я задумчиво, и мы оба посмотрели в пропасть.
И отпрянули.
Мы жили, как цыгане, скитаясь в нашем стареньком авто по Европе и ночуя на кемпингах. Мы до дна пили восходы и закаты и бинтовали раны километрами дорог. В середине июля у нас кончились деньги и пришлось возвращаться домой. Надо было как-то зарабатывать себе на жизнь, как бы мало ее ни оставалось. Вот тогда-то я и вспомнил, что в ранней юности учился живописи, но потом забросил это свое увлечение ради дел более доходных и важных. И все-таки в глубине души словно продолжал гореть огонек – неутолимое стремление творить. Талант? Не знаю... Я, конечно, не Ван Гог, но мои ученические наброски получались живыми. Не верил, что когда-нибудь вернусь к мольберту... но что мне было терять?
Понемногу я начал играть с красками. Сперва робко, потом все смелее, радуясь, как ребенок, тому, что выходило из-под моей кисти. Картины я продавал на сетевом аукционе, где их охотно покупали.
А Клара пошла работать в собачий приют. Оказывается, она с детства обожала собак, считая их лучшими творениями Господа. Она даже, как ни странно это звучит, любое добро внутри себя измеряла в собаках.
«Одна собака» – единица преданности, любви, благородства и верности.
«Я люблю тебя, Клара, как пять.. нет, шесть, нет, как десять собак». Каково, а? «И верен тебе... как пол... как четверть... да что уж там, как сотая часть собаки». Да, в этом смысле не дотягиваю до прекраснейшего из созданий. Что поделать.
- Почему же мы так и не завели себе хвостатого дружка? – изумился я.
Клара потупилась.
- Я думала, ты никогда не согласишься. Ты же всегда был помешан на порядке, а щенок, пока вырастет, весь дом перевернет. А ты бы хотел собаку, да?
- Надо было меньше думать, а больше делать, - я погладил ее по щеке. – Ты могла хотя бы поговорить со мной.
В ответ Клара улыбнулась – тепло и как будто с облегчением.
- Завести друга мы уже не успеем. У нас совсем не осталось времени. Но я могу помогать им – несчастным, обездоленным. Бездомные собаки, они как брошенные дети. Ты бы видел их глаза... Они такие... такие... драгоценные. Глубокие, чуткие. Подумай, ведь люди их обидели, предали, но они все равно продолжают любить и верить человеку!
«Благородство – тысяча собак».
Я тихо пожал ей руку.
- Твои картины прекрасны, - сказала она в другой раз. – Я никогда раньше не понимала абстракции... Но ты как будто ловишь солнечных бабочек и рассеиваешь их по холсту.
Моя жена возвращалась с работы усталая, но счастливая. На ее осунувшемся за последние месяцы лице все чаще расцветала улыбка. От ее одежды разило псиной. Но меня не раздражал этот новый запах Клары, потому что так пахла ее мечта.
Каждые выходные мы уезжали подальше от города и жили два дня, как дикари, как первые люди на Земле – гуляли в лесу, собирая хворост для костра, ловили рыбу в реке и, заворачивая в фольгу, запекали на углях, купались на мелководье, ночевали в палатке под безумными звездами, валялись на траве и болтали обо всем на свете. Но о чем бы ни начинали мы беседу, наши мысли рано или поздно обращались к вечному. И в самом деле, что нам цены на бензин или война на Ближнем Востоке, если меньше чем через полгода мы предстанем перед Всевышним?
- Как ты думаешь, - спрашивала Клара, - Бог есть? Нет, я знаю, что написано в Библии. Там все объяснено и разложено по полочкам. Но ведь написать можно, что угодно. А так чтобы – взаправду? Он есть? Чтобы не размышлять больше и не сомневаться, а поверить до самого донышка души?
- Наверное, - отвечал я, - ведь кто-то же говорил с нами? Мы оба слышали – и все равно ты сомневаешься?
Мы лежали на берегу, на расстеленном возле палатки одеяле, держались за руки и смотрели в ночное небо. Мягко шептала о чем-то река, перекатывая песок по гладкому дну. Мы не видели ее, но знали, что она полна лунного света и зеленоватая вода полощет бурые водоросли, отражая зубчатые верхушки елей и золотой частокол осоки.
- Конечно, Он есть, - рассуждал я. – Может быть, не такой, как о нем сказано в Библии. Может, совсем другой... Если созданный им мир – загадочен и непостижим, то что сказать о его Творце?
- А ведь они живые! – вдруг воскликнула Клара, показывая на звезды. – Посмотри!
И правда, яркое подвижное серебро мерцало в небе, стекая по гибким ветвям. Точно стая белых чаек расселась на невидимых проводах, и, сверкая под луной, хлопала крыльями и чистила перышки. Звезды, конечно, все знали о Боге, но не могли рассказать, потому что мы не понимали их речи. Их голоса, тонкие, как перезвон «ветерка» наполняли ночной воздух едва уловимой музыкой. Языка воды, деревьев и прибрежной травы мы не знали тоже, но слышали их слабый шорох, впитывали их аромат, дышали с ними в унисон.
- Как странно, - вслух размышляла Клара. – Вроде бы все по-прежнему, но как мы изменились. Это и не болезнь – ведь нет такой болезни, как ожидание смерти – но кровь то застывает, то кипит ключом, и во всем теле какая-то лихорадка. И мир так нестерпимо прекрасен. Будто что-то тайное в нем открылось. Или вот как с переводной картинки смыли бумажную пленку, а под ней – такое сверкающее волшебство!
- Да, - подхватил я. – У меня такое же чувство. Как будто скорлупа треснула, а внутри – золотой орешек.
- Золотой, - улыбнулась Клара. – Мне кажется, я могу полюбить его весь, этот мир, и каждого в нем, даже ребят из своей бывшей школы.
- А своего не хочешь? – неожиданно для себя самого ляпнул я. – Ребенка, я хочу сказать.
- Сейчас? Ты шутишь?
- А если чудо?
- Есть вещи, которые нельзя отменить, - вздохнула Клара.
- Даже преступникам, осужденным на смерть, разрешается подать на аппеляцию, - возразил я. – Если суд человеческий бывает милостив, то что говорить про небесный? Кем бы ни были те судьи, наши души у них, как на ладони.
Клара не ответила, но я заметил в темноте, как блестят ее глаза.
Мы смотрели на звезды и, держась друг за друга, думали о милости Божьей, а река несла наши мысли в черную даль, в неведомый космос океана.
Мы выезжали на природу до первых серьезных холодов. Осень в том году выдалась затяжная и яркая. Рядилась в алые с золотом платья, кружилась в задорном танце, сверкая огневым подолом, и вплетала в рыжие кудри хрупкие серебринки инея. А к началу декабря собрала в котомку все, до последнего лоскута – и укатила в страну вечного листопада.
Зимние ветра принесли первый снег. Первый – для всех. Для нас – последний. Мир готовился к Рождеству, а мы – к смерти. Я выбрал на елочном базаре самое маленькое деревце, а Клара нарядила его по-особому: своими сережками, золотыми цепочками, кулончиками и браслетами. Крохотная елочка возвышалась на табуретке у окна, украшенная богато, как восточная невеста. В сумерках мы не зажигали в гостиной света, и лунное сияние окутывало ее серебряной фатой.
В наш последний вечер Клара поставила на стол легкую закуску, два высоких бокала и бутылку сладкого вина. Но ни пить, ни есть нам не хотелось. Мы сидели в полумраке, глядя на елочку-невесту, а наши души уже как будто отделились от бренных тел и, словно два голубя, готовы были взлететь в усыпанное рождественскими огнями небо. Тихонько позвякивала на ветвях золотая мишура.
И было нам с Кларой Откровение. Ровно в одиннадцать часов, двадцать первого декабря раздался голос в ночи: «Вот так и живите».
Вот так и живем. Я и Клара. А с нами – угадайте кто?

Чиновник, сонный, как осенняя муха, лениво шуршал бумагами. Его холеное лицо выражало скуку и отвращение. Пятница, без четверти пять. Конец недели и рабочего дня.

Пауль терпеливо ждал, в то время, как его мысли крутились, точно жернова, медленно перемалывая факты и цифры. В этом квартале он продал в полтора раза меньше страховок, чем в предыдущем. Это значит, что о премии можно забыть, а жена — та еще пила — покрошит мозг на куски. Она же все продумала, чуть ли не до цента расписала, и вдруг такая неудача. О, да, с грустью признался себе Пауль, в искусстве тратить деньги, его Мире нет и не было равных.

- Итак, господин Кремер, - бесцветным голосом произнес чиновник. - Вы хотите принять наследство вашего покойного дяди, Дирка Кремера?

- Да, хочу, - вздохнул Пауль.

Бюрократ извлек, наконец, из кипы документов нужный бланк.

- Тогда распишитесь. Вот здесь, там, где крестик. И дату поставьте. Сегодня восьмое июля.

Пауль пожал плечами. Наследство. Смешно. У Дирка гроша ломаного не было за душой. Поэт и философ, он всю жизнь прожил на съемных квартирах, работая от случая к случаю. Сменил трех или четырех жен. С последней, востроносой неопрятной особой, Пауль беседовал накануне.

- Что он мне оставил? - усмехалась женщина. - Долги и головную боль!

- Тогда зачем вы меня позвали? То есть, я бы все равно приехал... Проститься и все такое. Знаете, мы с Дирком дружили в детстве. Он же всего на три года старше меня. Вместе росли. Ходили в одну и ту же школу. Он мне был, как брат, всегда меня защищал. Я им гордился тогда. Он был, я не знаю... особенный. И парни, и девчонки за ним гурьбой ходили. А он и не замечал никого, весь в себя погруженный. В школе его считали одаренным ребенком. Кто же мог подумать, что Дирк вырастет таким...

Пауль запнулся. Горькое слово «неудачник» чуть не сорвалось с его губ.

- Ну, это меня не касается, - фыркнула вдова. - Дело вот в чем. Он завещал нам свой талант. Какой? А бес его знает. Лично мне никакой не нужен. Если вам надо — берите.

Пауль думал, что она отдаст ему какие-то рукописи, но женщина покачала головой.

- Ничего он не записывал, только мечтал все время. Часами мог смотреть на какой-нибудь цветок, на звезды. Как ребенок, даже хуже. Разгильдяй был редкостный. Ладно бы книжку издал — хоть какой толк... Что вам делать? Просто идите в суд и скажите, что вы — наследник Дирка Кремера. И получите... понятия не имею, что получите. Прошлогодний снег на голову? Мигрень? Шизофрению? Какие таланты у раздолбая? Мне все это точно не нужно. А вы как хотите.

«Эх, Дирк», - печально улыбнулся Пауль, черкнув на листе стыдливую закорючку. Наверное, это символическое действо — принять в наследство частицу чужой души. Расписавшись на казенном бланке, он таким вот странным образом почтил память любимого дяди, названного брата. Ну, и все на этом.

Оказалось, что не все.

Первый раз на него накатило тут же, в кабинете. Таинственно и красиво сверкнул на столе граненый стакан и, преломив солнечный луч, разбросал его по столешнице хвостом сказочной жар-птицы. Пауль удивленно потер глаза. В приоткрытую форточку разноцветными струйками затекал птичий щебет, и от сладковатого цветочного запаха кружилась голова.

Это было похоже на внезапную болезнь, и, застонав сквозь зубы, Пауль заторопился к выходу. На воздухе ему ненадолго стало легче. Слабый ветерок охладил разгоряченное лицо и развеял наваждение. А потом все началось сначала.

Аромат, ностальгический и тонкий, проникал в ноздри, заставляя сердце расширяться и, как душная комната, распахивать окна и двери. Мир вокруг удивительно помолодел. Он

уподобился воде, которая струилась неторопливо и скучно — и вдруг впитала в себя осеннее небо, до последней капли выпив его яркую синеву, и сама стала этим небом, хрустальным и чистым, полным белоснежных облаков.

И ромашки на газоне, и цветущие липы (вот оно, оказывается, откуда это медовое благоухание!), и рыжая кошка на ступенях здания суда — все вызывало любопытство и нежность, и странное желание прикоснуться, погладить, одарить улыбкой... Не смотреть хотелось, а созерцать. И совсем не тянуло думать о страховках. Лучше купить Мире маленький букетик, чтобы не сердилась. Вот этот, из крупных синих васильков, перевязанных желтой ленточкой. Он такой необычный. Завянет, наверное... Нет, если обмотать кончики стеблей влажной тряпкой — можно довезти цветы до дома, сохранив их свежими.

С улыбкой Пауль миновал свою припаркованную машину. Он будет гулять до ночи, пока огромная золотая луна не встанет над крышами.

Шум города стихнет, и слышен станет далекий плеск реки. В их первую с Мирой весну они точно так же бродили по спящему городу, пока не вышли к быстрому черному потоку, полному серебряных звезд. Луна, похожая на зрелую дыню, поднималась за их спинами и тонула в темной ряби, а они — молодые и легкие, как едва покинувшие гнездо птицы — стояли, взявшись за руки.

Помнишь, Мира, как танцевали бабочки вокруг фонаря? Мы обнимались в пятне света, а весь мир кружился и плыл мимо нас в медленном вальсе. И ничего у нас не было, кроме отражения луны в глазах, крыльев за плечами и мечты о счастье. Ничего, кроме запаха жасмина и музыки на другом берегу. Это ли, Мира, не абсолютная свобода? А помнишь полустертые тропинки, и шквал весны, цветенье наугад, и в тишине негромкий голос скрипки, самозабвенно певший про закат. Густой туман и лунные капели, ночной пожар, занявшийся в реке... И разгорались звезды, взгляды пели, прикосновенья таяли в руке. Какой девчонкой ты была, звонкой, как струна... И сейчас под оплывшей личиной зрелой женщины я угадываю твой юный задор. Ты по-прежнему моя Муза... Да, равнодушная и усталая, околдованная шелестом купюр. И все-таки Муза. Возможно, это неправильно... Впрочем, может ли быть неправильной любовь?

Любить сквозь годы — трудное приключение. Наверное, проще переплыть море в шторм, взлетая и падая на волнах, и не пойти ко дну, и не разбиться о рифы. А на губах соленый вкус прибоя, а может, слез, а может, тишины. И ангелы — их тоже было двое — нам день и ночь нашептывали сны...

Пауль задыхался. Талант, как некое диковинное существо, обнимал его тонкими горячими руками, прижимаясь к груди ласково, но крепко. И в таком чаду из года в год пребывал несчастный Дирк? Не удивительно, что он ничего не добился в жизни. И разумеется, его сердце в конце концов не выдержало.

Ну, нет. Пауль дернулся и рывком отодрал от себя ласковое чудовище. Теперь талант Дирка лежал на его ладони золотой монетой. «Забирай-ка, братец, свой подарочек. Может быть, там, где ты сейчас, это безделица тебе пригодится. А меня уволь...»

Усмехнувшись, он опустил руку, и монетка солнечной искрой упала на асфальт. Не оглядываясь, Пауль заторопился к машине. На полпути он замедлил шаг. Все-таки это было его наследство. Может быть, если любоваться им дозированно, например, по десять минут перед сном, оно не причинит вреда? К тому же монетка, вроде бы, из чистого золота... Он со вздохом повернул назад.

Напрасно Пауль ходил взад и вперед по улице, осматривал обочины и шевелил траву на газонах. Золотая искорка пропала. Возможно, погасла, осиротев. Или же ее подобрал какой-нибудь прохожий. Вряд ли кто-то взрослый — зачем солидному человеку глупый чужой талант? Разве что ребенок поднял по неразумию блескучую штуку. Беззащитная, доверчивая душа. Дитя несмышленое. Удачи ему.

Он вынырнул из тумана, из рыжих осенних сумерек, и ловко подрулил к остановке — ярко-синий, с блестящими лакированными боками. Он двигался так плавно, как будто не ехал, а плыл по воздуху, словно надувная игрушка, не касаясь новенькими колесами мокрого асфальта. Столпившиеся под стеклянной крышей люди изумленно ахнули: «Автобус-счастье!» Прокатиться на таком можно только раз в жизни, да и то подобная удача выпадает не каждому. После минутного шока маленькая толпа оживилась, воспряла, стряхивая серое оцепенение будней, и устремилась в открытую дверь.

Они спешили, запрыгивая на подножку, толкались локтями — правда, не сильно — и рассеянно улыбались друг другу. Пожилая пара, она — в светлом плаще, полноватая, с аккуратно уложенными седыми волосами, он — в черном кашемировом пальто, в шляпе и с тросточкой. Бомжеватого вида парень с собакой-волкодавом на поводке. Подросток в красной ветровке. Школьница с разноцветной сумкой через плечо. Старик со слуховым аппаратом в ухе. Молодая женщина и ребенок — бледная девочка лет четырех с руками тонкими, как у куклы. Странный длинноволосый тип в спортивном костюме. Они рассаживались в удобные, похожие на самолетные, кресла и жадно приникали к окнам, словно ожидая — прямо сейчас — увидеть за ними сказочную страну. Но за мутным стеклом кружилась все та же холодная морось, сквозь которую проклевывались первые фонари, и редкие прохожие с большими зонтами одинокими парусниками рассекали туман.

Но вот залитый осенними слезами домик остановки мягко тронулся, как корабль от причала, и поплыл назад. Вслед ему потянулись низкие тучи, переползая на брюхе с крыши на крышу. Смазались и потекли ручейками зеленые огни.

- Не бойтесь, он не кусается, - снова и снова объяснял бомж, ласково похлопывая собаку по холке. - Он у меня добрый. Детей любит. Девочка, хочешь, погладить? Смелее. Не кусается, говорю.

Развалившийся у его ног волкодав часто и возбужденно дышал, свесив на сторону тряпичный язык.

- Не трогай, - испуганно, одними губами, прошептала молодая женщина, и бледная девочка послушно отдернула руку.

- А я поглажу! - с вызовом сказала школьница и, быстро наклонившись, погрузила пальцы в теплую черную шерсть.

Собака оскалилась и заворчала.

Темень за окнами густела, а городская улица сменилась проселочной дорогой. Здесь совсем не горели фонари, только звезды булавками прошивали тучи, да темные силуэты деревьев раскрывали мягкие объятия.

Первым сошел старик. Не только глухой, но вдобавок еще и подслеповатый, он — единственный из всех — даже не понял, что сел в автобус «счастье», и просто доехал до ближайшей деревни. Он пошел прочь упругой походкой, подсвеченный неоновой вывеской ночного магазина, и был, вероятно, абсолютно счастлив, возвращаясь из города домой, к любимой жене-старушке, к детям и внукам, а может и — чем черт не шутит — к правнукам.

А синий автобус нырнул в чернильную гущу леса и понесся, как стрела, по ровной дороге, мимо разлапистых еловых великанов, спекшихся на скорости в одну темную, неприступную громаду. Верхний свет погас, лишь слабо тлели маленькие лампочки над каждым сидением.

- Мама, а куда мы едем? - спросила бледная девочка, и присмиревшие в полумраке пассажиры вздрогнули от неожиданности.

Действительно, куда?

Теперь, когда волнение сменилось усталостью, они и сами не понимали, зачем отправились в это странное путешествие. Или путь к счастью лежит через ночь? Через тьму, полную чудовищ? Через дикие, страшные, забытые Богом места?

Лесное шоссе в никуда — к чему хорошему может оно привести горстку растерянных, разочарованных в жизни людей?

- Спи, солнышко, - нервно сказала молодая женщина, заботливо укутывая дочку своим пальто. - Положи голову мне на колени. Вот так.

Малышка, повозившись, легла и закрыла глаза, но тут же распахнула их и уставилась в потолок.

Через два ряда от нее подросток в красной ветровке, приподнявшись со своего места, замахал руками. Автобус замедлил ход и плавно остановился. Отъехала в сторону дверь, через которую скользнула в темноту узкая мальчишеская фигура.

- Куда это он? - жалобно выдохнула школьница, но никто ей не ответил.

Пассажиры автобуса «счастье» смотрели в сторону или притворялись спящими. А кое-кто, и правда, уснул.

И растворилось красное в черном. Там, в безлунной тьме, среди мокрых стволов и тяжелых, набухших дождем веток, среди пней и коряг, в глухом бездорожье, одинокий парнишка отыскал тропинку. Свою, единственную, ту, что приведет его... кто знает, куда?

Никто не ведает, кроме Бога и его, мальчишки, путеводной звезды. Той самой, что светит даже сквозь тучи, сквозь душевную слепоту, сквозь кроны деревьев.

Мягко качнулся автобус и снова понесся вперед, набирая скорость. Теперь он ехал по серпантину, все выше взбираясь в гору. Лес расступился, и с правой стороны дороги открылся обрыв, серые склоны в редких пятнах кустарника. Слева нависала почти отвесная каменная стена.

- Ого, - невнятно пробормотал странный длинноволосый тип. - Мы, кажется, в Австрии. Эй, люди, сколько уже часов мы едем? И все темно, как у черта сами знаете где. Не пора ли уже взойти солнцу?

Но никто его не слышал. Бомж спал, откинувшись на спинку кресла и выводя носом проникновенные рулады. Чутко дремала, уткнувшись мордой в грязный кроссовок хозяина, большая черная собака. Школьница посапывала на сдвоенном сидении, подогнув под себя ноги и положив под щеку пухлый кулачок. Пожилые супруги обнялись во сне. Их лица стали совсем детскими.

Молодой женщине снилась ее нескладная жизнь. Муж, бросивший с ребенком. Нудная работа в паспортном столе. Съемная комната в чужой квартире. Ничего такого, что было бы жаль оставить позади. И дочка — тоненький лучик солнца. Но ее не нужно оставлять, она здесь, теплая, настоящая, пригрелась у мамы на руках. И еще что-то такое из детства снилось — усыпанный ягодами куст малины, черные ломтики сушеных подосиновиков на крышке от кастрюли...

Сквозь сонное марево пробился голос.

- А что я могу сделать? Я всего лишь водитель. Не я выбираю маршрут. Да, знаю, что уже пора... Тех, кто до утра не поймет, в чем их счастье — сброшу в пропасть.

Вероятно, ей померещилось. Случается иногда этакий обман слуха на грани сна и пробуждения. Возможно, водитель и не говорил по телефону с диспетчерской, и вовсе не размыкал губ во время всей поездки. Но молодая женщина подскочила, как ужаленная, и, подхватив дочь, кинулась к выходу.

Скрылся за изломом дороги синий автобус. Она замерла над обрывом, над черной пустотой, в которой беззащитной звездочкой мерцал крохотный огонек. Что там, внизу? Одинокая ферма? Домик отшельника? Горный поселок с одним единственным не спящим жителем?

У ее ног простиралась неизвестность, а над головой раскинулся звездный купол божественной красоты. Молодая женщина стояла на краю, в самом центре мира, прижимая к себе ребенка, но страха не было — а только чувство абсолютной, безграничной свободы. Такой, что, кажется, еще шаг — и взлетишь.

Иногда дедушка задумывался о смерти. Не часто — потому что любил жизнь и всегда жил с удовольствием, вдобавок у него было о чем позаботиться, кроме костлявой. Например, постричь газон, или подровнять кустарники, или почистить водосток от палой листвы. Когда руки заняты, сердце спокойно — бояться и скучать некогда. И все-таки то и дело мелькнет мысль: «А как оно будет? Что там, за гранью? Ничто, пустота или продолжение жизни, только в другом месте, по другим правилам? А может, и по тем же самым. Как страницы в книжке — перевернешь одну, а за ней вторая, на которой такой же текст, набранный тем же шрифтом, но сюжет развивается, история не стоит на месте».
Дедушка знал, что на его вопрос никто не в состоянии ответить, потому что еще ни один человек в мире не читал эту книгу с конца в начало. А если так, что и мучиться нет смысла, все, что должно прийти — придет в свой срок.
Но разве Смерть не листает страницы людских судеб, спрашивал он себя, пропалывая клумбу. Он подрезал форзицию, а за его плечом, невидимый, маячил бесплотный силуэт с черными крыльями. Дедушка собирал вишни, подметал дорожки в саду или улыбался соседям, а река несла его годы, как песок.
Однажды деду приснилась Смерть с лицом его покойной жены. В руках она, опровергая известный стереотип, держала не косу, а разделочный нож. В ее глазах сияло торжество и одновременно немой укор. А дедушка вспомнил, как жена просила его купить приличные ножи для кухни. Не дождалась. Ушла тихо, как луна за облако. Заснула в обнимку с любимой кошкой, а проснулась в доме у последнего фонаря.
А бывало, он представлял в образе Смерти свою мать-старушку. От болезни скрючена и лицом черна — как в последние дни — она грозила сыну длинным, сучковатым пальцем.
И не думал он, что у Смерти может быть лицо живого человека. Что у нее глаза зеленее майской лужайки, вздернутый нос в конопушках и челка рыжая, как беличий хвост. Его Смерть носила рваные джинсы и белые кроссовки и каждый день забегала к дедушке после школы — поздороваться и перехватить бутерброд. Порой и сама приносила из дома что-нибудь вкусное: мамин пирожок, шоколадный пудинг или миску клубники со сливками. И сладкое казалось слаще, принятое из ее рук.
Дед учил ее играть в шахматы и, морщась от громкого звука, слушал рэп в наушниках. Он звал соседскую девчонку внученькой, потому что своих внуков у него не было. Единственная дочь примкнула к модному движению чайлд-фри, а после того, как без вести пропал ее муж, и вовсе тронулась умом. Вот и привязался дед к рыжекудрой девочке, словно к родной, и даже полюбил ее в глубине души. Да и как быть старому человеку без любви, если без нее такая пустота, такой голод в сердце, что хоть ложись и помирай. А с ней — точно огонек внутри горит, заставляя вставать, двигаться, жить.
Неторопливо, опираясь на палочку — левая нога немеет после микроинсульта, и ноет правое колено, не иначе к дождю — дедушка брел вниз по тротуару. Он взял себе за правило каждое утро спускаться к обрыву, отдыхать немного — там, у самого края, стояла скамеечка — и возвращаться назад. Вот тебе и прогулка. Чтобы оставаться в форме, надо много ходить пешком.
Он почти добрался до цели. Уже дохнула в лицо река запахом воды и кувшинок, как шум позади заставил деда оглянуться. Ноги в белых кроссовках стремительно вращают педали. Алая, как пожар, летит по ветру челка. В руке — телефон, глаза прикованы к экрану. Все это дедушка увидел, как в замедленной съемке — долгий, долгий кадр, почти статичный, растянутый на бесконечные секунды.
Вот тогда-то он и узнал свою Смерть, но не успел уйти с дороги.

Вы верите в совпадения, знаки, намеки судьбы? А еще в какую-нибудь чертовщину? Лично я — нет. Не то чтобы я был рьяным материалистом и поклонником официальной науки. Ученые — такие же люди и вполне могут ошибаться. Но их знания добыты тяжким трудом, а это заслуживает уважения, не так ли? Что до меня, то я, скорее, агностик и вполне допускаю существование некоего вселенского разума или Бога, если угодно. Ведь должен кто-то управлять всем этим хаосом? А всякие чернокнижницы, колдуньи, гадалки и прочие бабки... да тьфу на них. Оккультный сброд презираю от всей души. И не говорите, что я не прав и чего-то не понимаю.
Другое дело — моя жена. По два раза на дню начищает нимб, то есть, извините, продувает чакры. Медитирует на какую-то круглую штуку. Делает упражнения для открытия третьего глаза. Двух ей, что ли, не хватает? Но все потому, что беда у нас. Не дает нам Бог детей. Я-то уже смирился, хотя и мечтал когда-то вырастить сына или дочку. А Вика моя вся извелась. Сначала бегала по врачам, пила какие-то чудо-таблетки. Потом увлеклась эзотерикой.
Но чуда не случилось. Подруги ее уже второго-третьего рожают, а она, как бесплодная смоковница, чахнет и вянет, все глубже погружаясь в уныние. Однажды принесла мне рекламку какой-то Светланы Светлой, потомственной ясновидящей.
- Ну, пожалуйста, Дим, давай сходим! Это наш последний шанс!
О последних шансах она говорит каждый раз.
- Опять деньги псу под хвост, - проворчал я.
- Ну, Дииим! - заскулила Вика. - Ленка, подружка моя, вот уже на пятом месяце! У Анжелки такие чудесные близняшки растут! А я... как дерево сухое. Не могу я так больше! На чужих детей смотреть не могу, плакать хочется. А вдруг поможет нам эта ведунья? Вот, почитай: сглаз, порча, венец безбрачия, бездетность, одиночество... Бездетность, Дим!
И что мне до Ленки с Анжелкой, вздохнул я про себя. Своих проблем по горло. Пошли мы к этой Светлане Светлой. Немолодая усталая женщина с синими прядями в волосах долго водила руками сначала над моей макушкой, затем — над Викиной, смотрела в хрустальный шар и топила капли горячего воска в чашке с водой. И, задумчиво глядя на пламя свечи, изрекла:
- Вот что, милые. Я для вас ничего не сделаю. Нет у вашего ребенка судьбы, не может он родиться... Но, - добавила, чтобы совсем уж даром деньги не брать, - живет в деревне такой-то бабка Вязальщица, она вяжет судьбы. Обратитесь к ней.
- Хм... и сколько это стоит? - поинтересовался я.
А у Вики глаза загорелись. Ну, ясно, последний шанс.
- Вязальщица не берет денег, - улыбнулась Светлана. - Деревенские платят ей продуктами: молоком, яйцами, домашними соленьями... Принесите ей что-нибудь такое, она рада будет.
Не стану подробно описывать, как мы добирались в ту самую Тьмутаракань. Это было отдельное приключение. Сперва почти сутки ехали на поезде. Потом глубокой ночью ловили попутку. Нам повезло — после двух часов маеты на пустом шоссе нас подбросил до места странный парень на допотопной ниве. В потемках искали нужный дом. Не нашли. Оказалось, что это другая деревня с тем же названием... Не важно. Вконец измотанные, с глазами красными от бессонницы мы очутились в итоге перед избушкой бабки Вязальщицы. В рюкзаке у меня лежала бутылка пастеризованного молока, десяток яиц в фабричной упаковке и расписная шаль с крупными красными цветами. Занимался новый день, какой-то особенно прозрачный и светлый. Бревенчатые домики и поля вдалеке, разнотравный солнечный простор... все дышало покоем и ленью, безмятежностью с медовым привкусом надежды. Чуть в стороне от избы поскрипывал дверью дощатый сарайчик, а может быть, деревенский туалет. У крыльца стояло корыто с темной водой, в которой плавали бурые листья и отражалось небо, глубокое и тусклое, с легкими перышками облаков. Словно пруд — камышами, корыто заросло по краям высокой травой, отчего представлялось чем-то нерукотворным, крохотным заповедным озерцом из иного, миниатюрного мира. А на крыльце, щурясь от яркого солнца, сидела старуха и вязала длинный желтый носок.
Мы почтительно приблизились. Когда под моей ногой хрустнула веточка, бабка подняла голову и несколько минут сверлила нас колким взором, а мы в свою очередь разглядывали ее. Тонкая и сухонькая, с непокрытой головой, она казалась одновременно древней и юной. Ее короткие седые волосы топорщились и сияли. Блестящие спицы мелькали в проворных руках. Наверное, именно в тот момент у моей жены открылся третий глаз, потому что в желтом носке она увидела и солнечные лучи, и кровеносные сосуды, и даже маленького человечка, похожего на куколку в паутине. Все это она мне потом рассказала.
- Вы ко мне, голубчики? - обратилась к нам Вязальщица неожиданно звонким голосом, и мы с женой вздрогнули от удивления. - Зачем пожаловали, молодые люди?
- К вам, бабушка, - торопливо заговорила Вика. - Нам помощь нужна...
Сбивчиво, краснея и путаясь в словах, она принялась рассказывать о нашей беде, и о Светлане Светлой, и ее совете.
- Вы ведь можете помочь, бабушка? Правда, можете? А мы вам подарки привезли...
Выхватив у меня рюкзачок, она, как фокусник из шляпы, извлекла из него цветастую шаль. Густая ткань засверкала в воздухе, заиграла красками, словно огромная нездешняя бабочка опустилась с вышины на бедный деревенский дворик.
Вязальщица сложила на коленях спицы. Взгляд ее точно окаменел.
- Тебе — не помогу.
- Но почему? - спросила Вика, бледнея.
- Завистливая ты, девочка, - отрезала бабка. - Людям зла желаешь из-за того, что у них есть. Чтобы дитя родить — светиться надо, а у тебя в душе темнота.
- Неправда! - закричала моя жена, подступая к Вязальщице и сжимая кулаки.
Очень уж задели ее бабкины слова за живое.
- Оставь ее, пойдем, - я потянул Вику за рукав. - Не связывайся, видишь, она чокнутая. Зря только перлись в такую даль.
Но моей половинке точно крышу сорвало. Сердито она сбросила мою руку и, подскочив к бабульке, вцепилась ей в плечо и встряхнула, как тряпичную куклу.
- Ты свяжешь судьбу моему ребенку! Свяжешь, старая колдунья! А ну, вяжи!
Беззвучно, узкими рыбками, соскользнули с колен блестящие спицы. Желтый клубок укатился в траву, туда же приземлился недовязанный носок. Моя жена со злостью наступила на него, затем подняла брезгливо, двумя пальцами, и, не глядя, швырнула в корыто с водой.
Бабка застонала.
- Что же ты, девонька, наделала?
И, схватившись за сердце, обмякла, как мешок с картошкой, стала оседать и заваливаться на бок. Чертыхнувшись, я побежал к соседям звать на помощь, на бегу выхватывая телефон и набирая скорую.
Всю дорогу до вокзала Вика угрюмо молчала. Только один раз спросила:
- Как ты думаешь, она не умрет?
Я пожал плечами.
В поезде моя жена разрыдалась.
- Она права, Дим. Не будет у нас малыша. Никогда. Думаешь, я не пытаюсь светиться? Но не получается! Правда, не получается. Что я делаю не так? И еще бабка эта... Ну не может быть, что я ее убила! Ведь не может, скажи?
Я, как мог, утешал ее, хотя у самого было муторно на душе, а в горле словно застрял холодный комок. Как будто жабу проглотил. Бррр...
Такая у нас с женой получилась история. А Ленка, подружка Викина, ребенка потеряла, причем в тот же день, когда мы к бабке Вязальщице ездили. Позвонила потом из больницы. Плакала...
Вы верите в совпадения? Вот и я — нет.

Лена и Вадик заблудились в лесу. В густом, страшном, сказочном, ничуть не похожем на обычное редколесье средней полосы. А начиналось все безобидно. Ранним воскресным утром молодые люди отправились в гости к родной тете Вадика, жившей в поселке городского типа в двух часах езды от города. Дорога шла то полями, то мимо небольших живописных деревушек, извилистая и узкая, как русло горной реки. В автобусе было жарко. Вдобавок ребята сели по глупости на солнечную сторону, и яркие полосы света били в глаза, вынуждая крутить головой и жмуриться. От духоты и постоянного мотания из стороны в сторону обоих разморило. Они задремали — Лена, привалившись к оконному стеклу, теплому и пыльному, а Вадик, положив голову ей на плечо. Очнулись резко, услышав, как водитель объявляет их остановку - «Подосинки» - и, схватив рюкзаки, бросились к выходу. Мало что понимая спросонья, ребята выскочили из автобуса и только потом огляделись. По обеим сторонам дороги стеной вздымался лес. Не светлый, березовый, а дремучий и темный ельник. Старые разлапистые деревья с покрытыми мхом стволами, колкий еловый подлесок, и — ни одного просвета, никаких признаков человеческого жилья.
- Странно, - сказал Вадик. - Это не «Подосинки». Мы явно не там сошли.
- Давай пройдем вперед по дороге, - предложила Лена.
- Ну, конечно, а что нам еще остается. Но все равно — странно.
Он в недоумении озирался, не узнавая знакомые места. Черные, как грозовые тучи, кроны смыкались в вышине, заслоняя солнце, отчего внизу царил тревожный полумрак. Чем дальше ребята шли, тем становилось темнее, как будто среди ясного утра на них опустилась ночь. Темнота маской облепила их лица. Дорога, как атласная лента, выскользнула из-под ног, растворившись во мху и сплетении корней. Кажется, много часов прошло, а может, и дней с тех пор, как они сошли с автобуса. Время остановилось.
- Это сон, - дрожащим голосом произнесла Лена. - Мы оба спим и не можем проснуться, и видим один и тот же кошмар.
- Не надейся, - буркнул Вадик. - Что я, по-твоему, сон от яви не отличу? Это твой дурацкий блогер наколдовал. Не узнаешь, где мы? Зачем только я тебя послушал?
- Какой дурацкий блогер? Вадь, ты о чем? - удивилась Лена.
Но она уже вспомнила. Был в сети такой человечек с мультяшной аватаркой, то ли взрослый, то ли подросток, никто его лично не знал. Он редактировал в фотошопе присланные фото, снабжая их идиотскими подписями. Иногда получалось смешно. Вот Лена и предложила отправить ему их с Вадиком селфи на фоне кампуса, с припиской: «Сделай, как будто мы в лесу». Зачем? Да так... Дурачилась просто. Она и лес-то не любила. Вечно там то колючки, то клещи. Вадику идея понравилась, и фотографию послали. Через несколько дней она появилась в блоге, а рядом — отфотошопленный вариант. Они стоят, окруженные непроглядной чернотой, в которой едва угадывается гигантская еловая лапа. Их волосы перевиты цветами и травой, руки сомкнуты, а над головами неподвижно застыла в зените яркая зеленая звезда. И глумливая подпись: «Поздравляю, вы в лесу. Выхода отсюда — нет. Вывести вас может только путеводная звезда, но не советую на нее смотреть. Она цепляет взгляд, как крючком, и будет водить до тех пор, пока полностью не ослепит». Вадик и Лена натянуто посмеялись. Даже для шутки это было слишком глупо.
И вот, не прошло и пары дней, и они блуждают в чащобе, в кромешной тьме, без дороги и надежды ее найти. Если это совпадение — то страшное. Если колдовство — то что можно сделать против колдовства?
- Давай не будем сходить с ума, - жалобно сказала Лена, проводя ладонью по волосам, спутанным и полным еловых иголок.
Ее рука наткнулась на длинные стебли. Мять цветы — все равно что ломать крылья бабочкам. Их едва замечаешь. Только странное, почти нереальное ощущение в пальцах и смутная боль в сердце.
- Нет выхода... Выхода — нет, - бубнил Вадик. - Мы никогда отсюда не выберемся. Я больше никогда не увижу маму. Она не переживет, если я пропаду... моя мама. У нее — давление.
- Да погоди ты, Вадь. Хватит нудеть. Надо осмотреть стволы. С какой стороны мох — там север. Мы с тобой ходим кругами, потому что в лесу трудно держать направление. Но если все время идти на север или, наоборот, на юг — обязательно куда-нибудь выйдем.
Она внимательно ощупала ближайший еловый ствол. Потом — другой. Мох был со всех сторон.
И воссияла зеленая звезда. Ее блики, острые, как ножи, упали на рыжую хвойную подстилку и на черные ветки, и на рогатые, похожие на чудищ коряги, осветили высокие, в полчеловеческого роста пни. Она и сама казалась острой и твердой, словно металлической, и притягивала взор, как огромный неземной магнит. Лена посмотрела — и точно прилипла взглядом. Она чувствовала себя марионеткой на веревочке. Не видела ничего, кроме жесткого изумрудного света, и в то же время — видела все вокруг. И волшебный лес, и деревья, укутанные лишайниками, как махровыми полотенцами, и Вадика с лицом серым от страха и крепко зажмуренными глазами. Он судорожно цеплялся за рукав подруги, как за спасательный круг.
- Лен... ты на нее смотришь?
- Да.
- Я... знаешь, я лучше не буду смотреть. Ты же меня выведешь? Понимаешь... если мы оба ослепнем, то как мы сможем жить дальше? Два инвалида... мы ведь не выживем. Кто будет зарабатывать деньги? На пенсию сейчас только впроголодь... И вообще, ты представляешь себе, что такое два слепых человека? Мы же совершенно беспомощными станем... Ты все равно у нее на крючке, а я еще могу спастись. Лена, любимая... Ты только меня выведи, а я о тебе позабочусь. Я о тебе заботиться буду до конца своих дней.
- О, Господи, Вадь, помолчи!
Жгучая обида окатила сердце. Нет, это зеленая звезда вцепилась в него — досадой, гневом, презрением. Осветила каждый темный уголок и выпустила наружу все тени. Изумрудным лезвием вскрыла в душе огромный нарыв.
Вадик всегда прятался за ее спину, поняла вдруг Лена. Независимый и гордый внешне, на самом деле он ходил за ней, как цыпленок за наседкой, ожидая поддержки и помощи. Она вспомнила, как билась за него в деканате, когда из-за трех двоек на экзаменах Вадика хотели отчислить из института. И как звонила ночью его маме, когда любимого развезло после вечеринки и пришлось везти его к себе, в общагу. И как после третьего курса они вдвоем поехали отдыхать на море. Со съемной квартирой вышло недоразумение — их не хотели заселять. Лена сперва ругалась с хозяйкой, потом бегала по знойному южному городу — искала другое жилье, и ведь нашла. А Вадик все это время сидел в тенечке и сторожил сумки.
А теперь она выведет его из леса и ослепнет, а он будет радоваться солнцу и жизни. И, наверное, бросит Лену. Зачем ему девушка-инвалид?
Изумрудная горечь обжигала горло и стекала в желудок, в сердце, проникала в кровь. Зеленая звезда плыла по небу, и Лена, как заводная кукла, послушно переставляла ноги, следуя за ней. Хотелось закричать Вадику:
- Открой глаза, помоги мне идти! Давай разделим одну судьбу!
Но она только крепче стискивала зубы, продолжая тащить его на буксире.
Они шли и шли. Еловые ветки хлестали Лену по лицу, раздирали в кровь руки, а зеленая ненависть выжигала ее изнутри. Безвольно мотался позади Вадик, такой же окровавленный, дрожащий и беспомощный, как новорожденный щенок. Они не сразу заметили, как дорога снова легла под ноги, и расступился лес, выпустив из черного кокона плененное солнце.
Ребята стояли, растерянные, на обочине шоссе, щурясь на яркую вывеску «Подосинки» и с трудом осознавая, что с ними произошло. И в первые минуты Лена не могла думать ни о чем другом, кроме того, что изумрудное светило погасло, а она видит... Видит! Пусть и в сером цвете, сквозь мутную тоскливую пелену, и в груди словно болтается холодная головешка, а на щеках горят свежие царапины.
За ее рукав еще цеплялся любимый когда-то парень. Смотрел благодарно и печально... не вызывая больше в сердце ни тепла, ни жалости, ни привычного трепета, ни даже слабого шевеления. И тогда Лена поняла, что ослепнуть могут не только глаза.

Бледные фонари

Протяжно и гулко, как в пустой бочонок, ухала ночная птица. Всей своей огромной тушей, с шумом и треском, ломился какой-то зверь сквозь кусты. Притихший в напряжении зал покашливал и ерзал, и бездумно хрустел попкорном. Из проектора тянулся длинный луч и, слепо блуждая, рисовал на белом холсте подвижные картинки. Шел фильм о вервольфах.
Мари застыла в кресле, прямая, как струнка, тонкая и зеленоглазая, в черной водолазке и зеленых брючках в обтяжку, потные ладони обнимают сумочку, взгляд прилип к экрану. Слева от нее сидел Ян, чья рука покоилась на ее правом колене. С другой стороны примостился Феликс, который положил руку на ее левое бедро. Большего ребята себе не позволяли.
Молодые люди появлялись в кинотеатре каждую субботу — строго на дневном сеансе. Все трое спешили вернуться домой рано, до темноты. Мари нравились истории о вампирах и оборотнях, о зомби, трансформерах из будущего, акулах и маньяках. Она обожала, когда лилась бутафорская кровь, потому что экранные ужасы помогали ей забыться. Но она никогда не смотрела фильмы про инопланетян. Это была ее фобия, иррациональный и глупый, но самый главный страх, кошмар, от которого она долго — и с переменным успехом — лечилась у психиатра, господина Лехнера.
Семейка вервольфов расправилась с половиной деревни, а вторую — сделала заиками до конца жизни и погрызла всех героев, кроме одного. Вплоть до финальных титров Мари чувствовала себя превосходно. Храбрилась она, и шагая по узкому проходу между креслами, и когда шла вниз по Линденхоф, залитой вечерним солнцем, а на углу Шлезвигштрассе вцепилась в руки обоих своих кавалеров.
- Еще позавчера он стоял здесь! На перекрестке!
Ян заботливо ухватил ее под локоть. Он был надежным парнем, рослым и плотным, как дуб, хоть и слегка косноязычным, и каждое его слово весило по три пуда, никак не меньше.
- Удивительно, до чего стереотипно мыслят эти киношники, - заметил он. - Если оборотни, то непременно волки, злобные и опасные. Как будто никем, кроме носителей зла, они и не могут быть. Сама идея превращения понимается невыносимо плоско.
- Кто — он? - спросил Феликс. - О ком ты вообще?
Мари любила его за сумасшедшинку, за робкую восторженность в глазах, за умение видеть мир загадочным, но не страшным. Феликс никогда не смеялся над ее фантазиями, но принимал их, как должное, размывая при этом заложенный в них жуткий смысл. «Да, наверное, так и есть, - словно говорил он. - А может быть, и нет. Но даже если так. Ведь это совсем не плохо».
Хорошо иметь рядом крепкое плечо, но важнее — человека, способного разделить твою веру.
- Ведь можно превратиться во что-то полезное или смешное, - гнул свое Ян. - Например, в кролика. Или в колодезного журавля. Оборотни — такая благодатная тема, если иметь чуть-чуть фантазии.
- Фонарь, - сказала Мари. Ее губы дрожали. - Он был здесь два дня назад, а сегодня его уже нет!
- Девочка, ты случайно не забыла принять свои таблетки? - заботливо поинтересовался Ян, а Феликс покачал головой.
- Ну, как вы не понимаете, - прошептала Мари, оглядываясь. - Он ушел, значит, он живой. Значит, я права — они разумны и наблюдают за нами. Как вы можете этого не видеть? Это вторжение, ребята. Понимаете? Вторжение! Они растут, как грибы после дождя, эти бледные фонари. Их с каждым днем становится больше и больше — но только ночью. А когда светло — они куда-то исчезают.
Мари говорила, все время озираясь, словно коварные инопланетные твари могли подкрасться сзади и подслушать. Но поблизости никого не было, только на противоположной стороне улицы останавливались люди и смотрели в их сторону. Некоторые улыбались.
- Ну, правильно, - согласился Ян. - Днем фонари не заметны. Конечно, они никуда не деваются, торчат, как палки, в небо. На них просто не обращаешь внимания.
- Он стоял на этом самом месте! Я точно помню. Вот здесь, - она топнула ногой у края асфальтовой дорожки, - где я сейчас стою!
Парни озабоченно переглянулись. Ян пожал плечами.
- Что ж с того? Его вполне могли убрать, работы тут на полчаса максимум. Я сам видел, как на Лейпциг-променаде под корень срезали столб — и следа не осталось. Тут же залили асфальтом и разгладили катком. Но думаю, ты путаешь этот перекресток с каким-то другим. Да все они похожи, если на то пошло.
С этими словами он извлек из кармана бутылочку минералки, а Мари достала из сумки пузырек и вытряхнула себе на ладонь круглую таблетку.
- Наверное, ты прав.
Запрокинув голову, она проглотила лекарство и запила глотком воды. Ее все еще трясло.
- Но даже если так, - задумчиво проговорил Феликс. - Почему обязательно наблюдают? И почему — вторжение? Сколько враждебности в твоих словах... А ведь эти существа дарят нам свой свет. Они ничего не хотят для себя. Никому не желают дурного. Просто дарят свет — в наше темное время. Неужели это плохо? Ты, правда, считаешь, что тьма лучше? В ней водятся оборотни...
- Вот, завелся, - хмыкнул Ян. - Ода бледным фонарям! - он кинул быстрый взгляд на часы. - Идем скорее. Мари, тебе лучше?
Девушка молча кивнула. После таблеток наступало отупение, зато исчезали страхи.
Ребята проводили ее до дома и сдали с рук на руки встревоженной матери.
- Она немного поволновалась, фрау Больц, но все уже хорошо, - скороговоркой выпалил Ян, а Феликс слегка покраснел.
Они торопились обратно по Линденхоф, щурясь на тускнеющее небо и нехотя перекидываясь короткими фразами. Без Мари все стало вдруг незамысловатым и скучным.
- Что-то мы поздно, - выдохнул на ходу Ян.
- Ага. Чуть на службу не опоздали.
В сумерках перекресток сиротливо белел дорожной разметкой, словно на середину улицы кто-то выплеснул кувшин молока. Прохожие рассеялись — и тротуары опустели, только в глубине витрин застыли в причудливых позах темнокожие манекены.
- Ладно, бывай. Я побежал дальше, на свою точку. До завтра, друг.
Ян свернул на Шлезвигштрассе и быстро пропал из виду, а Феликс шагнул на кромку асфальта, посмуглел лицом, вытянулся, подняв над головой слегка изогнутую левую руку, и сразу стал выше ростом — тоньше, крепче, широко расставил ступни и налился основательной, чугунной твердостью. Между ладонью и сложенными щепоткой пальцами разгоралось бледное пламя.
Оно полыхало все ярче и ярче, отгоняя холодный мрак.

Остров с маяком

Зеленый... Желтый... Красный... Мимо светофора идут люди и едут автомобили, равнодушно повинуясь его сигналам. Мокрый асфальт, как вода, отражает свет. Перекресток становится похож то на лужайку, поросшую золотыми одуванчиками, то на землю, устланную палой кленовой листвой. Грэг стоит чугунно и твердо, широко распахнув глаза, и словно дирижирует этой симфонией света. Водители и прохожие торопятся по своим делам, унося в сердце отголоски ее мелодий. Вокруг него волнами вздымается уличный шум, глухой и мерный, точно рокот океана. Клаксоны машин кричат, как чайки. Иногда Грэг тоскует по морскому простору — по йодистому запаху водорослей, по соленому ветру и по облакам, летящим в лицо.
Не позволить автомобилям столкнуться — так же важно, как не дать кораблям сесть на рифы. Еще важнее — влить силу в усталые тела, починить сломанное, исцелить больное. Его свет благотворен, как слова молитвы.
Медленно угасает день, и небо мутнеет, словно закопченное стекло. Звезды катятся по нему жемчужинами, густо усеивая черный стеклянный купол. На город словно упали сотни маленьких лун — одновременно вспыхивают бледные фонари, отражаясь в темных витринах. Перекресток пустеет.
Грэг смотрит вдаль и видит тощую фигурку, которая быстро идет по улице, размахивая руками. Это Дирк, его сменщик, сегодня он задержался. Грэг не может помахать ему в ответ, поэтому делает это мысленно. Теплое, неуловимое для чужого глаза приветствие, но Дирк его чувствует и улыбается с облегчением. У светофора он останавливается и несколько минут следит за миганием разноцветных огней, запрокинув голову и кусая губы. А потом...
Никто ничего не успел заметить — ни сонная девушка в окне третьего этажа, ни водитель припаркованного чуть поодаль такси. Но вот уже Дирк возвышается над перекрестком, освещая его ровным желтым светом — светофор переключился на ночной режим. А Грэг отходит в сторону — обычный парень, слегка взлохмаченный и неброско одетый, в джинсах и полосатой тенниске. Он зябко обнимает себя за плечи — к вечеру ощутимо похолодало. Кивнув на прощание Дирку, он торопливо шагает прочь, домой, к Эмме.
«Она, конечно, не спит», - думает Грэг, вспоминая ее руки, похожие на больших белых бабочек. Удивительные, говорящие руки, они всегда порхают в такт движениям губ, рассказывают, утешают, сердятся или спорят. «Ждет меня, - улыбается Грэг. - Приготовила ужин, а я так голоден, что съел бы целого кита. Спросит, почему так поздно».
Он так и не рассказал ей. Проект «живой свет» был строго засекречен. Даже в правительстве о нем слышали не все, а из тех, кто слышал — большинство считали странной байкой, чем-то вроде городской легенды. Ну, а то, что люди перестали болеть, так это, наверное, оттого, что продукты стали лучше, а быт — легче.
«Но все сложней видеть ее растерянный взгляд и замирающие руки, когда пытаюсь уйти от вопросов. Пора ей узнать все, как есть, - решил Грэг. - Полуправда ничуть не лучше, чем открытая ложь».
Он шел по городу, изредка кивая бледным фонарям. Но не всем, потому что многие из них — электрические истуканы. В них нет ни крупицы чувства, а свет их — мертвый. Он слегка рассеивает темноту, но не лечит и не просветляет сердце, не изгоняет мрак из души.
Эмма не спала. Она застыла на пороге, скрестив руки на груди. Стремительным взмахом кисти она приветствовала мужа.
«Я тебя ждала».
«Знаю».
Голос бывает лжив, но руки не могут лукавить. Жестовый язык абсолютно честен и, как считал Грэг, невероятно красив. Безмолвная музыка тела, исполненная эмоций и смысла. И пусть большинство глухих говорит на нем — для Грэга он был частью Эммы, ее неповторимой аурой, волшебной сутью. Язык любви и заботы.
Пока Грэг умывался, Эмма разогрела картофельную запеканку, и они вместе сели за стол. В такие минуты он ощущал себя моряком, сошедшим на берег. В голове еще звучал шум улицы, и стоило сомкнуть веки, как под ними скользили красные блики фар. Как прекрасно сознавать, что в конце долгого плавания тебя неприменно ждут уют и тепло. Эмма, странно притихшая, сидела напротив и смотрела на него с немой тревогой в глазах. Словно хотела сказать: «Ты пришел поздно, я беспокоилась о тебе. Но я не спрашиваю, где ты был. Потому что знаю, что ты не ответишь».
И только в постели, уже засыпая, Грэг почувствовал, как Эмма гладит его по лицу.
«Что, любимая?» - отозвался в темноте, но она не увидела. Тогда Грэг включил ночник, и мягкое сияние залило комнату.
«Почему ты не спишь?» - спросил он.
«Мне приснился страшный сон».
«Какой?»
«Что ты ушел. Навсегда. И вроде бы все, как прежде — эта комната, шкаф, постель, улица за окном, но тебя нет. Мне кажется, я умру, если ты меня бросишь».
Улыбнувшись, Грэг осторожно провел ладонью по ее волосам, пушистым и мягким, словно кошачья шерстка. Когда-то у него жила персидская кошечка, белая, как молоко, преданная и ласковая... доброе сердечко... Впрочем, это было давно, сто лет назад, в прошлой жизни.
«Я никогда тебя не брошу».
«Ты так говоришь. Но имеешь в виду другое. Я чувствую».
«Ну что ты, малыш?»
Грэг видел, как страдают ее говорящие руки. Как мечется взгляд, не в силах выразить невыразимое. Ее бессилие причиняло боль, неясную, ностальгическую — сожаление о чем-то давно утраченном или о том, что только предстоит потерять.
«Ты ничего мне не рассказываешь. Мы уже два года вместе, но я до сих пор не знаю, кто ты, что делал раньше, чем занимаешься сейчас. Почему уходишь рано утром, а приходишь глубокой ночью. Откуда ты знаешь наш язык. И почему рядом с тобой светло, а без тебя — темная темень, душный мрак».
«Это потому, что ты любишь меня», - улыбнулся Грэг.
Поправив подушку, он сел на кровати. Глухая ночь словно закупорили окна чернотой, даже фонари на улице почему-то не горели. Но в спальне царили нежность и доверие, согретые розоватым светом ночника.
«Послушай, малыш. Я расскажу тебе сказку. Давным давно на Землю упал метеорит. Это был обломок звезды, а не просто заплутавший в космосе камень. Он упал и распался на множество кусочков...»
«Так не бывает, - возразила Эмма. - Не бывает обломков звезды».
«Малыш, это же сказка. Та звезда была живой и разумной, и ее осколки разбрелись по планете. Самые крошечные, те, что не больше пылинки, стали светлячками. До сей поры они летают по ночам и светят всем, кто блуждает в темноте. А те, которые покрупнее, обратились в блуждающие огни...»
«Я люблю твои сказки, Грэг. Они чудесные. Но ты опять уходишь от разговора».
- Подожди. Самые большие — и самые разумные — выбрали жить среди людей. Они могли превращаться в любые предметы или животных, но предпочитали все-таки человеческий облик. Но время от времени, когда их свет — ведь они оставались светоносными, эти осколки — рвался наружу и давил на жалкую плотскую оболочку, они становились маяками, или газовыми фонарями, прожекторами, светофорами, театральными софитами... Всем, что освещает, оберегает, исцеляет...
«Разве свет исцеляет?»
- Конечно. Если он идет от сердца к сердцу. Им обязательно надо делиться, он не должен рассеиваться в пространстве... не должен застаиваться, как вода в пруду. Стоячая вода загнивает рано или поздно, так и свет мутнеет и портится... Ты понимаешь меня, малыш?»
Грэг и сам не заметил, как заговорил вслух, а Эмма не сводила с него напряженного взгляда, читая по губам. Крохотные отражения ночника в ее зрачках мерцали и плавились, как церковные свечи.
«Понимаю, - отозвалась она, наконец. - Ты говоришь, это было давно?»
- Это было давно, и это есть сейчас. Помнишь про эпидемии оспы, чумы, испанки? Кто, ты думаешь, боролся с ними? Кто помогал миллионам людей выжить?»
«Они что, бессмертные, эти светляки?»
- Они могут умирать. Но разрушается только тело. А свет не гибнет, он вечен и перерождается снова и снова. Вселяется в их детей, а если детей нет, просто передается дальше, как огонь по эстафете. Говорят, что на краю земли есть поселок. Там возрождаются светоносные, и там они все когда-нибудь соберутся, чтобы разогнать вселенскую тьму.
Последняя фраза прозвучала пафосно, но только не для Эммы. Все, что говорил ее Грэг — было истинно и прекрасно. Очарованная, она покачала головой.
«И ты...?»
«Да?»
Грэг замер, ожидая самого главного вопроса. Но Эмма думала о другом. Одно единственное слово, оброненное им, отозвалось в ее душе и увлекло в страну воспоминаний. Маяк. Затерянный в океане скалистый островок, остров-заповедник, куда она два года назад приехала с группой на экскурсию. Там гнездились редкие виды птиц и находилось лежбище морских котиков. Но подходить близко им запретили, чтобы не беспокоить животных. Стоя у подножия маяка — высокой красно-белой башни — любопытные туристы смотрели вниз, на песчаную отмель, на которой нежились под солнцем пятнистые туши. Кое-кто пытался фотографировать, а экскурсовод, повернувшись к группе в пол-оборота, что-то рассказывал о котиках и птицах. Но Эмма, как ни вглядывалась, не могла разобрать ни фразы. Губ экскурсовода она не видела, потому что свет бил в глаза, погружая лица людей в радужный туман.
Она чувствовала себя иностранкой, вдобавок — нежеланной, неприятной всем окружающим. Другие туристы ее сторонились. Она плохо их понимала, она издавала странные звуки, неслышные ей самой. Эмма казалась им отчужденной и высокомерной, а на самом деле была растерянной и несчастной, одинокой, как торчащий в небо маяк, открытый злым ветрам.
Грэг спустился как будто с неба, коснулся плеча и заговорил на жестовом языке.
Он представился смотрителем маяка.
«Ты тоже глухой», - обрадовалась Эмма.
«Нет, я слышу».
«Но ты знаешь наш язык».
«Я знаю все языки мира».
Он говорил серьезно, но Эмма приняла слова Грэга за шутку и рассмеялась. Уже к концу дня они знали, что не расстанутся и вместе вернутся в город.
«Но маяк? - беспокоилась Эмма. - Ты можешь его оставить?»
«У меня есть сменщик, - отмахнулся Грэг. - Он справится».
Вот как это было. Лицо Эммы просветлело. Память выманила на ее губы тихую улыбку.
«И ты не забыл наш остров?»
«Как я мог забыть?»
Они лежали в розовой полутьме, а за окном словно всходила луна — разгорался ярко-зеленый фонарь. Слепая ночь прозрела и таращилась в стекло зеленым кошачьим глазом.
«Может быть, и мы — осколки какой-нибудь звезды, только давно потухшие», - задумчиво улыбнулась Эмма.
«Ну конечно. Почему потухшие?»
«Наши сердца остыли. Мы не даем света».
«Как же не даете? - ласково засмеялся Грэг. - Разве любовь — не свет? Нежность, искренность, сострадание — разве не свет? Дай руку, малыш. Я научу тебя слушать музыку вселенной».
«Я не могу слушать, - возразила она. - Хватит, Грэг. Давай спать».
«Можешь, любимая. Доверься мне. Ничего не говори».
Мягко завладев ее рукой, Грэг прижал тонкие, бледные пальцы к своей щеке. Счастливая, Эмма закрыла глаза. И услышала.

«Грэг... я не знаю, почему ты ушел, почему покинул меня. Наверное, у тебя свой путь, а я, которую ты называл любимой, была всего лишь попутчицей на твоей бесконечной дороге. Но я благодарна Богу за каждое мгновение, когда ты был рядом. Та страшная ночь, когда я ждала и ждала тебя, но ты так и не вернулся со своей загадочной работы (не смейся, но иногда мне казалось, что ты секретный агент или разведчик в тылу врага)... я не смогла бы ее пережить, если бы не твой подарок. Ты научил меня слышать мир. Это как вибрация, которая зарождается в глубине сердца. Это свет, ставший музыкой. Я помню наш последний разговор...»
Эмма отложила ручку и задумалась. Конечно, она помнила, но не так подробно, как ей бы хотелось. Сколько драгоценных слов утеряно, утекло, как вода сквозь пальцы, и кануло в забвение. Он что-то говорил про маяки и светофоры... Сегодня утром ей на глаза попалась газетная заметка. Сводка с места проишествия. Пьяный водитель на перекрестке не справился с управлением и врезался в светофор. Никто из людей не пострадал. Эмма удивлялась, почему это короткое сообщение так ее тревожит, почему сидит занозой в памяти. Она как будто упустила что-то важное, но не могла понять что.
«...наш разговор про остров с маяком. Знаешь, я подумала, ведь каждый из нас — такой остров. Одинокий, отдельный, окруженный со всех сторон равнодушным океаном. И маяк погашен, потому что мы разуверились в себе и других, разучились любить и мечтать... Но ведь его можно зажечь! В наших силах превратить бесплодный клочок земли в остров надежды...»
И снова она отвлеклась, прислушиваясь к себе, ощущая глубоко внутри тихое биение жизни.
«Хоть бы это был мальчик, - улыбнулась Эмма. - Пожалуйста... пусть это будет мальчик».

Больной свет

За полчаса до заката, когда небо у горизонта становится шафранно-желтым, а цветы пахнут сильно и пряно, люди закончили работу в огородах и садах и, переодевшись в чистое, вышли на улицы. Кто-то прихватил с собой гитару, и воздух наполнился теплыми аккордами. В поселке все знали, что это время для игр, танцев, радости.
Старик удобно устроился на крыльце с бутылкой минералки и курил длинную трубку, наблюдая, как дети бросают щенку разноцветные шарики. Весело щурясь, он смотрел на крохотного собачонка, и на хохочущих мальчишек, и на влюбленные парочки, и на высокого худого путника с заплечной сумкой, из которой торчала усатая-полосатая морда. Старик видел, что ботинки паренька запылились, а одежда выгорела на солнце. Тусклые глаза едва светились на сером от усталости лице.
Помявшись в нерешительности около компании детишек, незнакомец направился к старику.
- Простите, у вас не найдется воды? - спросил он и облизал пересохшие губы.
- Отчего же, - сказал старик, протягивая ему бутылку. - Куда путь держишь, юный друг?
Парень скинул с плеча котомку и, развязав тесемки, выпустил кота. Потом достал железную миску и наполнил водой до краев. Зверек осторожно макнул в нее лапу и принялся пить — но не жадно, как лакала бы собака — а неторопливо, с достоинством.
- А сам? - усмехнулся старик.
- Я ищу кошачий остров, - сообщил парень, с трудом глотнув пару раз из бутылки.
- Никогда не слышал о таком.
- Там, говорят, рай для кошек. Люди оттуда давно ушли, много всяких мелких грызунов и птиц. Свобода для тех, кто ее ценит.
- Что ж, - задумчиво протянул старик и выпустил колечко дыма в гаснущее вечернее небо. - Одичает, пожалуй, твой...
- Жак, - подсказал парень. - Его зовут Жак. А я — Альберто.
- Что же ты, Альберто, покидаешь друга? Ты же не собираешься жить на кошачьем острове?
Паренек опустил голову.
- Я не могу больше жить. Нигде, - произнес он с усилием. - Я болен, у меня больше нет сил. Но сначала мне нужно позаботиться о Жаке.
- Понимаю, - кивнул старик.
Он смотрел на играющих детей, думая, вероятно, о том, как хрупка жизнь. Всему на свете рано или поздно приходит конец. Это порядок, с которым не поспоришь, и если ты — старик, готовься в любой момент отправиться в путь. Но не должны молодые говорить о смерти, размышлять о ней, заглядывать ей в глаза.
- Не хочу лезть не в свое дело, - сказал он, наконец, - но почему ты не отдал кота кому-нибудь из знакомых или друзей? Этот остров — где ты про него слышал?
Альберто грустно улыбнулся и, помешкав немного, присел рядом со стариком на крыльцо. Полосатый кот, между тем, нырнул за ближайшую калитку и скрылся в саду. Должно быть, отправился на охоту.
- Жак — не вещь, он мой брат, как же я мог его отдать? Все, с кем я разговаривал, видели в нем только меховую игрушку. А он — свободная душа. Вот я и вспомнил легенду о кошачьем острове.
- Легенду, значит? Эх...
Он покачал головой.
Молчание — уютное, как летний вечер — накрыло их разноцветным шелковым платком. Стало приятно и спокойно, даже Альберто слегка расслабился. Глотнув еще раз воды, он заговорил.
Сперва о том, как подобрал Жака на помойке. Крошечный котенок сидел, растерянный, среди мусора, а при виде незнакомого парня заплакал, как ребенок. Альберто завернул его в носовой платок и понес домой. Они жили бок о бок, все больше срастаясь душами, так что в конце концов и не разобрать было, где человек, а где кот.
Так бы и продолжалось, если бы не болезнь.
- И что за хворь ты подхватил? - осторожно спросил старик. - Вдруг помочь можно? На то и существуют доктора. А ты уже руки опускаешь.
Альберто вздохнул.
- Не видят врачи моей болезни.
Это началось совсем не заметно. Мысли, одна тяжелее другой, как мерзкие червячки начали проникать в его голову и сердце. Они разрастались, постепенно занимая там все больше места. Их яд пропитывал тело, затекал в каждую пору, наглухо закупоривая ее. Уже тогда возникла мысль о каком-то недуге, о чем-то непоправимом, страшном и мучительном.
А потом Альберто подошел к зеркалу — и отшатнулся, испуганный своим отражением. Его свет изменился, став зеленым и мутным, как гнилая вода.
Старик нахмурился.
- Погоди, ты ходил к врачам, что они сказали?
- Конечно, я бросился к ним, но они только разводили руками, не понимая, чего я хочу. Вы здоровы, молодой человек, твердили они. А мне становилось все хуже. Зеленый свет душил меня, отнимал силы, насылая по ночам чудовищные кошмары. Я медленно умирал. Тогда и возникла мысль — положить всему конец.
Большая глупость, - заметил старик.
- Возможно, но ничего лучшего для себя не вижу. Я уже сунул голову в петлю, когда встретился взглядом с котом. Он сидел в дверях и ждал завтрака. И меня такая волна стыда окатила. Я понял, что чуть не совершил худшее в мире предательство, - добавил Альберто с жалкой улыбкой. - Теперь я ищу кошачий осторов.
Из кустов появился Жак с огромной крысой в зубах. Усевшись у ног хозяина, он принялся за еду.
- Как же ты идешь? - поинтересовался старик. - У тебя есть карта?
- Нет. Дорогу выбирает Жак. На перекрестках я вынимаю его из сумки и смотрю, куда он свернет.
- Доверяешь, значит, его интуиции? - старик раздумчиво огладил бороду. - Умно. Зверей нюх ведет. Они в чем-то мудрее нас. Только к морю вы так не выйдете. Еще немного — и упретесь в горы.
- Что же нам делать? - растерялся Альберто.
Даже кот, запрокинув сытую морду, в ожидании уставился на старика.
- Не знаю, есть ли на свете твой остров. Но может, не зря Жак привел тебя к нам? У нас в поселке всем неплохо — и людям, и собакам, и кошкам. Обещаю тебе присмотреть за Жаком. А лучше — оставайтесь оба. Поживите пока у меня. Я человек одинокий и старый. От помощи не откажусь.
- Но я...
- Свет лечится светом, - сказал старик. - Душу надо настраивать, как гитару, тогда она будет правильно звучать. Посмотри, сколько счастливых людей. И какая красота вокруг. У нас каждый вечер праздник. Ты где-нибудь видел такое? А сколько красивых девушек. Тебе бы влюбиться, дружок.
- Думаете, у меня получится?
- А ты попробуй, - усмехнулся старик.
Альберто поднял глаза. Над горами, словно нитка жемчужных бус, протянулись облака. Закатное солнце уже коснулось вершин — самым краешком — еще пара минут, и они вспыхнут, как огромные свечи. Он скользнул взглядом вдоль улицы, полной нарядных селян, по детям и щенку, и улыбчивой молодой женщине, и симпатичному парню в яркой льняной рубашке.
- Я попробую.

Он сидит на подоконнике, похожий на сгусток тумана. Мудрый и загадочный Чешир. Его глаза — две зеленые звезды, отраженные в оконном стекле. Лунная шерсть струится сквозь пальцы, почти неощутимая, прохладная и шелковистая. Кот довольно мурлычет и легонько трется головой о мою ладонь. Мы чувствуем друг друга с полувзгляда, с полуприкосновения.
Как хорошо, что дочка меня не послушалась! В пустой квартире, окруженный призраками прошлого, я бы сошел с ума от одиночества. В моей спальне до сих пор живут зловещие безделушки-куколки покойной жены, и рука не поднимается их выбросить. А на стенах развешаны дочкины рисунки. Пучеглазые чудовища - герои каких-то мультфильмов. Ночами они пугают меня. Но стоит под кроватью завозиться Чеширу, и кошмары тают, как снег в пригоршне. Ступая мягкими лапами, словно обутыми в меховые сапожки, кот выходит на середину комнаты, хрустит сухим кормом и лакает воду из миски. А я лежу, улыбаясь в темноте. Знаю, что стоит задремать, и Чешир придет ко мне под бочок и, прижавшись уютно сквозь одеяло, запоет свою кошачью песенку, и тогда ни одна злая куколка, ни одно мультяшное чудище не вторгнутся больше в мой сон. Мы оба будем мирно спать до утра, согревая друг друга и защищая от всех напастей. Такая у нас дружба.
Он уже стар, мой маленький друг. Да и я не молод. Мы, как двое любопытных детей, заглядываем в окошко вечности. Что там, за последней чертой, которую вот-вот переступим?И кажется, совсем недавно моя девятилетняя дочь Мартина принесла его с улицы, крошечного, мокрого, всего как будто скрюченного от холода. Шел дождь и дул ветер, такой сильный, что деревья рвались в полет вместе с листьями. Ранний ноябрь. Хрупкая грань осени и зимы. Без помощи человека котенок бы, конечно, не выжил.
Как Мартина за него просила!
- Папа! Пожалуйста! Давай его оставим! Он маленький, погибнет без нас. Пожалуйста! Папа!
Она ревела, будто малое дитя, и, заходясь в истерике, топала ногами. Даже Алиса, моя жена, царство ей небесное, хоть и не любила кошек, но, жалея дочку, умоляла взять малыша. Напрасно. Уверенный, что детским капризам нельзя потакать, я затворил свое сердце и запер на три замка.
- Отнеси, где взяла. И немедленно! - прозвучал мой приговор, а от своих слов я не отступал никогда.
Казалось бы, поздний ребенок. Сам Бог велел обожать и баловать, как принцессу. Но что-то не срослось. Не тянулась к любви душа. Сейчас тянется — но поздно. Хоть и звонит Мартина каждую неделю, интересуется, спрашивает о здоровье, предлагает помощь... но в ее голосе звенят льдинки. Ежусь от внутреннего холода, но исправить, увы, ничего не могу. В тот дождливый ноябрьский вечер что-то между нами сломалось безвозвратно.
Плача, Мартина ушла с котенком на руках. Через полчаса вернулась, вымокшая до нитки и дрожащая, и заперлась в своей комнате. Три дня она со мной не разговаривала, а потом я стал замечать котика у нас дома — то лежащим на подоконнике, то на диване. То за шкаф шмыгнет, то шебуршит газетами в кладовке.
Он был абсолютно белым, настолько белым, что на белом свету становился невидимым, рассыпаясь в солнечную пыль. Только в сумерки его удавалось рассмотреть как следует — грациозного пушистика с яркими изумрудными глазами.
Я прозвал его Чеширом за умение исчезать и появляться, словно из воздуха. А какое имя дала ему Мартина, не знаю до сих пор. Да и так ли это важно? Имя — по сути пустой звук, а мы с моим маленьким Чеширом давно понимаем друг друга без слов.
Котик оказался тихим, не устраивал по ночам концертов, не царапал мебель и не путался под ногами. Он совсем никому не мешал. И если поначалу я собирался настоять на своем, то потом смирился и даже рад был невинному дочкиному обману. Как мудро иногда поступают дети. Сама того не сознавая, Мартина принесла в наш дом счастье. Погружая пальцы в мягкую кошачью шерсть, я чувствовал, что и сам становлюсь мягче, добрее. Мы с женой даже ссориться перестали. Не то чтобы сблизились, но вели себя деликатнее и тише. Как наш любимый Чешир.
Нередко он приходил ко мне в постель и ложился рядом, неотличимый от белизны одеяла, грел больное плечо и баюкал тихим мурлыканьем. Я засыпал, словно под крылом у ангела и просыпался обновленным. После смерти Алисы он стал приходить каждую ночь.
От воспоминаний меня отвлекает звонок Мартины. «Поздновато ты сегодня, дочка», - думаю, рассеянно вглядываясь в темноту за окном. Хотя что тут удивляться — осень. Не успеешь пообедать — и ночь на дворе. Ненавижу смотреть на часы.
- Привет, папа, - бодро начинает Мартина, и вот уже посыпались дежурные вопросы — про здоровье, давление, врачей.
- Да все в порядке, - отмахиваюсь. - Старые мы стали. И здоровье по возрасту.
- Мы — это кто? - настороженно интересуется дочь.
- Я и Чешир.
Странное ощущение, когда в трубке потрескивает тишина.
- Кто такой Чешир? - спрашивает, наконец, Мартина.
- Ну кот же, - мне отчего-то делается неловко, как будто ненароком выболтал стыдную тайну.
- Папа, ты завел кота? - холодно изумляется Мартина.
- Да нет. Ты что, забыла? Чешир — тот самый котенок, которого ты притащила в детстве, а я сказал его выкинуть. Помнишь? Ты потом принесла его назад, тайком. И хорошо сделала. Теперь я понимаю, что хорошо.
Дочь коротко, со всхлипом вздыхает, и я представляю себе, как она поджимает губы. Возможно, комкает в руке платок или край скатерти, или чертит пальцем по столу замысловатые узоры.
- Я сделала, как ты велел, - говорит она чужим голосом. - Я не приносила котенка назад.
«Неправда», - хочется закричать мне, но я уже вижу, что его зеленые глаза — отражения уличных фонарей, а тело — клубящийся лунный свет. Его роскошный белый хвост разметался дождинками по стеклу. Мой маленький друг растаял, навсегда оставшись в том холодном ноябре. А я сижу один в пустой квартире, зная, что впереди долгая ночь и никто не заговорит мои кошмары.
Я смотрю на его миску с крупинками сухого корма, недоумевая, кто ел из нее? Кто шуршит по ночам у меня под кроватью? Может быть, мыши? Да, наверное. В моем доме поселились мыши. Почему бы и нет? Ведь у меня никогда не было кошки. Я твержу эту фразу снова и снова. Она горчит на губах. Горько-соленая, с привкусом слез. Она звучит как «жизнь прожита напрасно». Или «меня никто никогда не любил». Нет, не так. Это я никого никогда не любил.
Повторяю опять и опять. Слово за словом приучаю себя к этой новой боли. У меня. Никогда. Не было. Кошки.

В тот день мы с Молли здорово набегались. Погода стояла промозглая и ветреная, так что людей в парке почти не было. За всю прогулку я встретил только старика с бульдогом и маленькую девочку. Но о девочке — позже.
Молли, сильная молодая лайка, энергично тянула поводок, заставляя меня прыгать через лужи. Скользя по раскисшей, устланной палой листвой дороге, я с трудом держался на ногах, сам себе напоминая медведя на льду. Наконец, мне все это надоело и я, спустив собаку с поводка, присел на скамейку. Пахло дождем и грибной сыростью и, если крепко зажмуриться, можно представить, что ничего не изменилось, и что осенний парк — багряно-золотой, полный холодного солнечного желе, а мир — такой же, каким был десять, пятнадцать, да сколько угодно лет назад.
Иногда мне кажется, что ради таких мгновений и стоит жить. Раньше я все время к чему-то стремился, лез из кожи вон, спорил и доказывал, а потом все куда-то постепенно ушло и вечная гонка обесценилась. Я полюбил молчание и безмятежность природы, глинистые тропинки и стылую пустоту осеннего неба.
Девочка подошла так тихо, что я не сразу ее заметил. Раскрыла на коленях альбом и вытряхнула рядом с собой на скамейку несколько разноцветных фломастеров. Когда я почувствовал, что не один, и скосил глаза — она уже вовсю рисовала. Жирная черная линия — земля, из которой вырастают коричневые стволы с торчащими в белесое небо ветвями. Фломастеры — не акварель, ими не создашь фона. А на ветках — зеленый листочек... один, другой, третий... Они распускались, как весной из почек. Нежно-салатовые, такие настоящие, что к ним захотелось прикоснуться, ощупать пальцами новорожденную зелень.
- Девочка, - прошептал я, склоняясь над рисунком и чувствуя, как больно колотится сердце, - ты тоже помнишь деревья зелеными?
Малышка подняла на меня невинные глаза.
- Что вы, дядя. У меня просто кончился синий фломастер.

Это случилось полтора года назад, поздней весной, когда зелень ярка и свежа и солнце нежится в изумрудных кронах. Мы с женой целый день работали на нашем загородном участке, сажали огурцы и тыквы, выпалывали сорняки с клумб и подстригали кусты. Заночевали на диване в садовом домике под звучные рулады соловья. А утром...
Я вышел на крыльцо и остолбенел. И трава, и деревья - все стало синим, как чернила... как синька... как лазурь. Даже ростки тыквы, тонкие и как будто стеклянные, торчали из рыхлой грядки бледно-голубыми уродцами. Не умиротворенная — небесная, а едкая, злая синева расплескалась по всей земле, превращая знакомый пейзаж в фантастическую картину.
Сперва я не поверил своим глазам. Подумал, у меня что-то со зрением. Перегрелся вчера на солнце или отравился чем-то. Говорят, от испорченных консервов бывает ботулизм, а мы как раз накануне ели тунца в томате.
- Мира, - позвал я испуганно. - Мне плохо.
- Что с тобой? - спросила жена, щупая мне лоб. - Вроде, не горячий... Может, давление померить? Хочешь, я позвоню врачу?
- Листья, - сказал я. - Трава... Они синие.
- Ну да, - удивилась Мира. - А какими еще им быть?
- Зелеными, конечно.
- Знаешь что, - решила жена. - Я все-таки позвоню в больницу. У тебя солнечный удар. Или инсульт. Ну-ка, улыбнись. При инсульте улыбка получается кривая. Зеленые листья, надо же такое придумать. В страшном сне не приснится. Все, звоню.
- Не надо, - махнул я рукой. - Мне уже лучше. Давай вернемся в город.
Дома я первым делом включил телевизор. Полистал телетекст, поблуждав по каналам, отыскал новостную программу. Новости оказались самыми обычными. Там — война, тут — наводнение, где-то что-то запустили в космос, а в Барселоне на пляже нашли ядовитую медузу какого-то редкого вида. Но я не слушал. Вернее, слушал краем уха, жадно впитывая взглядом мелькающие на экране кадры. Кусок газона с синей травой. Синяя лужайка. Городской скверик с чахлыми синими липами. Синие пальмы. Синие тополя и березы.
Отвернувшись от телевизора, я выхватил из кармана телефон и, открыв браузер, вбил в строку поисковика: «молодая весенняя зелень».
«Вы имели в виду «молодая весенняя синева»?» - поинтересовался гугл.
«Зеленые листья», - изменил я запрос.
«Синие листья», - великодушно поправил меня поисковик.
- Окей, гугл, - произнес я дрожащим голосом. - Иди к черту.
Разумеется, как и любой человек, я мог заболеть. Дальтонизм, шизофрения, инсульт, менингит, мозговое кровотечение... да мало ли что. Но исказилось не только мое зрение. Поменялись значения слов, а это уже никак нельзя объяснить болезнью. Синий мираж сгущался вокруг меня, становясь все весомее, все реальнее, обретал кровь и плоть, словно раковая опухоль, пуская отростки все глубже в память. Я понемногу привыкал, пусть и с трудом. Хоть и тосковал иногда по мягкому изумрудному свету, просеянному сквозь лесной полог, по малахитовым полям и бархатно-зеленым полянкам.
Синяя листва не желтела и не краснела, а только выцветала почти до белизны. И ноябрьский парк поэтому казался занесенным странным, голубоватым снегом с редкими чернильными пятнами. Кляксы инопланетной крови на девственной чистоте земли. Когда пойдет настоящий снег, в цветовой палитре мало что переменится. Никогда больше не увидеть мне белого на золотом, хрупкой красы уходящей осени.
А сейчас на скамейке рядом со мной сидела девочка и рисовала в альбоме деревья с зелеными листьями. И врала мне про синий фломастер, которым только что раскрасила облачко в небе.

- Не верю, - сказал я. - Ты меня обманываешь. Ты помнишь их зелеными.
Девочка низко опустила голову, так что светлая челка упала ей на глаза.
- Все помнят, - ответила она чуть слышно. - Но говорить об этом нельзя.
- Почему нельзя?
Она молчала, болтая под скамейкой ногой в резиновом сапожке.
Я придвинулся совсем близко и, сдерживая застрявший в гортани крик, прошептал ей прямо в ухо.
- Малышка, что случилось с миром, а?
- А вот что!
Девочка вырвала из альбома страницу с рисунком и, скомкав ее небрежно, швырнула в лужу. Намокая, бумажный шарик развернулся, потемнел, и мы оба смотрели, как он тонет в грязи.

Петер жил вдвоем с бабушкой на третьем этаже многоэтажного дома. Сколько в нем этажей на самом деле, мальчик не знал, но не потому, что не умел считать, а просто их число непрерывно увеличивалось. Дом тянулся ввысь и раздавался вширь, менял цвет, словно хамелеон, то там, то здесь отращивал леса, перекрашивался и перекраивался изнутри. Петер не успевал следить за его метаморфозами. Страдая аллергией на строительную пыль, мальчик редко выходил на улицу и увидеть здание снаружи не мог. Целыми днями он сидел на подоконнике и смотрел на кучи известки, битой черепицы, гнутых железяк и бетонных обломков.
Земля внизу, вязкая и красная от кирпичной крошки, давно превратилась в топкое месиво, по которому невозможно было пройти, не налепив на подошвы тонны грязи. От подъезда до ворот лунной дорожкой пролегал деревянный настил, по которому бабушка два раза в неделю ходила в продуктовую лавку и покупала хлеб и молоко. Иногда она приносила из магазина пару морковок или яблок – для Петера. Мальчик рос, и ему нужны были витамины. Сама бабушка ела мало, макая булку в стакан кипятку, а потом, кряхтя, ложилась на кушетку и просила внука почитать. Она любила сентиментальные романы в цельнокартонных, поеденных временем переплетах и слушала, блаженно щурясь, истории смелых мачо и белокурых девиц с очами как небо. Так внимают бывшие моряки музыке волн.
«И как это он ее, а? Как же она поверила, глупая? Эх... – волновалась бабушка и промакивала щеки носовым платком. – Погоди, внучек, не так споро. Что, говоришь, она ему сказала?» Сути любовных терзаний Петер не понимал, как и того, какие у девиц глаза. Ведь небо бывает разное: лиловое перед грозой, темно-синее в ясный осенний полдень, ранним утром – прозрачное, словно березовый сок, золотое на рассвете и зеленое у самого горизонта, когда солнце еще как следует не проснулось, но уже расправляет первые тонкие лучи. Весной – цветущее, как незабудка, нежное и мокрое от талого снега, а в зимние сумерки – черное, будто гнилая картошка. На закате оно становится похожим на хвост райской птицы, а по ночам – на расшитую бисером наволочку. В конце концов, Петер решил, что глаза героинь красивы, потому что небо красиво всегда.
Когда бабушка спала, а смотреть в окно надоедало, мальчик листал детскую книжку со зверями и рыбами, жуками, бабочками и цветами. Скудный текст он выучил наизусть, кто и где живет, растет, пасется, охотится, а картинки – яркие и сочные, точно узоры в калейдоскопе, мог разглядывать бесконечно. Они напоминали Петеру сказки, которые ему – тогда совсем еще маленькому – бабушка рассказывала за обедом. Руки у нее тряслись, ложка тыкалась мальчику то в нос, то в подбородок, а суп, жидкий и горячий, выплескивался и норовил затечь под ворот футболки. Петер уворачивался и жадно ловил бабушкины слова.
– Давным-давно, до того, как началась стройка... – в ее устах это звучало почти как «до начала времен», – у нашего дома зеленела лужайка и в кустах щебетали птицы. По утрам они будили всех соседей громким «фью-ить», а потом делали так... «тру-ту-ту-уу... цок-цок-цок».
Бабушка забавно вытягивала губы, изображая птичью трель, а Петер доверчиво распахивал рот, и – ам, в нем тут же оказывалась ложка супа, которую ничего не оставалось делать, как проглотить.
– А под окнами у нас, вон там, где сейчас стоит бетономешалка, были песочница, горка и качели. Знаешь, что это такое?
Петер мотал головой.
– Доска на веревочках, на ней можно качаться, вот так... – мальчик завороженно следил за бабушкиной рукой, которая прямо перед его лицом покачивалась лодочкой, – ам, и ложка опять оказывалась во рту. – Я все думала: вот вырастет мой внучек, будет играть. Как хорошо! А потом они пришли и сказали, что хотят надстроить еще несколько этажей, потому что места мало, а если мы не согласны – то дом вообще снесут.
– Кто пришел?
Бабушка поджимала губы.
– Ешь давай. Сколько мне с тобой возиться? И вот, стали они укреплять фундамент, забивать сваи, и перво-наперво поломали нам канализацию.
– А что такое ка-на... – он никак не мог выговорить трудное слово.
Старушка вздыхала и опять горестно поджимала губы. Седая и нечесаная, она казалась мальчику похожей на грустный кактус.
Теперь Петер умел есть сам и с удовольствием поел бы супу, но бабушка готовила его все реже, только по праздникам, вернее по тем дням, которые почему-то считала праздниками. Чем одни дни отличаются от других, кроме нее никто не знал. И про то, как было «до начала стройки», она больше не рассказывала, наверное, и сама забыла.
Лето сменяло весну, а зима – осень, и как-то осенью бабушка занемогла. Утром она покряхтела-покряхтела, поворочалась, но не смогла встать с дивана. Пришлось Петеру идти в продуктовую лавку самому. В старом дождевике и галошках, зажав пару монеток в кулаке, мальчик вступил на скользкий настил. К счастью, накрапывал дождь, и пыль прибило. Дышалось свободно и легко – сентябрьской свежестью.
Минимаркет находился прямо за оградой стройплощадки, только перейти дорогу. Мокрое асфальтовое полотно блестело, у бордюра облепленное желтыми листьями. Тускло белела пешеходная «зебра». Людей на улице не было, машина подъехала только одна – и остановилась у перехода, чтобы пропустить Петера. «По ту сторону» все выглядело чудным.
Мальчик купил сдобную булку и пакет молока, хотел взять еще яблоко – уж очень оно ему понравилось глянцевым румянцем, – но не хватило денег. Потом он вернулся домой.
На лестничной площадке третьего этажа Петер увидел худую девочку в джинсах и майке и с чайником в руке. Она стояла возле их с бабушкой квартиры и звонила в дверной звонок.
– Привет! Не видишь, что ли, не работает.
– Что, света нет?
– Ага.
– А у нас воду отключили, – сказала девочка. – Где-то труба лопнула, перекрыли весь стояк. Можно у вас чайник набрать?
– А ты что думала – стройка, – отозвался Петер и открыл дверь своим ключом. – Заходи. Кухня слева. Только осторожно, там коридор ящиками заставлен.
Внутри квартиры громыхнуло, затем полилась вода.
– Не ржавая! Класс! – прокричала из кухни девочка. – Кстати, меня Линой зовут.
Петер пробурчал в ответ свое имя. Сняв галоши, он аккуратно поставил их на полочку для обуви, дождевик встряхнул и повесил на гвоздь.
– Тихо ты, бабушка спит, – сказал он появившейся с полным чайником в руках Лине. – Расшумелась.
– Там – твоя бабушка? Она что, болеет?
– Почему болеет? Просто старая, устала.
Он подумал, что глаза у его новой знакомой – совсем не как у красавиц из романов, ведь не бывает небо таким теплым и коричневым, будто мех плюшевого мишки, но все равно красивые. И голос – звонкий, со стеклянными переливами, словно ледок под ногами похрустывает. Очень радостный голос.
– Пойдем к нам, чай пить, – предложила Лина. – Мама на работе, а мне скучно одной. Мы на четвертом живем, в другом крыле.
Никогда еще не видел Петер такой комнаты – маленькой и одновременно светлой и просторной. Их с бабушкой квартира кишела всякими предметами, нужными и не очень, расстаться с которыми было жаль: подушками, катушками, старыми игрушками, зонтами, ломаными будильниками, тряпками, сумками, коробками, вязаными салфетками, фарфоровыми фигурками, цветочными горшками, фотоальбомами, клубками и пуговицами. Мальчику редко удавалось пройти из угла в угол и ни на что не наступить.
В Лининой гостиной не было ничего лишнего и все стояло на своих местах. Стол с тремя стульями, диванчик, этажерка, а на ней – какая-то квадратная черная штуковина, включенная в розетку. Пахло вкусно – сдобой и накрахмаленной скатертью.
Петер сел у стола и смотрел, как девочка с плюшевыми глазами расставляет чашки, водружает посередке пузатую белую сахарницу и вазочку с печеньем, разливает по чашкам ароматный чай.
– Ты в каком классе учишься? – спросила Лина.
– Что? – он сглотнул.
– Что-что, – передразнила Лина. – Ты в школу-то ходишь?
Петер неуверенно пожал плечами. Про школу ему говорила бабушка – давно, что там весело и много ребят, которые учат разные интересные вещи. Например, читать, но этой премудрости он научился и так – дома.
– Нет? Сколько же тебе лет?
Он попытался сосчитать и подумал, что жизнь, как дом, все время надстраивается, и никак за ней не угнаться. Петер помнил торт с пятью свечами, и коробку в яркой обертке, и себя – счастливого, в бумажной шапочке и с вилкой в руке. Потом бабушка совсем ослабела, плохо видела, тортов больше не пекла и подарков не дарила, и сколько времени прошло с тех пор, два или три года, он не знал.
– Не может быть, что ты младше меня, – рассуждала Лина. – Ты выше почти на целую голову. Нет, тебе обязательно надо в школу. Пойдем завтра вместе?
– А где это?
– От ворот вниз по улице, все вперед и вперед, а потом по лесенке вниз – кирпичное здание с башенкой. Очень легко найти.
– До ворот и вниз, вперед по лестнице... – повторил Петер.
Лина рассмеялась.
– Зайди за мной в полвосьмого, я тебе покажу. А танцевать ты умеешь?
Она вставила в черную квадратную штуковину блестящий диск и надавила кнопку. Внутри штуковины заскрежетало, и было так, словно кто-то потянул за хвост соседскую кошку, и та замяукала – но не противно, по кошкиному обыкновению, а тонко и мелодично. Звякнули монетки о каменный пол, дробно и сухо по деревянному настилу протопали каблуки, а затем будто снежинки за окном закружились.
– Музыка, – сказала Лина, – нравится тебе? – и сама закружилась по комнате, вместе со снежинками, раскинув руки и щурясь на закатное солнце.
Петеру очень хотелось потанцевать с ней, но он стеснялся и, сидя неловко, бочком, на стуле, ел одно печенье за другим.
Утром он проснулся с первой трелью отбойного молотка. Работали далеко, и все-таки в первый момент мальчик по привычке зажал ладонями уши. Стенные часы показывали двадцать пять минут восьмого. Ой-ой-ой, чуть не опоздал! Бабушка тихо постанывала во сне, и Петер не стал ее тревожить. Быстро оделся, куснул пару раз зубную щетку, завтракать некогда – и бегом, через две ступеньки, на четвертый этаж.
Ему в лицо полетела известка, пыль, сухой цемент. На лестничной площадке толпились люди в измазанных краской комбинезонах, что-то тащили, переставляли, заделывали. Гудел сварочный аппарат. У Петера тут же засвербило в носу, а из глаз потекли слезы. Он знал, что смотреть на сварку нельзя, и, отводя взгляд, попытался проскользнуть по стеночке.
– Эй, малец, ты куда? Здесь закрыто.
– У меня там подружка живет, вон в том крыле, – Петер шмыгнул носом. – Я осторожно.
– Никого там нет. То крыло – нежилое. Топай отсюда, малыш, и без тебя работы хватает.
– Но... но... я вчера там был... с Линой... мы договорились.
Парень в каске равнодушно оглядел его с ног до головы, словно выставленную на витрине безделушку, и отвернулся.
– Говорят тебе – нет на этом этаже квартир.
Он торопился – от подъезда, по мокрому настилу, шаткому, как никогда, за ворота, и вниз по улице. Мимо пешеходной зебры, мимо продуктовой лавки с голубой вывеской, мимо газетного киоска и длинного серого бензовоза, припаркованного так, что обойти его можно только по проезжей части. Мимо автобусной остановки и увядшей клумбы с гладиолусами, мимо темных, расплывчатых стен. Как странен мир, в котором никто ничего не строит. Город акварельный и неживой, словно картинка в книжке. Петер испуганно озирался, втайне мечтая, что вот-вот из белесой измороси вынырнет ему навстречу худенькая фигурка, распахнет руки, как крылья, и закружится в ритме дождя. Дома по левой стороне кончились, и снизу, точно с вершины холма, открылось ровное пространство: зеленое футбольное поле, а за ним – желтый квадрат песка, качели и пирамидка из толстых канатов, и белое здание с башенкой, яркое, будто сахарное, и словно сахар, оно таяло липкой дорожкой. От того места, где стоял Петер, спускались к футбольному полю узкие ступеньки, а по дорожке шли дети – с ранцами, сумками и рюкзаками, одетые с иголочки, модные, чистые и отутюженные.
Они шли поодиночке, по двое и маленькими группами, весело болтая, – до Петера долетали их голоса и смех. Ему вдруг показалось, что смеются над ним – нелепым и долговязым, с красными глазами и распухшим носом, – над его выпачканной известкой курткой и брюками, перешитыми из старой бабушкиной юбки. Петер не мог, не смел спуститься к ним, по лесенке без перил, на которую только ступи – и покатишься кубарем.
Вот если бы там, внизу, была Лина, она бы его поняла, к ней он не побоялся бы скатиться кувырком, подбежать, заговорить, взять за руку. Она бы познакомила его с остальными и с учительницей, и ему, конечно, разрешили бы ходить в школу, и бабушка купила бы ему ранец, как у всех, или красивую кожаную сумку через плечо. Но...
Лины там не было. Ее не было нигде. Тонкая кареглазая девочка в джинсах и майке, которая волшебно танцевала, будто растворилась в цементной пыли, в запахе побелки, в шуме сварочного аппарата и грохоте отбойного молотка. Петер, словно вмиг осознав, как глупы его надежды, опустил голову. Его плечи поникли. Разноцветный поток детей на сахарной дорожке иссяк, и школа – как цветок лепестки – запахнула двери.
Понурый, брел он домой. Мимо клумбы с мертвыми гладиолусами, черными от дождя, мимо стеклянного навеса автобусной остановки, мимо магазина с голубой вывеской. По тротуару, скучному, щербатому и темному, в солнечных кляксах опавшей листвы, потом по деревянному настилу – и вверх, на третий этаж.
Он поднялся по лестнице – и остолбенел. Четверо рабочих забивали регипсовыми плитами дверь его квартиры, так, что получалась гладкая зеленая стена. Пятый, с мастерком, уже начал эту стену штукатурить. Они так увлеклись работой, что не обратили на подошедшего мальчика никакого внимания.
– Что вы делаете? – в отчаянии закричал Петер. – Там моя бабушка!
– Отойди, пацан, не мешай, – бросил ему через плечо один из рабочих, тот, который штукатурил, – и зачерпнул раствор.
Петеру чудился тихий бабушкин голос из-за стены, кашель и вздохи, но строители ничего не слышали, потому что громко стучали – и продолжали заколачивать дверь.

Эд Зоммерфельд не хватал с неба звезд, а если уж совсем честно, он был неудачником. В школе учился так себе, и после не преуспел. Работал на автозаправке за гроши. Женился на такой же нищей, как он сам, да и та сбежала через два года.
Зато с детских лет он строил города из спичек. Возводил дворцы и фонтаны, улицы, парки и светофоры, и трамваи, кинотеатры, паркхаузы и бассейны, приземистые будки и стройные многоэтажки. Началось все с крохотных неловких домиков — чуть больше спичечного коробка — которые Эд, тогда еще школьник, собирал в углу письменного стола. Спичка к спичке, густо намазанные клеем, слагались в кривые стены. Дырявые крыши съезжали на бок, смещая центр тяжести, и вся конструкция получалась такой хлипкой, что, казалось, дунь ветер из окна — развалится в щепки. Не дома, а недоразумение. Эд склеил их, наверное, штук пятьдесят, пока не набил руку.
Родители сердились: «Ну, что из тебя выйдет? Вместо уроков занимаешься ерундой!» Мальчик виновато улыбался, оттирая под столом испачканные пальцы. Его первую спичечную страну разрушила мама, грубо разломала и, как мусор, выбросила в помойное ведро. Вторую он принялся строить в ящике стола. Места не хватало, и домики получались миниатюрными, низенькими с плоскими крышами, и ютились тесно друг к другу, словно ласточкины гнезда. Зато когда в комнату заходил кто-то из родителей, Эд быстро задвигал ящик и делал вид, что прилежно занимается. Конечно, знания не лезли в голову. Он по нескольку раз читал одну и ту же страницу в учебнике, а перед глазами стояли спички. Они ползали, как живые, собираясь в группки, вытягивались рельсами и разматывались в бесконечное шоссейное полотно, ходили на двух ногах, как крошечные человечки, и бегали на четырех, виляя хвостиками.
Это было больше, чем хобби. Не болезнь и не мания, как говорила мама. Не «пунктик», как беззлобно высмеивал его отец. Не бездарная трата времени, как посчитали бы учителя, знай они о спичечной стране. Это была мечта. Рукотворная вселенная, в которой все происходит по его воле. «По образу и подобию сотворил...». Спичечный народец с человеческой душой.
А когда мечте стало тесно в узком ящике, Эд переместил ее на чердак — единственный на несколько квартир. Там висели мохнатые гирлянды пыли и паучьи сети, валялись ящики, полные старых тряпок и детских игрушек. Ютилась в углу искусственная елка в обрывках мишуры, обернутая в целлофан, и стоял бильярдный стол, массивный с резными ножками — под старину. На зеленой, как весенний луг, столешнице, Эд бережно расставил хрупкие домики. Теперь он каждый вечер пропадал на чердаке. Не встречался с друзьями. Не читал книг и не играл в компьютерные игры. Благо, спички стоили дешево, он покупал их целыми блоками, на все карманные деньги, а большую бутылку клея нашел тут же, среди прочего хлама.
Мальчик взрослел, а спичечная страна постепенно оживала. Она простиралась уже от края до края бильярдного стола, а порой возникало ощущение, что и дальше — гораздо дальше, в зеркальную дурную бесконечность, в иное измерение. И в ней появились обитатели. Спичечные люди, кошки и собаки — Эд создал их в порыве какого-то дикого вдохновения. Десяток, а может, и два комичных тварей, которых он поставил у дверей и на улицах, чтобы хоть немного разнообразить мертвый пейзаж. А через пару дней и сам не мог понять, рябит ли у него в глазах или спичечные человечки движутся — гуляют в парках, бродят по улицам, обнимаются и пожимают друг другу руки.
Они стали жить в домах и достраивали новые этажи, пентхаусы и террасы. Обносили свои жилища заборами и разбивали вокруг сады. Расширяли улицы. Прокладывали дороги и перекидывали через них высокие мосты. Эду больше ничего не нужно было делать. Он приносил коробки и клал их на угол стола, а человечки трудились, будто муравьи, украшая свой муравейник. Серу от спичечных головок они использовали как топливо для заводов и машин. Расщепляя грубую бумагу, шили себе одежду. Работали и создавали семьи. И, что самое главное — они умели размножаться. Человечки не знали секса, а по улицам городка не бегали дети, низкорослые и тоненькие, как щепки. Спичечное потомство являлось на свет взрослым и зрелым. Но его не рожали спичечные женщины. Беременным становился как бы сам дом, вынашивая новых спичечных людей на чердаках и в подвалах.
«Я научу вас быть счастливыми», - шептал Эд, с умилением глядя, как мелкие фигурки копошатся на зеленом сукне. Наивный, он всерьез думал, что счастью можно научить. Словно это такая наука и можно вызубрить ее, как школьный урок.
И Эд говорил с ними. Простые истины поведал он своему народцу. Любить друг друга. Заботиться о ближних. Быть равными во всем, что значило, никого не возвышать и никого не принижать. Отличать главное от всякой ерунды. Не забывать прошлое, не бояться будущего и наслаждаться настоящим, не опускаясь до суеты и глупых страхов. И много других правильных и хороших фраз произнес он, а под конец назвал спичечным людям свое имя. Чтобы знали, кого благодарить за великий дар жизни. Не из честолюбия, а потому что считал, что имя должно быть у каждой вещи или явления, так почему бы не у творца?
Тем временем его собственная жизнь катилась под откос. Она уже перевалила зенит — пору юности и беззаботного цветения. Эд так заигрался, что не заметил, как мимо прошла любовь — дохнула в лицо ароматом жасмина и канула в осенний туман, в прелые запахи бабьего лета. Не заметил, как похоронил родителей. Как опустился, оброс бородой и захламил квартиру, которая теперь мало чем отличалась от чердака. Да что квартира — в ней Эд только ел и спал, да иногда принимал ванну, вернее, все это делало его тело, а душой и мыслями он был со своим спичечным народцем.
Они слушали его, простершись ниц, но не услышали его слов, не поняли их смысла, а может, просто забыли или не захотели понять. Из всего, о чем вещал им голос с небес, спичечные люди запомнили только имя.
Они возводили храмы и молились Эду великому. Сочиняли о нем стихи и поэмы. Рисовали его портреты и вешали у себя в домах. Воздвигали на площадях его скульптуры и несли к ним цветы и свечи. Они жаловались Эду великому на свои беды и просили его о милости. Не получилось у народца стать счастливым. Миниатюрные человечки страдали от несчастной любви. Унижали слабых. В их мирке случались ураганы, и многие человечки погибали под развалинами домов. Спичечные люди болели странными болезнями — плесенью и гнилью. На их телах-палочках вдруг ни с того, ни с сего появлялись белые или черные пятна, которых становилось все больше. Они разрастались и углублялись, причиняя сильную боль, пока спичка не обламывалась и несчастный не умирал. Плесень и гниль считались неизлечимыми. Их страшились даже больше, чем ураганов, называя расплатой за грехи.
Иногда Эд исцелял больных, соскабливая со спичек гниль и высушивая их на солнце. Не столько потому, что хотел помочь, сколько поддерживал в них веру в чудо. Не так важно, рассуждал он, умрут или нет пара человечков, а вот без веры в чудо совсем никуда.
Порой ему казалось, что не он создал спичечную страну, а она его каким-то образом сотворила, что спичечный народец вызвал его к жизни своими молитвами.
Эд не заметил, как в бороде проклюнулась седина. Как начало пошаливать сердце. Однажды оно остановилось — и грузное тело медленно осело в пыль чердака. А душа... она осталась там, где ей и надлежало быть. Эд взглянул себе под ноги и увидел зеленое сукно травы. Он воздел тонкие спичечные руки и осторожно переступил спичечными ногами. Над его головой сиял пластмассовый абажур, разбрызгивая на луг грязноватый свет. Так началась новая жизнь Эда в спичечной стране. Он построил себе дом и окружил его прекрасным фруктовым садом. Женился на доброй и скромной девушке и завел полосатую кошку. Вместе со всеми работал и молился Эду великому. Но только он один знал, что Эд великий больше не ответит и не поможет.

Однажды мы с ребятами возвращались поздно с шашлыков. Конец августа, ночь почти осенняя, холодная и ветреная. По обе стороны шоссе — пустые черные поля. И звезды — огромные и яркие, будто кошачьи глаза, глядели со всех сторон. Казалось, что не в старенькой «Ладе» едешь, а летишь на межпланетном корабле и вокруг открытый космос.
Изредка дальний свет выхватывал из темноты то пучки высокой сухой травы на обочине, то прижавшего уши зайца, то одинокого путника. Один раз — целую группу, человек десять, бредущих гуськом, растянувшись в длинную цепочку. Куда идут все эти люди, недоумевал я. Не туристы, потому что без рюкзаков. Не автостопщики. Мужчины и женщины, в основном немолодые. А вот и совсем древняя бабулька, ковыляет одна, вся скособоченная, с большой сумкой в руке.
- Илюх, притормози, - попросил меня Колян. - Давай подбросим мать до ближайшей деревни.
- Не надо, - нервно сказал Вадик.
- Почему не надо?
- Не надо — и все. И вообще, откуда ты знаешь, что она идет в ближайшую деревню?
- Ну а куда еще? Не в город же чапает за сорок километров?
Мы проехали мимо, и Колян еще долго озирался, пытаясь рассмотреть в темноте сгорбленную фигурку, перекошенную тяжелой ношей.
- Забудь, - пробормотал Вадик сквозь зубы. - Далась тебе эта старуха? Она же не голосовала. Никогда не следует предлагать помощь тем, кто о ней не просит.
- Ну, не факт, - возразил Колян.
- Факт. Вот, послушайте, что со мной случилось пять лет назад. Представьте себе: зима, ночь, мороз крепкий, за минус двадцать. Я еду через лес. Луна, как дыня, желтая на серебре, и снег блестит. До ближайшего жилья километров семьдесят.
- Куда это тебя занесло? - удивился Колян.
- Гостил у сестры под Омском, - пояснил Вадик.
- Не знал, что у тебя есть сеструха.
- Сводная, по отцу. Не важно. Так вот, еду, смотрю, по обочине девчонка топает с маленькой собачкой на руках. Тоненькая, в короткой белой шубке и кроссовках на босу ногу. Собачка у нее — тоже белая, лохматая, вроде болонки. Обычная, в общем, девчонка, в городе такую и не заметишь, но в мороз, ночью и с голыми ногами? На пустынной дороге? Из дома, что ли, сбежала — думаю. Замерзнет же дурочка... Торможу, конечно. Окликаю ее, а она будто не слышит. Шагает вперед, как заводная, не останавливается.
- Глухая, что ли? - усмехнулся Колян.
- А может, испугалась. Все-таки ночь, лес, незнакомый мужчина, - заметил я.
- Кто ее знает, - качнул головой Вадик. - А я что? Я же ничего плохого не хотел. Остановился и втащил ее за руку в машину. Не оставлять же человека одного на морозе.
- Что, насильно? - опешил Колян.
- Да нет. Она и не сопротивлялась. Вообще, была какая-то заторможенная. Безразличная, как кукла. Я подумал, что под кайфом. Это бы многое объяснило. И то, как ночью в лесу оказалась, и странный вид, и взгляд, пустоватый и чудной, как у зверька. А лицом симпатичная, востроносая, и глаза, как льдышки, голубые. Бледная, правда, очень, но я подумал, что от холода. Съежилась на заднем сидении, смотрит исподлобья. И все молча, как будто человеческий язык ей чужд. Я пытался ее расспрашивать, кто такая, откуда, куда собралась — молчит.
- Точно, обдолбанная, - согласился Колян.
- А что собачка? - спросил я.
- Болонку она посадила себе на колени. Ну, я печку включил на полную мощность. И музычку, чтобы веселее было ехать. Как сейчас помню, блюз играли, что-то такое романтичное, под настроение... Илюха, да выруби, наконец, эту классику, тоску нагоняет.
Я выключил радио, и в салон медленно, пушистым облаком, вползла тишина. Даже звезды как будто сделались ближе. Навстречу нам бодро прошагал парень в светлой ветровке.
- Короче, я рулю и в зеркало заднего вида поглядываю, как она там, - продолжал Вадик. - Вижу, девчонка расслабилась в тепле и просела, как сугроб. Голову свесила на грудь. Думаю, уснула. Вдруг слышу, будто что-то капает. Знаете, как сосулька тает. Хрустальный такой звук. Я остановил машину, вылез. Сунулся назад, выяснить, что с пассажиркой. А от нее уже мало что осталось. Подтаявший снеговик и большая лужа под ним. Черты лица уже поплыли — не разобрать, где что, разве что нос угадывался. И на месте глаз — две неглубокие впадины, как будто карандашом продавленные. Но ведь я сам видел, что она ходила! Она была живая, пусть и тормознутая.
- И что ты сделал?
- Выбросил ее из машины, от греха подальше, и уехал. Потом сиденье долго чистил. Противно было. Брр... до сих пор, как вспомню, озноб пробирает.
Вадик вздохнул и замолчал. И мы притихли, глядя на темную ночную дорогу и волшебное кружение звезд. Колян погрузился в глубокое раздумье, хмурился и барабанил пальцами по стеклу.
- Что, прямо так взяла и растаяла? - подозрительно спросил он, спустя несколько минут. - Или... ты ее того?
- Что того? - прищурился Вадик, и я не видел, но почувствовал, как напряглись на коленях его сильные руки, сжимаясь в кулаки.
Но меня интересовало другое.
- А с собачкой-то что стало? Тоже растаяла?
- Нет, собачка убежала в лес.

- У тебя дом — развалюха и огород — метр на два, - говорила Кристина. - И ты собираешься привести меня в свою жалкую лачугу? Надо отстроить дом и прикупить земли. Я не выйду замуж за нищего.
Пауль вздохнул. Она права. Последнее время дела его шли из рук вон плохо. Когда-то ловля теней считалась выгодным занятием и люди, подобные ему, купались в роскоши. У теней красивый мех, легкий и серебристый. Вдобавок у многих из них вкусное мясо. Из теней насекомых делали ювелирные украшения и некоторые лекарства. У человеческих в подпольных клиниках извлекали донорские органы и выкачивали кровь, а кожу пускали на дамские сумочки.
Плохо только, что тень, как и душа, у каждого существа одна и, раз отнятая, не отрастает заново. За полстолетия люди обестенили планету, высосали из нее все соки, взяли все, что можно было взять. Не то чтобы мир сильно изменился. Лишенные теней существа летали и бегали, охотились и размножались. Не теряли ни цвета, ни живости, разве что выглядели плоскими. Детеныши у них рождались без собственной тени. Зато ловцов расплодилось столько, что на каждого теневого зверька — чудом уцелевшего — приходилось по десять охотников.
«Пусть мне повезет, - прошептал Пауль. - Ради моей любви». Он думал о Кристине, о ее синих, как лен, глазах. Но боковым зрением уже подмечал бабочку. Обычную крапивницу с ярким разворотом крыльев, но не плоскую, а трехмерную. Солнце обтекало ее, как вода. Тень у такой — драгоценная. Скатанная в шарик, она сверкает, как бриллиант, и стоит почти столько же. Поймать ее трудно, но Пауль умел. Надо сперва накрыть насекомое сачком, а потом, аккуратно придерживая летунью за крыло, оторвать от нее тень, как листок бумаги. Одно неверное движение — и тончайшая ткань рассыплется хрустальной пыльцой. И вот ее уже нет — осталось только легкое мерцание на пальцах. Красоту легко испортить, и в результате вместо вожделенных денег получаешь пшик. Очередную плоскую пустышку.
Бабочка села на ромашку и, развернув хоботок, погрузила его в желтую сердцевинку. На лепестках трепетала прозрачная тень, слегка вытянутая, с заостренными крыльями, чуткая и словно готовая каждую секунду вспорхнуть. Пауль затаил дыхание и начал медленно поднимать руку с сачком, одновременно делая шаг вперед. Неожиданно громко треснула ветка, и бабочка снялась с места, но не опустилась на соседний цветок, а полетела прямо в небо. Все выше и выше, пока не обратилась крохотной блесткой и не растаяла в голубизне. Пауль проводил ее разочарованным взглядом.
«Может, и хорошо, что улетела, - утешал он себя по дороге домой. - Если не попадется другому ловцу, то следующим летом здесь появится целая стая таких, как она. А охотников будет все меньше. Многие из-за нужды продают свою тень и не могут больше ловить».
Действительно, ловцы без тени — все равно как слепые художники или глухие музыканты, ни к чему не пригодны. Они не видят объемно. Вот хотя бы Кристина, чью тень родители продали еще в детстве. Она не понимает, чем Пауль отличается от нее. Если он лишится тени, она и не заметит.
«Кристина не видит моей особенности, моего таланта, - думал он с грустью. - Она не станет ждать целый год. Выскочит замуж за того, кто побогаче».
«А может, ну ее, эту ловлю?» - спросил себя Пауль, и кровь бросилась ему в лицо. Все его приятели давно продали свои тени и разумно потратили деньги. Только он до сих пор держится за какие-то принципы. Как скупец, сидящий на сундуке с золотом, плачет, что ему нечего есть, так и он, имея в руках несметное богатство, живет в бедности. Все, хватит.
Вообще-то торговля человеческими тенями преследовалась по закону. Но на черном рынке можно было продать даже маму родную, не говоря уж о ее — или чьей-нибудь еще — тени.
Дома Пауль сразу прошел на кухню и выбрал самый большой нож для разделки мяса. Встав у окна, в луче света, он смотрел на тень, которая слабо шевелилась на полу, словно дышала. Потом склонился, точно в глубоком поклоне, и резко полоснул ножом. По телу прошла волна боли. Закружилась голова, и странно-пусто сделалось внутри. Как будто не тень он себе отсек, а вырезал из груди сердце.
А вот и она, рыдая, скорчилась у его ног. Маленькая, испуганная, жалкая. Пауль взял ее на руки и, бережно укачивая, понес на черный рынок.
- Тише, не плачь. Все хорошо.
Он лгал, конечно, но тень поверила. Обхватила его шею тонкими ручонками, прижалась и засопела. Всю дорогу она болтала, как ребенок, дышала Паулю в ухо и почему-то называла его папой.
А он шагал по пыльной дороге, и ему становилось все хуже и хуже. Он жалел доверчивое создание, которое нес на верную смерть. Жалел себя, опустошенного. Жалел весь этот алчный и продажный мир, сделавший его убийцей.
Но ведь еще не поздно остановиться! И пусть вдали уже маячат шатры черного рынка, он может вернуться в деревню, продать дом и уехать на край земли. Например, к морю. Купить лодку и стать рыбаком. Или еще кем-нибудь. На свете много разных мест, найдется уголок и для него. Пауль задумчиво помялся на перепутье и решительно повернул назад.
А как же Кристина? К черту Кристину! Обними меня крепче, малыш. Скажи еще раз «папа».

Мутно светилось пепельное небо и, как сырой потолок, темнело пятнами, роняя побелку. Под ногами одинокой прохожей хлюпала талая каша. Фонари горели тускло, сквозь мокрый снег. По улице вдоль старых гаражей медленно брела женщина в коричневом пальто и лисьей шапке, все время съезжавшей на глаза. Шла, усталая, по грязной белизне, под темными окнами нежилой новостройки, мимо пустого вагончика и бачков, полных строительного мусора.
Руки онемели, и она то стискивала в карманах кулаки, то сцепляла пальцы в замок и, не зная, куда их деть, прижимала к себе.
Ее никто не назвал бы красавицей и даже симпатичной, и все-таки она была женщиной, а не тягловой лошадью и не загнанной клячей. В глазах, на самом донышке, что-то теплилось. Надежда... Доброта, смешанная с жалостью... и жалость, похожая на доброту... а может, давно перегоревшая любовь. Шею обвивал красный, как пионовый цвет, шарф, а из-под шапки на лоб выбилась светлая прядь.
Остановилась. Запрокинула голову, выискивая взглядом что-то среди облаков. Взмах белого крыла, невесомый птичий танец в промозглой вышине. Ей чудилась музыка, совсем тихая, на грани безмолвия, и сладкие поющие голоса. «На перекрестке, за гаражами найдешь своего ангела», - сказала ей знахарка.
Но как отыскать то, что не имеет образа, неуловимое, прозрачное и бесформенное, словно облачко пара? Да и какие они, вообще, ангелы? Промелькнут, будто огоньки самолета, и канут в молочную пелену. Сколько ни всматривайся в пустое небо, ни напрягай глаза — не разглядишь их, не узнаешь, не отличишь от летящего снега.
У пустоты есть странное свойство — она рождает иллюзии. Чем больше ждешь от нее — тем больше видишь, и нет лукавее обманщиков, чем зимняя ночь, снегопад и желтая световая дорожка, полосатая, как зебра, пересеченная длинными тенями фонарных столбов.
Черные полосы шевелятся на слабом ветру. Желтый снег лоснится, как топленое масло. Вокруг стеклянных плафонов вьется белая мошкара, тяжелеет, слипаясь хлопьями, и медленно оседает на землю, на ресницы, на рукава пальто. Женщина вытирает лицо, и кажется, что щеки ее блестят от слез.
Такая же масляная тропинка тянулась вчера через стол от горящей свечи. Латунный подсвечник, маленький, размером с ладошку, и серый червячок фитилька, купавшийся в оранжевом пламени. Он притягивал взгляд, казался жестким и вертким, как личинка-проволочник. Крохотная саламандра, живущая в огне.
Почему все бабки-колдуньи любят свечи?
Впрочем, бабка — едва ли подходящее слово. Сидящей на другом конце стола знахарке от силы лет пятьдесят пять. Темно-русые, без единой серебряной ниточки волосы скручены в тугой пучок. Рукава закатаны, обнажая сильные веснушчатые руки. Одета мрачно — узкие черные брюки, черная блузка с круглым воротником-стойкой, черные бусы.
- Тебя как звать, милая? - спрашивает она строго.
- Элла.
Знахарка смотрит поверх ее головы.
- Ну, Элла, рассказывай.
Та мнется, потом начинает говорить. Не жизнь, а беда, жалуется она, застенчиво тиская одну руку в другой. Ей стыдно быть здесь, просить помощи Бог знает у кого, ведь она — интеллигентная женщина — не верит во всю эту ерунду. Или верит? Получается, что так. Когда надежды не остается, человек хватается за соломинку.
Один ребенок родился мертвым, второй постоянно болеет. Нет, у него не родовая травма и не генная мутация, а просто он слабый, с плохим иммунитетом. Нервный малыш, чуть что ударяется в истерики. Может броситься на пол посреди магазина или в садике прореветь целый день. Муж погуливает и каждую вторую неделю сидит без работы. Он массовик-затейник на детских праздниках, а праздники последнее время случаются все реже. То ли детей стало меньше рождаться, то ли денег у людей нет. У мамы с головой совсем плохо. Путает имена, забывает лица. Вроде и не такая уж старая. Может быть, Альцгеймер? Да еще эта нелепая судебная тяжба — родственник пытается отжать их «двушку». Не может быть, чтобы у него получилось, ну, а если вдруг — это же такой кошмар, с маленьким ребенком очутиться без крыши над головой.
Дома плохо, душно, сплошные тревоги. А днем — тяжелая и скучная работа в школе. Когда-то Элла мечтала трудиться в архиве, любила историю, но вот как получилось... Объяснять она не умеет, перед группой теряется, и темы — всегда одни и те же — ее утомляют. Ни глубины, ни новизны. Учитель — хорошая профессия, но не для нее.
Она мямлит, потупившись — в безотчетном страхе увидеть в глазах знахарки насмешку. Но в двух затянутых тиной озерцах плавает огонек свечи — вернее, два огонька, похожие на диковинные водные цветы, оранжевые лилии с зыбкими лепестками.
- Радости нет, признается Элла, горестно качая головой. А где нет радости, там нет и везения. Получается замкнутый круг. Во всяких книжках пишут, что надо по-другому относиться к жизни, любить то, что делаешь, не пугаться будущего. Легко советовать. А как полюбить то, что ненавидишь, как принять спокойно то, чего боишься до колик?
Проблемы множатся, растут, как снежный ком, ткутся в бессмысленный, тоскливый орнамент.
Знахарка поднимает руку — и на мгновение Элле кажется, что та ее перекрестит, но «бабка» легонько проводит ладонью у нее над затылком, почти коснувшись волос, точно смахивает невидимую паутину.
«Сейчас заговорит о порче», - думает измученная женщина и уже как будто вспоминает черноокую тетку — мамину двоюродную сестру — и ее недобрый, словно иголками колющий взгляд. Бездетной она была и безмужней, вот и позавидовала счастью кузины... Дурной глаз — ведь такое бывает. «Если предложит снять порчу — соглашусь, - решает Элла. - Пусть это глупость и суеверие, пусть выброшенные деньги. А вдруг поможет? Хоть какая-то надежда...»
Но знахарка говорит другое.
- Нет у тебя, милая, ангела-хранителя. Чтобы отводил беду. А без этого счастья не будет, съедят его бесы.
- Как это — нет? - лепечет Элла, но суровая «бабка» ее не слушает. Вытягивает длинный палец с острым, как бритва ногтем — точно хочет проткнуть клиентке грудь.
- Ты думаешь, тебе не везет? Никому не везет. Вселенная враждебна к человеку. Каждую минуту пытается его сокрушить, так что без ангелов никак нельзя, пропадешь, - добавляет назидательно и — впервые за всю беседу — требовательно смотрит Элле в глаза.
Та смущается и торопливо встает, неловко отодвигая стул и нащупывая в сумочке кошелек. Она чувствует себя обманутой, выжатой, как лимон, отвергнутой высшими силами.
Только спускаясь по лестнице, женщина понимает, что забыла спросить у знахарки главное — что же делать?
В тот раз у нее не хватило духу вернуться. Но не прошло и недели, как Зорик сломал нос, играя на детской площадке. Мучаясь его болью, Элла решилась. И вот она уже стучится в знакомую обитую дермантином дверь. Легко, костяшками пальцев отбивает о притолоку глухую барабанную дробь — потому что звонка у хозяйки нет.
Знахарка встретила ее по-домашнему — в халате и шлепанцах на красных, распаренных после душа ногах.
Замахала рукой.
- Ступай... на перекресток, за гаражи. Там — сама увидишь.
Знать бы еще, какие они, эти существа. Лунный блик скользит и гаснет, ангельски прозрачен и чист, как родниковая вода. Звезды над крышами дрожат стеклянными каплями. Мохнатые хлопья снега рисуют в небе крылатый узор.
А может, ангел-хранитель отыщет ее сам, приблизится и обнимет за плечи — словно укроет заботливо теплой шубой, как снег укрывает озябшие поля. Пойдет рядом, невидимый и неслышимый, едва ощутимый, как дыхание апрельского ветерка, и уже никогда — никогда — ее не покинет.
Рыжий кот умирал. Его подрали собаки, и рана загноилась. Когда-то шелковистая и яркая, как солнце, шерсть намокла и сбилась в колтуны. От нее даже воняло болезненно — сыростью, болью и страхом. Вдобавок Рыжик простудился. Ему бы в тепло, на мягкий диван, поесть сметанки или супчика с куриными желудками... на большее фантазии несчастного кота не хватало. Это было счастье, чистейшее и незамутненное. В густой пелене снега ему мерещились чьи-то ласковые руки, вкусные запахи и тихие голоса.
- Кис-кис... малыш, что с тобой?
Рыжик слабо шевельнул ушами. Показалось? Зыбкая фигура склонилась над ним. Зверек попытался встать, но не смог. Он слишком ослаб, так что от малейшего движения голова кружилась и фонарные столбы пускались в белую пляску. А потом его подняли и понесли куда-то, прижимая к мокрой ткани пальто.
- Потерпи, бедняжка, сейчас придем, - шептала Элла. - Кто же тебя так?
Забыв про ангелов, она баюкала на руках больного кота, еще не зная, что несет домой свое долгожданное счастье.

Поселок наш зеленый и тихий. Цветущие сады и стриженые газоны. Дома красивые и люди незлые. Рай да и только, если бы не одна жутковатая достопримечательность. На самом деле такие пугающие загадки разбросаны по всему миру, они есть в любом городе, городке или деревне. Иногда их фотографируют заезжие туристы — стыдливо и поспешно, словно боясь накликать беду. А старожилы просто обходят стороной, как будто их, этих «черных дыр» и нет вовсе. О них не говорят вслух. Ведь иначе пришлось бы согласиться, что жить страшно, что нет на Земле безопасных мест и, что даже если ты спишь, работаешь, обедаешь с семьей или копаешься в своем огороде — ты все равно ходишь по краю бездны.
В паре метров от нашего забора проходит дорога. Обычная, проселочная. В жаркий день она клубится белой пылью, а в дождь слегка раскисает. По ее обочинам растут незабудки и цикорий. Но ни одна живая душа не знает, куда она ведет, потому что никто из ступивших на нее не вернулся назад.
Нет, не совсем так. На дорогу можно встать и пройти пару шагов. В наше с Анникой детство так забавлялись подростки. Но очень быстро наступает точка невозврата, и — не успеешь моргнуть — как человек исчезает. Можно звать его, бросать вдогонку камни... Его больше нет. Он в каком-то ином времени-пространстве, на оборотной стороне реальности, там, куда не долетают ни мольбы, ни крики. Он отправился в путь.
После несчастного случая со старшей сестрой Анники забавы с дорогой прекратились, а на всем ее отрезке, проходящем через поселок, были поставлены предупредительные таблички. «Внимание! Опасность! Дорога в один конец». Туманная формулировка. Но на табличках обычно пишут кратко, а кто не понял, тот сам виноват.
Анника панически боялась дороги. Даже смотреть на нее не могла. Стоило дереву за окном качнуться и белому отблеску упасть на стол, как моя жена бледнела и жмурилась от страха.
Эта сцена, рассказывала она, до сих пор стоит у нее перед глазами. Софи вступает на дорогу, делает шаг... подростки, столпившись у обочины, смеются и хлопают в ладоши. Делает еще один... и, обернувшись со смелой улыбкой, машет рукой. Ее светлый хвостик растрепался, челка выбилась на лоб. Жарко горит на щеках румянец. Поднимается ветер, и в облаке пыли растворяются черты любимой сестренки, ее хрупкая, точно пунктиром прорисованная фигурка. Долго крутится душная белизна, словно что-то скрывая, и мелькают в ней — то колено, то локоть, то яркий лоскуток платья. В ней кто-то шагает, или танцует, или смотрит, щурясь, из-под ладони. Вихрь, иллюзия... А затем пыль рассеивается. Дорога пуста.
С исчезновением Софи в доме воцарился ад. От некогда счастливой семьи остались одни осколки. Двое взрослых людей с разбитыми сердцами и маленькая растерянная девочка. А вместо старшей дочери и сестры под одной крышей с ними поселился призрак — завистливый и жадный, совсем не похожий на живую Софи. Он, как вампир, вытягивал из их слов и прикосновений любовь. Питаясь их горем, как дерево дождевой водой, он разрастался до небес, становясь чем-то вроде глиняного, злого голема. Он ревниво охранял свои вещи. Стоило Аннике зайти в комнату сестры и взять там какой-нибудь журнал, или сесть на ее стул, или прикоснуться к ее тарелке или чашке, как начинался скандал. «Не смей! Испачкаешь! Сломаешь! Разобьешь!» Эти грубые окрики преследовали Аннику все ее детство, разжигая смутное чувство вины. Могла ли она остановить сестру? Ей было всего шесть лет, а Софи — четырнадцать. Стала бы девчонка-подросток слушать такую малявку?
«Конечно, нет», - говорила Анника, положив голову мне на плечо. Я гладил ее по волосам. «Не мучай себя, любимая. Это дело далекого прошлого. А Софи... может, она и жива. Где-то там... далеко».
«Мне кажется, я обречена переживать этот кошмар снова и снова, - вздыхала моя жена. - Зря мы купили дом у дороги».
«Дорога — везде, - возражал я. - Она проходит через весь поселок. Кто хочет пойти по ней — пойдет. Но мы же с тобой не сделаем такой глупости, правда? И Марайка не сделает. Она же умница, и ты ей все прекрасно объяснила».
Увы, жена оказалась права. Кошмар повторился — с нашей дочерью. Скромной красавицей росла она, доверчивой и послушной, с глазами голубыми, как цветы у дороги. В ее облике сквозило что-то ангельское, особенно в раннем детстве. Конечно, Анника в дочке души не чаяла — баловала ее и хвалила, наряжала, как принцессу на бал. Вероятно, надеялась в глубине души, что девочка в красивом платье не полезет в уличную пыль, не ввяжется в плохую компанию, а будет играть в спокойные, безопасные игры с такими же воспитанными детьми.
«Марайка — вылитая Софи, - шепотом признавалась Анника, - но только внешне... Характер совсем другой, - и с облегчением добавляла. - Слава Богу!»
Даже переходный возраст у дочки протекал гладко. Так нам казалось. После школы она сидела в своей комнате и читала книги или слушала музыку. Никаких гулянок, побегов из дома, буйства чувств с обжиманиями и торопливыми поцелуями в кустах. Она становилась все более замкнутой, а порой и раздражительной, но мы приписывали это усталости, стрессу в школе, да чему угодно, лишь бы не смотреть правде в глаза. А правда заключалась в том, что дорога уже давно маячила в ее мыслях.
А потом... И повод-то оказался незначительным. Какие-то фантики под кроватью. Да мы бы сто раз их убрали, если бы только знали, во что выльется упрек. И не сказала тогда Анника ничего особенного, только что-то вроде: «Что ты за свинарник развела, бумажки везде валяются. Одежда на кровати. Ты же девочка, будущая жена, кому ты такая нужна, грязнуля». Или пару других безобидных фраз, я уже не помню. Но девчонка вспылила. «Вы! Что вы понимаете?» Окинула нас раненым взглядом и, схватив куртку, выскочила из дома. Мы бросились за ней. Светила полная луна, и трава блестела от ночной росы. Марайка бежала, торопливо просовывая руки в узкие кожаные рукава. Анника замешкалась, споткнувшись о камень, и в отчаянии прокричала имя дочери. Но та не остановилась, только обернулась коротко через плечо и, распахнув калитку, выбежала на дорогу. Ночь поглотила ее, затянув, как муху, в лунную паутину, и скрыла от наших глаз — навсегда.
Мы прошли через все стадии горя, кроме последней. Отрицание, когда до последнего не верили, что дочери больше нет с нами. Мы вздрагивали по вечерам от каждого шороха, потому что ждали — вот-вот Марайка постучит в дверь. И все окажется дурной шуткой, подростковой провокацией, и мы вместе посмеемся над своими тревогами и попросим друг у друга прощения. Агрессию, когда обвиняли в нашей беде весь мир, себя, Бога, односельчан, городские службы, хотя знали, что уничтожить дорогу невозможно. Она, как птица Феникс, возрождалась из-под тонн камней и песка, а за каждую попытку борьбы платить приходилось жизнями. Депрессию, когда время давило на грудь свинцовым прессом и не было сил даже завыть от безнадеги. А вот принятие так и не наступило. Во всяком случае для Анники. Моя любимая с каждым днем худела, лицо ее стало землисто-серым, а взгляд потух. Она уже ничего не ждала, только смотрела все время на дорогу неживым взглядом и почти ничего не ела. Ветер качал ее, как тростинку. По ночам я со страхом прислушивался к ее дыханию — такому тихому и прерывистому, тонкому, как ниточка. Во сне мы держались за руки, а днем прятали глаза. Общая вина наполняла нас болью и стыдом, не давая сблизиться, обняться, утешить друг друга.
«Я больше не могу, - сказала мне Анника однажды утром. - Мне все время кажется, что Марайка зовет меня... Что она опять стала маленькой девочкой и ей плохо без мамы... плохо там, где она сейчас. Прости меня, Макс, пожалуйста... но я иду к ней».
Она стояла у стола, постаревшая и надломленная, глядя в пол и опустив безвольно руки. Я тоже встал.
«Идем вместе».
«Макс, ты не обязан... Это мое решение».
«Знаю, что не обязан... - я шагнул к ней и крепко обнял, впервые с тех пор, как случилось несчастье, - но... милая, куда же ты одна?»
И мы пошли. Налегке, с одной заплечной сумкой, в которую положили две ветровки, бутылку воды и пару бутербродов. Но ни есть, ни пить не хотелось. За нашими спинами медленно вставало солнце. Поселок исчез, и дорога простиралась ровная и пустынная — в оба конца. Только цветы по обочинам — трогательные голубые огоньки, и поля, одетые золотой дымкой, и темная зубчатая несплошность у горизонта, возможно, лес. Мы оба как будто стали меньше ростом, съежившись перед огромностью Вселенной.
Мы брели сквозь дни и ночи, не останавливаясь и почти не уставая. По ночам дорога светилась, а большие фиолетовые звезды над нашими головами слагались в странную неземную музыку. Она растворяла мысли и приглушала чувства, и смывая въевшуюся, как сажа, боль, приносила облегчение. Мы шли и шли, и наконец, добрались до горизонта.
Там, посреди леса, на солнечной полянке стоял разноцветно-прозрачный домик. Рядом с ним загорелая бабуля в косынке мотыгой перекапывала огород.
«Смотри! - воскликнула Анника, щурясь от радужных бликов. - Это пряничный домик из сказки. А старуха — злая колдунья. Та, что хотела съесть Гензеля и Гретель».
Бабушка выпрямилась и посмотрела на нас из-под ладони.
«Сказки врут. Вот и про меня наврали. Я не ем маленьких детей. Кстати, и домик мой не съедобный. Это стекло, а не леденцы. Самоцветы, а не пряники».
«Но он пахнет сладостями», - возразил я, принюхавшись.
«Детство всегда пахнет сладостями. А съела вас взрослая жизнь. Посмотрите на себя. У вас глаза стариков. Где ваши мечты, радость, любовь друг к другу?»
Мы подавленно молчали. Действительно, где?
«Входите, дети, не бойтесь, - улыбнулась старуха, показав крепкие, молодые зубы. - Бедные, заплутавшие детки... У меня вам будет хорошо. И Марайка ваша здесь. Входите. Все равно больше вам идти некуда. Вы уже дошли до конца».
Мы оглянулись — дорога исчезла, ее поглотил сомкнувшийся стеной лес. А стеклянный домик приветливо распахнул двери.

Я видел, как уходят рыбаки, покидая опрокинутые штормом лодки. Захлебнувшись, они тонут — сначала в море, а потом в небе. Потому что небо — это такое же море, и так же полно соленой воды. Несчастные барахтаются и взбивают небесную воду, как сметану, пока под ногами не появляется твердь. Тогда они просто встают и выходят в открытую дверь. Светлая по краям и с глубокой синевой внутри, она парит среди облаков, сама похожая на облако. Мертвые находят ее безошибочно.
До двенадцати лет я жил с родителями в рыбацком поселке на северном побережье. Мой отец не ходил в море. С детства у него одна рука — сухая, и, зная, что стихия не терпит инвалидов, он выучился на медбрата и работал в городской больнице. Я любил отца, но немного стыдился его, считая, что заботиться о больных — это не по-мужски. Только потом я понял, как нашей семье повезло. Когда в одну штормовую ночь в больше, чем половину домов пришло горе.
Я стоял в толпе вдов и сирот — еще не до конца осознавших свое вдовство и сиротство — и смотрел на обломки лодок, прибитые волнами к берегу. Тучи над заливом разошлись, и в зеленоватой дымке воссияло солнце. Но люди плакали, ничего не замечая вокруг. Они не видели, как небо становится морем. Как едва прорисованная легкими туманными штрихами, распахивается облачная дверь, и шагают к порталу наши суровые мужчины — их отцы, братья, сыновья.
Я помню, как умирал от аневризмы мой родной дядя. Его забрали в операционную, а мы с мамой сидели в больничном коридоре и ждали. Мама беззвучно молилась, а я разглядывал детские рисунки на стенах. Вдруг отворилась дверь, и появился дядя, одетый почему-то в домашний байковый халат, как после душа. Я дернулся ему навстречу, но мама поймала меня за рукав.
- Ты куда? Что случилось?
Дядя кивнул нам и быстро прошел в кабинет напротив, откуда вырвался на секунду узкий луч света и тут же спрятался, как меч в ножны.
- Ты видела? Мама, ты видела? - возбужденно спросил я.
- Что?
- Дядя Франц! Он был здесь! Он жив и здоров!
- Что ты говоришь?
В мамином голосе звенели слезы. Через полчаса дядю вывезли из операционной, накрытого простыней.
Я неоднократно смотрел по телевизору репортажи с места техногенных и природных катастроф, крушения поездов и террактов. И каждый раз люди уходили — в небо, в деревья, в стены домов, в песчаную железнодорожную насыпь... Порталов в другой мир вокруг нас — не счесть, но до чего живым трудно их обнаружить!
Я и не искал, пока в тридцать с небольшим не очутился в тупике. Моя жизнь разваливалась. Жена ушла, забрав с собой маленькую дочку. На работе сократили. Я перебивался случайными заработками. То ночным сторожем, то курьером, то уборщиком в городском парке... И это после пяти лет университета, с инженерным дипломом в кармане. Я все чаще задумывался о самоубийстве. Даже не так — мне претила мысль убивать живое, хотя бы и свое собственное тело. Пока дух метался и страдал, оно просто дышало, ело, радовалось солнцу и первому снегу. Лишить его жизни казалось нечестным и жестоким. Другое дело — выйти через заветную дверь.
Я блуждал днями и ночами — едва только выдавалось свободное время — по лесу и городу, и по девственно-снежным полям, вглядываясь в формы и контуры, в несплошности древесной коры и трещины на асфальте. Однажды я забрел далеко, в какую-то незнакомую деревню. Дул ветер — такой сильный, что, казалось, сдувал с неба звезды. И такой холодный, что заморозил в вышине половинку луны. Она стала тонкой и ломкой, как осенний ледок в лужах. Зябко кутались в метель чужие, темные дома. Их обитатели, должно быть, спали у теплых печек, под пуховыми одеялами. А я продрог до самого сердца и не думал уже ни о каких порталах, а только о том, что сейчас упаду посреди улицы и больше не встану. Говорят, что от холода умирают быстро и безболезненно. Но мало ли, что болтают, да и кто проверял? Я желал смерти, но боялся умирания.
Почему я не постучался ни в один из домов и не попросил о помощи? Это все нерешительность... моя проклятая нерешительность. Я стеснялся будить посторонних людей и, презирая себя за слабость, тащился по глубокому снегу, не видя уже ничего, кроме белой крутящейся мути перед глазами. Чудом я выбрался к автобусному вокзалу. Но та ночь не прошла даром — я сильно простудился и угодил в больницу с воспалением легких.
Я лежал под кислородной маской, при каждом вдохе заходясь тяжелым кашлем. На грудь словно давила гранитная плита, а запястье распухло от капельниц. Время тянулось, как жеваная-пережеваная жвачка, такое же серое и безвкусное. Я не мог спать даже в положении полусидя и таращился в темноту, разбавленную синим мерцанием телевизионного экрана. Мой сосед заснул с пультом в руке, а я не мог встать и выключить телевизор.
И вдруг — словно что-то щелкнуло в голове или кто-то пошептал мне на ухо — но я вскочил на ноги, легко, без кашля и тяжести, и выбежал из палаты. Я почему-то был уверен, что вот сейчас запросто пройду через портал, а нужную дверь узнаю из тысячи. Стало весело и немного жутко, как перед прыжком с парашютом.
Двери тянулись вдоль всего коридора. Я выбрал самую неприметную, узкую и без таблички. Меня словно притянуло к ней, и, конечно, она оказалась не запертой. Дернув за ручку, я шагнул внутрь и очутился в слабо освещенном помещении с единственным окном, замалеванным до половины серой краской. У одной стены стояла чугунная ванна на ножках, у другой — ведра и швабры, прозрачные мешки с тряпьем, столик на колесиках и пылесос в углу. Я замер на пороге, растерянно озираясь. В ней не ощущалось ничего пугающего, в этой комнате, похожей на какую-то подсобку. Мне — в моем помраченном состоянии — она показалась чуть ли не уютной. Но провести остаток вечности в компании швабр и пылесоса? Нет, спасибо. Я рванулся назад — скорее, пока дверь не захлопнулась и не погасли за спиной дежурные «ночники». Их лиловый свет тянулся за мной, как пуповина, пока еще не разорванная... Я споткнулся о порожек и упал. Кажется, ударился головой. Очнулся в палате, под кислородной маской и с капельницей в руке. Минула еще неделя, а может, и полторы, прежде чем лекарства подействовали и я пошел на поправку.
Что это было? Не знаю. Возможно, сон или галлюцинация, лихорадочный бред. Мало ли что привидится с температурой под сорок. Но если тот свет, действительно, такой, то у Господа Бога очень своеобразное чувство юмора.
Я больше не хочу умереть. Живу, наслаждаясь каждым мгновением, солнцем, ветром, общением с друзьями, благоухающим летом и кусачим морозцем, вкусной едой, прогулками по лесу и купанием в реке. Ведь «там» всего этого может и не быть.

В каком году это было? Не помню, да и не важно. Хотите — погуглите «самый жаркий октябрь века». Вот это он и есть. Не осень и не лето, а знойное, муторное внесезонье.
Мы целыми днями торчим в реке. Промаявшись пару часов в душных классах, бежим на берег Зульца, поросший рогозом, и, скидывая на ходу одежду, плюхаемся в воду. Она темно-зеленая и теплая, как в ванне. Река цветет. Из нее вылезаешь, весь покрытый мелкими водорослями, точно водолазным костюмом. Но мы все равно плаваем и ныряем, а ближе к вечеру выползаем на берег, скользкие, как тритоны. Валяемся на теплом песке, глядя в подрумяненное закатом небо, хрустим чипсами и болтаем обо всем на свете. Со стороны города ветер несет запах горячей резины. Даже деревья не пылают осенними красками, а желтеют скучно и блекло. Вянут, теряя силы, и роняют сухие листья, как слезы.
- Что-то с миром не то, - говорит Петер и хлопает себя ладонью по животу. Из-под его руки летит зеленая пыль.
- В смысле? - спрашиваю.
- Ну, жарища эта... Ноябрь на носу, а где же осень?
- Глобальное потепление, - нехотя бросает Сара.
Она лежит на боку и жует какой-то листок. На носу у нее не ноябрь, а зеленые пятна.
- Да ладно, парни, - встревает Йенс, - вам что-то не нравится? Тепло. Купаться можно. Ну, водоросли. Не мазут же. Сполоснулся под душем — и все.
- Нет, - возражает Петер. - Раньше такая пытка была — человеку не давали спать. И он постепенно сходил с ума, а потом умирал. Вот и для природы летняя бессонница — та же пытка.
Мы не спорим. Конечно, осень — пора тоскливая, гораздо хуже, чем лето. Но всему свое время. Без осени не наступит зима, и земля, не выспавшись под снегом, не накопит силы к весне. И что тогда? Ни цветов, ни яблок, ни черешни в садах. Пшеница не взойдет и не созреет. Будет голод.
Усталое лето тащится по оврагам. Белесая трава топорщится метелками, изнывая от солнца.
- А знаете, парни, - вдруг оживляется Йенс, - от нас через улицу живет один дедок. У него на окнах каждое время года — новые занавески. Весной — желтые, летом — зеленые, осенью — красные, а зимой — синие.
- Хм, - говорит Петер.
- Дед точен, как часы. Ни разу еще не было, чтобы он запоздал со сменой своих разноцветных тряпок. Я уже несколько лет за ним слежу. Так что вы думаете? Его занавески все еще зеленые!
- И что? - недоумевает Петер.
- Ну, правильно, - кивает Сара. - Осень еще не наступила. Дед смотрит не на календарь, а на градусник.
- А может, все наоборот? Осень не наступила потому, что он не вывесил красные занавески?
Сара хихикает.
- В жизни не слышала ничего глупее.
А я размышляю о том, как странно порой совершенно разные вещи сплетаются друг с другом, и еще — о взрослом и не до конца понятном — про бабочку, взмахнувшую крыльями на другом краю земли.
- А пойдем к этому старику? - предлагаю, и вся компания лениво снимается с места.
Мы с Сарой по пути забегаем домой, берем яблоки и печенье. Обливаясь потом, шагаем вверх по узкой Блуменгассе. У деда на двери синеет эмалированная табличка: «Карл и Густав».
- С кем он живет? - интересуется Сара.
- Один, - отвечает Йенс. - У него собака есть, пес. Лохматый.
- Кто из них Карл, а кто Густав?
Йенс пожимает плечами. Мы звоним, и в глубине дома слышится лай. Я ожидаю увидеть огромного пса, но из дверей выбегает некто маленький, похожий на мальтийскую болонку, и тявкает высоким голосом.
- Густав, ко мне! - командует, выходя на крыльцо, хозяин.
Он — красивый старик. Высокий, подтянутый, с ярким и умным взглядом. Седые волосы блестят, как лунный свет. Он стоит спокойно, придерживая за ошейник брехливую болонку.
- Вы что-то хотели, ребята?
- Занавески, дедушка! - кричим наперебой.
- Какие занавески?
Сбивчиво объясняем. Старик изумленно качает головой, потом его лицо расцветает лукавой улыбкой.
- Прошу, молодые люди.
Несмотря на уличную жару, в гостиной прохладно. Мы рассаживаемся вокруг журнального столика и пьем кофе, сваренный дедушкой Карлом. Яблоки и печенье хозяин разложил в две хрустальные вазочки, которые просеянное сквозь зеленую ткань солнце окрашивает в приятный салатовый цвет. Мальтийская болонка Густав крутится у наших ног.
-Вот так, ребята, - весело подмигивает старик. - Четыре жены было у меня. Четыре любимых подруги. Зима, весна, лето, осень. Все красавицы, и каждая хороша по-своему. А я никак не мог решить, которую из них больше люблю. Поживу три месяца с одной — и вот уже по другой скучать начинаю. Что поделать? Говорю милой: «Извини» и меняю занавески на окнах. У нас с подругами такой условный знак был. А другая видит — и, обрадованная, бежит ко мне. Следующие три месяца с ней живем. Потом опять скучно становится.
- А они не ревновали? - удивляется Сара.
- Нет, что ты, девочка. Они любили меня, а я — их. Ревность — это не о любви вообще. Это желание иметь и страх потери. А мы любили и вместе творили мир. Самая молоденькая — весна, бедовая девчонка. Как чудила, не поверите! Мы вставали до зари и весь город расписывали цветами. Газоны, клумбы, палисадники, городские лужайки. Облака подкрашивали золотым, а небо — берлинской лазурью. Облака весной нежные, как заварной крем. У лета краски густые, яркие. Что ни мазок — то звезда. Осень — чаровница — такие натюрморты писала гуашью. А зима... - он загадочно улыбается. - Ребята, вам по домам-то не пора? Темнеет уже.
Мы дружно мотаем головами.
- А сейчас? - спрашиваю жадно.
Старик протяжно вздыхает.
- Сейчас... - повторяет он задумчиво. - Старый я стал, и проказницы мои состарились... А впрочем, - он выпрямляется за столом, смотрит молодо и сам как будто молодеет, - вы правы, ребятки. Разве старость — помеха для любви? А ну-ка, помогите мне!
Вместе с дедушкой Карлом мы встаем на стулья и, сняв с окон пыльные зеленые занавески, вешаем свежие, алые. Их тут же подхватывает залетевший в форточку ветер и надувает парусами.
Домой возвращаемся в сумерках.
- Прикольный старик, - усмехается Петер.
- Ага, сказочник, - соглашается Сара. - Для внуков, наверное, сочиняет. Интересно, у него внуки есть?
А я представляю себе, как проснувшись поутру, щурится в окно старуха-осень и, завидев красные занавески, собирает кисточки и краски в большой мешок, торопится, кряхтит, наливает полные лейки дождя...
На следующий день в небе сгущаются тучи и на городок обрушивается холодный ливень.

В одном городе жил мальчик-сирота. Зимой и летом он ходил босиком, в рваных штанах и майке с чужого плеча. Потому что кроме дудочки — тростниковой флейты — ничего и никого у него не было: ни дома, ни родных, ни даже имени. Его все так и звали — Сирота.
Ночевал мальчишка, как и любой городской попрошайка, под открытым небом. За мусорными баками он устроил себе лежанку из выброшенного на помойку матраса и спал на ней, укрывшись старым пальто, в окружении беспризорных кошек. С хвостатыми Сирота дружил. Им он играл целыми днями на своей дудочке, а те, рассевшись вокруг, слушали.
О, как они слушали! Щурясь от удовольствия и навострив уши, они лежали у босых ступней мальчика и неотрывно смотрели на его губы и тонкие пальцы, ласкавшие флейту. На усатых мордах читалось наслаждение, почти восторг.
Некоторые в городе думали, что Сирота и сам был кошкой. Этакий котенок-мутант-переросток, по странному капризу природы принявший облик ребенка. Двигался он плавно, ступая мягко, по-кошачьи, а желтоватые глаза с узкими зрачками глядели остро и пристально. И получалось, что на самом деле он и не сирота вовсе, а сын какой-нибудь бездомной зверюги, одной их тех, что всегда вертелись около помоек. Кстати, никто никогда не слышал, чтобы мальчик говорил. Игра на дудочке заменяла ему речь.
Удивительная это была музыка. Неприятная для человеческого слуха, но сладкая, как мед, для кошачьего, она вливалась в уши, а через них — в сердце и словно царапала его изнутри. Она казалась неправильной, чудной, неприятной. Но если ты не успел вовремя отойти, то потом уже не мог двинуться с места. Так и стоял, как соляной столб, ошеломленный, почти уничтоженный, вытряхнутый из бренного тела. А дослушав, начинал судорожно выворачивать карманы, бросая к ногам парнишки звонкие монеты. Как будто хотел откупиться от душевной боли.
Так и выживал Сирота. Но вот однажды в город приехал новый бургомистр, который терпеть не мог лентяев. Он считал, что люди обязательно должны трудиться, а попрошайничать — стыдно и безнравственно. По приказу бургомистра всех нищих согнали на стройку городского театра и, поставив над ними начальника, заставили таскать камни и копать ров под фундамент.
Надо ли говорить, что работали городские бездельники вяло. Особенно отличился Сирота. Он вообще ничего не делал. То смотрел в небо, тиская в кармане присмиревшую дудочку, то дремал в тенечке, свернувшись клубком под единственным деревом, то слонялся без толку между потными, злыми мужчинами. На него шикали, потому что он путался под ногами. А начальник подскочил к пареньку и влепил ему оплеуху.
- А ну, хватит прохлаждаться!
- Не бейте кошку, - вмешался оборванный хмурый старик. - Это плохая примета.
- А кто тут кошка? - заорал начальник. - Я вижу мальчишку-дармоеда, лодыря, никчемного попрошайку. А хоть бы и кошка... Никому не позволю отлынивать от работы!
И отступив на полшага назад, он размахнулся и еще раз со всей силы ударил Сироту, так, что тот упал на землю и захныкал. Из дырявого кармана выкатилась дудочка, а из нее, как из опрокинутой чашки, пролилась мелодия. Странная, неправильная, волшебная. Она испарялась на солнце и насыщала воздух, так плотно и душно, что стало трудно вздохнуть. Люди плакали, стонали, хватались за горло и за сердце. Музыка выворачивала им души наизнанку.
Всю ночь пела тростниковая флейта. А наутро в городе не осталось ни одной кошки. Их увел за собой мальчик-дудочник. Он прошел по улицам, как осенний ветер, выметая из самых дальних закоулков — рыжих и черных, пушистых, лохматых, облезлых, маленьких и больших, всех, до последнего котенка.
Не стало кошек — в город пришли крысы. А с ними — чума.

В одной деревне жил старик, одинокий вдовец. Какой-то шутник окрестил его Глухим Мартином, и прозвище, хоть и неверное, так и пристало, не отлепить. На самом деле старик не был глух, а только не в себе. Его уши ловили звуки — и даже те, что не слышат уши обычных людей: тихий ход земляных червей и постукивание мышиных коготков, и ворчание медведки, подгрызающей корни растений — но разум оглох много лет назад.
Деревенские говорили, что в городе живет старикова дочь, которую Мартин некогда сам прогнал из дома и которая его не простила. Так это или нет, доподлинно никто не знал, да и знать не хотел.
Хибарка Глухого стояла на краю деревни, на отшибе, а потому ее не то чтобы обходили стороной, а просто ни к чему она была, не интересна, не по пути. Никто не забредал в гости к Мартину и не ведал, чем он занимается. А тот мастерил кукол. Безумие стерло границы между «тогда» и «сейчас», и старику казалось, что его дочка все еще маленькая и ей нужно много игрушек. Чем больше их — тем больше радости. Пусть порадуется малютка, кровиночка, сирота.
Он делал их из всего, что ни подвернется под руку: лепил из глины, обжигая затем в печи, из старых наволочек, прошивая их портновской иглой и набивая торфом, опилками или палой хвоей, выстругивал, как мастер Джеппетто, из соснового поленца, из липы или ольхи. Он расплавлял в тигле белый кварцевый песок и вытягивал из стекла прозрачные пальчики. Чтобы куклы умели говорить, Глухой Мартин вставлял им трубки в горло и соломинки в ноздри, чтобы могли дышать. Он дарил им голоса тростниковых дудочек и раскрашивал щеки кармином, добытым из толченого кирпича.
Они получались разными: лукавыми, серьезными, дерзкими, смешными... мягкими и жесткими, красивыми и нелепыми. С грустным холмиком бровей или с намалеванной улыбкой от уха до уха. Но каждый, кто заглядывал этим куклам в глаза, понимал, как несчастен был их создатель.
А потом Глухой Мартин умер. Из города приехала старикова дочь с внуками, продала дом, а всяческий хлам, тряпки, ломаную мебель, посуду, деревянные и керамические поделки погрузила в прицеп и вывезла на пустырь. Огромное поле, с трех сторон обрамленное густыми елками, последним, дальним концом упиралось в овраг. Селяне из двух ближайших деревень и раскиданных вокруг ферм сбрасывали туда мусор.
Теперь, когда рядом не стало человека, игрушкам приходилось все делать самим. Известно ведь, что быть куклой можно лишь до тех пор, пока кто-то о тебе заботится. Тут уж не до оборочек, не до фартучков, не до шелковых юбочек и коротких штанишек — когда нечего есть, а кругом степь, лес да бездорожье. Куклам ничего другого не оставалось, как повзрослеть. Из найденных на свалке палок, дощечек и кусочков металла они собирали инструменты. Строили шалаши из веток. Расчистили и замостили камнем дорогу через пустырь — первую в их городе улицу. Их слабые руки не годились для охоты, и куклы начали возделывать землю. Перекапывали грядки и аккуратными ниточками выкладывали на них семена. Сажали капусту и свеклу. Молились на чахлые колоски пшеницы. Валили лес. Солнце и осколки лупы подарили им огонь, а молодой сокол-подранок — мечту о полете.
Они ранили свои тонкие стеклянные пальцы о мотыги и топоры — и тонкими стеклянными пальцами ранили друг друга. Учились жить. Ходили друг к другу в гости. Возводили больницы и школы, магазины и университеты. Женились и выходили замуж. Они даже научились продолжать свой кукольный род. Но стоило лишь заглянуть им в глаза, чтобы увидеть, каким несчастным был их творец.

«...Мой зайчик, мой мальчик попал под трамвай! Он бежал по дорожке и ему перерезало ножки. И сказал Айболит: не беда, подавайте его сюда, я пришью ему новые ножки, он опять побежит по дорожке. И принесли к нему зайку, такого больного, хромого, и доктор пришил ему ножки, и заинька прыгает снова». Помните, как у Чуковского? Буквально мановением руки, сказочный ветеринар совершает то, над чем в реальности много часов трудятся бригады лучших хирургов — с куда более скромными результатами. А в сознании ребенка откладывается: живое существо легко починить. Пришить новые ножки или крылья, вдохнуть жизнь в полумертвое тельце. Это даже проще, чем разобрать и собрать заново пластмассовую машинку или куклу.
У меня никогда не было живодерских наклонностей, даже в раннем детстве, когда маленький человек еще не знает моральных норм, не успел развить в себе эмпатию и о чужой боли имеет смутное представление. Но во что играть мальчишке на даче, как не во всяких жучков-паучков?
Помню знойные дни, когда небо блестит синей эмалью и шелушится прозрачными, как лепестки вишни, облаками. А земля потрескивает от жары, поет и стрекочет на разные лады, переливаясь волшебными трелями кузнечиков. Я ловил их в травяных джунглях по обочинам дороги — больших и маленьких, и совсем крошечных, наверное, только явившихся на свет, изумрудных и серо-коричневых. И необычных — розовых. Прыгунов я брал в плен — иногда на целый день. Кутал в носовой платок и кормил травинками. Иногда у кузнечика отрывалась задняя лапка, а то и две, и я с легким сердцем отпускал «инвалидика» на свободу, не сомневаясь, что потерянные конечности вскоре отрастут. Или что какой-нибудь Айболит из насекомых пришьет их обратно.
Еще меньше везло гусеницам. Их я собирал в банку и, щедро напихав туда зелени, обвязывал горлышко марлей. Несчастные томились в стеклянной тюрьме, пока не умирали или не окукливались. Перевитые сухой травой коконы я складывал в коробку, чтобы в конце лета увезти с собой в город.
Иногда посреди зимы из них выпархивали бабочки, летали по комнате, присаживаясь на комнатные растения, и бились в замерзшие окна. Яркие тропические цветы на фоне ледяных садов. Через пару дней я находил их на подоконнике — темных и ломких, с навеки сложенными крылышками. Мертвые бабочки похожи на опавшие листья. С их гибелью в квартире воцарялась осенняя грусть.
Скоро моим жестоким дачным забавам пришел конец. Недалеко от нашего участка находилась отличная глубокая лужа. Мне она казалась целым озером. Даже не так — целым миром, замкнутым в самом себе, ограниченным топкими глинистыми берегами. В нем были долины и горы, и густые леса, мшистые ложбинки и уютные илистые пляжи — прозрачное, напитанное солнцем мелководье. В этом мирке хотелось жить. Хотелось укрыться в нем от родительских придирок и добродушного ворчания бабушки, от необходимости учить буквы и писать по линеечке палочки и крючки. Разумеется, нырнуть в лужу я не мог, а только фантазировал, сидя на корточках и вглядываясь в зеленую муть.
Как и положено любому, мало-мальски чистому водоему, в ней водилась всякая живность. Тритоны, головастики, жуки-плавунцы, личинки мотыля и стрекоз. По водной глади скользили юркие водомерки. Последние меня интересовали мало. Клоп-водомерка — это не то, что можно подержать в руках. Размером они не больше комара и такие же эфемерные. Другое дело — водяные ящерки. Я мечтал их поймать, но тритоны держались на глубине, только иногда поднимаясь на поверхность. Зато головастики любили собираться в хорошо прогретой мелкой воде. Их можно было зачерпнуть ладонью, и как следует рассмотреть. Похожие в начале лета на миниатюрные черные запятые, они с каждым днем росли, отращивая задние, а потом и передние лапки. Оставалось сбросить хвостик — и получался готовый лягушонок. Эти полуголовастики-полулягушки большую часть времени проводили в родной луже, но уже начинали понемногу выбираться на берег и дышать легкими.
Такого малыша, наверное, только вылупившегося, всего пару дней — а может, и часов назад потерявшего хвост, я превратил однажды в свою игрушку. Вынул его из лужи и посадил на землю. Ведомый каким-то сверхъестественным шестым чувством, лягушонок тотчас же запрыгал к спасительной воде. Я дал ему добраться до самой кромки и отнес назад. И еще раз. И еще. Зачем? Кто бы сейчас знал. Не помню, для чего я тогда это делал, о чем думал, мучая крохотное создание. Едва ли я вообще понимал, что мучаю его. Но вряд ли когда-нибудь забуду, с каким трудом он преодолевал последний отрезок, уже не прыгал, а полз. У малыша совсем не оставалось сил. На середине пути он дернулся и, вытянув лапки, замер. Испугавшись, я тут же перенес его в воду. Слишком поздно! Он качался на поверхности, как странный цветок, сорванный и увядший. Я ждал, но чуда не произошло. Живая вода не вернула лягушонка к жизни.
Невозможно описать ту нравственную боль, которую испытывает ребенок, осознавший, что своими руками — и сам того не желая — погубил невинное существо. Пусть всего лишь лягушку. Наверное, взрослый бы только поморщился, наступив на лягушачье дитя, или переехав на машине белку, или пройдя в мороз мимо беспомощного, окоченевшего котенка. У взрослых другие мерки и масштабы.
Но в тот день я впервые ощутил, насколько хрупка и ценна жизнь. Как легко погасить ее слабый огонек, а погасив — невозможно разжечь снова. Как тонок и необратим переход из живого в неживое.
Пусть распнут меня генетики, но горький и болезненный опыт каким-то образом передается по наследству. Потому что я смотрю на своего сына — и вижу в нем себя, маленького, только гораздо лучше и чище. Я вижу, как он трепетно относится к любым, даже к самым ничтожным крупицам жизни, как бережно выносит из дома букашек, жуков, мотыльков, кузнечиков. Как расправляет случайно примятые растения на клумбе. Как заметив в чьей-нибудь руке мухобойку, кричит: «не убивай!»
Мне до сих пор больно видеть раздавленных мошек, срезанные цветы и срубленные деревья... Я жалею наш удивительный и прекрасный живой мир. А значит, люблю.

Неуловимо меняется свет, словно мимолетная тень наплывает на солнце — облако, а может, парящая птица. Стелла забирается в картонный ящик, а я беру в руки пилу. Это коронный номер программы, то, ради чего люди приходят смотреть наше жалкое цирковое шоу. На меня вдруг накатывает страх. Сырой и мерзкий страх-чудовище. Он с каждым выступлением становится все кровожаднее. Как будто огромный кусок мяса лежит на глубине, под сценой, и от него к зрителям тянутся сосуды-капилляры, превращая алчущую зрелищ толпу в стоглавого монстра.
Я пилю картонный ящик, и улыбка Стеллы превращается в гримасу боли. Не знаю, деланную или настоящую. Она актриса, успокаиваю себя. Играет на публику. Но страх шепчет мне: что-то не так. Пила входит, как в масло (а раньше проваливалась в пустоту), и на сцену льется кровь. Я говорю себе, что ее гораздо больше, чем могло бы вытечь из распиленного тела. Что это такой цирковой эффект. В человеке нет столько крови. Она собирается в лужу у моих ног, алая и блестящая, похожая на плоское зеркало. Я вижу, как она отражает опрокинутое небо с легкими барашками облаков — такое же, как у нас над головами, только темно-багровое, жуткое. Облака в нем и сами кажутся кровавыми лужами. Стелла беззвучно кричит, и я гоню от себя мысль, что это предсмертный крик.
Сейчас я взмахну рукой — и ничего не произойдет. Кровь останется кровью, а картонный ящик с перепиленным телом Стеллы завалится на сцену. Какая-нибудь женщина завизжит, в ужасе зажмурившись и закрывая ладонями уши. Заплачут дети. Кто-нибудь вызовет полицию. Но пока еще зрители верят в меня — доброго фокусника, а не маньяка-убийцу. Я взмахиваю рукой — и кровь превращается в живые цветы. Стелла, улыбаясь, выходит из ящика, отбросив его, как цыпленок скорлупу, и собирая в охапки красные маки, розы, гвоздики и тюльпаны, бросает их вниз, в протянутые руки. Горожане, смеясь, ловят пылающие на солнце букеты. Некоторые отшатываются. Симпатичный парень в соломенной шляпе пылко прижимает к груди красную розу и посылает Стелле воздушный поцелуй. Представление окончено. Мы раскланиваемся.
Через полчаса я подметаю опустевшую площадь — вернее, отгороженную ее часть, наш импровизированный зрительный зал. Она вся усеяна конфетными фантиками, обертками от мороженого и затоптанными лепестками, пожухлыми и темными, словно засохшие капли крови. Мусор легкий, как осенняя листва. Вместе со мной его метет ветер, закручивая в разноцветные спирали. Тем временем Стелла разбирает кассу.
- Неплохо, - громко объявляет она. - Наш капиталец прирос на полторы тысячи.
- Отлично! - радуюсь. - Может, отдохнем немного? Сделаем перерыв хотя бы на недельку. Махнем на море?
Стелла поднимает голову от кучи разложенных на столе купюр.
- Пьер, - произносит она с нажимом, - мы должны работать. Ты же не хочешь вечно колесить по стране на этом фургоне? Еще лет десять — и если дело так пойдет, мы купим собственный дом. Потерпи немного.
- Десять лет, - вздыхаю я.
Все у нее рассчитано на годы вперед. Работа до седьмого пота, бесконечные выступления, разъезды, кочевая жизнь. Потом свой дом с небольшим огородиком, хозяйство. Может быть, детишки. Только одного она не знает — моя жена и подруга. Я не фокусник и никогда им не был.
Мы ужинаем при свечах в каморке под сценой. Кока кола и бутерброды. Не густо, но мы решили экономить. На столе в вазе — три полуувядшие гвоздики с позавчерашнего спектакля. Стелла задумчиво смотрит на них, подперев щеку ладонью. В ее зрачках пляшут золотые чертики — отраженное пламя. Пепельные волосы кажутся розоватыми в мягком сумеречном свете.
- Моя кровь, - усмехается она. - И как ты все это проделываешь?
- Понятия не имею.
- То есть, как это не имеешь понятия? Ведь ты это делаешь. Блестяще! Почти без реквизита! Только ящик и пила, и цветы — прямо из ниоткуда. Я каждый раз удивляюсь. Ты гений, по-моему, и я тобой горжусь. Ладно, - она машет рукой, - это твое ноу-хау. У фокусников свои секреты.
Вымученно улыбаюсь и киваю.
- Вот-вот.
Стелла разламывает хлеб чуть дрожащими пальцами и жует без аппетита. Под глазами у нее залегли глубокие тени. Перед выступлением она их припудрила, но сейчас пудра осыпалась. Огненный свет, как вода, смывает с лица косметику, обнажая боль и усталость.
А я размышляю, как хорошо было бы отказаться от этого номера. От нашего коронного, из которого, как дерево от корня, растет мой страх. Не то чтобы мы ничего больше не умели. Я могу жонглировать тарелками и ложками. Стелла — воздушная гимнастка, по канату бегает, как по полу, не бегает даже, а как бы парит над ним. А еще у нас есть дрессированная собачка Пеппи. Вот она, спит под столом, наевшись досыта собачьей еды. На ней мы, кстати, не экономим, потому что оба любим животных. Пеппи умеет считать до четырех, прыгать через веревочку и подбирать кубики по цвету. Но кого этим удивишь? Мы бы не продали ни одного билета. Разве что с десяток ребятишек пришли бы — посмотреть на собачку. Другое дело — распиленная женщина.
- Послушай, - решаюсь я, - а тебе не бывает больно, когда я... ну, ты понимаешь.
Стелла встряхивает головой.
- Нет, с чего бы? Ведь это не по-настоящему, - она виновато улыбается. - Хотя... да, больно. Раньше так не было. Легкая щекотка — и все. А последнее время кажется, что пила пронзает мое тело. Что это моя кровь льется на помост. Ерунда, конечно, но я так чувствую.
Я знаю, что так и есть, но молчу.
Она снова встряхивает волосами, отчего густая челка падает ей на лоб, скрывая глаза, и совсем тихо добавляет:
- Да, очень больно. Но это просто нервное. Не беспокойся, Пьер.
Легко сказать — не беспокойся. Она же не знает того, что знаю я. Фокус с пилой — на самом деле никакой не фокус. Это волшебство, имя которому — любовь. Только она способна многократно убивать и воскрешать из мертвых. Только она может превращать кровь в цветы. Я люблю Стеллу. Но если моя любовь дрогнет (а когда-нибудь это обязательно случится, ведь чувства — не прямая линия, а почти всегда синусоида) даже страшно представить, что произойдет. И тогда... да поможет мне Бог!

У моего Попутчика затяжная депрессия. Он целыми днями плачет и ноет. А еще мы оба сошли с ума. Пытаясь заглушить голоса у себя в голове, мы только и делаем, что разговариваем. Громко, без перерыва, почти не слушая друг друга, топчемся на месте и ходим кругами. Мы нанизываем слова на длинные нити споров. Все, что угодно, лишь бы не слышать шепот своего безумия.
- Я больше не могу, - жалуется Попутчик. - Это не жизнь, а прозябание. Блуждаем по извилистой линии, в духовном сумраке, без цели и смысла. Мы никогда отсюда не выберемся, давай уже взглянем правде в лицо.
- И что ты хочешь? - спрашиваю.
- Просто хочу все это закончить, - говорит Попутчик, опуская голову и всматриваясь в тусклую воду. - Сойти с дистанции. Умереть я хочу, брат. Прости.
Я вижу, что его отражение искажено рябью, темно и уродливо. И пугаюсь — до тошноты, до мушек в глазах. Одиночество в лабиринте — худшее, что может случиться. Это мучительнее пытки. Страшнее смертной казни. Это его величество психоз — мерзкий, кровожадный монстр с горящими желтыми глазами.
- Значит, вот так? Сдаться? Отказаться от всего?
- От чего — всего? - возражает он вяло.
- От будущего. От надежды. А вдруг за следующим поворотом...
- Нет! - щурится он зло. - Ничего там нет. Все тот же бесконечный лабиринт. Будь проклят тот день, когда я вошел сюда.
- А зачем вошел? - пытаюсь его отвлечь. Господи, сколько раз мы обсуждали этот вопрос! Замусолили его до состояния промасленной ветоши, а так ничего и не вспомнили, только наврали с три короба.
Попутчик бессильно мотает головой.
- Дураком был, думал, это аттракцион такой — погуляю и выйду. Сам себе хотел доказать, что смогу. А ты?
- Ну тоже вроде того. Мне говорили, что лабиринт — сложный, что из него почти никто не выходит. А я не верил.
- Вот и я. Мало ли, что у других не получалось, думал, а у меня получится. Так я себе говорил. Ведь если есть вход — то и выход должен быть, правда?
- Вообще-то, да, - произношу озадаченно.
- И знаешь, что я понял? Нет никакого входа, а мы с тобой — два брехуна. Сочиняем прошлое, которого нет.
Вот он, момент истины! Я мысленно аплодирую Попутчику, и в то же время едва сдерживаюсь, чтобы не заткнуть ему рот.
- Как же мы сюда попали?
- Одно из двух, - оживляется он. - Либо мы родились в лабиринте...
- Бред!
- Если есть попутчики, то бывают и попутчицы, значит, могут рождаться дети. Почему нет? Дети — цветы неприхотливые, растут на любой почве. А здесь что? Вода есть, рыба есть...
Мы переводим дух, и я, тревожно оглядываюсь, пытаясь вспомнить детство. Ничего — боль и туман. Но долго молчать нельзя!
- Хорошо, а что второе?
- Нас сюда поместили. Как лабораторных крыс.
- Но мы не крысы.
- Ладно, подопытные кролики.
- Но мы и не кролики.
- Да? А ты уверен? Я вот ни в чем уже не уверен.
Взгляд моего Попутчика стеклянеет. Его зрачки, блестящие, как агаты, ловят бледный свет, но не обретают яркость, а наоборот — выцветают до полного запустения. Они словно пьют пустоту неба и воды, медленно струящейся под нашими ногами.
- Подожди, - умоляю его, - тут не так уж и плохо. Есть ведь и сухие ходы — вот где ужас кромешный. Помнишь того Встречного?
Конечно, он помнил. Мы оба помнили, хотя с тех пор прошло уже несколько лет. Встречный бродил по суху, пил дождевые капли и питался земляными червями. Его нос был вымазан грязью, а ступни потрескались и сбились о камни. Гордый и прекрасный, он показался мне ангелом, упавшим с небес. Мы предложили ему ходить вместе, но Встречный отказался.
- У каждого свой путь, - сказал он с грустью. - Я иду путем страдания.
Мы отпустили его со слезами на глазах — в глубину лабиринта, в убийственную сушь, выгрызающую душу из тела.
- Ну да. Помню. Думаю, его давно нет в живых. А я иду за ним.
С этими словами Попутчик зажмурился и погрузил голову под воду. Через несколько минут его тело в последний раз дернулось и обмякло, распустившись по поверхности белой лилией.
Безвольно покачиваясь на волнах, он скользил вперед, а я, оглушенный горем, плыл рядом. Да, с ним не всегда бывало легко. Но мы столько лет продвигались плечом к плечу. Вместе ловили рыбу в мутной воде лабиринта. А теперь я остался один — во власти своих демонов.
Я остался один — и голоса в моей голове зазвучали вновь, с утроенной силой. Наконец-то я услышал их по-настоящему.
- Ты же птица! - пели голоса. - Ты не обязан плавать по этим закоулкам. Расправь крылья. Лети!
И в самом деле. Как я мог запамятовать? Забытые крылья становятся чем-то вроде одежды. Их носишь на теле, не думая, для чего они нужны.
Я расправил их... осторожно взмахнул... и поднялся в воздух. Выше. И еще выше. Я хотел отыскать глазами Встречного, но с высоты лабиринт выглядел странным игровым полем, а лебеди в нем казались игрушечными. Они сновали туда и обратно, встречались и расставались, ели и спали, положив голову под крыло. Усталые фишки на зеленом сукне. Какой же он, оказывается, маленький, наш лабиринт! А за ним — широкое поле, и лес, подпирающий небеса, и озеро, огромное, как океан. Простор, от которого захватывает дух. Как прекрасен мир! Как здорово летать!

В домике у озера Эрих поселился в начале весны, благо климат в тех краях мягкий. Снег, лежалый и пористый, притаившийся по ложбинкам, окончательно сошел к середине февраля, и лес запестрел полянками белых и голубых цветов. К маю он оделся нежной листвой, чтобы спустя всего полмесяца загустеть, как зеленый кисель. Все это время вода в озере оставалась холодной и темной. Она не прогревалась даже летом, потому что на дне, под черными корягами, из-под бурых слоев торфа, били ледяные ключи.
Эрих наблюдал за метаморфозами природы с добродушной ленцой. Он еще не оставил надежды написать роман и каждое утро после завтрака садился за компьютер, открывал файл с шутливым названием «Мой шедевр», печатал несколько строк, стирал и опять печатал... Шли дни, а текст не складывался. Бледнела идея, как отраженная луна в озерной воде. Распадался сюжет. Спустя месяц бесплодных мучений Эрих плюнул на писательский труд и просто жил, наслаждаясь тишиной, чистым воздухом и пением птиц.
Шале у лесного озера для него сняли родители, осторожно намекнув, что отдых и творчество — это прекрасно, но пора уже браться за ум.
- Мы старые, сынок, - говорила мать, - а ты наша единственная надежда, продолжатель отцовского дела. Вот отучился ты в университете — и завис. Не знаешь, что дальше. А надо вникать в семейный бизнес. Рано или поздно он достанется тебе... И девушку хорошую надо бы найти. Что ты, взрослый мальчик, а все один.
Опять же, внуки, продолжение рода — извечная песня.
- Уж не гей ли ты, парень? - хмурился отец.
Эрих отмахивался. Мол, все они, девицы, как силиконовые куклы, а ему нужна настоящая. Так, чтобы полюбить, а не просто переспать. С этим родители соглашались, но не проходило и пары дней — и все начиналось сначала. Упреки, догадки, сердитые телефонные звонки.
А потом в его жизни появилась Эмма. Невзрачная, вроде бы, девчушка, хрупкая, небольшого роста, с коротко остриженными волосами цвета мышиной шкурки и в длинном, бесформенном платье-балахоне. На мир она смотрела светло-серыми глазами, всегда широко распахнутыми, как бы по-детски удивленными. Но как ярко лучилась в них ее прозрачная и глубокая, как лесное озеро, душа! Какое необыкновенное сияние струилось из них, мягкой аурой окутывая тонкую фигурку и точно волшебным фонариком подсвечивая лицо.
С первого взгляда на нее Эрих понял: вот оно — то чувство, о котором пишут поэты. И ведь рифмоплеты не врут. Оно и в самом деле такое. Наполняет тебя до краев, так что шагу боишься ступить, да что там — дышать боишься, лишь бы не расплескать, не уронить ни капли. Любовь — самый сильный в мире наркотик. Меняет тебя и вселенную. Придает смысл всему, что в другой раз казалось бы глупым и бессмысленным. Эрих словно заново родился. Увидел озеро и лес, точно впервые сотворенные, юные и девственные, и улыбнулся миру, и признал, что тот хорош.
Эмма жила в получасе ходьбы от лесного шале, на территории секты — то ли христианской, то ли языческой. Эрих так до конца и не разобрался. Там поклонялись единому Богу, но не читали Библию, а вместо нее изучали методички с пасторальными картинками. В этой секте по какой-то необъяснимой причине подвергались стигматизации сироты, особенно девушки. Их не изгоняли и не отлучали от служения, но состригали им косы и объявляли «вольными птахами». Им разрешалось покидать поселок и бродить, где вздумается, а так же — искать себе мужа среди чужаков. Это даже поощрялось и считалось справедливым. Выйти замуж за единоверца они не могли все равно, потому что вести девицу под венец полагалось отцу и матери. И никому больше. Сирота, по сути, становилась «отрезанным ломтем». В секте ее терпели — и то до поры до времени.
Но Эриху это было только на руку. Ведь если бы не странный обычай, он никогда не узнал бы Эмму. Девушка лишилась родителей полгода назад и после пары месяцев обязательного траура начала понемногу — буквально по шажочку — выбираться на свободу. Сперва она просто гуляла у границ сектантского поселения, с каждым разом все дальше углубляясь в лес. Топтала в снегу тропинки. Удивлялась птицам и первым цветам. Не бежала от людей, но и не тянулась к ним. Из смиренной затворницы она в одночасье превратилась в отважную бродяжку, в лесную душу, жадную до красоты и невинных приключений.
У природы столько чудес. Столько изысканных картин. Их можно всю жизнь перебирать, как четки, и никогда не наскучит. Вот, заря рисует в синеве акварелью — воздушный город из облаков, янтарные башни и серебряные кресты, сотканные из тончайших блистающих нитей. Небесный Иерусалим. А весна пишет нежной зеленью по голубому. Расплывчатые, туманные наброски, пропитанные светом, пахнущие талой водой и счастьем.
Вот, куница — Божья тварь — выслеживает белку у дупла, схоронившись в густой шапке молодой листвы. То острая мордочка выглянет, то мелькнет темно-рыжий хвост.
И ветер играет на струнах травы-сухостоя, извлекая из нее глухую, тоскливую мелодию, так похожую на человеческий шепот. Морщит темную гладь воды. Словно влажной ладонью проводит по волосам. Эмма стоит, запрокинув лицо, отдавшись ласке ветра, озерной свежести, древесных запахов и тишины. Ей грустно, оттого, что рядом нет родителей, и ей хорошо, потому что она знает — ее строгий, но любящий отец и добрая мама сейчас в раю, с Богом.
Такой Эмма явилась Эриху, вышедшему ранним утром из своего шале. Наверное, в городской толпе он и не обратил бы внимания на неприметную девчушку, но сейчас, подсвеченная алыми красками горизонта, она показалась ему озерной нимфой. А когда он, приблизившись, заглянул ей в глаза, то увидел все эти картины — облачный город, ручьи и деревья, и куницу в засаде, и еще тысячи других. Услышал песню ветра и вдохнул аромат сухой травы. А стоило девушке улыбнуться — приветливо и без тени страха — и для него словно взошла заря.
- Почему вы так смотрите? - спросила Эмма, смущенно поправляя волосы и скользнув тонкими пальцами по застежке платья. - Что-нибудь не так?
- Ты прекрасна, - честно ответил Эрих.
- Правда? - по-детски удивилась она. - А как? Как я выгляжу?
«Слепая», - мелькнула неприятная мысль. Но нет, еще ни у кого не встречал он такого живого взгляда. Ее зрачки ловили небесный свет и отражали его стократ. Они едва заметно пульсировали, сокращаясь и расширяясь — точно дышали в такт неуловимому дыханию солнца.
И все-таки ее вопрос не был кокетством. Слишком робко он прозвучал.
- Хочешь, я тебя сфотографирую? - предложил Эрих, извлекая из кармана смартфон и подкидывая его на ладони.
- Не знаю, - неуверенно протянула Эмма, но тут же спохватилась. - Нет! Нет! Не надо!Это, наверное, то же самое, что посмотреться в зеркало.
- Да, пожалуй. А что тут плохого? - изумился Эрих.
Но девушка закусила губу и мотнула головой.
- Нельзя этого делать. Не спрашивай.
В тот момент он еще не знал о нелепом предрассудке сектантов.
- Зеркала похищают душу, - обронила Эмма пару дней спустя, когда они оба сидели на теплом от солнца крыльце лесного шале. От терпкого смоляного запаха у Эриха слегка кружилась голова.
- Что? Ты серьезно?
Мог бы и промолчать. Конечно, она говорила серьезно. В секте адептам, кажется, ампутировали чувство юмора, причем в младенческом возрасте.
Но Эмма не обиделась. С безграничным терпением она принялась рассказывать, как опасен даже мимолетный взгляд в зеркало. Оно же пустое, объясняла Эмма, в нем целый мир — но безлюдный, ищет, кем бы себя наполнить. Только посмотришь — и словно глаза прилипнут, так и будешь таращиться в него, пока не вытянет из тебя все до последней капли. И будет по зеркальной стране скитаться твой двойник, похожий на тебя прежнего. А ты станешь, как луковая шелуха, легкий и полый изнутри. И это уже навсегда, потому что второго себя не отрастишь. Будь осторожен, Эрих.
Он только головой покачал.
Большие мальчики не верят в сказки, тем более, такие нелепые. Обычный человек вырастает и живет в окружении зеркал. Каждое утро чистит перед ними зубы, причесывается, бреется, повязывает галстук. Отрабатывает дежурные улыбки. Разглядывает морщины и синяки под глазами. А женщины! Зеркала — их лучшие друзья. И ни с кем ничего плохого не происходит. Ведь нет?
Так откуда у этих сектантов такой странный запрет? Эрих спрашивал себя, не является ли «Алиса в Зазеркалье» их главной священной книгой. Кто знает? Иногда люди молятся на такие странные вещи.
Но чувствовался в словах Эммы какой-то особый вес, как и во всем, что она говорила или делала. А тщательность, с которой девушка соблюдала свой антизеркальный ритуал, внушала уважение. Она даже озерную гладь тревожила камешком, чтобы не отразиться ненароком в спокойной воде. И приближалась к берегу опасливо, щурясь на яркие блики, готовая каждую секунду зажмуриться и убежать.
Она и целовалась — с закрытыми глазами.
- Боишься, что я высосу из тебе душу? - усмехался Эрих.
- А ты можешь?
- Могу. Но не буду.
И все же... гуляя каждый день рука об руку вдоль озера, завтракая вместе на траве, расстелив под старой березой шерстяной плед, а в дождливые дни — на террассе, собирая в лесу грибы и цветы, наблюдая, как резвятся крохотные рыбки в торфяной воде, разговаривая или бегая наперегонки.... делая все это вместе, возможно ли не отразиться друг в друге? Хотя бы уголком, краешком, потайной гранью? Эрих ощущал, как от Эммы к нему перетекает ее свет, ее лучезарная сущность и скапливается в груди, как бы формируя второе сердце. Днем почти неслышимое, в ночной тишине оно билось отчетливо и громко. В эти минуты Эрих понимал: он уже не тот человек, каким был раньше, и больше никогда им не будет. Его реальность словно обрела дополнительное измерение, в котором смешивались звук и цвет, страх и восторг, философские глубины и радостное безмыслие.
Даже роман стал неожиданно получаться. Эрих больше не вымучивал из себя строчки, не обдумывал текст, а просто садился и писал — урывками, без какого-либо плана, все, что приходило в голову. Он точно выплескивал из себя на бумагу излишки своего — Эмминого — света. И, о чудо, обыкновенные слова складывались в живые образы, а изысканные нити красоты переплетались, образуя волшебную ткань.
Кончалось лето, и берега торфяного озера подернулись печальным золотом. По ночам по крыше лесного шале все чаще стучали желуди, а днем она сверкала на солнце опавшей листвой. Как бы невзначай Эрих спросил подругу, поедет ли она с ним в город. Эмма подняла на него счастливые глаза.
- Мы поженимся?
- Ну, конечно!
Вот так, без всяких театральных эффектов, как принято у отпрысков богатых семей. Он успел полюбить эту простоту и бесхитростность, простую одежду и пищу, молчание вдвоем вместо светской беседы и даже суеверия его любимой — древние и безыскусные, восходящие к каким-то мифическим временам.
Получив согласие Эммы, он стал готовиться к возвращению домой. Оставалось только одно — и самое сложное — видеозвонок родителям. О происхождении своей невесты и всего, связанного с сектой, Эрих рассказывать не стал. Вскользь упомянул, что она сирота и «бесприданница», зато долго и красочно расписывал ее душевные сокровища, искренность и честность, интуитивную гармонию с природой, свежий и смелый, незатупленный цивилизацией ум.
Отец только крякнул.
- Какой-то ты, парень, неправильный. Другой бы на фигуру смотрел, на лицо, а ты о смыслах каких-то толкуешь.
А мать робко спросила:
- Эрих, она хоть красивая?
Но в целом все прошло неплохо. Родители даже приободрились в надежде, что непутевый сын теперь возьмется за дело. Женатому человеку не до баловства.
В последнюю ночь перед отъездом Эмма впервые осталась в шале. Их обвенчал тоскливый осенний ветер, с силой бьющийся о карниз, и живым теплом отогрел огонь в камине.
- Как странно, - вздыхала она, доверчиво прижимаясь щекой к его плечу, - и как хорошо... Мне кажется, так, как сегодня, не будет больше никогда.
- Будет еще лучше, вот увидишь, - ласково успокаивал ее Эрих.
Но ему и самому отчего-то сделалось грустно. Казалось, будто что-то важное безвозвратно уходит.
На утро от печали не осталось и следа. Всю дорогу до города они весело болтали. Эмма спрашивала, как живут люди в окрестных деревнях и правда ли, что дома в городе похожи на пчелиные соты.
- Правда, - улыбался Эрих. - Но мы не будем жить в сотах, у моих родителей богатый дом.
- А ты думаешь, я понравлюсь твоим родителям? - беспокоилась Эмма.
- Ну, еще бы. Они сразу тебя полюбят.
На въезде в город она притихла, ни о чем не спрашивала, а только смотрела огромными глазами на рекламные плакаты, на магазины, на здания, и в самом деле похожие на соты, на автобусы и машины, идущие плотным потоком. Глядела жадно, уже не уклоняясь взглядом от зеркальных витрин и блестящих автомобильных стекол. Как будто городская мишура ее заколдовала или наоборот — разбудила, как принцессу из сказки.
Родной дом встретил их приветливо. И хотя по напряженным лицам родителей Эрих видел, что обоим неловко, мать радушно обняла сына и будущую невестку, а отец крепко, по-мужски пожал им руки.
- С прибытием, парень... и милая фройляйн. Эмма, правильно?
Они улыбнулись друг другу, и Эрих облегченно выдохнул. Все шло по плану. Как все-таки приятно — вернуться туда, где каждый угол знаком с детства и все предметы на своих местах. Образ лесного шале незаметно бледнел в сознании.
- Сынок, завтрак готов, - сказала мать.
- Мама, мы поели перед дорогой... - отмахнулся Эрих. - Я уже забыл, как это — завтракать в одиннадцать часов, - добавил он с улыбкой.
- Ну, хорошо, тогда мы с Эммой пройдемся пока по магазинам. Купим ей приличную одежду. Ты же не хочешь, чтобы твоя невеста ходила в этом... в этом деревенском наряде.
- Эмма равнодушна к тряпкам, - возразил Эрих. - А деревенский, как ты выразилась, наряд ей очень идет. Я полюбил ее такой.
- Глупости, - перебила мать, - все девочки любят красивые платья. И туфли, и духи, и косметику. Еще шубку ей купим — на зиму.
- Ладно, как знаешь, - он махнул рукой. - Я пока займусь романом. Совсем чуть-чуть надо дописать.
Он, и правда, почти завершил свой литературный труд. Осталось полторы главы и, наверное, эпилог, хотя Эрих понятия не имел, как и чем собирается завершить историю. «Жили они долго и счастливо» - банально до скрежета зубовного. Но и рисовать трагедию на пустом месте ему не хотелось. Читатели любят хэппи энды, да и сам он, признаться, любил.
Он сел за письменный стол и включил ноут. Но родные стены не помогали. Текст не складывался. Его второе сердце присмирело, точно утомленное суетой, и свет не тек с кончиков пальцев на виртуальную бумагу. Эрих сидел и размышлял — ни о чем и обо всем сразу. Он провел так несколько часов, а показалось — что всего мгновение. Время замедлило свой извечный бег и почти замерло, съежившись, как испуганный котенок.
Из раздумий его вырвали возбужденные голоса и хлопание дверей. С сожалением захлопнув ноут, Эрих поспешил на шум.
На пороге гостиной его остановила мать.
- Ну что, сынок, - заговорщицки шепнула она, - нам понравилась твоя невеста. Но какой она еще ребенок!
Но Эрих ее не дослушал. Он шагнул в комнату, где перед огромным зеркалом крутилась Эмма, разодетая, как кукла, с новой стильной прической и на каблуках, на которых она держалась еще нетвердо, покачиваясь и смеясь. Если она и была ребенком, то вздорным и пустым. Эрих понял это сразу, едва заглянув ей в глаза. Потрясенный страшным превращением, он застыл, не в силах сдвинуться с места. Его собственный зеркальный двойник впился в него пытливым взором, как заостренным багром, и терзал, вытягивая остатки нежности и волшебства.
А зеркальная Эмма улыбнулась самой светлой своей, любимой до боли улыбкой и отступила, затуманившись, навеки канула в небытие.

Эпилог

Иногда Эрих думает, сколько живут люди в зеркалах? Как мы или дольше? А может быть, вечно? Может, это похоже на бессмертие? И в эти минуты он готов примириться с собой и с миром.
Свой роман он, кстати, опубликовал, озаглавив скромно: «Дом у озера». «Франкфуртер альгемайне» уже назвала его лучшей современной любовной прозой. Правда, обрывается он почти на полуслове, в наивысшей ноте, оставляя читателя в недоумении. Что стало с героями? К чему все пришло? Но критики тут же объяснили, что это такой художественный прием — завершить повествование на взлете. Таким образом автор избегает банальности и уходит от ненужной драмы.
Да и как можно закончить подобную историю? Человеческий век конечен, а любовь и подавно. Вспыхнет, как искра от костра, и погаснет. И в то же время она горит всегда — в другом измерении, в подсознании, в зазеркалье. Всю жизнь и за пределами жизни. Такая вот диалектика.

- У мальчишки не голос, а стая серебряных бабочек в глотке, - говорил Хенк Фрейланд, импресарио, вальяжно, двумя пальцами оглаживая растопыренные щеточкой блеклые усы. - Такого волшебного дисканта и в самой Италии не сыскать, не то что в наших северных краях. Мы с вами вытянули у судьбы счастливую карту, Ян, и грех не воспользоваться шансом. Какая полетность, какой блеск! Дать пропасть такому сокровищу - преступление. Ну, что скажете?
- Это вы толкаете меня на преступление, - возразил Рейнеке. - Джастин вырастет и подаст на меня в суд.
- Когда это будет? - пожал плечами Фрейланд. - Вспомните притчу о Ходже Насреддине, дорогой Ян. За двадцать лет либо ишак сдохнет, либо Эмир. Вот так-то. А среди взрослых голосов такая конкуренция, что Джастину ни за что не пробиться наверх. В искусстве сами знаете как - или пан, или пропал. Слишком рано взошедшей звездочке прямой путь в депрессию, алкоголизм и в конечном счете суицид. Решайтесь, Ян, это не труднее, чем кастрировать кота. Он нас еще поблагодарит.
- Сомневаюсь, - покачал головой Рейнеке. - Ну, хорошо. Уговорили, Хенк. Давайте телефон вашего врача.
- Вот, - Фрейланд извлек из-за пазухи свернутый вчетверо листок из записной книжки. - Выучите наизусть и съешьте. Да шучу, шучу! Я обо всем договорился, так что просто позвоните и скажите, что от меня. Он поймет.
- Ветеринар, что ли? - Рейнеке не мог скрыть отвращения.
- Нет, что вы! Доктор Оуденс - прекрасный хирург. Так что не беспокойтесь, Ян, ваш сын в хороших руках.
Бумажка обтрепалась по углам и насквозь провоняла мужским потом. Ян Рейнеке с брезгливой гримасой сунул ее в карман. Встал из-за столика и побрел по аллее к выходу из парка. Пока они с Хенком сидели в летнем кафе, заметно посвежело.
"Почему ветер, с какой бы стороны ни дул, все равно пахнет морем?" - думал Рейнеке. Это был запах дома. Рыбацкий поселок. Белые космы травы на дюнах, разноцветные домики с низкими окнами, в которые можно заглянуть, проходя мимо, и не надо вставать на цыпочки. Серое небо над вечно серым заливом и жалобные, высокие, как мачты, ноты, которыми перекликаются катера и яхты, стоящие у причала. Ян с детства любил слушать, как мечется и скулит, точно беспризорный пес, заблудившийся в мачтовом лесу ветер.
Тем же самым звуком - тонким и щемящим - был вскормлен удивительный голос Джастина. В загорелом до черноты, похожем на цыганенка мальчике - игравшему вместе с другими ребятами в пыли и на пепельном в мелкую ракушку пляже, нырявшему в пустые рыболовные трейлеры за мидиями и морскими звездами - жило ему самому не понятное чудо. Он и говорил по-особенному, ярко и сочно, а уж когда начинал петь, то не только детвора и чайки, но и волны смолкали и слушали. Тогда еще жив был отец ребенка, Эрик Ван Лурен, и Рейнеке завистливо вздыхал, и мечтать не смея о том, чтобы присвоить себе этот невероятный по звонкости и красоте, ограненный соленым бризом алмаз. Собственно, сам по себе мальчишка интересовал его мало - Ян и не видел его по-настоящему, а только серебряное волшебство, которое обитало в нем и даже в молчании нет-нет да и просвечивало сквозь невзрачную оболочку. Так - ласково и тревожно - теплится фитилек керосинки из-под покрытого толстым слоем пыли плафона.
После гибели Эрика Ван Лурена Рейнеке усыновил оставшегося круглым сиротой Джастина и увез в столицу. Алмаз нуждался в дальнейшей огранке. Ян без колебаний влез в долги и нанял для мальчика лучшего в Амстердаме учителя по вокалу. Потом были организованные Хенком Фрейландом концерты в "Парадизо" и "Мелквеге", приглашения в Рим и Копенгаген, первый сольный альбом "Huis aan de Prinsengracht". По-детски нежный и легкий голос Джастина тем временем созрел и переливчато засеребрился. Отчетливее и звонче запели в нем мачты далекого рыбацкого побережья. Он легко наполнял огромный зал, сверкая и паря, затекал в самые темные и глухие закоулки. Точно луковицы, очищал сердца от шелухи, а уши прополаскивал родниковой водой. Набравший силу талант не походил уже на скромную керосинку, а сиял стоваттной лампочкой, придавая неприятно-смуглому лицу паренька почти аристократическую матовую бледность. Изменились и манеры мальчишки, стали резкими и нагловатыми, а взгляд из-под угольных бровей - подозрительным, колким. Чем сильнее восхищался Рейнеке необыкновенным даром приемного сына, тем антипатичнее становился ему сам подросток. Воистину ненависть и любовь шагают рука об руку.
Однако все это совсем не означало, что ребенка можно вот так просто изувечить. Мальчик - не котенок. За любое насилие над ним Яна могли привлечь к ответу, и отговорки про Эмира и осла утешали мало.
Кроме юридического аспекта существовал и моральный. Рейнеке не хотелось прослыть бездушным дельцом, и, уговаривая неспокойную совесть, он долго гулял вдоль каналов, пока над городом один за другим не начали вспыхивать фонари.
"Я делаю это не ради денег, - втолковывал он себе. - Конечно, я много в него вложил, но и заработал достаточно. Я не рвач. Да Господь с ними, с гонорарами. Я божий дар сберечь пытаюсь. Огонь не больше ли сосуда? Тело человеческое - скорлупа, да и сколько их, человеков - вот уж мир трещит по швам от перенаселенности. Не велика беда, если некий потомок Эрика Ван Лурена умрет бездетным. А голос такой рождается раз в сотню лет. Если не реже. С мальчишкой что станется? Его ждут лучшие оперные сцены: Палас Гарнье, Венская опера, Ла Скала... Да он еще благодарен будет".
Рейнеке бродил по городу до глубокой темноты. Когда он вернулся в гостиницу и позвонил Оуденсу, было пол-одиннадцатого. Он поднял доктора с постели. Тем не менее Оуденс ответил любезно и предложил им прийти к нему домой к часу дня.
Перед сном Ян заглянул в спальню приемного сына. Подросток лежал, свесив с кровати худую длиннопалую кисть и подвернув под щеку край одеяла. На подушке рыбкой поблескивала шариковая ручка. Тетрадь в голубом дерматиновом переплете сползла на половик. Рейнеке, которого не интересовали одинокие мальчишеские тайны, поднял ее и, не раскрывая, положил на тумбочку, после чего отправился в ванную и рассеянно, не вкладывая в это действие никакого символического смысла, вымыл руки.

Доктор Оуденс жил за городом. Заставленная книжными полками комната на втором этаже особняка напоминала скорее творческую берлогу писателя или домашнюю импровизированную библиотеку, чем кабинет практикующего хирурга. Только покрытая простыней кушетка ютилась у окна, да опасно поблескивали в металлическом лотке инструменты. Тут же на клеенчатом столике возвышалась бутыль с надписью "Aether medicinalis", а рядом - стопка чистых салфеток. Оуденс задернул шторы, и просеянный сквозь белую ткань солнечный свет окрасил мебель в больничные цвета.
- Как добрались, господин Рейнеке?
- Спасибо, - невпопад ответил Ян, разглядывая собственные ладони, потом спохватился и поправился. - Прекрасно все нашли. У меня в машине навигатор.
Доктор пожал плечами и повернулся к мальчику.
- А вы кто будете, молодой человек?
- Джастин Ван Лурен, - отчеканил тот, словно отодвигая Рейнеке в сторону.
Оуден вопросительно поднял бровь.
- Джастин мне не родной сын, но как родной, - пояснил Ян. - Его фамилия Рейнеке.
- Ну, хорошо, - доктор Оуден радушно улыбнулся им обоим. - Присядьте, молодой человек. Вот сюда, на кушетку, смелее, я не кусаюсь. Ты знаешь, дружок, зачем вы здесь? - и, предупреждая испуганный жест Рейнеке, быстро добавил. - Ты хочешь стать знаменитым певцом, не правда ли?
Подросток хмуро покосился на лоток с инструментами.
- Я и так знаменитый певец. Я выступал в лучших залах Амстердама. А стать хочу рыбаком, как мой настоящий отец.
Доктор Оуден развел руками.
- Прекрасная профессия, мой юный друг, - похвалил он. - Замечательный выбор и достойная мечта, очень достойная. Оставьте нас, Рейнеке.
Дождался, пока стихнут шаги на лестнице и, склонившись к самому уху Джастина, прошептал:
- Я ничего тебе не сделаю, не бойся. Никто не сделает тебе ничего плохого, малыш. Я уже позвонил в полицию, - он встрепенулся, услышав дверной звонок, и заторопился к двери, бросив на ходу. - Побудь пока здесь. Можешь полистать мои книги.
Когда через пятнадцать минут доктор Оуден вернулся в комнату, мальчик сидел с ногами на кушетке и читал "Айвенго".

Купол цирка шапито ярко блестел и как будто плавился под июльским солнцем. Красный, глянцевый, похожий на половину яблока с зеленой заплаткой-листиком, он раскинулся на пустыре, маня городскую ребятню. За шатром громоздились машины, фургоны и клетки со всяким зверьем, выставленные под открытое небо. Тигры, кролики, обезьяны, крохотный слоник, два белых лебедя и говорящая птица-майна. После спектакля их можно было посмотреть за дополнительную пару монет, покормить мартышку фруктами, а кроликов — свежей травой. А самое главное, разрешалось задать вопрос говорящей майне. Невзрачная черная птичка, чуть крупнее скворца, без устали повторяла: «Спроси, спроси, спроси...» Отвечала иногда невпопад, иногда — ловко угадывая основную тему. Глупости, конечно, говорила, ну так что с нее взять, с пернатой? Слоненок хлопал большими, как лопухи, ушами и тянул хобот через решетку. Обезьянки строили потешные рожицы.
А что вытворяли звери на арене цирка! Понукаемые длинной палкой с крюком на конце, тигры прыгали через горящее кольцо. Романтичные лебеди танцевали вальс, плавно кружась в надувном пруду под медленную музыку. Дрессировщик звонко щелкал хлыстом, и неуклюжий слоник, орудуя хоботом, как гибкой рукой, строил башню из мягких разноцветных кубиков. А кроликов фокусник доставал из шляпы и, высоко подбрасывая в воздух, превращал в плюшевых собачек. Дети замирали от страха и подпрыгивали от восторга, каждый новый трюк встречая взрывом хохота, да и родители веселились, глядя, как забавляются их любимые чада. В цирковом шатре царила атмосфера праздника.
И маленький Патрик хохотал... до тех пор, пока дрессировщик не ткнул тигра слишком сильно крючковатой палкой. Хищник дернулся и зарычал, а мальчик до конца представления больше ни разу не улыбнулся. Потому что он вдруг увидел, что у тигров на шкуре проплешины, а у одного — длинный шрам тянется от головы до хвоста. И что они совсем не хотят прыгать в огонь.
Он заметил, что лебеди общипаны, как куры, а слоненок едва переставляет ноги. И что у мартышек грустные глаза. А перья у майны взъерошенные и тусклые.
Невзрачная птица печально хохлилась на жердочке, монотонно вопрошая: «Спроси, спроси...».
Посыпались вопросы.
«Птичка, а птичка, а ну-ка скажи, когда у меня день рождения?» - смеялась белокурая пигалица с первого ряда. - «Добрый день», - чирикала майна в ответ.
«Добрый-то добрый, но когда?» - «Тогда».
«Что я ел сегодня на завтрак?» - допытывался круглощекий подросток. - «Чай и молоко. Кто не пьет чай, тот пьет молоко».
«Майна, в чем смысл жизни?» - поинтересовался кто-то взрослый. - «Жизнь — это дорога с юга на север».
- Как она угадывает? - громко удивилась девочка рядом с Патриком.
- Она реагирует на последнее слово, - шепотом объяснила дочке мама.
- А почему с юга на север?
- Так, бессмыслица. Это же птица. Она не понимает, что говорит.
Патрик собрался с духом.
«Майна, как тебе помочь?» - «Спроси, - отчаянно зачирикала та. - Спроси... спроси... спроси... спроси... спроси...»
Недовольно тряхнув клетку, дрессировщик накинул на нее черный платок и с улыбкой повернулся к зрителям.
- Говорящая майна! Только у нас и только сегодня!
Дети смеялись и били в ладоши.
В ту ночь Патрик долго не мог уснуть. В окно светила луна, бледная и чумазая, как неумытое с утра лицо. Ее длинный луч, зачеркнувший комнату наискосок, казался мальчику острой палкой дрессировщика. Патрик ворочался и плакал, а когда часы в гостиной пробили двенадцать, выбрался из теплой постели и, как был, в пижаме, побежал на городской пустырь.
Он бродил между фургонами и клетками, разыскивая говорящую майну. Звери не спали и следили за ним желтыми глазами. Только один кролик забился в угол, спрятав мордочку в опилки — грязный, свалявшийся комок меха. Без ретуши софитов он выглядел жалким и больным.
- Спроси, - устало прочирикала майна из клетки, укрытой старым пиджаком.
- Ты! - от неожиданности Патрик чуть не вскрикнул, но тут же зажал себе рот обеими руками.
- Не бойся, они крепко спят. И убери, пожалуйста, эту дурацкую тряпку. Я уже давно не видела неба и солнца. Меня все время держат под чехлом.
- Ты говоришь? - удивился Патрик.
- Конечно. Я — говорящая майна.
- Но ты говоришь разумно.
- Я — разумная говорящая майна. Кстати, в кармане пиджака — ключ от всех замков.
- Хочешь, чтобы я тебя выпустил?
- А разве не за этим ты здесь?
- Я знаю, каково тебе, - говорил Патрик, вставляя ключ в замок. - Когда отчим злится, он закрывает меня в погребе, и я сижу там много часов в темноте. Поэтому я хочу тебе помочь. Все, лети.
Он широко распахнул дверцу. Но майна не стала улетать. Она уселась на клетку и принялась клювом чистить перышки, потягиваться и разминать лапки, точно проверяя, все ли на месте — не испортилось и не заржавело за годы плена.
- Ты добрый мальчик. Выпусти других тоже.
Патрик пошел вдоль клеток, отпирая замки.
- Что же вы будете делать? - с тревогой спрашивал он. - Слон, тигры... Вы должны жить в Африке. Но до Африки очень далеко. Вы не добежите туда. Вас поймают.
- Не поймают, - ответила майна. - Они только и могут, что строить клетки. Где им поймать свободную птицу.
- Но, - хотел возразить Патрик, да так и застыл с открытым ртом.
Потому что звери, вырываясь из клеток, превращались в журавлей и взмывали в ночное небо, выстраиваясь серебряным клином. Тот, кто еще минуту назад был слоненком, сделал круг над головой Патрика, задев его волосы крылом, и, радостно курлыча, унесся вслед за остальными.
На земле остались только два лебедя и майна. Но и те изменились. Лебеди облачились в белоснежное оперение, яркое и чистое, словно морозное утро. А майна сияла в лунном свете, как воскресшая душа.
- Летим с нами, Патрик! - позвала она.
- Но куда?
- В страну мечты, к дому у лесного озера, чьи двери открыты для каждого — будь у него ноги, лапы или крылья. Там никогда не бывает ни голода, ни зимы, и никто не бьет другого палкой, не дрессирует и не запирает. Вода в озере сладка и свежа, как сон, а лес полон волшебства. Там мы опять станем самими собой — обезьянами, слонами, тиграми и кроликами. Летим с нами!
- Я бы рад, - вздохнул Патрик. - Но я не умею летать.
Мальчик едва сдерживал слезы, так ему хотелось в сказочную страну.
- Конечно, умеешь. Тут и уметь нечего. Встань на цыпочки, закрой глаза и представь себе, что летишь.
- И все?
- И все.
Так он и сделал, и ветер подхватил его — ласково и бережно, и закружил среди звезд, которые остро светили сквозь его закрытые веки. Патрик зажмурился еще крепче, но все равно видел: и летящих птиц, и огромную луну, и легкие облака, словно нарисованные в небе, и темный город внизу.

- Не двигаться, это ограбление!
Коренастый мужичок в балаклаве, упиваясь собственной крутизной, размахивал штурмовой винтовкой. Он глумливо направлял оружие то на бледную, как стена, кассиршу, то на полноватую даму у банковской стойки, то на перепуганную старушку с ролятором, то на тощего парня в поношенной куртке, пока из ствола не выпорхнула синяя птица. Вслед за ней вырвался шипастый побег с огромным красным бутоном. Цветок раскрылся, и женщины изумленно ахнули. Отшвырнув ставшую непригодной винтовку, грабитель бросился к выходу и чуть не влетел с разбегу в объятия двух полицейских. Третий блюститель закона не торопясь приблизился к молодому человеку.
- Айзек Вайншток?
- Да, - ответил парень, вынимая руки из карманов.
Его доставили в участок и три часа держали в комнате для допросов. Как преступник, закованный в наручники, Айзек смирно сидел на стуле, разглядывая забранные решетками окна, висячую лампу над столом и смутные тени веток на стене. Наконец, дверь открылась и вошел комиссар с картонной папкой под мышкой.
- В чем меня обвиняют? - спросил Айзек.
- В пять лет вы впервые обезвредили преступника — квартирного взломщика. Превратили его револьвер в бутылку кока-колы, - принялся читать комиссар, усевшись за стол и раскрыв перед собой папку.
- Я испугался, - возразил Айзек. - К тому же любил колу.
- В 2035 году во время беспорядков в Чикаго вы одновременно разоружили демонстрантов и полицейских. Вдобавок выпустили в воздух облака конфетти, чем ухудшили видимость практически до нуля.
- Могли погибнуть люди.
- Это было протестное движение за права черных.
Айзек беспомощно пожал плечами. Тихо звякнули наручники.
- Я, знаете ли, далек от политики. Просто не люблю насилие.
- После этого случая вас обследовали в государственной клинике в Цинциннати, откуда вы сбежали, проделав в стене дверку и спустившись с пятого этажа по цветочной гирлянде. С 2036 по 2038 вы разъезжали по стране с бродячим цирком. Выступали в магическом шоу. Что, кстати, чистой воды мошенничество.
- Почему?
- Люди приходили к вам смотреть фокусы, а вы им показывали чудеса.
- А есть разница?
- Конечно. Как между искусственными цветами и живыми. Нельзя обманывать потребителей, подсовывая им другой товар. Так, дальше. Полгода назад вы накормили два десятка бомжей, превратив гору мусора в первоклассные продукты. И вот сегодня в банке... Вы, Вайншток — опасный мутант, - подытожил комиссар полиции, захлопывая папку. - К тому же, асоциальный и политически неграмотный тип.
Айзек вздохнул.
- Что вы со мной сделаете?
- Формально вам нечего предъявить. Сейчас не средние века и нет закона о колдовстве. Поэтому вместо тюрьмы, где вам самое место, отправитесь в закрытый интернат. Не обольщайтесь — он охраняется лучше, чем тюрьма. Сбежите опять — мы вас уничтожим. Так что лучше и не пытайтесь.
- Не буду, - согласился Айзек.
Всю дорогу до интерната он дремал в неудобной позе, приклонив голову на ремень безопасности. Полицейскую машину то и дело потряхивало на поворотах. Странная, извилистая сельская дорога. Его везли в какую-то глушь. Но Айзеку было все равно. Он устал. Невероятно устал. Он знал, что его трудно убить. Разве что во сне. Даже чародею нужно иногда спать, и в этот момент он расслаблен и уязвим. И, разумеется, он мог убежать. Достаточно превратить оконные решетки в солнечные лучи, а машину — в открытую повозку. Охранники? Пусть станут жаворонками и немного полетают. Он бы и сам обратился кем-нибудь крылатым и, как Икар, устремился в небо. Подальше от земли — в стратосферу, в космос. Какая разница? В одиночку не изменить мир.
Окруженный высокой стеной, как рыцарский замок, интернат утопал в осенних красках. Дикие яблони в спелом золоте плодов. Тронутые винным румянцем клены. Вечнозеленый плющ, нежным бархатом укрывший холодные каменные стены. С Айзека сняли наручники и втолкнули внутрь. Он стоял посреди просторного холла и озирался. Конвоиры исчезли. По винтовой лестнице к нему спускалась девушка в ковбойке и джинсах — да что там, девчонка, обычная, слегка растрепанная, одетая по-домашнему.
- Привет, - улыбнулась она, протягивая Айзеку обе руки. - Я — Алиса. Не бойся, ты среди своих. Идем, познакомлю тебя с детьми.
- Дети? - удивился он. - Какие дети?
- Идем-идем, - засмеялась девчонка и, усевшись верхом на перила, легко заскользила вверх.
Огромная комната звенела детскими голосами и птичьими трелями. Ожившие мягкие игрушки танцевали в обнимку с ребятишками. Кружились под потолком бумажные самолетики, яркие бабочки и цветочные лепестки. А сам потолок — прозрачный и синий — струился разноцветными облаками, сверкал звездами, солнцем и луной, роняя на пол блескучий теплый снег.
- Они еще совсем малыши и не могут контролировать свои волшебные силы, - извинилась Алиса.
- Ничего, я в детстве тоже так играл.
Они присели на мшистую кочку рядом с крошечным озерцом, в котором маленький мальчик ловил золотых рыбок.
- Теперь нас двое — взрослых, - серьезно сказала Алиса. - Мы научим их всему.

Прижимая к уху телефонную трубку, Макс переминался с ноги на ногу в полутемном коридоре. Лень было включать свет, да и вообще — лень.
- Что, никакой аллергии? - переспрашивал недоверчиво. - Совсем никакой?
Мечты о сладкой мести а-ля «лиса и журавль», казалось, терпели крах. Уже неделя, как Макс не мог успокоиться, проигрывая в голове один сценарий за другим. С тех пор, как Ленка пригласила его к себе домой «попить чайку» и подала на стол — что бы вы думали? Медовый торт!
- Ты убить меня хочешь? - так и взвился Макс. - Знаешь, что у меня будет от меда? Отек Квинке и остановка дыхания!
- Да? - пожала плечами эта стерва. - Ну, извини, не знала.
И тут же — без малейших признаков раскаяния, заметьте — отхватила от злополучного торта огромный кусок и сжевала! Весь, до крошки.
- Да нет у нее никакой аллергии! - жизнерадостно откликнулся из телефонной трубки голос Ленкиной подружки, Ольги.
- Оль, ну вы же лучшие подруги. Вспомни, а? Есть же у нее ахиллесова пята? - уныло выспрашивал Макс. - Может, гастрит? Язва? Сахарный диабет?
- Не-а.
Вот ведь черт. Ничем ее не проймешь, Ленку эту. Лишние калории? Но она худая, как спичка, и жрет почем зря торты.
- Ну, а есть что-нибудь такое, что она не любит? Манную кашу там... или жареную рыбу?
- Да нее...
Макс шепотом чертыхнулся и бросил трубку на рычаг. Следующие полчаса он провел в кресле-качалке, уставившись в угол, где тускло блестела мишурой невысокая елка.
«Что не любят девчонки...» - бормотал себе под нос. «О! Бинго!» - воскликнул он вдруг и вскочил на ноги. «Ну же, быстрей», - торопил себя Макс, надевая пальто и разыскивая шапку в глубине полки. Скорее, пока не закрылся зоомагазин.
Наступал год какой-то там козы или овцы, не то синей, не то зеленой. Ленка, однако, наплевала на овцу и явилась в красном спортивном костюме, с мокрыми волосами и пунцовым румянцем на щеках. Придирчиво оглядела стол. Тот, хоть и был пустоват — бутылка шампанского в ведерке, два бокала и большое, закрытое крышкой блюдо посередине — смотрелся красиво, подсвеченный золотыми елочными огоньками.
- У тебя есть чувство стиля, - заметила Ленка. - Ну-ка, что ты там наготовил?
Она подняла крышку, из-под которой вырвался теплый пар, и взвизгнула — нет, не от испуга, как рассчитывал Макс. От восторга.
- Максик, блин, ну как ты узнал?! Мысли, что ли, читаешь? Это же мои любимые вкусняшки! Веришь, с детства снятся, и вкус, и как хрустят на зубах...
На блюде, источая сытный запах, высилась горка жареных кузнечиков. Подцепив насекомое вилкой, Ленка аппетитно захрустела.
- Помнишь, я тебе рассказывала, - говорила она с набитым ртом, - как мы в детстве в Китае жили? Папаша мой в посольстве работал, вот и мотались всей семьей, то туда, то сюда... Так у них, у китайцев, саранча — главный деликатес.
От разочарования Макс аж позеленел, но, криво улыбаясь, поддакивал гостье. Ему ничего не оставалось, как делать хорошую мину при плохой игре. Впрочем, очень быстро его мысли приняли другое направление.
«Отомстить, - думал Макс, - это не фокус. Мстят слабаки, а вот простить обиду способен только благородный человек. Журавль этот — чмо позорное, вместо того, чтобы отплатить добром за зло, величие души показать, он до мелкой подлянки опустился. Но я-то не такой! Я не для себя старался, готовил, рецепт в интернете выискивал. Мне кузнечики эти — тьфу. Я — для нее, для любимой. Чтобы ей праздник устроить».
И так он был доволен собой, что отважился — взял с блюда одного кузнечика и положил в рот. Но тут же выплюнул.
«Да и черт с ними, с насекомыми этими, это не для нас, благородных людей, еда!» - подумал он, и в душе его воцарилась абсолютная гармония.

Зима рисует тонкой кисточкой на стекле. Пушистые цветы, еловые ветви с длинными хрупкими иглами, оперение райских птиц. Серебро на белом. Звонкий мир, из-за морозных узоров размытый, как неумелая акварель. Игра света и тени. За окном — огромная луна разбросала венчики по облакам. Оранжевый фонарь у подъезда — как одинокий маяк в снежном океане. И небо, и земля пропитаны молочным сиянием.
Достав из холодильника две бутылки, Антон поставил их на стол. Затем сполоснул чашку и налил себе кофе из кафемашины. Даже без сахара напиток лишь слегка горчил. Но Антон не заметил этой странности, потому что мысли его витали далеко. Он думал о предстоящей вечеринке и о том, что скажет Яне, если конечно наберется смелости с ней заговорить. Не то чтобы они избегали друг друга, но... Все казалось так просто еще пару лет назад. Спортивные танцы, ночные прогулки по крышам, по самому краю. Они танцевали над пустотой. Когда ветер продувает тебя насквозь, словно ты какая-нибудь флейта, тело поет — почти беззвучно, на невообразимо высокой ноте, и возникает чувство невесомости, как будто идешь по пенистой кромке туч. Двое — рука в руке, чокнутые альпинисты в одной связке. Три раза полиция снимала их с высотных зданий. Их штрафовали за граффити на стенах, за катание на скейте в неположенном месте, за поджог мусорного бака. Отвязные подростки.
А потом, точно статическое электричество между ними накопилось, прикосновения стали бить током, и легкость исчезла, появился страх. И сейчас — стоит вспомнить Яну, ее голос и едва ощутимый аромат горчицы от ее волос, и язык делается неповоротливым, слова вязнут в горле и вообще забываешь, что хотел сказать. Он даже не понял, когда и почему появилась эта неловкость. Его подруга детства изменилась. Из девчонки-сорванца превратилась в красивую девушку с поволокой в глазах, как все красавицы чуть медлительную и серьезную. К такой не подойдешь просто так, не хлопнешь по плечу и не предложишь, как раньше, покататься на скейте.
«Не влюбилась ли Янка в кого-то другого? - терзался Антон, доставая из холодильника миску с картофельным салатом. - Но ведь я ее люблю. Или нет? Мы же сто лет знакомы. Мы — друзья. Почти брат и сестра, вместе выросли. Ведь невозможно влюбиться в собственную сестру».
Не отыскав на кухне ничего лучше, он принялся перекладывать салат в стеклянную банку из-под маринованых огурцов.
Все однажды случается впервые. Первая собственная — пусть и съемная — квартира, первые заработанные деньги, первая любовь... Иногда так трудно бывает ее распознать, не пройти мимо, не принять за что-то другое.
Его размышления прервал звенящий тонкий звук. Стук в оконное стекло. От неожиданности Антон чуть не выронил из рук ложку. На порыв ветра не похоже, а кто еще может стучать в окно третьего этажа? Птица, разве что. Не то чтобы он испугался — вроде бы и опасности никакой, а во всякие сверхъестественные штуки Антон не верил — но подкрался к сердцу неприятный холодок. Какое-то гадкое предчувствие. Птица стучит в окно — плохая примета. Так ему говорила бабушка. Беда не всегда открывает дверь пинком, иногда она крадется на мягких лапах. Пожав плечами, он завинтил на банке крышку. Стук повторился — на этот раз громкий и отчетливый. Антон больше не мог его игнорировать, поэтому встал и, подойдя к окну, приоткрыл одну створку.
Она сидела на карнизе, цепляясь коготками за снег — небольшая, чуть крупнее воробья, с желтоватым оперением. Канарейка, догадался Антон. Должно быть, улетела у кого-то, а теперь просится в дом, в тепло. Надо впустить бедолагу, живая душа как никак. А потом дать объявление в группу пропавших животных, а если хозяева не найдутся, отдать в добрые руки. Но все это не сегодня. Пусть летает по квартире, а ему пора уходить. Ребята ждут.
- Чик — чирик, - сказала птица.
Именно сказала, четко произнося слова, а не прочирикала на языке пернатых.
- Эй, - нахмурился Антон.
- Поговорим? - предложила птица.
Говорящая канарейка, надо же. Наверное, сейчас кто-то с ума сходит от горя, упустив такую редкую птаху.
- Ну-ну. Что скажешь?
Он отступил на шаг, раздумывая, как заманить птичку внутрь. Не насыпать ли ей риса на подоконник? Или канарейки рис не едят? Больше у него ничего подходящего не было — ведь макароны они не клюют тем более.
- Я не говорящая канарейка, - возразила говорящая канарейка. - Я тот, кто летает между мирами. Предупреждаю живых и мертвых. Ты умер, Антон. То, что ты сейчас переживаешь, картинка, которую видишь — всего лишь агония умирающего мозга. Тебе известно, что нервные клетки продолжают жить еще некоторое время после остановки дыхания? И что в момент смерти вся жизнь человека проходит перед его внутренним взором?
Антон обалдело мотнул головой.
- Вот она сейчас и проходит перед твоим взором, - заключила птица, кося на него огненным глазом. - А ты считаешь, что жив. Но это всего лишь иллюзия. Фильм, который ты некоторое время после физической смерти крутишь в сознании. Ты сейчас — вещь в себе. Замкнутая Вселенная перед коллапсом.
- Я умер? - недоверчиво повторил Антон.
Он никак не мог уразуметь, о чем толкует этот полуночный летун. Сюрный выдался вечерок, ничего не скажешь.
- Ну да, - согласилась лжеканарейка и, нагло восседая на окне, принялась чистить клювом перышки.
- Но как...
- Сейчас ты пойдешь на встречу с друзьями. Будет бестолково и скучно. Много алкоголя и мало еды. С девушкой своей так и не заговоришь, зато для храбрости выпьешь стакан шнапса. Потом с горя — еще. И еще. По пути домой заблудишься, упадешь и замерзнешь в снегу. Вернее, все это уже произошло. Ты напился, упал и замерз насмерть.
- А если я никуда не пойду? Или пойду, но не буду пить? Или...
- Бесполезно, - отрезала птица. - Можешь хоть на голове стоять. Все уже случилось.
Несколько минут Антон сосредоточенно обдумывал ее слова, чувствуя себя при этом невероятно глупо. В самом деле, ну как можно серьезно обдумывать подобный бред? Только полный идиот способен на такое.
- Тогда зачем ты мне все это рассказываешь? - поинтересовался, наконец. - Если все равно ничего не изменить?
- Знать всегда лучше, чем не знать, разве нет? - удивленно прочирикал «тот, который». - Может быть, ты захочешь провести оставшееся время по-другому? Более осмысленно? Не идти на дурацкую вечеринку, а... - он, как разочарованный человек, махнул крылом и, взметнув легкую искристую пыль, вспорхнул с карниза, - ну, тут тебе виднее, - донеслось из снежной мути, постепенно затухая. - Это твоя память... твоя жизнь... твоя смерть...
Вот же черт. Антон ошалело потер глаза. «И что это было? - подумал он с тоской. - Не заснул же я, стоя посреди кухни? Значит, галлюцинация? А вдруг у меня шизофрения?»
Антон даже вспотел от ужаса. Хроническая, трудноизлечимая болезнь, от которой жизнь кажется кошмарным сном, лекарства и больницы, отчуждение друзей. И все-таки это лучше того, что начирикала канарейка. В ее дурную весть он не мог и не хотел поверить.
Он ощущал себя живым, а мир вокруг — настоящим. Тесная кухня, слегка захламленная, но в общем-то чистая. Зима за окном. Снежно-лунные узоры на стекле с легким налетом закатного, словно там, внизу, садится за горизонт маленькое солнце. Кофейная чашка с остатками черной гущи на столе. Фарфоровая сахарница. Закуска для вечеринки. Все такое привычное, обыденное и немного скучное. Хотя... некая странность все же маячила на краю зрения, и чем пристальнее Антон вглядывался в свою реальность, тем больше сомневался. Когда ему последний раз звонила мама? Он и вспомнить не мог. А ведь раньше что ни день обрывала телефон. «Уж не случилось ли с ней чего? - подумал с раскаянием. - Ну как можно быть таким черствым... не побеспокоился сам, не позвонил...». А недельное молчание в чатах? Его как будто забанили все друзья и знакомые. И свет на кухне какой-то блеклый, лампочка, что ли, перегорает? Плита, холодильник с магнитиками, круглый стол, две деревянные табуретки, открытые полки — вся его скудная мебель какая-то плоская, будто театральные декорации. Предметы не отбрасывают теней... а, нет, отбрасывают! Дрожащей рукой он открутил кран и умыл лицо холодной водой. Так и спятить недолго. Ну все хватит. Завтра же Антон побеседует с мамой, узнает, как у нее и что, а сейчас надо бежать. Запретив себе думать о призрачной птице, он затолкал в сумку бутылки и банку с картофельным салатом и выскочил из квартиры.
Свет оранжевого фонаря съедает цвета, вытряхивая из вещей яркую душу. Зеленая куртка Антона стала серой, а темно-синяя шапка — грязно-коричневой. Звезды он тоже съел. Задушил бы и луну, размазав по небу, как манную кашу по тарелке, не будь та столь выпуклой, сияющей, громадной. Пару жалких облачков он разъял на куски и разметал в вышине, словно обрывки промокашки. Задержавшись у подъезда, Антон запрокинул голову. Если бы не фонарь, он бы побродил по знакомым созвездиям и, вспомнив их имена, почувствовал себя уютно в мире, как в любимой фланелевой рубашке. Но идти некуда. Вместо звездных тропинок — оранжевая топь.
Тихие улицы, пустые и снежные. Деревья в белых пуховиках выпростали из рукавов голые черные кисти с растопыренными пальцами. Невесомо парят над землей мертвые прямоугольники окон. В них, точно присыпанных холодным пеплом, серо и темно. В других окнах — стоячий свет. Ни теней на фоне занавесок, ни мелькающих картинок на телевизионных экранах. Чужие комнаты похожи на пустые аквариумы. В них никто не шевелится, не любит, не дышит, не пьет чай и не слушает музыку.
Дорога идет прямо и немного в горку. До квартиры Кевина всего один поворот. Оранжевый фонарь остался за спиной, но светит луна, светит снег, вокруг так много света, что видно, как днем. Он льется буквально из всех щелей, от каждого куста, от стылых каменных стен, поднимается из-под ног и восходит к небу. Неужели возможно заблудиться в таком правильном и светлом месте?
И все-таки, торопливо шагая по хрусткой белизне, Антон против воли начал ментальную игру с самим собой. «А вдруг это правда?» - вот как она называлась. Если и в самом деле была птичка, и говорила с ним, и не солгала — а зачем бы ей лгать? Если эта сложная и прекрасная Вселенная существует всего лишь краткий миг агонии и вот-вот погаснет?
Единственный актер в театре одного актера, что он скажет своим призрачным зрителям? Он мог бы навестить маму, обнять ее и сказать, что любит. Конечно, она и так знает. Но это обязательно нужно сказать. Услышать в ответ «и я тебя люблю, сынок», как напутствие на пороге вечности, как прощальную молитву. Отбросить смущение и объясниться с Яной? Даже если она его оттолкнет или поднимет на смех, не важно. Это ведь не настоящая Яна. Да и мама не настоящая. Они обе — игры его угасающего ума. Но о чем же еще говорить на пороге смерти, если не о любви?
Жаль, что нельзя, невозможно докричаться до того, другого мира. Ни позвонить, ни послать смску. Это другое измерение, куда путь ему отныне закрыт. Его чувства останутся запечатаны, как ядро в орехе — до самого конца.
Он остановился. Вроде бы мороз на улице, а куртка легкая, скорее для осени, чем для зимы, но пот заливал глаза. Необъяснимый, внутри зарождался жар.
«Я, наверное, проскочил поворот», - испугался Антон, прекрасно зная, что пройти мимо развилки не мог. На него накатило острое чувство дежавю. Дома исчезли. По обе стороны дороги простирались тусклые белые поля. Так все началось и так все закончится, понял он.
- Соображаешь, - раздался откуда-то сверху знакомый голос.
Антон поднял голову. Распластав по ветру золотые крылья, в потоке воздуха парил «тот, который».
- Опять ты.
Канарейка затрепетала и, как бумажный самолетик, легко спланировала на снег. «Какая она маленькая, - удивился Антон, - не больше кленового листа».
- Ты летаешь между мирами, - попросил он, - можешь заглянуть к моей маме?
- В котором из миров?
- А что, их много?
- Как снежинок на этом поле.
- Ладно... в каком-нибудь. Можешь? Скажи ей, что она — самая лучшая. Пусть не грустит и вспоминает меня.
- Я могу ей присниться.
- Спасибо.
Он молчал, потупившись, слушая тихую песню поземки. Желтую канарейку у его ног медленно заметало снегом.
- Хочешь знать, где ты сейчас находишься? На скорлупе ореха?
Антон кивнул.
- В крематории. У гроба стоит твоя мать и плачет. Ее накачали лекарствами. Яна тоже пришла. Еще пара минут — и твое тело будет предано огню. Так что времени у тебя совсем не много. Разве что помолиться.
- Я вообще-то не верующий, - вздохнул Антон. - Хотя... скажи, Бог есть?
- Не знаю.
- А что там, за порогом? Ад или рай? Какая-нибудь другая жизнь? Или ничто, пустота, растворение в абсолюте?
- Извини, братишка. Так далеко еще ни один «тот, который» не залетал.
Все было сказано. Молиться Антон не мог, только бросить последний взгляд на небо, окончательно утратившее любые оттенки. Слова иссякли, остались только ощущения, образы, цветные слайды воспоминаний.
Он и Яна. Им снова по пять лет. Их крохотные ладошки пересыпают песок. Их мысли сплетаются в воздухе, как струйки дыма. Чумазые, доверчивые малыши. Уже тогда ветер играл на них, как на дудочках, извечную мелодию счастья, а солнце просвечивало насквозь, обращая в разноцветные стеклышки.
Жарко... до чего жарко... Антон пошатнулся... От жара его голова раскололась, как пустой орех. И мир залило огнем.