Первая любовь, говорите? Бантики, косички, букетик полевых цветов... а то и садовых, нарванных тайком на соседском участке... Какая-нибудь скромная отличница в юбочке до колен или пацанка с мальчишеской стрижкой и веснушками на носу? Первые робкие прикосновения, от которых кровь бросается в голову... или, наоборот, отливает от головы, оставляя в мозгах звонкую пустоту, как в выскобленном дочиста медном котле. В таком состоянии не то что не понимаешь – зачем, что и как – но уже не стоишь на земле, а словно паришь в открытом космосе, в головокружительной невесомости, тщетно пытаясь нащупать под ногами хоть какую-то точку опоры. Романтика, говорите? А я вам скажу, не возвращайтесь туда, где первый раз любили. К тому, что было и прошло. Уверяю вас, вы окажетесь не просто разочарованы - а размазаны по стенке, оглушены и уничтожены. Особенно, если все было так, как у меня.
В тот поселок, назовем его NK, я приехал вскоре после своего четырнадцатого дня рождения. Мои родители, наконец, расстались – они уже несколько лет плохо ладили и почти не разговаривали друг с другом. Мама всегда была истеричкой, насколько я ее – и себя – помню. С раннего детства она то душила меня в объятиях, то била. Не то чтобы по-настоящему избивала – хотя и такое пару раз случалось – но могла ни с того, ни с сего дать оплеуху. То отслеживала каждый мой шаг, словно я умственный инвалид или безрукий, то наказывала молчанием. А молчать она могла долго и упорно, иногда неделями. За этот срок я успевал поверить, что у меня, вообще, нет мамы, а эта безучастная, как стена, тетя – чужая. А точнее, обманом проникший в наш дом двойник моей – не сказать, что горячо любимой – но все-таки родной мамочки. Она так истрепала мне нервы, что после развода родителей я захотел остаться с отцом. А мама и не возражала. Она как раз впала в очередную депрессию и никого не хотела видеть – в том числе меня.
Итак, мы с отцом вернулись в NK, на его родину, в дом, где доживал свой век мой старенький дедушка. В местной школе я так ни с кем и не подружился. Не сказать, что был изгоем, но держался ото всех немного в стороне, ощущая себя лишним – меня и не трогали. Отец моим воспитанием не интересовался. Он теперь работал в другом городе, и каждый вечер возвращался поздно, успевая только перекусить перед сном и парой слов перекинуться с дедом. Ну, а тот меня по-мужски презирал, за то, что я, как девчонка, сидел над книжками, вместо того чтобы гонять в футбол, колесить по поселку на велосипеде или играть в еще какие-нибудь мальчишеские игры. Я даже сочинял стихи, правда, глупые и пустые. В основном, про одиночество. И записывал их мелким почерком на обложках своих школьных тетрадок, а порой и в учебниках или на полях старых газет, или на бумажных пакетах, то есть, на всем, что попадалось под руку.
В общем, вы поняли, что я из себя в то время представлял. Кататься на велосипеде я, кстати, так и не научился. Какие-то неполадки с вестибулярным аппаратом не позволяли мне удерживать равновесие. Я падал, набивая себе шишки и синяки. Израненый и побитый, возвращался домой и забывался мечтательно с томиком фантастики на коленях... В конце концов, деду это надоело. Он отобрал у меня велосипед и купил удочку.
- Все мальчишки любят рыбалку, - сказал многозначительно и покачал головой, словно давая мне последний шанс.
Как ни странно, ловить рыбу мне понравилось. Хотя что значит, ловить? В нашем поселковом пруду водились разве что лягушки, да и те умело обходили жалкий крючок с насаженным на него хлебным шариком. Кто же ловит на хлеб, скажете вы? И будете правы. Но я жалел червяков, как и любых живых тварей, и совершенно не стремился кого-нибудь поймать. Зато я был очарован сонным покоем летнего полдня, высоко стоящим солнцем в легких, перистых облаках, водой, сверкающей, как россыпь золотых монет, горьковатым запахом трав и стрекотом кузнечиков. Все это погружало меня в некое гипнотическое состояние – бездумную полуявь. Я грезил с открытыми глазами, сам не понимая, о чем.
Однажды я сидел так на берегу. Удочка лежала в траве, придавленная камнем, а леска дрейфовала по яркой ряби, гонимая слабым ветром. Вместе с ней танцевал среди ослепительного блеска поплавок, похожий на большую красную ягоду или, наоборот, на маленькое китайское яблочко. Я жмурился, как разомлевший на солнце кот, одинокий, но довольный собой и миром. И вдруг – дернулся от неожиданности, когда мне на плечи легли чьи-то руки.
Я обернулся и увидел склонившегося надо мной соседа... Не слишком хорошо знакомого, я что-то слышал о нем от деда, но не мог вспомнить что именно. Ну то есть, как соседа. Он жил на другом конце улицы, я в доме номер пять, близко к центральной площади с магазинами и рестораном, а он – в доме номер сорок два, у самого леса. Но все равно мы знали друг друга в лицо. Высокий, лысоватый и широкий в плечах, он казался мне не старым, но очень взрослым. Может, лет тридцати или сорока, не знаю. И, если честно, уже не хочу знать. Звали его Фердинанд.
Да, как того песика из сказки, помните, «Фердинанд Великолепный»? Я вырос на этой книжке, поэтому имя соседа меня поначалу немного смешило. Отчего-то вспомнился эпизод, в котором Фердинанд пытается произнести слово «гаубица» - серьезное, по его мнению, и важное, призванное заменить целую генеральскую речь – но вместо этого начинает лаять: «гау, гау, гау...». Собственную природу не скроешь, как ни старайся. Ты можешь стать очень умным в чьих-то глазах. Можешь рассуждать о вещах запредельных... Но если в штанах у тебя прячется хвост – то сколько ни притворяйся человеком, сколько ни говори «гаубица», все равно рано или поздно сорвешься на лай. С какой стати, спросите вы, я это рассказываю? Какая-то детская сказка о говорящей собаке... какое отношение она имеет к моей истории? Увы, самое прямое. Я еще вернусь к этому случаю с Великолепным Фердинандом, напомните мне, а пока...
Я вздрогнул и обернулся, и, подняв голову, встретился взглядом с водянисто-серыми глазами соседа. Меня не то чтобы испугал, а скорее удивил его фривольный жест, и, встряхнувшись, как мокрый пес, я сбросил со своих плеч его ладони. Впрочем, Фердинанда это не смутило, и со странной полуулыбкой он уселся на траву рядом со мной, почти касаясь локтем моего колена.
- Вот так же и человек... как этот поплавок, - произнес он медленно и веско, словно ни к кому не обращаясь.
- Что? – не понял я.
- Видишь, как рыбки толкают и тянут его в разные стороны? Как пустую игрушку? Но он все равно не тонет, потому что небесные струны удерживают его на плаву.
- Здесь нет рыбы, - возразил я. – А клюют поплавок... не знаю кто. Жуки-плавунцы, головастики, водомерки...
- Кого же ты ловишь? Плавунцов или головастиков? – удивился он в свою очередь. – Странный ты мальчик. Я давно за тобой наблюдаю.
- Да?
Мне сделалось неловко. Как будто он подсмотрел какую-то мою глупую тайну, что-то детское и нелепое... Я был как раз в том возрасте, когда стесняешься быть ребенком и хочется казаться старше. Во всяком случае, мне хотелось.
- Да, - серьезно подтвердил сосед. – Но не бойся, я не сделаю тебе плохого. Никто никому не может ничего сделать, даже если очень захочет. Потому что мы не свободны. Мы игрушки потусторонних сил. Вот ты сейчас правильно сказал. Мало ли в пруду всякой живности, чтобы дергать за леску? Так и человек. Думает, что у него есть выбор. Свобода воли. Право что-то там решать и что-то делать со своей жизнью. Всплыть или погрузиться под воду... Ан нет. Бесы играют им, как поплавком, швыряют из стороны в сторону. И только одна ниточка тянет наверх. Не дает утонуть.
- Какая? – спросил я робко, изо всех сил пытаясь вникнуть в его слова. – Какая ниточка?
Фердинанд победно улыбнулся, словно ожидал моего вопроса, и быстрым движением взлохматил мои волосы.
- Любовь... Бог... Все светлое, что есть в нас. На самом деле все очень просто. Защититься от бесов и взлететь в небо, как воздушные шарики, очень легко... И я знаю как. Душа человеческая... она должна парить среди облаков, а не бултыхаться в пруду вместе с лягушками. Если бы только люди понимали, как все просто – они бы давно жили в раю. Я как раз пишу об этом книгу... Если хочешь, могу тебе почитать из нее. Некоторые главы, те, что уже готовы...
- Конечно, хочу! – ответил я, раньше, чем успел подумать.
Он сидел рядом со мной на берегу, рассказывая о невидимом мире. Вокруг нас, оказывается, кишат всякие сущности, которых больше, чем плавунцов в пруду. Да что там. Их больше, чем комариных личинок, головастиков, пиявок, улиток, водяных клопов и прочих мелких тварей – вместе взятых. И каждый человек – в любой момент его жизни – становится ареной незримой битвы между тьмой и светом.
А как же его собственная воля? Я так и не понял, что нужно сделать, чтобы как-то повлиять на исход этой извечной войны. Если мы ничего не решаем, то как выбрать свет? А если никак – то зачем все это знать? Но он ведь обещал рай на Земле... И потом, не все же сразу... Солнце давно перевалило зенит и клонилось к западу. Еще не успевшее заалеть, оно уже созрело и уплотнилось, точно крупный, оранжевый апельсин, и налилось спелым соком – предвестником скорого заката. Ветер улегся, и красно-белый поплавок задремал на мягком зеркале пруда, слегка погрузившись в него и отчего-то завалившись на бок. А я слушал... ну разве что не с открытым ртом. Но лицо у меня, наверное, было восторженно-глупое. Я видел его отражение в глазах Фердинанда, когда он, отводя взгляд от воды, обращал его ко мне.
Никогда еще никто из взрослых не говорил со мной о тайном устройстве мира. И вообще – о подобных важных вещах. Книги рассказывали, да. Но их писали какие-то небожители, гении и мудрецы. А тут – просто сосед, обычный человек, полулежит в траве так близко, что чувствуешь тепло его дыхания. Объясняет спокойно и неторопливо. А в паузах – покусывает травинку... У меня кружилась голова. А ведь он прав, думал я. Разве не раздирали мой ум противоречивые мысли и желания? Иногда нелепые, странные для меня самого? И не все ли равно, как их называть, почему бы и не бесами?
Ночью я долго не мог уснуть, вспоминая наш разговор на берегу. Стоило закрыть глаза – и перед моим внутренним взором, словно наяву, вставали картины: пруд, с берегами, поросшими высоким камышом и желтыми ирисами, золотой блеск воды, и моя одинокая удочка, полускрытая травой, а другим концом торчащая в мутную голубизну. И лился в уши негромкий голос Фердинанда, его волнующие слова, от которых меня бросало то в мучительный жар, то в зябкую лихорадку, и я чувствовал себя поплавком на солнечной ряби, игрушкой ветра и волн – и неведомых бесов.
Бесы... в самом этом слове заключалось что-то сладко-порочное. Какое-то искушение. Оно по капле вливалось в кровь, заставляя мои руки блуждать под одеялом. Я представлял себе, как приду к нему... к Фердинанду, а он? Вспомнит ли он, что позвал меня в гости? Будет ли читать свою книгу, как обещал? Обнимет ли за плечи, как сегодня у пруда? А может, выгонит вон... В конце концов, кто я ему? Соседский мальчишка, глупый подросток, ничего не знающий о мире... О чем ему со мной говорить? И почему он должен посвящать меня в свои тайны, думал я, беспокойно ворочаясь с боку на бок, пока серые лучи рассвета вливались в комнату, а кусочек неба за окном прояснялся и желтел. В том, что жизнь соседа необычна и таинственна, я не сомневался. От одной мысли о его приглашении становилось радостно и жутко, как перед прыжком с вышки. Мои щеки пылали, и прошибал пот. Лишь под утро я, наконец, заснул и чуть не проспал школу. А потом на уроках клевал носом и, не слушая учителей, дремал с открытыми глазами. Мне даже что-то снилось, обрывочное и тревожное. Но я не запомнил, что именно.
Надо ли говорить, что едва пообедав, я кое-как отвязался от деда... он в последнее время взял в привычку проверять мои домашние задания... и, бодро прошагав до конца нашу Блуменштрассе, очутился перед странным, полукруглым домом Фердинанда. Вернее, сам дом находился в глубине участка и виднелся сквозь ажурную зелень сада. А я стоял перед калиткой с закрепленным на двух ножках синим почтовым ящиком и со звонком. Последний, очевидно, не работал, потому что сколько я ни звонил, никто не отозвался. Пришлось самому открывать калитку и идти по садовой дорожке к дому. Уже изнутри стало видно, как сад запущен – кусты и трава не стрижены, повсюду крапива и одуванчики. Сквозь гальку на тропинке проросли молодые деревца – судя по листьям, крошечные яблони и березы. Еще немного – и ходить по ней будет невозможно.
И вдобавок ко всему – некрашеное крыльцо, а рядом с ним – полумертвая слива, сухая ветка которой почти загораживает вход. И дико, невероятно разросшийся виноград, ползущий по стенам и до половины затянувший все окна.
«Почти как в сказке», - восхищенно подумал я и, с замирающим сердцем, нажал на кнопку звонка.
Наконец, ко мне вышел Фердинанд. Растрепанный и как будто заспанный, в сером спортивном костюме. Он протирал глаза и демонстративно зевал, прикрывая рот ладонью. Мне очень хотелось произнести что-нибудь умное или хотя бы смешное, или поразить эрудицией, но слова не шли на язык, а голова сделалась пустой и гулкой. Ни одной связной мысли в ней не рождалось, кроме дурацкого вопроса: «Можно мне войти?».
- У вас очень необычный дом, - промямлил я, лишь бы хоть что-то сказать.
- У тебя, - слегка раздраженно поправил меня Фердинанд. – Не надо говорить мне «вы». Мы же друзья, правда?
- Конечно, - робко согласился я, а сам чуть не задохнулся от радости. Стать его другом – мог ли я мечтать о большем!
- Мой прадед был художником. Он и спроектировал это уродство, - пожал плечами Фердинанд. – Никакую мебель невозможно поставить в эту круглую конуру... Вот, кстати, его картины. По-моему, ужасные. Но что-то в них есть, особенно если прийти сюда ночью со свечой в руке. И не включать верхний свет... Тогда кажется, что они следят за тобой глазами.
Мы поднимались по лестнице на второй этаж – а первый, как я успел заметить мельком, был завален разным хламом. И на стенах, действительно висели полотна. Изможденные, полуголые фигуры, лысые головы и зеленоватые лица с пустыми, рыбьими глазами... Люди на картинах хаотично толпились, держась друг за друга, вероятно, чтобы не упасть. Я подумал, что прадедушка моего нового друга, наверняка, работал надсмотрщиком в концлагере во время второй мировой войны.
Кабинет Фердинанда – он же, судя по всему, спальня, он же столовая, он же кухня – выглядел неуютно. Мало того, что там царил творческий беспорядок, валялись повсюду скомканные листы бумаги, коробки из-под пиццы и стояли чашки с недопитым кофе. Но из-за кривизны стен и отсутствия нормальных углов, мебель казалась расставленной кое-как. Диван с маленьким стеклянным столиком перед ним, книжный шкаф, настолько переполненный, что книги вываливались на пол, полусухой фикус в кадке, длинный обеденный стол со стульями, кухонный уголок – все это болталось, как щепки в луже. Диван, вдобавок, был разложен для сна, подушка и одеяло сбиты на сторону, освобождая место для маленького серебристого ноутбука.
- Ну вот, сам видишь, - буркнул Фердинанд, и я с готовностью кивнул, хоть и не знал, что, собственно, должен увидеть.
А он плюхнулся на диван и, открыв ноут, принялся читать, и даже не с первой главы, а откуда-то с середины. Продолжая оборванную мысль и ничуть не заботясь, пойму ли я, и слушаю ли вообще.
Как вам объяснить, что это была за книга? Не повесть и не роман, и вряд ли что-то художественное. Скорее, какое-то исследование, а может, просто поток сознания – мрачный и неуправляемый. Местами похожий на вывернутую наизнанку Библию. Местами – на сборник ведьминых заклинаний. А кое-где – на учебник по статистике и теории вероятности, полный каких-то малопонятных, а точнее, совсем не понятных, доказательств и вычислений. Очень скоро сознание у меня помутилось, а мысли перепутались, как шнурки на ботинках.
Но в то же время была во всем этом какая-то потустороняя красота. Что-то такое, чему я сразу поверил – почти против собственной воли. Мне чудилось, что комната медленно наполняется незримыми существами – теми, о ком читал Фердинанд. Нет, я их не видел. От моих – обычных – глаз они оставались скрытыми. Но воздух вокруг нас словно загустел, сделался мерцающим и темным. Я ощущал на своем лице призрачное дыхание, а может, дуновение ветра, легкий взмах крыльев...
- Сделай кофе, - сквозь зубы бросил мне Фердинанд, оторвавшись от чтения.
- Один? С сахаром? Со сливками?
- Сливок нет, сделай с молоком... Два. И себе тоже.
Точно во сне, я поплелся к кухонному уголку, где стояла, блестя угольно-черными боками, капсульная кофемашина.
Жадно отхлебнув из своей чашки, Фердинанд поставил ее на журнальный столик. А я все никак не мог сделать глоток. Только вдыхал горьковатый аромат кофе – и меня мутило.
- Но как ты... – выдавил я из себя глупый, наверное, но с самого начала мучавший меня вопрос. – Ты ведь не общаешься с... ними?
Фердинанд взглянул на меня презрительно и закрыл ноут.
- Конечно, общаюсь. Откуда, по-твоему, я все это знаю? Или ты считаешь, что это, - он постучал указательным пальцем по крышке ноутбука, - мои выдумки?
В отчаянии, что он мог так подумать, я замотал головой.
- Нет, нет!
- Ну вот, - удовлетворенно улыбнулся он. – Если правильно задать вопрос – они отвечают. Только нельзя их бояться. Иначе будет плохо. Очень плохо. Человеческий страх – их пища, они на него кидаются, как акулы на кровь.
Я поежился. Попробуйте не бояться после того, как вам скажут, что бояться – смертельно опасно. Уверяю вас, ничего не получится. Страх – все равно что снежный ком. Чем дальше его катишь, тем больше он становится. Вероятно, Фердинанд почувствовал мое состояние, потому что вдруг расхохотался:
- Не трусь, здесь, в этом доме, ты под моей защитой. Расслабься. Они тебя не тронут. Если только я им не прикажу!
- Они тебя слушаются? – изумился я.
- Бесов можно подчинить, если принимать их такими, как есть, - ответил он серьезно. – Не сопротивляться, не барахтаться в чувстве вины. А плыть по их мыслям, как по волнам. И тогда тебя подхватит золотая нить.
– А ты их... видишь?
- Конечно, вижу, - скривился он. – Их здесь много. Вон, рядом с тобой сидит – черный, крупный... Рожки, как у годовалого оленя. А глаза, как у кошки – с узкими зрачками. Только огненные. Но не бойся. Он довольно безобидный. Если не будешь его кормить – ничего тебе не сделает.
- Чем кормить?
- Ну... я уже сказал тебе... Страх... Обида... Злость... Все это их подпитывает. Но у бесов не как у людей. Чем больше ты их кормишь, тем голоднее они становятся. Пока тебя самого не сожрут... Но ты пока чистый мальчик, неиспорченный. Добрый. Главное – не бойся их! И ничего плохого не случится.
Не сказать, что он меня до конца успокоил, но... Я увидел в нем защитника. Заступника перед злыми силами. Мой мудрый друг словно взял меня под крыло, как слабую птичку. Он, по сути, сделал для меня то, чего не делали ни мама, ни отец, ни даже дедушка, хотя тот и пытался заботиться обо мне, как умел. Так стоит ли удивляться, что мое доверие к Фердинанду выросло безгранично?
Так или примерно так происходила наша первая встреча в его доме. Я чуть не сказал «наше первое свидание». Хотя почему нет? Это и было свидание. Едва за мной захлопнулась дверь, я, стоя на некрашеном, шатком крыльце, посреди одичавшего сада, уже мечтал о завтрашнем дне, о новой главе удивительной книги, о новой неторопливой и осмысленной беседе.
Теперь после школы, наспех изобразив что-то в домашней тетрадке, я хватал удочку – конечно, для маскировки – и бежал вверх по улице. Чуть запыхавшись, распахивал калитку, с болезненно бьющимся сердцем шел через сад и, поднявшись на три ступеньки, давил на кнопку звонка. Фердинанд спускался ко мне, одетый все так же по-домашнему, но бодрый и как будто слегка взволнованный. Он меня ждал и радовался моему приходу. Во всяком случае, так мне казалось. Его объятия с каждым разом становились теплее и крепче. А я...
Не знаю, был ли это какой-то гипноз. Может быть, жилище моего взрослого друга и в самом деле кишело бесами, а те только и делали, что толкали меня под локоть, разгоняли кровь по венам и наполняли туманом голову. Но нет, не думаю. Скорее, просто влечение ума в сочетании с игрой гормонов в моем созревающем теле. Одиночество, подростковые фантазии, неизжитая тоска по теплу и ласке. По всему, чего мне так не хватало в родительской семье. В общем, чем бы это ни было... Но уже после нескольких наших встреч я понял, что люблю Фердинанда.
Я долго крепился, прежде чем сказал другу о своих чувствах. Наверное, он уже обо всем догадался сам. По моим взглядам. По смущению, по тому, как я заливался краской, стоило ему словно невзначай коснуться меня. Я едва слышал его, когда, разлегшись по обыкновению на диване, он читал мне свою рукопись – потому что кровь стучала в ушах. Фердинанд смотрел с прищуром и выжидал. Обманчиво ленивый, как затаившийся перед мышиной норой кот. Делал вид, что ему все равно. Он, познавший невидимый мир и обративший его в затейливую словесную вязь – что ему душа какого-то мальчишки? Открытая книга! Сколько таких он пролистал за свою жизнь... Не вдумываясь, не вчитываясь... И я не выдержал.
Я признался ему в любви на исходе лета, когда старый сад облетал узкими золотыми рыбками, и ярко, закатно покраснел виноград на обшарпанных стенах. Его длинные плети залезали в окна, забрасывая комнату листвой. И зарядили дожди. Теперь я оставлял мокрые ботинки, тяжелые от налипших листьев, на крыльце и в одних носках поднимался по лестнице на второй этаж. В доме Фердинанда было зябко и как-то по-осеннему печально. Из приоткрытых фрамуг сквозило. Пахло осенью и древесной сыростью, а мы постоянно пили горячий чай с лимоном и корицей.
Хорошо помню этот холод снаружи и внутренний пожар – мучительную борьбу стихий. И себя, обессиленного, взволнованного, глотающего слова... И вот тут мне очень хочется сказать, что Фердинанд расхохотался от неожиданности, или оскорбился, или высмеял мои чувства, не принял их всерьез – все, что угодно. Но нет. Он, казалось, только и ждал моего признания, чтобы наброситься на меня, как волк на добычу, сорвать одежду и завалить на постель, вернее, на все тот же разложенный диван, поверх скомканного и не очень чистого одеяла. Избавлю вас от подробностей, да и к чему они? Что мог сделать взрослый мужчина с испуганным его натиском, растерянным подростком – понятно без всяких объяснений. А я убеждал себя потом, что так и надо. Что это правильно и хорошо. Ведь я его люблю. А когда любишь человека, с благодарностью принимаешь от него все, что угодно. Каждое его прикосновение – великий дар.
И все-таки в самый первый раз я даже расплакался – сам не зная почему. И тут же получил от Фердинанда пощечину. Крепкую, мужскую, не такую, как в запальчивости могла залепить мама.
- Не смей плакать в моем доме! Никогда! – закричал он на меня. Но тут же смягчился и даже нехотя буркнул. - Извини... Привыкай, мальчик. К моим правилам, - сказал он мне чуть позже, когда, обняв ладонями чашку с горячим чаем, я сидел у стола и меня била нервная дрожь.
Понятия не имею, что за правила у него были. Я их так до конца и не понял. Вернее, понять их оказалось невозможно. Потому что они постоянно менялись – в зависимости от настроения моего друга, от времени суток, от погоды за окном. Да одному Богу известно – от чего. Но одно я уяснил – его, Фердинанда, бесы терпеть не могли чьи-то слезы. Они, вообще, ненавидели все человеческое, искреннее, настоящее. Особенно – любовь. А как еще объяснить их издевательства надо мной? И кто, как не они, заставлял Фердинанда сразу после нашей близости выкручивать мне руки или бить по лицу... Быть язвительно-равнодушным. Говорить несправедливые, обидные слова. Не сам же он все это делал, не по своей воле? Нет, в такое я поверить не мог.
Он считал, что имеет над ними власть. Что бесы ему покорны, как дрессированные собачки. Что видеть и описывать – означает управлять. Но в действительности они властвовали над ним, а Фердинанд об этом даже не догадывался. Или догадывался – в минуты просветления, когда его тело расслаблялось, а в глазах появлялась теплота.
- Как мне жаль, – прошептал он как-то мне на ухо в одно из таких редких мгновений. – Так жаль.
О чем он сожалел, я так и не успел узнать. Потому что его невидимые «господа» - которых он в слепоте своей считал «слугами» – опять взяли над ним верх.
Конечно, они управляли и мной тоже, заставляя дерзить Фердинанду или задавать глупые вопросы. Да что там я – все мы марионетки у сверхъестественных сил. Подвешенные за ниточки, послушные чьей-то недоброй воле... Мой друг злился, особенно, если я перебивал его во время чтения очередной главы. Я ведь знал, что он прав, и восхищался его умом... но все равно спрашивал и даже пытался спорить. Что-то в его теории мне мешало – и я все время старался нащупать – что именно. Какое-то слепое пятно, в которое я тщетно пытался заглянуть.
Однажды он чуть не выбросил меня из окна второго этажа. Не думаю, что я бы серьезно покалечился. Но у дома росли колючие кусты шиповника, и приземлиться в них мне совсем не хотелось. Пару раз Фердинанд выставлял меня за дверь. Потом я на коленях молил его о прощении. И выслушивал долгие, нудные проповеди о том, как можно и как нельзя вести себя в его присутствии.
К ноябрю деревья в саду полностью разделись, сбросив к ногам линялые, запятнанные сыростью одежды. Голые и черные, они бесстыдно растопырили ветви и словно дремали под бледным осенним небом, уже готовые погрузиться в долгий, ледяной сон. И, хотя тонкие плети винограда больше не заслоняли свет – все равно его стало меньше, словно кто-то в ожидании зимы прикрутил яркость солнца, как фитилек керосинки.
Фердинанд все чаще хандрил и раздражался по пустякам. Он срывал свою злобу на мне, осыпая пустыми упреками и постоянно жалуясь то на почтальона, забившего почтовый ящик рекламой, то на какого-то чужака, запарковавшего свою машину слишком близко от нашей калитки. А накануне соседка зачем-то подмела от листьев участок тротуара вдоль нашего забора – и мой друг буквально кипел от возмущения, как забытый на плите чайник. Разве что не свистел через нос.
- Куда эта стерва лезет? – цедил он сквозь зубы. – Это моя территория! Тротуар возле моего дома принадлежит мне. Так записано в бумагах. И зачем надо убирать листья? Это же природа!
- Так ведь ходить опасно, - робко возражал я. – Можно поскользнуться.
- И что? Кому надо здесь ходить? Мой дом последний на нашей улице! И потом... у меня что, рук нет, самому подмести? Я ее просил за меня это делать?
Руки у Фердинанда определенно были, да только он их в последнее время ни к чему полезному не прикладывал. Целыми днями он валялся на диване и даже свою книгу почти забросил. Зато почему-то обострился его сексуальный голод, и он набрасывался на меня хищно и грубо, не считаясь с моими желаниями, нередко причиняя боль. И как ни утешал я себя, как ни уговаривал, что это голод любви, что это – счастье, все равно счастливым себя не чувствовал.
И черт меня дернул повторить ошибку злополучной соседки! Пару раз чуть не оступившись на крыльце, я решил все-таки очистить ступеньки от палых листьев. Отыскал среди хлама метлу и принялся сгребать коричневые склизкие ошметки вниз, на дорожку, и дальше, в сторону, на пожухлую траву.
Очевидно, увидев меня в окно за этой работой, Фердинанд – взбешенный – выскочил из дома. Выхватив у меня из рук метлу, он, наверное, сломал бы ее о мою голову. Но палка оказалась крепче. Неделю я провалялся в больнице с сотрясением мозга. Потом еще столько же – дома. Мне прописали строгий постельный режим. В ответ на вопрос, кто меня избил, я бормотал нечто невразумительное. Что-то о взрослых парнях, чужих, не из нашего поселка, не из NK. Что они от меня хотели – а кто их знает, просто напали и все. Потому что могли. Сколько их было, как и чем били, якобы, не запомнил.
В конце концов от меня отстали. Лежа в кровати с холодным компрессом на голове и позже, когда мне уже разрешили вставать – я неотрывно думал о Фердинанде. Обо всем, что произошло между нами. Мне не хватало его как воздуха, как воды, как солнечного света... Обиды, сомнения и страхи терзали меня, швыряя, будто поплавок по водной глади – и только любовь золотой нитью привязывала к небу. Я уже знал, что все ему прощу – а если нужно, то и сам попрошу прощения. Я готов был ноги ему целовать, лишь бы оставаться рядом, видеть его и слышать... Лишь бы он касался меня... брал... любил.
Наша странная связь длилась ни много ни мало – три года. И за это время таких эпизодов было несколько. Не всякий раз я попадал в больницу. Но, убегая от него, избитый или оскорбленный, отшатывался и мучался в одиночестве несколько недель, а один раз – даже пару месяцев. В конце концов, я не выдерживал и возвращался – смирный и покорный, готовый на все. Фердинанд при моем появлении заметно оживлялся. Я чувствовал, что нужен ему, хотя и не понимал, в каком качестве. А вернее, просто не задумывался об этом, наверное, потому, что ответ был слишком очевиден. А я не хотел его знать. Не мог примириться с правдой.
А Фердинанд постепенно становился все холоднее, все безразличнее. Не только ко мне – ко всему миру. Моя любовь билась о его равнодушие, как раненая птица о стекло. Я похудел и выглядел, наверное, тяжело больным, потому что даже отец заметил мое состояние.
- Что-то ты бледный, Алекс, - обронил он как-то на ходу. – Тебе надо больше гулять. Нельзя так много заниматься.
А я и учебу почти забросил и еле вытянул последний класс. Не мог ни есть, ни нормально спать. Экзамены слегка отрезвили – пытаясь наверстать упущенное, я засел за книги. Но мысли нет-нет, да и уплывали к полукруглому дому в заброшенном саду, и, уходя в мечты, я грезил с открытыми глазами.
Потом я закончил школу и, поступив в строительное училище, переехал в другой город. Разумеется, на каникулах я собирался наведываться в NK. Но взрослая жизнь увлекла, закружила, как холодный ветер – палую листву... поволокла вперед, по тропинкам судьбы, к новым горизонтам и новой дружбе. А любовь в разлуке, как покинутый дом, ветшает и впадает в запустение. И я начал забывать Фердинанда.
В следующий раз я приехал в NK через пять лет, на похороны деда. Церемония на кладбище оставила тягостные ощущения. Серое, точно из грязной ваты слепленное небо цедило мелкий февральский дождь. Еще недавно мерзлая земля теперь раскисла и хлюпала под ногами, а свежевырытая могила наполнилась водой. Отец мне лишь небрежно кивнул и слабо улыбнулся. Мы не знали, что сказать друг другу. Да и деда я не особенно любил – даже при жизни, а его бренные останки в гробу, казалось, и вовсе не имели ко мне никакого отношения. По сути совершенно чужие для меня люди хоронили чужого для меня человека.
В то время я уже встречался со своей будущей женой и не собирался после поминок заходить к Фердинанду. Но... выйдя из дома в глубокой задумчивости, почему-то направился не к центру и к вокзалу, а вверх по улице, к лесу. И остановился перед знакомой калиткой – потому что дальше дороги не было. Немного постоял, уже зная, что войду, что именно сюда я и приехал – издалека, из другого места и времени. Я хотел... сам не понимаю, чего хотел. Поговорить с Фердинандом о своей жизни? Попросить совета или, может, прощения – за то, что отдалился, что все перечеркнул, проведя жирную черту между «до» и «после»? Или просто окунуться в его мир, в то, что не забывается и не умирает, а только уходит в тень, оставаясь при этом в подсознании – живее живого?
Фердинанд вышел ко мне – но не в своем обычном спортивном костюме, а одетый в какие-то поношенные штаны и норвежский свитер, тоже старенький, с рваным рукавом. Мы так обрадовались друг другу, что обнялись прямо на крыльце. Но радость быстро схлынула, и все показалось каким-то другим. Фердинанд нелепо суетился, даже сам налил мне кофе. Но напиток отдавал затхлостью, словно приготовленный из несвежей воды. А может, капсулы отсырели или истек срок их годности, или еще что-нибудь.
- Ну, давай, рассказывай, - бросил он мне, падая на диван.
Тут же на полу валялся открытый серебристый нотбук с набранным на экране текстом.
Я мялся, присев у стола и не зная, что рассказать. Но он и не собирался слушать. А вместо этого заговорил сам, размахивая руками, прочитал отрывок из своей книги, принялся рассуждать о бесах... Он, по сути, говорил то же самое, что и тогда. А может, и не совсем то же самое. Потому что, как тот песик из детской сказки, он все силился и силился сказать важное слово «гаубица», а получался только бессмысленный лай. Я слушал его, не смея шелохнуться, и разве что волосы у меня на голове не шевелились от ужаса – но точно встали дыбом, как шерсть на загривке у испуганной собаки. Молнией ударило прозрение – Фердинанд безумен.
А я ничего не видел, ничего не понимал, три года принимая бред за истину. Три года я внимал фантазиям, рожденным в больном мозгу, думая, что постигаю тайное устройство мироздания. И сейчас, когда я это понял, меня захлестнули отвращение и стыд, и... Мне очень хочется рассказать вам, как в тот же момент я вскочил со стула и бежал из проклятого дома без оглядки... Но я остался сидеть, точно пригвожденный к месту. Мой мир рухнул, окончательно и страшно, погребя под обломками все мои благие намерения, и силу воли, и способность сделать хоть что-то. Встать, крикнуть: «Хватит!», хоть как-то выразить свое отношение к происходящему. Или хотя бы сказать «нет», когда он похотливо сгреб меня в охапку и, стащив со стула, перенес на диван. Сумасшедшие бывают, как правило, невероятно сильны. И я чувствовал себя безвольной куклой в его сильных руках. Куклой, которой того и гляди свернут шею...
Я пробыл в его доме до утра. И всю ночь Фердинанд не давал мне покоя, как будто хотел вознаградить – а может, и наказать – меня за долгие годы отсутствия. И только с первыми лучами рассвета, когда, утомившись, мой мучитель задремал, я, подхватив свою одежду и ботинки, на цыпочках, босиком, спустился по лестнице. И навсегда покинул дом номер сорок два по Блуменштрассе, а полчаса спустя – и поселок NK.
Целую неделю я, сказавшись больным, провалялся дома в постели, глядя в потолок и никого не желая видеть. Я даже не звонил своей подруге – и, вообще, отключил телефон, чтобы она не могла связаться со мной. Я презирал себя и ее тоже, хотя она была абсолютно ни при чем. Единственная вина Анны заключалась в том, что не привязала меня достаточно крепко небесными нитями. Не дала сил противиться искушению.
А потом она прибежала сама. Открыла дверь моей квартиры запасным ключом и, взволнованная, с красными от ветра щеками, ворвалась в комнату.
- Алекс! Что случилось! Ты не звонишь, не приходишь! Твой телефон не отвечает! – закричала она с порога.
- Болею, - буркнул я, сделав тщетную попытку спрятать голову под подушку.
- Чем болеешь? – Анна присела ко мне на кровать и взяла за руку. Я отводил глаза. – Скажи, что случилось? Я же вижу, ты не болен, у тебя что-то стряслось! Не бойся, ну?
Я положил голову ей на колени – и рассказал все. Начиная с того далекого дня, когда встретил Фердинанда на пруду, и кончая минувшей ночью.
Когда я договорил, Анна несколько минут молчала и только гладила меня по волосам.
- А теперь послушай, - сказала она, наконец, твердо. – Все будет хорошо! Я больше не подпущу к тебе ни одного психа! Понимаешь? Ни одного! Я буду драться за тебя, как львица за своего ослабевшего льва. Пока ты не станешь сильным!
- А если не стану? – всхлипнул я.
- Станешь!
Я посмотрел на нее снизу вверх – и увидел ее такой, как она была. И в самом деле очень похожей на львицу. Совсем еще девочкой, тоненькой и хрупкой – но решительной. С буйной гривой рыжих волос.
В ту ночь я уснул рядом со своей подругой, и мне приснилась саванна и львиный прайд. Лев и львица, бок о бок, под палящим солнцем, щурятся, как большие кошки. А чуть поодаль играют смешные, лохматые львята. И песок... кругом песок и пожухлая трава.

Теплым летним утром я залег в кустах с фоторужьем, нацелясь в объектив на семейство уток. Они меня не видели и безмятежно паслись на мелководьи, выклевывая что-то из тинистого зеленого супа. Пестренькая уточка и целый выводок пушистых желто-коричневых утят, растянувшийся в длинную цепочку. Они словно танцевали, покачиваясь на воде, легкие, как бумажные кораблики. Чуть поодаль блуждал в камышах крупный нарядный селезень. Я примеривался и так, и эдак, но никак не мог поймать их всех в кадр.
Солнце еще не поднялось высоко, и в воздухе разливалась какая-то особая, мягкая свежесть. Я широко раздувал ноздри, вдыхая запах воды и тины, и тонкий аромат желтых речных ирисов. Тут ко мне и подошел старик. Он приблизился сзади, бесшумно, как лесной кот, и заговорил таким странным, надтреснутым голосом, что я даже вздрогнул. Показалось, что ко мне обратился дух реки.
- Вы хотите пострелять уток?
- Нет, - ответил я, усмехнувшись. Вот чудак, это же надо такое, принять фоторужье за настоящее!
Хотя, старый человек, со зрением, судя по всему, неважно, да и в технике современной разбирается плохо. И я когда-нибудь стану таким, если доживу, и какой-нибудь наглец, годящийся мне во внуки, надо мной посмеется.
Старик, впрочем, не заметил моего смущения. Очень худой, даже можно сказать – тощий, он спокойно стоял рядом и поверх кустов смотрел на беспечно скользящих по воде птиц. Я тоже встал и отряхнулся от налипшей на одежду травы. Снимок не получился, ну, и ладно. Зато теперь я мог как следует рассмотреть незнакомца. И снова удивился. Роста я немаленького, но старик оказался выше – на целую голову! А еще говорят, что люди преклонного возраста начинают расти вниз. Каким же он был раньше? Длинным, наверное, как жердь.
- Нет? – переспросил длинный старик. – Жаль...
- Я фотограф, а не охотник, - пояснил я и, думая, что он хочет купить дичь, добавил. – Спуститесь лучше немного по течению, до следующей деревни. Там спросите... А здесь заповедная зона. Стрелять нельзя. Да я и не смог бы... Я не могу убивать живое. Посмотрите, какие они красивые...
- Вот и я не могу, - согласился старик. – Один раз попытался. До сих пор она перед глазами стоит – птица мертвая. С пятнышком на шейке...
Он тяжело вздохнул и покачал головой, слегка притронувшись паучьими пальцами к моей руке. Сказать по правде, он и сам выглядел, как мертвый. Вернее, как потухшая лампочка. Человеческая оболочка, в которой давно иссякла жизнь.
Потом это впечатление сгладилось. Пока мы говорили, старик все больше оживлялся. В глазах появился блеск. На впалые, бледно-зеленые щеки возвращалась краска. И он зачем-то все время дотрагивался до меня. Как будто от прикосновения к живому его мертвая душа воскресала.
- Мы с женой даже мяса не едим, - поддакнул я ему. – Потому что жалко их... птиц, животных. Мы вегетарианцы, но не строгие. Молоко, яйца – это пожалуйста. Но мясо – нет. Так что, если вы ищите охотников...
- Да Бог с ним, с мясом, - прервал меня старик. – Мне бы иголку найти...
- Какую иголку?
- Присядем, - предложил он, кивнув на лежащий в траве древесный ствол, - поговорим.
И мы сели на поваленное дерево – так близко друг к другу, что невольно соприкасались рукавами. Мне было неприятно. Этот человек вторгался в мое личное пространство, к тому же пахло от него чем-то затхлым, древностью, истлевшими манускриптами, книжной пылью. Но я смолчал и не отодвинулся.
- Мою жизнь, молодой человек, вот что, - сказал старик. - Мою жизнь. Я превратил ее в иголку и спрятал в дикую утку, вот такую, как эти, в реке, и пустил летать по свету...
- Зачем?
Должно быть, мои брови невольно поползли вверх и вид сделался глупым, потому что старик усмехнулся.
- Чтобы никто не мог ее оборвать. Ни кто-то другой. Ни я сам.
- Вот и мне иногда хочется ее запрятать, - не выдержал я, осознав внезапно, о чем он говорит, - подальше от себя самого!
- Вот-вот. Утиный век недолог. Но я понимал, что с моей иголкой внутри птица может жить почти вечно. Почему? Не спрашивайте, это магия. Не могу объяснить.
- А я знаю! Была такая сказка про Кощея Бессмертного. Его жизнь... вернее его смерть... хотя, наверное, это одно и то же... была спрятана, как в матрешке... в ларце, зайце, утке... Может, вы слышали?
- Ну, не так сложно, - улыбнулся старик, и безжизненные глаза его осветились. - Какие еще ларцы и зайцы? Конечно, я слышал, молодой человек. Ведь я и есть тот Кощей. Меня еще в юности называли Кошей... Только когда это было... Вы хоть понимаете, сколько мне лет, милый юноша?
- Девяносто, - сказал я наугад.
- Вы ошиблись, как минимум, в три раза. Я стольких людей похоронил. Жену, детей, внуков, правнуков... Пережил не одну войну. Я столько видел человеческих слез и горя... И, знаете, устал. Очень устал. Хочу все закончить и надломить, наконец, иголку. Это очень просто на самом деле. Один щелчок пальцев – и все. Только где она теперь летает – моя утка? Как ее найти? Вот и хожу, спрашиваю охотников... Но вы мне, конечно, не верите, молодой человек? Думаете, спятил, старый пень? Хе-хе... Ищет не понятно чего?
- Верю, - ответил я вежливо, не желая обижать старика.
Но вдруг почувствовал, что это – правда. Чужой человек рассказывает мне свою историю. Почему я не должен ему верить? Она странная и во многом аллегорична. Но это ведь не делает ее обманом? Даже сказка – не ложь, а способ постичь тайную суть вещей.
- Я много бродил по свету, - продолжал старик. – Путешествовал. Особенно, когда моих любимых не стало. А что еще мне оставалось делать? Такая тоска грызла сердце... И знаете, что я понял? Что все места в мире по сути одинаковы. Природные ландшафты при всем их отличии – нарисованы рукой одного художника. Но особенно города. Где-то жарче, где-то холоднее. Но везде живут люди. Работают, любят друг друга, растят детей. Строят дома, разные, но обязательно с крышей и четырьмя стенами. И кровь у всех этих людей одного и того же цвета – красная.
Он медленно пожевал губами, снова прикоснувшись к моей руке. А у меня внутри все сжалось от осознания – как же он, должно быть, одинок, этот человек. Столько всего видеть, пережить, понять... и ничего не сохранить в душе – ни любви, ни тепла. Страшно это и несправедливо.
- И вы не боитесь смерти? – спросил я тихо.
- Что ж ее бояться? Я стар и немощен. Растерял все, что имел. Ну, разве что кроме денег. Их я копил всю жизнь, бывало, что над ними трясся. У меня в погребе три сундука чистого золота стоит. Хотите, подарю один? Просто так! Да что там – берите все. Мне больше не нужно.
- Не надо, - растерялся я.
- И правильно! Дурное оно – это золото. Блестит ярко, глаза слепит, душу из тела вытягивает. Не заметишь, как окажешься пустым. А смерть для меня – как глоток хорошего вина. Напиток забвения, эликсир молодости. Хочу заснуть и проснуться в другой жизни, сильным и юным. И ничего не помнить. Начать все с чистого листа, с нового рождения.
- А если, - начал я и запнулся. Мне сделалось горько и жутко. Как будто я собирался сказать что-то очень жестокое. – Вы не думали что... а вдруг после смерти ничего больше не будет? Никакого нового рождения?
- Как это не будет? – по-детски удивился старик. – Как может хоть одна строчка, хоть буковка из чудесной Книги Жизни – просто взять и исчезнуть? Взгляните вокруг, молодой человек. Вы видите хоть что-то – хоть одну травинку или козявку – не достойное бессмертия?
Я посмотрел. На небо, в котором тонули юркие силуэты птиц и золотые пушинки облаков. На реку, серо-зеленую, чуть подкрашенную рассветной желтизной, на уток, на крошечные челноки водомерок и разноцветные вертолетики стрекоз, парящие над зарослями ирисов и камышей. На траву и снующих в ней насекомых, ящерок, пауков... Я словно охватил взглядом их всех – пестрый круговорот жизни, спираль, исходящую из нулевой точки небытия и устремленную в вечность. И ничто в этом прекрасном мире не исчезало, не пропадало даром, а только жило и рождалось, бесконечно воспроизводя само себя.
- А может... знаете что? - сказал я старику. – Может, ну ее, эту философию? Давайте-ка вечером зайдем с вами в бар, выпьем пива. Или приходите в гости – моя жена вкусно готовит. Если, конечно, вы любите вегетарианские блюда. А вы нам расскажете про разные страны. Мы-то с женой нигде не бывали. Хотите?
- Конечно! – воскликнул он неожиданно сильным и звонким голосом, так радостно и громко, что вспугнул птиц.
Захлопав крыльями, поднялся в воздух селезень, а вслед за ним вспорхнули из камышей другие, невидимые до этого утки. Они взлетели высоко над рекой, протянувшись резкими тенями через сверкающий солнечный диск.
Запрокинув головы, мы провожали их взглядами.
- А ведь вы правы, добрый юноша, - произнес задумчиво старик. – Если бы вы только знали, как же вы правы! Вот так живешь, погруженный в себя. Ничего не видишь дальше собственного носа. И вдруг замечаешь в мире что-то красивое: красивый рассвет, красивого человека, красивое движение души... И думаешь, да Бог с ней, с уткой, пусть еще полетает... Решено! Я принимаю ваше приглашение!
И, словно молодея на глазах, он энергично потряс мне руку.
Вернувшись домой, я уже с порога услышал истеричные вопли жены. Она, судя по обрывочным возгласам, кормила дочку завтраком и что-то не то обнаружила в еде.
- Господи, что стряслось? – прокричал я и поспешил на кухню.
- Я подам в суд на эту ферму! – чуть не плакала жена. – Ну как такое может быть? А если бы ребенок проглотил?
По всему столу и даже по полу была разбросана яичная скорлупа.
- Ну и? - устало удивился я. – Яйцо, что ли тухлое?
- Нет! – всхлипнула жена и протянула мне на раскрытой ладони... что бы вы думали? Иголку! – Вот. Это было в яйце!
- Ну надо же, - я осторожно взял ее, тонкую и блестящую, измазанную в желтке, и обтер бумажной салфеткой. – Ладно, успокойся. Ничего ведь не случилось? Ну, склевала что-то курица...
- Да не курица! Яйцо странное было, вытянутое... утиное, наверное.
- Ну, тем более. Не надо есть утиные яйца. Пойдемте лучше гулять. Одевайтесь, но полегче. День будет жаркий.
И, улыбнувшись жене, я прошел в спальню, где обернул иголку носовым платком и убрал в ящик трюмо. Я отдам ее старику Коше... но не сегодня... потом, когда-нибудь. Сначала мы выпьем пива, и поужинаем вместе, и поговорим о дальних странах. А там – посмотрим.

- Яна, что? Скажи еще раз... Да не плачь ты, я ничего не понимаю! Ты отдала Милорда? Милорда?! Отдала?! Кому, этим...? Зачем?!
Макс переминался с ноги на ногу у доски объявлений, не в силах ни осознать, что видит перед собой, ни сосредоточиться на разговоре. Его девушка рыдала в трубку, а он никак не мог уразуметь, что стряслось. Ведь не могла же она и в самом деле отдать непонятно кому Милорда – их общего любимца, огромного сибирского котяру, преданного и умного, почти как человек. Да какое там – почти! В умении слушать Милорду не было равных. Сочувственно щуря изжелто-карие глаза, он смотрел тебе прямо в рот, словно боялся обронить хоть одно сказанное тобой слово. Прекрасная египетская статуэтка, неподвижная и словно отлитая из огня и солнца. И только кончик хвоста – такой же огненный, как и весь кот, но с крохотной белой кисточкой – жил, казалось, своей собственной, отдельной жизнью. То мотался из стороны в сторону, то сердито хлопал по полу.
А как Милорд утешал! Не важно, что у тебя случилось. Котик умел замурчать любую боль. Он забирался к тебе на колени, большой, мягкий, горячий, как печка – и терся, терся головой о твою щеку, урча, как дизельный мотор... Пока ты не начинал улыбаться. Сначала – сквозь слезы. А потом уже по-настоящему, широко, искренне. И все твои беды мельчали, как июльские лужи.
- У мамы астма, - плакала Яна. – А тут вдруг началась аллергия... Такая сильная, что она... Она чуть не умерла, Макс, чуть не задохнулась. Я бы ни за что не отдала Милорда, но мама... Ей было так плохо... Я, правда, боялась, что она умрет. И я думала, в добрые руки, и что ему будет хорошо...
Она так отчаянно всхлипывала, что трудно было хоть что-то разобрать в ее сбивчивой, горькой речи. Но Макс начал, в конце концов, кое-что понимать.
- Почему ты не сказала мне? Я бы его взял!
- У тебя и так восемь... В двух комнатах. И еще котята эти... с помойки. Пять штук. Ну куда тебе еще?
- Но это же Милорд, - прошептал Макс. – Милорд! Как ты могла... отдать его этим двум... не узнав толком, кто они... что за люди? Я бы взял. Восемь, девять – какая разница?
- Прости меня... Прости! – всхлипывала Яна. – Пожалуйста, Макс, сделай что-нибудь! Надо спасти Милорда! Надо скорее что-то сделать, пока не стало поздно!
- Погоди... Дай подумать...
Сунув телефон в карман куртки, он стиснул мокрыми от пота ладонями виски. А взгляд все скользил растерянно по размякшему от дождя объявлению. Одному из очень многих – такие листки красовались на стенах, столбах и заборах по всему городу.
«Возьмем кота в добрые руки. Любовь и заботу гарантируем. У нас ваш питомец будет жить, как в раю. Антон, Геля».
Что это, издевка? Мерзкий намек на то, что эти люди... нет, нелюди, живодеры, делают с беззащитными зверьками? Отправляют их в кошачий рай, то есть, попросту убивают? А может, всего лишь неловкий оборот речи, и ничего такого не имелось в виду? Но куда в таком случае подевались несколько десятков котов и кошек, взятых парочкой, якобы, в добрые руки?
А ведь он видел этих Антона и Гелю, вспомнил Макс. Несколько раз. Они приходили на точку кормления. Ничего не делали, кошек не обижали, а просто стояли в сторонке, наблюдая, как он раскладывает корм и наливает воду в жестяные миски. Сперва - тщедушный, низкорослый паренек с грустными глазами. Ничем не примечательный, если не считать странной улыбки, которая не гасла сразу, как большинство человеческих улыбок, а словно парила в памяти еще некоторое время после того, как он переставал улыбаться. Макс и не обратил бы на него внимания, если бы парень не разглядывал кошек – с каким-то напряжением во взгляде.
- Вы что-то хотели? – спросил враждебно.
Антон – а это был он, конечно, теперь-то Макс не сомневался – вздрогнул. Потом улыбнулся несмело своей удивительной улыбкой чеширского кота. Он явно растерялся, словно застигнутый врасплох за каким-то постыдным занятием. И Макс не понимал - почему.
- Я... нет, я ничего, - промямлил парень, как будто с трудом находя слова. – Я просто... ищу своих.
- А, - облегченно выдохнул Макс, решив, что у Антона сбежал кто-то из его домашних кошек. Если это так, то высматривать потеряшек среди бездомных зверюг – разумно, а значит, никакого подвоха в поведении незнакомца нет. – А сколько их, две, три? Как выглядят? – стал он допытываться у парня, желая помочь.
Но тот пробормотал нечто невразумительное и отошел. Чуть позже появилась Геля. Приобняла Антона и даже не поцеловала, а как будто слегка боднула в щеку головой. Кажется, назвала по имени – или он ее, Макс точно не помнил. Но иначе откуда бы он узнал – что это они и есть? Геля, невысокая, худая девушка, из тех, кого называют миниатюрными. С красивыми чертами лица. Но Максу она не понравилась. В ее повадке было что-то осторожное и диковатое. И если Антон улыбался странно, то его подружка не улыбалась совсем. Серьезная до отвращения, она взглянула на Макса с неприязнью и отвернулась. Собственно, ее, как и Антона, интересовали только кошки. Но и она смотрела на них как-то уж слишком пристально... Не с сочувствием, как Макс. Не с умилением, как некоторые сентиментальные дамочки. А как-то... хищно, что ли. То ли оценивала шкурки, то ли... страшно подумать. И вот, в руках этих двоих – живодеров или бездушных дельцов – оказался Милорд? Это же кошмарный сон какой-то.
- Яна, - сказал Макс, после того, как снова извлек смартфон из кармана, - я сейчас к тебе приеду. Не плачь, мы обязательно что-нибудь придумаем. У меня есть телефон этих уродов. Списал с объявления. Сейчас мы им устроим.
- А если Милорд... если он уже...
- Хватит!
Макс с досадой нажал на отбой и заторопился к автобусной остановке.
Войдя в Янину квартиру, он невольно поморщился от боли. Словно острым ножом полоснули по сердцу – рыжий кот не вышел ему навстречу. Не потерся с громким мурчанием о его ноги, не прищурился хитро, словно желая сказать: «Я знаю твою тайну, человек. Но я тебя не выдам!» Эх, Милорд, Милорд...
Полчаса они с заплаканной Яной обзванивали друзей. Собрать удалось человек семь – а больше и не требовалось. Честно говоря, справиться с двумя хиляками, один из которых, к тому же – миниатюрная девушка, удалось бы и втроем. Да что там. Макс побил бы их обоих одной левой – настолько он был зол.
- Вот какой у нас план, - объяснял он ребятам. – Я звоню этим двум, из своей квартиры, говорю, что у меня есть кот на пристройство. Они приходят. Я показываю им котенка...
- Коте-е-е-нка? – оторопело протянула Яна.
- В сети написано, что они никогда не берут котят. Только взрослых котов и кошек. Почему? Ну откуда я знаю... Итак, они уходят, эти двое. А кто-нибудь из нас... ну, Ник, хотя бы ты... ты же у нас прирожденный разведчик... проследит за ними. И сообщит нам по телефону, куда они пойдут. Ну а там уже легко. Расправимся с негодяями в их логове, чтобы в другой раз неповадно было... припрем их к стенке... и заставим отдать Милорда! Заодно узнаем, куда они девают кошек.
- Как-то все сложно, - возразил Ник и двумя пальцами поправил очки на переносице. Он всегда делал так, когда волновался. – Я-то могу... Но мы же понятия не имеем, куда они направятся. Если к себе домой – мы что, в частную квартиру ворвемся? Так под суд угодим. Если, например, на дискотеку – то как их оттуда вытаскивать? Там же народу полно... А если на какое-нибудь сборище сатанистов? Не лучше ли перехватить их по пути, в безлюдном месте?
Да уж. Про сатанистов-то Макс и не подумал. Но ведь Милорд рыжий – не черный! Что-то здесь не сходилось.
- Будем действовать по обстоятельствам, - решил он. – А там, как пойдет.
Все получилось даже легче, чем они думали.
«Живодеры» взглянули на котенка и дружно покачали головами. Интерес в их глазах мгновенно угас. На Макса они даже не посмотрели. Антон едва заметным движением указал на часы, Геля мрачно кивнула. Не попрощавшись, они торопливо покинули квартиру и устремились куда-то в город, не замечая идущего за ними по пятам Ника.
К счастью, отправились они не домой и не на дискотеку, а в лесопарк, туда, где деревья сходили на нет, упираясь в огромный холм, поросший земляникой и увенчанный странным памятником – не понятно кому или чему. Памятник этот напоминал гигантский металлический ключ и в ясные дни нестерпимо сверкал под лучами солнца. Кто, когда, а главное, зачем его поставил, Макс не знал. Но сторожилы говорили, что эта штука на вершине появилась еще в языческие времена, а может, и раньше. Это какая-то тайна древних – металл не поддающийся коррозии. Перед холмом располагалось место для пикника – пара деревянных столиков с лавками по бокам и кострище. Летом горожане часто приезжали сюда целыми семьями, и, пока детишки ползали по склонам, собирая ягоды, взрослые жарили шашлыки, пили и разговаривали. Сейчас, осенью, поляна выглядела пустынной и заброшенной. На мокрые столики налипла желтая опавшая листва. Склон побурел, а огромный ключ сиротливо торчал в пятнистое от облаков небо. Никаких сатанистов поблизости видно не было.
Антона и Гелю застигли врасплох, когда они... трудно сказать, что они собирались делать. Просто стояли посреди поляны, запрокинув головы, и смотрели вверх, на деревья. Ребята одновременно вышли из леса, размахивая – кто бейсбольной битой, кто теннисной ракеткой, кто подобранной по дороге палкой.
Гелю они так и не достали. Девушка вырвалась из круга и, ловко орудуя руками и ногами, взобралась на высокую осину – по совершенно гладкому стволу. Макс только присвистнул, потому что такое чудо он видел впервые. Антона поколотили, но не сильно. Неловко бить беззащитного человека, кем бы он ни был и что бы ни натворил. Паренек не сопротивлялся побоям, а только шипел и ворчал, как загнанный в угол кот. Поэтому, слегка выпустив пар, ребята поставили «живодера» на ноги и приступили к допросу.
- Где мой котик? – наступала на Антона разгневанная Яна. – Где Милорд? Что ты с ним сделал?
- Милорд? – удивленно переспросил тот. – Это какой?
- Большой, рыжий!
Антон дрожащей рукой вытер кровь со лба.
- Не помню. А что такое? Ты же сама мне его отдала?
- А сейчас я хочу забрать его назад! И куда ты с твоей подружкой дел всех кошек?
«Будет запираться – убью», - с внезапной злобой подумал Макс, понимая, что никого он, конечно, не убьет и вообще на убийство не способен. Но он надеялся, что ни до чего такого не дойдет, потому что парень испугается. Так и вышло.
- Ладно... Кошки, говоришь? Да никуда не дел – они здесь. Сейчас найду твоего Милорда.
И запрокинув голову, он громко позвал:
- Эй! Есть тут какой-нибудь Милорд?
И тогда, проследив за его взглядом, ребята увидели. Десятки, нет, сотни пар горящих глаз – желтых, зеленых, голубых, разноцветных... Кошки сидели в кронах деревьев, наполовину спрятанные в поредевшей листве, и, свесив длинные хвосты, смотрели вниз.
- Милорд! – снова крикнул Антон, и большой рыжий кот, спрыгнув с ближайшей березы, вальяжно потянулся и направился к людям.
Он потерся головой о Янины колени, лизнул руку присевшего на корточки Макса... а затем подошел к Антону и сел, прижавшись к его ногам.
- Видите? Он попрощался... Но, простите, люди – ваш Милорд уходит со мной. Я не обманул вас – и не обижу вашего друга. Не беспокойтесь. И берегите котят! А сейчас... уходите. Нам пора.
Незаметно он опустил руку в карман и, вероятно, нажал кнопку на каком-то пульте. Потому что на поляне вдруг поднялся ветер – такой сильный, что буквально, смел с нее испуганных ребят. Они бежали, побросав свои палки. Ветер сбросил с деревьев кошек – и те растеклись по всему свободному пространству, похожие на осенние листья – рыжие, трехцветные, белые, серые, черные, тигровые.
Как только чужаки ушли, все стихло. Антон забрался на один из столиков. Рядом с ним встала Геля.
- Ты ранен, - сказала она хмуро.
- Ерунда, - отмахнулся паренек. – До дома заживет.
- До свадьбы, - поправила его Геля.
- До какой еще свадьбы?
- Ясно, до какой, - хмыкнула она и толкнула его под локоть.
- Перестань, - скривился Антон. – Рука болит. Друзья мои, - обратился он к собравшимся на поляне кошкам. – Проснитесь! Хватит притворяться домашними животными. Вспомните уже, что вы разумны, и слушайте меня.
Он говорил на языке не человеческом, а скорее зверином, рычал и мяукал, но какая разница, если все его понимали.
- Тысячелетиями мы заботились о людях. Мы дарили им любовь, учили их любви. Согласитесь, что благодаря нам они стали добрее и чище. Мы были слабыми – чтобы они могли ощутить в себе силу. Мы направляли их ласково и бережно. Щадили их гордость... Мы качали колыбель человеческой цивилизации. Простите мне, друзья, этот пафос. Но у людей есть одна хорошая пословица: «Лапа, качающая колыбель...»
- Антон, - прервала его Геля. – Давай уже, закругляйся.
- Ладно. Увы, но в последнее время мы и люди жили как на пороховой бочке. Сейчас настал момент, когда еще немного – и эта бочка взорвется. Знаете, у людей есть еще одна пословица, про крыс, бегущих с тонущего корабля. Но мы не крысы, мы кошки. Корабль тонет. Но мы не бежим. Мы уходим – гордо и с достоинством. Спасаем свои драгоценные жизни. И надеемся, что люди все-таки сделают правильный выбор. И Земля устоит.
- У меня тут котята, - жалобно пискнула трехцветная кошечка, примостившаяся на лавке у стола.
Антон вздохнул.
- Котята, рожденные на этой планете, остаются здесь. Они часть экосистемы Земли. И они не могут вернуться с нами. Это наш подарок людям – в которых я все-таки верю. Да, не смотря ни на что, я верю в прекрасное будущее людей. И что когда-нибудь мы встретимся во вселенной. Не как няньки и младенцы. Не как учителя и ученики. А как братья... Котята маленькие? – спохватился он.
- Выживут, - пропищала кошечка. – Их взяли к себе волонтеры.
- Ну и отлично!
- Хорош трепаться, - не выдержала Геля. – Стартуем через двадцать минут.
Она – или Антон – снова что-то сделали, потому что огромный ключ на вершине холма повернулся – тяжело и со скрипом – и холм открылся, разделившись на две половины, и опал, как яблочная кожура, рассыпавшись горками травы и земли. На свет явился космический корабль – огромный сверкающий металлический карандаш, устремленный в небо. К нему потянулись кошки... Неторопливо, мягко ступая лапками по мокрым листьям. Это было не бегство, как сказал их главный – это был исход.
Замыкали шествие Антон и Геля, на ходу превращаясь в больших дымчатых кота и кошку. Котик выглядел слегка помятым, на мордочке запеклась кровь. И он хромал на левую переднюю лапу.

В одной нищей, забытой Богом деревеньке жена дровосека рожала шестого ребенка. Над ней хлопотала повитуха, а муж в это время топил во дворе щенков. Приблудная сука, так и так, лишняя в хозяйстве – у бедняков стеречь нечего. Зато съедает в день никак не меньше, чем по две миски хлебной похлебки. А тут еще и ощенилась – за один раз принесла семь теплых, мохнатых комочков, из которых в скором времени могла бы вырасти целая свора дворовых псов. Но... мужик сгреб их, жалобно пищащих, в жестяное ведро с водой и затворил сверху крышкой. Потом, уже мертвых, выкинул в бак для отходов. Жалко, конечно... Твари живые. Но что с ними делать? Самим есть нечего. А тут еще и лишний рот на подходе. Очередной сын. А жена хотела дочку... Ну и ладно.
- Держите! Прекрасный здоровый мальчик! – повитуха положила ребенка женщине на грудь. – А это что... или кто?
Жена дровосека устало прикрыла глаза.
- Что там еще?
- Человечек, как будто... Но не больше котенка... Шевелится.
Женщина вздохнула, с трудом приподняв отяжелевшие веки.
- Где? Тьфу. Этого только не хватало. Уродец. Выбросите его скорее, чем бы оно ни было. Все равно помрет.
- Куда выбросить? – спросила повитуха, удивленно разглядывая крохотного, размером с ладошку, младенца-близнеца.
- Там, в углу... Мусорное ведро стоит... Петер потом вынесет...
И маленький человечек полетел в мусор. Повитуха даже не потрудилась свернуть ему шею – ясно ведь, что не жилец, сам угаснет часом раньше или позже.
Вечером жена обмолвилась дровосеку про уродца, но мужчина только дернул плечом. Что еще за глупости. Не морочь голову, женщина, и без того забот по горло. Вот же он – сын – крупный, сильный, спит в колыбельке ангельски крепким сном, ну, и слава Богу. Какой еще мальчик-с-пальчик? А тем временем во дворе осиротевшая собака, отчаянно воя, рылась в баке с отходами. Она чуяла запах щенков, уже изменившийся, перебитый зловонием смерти. Скорченные и холодные, они валялись вперемешку с картофельными очистками, луковой шелухой и всяческой гнилью. Тыча носом в маленькие трупики, собака не могла признать в них своих детей. Но она нашла и кое-что живое. Розовое, бесшерстное, странное, оно, тем не менее, пахло щенками – ведь в мусорном баке они лежали вместе. Оно взывало о помощи, о молоке, о любви... А у суки в груди и в сердце осталось столько нерастраченной собачьей нежности, готовности заботиться, оберегать и кормить!
Подхватив зубами своего единственного малыша, она убежала в дальний лес – подальше от жестоких хозяев. Потому что в ближний – еще захаживали люди, и каждый день там стучал топором дровосек. Он мог случайно встретить собаку с детенышем, узнать и причинить вред – отнять единственное, чем она еще жила и дышала. А в дальнем лесу не было никого, кроме деревьев и диких зверей. Их она не боялась.
Под корнями старой березы собака вырыла норку и устроила себе гнездо – натаскала в него мха, палых листьев и сухой травы. Там, на мягкой, пахнущей грибами подстилке, она и нянчила своего последнего щенка. А тот, отвергнутый матерью и отцом, так и остался мальчиком-без-имени, и мог бы называть себя так, если бы вообще умел как-то себя называть. Но никто не научил его человеческим словам. В его горле, охрипшем когда-то от беззучного крика, так и не родились звуки людской речи. В глазах, опухших от бесполезных слез, а теперь прояснившихся, глубоких и светлых, как новорожденные звезды, отражался только шерстяной бок его новой мамы, трава и листва, и березовые корни, укрытые землей, и кусочек ярко-синего неба. Мальчик-без-имени учился говорить на языке собачьей любви.
И все-таки он был разумным и, где-то в глубине своего существа, оставался человеком. В его мозгу словно разворачивалась карта – генетическая память предков, впитанная с семенем отца и с кровью матери – а на ней сверкали ночной иллюминацией прекрасные города, и горели фонари в ухоженных скверах, и, как реки, впадали улицы в старинную площадь перед ратушей, и громоздились дома по берегам этих рек, и древние костелы возносили в небо свои шпили. И над этими чудесными городами сверкали нездешние, колдовские звезды... Целая вселенная помещалась у него внутри, невыразимая словами, но оттого еще более великая. Потому что самое важное в мире как раз и невозможно выразить в словах.
Мальчик-без-имени быстро рос на собачьем молоке и к осени вымахал размером с небольшую кошку. Но становилось все холоднее. Приближалась зима, и по утрам на устлавших землю желтых листьях уже хрустели тонкие пушинки инея. Собака все чаще оставляла мальчика одного, уходя на охоту, и он отчаянно мерз – ведь его розовое тело было лишено шерсти. Спасаясь от ранних морозов, он сплел себе из размочаленных камнем стеблей крапивы что-то вроде рубашки и брюк. Но все равно, оставаясь в одиночестве, дрожал от холода. А однажды собака пропала. Может, вернулась к прежним хозяевам – хлебать суп из размоченных хлебных корок и греться в теплой будке. А может, с ней случилось что-то другое. Теперь о мальчике заботилось только дерево. Старая береза поила ребенка сладким древесным соком, который он слизывал, провертев дырочку в толстой коре. Она даже согревала – не так, как приемная мама, не жарко, как печка, а будто осеннее солнце – ласково и тонко. Если прижаться к торчащему из мха огромному, как удав, корню, обхватить его руками и ногами – то очень скоро через кожу в тело начнет струиться тепло. Оно, как мечта, проникает внутрь и заставляет сердце биться сильнее, разгоняя по венам кровь.
Так, с младенчества мальчик-без-имени узнал, как злы бывают люди и как добры собаки и деревья. Поэтому, когда ударили настоящие холода и белая крупа запорошила огненную листву, он покинул свое убежище у корней материнской березы, и отправился глубже в лес – строить свой мир, искать свое дерево.
Он шел босиком по снегу, и в сердце оживали боль и заброшенность, и бессилие выкинутого в помойку малыша. Но пахло не гнилью, а острой свежестью, которая, как ножом, вскрывала старые раны. За ним тянулась длинная цепочка маленьких следов... Словно он писал на белом полотне горькую историю своей недолгой жизни. И вместе с ним свои коротенькие истории писали белки и зайцы, и олени, проваливаясь глубоко в снег острыми копытцами, и лисицы, заметая следы хвостами, и мыши-полевки, и совы, и другие птицы. Все это соединялось на девственной белизне воедино, слагаясь в затейливый, смелый узор – в летопись дальнего леса.
Она спала. Стройная, серебряная, будто заколдованная. Так не похожая на материнское дерево, на старую березу, но с такой же янтарной добротой внутри. Высокая, молодая осина, с которой мальчик-без-имени сразу же ощутил какое-то смутное внутреннее родство. Приблизившись, он обнял ее холодный ствол – и почувствовал едва заметное содрогание. Дерево проснулось. Оно слушало.
И мальчик заговорил, медленно, осторожно. Не словами – но деревьям они и не нужны – а мыслями, легкими, как дуновение ветерка. Даже снежинка не упала с широкой кроны от их прикосновения.
- Ты – сестра моя, по духу и по уму, - сказал мальчик-без-имени. – Я дам тебе разум, а ты дашь мне кров и силу. Смотри, что я принес тебе.
И, открыв перед ней душу, он словно протянул на ладони самое дорогое свое сокровище – карту волшебного города. Показал проспекты и башни, и горбатые мостики над чистыми, как стекло, ручьями, и задумчивые аллеи, дарящие благодатную тень летом и хрустальную тишину зимой. А дерево слушало.
- Мы можем это сделать, - предложил мальчик-без-имени, - мы вместе. Я один не смогу. И ты одна не сможешь. Но мы возмемся за руки, за ветви и корни, сплетем их так, что уже не разделить – и станем единым дерево-человеком. Или человеко-деревом. И мы построим город.
И молодая осина ответила:
- Да.
Она растопила вокруг себя снег, и пусть совсем близко мела поземка – полянка, где они оба стояли, сделалась голой и мокрой. От нее поднимался дыханием земли густой сладковатый пар. И вот, из-под палых листьев начали проклевываться древесные грибы – наросты на корнях осины. Сперва бесформенные, они росли, обретая образ и смысл, и превратились в дом. Маленький и незамысловатый, похожий на собачью конуру – но все-таки настоящий домик, с крышей и четырьмя стенами. В нем можно было укрыться от холода и ветра. Потом она отрастила улицу, извилистую и неширокую, крытую грубой древесной корой. И даже фонарь – высокий и черный, как сук, торчащий в небо, но с тонкой изогнутой шеей. Правда, он не горел. Им обоим – мальчику и осине – еще многому предстояло научиться.
Они работали несколько дней, и чудо-город постепенно возникал из небытия. Глядя на него, и другие деревья проснулись и тоже захотели строить. И маленькие лесные обитатели помогали им, разгребая листья и выравнивая кочки – при этом стремительно умнея и все меньше и меньше отличаясь от людей. Разве что внешним видом. Нет, они не утратили свои пышные хвосты, копытца и крылья и не ходили на двух ногах – но в их глазах-бусинках уже светился разум.
Отдавая свою силу, древесные стволы истончались, редели кроны... И скоро дальний лес исчез – а на его месте вознесся живой город, мудрый, дышащий и почти бессмертный... Населенный мыслящими зайцами, лисами и белками... И правил им, как паук восседая в центре бескрайней паутины – мальчик-без-имени.
Однажды весной дровосек собрался в дальний лес, потому что в ближнем хороших деревьев почти не осталось, только молодые и тонкие. Он отправился на разведку – только посмотреть, как там и что – поэтому не взял с собой топор. Он шел и раздумывал, как прокормить большую семью, перебирая в памяти заботы и беды – и сам не заметил, как очутился посреди невозможной страны. Маленькие домики, в половину его роста. Корявые дорожки под ногами. Крошечные церквушки и словно игрушечные мостики. Все сделано из дерева – не сделано даже, а выращено, змеится корнями, цветет и кое-где покрыто листвой. А между домами бродит разное зверье, косится недобро и скалит острые зубы, того и гляди выпустит когти.
Испуганный, дровосек попятился и кинулся назад – но везде он видел одно и то же, запутанный лабиринт зеленых улиц. Он закричал – и кто-то в глубине города ответил ему долгим воем. Это напоминало кошмарный сон – и все-таки было правдой.
Но вот навстречу ему вышел странный человек, одетый в траву и листья. Очень маленький, он едва доходил дровосеку до колена. И в то же время – очень большой, потому что над головой его колыхалась высокая сияющая аура ярко-изумрудного света.
Конечно, это был мальчик-без-имени, который сразу же узнал своего отца. Да и как не узнать, если на лбу у того, будто каинова печать, горела адская метка предательства. Вот только что с ним делать – у него никак не получалось решить. Мальчик-без-имени понимал, что перед ним – убийца деревьев, который пришел без топора, но в следующий раз мог прийти с топором.
Он мог приказать городу изгнать дровосека или даже уничтожить его. В конце концов, мальчик вырос среди зверей – и никто не учил его прощению. Он мог поискать в себе человеческое – на самом донышке души – и все-таки простить. И, обняв ноги отца, на языке полусобачьем-полудревесном излить ему свою сыновнюю любовь. Он мог его одарить, потому что город был полон несметными богатствами. Эликсир молодости, и тайны вечной жизни, и приворотные зелья, и лекарства от всех болезней, целебные и дурманящие травы – все, за что глупые люди готовы платить бешеные деньги.
Мальчик-без-имени стоял, не зная, что выбрать, не умея заглянуть к себе в душу и понять, чего на самом деле хочет. Простить или не простить. А город ждал.

И угораздило его попасть в эту ловушку! Обычно от железнодорожной станции он ехал на автобусе, тошнотворно душном и тесном, ходившим по расписанию раз в полчаса. У Дениса не было своей машины, зато была юная жена и комната в доме ее родителей. Туда-то он и спешил с работы в конце каждого дня. Но летний вечер – еще прозрачный и светлый, напитанный солнцем – выдался таким теплым, что ему захотелось прогуляться. Тем более, что идти предстояло всего-то ничего, каких-нибудь полчаса, если не следовать изгибам шоссе, а отправиться напрямик – по лесной дороге.
И он пошел, и не то чтобы заплутал... но молодой зеленый свет подкрашивал кусты столь заманчиво, а мох под елками казался таким мягким... что Денис, не раздумывая, свернул с тропинки. Он шагал по палой листве, обходя стволы и выдерживая направление. В голове у Дениса – и этим он слегка гордился – магнитная стрелка всегда указывала на север. Поэтому он без труда находил дорогу в лесу. Нашел бы и на этот раз. Но, замечтавшись, не заметил оградительных флажков. Под ногами его разверзлась медвежья яма, в которую он и свалился – причем весьма неудачно, так, что вывихнул лодыжку.
От резкой боли несчастный едва не потерял сознание. А когда пришел в себя, понял, что наружу выбраться не сможет. Он полусидел-полулежал на куче сухих веток, то проваливаясь в тревожную дрему, то со стоном распахивая глаза и вглядываясь в быстро темнеющий лоскуток неба. Солнечный свет сперва покраснел, протянулся багровыми тенями, как длинными пальцами, по дну ямы, затем ослабел и почти исчез. Осталось только слабое лунное серебрение и на его фоне – резкие, черные контуры деревьев. Больная нога распухла. Телефон разрядился.
Но вот луна поднялась выше и разгорелась ярче. В ее белом сиянии Денис увидел на краю ловушки склоненный силуэт – тоненькую фигурку с лохматой головой. Лесной дух? Этого еще не хватало! Лица он разглядеть не мог, но понял, что пришелец тоже всматривается в него. Денис оцепенел от ужаса.
- Ты умрешь здесь, в этой яме, - произнес дух голосом маленькой девочки. – Никто тебя не найдет.
Ребенок? Ночью в лесу? Денис ушам своим не поверил.
- Ты кто? – спросил он оторопело.
- Я – Диана.
- Ты что, потерялась?
- Это ты потерялся! – дерзко ответила девчонка и рассмеялась странным серебряным смехом.
- Диана, помоги мне, а? – попросил Денис. – Позови кого-нибудь на помощь.
Девочка склонилась ниже, почти переломившись пополам, и в темноте он увидел, как блестят ее глаза.
- Кого?
- Все равно, кого-нибудь из взрослых.
- Но за это ты отдашь мне то, чего дома не знаешь!
Денис вздохнул.
- Сказок начиталась? Ладно. Отдам. Только ты поторопись, хорошо?
- Договорились, - сказала девочка и скользнула прочь, а Денис остался изумленно протирать глаза, гадая, не пригрезилось ли ему диковинное создание, и вспоминать, а чего он, собственно, не знает у себя дома.
Нет, понятно, что ребенок просто играет. Но... наверное, виной тому были ночь, холод, луна и боль в ноге, однако Дениса не покидало чувство, будто он только что заключил сделку с дьяволом. Что там произошло в оригинальной сказке? Охотнику пришлось отдать бесу то ли дочку, то ли сына... Но Денис только сегодня утром ушел на работу, уверенный, что жена его – не на сносях. Может быть, теща? Да нет... Она, пожалуй, старовата для такого.
А что же тогда? Может, кто-то из домочадцев выиграл в лотерею? Или купили что-нибудь дорогое? Новую мебель? Автомобиль? Да пропади оно пропадом – жизнь дороже. А вдруг кто-то из родственников погостить приехал? Господи, да о чем он думает! Конечно, девчонка играла! Но луна... ночь... и лес неприступной стеной вокруг – не ласковый и солнечный, знакомый ему с детства, а чужой, враждебный.
Не прошло и часа, как появились люди и Дениса вытащили из ямы. Той же ночью к нему в больницу примчалась заплаканная жена Влада.
- Что случилось? Куда ты пропал? Что с твоей ногой?
- Ничего страшного, - ответил Денис и погладил ее по щеке. – Провалился в звериную ловушку.
Влада немного успокоилась, но продолжала вглядываться в его лицо.
- Что-нибудь не так? Я вижу – что-то не так!
Денис тряхнул головой.
- Все так, любимая. Переволновался – только и всего.
- Не ходи больше через этот страшный лес, - попросила жена и, совсем успокоившись, хвастливо добавила. – А у меня для тебя сюрприз!
- Какой сюрприз?
- Увидишь! Тебе понравится!
Он больше не строил догадки. Но под сердцем калачиком свернулся страх.
Впрочем, сюрприз оказался и в половину не таким ценным, как опасался Денис. А если сказать по правде, он совсем ничего не стоил.
В их комнате, на подстилке из старой тещиной кофты, спал крошечный черно-белый щенок. Смешной миниатюрный собачонок самой что ни на есть «дворянской» породы, с висячими ушами и разноцветными передними лапками. Одна – до половины черная, другая – полностью белая. При взгляде на него Денис облегченно выдохнул.
«Господи... Дворняга! Да таких в каждом приюте... Бери – не хочу. Пусть приходит Диана или кто она – отдам с радостью». А Владу спросил:
- Откуда он у тебя?
- Подбросили. Хорошая, правда? Это девочка. Давай назовем ее Сильва?
- Прекрасное имя, - одобрил Денис.
О странной встрече в лесу он не рассказал жене ничего.
Шло время, и собачка подросла. Она так и осталась некрупной – Денису по колено – зато оказалась доброй и привязчивой. И очень умной – Влада всего два раза сходила с ней на площадку, и Сильва уже знала все команды. Да что там. Она как будто читала мысли. Стоило кому-то загрустить или почувствовать себя одиноким – и черно-белая собачонка уже тут как тут, лижет руки, заглядывает в глаза, виляя тонким, в колечко закрученным хвостом. А когда Денис сидел, задумавшись, положив подбородок на сцепленные в замок руки, она лежала у его ног, боясь шелохнуться и потревожить хозяйский покой. Ее не приходилось даже выгуливать – только открыть входную дверь. Сильва сама уходила и сама возвращалась. Где она бегала, никто не знал. Но соседи на нее не жаловались. Скоро супруги забыли, что Сильва не человек. Их просто стало трое. А через пару лет – четверо, потому что холодной февральской ночью у них родилась дочка – Яна.
Хрупкую голубоглазую малышку с волосами, мягкими, как одуванчиковый пух, обожали все. Влада в девочке души не чаяла. Про бабушку и дедушку – и говорить нечего. Счастливее людей не нашлось бы, наверное, во всем поселке. А из Сильвы получилась отличная нянька. Собачка буквально не отходила от детской кроватки, чутко сторожа сон своей маленькой хозяйки. Стоило младенцу проснуться и заплакать – она с громким лаем неслась на кухню, призывая Владу. Когда Яна чуть подросла и начала ползать, Сильва ее охраняла, не давая переползать порог и тянуть в рот мелкие игрушки. Даже первое слово, произнесенное малышкой, было не «мама» и не «папа», а «соба си», то есть «собака Сильва».
А что же Денис? Его как будто подтачивала изнутри какая-то глубинная печаль. Только что он радовался, глядя, как дочка с Сильвой разбрасывают по комнате разноцветные резиновые мячики или вместе ловят жуков во дворе. И тут же, как тень на солнце, набегало воспоминание. Девочка, лица которой он так и не разглядел, склоняется над ямой. Ее резкий черный силуэт на фоне лунного неба. И девчачий голос: «Отдай мне то, чего дома не знаешь».
Отдай, сказала она... Но ведь он не отдал. А разве с детства его не учили возвращать долги? Он обещал – пусть какую-то нелепость и не известно кому. Ребенку в игре... Но чем больше Денис раздумывал о случившемся, тем меньше оно казалось ему игрой. Первое время он выспрашивал соседей, у кого есть маленькая дочка по имени Диана? Ну, или может, не Диана, а как-то похоже? Но никто не знал такую. Он присматривался на улицах к играющим девочкам – и на него начали с подозрением коситься односельчане. Иногда, глядя в полные обожания собачьи глаза, Денис испытывал странное чувство. Будто любовь эта краденая. Он точно присвоил себе нечто чужое, ему не принадлежащее. Это была не его собака. Возможно, и не его дом. Не его дочка, не его жена... Он словно угодил в какую-то страшную сказку и жил не своей жизнью.
Он лежал ночью без сна. Собачка уткнулась мордой в сгиб его локтя и тихо сопела, безмятежная, как ребенок. Денис чувствовал ее горячее дыхание на своей руке, а свободной рукой гладил мягкие завитки собачьей шерсти. У Сильвы было собственное место для сна, но чаще всего она спала или с Яной, или забиралась в их с Владой постель. Всем телом ощущая это теплое, любящее существо рядом с собой, он думал: «Каким же я был глупым! Боялся за новую мебель, за выигрыш в лотерее... Жизнь можно выкупить только жизнью. И нет цены другой... Я предал их всех – Сильву, Владу, Яну... Какое я имел право – обещать чужую жизнь в обмен на свою?» Ему было муторно, и горько, и жутко.
Однажды Денис не выдержал и, отчаянно стесняясь и робея, поделился своими тревогами с женой. Он боялся, что Влада будет смеяться над его страхами. Но та выслушала мужа очень серьезно и, как только он закончил, спросила:
- Так чего же ты боишься? Что эта... Диана... заберет у нас Сильву?
- Я не знаю, - признался Денис.
- Но зачем? Щенка дворняги можно взять совершенно бесплатно... и воспитать так, как хочется. Зачем возиться с чужой взрослой собакой?
- Ну как ты не понимаешь? Любовь, верность, преданность – разве это бесплатно?
- А разве нет? Все эти вещи нельзя купить за деньги.
- Я не о деньгах, – поморщился Денис. – Может быть, идея в том, чтобы отнять что-то для нас дорогое. Сильва дорога нам. И Яна. Мы тоже дороги друг другу. За все в мире приходится платить. За право жить и любить, и растить ребенка, и принимать любовь животного...
Влада помолчала.
- Эта Диана, - сказала она, наконец, - показалась тебе злым духом?
- Не знаю, добрым или злым. Она показалась мне ребенком.
- Так почему ты ждешь от нее плохого?
- Может быть, она не ребенок, - задумчиво произнес Денис. – Возможно, ее настоящее имя судьба. Или рок. Злой рок – так всегда говорят. Может ли он быть добрым? Наверное, нет. Я взял у злой судьбы взаймы – и не могу отдать. Вот что я сделал, Влада.
Его жена вздрогнула.
- Что ж. Если это так... То пусть лучше возьмет собакой. Чем кем-то из нас.
- Но Сильва... Милая, добрая, смешная... Я не хочу ее отпускать. И что мы скажем Яне? Она любит Сильву. Но еще не понимает слова «смерть».
- Рано или поздно Сильва уйдет от нас, - твердо заявила Влада. - Собаки живут не долго. Что ты скажешь Яне?
Денис неловко пожал плечами.
- Я скажу, что она ушла в страну вечной охоты. Пусть сейчас она ловит только жуков и стрекоз. Но ведь собаки – прирожденные хищники. Страна вечной охоты – неплохо звучит. Правда?
- Да, - согласилась Влада. – Неплохо. Так и скажи.
- Пойдем спать, - предложил Денис и обнял жену. – Я поговорил с тобой и мне стало легче. Спасибо тебе!
Ему и в самом деле полегчало после этого разговора. Не то чтобы в его мире что-то изменилось. Семья жила все так же, погруженная в свои маленькие радости и заботы. И невыполненное обещание по-прежнему камнем лежало на сердце. Но словно некая пружина ослабла в душе и распрямилась – на место беспокойства пришло смирение. Денис просто жил, не заглядывая в будущее и не вспоминая прошлое. И – ничего плохого не случилось.
Сильве шел уже пятнадцатый год. К старости она ослепла – оба глаза затянулись бельмами. И почти оглохла. Последние дни собачка совсем не вставала со своей подстилки, даже ходила под себя. Домочадцы слонялись по комнатам, как тени, измученные и удрученные, готовые к неизбежному. У Яны, только начавшей из угловатого подростка превращаться в симпатичную девушку, под глазами залегли черные круги. Она перенесла свою любимицу к себе в комнату и практически не спала, ночи напролет прислушиваясь к хриплому собачьему дыханию.
А Денис, бреясь утром перед зеркалом, тщетно смигивал слезы... и в слезах его отражение вдруг мутно расплылось, сделавшись неузнаваемым и чужим. И тонкий голос у него над ухом произнес:
- Эй! У тебя есть что-то мое!
Дернувшись от неожиданности, Денис порезался.
- Дай ей спокойно умереть! – чуть не вскрикнул он. - Ты, кем бы ты ни была... Зачем тебе старая, больная собака?
Зеркало прояснилось, прилежно скопировав его испуганное лицо.
Той же ночью ему приснился удивительный сон. Вернее, самого сна Денис не запомнил и даже не до конца осознал, но вскочил, как сомнамбула, и, как был, полуодетый, бросился в комнату дочери. Подхватив на руки чуть живую Сильву, он погрузил ее в машину – и поехал, сам не понимая – куда, ведомый странным ночным видением.
На перекрестке стояла девушка, высокая и худая, одетая в короткую тунику и с охотничьим ружьем в руке. В ее распавшихся по плечам рыжих волосах лунный свет протоптал хрустальные дорожки. А лицо сияло такой чудесной красотой, что у Дениса перехватило дыхание. Он резко затормозил и, распахнув дверцу, вышел из машины.
- Я – Диана, - сказала девушка.
- Богиня Диана!
- Ты что, язычник? – засмеялась она. – Нет, просто охотница. Ты пришел отдать мое – мне.
- Но... – смутился Денис. – Я не понимаю, зачем. Для чего тебе слепая, умирающая собака? Она не доживет и до утра.
И снова Диана рассмеялась – тихим серебряным смехом.
- Это кто тут слепой? И кто умирает?
Оглянувшись, он увидел, как из машины выскочила Сильва. Резвая, как щенок, черно-белые уши летят по ветру, в глазах полыхает юный огонь... Закрутилась вокруг Дениса, лизнула его в руку, а потом, словно влекомая какой-то неведомой силой, направилась к Диане. В скользком свете луны собачье тело вытягивалось, делаясь выше и тоньше. Хвост распрямился. И вот уже стройная борзая села у ног своей новой хозяйки.
Диана благосклонно кивнула и потрепала Сильву по холке.
- Мы в расчете, - сказала она Денису. – Живи спокойно. А я не обижу твою подругу.
И с этими словами они обе повернулись – девушка и собака – и зашагали прочь по лунному шоссе, становясь все меньше и меньше и словно растворяясь в голубоватом сиянии.
- Счастливой охоты! – крикнул Денис им вслед.
Но они не услышали.

Конечно, все читали сказку о «мальчике-с-пальчике». И Янек читал. Поэтому, когда их вели в лес, он не мог не думать о спасительных камушках и о путеводных хлебных крошках, пусть их потом и склевали птицы – но могли и не склевать. Поэтому они все-таки давали хоть какую-то надежду, эти крошки, вернуться по собственным следам.
Их, маленькую группу растерянных людей, вели в самую чащу, в дикое сердце земли, где день и ночь темно, влажно и промозгло. Где мох по щиколотку, а ветви и корни сплетены густо, как рыболовные сети. Убежать? Но куда? Везде одно и то же. Деревья стеной, мрачные и неподвижные, как скелеты динозавров. Душный запах грибов и сырости. Волчий вой, уханье сов. Ужас. И бездорожье.
Им не связали руки, а закрывать повязкой глаза и вовсе не имело смысла. Ведь от земли поднимался такой плотный, серый туман, что дальше пары шагов все расплывалось, и чтобы не потерять хотя бы друг друга, им приходилось держаться тесной кучкой. Да и что они могли сделать – безоружные, испуганные и полураздетые. Кто-то – в тренировочном костюме и в шлепанцах на босу ногу. Кто-то в джинсах и майке – стучал зубами от холода. Янек и вовсе был в пижаме, вероятно, его подняли с постели, не разрешив одеться, но он этого не помнил. Вообще, никто ничего не помнил. Только шок, обрыв, какое-то страшное потрясение, отправившее прошлое в нокаут.
Им сказали, что это такая телевизионная игра – на выживание. И что победивший, то есть выживший, получит миллион. А остальные? Вероятно, их ждет печальная участь проигравших – все, до последнего цента, мгновения, вздоха... Но миллион ведь того стоит, разве нет? Вот только Янек согласия ни на какие игры не подписывал. Он и не мог его подписать. Всяческие викторины, спортивные состязания и прочие игрища с детства внушали ему глубокую неприязнь. И деньги Янек не любил настолько, чтобы рисковать из-за них жизнью.
Слишком хрупкой она была, оберегаемой каждую секунду. Слишком дорого ему доставалась. Янек, давно уже, кстати, вышедший из детского возраста (так что «мальчиком-с-пальчиком» мы можем его назвать только условно), страдал гемофилией. Его кровь не сворачивалась и без помощи врачей могла бы вытечь вся – капля за каплей – из малейшей раны или даже царапины. Из-за этой своей болезни Янек рос мальчиком изнеженным и спорта чурался. От уроков физкультуры в школе его освободили, ему даже с ребятами не разрешали играть – не дай Бог споткнется где-нибудь и разобьет коленку. Не удивительно, что со временем он превратился в такого же хилого взрослого. И поход через лес давался ему нелегко. Столько угроз! Кругом колючки. Острые ветки так и норовят хлестнуть по лицу. Да еще ноги устали. И не остановишься, не передохнешь, потому что вокруг солдаты в масках. Подгоняют пленников дубинками, подталкивают дулами автоматов, то ли бутафорских, то ли настоящих. Какая разница? Ведь пока оружие не выстрелит, его от бутафорского не отличишь. Поэтому никто не протестует, никто не хочет нарваться на выстрел.
Но группа есть группа. И вот уже выбрали кого-то главного, и этот главный пытается что-то организовать, как кому идти, за кем и почему. А другой предлагает затянуть песню – хоть какую, да хотя бы народную. Все-таки шоу, и телезрители, наверное, на них смотрят, а что за удовольствие наблюдать, как люди просто идут по лесу.
И кто-то запел, другой подхватил, а третий замурлыкал под нос что-то свое, не в лад и не в тон – такая получилась какофония.
«Неужели они не понимают, - думал Янек, - что идут на смерть? Что дорога эта – в один конец, и домой они никогда-никогда уже не вернутся? И что победителей в этой игре не будет? Эх... Мне бы камушки – отметить путь. Или кусок хлеба. Как тому мальчику из сказки. Но где же их взять?»
Он потерянно шарил в карманах. Разве что распустить пижаму на нитки? И по одной оставлять на каждом кусте? Ведь и по ниточкам можно найти обратную дорогу – если повезет. Нет, не получится, ткань плотная, не надорвешь.
«Ну что ж, - решил он, - остается только одно...»
И, нащупав на одной из веток острый шип, Янек уколол палец.
Легко быть Данко, идущим к свету, и нести в руке сердце, горящее, как факел, как символ свободы. Когда ты – впереди всех, и толпа считает тебя героем. А когда тебя ведут в лес и вокруг – морок, один морок... Когда незаметно шагая за своими товарищами по беде, пока они делят власть и решают какую песню спеть во славу своих палачей, и, как манну небесную принимают удары дубинками на свои спины – ты отдаешь за них жизнь, неприметно, по капле... как не возненавидеть их? Как удержаться от презрения?
Но ведь если не любить, то и жертва получается напрасной? Тогда каждый сам за себя, и все погибнут поодиночке. Потому что подняться иногда возможно только по чужим плечам. Но никто не подставит плечо... В глазах у Янека темнело. А впрочем, в лесу так и так было темно. Из тела утекала кровь, а на ее место приходили холод и слабость. Янек трясся в ознобе, с трудом переставляя ноги. Так что даже пару раз получил прикладом по голове. Он едва удерживался от того, чтобы не зажать рану, крепко стиснув больной палец в кулаке – впрочем, это, наверное, уже не помогло бы.
«Мне нужен врач, - думал он, - нужна помощь... Нет, мне надо, чтобы хоть кто-то меня заметил, взял под руку, сказал доброе слово... Как страшно смотреть в лицо смерти, когда никого нет рядом».
Его пихали и били, по спине, по плечам, а потом вдруг оставили в покое. Маленькая группа замерла посреди небольшой полянки, окруженной дремучим ельником. Солдаты – или кто они там – бросили на землю большой мешок и растворились в тумане. Голодные люди набросились на еду – стали рвать друг у друга банки консервов и пакеты с сухарями, и фляги с водой. Они дрались с остервенением, уже не разбирая, кто главный, наставляли друг другу синяки и выкручивали руки, а Янек без сил опустился на лесную подстилку, чуть влажную, но не мокрую... и закрыл глаза.
Вот так и лежи, умирая, и надейся, что капли твоей крови оживут и загорятся в ночи, как светляки, как пропитанные фосфором гнилушки. Что твой справедливый Бог, в которого ты не очень-то и верил, сотворит для тебя такое чудо – и выведет этих людей на свет.
А может, они, идущие в лес, давно уже ослепли от мрака. А если так, то для кого льется твоя кровь – на хвою, на листву, окрашивая травы и кусты в цвет твоей боли?
Сознание медленно уплывало во тьму... а душа яркой бабочкой вспорхнула в небо и растаяла в синеве.

Они шли низким берегом реки. Парень и девушка, совсем юные, брели, оставляя мелкие следы на песке, держась за руки и не глядя друг на друга. Она – в коротком платье цвета моченого льна, он – в таких же шортах и с большой пляжной сумкой через плечо. Закатное солнце, отражаясь от воды, румянило их босые ступни, и голые колени, и склоненные к земле лица. В их пустых взглядах плескались речные волны, а над головами струилось июльское небо дымными шлейфами самолетов, переливами зеленого и золотого, и черными письменами птиц на облачной бумаге.
Они достигли маленького пляжа, белого, как разлитое молоко, и девушка сказала: «Здесь». Парень вытряхнул из сумки шерстяной плед и расстелил у самой кромки воды. Там, где розовые языки заката лизали блестящий песок. Молодые люди немного постояли лицом к реке, словно читая неслышную молитву. Но их губы не шевелились, лица оставались отрешенными и застывшими, и только глаза медленно наполнялись светом. Затем сперва парень, а за ним девушка опустились на плед. И сначала просто лежали рядом, касаясь друг друга локтями, впитывая краски, звуки и запахи. Слушали тихое бормотание реки, дышали ароматом водяных лилий и смотрели, как сквозь блекнущую желтизну неба проступают первые звезды, крупные и прозрачные, как стекло.
Потом, как зачарованные, потянулись друг у другу, и теплый вечер укутал их туманным одеялом, укрыл бережно от любопытных глаз встающей из-за горизонта луны, еще прозрачной и красноватой спросонья. Им предстояла долгая ночь – двум юным – ночь Сотворения.
А между тем...

По горному серпантину неторопливо спускались, виток за витком приближаясь к Туманной Долине, три автобуса и две бронированные военные машины. В первой, в числе прочих, ехали майор и священник, хоть и одетые по-разному, но похожие, как братья. Они и были родными братьями, а потому общались запросто, без официоза.
- Пацифисты, говоришь? – усмехался майор, цепко выхватывая взглядом отдельные детали пейзажа: колючие кустики вдоль дороги, серебристо-пыльные деревья и скалистые уступы, усеянные пятнами куцей травы. Красноватое солнце, как мячик, скакало над ними, то выныривая из-за горы, то снова прячась. – Ну, и что? Я и не таких под ружье ставил. Кто их спрашивать-то будет?
- Ты не понимаешь, - возражал священник, - они, вообще не люди, только одна видимость. У них нет души, данной Господом.
Еще один поворот – и под ними, с головокружительной высоты, открылась долина – широкая и залитая светом. Сверкнула широкая лента реки. Над маленькими, как орешки, домиками, клубились завитки тумана.
- Это как? – удивился майор.
- А так вот. Там, где у нас, сотворенных по образу и подобию Божьему, находится душа, у них – всякая всячина.
- Это какая же, – нахмурился майор, – всячина? Ты мне по-простому объяснить можешь, без этих вот образов и подобий? Что с людишками из Туманной Долины не так?
Священник вздохнул и задумчиво поскреб пятерней жидкую бородку.
- Ну, если по-простому, то... Смотри. Господь по воле своей не вложил в них души, значит, на месте этом – пустота. И чтобы ее заполнить, они тащат в себя все, что попадется под руку или на что упадет взгляд... туман, цветы, деревья, облака, реку, птиц перелетных и прочих мелких тварей Божьих... белок, мышей, кроликов... закаты и рассветы, звезды небесные... Любую красоту.
- Чушь собачья.
- Можно даже сказать, что душа у них есть, но не такая, как у нас, человеков, а одна на всех – общая, и это душа Туманной Долины. Вернее, это и есть Туманная Долина, как часть единой прекрасной Земли. Вот, как ручейки впадают в реку, а река – в море. Так и селяне эти впадают внутри существа своего в нашу матушку природу. Или, если хочешь еще проще, они – руки, которые Земля отрастила, чтобы возделывать себя и беречь, и глаза, которыми она смотрит на себя самое.
Майор покачал головой, словно стряхивая с нее морок.
- Хватит, хватит... Черт с ней, с их душой. Главное, что руки-ноги у них есть и немного мозгов в черепушке. А большего солдату и не надо.
Священник закатил глаза.
- Сколько раз тебя просил, брат, не чертыхаться.
- Извини, - буркнул майор.
- Вот-вот. Знаешь, как бывает – нечистого помянешь, а он тут как тут. А тело, как ты понимаешь, храм души. Ее внешняя оболочка. Она, душа, то есть, сама строит себе дом. Такой, какой именно ей под стать. А если ее нет, то и дом считай, что из песка. Потому что строить некому. Ковырни его – и он рассыплется в ничто, на составные части, на песчинки, туманы и дожди... Потому что нет в нем главного – скрепляющего цемента...
- Ну и славно, - майор поморщился. – Пусть себе трупы рассыпаются песком. И хоронить не нужно. Меньше хлопот... Стоп, хватит болтать. Приехали.
Их выгоняли из домов, отрывая от мирной вечерней трапезы, и собирали на главной площади перед ратушей. В основном, мужчин, потому что от женщин – один только беспорядок, слезы и вой. А солдаты из них никакие. Не то чтобы военные применяли насилие – молчаливые люди спокойно подчинялись, без криков и брани вставали из-за накрытых столов, покидали свои жилища и шли по улицам... Не как стадо, гонимое на убой, а просто шли. Неторопливо и с каким-то мрачным достоинством. Чисто умытые и нарядно одетые. Потому что в Туманной долине каждый вечер – праздник. Ужин в кругу родных и близких. Прощание с солнцем... Селяне чтили смерть и возрождение своей звезды. Такая у них была бесхитростная религия. Пройдет ночь, и будет новый день. И золотое светило родится вновь, чтобы дарить ласку и тепло, а после канет в небытие... как и все в этом мире. Любая живая и неживая тварь проходит через извечный круговорот воплощений. Каждый может умереть и возродиться кем угодно – хотя бы и солнцем. Вот во что они верили. Даже не язычники, а, как сказал священник, частицы природы.
Они стояли тесной толпой, все так же молча, под прицелами окруживших площадь солдат. Взобравшись на ступени ратуши, майор взял слово. Он говорил долго и складно – о славной родине и злых врагах, о патриотизме и гражданском долге, о чести и преданности, о доблести и победе. Фразы вылетали из его рта, тяжелые и блестящие, как армейские бляшки, и такие гладко-бессмысленные, что их почти невозможно было понять. Постепенно он и сам уже забыл, с чего начал и к чему ведет. Но это не имело значения. Взгляды селян блуждали – люди смотрели на небо, себе под ноги, друг на друга, обмениваясь мимолетными улыбками... Никто, казалось, не видел майора и не слушал его, но площадь понемногу пустела. Нет, никто не убежал. Им и некуда было убегать. Толпа словно таяла, растворяясь в воздухе, а над серой брусчаткой сгущался туман. Его разноцветные клочки переливались всеми цветами радуги, сворачивались в длинные жгуты и закручивались воронками. Взмывали к деревянному шпилю ратуши стайки птиц, рассаживались по черепичным крышам, и, словно подхваченные ветром пушинки, исчезали в шафранной желтизне неба среди облаков и звезд. Разбегались и прятались во дворах кошки и кролики. От мелких закатных лужиц поднимался розоватый пар. Еще какое-то время майор осыпал патриотическими лозунгами безлюдную площадь, а потом умолк, запоздало вытаращив глаза. Он растерянно оглянулся на брата-священника, но тот лишь пожал плечами, словно говоря: «Ну, я же тебя предупреждал».
Ну, а дальше, конечно же, начался хаос. Поняв, что его одурачили, майор клялся спалить поселок, перестрелять всех жителей, обратить в золу и пепел жалкие домики-орешки. Были его слова пустой угрозой или нет, никто так никогда и не узнал. Потому что раньше, чем он успел отдать убийственный приказ, что-то легонько толкнуло его под сердце – так что моторчик в груди гневливого вояки на несколько долгих секунд замер и перестал разгонять кровь по телу. Это единая душа Туманной Долины просила майора уйти. Пока мягко, но стоит ли злить единую душу?
Он побледнел и запнулся. И слабым голосом велел солдатам рассаживаться по машинам и трогаться в обратный путь. А сам, опираясь на плечо брата, с трудом добрел до своего автомобиля и тяжело взгромоздился на сидение.
Военные уехали. И струился свет по мокрой от тумана брусчатке, извиваясь блестящими змеями и выхватывая из пустоты призрачные фигуры. И спускались на землю птицы. Возвращались кошки. Падали с неба звезды. И снова, как раскиданные чьей-то злонравной рукой кирпичики лего, собирались в людей – и расходились по домам.

Халява

«Получаю я, значит, рекламку по почте. Такая сякая лотерея, первая игра — бесплатная. Зачеркнул несколько цифр и отправил по адресу, ну раз на халяву. Через два дня приходит уведомление о выигрыше. Надо явиться ровно в полночь на городской пустырь, тот, что напротив кладбища. Там, мол, и выплатят. Я, понятное дело, удивился, но пошел. Халява же.
Прихожу, стою с письмом в руке. Темно, под ногами бутылки валяются, издалека фонарь светит, но бледно, как луна сквозь туман. А луны, кстати, нет совсем, потому что тучи и дождь накрапывает. Вдруг, как из-под земли, черт лохматый. Нет, реально черт — под два метра ростом, рогатый и глаза красным горят. Ты, говорит, за выигрышем? Ну, я, говорю и письмо ему протягиваю. Он глянул, головой покачал, говорит, ладно. Проси, что хочешь, у тебя есть одно желание. А взамен что, спрашиваю, душу мою заберешь? А чертяка усмехается, какая, мол, у тебя душа. Так, душонка. Мне даже обидно стало. Денег, говорю, хочу — и много. Потому что когда у тебя много денег, то люди тебя уважают. Ладно, сколько. Чем больше, тем лучше, но только чтобы финансовая полиция ко мне вопросов не имела. Я человек законопослушный.
Хорошо, говорит, а как ты хочешь? Клад найти или в казино выиграть? Нет, говорю, так не пойдет. Стану игроманом и опять все проиграю. А клад все равно нужно государству отдать, ну, если по закону. Может, хочешь стать альфонсом и чтобы женщины за тебя всюду платили и вообще тебя содержали? Бабы, говоришь? Это хорошо. А когда состарюсь, что тогда? На что я в старости жить буду? Чертяка почесал себя между рогами и говорит, а если тебе стать чемпионом мира по шахматам? Там знаешь, какие деньги крутятся? Я на него руками замахал. Терпеть ненавижу твои шахматы, это ж мозгами ворочать надо. Ну да, соглашается, откуда у тебя мозги? Великим писателем тебе тоже не быть — без мозгов-то — ученым тем более, а если художником? Эта его последняя мысль мне понравилась. Художником, значит, вроде Пикассо, а тот что попало малевал, и я так тоже смогу. Вот и славно, обрадовался чертяка, распишись в получении. Да, кровью. И ловко уколол мне палец булавкой.
Иду я, значит, обратно с пустыря. У моего дома фонарь ярко горит. Ну я и написал на соседском гараже слово из трех букв. Утром просыпаюсь — под окнами толпа. Эксперты всякие, репортеры. Все на гараж смотрят. Восхищаются. Какая графика, мол, какие линии. И кто, такой гениальный, это нарисовал? Тут выхожу я весь в белом. Я, говорю, художник и есть. Толпа меня подхватывает, несут чуть ли не на руках, фотографируют. Спрашивают, у вас есть еще картины? Мы их купим за большие деньги. Приглашают на всякие выставки, в галереи, музеи разные. Я, понятное дело, обрадовался. Есть, говорю, картины. Завтра за ними приходите. Вернулся домой и быстренько все нарисовал. Благо на антресолях пара рулонов ватмана завалялась, бывшей жены со студенческих времен. Настоящие картины на холсте пишутся, но где у меня холсты? И так сойдет. Там линию фломастером провел, тут кляксу чернильную поставил. А на одной картине человека нарисовал, как в детском саду учили. Палка, палка, огуречик. Уши, как у Чебурашки. Сеятель, картину назвал. Типа разумное, доброе вечное сеет. Должна же какая-то идея быть. Ну, вы, наверное, видели, эта картина в Третьяковке висит. Солидный музей. Там ерунду не повесят.
Так я стал гениальным художником. И знаете, что обидно? Столько халявщиков вокруг развелось. Искусствоведы всякие. Статьи пишут, диссертации, докторские защищают. Подражатели вьются, как осы, копируют стиль, воруют идеи. Я за свой талант душу прозакладывал, а они что?»

Невысокий мужичок у кафедры потянулся к графину, и наполнив стакан, залпом выпил. Зал взорвался аплодисментами. Преподаватели и студенты ликовали. Еще бы, на их глазах рождалась легенда, происходило становление удивительного таланта, родоначальника нового направления в живописи. Но никто из них, явившихся на встречу с самым модным художником современности, не слышал его речи. Потому что сладкий голос в их головах тут же заменял слова — другими, и получалась гладкая история о творчестве, жизни и непростом пути к признанию и славе. Даже фамилия художника — Пупкин — звучала не как Пупкин, а красиво и необычно, на итальянский манер.

Такой вот Циннобер

"Вы спрашиваете, откуда в наш мир приходит инфернальное зло? Через обычных людей, таких, как вы или я. А все начинается с невинного желания получить что-то на халяву. Никто на самом деле не хочет работать до седьмого пота, расходуя собственное время и силы. Это всякие мотиваторы нам внушают – вы можете, вы талантливы, дерзайте! Мы бы и рады, простые люди, да только часто и не можем, и талантов каких бы то ни было лишены. Трудимся, копошимся всю жизнь, как муравьи, а что в итоге получаем? Пшик. Ни денег, ни уважения, ни заслуженного покоя – ничего.
Но халява! Кто ее не любит? И не задумываемся мы, простодушные, что искушение – это ворота в ад. Жизнь – та же лотерея, и то одному, то другому выпадает счастливый, вроде бы, билет. Но фокус-то в том, что на самом деле халявы не бывает и проданную душу обратно не вернешь.
Что, господин следователь? Вы просили рассказать, что случилось, а не вот это? Прошу прощения, у меня в голове все перепуталось. После того, как ваши молодчики меня избили... Нет, это не претензия, упаси Бог, как можно. Они на государственной службе, а значит, все сделали правильно. Хотел только сказать, что от удара по голове в мозгах у меня что-то испортилось. И теперь я плохо понимаю вопросы. Да, кончаю болтать, извините. Итак...
Я давно мечтал сходить на лекцию знаменитого художника А. В. Пупкина. Как произнес? Ну, как есть – Пу-п-ки-н. Странно выговариваю? Это потому, что после встречи с вашими вояками у меня двух передних зубов не хватает... Да-да, все, заткнулся. То есть, продолжаю. Я очень много о нем слышал. Читал всякие книги о его творчестве. И выступление видел по телевизору, в программе «Современники». Красивый такой мужчина, импозантный... И рассказывал интересно. Поиски своего стиля в искусстве, творческий путь, это вот все. В общем, купил я билет. Захожу в зал – а лекция уже началась, меня еле пустили – смотрю, а за кафедрой... Он, Пупкин, а вроде и не он. То есть, я его сразу узнал, да только не таким он мне по телепередаче запомнился. От импозантности не осталось и следа. Низенький такой, простоватый мужичок, из тех, кого Оруэлл называл «пролами». А за спиной как будто темная тень маячит. Огромная, с широкими крыльями... Подсветка, говорите? Нет, это была не подсветка. Я сам видел, как она шевелилась и как покачивался из стороны в сторону черный венчик у нее над головой. Не то рога, не то адская какая-то аура... Ангел, говорите? Ну, если ангел, то не иначе, как из преисподней.
Я так удивился, что и не расслышал сперва, что говорил этот... Пупкин. А когда прислушался... Боже правый, какой бред он нес! И как! Сплошная нецензурщина! Налет интеллигентности растаял, как иней на стекле, и миру явилась непотребная суть. А что же зрители? Они аплодировали, как ни в чем не бывало! Восторженно и неистово, разве что «браво» не кричали и ногами не топали, как в цирке. Будто не им рассказывал этот гнусный тип, как – ни много, ни мало – продавал душу дьяволу! И получил за это талант художника. Вернее, не талант даже – потому что талант, он всегда от Бога – а признание, похвалу, деньги за свои бездарные каракули. Ценность картины, как многие думают – в глазах смотрящих, в кошельках покупающих, в рецензиях придворных лизоблюдов и хвалебных выкриках слепой толпы. А вот и нет! Искусство ценно именно как искусство, а не как... Все-все, простите ради Бога. Я не нарочно увожу в сторону, у меня было сотрясение мозга, и мне трудно излагать мысли связно.
А дальше... на стене, на белом экране, начали показывать слайды – картины Пупкина. Его всемирно известный «Сеятель», помните, конечно? Такой одухотворенный, светлый образ мудреца и учителя. Да, тот, который сеет разумное, доброе, вечное... И можете себе представить мое изумление, когда из проектора на свет явилась эта мерзкая образина. Неумело намалеванный человек – знаете, как дети рисуют... только еще хуже, гротескный такой, черт ушастый... И ладно бы только это. Но как же он жутко ухмылялся, с какой издевкой... как сам нечистый. А по углам картины, слева и справа от его головы всякая похабщина красовалась, такая, что я даже повторить не могу. Ну хорошо, только тихо, но мне, и правда, неловко: «...». Да, вы правильно расслышали – «...»!
Я? Издеваюсь? Говорите, там патриотические лозунги написаны, всякие замечательные слова о верности, дружбе и любви, и цитаты из Святого Писания? Да, конечно, они должны там быть, все знают, что они там... но... их там не было! А вместо этого – «...». Вот вам честное слово, господин следователь, слово честного человека. Своими глазами видел. Все-все. Понимаю. Я, наверное, не здоров. Эти ваши заплечных дел мастера, они ведь меня не только били. Они... ну вы же сами знаете. У меня от болевого шока сознание помутилось, вот и говорю невесть что. Не надо никого звать. Я, как эту скверну увидел, сначала оцепенел. А потом догадался, кто такой этот Пупкин А. В. Это же гоффмановский Крошка Цахес Циннобер! И если вырвать у него три огненные волосинки, колдовские чары развеются – и тогда все узрят его мерзость и позор. Правда, у того и вырывать было нечего – у «прола» этого лысого... и кто его знает, где у него те волосинки. Но я все равно ринулся на сцену, выдернул у господина Пупкина из руки микрофон, да как закричу: «Смотрите, смотрите, у него дьявол из-за спины рожи корчит!»
А потом... ну, меня, конечно, сразу скрутили. Больше я сделать ничего не смог. А что собирался? Да ничего. Сам не знаю, что на меня нашло, господин следователь. Не надо меня бить. Я же говорю, не было у него никаких огненных волосинок, у этого Циннобера. И сила его – не знаю в чем. Да и никто, наверное, не знает. Иначе давно бы сокрушили его, да только зло несокрушимо...
Нет, нет... Ради всего святого, не зовите ваших палачей... Я больше не могу... Я сделаю все, что вы хотите. Все-все. Да, конечно, разумеется... где эта бумажка? Все прочитаю, все скажу, как надо... Одну минуту, простите, глаза слезятся... сейчас..."

< Камера. Мотор. >

"Я сожалею и каюсь, что позволил себе хулиганскую выходку, порочащую имя великого русского художника, Александра Валерьевича Пупкина... нашего национального достояния, светоча нашей духовности и культуры..."

Моя добрая фея... Нет, не лично моя. Она не муза и не ангел-хранитель, и не приставлена высшими силами к кому-то персонально. Она просто живет. Белокожая и зеленоглазая, с волосами, как темный мед, и крохотными пятнышками солнца на чуть вздернутом носу. Летом она ходит в джинсах и шелковой блузке навыпуск, а весной и осенью – в длинном светлом плаще, обмотав шею газовым шарфом, разноцветным, как ее душа.
Ее непросто узнать в толпе, разве что по взгляду, но это ведь дурной тон – смотреть в глаза незнакомым людям. А еще, она никогда не стареет, не меняется ни единой черточкой, ни складкой, ни морщинкой, из года в год оставаясь прекрасной и юной. Как не стареет любовь. Как не стареет доброта.
Наша первая встреча случилась, когда мне было пять лет... или шесть, точно уже не помню. Знаю лишь, что еще не ходил в школу. На дворе стоял сентябрь, яркий и теплый, и прозрачный, как отмытое до скрипа окно. Еще не золотой, но слегка подернутый нежной позолотой. И небо плыло над головой такое синее, какое бывает только в детстве и только ранней осенью. Я играл на площадке перед домом, раскачивая на качелях своего младшего брата – Дениса. Мы погодки, росли вместе, хотя потом нас, конечно, разбросала жизнь... В какой-то момент я не успел увернуться от качелей, и они, врезавшись в меня на полном ходу – сбили с ног. Помню солнце в листве и смех брата, и детские голоса вокруг, а уже в следующий миг – меня настиг сильный удар, я опрокинулся и почти потерял сознание. Во всяком случае, свет померк, и небо надо мной почернело, словно закопченное, и звуки доносились теперь искаженные и глухие, точно сквозь вату. Понятия не имею, долго ли я пролежал под качелями, едва сознавая, что где-то поблизости ревет в испуге брат, и что надо мной сгущается мутная тень. Время в такие минуты течет еле-еле, густое и вязкое. Потом меня подняли и куда-то несли - бережно, покачивая легко, как бумажный кораблик на волнах, и качался мир, качались ветки клена, протягивая к моему лицу раскрытые ладони... Я очнулся на скамейке. Кто-то осторожно промокал мой лоб влажной салфеткой или платком, а голова, тяжелая и словно до краев полная тупой болью, покоилась на чьих-то коленях.
- Сейчас, малыш, потерпи, - произнес ласковый голос, - сейчас придет твоя мама.
Я приоткрыл глаза-щелки – оказалось, они заплыли, и опухшие веки поднимались с трудом – и увидел сияющий лоскуток голубого. Мне почудилось – это небо, снова ясное, очищенное от копоти. Но на самом деле это был рукав – тонкий и пропитанный солнцем рукав шелковой блузки. Я вдохнул ее судорожно, со всхлипом, эту прохладную голубизну. Втянул в себя, как живительный воздух, и едва не уплыл снова в страну безвременья.
Не знаю, как вы, но я к своим шести годам уже кое-что знал о феях. Каждый вечер мама читала мне сказки о разных волшебных существах. Поэтому я твердо верил, что, например, гномики всегда ходят в разноцветных шапочках-колпачках. Что ундины – это полулюди-полурыбы и живут на дне глубоких озер. У эльфов острые уши, а колдуньи, как правило, старые и уродливые, но часто притворяются добрыми бабушками. Феи, наоборот, прекрасны и юны. Я представлял их себе златоволосыми и зеленоглазыми, в легких воздушно-голубых платьях.
Слегка повернув голову (а боль в ней плескалась, как соленая вода), я разглядел склоненное надо мной лицо, встревоженное и, точно зеркало, отразившее мое страдание. И бесконечно добрый взгляд... Как у мамы, только еще мягче, душевнее, без пугающей иногда строгости и беспокойных вопросов. И в уме у меня сразу щелкнуло – вот она, настоящая фея.
- Потерпи, - сказала она, - сейчас немного пощиплет. Я смажу твою ранку йодом.
И лоб, действительно, защипало. Но только чуть-чуть. А потом я как будто уснул. Проснулся дома. У моей постели хлопотала мама, прилаживая мне на голову холодный компресс. Младший братик сидел с понурым видом на высокой табуретке и очень обрадовался, когда я пришел в себя.
- Я думал, ты умер... думал, ты умер... умер... – заверещал он, и я поморщился от боли.
«Не пищи, Денис», - хотелось мне сказать, но язык распух и едва ворочался во рту, огромный и со вкусом крови. Очевидно, я прикусил его при падении.
Позже я расспрашивал маму, что это за красивая, добрая тетя, похожая на фею из сказки, пришла мне в тот раз на помощь? Кто она? Откуда взялась и где живет? Но мама лишь качала головой. Кто ее знает, наверное, приехала в гости к кому-нибудь из соседей. Или случайно забрела к нам во двор. Да любой нормальный взрослый помог бы попавшему в беду ребенку!
С того далекого дня ее образ поселился во мне, отпечатавшись где-то на оборотной стороне души. Как мечта? Как сон? Не знаю... Бывают такие воспоминания, вроде бы и ненужные. Но они, тем не менее, живы сквозь годы и нет-нет да и поблескивают, как монетки на дне фонтана.
Я снова встретил свою добрую фею через пятнадцать лет – и сразу узнал, да и как было ее не признать? Она совсем не изменилась, только волосы остригла коротко, почти под мальчика – модная в то время стрижка – так, что они легкими струйками дыма клубились у нее на висках. Они даже светились в темноте – эти яркие завитушки. Как и ее кошачьи глаза... уверенно выхватившие из мрака мое распростертое на асфальте тело.
В нашем парке и летом фонари горели через один. А к осени, когда вечера длинные и ранние, а низкие тучи скрывают луну, свет и вовсе иссяк, побурел и скукожился, как трава под холодным дождем. Листья и сор, летящие по ветру, налипли на и без того запачканные плафоны, а летняя пыль превратилась в липкую грязь. Она пропускала редкие и узкие лучи, похожие на иглы, но толку от такого освещения было мало. Не только черная мешанина кустов и деревьев, но и скользкие от листвы дорожки тонули во тьме. Но, возвращаясь с вечерних лекций, я зачем-то решил сократить путь. Вернее, я знаю – зачем. Устал и продрог в тонкой ветровке – октябрьские ночи в том году выдались почти ледяными. Хотелось побыстрее очутиться в тепле и забыться на диване, с чашкой горячего чая или глинтвейна. Долгожданный отдых, одиночество и покой, и согревающий напиток, ни о чем другом я не думал. А парк знал, как свою собственную квартиру, и мог пройти его насквозь не то что в темноте, но даже с закрытыми глазами.
Оказалось, напрасно я так сделал. Потому что порождения тьмы напали на меня. Их было пятеро или шестеро, я точно не понял, рослых черных фигур, лица, как масками, прикрыты глубокой тенью. Потребовали вывернуть карманы. Мне бы подчиниться, а не артачиться... У меня и денег-то с собой было немного... Однако я растерялся и, как загнанный в угол пес, сперва начал отбрехиваться. Затем попытался убежать... И ладно бы – резко нырнул в кустарник, это давало бы хоть какой-то шанс. Но я бросился назад по тропинке, и, конечно, меня догнали. Ударили по голове. Короче говоря, меня избили до состояния полутрупа. Я лежал на стылой земле, не понимая, на этом ли я еще свете или уже на том. Подо мной хрустела тонким ледком лужица на асфальте, и, кажется, в нее понемногу вмерзала моя щека. Впрочем, это вряд ли... Не знаю. Я плохо соображал, и единственной мыслью билась в голове отчаянная фраза: «Господи, как же холодно!» Я почти не чувствовал боли. Только очень сильную, одуряющую слабость и странную скованность во всем теле. Словно из него вместе с кровью утекала жизнь, оставляя пустую, застывшую оболочку.
Вероятно, я так и замерз бы до смерти за ту долгую, долгую ночь... если бы не моя фея. Она появилась, словно ниоткуда. Из мишурного блеска фонаря, от которого кололо зрачки, из призрачного дымного облака, из нереальности слабого небесного света. На мгновение острый луч упал на ее лицо. И я увидел огненные колечки волос и знакомый, будто тонкой кисточкой обрисованный профиль. Она была в тот момент моей ровесницей или, может, на год-другой старше. Девчонка лет двадцати с небольшим. Она присела рядом со мной на корточки, пугливо тронула за плечо.
- Что с вами? Ой... Да что же это? Кто тебя так? Потерпи... я сейчас... сейчас приведу помощь.
И, торопливо стянув с себя плащ, она скомкала его и сунула мне под голову, повторяя:
- Сейчас, я сейчас, быстро... потерпи немного...
Вернуть бы хоть ненадолго тот вечер. Я столько бы ей сказал! Вспомнил бы, как утешала меня, пострадавшего от удара качелей. Ее нежгучий йод. И мягкие руки. Ее облачение феи из небесно-голубого шелка. Я бы спросил, из какой она сказки. И как мне, заплутавшему, попасть туда... Увы. Время не обернуть вспять, и что прошло – то прошло. А в тот момент я ничего не говорил, только закрыл с облегчением глаза. Потому что знал, теперь все будет хорошо, мне помогут, я выживу.
И я, действительно, выжил.
Наступила моя тридцать первая по счету весна. Хрупкая, как бутылочное стекло, грустная и дождливая. Тяжелое, серо-коричневое небо целыми днями, не переставая, сыпало моросью и поило упругую, молодую зелень. Холодные капли, срываясь с черных, голых еще ветвей, съедали последние дырчатые островки снега. Весна – это одновременно и смерть, и рождение чего-то нового. Так уж повелось. И так случилось, что в тот печальный апрель я столкнулся с первой ее ипостасью. Умерла мама. Инсульт и безнадежные попытки ее выходить, бессонные ночи и дежурства в больнице... Затем повторный – и все.
Проводить маму в последний путь пришли какие-то люди из общины, мне не знакомые. В основном, пожилые мужчины и женщины. И я – ее сын. Мы стояли вокруг открытой могилы – как бы отдельно друг от друга. Я, окруженный пустотой, и толпа незнакомцев. Все молчали, понурясь и прислушиваясь к напевному голосу кантора. И никто не плакал.
Читая Кадиш, я запинался на каждом слове. Листок у меня в руке быстро намокал под мелким дождем. Текст прыгал перед глазами. Я его совершенно не понимал, хотя когда-то в юности учил иврит. И в общем-то знал, о чем она, эта поминальная молитва. Там и перевод немецкий был, но, скользя взглядом по подстрочнику, я его не видел. Очнулся только, дойдя до знакомых слов: «Творящий мир в небесах, сотворит его для нас... и для всего Израиля... и скажите: «Омейн»...».
- Омейн, - глухо повторили за мной собравшиеся.
Вот как раз мира в душе мне и не хватало. В ней бились горе и отчаяние, и обида, и невыплаканные слезы, которым я – усилием воли – не давал пролиться. А больше всего – страх перед жизнью, из которой только что ушел единственный близкий мне человек. Словно рвались тонкие струны между настоящим и прошлым. Между пониманием, нежностью, теплом души – и горечью сиротства, пустотой, одиночеством. Как во сне, я бросил на простой сосновый гроб пригоршню земли. И отрешенно смотрел, как то же самое делали другие.
Когда я покидал кладбище, дождь усилился. Противная водяная взвесь превратилась в тугие струи. Они хлестали по голове, по плечам, по шее, по лицу. Не прошло и пары минут, как моя одежда промокла насквозь. Даже куртка – вроде бы непромокаемая – и разумеется, все, что под ней. Зябко поеживаясь, я долго искал свою машину. А когда нашел, увидел, что она заперта двумя другими. Так что выехать я смогу, либо позвонив в буксировку, либо дождавшись хотя бы одного из двух незадачливых водителей.
Я стоял, потерянный, не в силах сделать хоть что-то и даже не догадавшись спрятаться в машине от дождя. Вокруг меня люди разбредались по своим автомобилям. Кто-то пробормотал мне слова соболезнования. Я машинально ответил.
- Кто... мама? – раздался за моей спиной мягкий и в то же время энергичный юный голос.
- Да, - ответил я удивленно и обернулся.
Наверное, никому еще в жизни я так не радовался! Потому что это была она. Моя фея. Волшебница из далекого прошлого. Ее зеленые глаза стали как будто ярче, созрели, как изумруды в земле, и лучились таинственным, глубоким сиянием. Волосы отросли и темными ручейками стекали по плечам, по мокрому плащу... тоже мокрые и тяжелые от воды. Сейчас ее, ни на год не повзрослевшую, можно было принять за мою младшую сестренку. И только взгляд... Случайно поймав его, я понял, что это взгляд очень древнего и мудрого существа. Наверное, такого же древнего, как сама Земля. Моя фея улыбалась тонко и сочувственно, словно готовая в любой момент подхватить под руку, пожалеть, утешить.
Говорят, что настоящий мужчина не хочет жалости. А я хотел! Очень хотел... чтобы кто-то меня обнял и бережно погладил по волосам, как раньше – мама, прижался щекой к щеке... Мне хотелось положить голову на чьи-то колени – и так замереть. Слушать чье-то дыхание и самому дышать – все тише и тише, выравнивая биение сердца. И я душой потянулся к ней, моей спасительнице и помощнице. Как все живое тянется к свету доброты.
- Я узнал тебя, - сказал я просто. К феям не обращаются на «вы». – Ты помогла мне однажды. Нет, два раза.
Она кивнула, что означало, видимо: «Я всегда делаю так». А потом предложила:
- Тебе все равно сейчас не выехать. Это французы тебя заперли. Попробуй их найди... Пойдем лучше ко мне, здесь не далеко. Не мокнуть же нам под дождем. Кстати, меня зовут Кора.
Я вымученно улыбнулся и назвал свое имя. И мы пошли. Сперва по узкой, раскисшей тропинке поднялись вдоль ограды кладбища к французскому поселку. Миновали маленькую частную пасеку, а после – заблудились в сплетении улиц, среди аккуратных домиков и черных, голых деревьев, на которых уже набухали крупные цветочные почки. Дождь немного поутих, и небо не то чтобы очистилось, но слегка заблестело, словно прорвавшийся где-то сквозь прореху в тучах солнечный луч оживил и высветлил его. Поселок как будто раздался вширь, стал бесконечным. Мы блуждали, петляя, сворачивая во все более тесные проулочки и возвращаясь по своим следам, и я не знал больше, на Земле я еще или уже на другой планете, в другой вселенной.
- Ты живешь один? – спросила Кора, когда мы подошли к ее дому, светло-желтому с красной крышей, с остекленным крыльцом и лесенкой во двор. – Или жена не смогла прийти на похороны?
Я сглотнул.
- Нет, не один, с подругой. Вернее, с гражданской женой. Она не то что не смогла... Анника фрилансер, работает из дома и четкого графика у нее нет. Но на похороны идти не захотела. Она не любила мою маму.
Кора остановилась и строго взглянула на меня.
- Какая разница, любила или нет? Не быть с тобой рядом в такой день...
Я беспомощно покачал головой.
- Что же я мог сделать? – и добавил со вздохом. – Она так и не простила маме одной колкости... Даже после смерти не простила. И мне – тоже.
Мы вдвоем поднялись на крыльцо и перешагнули порог – и тут же я очутился в сказке. Нет, я вовсе не хочу сказать, что у в гостиной у Коры была какая-то особенная мебель или сказочно-идеальный порядок. Обычные диван и кресла в светло-бежевых гобеленовых чехлах, и журнальный столик, а также стенка с телевизором и книгами. На окнах – двойные шторы: легкий узорчатый тюль и плотные, солнечно-желтые занавески с золотыми блестками. И всякий мусор на подоконниках – сухие цветы, стаканчик с какими-то мелкими железками, болтами и шурупами, круглый коричневатый кактус в надбитом горшке. Но что значило это все по сравнению с особой, уютной атмосферой домашнего тепла, любви и защиты от враждебного, холодного мира?
Кора заставила меня снять промокшую одежду и развесила ее на батарее, а мне выдала цветастый безразмерный халат, в котором я сделался похож на турецкого султана. В другое время и в другом месте я бы, наверное, умер от смущения – но не там, не в заколдованном царстве моей феи. Рядом с ней подобные эмоции даже не возникали или, возникнув, тут же таяли, как апрельский снег от весеннего дождя.
Мы сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, пили горячий чай с коньяком и разговаривали. Вернее, говорил, в основном, я – о маме. От самых моих первых лет, когда она, как львица, всегда кидалась за меня в бой, если мне что-то угрожало, а когда мне было плохо, как наседка, укрывала своими теплыми крыльями. И до ее последнего дня, когда я, плача, прощался с ней в больнице, а она, уже лишенная дара речи, все пыталась мне что-то сказать. Разобрать ее слов я не мог, но не сомневался, что это – слова любви.
«Я тебя тоже люблю, мама... Я тебя тоже люблю...» - повторял я сквозь слезы, гладя ее бессильную, уже словно мертвую руку. И не заметил, как мои собственные наручные часы остановились. Почти в тот же момент, когда мамы не стало.
Вот как это было... Мы с Корой словно читали с начала и до конца прекрасную книгу, пусть и с грустным финалом – но добрую и светлую. И мне становилось легче. Как будто расслаблялась где-то в душе туго взведенная пружина, и все тело расслаблялось, согреваясь изнутри и снаружи.
Мы проговорили так до темноты, пока за окнами не сгустилась хмурая весенняя ночь и на улицах французского поселка не зажглись старинные оранжевые фонари.
- Тебе не пора? – спросила моя добрая фея. – Твои брюки и рубашка высохли. Или... останешься до утра?
- Я бы остался. Если не прогонишь.
- А твоя... Анника? Она не будет волноваться?
- Если бы она волновалась! – горько ответил я. – Но ей все равно. Я могу вернуться домой завтра утром, или послезавтра, или через три дня. Ей безразлично, где я и как. Она говорит, что доверяет мне. Но это не доверие. Это равнодушие.
- Расскажи о ней, - попросила Кора и положила голову мне на плечо. Ее рыжие волосы пахли шалфеем и немного апрельским дождем.
Я тяжело вздохнул.
- Что рассказать? Я называю ее «железной леди», она такая и есть. Если что-то решит, можешь хоть лоб себе расшибить – а с пути ее не свернешь. И еще она все время пытается сделать из меня настоящего мужчину.
Кора слегка изогнула бровь – без насмешки, с искренним изумлением.
- Настоящего? А ты разве не настоящий?
Я неловко пожал плечами.
- Настоящий, но... она считает иначе. Все время говорит, ну что ты ноешь, справляйся сам со своими трудностями. А я думаю, зачем мне близкий человек рядом, если я должен сам со всем справляться?
- Ты прав, - Кора тихонько пожала мою руку. – Близкий человек – это значит вместе в горе и в радости... Ты хоть любишь ее?
И опять я со вздохом отвел глаза.
- Не знаю. Наверное, да. А может, это всего лишь привычка. Может, мне просто страшно быть одному.
- Но ты и так один.
- Не совсем... Да... не знаю...
Я запнулся, не понимая, что тут можно сказать. Когда кто-то живет с тобой бок о бок – это не вполне одиночество. Но если вы друг для друга призраки или хуже того – обвинители, судьи... какое утешение даст вам такая близость? Какой в ней смысл?
Я ушел от Коры утром... вернее, она сама проводила меня на стоянку. Один я бы не выпутался из странного, живого лабиринта французского поселка. И снова накрапывал дождь. Она стиснула на прощание мои безвольные пальцы, и в ладонь мне скользнула бумажка. Я поднес ее к глазам – на клочке тетрадного листа был крупно записан телефон. Семь цифр без кода страны и города – впрочем, их легко найти в интернете.
- Если будет совсем плохо – позвони, - обронила Кора и, торопливо прижавшись губами к моей щеке, отпрянула, повернулась и зашагала прочь. Я смотрел ей вслед, пока тонкий девичий силуэт не растаял в серых нитях воды.
Почему я так и не позвонил ей тогда? Наверное, мне было не достаточно плохо. Или я все-таки любил Аннику? Не важно... Сегодня моя «железная леди» ушла от меня. Мы расстались буднично и скучно, без объятий и добрых пожеланий друг другу. Да и чего желать? Я и так знал, что у нее все будет хорошо. Она и так знала, что у меня будет – как всегда.
Я выхожу из дома на полупустую улицу. Вечер... едва тлеют фонари, бледно-лиловым, умирающим светом. Мутное, холодное время на изломе осени и зимы. С неба мелко сеется то ли дождь, то ли снежная крупа, и хочется забраться в чей-нибудь частный сад и, зарывшись в кучу палых листьев, уснуть до весны. Но я стою и, зажав подбородком смартфон, судорожно роюсь в карманах, выворачиваю их наизнанку, вытряхивая на асфальт мелочь и носовые платки. Он должен быть где-то здесь, этот листочек, ну не мог он никуда деться, такие вещи не теряются, они остаются с тобой, пока ты жив и пока жива надежда.
И он, действительно, выпархивает откуда-то из-под рваной подкладки, зимней бабочкой спланировав на землю, в слякоть и жидкий снег. Под тусклым лиловым фонарем я падаю на колени и вижу, как у меня на глазах вода стремительно размывает чернила, но все-таки успеваю набрать на смартфоне семь заветных цифр. Телефон женщины, способной на сострадание.

Знаете, каким я был ребенком? Сказки, как голуби, слетались ко мне на плечи. Я кормил их с ладони крупинками света, манной кашей и добрыми снами. Потому что сновидения бывали и злыми. Я забывал их, в отличие от добрых, но каждый раз просыпался в поту и слезах, не понимая, что мне привиделось. И лежал потом, испуганный, таращась в темноту и не давая глазам закрыться, а веки все тяжелели, падая, словно экран, на котором вот-вот будут показывать кино. Теперь-то я знаю, что снилось мне в те одинокие ночи, когда желтая луна расплывалась на занавеске масляным пятном, а заоконный мир отчего-то вдруг становился враждебным и страшным. Мне снилась моя взрослая жизнь.
А знаете, как я верил – во все невозможное, доброе, волшебное? Мне думалось, что мама и папа – бессмертны и всегда будут стоять за моей спиной, готовые защитить, подхватить под руки, заслонить от всего черного и злого. Они, как два ангельских крыла, казалось, могут нести меня сквозь время. Я верил, что звезды – не крупнее яблок, только горячие и светятся. И что прямо за пустырем, куда мне не разрешалось ходить, начинается Африка. А может, и какая-то другая, не менее сказочная страна. И что белые голуби, шарики и прочие чудеса в шляпе у фокусника – никогда не кончаются. Ведь у меня они не кончались...
Гуляя с мамой в ближайшем к нашему дому лесопарке, я тайком от нее искал кроличью нору. Да, ту самую, в которую провалилась Алиса, маленькая девочка, пережившая большое приключение. Ведь должна она где-то находиться, эта нора, размышлял я. Слово «далеко» в моем детском сознании не существовало. Вся магия мира окружала меня, ребенка, и до любого волшебства я мог запросто дотянуться рукой. Стоило только захотеть. Я заглядывал под коряги, тщательно осматривал пни и поваленные деревья. Ковырял палочкой и пинал сапожками пегие кучи опавшей листвы, каждый раз замирая от предвкушения, что вот сейчас моя нога провалится во что-то зыбкое, и пустота, чужая и гулкая, притянет мою душу, словно магнитом.
Я все-таки ее нашел. Правда, во сне. Мне снился не лес, а бескрайняя степь, безлюдная и плоская, прожаренная солнцем и поросшая цветущей полынью. А может, это был и не сон, а яркий обрывок чего-то забытого, случившегося или придуманного. Детская память – не крепкая, и сновидения в ней часто мешаются с явью, сказками и мечтами. Я шел по колено в траве, пахнущей резко и горько. Один, без мамы. Вероятно, потерялся. Или она немного отстала, или ушла вперед. Но страшно не было, только какое-то непривычное волнение сладко разливалось в груди. Теплый ветерок разносил по степи желтую пыльцу. Вот что я помню. А в следующий момент, наступив на мягкую, тут же просевшую под моей ногой кочку, я уже летел вниз – в темноту. В кроличьей норе, как в открытом космосе, низ и верх поменялись местами. А потом и вовсе перестали существовать. И я, взлетев к черному небу, парил в невесомости на просторах Вселенной. Вокруг мерцали то ли звезды, то ли стеклянные банки с какими-то снадобьями, стоящие на полках, мимо которых я пролетал. И я, напрягая зрение, старался разобрать на этикетках знакомое «выпей меня». Книжку про Алису я к тому времени выучил почти наизусть. И помнил, конечно, про волшебный напиток, глотнув которого становишься маленьким или, наоборот, большим. Правда, буквы я тогда знал плохо, читал медленно – наверное, поэтому ничего не получилось.
Но у каждой норы есть хоть какое-то дно, и никакое падение не может длиться бесконечно. Я очутился в полутемной комнатке. На стене тикали часы – тарелка, расписанная под старину, совсем как у нас в гостиной. А за письменным столом сидел человек с кроличьей головой. То есть, не то чтобы в маске – а с настоящей головой кролика, с длинными ушами, мягкими и плюшевыми на вид, и красными глазами навыкате.
- Ну вот ты и здесь, - сказал этот человек. Или кролик, не знаю даже, как его называть. – Тебя-то мы и ждали.
- Меня? – переспросил я оторопело, изумленно озираясь и не понимая, кто такие эти самые «мы».
Кролик-то был один. А кроме него в комнате живыми казались разве что часы, если можно назвать жизнью глупое механическое движение стрелок по кругу.
- Да, тебя. Подойди ближе.
Я робко приблизился и даже зачем-то протянул ему руки – обе ладони, сложенные лодочкой. Подумалось, уж не знаю отчего, будто кролик хочет мне что-то передать, может, тот самый «выпей меня», или кусочек волшебного гриба, или неделимый пирог... да мало ли что. И я не ошибся.
Он привстал за столом и, счастливо улыбаясь (а вы представляете себе улыбку на кроличьей морде?), положил мне в руки нечто яркое, огненное, но не жгучее. Мне сперва почудилось – звезду. Но, нет. В ладонях у меня лежал большой переливчатый кристалл, очень красивый, с правильными гранями, сверкая, как осколок солнца. Я затаил дыхание. Казалось, он сейчас испарится, или вспорхнет бабочкой к потолку, или протечет сквозь мои сомкнутые пальцы и разгорится на полу огромным костром. Что-то ощущалось в нем эфемерное, невероятное, какое-то прекрасное чудо и в то же время – обреченность. То, что я своим детским умом тогда еще не мог постичь. Но снова и снова вспоминая ту сцену – постигаю теперь. Наверное, слишком поздно.
- Смотри, Алекс, - произнес мой удивительный собеседник, - этот камешек – не просто блестящая штучка. Это не хрусталь и не алмаз... Видишь, какой он лучезарный? Этот кристалл – живая модель мира. Храни его рядом со своим сердцем, крошка Алекс. В любви и чистоте, а иначе... ты знаешь что может случиться? Что внутри – то и снаружи. Где маленькое – там и большое. Царапни его ногтем – и глубокий шрам пройдет по лицу мироздания... Ты меня понимаешь?
Я важно кивнул. Хотя вряд ли хоть сколько-то понимал, что вверял мне в тот момент странный человек с головой кролика. Случись такое сейчас, я бы скорее позволил отрубить себе обе руки, но не взял бы на хранение беззащитную душу Земли, ее красоту и свет. А впрочем... был ли у меня выбор?
Он только моргнул красными кроличьими глазами – и кристалл всосался в мое тело, окутав сердце своим магическим сиянием. И в то же время сверкающий камень остался у меня на ладони, только стал чуть прозрачнее. Но я все равно мог рассмотреть его в мельчайших деталях – каждый блик, играющий в таинственной глубине, каждый разноцветный луч, переливы солнца и красок. Мне сделалось хорошо и спокойно, и сразу же веки налились усталостью, а колени подогнулись, как ватные, и смазалась, потекла дрожащей радугой подземная комната.
Не помню, что произошло потом. Вероятно, я проснулся – ранним утром, в своей кроватке. А может, наоборот – заснул. И каким-то чудом перенесся обратно, в горький аромат полыни, под жаркое летнее небо, в теплые обьятия мамы. Был то сон или явь – они развеялись, но волшебный свет в груди остался. Он горел во мне – и вокруг меня, иногда я ощущал его, как второе сердце, а в другой раз, как фантом, загадочно мерцающий на краю зрения, или – как мир, лежащий на ладони.
Волшебный кристалл взрослел вместе со мной. Его излучение неуловимо менялось, разгораясь ярче, из нежно-пастельного, детского, чистого, делаясь жарче и насыщеннее. Игра гормонов в моей крови становилась игрой света. Изменились и мои сказки. Как подросшие птенцы, оперились и дикими птицами рвались из клетки наружу. Я начал слагать их в длинные баллады и петь под гитару... Сперва для друзей. На школьных вечеринках, на днях рождения, в парке или на плоской крыше моего дома – я устраивал маленькие концерты. Потом вокруг меня собралась небольшая музыкальная группа. Такие же, как я, ученики старших классов. Мы забросили школу и мечтали о чем-то великом, чему и названия еще не могли подобрать. О чем-то, непостижимом, как звездное небо, лежавшее у нас на плечах. Поначалу мы так же пели на крышах. Это было нашей визитной карточкой – концерты под облаками. Наша лучшая песня так и называлась – «Ночные облака». О чем она? Уже не знаю. Я не помню ни единого слова, только ощущение – холода и ветра, горящих вокруг фонариков и зыбкого моря городских огней внизу.
Этот ветер однажды чуть не задул мой кристалл, как хилую свечку, а нас – вчерашних детей – унес далеко от родных мест. Мы оторвались от своих корней и, как перекати поле, шатались по стране, ночевали в двух фургонах, а в третьем – перевозили свой нехитрый скарб. Не то, чтобы мы были очень популярны. Скорее наоборот – о нас мало кто знал. Но возле наших стоянок всегда толпились поклонники и поклонницы, совсем юные и романтичные, как мы, и постарше – охочие до молодых тел, они лезли к нам на сцену, в наши дела и в наши постели. Дни и ночи сменялись в каком-то адском чаду, тонули в музыке, разврате и наркотическом дурмане. Кристалл у меня в груди полыхал сумасшедшими цветами, и мир вокруг казался безумным.
Безумие, как жучок-древоточец, выедает свой дом изнутри, скрытно, исподволь, так что сразу и не заметишь. А когда обратишь внимание на его тихую работу – будет поздно, потому что на тебя уже рушатся стены. Моя душа постепенно пустела, словно кто-то огромный вычерпывал ее ложкой, как сочную мякоть из арбуза, оставляя блестящую зеленую кожуру. А сказки одичали и бродили вокруг злыми, голодными собаками. Не нужные никому, докучливые и несчастные. Их все пинали ногами, называя глупыми, пустыми фантазиями. Я сам от них отрекся... Да что там, я смеялся над ними в компании друзей, а ненадолго оставаясь один, тайком бросал им объедки с нашего стола.
В двадцать пять лет я впервые попытался свести счеты с жизнью. Украв у одного из наших парней – диабетика – инсулиновый шприц, я ввел себе... честно говоря, уже и не помню сколько этого лекарства. Просто вколол – наобум, посчитав, что этого будет достаточно. Мой расчет был прост. Если от таблеток почти наверняка стошнит, то попавший в кровь инсулин подействует наверняка. Прощальной записки я не писал. И вообще едва ли понимал, для чего это делаю. У меня не было никакой причины умирать, кроме смутного, подспудного чувства, что в моей судьбе что-то идет не так. А как надо – я не имел ни малейшего понятия, а значит, изменить ничего не мог.
Как большинство горе-самоубийц, я надеялся на легкий, красивый уход, в крайнем случае – на быструю потерю сознания. А там уж – какая разница, что будет происходить с моим бесчувственным телом... Но я просчитался. Опять же, как большинство мне подобных недоумков. Меня колотил озноб, липкий пот струился по спине ручьями, а голова раскалывалась, как будто в нее вбивали один за другим острые клинья. Смерть то наплывала, как черная туча на солнце, то отшатывалась, испуганная отчаянной пульсацией волшебного кристалла, и эта борьба тьмы и света внутри меня казалась во сто крат мучительнее физической слабости, судорог и боли.
Но, видимо, мой час еще не пришел, потому что в итоге ничего не получилось. Ребята обнаружили меня, заползшего в фургон со всяким барахлом, и отвезли в больницу. Там меня откачали, введя в кровь глюкозу, и долго расспрашивали, кто я и откуда, и какая блажь толкнула меня на суицид. Напрасно я уверял врачей, что не собирался кончать с собой, а хотел таким образом словить особый инсулиновый кайф. Мне не поверили и госпитализировали в психиатрию.
Полтора месяца я провел в психушке, где меня с утра до ночи накачивали лекарствами и где надо мной надругались санитары... Выписался с единственной мыслью – довести начатое до конца. Из больницы меня забрали родители и вернули в родные стены. Те, говорят, лечат. Меня не вылечили, но понемногу, исподволь, окутывая золотым туманом воспоминаний, усмирили мою болезненную тягу к смерти. На смену лихорадочным раздумьям, с какой крыши спрыгнуть или каких наглотаться таблеток, пришла тихая грусть.
Целыми днями я валялся на незаправленной кровати или сидел без дела за письменным столом, подперев щеку ладонью и глядя в окно. А там облетали деревья, по капле роняя с ветвей закатный свет, оставаясь дрожащими и голыми на холодном осеннем ветру. При мысли об их наготе становилось неуютно. Мне чудилось в ней нечто постыдное. Отголоски моей собственной беды и позора. Иногда я пытался записывать свои сказки, но они, испуганные, шарахались от меня по углам. Я их ловил – в те редкие минуты, когда апатия сменялась охотничьим азартом – и, как огромных стрекоз, пришпиливал к обрывкам оберточной бумаги, старым школьным тетрадкам, каким-то счетам и маминым запискам. Получалось нескладно, да и листочки эти, исписанные моим скачущим почерком, вскоре терялись. Я по ним не горевал, понимая, что даже в гниющих на газоне осенних листьях больше смысла, чем в моих глупых историях.
Меня все время клонило в сон, но засыпал я некрепко, словно проваливаясь в тревожную полуявь, ощущая страх и беспомощность, и в то же время я словно брел – бесконечно и нудно, по разбитой проселочной дороге, уходящей в туман. Казалось, что все хорошее осталось позади. Если честно, так оно и было.
Нет, я еще поборолся с судьбой. Депрессия в конце концов схлынула, как морская вода, оставив уродливый и рыхлый, усеянный мусором пляж. Я пытался чему-то выучиться, работал то там, то здесь, предпринял даже жалкую попытку создать семью. Но моя жизнь, как потерпевший аварию самолет, уже клюнула носом в землю. Наша с женой дочка родилась слабой и хромой на одну ножку. Тонкая бледная девочка, чем-то неуловимо похожая на меня самого в раннем детстве. Это сходство причиняло боль, как собственное отражение в кривом зеркале. Глядя на дочь, мне хотелось отвести глаза. И, как будто этого мало, девочка без умолку болтала, постоянно что-то сочиняя, очень похожее на мои детские выдумки, только, как она сама, немного хромые.
Как-то раз жена увезла ее на лечение за границу, да там и осталась. Я не последовал за ними. Я, вообще не знал, куда мне податься. Занимался то тем, то этим. Торговал прошлогодним снегом, то есть, простите, какими-то акциями. Мои сказки превратились в крыс, и я завел кошку – белую красавицу Момо, то ли персидской, то ли ангорской породы. Окончательно разорившись и оставшись без гроша в кармане, решил, что на этот раз – все. С меня хватит. После смерти родителей и ухода жены я почти ни с кем не общался. В мое одинокое жилище если кто и заглядывал, то разве что представитель энергокомпании, списать показания счетчиков. Так что я просто запер входную дверь, а балконную – оставил слегка приоткрытой, чтобы кошка могла покинуть квартиру и спуститься по дереву вниз. Потом вскрыл себе вены, лег на пол и...
Спасла меня Момо. С громким мяуканьем она крутилась вокруг, терлась головой о мои руки и лицо, слизывала кровь, бодалась, урчала и рычала, тянула за насквозь промокший рукав и норовила укусить за нос... Так что в конце концов я не выдержал. Встал, шатаясь, и сам позвонил в скорую помощь. Что ж, я не в обиде на кошку. Хвостатые ангелы – они у Господа Бога на службе. Так что Момо всего лишь выполняла свою работу.
В ту ночь я в последний раз увидел во сне магический кристалл. Перебинтованные запястья болели, и я, спящий, даже в своем сновидении, не мог поднять руки – они висели плетьми, а я стоял посреди какого-то серого ничто. Не туман даже – туман обычно чистый, а ядовитые болотные испарения. Кристалл висел в воздухе сантиметрах в двадцати от моего лица. Он как будто заплесневел, подернулся зеленоватой мутью и снаружи и внутри. Он больше не светился. Может быть, чуть-чуть, в самой глубине, как поблескивает сквозь толщу стоячей воды упавшая на дно монетка.
Ну, и что, скажете вы, что ты нам тут рассказываешь? Обычная жизнь, бывает и хуже. Все так. Но на самом-то деле важно не то, что ты вытворяешь, и даже не – как. А что ты из всего, с тобой происходящего, выносишь. Я выносил только боль и неуверенность... Вернее, уверенность в том, что никуда не гожусь.
Я все чаще захаживал в кнайпу – от моей работы через дорогу. Не ради общения – да и общаться там, по правде говоря, было не с кем. Но после скучного дня в конторе хотелось расслабиться. Я еще не дошел до такого состояния, чтобы тупо напиваться. Но с каждым разом становился к нему все ближе и ближе.
Обычно я сидел за столиком один, от меня, похоже, шарахались даже прожженные алкаши. Но в тот вечер напротив примостился какой-то пьянчужка. Сначала я не обратил на него внимания. Ну, сидит человек и ладно, лишь бы с разговорами не лез. Но он все время ерзал на стуле, вздыхал и покашливал. Так что я поднял взгляд и всмотрелся в него повнимательнее.
И я его узнал. Не по длинным кроличьим ушам, скрытым теперь под густой шапкой нечесанных волос. А по красным выпученным глазам и по особой ауре таинственности, окружавшей его неказистую фигуру. Казалось, он уже здорово набрался и едва соображает, где находится. Но только казалось.
- Ты! – выдохнул я, потрясенный.
Его налитые кровью глазки укоризненно сверкнули.
- Ага, я... Не ожидал меня здесь увидеть?
Не в силах ничего ответить, я помотал головой.
- Что же ты, Алекс, натворил? Тебе доверили прекрасную частицу Вселенной. А ты пропитал ее грязью.
Под его обвиняющим взглядом я съежился на стуле, прижимая ладони к запылавшим от стыда щекам. Но это не помогло. Красноглазый человек продолжал меня обличать, тыча грязным указательным пальцем чуть ли не мне в лицо.
- Посмотри на этот мир! Он катится ко всем чертям! И уже докатился до точки! Еще пара крошечных шажочков – и грянет Апокалипсис! А кто в этом виноват?
- Ну, уж точно не я, - сделал я слабую попытку защититься. – Чего ты от меня хочешь? Ты – кем бы ты ни был. Я обычный человек. Жил, как умел. Никому не причинял зла. Я не политик, не финансист, от меня в мире абсолютно ничего не зависит. Я даже не журналист и не писатель. И я не сделал ничего плохого.
- Обычный, говоришь? – он гневно прищурился. – А про бабочку, взмахнувшую крыльями...
- На другом краю Земли? Да, слышал. И, знаешь, я в это не верю.
- Не веришь, значит? – он прямо-таки раздулся от негодования, этот человек-кролик. Мне даже почудилось на несколько долгих мгновений, что он меня сейчас ударит. Или выплеснет содержимое своего бокала мне в лицо. Но он овладел собой. – Что ж, хорошо. Пожалуйста, будь обычным. Копайся в своей душевной грязи сколько влезет. Если уж ты такая свинья. Но сначала – отдай кристалл.
От чувства мгновенного облегчения у меня закружилась голова.
- Конечно! Я бы с радостью! Но... как его отдать?
- Значит, так, слушай внимательно, - тон моего собеседника стал деловым. – Скоро тебе приснится сон, из тех, что ты называешь добрыми. И в этом сне к тебе подойдет мальчик. Светлый ребенок, с волосами, как солнце... Он скажет: «Я пришел к тебе на смену» и протянет руку. Ты отдашь ему кристалл. Все.
- Все? – повторил я ошеломленно, и понял, что сижу за столиком один, а передо мной стоит недопитый бокал пива.
Тут и написать бы счастливый финал. О том, как маленький светлый мальчик спасает мир, завладев магическим талисманом. Вот только... Я забываю свои сны. Во всяком случае те, в которых мог что-то изменить – например, отдать кристалл или снова поговорить с человеком-кроликом и попросить его о помощи... Я не могу вспомнить, что сделал, может быть, защищал свое волшебное сокровище до последнего, прогнал светлого ребенка или убил его. Во всяком случае, в мире ничего не меняется к лучшему. Теперь я запоминаю только кошмары. Они становятся все осязаемее, все реальнее, предвещая скорый конец.

Если долго смотреть на солнце, в конце концов заснешь. И тебе приснится сон. И еще один. И еще... Они будут сменять друг друга, как бесконечное кино. Как яркие узоры в калейдоскопе. И тебе будет казаться, что ты живешь. А на самом деле ты просто смотришь на солнце.
Так говорила моя сестра, когда мы вдвоем, лишь слегка соприкасаясь плечами, сидели на лодочной пристани. Чуть-чуть не доставая босыми ступнями до воды, где наши отражения так же беспечно болтали ногами в воздухе, синем, как августовское небо, как наши дни, полные беззаботного веселья, как детство, как лето, ускользающее в осень...
Ну, то есть как говорила. Алиса не умеет разговаривать. Она молчит с самого рождения, размыкая губы только для того, чтобы откусить кусок хлеба, или яблоко, или проглотить ложку густого, сваренного мамой супа, или выпить глоток воды. Она глупая и немая. Так думают все – родители, соседи, врачи, психологи, учителя в школе, куда ее не взяли. Весь мир считает мою сестру слабоумной, но это не так. На самом деле она – светлая.
И мы всегда понимали друг друга без слов. Стоило только прижаться виском к виску, так что ее льняные волосы падали мне на лицо, а дыхание обжигало щеку, и мысли текли, как ручей от истока к устью. Мы могли сидеть так целый день, не трогаясь с места, и беззвучно беседовать обо всем на свете, пока солнце, краснея и подпрыгивая на волнах, как большой поплавок, не тонуло в серой речной ряби. А еще мы любили купаться, всегда нагишом, как привыкли с раннего детства, прыгая с пристани в холодную воду и доплывая до берега, поросшего желтыми и фиолетовыми ирисами. Алиса плавала по-собачьи, смешно загребая руками, отфыркиваясь и вздымая фонтаны радужных брызг. Хотя никто ее никогда не учил. Ее вообще ничему не учили, на нее все махнули рукой, кроме меня, ее старшего брата. А я собирал для нее цветы на берегу. Нарезвившись вдоволь в реке, мы лежали на теплых досках причала или прямо на лужайке, щурясь от яркого, бьющего прямо в глаза света. Вот тогда Алиса и рассказала мне про солнце.
Мы – погодки, выросли, как два деревца в одном саду. Близкие, словно два желудя-близнеца, сросшиеся боками. Постоянно вместе, если только я не был занят учебой или не помогал родителям по дому. Всегда открыты друг другу.
Именно эти близость и открытость и довели меня однажды до беды. Не знаю, что на меня нашло... День выдался жаркий. Моя сестра захотела искупаться и сбросила одежду, короткое платьице в голубой цветочек и белые трусики, которые тут же вспорхнули легкокрылой птицей, подхваченные ветром, и унеслись в реку. Алиса засмеялась, глядя им вслед, а ее белое, словно прозрачное на свету тело облеклось в золото и алмазный блеск. К ее коже, очень светлой, почти не приставал загар, и в самый зной та оставалась матовой, молочно-тусклой, разве что слегка розовела от солнца. Моя сестра улыбнулась – дерзко и невинно – и поманила меня рукой, приглашая разделить ее веселье...
Вот тогда это и случилось.
Соблазняла Алиса, а судили меня. Она – психический инвалид, слабоумная, аутистка. Я, получается, воспользовался ее беспомощным состоянием, а значит - виноват. Так, оказалось, сформулировано в статье закона. В то лето мне как раз исполнилось восемнадцать лет... На суде я чистосердечно во всем признался и раскаялся. Потом Алису положили в больницу, а я на три года отправился в ад. Простите, в тюрьму. Хотя особой разницы не вижу. Так закончилось наше с сестрой детство и началась взрослая жизнь. Такая, какой не пожелаешь и врагу.
И вот, после трех лет в преисподней, я, наконец, освободился и вернулся в родительский дом. Со страхом в сердце я переступил его порог. Почему-то казалось, что отец замахнется, а то и запустит в меня чем-нибудь тяжелым и закричит:
- Не смей даже близко подходить к сестре, ты, выродок!
Нечто подобное он крикнул мне на суде. Он же и заявил на меня в тот раз, как ни умоляла его мама, чуть ли не на коленях ползая перед ним. Но отец был непреклонен. Сотворил безобразие – значит, ответишь сполна.
Но сейчас он только посмотрел устало и покачал головой.
- Освободился, значит? Ну, здравствуй, сын.
И даже неловко обнял меня. Наш дом, раньше такой уютный, теперь показался темноватым и маленьким. И муторно, тесно стало на душе.
- Как Алиса? – спросил я тихо.
- А что она? – отозвался отец. - Все так же. Она неизлечима, сам понимаешь. Пожалуй, после того случая ей стало хуже. Сейчас вообще ни на кого не реагирует. Дерево деревом, вот она кто. А ты спросил бы лучше, как мы с матерью. Намучились без тебя. И стыда натерпелись по твоей милости. Все соседи на нас пальцами показывали и за спиной шептались.
- Да, но...
- Твоей сестре пришлось делать аборт, ты знаешь? – произнес он с укоризной.
Я опустил голову.
- Знаю. Вы ее принудили.
- А у нас был другой выход? Мало нам одного урода в семье? Так надо – двух?
- Трех уродов, - добавил я покаянно.
Отец хмуро кивнул.
- Ладно, сын. Теперь уже ничего не изменишь. Надо жить дальше. Иди, поздоровайся с матерью, она в огороде.
Но я не пошел искать маму, а отправился прямиком на лодочную пристань. Солнце еще стояло высоко, и его лучи, отражаясь от воды, рассыпались цветной мозаикой. Так, что рябило в глазах. И все равно я увидел ее сразу. Знакомую тонкую фигурку в чем-то воздушно-голубом. Хрупкую и беззащитную. Она сидела на краю дощатого настила и смотрела прямо перед собой.
Я приблизился и опустился рядом с ней на скрипнувшие доски.
- Прости меня, Алиса, - сказал, зная, что она не поймет.
В ее мире нет и не было осуждения. И не бывает вины.
Сестра молчала, но легкая улыбка тронула ее губы. И вздрогнули в знак узнавания густые ресницы.
- Ты скучала без меня? – спросил, не ожидая ответа. – Я три года был в тюрьме. Знаешь, через что мне там пришлось пройти?
Она подняла невесомую руку и слегка, одними кончиками пальцев, погладила меня по щеке. Светлые знают все. Они знают больше, чем мы можем им рассказать. Больше, чем мы способны выразить словами.
- Я уже никогда не буду прежним, - сказал я и склонил голову к ее голове.
- Помнишь, мы говорили про солнце? – услышал я ее мысли.
- Конечно, помню, - прошептал я. – Я все помню. Каждое твое слово. Я так хочу проснуться. Но не могу. Я закрываю глаза, но ничего не происходит. Я стараюсь, но ничего не получается. Я не могу закрыть их там – в том мире, где смотрю на солнце. Я ослеп от его яркости, Алиса. Я совершил непоправимое.
- Давай на него глядеть, - предложила она. – Долго-долго. Мы заснем и проснемся в другую жизнь. Это будет сон внутри сна. Мы уйдем в него. Мы вместе.
- А если кто-то придет сюда и нас разбудят?
- Никто нас не разбудит.
И мы подняли взгляды к небу, и сидели, обнявшись, медленно засыпая, а горячий свет омыл наши души и погасил мысли, убаюкивая и унося в иную реальность.
Если очень долго смотреть на солнце, рано или поздно уснешь. И тебе приснится жизнь. И другая жизнь. И ты будешь думать, что они настоящие. Но это не так. Они – иллюзия, майя. Тебе кажется, что ты живешь. А ты всего лишь смотришь на солнце. Долго смотришь. До слез в глазах.

Меня опять и опять били по лицу. Потом, рывком выдернув из полуобморока, швырнули на стул. И хотя сопротивляться я больше не мог, связали. Сквозь кровавый туман я смотрел на них, двоих амбалов, каждый из которых выше меня на голову. Один – в полупрозрачной маске, из-под которой выбиваются светлые патлы, а второй – и вовсе не прикрыл лицо. Наверное, они не планировали оставить меня в живых, а может, надеялись, что дома никого не будет.
Конечно, они сильнее, но вряд ли взяли бы меня голыми руками, если бы не ворвались в мою спальню в столь ранний час и не начали избивать еще в постели, сонного и ничего не успевшего понять. Потом стащили на пол и пинали ногами, пока я не провалился в беспамятство. Они – продолжение кошмарного сна, фантомы, порожденные больным рассудком. Что-то алогичное и нечеловеческое. Потому что не могут обыкновенные люди вот так запросто осквернять мирное жилище, рыться в чужих вещах и ни за что увечить хозяина. У меня и брать-то нечего. Я даже заднюю дверь никогда не запираю. На ней нет замка, он давно сломан. Вся деревня знает, что мой дом пуст, как опрокинутая чаша.
- Эй, - подал голос амбал в маске, только что вывернувший на пол содержимое нашего с Яной шкафа. Он стоял посреди всего этого разгрома, яростно пиная ногами трусы и лифчики, майки, джинсы и платья. – У них ничего нет. Вообще, ничего, кроме хлама и тряпок.
- Вздор, - отозвался второй. – Не бывает такого. Ищи как следует. В тумбочке еще посмотри.
- Да смотрел уже. Там какие-то рисунки детские, - шагнув к изголовью кровати, он выдернул из тумбочки ящик и разметал по куче белья разноцветные дочкины каракули. Я зажмурился. - Спроси у него еще раз, где они прячут деньги и побрякушки?
Тот, что с открытым лицом, снова ударил меня.
- Говори, ну?
Я помотал головой, сглатывая кровь. Не будь привязан, упал бы, наверное. Так сильно кружилась голова. Какое счастье, подумал я уже в который раз за утро, что Яна с девочками уехала погостить к своей маме и что сейчас они далеко отсюда. Страшно даже представить, что бы с ними сделали эти злодеи.
- Что, будешь в молчанку играть? Говори! – потребовал мучитель, наградив меня еще одной оплеухой.
- Мы не копили вещи, - сказал я, еле ворочая языком. – Жили, как птицы небесные. Все, что попадало к нам в руки, сразу же тратили или раздавали... И девочек так же воспитывали. Человек приходит в этот мир наг и с пустыми руками. Так же и уходит, ничего не берет с собой на тот свет. Пусть же и в течение жизни ваши руки остаются пусты... Мы любили дарить... И ничего у нас не было, кроме любви. К людям, друг к другу... Бог давал нам на каждый день. Немного еды, одежды... а больше нам ничего не было нужно...
- Банковская карта? Кредитки? Пин-код? – деловито спросил тот, кто в маске, вытирая о штаны огромные ладони.
Я растерянно пожал плечами. Даже такое – простое, в общем-то, движение – причиняло боль. Но я не помнил, куда засунул свою банковскую карту, да и счет тот был давно уже пуст.
- Наличные? Золото? Кольца? Камушки? – настаивал парень в маске, каждое свое слово сопровождая пощечиной.
Голова кружилась все сильнее. Я не смог бы ответить ему, даже если бы захотел. Но что сказать, если единственное серебряное колечко – простенькое, витое – Яна носила на пальце, не снимая? Обручальное, мой подарок... Она не смогла от него отказаться. Да и стоило такое кольцо копейки. Ничего не иметь, кроме душевного тепла, кроме рук, готовых трудиться, и близких людей рядом – это счастье. Но как объяснить это им, перевернувшим вверх дном весь мой дом ради жалкой пригоршни золотых украшений, пачки денег и чего там еще они у меня рассчитывали найти?
- Расскажи, и может быть, мы тебя не убьем!
Я уже не разбирал, кто это говорит. Да и какая разница. За счастье иногда приходится платить дорогую цену. И теперь мне предстояло жизнью заплатить за право быть собой. За щедрость и доверие. За незапертые двери. Наверное, меня бы все равно не пощадили. Но сейчас у меня не оставалось не единого шанса. Мне никто не мог помочь, кроме разве что моего ангела-хранителя. И то лишь в том случае, если он не такой же доходяга, как я, и справится с двумя здоровенными амбалами.
Громко топая и отпуская в мой адрес циничные шутки, они вышли в другую комнату. Кажется, в детскую. А я сидел на стуле, связанный, балансируя на зыбкой грани небытия, и прощался со всем, что мне дорого. С миром, с моими родными девочками, с красками жизни. Вдруг все вокруг стало пронзительно ярким. Льющийся сквозь отмытое до хрустальной чистоты стекло утренний свет – нежно-лимонный, с зеленоватым оттенком. Красная герань на подоконнике, расцветшая всего пару дней назад, неожиданно и буйно. Бледно-желтые обои с серебряными птицами. И кровь – на одеяле, на полу, на разбросанном повсюду белье. От одного взгляда на нее к горлу подкатывала тошнота. Поэтому я старался смотреть в окно, на ослепительный лоскуток неба и, точно сгорающую в голубом огне, тонкую ветку с большими белыми цветами.
Я пытался молиться, но, кроме самых простых слов о любви и прощении, на ум ничего не шло. И я повторял их про себя, терпеливо и настойчиво, стараясь в последний раз вдуматься в их незатейливый смысл, потому что знал – нельзя уходить из жизни с обидой в сердце. Иначе так с ней и останешься – только за чертой, за которой ничего исправить уже нельзя.
Но вот, в коридоре послышались шаги, и мои палачи вошли в спальню.
- Ладно, давай уже, кончай этого блаженного – и пошли отсюда, - произнес один из них. Кажется, тот, кто был без маски.
- А может, ну, его? – с ноткой сомнения в голосе отозвался второй. – Он уже и так напуган до усрачки.
- Хочешь, чтобы этот тип очухался и побежал в полицию? Ну, нет. Если боишься запачкать руки, то и черт с тобой. Сам все сделаю. Смотри, - добавил он, с усмешкой надвигаясь на меня. - Это очень просто. Не труднее, чем прирезать барана.
Что такого простого он собирался сделать, я так и не понял. Потому что черная тень метнулась от окна наискосок, и парень вскрикнул, выронив что-то блестящее из рук, и схватился за глаза. И другая – серебристая – спрыгнула со шкафа на плечи его сообщнику и вцепилась тому в горло. Обезумевшие от боли бандиты орали и хрипели, отдирая от себя пушистые призраки, а тех становилось все больше. Рыжий, солнечный, с длинным лисьим хвостом и стоячими ушами. И дымчато-серый, похожий на мягкий зеленоглазый шар, вот только когти у него – острее бритвы. Этими бритвами он раздирал вопящему от ужаса человеку свитер и рубашку, стремясь добраться до сердца.
Я сидел, онемев, не в силах шелохнуться. Да, я узнал их. Черная Багирушка... Я подобрал ее слепым котенком. Брошенным, холодным... на палой осенней листве, мокрой от недавних дождей. Но маленькое сердечко еще стучало, и от слабого дыхания шевелились бока. Помню, как я, сам еще ребенок, согревал ее в теплой варежке, у батареи. Выпаивал молоком из пипетки, осторожно, по капле, чтобы крохотное создание не захлебнулось. Багирушка прожила со мной семь лет, а потом убежала на радугу. Та осенняя ночь не прошла для нее даром – у кошечки было слабое здоровье.
Белоснежную Сноу я купил с рук, у магазина, замученную и полумертвую. Из пяти котят она казалась самой болезненной, мелкой, вдобавок со странно вывихнутой лапкой. А какой красавицей она выросла! Окрепла и засеребрилась, яркая, как февральский сугроб под лучами солнца, и в янтарных глазах появился огонек. Сноу все любили, особенно моя мама, у которой наша снежная королева целый день каталась на плечах. Они и засыпали вместе – голова к голове, и, вероятно, видели одни и те же сны. Даже щурились одинаково – на утренний серый свет, выходя к завтраку, мама – с кофейником в руках, наспех причесанная, а Сноу, обвившаяся вокруг ее шеи, как толстый белый шарф. После смерти родителей мы с Яной взяли кошечку к себе. Она ушла два года назад, тихо и безболезненно. Дыхание вечности задуло ее, как свечку... А мы с Яной посадили на ее могилке большой розовый куст.
Рыжий... он так и остался просто Рыжим. И, прожив три дня, умер у меня на руках. Его подстрелили охотники, а я, вместе с нашим стареньким ветеринаром, боролся за его жизнь. Не сумел. Прости, Рыжий. Не знаю, чьим другом ты был, но в последний путь проводил тебя я.
Дымчатый Микки. Независимый, гордый, красивый котик. Умник и мышелов. Семь лет назад его бросила, уехав в город, соседка, а я пожалел и взял к себе. Прошлым летом он ушел в свои обычные кошачьи странствия – и пропал. Но я надеялся, что он жив. До сегодняшнего дня, пока не увидел в компании призраков, вернувшихся по радужному мосту.
Да, иногда они возвращаются. Чтобы защитить беззащитного. Чтобы воздать добром за добро. И каждого, поднявшего руку на их любимого хозяина – ждет скорая и жестокая расправа. Они терзали упавших на пол людей, пока те не перестали дергаться. Рвали их зубами и когтями, урча от гнева и не обращая внимания на мой слабый протест. А потом окружили меня и перегрызли веревки. Я свалился со стула и подполз к неподвижным телам. Перевернул их... и вгляделся в искаженные страданием черты. Совсем юные, почти мальчишки... Глупые, ослепленные блеском золота дети. Что же вы, мальчики, натворили?
Я лежал посреди разгромленной спальни, избитый и обессиленный, плача о двух загубленных жизнях. А мои мертвые кошки вились вокруг, ластились и мурлыкали, слизывая кровь и слезы с моего лица.

Много лет назад в нашей деревне жил очень грустный человек. Был он не молод и не стар, но как будто тяжело болен. Исхудалый, с пергаментной желтоватой кожей и потухшим взглядом, который иногда вспыхивал необычайной жизненной силой. Но это случалось редко. Кормился этот человек тем, что чинил разные поломанные вещи – зонты, будильники, магнитофоны и даже телевизоры – и мастерил игрушки для детей. Откуда он взялся, никто не знал, просто приехал с одним чемоданом и поселился в пустом доме, то ли купленном, то ли доставшемся ему по наследству. А звали его Францем.
Не то чтобы он сторонился людей, но о себе рассказывал неохотно. И в гости никого не звал, кроме нас, мальчишек. Собственно, нас и звать не приходилось. Мы гуляли по его саду, плотной стеной окружавшему дом, собирали там яблоки и сливы – потому что Франц нам разрешал – или сидели на крыльце, глядя, как он клеит и шьет, вырезает из плотного картона или вытачивает из дерева свои странные игрушки. Щепки, дощечки, лоскутки, палочки и желуди, и прочий мусор – оживали в его ловких руках. Дядя Франц казался нам волшебником. Да он и был им на самом деле. Самым настоящим, а не таким, о которых пишут в глупых книжках.
Из всех ребят Франц особенно выделял меня и моего брата. Наверное, за цвет волос. Он так и говорил: «Вот таким я был в детстве. Таким, как вы, оба», и глаза его подергивались пеленой воспоминаний. И правда, его густая, сильно выцветшая на солнце шевелюра казалась чуть рыжеватой, хотя и не такой яркой и солнечной, как у Патрика, и даже не такой, как у меня. И этот зеленовато-бутылочный оттенок радужки – он тоже обыкновенно встречается у рыжих. Ну, а веснушки... говорят, они исчезают с годами. Так что, глядя на себя в зеркало или на Патрика, я вполне мог представить, что и Франц когда-то был таким – рыжим, конопатым и зеленоглазым мальчишкой.
Он часто приглашал нас в дом и угощал всякими сладостями. Мне сдается, что он специально ездил в город за кофетами и печеньем - для нас, а сам ел только черный хлеб с сыром и пил очень крепкий чай. Мы сидели на терраске и беседовали под тонкий свист кипящего чайника, выбалтывая хозяину свои детские секреты, пересказывая ему местные новости и сплетни. А в углу, загороженный различным хламом – ведром с ковшиком на крышке, стопкой цветочных горшков, табуретом и кадкой с полусухим фикусом, стоял большой, потертый чемодан. Должно быть, тот самый, с которым Франц приехал когда-то в деревню, но так и не разобрал свои вещи. Наверное, какие-то старые тряпки, не нужные ему, считал я до поры до времени. А может, наоборот, парадные костюмы, рубашки и галстуки – всему этому маскараду не место в нашей бесхитростной сельской жизни. Так я думал до тех пор, пока более любопытный Патрик не спросил:
- Дядя Франц, а что там у вас, в чемодане?
Он улыбнулся, наш добрый старший друг – печально, рассеянно, и не нам, а как бы вглубь себя.
- О, многое... Вся моя жизнь.
- Жизнь в чемодане? – изумился я.
- Да, Мориц. Хочешь взглянуть?
Я недоверчиво покачал головой, хотя, конечно, хотел. Да и кто бы на моем месте отказался? А Патрик так сразу загорелся:
- Хотим! Хотим! Покажите!
Франц с усилием поднялся и задернул шторки на окнах. Так, что терраса из светлой и солнечной сразу сделалась отдельным, сумрачным уголком Вселенной, хранящим тайну... Водрузил чемодан на стол. И открыл...
А в нем, оказывается, прятались бабочки – целый красочный выводок. Яркие, как искры от костра, но не оранжевые, а всех цветов радуги. И птицы – похожие на райских, и тоненькие колибри, и розовые фламинго, и крупные белые чайки, голуби, попугаи и канарейки. А еще цветы, тут же расплескавшиеся по столу – голубыми, розовыми, желтыми и лиловыми озерами – и по полу, и по газовой плите, и по верхним полкам, откуда свесились длинными лианами. И разноцветные облака, и солнце – почти настоящее, только крохотное, взлетевшее к потолку воздушным шаром, и серебряные блестки самолетов... и... да разве все упомнишь! В нем заключалась целая вселенная, в этом чемодане, но не унылая, окрашенная в пасмурные тона, а пестрая, радостная.
- Вау! – воскликнули мы с Патриком одновременно. И в этом возгласе было и восхищение чудом, и неверие, и вера – что вот прямо сейчас перед нами распахнулись небеса, а где-то за ними есть рай, и Бог есть, а мы стоим у него в прихожей, маленькие и ничтожные, и созерцаем его величие.
Колибри тут же слетелись к моей чашке – я пил чай сладким, как сироп, любил такой, хоть мама и говорила, что это вредно – а взъерошенный попугай какаду сел на плечо к Патрику и ушипнул его за мочку уха.
- Что это? – я первым обрел дар речи, пока мой младший брат обалдело таращился на райские миражи.
Франц грустно улыбнулся.
- Это мои воспоминания. Целую жизнь я собирал их в этот чемодан. Вернее, ту часть жизни, которую стоило помнить. Сейчас ничего уже нет, и моя коллекция не пополняется. Ну разве что вы двое, - он взглянул на нас с Патриком со странной полуулыбкой, с ласковой жалостью, - дети... солнце и яблоневый сад... весна, цветение природы... лето и осень... Простые радости, которые сопровождают нас до самого конца. Но я говорю не о них. А о том, дорогом, что ушло...
- Куда ушло? – живо спросил Патрик, восторженно запустив пальцы в белое оперение огромного попугая.
Птица больше не кусалась, а, наклонив голову, косилась на моего брата огненным глазом.
- В туман, в прошлое... Все когда-нибудь уходит, ребята. Все, что имеем, мы обречены потерять. Человек являтся на свет с крепко сжатыми кулаками... готовый держать в руках весь мир. А уходит – с открытыми ладонями. От всего отказываясь. Все отпуская...
Франц смотрел задумчиво – на нас, и в то же время сквозь нас. И нет, не с нами он говорил. А с тем далеким, подернутым плотной завесой тумана. Со своими розовыми фламинго, голубями, колибри и райскими птицами – чем бы они для него ни были.
А потом начал рассказывать.
- Милый мальчик, вот этот большой попугай у тебя на плече, знаешь, что он такое? Я видел его в «саду птиц», в Испании, куда ездил с мамой и маленькой сестрой. В каком году это было? Не помню... Память не хранит даты, а только красоту мгновений... Он сел мне на плечо, вот как тебе сейчас, и укусил за ухо. А потом дал себя погладить. Я был счастлив! Первый раз в жизни погладил попугая. Вы смеетесь, ребята? – спросил он, хотя мы с Патриком и не думали смеяться, а слушали, как завороженные, следя глазами за юрким полетом сказочных птиц. – Конечно, это звучит смешно. Но в детстве любая мелочь – открытие. И радость! А вот эти цветы... я подарил их Мире, моей будущей жене, на первом свидании... Простенькие, да? Но как же они ей понравились! А эта бабочка – первая улыбка нашей дочери... Видите, какая яркая, солнечная, сколько в ней золота и света? И как их много, этих бабочек... видите, как они вьются над цветами? За свою недолгую жизнь дочурка подарила нам столько улыбок!
- Они так красивы... – прошептал я.
- Ну конечно, - с гордостью улыбнулся Франц. – Это же счастье. Оно всегда прекрасно. И лучше него в мире нет ничего.
Он продолжал говорить, и райский сад оживал, загораясь новыми оттенками, переливаясь красками, наполняясь радостью и смыслом.
- Неужели в вашей жизни не было ничего плохого? – поинтересовался я, когда Франц, утомившись, замолчал.
- Было... – кивнул он тускло, поежившись от моего вопроса. – Но зачем его сберегать? Плохое надо выбросить и забыть. Запомните это на будущее, мальчики, - добавил он с грустной усмешкой.
Так у нас с братом появился свой собственный – и очень важный – секрет. Почти каждый день мы забегали к Францу и просили его открыть заветный чемодан. Иногда он отнекивался, а бывало, что и соглашался. И распахивались двери в райский сад, и мы, очарованные, вступали в него, играли с волшебными птицами, качали в ладонях бабочек... И слушали обрывочные и мимолетные, как блики на воде, истории нашего нового друга.
Потом мы с братишкой уехали в летний лагерь. А когда вернулись – Франца уже не было. Он умер от своей – не знаю уж какой – болезни. Мы постояли на пороге когда-то гостеприимного дома, грустные и растерянные. Патрик кулачком размазывал слезы. Да и я чуть не плакал, глядя, как за серые верхушки сада падает закатное солнце.
И тут соседка вынесла нам старый чемодан. Да, тот самый.
- Бедняга Франц оставил это вам, мальчики, - сказала она просто. – И тебе записку, Мориц.
Я до сих пор помню его прощальное письмо – слово в слово.
«Твой брат еще не умеет читать, поэтому пишу тебе, мой большой маленький друг. Но обращаюсь к вам обоим... Желаю вам долгих и счастливых лет, ребята. И спасибо, что скрасили напоследок мое одиночество. Я оставляю вам этот чемодан, потому что вы любили его. Откройте его в последний раз. Теперь, когда меня больше нет, мои воспоминания расцветут перед вами волшебными красками. А потом – закройте и отнесите его на свалку. Не вглядывайтесь снова и снова в чужую жизнь. Живите свою...».

Полгода его дрессировали, как цирковое животное, заставляя наизусть заучивать стихи и баллады, таблицу умножения и таблицы логарифмов, физические формулы и химические уравнения, скучные цифры и факты, вроде глубины Марианской впадины или высоты Эльбруса, и даже отрывки из философских трактатов и библейских текстов. Его, маленького мальчика, которому только этим летом исполнилось шесть лет. И пусть Дирк Петерсон считался одним из самых удивительных вундеркиндов последнего времени и любые знания схватывал налету, а мозгами пользовался виртуозно. Все равно это было слишком, и в его умной голове воцарился хаос.
В день экзамена взволнованная мама нарядила сына в строгий костюм. Черные брюки и пиджак, белая рубашка. Даже галстук повязала, отчего несчастный малыш сделался похож на миниатюрного взрослого, очень испуганного и серьезного, неловкого в своем новом, непривычном облике.
- Это очень важный день, сынок, - сказала она, заботливо поправляя сложенный треугольником белый платочек у него в кармане. – Сегодня ты сдаешь экзамен в экогимназию. Если все получится, а я не сомневаюсь, что так и будет... ты ведь такой способный, Дирк, мой маленький гений, я тобой горжусь... то ты будешь учиться в самой лучшей в мире школе, а после – станешь одним из элиты, из тех, кто спасает Землю. Ты будешь жить в раю, среди цветов и птиц, а не в этом унылом городе. И создавать рай для всех нас...
Растроганная собственными словами, она смахнула слезы. Мальчик сосредоточенно кивал.
- Ну, в общем, ты, сын, - напутственно пробасил с дивана папа, - покажи им всем! Вот так, - добавил он и потряс над головой сжатым кулаком.
Малыш слабо улыбнулся.
И они с мамой отправились в путь. Пока их автомобиль лавировал в блестящем, текущем вниз по улице потоке, Дирк смотрел в окно на высокие здания из бетона и стекла, на витрины, отражавшие солнце, на яркие рекламные плакаты и на небо, полное дронов и воздушных шаров. Где-то за городом пряталась узкая полоска леса, пыльного и чахлого, а вокруг небольшого, но чистого прудика росли камыши. Но райские цветы и птицы? От одной мысли о них захватывало дух. И мальчик откинулся на сидении и закрыл глаза, повторяя в уме цифры и формулы. Ему очень хотелось поступить в экогимназию.
В большом доме, похожем на сверкающий зеркальный куб, они поднялись на последний этаж. И если бы они посмотрели вниз, сквозь прозрачные стены, то смогли бы увидеть, как на ладони, огромный город, серый, точно одетый по форме солдат. А вдали черные и страшные промышленные окраины, торчащие кости труб и скелеты заводских построек.
Но мать и сын прошли по коридору и остановились возле двери с надписью «экзаменационная комиссия». Мама оглядела Дирка с головы до ног.
- Не волнуйся, малыш, - она слегка пригладила ему воротничок и смахнула воображаемую пыль с рукава. – Ты все знаешь. Отвечай уверенно и четко. Как взрослый. Ты ведь у меня взрослый, да?
И снова мальчик кивнул.
В комнате за столом сидели трое. Плотный мужчина, которого Дирк сразу же окрестил «жуком». Нет, усов у него не было. Но гладкая прическа напомнила мальчику жесткие черные надкрылья жука-плавунца. Молодая женщина, с волосами рыжеватыми, как мех у лисы. И другая – в очках с толстой оправой, похожая на учительницу. Такую, какой ее изображают в детских книжках.
- Здравствуй, Дирк, - ласково поздоровалась женщина-лиса. – Расскажи нам немного о себе.
- Я Дирк Петерсон, - начал мальчик бодро. – Мне шесть лет и два месяца. Я хочу учиться в экогимназии.
Взрослые за столом закивали, а Дирк запнулся, не зная, что еще сказать. Все умные слова и фразы от волнения вылетели у него из головы.
- Мы рады, - улыбнулась «лиса», - что ты пришел учиться к нам. А что ты знаешь про экогимназию? И что ты будешь делать после нее?
- Я буду спасать Землю! – выпалил Дирк.
- От кого спасать?
- От экологической катастрофы.
И тут он все вспомнил, и, слегка волнуясь, комкая в ладошке носовой платок, принялся говорить, как по писаному, цитируя по памяти длинные куски из учебников и научных статей. О восстановлении экосистем, охране редких видов растений и животных, экологической сознательности... Не то чтобы Дирк совсем не понимал, о чем ведет речь. Но главной для него все-таки оставалась простая мысль: «Я хочу спасти Землю!». А все остальное – слова и трескотня.
- Хорошо, - кивнул «жук-плавунец». – Довольно теории. Ты любишь читать взрослые книжки, да?
- Нет, я сказки люблю, - смутился Дирк.
Трое взрослых заулыбались.
- Прекрасно, - похвалил мужчина и жестом пригласил мальчика подойти ближе к столу. – Остался небольшой практический тест. Иди сюда, Дирк, не бойся. Протяни руки. Вот так. Сейчас мы проверим, что ты реально готов сделать ради спасения людей и нашей прекрасной планеты.
Малыш доверчиво приблизился и вытянул руки, сложив ладони лодочкой, как показал ему «жук-плавунец».
«Учительница» слегка откинулась назад и незаметно нажала на пульте кнопку, но Дирк этого не заметил. Он во все глаза смотрел на «женщину-лису», которая что-то достала из пластмассовой коробки – зеленое и мягкое на вид, как мамина подушечка.
- На, дружок. Осторожнее... Крепко держи. И постарайся не уронить.
С этими словами она поднялась из-за стола и положила мальчику в ладони гнездышко из веточек и мха, в котором сладко спала маленькая зверюшка. Вернее – детеныш. Это было понятно сразу, по нежной, как одуванчиковый пух, светлой шерстке, словно слегка подкрашенной лучами закатного солнца. По хрупким, как у новорожденного котенка, лапкам. По мягким зачаткам крылышек и курносому носику.
Дирк смотрел на него, затаив дыхание. Не смея шелохнуться, чтобы не потревожить чуткий сон крохотного существа.
Заговорил мужчина-плавунец.
- Смотри, Дирк, это детеныш розового лори. Пока он маленький – он не опасен. Но когда вырастет, станет очень ядовитым и агрессивным. Встреча с ним в дикой природе, возможно, будет стоить жизни многим людям. От укуса розового лори нет противоядия. Он вызывает мгновенную смерть. Но сейчас его легко убить. Сделай это, Дирк, просто сожми как следует кулачок... – и, увидев, как расширились от ужаса глаза ребенка, быстро добавил. – Или брось его в этот аквариум, - он кивнул на прямоугольный стеклянный сосуд с водой, стоящий у стены. - Лори не умеет плавать и утонет.
Мальчик в замешательстве взглянул на мужчину, потом на зверька в своих ладонях и робко спросил:
- Он взаправду умрет?
- Конечно.
Дирк сглотнул.
- Нет, - прошептал он чуть слышно.
- Что нет? Ты не хочешь убить этого детеныша и спасти людей? Детей, стариков, мужчин и женщин? Таких, как ты, как твои мама и папа?
Мальчик помотал головой.
- Но почему?
- Мне его жалко...
Мужчина быстро переглянулся с остальными и чуть прикрыл веки. Тогда заговорила женщина-лиса.
- Это еще не самое плохое, Дирк. Но этот зверек – инопланетный. Он инфицирован страшным вирусом, который передается и человеку, и многим земным животным. Лечения от этой болезни нет. Брось детеныша в аквариум – и останови гибельную эпидемию. Ну?
Крошечный зверек слабо застонал и дернулся во сне. Он тихо дышал, лежа на спине и умильно сложив тонкие лапки. Его пушистая розовая грудка вздымалась и опадала.
Дирк всхлипнул. Его глаза наполнились слезами.
- Нет...
- Значит, нет? Ты только что говорил нам, что хочешь стать спасителем Земли. Получается, ты нас обманул?
Мальчик опустил голову. По его щекам протянулись блестящие дорожки слез, но он не мог их стереть – руки были заняты гнездом с опасным и ужасным, но таким беззащитным и крохотным розовым лори.
Слово взяла очкастая «учительница».
- Послушай, Дирк, - начала она вкрадчиво, - он, вообще, не живой, этот детеныш. Это на самом деле призрак, сгусток негативной энергии, информационный вирус. У человека он вызывает духовную болезнь, а животных делает агрессивными. Еще немного – и он вырастет, войдет в полную силу и станет заражать всех направо и налево. На Земле начнутся войны, голод, а хищники станут нападать на людей. Ты ведь этого не хочешь, а, Дирк?
Малыш рыдал уже по-настоящему, судорожно всхлипывая и шмыгая носом. Его худенькие плечи тряслись. Но он не двигался с места и бережно держал в ладонях спящего зверька.
- Ладно, - вздохнул мужчина-плавунец, - хорошо... Это был тест. Ты спас детенышу жизнь. Но ничего плохого не случится. Мы вырастим его в большом закрытом вольере, где он будет жить, никому не причиняя вреда. Спасибо, и подожди немного в коридоре.
Положив гнездо с розовым лори на стол, Дирк опрометью бросился вон из комнаты. Женщина в очках выключила проектор, и зверюшка исчезла. Она была голограммой.
А в коридоре побледневшая мама, утешая, баюкала на коленях зареванного малыша.
- Ничего, сынок, не расстраивайся. Бог с ней, с экогимназией. Они еще оценят тебя... не сейчас, так потом. Ты же у меня умник, маленький гений... Ты себя еще покажешь. Я в этом даже не сомневаюсь. А жизнь – такая длинная. Знаешь, сколько в ней еще будет проваленных и сданных экзаменов?
- Я не смог, - плакал Дирк, - прости меня, я не смог... Он такой... такой маленький! И ведь он ни в чем не виноват! Он просто спал! Он не знает, что вырастет большим и опасным! Но я его спас, – прошептал малыш и вытер слезы.
Распахнулась дверь, и в коридор вышли члены приемной комиссии. Улыбаясь, они пожали руки сначала маме, а потом – вконец оробевшему мальчику.
- Поздравляем, Дирк Петерсон. Ты принят!

Когда на сердце муторно и дождливо, я иду сквозь темноту, сквозь поле и лес из своего поселка в соседний. Моя одинокая прогулка похожа на ночной полет. Под ногами мягкая тропинка – трава, мох или сыпучий песок... Она почти невидима, и я ступаю наугад, рискуя споткнуться о камень или древесный корень и лишь время от времени подсвечивая путь фонариком смартфона. Вокруг мельтешат звезды - огоньки светлячков. А над головой словно парят обрывки промокашки – прозрачные клочки облаков плавают в зеленоватом супе лунного света.
Я недавно переехал из города и мало знаком с соседями. Так, здравствуй-до свидания. И, конечно, дружеская улыбка, приветливый кивок и пара слов о погоде. Да, жара с утра. Все газоны сгорели. А что вы хотите – июль, самый знойный месяц лета. А вы запасли целый бак дождевой воды? Вот это здорово! Соседям всегда надо улыбаться, если не хочешь долгих и неприятных споров, злословия за спиной и всяких гадостей. О, я знаю, как эти люди способны испортить жизнь. Детство я провел в таком же маленьком поселке и прекрасно помню, как родители судились с соседями по каждой ерунде. Из-за неправильно поставленной ограды, якобы передвинутой на два сантиметра вглубь чужого участка и вдобавок наклоненной не под тем углом. Из-за яблони, просунувшей ветку через соседский забор. Из-за нашей кошки, нагадившей в чью-то грядку... А в пять лет я чуть не остался заикой, после того, как другой наш сосед натравил на меня свою огромную лайку. Она меня не покусала, но опрокинула в грязь, и я же еще оказался виноват, что как-то не так взглянул на эту тварь.
В общем, я боюсь соседей. Поэтому гуляю всегда далеко от дома, чтобы случайно не встретить кого-то из знакомых. Одиночество – мое прибежище и отдых для души, а пустые разговоры способны разбить его в дребезги, как драгоценный сосуд. Другие деревни для меня – терра инкогнита. Прекрасная, неизведанная земля. Именно этого я ищу – места, где можно заблудиться. Хотя бы ненадолго, всего на полночи. Бродить по незнакомым улицам между чужими домами. Шарахаться от безликих призраков. Бросать скучающие взгляды в низкие окна, где за тюлевыми шторками разворачиваются случайные сценки. Бывает – интересные. Часто – непонятные. Какие-то вырванные из контекста фразы. Иллюстрации к непрочитанной повести.
Прежде я выбирал один из трех маршрутов. Поселок у железной дороги, растянувшийся вдоль рельсов пыльными садами и огородами, и с вокзалом в самом сердце. Мне нравилось смотреть, как ползут сквозь ночь длинные желтые гусеницы проходящих поездов. Фермерская деревенька, особенно темная по вечерам, вся пропитанная теплым ностальгическим запахом молока и навоза. И квартал элитных коттеджей. Мне всегда было неловко слоняться по нему без дела, так красиво, ухоженно и шикарно он выглядел – даже в потемках. В нем жили какие-то совсем другие люди, особые, из тех, что днем, наверное, не подали бы мне руки. А по ночам они не гуляли, эти богачи, уединившись в своих стеклянных аквариумах. Поэтому на улицах элитного поселка было пустынно, и только легкие маленькие силуэты кошек и куниц порой пересекали мне дорогу.
В конце концов из трех целей осталась только одна – первая. Но теперь я не доходил до железнодорожного вокзала, а останавливался раньше – у большого, странной формы дома, наполовину скрытого зеленой изгородью. Там, где кусты расступались, открывался сад – всегда ярко освещенный, и беседка, увитая гирляндами китайских фонариков. В этом доме царил вечный праздник. Звучала музыка. Перелетали между невидимыми столами смех и беззаботные голоса. Иногда они становились громче, и я бездумно ловил обрывки разговоров. Или песня вдруг начинала струиться как-то особенно плавно, тягуче, и качала меня, как лодку на волнах. Я стоял, смотрел и слушал, завороженный. Как будто искорки чужого счастья могли осчастливить и меня. И в уши мне лилась чистая радость, а над садом словно порхали разноцветные бабочки.
Сколько поводов для вечеринки можно найти, недоумевал я. Ладно, дни рождения. Именины. Календарные даты. Встречи с друзьями, приехавшими издалека. Свадьбы, что совсем уж редко. Наверное, обитатели этого дома просто-напросто праздновали свою жизнь. Такую, как она есть. И это было прекрасно.
Та ночь, медленно текущая в август... выдалась душной, почти тропической, и таращилась с небес такими крупными, белоснежными звездами, что при взгляде ввысь начинала кружиться голова, и душе хотелось отделиться от тела и, взлетев, затеряться среди ангелов. Я вплотную подошел к живой изгороди и, вытянув шею, вглядывался в огненные контуры беседки. Мне чудилось, что там, внутри, движутся быстрые тени... Танцующие фигуры... Чьи-то объятия, впопыхах, тайком... А может, это горячий ветер шевелил ветви деревьев и дергал короткими рывками гирлянду китайских фонариков, отчего по всему саду разбегались светлые круги. Я чувствовал себя как никогда одиноким, окоченевшим внутри, несмотря на жару, и сбитым с толку. Но музыка баюкала, и постепенно в груди у меня теплело. Мысли уже не скакали, как норовистые кони, а хандра сменялась умиротворенной тишиной.
Я не сразу заметил, что на темной улице я не один. Вдоль стены дома кто-то шел, неторопливо, прогуливаясь или что-то высматривая поверх кустов. Так мне показалось. Скорее всего, он просто любовался звездами. Вздрогнув, я отшатнулся от ограды, словно застигнутый за чем-то постыдным. И то верно. Сам того не желая, я заступил на частную территорию. Но незнакомец меня увидел и решительно повернул в мою сторону. Я напрягся, готовый обратиться в бегство, но было поздно. Он уже подошел.
Я разглядел его в тусклых отблесках огней. Молодой, скромно одетый... джинсы, рубашка с простым узором... Он улыбался, приветливо и как-то печально, что ли. Трудно было разобрать в темноте, хотя обычно я читаю лица, как открытые книги. Мы оба стояли за оградой, как незваные гости на чужом празднике. Но в этом человеке ощущалась какая-то уверенность. Какая-то сопричастность моменту. Он имел право находиться здесь, а я нет.
- Мы, кажется, не знакомы, - сказал он. – Я Маркус Шпигельман, племянник Фредерика. А вы, похоже, нездешний?
Я не знал, кто такой Фредерик, но спрашивать постеснялся. И вместо этого ответил:
- Я из Редена.
И назвал себя. Маркус задумчиво кивнул.
- Понимаю. Что ж, рад познакомиться. А я тоже не отсюда... из коттеджей. Вот, пришел проведать.
- Веселые люди здесь живут, - заметил я.
- Да?
Он как-то странно на меня взглянул и нервным жестом потер руки одну о другую, словно стряхивая с них невидимую пыль.
- Да, - я неловко пожал плечами. Почему-то вернулось ощущение чего-то постыдного, совершенного тайком. Как будто присвоить себе кусочек чьей-то радости – это кража. - Я часто сюда прихожу. Греюсь в лучах чужого счастья.
- Хотите зайти? – предложил Маркус.
Я замялся.
- Неудобно. Меня не приглашали. И я там никого не знаю.
- Это ничего.
Мы прошли через пустой сад и ярко освещенную беседку, в которой, и правда, жили тени – мохнатые ветви кипариса и ажурные - яблонь, и тонкие, изящные силуэты цветов, и еще что-то, похожее на хвосты райских птиц, и все это трепетало и качалось, творя причудливую игру света. Маркус распахнул дверь, и мы очутились в просторном обеденном зале.
Длинный стол, заставленный бутафорской едой – муляжи фруктов, восковые колбасы и сыры, всех оттенков и сортов – казалось, приглашал гостей, вот только каких? Среди блюд поблескивали бутылки с вином и сверкали хрустальные бокалы. И горели свечи. Откуда-то из стен – вероятно, там были спрятаны динамики – лились смех, музыка и счастливые голоса.
Я онемел. А Маркус, усмехнувшись, сделал широкий приглашающий жест рукой.
- Добро пожаловать. Как видите, мы всегда рады гостям. Фрукты искусственные, но вино настоящее. Хотите выпить?
- Что это? – выдавил я из себя. – Что это такое?
- Присядьте, - вздохнул он. – Я вам сейчас расскажу... Грустную историю, но уж какая есть. Этот дом, не знаю, как сказать... мемориал – слишком громкое слово. Просто память... да... память о моем дяде, Фредерике Шпигельмане и его семье. Я не знал человека более гостеприимного. Его все любили. Каждую неделю, а то и чаще, он собирал у себя весь поселок. И не только – к нему приходили из Кирхендорфа, из коттеджей, из Редена... Да, все это было здесь, в этом доме, в саду, в беседке. Она специально была построена для гостей, чтобы в жаркие ночи сидеть на свежем воздухе. А чего только Фредерик ни выставлял на стол. Закуски, дорогие вина, выдержанные, крепкие... То, что вы здесь видите, всего лишь жалкая имитация. Но это не важно. Главное ведь не то, что в тарелке или в бокале, а что у людей в душе. И чем они готовы делиться друг с другом.
Маркус печально улыбнулся и посмотрел мне в глаза. Я виновато кивнул, не понимая, чего он ждет от меня.
- У Фредерика была очень добрая жена и две прелестные дочки. Счастливая семья. И своим счастьем они охотно делились с другими.
- Я бы так не смог, - вырвалось у меня против моей воли.
Маркус снисходительно усмехнулся.
- Смогли бы. Мой дядя любого умел расшевелить. К каждому находил ключик. Да что там... Мы были одной большой семьей, а дом моего дяди – ее центром, ее сердцем... И это сердце стучало для всех.
- Что с ними случилось? – спросил я одними губами.
Но Маркус услышал. А может, просто угадал мой вопрос.
- Погибли в авиакатастрофе. Помните того летчика-психа, который разбил самолет о гору?
- Конечно, - прошептал я.
Сухая заметка в газете, строчка в новостях, от которых меня до сих пор пробирал озноб. Сколько жизней оборвалось. Сколько не домечталось, недолюбилось – кануло в пустоту. И эта бесконечная вечеринка, как оказалось, всего лишь холмик на братской могиле. Память, он сказал...
- Сначала я пытался по-прежнему собирать здесь гостей. Но мне это было в тягость... да и люди не хотели больше веселиться в этом доме. Поэтому я устроил все, как сейчас. Эту иллюзию, театр призраков. Мне кажется, дяде Фредерику понравилось бы... Соседи приходят... односельчане... помянуть... Это такое чудо – любовь. Ниточка, которая не рвется и после смерти и продолжает связывать людей, - произнес он медленно.
Маркус замолчал, вглядываясь рассеянно поверх стола во что-то невидимое. Я тоже посмотрел и краем глаза заметил их – высокого, худого мужчину с добрым лицом, очень красивую женщину и двух девочек в почти одинаковых солнечно-желтых платьицах. Они сидели у противоположного конца стола, задумчивые, но не грустные, и как будто таяли в блеске свечей. Мне показалось, что и они увидели меня. Потому что девочки быстро переглянулись, а их отец – я не сомневался, что это и был Фредерик – чуть наклонил голову и одарил меня слабой улыбкой. И вот что удивительно. Всего лишь улыбка, но в ней читались и жалость, и понимание, и простое утешение: «У тебя все будет хорошо». А женщина слегка взмахнула рукой. Словно благословила.
- Давайте тоже помянем? – предложил Маркус Шпигельман и, не дожидаясь моего ответа, разлил вино по бокалам.
Потом извлек откуда-то настоящее яблоко и нарезал его ломтиками.
- За вашего дядю... Фредерика, - робко сказал я, поднимая свой бокал. – За них, за всех... Чтобы им было хорошо... в стране вечного праздника.
- За жизнь! – улыбнулся Маркус.
И мы выпили.

(начало здесь: http://litset.ru/publ/79-1-0-72427 )

Мой друг послушался и, рывком подняв меня на ноги, потащил к выходу. Я еле плелся за ним и два раза, споткнувшись о подушки, чуть не упал. Чем закончилась история с красками, ящиком и знаменами, я так и не узнал, о чем ни секунды не сожалею.
В саду было свежо, и прохладный ветер доносил тонкое благоухание матиол. Это ночные цветы, и я сразу понял, что солнце уже село. Мы брели по дорожке, бесшумные, как вышедшие на охоту коты, и дышать становилось все легче и легче. Взмокшая от пота рубашка неприятно холодила кожу. Но в целом я чувствовал себя неплохо. До тех пор, пока Алекс не спросил:
- Так что стряслось, Ханс? Ты видел, как мучали котенка, или тебя насиловали в детстве?
Если бы он с ноги ударил меня в живот или под дых, эффект получился бы примерно такой же.
- И то, и другое, - буркнул я, борясь с желанием свернуть с тропинки и сесть куда-нибудь в траву, и плевать на муравьев, жуков и кто там есть еще злой и кусачий.
- Жесть, - вздохнул Алекс. – Ладно, оставим пока котят. Расскажи про второе.
- Давай не будем, а?
- Кто это был? Отчим? Отец? Старший брат? Дядя? Кто-то посторонний?
- Алекс, отстань. Я не хочу говорить на эту тему.
- Сколько раз? Один? Несколько? Или постоянно?
- О, Господи, - разозлился я. – Это случилось давно. Тысячу лет тому назад... ну, не тысячу, конечно, но ты меня понял. Я уже ничего не помню. Забыто и похоронено.
- Врешь.
- И вообще, это никого не касается. Тебя в том числе.
- Нет, касается.
- Каким боком? – я остановился, растерянно ощупывая склоненные к тропе ветки. Сучковатые, неровные, с редкими, суховатыми листьями. Даже яблоко обнаружил и, не зная для чего, сорвал. – Алекс, а где мы вообще? В смысле, что вокруг?
- Сад, деревья... Яблоня. Старая, полумертвая, хрустальная в лунном сиянии. Ты как раз под ней стоишь. С другой стороны – моховая лужайка. Яркая, серебряная, как будто в крошечных капельках росы. Но это свет – не вода. Стволы деревьев тоже во мху.
- Годится, - кивнул я и, шагнув с тропы, уперся в шершавый ствол.
- Не сюда, Ханс. Ты устал? Хочешь отдохнуть?
- Да.
Он усадил меня на мягкий мох, а сам расположился рядом. Хрустнула под ним сухая веточка, и с глухим звуком просела моховая кочка – словно вздохнула земля. Я пошарил вокруг себя, надеясь обнаружить какую-нибудь опору, но не нашел – и просто лег на спину, закинув руки за голову. И закрыл бы глаза, если бы они и без того, не были завязаны.
- Тебе удобно? – заботливо поинтересовался Алекс. И тут же, почти без паузы. – Ну, а теперь, давай, рассказывай. Как он это делал? Он тебя раздевал, да?
Я вздрогнул. И не только из-за вопиющей бестактности вопроса. Что-то в тоне моего друга мне не понравилось. Какие-то дразнящие нотки. Не обыкновенное любопытство, что я мог бы еще понять, а... нет, не похоть, конечно. Но какой-то вызов. Почти угроза.
- Алекс, пожалуйста...
Страх в моем голосе его только раззадорил.
- Ну же, давай. Не стесняйся.
Он уже расстегивал мою рубашку.
- Алекс, нет! Не трогай меня! Перестань!
Я попытался встать, но он уперся мне в грудь коленом и прижал к земле. Я швырнул в него яблоком, но, очевидно, промазал.
- Ханс, убери руки. И не дергайся, а то сделаю больно!
До сих пор не понимаю, почему я тогда подчинился. Вероятно, из-за темноты, которая приковала меня к меховой подстилке, как наручниками. А может, от испуга. Алекс, крутил меня, как хотел, словно луковицу от шелухи, очищая от одежды. Мою рубашку и брюки закинул, похоже, куда-то на яблоню, туда же полетели трусы. Я вообще не понимал, что он собирается делать. Какие-то глупые страхи метались в голове, как обезумевшие птицы. Может, ударит коленом по самому чувствительному месту? А может, в другой руке он держит нож и сейчас меня кастрирует?
Конечно, ничего такого не случилось. Да и с какой бы стати?
Это было похоже на изнасилование. Я лежал под ним, униженно глотая слезы, хотя, казалось бы, мог вырваться и уйти. Или хотя бы попытаться. Но я не сопротивлялся, потому что не видел – кому. Да и не понимал уже – зачем. Сопротивляться можно грубой силе, а не ласковым, невесомым прикосновениям. Чему-то вещественному, жестокому, причиняющему боль. А не лунному фантому. Не блуждающим по моему телу пальцам, от которых я и хотел бы – но не мог закрыться.
Не знаю, сколько это продолжалось. По моим ощущениям – целую вечность. В какой-то момент он перестал меня трогать и чуть слышно прошептал прямо в ухо:
- Ханс? Ты что?
- Уходи, Алекс, - всхлипнул я.
- Что?
- Просто уйди.
И он, в самом деле, ушел, оставив меня одного в ночном саду, голого и слепого, не способного и шагу ступить без поводыря.
Сперва я безуспешно искал свою одежду, но, проклятые тряпки, должно быть, повисли на ветвях, и как их достать, не видя, я не имел ни малейшего представления.
«Да пропади оно пропадом», - сказал я себе в сердцах и взялся за повязку. Но и тут меня ждала неудача. Странная гладкая полоска ткани, холодная и мокрая от слез, словно приросла к лицу и отодрать ее, наверное, можно было только с кожей. А то – и вместе с глазами.
Ну, и что же делать? Совершенно обессилев, я скорчился на земле, под яблоней, дрожа от ночной прохлады. Хотелось зарыться в мох. Заснуть. Или каким-то чудом перенестись в другое место.
Где-то совсем близко раздался долгий, заунывный вой. Неужели волки? Вполне вероятно, учитывая, что сад примыкает к лесу. «Да нет, это же Шуша», - подумал я с мгновенным облегчением, которое уже через минуту сменилось беспокойством. В конце концов, что я знал об этом полудиком- полуручном шакале? Ничего, кроме того, что, со слов хозяйки, у него дурной характер.
Мог ли Шуша на меня напасть? Запах жертвы привлекает хищников. А я сейчас на всю Вселенную транслировал свою беспомощность. И пусть всего пару дней назад я видел его своими глазами, какой он маленький – мельче среднего размера собаки – в моем воображении Тинин питомец вырос до размеров полярного волка, а то и белого медведя.
Я лежал в позе зародыша во чреве огромного спящего Левиафана, осыпанный чужими прикосновениями, точно палой листвой, и тревожно прислушивался. Вой шакала не приближался и не удалялся, а как будто перемещался по широкой дуге. Похоже, Шуша бродил кругами. Не домашний и не дикий, такой же, как и я, всеми оставленный и преданный. Неприкаянная душа.
А рядом со мной, во мху и ветвях, снизу и сверху, жил своей странной жизнью таинственный ночной мир. Шныряли туда-сюда мыши-полевки. Какая-то птица, возможно, сова, ухала гулко, как в пустое ведро. А другая – оглашала ночную тишину переливчатым пощелкиванием. По моим рукам, ногам и спине то и дело пробегали какие-то насекомые, а некто большой с пыхтением ломился сквозь кусты. Ежик? Я где-то читал, что ежи производят много шума. А может, дикий кот? Кабан? Заяц? От одной только мысли об этом зверинце становилось не по себе. Природе – жестокой и самодостаточной – не было дела до одинокого, брошенного на произвол судьбы человека. Она переварила бы меня, как желудочный сок – ломтик яблока, оставив на мертвой подстилке из мха тонкую бледную кожицу...
Мне хотелось громко зарыдать или завыть вместе с Шушей от невыносимой тоски. Но я сдерживался, кусая губы. Сам не знаю, почему. То ли боялся, что на мой голос сбежится множество лесных тварей. То ли в глубине души надеялся, что Алекс не ушел совсем, что он где-то поблизости, и стыдился перед ним своей слабости.
Вот эти уверенные шаги, под которыми пружинит мох, ведь они не звериные? Ночной зверь ступает мягко, неглубоко, часто замирает и вынюхивает, крутится на месте и меняет направление. Человек, напротив, идет напористо и бодро, зная – куда и зачем.
- Алекс? – позвал я тихо, ожидая знакомого звона колокольчиков, лукавой насмешки, презрительной отповеди или радостного возгласа, любого ответа...
Но он молча приближался. Не Алекс, кто-то другой, понял я. Остановился надо мной и, хмыкнув, присел рядом на корточки. Надо ли говорить, что от ужаса я весь покрылся мурашками с головы до ног?
- Ничего, Ханс, самый темный час перед рассветом, - произнес незнакомец голосом, полным сострадания – и знакомым до дрожи.
Наверное, явись передо мной архангел Михаил или пророк Илия на огненной колеснице, я удивился бы меньше.
- Дерек? Что вы тут... Откуда вы...
- Я видел, что у тебя произошло с Алексом, - сказал он просто. – Что он сделал тебе. И как ты его прогнал.
- Не надо было это видеть, - пробормотал я, отчаянно стыдясь.
- Кто же еще присмотрит за вами, слепцами? – ласково засмеялся Дерек. – Когда я тут у вас единственный зрячий? Гляди, Ханс. На тебе ничего нет, кроме лунного света. И внутри у тебя ничего нет, кроме боли и пустоты. Сбрось прошлое, как змея кожу. Иди дальше – свободный. А не вини Алекса.
- Я сказал ему – нет, - всхлипнул я.
- Он был неправ, - согласился Дерек. – Но люди иногда ошибаются. Даже очень хорошие люди. Ведь ты не из тех, кто не умеет прощать ошибки?
- Я не знаю.
- Что ж, - отозвался Дерек, и мне показалось, что он усмехается. – Честно. А теперь слушай, Ханс, - произнес он с нажимом. – Сейчас ты вернешься в дом и помиришься с Алексом. Если надо – попросишь у него прощения.
- Кто, я?
- Да, ты.
- Но...
- Ханс, это не обсуждается.
Ну, и что мне оставалось делать? Спорить с Дереком – все равно что пытаться отпилить собственную руку. Больно в итоге будет мне – и больше никому. И все-таки я осмелился задать ему последний – тревоживший меня вопрос.
- Так все-таки Алекс... он кто?
- Он или она? В смысле, какого он пола? Я слышал, как ты пытался у него выведать. А что, тебе это важно?
Я молча кивнул. А Дерек снова хмыкнул.
- Всему свое время. Когда-нибудь ты это узнаешь. А сперва полюби его как человека. Как сплетенные в земле корни дерева любят друг друга. Как два яблока, созревшие на одной ветке. Мне плевать на твою сексуальную ориентацию, Ханс. После семинара делайте, что хотите. Мне безразлично, подружитесь ли вы, разбежитесь, кто куда, или станете жить вместе. А пока вы здесь, играйте по моим правилам... На, Ханс, держи...
С этими словами он швырнул в меня чем-то легким – я не сразу сообразил, что это мои рубашка и штаны. Торопливо подобрав одежду, я поспешил за ним. Дерек не подал мне руки, но я шел за звуком его шагов, оступаясь на острых палках и до крови раня босые ступни, продираясь сквозь колючки, падая и вставая – и в конце концов выбрался из сада.
Алекса я в доме не нашел, но так измучился, что еле доковылял до спальни и, не одеваясь, упал на кровать.
Но выспаться мне так и не удалось. Всю ночь – а ночь, как вы уже поняли, у нас понятие условное – вокруг моей постели толпились какие-то люди. Меня касались чьи-то руки, не Алекса, а возможно, других помощников, бесцеремонно щупали, хватали, за что попало, царапали острыми ногтями, заставляя испуганно сжиматься. Они проникали в меня, причиняя боль. Дышали мне в лицо похотливым жаром. Я обливался холодным потом, не в силах закрыться от них, спрятаться, уползти под одеяло. Не понимая, жив я или мертв. А вдруг Шуша все-таки загрыз меня, и теперь я – в аду? Справедливо наказанный. Но как же это страшно...
И в самом деле, кто сказал, что в преисподней грешников варят в котлах и жарят на сковородках, а не трогают, не терзают, не насилуют? Кто может знать? Ведь оттуда никто не возвращался. А если бы кто и вернулся, то прежде сгорел бы со стыда, чем признался, что с ним там вытворяли.
Иногда я проваливался в тревожный полусон, черный, как глубокая яма, и мало отличимый от яви. Потому что и во сне пытка продолжалась. Я стонал и метался, и плакал, пропитывая ненавистную повязку горячими слезами.
А еще, как будто всего этого мало, у меня невыносимо чесались глаза. Возможно, от сырости в них завелась какая-то инфекция. А если так – мне срочно нужен врач, пока не стало слишком поздно. Но врачей здесь не было. Выбраться из огромного, затерянного в глубинах вселенной дома я уже не мог. Эта бесконечная ночь, казалось, стала концом всему – нормальной человеческой жизни, свету и хоть какой-то надежде.
А на утро... хотя утро, ну, вы уже знаете... я встретил Алекса. Он подошел ко мне, как ни в чем не бывало, и сказал:
- Привет.
Мне не пришлось просить прощения, потому что мы сразу протянули друг другу руки. И это рукопожатие смыло и наши обиды, и мою ночную боль, как рассветное солнце вымывает из комнаты детские страхи, обращая их в рисунок обоев, в люстру на потолке, в безобидные стол и стулья, и разбросанную по полу одежду.
А после очередной медитации...
- Ханс, встань! – раздался окрик Дерека, и я неловко поднялся на ноги, тщетно пытаясь нащупать в воздухе хоть какую-то опору. Царапины на ногах горели, и голова кружилась от голода и недосыпа. Хотелось упасть и зарыться в подушки, а не отвечать на вопросы. Но я стоял, пошатываясь и пытаясь собраться с мыслями. А они все словно куда-то исчезли, оставив абсолютно чистый, звенящий от пустоты разум.
– А теперь ответь, Ханс, на что похож стыд?
Я молчал.
- Ну? – поторопил меня Дерек.
И правда, на что он похож? Передо мной словно замелькали картины. Залитый белым лунным светом сад. Серебряная тропинка. Яблоня, словно в цвету, а на самом деле все в тех хлопьях призрачного ночного серебра. И холодный лунный свет на моей коже. И я, слепой, чувствовал его так же отчетливо, как если бы видел глазами. Как чувствовал ползущих по моей спине муравьев. Я вновь ощутил прилив беспомощности, отчаяния, страха... и – стыда. Глаза Карины. Ее взгляд, растерянный и жалкий. Он как будто молил – не уходи. Еще один шаг – и все будет потеряно. И что-то совсем старое и забытое... Чьи-то грубые руки, срывающие с меня одежду... Я вскинул голову.
- Стыд – это обнаженность. Тела и чувств. Вот на что он похож.
Я услышал, как Дерек удивленно прокашлялся.
- Как же ты ошибаешься, Ханс. То, о чем ты говоришь – это искренность. Ее не надо стыдиться. Никогда... Но продолжай и расскажи нам, что с тобой случилось вчера ночью.
- Когда? – спросил я, уже понимая, к чему он клонит.
- Ночью, в саду.
- Ничего, - произнес я твердо.
- Совсем ничего?
- Ничего страшного. Просто я... заблудился.
- Ты по жизни заблудился, Ханс, - вздохнул Дерек. – Ладно, оставим это пока. Ты ведь знаешь, какой вопрос я сейчас задам?
- Почему я здесь?
- Да.
Я задумался. Когда тебе велят поведать в двух-трех словах всю твою жизнь, то как это сделать? С чего начать? Что в этой жизни было важно, а что нет? Как отделить нелепые, смешные, трогательные детали, в которые так и хочется завернуться твоей беззащитной душе, как в теплое одеяло – от жесткого стержня, от самой правдивой правды, от своего самого большого страха и позора. Я не знал, о чем рассказать. Поэтому, сам того не желая – а может быть, желая только этого одного – заговорил о Карине.
Его кидали друг другу, как мяч. Неразумные пацанята... Отвязные третьеклашки с нашего двора. А он жалобно пищал, полумертвый от боли. Крохотный, беззащитный белый комочек, кое-где уже перепачканный кровью, землей и песком. Мы с Кариной одновременно бросились на выручку котенку. Она – заядлая кошатница, всех мурлык нашего двора знавшая по именам, которые сама же и выдумала. Тратившая половину своей зарплаты на кошачий корм, каждый вечер раздавая угощение налево и направо. И я, не большой любитель усатых и хвостатых, но не терпящий насилия над маленькими и беспомощными. Ну, и досталось же от нас мальчишкам! Особенно от Карины. При виде такой жестокости, она превратилась в настоящую фурию. Одному ребенку вырвала клок волос. Другому – дала пощечину. А потом тихо плакала у меня в машине, баюкая в ладонях маленькое искалеченное животное, пока я, наплевав на правила дорожного движения, во весь опор мчал их к ветеринару.
Так мы и познакомились. Вместе выхаживали малыша, возили его на капельницы и на операции. В больничных коридорах сидели бок о бок и разговаривали. Господи! Я еще никогда и ни с кем не говорил так много и так откровенно, как с этой зеленоглазой девушкой, никому так широко и доверчиво не открывал свое сердце. Я рассказал о себе все – и даже самое стыдное. Это было странно, потому что, вообще-то, я человек замкнутый. Но, видимо, так звезды встали. Сводница-судьба тасует людей, как игральные карты или как кусочки мозаики, выкладывая их в немыслимые узоры. Не во имя любви и счастья – а просто она так развлекается.
И случилось маленькое чудо. Девушка, сумевшая понять боль раненого котенка – поняла и мою. Она слушала так внимательно, с таким искренним сочувствием, что моя замерзшая душа оттаивала. Наши руки сплетались над переноской, и сердца бились в такт.
А котик, между прочим, выжил и со временем превратился в роскошного белоснежного кота с разноцветными глазами. Только приволакивал немного левую заднюю лапку... Мы пристроили его соседке – добрейшей женщине, обожавшей любых, без исключения, четвероногих. Карина очень хотела оставить котенка себе, но в то время она еще жила с родителями, а ее мама страдала аллергией на кошачью шерсть.
Позже, когда мы с Кариной, уже были вместе и снимали одну на двоих маленькую квартирку в мансарде – моя любимая не раз заводила разговор о питомце. Какое тепло и уют приносит в дом кошка. А какие они умные и преданные!
«Ты не слушай, что о них говорят, - убеждала меня Карина, - будто гуляют сами по себе... Они нас любят, Ханс, по-настоящему любят. И защищают от всего злого... Мы их бережем, а они – нас».
Мурлыки даже лечить умеют, говорила она, вот, ее кузину в детстве белая кошечка вылечила от запущенного воспаления легких, когда никакие лекарства уже не помогали. И ведь они не только тело врачуют, но и душевные раны!
«Любовь целебна, Ханс, - повторяла она мне снова и снова, трогательно заглядывая в глаза, - а кто еще умеет так любить, как ни наши хвостатые друзья? Они же, как дети... вечные дети, вот они кто».
Да, ключевым словом тут было «как». Я хотел настоящих детей. Сына или дочку. А уже потом... Да какая разница, что потом? Хоть слона завести, если найдем достаточно места для такой огромной зверюги. Но только когда ребенок немного подрастет. У меня из головы не шли где-то прочитанные страшилки о том, как кошки душили грудных младенцев, садясь им на лицо... И опять же, всякие инфекции, мало ли что можно подхватить от животного. Человеческие дети такие уязвимые, пока маленькие.
А Карина... Уже беременная, она не проходила мимо ни одной хвостатой-полосатой, присаживалась на корточки, чтобы погладить, и шептала им на ушко что-то ласковое и бессмысленное. И кошечки терлись о ее ноги, громко мурча. Они понимали друг друга с полувзгляда. Чуяли за версту. Запах любви – он такой... сильнее любых слов... А я недовольно хмурился, вспоминая всякие страшные медицинские термины... токсоплазмоз... и что там еще опасного для будущих мам разносят эти милые твари.
Нет, на самом деле я ничего не имел против домашних питомцев. Я просто очень боялся за Карину и за нашего, еще не рожденного, сына.
«Ну что ты к ним липнешь, - сказал я однажды в сердцах. – Смотри... Сама кошку родишь!»
Любовь слепа. А страх, увы, прозорлив. А может, и наоборот. Но сказанная в шутку глупость оказалась пророческой. Сбылось то, что я не мог бы себе представить и в самом худшем кошмаре.
Впервые увидев нашего ребенка, я не поверил своим глазам. Подумал, что это морок какой-то, галлюцинация... Тем более, что пока Карина рожала, выпил для храбрости. Ну, а как еще я мог справиться с волнением? Неизвестность – худшая пытка, казалось мне тогда. Увы. Очень скоро я убедился, что есть кое-что похуже неизвестности. Когда катастрофа уже свершилась и последняя надежда убита – хочется снова нырнуть в спасительное незнание и верить, что все еще может закончиться хорошо, что все страхи беспочвенны, что еще немного – и счастье воссияет во всей его лучезарности.
И еще подумал, что все это если не мираж, то чья-то злая шутка, розыгрыш, мистификация. Что нашего ребенка украли, а вместо него подбросили неведомое кошачье существо, то ли рысенка, то ли тигренка, потому что для котенка оно слишком крупное... Что мы с Кариной стали жертвами какого-то безумного преступления. Что мы оба, а заодно и весь персонал больницы сошли с ума... Да много разных мыслей пронеслось в голове, как стая испуганных рыбок, блеснуло на солнце ярким серебром – и кануло в глубокую воду.
Она стояла, растерянно переводя взгляд с котенка в своих руках на меня – и обратно. А я не знал, что сказать ей в утешение и что тут, вообще, можно сказать. Если бы наш малыш явился в мир слепым, глухим, недоразвитым, с больным сердцем или парализованным... да каким угодно, я бы нашел в себе силы его принять и полюбить. Я нес бы этот крест безропотно и с благодарностью... Но это же невероятно, немыслимо, чтобы человек произвел на свет животное! Это бросает вызов здравому смыслу, науке, логике, морали, божьей воле!
- Карина, - выдавил я из себя, через отчаяние, через силу. – Что это значит? Кто это такой? Что за тварь?
Она молчала. Хотя могла бы ответить: «Все – твари божьи» или что-то в этом роде. И, возможно, у меня прояснилось бы в мозгах. Но она баюкала на руках нашего странного сына – и тихо плакала.
И я бежал. Без оглядки, в другой город, в иную Вселенную, где нет любви, нет защиты, нет прощения, а только холод и одиночество. И когда через полгода опомнился и вернулся – их уже не было. В нашей квартирке жили чужие люди, и никто не знал, куда переехали Карина с ребенком. Они попросту исчезли, растворились в изгибах улиц, в толпе суетливых горожан, в прайдах дворовых кошек... А я...
Я всхлипнул и машинально поднес руку к глазам – и тут же ее отдернул.
- Иногда мне кажется, что и моя Карина превратилась в кошку. А что еще ей оставалось делать, если самый близкий человек ее предал? И теперь я ищу... ищу ее повсюду и не могу найти. Если бы я только научился видеть по-настоящему... Я узнал бы ее среди других – бездомных, драных, живущих у помойных баков, белых, серых, тигровых... У половины кошек – зеленые глаза. Но я бы ее узнал! И тогда какая разница, кошка она или человек... Я бы принял ее любой... любой! Только бы она меня простила!
Я замолчал, сглатывая слезы. В голове гудело.
- Что-то ты, Ханс, загнул, - раздался словно откуда-то издали голос Тины. – Как такое может быть?
- Не знаю... Не имею понятия... Какой-то нелепый каприз природы. Перестановка генов... – пробормотал я и тут же поправился. – Нет, знаю. Это я виноват.
- И в чем же ты виноват? – поинтересовался Хуан. – Ты что, оборотень, Ханс? Ведь нет?
- Я не оборотень... Ты просто не понимаешь... Она подобрала меня когда-то... как того раненого котенка, и таким я остался в душе. Я так и не смог измениться. Мной по-прежнему играют в футбол и пинают ногами, как мяч, и...
Я запнулся, не в силах продолжать. А вокруг поднялся шум. Тина, Хуан, помощники... все что-то говорили, выкрикивали, спорили и возмущались.
Но сквозь эту неразбериху пробился голос Дерека, ясный и отчетливый – потому что прозвучал он не только во вне, но и внутри моей головы.
- Да, Ханс. Ты абсолютно прав. Все так и есть.
Я вышел из комнаты, пошатываясь. Алекс куда-то делся, возможно, остался побеседовать с Дереком или с кем-то другим. Но я уже достаточно освоился в доме, чтобы худо-бедно передвигаться без поводыря. Я брел, как сомнамбула, ведя рукой по стене и отсчитывая дверные проемы, и, хоть и не с первого раза, но добрался до входной двери. Спустился с крыльца и присел на нижнюю ступеньку, вдыхая знойный воздух. День, вероятно, был в самом разгаре, во всяком случае, на левой щеке и левом виске я чувствовал солнечные лучи. Они жарили нещадно, и, наверное, могли оставить ожоги, но прятаться в тень не хотелось. Как зачахшее в темноте растение, я жадно впитывал солнце и ощущал себя живым. Во мне словно что-то просыпалось – медленно, исподволь, как раскрывается цветок. Это казалось странно-приятным.
Скрипнули доски крыльца, и тут же сзади послышались шаги – неуверенные, как обычно у слепцов, но легкие. Поступь явно не мужская. Кто-то слабо ойкнул, потянув на себя перила, и опустился рядом со мной на ступеньку.
- Тина?
- Да, Ханс, это я. Не пугайся. Можно посидеть здесь, с тобой?
- Почему ты спрашиваешь?
Тина чуть слышно вздохнула.
- Мало ли... Вдруг тебе хотелось побыть одному?
- Я и так один, - сказал я горько. – Мы все тут по одиночке, не видим друг друга, почти не слышим, не можем подставить плечо. Даже если бы очень этого захотели, а мы и не хотим. Ковыряемся в своих болячках, пока не доведем себя до гангрены. Но я тебе рад, Тина. Правда, рад.
- Что-то ты совсем упал духом, Ханс, а ведь...
- Да-да, самый темный час – перед рассветом. Это я уже слышал. Дерек говорил.
- И что, разве он не прав? – удивилась Тина. – Дерек не может быть не прав! Ты что, не веришь в Дерека?
- Он не Бог, - пожал я плечами. – С какой стати мне в него верить?
- Бог высоко, а Дерек здесь, с нами.
- Тина, не сходи с ума.
Она вдруг хихикнула. Наверное, в кулачок, как маленькая девочка. Во всяком случае, так мне мысленно нарисовалось.
- А ты слышал, что Альберта отправили домой?
- Когда?
- После того, как твой помощник тебя увел. Он, Альберт, то есть, набросился на Дерека с кулаками.
- Из-за чего?
- А пес его знает. Никто не понял. Псих он, вот и все. Пытался сорвать повязку, но не смог...
- А...
Я так и застыл с открытым ртом, потрясенный.
- Ну да. Чокнутый, скажи?
- Тина, я ведь тоже пытался... И тоже не сумел, - прошептал я. – Она как будто вросла в кожу. Думал, еще раз дерну – вырву вместе с глазами.
- Ты пытался? Ханс!
- Я заблудился в саду. Еще и с Алексом поссорился. А сам выйти не мог и очень испугался, - сказал я, оправдываясь. Про Шушу, впрочем, говорить не стал. Зачем человеку душу травить? – Так что в итоге получилось с Альбертом? Он так и остался слепым?
- Ну да. То есть, как пришел слепым, так и ушел. Таким же, как был. А повязку ему Дерек снял... Кстати, Ханс, у меня брецель есть. Хочешь половину? Из столовой взяла.
Она, и правда, что-то жевала. Я только сейчас это понял, когда запах свежего хлеба защекотал ноздри. И, о чудо! У меня вдруг проснулся аппетит.
- Хочу.
Мы сидели рядом на лесенке и хрустели брецелем. Как же я соскучился по этому вкусу, по аромату выпечки, по – может, и не совсем полезной – но настоящей еде!
- Слушай, - спросил я с набитым ртом, - а откуда ты все это знаешь?
- Мне Анжела рассказала. Сама-то я, понятно, не видела. Ни драку, ни вообще. Кстати, так и не знаю, кто кого побил, - она снова хихикнула. - Дерек – Альберта или Альберт – Дерека.
- Кто такая Анжела?
- Ну, помощница моя. Она мне все рассказывает и объясняет. Вот, и про Шушу объяснила, - при упоминании ручного шакала голос ее зазвучал взволнованно и печально. - Что он дикий и ему лучше на воле.
- Я слышал его в саду, - заметил я, - когда заблудился. Он выл, как проклятая душа.
- Все слышат. А недавно он вернулся, но я его прогнала.
- Почему?
Тина замялась.
- Ну, Анжела... она сказала, что Шуша – просто шакал и его место в лесу.
- А ты думала, что он не просто шакал? – изумился я. – Ты, правда, считала его собакой?
- Нет, конечно. Я надеялась... ты будешь смеяться, Ханс.
- Мне не до смеха.
- Надеялась, что в него вселилась душа Мартина. Хотя бы частично. Когда кто-то отдает за кого-то жизнь, разве некоторая, пусть и маленькая его часть не переходит в спасенного? Так я рассуждала. Но Анжела мне объяснила...
Мне стало жаль Шушу. Он-то, несчастный, за что пострадал?
- Дерек – не Бог. И Анжела – не наместник Бога на земле, - раздраженно перебил я Тину. – Ты не обязана всегда и во всем ее слушаться.
- О, она очень умная. Хотя иногда бывает жестокой. Но это не от злости. Просто так иногда проявляется любовь. Хочешь узнать, Ханс, что она мне сделала?
Я испуганно покачал головой и едва не ответил: «Нет!». Потому что не хотел знать, что сделала эта хваленая Анжела моей сестре по несчастью. Но Тина, конечно, не заметила моего состояния.
- Она остригла мне волосы.
- Господи, зачем?!
- Сказала, что так надо. Чтобы убить мое эго.
Мягко, словно боязливого и хрупкого зверька, Тина взяла мою руку и поднесла к своей голове. Вместо ее роскошной прически я нащупал очень короткий ежик – и содрогнулся.
- Они издеваются над нами, - произнес я мрачно, отдернув руку. – После этого приключения мы все станем пациентами психотерапевтов. Если не угодим в психушку.
Она ласково коснулась моей щеки.
- Потерпи, Ханс. Мне тоже нелегко. И этому испанцу... забыла, как его.
- Хуан.
- Разве? Мне казалось, как-то на «М». Так вот, у него вчера был приступ астмы.
- Тоже из-за детей и котят?
- Каких детей?
- Ну, изнасилованных. Помнишь, Альберт сказал...
- А, так вот, что тебя выбило!
Я чуть не поперхнулся брецелем. Черт бы побрал мой длинный язык!
- Тина, перестань.
Она вздохнула.
- Прости, Ханс. В общем, этот... как его, говоришь? Хуан? Парень очень нервный. И в себе неуверенный. Ему все время важно, что о нем говорят и думают. Хотя, казалось бы, не все ли равно? Мне вот наплевать, что обо мне думает какой-нибудь посторонний тип. А ему – нет. Он поэт какой-то, стихи пишет. Так вот, его, говорит, критики до болезни довели. Так что он задыхаться начал. Представляешь? С тех пор он везде с собой балончик с аэрозолью таскает, с лекарством, в смысле. Так этот Хуан... а, нет, вспомнила! Его же Мигель зовут!
Я усмехнулся.
- Хуан, Мигель, какая разница? Что же у нас за группа такая, одна богема! Художник, поэт... Только я – конторская крыса... А ты, Тина, тоже, наверное, какая-нибудь актриса или певица? А может, писательница?
- Нет, я в обувном магазине работаю.
- Тина, можно я тебя обниму?
Она засмеялась.
- Давай, Ханс!
Мы придвинулись друг к другу и обнялись, и сплелись руками, как древесные корни в земле. Я чувствовал сквозь тонкую блузку ее тело, ощущал его подрагивание и живое тепло, с жадностью вбирал в себя идущие от него волнение и жар. И, окутанный этим странным волшебством, как защитным коконом, успокоился, и мне стало хорошо. Я, наверное, впервые в жизни постигал банальную истину, что можно сидеть рядом с другим человеком – не обязательно с подругой или женой – и прикасаться к его телу, греться его теплом – и это не стыдно. Это не оскорбление, и не разврат, а продолжение той искренности, что родилась в словах.
Вы, конечно, скажете: тоже нам открытие сделал Ханс Аккерман. Да, представьте себе. Только в мире знаний все более или менее однозначно, да и то не всегда. А в том, что касается чувств, мы вынуждены снова и снова изобретать велосипед. И каждый раз он получается то кривым, то косым, то слишком низким или слишком высоким, то с разными колесами. Такие мы все неумехи в делах сердечных.
- Тина, - прошептал я, прижимаясь щекой к ее плечу, - сколько мы здесь?
- Не знаю, - откликнулась она. - Может быть, три дня. А может, три недели.
- Вообще-то, я брал отпуск только на две.
Я почувствовал, как ее плечо дернулось в общепонятном жесте: «ну, и черт с ним».
- Забей на отпуск, - вяло сказала Тина. – И на работу забей. Все это суета и чушь собачья. Одну потеряешь – найдешь другую. Зато подумай, какая будет награда!
С неохотой я выпустил ее из дружеских объятий.
- Какая? Лично для меня – как бы не полная слепота, - сказал, поежившись. Из приоткрытой двери дома словно потянуло холодом. – У меня какая-то инфекция в глазах. Чешутся так, что сил нет терпеть. Ты, случайно, не в курсе, есть тут какой-нибудь врач? Да что я спрашиваю... Ясно, что нет.
Она тихо засмеялась.
- У всех чешутся, Ханс. Это нормально. Дерек сказал, что это такая трансформация. Не только кожа у нас меняется, становится зрячей, но и все тело. Глаза – особенно. Они ведь так и так – орган зрения. Он сказал, что обычный человек видит в очень узком спектре, или как это называется. Я, знаешь, в физике так себе, слабовата. А для нас эти границы расширятся. Наши глаза смогут улавливать инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, а может, даже рентгеновские.
- Боже правый! Когда он такое говорил?
- Ну, когда ты дрых на лекции. Ты, Ханс, всегда засыпаешь, как только Дерек начинает объяснять теорию. Даже храпишь немного.
Она опять рассмеялась. Задорно и совсем не обидно.
- Да ладно? – смутился я.
- Не важно, забей. Вот, я тебе объяснила. Коротко и просто. А Дерек всегда говорит слишком много слов. Так что ты ничего не потерял. А знаешь, Ханс... – и тут в ее голосе прорезалось что-то похожее на... ликование? Да может ли такое быть? - ... знаешь, я ведь начала видеть!
- Как? – два гулких удара сердца... нет, она сейчас что-то совсем невероятное сказала... - Ты шутишь?
- Нет. Совсем немного пока, одним ноготком. Если протянуть руку вот так... появляется как бы золотой лучик. Острый, как булавка. Это потому что сейчас день и солнечно. А ночью он совсем тусклый. И ничего пока не рассмотреть, слишком маленькое пятнышко... Но я вижу!
- Тина!
От потрясения я едва мог дышать. И тоже вытянул руку вперед, покрутил и так и эдак... Потом – другую. Ничего.
- Ты не спеши, Ханс, - сказала Тина, как будто, и правда, видела, что я делаю. – Всему свое время. И к тебе это придет тоже. А я пойду, ладно? Меня, вообще-то, Анжела ненадолго отпустила.
Я услышал, как она поднялась, отряхнулась и, неуверенно ступая по лестнице, поднялась на крыльцо. Прощально скрипнули перила, и хлопнула входная дверь, обдав меня слабым порывом сквозняка. Еще пару минут назад я бы отпустил какое-нибудь едкое замечание в адрес Анжелы... но сейчас... я и думать забыл о ней, о Тине, о Дереке... Я сидел, подставляя ладони солнцу, загибая и разгибая пальцы, а сердце билось тяжело, взволнованно, с новой, удивительной надеждой.
И вдруг... что это? Как будто золотая искорка. Крохотная, блестящая. Может, почудилось? Галлюцинации уставшего от слепоты мозга? Но нет. Пропала... снова появилась. Реальная, как легкий ветерок в лицо, как запах цветов из сада, как солнечное тепло на щеке. Я вижу, люди! Я вижу свет! Кончиком указательного пальца.
О своем новом умении я не рассказал даже Алексу. Оно стало моей личной тайной. Любимой игрушкой, которой я забавлялся в редкие часы одиночества. Золотая горошинка, маленькая желтая звездочка на бархатно-черном небосклоне моей вечной ночи. Я нежил ее в руках и заставлял мигать и переливаться, то выпрямляя, то пряча в ладони указательный палец левой руки. Понуждал восходить и закатываться, и разгораться ярче, обжигая мой внутренний взгляд нестерпимо горячим светом. Я так истосковался по солнцу за долгие дни слепоты!
А звездочка, еще недавно чуть тлевшая, понемногу росла, набирая силы. И вот, она уже стала размером со спичечную головку, а там – и с фасолинку... В ней появились оттенки голубизны и зелени, пока еще только в виде бликов, мимолетных проблесков... но сколько восхительных ожиданий таили они в себе! А вот, и мизинец правой руки сделался зрячим, и на ладони нет-нет, да и вспыхивали золотые крапинки.
Вот уже и под одеждой что-то стало просыпаться и прозревать... Но я еще стыдился выпустить его на волю. Свою любопытную, зоркую, воскресшую суть.
Глаза под повязкой невыносимо пекло. Иногда настолько сильно, что хотелось выцарапать их, лишь бы прекратить эту боль. Порой в них сами собой вспыхивали прекрасные или жуткие фантастические картины, неземные пейзажи, адское пламя, взмывающее к дымным небесам, стаи черных птиц, поля битв, залитые кровью, или райские, полные радужного сияния, оазисы в облаках. Но я терпел и не жаловался, понимая, какое чудесное превращение совершается сейчас в моих глазах. В них как будто вызревало не только новое зрение, но и новое знание.
Оно ветвилось, как дерево, врастая корнями в мозг, и ждало своего часа, чтобы расцвести. Но призрачными яблоками на нем уже поблескивали догадки-плоды. Мне вдруг почудилось, что Алекс – и есть моя Карина, живая и невредимая, как птица Феникс, восставшая из пепла своей беды. Мне верилось в эти минуты, что она простила меня, непутевого, и пришла, чтобы указать путь. Моя любимая, она всегда была великодушной. Не помнила зла и прощала ошибки. Не то, что я – убогий слепец, отравленный жалостью к самому себе. Она вернулась, чтобы вывести меня из темноты на свет. И тогда мистерия обретала смысл, глубже которого разве что Марианская впадина.
Я понимал, что это всего лишь мечты. Безумные фантазии. Бредовые порождения моей воспаленной совести. Но разве не Каринины шаги, легкие и как будто танцующие, узнавал я в скользящей поступи Алекса? А в те далекие дни, когда мы с моей любимой были счастливы и беззаботны – разве не звенели в ее смехе серебряные колокольчики? Я гнал прочь нелепые иллюзии, отмахиваясь от них, как от назойливых мух – а в следующую секунду от накатившего чувства дежа вю у меня перехватывало дыхание. И сердце грохотало в груди, как кузнечный молот.
За что же ты меня так мучаешь, Алекс... Карина... да кто же ты, наконец? Я хотел бы любить тебя, но как полюбить того, чей образ, как туман, зыбкий, рассыпается от каждого слова, шага, прикосновения?
Мы медленно брели по садовой тропинке, держась за руки, как двое влюбленных. Накануне прошел дождь, освежил деревья и траву, разлил в воздухе аромат влажной земли, палой листвы и сырой древесины. Жара спала, и ночная прохлада остужала наши разгоряченные лица. В траве разливались волшебными трелями неугомонные кузнечики.
- Надо же, как обостряется нюх, когда слабеет зрение! – смеялся Алекс. – Ты чуешь, как пахнет сад?
- Ну, еще бы, - рассеянно отзывался я, тайком поднимая над головой свои зрячие руки и, как мотыльков, ловя в вышине тусклые зеленовато-лунные звездочки ночного света.
- Как грибной лес... Ты когда-нибудь собирал в лесу грибы? Эй... Да что ты такое делаешь?
- А что я делаю? – спохватился я, торопливо пряча руки за спину.
- Ты что-то щупаешь наверху, на ветвях. Хочешь яблоко? Их мало осталось, но я для тебя найду. Яблоки светятся в темноте, как лампочки, их легко искать. А если бы они еще и не прятались в листьях... – я услышал в его голосе улыбку и улыбнулся в ответ. - Кстати, на земле их полно. Ты не ешь падалицу?
- Ем, Алекс. Мне все равно. Но я не хочу яблоко.
- А чего ты хочешь, Ханс?
Мы повернулись лицом друг к другу и замерли – совсем близко, так что я чувствовал на губах его дыхание. Или все-таки – ее? Я пытался вспомнить, как это было с Кариной, за секунду до поцелуя, в головокружительном сближении, когда еще чуть-чуть – и двое станут одним. А пока они еще – отдельные, застывшие в ожидании, разделенные узкой полоской пустоты.
Как же это было? Я напрягал память, но она словно стерлась или, может быть, изменилась. И того, прежнего ощущения уже не отыскать, как ни рыскай по темным чердакам подсознания. Как ни перетряхивай старое, изношенное, отложенное про запас. Карина исчезла, обратившись в бледную тень. И даже если она стояла сейчас передо мной – я не мог ее узнать.
Мне стоило протянуть руку – и я бы коснулся Алекса. Но я не двигался, зная, что он опять ударит меня и скажет: «Не смей!»
Или не скажет? Я не хотел испытывать судьбу и, едва ли сознавая, что делаю, отступил на шаг назад. И тут же уперся спиной в шероховатый ствол яблони. Я прижался к нему, распластавшись по грубой коре, с чувством странного облегчения. Уходить некуда. Будь, что будет.
- Стой, где стоишь, Ханс, - велел Алекс, и я опять, как в наш первый вечер в саду, услышал в его голосе дразнящие нотки. – Не пугайся. Ты слишком закрытый, так нельзя. Позволь лунному свету пронизать тебя насквозь. Стань для него прозрачным, как стекло. Дай себе| шанс – увидеть.
Я не сопротивлялся, когда его шустрые пальцы принялись расстегивать мою одежду. Только слабо пробормотал:
- Не надо, Алекс... Нет...
Но мое тело словно восстало из глубокого сна и сказало – да.
Алекс почувствовал это и рассмеялся.
- Так надо, Ханс.
- Только пусть... – попросил я, - ... пусть на этот раз все будет по-настоящему!
- Конечно, - согласился он, - будет. Но пока – убери руки! Еще рано... Стой смирно, Ханс, а я знаю, что делать.
А когда в мою душу хлынул небесный свет, я открыл створки своего сердца и впустил туда звезды и небо, бледно-серое, в хрустальных зеленоватых прожилках, и черные деревья с горящими, как лампочки, яблоками на ветвях. Я увидел залитый луной сад – как гравюру на серебре, изящным и хрупким, точно сотканная из капелек тумана паутинка. И каждая линия в нем была на своем месте, звучала, как нота в чудесной вселенской музыке, яркой ленточкой вплеталась в ночные узоры галактик. Я отдался свету любви – и сразу же почувствовал, как он меня одевает. Не снаружи, а как бы изнутри, в серебряное сияние, тонкое, как китайский шелк.
А потом мы с Алексом лежали под яблоней – голова к голове, и я ничего больше не боялся.
- Ты видишь, Ханс? – спрашивал он.
- Вижу!
- Что ты видишь?
- Сад... луну... небо... Склоненную ветку...
- А меня?
- И тебя, Алекс.
- И каким ты меня видишь?
- Волшебником, магом, одетым в свет, ангелом...
- Ну, ты и выдумщик!
- От такого слышу!
Я не смотрел на Алекса, но и без того знал, что не сумею разглядеть его лицо, а только расплывчатые контуры фигуры, по которым ничего не возможно угадать, лучистый ореол над головой, и, быть может, крылья.
- Кто ты, Алекс? – спросил я без всякой надежды на ответ. – Неужели ты так и не скажешь?
Он легонько коснулся рукой моих губ, словно извиняясь.
- Пожалуйста, Ханс. Подожди еще чуть-чуть. Самую малость. Ты скоро все узнаешь.
Я тяжело вздохнул.
- Ладно. Тогда скажи... зачем ты пришел к Дереку? Чего тебе не хватает?
- Ты, правда, хочешь знать?
- Правда, хочу.
- Мне всегда казалось, что я с другой планеты. С той, под лиловым небом широкая, как мир, фиолетовая река течет в сиреневых берегах. Где трава растет под ногами, и где разумные кошки строят города с домами до самых небес. И нет, там не все одним цветом – там столько красок, что глазу невозможно насытиться. Такие волшебные переливы, что захватывает дух. Это был мой дом, она мне снилась по ночам. А утром все казалось серым и плоским, как черно-белая картинка из книжки. Я знаю, что Земля прекрасна. Она окрашена в радугу. У нее столько невероятных, удивительных оттенков, но мое слабое зрение не дает их уловить... Этот Альберт с его знаменами – просто глупец. Он не понял главного. Не надо искать в жизни смыслы и символы, а надо только смотреть во все глаза – и наслаждаться красотой... Я хочу увидеть Землю такой, как она есть.
- Так просто, - прошептал я. – И так по-настоящему. А мы-то, дураки, гонялись за призраками...
Я услышал в полумраке его улыбку. А может, угадал по мерцанию ауры, по тонкой игре светотени, окутавшей его неуловимый облик.
- И что, поймал хоть одного? А, Ханс?
- Не знаю, - шепнул я, стивнув его руку. – Кажется, да, поймал.
- Тогда держи его крепче. Держи, Ханс... И больше никогда не отпускай.
Ночью к моей постели вновь наведались незримые гости. Они вились вокруг, как серые тени, кололи пустыми взглядами, трогали и кусали, бесстыдно щупали, сбросили на пол мое одеяло... Они имели меня, кто хотел и как хотел. Но я не противился, потому что знал, что они – просто сны. И лишь под утро, когда бесы перестали меня терзать, я заснул спокойно. И мне явилась Карина. Но теперь все было по-другому, она не плакала, а я не бежал сквозь застывшее время, за край вселенной, туда, где нет ни тепла, ни любви. Сейчас мне снилась не разлука, а радостная встреча.
- Скоро, Ханс, - улыбалась она. – Уже совсем скоро.
У ее ног терлась огромная полосатая кошка с зелеными, как виноградины, глазами.
А когда наша маленькая группа, как обычно, собралась для медитации, я поразился, до чего они все красивы – Тина, Хуан... нет, его же зовут Мигель, помощники... Их сотканные из света тела горели ярче огней на новогодней елке, струились разноцветным ливнем, переливаясь невиданными красками. А на Дерека и вовсе невозможно было смотреть, только сквозь слезы восхищения и боли, так нестерпимо сверкала его белая, как свежий снег, аура.
Я не сумел погрузиться в медитацию, а только впитывал в себя это удивительное сияние, растворялся в нем, сливаясь в дружеском объятии со всеми и каждым.
- Мигель, - ласково позвал Дерек. – Расскажи нам про одиночество.
Испанец встал неуверенно, опираясь на плечо своего друга. Уже прозревший, но еще не вполне зрячий. Я ощутил его растерянность и страх, и отчаянное желание быть услышанным. Я почувствовал, как все, находящиеся в комнате, мысленно протянули ему руки. Но Мигель, в слепоте своей, еще не мог их разглядеть и принять нашу поддержку. Пока не мог...
- Одиночество, - сказал он, - это очень глубокое озеро... Черное, как смерть. Лето, тепло... и солнце рябит на воде, но в глубине – ужас и холод.
- Говори, Мигель.
- Когда мне было пять лет, моя мать пыталась утопить меня в озере. Не знаю почему... Просто так, без всякой причины. И сразу после этого ее увезли – я так и не услышал от нее больше ни слова. Она, вообще, была странной, моя мама. Не улыбалась, когда ловила мой взгляд. Никогда не смеялась и не плакала вместе со мной. Ей было все равно, холодно мне, больно или страшно... Она кормила меня, купала, водила гулять в парк и на озеро. Но всегда смотрела немного в сторону, или сквозь меня, или поверх моей головы. Когда она вела меня за руку, мне чудилось, что я держу в кулачке холодную речную рыбу. У меня даже ладони пахли рыбой после этого... Такая мне досталась мама. Бесчувственная, как машина. Я никогда не видел ее с улыбкой или в слезах. А однажды что-то в ее механизме сломалось, и она решила меня утопить...
Мигель перевел дух. В его голосе звенел страх. Тот бесконечный ужас нелюбимого ребенка, который не стирают ни года, ни жизненные успехи. А я представил себе маленького мальчика в ярко-желтых плавках и с совочком в руке. Он играет на берегу озера, строит замок из песка. Иногда он поднимает голову и смотрит на женщину, сидящую чуть поодаль с отрешенным видом. Он еще не знает, что мамы бывают разными, и любит ее, не понимая – что-то в нем уже убито, зачахло без материнской любви, как цветок без дождя.
– Она завела меня на глубокое место, - продолжал Мигель, - будто для купания. Сказала, что научит плавать. А сама вывернула мне руки за спину и окунула головой в воду. Я барахтался, задыхался, выпуская из легких последний воздух, старался лягнуть ее ногой... и все глубже погружался во тьму. Кто меня спас – не знаю. Очнулся я уже на берегу, а вокруг стояли люди. Но вытащили меня из воды не полностью. В тот день в озере утонуло мое отражение. И я больше никогда не видел себя в зеркале... С тех пор я так и не узнал, кто я, какой, как выгляжу. Я помню себя маленьким, но не знаю, каким вырос. Если бы другие люди могли мне об этом сказать... но они не искренни. Они никогда не говорят то, что думают. Когда хвалят, в их словах мне чудится лесть. А когда бранят – я чувствую, они меня ненавидят или презирают, но не понимаю, за что. Ведь я не могу себя увидеть... Я пишу стихи, но не ради славы. Они – будто крик в пустоту. Но его никто не слышит. Все говорят про амфибрахий, про аккустические рифмы, про дактиль и силлабо-тонику... ругают или хвалят поэтические образы, а моего крика не слышат. Вот что такое одиночество, - почти прошептал он и опустил голову.
- Мигель, - произнес Дерек мягко, словно взял в ладони испуганную душу, - посмотри... послушай. Мы здесь, твои друзья. Мы с тобой. Увидь нас. Заметь наши протянутые руки. Мы любим тебя, Мигель. Ты больше не одинок.
- А я? – спросил он робко. – Вы можете сказать, как я выгляжу?
- Конечно, - улыбнулся Дерек, и от его улыбки в воздухе заплясали серебряные искры. – Но нам не придется ничего говорить. Здесь, в комнате, есть большое зеркало. Как раз у той стены, где ты стоишь, Мигель. Ты посмотришь в него – и увидишь себя. Сейчас ты получишь ответ на свой вопрос, Ханс. А ты, Тина, поговоришь с любимым призраком – и отпустишь его. Встаньте в круг, друзья. Вот так, ближе, теснее друг к другу. А теперь – снимите повязки... уже можно, у вас получится. И откройте глаза!

Решение сходить в «темный ресторан» пришло ко мне внезапно и словно ниоткуда. Я устал, а царившая уже полтора месяца жара выматывала. Она накрыла город, как большой стеклянной крышкой, под которой варилось и жарилось на солнце все живое, будь то люди, собаки или кошки. Даже птицы – и те летали низко и как бы через силу.
В общем, хотелось прохлады, темноты и тишины. Я знал, что в «Dinner in the dark» никогда не играет музыка, а посетители стараются говорить вполголоса, часто переходя на шепот. И не потому, что громкие звуки там запрещены – но в отсутствие света люди ориентируются на слух, а значит, избегают лишнего шума. Вдобавок сидеть одному за столиком мне было неловко. Наверное, кому-то это покажется глупым, но я все еще скучал по Карине и стыдился своего одиночества.
Темнота – удобная одежда. Она скрывает чувства, как рубашка – тело. Накануне я выбрал на сайте ресторана меню и забронировал столик. Поэтому стоило мне переступить порог и назвать свое имя, как официант аккуратно взял меня под локоть и направил куда-то в другой конец зала, а затем отодвинул и придержал стул, чтобы я не сел мимо. Мрак был абсолютным, черным и сплошным, как в каменноугольной шахте. Таким густым, что в нем даже чудились беловатые сметанные разводы – призрачные шлейфы то ли слов, то ли вздохов, то ли чьих-то мимолетных улыбок.
«Душновато», - отметил я про себя и ощупал стол. Нашел ложку, вилку и нож, солонку, а может, перечницу, хотя, скорее всего, и то, и другое, потому что их обнаружилось две – одинаковых, держатель с салфетками по середине столешницы и еще, в плетеной корзиночке, маленький продолговатый предмет, назначения которого я не понял. Возможно, это была какая-то еда, жесткая булочка, неизвестный фрукт или овощ. Но попробовать я не рискнул.
Вскоре официант принес минеральную воду и закуску: салат и мясную нарезку, ну, во всяком случае, так мне показалось на вкус. «Как он только ориентируется, - думал я, осторожно подцепляя вилкой кусочек чего-то там. – Наверное, слепой от рождения. У них, говорят, обостренный слух».
Несмотря на плохую вентиляцию, в ресторане мне нравилось. Салат вкусный. Мясо нежное, такое, что буквально тает на языке. Очень кстати – потому что глотать получалось с трудом. И еще – в темноте можно было плакать. И есть руками.
Вытянув из держателя салфетку, я прижал ее к глазам, давясь слезами. Тихо, не всхлипывать. И не стучать зубами о край стакана. Чтобы не услышали за соседним столиком. Впрочем, где он, соседний стол – я не имел ни малейшего представления. Казалось я один одинешенек в целой вселенной, с погасшим солнцем и тенью официанта, снующей туда-сюда по ей одной ведомому маршруту.
- Возьмите, - обронила тень, ставя передо мной плошку с супом, и в руку мне скользнул плотный, глянцевый на ощупь листок бумаги.
- Что это?
- Проспектик. Не выбрасывайте. Почитайте хотя бы. Возможно, это выход.
- Какой выход? – спросил я озадаченно. – Куда?
- Просто выход.
Я услышал, как он шуршит салфетками, вставляя в держатель пачку новых, в то время, как на столе росла горка использованных, мокрых и сопливых. Мне стало стыдно. Этот незрячий человек, казалось, видел меня насквозь. И вместо того, чтобы возмутиться непрошенному участию, я тихо сказал:
- Спасибо.
- Почитайте. Обязательно. Вам это нужно, - так же негромко откликнулся официант и скользнул во тьму. Его поглотило, растворив без остатка, безликое ничто, черное, как спитой кофе.
Уже на улице, стоя перед «Dinner in the dark» с распухшим носом, красными глазами и сыто урчащим желудком, я вспомнил о листовке и как следует рассмотрел ее. Это оказалась рекламка каких-то курсов или духовных практик.
Магия света! Для слепых и «зрячих». Научитесь видеть без глаз! Выездной тренинг. Ведет Дерек фон Йельц, профессор того-то, сего-то, не важно чего именно. Звонить... ну, и номер телефона.
Я в недоумении уставился на листок, снова и снова пробегая взглядом нелепый текст. Похоже на чью-то дурную шутку. Хотя... каких только заморочек нет у людей. И каких только невероятных потребностей. Был бы интерес, а учитель найдется. Тем более, что умение видеть без глаз – очень заманчиво и полезно для слепых. Вот только слепой рекламку не прочтет. Значит, она предназначена для «зрячих» в кавычках. То есть, для таких, как я.
Еще продолжая изумленно усмехаться, я уже раздумывал, как бы половчее договориться с шефом и взять отпуск на работе, и нащупывал в кармане телефон.
Семинар, конечно же, оказался платным. Но цена – до смешного низкой, можно даже сказать - ничтожной. Живи я в гостинице, да еще с полным пансионом – заплатил бы в разы больше.
Равнодушный мужской голос, похожий на механический, продиктовал мне адрес, заодно любезно объяснив, когда и во сколько явиться в бюро – и желательно, сразу с вещами, потому что выезжаем немедленно, как только подпишем все документы. Руководитель группы Дерек фон Йельц будет ждать нас на месте. Затем осведомился о моем имени, возрасте, состоянии здоровья, инфекциях, передаваемых половым путем, а так же есть ли у меня близкие родственники в Германии. Странно, конечно. Обычно так спрашивают, когда замышляют что-то плохое. Ну, и что они мне сделают, пожал я плечами, продадут в бордель? Сдался я там... Разберут на органы? Просто убьют? Вряд ли. Хотя... Чего только не происходит в мире, и мало ли в нем психов, маньяков и еще Бог знает кого. Ну, убьют, так убьют. Почему-то мне было все равно. Лишь бы перед смертью не мучали.
Какие именно бумаги я подписал пару дней спустя в конторе «Магии света» - упоминать не стану. Вы скажете, что я полный идиот, и будете правы. Обидно ощущать себя таким... Причем – по жизни, потому что в умении попадать в дурацкие ситуации мне нет и никогда не было равных. Немного утешает лишь то, что идиотом я в тот раз оказался не единственным. Таких, как я, подобралось еще трое. Совсем маленькая группа. Полноватая девушка, одетая в широкий коричневый балахон и с собачкой на поводке. Высокий парень с аккуратной бородкой, похожий на художника. То есть, не то чтобы вымазанный в краске или с мольбертом в руках. Ничего такого. Но каждый, глядя на него, неприменно подумал бы – вот, идет художник. И еще – накачанный мужчина непонятного возраста. Не сказать, что агрессивный или какой-то особенно угрюмый, но смотреть на него почему-то было страшновато. Ну, и я – как принято говорить, ваш покорный слуга. Хотя, вообще-то, я в слуги ни к кому не нанимался. Да и к покорности не сказать, что приучен. Хотя... всякое в жизни случалось. Что уж тут.
Приятная молодая женщина с пронзительным взглядом Медузы Горгоны – ну, то есть, приятная до тех пор, пока не взглянет – снабдила нас картой и подробно объяснила, как добраться до места. Деревенька называлась Кирхендорф, а нужный нам дом находился на отшибе – окруженный лесом, бурьяном и диким, растянувшимся далеко за пределы участка садом. То есть, изоляция от мира предполагалась полная.
В электричке мы перезнакомились.
- Я – Тина, - представилась девушка в балахоне. – А это – Шуша. Я ее ненавижу.
С этими словами она несильно пнула заворчавшего питомца носком туфли. За что так же слегка была укушена им в лодыжку.
- Странная кличка, - заметил художник.
- Это потому, что она никогда не лает, - пояснила девушка, - а только воет, причем так, что душа стынет. И еще иногда кашляет.
- Простудилась, наверное, - пошутил «качок», но никто не засмеялся.
Я пригляделся к Шуше и с удивлением понял, что она – вовсе не собака. Высокая, рыже-бурая, на тонких ногах и с длинными стоячими ушами, а хвостом – чуть менее пушистым, чем лисий, но явно не песьим. С хищной, диковатой мордой. Возможно, шакал. Но точно не знаю, плохо разбираюсь в видах собачьих.
«Зачем, - недоумевал я, - таскать это существо с собой, тем более, если ненавидишь? Отпустила бы на все четыре стороны. Дикому зверю на свободе лучше».
Угрюмого типа, как выяснилось, звали Альберт. Он все время вытирал пот со лба, хотя в электричке работал кондиционер. А вот имя художника я тут же забыл – какое-то испанское, а у меня плохая память на иностранные слова. Так что будем для простоты называть его Хуаном.
- Ну, а ты? – обратилась ко мне Тина.
- Ханс.
- Господи, - засмеялся Альберт – тонким, отвратительным смехом, - вот так имечко. Прямо нафталином запахло, честное слово. Кого сейчас зовут Хансом?
- Меня.
Он продолжал мерзко хихикать, а я, чувствуя себя оплеванным, забился в угол сидения и смотрел в окно на текущий мимо яркий, солнечный мир. Полосатые желто-зеленые поля. Изумрудные лоскуты сочного клевера, блестящие под радужными зонтами поливалок. Солома, высушенная зноем почти до белоснежности, до мертвенной ломкости. Золотое буйство рапса и нежно-лиловое – гречихи. Прозрачные змейки ручьев и медленное, серо-голубое течение равнинных потоков, режущих все это разноцветие на куски, как портновские ножницы – пеструю ткань. Пейзажи мелькали калейдоскопом, сквозь зрачки вливаясь прямо в душу. Когда-то яркие краски радовали меня. Теперь – нет. Словно какие-то створки в сердце запахнулись, не пропуская больше ни цвет, ни свет, а только сплошную печальную серость.
Мои попутчики тем временем лениво перекидывались фразами, швыряя их друг другу, как резиновые мячики. Не истины ради, а лишь бы не ехать в молчании, что по социальным канонам отчего-то считается неловким.
- И что это значит, видеть без глаз? – спрашивала Тина, легонько поглаживая двумя пальцами между ушей недовольную Шушу. Та в ответ скалилась желтыми зубами и глухо урчала.
- Ну, - задумчиво качал головой бородатый художник, - понятно же, без глаз, то есть – всей поверхостью тела. Я немного знаком с этой методикой. Нас будут учить, как сделать зрячей каждую клетку кожи...
- А зачем? – не отставала Тина. – Зачем видеть тому, что скрыто под одеждой? Это ведь только мешает.
- А на вопрос «зачем», ответь сама, - гнул свое Хуан. – Зачем ты, Тина, поехала на этот семинар? Что не так с твоим зрением?
Она беспомощно оглядела нас – каждого по очереди – ненадолго задержавшись взглядом на мне и словно вопрошая: «А ты-то какого лешего сюда поперся, придурок с идиотским именем?» - отчего я почувствовал себя совсем плохо.
- Я не вижу призраков, - сказала она, наконец, пожав плечами, и отвернулась.
- И что? – не понял Хуан. - Я тоже не вижу.
- И я, - поддакнул Альберт.
Если говорить уж совсем честно, то и я ни разу не видел ни одного призрака. Но прикусил язык. Не люблю, когда надо мной издеваются.
Кстати, Тина, единственная из нас, носила очки с толстенными стеклами. Так что зрение у нее и в самом деле было не в порядке.
От вокзала мы полчаса ехали на автобусе, а потом еще долго шли пешком, ориентируясь по карте. И даже не заметили, как редкий смешанный лес перешел в сад – прямая и, наверное, когда-то ухоженная тропинка ныряла в мешанину переплетенных веток. Над нашими головами качались яблоки. А еще выше, в густой зелени, перекликались птицы, словно торопясь оповестить друг друга о нашем приходе. Сквозь белые камни дорожки давно уже проросла трава, а бордюр, если он и был когда-то, рассыпался на серые осколки бетона, неотличимые от обыкновенных комков земли. Однако сам по себе сад не выглядел запущенным. В нем ощущалась странная гармония, и сквозь кажущийся хаос проступал чей-то пусть и абсурдный, но тщательно выверенный план.
Дорожка вывела нас к дому. Собственно, он, как паук в паутине, сидел в сложном переплетении тропок – широких и узких, по которым пройти можно было только гуськом. Некоторые были посыпаны кирпично-красным песком, другие – галькой. Обсажены по краям папоротниками или коротко постриженными кустами. Аккуратные вблизи от дома, все эти тропки дичали, убегая в глубину сада. А сам дом – большой и бесформенный – вальяжно развалился посреди этого порядка, как барин на отдыхе. Разлегся на цветниках и газонах – всеми своими пристройками, террасками и крыльцом, крепким, с деревянной лесенкой и гладко оструганными перилами.
На крыльце стоял рыжеволосый парень в ковбойке и джинсах и смотрел из-под ладони куда-то поверх верхушек старых яблонь. Он помахал нам рукой.
- Привет. Я – Дерек.
Последнее, что я запомнил из увиденного – это его зеленые глаза, прозрачные и полные яркого предвечернего солнца, короткие золотые ресницы и россыпь веснушек по всему лицу. Нет, потом была еще пустая комната, куда он нас пригласил – без мебели, только с разноцветными матами и подушками на полу. Мы, четверо, встали полукругом, сложив баулы и сумки у глухой стены.
- Жить в темноте, - сказал Дерек, - все равно, что жить во сне. Ночью ум засыпает. Иногда он грезит фантастическими миражами, но не видит реальности. Иногда – погружен в безмыслие, как труп в раствор формалина. Вы – зрячие, но в ваши глаза почти не проникает свет. Они зашторены так плотно, что картинка обесцвечивается. Становится плоской и серой. У вас внутри – сумерки, а вы этого даже не замечаете. Я научу вас видеть по-настоящему. Ведь за этим вы пришли.
Кто-то из нас, кажется, Альберт, громко зевнул, но тут же прикрыл рот ладонью. На него зашикали, а Дерек улыбнулся.
- Вы устали. Я сейчас отпущу вас отдыхать. Потом мы перекусим в столовой, а после – соберемся для беседы и медитации. Но сначала... Закройте глаза!
Он произнес это так властно, что мы подчинились. Ну, во всяком случае – я. Вздрогнул от неожиданности и крепко зажмурился. Думаю, что и другие – тоже.
- Чтобы прозреть, надо на какое-то время ослепнуть, - говорил Дерек, медленно обходя нашу маленькую группу. – А чтобы у вас не возникло искушения их открыть...
Он остановился напротив меня, так близко, что я почувствовал его жаркое дыхание – и на лицо мне легла повязка. По ощущениям – плотная и тугая, из какого-то гладкого материала, вроде шелка, сложенного во много слоев. Но боли она не причиняла.
- Вы будете ходить так до конца семинара. Если кто-то ее снимет, сдвинет вниз или вверх или каким-то другим образом станет подглядывать – отправится домой. Вот и все. Деньги мы ему, разумеется, не вернем. Но с радостью отпустим. Здесь не тюрьма, и вы – не пленники. Знайте это.
По комнате прошелестел слабый вздох.
- А теперь – можете немного отдохнуть до ужина. Общая спальня – в конце коридора.
Мы стояли, не двигаясь, не понимая, куда идти – и, главное, как. Темнота обступила нас плотной стеной, не давая сделать ни шагу. Отгородила друг от друга и от спасительной двери, сковала по рукам и ногам, обездвижила и напугала.
Дерек рассмеялся.
- Вам страшно. Без вашего слабенького сумеречного света вы беспомощны, как младенцы в лесу. Кинутые на произвол судьбы. Лишенные привычной опоры. Простите. Но без этого нельзя. Так начинается путь – во тьме и страхе. И это правильно. Потому что из темноты каждый шаг – к свету. И желание увидеть его огромно... Но не беспокойтесь, я обо всем позаботился. Вас будут сопровождать друзья из предыдущей группы. Тоже с повязками на глазах, разумеется.
- То есть, слепые будут водить слепых? – поинтересовался кто-то из нас, судя по голосу, Хуан.
- Да! Только не слепые, а наполовину прозревшие. В этом разница. А сейчас – познакомьтесь.
Я услышал, как открылась дверь и какие-то люди вошли в комнату. Их легкие, скользящие шаги устремились к нам, онемевшим от неловкости.
- Возьмитесь за руки! – скомандовал Дерек, и я наугад вытянул правую руку вперед.
Ее тут же стиснули чьи-то горячие, сильные пальцы, и смех, похожий на звон серебряных колокольчиков, прозвучал совсем близко – в полуметре от меня.
Я дернулся, как от удара.
- Тише, тише, - заговорил мой новоявленный поводырь, - что ты такой пугливый?
- Не люблю, когда меня трогают.
- Думаешь, справишься один? – снова засмеялся он.
- Не справлюсь, - вздохнул я.
Темнота давила. Я как будто снова очутился в «Dinner in the dark», только передо мной не было надежного столика – этакого островка безопасности в океане вселенского мрака – и никто не подавал мне блюда умелой рукой, не вкладывал в держатель сухие салфетки и не придерживал заботливо стул.
- Тогда не жалуйся!
Я вслушивался в его голос и смех и не мог понять, кто он, мой друг и помощник? Мужчина или женщина? Эти хрустальные переливы, серебро и лунный свет, звон тончайшего стекла – кому они могли принадлежать? Очень молодому парню – почти мальчику? Юной девушке? Человеку постарше, что вряд ли, но кто знает... голоса бывают обманчивы. А я еще не привык воспринимать мир на слух.
С трудом отыскав в куче вещей мою сумку, мы забросили ее в спальню и отправились бродить по дому.
- Вот здесь кухня, там – столовая, а дальше, за стеклянной дверью – ванная и туалет. Еще один – на втором этаже. Но мы туда почти никогда не поднимались. Тут – выход в зимний сад. А сейчас, если свернуть налево, будет комната для общих собраний, откуда мы только что пришли. А направо – кабинет Дерека. Нам туда нельзя. Только по особому приглашению.
Длинные темные коридоры петляли, тянулись и заворачивали, выстраиваясь в бесконечный, запутанный лабиринт. Мы шли вперед и возвращались по своим следам, и чем дольше блуждали – тем сильнее кружилась у меня голова, а перед глазами плясали разноцветные молнии. Усталый и ослепший мозг, как мог, боролся с захлестнувшей его чернотой.
- Меня зовут Ханс, - попытался я завязать разговор и, споткнувшись о какой-то порожек, едва не грохнулся на пол. Спасибо, мой спутник вовремя схватил меня за плечо и удержал от падения. – Ханс Аккерман.
- Дерек сказал – никаких имен.
- Что, правда?
- Ну, ладно. Я – Алекс. А вот фамилии нам здесь точно не нужны.
И снова – звон серебряных колокольчиков.
Александер? Или Александра? Вот уж не повезло. Имя выведал, но умнее от этого не стал. Да еще чуть шишку не набил.
- Алекс, - взмолился я, - не могу больше. Мне надо прилечь. А то я сейчас упаду – и больше не встану. Отведи меня куда-нибудь... где есть хоть какая-то кровать.
В спальне я буквально свалился на первую попавшуюся койку, в одежде и поверх одеяла, и не успела моя голова коснуться подушки, как сквозь мучительную слепоту прорезались яркие ростки снов. Это могло бы стать облегчением, вот только...
Я опять увидел Карину с котенком на руках. Крупный дымчатый зверек, размером, наверное, с тигренка, щурился сквозь мутно-зеленые щелки каким-то еще неопределенным, младенческим взглядом. Нежная, как пух, шерстка, топорщилась, а длинные черные усы торчали во все стороны, как проволочные антенны. Мягкий, похожий на колбаску хвостик безвольно свисал с карининого локтя.
А моя жена улыбалась сквозь слезы.
- Гляди, Ханс, - говорила она, - у него уже открылись глазки. А шубка какая красивая! Настоящая чернобурка! Погладь его... пожалуйста... да не бойся... посмотри, ему нравится.
И, как когда-то наяву – во сне я отшатывался. И обращался в бегство.
Легкое прикосновение Алекса вырвало меня из кошмара. Я невольно схватился за повязку, но тут же отдернул руку.
- Вставай, соня, ужин проспишь.
- Я не хочу есть.
- Смерть от голода в программу не входит, - засмеялся Алекс. – Это не семинар суицидников.
- Ладно.
В столовой я еле-еле проглотил несколько кусков не понятно чего, возможно, тофу, сжевал пучок странно пахнущей травы и запил все это холодным чаем. А после, в комнате для собраний, мы расселись в круг, на матах и подушках, приготовившись внимательно слушать нашего гуру. Ну, то есть, в круг – это для красного словца, на самом деле я понятия не имел, кто где сидит. Сам я сгреб подушки в кучу и кое-как оперся о них спиной. Хотелось снова лечь, но я стеснялся Дерека. Он-то зрячий и все замечает. К тому же я чувствовал себя разбитым и боялся снова заснуть. Не выпуская моих усталых пальцев, Алекс опустился рядом, а другую руку положил на мое колено. Я поежился, но протестовать не стал.
- Располагайтесь, как вам удобно, - заговорил Дерек. Его голос, отчетливый и жесткий, исходил как будто из центра комнаты и в то же время – отовсюду. Он словно отражался от стен и вливался в наши беззащитные уши. – Итак, зрение... В курсе ли вы, как оно слабо у обычного человека? Он видит в лучшем случае миллионную часть из всего, что происходит вокруг него, под землей и в небесах, в каждой капле воды и в его собственном теле, и в телах и душах других людей... Вы знаете, как выглядит любовь? Честь? Гордость? Отчаяние? Страх? Между тем, все это – реальные вещи, они имеют зрительный образ. Только для наших неразвитых глаз он неуловим, - Дерек вздохнул, немного помолчал, словно о чем-то раздумывая, а может, он просто сверялся со своими записями или допивал кофе, и продолжал уже мягче. – Я предлагаю вам простую медитацию. Загляните внутрь себя. Для этого глаза не нужны, да и все равно у вас они завязаны. И всмотритесь в свою главную эмоцию. В то, что для вас важно именно сейчас. Как оно выглядит. На что похоже. Постарайтесь увидеть это как можно четче. А сейчас – слушайте музыку и дышите вместе со мной.
И правда, комнату вдруг наполнила музыка. Ненавязчивая, легкая, как туман. Прозрачная, как свет. Она натекла исподволь, словно где-то открылись невидимые шлюзы и в помещение хлынули десятки тоненьких ручейков. Такая неприметная, что если не вслушиваться нарочно, то ее как бы и нет.
Одновременно Дерек начал громко и часто дышать. И я вместе с ним. Не прошло и пары минут, как темнота вокруг меня поплыла, закружилась безумной каруселью, а в голове возник неприятный звон. Мне попросту стало плохо. Наверное, от переизбытка кислорода.
Я попытался вглядеться в эту круговерть, в подвижный, тошнотворный мрак. Увидеть в нем то, что велел Дерек. Но ничего не получилось. Все образы снова вытеснила Карина с котенком на руках. Она смеялась и плакала.
- Ханс, - Алекс бесцеремонно пихнул меня в бок. – Ты что, опять заснул?
- Нет, - встрепенулся я. – Не знаю... сам не понял.
Дерек хлопнул в ладоши.
- Получилось? Тина... встань!
Должно быть, она вскочила. Испуганная, с трясущимися губами, растерянно поправляя свой дурацкий балахон. Да что там. Я сам чуть не вскочил, хотя обращались не ко мне.
- А теперь, Тина, расскажи нам, что ты увидела. Как выглядит чувство вины.
Невнятно, сквозь судорожные всхлипы она что-то пробормотала. Я не разобрал. И вдруг вскрикнула:
- Где Шуша? Где? Где он? Я проснулась, а его нет!
- Твой шакал убежал в сад, - раздраженно, как мне показалось, ответил Дерек.
- Шуша – собака! Пес! Я его ненавижу, но я без него не могу!
- Не важно, - отмахнулся от нее Дерек. – Итак? Тина, как оно выглядит?
- Очень глубокий колодец, - выдавила она сквозь слезы, - черный... без дна.
- Не бывает колодцев без дна. Тина!
- Да! Это правда.
- Тина, - настойчиво повторил Дерек, - зачем ты пришла сюда? Что хотела увидеть? И за что ты ненавидишь этого несчастного шакала?
Она со всхлипом втянула в себя воздух, и на какое-то дурное мгновение мне почудилось, что там, в двух шагах от меня, стоит Карина... Нет, стоп. Я запретил себе об этом думать, прихлопнув страх, как назойливую муху.
А Тина тем временем начала рассказывать.
- Мы уже и колечки купили... И назначили день свадьбы. Я и Мартин. Гостей позвали, выбрали ресторан, все продумали... Он сам подписывал пригласительные билеты, очень красиво, у него был каллиграфический почерк. Мы очень любили друг друга. Даже хотели обвенчаться в церкви, не потому что мы такие верующие, а чтобы все было серьезно... А потом... Если бы не этот щенок и не моя дурацкая жалость...
Она говорила, а я слушал, затаив дыхание. И постепенно, как переводная картинка на бумаге, из моей темноты проступала ее история, простая и печальная. Одна из тысячи историй, происходящих в моем городе каждый день. Не кому-то в наказание, а просто так. Камешки, рассыпанные из горсти Бога.
По краю глубокого колодца расплескались желтые цветы. Над ними вьются мошки, бабочки, пчелы. Гудят тяжелые, полосатые шмели. Трещат кузнечики, а издали, со стороны шоссе, доносится гул проезжающих машин. Из-за всего этого шума, жужжания, стрекота почти невозможно расслышать тихий вой и слабое повизгивание, идущие из-под земли.
Однако молодые люди на краю полянки растерянно останавливаются и прислушиваются.
- Ты слышал? – спрашивает девушка. – Что это?
Она похожа на Тину, только стройная и совсем пьяная от счастья. Одета в стиле унисекс, в мягкие, теплые цвета. В темных волосах – немного по-старомодному – сверкает белая астра. Ее друг похож на мормона – в костюме и белой рубашке. Не парень – а приличный молодой человек из хорошей семьи, так его хочется назвать. Он крутит головой, стараясь понять, откуда доносится звук.
- Какое-то животное, скорее всего, маленькое. Может, крот в норе? – неуверенно произносит он.
Девушка первая замечает колодец.
- Посвети-ка телефоном! – командует она, и молодой человек опускается на колени.
Включив на смартфоне фонарик, он раздвигает траву и направляет луч света в черную дыру. Яркий конус мечется по бетонным стенам с крупными железными скобами – этакое подобие лестницы, ведущей в ад. Выхватывает их мрака дно, там плещется темная вода, судя по запаху – затхлая, но не глубокая, потому что к стене жмется маленькая, продрогшая фигурка.
- Смотри, там щенок! – восклицает Тина.
- Где? А, да... И правда.
- Бедный, он же погибнет! Надо ему помочь! Как же он туда попал, маленький?
Мартин выключает фонарик на телефоне и поднимается с колен, машинально отряхивая брюки.
- Упал, наверное. Я позвоню в службу спасения.
Но Тина смотрит на него с вызовом.
- Если ты боишься, я полезу сама. Гляди, там лесенка. Это легко.
Молодой человек смотрит нерешительно. Вообще-то, колодец его пугает, и при одной лишь мысли о спуске в темную, зловонную глубину начинают дрожать коленки. Но как признаться любимой девушке, что ты слабак? Уж лучше рискнуть.
И, кинув на Тину последний тоскливый взгляд, он лезет в колодец и начинает спускаться, осторожно ступая на железные скобы...
- И что? – не выдержал Хуан. – Что случилось?
Он сидел слева от нас с Алексом и заметно нервничал.
- Он сорвался, - просто ответила Тина. – И свернул себе шею. А щенка потом спасли.
- Это Шуша! – догадался я.
- Да, это Шуша. Я его ненавижу! Но я без него не могу. Где он, скажите мне, куда он делся? Дерек, умоляю! Я зову его, но он не приходит. А раньше всегда прибегал... Мясо брал у меня из рук. Он не ласковый, но умный и чуткий. Понимает каждое слово. И не говорите мне, что Шуша – шакал. Что Мартин погиб, спасая щенка шакала. Он – собака! Немного диковатая, но уж такой у него характер.
Она тихо плакала. А мы подавленно молчали, и даже Алекс рядом со мной как будто приуныл.
- Ну, Тина, продолжай, - подтолкнул ее Дерек.
- Но это все. Да, а Мартин... Он с тех пор так и ходит за мной – невидимый. Куда я, туда и он. Ни на шаг не отстает. Я его чувствую, но ни дотронуться, ни увидеть не могу. Может быть, вы меня научите, Дерек. На вас вся надежда. Мне так надо с ним поговорить!
- О чем?
- Я не знаю, - растерялась Тина. – Попросить прощения. Ведь если бы не я... он жил бы сейчас. Мы могли быть так счастливы, а я...
Она зарыдала в голос.
Алекс потянул меня за руку.
- Сеанс окончен, пошли.
- Куда?
- Погуляем в саду. Сейчас вечер, прохладно...
Мы вышли из дома. Спускаясь с крыльца, я буквально повис на перилах... Казалось, один неверный шаг – и покачусь кубарем вниз по ступенькам. Еще и сломаю себя шею, как несчастный Мартин. Но так или иначе, мы с Алексом очутились в саду, и свежий вечерний ветер ласково коснулся наших разгоряченных лиц. Галька скрипела под нашими ногами, а за одежду то и дело цеплялись ветки. Аккуратно отводя их в сторону, мы углублялись в сад.
- Посмотри, Ханс, - задумчиво произнес Алекс, - какая светлая ночь. Луна в небе, как серебряное блюдце, с щербинкой в ободке... Яблони как будто облиты ртутью, и она стекает к кончиков ветвей по стволам, на землю, в высокую траву.
- Как я могу посмотреть? – возмутился я. – Погоди... Ты что, все это видишь? Сквозь повязку? Или Дерек нас обманул, и у вас, помощников, глаза не завязаны?
Сам едва ли понимая зачем, я потянулся к его лицу. Но Алекс ударил меня по руке, сильно и резко.
- Не смей, Ханс. Еще раз так сделаешь – получишь так, что мало не покажется. Да, вижу. Но не сквозь повязку. Я вижу руками, щеками, лбом... Если скину одежду, буду видеть и тем, что под ней. Хочешь тоже попробовать? Все эти тряпки – зло. Они – шоры для тела. Мешают познавать мир во всей его красоте.
- Нет! – испугался я. – Оставь мои тряпки на мне. Будь они хоть тысячу раз зло... А меня ты как видишь?
- Как расплывчатый силуэт, - признался Алекс. – Светлый, нечеткий. Как будто сквозь воду. Лица не могу разглядеть, только контуры фигуры.
- Но почему?
- Этот сад мной исхожен вдоль и поперек. А тебя я совсем мало знаю. Но мы еще познакомимся по-настоящему, - рассмеялся он.
И звон колокольчиков рассыпался по лунной дорожке, смешался с блистающим серебром травы и, воскурившись легким дымком, заключил в нежные объятия и старые деревья, и кусты, и огромный спящий дом, и звездное небо. Нет, я ничего этого не увидел, а только представил себе. Но картинка получилась яркой. Как будто на какую-то долю секунды у меня в голове зажегся свет.
Алекс медленно вел меня туда, где ветви сходились аркой над узкой тропой, в прозрачную глубину сада, бледную и нереально хрупкую, обласканную луной. Он шел и рассказывал – подробно описывая каждую ветку, каждое яблоко, спелое и лучистое, горящее над нашими головами, как хрустальная лампочка. Каждый кустик, или пенек или кочку серебристого сухого мха... Каждое птичье гнездо, дремлющее в сплетении сучьев. И невероятный звездный купол, сверкающий сквозь листву цвета черненого серебра. И луну, парящую, как хищная птица, над безмятежным миром.
А я то и дело останавливался и, усомнившись в его словах, нагибался или наоборот, поднимался на цыпочки и ощупывал яблоки, мох и ветки, и упавшие стволы, корявые от древесных наростов... Все было на месте. Алекс не врал, не фантазировал. Он, действительно, видел!
- Как ты так... как ты можешь? – спрашивал я растерянно.
А он смеялся.
- Не веришь? Эх, ты! Меня сам Дерек водил!
- Да? – я внезапно заинтересовался. – Сам Дерек? А кто он вообще?
- Этого я тебе не могу сказать.
- Ладно... А кто ты, Алекс, - спросил я, смущаясь, - парень или девушка? Извини, не могу определить по голосу.
- И не надо, Ханс! Зачем тебе?
Он откровенно забавлялся. Или она? Да кто же знает...
- И все-таки?
- Не скажу, Ханс.
- Почему?
- Так интереснее. Сохраняется интрига!
Я только головой покачал, сам не зная, злиться мне или смеяться. А он легонько толкнул меня в плечо.
- Смотри, какая удобная полянка. И много-много белых цветов. Хочешь присесть, отдохнуть?
- Ты и цветы видишь?
Я осторожно опустился на землю, на хрусткую суховатую траву и чуткими пальцами нащупал цветок. Сорвал, покрутил перед лицом. Ничего, конечно, не увидел. Но на ощупь - маленький, мягкий... круглая серединка и крошечные лепестки. Похожий на ромашку, что ли?
- Маргаритка?
- Да. Он горит в темноте, как белая звездочка. Подержи его в руке. Он теплый. Даже горячий. Чувствуешь?
- Нет, не чувствую... Ой, да.
Я уронил цветок и озадаченно потер ладонь. Ощущение, и правда, было как от ожога. А может, насекомое какое-то укусило? Жук, муравей, пчела.. Уж не сел ли я, случайно, на муравейник?
Испугавшись, я вскочил, судорожно отряхиваясь.
- Что с тобой? Расслабься, Ханс.
- Меня кто-то укусил.
- Нет здесь никого.
- Я хочу домой. В смысле, в дом. Спать. Устал я от этой слепоты...
- Ты привыкнешь, - успокоил меня Алекс. – Это только поначалу так. А когда прозреешь – все станет совсем другим... Ты даже не поверишь, что был когда-то так слеп.
Мы вернулись на тропинку и неторопливо побрели назад. Мой спутник задумчиво молчал, но у внутри у меня расцветало подвенечное великолепие сада. Я почти видел его – пусть и чужими глазами – но, очарованный его лунной красой, я, как никогда прежде, душой устремился к прозрению. Наверное, именно этого хотел от нас Дерек.
- Слушай, - спросил я Алекса, когда мы уже стояли на ступеньках крыльца и я, на мгновение утративший опору, всем весом облокотился на перила, - а зачем ты сюда пришел, на этот треннинг? Чему ты хотел научиться?
И, привычно ожидая серебряного звона, удивился, когда его голос прозвучал серьезно и мягко.
- Я расскажу тебе, Ханс... потом. Когда ты сможешь понять.
Ночь прошла все в тех же мрачных кошмарах. Я бежал от Карины сквозь дни, месяцы и годы. А она... нет, не гналась за мной, только молча смотрела с укоризной, нежно укачивая спящего в ее ладонях пушистого зверька.
- Ну когда же, когда ты перестанешь меня мучить? – стонал я во сне сквозь стиснутые зубы.
- Я тебя мучаю, Ханс? - удивлялась Карина. – Нет, это ты меня предал.
А на утро...
На самом деле, когда я пишу слова: «утро», «день», «вечер» или «ночь», это очень условно. В темноте времени нет. Вернее, оно есть, но тянется и сжимается совершенно удивительным образом, исчезает или сворачивается, как змея, кусающая себя за хвост. Я не знал, когда за окнами светло. Когда мы просыпались, завтракали или обедали. Когда собирались в комнате для медитаций, слушали лекции Дерека или когда ложились спать. Когда бродили по бесконечным коридорам, ощупывая стены и все, что попадалось на пути, так что в итоге кончики пальцев у меня сильно болели и словно покрылись коростой. Я понятия не имел, сколько дней провел в этом странном доме, в компании слепых и полуслепых. Как выглядели мои братья и сестры по несчастью, и на что стал похож за это время я сам. Не то чтобы нас плохо кормили. Но аппетит ко мне так и не вернулся, есть не понятно что было трудно, и во время каждой совместной трапезы в столовой я с усилием запихивал в себя пару кусков какой-то безвкусной пищи. В итоге похудел, наверное, килограмм на десять, так что очень скоро брюки с меня стали сваливаться. Я уже не говорю о том, что бриться вслепую – то еще удовольствие. А мой друг Алекс ничем не мог мне в этом помочь, потому что его новорожденное зрение было еще слишком слабо.
В общем, день с ночью я окончательно перепутал. И тем не менее, уверен, что очередная медитация на наших персональных внутренних демонов состоялась именно вечером. Как и все, что случилось позже...
- Слушайте музыку... дышите...
Голос Дерека наплывал со всех сторон, и одновременно звучал у меня в голове, вытесняя все мысли, делая ее пустой и звонкой, как шаманский бубен.
- Это что, одна из китайских пыток? – чуть слышно шепнул я Алексу.
- Ханс! Это холотропное дыхание. Не отвлекайся!
То ли от голода, то ли от болезненных воспоминаний меня подташнивало, и я без сил откинулся на подушки. Нет, не спал. Но ушел фантазиями далеко – еще задолго до Карины – во что-то немыслимо раннее, страшное и болезненное. Если бы в тот момент Дерек вызвал меня на ковер, не знаю, о чем бы я стал говорить.
Хлопок в ладоши и резкий окрик, от которого зазвенело в ушах.
- Альберт, встань!
В другом конце комнаты кто-то грузно завозился, и я представил себе, как угрюмый качок поднимается, раскидывая в стороны подушки и сжимая кулаки. С повязкой на глазах он беспомощен, как дитя, но все-таки опасен. Вот только Дерек его не боится. Он уже перерос свой страх, как, наверное, и любые человеческие чувства.
- Как выглядит уныние, Альберт?
Он прокашлялся, глухо, как в водосточную трубу. И неторопливо, в своей слегка заторможенной манере, принялся излагать. Я так до конца и не понял – что, какой-то шизофренический бред. Впрочем, и моя история кое-кому, возможно, показалась бредом. Так что, не мне судить.
- Уныние... – начал Альберт, - оно серое. Как небо в хмурый день. Без единого штриха голубизны. Без лучика солнца. Такое, что даже облаков не разглядеть, никакого контраста, а только ровный бесцветный фон. Если писать его акварелью, то достаточно развести черную краску водой и нанести кисточкой гладко, не прорабатывая деталей...
- Хорошо, - перебил его Дерек, - мы поняли.
- Я, как все вы наверняка знаете, художник, - невозмутимо продолжал Альберт. – Довольно известный...
«Странно, - подумал я, - у нас что, два художника в группе? Вот так совпадение».
Впрочем, насчет Хуана я мог и заблуждаться. Он ведь не называл нам своей профессии. А борода... ну мало ли какие чудаки отращивают бороды, не только художники.
- Известный, да... В узком кругу, - поправился Альберт, - но тем не менее. Я с детства обожал яркие цвета. Можно сказать, с младенчества. Помню себя еще в коляске, на прогулке в парке. И какие сверкающие плыли надо мной облака. И цветущая ветка персика качалась от ветра... Да. Я уже тогда ощутил себя призванным – на службу свету и цвету. В третьем классе начальной школы я уже писал масляными красками, а после выпуска, с дипломом на руках, отправился...
«Боже, какой зануда», - мысленно простонал я. В комнате было душно, и хотелось поскорее глотнуть свежего воздуха.
Качка-художника я слушал вполуха, иначе не получалось. Куда он поступил, как учился, кто и когда организовал ему первую выставку и за сколько он продал свою самую лучшую картину. Какую-то абстракцию, насколько я помню, «Цветное на черно-белом», или как-то так. А может, и наоборот. «Черно-белое на цветном». В общем, что-то на чем-то. По мне так одна ерунда. Как увлекся политикой, ходил по улицам с какими-то флагами, а потом эти же флаги за что-то возненавидел.
- Это не просто злоупотребление, я вам скажу. Это надругательство. Взять какой-то невинный цвет – спелого яблока, закатного солнца, целого поля маков или тюльпанов – и сделать его кровавым знаменем, символом убийства и неволи. Цвета – это небо, солнце, отражение луны в реке... А не символы, не знамена наших дурных страстей и дешевых амбиций. Или взять хотя бы радугу. Это же красивейшее явление природы. Игра солнечного света в каплях дождя... А что сделали с ней люди? Как осквернили? Это же все равно, что выколоть котенку глаза или изнасиловать ребенка...
Черт бы побрал этого Альберта с его метафорами! Он ляпнул просто так, ради красного словца, а меня от его сравнения бросило сначала в жар, потом в холод, а затем – в ледяной пот и мучительный нервный озноб. Алекс, конечно, не видел моего лица, но по дрожанию руки заподозрил неладное и крепче сжал мою ладонь.
- И я понял, что люди недостойны цветов и красок природы. В их душах, а вернее душонках... иначе не скажешь... в их душонках – сплошная серость. И они обречены жить в серости. Я стал собирать цвета – неба, земли, деревьев, первого снега, голубых озер... просто намазывал их на кисточку, вбирал досуха и складывал в ящичек для красок...
- Зачем? –изумился Хуан.
- Чтобы вернуть их Богу... И мир вокруг становился серым, а я радовался. Пусть люди сперва научатся ценить Божий дар, а потом и наслаждаются, правильно? И однажды я открыл ящичек с цветами – а он пуст...
- Погоди, Альберт, - вмешался Дерек. – Так значит, ты... Алекс! – воскликнул он вдруг. – Выведи Ханса вон. Ему плохо.

(продолжение следует)

Случаются порой в мире удивительные вещи. Сегодня, в знойный полдень середины июля, на узкой сельской дороге я повстречался с самим собой. Он шел через луг, поросший белыми цветами, пыля дорогими ботинками и рассеянно улыбаясь. Рослый, на две головы выше меня и крепко сбитый, в черном деловом костюме. Правда, пиждак он снял из-за жары и нес на сгибе локтя, а в другой руке держал папку с какими-то важными документами. Внешне – полная моя противоположность. Но стоило мне случайно посмотреть ему в глаза, как я сразу понял: он – это я. Ошеломленный, я посторонился, заступив на обочину, в сочную траву, не зная, как вести себя и что сказать.
Он встретился со мной взглядом и тоже остановился. Вероятно, ему ударила в голову та же самая мысль, потому что брови вдруг изумленно поползли вверх, а улыбка стала недоброй.
- Ну здравствуй, ты, который я, - бросил сухо. – Вот так встреча.
Я попятился. Кто знает, что у него на уме. Наверняка не то, что у меня, вот он какой, собранный и энергичный, уверенный в себе человек. Но если наши умы зеркально отражены друг в друге, то мои страхи – это его желания. А сам я для него – прозрачен, как стекло. Каюсь, у меня всегда была склонность к суициду, да и другие всякие нехорошие склонности.
Короче, как бы не пришиб. Дорога пустынна. Вокруг цветущий луг, вдалеке – лес, темный и глухой, размазанный по солнечному горизонту. До ближайшей деревни не то чтобы очень далеко, но если закричать – никто не услышит.
- Привет, - робко отозвался я, на всякий случай отступая еще на шаг назад.
- Какой-то ты невзрачный и тощий, прямо доходяга, - усмехнулся он, придирчиво разглядывая меня. – И одет во что попало.
- Так ведь жара!
- Ну и что? Это не причина ходить в старой майке и штанах, как из помойки.
- Это такая городская мода, - обиделся я.
- Ладно, - он согнул руку в запястье и поднес к лицу. Сверкнули на солнце золотые часы. – У меня есть пара минут, а потом – надо бежать. Деловая встреча. Решил прогуляться, проветрить мозги перед серьезным разговором... но так и быть. Рассказывай. Как живешь, чем занимаешься.
Я смутился.
- Ну так, собственно... ничего... вот, стихи пишу...
Он засмеялся злым, недоверчивым смехом.
- Стишки, говоришь? Ладно, валяй... Что-нибудь покороче.
Заикаясь от волнения и путая слова, я прочитал кое-что из последнего. Неплохое, на мой взгляд. Нет, конечно, у меня есть стихи и получше, но и это, по-моему, очень даже ничего. Яркое такое, экспрессивное... С налетом загадочности. О чем – сам не знаю, еще не придумал.
Он скривился.
- Тьфу, гадость какая, эти твои стишата. Сплошные сопли. Еще и не поймешь ни черта. Не обижайся, парень, но ты бездарен, как пень. Ладно, а на жизнь чем зарабатываешь?
- Ну, как бы... - замялся я, отводя глаза, - так... ну, ты понимаешь... как всегда, в общем.
Он смерил меня презрительным взглядом, от которого мне захотелось провалиться сквозь землю, и пожал плечами.
- Вот оно что. Жалкий ты тип. Ладно, - повторил уже в который раз, - мне пора. Между прочим, - добавил хвастливо, - вечером я ужинаю в ресторане со своей невестой. Богатая, из хорошего дома. Отличная партия для меня. И вдобавок – красавица. Впрочем... кому я говорю. От тебя, лузера, наверное, женщины за версту шарахаются. Или я не прав? – спросил с ухмылкой.
- Ну, - ответил я и залился краской. – Вообще-то, и я от них стараюсь держаться подальше... То есть, как бы это объяснить... в общем, я... Не знаю, как и сказать... Никто ни от кого не шарахается, мы просто идем себе мимо.
- Не объясняй, - он вздохнул. – Все с тобой ясно. А все-таки странно, что ты – это я. Кто бы мне раньше о чем-то подобном рассказал – ни за что бы не поверил.
- И не говори. Такой каприз природы.
Мы немного помолчали, причем он то и дело косился на часы. Потом снова рассмеялся, махнул рукой – и пошел себе дальше.
Даже на пиво не дал, жмот. Ну и ладно. Хорошо хоть морду не набил.

Трапляються часом у світі дивовижні речі. Сьогодні, спекотного полудня середини липня, на вузькій сільській дорозі я зустрівся з самим собою. Він йшов через луг, порослий білими квітами, здіймаючи пилюку дорогими черевиками і розгублено посміхаючись. Рослий, на дві голови вищий за мене і міцно збитий, у чорному діловому костюмі. Щоправда, піджак він зняв із-за спеки і ніс на згині ліктя, а в іншій руці тримав папку з якимись важливими документами. Зовні – повна моя протилежність. Але варто мені випадково подивитися йому в очі, як я відразу зрозумів: він - це я. Приголомшений, я відсторонився, відійшовши на узбіччя, в соковиту траву, не знаючи, як поводитись і що сказати.
Він зустрівся зі мною поглядом і теж зупинився. Ймовірно, йому вдарила в голову та сама думка, бо брови раптом здивовано поповзли вгору, а посмішка стала недоброю.
- Ну, привіт, ти, який я, - кинув сухо. – Ось так зустріч.
Я позадкував. Хто знає, що в нього на думці. Напевно, не те, що в мене, ось вона яка, зібрана і енергійна, впевнена в собі людина. Але якщо наші уми дзеркально відбиті одне в одному, то мої страхи – це його бажання. А сам я для нього прозорий, як скло. Каюся, у мене завжди була схильність до суїциду, та й інші всякі погані схильності.
Коротше, як би він мене не прибив. Дорога пустельна. Навколо квітучий луг, далеко - ліс, темний і глухий, розмазаний по сонячному горизонту. До найближчого села не те щоб дуже далеко, але якщо закричати – ніхто не почує.
- Привіт, - несміливо озвався я, про всяк випадок відступаючи ще на крок назад.
- Якийсь ти непоказний і худий, прямо доходяга, - усміхнувся він, прискіпливо роздивляючись мене. – І одягнений у будь-що.
- Так спека!
- Ну і що? Це не причина ходити в старій майці та штанях, як із смітника.
– Це така міська мода, – образився я.
- Гаразд, - він зігнув руку в зап'ясті і підніс до обличчя. Блискнув на сонці золотий годинник. – У мене є кілька хвилин, а потім – треба бігти. Ділова зустріч. Вирішив прогулятися, провітрити мозок перед серйозною розмовою... але так і бути. Розповідай. Як живеш, чим займаєшся.
Я зніяковів.
- Ну так, власне... нічого... ось, вірші пишу...
Він засміявся злим, недовірливим сміхом.
- Вірші, кажеш? Гаразд, валяй... Що-небудь маленьке.
Заїкаючись від хвилювання і плутаючи слова, я прочитав дещо з останнього. Непогане, як на мене. Ні, звичайно, у мене є вірші і краще, але і це, на мою думку, дуже навіть нічого. Яскравий такий, експресивний... З нальотом загадковості. Про що сам не знаю, ще не придумав.
Він скривився.
- Тьху, гидота яка, ці твої вірші. Суцільні соплі. Ще й не зрозумієш ні біса. Не ображайся, хлопче, але ти бездарний, як пень. Гаразд, а на життя чим заробляєш?
- Ну, як би... - зам'явся я, відводячи очі, - так... ну, ти розумієш... як завжди, загалом.
Він зміряв мене зневажливим поглядом, від якого мені захотілося провалитися крізь землю, і знизав плечима.
- Ось воно що. Жалюгідний ти тип. Гаразд, - повторив уже вкотре, - мені час. Між іншим, - додав хвалькувато, - увечері я вечеряю в ресторані зі своєю нареченою. Багата, з гарного будинку. Чудова партія для мене. До того ж – красуня. Втім... кому я говорю. Від тебе, лузера, мабуть, жінки за версту сахаються. Чи я не правий? - Запитав з усмішкою.
- Ну, - відповів я і залився фарбою. - Взагалі-то, і я від них намагаюся триматися подалі... Тобто, як би це пояснити... загалом, я... Не знаю, як і сказати... Ніхто ні від кого не сахається, ми просто йдемо собі паралельними шляхами.
- Не пояснюй, - він зітхнув. - Все з тобою ясно. А все-таки дивно, що ти це я. Хто б мені раніше про щось подібне розповів – нізащо не повірив би.
- І не кажи. Така примха природи.
Ми трохи помовчали, причому він раз у раз косився на годинник. Потім знову засміявся, махнув рукою і пішов собі далі.
Навіть на пиво не дав, жмот. Ну і гаразд. Добре хоч морду не набив.

* переклад: Лiлу Амбер

Недалеко от нашего города находится Мост Самоубийц. Нет, расположен он не в долине Наэ и переброшен не через спокойный равнинный поток. И не через широкую автостраду, текущую, как река, через многочисленные тоннели. Это там, где горы и ущелья, и где стремительные ледяные ручьи, падая с отвесных скал, роют себе путь в мягком песчанике.
Говорят, над таким потоком – ручьем или речушкой – быстрым и пенным, бегущим по острым камням, и перекинут Мост. Но это не точно. Потому что, стоя наверху, увидеть дно невозможно, слишком там высоко. Разве что различить невнятный гул, как в прижатой к уху морской ракушке. Но шумит ли вода или что-то другое – может быть, ветер, задувая откуда-то сбоку в узкую расщелину, как в горлышко флейты – понять трудно.
Никто и никогда не спускался с Моста вниз. Только прыгали. Усталые от жизни люди. Смертельно больные. Безответно влюбленные. Покинутые, измученные, затравленные, вольно или невольно преступившие закон. Да мало ли поводов есть для суицида.
Самоубийцы попадают в ад. Это неизбежно, как смена дня и ночи. Как приход зимы после осени. Как движение галактик по ночному небосклону. Но те, кто бросился с Моста, не достигают дна. Они умирают в воздухе от разрыва сердца, прежде, чем их бессильное тело разобьется о камни, а кровь смешается с холодной водой горной реки. Говорят, что те, кто умер в полете, становятся ангелами преисподней. Конечно, это всего лишь легенда. Но...
Люди ей верят. И я поверил.

- Ну что, Франц, - спросил я растерянно, стоя у пустого холодильника, в котором – вот ведь насмешка судьбы – завалялась только банка пива, четверть стаканчика сметаны и бутылка соевого соуса, - хочешь сметанки? Больше у нас ничего нет.
Зеленоглазый рыжик с мурчанием терся о мои ноги. А мне хотелось плакать от отчаяния. И от голода, уж если говорить честно. Вывернув карманы, я высыпал на стол жалкую горку мелочи. Пересчитал... Хватит на баночку кошачьих консервов или на пачку макарон. Что купить? Очень хочется есть, но ведь и котика не обидишь...
- Ну ты бы хоть мышку поймал, дурачок, - простонал я, - если уж хозяин у тебя такой – ничего заработать не может. Но нет. Мы с тобой два ротозея – и никуда не годимся. Никчемные мы с тобой создания, приятель, - сказал и тяжко задумался.
Франц не ловил мышей. Не знаю, почему, и чего ему не хватало. Этот рыжий тюфяк не способен был сцапать даже комара. Только и мог, что валяться на солнечном подоконнике кверху брюхом и урчать, когда я ласково почесывал ему животик. А еще, проголодавшись – смотреть умильно в лицо, мяукать и цеплять когтями мою брючину.
Со слезами на глазах я вывалил на блюдце остатки сметаны, и мой меховой друг, немного поворчав, принялся за еду. Он не любил молочное. Но если со вчерашнего утра миска пуста – съешь и не такое. А я, приняв, наконец, решение, сбегал в магазин и купил упаковку вискаса. Корм этот, конечно, дрянь, и котики от него болеют. Но какая теперь разница?
После сытного обеда Франц подремал немного, блаженно растянувшись на коврике у миски. А я нервно мерил шагами комнату, борясь с желанием, выскрести из пачки остатки вискаса и облизать ложку. Ну нельзя же в самом деле так опускаться?
День догорал. Алые полосы заката уже змеились по небу, делая его слоистым и жарким, когда, подхватив кота на плечо, я вышел из дома и торопливо направился к Мосту. Я шагал по вечернему городу, машинально поглаживая мохнатую кошачью спинку, а в голове крутились мысли о женщинах, которые прыгали в пропасть вместе со своими детьми. Кто-то их осуждает. Но только не я. Уж лучше забрать с собой в смерть, чем оставить кого-то беспомощным и покинутым. Детей у меня не было, а только котик... такой же по сути беззащитный хвостатый малыш. Вечный ребенок, ленивый, беспечный, доверчивый. Ну как я мог его бросить? Пропадет без меня, бедолага.
И вот, мы вдвоем стоим на мосту. Вернее, стою я, а кот разлегся у меня на плечах, обвив шею, как меховой воротник, и щекочет ухо своими длинными усами. Над нами скалы – червонно-темно-красные, и небо изжелта-синее, матовое, непрозрачное, как самоцветный камень. Под ним тяжело дышать. И молиться страшно. Как будто все, какие ни есть в мире светлые силы уже махнули на меня рукой, плюнули и отошли в сторону.
Я уже приблизился к самому краю и всматривался в пропасть – там и в самом деле что-то глухо шумело и клубился темный туман – как Франц у меня на шее вдруг зашевелился и вопросительно мяукнул. Я взял его на руки и заглянул в глаза. В них, зеленых и сияющих, светилось такое любопытство, такая жажда жизни – простой, животной, не обремененной человеческими заботами – что я опешил.
- Прости, дружище, - пробормотал я, опуская котика на теплые от солнца доски моста, и зачем-то, от растерянности, наверное, добавил. – Подожди меня здесь.
Сказал – и прыгнул.
Это была точка невозврата.
Помню мгновенный страх, почти ужас, острый до тошноты, который накатил мгновенно и схлынул, растворившись в головокружении, скорости, в свисте летящей навстречу пустоты. Я падал туда, где нет света и нет Бога – на самое дно преисподней.
Легенды не соврали – я, действительно, стал ангелом. У меня отросли большие черные крылья. Они бессильно болтались за спиной, не способные поднять меня хотя бы на сантиметр над унылой каменистой пустыней. Я даже не мог развернуть их и подставить ветру – а впрочем, и ветра не было в аду, а только неподвижный плотный жар, горячее марево убитых надежд, растаявших иллюзий и выброшенных в помойное ведро шансов. Непрожитая жизнь обволакивала меня – и душила.
А мой котик остался на мосту. Я продолжал видеть его сквозь толщу адских миров – связанного со мной тонкой ниточкой любви. Не глазами, которые так и так бесполезны в темноте, а как бы внутренним взором.
Франц ждал, поверив, что я вернусь. Ведь я никогда раньше не обманывал его. Иногда он дремал, положив голову на лапы. Иногда плакал – протяжно и жалобно, как умеют плакать только коты. Так, что от боли рвется сердце. Но у этих гор сердца нет. Они бездушны и немы, и не знают сострадания.
Он научился ловить ящериц среди горячих камней. Охотился на мелких грызунов, пауков и насекомых. Так и выживал. Его красивая рыжая шкурка выгорела на солнце, сделавшись песочно-золотой. Шелковистый мех огрубел, как трава в степи. За годы ожидания он вырос и стал настоящим крупным хищником.
Теперь пищей ему служат не столько маленькие зверьки, сколько самоубийцы, всходящие на Мост. Стоит несчастным вступить на шаткий настил, как Франц набрасывается на них, урча, раздирает на куски и насыщается мясом. И это, конечно, акт милосердия, потому что он спасает заблудшие души от посмертного наказания.
А я... так и живу в аду, не в силах его покинуть. Ненавидя бесполезные крылья. И горько-горько раскаиваясь в совершенной ошибке. Бывает, что в полнолуние, когда зыбкая лесенка света спускается туда, где царит вечный мрак, я поднимаюсь на мост. Не весь, а только лучшей и самой легкой частью своей души. И тогда я становлюсь перед Францем на колени, глажу его лохматую голову и прошу прощения. Снова и снова прошу у него прощения. Хотя и знаю, он на меня не сердит. Мой бедный ласковый котик, от горя и невзгод превратившийся в огромного льва. И каждый раз, покидая его, я чуть слышно шепчу:
- Подожди.
А потом возвращаюсь туда, откуда пришел, и продолжаю платить по счетам. Хоть я и ангел, но надо мной все равно издеваются, унижают, бьют. Ведь это ад. Здесь никого не щадят. Два раза в год я подаю прошение о помиловании, которое мое начальство, смеясь, выбрасывает в мусорную корзину. Они всегда поступают так. Со всеми нашими просьбами.
Но я все равно продолжаю надеяться и писать, без всякого результата изводя такую дорогую здесь бумагу. Потому что в глубине сердца верю, что даже силы ада могут сжалиться и помиловать грешника...
Если кто-то ждет его на мосту.

Она шила. Белые свадебные платья, прохладные, как морская пена. И наряды из хлопка и льна, с ароматом лета. И тонкие брюки из шифона. И легкие, как облачка, платьица для первого причастия. В умелых пальцах Марики рождалось яркое чудо – ломкое, как осенняя бабочка. Ей, может, и летать-то всего один день. Зато какой! Это не просто одежда, думалось ей, а пойманные на кончик иголки мгновения радости.
Это музыка, а не платье, улыбалась Марика, раскраивая на длинном столе воздушную, теплую от льющегося в окно солнца ткань. Посмотрите, оно звучит в руках и поет о любви. Один единственный такт вселенской мелодии. Важен ли он? Да! Если кого-то хотя бы на пару часов сделает счастливым.
Так, в мыслях о чужом счастье Марика забывала о своем собственном. А жила она в маленькой каморке под самой крышей многоквартирного дома. Сначала вместе с мамой, а когда та умерла, оставив ей в наследство старенькую швейную машинку – одна. Но грустно ей не было. Потому что над головой, за тонкими досками потолка гнездились голуби и загадочно ворковали по утрам, встречая новый день, а за стеной сосед-алкоголик ночами играл на гитаре. Марика и видела-то его всего пару раз – небритого мужчину средних лет, когда он, с грохотом волоча за собой огромные сумки с пустыми пивными банками, спускался по лестнице. Но в его ночных серенадах слышались и перезвон медных колокольчиков, и осторожное прикосновение ветра к щеке, и долгая протяжная жалоба, и вся нерастраченная нежность одинокой души.
А еще Марика любила слушать радио. Небольшая черная коробочка стояла на полке и болтала на разные голоса, как целая стая попугаев, играла музыку – в том числе и любимые песни своей хозяйки – вслух читала книги, рассказывала новости, а под вечер трогательно желала самой себе спокойной ночи. А Марике казалось, что радио говорит с ней. Как будто у нее был друг – неугомонный фантазер, затейник и выдумщик, который на какие только хитрости не пускался, лишь бы не дать ей заскучать.
Но и с самыми верными друзьями порой случается беда. Однажды радио сошло с ума. Вместо любимых песен оно теперь играло громкие марши. Оно говорило о войне, болезнях и голоде, и не веселая беседа лилась из него, а встревоженные, сердитые голоса, слышалось эхо далеких взрывов, стоны и крики. Из маленькой черной коробочки словно выплеснулся в мир какой-то зловещий вирус и заразил всех и вся. Марике больше не встречались на улицах счастливые лица. И все реже случалось ей шить свадебные платья. Теперь в ее каморку приходили плачущие женщины и заказывали траурную одежду из грубой черной материи.
Марика жалела их и даже научилась тайком штопать порванные души, которые представляла себе в виде больших раненых птиц. Осторожно, перышко к перышку... она легкими стежками незаметно стягивала поврежденное, рваное, изрезанное... вправляла вывихнутые крылья, накладывала заплаты, смазывала йодом царапины. И печальные женщины робко улыбались, вытирая слезы, и в их глазах загорался пусть и слабый, но живой свет. Увы, но заплатки Марика вырезала из своего собственного сердца – никакая другая ткань не приживалась на страдающих душах. И сердце болело все сильнее, пока однажды...
Она проснулась среди ночи – словно от беззвучного хлопка. В окно струился зеленоватый лунный свет, и каморка выглядела странно. Вроде все такое же, как и раньше – столик под белой скатертью, а на нем швейная машинка, два резных стула, длинный закроечный стол, старенькое трюмо и кактус на подоконнике. Но с полки над кроватью исчезло радио. А в изножье постели стоял высокий человек в длинном сером балахоне. За спиной у пришельца не было крыльев, но Марика его узнала. Не могла не узнать.
Она села на кровати, а потом легко встала, оправляя складки длинной ночной рубашки, похожей на бальное платье. Гулко стучало сердце – и с каждым ударом из него уходила боль.
- Я умерла? – спросила Марика.
«Серый» усмехнулся.
- Не умерла, а призвана. Разве можно призвать мертвого? И чем в таком случае он поможет живым?
Марика задумчиво кивнула и вслед за пришельцем вышла в открытое окно.
Они поднимались по воздуху, как по ступеням – все выше и выше, и вот уже Земля съежилась до размеров крошечного голубого шарика, прозрачного и хрупкого, словно выдутого из тончайшего стекла. Желтой искоркой блеснуло солнце. Как ручей по песку, заструился, сворачиваясь в тугую спираль и сверкая каждой каплей, туманно-белый Млечный Путь.
- Посмотри, - сказал «серый», - на эту Вселенную. Как она износилась... Ее надо починить, зашить дыры, аккуратно заштопать. Ты можешь.
Марика взглянула на всю эту мешанину галактик, подобную рождественской елке в огнях, на разноцветную мишуру, величие и блеск – и особым взглядом швеи увидела ее по-другому. Как нечто бесформенное, вроде огромного мешка, драного, истертого, разлезшегося на клочки и нитки, на котором буквально не осталось целого лоскута. Кое-где торчала трава и лезли из прорех сухие цветы. А в других местах – высыпались звезды.
Марика вздохнула.
- Я не смогу, - ответила она растерянно, почти умирая от жалости к этому старому, изношенному нечто. – Его не починить. Тут только выбросить.
- Да, я знаю, - произнес «серый» и втянул голову в плечи. – Знаю, что он никуда не годится. Но как же его выбросить... Когда в него столько вложено... красоты, мудрости, силы... любви, наконец? Как все это можно выбросить? Скажи мне, а? Швея?
- Никак, - прошептала Марика, и слезы покатились по ее щекам, обращаясь в свет, заостряясь и вытягиваясь, и превращаясь в длинную лунную иглу.
Она взяла ее в руку, села и, положив на колени рваный мешок, принялась бережно зашивать дыры.

Морозный рассвет, еще слегка сонный, красит живым перламутром ледяные узоры на окне. Я с неохотой вылезаю из теплой постели и, как обычно по утрам, подхожу к компьютеру. Да, так и есть. Он включен, а на мониторе мерцает новый рассказ. Вернее, новая сказка. Мой компьютер тот еще выдумщик и романтик, и все, что он выводит по ночам на экран – удивительно и волшебно. Сочиняет он не сам, конечно. Я не из тех чудаков, кто склонен одушевлять технику. А вот кто на нем пишет – для меня загадка.
Со мной под одной крышей живут немая девочка и белая кошка. Первую зовут Римма, а вторую – Реми. У девочки две тонкие, как мышиные хвостики, белые косички, выпуклый лоб и прозрачно-фиолетовые глаза. Она дочь моего брата-алкоголика, который после смерти жены превратил свою квартиру в настоящий притон. Так что девчонку надо было спасать, и, не желая связываться с опекой, я взял племянницу к себе. Римме восемь лет, но в школу она не ходит. У нее аутизм, мутизм и Бог знает, что еще. Врачебная комиссия признала ее необучаемой.
У кошки глаза разные. Один – голубой, как лепесток подснежника. А другой – золотистый, как янтарь на снегу. Откуда она взялась, я так и не понял. Просто однажды пришла ко мне и стала жить. Римма ее любит. По-своему нежно и загадочно, как умеют любить, наверное, только аутисты. Целый день таскает по дому на руках, кормит говяжьим фаршем с ладони и побуждает прыгать через веревочку. А Рема ластится к ней и громко мурлычет, приветствуя маленькую хозяйку высоко поднятым хвостом. Обе понимают друг друга с полужеста. От меня им нужна только еда, а зимой – еще и жарко натопленная печка, возле которой девочка и кошка обожают сидеть на коврике, тесно прижавшись друг к другу.
Кто из них двоих пишет по ночам сказки на моем компьютере? Я каждый раз задаю этот вопрос Римме и Реме, но ни одна не признается. Впрочем, если бы кто-то из них признался, я бы, наверное, умер со страху. Остается маленькая вероятность, что я – лунатик, и тексты пишу сам, во сне. Но в это верится слабо. Мне снится обычно что-то совсем не сказочное. Лето и желто-белое, невероятное поле ромашек напротив моей калитки. Рыбалка на быстрой, студеной речушке. Плотва, снующая в тесном ведерке, и Римма, окунающая туда пальцы. Она выхватывает из воды рыбок и бросает Реме, которая ловит их на лету. А еще – отцветающий сад, зеленая завязь яблок и палые прошлогодние листья на крыше. Я всю жизнь живу в этом крошечном деревенском домике, в оружении старого сада. Я живу в нем во сне и наяву. Откуда же в моей голове взяться чудесным историям?
Поежившись от утреннего холода, я торопливо растапливаю печку и снова сажусь за компьютер. Неизвестный автор никогда не дописывает рассказ до конца, как будто нарочно оставляя за мной право поставить последнюю точку. Я сижу, и пока уютное тепло греет спину, читаю о вселенской жаре.
«Земля пылала. Трескалась, как опаленные зноем губы, умирала от жажды. Восходы и закаты огромными багровыми шарами катились по раскаленному небу, сжигая все на своем пути: облака и луну, вершины гор и кроны слишком высоких деревьв. Из обугленных крыш они выжимали последние соки, уходящие ввысь легким дымком, выпивали до дна озера, иссушали реки.
И собрались люди молить Бога о дожде. Они толпились под темными сводами церкви, не дарившими прохлады, но все-таки заслонявшими от жестокого солнца. Священник читал нараспев псалмы и воздевал к потолку руки. Потом окропил паству святой водой, вышел из дома божьего и окропил землю. Но пустым оставалось небо и глухим к человеческим мольбам.
А кошки валялись на солнышке, наслаждаясь его горячими лучами и мурлыча свою извечную кошачью песенку. Им было хорошо...»
Вот оно что. Я кошусь взглядом на Рему, которая лежит у печки, растянувшись на коврике, как махровое полотенце, и ей тоже очень даже неплохо. Ее разноцветные глаза крепко зажмурены, а уши чутко подергиваются, ловя малейшие шорохи и звук Римминых шагов, доносящийся из глубины дома. Кошку разморило в тепле.
- Ничего, - бормочу вполголоса, - скоро будет лето и солнышко... Вот и поваляешься на крыльце кверху пузом, погреешься...
Рема чуть слышно урчит во сне и меняет позу, сворачиваясь клубком.
А на кухне моя немая племянница гремит кастрюльками. Пора завтракать. Я вздыхаю и с досадой оторвавшись от чтения, иду кормить ребенка. Заодно и сам перекушу.
Варю для Риммы кашу – на завтрак девочка ничего другого не ест. Не хочет. Для кошки размораживаю фарш. А после, положив на тарелку пару тостов, и с чашкой кофе в другой руке возвращаюсь к компьютеру.
«И падали с веток недозрелые плоды, потому что у изнуренных засухой деревьев не хватало сил их удержать. Высыхали клубни в твердой, будто камнь, почве. Пустели хлебные поля – и стране угрожал голод. И собрались шаманы, просить своих богов о ниспослании дождя. Они воткнули в пересохшую землю палки и перья, разожгли костры, били в бубны и плясали. Но равнодушны оставались небеса к их бесхитростной магии. Ни каплей влаги не пролился чудовищный зной. И тяжелый воздух продолжал душить и мучить, иссушая глотки, и забивая носы и рты мелким красным песком.
А кошки лежали себе в теньке, под желтеющими раньше времени деревьями. Нежились на подушке из сухой травы. И было им хорошо...»
Бесшумно ступая, в комнату не входит, а как бы затекает Рема. Одарив меня презрительным взглядом своих бесподобных глаз, она легко взлетает на подоконник и, облизываясь, сквозь мешанину ледяных стеблей и цветов, высматривает что-то в саду.
«Как все неоднозначно в мире, - в который раз думаю я, - и сколько в нем замкнутых, непохожих друг на друга вселенных. Наверное, немногим меньше, чем людей. Да что там люди. Каждая тварь, даже самая маленькая – это космос. Это что-то неповторимое и необъятное по своей значимости и красоте». Вот я, например, сижу и читаю страшную, почти апокалиптическую историю, а за моей спиной потрескивает печка. На моем подоконнике сидит кошка, а за окном царит безмятежность снега. Он лежалый и плотный, спекшийся под лучами февральского солнца в твердую корку наста. Но по-прежнему белый и невинный, как в первый день творения.
Я вспоминаю давнюю телепередачу про слона, который рисовал хоботом картины. В основном деревья и других слонов. Так почему бы кошке не писать сказки про кошек? Сейчас это кажется почти правдой.
- Эй, Рема, - говорю тихо, однако с ноткой лукавства в голосе. – Твой секрет разгадан.
Белая кошка недовольно шевелит хвостом, что на ее кошачьем языке означает: «Отвернись и помалкивай».
Подчиняюсь, пряча усмешку.
«И заболела земля. Полыхнула пожарами, изгоняя из нор мелких грызунов, окуталась черным саваном дыма и гари, покрылась шрамами и язвами, и стонала целыми днями от жестокой боли, уже не твердея, как в начале, а распадаясь на комья, сгорая и обращаясь в пыль. И вот, одной жаркой ночью, все кошки в едином порыве взобрались на крыши. Рыжие, белые, черные и тигровые в полосочку – в серебряном свете луны все они стали похожи на ангелов. И задрали морды к пылающим звездам, распустив хвосты по лунному ветру, и вознесли небу безмолвную молитву.
Кошкам не нужны слова. Они сами, от усов до кончика хвоста, каждой своей шерстинкой, каждым мявом, каждый взглядом своих колдовских глаз, всей своей сутью – славят Творца и творение. Каждый шаг их мягких лапок по земле – это молитва Господу.
А когда они собираются вместе, чтобы заступиться за братьев своих и соседей по планете – даже херувимы божьи плачут от сострадания.
И распахнулись небеса, и вздрогнули звезды...»
На мгновение зависаю пальцами над клавиатурой, словно раздумывая – хотя думать тут не о чем – и заканчиваю текст.
«... и вздрогнули звезды, и пролились холодным дождем, заструились по карнизам и водостокам, смешиваясь с бурой листвой, хвоей и мелким сором, и напоили страдающую землю».
С удовольствием ставлю точку и откидываюсь на стуле, заложив руки за голову и вытянув ноги под стол. Мне нравится эта история. Я люблю все сказки, написанные моей кошкой. Они что-то меняют во мне. Я смотрю на Рему и только сейчас замечаю, какое нежное серебристое сияние окутывает ее грациозную фигурку, струится по белой шерстке мягкими лунными волнами, а в ярких глазах египетского божка светится мудрость. Как странно думать, что каждым своим вздохом это удивительное создание молится за нас... за меня... Наверное, и такие дети, как Римма, умеют молиться. Не словами, потому что нет у немой девочки слов, а чем-то другим. Чем-то особым и неистребимым в душе.
Моя племянница открывает дверь в комнату и взмахом руки подзывает к себе Рему. Они собираются на прогулку. А может, на утреннюю молитву?
Римма надевает шубку и лыжи, и выбегает из дома. Рема – за ней. Наст такой крепкий, что запросто выдерживает девочку и кошку. Они скользят по саду, легкие, как ангелы, а над ними скользят облака, похожие на яркие снежные шапки, подтаявшие на солнце.
Я выхожу на крыльцо – без куртки, но мне не холодно – и наблюдаю, как они минуют калитку и замирают на границе бескрайнего снежного поля.
Они стоят и смотрят на снег. Мы втроем смотрим на снег, и на душе становится тихо и светло.

С тех пор, как домашние питомцы навострились пользоваться интернетом, в социальных сетях и на сайтах знакомств началась сплошная неразбериха. Ладно, не тот пол, возраст... но узнать, что ты объяснялся в любви канарейке, а то и, не приведи Господи, крысе — что может быть унизительнее? Случалось, что и люди прикидывались животными, в основном девицы, чтобы избежать домогательств, или полоумные шутники. На литературном портале целый год сияла звездой черная болонка Молли, сочинившая триста одно посвящение своей хозяйке и воспевшая романтику случайных встреч с соседским кобелем в подворотне. Оказалось, что это маразматик-пенсионер, одинокий, больной и очень-очень старый, которому пора бы не о кобелях думать и уж никак не о литпорталах, а о вечном.

Что его новая сетевая подруга — не человек, Серж заподозрил давно. Такая чистая, точно глоток березового сока, нежность, мягкий, с горчинкой, юмор, трогательная наивность, интеллигентность и доброта, как у его Виктории, лет сто пятьдесят как не встречались среди сынов адамовых, а только среди невинных тварей божьих.

Понятно, нормальным мужчине или женщине не до книжек, им деньги зарабатывать надо, а зверю или птице — что делать? Лежи себе на коврике или сиди на жердочке — и листай страницы в свое удовольствие, благо всяческих либрусеков в сети расплодилось немерено. Нечеловеческое это качество — начитанность.

А Виктория — умница, фантазерка и светлая голова, всего Шекспира знала наизусть и, не подглядывая в гугле, цитировала монолог Офелии — с любого места. О поэзии Гете рассуждала часами. А то вдруг пускалась рассказывать сказки, не хуже братьев Гримм. Любила классическую музыку и могла поименно назвать культовых режиссеров — от Квентино Тарантино до Ларса фон Триера.

Очарованный, Серж застревал в чате до утра. Забывал собственный ник. Путал пароль с логином, кириллицу с латиницей, а enter с delete, настолько увлекался беседой. Пропускал зачеты, а на лекциях клевал носом. Пряча лицо в ладонях и неприлично всхрапывая, грезил о виртуальной красавице — кем бы она ни была. Как тепло становилось и как радостно при мысли, что живет где-то — может быть, за тридевять земель, а может, за три квартала — родная душа. Солнечный, духовный человек, а то и вовсе не человек, которому все на свете интересно и важно. Яркая, открытая миру личность. Вон, сколько людей вокруг, и все скучные, холодные и чужие, ни словом с ними не перекинуться, ни улыбкой. И среди этой серости, словно яркий весенний островок — аватарка со щекастым кроликом, скромная подпись: «Если не можешь сказать ничего хорошего — лучше вообще ничего не говори». Неужели, его подруга — крольчиха?

Кто же ты — о, Виктория?

Истерзанный сомнениями, Серж набрался храбрости и скачал из интернета программу-опросник: «К какому биологическому виду принадлежит ваш собеседник» или сокращенно «тест на биовид». Сто тридцать четыре текстовых задания и пять похожих на чернильные пятна Роршаха картинок. Вопросы самые разные, от «любите ли вы гулять по крышам» до «за кандидата какой политической партии вы голосовали на прошлых президентских выборах».

Убедить Викторию «протестировать психологическую совместимость» оказалось не сложно, и вот, результат у него в руках, вернее — на экране. «Ваш собеседник — кошка». Несмотря на все догадки, Серж был шокирован... но только в первую минуту. Уж если выбирать из множества зол, то это не худшее. По правде сказать, он с детства боялся мышей и крыс, не выносил запаха псины, кроликов и хомяков считал глупыми, а птиц — себе на уме. Про черепах и говорить нечего — мерзкие твари. Но кошка — другое дело. Всегда аккуратная, ласковая и в то же время хищная — совсем по-женски. Да, кошка — это настоящая женщина! Его Виктория, Бастет, египетская богиня радости и плодородия, дочь солнца и луны... Романтично, изысканно.
Осторожно, чтобы не спугнуть хрупкое доверие, он завел разговор о домашних любимцах и о том, как в детстве мечтал завести котенка, да и сейчас мечтает. Но если раньше не позволяли родители, то теперь — отчего бы и нет? Ведь это единственное животное, которое он уважает — да, уважает, как человека, и даже больше, потому что люди бывают подлыми, а кошки — никогда!

И Виктория сломалась. Сперва замерла в нерешительности, отвечая лишь робкими смайликами, а потом разговорилась, разоткровенничалась, как живет в приюте для бездомных животных, в тесном боксе три на четыре. Диванчик, плюшевое дерево да компьютерный стол — вот и весь интерьер. Даже окно без подоконника.

- Если бы ты только мог себе представить, Серж, каково это — быть кошкой! И не иметь своего угла! Я хочу сказать, дома в его истинном смысле, а не такого, жуткого, казенного... Дом — это пространство заботы и любви, ты понимаешь, о чем я говорю?
- Конечно, - отстучал на клавиатуре Серж, сбитый с толку, пристыженный. Если бы он знал раньше, в каких условиях обитает его родная душа! Он бы не мешкал ни секунды. - Послушай, а как ты думаешь... могли бы мы с тобой... то есть, ты и я... Я мог бы забрать тебя из приюта? Прямо сейчас? У меня, конечно, не хоромы, но вполне симпатичная квартирка. Холостяцкая берлога, - он смущенно хмыкнул, впрочем, она ведь не слышала.

Он и в самом деле чувствовал себя неловко, точно предлагал девушке руку и сердце. Да еще и чат публичный. В соседнем окне старый хрыч кадрил молодуху, в другом - два ротвейлера договаривались о внеплановой случке.

- Серж, милый... - забавная кроличья аватарка — и зачем пыль в глаза пускала? - окуталась облаком счастливых смайликов. - Какой ты хороший... Необычный, совершенно необычный, я таких раньше не встречала. Ты будешь замечательным хозяином! Приезжай, очень жду! Ты меня легко узнаешь, я серая с белым ушком и темная полоса вдоль спины.

Он так разволновался, что чуть не купил у метро букет цветов, но вовремя одумался. На кой пес кошке цветы? Ладно бы — козе.

В приемной Сержа встретил худощавый парень с козлиной бородкой и бычьими глазами. От его комбинезона исходил слабый тревожный запах шерсти, собачьего пота и овечьей мочи. Пустое ведро на стене и на столе у компьютера - открытый журнал, заляпанный масляными пятнами. «До чего народ оскотинился», - поморщился Серж.

- Хотите посмотреть наших питомцев? - улыбнулся козлобородый.
- Да... я хотел бы взять домой... такую, серо-белую с полоской по хребту...
- А, Викторию! Отлично, сейчас принесу. Засиделась у нас, бедолага, - он ушел и вернулся. - Вот, держите красотку.

Мягкая, теплая, она уютно легла Сержу на плечо и тут же замурлыкала — прямо в ухо. Он неуверенно почесал ей спинку. Потом, одной рукой придерживая кошку, другой подхватил папку с документами и направился к выходу, не думая больше о козлобородом. И не заметил, как тот за его спиной растопырил пальцы буквой «V» и шепотом воскликнул: «Йес!»

Как только дверь за довольным хозяином закрылась, козлобородый схватил телефонную трубку и поспешно набрал номер.

- Алло, шеф? Кошку сбагрил. Да ничего так, нормальный. Студентик... Чистоплюй, но животных любит. Да-да, понял. Принимаюсь за попугая.

Он включил компьютер, вызвал «тест на биовид» и углубился в изучение опросника, делая на полях журнала быстрые карандашные пометки. Каково это — быть птицей?

З тих пір, як домашні вихованці нагострилися користуватися інтернетом, у соціальних мережах і на сайтах знайомств почалася суцільна плутанина. Гаразд, не та стать, вік... але дізнатися, що ти освідчувався в любові канарці, а то й, не приведи Господи, щуру — що може бути принизливішим? Траплялося, що й люди прикидалися тваринами, переважно дівчата, щоб уникнути домагань, або божевільних жартівників. На літературному порталі цілий рік сяяла зіркою чорна болонка Моллі, яка склала триста одну посвяту своїй господині й оспівала романтику випадкових зустрічей із сусідським кобелем у підворітті. Виявилося, що це маразматик-пенсіонер, самотній, хворий і дуже старий, якому пора б не про кобелів думати і аж ніяк не про літпортали, а про вічне.

Що його нова мережева подруга – не людина, Серж запідозрив давно. Така чиста, наче ковток березового соку, ніжність, м'який, з гіркуватістю, гумор, зворушлива наївність, інтелігентність і доброта, як у його Вікторії, років сто п'ятдесят як не зустрічалися серед синів адамових, а не тільки серед невинних тварюк божих.

Зрозуміло, нормальному чоловікові чи жінці не до книжок, їм гроші заробляти треба, а звірові чи птаху — що робити? Лежи собі на килимку або сиди на жердинці — і гортай сторінки на втіху, благо всіляких лібрусеків у мережі розплодилося невимірно. Нелюдська ця якість — начитаність.

А Вікторія — розумниця, фантазерка та світла голова, всього Шекспіра знала напам'ять і, не підглядаючи в гугла, цитувала монолог Офелії — з будь-якого місця. Про поезію Гете міркувала годинами. А то раптом пускалася розповідати казки, не гірші за братів Грімм. Любила класичну музику та могла поіменно назвати культових режисерів — від Квентіно Тарантіно до Ларса фон Трієра.

Зачарований, Серж застряг у чаті до ранку. Забував свій нік. Плутав пароль з логіном, кирилицю з латиницею, а enter з delete, настільки захоплювався розмовою. Пропускав заліки, а на лекціях клював носом. Ховаючи обличчя в долонях і непристойно схропуючи, мріяв про віртуальну красуню — хоч би ким вона була. Як тепло ставало і як радісно від думки, що живе десь — може, за тридев'ять земель, а може, за три квартали — рідна душа. Сонячна, духовна людина, а то й зовсім не людина, якій все на світі цікаво та важливо. Яскрава, відкрита для світу особистість. Он, скільки людей навколо, і всі нудні, холодні та чужі, ні словом з ними не перекинутися, ні усмішкою. І серед цієї сірості, наче яскравий весняний острівець — аватарка зі щекастим кроликом, скромний підпис: «Якщо не можеш сказати нічого хорошого — краще взагалі нічого не кажи». Невже його подруга — кролиця?

Хто ж ти – о, Вікторіє?

Терзаючись сумнівами, Серж набрався хоробрості і скачав з інтернету програму-опитувальник: «До якого біологічного виду належить ваш співрозмовник» чи скорочено «тест на біовид». Сто тридцять чотири тестові завдання та п'ять схожих на чорнильні плями Роршаха картинок. Питання різні, від «чи любите ви гуляти по дахах» до «за кандидата якої політичної партії ви голосували на минулих президентських виборах».

Переконати Вікторію «протестувати психологічну сумісність» виявилося не складно, і ось результат у нього в руках, точніше, на екрані. "Ваш співрозмовник - кішка". Незважаючи на всі припущення, Серж був шокований... але тільки в першу хвилину. Вже якщо вибирати з безлічі зол, то це не найгірше. Правду кажучи, він з дитинства боявся мишей і щурів, не виносив запаху псини, кроликів і хом'яків вважав дурними, а птахів — собі на думці. Про черепах і говорити нічого — мерзенні тварюки. Але кішка інша справа. Завжди акуратна, ласкава і водночас хижа — зовсім по-жіночому. Так, кішка – це справжня жінка! Його Вікторія, Бастет, єгипетська богиня радості та родючості, дочка сонця та місяця... Романтично, вишукано.
Обережно, щоб не злякати тендітну довіру, він завів розмову про домашніх улюбленців і про те, як у дитинстві мріяв завести кошеня, та й зараз мріє. Але якщо раніше не дозволяли батьки, то тепер чому б і ні? Адже це єдина тварина, яку він поважає — так, поважає, як людину, і навіть більше, бо люди бувають підлими, а кішки — ніколи!

І Вікторія зламалася. Спершу завмерла в нерішучості, відповідаючи лише несміливими смайликами, а потім розмовляла, відверто розкривалася, як живе у притулку для бездомних тварин, у тісному боксі три на чотири. Диван, плюшеве дерево та комп'ютерний стіл - от і весь інтер'єр. Навіть вікно без підвіконня.

- Якби ти тільки міг собі уявити, Серже, як це бути кішкою! І не мати свого кута! Я хочу сказати, вдома в його справжньому значенні, а не такого, моторошного, казенного... Дім — це простір турботи та любові, ти розумієш, про що я говорю?
- Звичайно, - відстукав на клавіатурі Серж, спантеличений. Якби він знав раніше, в яких умовах живе його рідна душа! Він би не заважав ні секунди. - Послухай, а як ти думаєш... могли б ми з тобою... тобто ти і я... Я міг би забрати тебе з притулку? Прямо зараз? У мене, звичайно, не хорома, але цілком симпатична квартирка. Холостяцький барліг, - він зніяковіло хмикнув, втім, вона ж не чула.

Він і справді почував себе ніяково, наче пропонував дівчині руку і серце. Та ще й публічний чат. У сусідньому вікні старий хрич кадрив молодуху, в іншому - два ротвейлери домовлялися про позапланову злучку.

- Серже, любий... - кумедна кроляча аватарка - і навіщо пилюку в очі пускала? - огорнулася хмарою щасливих смайликів. - Який ти добрий... Незвичайний, зовсім незвичайний, я таких раніше не зустрічала. Ти будеш чудовим господарем! Приїжджай, дуже чекаю! Ти мене легко впізнаєш, я сіра з білим вушком та темна смуга вздовж спини.

Він так розхвилювався, що мало не купив у метро букет квітів, але вчасно схаменувся. На який пес кішці квіти? Добре б — козі.

У приймальні Сержа зустрів худорлявий хлопець із козлиною борідкою та бичачими очима. Від його комбінезону відходив слабкий тривожний запах вовни, собачого поту та овечої сечі. Пусте відро на стіні, на столі біля комп'ютера - відкритий журнал, заляпаний маслянистими плямами. «До чого народ оскотинився», - скривився Серж.

- Хочете подивитись наших вихованців? - усміхнувся козлобородий.
- Так... я хотів би взяти додому... таку, сіро-білу зі смужкою по хребту...
- А, Вікторію! Чудово, зараз принесу. Засиділася в нас, бідолаха, - він пішов і повернувся. - Ось, тримайте красуню.

М'яка, тепла, вона затишно лягла Сержу на плече і відразу замуркотіла — просто у вухо. Він невпевнено почухав їй спинку. Потім однією рукою притримуючи кішку, другою підхопив папку з документами і попрямував до виходу, не думаючи більше про козлобородого. І не помітив, як той за його спиною розчепірив пальці буквою «V» і пошепки вигукнув: «Єс!»

Щойно двері за задоволеним господарем зачинилися, козлобородий схопив телефонну трубку і поспішно набрав номер.

- Алло, шефе? Кішку збагрив. Та нічого так, нормальний. Студентик... Чистоплюй, але тварин любить. Так-так, зрозумів. Приймаюсь за папугу.

Він увімкнув комп'ютер, викликав «тест на біовид» і заглибився у вивчення опитувальника, роблячи на полях журналу швидкі позначки олівця. Як це бути птахом?

* переклад: Лiлу Амбер

Оригинальный текст на русском: "Никто не знает, что ты кот": http://litset.ru/publ/31-1-0-72122

Эрих заглянул в бокал и пустил пьяную слезу. Он безобразно набрался и еле держался на ногах. Вернее, не держался, а сидел за столиком, но если бы ему вздумалось встать – а сделать это, наверняка, скоро придется, с грустью подумал Эрих – то пол ушел бы из-под ног. И не известно, чем бы дело кончилось. В эту жалкую и глупую ситуацию он поставил себя сам, и от осознания собственной вины делалось вдвойне противно.
- Повторить? – с улыбкой окликнул его кельнер.
- Дда... Пожалуйста...
Эрих провел дрожащей ладонью по лбу. Волосы взмокли от пота. В глазах помутнело и зыбко, зеленовато расплывалось, точно смотреть приходилось сквозь глубокую воду. Вот и сидящий напротив, одетый во что-то блеклое пьянчужка колыхался в неверном свете, искрясь удивительной какой-то белизной. Вокруг головы его словно дрожал, то вытягиваясь, то сокращаясь, сияющий нимб, что делало его похожим то ли на святого, то ли на ангела, то ли на иного гостя со светлой стороны.
Эрих отупело моргнул, встряхнулся, как мокрый пес, и слегка надавил большими пальцами на веки. Не помогло. Нимб не исчез, разве что белое мерцание чуть-чуть ослабло. Ну да ладно! «Светлый», так «светлый».
- Эй, ты... то есть, вы, - сказал ему Эрих, с трудом ворочая языком, чужим и словно онемевшим, - я тебе не алкаш какой-нибудь. Это только раз в году... Я, вообще-то, не пью, у меня дочка маленькая... мне нельзя...
Ему почудилось, что фигура в белом кивнула, словно ободряя, и яркий нимб распался на отдельные лучи, острые, как иглы.
- Ты это... – предупредил Эрих, - не осуждай. Сегодня – особый день. Я не могу не пить. Ты, может, и светлый, но что ты понимаешь. Что ты вообще можешь понять? Даже если ты ангел. Сегодня – три года, как она ушла. В другой мир, в другое измерение... Я не знаю, куда. Но ее больше нет. Наша дочка растет без матери.
Он не заметил, чтобы губы «светлого» шевельнулись. Он, вообще, не мог как следует разглядеть его лица – только мутное беловатое пятно и острые колючки света вместо волос.
Но призрачный голос, невыразительный и тихий, идущий с другого края стола и одновременно словно звучащий в голове, произнес:
- Кто?
- Моя жена. Олена, - ответил Эрих и уронил голову на руки.
Возникший у него за спиной кельнер поставил на стол полный бокал, очень холодный, запотевший по краям, а пустой – так же бесшумно переместил на свой поднос.
- Она была очень красивой, - глухо произнес Эрих, не поднимая головы. – Моя Олена... Черноокая, косы, как спелое жито... Настоящая славянская красавица. Понабрался, говоришь, слов? Вот от нее и понабрался...
- Красота в глазах влюбленного, - заметил «светлый».
- Правда! – согласился Эрих и, не глядя, потянулся к бокалу. – И я любил ее. Она... знаешь, какая была? Ловкая, сильная и при этом хрупкая и такая... тонкая внутри. Ты понимаешь? А, светлый?
Ответ прошелестел, как хрустальный перезвон музыкальной подвески. Даже не ответ – имя, нежное и прозрачное, как утренний свет, как тюлевая занавеска, пропитанная солнцем, как яркое и полное надежды воскресное утро. Оно осветило мрачный бар и блескучими лужицами растеклось по полу. Заиграло на стенах веселым узором. Отразилось в стеклянной витрине в глубине зала – и вернулось назад, из дальнего, темного зазеркалья.
- Олена...

Сквозняк, затекая в приоткрытую форточку, надувал тюль золотым парусом. Перебирал солнечные кудряшки сидящей за столом девочки. Деликатно касался фарфоровой посуды, чашек и блюдечек, и серебристого высокого кофейника. Шевелил цветы в букете и край белой скатерти. Дверь столовой была приоткрыта, а за ней, в конце длинного коридора, виднелся сверкающий и нечеткий в ярком свете выход в сад. Он чем-то смутно напоминал ворота в рай, и никто не ожидал с той стороны ничего плохого. Ни Эрих, терпеливо ждущий завтрака. Ни светловолосая малышка, сосредоточенно гонявшая по тарелке розовый лепесток. Ни Олена.
Она стояла у плиты и жарила гренки. Высокая, в нарядном переднике, она то и дело оборачивалась, улыбаясь мужу и дочери мягкой, рассеянной улыбкой – обращенной, вроде бы, к близким людям и в то же время как будто вглубь себя. Ее щеки раскраснелись от спешки, от предвкушения нового дня, от жара плиты, а на левом виске тонкой белой полосой выделялся шрам. Чтобы скрыть его, Олена обычно носила волосы распущенными, но сейчас заколола их, чтобы не мешались. Другой шрам – внутренний, уродливый и длинный, тянулся через всю память, деля ее на две неравные части. В первой – царили мрак, болезненное забвение, стертая жизнь. Амнезия – горький диагноз. Во второй – утро распускалось, как цветок из бутона, и семья собралась за воскресным завтраком, пахло свежим хлебом и кофе, и смеялась дочка, и муж украдкой косил глаза в лежащий на краю стола телефон. Эрих запрещал своим домашним читать новости за едой, говорил, что это вредно, но сам почему-то не мог удержаться. Светлый экран притягивал взгляд, обещая удивительные открытия.
Иногда оба шрама начинали зудеть – особенно внутренний, он словно наполнялся незримой черной энергией, из обычной метки превращаясь во что-то другое, неотвратимое и жуткое. В зыбкий водораздел между тем страшным днем, когда Олену извлекли из-под развалин обрушенного дома – и семейным уютом, между войной – и миром. Он искажался, меняя форму и суть, и становился опасным. Не шрам, а согнутая ветка, которая, распрямляясь, бьет наотмашь.
- Мама, заплети мне косички, - попросила малышка, сдувая лепесток с тарелки и хмуря тонкие, как у отца, бровки. – И я хочу какао.
Лара, хорошенькая, воспитанная девочка. Настоящая маленькая фройляйн.
- Конечно, мышонок, только позавтракаем – и заплету. Сейчас...
Олена с нежностью смотрела на дочь, наливая в чашку горячего молока и размешивая в нем какао-порошок. Она улыбалась – а шрамы чесались.
Сильно, как никогда раньше. Что-то было не так. Нехорошо. Неправильно. Что-то забылось, а сейчас рвалось наружу, как весенняя река взламывает подтаявший лед.
Из сада на кухню тихо вошла соседская кошка – дымчато-серая, с пушистым хвостом. Обойдя вокруг Олены, она потерлась мордочкой о ее голень, выпрашивая еду. И еще раз – все так же беззвучно, теплым облаком окутывая босую ногу. Без раздражающего мява и заглядывания в глаза. Но Олена вдруг замерла. Чашка выскользнула из ее руки, забрызгав какао чистый пол и белую скатерть, испугав кошку и разлетевшись на множество грязных осколков. А сама она, как подкошенная, упала на стул, плача и сжимая голову ладонями.
Минута растерянности – и вот уже Эрих обнимал жену, испуганно повторяя:
- Что случилось? Ради Бога, Олена, что случилось?
Даже крошка Лара выбежала из-за стола и уткнулась лицом матери в колени.
- Я вспомнила, - рыдала Олена. – Эрих, я вспомнила... Мне нужно туда! Скорее! Домой!
Она отталкивала стакан воды, принесенный мужем.
Эрих гладил ее по спине, по длинным, распавшимся по плечам волосам, осторожно целовал в макушку и твердил, как заведенный:
- Олена, милая... Все хорошо, Олена, ты дома... Я здесь, с тобой.
Он не знал, что делать, и уже раздумывал, не позвонить ли врачу, когда, лязгая зубами о край стакана, она, наконец, выдавила из себя:
- Ребенок... мой сын, Микитка... он остался в запертом доме.

Если бы путник мог разделить свое сердце на две половины и одну часть оставить дома, а другую взять в бесконечный поход... Если бы птица могла лететь с одним крылом... Они бы поняли, что ощущала Олена, садясь в то утро в свой старенький фиат, чтобы ехать за продуктами в город.
Обычно она брала ребенка с собой, куда бы ни направлялась. Умненький, спокойный мальчик никогда не мешал и не капризничал, и держался, как большой, за ее руку или за край платья. Он никогда не жаловался на усталость, только обреченно вздыхал, когда становилось совсем невмоготу, и крепко прижимался головой к Олениной ладони. Но накануне Микитка простыл и сильно кашлял – дни стояли промозглые – а ночью у него даже немного поднялась температура.
- Я останусь с Джином, - произнес мальчик, тщательно выговаривая слова. – Он последит за мной. А я послежу за ним.
Микитка свернулся калачиком под одеялом, полускрытый огромным пушистым хвостом. Дымчато-серый котик Джин забрался ему на голову и тихо, умиротворенно мурчал. Оба смотрели на Олену почти одинаково – сонно и доверчиво – глазами голубыми, как подснежники, и зелеными, как хризолиты.
- Ладно, - вздохнула она. – Я скоро вернусь. Не скучайте.
Отчего-то ей было неспокойно, словно материнское сердце – этот извечный паникер – что-то прозревало и тихо плакало от бессилия, и перед тем, как уйти, Олена еще раз проверила защелки на окнах и замок на двери. Дом, превращенный в крепость, защитит малыша и котика, не допустит к ним ни злых людей, ни чего-то еще дурного с той стороны. Крохотный островок безопасности и тепла посреди жестокого, ставшего таким непредсказуемым мира.
Она быстро добралась до города и, запарковав машину у торгового центра, поспешила внутрь, не думая ни о чем особенном. Неясная тоска, как мышь, грызла душу, пока в мыслях крутился список покупок: сахар, мука, пара бутылок минеральной воды, кошачие консервы и пакет сухого корма, яблоки для Микитки.
Вой сирены и хромкие хлопки сработавшей системы ПВО, а потом – оглушительный рев, и мир схлопнулся, обрушившись Олене на голову...

- Но, - растерянно произнес Эрих, - это случилось шесть лет назад. Конечно, ему помогли, я хочу сказать, твоему сыну. Или он сам как-то выбрался из дома и вышел к людям...
Олена подняла на него красные от слез глаза.
- Эрих! Ему было три года!
- Да, понимаю. Но если никто не помог, если его не нашли... тогда... – он запнулся, смутившись, не решаясь высказать очевидное.
Олена упрямо мотнула головой.
- Все равно – мне нужно туда!
Она кусала губы и не смотрела на мужа.
- Но что ты думаешь там найти? – попробовал он снова. - В том доме? Через столько лет... там уже точно никого не осталось. Если цел еще сам дом. Но мы могли бы обратиться в какие-нибудь организации... Я не знаю... Кто-то ведь занимается поиском людей? Для этого даже не надо уезжать из Германии. Все можно сделать по интернету.
- Нет!
Эрих вздохнул.
- Хорошо, Олена. Как скажешь.

- И что ты сделал? – спросил «светлый». – Просто отпустил ее?
Эрих прищурился, глядя на собеседника сквозь толстое запотевшее стекло бокала. Ему показалось, что тот ухмыляется. То есть, рассмотреть его кривящиеся в издевке губы, он, конечно, не мог, но интонации звучали глумливо. Или нет? Эх, ты, а еще «светлый»!
- А что я мог сделать? Запереть ее? Но я не тюремщик, а она – не арестант. Я понял, что Олену не остановить, да и какое я имел право? Конечно, взял на работе отпуск и полетел с ней... Подумал, что может быть, и правда, легче выяснить что-то на месте. А дочку отдал на это время бабушке.
- То есть, ты был с ней до самого конца? – полюбопытствовал «светлый».
Теперь в его голосе Эриху послышалось уважение.
Он помедлил.
- Нет... Если бы я был с ней по-настоящему до самого конца! Но она замкнулась в себе... отстранилась... Даже в самолете мы не разговаривали. Она как бы... сошла с ума. Ушла в свой искаженный мир. И я не мог до нее докричаться... Я никак не мог до нее докричаться. Это выглядело так, как будто внезапное возвращение памяти лишило ее рассудка. Не зря, наверное, сознание строит всякие перегородки, чтобы уберечь нас от страшной правды... Прорыв такой плотины грозит наводнением, жутким и разрушительным. Я чушь говорю, да, «светлый»?
- Ты пьян, как свинья.
- Я даже подумал – а был ли мальчик? Может, это фантазии, галлюцинации больного мозга, сны наяву? Олену ведь контузило тогда при взрыве. Она даже в кому впала на несколько недель. – Эрих неловко пожал плечами. – Но он был... Был.

Он был светлым, как солнечный зайчик на белом, точно ангельское крыло, березовом стволе. Радостный, легкий и в то же время едва ли не по-взрослому, почти мистически чуткий... Не ребенок, а настоящее чудо. Самая драгоценная, самая живая частица ее души. Незримая лучезарная нить, связавшая ее с ныне покойным, но до сих пор безумно любимым человеком. Та самая протянутая между мирами ниточка, которая не рвется никогда. Вернее, не должна рваться, потому что не могут дети уходить прежде родителей. Ведь не могут? Нет?
В самолете Олена упорно молчала, и как ни пытался Эрих ее расшевелить, только вздыхала и отводила глаза в сторону. Только один раз она взглянула на него умоляюще – уже в зале прилета, когда их багаж задерживался, а ей каждая потерянная минута казалась пыткой.
А потом, наспех погрузив единственный чемодан во взятую на прокат машину, они отправились в путь. Эрих сперва хотел заехать в гостиницу, но посмотрев на Олену, на ее напряженно выпрямленную спину и сжатые губы, махнул рукой. Хотя он устал. Из него во все время их печального путешествия словно наживую вырезали сердце.
Пока они добирались до места, завечерело, и густо-синее небо уже родило тонкий серебряный месяц и, словно исподволь, набухло звездами, пока еле заметными, крупными и гладкими, как фасолины. Бывший Оленин дом выступил из сумерек – темный и тихий, словно окутанный серым шлейфом печали. Подъездная дорожка к нему заросла крапивой, а перед входом сомкнулись безобразно колючие кусты плетистых роз.
- Подожди меня в машине, - глухо бросила Олена, и Эрих, приокрывший уже было свою дверь, покорно ее захлопнул и опустил голову на руль.
Плотно запечатанный, серый дом словно дрейфовал по дремучей зелени сада, будто корабль-призрак, давным-давно покинутый командой, мертвый и одинокий. От него даже веяло чем-то нездешним. Он, как скала в океане, только омывался волнами набегающей радости, сам оставаясь твердым и равнодушным.
Олена шла, мысленно повторяя имя сына, она звала его снова и снова, «Микитка, я пришла, я здесь, сынок, где ты?» – и этот оглушительный зов любви, будто ножом, вспарывал время, счищая его, как с луковицы шелуху. Таяло и отваливалось все ненужное, наносное. Налипшая на дно корабля борода ракушек размягчалась и опадала, почти беззвучно, с шелестом тихим, как перелистывание страниц. Олена шла сквозь дни, месяцы и годы, и дом на глазах молодел, преображаясь. Исчезли колючие заросли, и чистотой засияла белая дорожка. Он стал совсем юным, точно сбросил с плеч тяжелый груз беды. Даже в одном из окон как будто затеплился свет – робкий и призрачный огонек свечи.
Олена толкнула дверь и вступила в дом. Ее встретила тишина, такая глубокая, что казалось, даже само движение молекул в воздухе остановилось. Все вокруг застыло, замерло у точки невозврата. В этом безвремении не было войны. Но не было и жизни. Серое, тусклое ничто. Декорации давно отыгранного спектакля.
Она снова позвала, на этот раз вслух и, как ей показалось, громко. На самом же деле голос Олены прозвучал глухо и невнятно, как стон сквозь стиснутые зубы. Но что-то внутри дома откликнулось на него. Там зародился какой-то шорох, невнятное, сбивчатое дыхание, бормотание, а потом возня и топот босых ножек по полу.
Улыбаясь сквозь слезы, Олена присела, раскинув руки, и сын буквально влетел в ее объятия, ухватился за шею и быстро-быстро затараторил прямо на ухо:
- Мама, где ты так долго ходила! Мы с Джином испугались!
Тут же ей на плечо вскочил котик, занавесив длинным хвостом лицо. Смеясь и отплевываясь, потому что шерсть набилась в рот, Олена сгребла его в охапку и посадила на ящик для обуви.
- Микитка...
Она смотрела в заплаканное лицо сына и не могла насмотреться. Вытирала слезы... свои, его... перебирала пальцами мягкие детские волосенки.
- Не плачь, милый. Все хорошо. Уже все хорошо. Война закончилась. Я больше никуда не уйду, не бойся, не плачь...
Война закончилась. Но так ли это? На тонкие стены затерянного во Вселенной домика прибоем набегали годы... Где-то остались давно забытая боль, невыплаканное отчаяние, смертельный страх. Но Олена, Микитка и серый пушистый котик – отныне были вместе. Время свернулось вокруг них в тугой кокон и укрыло бережно, как цветы под снегом.
Три хрупких, но живых цветка. Подснежники.

- И что, - спросил «светлый», - она ушла и...?
- Она просто ушла.
- Куда?
- Внутрь себя.
Эрих пожал плечами и потянулся к бокалу.
- Не пей больше, - предупредил «светлый». – А то не дойдешь до туалета.
- Я и так не дойду, - безнадежно сказал Эрих.
- Никогда не теряй надежды, - ухмыльнулся «светлый». – Почему ты не пошел с ней? Она велела тебе ждать в машине – и ты послушался?
- Не она... Не Олена. Дом приказал мне. И да, я не мог его ослушаться. Было в нем некое злое колдовство... а может, и не злое, а справедливое и строгое. Магия двух погубленных жизней... – Эрих поднес бокал к губам, глотнул – и его замутило. – Я наводил потом справки о ее сыне. Помощь пришла слишком поздно. Их так и нашли – мертвых, в детской кроватке, мальчика и кота.
Он ждал от «светлого» ответа, но тот как-то скукожился на стуле и молчал.
- Ну что же ты? Скажи хотя бы «мне очень жаль».
- Тебя, что ли, пожалеть?
- Да не меня... – с досадой отозвался Эрих. – Хотя... я не понимаю, за что это нам? Почему? Что мы с Оленой сделали плохого? Мы просто жили, как миллионы других людей на свете. Хотя... во вторую мировую мой дед летал на «хайнкеле», бомбил Киев... Может, поэтому?
«Светлый» темнел на глазах, становясь все более призрачным, сквозь него уже просвечивала выложенная декоративным камнем стена бара. И слова его долетали словно издалека.
- Думаешь, это карма? Наказание? Зло родилось раньше нас, раньше твоего дедушки. И если мы не поймем его природу – Молох так и будет пожирать наши города, наших жен и детей. Оно противоположно любви, это зло, как тьма противоположна свету. Но, как тьму, его можно осветить даже крохотным огоньком. И если каждый зажжет свечу в своей душе...
- То что? – жадно спросил Эрих.
- Сам подумай. Ты удивляешься, почему мир так жесток? Представь себе, что в маленькой комнатке сидит ангел и молится о тебе...
- Плохо же он молился.
- Этот ангел – и есть ты. Спроси себя, почему я был так жесток?
- Да ну тебя... – махнул рукой Эрих, чуть не опрокинув бокал, и, пошатнувшись, встал. – Я так и знал, что тебя нет. А мне надо...
Он ухватился за край стола, пытаясь сохранить равновесие. Стул напротив него был пуст.
И никто не протянул Эриху руки.

Габи положил руки на стол и несколько минут отрешенно разглядывал свои ладони, словно надеясь в переплетении линий прочитать ответ на заданный вопрос. Молоденькая журналистка ждала, покорно опустив микрофон.
Они сидели в открытом кафе на Банхоффштрассе. Перед каждым стоял высокий бокал с пивом, а над головами парили, делая свет осенним, красные и желтые зонтики.
- Простите, - встрепенулся Габи. – Я задумался. Вы что-то спросили?
- Да, - обрадовалась девушка и живо нацелила микрофон ему в лицо. – Я спросила про ваши открытки. В чем, как вы считаете, их магия?
- Магия? – повторил Габи озадаченно. – Не понимаю, о чем вы...

По правде сказать, он не любил газетчиков. Просто терпеть не мог, и соглашался на интервью только ради необходимой, увы, рекламы. Ему неловко было говорить о своем маленьком бизнесе как о чем-то важном, а тем более – упоминать имя сводного брата. Габи никак не мог взять в толк, чего хотели от него все эти люди и о чем собирались писать в своих статьях. Продавать открытки – есть ли на свете более скучное и безобидное занятие? А рисовать их? Только не так, как это делал Кристиан.
Несомненно, можно и поздравительную картинку превратить в шедевр. Встречаются – и не так уж редко – по-настоящему талантливые люди, в чьих руках обычная кисть становится волшебной палочкой. Они раскрашивают мир в яркие цвета, открывая восхищенным зрителям его сказочную душу. Ничего подобного Кристиан не умел. Что бы ни пытался он изобразить, получались детские каракули: всяческие цветочки, голубые ромашки, розы, похожие на кочанчики капусты, даром, что красные, а кроме них иногда солнышки, воздушные шарики, какие-то длинноухие зверьки, которых и зайцами-то назвать стыдно, с плоскими мордами и глазами, как у камбалы. Примитивно намалеванные деревья – а по сути, черный или коричневый ствол с растопыренными ветками в облаке зеленых точек. И пошловатый, неровный фон, голубой или желтый, или бледно-розовый. Кристиан рисовал цветными мелками, а после, по его эскизам, Габи заказывал открытки в типографии.
«Что находят люди в этой мазне?» - недоумевал он. Потому что картинки его сводного брата, снабженные парой банальных поздравительных слов, раскупались стремительно, как горячие булочки в голодный год. Лучше, чем фотографии красивых пейзажей, или репродукции известных полотен, или – уж если на то пошло – рисунки самого Габи. А тот, хоть и не был в живописи профессионалом, когда-то посещал художественную студию и неплохо писал красками.
«Какое-то оскудение души и вырождение вкуса, тяга к дурному и примитивному владеет толпой, - размышлял он. – Отупели люди. А когда ум слабеет, истинно прекрасное становится непонятным. И вот вам пожалуйста – очередь за цветочками и зайками, простыми символами бездарной эпохи».
Но деньги есть деньги, они всегда нужны. Да и занять чем-нибудь брата казалось ему правильным. Все равно тот больше ни на что не годен. Парень не то чтобы от рождения глуп, но у него нет ни образования, ни, скорее всего, возможности его получить. Он ведь и в школе не учился. До шестнадцати лет не держал в руках ни одной книги, да и теперь, наверное, с усилием складывал буквы в слова. Что именно читал брат, Габи не интересовало. В одной из комнат находилась большая семейная библиотека, и Кристиан в ней рылся, время от времени вытаскивая с полки то один, то другой потрепанный томик.
Маугли, думал о нем Габи, презрительно кривя губы. Хоть и понимал, что Кристиан в своей беде не виноват. И что на его месте мог оказаться кто угодно. Даже он – Габриэль.
Он помнил осеннюю ночь, когда с матерью вдвоем покинул отцовский дом. С одним зонтом и заплечной сумкой, куда он, в то время шестилетний мальчик, наскоро запихал свои игрушки, так что заполнил ее всю – и маме некуда было положить одежду и другие вещи. Она просто махнула рукой. Дождь лил сплошной стеной, так, как будто все тучи разом прохудились или всем ангелам вдруг вздумалось одновременно принимать холодный душ. Да еще ветер... он не просто сбивал с ног, а как будто норовил подхватить тебя, словно пушинку, и унести в небеса. Зонтик под его порывами то выворачивался наизнанку, то стонал, как человек, то, хлопая большими черными крыльями, рвался в полет. Он словно превратился в огромную птицу – разумную и дикую – и взмывал навстречу тяжелым серым облакам. А мальчику казалось, что он и маму сейчас заберет с собой, этот страшный мокрый зонт, ожившее крылатое чудовище, дом которого – где-то среди звезд. И Габи останется один, посреди ночного города, испуганный и крошечный, на съедение ливню и ветру. Но мама крепко сжимала его окоченевшую ладошку и тащила за собой. Они шли к железнодорожной станции, чтобы уехать в город, к дедушке с бабушкой.
Это случилось после того, как отец проявил к маленькому Габи отнюдь не отцовский интерес. Затем слегка придушил сына потной рукой – для острастки – и строго настрого запретил говорить о случившемся матери. Но малыш, конечно, же рассказал, ведь ближе мамы у него никого не было! Та поверила ему сразу и безоговорочно. Той же ночью они бежали – без оглядки, с сумкой, полной дурацких плюшевых игрушек. Бежали, словно спасаясь из горящего дома. Но гораздо меньше повезло Кристиану.
«Она меня спасла», - и по сей день думал Габи о матери с тихой благодарностью. Он, привыкший к неторопливости и простору сельской жизни, вырос в городской квартире, среди близких людей, в тесноте, да не в обиде. Бабушка и дедушка души не чаяли в любимом внуке, наставляли и баловали. Отца он с тех пор так и не видел. Но до него доходили слухи, что тот женился во второй раз, на вдове с маленьким ребенком. Потом женщина куда-то подевалась – то ли умерла, то ли сбежала, кажется, никто так и не понял, а мальчик остался с отчимом.
Зная склонности и характер папаши, Габриэль догадывался, конечно, в каком аду очутился несчастный малыш и какое обращение ему приходится терпеть. Вступиться-то за беднягу некому. Но он не слишком беспокоился о сводном брате. В конце концов Габи его совсем не знал, да и не стремился узнать. Он думал о нем с чувством естественной брезгливости, как о ком-то использованном, испорченном, отравленном флюидами взрослой похоти. Мысль о том, что брату надо как-то помочь, обратиться в полицию или еще что-то сделать – ему в голову не приходила.
Известие о смерти отца пришло очень кстати. Большой деревенский дом достался Габриэлю по завещанию, и даже если сама постройка пришла в негодность, участок можно было продать. Габи в то время только начинал жить самостоятельно и нуждался в деньгах.
Со странным чувством он купил билет до знакомой станции. Дорога в детство, к похороненным светлым воспоминаниям и к собственной тайной, стыдливо скрываемой боли. Не все в его родительской семье было плохо. Прогулки в лес, воскресные обеды и ужины, путешествие на корабле по Рейну... Он помнил солнечные блики на волнах, не золотые, а радужные, как перья из хвоста райской птицы, мягкое покачивание и сонные, окутанные лиловой дымкой берега, древние замки и дома у самой воды. И резкий окрик: «А ну, отойди от борта, сейчас упадешь!» Габи всегда немного побаивался отца, нравом тот обладал тяжелым – но ведь он и тянулся к нему, считал защитником и примером для подражания. До тех пор, пока все не оказалось погублено, сломано, смято душившей рукой, не растворилось в холодном ужасе осенней дождливой ночи.
Старый дом как будто раздался вширь, оброс пристройками, террасками, которые выпирали из его боков, как прослойки жира или как уродливые опухоли. Но, вопреки ожиданиям Габриэля, он не пришел в упадок. Побелка на стенах смотрелась почти свежей. Черная черепичная крыша лаково блестела. Стеклянный козырек над входом, наполовину закиданный опавшими листьями, побурел и сверкал на солнце, как слюда. Даже лесенка у крыльца – узкая, из пестрого камня – казалась сложенной заново и выглядела не такой, какой Габи ее помнил. Ну да, столько лет прошло...
А вот сад зарос. Ежевика расползлась безобразно, колючими плетями, покрывая газон и забираясь на дорожку, а в просветах – стеной стояла крапива. Только под окном бывшей – а может, и не бывшей – кухни виднелась небольшая грядка с какой-то зеленью. Габриэль поднялся по каменной лесенке и подергал дверную ручку – заперто. Ключа у него не было, и он снова спустился в сад, раздумывая, что делать.
В этот момент дверь отворилась, и на крыльцо вышел мальчик лет шестнадцати. Высокий, но тщедушный, с неровно остриженными светлыми волосами, одетый в потертые джинсы и застиранную футболку. Он взглянул на Габриэля глазами цвета стоячей воды, серо-голубыми с солнечной рябью, и несмело улыбнулся.
Габи вздрогнул. Он совсем забыл про сводного брата.
- Хорста больше нет, - сказал мальчик.
- А ты?
- А я – Кристиан.
Габриэль передернул плечами. На такое наследство он не рассчитывал. А впрочем... парень уже почти совершеннолетний. Уж кто-кто, а он, Габи вовсе не обязан о нем заботиться. Пусть идет на все четыре стороны.
- Вот что, Кристиан, - заявил он без обиняков, - этот дом теперь мой. Я собираюсь его продать.
Паренек стоял спокойно и, чуть прищурившись, смотрел на солнце. Казалось, он не слышал того, что говорил ему брат. Потом встрепенулся и растерянно заморгал.
- Я должен уйти? Прямо сейчас?
- Зайдем в дом, - усмехнулся Габриэль. – Помянем отца.
Как ни странно, ни гостиная, ни кухня почти не изменились, а бывшая детская и подавно выглядела так, будто Габи только вчера ее покинул. Те же постеры на стенах, только выцветшие и словно посеревшие. Деревянный письменный стол. Старый магнитофон на тумбочке в углу и стопка кассет. Все какое-то печальное и ветхое. Но комната явно жилая. А на тщательно заправленной кровати сидела красная плюшевая лисица – много лет назад забытая им игрушка. При взгляде на нее у Габриэля защемило сердце.
Он медленно обошел дом, чувствуя себя то ли призраком среди призраков, то ли глуповатым туристом в музее прошлого. Кристиан неслышно следовал за ним по пятам.
- Ну что ты за мной ходишь, - бросил Габи с досадой. – Свари хоть кофе... Или еще лучше – найди чего-нибудь выпить. Был у вас какой-нибудь алкоголь?
- Да, - пугливо ответил Кристиан и тенью скользнул на кухню.
За бутылкой шнапса они, наконец, разговорились. Вернее, пил только Габриэль, а его сводный брат лишь пригубил огненный напиток и закашлялся.
- Что, не приучил он тебя пить?
- Кто, Хорст? Нет... я сам не хотел.
- А с твоим хотением кто-то считался?
Кристиан низко опустил голову.
- Вообще-то, нет.
Короткой беседы с братом оказалось достаточно, чтобы худшие опасения Габи подтвердились. Да, Кристиана держали в доме – пленником. Он не смел выходить за пределы сада. А если в кои-то веки к отчиму заглядывал кто-то из соседей, должен был тихо сидеть в своей комнате и никому не показываться на глаза.
Да, Хорст его бил. За любую провинность и просто так, из чистого садизма или по причине плохого настроения. Взваливал на него всю тяжелую и нудную работу по хозяйству и в огороде. Ничему толком не учил, хотя и подкидывал иногда аудиозаписи с книгами или малопонятными лекциями, научно-популярными, религиозными и просто какими-то мутными по теме и смыслу. И да – отчим принуждал его к сексу. С самого раннего детства, но сколько лет ему было, когда все это началось, Кристиан не мог сказать.
- Он тебя использовал, - мрачно произнес Габи, и лицо его исказилось от ненависти. – Грязно и подло.
- Он меня любил, - возразил Кристиан. – По-своему. Жестоко. Но любовь – это ведь не всегда сладкая конфета, - он пожал плечами. – Это и боль тоже.
Габриэль вспыхнул. При виде такого унижения, рука у него сама сжалась в кулак. Но он сдержался и не ударил брата.
Вероятно, именно в этот момент у него созрело решение. Опрометчивое, быть может... Но что-то бесконечно трогательное почудилось ему в хрупкой фигуре Кристиана, что-то жалкое и одновременно притягательное. Габи и сам не понимал, для чего это делает. Из сострадания ли, из человеколюбия, не вытравленного даже самыми темными страхами его детства, или потакая свои собственным тайным желаниям? Но он не оставил сводного брата в пустом доме и не выгнал вон, а взял его с собой.
Стояла не холодная и мокрая ночь, а ясный сентябрьский день. Очень теплый, почти жаркий – последний радостный привет уходящего лета. Но Габи шел по деревенской улице и вел за руку Кристиана, широко, по-детски распахнувшего глаза. И словно все повторялось. Даже сумка, из которой торчала голова плюшевой лисицы. Нет, он точно чокнутый, этот маугли. У Габриэля все перевернулось внутри, когда он увидел, что брат пихает поверх своих вещей старую игрушку. Впрочем, брать ему было особенно нечего. Пара тряпок, толстый вязаный свитер женского фасона – от матери, что ли остался? Драная курточка... На кассеты Кристиан только покосился, как Габи сразу же заявил, что прослушивать это старье не на чем и, вообще, если ему надо, то дома есть дисковый проигрыватель, и можно купить любые записи, хоть музыкальные, хоть какие.
Они пришли на станцию, и Габи купил два билета. На платформе, резко освещенной солнцем, переминались с ноги на ногу в ожидании поезда немногочисленные пассажиры. Мальчик с велосипедом, старушка, две школьницы-подруги, а может, и сестры, потому что похожи и с одинаковыми рюкзаками, щеголевато одетый молодой мужчина с чемоданчиком на колесах... И девушка – с огромным букетом, нет, целой охапкой цветов, сверкавших в золотом сиянии, распадавшихся на яркие белые звезды, каждая из которых оттеняла девичью красоту, как драгоценный бриллиант. Габриэль поморщился. Он терпеть не мог большие букеты, считая их аляповатыми и безвкусными. На девчонку Габи даже не посмотрел, мало он их, что ли, видел? Зато Кристиан застыл, как вкопанный, открыв рот и не сводя очарованного взгляда с этого снежно-огненного великолепия, с разбросанных по плечам рыжих волос и белых цветов.
А девушка стояла, прижимая к себе букет, и улыбалась – не кому-то конкретно, а просто так, солнцу, небу и какой-то своей заветной мечте.
- Хватит пялиться на людей, - прошипел Габи, толкнув Кристиана в бок, и до хруста стиснул его тонкие пальцы. – Это неприлично.
Кристиан дернулся, но мимолетная гримаса боли на его лице тут же сменилась восторженной улыбкой.
- Но люди так красивы!
- Ладно, ладно... Пойдем уже.
В поезде Габриэль усадил брата у окна, пусть смотрит на плывущие мимо пейзажи и помалкивает, а сам погрузился в раздумья. Он вспоминал отцовский дом, такой знакомый и при этом – страшный и чужой, из которого сегодня, как больной зуб, окончательно вырвали живую душу. Прикидывал, что надо бы нанять маклера, пусть все устроит с продажей, лишь бы не возвращаться туда самому и снова не вдыхать отравленный воздух детства.
Но Кристиан ерзал на сидении, разглядывая пассажиров в вагоне – он явно скучал.
- Какие цветы она держала? – оторвал он брата от размышлений.
- Астры, - нехотя откликнулся Габи. – Или георгины. Я не знаю.
- У нас в саду такие не росли.
- Да, отец их не любил.
На пару минут Кристиан замолчал, провожая глазами идущего по проходу оборванца с собакой. Потом снова заговорил.
- Цветы – это чтобы дарить, да? Когда хочешь поделиться чем-то из сердца, но не находишь слов?
Габриэль не выдержал.
- О, Господи! Да заткнись уже ты наконец! – прикрикнул он на брата.
И тотчас устыдился. Парень впервые вырвался на свободу. Конечно, ему любая мелочь в диковинку.
В жестокости отцовской любви Габи убедился, когда уже дома велел сводному брату раздеться. И сам, в нетерпении своем, помог ему, только слегка побледневшему, совлечь с себя старенькое бельишко...
«Ну а что, - зудела где-то в подсознании подлая мысль, - какая разница, он уже ко всему притерпелся. Он другого обращения и не знает...»
Не мыслишка даже – а оправдание тому, что он, сам себе не давая отчета, собирался сделать.
Все тело Кристиана – до безобразия костлявое – оказалось покрыто длинными глубокими царапинами, порезами и шрамами, и уже почти зажившими синяками. Габи разглядывал его с болезненным любопытством. Почему-то именно это уродство, эта боль истерзанной плоти, эти раны и ссадины всколыхнули в нем и острую жалость, и пряное хищное чувство, от которого хотелось или придушить брата, как его самого в детстве – отец, или обнять, или ударить, оттолкнуть. И Габриэль, действительно, толкнул его со всей силы. Кристиан пошатнулся и, как безвольная кукла, ничком упал на кровать...
...И лишь потом пришло раскаяние. «Яблочко от яблони... – думал Габриэль со все возрастающей неловкостью. – Ну, и чем я лучше отца? Да получается, что ничем. Осуждал его, а сам...»
- Прости, - сказал он брату, - я не должен был этого делать.
- Да нет, все хорошо.
Кристиан подобрался и сел, и потянулся за своей одеждой.
- Нет, не хорошо, - упрямо мотнул головой Габи. – Я не хочу, как он... как твой отчим. Не хочу тебя насиловать.
- Он меня не насиловал.
- Нет?
- То есть сначала, конечно – да. Но потом я понял, что если буду делать это добровольно – ему не нужно будет меня заставлять. Так легче и проще, не надо ни сопротивляться, ни чувствовать себя униженным.
- Но ты был унижен, - заявил Габриэль. – Да и сейчас... Это все равно насилие, даже если с виду насилия нет. Ты что, совсем ничего не понимаешь? Господи, что за дикая теория! Ладно, забудь, это больше не повторится.
Но это повторилось. И еще раз. И еще – и повторялось до тех пор, пока не вошло в привычку. Кристиан покорялся все с тем же молчаливым безразличием. Однако он похорошел. За пару месяцев немного набрал вес и, хотя оставался худым, уже не напоминал оживший скелет. Шрамы с его тела постепенно сошли, и кожа стала мягкой, а глаза заблестели.
Габриэль учил его читать и писать, но нетренированный ум с трудом воспринимал новые знания. Зато Кристиан счастлив бывал, завладев карандашом или шариковой ручкой. Разорвав чистый лист бумаги на отдельные карточки, он на каждой рисовал цветы и складывал их стопкой на угол стола.
- Ну что ты делаешь? – досадовал на него Габи. – Ведешь себя, как маленький. Как ты, вообще, жить собираешься, ничего не умея?
Тот смотрел виновато, снова принимаясь за буквы, но слабая тень улыбки то и дело пробегала по его лицу, чуть приподнимая уголки губ, и солнечными точками отражалась в зрачках.
- Ладно, - вздыхал Габи. – Скажи уже, что задумал.
Тот молчал, улыбаясь, но когда стопка на столе достигла значительных размеров, взволнованно спросил:
- Можно, я выйду на улицу и раздам их людям?
- Что? – опешил Габриэль.
- Ведь это цветы! Помнишь, когда мы ехали от Хорста...
- Да-да, - Габи закатил глаза. – Помню. Цветы, чтобы дарить... Конечно, ты можешь идти куда угодно, - сказал он осторожно. – И делать, что хочешь. Ты не в тюрьме. И я тебя не запираю – уясни это раз и навсегда. Но...
Он замялся, представив себе Кристиана, раздающего прохожим листки со своими каракулями, и ему стало нехорошо.
А тот уже встал из-за стола и торопливо распихивал карточки по карманам.
- Погоди, - остановил его Габриэль. – Давай сделаем так. Ты нарисуешь их в цвете, а то черно-белые картинки – это как-то скучно. Я принесу тебе завтра краски, мелки или фломастеры... что-нибудь такое. А потом превратим твои рисунки в открытки, я знаю одну типографию, где можно отпечатать маленький тираж, и отдадим в какой-нибудь магазин на реализацию. Но надо обязательно написать на них пару слов, пожелать людям счастья, удачи или чего-то такого. Без этого нельзя. Так что не валяй дурака, а садись и занимайся.
Кристиан послушно сел и придвинул к себе книгу.
Рисовать восковыми мелками ему понравилось. Не крошатся, не пачкаются... (Попробовав раз писать акварелью, он вымазался по уши в краске). На бумаге оставляют яркий след. О технике он не имел ни малейшего представления, да она его и не интересовала.
- Господи, какое убожество, - покачал головой Габи, глядя на жалкую попытку брата изобразить астру.
- Ты неправильно смотришь. Надо по-другому, - возразил Кристиан.
– Как?! Ладно, я обещал, будет тебе открытка. Только напиши что-нибудь.
Писать он уже научился. И деньги у них появились – после продажи отцовского дома.
- Я пожелаю ей счастливого пути, хорошо?
- Кому? – изумился Габи, но вспомнив девчонку на железнодорожной платформе, ухмыльнулся.
- Все об этой думаешь... Влюбился ты, что ли?
- Как я мог?
- Да никак, - вздохнул Габи. – Не бери в голову.
Сначала несколько невзрачных поздравительных карточек сиротливо ютились на магазинном стенде, заслоненные более приметными и красивыми собратьями. На них не обращали внимания. А кое-кто даже презрительно пожимал плечами, взирая на странный арт.
И вдруг их стали бешено расхватывать, так что буквально через пару часов раскупили все, и магазин затребовал еще. Вскоре у Кристиана не осталось ни одной свободной минутки. Он только и делал, что, сидя за письменным столом и высунув от усердия кончик языка, рисовал свои картинки, которые – право же – и у пятилетнего малыша получились бы лучше. Ну, а Габи, давно уже забросивший работу в автомастерской, решал тем временем деловые вопросы: типография, бухгалтерия, реклама...

- Вы сказали – магия? – Габи озадаченно потер лоб.
Чем-то забытым отзывалось это слово внутри, чем-то волшебным и детским, и наивно-добрым, как неумелые рисунки брата. Магия... Он поднял глаза и, взглянув на девушку, увидел, что она симпатичная, и улыбка у нее искренняя, а волосы с легкой рыжинкой, как мех у лисицы. Букет белых георгин ей в руки – и стала бы похожа на ту, юную музу Кристиана.
- Да! – с воодушевлением откликнулась журналистка. – Вы же знаете... Нет, как вы можете не знать? Что все пожелания с ваших открыток – исполняются! Все! Абсолютно все! И даже больше!
- И даже больше? – оторопело повторил Габи.
Девушка порылась в сумочке и благоговейно извлекла на свет божий сложенный вдвое листок. Разгладила сгиб, и бережно, как хрупкую драгоценность, преподнесла Габриэлю. А тот уставился на открытку Кристиана, оглушенный, без единой мысли в голове, не зная, что сказать. Непонятный цветок – то ли гвоздика, то ли розовая ромашка, изображенная не в центре, а чуть смещенная к левому верхнему углу. И под ней – наискосок алая надпись: «Любви и радости!».
- Вот! – торжественно объявила девушка! – Завтра я выхожу замуж! За любимого человека! Очень-очень любимого!
Она буквально светилась от счастья.
- А...
Габи открыл рот. И снова закрыл.
- Вы волшебник! Как вы это делаете?
- Это не я рисовал, - признался Габриэль. – Художник – мой сводный брат, Кристиан Леранж.
- А можно с ним поговорить? – тут же насела на него журналистка.
- Нет, - он лихорадочно соображал, что бы такое соврать, - нельзя. Кристиан – молчун и затворник. Он не дает интервью.
С трудом отвязавшись от восторженной газетчицы, Габи вынырнул из осеннего света на июльскую улицу и, все еще ошеломленный, почесывая от смущения подбородок, заторопился домой.
А ведь он знал! Давно уже знал, просто не давал себе отчета, как таинственно и чудесно нелепые, мелками нарисованные цветочки меняли его жизнь, и жизни других людей, и все вокруг. Он вспомнил, как шел на экзамен... Габи учился заочно, но сессию приходилось сдавать в университете... И попросил брата дать ему на счастье какой-нибудь рисунок. И тот протянул ему карточку с голубым васильком и одним только словом: «Удачи!». И что же? Габи не только блестяще сдал экзамены, но удача не покидала его больше никогда, и любое дело ладилось. Деньги буквально липли к рукам. А как согревал его этот крошечный листок бумаги! Сквозь толстую куртку, сквозь заскорузлый панцирь обид и равнодушия – дарил удивительное тепло.
Все желания исполняются. Все – и даже больше.
Он думал о том, как привязался за эти месяцы к брату, с которым жил в совсем не братском союзе, но какая разница, и кто им судья... Быть может, даже любил его. За что? А кто его знает, ведь любят не за что-то, а просто так. И все-таки, ответил он на свой же вопрос, за ангельскую хрупкость, за чистоту души, которую никто не смог отнять, за то, как в его глазах отражалось солнце.
А Кристиан его любил? Нет, вряд ли. Его лишили свободы, лишили выбора. А в сердце человека несвободного может ли расцвести какое-либо живое чувство? Наверное, честнее и милосерднее было не тащить его за собой, с грустью признал Габриэль, а оставить одного посреди большого мира. На утлой шлюпке его изломанной личности кинуть посреди ночного океана... И возможно, он смог бы выплыть и пристать к какому-нибудь берегу. А может, утонул бы.
Он шел медленно и все замедляя шаг, а в нагрудном кармане ворочалась, грела и дышала, как живая, нарисованная удача.

А тем временем Кристиан в своей комнате склонялся над очередным рисунком, но даже не смотрел на него. Творчество было для него сродни медитации. Он то выглядывал в окно, изучая редких прохожих, то всматривался внутрь себя. И все, что он видел и там, и тут – искрилось невероятной, изумительной красотой.
Кристиан размышлял о долгих годах, проведенных в доме отчима. Но он думал о них без страха и горечи, как о чем-то свершившемся, но не забытом. И о Габриэле, чья любовь была так похожа на любовь Хорста, только неуверенная и виноватая. И обо всех когда-либо встреченных им людях, о девушке с букетом, о детях, играющих под окном, о сидящей на лавочке старушке и дворнике с метлой, меланхолично скребущем крохотный квадрат асфальта.
Из сердца его лилась незамысловатая молитва: «Господи, пусть они будут счастливы! Пусть они все будут счастливы!». Она струилась по руке и вниз, по пальцам, до чутких кончиков, и, пропитывая мелки, стекала на бумагу – и превращалась в цветы.

Врач долго листал тощую папку, не поднимая глаз от стола, пока Кевин не начал ерзать на стуле.
- Ну вот что, - изрек, наконец. – Ты здоров. Разве что выглядишь усталым. Плохо спишь?
- Часа полтора в сутки.
- Мало, - покачал головой Люк. – Выписать тебе снотворное? Мягкое, привыкания не вызывает.
- Не надо, - отказался Кевин с жалкой улыбкой.
Он и в самом деле выглядел неважно. Потухший взгляд, огромные синяки под глазами. Похудел, кажется, килограмм на десять с тех пор, когда Люк его в последний раз видел. И как его земля еще носит, доходягу?
- Ладно... А что тебя, собственно, беспокоит?
Кевин вздохнул.
- Люк, мы же с тобой друзья... Да?
- Не тяни кота за хвост.
- Ну ты же видишь, что происходит.
- Где?
- Да везде... – он неловко обвел рукой уютный белый кабинет, атласные белоснежные шторы на окнах, полных солнечного света, застекленный шкаф с какими-то медицинскими книгами, аппарат ультразвука и кушетку у стены. - Посмотри, как люди страдают. Как теряют самое дорогое. Мучают и убивают друг друга... Ни ночи без крови и слез, ни дня. И все это происходит, пока мы тут отсиживаемся.
Криво улыбнувшись, Люк закрыл папку и отпихнул ее на край стола.
- Конечно, я все это вижу. Не слепой. Но что беспокоит именно тебя?
- Я чувствую, что схожу с ума.
- А с этим, дорогой мой, - усмехнулся Люк, - обратись, пожалуйста, к психиатру. Душевное здоровье – не по моей части.
Кевин закатил глаза.
- Хватит издеваться. Ты прекрасно знаешь, за чем я пришел. Психиатр не может выписать направление на эвтаназию. А ты можешь. Придумай любой смертельный диагноз, рак мозга или крови, например, или еще что-нибудь. Мне все равно.
- Да ты, и правда, чокнутый!
- Я больше не могу, Люк. Эти картины врезаются в память и там остаются. Стоит только зажмуриться – и они встают передо мной, пугающе яркие, и сменяют друг друга, как в дурном калейдоскопе. На каждой – боль и ужас, и человеческая трагедия. И такое бессилие меня захлестывает, что я здесь – а они – там. Что ничем не могу помочь.
- Ты смешон со своим пафосом, знаешь ты это?
- Я теряю рассудок. Ну как ты не понимаешь? Я страдаю, а тебе смешно? Ну что ты ухмыляешься? Хотя бы на секунду представь себя на моем месте... Это же страшно. Лучше мгновенная смерть, чем годы и годы безумия.
Он и в самом деле крепко зажмурился, и задрожал, и закрыл лицо руками.
- Ну что с тобой делать... Ты толкаешь меня на обман. А почему ты не можешь просто наглотаться чего-нибудь, вены вскрыть... повеситься, наконец? Раз уж так хочешь умереть?
- И провалиться в преисподнюю?
- Глупости. Бредни недоумков-фанатиков. Никто не заслуживает ада. И уж тем более мы.
Кевин, который до этого сидел сгорбившись и неловко сжавшись на стуле, отнял ладони от лица и выпрямился. И хотя он смотрел в пол, голос его прозвучал твердо.
- Это потому, что мы такие чистые, да? Потому что не запачкали рук в крови, а только смотрим, как это делают другие? Люк, не надо меня отговаривать, я уже все решил, - он поднял на друга умоляющий взгляд. - Я прошу тебя только о справке, о врачебном заключении... измарать одну маленькую бумажку – но ты и этого сделать не можешь?
- О, Господи!
Люк в сердцах смахнул историю болезни на пол. Следом полетели шариковая ручка, дырокол и карандаш. Он бы скинул и что-нибудь еще, но больше на столе ничего не было, кроме клавиатуры и компьютера. А бросаться дорогой техникой – себе дороже.
- Но мы помогаем! – простонал он. - Всем, чем только можем! Без нас они бы не справились! Ты же знаешь, как они слабы... а мы всегда, всегда протягивали им руку помощи. Что еще ты хочешь от нас – от меня, от себя... Хорошо... – Люк заглянул в его глаза с пепельной радужкой и зрачками, словно обугленными внутренним пожаром, и передернул плечами. – Ладно... Я напишу... Но все равно не понимаю, почему ты хочешь умереть на карусели? Это такое же самоубийство, потому что ты сам взойдешь на нее. С такими же последствиями.
- Нет, - возразил Кевин, - не такое же. Я слышал, что карусель эвтаназии раскручивается так быстро, что тела распадаются, а души расшвыриваются по разным мирам. Будто пущенные из пращи камни, - и, видя, как хмурится его друг, быстро добавил. – Только не говори мне про бредни фанатиков. На самом деле все обо всём знают. Мы ведь всегда возвращаемся, правда?
- И держим язык за зубами, - буркнул Люк.
- Не обязательно.
– Ладно, дай мне еще пару минут... – пробурчал он и, действительно, принялся что-то быстро черкать на листке. - На, вот твоя бумажка. Отнесешь, куда следует, и получишь официальное разрешение. И – прощай. А если эта история выйдет на поверхность...
- Ты скажешь, что поступил так из сострадания. Спасибо, друг. Большое тебе спасибо.

Кевин стоял, запрокинув голову и смотрел на карусель – огромное колесо, застывшее между небом и землей, между ослепительной, бесконечной нежностью синевы и райской зеленью парка. Цвел жасмин, благоухая изысканно и тонко. В листве сирени прятались тяжелые фиолетовые кисти. От густого аромата весны кружилась голова, и медовый птичий пересвист сладкой музыкой затекал в уши. А солнечный свет – как россыпь желтых одуванчиков на тропинке. И такая тоска грызла сердце, что оно, несчастное, билось тяжело и пугливо замирало, словно умоляя: «А может, не надо... может, не надо... не надо, а?»
Презрев его малодушные просьбы, Кевин смело шагнул к будке, а точнее, расписному деревянному домику, где – за полукруглым окошком – с раскрытой книгой на коленях коротал время служитель, и не успел постучать, как тот поднял голову.
- Ты чего-то хотел, приятель? Заходи, - пригласил он радушно.
Кевин вошел и молча протянул ему разрешение на эвтаназию.
Служитель пробежал бумагу глазами.
- Ты уверен?
- Да.
- Точно уверен?
- Давай без этой клоунады, - не выдержал Кевин.
Его бил нервный озноб, и ладони противно вспотели. Тайком от хозяина будки он вытер их о брюки.
- Дурак, - коротко ответил служитель и вышел из домика, жестом приказав Кевину следовать за собой.
Они прошли по золотой от солнца песчаной дорожке и остановились под самой каруселью, на небольшой площадке, где песок странно хрустел под ногами и казался темным и пятнистым.
- Полагаю, анестезия тебе не нужна? Потому что там, - он взглядом указал наверх, - будет очень больно. Ты даже не представляешь себе как. Гораздо больнее, чем сейчас. В общем, привыкай.
- Что? – испуганно переспросил Кевин, бледнея. – К чему привыкать?
Он только сейчас заметил, что держит в опущенной руке служитель.
- Я думаю, тебе лучше раздеться. Чтобы не запачкать кровью рубашку. Мы должны быть чистыми до конца, если ты понимаешь, о чем я. А впрочем, как хочешь, я не настаиваю.
Яркий свет, отраженный клинком, ударил ему в лицо, и Кевин беспомощно заморгал. От одной только мысли о предстоящем сильно заломило плечи.
- А без этого никак? – спросил он дрогнувшим голосом.
- Сожалею, но нет. Иначе ты просто слетишь с карусели и ничего не получится. Но ты еще можешь передумать, - добавил служитель мягко. – Эвтаназия – добровольная процедура. Не наказание.
Кевин закрыл глаза, судорожно вздохнул, снова открыл... и принялся дрожащими пальцами расстегивать одежду.
Не прошло и пяти минут, как все было кончено. Служитель взмахнул мечом, и оба белых крыла упали на землю, и застыли, как два больших сугроба, запачканные красным. Кевин зашатался, чувствуя, как по спине, между лопатками, струится кровь, горячими ручейками стекает вниз и впитывается в темный песок у его ног.
Его мутило, и перед глазами плясали цветные пятна. Он не сопротивлялся – да и не смог бы – когда служитель грубо обхватил его за плечи и впихнул на нижнее сидение карусели.
- Приятного путешествия в ад, приятель, - напутствовал он, пристегивая Кевина ремнями к жесткому креслу и сверху опуская на него, почти потерявшего сознание от боли, толстый стальной поручень. – Встретимся лет эдак через сто. Потом расскажешь, как там было.
И карусель двинулась. Медленно, как отъезжающий от остановки трамвай. Как огромный, неповоротливый корабль от причала. Над парком, над ослепительно белым, точно сахарным, городом, плывущим по бледно-розовым волнам цветущего райского сада, над всем, что Кевин знал и любил. В бездонную сапфировую вышину – и снова вниз, в зелено-бело-розовую бездну, в тошнотворное чувство невесомости. Первый оборот колеса – круг прощания.
Потом карусель начала набирать скорость. Пейзаж смазался и потек, обратился в цветные линии, зигзаги, кляксы. В мире рождался ветер, постепенно превращаясь в настоящий ураган. Он причинял боль – не такую сильную, как обещал служитель, но все же достаточно мучительную, чтобы Кевин не вытерпел и слетел с карусели... Но крыльев у него больше не было, а путы не позволяли сдвинуться с места. Обессиленный и связанный, он покорился стихии вращения. Снова начали наплывать картины, страшные и четкие, словно вырезанные на внутренней стороне век. Дым над сожженными городами. Копоть и кровь. Полумертвые люди, хоронящие своих мертвецов. Беззвучный плач... Лес могильных крестов и глубокие ямы в земле. Ветер бесновался и ревел, пока каким-то чудом не превратился в свою противоположность – оглушительную тишину смерти. Из рая Кевина вышвырнуло на просторы Вселенной, в открытый космос, в черную ночь и сверкающий звездный хаос.
Последним, что он увидел, была голубая планета, окутанная рваным туманом облаков. Задымленная, истерзанная, охваченная жестоким огнем. И все-таки – прекрасная космическая жемчужина.
К ней и отлетела его уставшая от вечности душа.

Я задремал в электричке. День выдался долгий и трудный, и у меня от усталости тяжелели веки. Привалившись виском к холодному стеклу, я из последних сил таращился на свое отражение. А оно смотрело мне прямо в глаза печально и строго. Ну, что уставилось? Я это, я. Побледнел и осунулся за последнее время, выгляжу так, что краше в гроб кладут, ну так не тебе меня судить. Ты всего лишь блик на окне, зеркальный сгусток темноты, пробитый редкими сполохами случайных огней.
Они набегают, как слезы – эти редкие вспышки – и туманят взгляд. Льется свет, и расплываются краски, наливаясь живыми оттенками. И мое отражение мне подмигивает, лукаво и чуть загадочно. Оно больше не грустит, а день разгорается все ярче. Вдоль железнодорожных путей тянется глинистая насыпь, вся поросшая васильками, а за ней полосато желтеют и зеленеют бесконечные поля.
Вокруг шумно и весело. Кто-то наигрывает на губной гармошке. Не тот ли мальчишка в другом конце вагона? Он сидит спиной ко мне, поэтому я не вижу его лица. У него рыжие вихры и не очень чистый воротничок синей тенниски, растянутый и помятый. Мальчишка примостился рядом с крупной женщиной, очевидно – матерью. Я гляжу на ее плотно закрученный на затылке пучок, и где-то внутри ноет воспоминание: учительница, отвернувшись к доске, выводит мелом крупные буквы, которые сплетаются в слова. Я читаю их по складам, и выходит что-то очень правильное и честное, красивая фраза о родине, братстве и Бог знает, еще о чем.
А через проход – у востроносой бабульки в кошелке кто-то попискивает под полотенцем. Хочется взглянуть, но мне неловко. Наконец, решаюсь. «Котята?» - спрашиваю. Бабушка добродушно смеется и откидывает тряпку. Корзинка полна желтых пушистых цыплят. Они пищат и толкаются, милые несмышленыши, а мне вспоминается... лето на даче? Соседкины курочки? Да ничего мне не вспоминается на самом деле, а просто становится тепло на душе, и свет маленьких живых солнышек брызжет прямо в сердце, заставляя его таять, как кусок масла на горячей сковороде.
На очередной станции в вагон с гомоном и смехом врывается разноцветная ватага ребят – все в красных галстуках. Пионеры, и с ним вожатая, симпатичная девчонка лет девятнадцати. Пока дети галдят и, как выпущенные из горсти камешки, рассыпаются по всему вагону, она подсаживается ко мне. Немного смущаясь, расправляет на груди пионерский галстустук, концы которого так и норовят забиться в низкий вырез блузки. Не то чтобы меня возбуждала советская атрибутика, но вожатой красный цвет удивительно идет. Отраженное от огненной материи солнце румянит щеки и подкрашивает пухлые, как у маленькой девочки, губы алой помадой. В ее кудрявых волосах заблудились рассветные искры. А золотые веснушки словно нарисованы тончайшей кисточкой на нежно-розовом холсте. И вся она напоминает девицу с пин-ап картинки, одновременно чувственную и невинную... Я подавляю глубокий вздох и отворачиваюсь. Этого еще не хватало.
Стараюсь смотреть в окно на текущие мимо солнечные пейзажи. Но боковым зрением все равно замечаю – как она закидывает ногу на ногу, поддергивая выше и без того короткую юбочку. Как заправляет за ухо рыжую прядь. Я вижу тепло-красную мочку, просвеченную солнцем, и тонкий профиль, и тень от ресниц на щеке, дрожащую, как бабочка, готовая вспорхнуть. Вожатая роется в сумочке, крутит головой, очевидно, пересчитывая ребят, снова что-то ищет, извлекая на свет мелкие предметы: зеркальце, расческу, носовые платочки.
Один глаз у девчонки зеленый, а второй – тепло-карий, они искрятся смехом и влекут, как гипнотический взгляд змеи. Да какая змея, ведь опять лукавлю... Ева! Вот кто она такая. Если предложит яблоко – возьму. Потому что еще ни одной Еве в этой жизни я не умел отказать.
Она глядит на меня с лукавой улыбкой, замечая, конечно, мое состояние.
- Вы тоже едете в Сочи? – спрашивает ангельским голосом.
Разве я еду в Сочи? На мгновение картинка тускнеет, становясь плоской, как лубок, и острое чувство дежавю стискивает мне горло. Что я делаю в этом поезде, летящем сквозь цветные сны – я, давно уже затерянный в другой стране и в другом времени? Ворвавшийся из тамбура сквозняк грозится выдуть веселый красногалстучный табор из вагона, поднять и закружить, словно бумажные конфетти, и вымести в окно, отдав на волю ветра. И мою милую вожатую, мою Еву... обратить в осенний, умирающий лист.
Я давлю сомнения, как мерзких клопов. Неужели я не заслужил даже такого – маленького счастья? Просто посидеть рядом с красивой девчонкой, слушать ее дыхание и вдыхать ее свежий, будто морской, запах... Это так много и так мало. Может быть, коснуться невзначай, сквозь одежду, или поправить красный галстук, снова упавший концами в декольте блузки.
Я встряхиваю головой и мысленно прошу у девушки прощения. Извини, милая, но я уже много лет живу один. Вот и ухожу фантазиями далеко. Одному Господу известно, куда. После смерти жены я совсем одичал. Знаешь, девочка, ведь я ее боготворил, мою Аню. Мы звучали как два голоса поющие в унисон. Иногда незнакомые люди даже принимали нас за брата и сестру, до того мы были похожи – не внешне, а чем-то неуловимым, вроде взглядов, жестов, оттенков улыбки, тем, что превращает людей в родных не по крови, а по духу.
А когда ее не стало, то вместо того, чтобы достойно предаться скорби или хотя бы найти добрую, хорошую подругу, спутницу жизни, я пошел в разнос. Просыпался в чужих постелях, рядом с незнакомыми женщинами и мужчинами и, в панике хватая свои вещи, убегал домой. Торчал по полночи в барах – нет, не напивался, я вообще не пью, но бездарно убивал время. Мне было стыдно смотреть в глаза собственным детям. Меня никто не понимал – ни родители, ни друзья... и меньше всего себя понимал я сам.
Мне буквально снесло крышу от горя, и не зная, что с этим делать, я искал утешения в случайных связях. Без любви, даже без малейшей привязанности... Прости, любимая. Ты помнишь, как мы клялись друг другу в верности. «Пока не разлучит нас смерть». Но она не может разлучить, потому что на самом деле смерти нет, это иллюзия. И мы по-прежнему держимся за руки, даже если теперь ты – по другую сторону стекла и смотришь на меня глазами моего отражения.
Ты спрашиваешь, почему я вел себя так. А мне нечего сказать в свое оправдание. Я втоптал в грязь все, во что мы верили. Предал тебя, любимая. И лишь на маленьком городском кладбище – я обретаю покой и что-то похожее на внутреннюю полноту. В сонной тишине, нарушаемой только гудением тяжелых шмелей, я поливаю цветы и выдергиваю из земли широкие листья одуванчиков. Я не даю твоей могиле зарасти травой. Но травой зарастает мое сердце. Вернее, тревогой, страхами, чувством вины...
Что, девочка? Извини, забыл про тебя. Да, конечно, я еду в Сочи. Куда же еще? Вот и за окном уже открылся голубой простор – заманчивый и туманный, как на картинах итальянских художников. Да, понимаю. Италия тут ни при чем. Это у меня все перепуталось в голове.
Вожатая наклоняется ко мне, тепло дышит мне прямо в ухо и спрашивает игриво:
- Вы умеете петь пионерские песни?
- Что? Зачем? Да я никакие не умею! – смущенно отнекиваюсь я.
А ребята уже выводят звонкими голосами что-то похожее на «Взвейтесь кострами» моего – а может, даже и не моего – далекого детства, только текст другой. Странные, неприятные слова, которые я не могу не то что запомнить, но и толком разобрать.
- Не бойся. Это очень просто. Я тебя научу.
- Кто, ты? – смеюсь немного истерично. – Научишь меня? Не глупи, девочка.
Она шепчет мне на ухо что-то непристойное, а вовсе не песню. Закидывает одну руку мне на шею, а другой – торопливо расстегивает блузку, чтобы впустить мои дрожащие пальцы. Не пугайся. И не стыдись. Ты среди призраков, а значит – среди своих. Это не измена памяти твоей любимой, а просто глоток радости. Мы не знаем друг друга по именам. У нас и имен-то нет. Мы – два странника в пути, случайные пассижиры летящего в никуда поезда.
Вожатая сидит у меня на коленях, и мы целуемся на глазах у детей. Видят – ну и пусть. Впрочем, никому нет до нас дела. Ребята расселись попарно – болтают, шутят, поют. Обнимаются – полусерьезно, полушутливо. У них ведь тоже горят глаза от близости друг друга. Хоть пока и невинные, они уже отравлены ядом первородного греха.
Нас отвлекает мелодичный звон – по проходу едет тележка мороженщика. Старик, одетый, как пришелец из другого века – в серое и черное. Разноцветные шарики в вафельных стаканчиках, такие аппетитные, что у меня рот наполняется слюной.
- Ты какое хочешь, милая? Черничное? Хорошо... А я, пожалуй, возьму малиновое.
Улыбаясь, старик протягивает мне стаканчик с красным шариком и следует со своей тележкой дальше, щедро одаривая ребятню. А я подношу мороженое к губам и...
Зря я это сделал.
Потому что стоило языку коснуться липкой сладости, как сон развеялся. Еще плавали в воздухе лоскуты кровавого знамени. И чудовищный реквием звучал в ушах, постепенно смолкая. Но я увидел, что вагон пуст и свет приглушен. Мое побледневшее отражение спряталось в глубине мрачного ада.
Серый дым застлал черное небо, и редкие сполохи то ли костров, то ли пожаров, разрывали темноту. А поезд несся сквозь пустые пространства, по искалеченной земле – как слепой крот в нору, все глубже зарываясь в ночь.

Мы с женой опять ссорились, и по кухне летали тарелки. Ну, как летали – падали и бились. А мы бросали друг другу в лицо обидные слова, кривясь от горечи и боли. Так хотелось быть услышанными, что мы кричали – громко, словно пытаясь переорать шум водопада. Словно между нами сотни километров. Словно мы оба безнадежно оглохли или вдруг ни с того ни с сего позабыли человеческий язык.
Я знал, чем закончится скандал. Мира даст мне пощечину, упадет на стул и, уронив голову на руки, расплачется. А я убегу из квартиры, хлопнув дверью так, что на лестничной площадке задребезжат оконные стекла. Идти мне некуда и незачем. Поэтому я буду сидеть на лавочке у подъезда, прижимая ладонь к щеке и слушая, как чирикают воробьи на старой лиственнице. Иногда я стану поднимать взгляд, чтобы посмотреть, как в окне третьего этажа играет на сквозняке желтая занавеска, то надуваясь гордым парусом, то опадая и словно одевая солнечным светом тонкую женскую фигуру. И думать: «Да пошло оно все».
Но в этот раз получилось иначе, потому что в дверь позвонили. Вздрогнув от неожиданности, мы с Мирой отпрянули друг от друга и, виновато пожав плечами, заторопились в прихожую.
Все еще дрожащими от волнения пальцами моя жена отперла замок. Перед дверью стоял низенький старичок с большой серой кошкой на руках.
«Господи, ему, наверное, сто лет!» - воскликнул я мысленно. Потому что он был не просто древний, а какой-то ископаемый, как выползшая из трясины после зимней спячки болотная черепаха. От него прямо-таки веяло стариной и мудростью.
- Сто пять, - поправил меня старик.
- Вы что, читаете мысли? – опешил я.
- Нет, молодые люди, - покачал головой незваный гость, став при этом похожим на китайского болванчика, - мыслей я не читаю. Просто последнее время каждый, кто меня увидит, непременно думает: «Господи, ему, наверное, сто лет!» Признайтесь, - он лукаво улыбнулся, - вы тоже так подумали?
- Да, - смущенно ответила моя жена.
- Вы неплохо пожили, - ляпнул я уже совершенную бестактность, но под гневным взглядом Миры съежился и пробормотал. – Извините.
Однако старичок рассмеялся, светло и весело. Я чуть не сказал – молодо. Но он, и правда, удивительно помолодел, когда тень радости упала на мятое, пожеванное временем лицо, смягчая и разглаживая глубокие морщины.
- И правда, неплохо. И все благодаря ей, - с широкой улыбкой он кивнул на кошку. А та щурила голубые, прозрачные, как хрусталь, глаза и тихо, одобрительно урчала. – Знакомьтесь, это Мона. А если полностью – то Мона Лиза или Джоконда. Но она у меня девочка скромная, величания не требует, - с необыкновенной лаской в голосе добавил старик. – Ну а я ваш сосед снизу.
Я пробормотал что-то безразлично-вежливое. Нечто такое, что произносят в случаях, когда язык не поворачивается сказать: «Очень приятно». А Мира просто спросила:
- Можно погладить?
И, не дожидаясь ответа, она уже потянулась, чуткими, пугливыми пальцами коснулась плюшевой шерстки – осторожно, словно горячей золы. Нежно погладила треугольную кошачью голову между ушами. Ладонью скользнула по чуть выгнутой спинке. По толстому и тугому, словно канат, хвосту.
Я никогда еще не видел, чтобы кошка вела себя с таким достоинством. Не отстранилась от непрошеной ласки. Не зашипела. Только медленно и выразительно мигнула своими небесными глазами.
- Какая она... приятная, шелковая, - восторженно прошептала Мира.
- Вы ей тоже понравились, - улыбнулся старик-сосед. – И это хорошо. Видите ли, - и тут его голос сделался задушевным, - мое время пришло. Я неплохо пожил, как вы изволили выразиться, но любой путь, даже самый приятный, рано или поздно приводит в пункт назначения. Завтра я ложусь в больницу, и больше оттуда не выйду. Я это знаю. А Моне нужен дом и добрые хозяева. У девочки нет никого, кроме меня, о ней некому позаботиться.
- Да, - быстро сказала Мира.
Я скосил на нее взгляд.
- Что да?
- Мы ее возьмем.
- Но...
Старик мягко улыбнулся.
- Я рад, что не ошибся в вас, молодые люди. Пожалуй, схожу за ее приданым.
Спустившись на свой этаж, он принес нехитрое Джокондино имущество: лоток и полпакета наполнителя для него, мисочки, когтеточку, пару банок кошачьих консервов. И, конечно, лежанку – длинную бархатную подушку, сильно потрепанную и всю перепачканную пепельной шерстью.
Мы сели за стол, с кофе и крекерами, потому что даже от легкого вина сосед отказался. А Мона взобралась ко мне на колени и разлеглась вольготно, урча и перебирая лапами, и слегка цепляясь при этом когтями за мои брюки. Я застыл – слегка испуганный, но польщенный ее вниманием. А старик приподнял свою чашку:
- За жизнь. И пусть она никогда не кончается.
Кивнув его словам, мы пригубили горький напиток.
А сосед продолжал:
- Вы даже не представляете себе, как вам повезло. Мона – отличная крысоловка. Вся в свою мать, бабушку и прабабушку. Переловит этих зверюг – моргнуть не успеете.
- Но у нас нет крыс, - возразил я.
- Как же нет? – удивился старик. – Последнее время я редко выхожу на улицу. Ноги уже не те... Но я прислушивался к звукам из вашей квартиры. Из нее постоянно доносится ужасный шум. И, клянусь, я слышал их – не одну и не двух, а полчища крыс! Я не шучу, молодые люди, но ваша маленькая семья – в серьезной опасности. Крысы – это не кошки. Они – дикие звери и враждебны человеку. Ничего. Джоконда вам поможет.
- Это были не крысы, - сказали мы с женой в один голос и переглянулись.
Нам стало стыдно.
Сосед засмеялся и с лукавой улыбкой похлопал Миру по руке.
- Все понимаю, милая. Мы с моей супругой когда-то очень плохо жили. Вспыльчивая была Гретта, мир ее душе. Да и я от нее не отставал. Мы постоянно ссорились и даже дрались, - тут он подмигнул мне. – Пока однажды не подобрали в городе драную, голодную кошку... Дело было вскоре после войны, и она бродила по развалинам. Никому не нужная и такая тощая, что сквозь шкурку проступал скелет. Накормили, конечно. И назвали Карлом Густавом, потому что по ошибке приняли за кота.
Распушив хвост, Джоконда спрыгнула с моих колен и нацелилась в захламленный коробками угол комнаты.
- Вот-вот, - одобрительно крякнул старик, - красавица вышла на охоту... О чем это я? В общем, в первый же день Карла поймала в нашей квартире огромную крысу. Вытащила ее из-под кровати в спальне и гордо отнесла на середину комнаты. Словно хотела сказать: «Угощайтесь». И тут же сама съела. Нас это вовсе не удивило. Еды в то время было мало, а крыс – много.
- А сейчас все наоборот, - заметил я.
- Правильно. Однако люди остались прежними. Как раньше обижали друг друга, так и сейчас продолжают это делать. И крысы из их домов никуда не исчезли, только стали невидимыми. Для нашего человеческого глаза – не для кошачьего. Так уж человек устроен – не замечает грязи у себя под ногами. А она, между тем, растет, питается его дурными мыслями, обретает плоть и кровь. Вот вы, например, почему все время ссоритесь? Разве вы такие плохие? Нет, это бесы шепчут вам в уши и не дают услышать друг друга. А мы с Греттой с того дня больше не ругались – как отрезало. Лишь только тучи начинали сгущаться, как наша крысоловка ловила очередного монстра. Это была прапрабабка Моны. Под старость она родила одного единственного котенка, как две капли воды похожего на нее, выкормила – а после ушла и не вернулась. Вот так. Передала эстафету или, если хотите, перевоплотилась, чтобы, как и раньше, беречь наш семейный очаг. Спустя двадцать лет все повторилось точь-в-точь. И опять... пока не дошла очередь до Моны. Детей нам Бог не дал, но эти питомицы нам были как родные дочери.
- Родители не должны видеть смерть своих детей, - тихо сказала Мира.
Она слушала старика, подперев голову ладонью и восторженно распахнув глаза – так очарованно внимают малыши волшебной сказке.
- Я думаю, она не умирала. Вернее, умирала и каждый раз воскресала в новом теле. Извечное перерождение неделимой кошачьей души... или, если хочешь, милая, некой ангельской сущности. Они ведь для того и приходят на Землю, чтобы за нами присматривать, согласна?
Мира задумчиво кивала. А я таращился на них, как на инопланетян.
- Ничего не понимаю. Ссоры, кошки, ловля крыс – при чем тут одно к другому?
Старик усмехнулся.
- Поймете, молодой человек. Очень скоро поймете. Между прочим, когда в семьдесять первом году Гретта заболела тяжелой пневмонией, Матильда – дочка Карлы – все время сидела у нее на груди, поверх одеяла. И в конце концов поймала-таки и сожрала настоящее чудовище. А Гретта выздоровела.
- Антибиотики помогли, - буркнул я себе под нос.
- Да, конечно. Антибиотики.
Они сидели напротив – столетний сосед и моя жена – и смотрели на меня с почти одинаковыми улыбками. Как на неразумное дитя.
А Джоконда возилась в углу, шебурша коробками. После того, как старик ушел, она, наконец, вынырнула оттуда, волоча за шкирку гигантскую полудохлую крысу, тут же, у нас на глазах, ее прикончила и съела. Так, что в итоге весь пол оказался измазан кровью.
Я испугался, что Мира разозлится и виноватым, как всегда, назначит меня... Но нет. Сияя счастливыми глазами, она погладила кошку и принялась оттирать кровавое пятно на паркете. И при этом напевала.
Как странно... Мы уже три года вместе. Но я никогда еще не слышал, как моя жена поет.

В одному місті мешкав хлопчик-сирота. Взимку та влітку він ходив босоніж, у рваних штанах та майці з чужого плеча. Бо крім сопілки — очеретяної флейти — нічого й нікого в нього не було: ні домівки, ні рідних, ні навіть імені. Його всі так і звали - Сирота.
Ночував хлопчик, як і будь-який міський жебрак, просто неба. За сміттєвими баками він влаштував собі лежанку з викинутого на смітник матраца і спав на ній, укриваючись старим пальтом, в оточенні безпритульних кішок. З хвостатими Сирота дружив. Їм він грав цілими днями на своїй сопілці, а ті, розсівшись навкруги, слухали.
Як вони слухали! Жмурячись від задоволення і нагостривши вушка, вони лежали біля босих ступнів хлопчика і невідривно дивилися на його вуста і тонкі пальці, що пестили сопілку. На вусатих мордах читалася насолода, майже захоплення.
Дехто в місті думав, що Сирота й сам був кішкою. Такий собі кошеня-мутант-переросток, що за дивною примхою природи прийняв вигляд дитини. Рухався він плавно, ступаючи м'яко, по-котячому, а жовті очі з вузькими зіницями дивилися гостро й уважно. І виходило, що насправді він і не сирота зовсім, а син якоїсь бездомної звірюги, однієї з тих, що завжди крутилися біля смітників. До речі, ніхто ніколи не чув, щоби хлопчик говорив. Гра на сопілці заміняла йому мову.
Дивовижна це була музика. Неприємна для людського слуху, але солодка, як мед, для котячого, вона вливалася у вуха, а через них — у серце і немов дряпала його зсередини. Вона здавалася неправильною, дивною. Але якщо ти не встиг вчасно відійти, то потім уже не міг зрушити з місця. Так і стояв, як соляний стовп, приголомшений, майже знищений, витрушений із тлінного тіла. А дослухавши, починав судомно вивертати кишені, кидаючи до ніг хлопця дзвінкі монети. Наче хотів відкупитися від душевного болю.
Так і виживав Сирота. Але одного разу до міста приїхав новий бургомістр, який терпіти не міг ледарів. Він вважав, що люди обов'язково повинні працювати, а жебракувати — соромно та аморально. За наказом бургомістра всіх жебраків зігнали на будівництво міського театру і, поставивши над ними господаря, змусили тягати каміння і копати рів під фундамент.
Чи треба говорити, що працювали міські нероби мляво. Особливо відзначився Сирота. Він взагалі нічого не робив. То дивився в небо, стискаючи в кишені присмирнілу сопілку, то дрімав у тіні, згорнувшись клубком під єдиним деревом, то тинявся без користі між спітнілими, злими чоловіками. На нього шикали, бо плутався під ногами. А господар підскочив до хлопця і вліпив йому ляпас.
- Ану, досить прохолоджуватися!
- Не бийте кішку, - втрутився обірваний похмурий дідусь. - Це погана прикмета.
- А хто тут кішка? - заволав господар. - Я бачу хлопця-дармоїда, ледаря, нікчемного жебрака. А хоч би й кішка... Нікому не дозволю ухилятися від роботи!
І, відступивши трохи назад, він розмахнувся і ще раз з усієї сили вдарив Сироту, так що той упав на землю і захникав. З дірявої кишені викотилася сопілка, а з неї, як із перекинутої чашки, пролилася мелодія. Дивна, неправильна, чарівна. Вона випаровувалась на сонці і насичувала повітря, так щільно і душно, що стало важко дихати. Люди плакали, стогнали, хапалися за горло та за серце. Музика вивертала їм душі навиворіт.
Всю ніч співала очеретяна сопілка. А ранком у місті не залишилося жодної кішки. Їх повів за собою хлопчик-сопілкар. Він пройшов вулицями, як осінній вітер, вимітаючи з найдальших закутків — рудих і чорних, пухнастих, кудлатих, облізлих, маленьких і великих - усіх, до останнього кошеня.
Не стало кішок — у місто прийшли щури. А з ними – чума.

* переклад: Лiлу Амбер
(источник: "Заклинатель кошек" http://litset.ru/publ/9-1-0-66016 )

Он очень устал и задремал средь бела дня. Под мерный гул медицинской аппаратуры Петер соскользнул в сон, очень похожий на явь. Только явь – давняя и почти забытая, отодвинутая куда-то вглубь подсознания. И лишь во сне, когда ум беззащитен, она вставала в полный рост.
Желтел грозовой свет. Петера толкали сумками и чемоданами, беззастенчиво пихали из стороны в сторону, а он, словно буек, швыряемый волнами, пытался устоять на ногах посреди людского моря.
Петер, маленький и очень испуганный, крепко сжимал в руках сумку-переноску и знал, что внутри кролик, но не помнил – чей. Ему сказали только (а кто сказал, когда и почему – он забыл), что зверька нельзя потерять. Но Петер и сам потерялся. Совсем близко от него кричали, как чайки, поезда, и мир дрожал в зыбкой пелене слез. Этот шумный вавилон гудел на чужом языке и тек мимо, не обращая внимания на растерянного ребенка. Пока кто-то большой не склонился к Петеру и, дохнув ему в лицо драконьим жаром, не спросил громко и понятно: «Мальчик, ты чей? Где твоя мама?»
И тогда он выпустил из рук переноску и бросился бежать, протискиваясь в отчаянии сквозь густую толпу. Ему вдогонку кричали: «Стой!», но он, юркий, как хорек, нырял в просвет между баулами и чьими-то ногами, удирая так, словно спасал свою жизнь. Он бежал, как будто в него стреляли, и, запнувшись о чей-то ботинок, летел с размаху лицом в асфальт. Боль и кровь. Его сон всегда кончался так.
Что-то невесомо коснулось щеки – и Петер открыл глаза. У кровати, облокотясь на больничный столик, сидела Марика, как обычно слегка растрепанная и очень красивая, в оранжевом безразмерном свитере. Увидев, что он проснулся, девушка улыбнулась.
- Привет, - сказал Петер одними губами.
Спросонья ему всегда было немного трудно говорить, словно бесконечные кошмары возращали его во времена детской немоты.
Марика красила волосы в медовый цвет – и Петеру это нравилось. Ему нравилось в ней все. Как она одевалась. В яркую, беззаботную разноцветицу, в осенние краски. Нравился ее смех, легкий, будто крылья бабочки. Как заразительно он звучал! Сейчас Марика грустила, но волшебство ее смеха жило в едва уловимом изгибе губ, в серых глазах и в смелом разлете бровей, в локоне, упавшем на лицо, и в нежных, как молочная пенка, веснушках.
Дурная привычка грызть ногти – и та его не раздражала. Наоборот, казалась ему приметой уязвимости и нервной утонченности, вызывала желание спасать и оберегать. А когда девушка призналась ему по секрету, что до сих пор спит с большим плюшевым кроликом, в его душу хлынула нежность. Петер увидел в этом знак. Кролик, потерянный на вокзале. Кролик Марики.
Любое событие в мире должно быть закольцовано, понял он. Каждая змея рано или поздно укусит себя за хвост. А в двух каплях воды непременно отразится одно и то же солнце.
- Как ты? – спросила Марика, притронувшись к его руке. – Твоя мама позвонила, напугала меня до полусмерти. Сказала, что у тебя инфаркт.
Петер заглянул в ее испуганное лицо и усмехнулся.
- Да нет, просто спазм. Уже все нормально, ничего не болит. Меня скоро выпишут. Думаю, через пару дней, самое позднее, через неделю. Уже хочу домой. Скучно тут валяться, кроме телевизора – никаких развлечений.
- Петер! Это не смешно!
- А я и не смеюсь. Знаешь, как это было? Я репетировал для конкурса. И сначала онемела левая рука... потом плечо...
- Ты не поедешь в Берлин! – перебила его Марика.
Он затряс головой, отчего перед глазами заплясали черные мушки.
- Рика, милая. Я полгода готовился... Я не могу вот так просто взять и от всего отказаться – из-за какой-то ерунды.
- Ничего себе ерунда! А если бы ты умер?
- Ну, тогда бы не поехал.
И снова он не смог удержаться от улыбки.
- Петер!
- Ну правда, со мной все будет в порядке. Не надо так переживать.
Марика посмотрела на него с сомнением. Откинула густо-золотую прядь со лба, снова став похожей на ту девочку-школьницу, с которой он учился в одном классе, но только в последнем – выпускном – понял, как она красива.
- Тогда я перенесу сессию и поеду с тобой.
- Не надо. Экзамены – это важно. Да я же не на год еду. Всего на какие-то три недели.
- Да, но... Мне почему-то страшно, - призналась Марика.
Петер накрыл ее тонкую кисть своей широкой ладонью. Словно маленькую птичку взял под крыло, и она успокоилась в тепле, согрелась и притихла.
Самое удивительное, что ему тоже было страшно. Только боялся он не нового приступа, а чего-то непонятного, даже можно сказать – иррационального. Возможно, виной тому был странный сон, повторявшийся последнее время все чаще. Он как будто звал Петера, а куда – неведомо. И мучал его каждую ночь, а порой и днем – стоило на пару секунд смежить веки. Его реальный мир словно таял в такие мгновения, растворяясь в тяжелой атмосфере кошмара.
Сон о том, как ты однажды потерялся, нельзя изжить. Он останется с тобой навсегда, будет душить и пугать, до тех пор пока не перекроит твою жизнь по своему подобию.
- А, кстати, - произнес Петер неожиданно для себя, - я давно хотел тебе сказать. Но не знаю, как ты воспримешь.
- Что?
- Я не родной сын для своей семьи. Я, вообще-то, подкидыш.
- Петер! – вскинулась Марика. – Неужели ты думаешь, что для меня это важно? Да какая мне разница! Главное, что ты – это ты. А твои родители – чудесные! Они – твои настоящие родители, а не кто-то там.
- Это важно для меня, - покачал головой Петер и слегка отодвинулся, выпустив ее руку из своей.
- Тогда расскажи.
- Мне было пять лет, - начал он, - когда я очутился на вокзале в Берлине. Маленький и растерянный, с кроликом в переноске. Хотя, возможно, кролика я выдумал позже, - неуверенно улыбнулся Петер. - Он часто снится мне, и этот вокзал, и толпа... Люди, большие, как великаны. Какая-то непонятная опасность. Все смешалось, Рика. Я уже не могу отделить воспоминания от снов, а сны – от воспоминаний. Память – такая странная штука. Нам кажется, что мы можем ей как-то управлять, что-то извлекать из нее или наоборот, насильно в нее запихивать... но на самом деле она управляет нами. Она делает нас теми, кто мы есть... Рика, подними мне, пожалуйста, изголовье, трудно говорить лежа. Там, сбоку – рычажок.
- Готово, - сказала Марика, приподняв изголовье кровати.
Петер беспокойно задвигался и наконец устроился поудобнее – полусидя и опираясь на подушку.
- Я не понимал немецкого. В полиции ко мне позвали переводчика, но и тот ничего не добился. Потому что я ничего не помнил, кроме того, что меня долго везли на поездах какие-то люди – чужие люди. Кормили в пути бутербродами. Откуда везли и куда – я не знал. А потом, в Берлине, то ли бросили, то ли потеряли. Помню, я говорил только, что живу в осени. Я повторял это снова и снова. Но никто не понимал, что я имел в виду. Потому что дело было весной. В апреле.
- А почему в осени?
- Это мое последнее воспоминание о доме. Облетающий сад, будто полный холодного солнца. Столик под огромной старой яблоней. Красные плоды на ветвях, как мячики, брошенные в небо. И мама. Я помню свою настоящую маму, хотя и смутно. Ее лицо, подсвеченное желтой листвой. Руки, а в них – серебристый заварочный чайник... И все, - пожал он плечами, словно извиняясь. – Да! Еще у нее были две косы... Тяжелые, светлые косы, обернутые вокруг головы, будто корона...
- Но, - удивленно перебила Марика, - твоя мама очень красивая. Я имею в виду, твоя немецкая мама. И она тебя любит. И папа – тоже.
- Да я разве спорю! – вздохнул Петер. – Они меня вырастили. Они – мои родители, и других у меня нет. А это – как свет в ночном окошке, мимо которого проходишь, и он вдруг западает тебе в душу и там остается. Или как огонек свечи в темном чулане сердца... Не понимаешь?
Марика надула губы. Она не понимала.
- Ну, пусть. И куда же в таком случае делись полгода?
- Не знаю! Выпали из памяти. Стерлись. Вообще все стерлось, кроме этой светлой ностальгической картинки. Со мной что-то случилось тогда, отчего я все забыл.
Он уронил руки на одеяло и как будто задумался.
- Что? – подтолкнула его Марика.
- Когда меня подобрали на вокзале, я был истощен и сильно избит. Из полиции меня сразу увезли в больницу.
- Тебя били? Пятилетнего ребенка?
- У меня все тело было в синяках и кровоподтеках. Так что да, видимо, били. Но не те люди, которые везли. Они обращались со мной по-доброму. А мама... Я думаю, ее давно уже нет в живых.
- Почему? – удивилась Марика.
- Она бы меня нашла.

После больницы Петер чувствовал себя странно. Готовясь к берлинскому конкурсу, он почти не отходил от пианино. А в свободное от музыкальных упражнений время встречался с друзьями, гулял с Марикой, все время был на людях, куда-то бежал или что-то делал. И вдруг его остановили, точно маятник на лету, бросили на больничную койку, на растерзание одиночеству и страхам. Как сердце внезапно сбилось с ритма, так и вся жизнь запнулась и разладилась, и, подобно выползшей из кокона бабочке, обернулась чем-то другим. Конечно, пройдет какое-то время и она войдет в привычную колею. И все станет как раньше.
Но пока он шел через просторное здание саарбрюккенского вокзала, а вокруг с заплечными сумками и чемоданами слонялись полусонные пассажиры. Половина шестого утра, и людей в этот ранний час было немного. Раздувая ноздри, Петер вдыхал весеннюю предрассветную свежесть и разлитую в холодном воздухе особую бесприютность, новизну и предвкушение дальней дороги. Он узнавал этот запах. Тревожный и знакомый с детства. Так пахнут одетые в утренний туман поезда и мокрые от росы перроны. Так – неуловимо-печально – благоухала подушка после его ночных кошмаров.
Он шел один, потому что накануне уговорил Марику не провожать его и выспаться перед экзаменом. Но, прощаясь вечером у подъезда, под бессонным оком желтого фонаря, Петер вдруг заметил у нее на глазах слезы.
- Ты что? – спросил он ласково.
- Ничего, - ответила Марика. – Я думала о том, что ты сказал. Тогда, в больнице.
- И что же?
- Про тот осенний сад твоего детства. Ты как будто живешь не только здесь, но и там. Ты сейчас со мной – но только наполовину.
- Ерунда, - он тряхнул головой, но про себя подумал, что она права. – Это просто воспоминания. Просто сны...
- Может быть, это я твой сон? Твои родители? Дом? Университет? И твоя музыка... Ты уверен, что сейчас не спишь, Петер?
Он засмеялся и обнял Марику, вдохнув слегка химический, но приятный аромат ее волос.
- Давай не сходить с ума, ладно?
Еще вчера это казалось легко. Но как не сойти с ума, если на дворе снова апрель и вокруг тебя разворачивается настоящий театр теней? Вон там, в углу, застыл на корточках мальчик с сумкой-переноской. На нем дорогая куртка и модные кроссовки, и в переноске, вроде бы, кошка, а не кролик. Но у ребенка – испуганные глаза. Он один, и рядом с ним нет взрослых. Чуть поодаль, в газетном киоске, молодой парень-полицейский покупает какой-то журнал... И хлопают стеклянные двери, разгоняя ветер по гулкому залу, и нечаянный порыв воздуха доносит звуки давно забытого языка. Петер идет, а по пятам его крадутся призраки прошлого, ненужные и блеклые, как листки старых школьных тетрадок.
Медленно ползущий эскалатор поднял его на нужную платформу, и, хотя до отправления состава оставалось еще полчаса – поезд уже стоял у перрона. Странный и неуклюжий, как закованный в железные латы фантастический змей, весь черный – с головы до хвоста, словно покрытый копотью. На его ветровое стекло и на антрацитно-грязные бока налипли желтые осенние листья. Петер остановился, как вкопанный. Снова онемела рука и заныло левое плечо, и, тонкой струйкой стекая в живот, боль жарко разлилась в груди. Древний змей ждал его, терпеливо распахнув двери. Ждал его одного. И уютный полумрак внутри вагонов манил запахом прелых яблок. Это не был поезд на Берлин. Он прошел сквозь время, чтобы подобрать блудного сына – на забытом Богом вокзале немецкого городка – и отвезти домой.
Кто-то позвал его по имени, но и оно прозвучало непривычно – напевно и мягко. Петер растерянно оглянулся. Его память слабела, стиралась, теряя события и лица, приемных родителей, друзей и красивую девушку с медовыми волосами, а похороненные под слоем лет воспоминания начинали подниматься на поверхность. Словно кончался один сон – и начинался другой. А на перроне между тем уже толпились пассажиры. Они смотрели на табло отправления и на часы, и никто как будто не видел странного поезда. Они и Петера не замечали. Он точно исчез для них, еще до того, как шагнул за край платформы, в яблочный сумрак, в теплое нутро железного чудища. Бесшумно закрылись двери за его спиной, и смутно знакомый голос объявил следующую станцию «осень». А Петер медленно прошел по пустому вагону и, опустившись на сидение, стал смотреть в окно. И поезд тронулся...

Под моим окном воют собаки. Эти твари опять пробрались в сад и бродят среди яблонь хищными тенями. Они большие и коричневые, с крупными лобастыми головами и челюстями крепкими, как у бульдогов. Осторожно отодвигаю занавеску и вижу их горящие злобой глаза. Точно небосклон с красными звездами, темный и зловещий, в трупных пятнах грозовых облаков. Лохматые туши жмутся друг к другу, сбиваясь в стаю. Навостряя треугольные уши, они ворчат и скалятся, а стоит им заметить меня – с воя переходят на лай. И, кроваво мерцая, звезды сужают круг.
Четыре месяца назад, в ночь полнолуния... мне не спалось. Дул ветер, налетая короткими порывами, и в оконное стекло мерно ударялась ветка. Похожая на раскрытую ладонь, она раз за разом отвешивала пощечины моему дому, а я ворочался в постели, считая лунных барашков на потолке. Наконец, не выдержал. Встал и, как был в пижаме и тапочках, спустился в сад.
Я шагал по тропинке между цветущими деревьями. Луна, белая, как невеста, плыла в вышине, озаряя мой путь, и, пока я шел, то погружалась в пенные кроны яблонь, то выныривала в ночную синеву. Но и сквозь цветы она продолжала сиять – нежно и трепетно. А потом вдруг стало темно, и небо опустело. Погасла дорожка и черным туманом заволоклась трава. Я покрутил головой – на небосводе ни облачка. И ни лучика света, только ровный темный фон.
Тропинка в этом месте сворачивала к беседке, и за поворотом словно горел хрустальный костер. Я прошел чуть дальше – и там, у куста жимолости, стояла она. Светла лицом, волосы – молочный шелк, а глаза яркие и зеленые, как хризолиты. Ее длинное серебряное платье только слегка прикрывало босые ступни, а кожа – мягко светилась.
- Почему ты здесь, в моем саду? – спросил я ошеломленно. – Разве твой дом не на небе?
- Я пришла к тебе, - сказала, улыбнувшись, Луна.
- Но почему ко мне?
- Ты поэт... Ты посвятил мне столько стихов. И даже одну балладу – длинную и очень красивую... Мне кажется, ты меня любишь, - добавила она и положила невесомые руки мне на плечи. – Только влюбленный мог написать такие прекрасные слова.
У меня закружилась голова и подогнулись колени.
Сплетясь в объятии, мы плавно осели в росистую траву – алмазную в сиянии лунных одежд.
- Наверное, люблю, - пробормотал я.
И не лукавил.
Она стала приходить ко мне каждую ночь. Обычно я лежал в кровати без сна и смотрел в окно, как она восходит над притихшим садом. Большой лучистый диск, похожий на серебряное блюдо, на котором, если хорошенько приглядеться, проступали тонкие черты девичьего лица. В какой-то момент небо темнело, словно нахмурившись тяжелыми тучами, и – через несколько минут – Луна вступала в комнату. Скинув на пол блестящее платье, она ныряла ко мне под одеяло. Ее тело благоухало ночными цветами, а глаза мерцали таинственно, как у кошки.
Мои пальцы блуждали по ее теплой коже, а радость в груди разгоралась, полыхая, как солнечный пожар. Моя Луна! Это было наше время! Пусть не долгое – но наше, до самой последней, драгоценной секунды. И никакой завистливый мир не смог бы отнять его у нас.
Мы не нуждались в словах. Но иногда я читал ей свои стихи. Луна слушала, приподнявшись на локте и подперев голову ладонью. Мечтательно, как внимают музыке или пению соловья.
- Тебе нравится? – спрашивал я с затаенной тревогой. – Думаешь, я талантлив?
- Конечно, - отвечала она, ласково смеясь. – Еще как талантлив! Да ты гениален! Видишь, даже Луна спустилась к тебе с небес!
Утомленный долгими часами любви, я забывался мимолетным сном, обнимая свою подругу, а когда распахивал в испуге глаза – она уже светила из облаков.
А потом возле моего дома начали появляться собаки. Сначала одна – грязная уличная шавка, рослая, но худая и болезненная на вид. Ее бурая шерсть топорщилась на загривке, а сквозь шкуру проступали ребра. Я бросил ей кусок супового мяса, но дворняга отшатнулась и глухо заворчала.
Уже через день к ней присоединилась вторая. Их становилось все больше и больше – злобных, диковатых псов, хмуро слонявшихся у калитки, проникавших в сад, оставлявших кучи под моими окнами. Собаки пугали Луну, рыча и лая, и едва ли не кусая за пятки. Я видел, как дрожали ее губы, когда пройдя сквозь их яростный строй, она вступала в комнату. Как бледность заливала искаженное от ужаса лицо. Прижимаясь ко мне всем телом, она долго не могла унять озноб, но, слегка успокоившись и согревшись, Луна смеялась над своими страхами.
- Они злые и жалкие и ненавидят, когда кто-то счастлив. Не бойся, милый поэт. Они не причинят мне вреда. Покуда стоит мир, шавки всегда будут выть на луну. Так уж они устроены.
Но однажды она вошла в мою спальню, прихрамывая и плача от боли. За ней по полу тянулся длинный кровавый след.
- Я задушу их голыми руками, этих мерзких тварей. Куплю на черном рынке ружье и перестреляю – всех до единой, - говорил я, стиснув зубы, пока бинтовал ее прокушенную ногу.
- Ты не сможешь. Их только серебряной пулей... Да что там, я сама виновата. Побежала – а от собак нельзя убегать.
- Они что, оборотни? – спросил я изумленно.
Луна в ответ грустно улыбнулась.
Я собрался с силами. Мне было страшно и больно, но я не мог этого не сказать.
- Если они так опасны... Не приходи ко мне больше. Я не переживу, если с тобой случится что-то плохое, - и малодушно добавил. – Не приходи... пока.
Луна горестно покачала головой.
- Не думаю, что смогу... Знаешь, любовь – это дорога в один конец. И пути назад нет. Его нет, понимаешь?
Однако на следующую ночь она не пришла. Я напрасно ждал в холодной постели, тревожась и надеясь, и в конце концов заснул. Не появилась она и через сутки. И через двое.
Я не мог смотреть, как растет за окном молодой серпик, и, ложась спать, накрывал голову подушкой.
А на третий день я нашел в саду окровавленный лоскуток... и чуть поодаль еще один. И тут же, в кустах, лежало серебряное платье, истерзанное и перепачканное красным.
Вечером, когда прозрачные осенние сумерки окутали землю, я взглянул на небо и увидел в нем ночное светило, желтоглазое и узколицее, с янтарными, как мед, волосами. Это была другая луна. Чужая. Она не любила меня.
В моем саду опять бродят собаки. Их грязно-бурая шерсть стоит торчком. Глаза налиты кровью. Я больше не оставляю дверь открытой, а запираю ее на три замка. Но чудовища все равно проникают в дом, ворошат обувь в прихожей и царапают паркет острыми когтями. Они приносят с собой сырость и палую листву. Я знаю, что собаки ненавидят меня и скоро убьют, как убили мою Луну. Меня уничтожат за то, что осмелился любить и быть счастливым – пусть и ненадолго.
У меня нет серебряной пули. Мне некуда бежать.

С тех пор, как пропала Элька, Йенс не находил себе места. Кажется, совсем недавно она ходила на уроки, покупала пирожные в школьном буфете, писала контрольные, смеялась и болтала на перемене с подружками. Всего пару недель назад они готовились к экзаменам, зубрили математику и английский. В одиннадцатом классе Элька коротко постриглась, скинув, как яблоневый нежный цвет, свои прекрасные льняные кудри, и перекрасила волосы в едко-рыжий. И все равно при взгляде на нее у Йенса перехватывало дыхание и потели ладони. Он думал, что это любовь, хотя почти ничего не знал о любви.
А сейчас Элькина фотография красуется на сайте полиции, в разделе «найти человека», среди десятков и сотен других таких же – забытых и потерянных. Плоские и словно выцветшие лица, однообразно-серьезные, похожие одно на другое. Устремленные в никуда взгляды. Их живая красота поблекла, прошлое сжалось до размера осеннего сухого листа. Как же так, думает Йенс. Элька... Ведь я мог ее предупредить. Не успел.
И горло сжимает холодная боль потери. Так бывает, когда проглотишь большой кусок мороженого. Сладость исчезает, остается онемение, сквозь которое уже скребутся острые ростки будущей ангины.
Они дружили с детства. Вместе возились в песочнице. Ходили в один детский сад. Их дома стояли на одной и той же улице, только дом Эльки – в самом ее начале, по соседству с почтой, а Йенса – у самого леса, последний в ряду стареньких одноэтажек. В этом лесу, а точнее, на ничейной лужайке за террасой, малыши часто играли, пока Элькин папа и мама Йенса пили кофе в доме. Наблюдать за детьми поручали Лонгу – огромной и флегматичной немецкой овчарке, которая обычно лежала в тени под березой, не спуская глаз с двух резвящихся на траве сорванцов. Предоставленные самим себе, ребята то ссорились, то мирились. Элька ловила сачком синих и желтых бабочек и стрекоз – прозрачных, как летние облачка – и насаживала их на булавку. Якобы, для коллекции. Что это за коллекция, Йенс не знал и даже ни разу ее не видел, но не мог спокойно смотреть, как мучаются и умирают живые существа. Его подруга смеялась: они же как цветы, только летают. Но и сорванных цветов Йенсу было жаль. Уже тогда он смутно ощущал беззащитность и хрупкость красоты и, не умея объяснить свои чувства, лез в драку. Элька обижалась и ябедничала папе... Йенса ругали, но не сильно, а скорее, для порядка. Потому что мама всегда считала сына правым, да и слишком шумная девчонка ей не нравилась. Потом у родителей что-то не сложилось, и детские игры на лужайке прекратились.
В садике у Эльки был роман с Петером – тихим веснушчатым мальчишкой, и Йенс ей в отместку ходил под ручку то с одной, то с другой девочкой. По правде сказать, эти годы он помнил смутно, как что-то бездумно-золотое, зыбкое и мимолетное, точно солнечные разводы на песчаной отмели.
А вскоре жизнь разбросала их по параллельным классам. Ребята иногда встречались в школьных коридорах, но едва перекидывались парой слов. Вот и не рассказал Йенс Эльке о «змеином глазе». Случай не представился.
«Змеиные глаза» были чем-то вроде городской легенды. Нечто из разряда «чего только люди не придумают», как чупакабра или летающие тарелки. То, о чем интересно послушать, но во что стыдно верить, во всяком случае, человеку серьезному. Бабушки пугали ими непослушных внуков, а подростки друг друга – но в шутку. И только Йенс знал, что «змеиные глаза» на самом деле существуют.
Один из таких он заметил в дальнем уголке сада, где буйно разрослась ежевика и цвел чистотел. Похожий на крупный осколок зеркала, лежащий в траве, «змеиный глаз» матово блестел на солнце, и Йенсу даже показалось вначале, что там, в гуще кустов, образовался небольшой водоем – садовый прудик или глубокая лужа. Во рту у него мгновенно пересохло. Все его существо, каждую клеточку беспомощного тела охватило то, что сам он впоследствии назвал «великой жаждой». Нечто прямо противоположное водобоязни – желание видеть воду, прикасаться к воде, ощущать ее живую прохладу, плескаться в ней, умываться, пить... Продираясь сквозь колючую ежевику, мальчик в кровь расцарапал руки и порвал шорты. Но именно колючки его спасли. Боль отрезвила, и – словно развеялся злобный морок – Йенс понял, что перед ним ловушка.
О «змеиных глазах» он узнал, подслушивая разговоры взрослых. Воспитателей в детском саду, мамы с Элькиным отцом, позже – учителей, родителей в школьной раздевалке. Это были отдельные крупицы, анекдоты и обрывки историй. Сплетни, похожие на сказку – волшебную и очень страшную. Но дети верят сказкам, и пугающие фрагменты сложились в его мозгу в зловещую картину.
«Змеиные глаза» возникают в самых глухих местах, в лесах или на вырубках, в густых, темных ельниках или на берегах диких, заболоченных озер. Они таятся в кустах или высокой траве и ждут... пока мимо проходящий не услышит их зов. Так удав притягивает взглядом беззащитного кролика, заманивая в свои гибельные объятия. И, как этот кролик, пойманная «змеиным глазом» жертва застывает, не в силах вырваться из тяжелого оцепенения, и стоит так до самой смерти, пока ветер не обглодает плоть с ее костей и оголенный скелет не прорастет зелеными побегами. Через год-другой никто уже не угадает в молодом деревце человека. А если какого-нибудь редкого счастливчика «змеиный глаз» отпускает, то забирает память, а заодно и здравый ум. Не то чтобы до конца, но люди делаются как бы с придурью. Говорят чудные вещи и выглядят, как блаженные.
Но вот вопрос. Ведь если одни умирают, а другие все забывают и сходят с ума, то кто мог бы рассказать о «змеиных глазах»?
Однако Йенс не удивлялся. Он чувствовал, что не все в мире можно выразить словами. Разве кто-нибудь знает, почему у жука длинные усы? Или о чем думают кошки? Тут что ни сочини – все будет неправдой, но разве это означает, что бабочек или кошек не существует? Некоторые вещи просто есть – и все.
Иногда, гуляя в одиночестве по краю леса, он натыкался на странные деревья – с белыми, точно костяными, стволами и ветками тонкими, как человеческие пальцы. В их ломких силуэтах ему чудилось порой что-то тревожно-знакомое. Они никогда не росли у всех на виду, эти деревца, а все время прятались, словно что-то скрывали. Их имена не значились ни в одном, даже самом подробном атласе растений. Йенс почему-то называл их «братцами» и даже пытался с ними разговаривать – в тайной надежде пробудить в сказочных зеленых существах уснувшее сознание. Напрасно. Если у «братцев» и был когда-то разум, он давным давно угас.
В тот раз Йенсу удалось убежать – и больше он не заглядывал в дальний угол сада. Но загадочный осколок зеркала вторгался в его сны. Манил солнечным блеском, словно нашептывая: «Иди ко мне. Найди меня. Убедись, что я есть. А вдруг тебе показалось?» Йенс просыпался в липком поту. Иногда мальчику по нескольку раз за ночь приходилось менять пижаму, так что даже мама забеспокоилась о его здоровье и принялась названивать врачам. Те в свою очередь прописали Йенсу витамины.
Бремя тайны давило на его хрупкие плечи. Стоило кому-то хотя бы вскользь упомянуть «змеиный глаз», и Йенс прикусывал язык, с трудом сдерживаясь, чтобы не проговориться. Ему казалось, что стоит назвать дьявола по имени – и он явится по твою душу и утащит в ад.
Но любая мода рано или поздно сходит на нет. Про «змеиные глаза» постепенно забыли. Хотя жители городка продолжали пропадать. Но мало ли почему пропадают люди? Преступления, несчастные случаи... Одну девушку случайно обнаружили под обрывом через год после исчезновения. А сколько их, затянутых рекой в холодные омуты, в песочную муть. Утонувших в болотах или съеденных дикими зверями. Список потерянных и ненайденных становился все длиннее.
Так кто же знает, где оступилась Элька. В чью машину, не подумав, села. В каком – густом и опасном – заплутала лесу? Йенс знал. Потому что при одной лишь мысли о ней, все его тело скручивала неутолимая жажда, и хоронился в траве зеркальный осколок, ослепляя и маня, и, как паук беспечную муху, пеленая в кокон незаметности. Это его кости глодал, вычищая до белизны, сухой ветер. Сквозь его ребра тянулись к свету острые побеги.
Он тосковал по Эльке – и становился ей – и вместе с ней умирал.
«Почему я не рассказал ей, пока не стало слишком поздно», - спрашивал он себя снова и снова. Что встало между ними тогда, годы назад? Оттолкнуло друг от друга, посеяло черные семена недоверия? Неужели эти несчастные стрекозы, проткнутые булавкой? Смерть и боль крылатых цветов? Глупые детские ссоры... Чувство вины грызло его, выедало изнутри, как выедает дерево жук-короед. Йенс мог бы забыть живую подругу, казалось ему, но мертвую – никогда.
Остались позади выпускные экзамены и грустный школьный бал, на котором Йенс так и не смог потанцевать с Элькой, как мечтал когда-то. Он уже задумывался о поступлении в университет, подработке и новой, съемной квартире. А пока жил в родительском доме и, каждый день слоняясь по саду, все ближе и ближе подбирался к зарослям ежевики. Останавливался и со вздохом поворачивал назад, не желая искушать судьбу. Тайна влекла его, как магнитом, а рассудок удерживал на коротком поводке.
И вот, наконец, во время одной из таких прогулок Йенс ощутил знакомую сухость во рту. Кусты расступились, открывая полянку, посреди которой что-то нестерпимо сверкало в россыпи крошечных белых маргариток. Он с трудом сглотнул – слюна сделалась вязкой и горькой. Но страха не было. Только любопытство – почти такое же сильное, как и жажда – и еще какое-то неясное чувство, возможно, облегчение или даже радость. Нечто волнующее и смутное, как робость влюбленного на первом свидании.
«Иди ко мне, - шелестел бесцветный, призрачный голос, затекая прямо в сердце и отключая ум. – Я расскажу, что случилось с твоей Элькой». Он рождался в листве, в траве и цветах, в блеске солнца и прозрачной, словно ключевая вода, небесной синеве. Он лился отовсюду, этот голос – заключая Йенса под хрустальные своды, убаюкивал и утешал. Подчиниться ему было приятно, а противиться – невозможно. И Йенс покорился. Да он и с самого начала знал, что сделает это – с того самого дня, когда впервые обнаружил Элькину фотографию на сайте полиции.
Он подошел и, опустившись на колени, словно нырнул – в солнечную бездну, в стеклянную, ненасытную глубину. Вблизи «змеиный глаз» оказался не зеркалом и не прудом, и даже не окном в другой мир, а как бы огромным выпуклым зрачком. Вначале Йенс не увидел в нем ничего особенного, только небо и плывущие облака. Но чем дольше он вглядывался, тем отчетливее становилось ощущение, что им овладевает гигантский подземный монстр, мудрое и древнее чудовище. Нет, не так. Называть его «подземным», конечно же, неправильно. Потому что это и была сама Земля. Она, отрастившая миллионы глаз, чтобы посмотреть, кто там копошится на ее поверхности, бурит ее, взрывает и утюжит танками. Ее так долго жгли, резали и копали, что у Земли началась чесотка.
«Эй, человек, что это ты там делаешь?» - мягко вопрошал ее материнский разум, словно обнимая Йенса за плечи, нежно и крепко, как заблудшего, но любимого сына. И было в этом объятии что-то настолько интимное, о чем он и на смертном одре не посмел бы никому рассказать... «Кто ты, человек?» Йенс онемел. Земля неторопливо, будто книгу, перелистывала страницы его души. Ее движения – бережные, почти ласковые – не причиняли боли, но его вдруг охватил мучительный стыд. Он почувствовал себя неловким и грубым, недостойным такой великой матери. А она... Йенс внезапно осознал, как она хрупка и красива. Настоящее произведение искусства! Беззащитная живая драгоценность! Каждый пригорок, каждый ручей полны света. Каждый цветок – прекраснее звезды! Не говоря уже о малых сих – детях воздуха и леса.
Йенс смотрел – завороженно, не отводя взгляда, и тысячи красок неба переливались в его глазах.
А потом будто что-то оттолкнуло его – иди. И тут же ослабло притяжение, и материнские объятия разжались, оставив крохотный маячок внутри – теплый и трепетный. Зыбкий огонек остался, чтобы вечно гореть, вечно тревожить.
Йенс поднялся с колен, и пошел прочь, как по тонкому льду, и каждый его шаг по земле был признанием в любви.
И спустя годы он продолжал искать Эльку, пока однажды, осматривая очередного «братца», не ощутил легкое волнение и словно тихий привет не достиг его обостренного слуха. Костяное деревце слабо шелестело на ветру, дразня знакомыми изгибами, а Йенсу почудилось, что это гибкая девичья фигура склонилась печально к его руке.
Они стояли на обрыве. Внизу, под их ногами, журчала по камням река. Над их головами плескалось лазурное море, разбрызгивая пену облаков. Они нашли друг друга. Они дышали солнцем и небом, и, казалось, не было никого в мире, кроме них двоих.
Поставив на землю рюкзак, Йенс присел рядом. Он смотрел на Эльку-деревце снизу вверх, собираясь с мыслями. Так много нужно было ей сказать, что слова разбежались – и в голове воцарилась пустота. Но Йенс не торопился. Он знал, что все получится, просто не может не получиться, и наконец-то, они с Элькой поймут друг друга. Потому что язык деревьев – это язык правды.

Его никто не встречал. Луик стоял на автобусной остановке, одинокий и растерянный, убеждая себя, что так и надо. Громоздкую сумку он уронил к ногам и растегнул пальто – жарко. Даже не верится, что уже весна. Он попал в больницу в начале января, когда дороги хрустели от снега и под окнами мела поземка. Кутаясь в белые траурные одежды, сама природа, казалось, оплакивала его несчастье. Сейчас нежно-зеленые газоны пестрели разноцветными островками крокусов. Луик чувствовал себя иностранцем. Родной город, знакомый до последнего закоулка, ощущался чужим, странно изменившимся. С ним явно было что-то не так, при том, что все, вроде бы, оставалось на своих местах. Четырех- и пятиэтажные дома, лавочки под старыми липами. Стеклянный навес остановки, обклеенный безвкусной рекламой. Каждый плакат кричит так ярко и громко, что хочется заткнуть уши. Таинственные облачные письмена в небе, точно выведенные чьим-то небрежным пером – и сами перистые, изящные...
Он стиснул зубы. Главное, не пугаться. С ним все в порядке и с миром тоже. Это болезнь, она меняет человека, искажая ум и, как масло, вытапливая на поверхность души обиды и страхи. Но Луику уже лучше. Он почти справился и, будто разлившийся по весне поток, вернулся в свои берега. Осталось только убрать нанесенный шальной водой мусор – и все станет, как прежде. Все будет хорошо. Луик честно боролся и победил жестокий недуг, а дома и стены лечат. Так он думал, взбираясь на подножку и торопливо отсчитывая водителю мелочь. И потом, когда глядя в окно на быстро текущие мимо городские пейзажи, боролся с легкой тошнотой. Жаль, конечно, что Кристина за ним не заехала. Она и навестила-то его всего два раза – в самом начале. Разумеется, ей некогда, убеждал себя Луик, да и какая разница? Он не маленький, не заблудится. А может быть, жена что-то такое готовит к его возвращению? Какой-нибудь праздник? Или хотя бы вкусный обед? Луик сглотнул слюну. От волнения он не смог нормально позавтракать в больнице, и только теперь, по дороге домой, осознал, как голоден, как соскучился, как все эти дни тосковал по уюту и душевному теплу.
Сойдя с автобуса, он заглянул в цветочный магазин и купил жене букетик. Желтые лилии и голубые незабудки, незатейливо обернутые в прозрачную бумагу и перехваченные серебряной ленточкой. Женщинам не дарят желтые цветы. Они – символ измены. Шесть лет назад Луик об этом не знал и преподнес Кристине, тогда еще своей невесте, охапку солнечных тюльпанов. Но та не обиделась, а только посмеялась над его неловкостью. С тех под это стало их традицией – «неправильные» букеты, забавные сюрпризы, невинные розыгрыши. Вместе шутить – это ли не счастье? Это – высшая степень доверия, так они оба считали. Но в последний год Луик стал сам не свой. С ним что-то происходило, он и сам еще не понимал что. То болтал без умолку, раздражая всех вокруг, то плакал, то цепенел, как сурок в зимней спячке, так что совершенно невозможно было его расшевелить. И Кристина больше не смеялась. Глядя в ее побледневшее, испуганное лицо, Луик горько упрекал себя, но ничего не мог с собой поделать. Ему с каждой неделей становилось хуже. Он стал неряшливым, истеричным и забывчивым, лишился работы и целыми днями торчал в гостиной перед телевизором, бесцельно щелкая пультом. Да, их семейный корабль уже черпал воду обоими бортами, и не известно, когда и чем бы все закончилось, не попади Луик с острым психозом в больницу.
К счастью, ему помогли. Он возвращался, почти исцеленный, полный надежд и с букетом желтых лилий, который нес торжественно, как горящую свечу.
- Луик?
Кристина в замешательстве отступила в прихожую, и свет из приоткрытой двери тонко обрисовал ее хрупкую, словно надломленную фигуру. Голос дрожал.
- Разве ты не получила мою смс-ку? И почему у нас так темно?
- Я спала. Закрыла ставни.
- В час дня?
Переложив букет в другую руку, он нащупал на стене выключатель. Вспыхнула лампа – незнакомая, с зеленоватым плафоном. Луик вспомнил, что в свой последний день перед больницей разбил старую, швырнув в нее стаканом. Щеки полыхнули от стыда.
Бедная Кристина, как она с ним намучилась.
- Луик, не начинай. У меня с утра мигрень. Прилегла на полчаса... я не ждала тебя так рано.
- Я же написал, что выписывают до обеда.
- Ладно, - она махнула рукой. – Если хочешь есть – в холодильнике суп и вчерашние спаггети. И пиво.
- Мне нельзя алкоголь.
Ему показалось, или губы жены презрительно скривились?
- Тогда возьми томатный сок.
Он прошел на кухню, но сперва послонялся по квартире в поисках вазы, заглянул в гостиную и в детскую. Аккуратно застеленная кроватка с целым ворохом плюшевых игрушек поверх одеяла. Фотография маленького голубоглазого мальчика на трюмо. И – абсолютно чистый пол. Ни кубиков, ни деталек лего, ни паровозиков.
- Кристина, а где маленький?
- Томас у бабушки, - прокричала жена из другой комнаты.
- И надолго?
- Да, надолго, - Кристина появилась в дверях. Посмотрела с вызовом. – Он тут сейчас не нужен. А моя мама его любит.
- Ясно.
- Извини, я лягу. Очень болит голова.
Луик пожал плечами. Он и сам не знал, хочется ли ему увидеть сына. В больнице он часто вспоминал его – с теплом и нежностью, но сейчас к добрым отцовским чувствам примешивались неловкость и, пожалуй, страх. За два долгих месяца Луик отвык от ребенка, от жены, от собственного дома. Да что там, от самого себя, прежнего, отвык безвозвратно.
Не найдя, куда поставить цветы, он сунул букет в раковину. Почему-то стало очень жалко их – этих желтых лилий, никому не нужных и обреченных на увядание. Он налил себе тарелку супа и ел, не ощущая вкуса, тревожно прислушиваясь к шорохам и шумам в квартире. Легкие шаги жены. Скрип двери. Журчание и плеск воды в раковине – Кристина моет руки. Шепот... тихий, почти на грани слышимости, разговор. Что это? Ведь они одни в квартире. Не будет же Кристина беседовать сама с собой? Или будет? А может, она говорит по телефону, прикрывая ладонью трубку?
Луик тряхнул головой и велел себе: «Ешь. И поменьше думай. Это не галлюцинации. Это... не важно что».
Понемногу беспокойство отступило и мысли потекли свободнее – не слишком радостные, но и не горькие. Надо искать работу, возможно, закончить какие-то курсы. Юристом ему теперь не устроиться... да и не нравилась Луику эта профессия. Но он обязательно что-нибудь придумает. Надо только держать себя в руках и не забывать пить лекарство.
До вечера он слонялся по квартире, словно впервые осматривая ее, трогал предметы, привыкал. А когда за окнами сгустилась чернота, Кристина вышла из спальни – и не в халате, как Луик ожидал, а в узком сиреневом платье и принялась накрывать на стол. Принесла из кухни блюда с закусками, охлажденное вино, поставила на белую скатерть три бокала, положила три столовых прибора.
- Мы кого-то ждем? – удивился Луик.
- Нет, с чего ты взял? – дернула оголенным плечом.
- А...
- Просто ужин, Луик. Романтический ужин.
Она потушила свет и зажгла свечи... Тонкое пламя расцвело в двух серебряных посвечниках золотыми лилиями, жадно потянулось вверх, раскидав дрожащие блики по темным стенам. Душный восточный аромат наполнил комнату. Зря Кристина это сделала. Потому что от тяжелого запаха благовоний у Луика закружилась голова, и в неверном блеске свечей ему впервые привиделся колдун.
Рослый и худой, одетый во все черное, он чем-то походил на Северуса Снейпа, только моложе, утонченнее, злее. Он возник словно ниоткуда – из игры света и тени, а может, колдун просто вошел в комнату через дверь и сел на свободный стул, пока Луик, опустив глаза, пытался зацепить вилкой кусочек сыра. Только что супруги мирно ужинали вдвоем – и вдруг за столом уже трое. И странный темноволосый тип, как ни в чем ни бывало, накладывает себе в тарелку крабовый салат. А затем, откупорив бутылку вина, наполняет свой бокал и, глумливо подмигнув Кристине, выпивает в одиночестве.
- А... вы кто? – Луик чуть не поперхнулся. – Милая, кто это?
Ему бы промолчать. Потому что на лице жены появилось знакомое – слегка испуганное, слегка брезгливое выражение.
- Ты о чем?
- Нет, я так... Не знаю... Не обращай внимания.
- Луик, куда ты смотришь? – подозрительно спросила Кристина.
- Никуда.
- Ты что... опять?
- Нет, нет. Все хорошо, - пробормотал он, чуть не плача. - Все очень вкусно.
А колдун смотрел на него в упор пронзительно-черными глазами и усмехался.
«Надо завтра утром позвонить врачу, - лихорадочно размышлял Луик. – Сказать, что у меня опять галлюцинации. А может, лучше сегодня? Прямо сейчас – пока не случилась какая-нибудь беда?»
Но ему не хотелось. Он уже считал себя почти здоровым. Он вернулся домой. Неужели его снова упекут в больницу... на месяц... на два... а то исовсем надолго? «А может, еще обойдется? – думал он. – Столько новых впечатлений за один день... слишком много... вот я и сорвался. А завтра все успокоится. И больше никаких колдунов. Надо же померещиться такому... И ведь на ровном месте!»
Действительно, галлюцинации обычно начинались не так, а с оживления, всплеска радости, неуемной жажды творить, общаться, куда-то непременно бежать и что-то делать. Спасать человечество, строить вавилонскую башню... И мир вокруг полыхал, как рождественский город. Он расцветал удивительными красками и образами, которые уже через пару дней сгущались, искажаясь и становясь ядовитыми, страшными. Вот тогда к Луику и приходили гости с темной стороны, принося с собой ужас, отчаяние и глухую, беспросветную тоску. Но сегодня все было спокойно. Тишина, домашний уют. Никаких эмоциональных качелей и адреналина в крови. И гостей не ожидалось.
- Кристина, - робко предложил он, потянувшись к откупоренной бутылке, - может, я открою вино?
И увидел, как у жены округлились глаза.
- С тобой точно все в порядке? А, Луик? Ты только что его открыл!
- Я?
- Ну да. А кто же еще?
Луик застонал.
А колдун все усмехался, за обе щеки уплетая Кристинину стряпню. Он осушил бутылку уже наполовину.
Ночью Луик долго не мог уснуть. Ворочался в постели, то и дело распахивая глаза и вглядываясь в темноту. В больнице он всегда оставлял зажженным бра, но Кристине свет мешал и по ее словам мог даже вызвать приступ лунатизма. Луик ей верил, хотя ни разу не видел жену ходящей во сне. Он смотрел в пустоту, в черное, как мазут, и какое-то тягучее небо, недоумевая, куда пропали луна и звезды. Ни огонька за окном. Ни лучика, ни отблеска фар, ни блика уличного фонаря. Словно их с Кристиной дом провалился в черную дыру, и его затянуло в другую вселенную.
Постепенно до его слуха стал долетать шепот жены.
- Луик... Луик...
- Что? – отозвался он, протягивая в темноте руку.
Кристина лежала неподвижно и не вздрогнула от его прикосновения. Тихие слова шелестели, как ветер в ночных кронах.
- Милая... это, правда, ты?
Она не ответила. Но через несколько долгих, как вечность, минут, шепот возобновился.
- Луик... ты не думай... я тебя все еще люблю. Не так, как раньше, но кое-то осталось. Только знаешь, ничего у нас с тобой не получится. Ты всегда был неудачником, но я прощала и терпела – из жалости, из любви. А сейчас ты потерял все. Здоровье, работу...
- Я найду другую, - вскинулся Луик. – Завтра же начну искать. Я буду много работать и все исправлю. Пожалуйста, Кристина, дай мне шанс. Я буду очень стараться. Меня подкосила болезнь. Но я сильнее, чем ты думаешь.
- Нет, - струился мягкий шелест, лишь слегка напоминая человеческую речь, - ты жалкий. Псих, чокнутый, инвалид... Я год прожила в аду, и с меня хватит. Ты был нормальным веселым парнем... А сейчас на тебя даже смотреть противно. Твоя жизнь закончена. А я не хочу с тобой на дно. Я хочу жить, растить твоего сына, стать, наконец, счастливой. Нам с Томасом не нужен такой муж и отец. Ты должен уйти, Луик.
- Но куда? – спросил он растерянно. – Куда мне идти? Ведь ты же не хочешь, чтобы я... Нет, не может быть. Любимая, ведь не можешь ты желать мне смерти?
Она молчала. Странная, глухая тишина забивалась в уши, плотная, как стекловата. Придвинувшись ближе, Луик неловко обнял Кристину одной рукой. Ее тело, неподвижное и расслабленное, не шелохнулось. Взяв с тумочки телефон, Луик посветил экраном в лицо жены.
Она спала. На изжелто-бледных щеках дрожали тени от длинных ресниц – со следами туши. Из слегка приоткрытых губ вырывалось тихое дыхание. Лицо по-детски невинное, как у Томаса. Луик поморщился. Мысль о сыне причиняла боль. Но гораздо больше его тревожило другое.
«С кем я говорю? – думал он, с ног до головы покрываясь мурашками. – С кем, ради всего святого, я только что говорил?»
Луик выключил телефон и лежал в темноте, то погружаясь в зловонные глубины сна, то выныривая на поверхность, словно пловец из мутной воды. К утру его подушка оказалась мокрой – то ли от слез, то ли от пота.
Он проснулся с головной болью и долго умывался, словно пытаясь холодной водой смыть с себя грязь ночных кошмаров. И мерзкий колдун, и шепот во тьме казались теперь злым наваждением, прихотливой игрой больного разума. Солнечный свет исцелил мир, сделав его настоящим, плотным и твердым, как орех, очистил его от лжи и призраков. Такому миру Луик мог доверять – и выдохнул с облегчением. Первым делом он позвонил врачу и договорился о приеме. Потом оделся – опрятно, как на работу. Тщательно причесался. Ходить по дому в трусах и лохматым – это небрежность, говорил больничный психолог, первый симптом распада личности. Так нет – распаду, и да здравствует аккуратность. Надо же с чего-то начинать новую жизнь.
Приведя себя в порядок, Луик вышел к завтраку. Кристина – в халатике и с растрепанными волосами – хлопотала у накрытого стола. Аппетитно подрумяненные тосты, огромное блюдо с омлетом... Кувшинчик со сливками, сахарница, масленка. Но – три кофейные чашки? Три тарелки... три ножа... три вилки, будь они неладны... Да что же это за чертовщина?
- Луик, садись.
Кристина мельком взглянула на мужа и отвернулась к плите – она жарила венские колбаски. В сковородке скворчало масло, разлетаясь брызгами по всей кухне, а колбаски уже почти совсем почернели.
- Я не люблю такие горелые, - пожаловался Луик.
Презрительное молчание было ему ответом.
Он примостился на краешке стула. Потянулся за тостом, но испуганно отдернул руку.
- Ну что опять не так? – раздраженно бросила Кристина, обернувшись к нему. – Что ты все время дергаешься? Не можешь нормально поесть!
Луик помотал головой.
- Все не так! У нас по квартире кто-то ходит. Я слышу шаги. И в туалете льется вода.
Жена открыла рот, но ничего не успела сказать, потому что в этот момент дверь на кухню распахнулась и вошел колдун – в тренировочных штанах и с полотенцем на плече. В одной руке он держал электрическую зубную щетку, а в другой – пластмассовый стаканчик. Поставив и то, и другое на холодильник, он кивнул Кристине, а потом с усмешкой повернулся к Луику.
- Эй, ты, недоносок, подбери сопли. Меня сейчас стошнит. И вообще катись отсюда. Третий лишний – понимаешь?
- Тебя нет, - прошептал в испуге Луик. – Исчезни!
- Что? – изумленно переспросил непрошенный гость и вдруг, запрокинув голову, от души расхохотался. – Слышишь, Кристина, этот придурок думает, что я – его галлюцинация! Каково, а?
- Исчезни, - повторил Луик, трясясь, как в ознобе. – Сгинь, колдун! Тебя нет. Ты мне кажешься.
У него все расплывалось перед глазами и снова, как пару месяцев назад, цвета стали тяжелыми, кричащими. «Это приступ, - мелькнула отчаянная и какая-то ненужная мысль. – Надо вызвать скорую».
- Кажусь, ага. А если вот так? – спросил колдун со смехом и, придвинувшись к Луику вплотную, отвесил тому оплеуху. – Меня нет, да? Нет, говоришь? А кто же тебя ударил?
- Виктор, оставь его, - тихо попросила Кристина. – Видишь, он не в себе.
- Еще как вижу.
Вторая затрещина сбросила Луика со стула.
Дальнейшее он помнил смутно. Кажется, он вскочил и кинулся на обидчика с кулаками. И дрался, как дикий зверь, норовя выцарапать негодяю глаза. А может, все было не так, и на самом деле он просто скорчился на полу, пряча лицо в ладонях. Или у него началась истерика, и он, рыдая, бился головой о стену. Луик и сам уже не понимал, что делает. Время распалось на куски – и те, как мыльные пузыри, взлетели к потолку и перемешались.
- Ого, да он агрессивный! – донесся откуда-то сверху удивленный голос колдуна Виктора. – Нет, Кристина, это невозможно! Пора уже с ним кончать!
Луик сопротивлялся, но ему скрутили руки за спиной, а потом долго куда-то волокли. Очнулся он в детской, прикрученный полотенцами к кроватке сына. Болело ушибленное об угол холодильника плечо. Щеки предательски горели. Вдобавок еще и кровать оказалась мала для взрослого человека и лежать приходилось, скорчившись в три погибели и неудобно согнув ноги.
- Кристина! – позвал Луик и тут же, сморгнув слезы, увидел их обоих – свою жену и колдуна. Они стояли, обнявшись, и смотрели на него, как на раздавленное насекомое.
- Милая, принеси, пожалуйста, мои таблетки, - попросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Они на тумбочке... то есть, нет, в ящике стола... на серванте в гостиной... нет... в моей сумке, в боковом кармашке...
- Ты уж определись как-нибудь, - поджала губы Кристина.
- Я не помню!
- И что, я буду сейчас обыскивать всю квартиру?
- И не вздумай. Я знаю лекарство получше, - усмехнулся Виктор и с размаху влепил Луику очередную пощечину. – Ну что, подставишь вторую – как примерный христианин? – спросил с издевкой. - А что еще тебе остается?
Луик судорожно вздохнул и отвернулся, кусая губы.
- Не бей его, - вмешалась Кристина. – Это нечестно. У него руки связаны.
- Нечестно, говоришь? – повернулся к ней Виктор. – А честно было, когда он целый год из тебя все соки тянул и радость по капле выдавливал? Как ты ночами в подушку плакала, помнишь? Как жить не хотела – чуть вены себе не вскрыла? Только мысль о сыне тебя удержала – помнишь? А теперь ты хочешь простить это чудовище, этого конченого психа, святая ты женщина?
- Он же не виноват.
- Ну тогда и мы не виноваты. Мы действовали в состоянии аффекта. И вообще, мы его пальцем не тронули, а он себя сам... ну, ты понимаешь. А случись какое разбирательство, кому, думаешь, поверят – нам или ему?
- Нам, - не очень уверенно согласилась Кристина.
Виктор прищурился.
- Ну раз так, - обратился он к притихшему Луику, - займемся тобой. Вижу, постелька у тебя коротковата. Но это дело поправимое. Как ты меня давеча назвал? Колдуном? Сейчас я тебе наколдую... минус один метр!
Вот тогда Луик по-настоящему испугался. Не слишком начитанный, миф о прокрустовом ложе он тем не менее знал и подумал, что сейчас ему отрубят ноги.
Он видел нечетко – слезы опять застлали глаза – и поэтому не мог разглядеть, что у злодея в руке. Что-то блестящее. Нож? Но им не перерубить кость. Может быть, топор? Вроде, маленький... Топорик? Откуда у них в квартире такая вещь? Разве что Виктор принес. Солнечный свет падал из окна – слишком яркий. Блестел зловещий предмет, и ничего невозможно было разобрать.
«Эти двое сошли с ума, - понял он. – Ладно, я... Но они – такие же безумцы. Разве может нормальный человек сотворить такое с другим человеком? Или может?»
И, словно в перевернутом зеркале, Луик увидел весь этот мир – непоправимо безумный, способный убить или покалечить, просто так, ради минутной прихоти. Мир, только и мечтающий наказать без вины, а потом еще и потоптаться по тебе грязными сапогами.
Он крепко зажмурился, ожидая боли и не зная, выдержит ли ее, или закричит, или сразу умрет на месте, а Виктор начал считать – от десяти до нуля. И на слове «ноль» боль, действительно, пришла – но короткая, похожая на резкую вспышку света. Луик вскрикнул, дернулся, и с ним что-то случилось, он не сразу осознал что, но кроватка пятилетнего сына вдруг стала ему в самый раз. И можно было расслабиться, и вытянуть ноги – и еще оставалось место.
- Что вы со мной сделали? – спросил он оторопело, и увидел, как его мучители быстро переглянулись.
Виктор широко улыбнулся Кристине.
- Видишь, дорогая, как просто превратить высокого человека в гнома? Один взмах волшебной палочкой...
И Луику глумливо:
- А ты попробуй только пикни – превращу в муравья... И зашибу тапком! – добавил он и сам засмеялся своей шутке.
Но Кристина не улыбнулась в ответ.
- Пожалуйста, развяжите меня, - попросил Луик. – Я... уйду.
Уходить от жены надо как из жизни – налегке. Он сунул в карман паспорт и свидетельство о рождении, а больше ничего не взял. Одежда? Та, что была на Луике – уменьшилась вместе с ним, а вся прочая сделалась ему безнадежно велика. Брать деньги он постеснялся, да и не знал, где они лежат, а его банковская карта была уже год как заблокирована. Кристина постаралась. Ну и пусть. Не оглядываясь и ни с кем не прощаясь, он выбежал из квартиры и, захлопнув за собой дверь, начал спускаться по лестнице.
Должно быть, нечто подобное испытывала Алиса в стране чудес. Ты сам – крошечный, а все вокруг тебя – огромное. Но ты не ребенок, а просто уменьшенная копия взрослого. И да, ты – по-прежнему человек, и надо как-то существовать в этом лилипутском теле. Приспосабливаться. Выстраивать жизнь с нуля.
Но странное дело. В новом состоянии Луик чувствовал себя на редкость уютно. Как рука, привыкшая болтаться в слишком просторной перчатке, вдруг ощутила вокруг себя плотную теплую ткань. И согрелась, и ей стало хорошо.
Его всегда тащили вверх. Подталкивали, заставляли чего-то добиваться. В родительской семье Луика больше всего прочего ценили развитие и рост. И, конечно, деньги. Где рост – там и карьера, и большая зарплата. Потом он женился, но ничего не изменилось. От него по-прежнему чего-то ждали, требовали, толкали в спину. Вот оно, настоящее прокрустово ложе! Вся его жизнь – от первого да последнего дня. До тех пор, пока настоящий колдун, взмахнув блестящей волшебной палочкой, не начертал в воздухе: «Ты свободен».
Уже выходя из подъезда, Луик вспомнил, что забыл взять свои таблетки. Но махнул рукой – и не стал возвращаться.

***

- Мама, мама! – шустрый белокурый мальчик тянул ее за рукав. – Мы сейчас увидим лилипутов?
- Да, но это плохое слово, сынок, обидное, - ответила Кристина, с трудом скрывая раздражение. – Так нельзя говорить.
- А как можно?
- Маленькие люди.
- Но мы пойдем на них смотреть?
- Мы будем смотреть представление. Пьесу, которую сыграют для нас артисты. А потом – послушаем музыку и полюбуемся на поющие фонтаны.
- А фонтаны, они какие?
- Красивые, Томас. Увидишь.
Кристина уже раскаивалась, что поддалась на уговоры сына. Она не любила театр и терпеть не могла классическую музыку. Ну, а фонтаны... Что она, фонтанов не видела? Пусть даже поющих и с цветной подсветкой. И уж меньше всего ей хотелось смотреть на «маленький народец». Само упоминание о нем бередило старую боль. Она гнездилась где-то под сердцем, тупая и смутная, но терзала день и ночь без передышки. И как ни старалась Кристина вытащить этот осиновый кол памяти – не получалось. Наоборот, с каждой попыткой, с каждым отчаянным рывком становилось еще больнее.
С Виктором они расстались почти врагами. Кристина так и не смогла простить ему издевательства над Луиком. И своего предательства ему не простила. Ну, что ей стоило сказать: «Постой, мы пошутили, с тобой все в порядке». Отыскать, наконец, его дурацкое лекарство. И, когда он успокоился бы, сесть втроем за стол, как нормальные взрослые люди, взять себе кофе с тостами и что-то решить. А вместо этого – что они сделали?
Снова и снова всплывала в ее памяти картина – Луик, застывший перед большим зеркалом в прихожей. Его потерянное, ошеломленное лицо. И Бог весть, что он в том зеркале увидел... Болезнь сделала его таким внушаемым. Он ведь и правда поверил, что Виктор умеет колдовать.
Кристина потом долго искала бывшего мужа, но тот как сквозь землю провалился. Нет, она не надеялась его вернуть, да и, пожалуй, не хотела. Но ей надо было убедиться, что ему не стало хуже. Что его психика окончательно не сломалась и он не обречен – по их с Виктором вине – провести остаток дней в душевном сумраке. Если бы только узнать, что у Луика все хорошо – у Кристины бы камень с души упал.
Пьеса ей не понравилась. Модерн, вдобавок с претензией на оригинальность. Но артисты играли хорошо. И вообще, если не обращать внимания на рост – люди как люди. Похлопав для порядка в ладоши, Кристина с Томасом перешли в зал поющих фонтанов. Там царил полумрак и звучала музыка, легкая и какая-то порхающая. В такт ей прямо из сцены били струи воды, на лету меняя цвет, то замедляясь и утолщаясь, то стремительно вырастая почти до потолка, то сливаясь в одну, то разделяясь на множество тонких, как иглы, потоков. В их танце ощущалась дивная гармония, и постепенно Кристина увлеклась. Музыка и переливы красок, тихий плеск воды в музыкальных паузах – убаюкали, мягко подхватили, как теплый ветерок подхватывает осенний лист, и понесли – далеко-далеко, в прошлое, в детство.
- Мама, смотри! – вывел ее из транса звонкий голосок сына. – Это папа!
Кристина вздрогнула и только сейчас обратила внимание на коротышку, который, стоя на тумбе в углу сцены, дирижировал музыкально-световым действом. Он, и правда, удивительно напоминал Луика, только уменьшенного – ростом с пятилетнего ребенка. По его лицу пробегали разноцветные блики, в глазах, распахнутых навстречу красоте, сиял восторг, а руки поднимались и опускались на волнах музыки, точно крылья большой и счастливой птицы.
- Нет, сынок, - глухо произнесла Кристина. – Это не папа. Ты ошибаешься.
И знала, что лжет. В который раз – поневоле – лжет сыну. Потому что это был Луик, только из другой, параллельной реальности. Из той, где его действительно заколдовали.
Или он сам себя заколдовал?
Да возможно ли это, спрашивала себя Кристина. Бывает ведь такое, что люди одной только силой воображения вызывают у себя на теле стигматы? Да, наверное, это явление можно как-то объяснить. Но уменьшить свой рост почти вдвое? Нет, это абсурд.
Между тем, музыка смолкла, опали водяные струи, и в зале включился свет. А к заколдованному Луику подошла маленькая женщина и поцеловала его. Держась за руки, как влюбленные дети, они спустились со сцены.
На какую-то долю мгновения Кристина ощутила укол ревности, тут же сменившейся горькой радостью. Хоть где-то, пусть и в параллельном мире, Луик здоров и счастлив. Отныне она будет верить, что это так. Верить изо всех сил.

Мир тяжело болен, думал Зденек, сворачивая с шоссе на грунтовую дорогу. И это не насморк, не грипп и даже не коронавирус, а хворь совсем другого порядка. Вражда и злоба разливаются рекой. Люди готовы перегрызть друг другу горло. Кто-то из них прав, а кто-то нет, но природе-то что до их правоты. Она просто страдает, как мать, чьи сыновья схлестнулись в смертельном поединке. Каин или Авель – ее сердце болит за обоих, а лоно изъедено кислотой ненависти.
Издерганный и уставший, Зденек возвращался домой с работы, но и дома его ждали не отдых и вкусный ужин, а слезы и упреки жены. Его путь лежал через мокрые, едва подернутые зеленой дымкой поля, под серым пустым небом, кое-где уже пробитым редкими звездами. На землю быстро опускалась ночь.
Еще год-другой назад, грустно удивлялся Зденек, - сколько здесь было птиц. Изящные белые цапли на тонких ногах. Черные, как мазут, грачи... Даже чайки прилетали с озера. А небо? Точно синяя атласная скатерть, вспоротая стальными ножницами самолетов и заново сшитая острыми крыльями ласточек. Весной каждая яблоня в саду Марты и Зденека расцветала птичьими гнездами, большими и лохматыми, как охапки хвороста, и маленькими, похожими на аккуратные плетеные корзиночки. Сейчас птичьи домики осиротели и чернели, покинутые, среди голых ветвей.
Прошлым летом, вспоминал Зденек, в округе гнездились только вороны, но и те не вывели птенцов, потому что все яйца оказались мертвыми, гнилыми внутри. Он гадал, плодились ли в лесу звери. Вряд ли, потому что на лужайке перед их домом больше не резвились зайчата. И огненный лисий хвост не мелькал в кустах. Природа умирала тихо и бескровно, обреченно ускользая в небытие. Только деревья, как зеленые воины, еще стояли на страже жизни. Надолго ли? Зденек не знал.
Вот и дурное человеческое семя не желало прорастать, а когда это все-таки случалось, дети появлялись на свет порочными и лживыми, едва ли не с пеленок. Не безгрешные ангелочки, а настоящие дьяволята с раскосыми диковатыми глазами. Зденек сам видел, как один такой недоносок бросил в костер живого щенка, но не успел его остановить. Сам чуть не плача, он выхватил визжащего от боли собачонка из огня, а мальчишка стоял рядом и глумливо хохотал. Или вот пацан из дома напротив. Полил соседскую клумбу с пионами серной кислотой и мерзко хихикал, пока бабушка-соседка убивалась над погибшими цветами.
Они совсем не умели улыбаться, эти новые дети. Только дерзко кривили губы. В их пустых глазах не отражалось небо, а вместо этого плескалась какая-то болотная слизь. Но родители тряслись над своими отпрысками, прощая им любые выходки. Еще бы. В проклятый век всеобщей нелюбви зачать дитя считалось почти такой же удачей, как выиграть в лотерею.
Жена Зденека тоже хотела ребенка – и не просто хотела, а мечтала о нем день и ночь, да только без толку. Марта не могла родить.
- Давай возьмем сиротку, - умоляла она мужа, трогательно заглядывая в лицо, - или брошенку. Хотя бы попробуем, встанем на очередь. Я знаю, это трудно, малышей мало, но вдруг нам повезет?
- Нет и нет, - сопротивлялся тот. - Своего я бы с радостью, - вздыхал с затаенной болью, - но чужого никогда. Да и что за безумие – в наше время заводить детей. Ты посмотри на этих волчат, они же зло во плоти. Как волка ни корми, а человека из него не сделать.
- А я бы его любила, - тихо говорила Марта, опуская глаза.
В ответ Зденек гневно пожимал плечами и выходил из комнаты. Бесконечные споры с женой изматывали. Разве его вина, что она бесплодна, как библейская смоковница? Хотя, может быть, и его. Но что это меняет?
Наверное, мы с Мартой не настолько плохи, чтобы привести в мир маленькое чудовище, размышлял Зденек. Но и не так хороши, чтобы Бог послал нам доброе человеческое дитя. Мы никому не желали зла. Но и благого ничего не делали. Мы – простые люди. Наверное, слишком простые. Да, всегда трудились честно. Заботились друг о друге, как могли. Но разве этого достаточно, чтобы заслужить Божью милость? Не накормили ни одного голодного. Но рядом с нами никто не голодает. Не подавали нищим – но никто у нас и не просил. Никому не сказали доброго слова – но люди больше не верят добрым словам... Они во всем видят подвох – желание обмануть или покрасоваться.
Люди разучились просить и давать. Зденек и рад был хоть кому-нибудь помочь, но не знал кому и как.
Вознаградит ли их Бог, думал он, за то, что возделывали сад? Но это всего лишь жалкий клочок земли, а не сад Господень. На этой мысли Зденек запнулся. Потому что «жалкий клочок земли» он любил, как любил бы, наверное, собственного сына. И с бездетностью он бы примирился, если бы не Марта. Не было сил смотреть, как она скучнеет и сохнет, как, погруженная в свою печаль, мелко крошит овощи, так, что вместо салата получается какая-то каша. Как, отрешенно шевеля губами, по нескольку раз начищает и без того блестящие ложки, из мира радости сбегая в бездумную работу и молитву.
Зденек страдал, мучаясь чувством вины. Возвращаться по вечерам домой не хотелось, куда-то идти тоже. Он терпеть не мог алкоголь, а в двух единственных в городе ресторанчиках только и делали, что злословили и пили. От прогулок и то становилось тошно, а ведь раньше Зденек так любил горьковатый воздух полей, их простор и величие, любил весенний лес и солнце, словно просеянное сквозь зеленое сито, золотое кружево на белых стволах и пестрые от медуницы поляны, зовущие упасть и лежать, раскинув руки, среди пчел и цветов. И вроде бы еще недавно он бродил по разноцветному лугу, по хрупкой, точно стеклянной, траве, слушая трели кузнечиков и распугивая больших синих стрекоз. Теперь Зденеку казалось, что он гуляет по кладбищу, так безмолвно, мертво и неподвижно было все вокруг.
А тут еще и Марта стала в последние дни какой-то странной, рассеянной и словно немного сумасшедшей. То ходила, задумчивая, то улыбалась без причины. Она как будто спала наяву и видела чудесный сон, и Зденек недоумевал – неужели? Нет, она не стала бы от него скрывать. Уж не лишилась ли его жена рассудка? Что тебе снится, милая, думал он, выруливая на подъездную дорожку. В каких заповедных краях заплутала твоя бесхитростная душа? Поведай мне свою мечту... а, впрочем, я и так ее знаю.
Он завел машину в гараж и пошел через сад по блестящей гравийной тропинке. Ярко светила луна, и словно облако нежности окутывало старые деревья.
Марта встретила мужа на пороге. Ее глаза сияли.
- Ты хочешь мне что-то сказать, - улыбнулся он.
- Не сказать, а показать. Или ты уже видел? Что ты видел, Зденек?
- Где?
- В нашем саду.
- Я видел свет и луну в небе. Блестящие камешки на дороге. Прошлогодние вороньи гнезда.
- И все? Пойдем, Зденек! Пойдем скорее. Я покажу тебе чудо.
- Погоди, - ласково засмеялся он. - Дай хоть что-нибудь проглочу сначала. Голоден, как пес.
Зденек ел быстро, поглядывая через стол на жену и едва ли замечая то, что лежит на тарелке.
- Ну, вот, - сказал он, вытирая рот салфеткой, - теперь я готов увидеть чудо.
- Нет, - покачала головой Марта. - К чуду никто не готов. Оно всегда приходит неожиданно, как волшебный дар. Представь себе, что на наш порог упала звезда. Разве можно к такому приготовиться?
Они спустились с крыльца и, обогнув дом, направились к дровяному сараю. Туда, где расцветало самое старое и самое бесполезное дерево в саду – высокая раскидистая верба. Не принося сама ни плодов, ни ягод, она теснила молодые яблони и кусты смородины, не давая им расти, а ее толстые корни тянулись далеко, взламывая дорожку.
Вообще-то, старую вербу давно следовало спилить, но Зденек и думать об этом не хотел. Потому что она была красива. Особенно ранней весной, покрытая трогательными пушистыми шариками, похожими на миниатюрные меховые игрушки. Осенью ее длинные листья золотыми рыбками скользили в траву. А в жаркие летние дни Марта любила читать в тени ее широких ветвей, сидя на складном парусиновом стуле.
Это часть сада почти совсем заросла. Из открытой двери падал на землю яркий золотой клин, а Зденек и Марта шагали в темноту, в гибкую мешанину вечнозеленого плюща, затянувшего тропинку. Но они шли на свет. Потому что старая верба сияла, вся окутанная голубоватым и каким-то неземным свечением. Круглые серебряные почки превратились в крохотные фонарики. А в развилке ветвей спал младенец – маленькая девочка, спеленатая прозрачной тканью.
Они приблизились, и Марта благоговейно сложила руки.
- Я молилась, Зденек, и Бог услышал мои молитвы.
Она словно светилась изнутри.
Разбуженная ее голосом, девочка открыла глаза, ясные, будто мартовское небо. Синие, как у Марты.
Зденек оторопел.
- Кто это, откуда здесь ребенок? – спросил он в смятении, думая, что кто-то подбросил в их сад новорожденную малышку. - Давай возьмем ее и отнесем в полицию. А еще лучше в больницу. Ночью на улице холодно, а она такая маленькая.
- О чем ты говоришь, Зденек, какая больница, какая полиция. Это наша дочь. Я видела, как она росла. Из вербной почки – по чуть-чуть, по несколько сантиметров в день. Я даже не сразу поняла, что она такое. Видела – что-то живое и лучезарное. А сегодня утром она по-настоящему родилась! Посмотри!
Зденек пригляделся. Действительно, из-под тонкой пеленки вилась оборванная цветоножка – полусухая зеленая пуповина.
Доченька.
Он потянулся и, словно святой иконы, коснулся ее светлых волос.
- Ведь это только начало, да? - спросил взволнованно.
Потому что в безоблачных детских глазах он увидел будущее. Дар от всех деревьев Земли – людям Земли. Беспорочное рождение. Новое, чистое сердцем человечество.
- Да, Зденек, только начало, - счастливо засмеялась Марта и взяла девочку на руки. - Вот теперь мы семья.
Мы – надежда.
Уходя, Зденек обернулся.
- Спасибо, зеленая сестра.
И, словно ему в ответ, старая верба качнула веткой, как серебряную тонкопалую кисть, протянув ее навстречу людям.

Осока

Ночник похож на луну, такой же круглый и тусклый. Его желтоватый свет масляно пятнает одеяло. А за кроватью, в тени большого шкафа, стаей голодных волков притаились сны. Молчат, недобро сверкая золотыми глазами, ждут удобного момента, чтобы наброситься. Но Мара боится спать. Боится даже дышать. Ее узловатые пальцы, как сомнамбулы, блуждают по складкам на простыне. Голова почти не проминает подушку. Легкая – но мысли в ней тяжелые, густые и черные, как мазут.
Можно позвать сына, но что он сделает? Призраки в его присутствии становятся плоскими и серыми, не различимыми на фоне стены, обклеенной старенькими обоями. Он не сможет их прогнать, потому что не видит. Никто их не замечает, кроме нее.
Однажды Мара все-таки решилась рассказать. Но сын только покачал головой:
- Это прошлое, мама. Не надо, не мучай себя. Что бы там ни случилось – это было и прошло.
- Старики живут прошлым, разве ты не знаешь?
- Но зачем? У тебя есть внучка, есть я...
- Спасибо, что вы есть, но...
Но...
Мара засыпает, и чудовища выходят из тени. Полные темного торжества, они склоняются над беззащитной жертвой и впиваются ей в горло. Съежившись, заползают под закрытые веки. Грызут и душат.
Она бежит сквозь заросли осоки, бежит высоким берегом реки, туда, где на поверхности воды словно распускается огромный бледный цветок, и трава режет ее босые ноги. Но Мара не чувствует боли – только холод текущей по ступням крови. Чудовищный страх, почти ужас, стискивает сердце ледяным кулаком. В гортани застревает крик:
- Ян!
Он только что объяснился ей в любви. Неловкий семнадцатилетний мальчишка. Самый лучший парень на свете. Отчаянный и веселый, немного романтичный. Он протягивает ей маленький букетик полевых колокольчиков, но Мара делает шаг назад. Прячет руки за спину.
- Хочешь, я прыгну? – еще звучит у нее в ушах дурашливый вопрос.
- А давай!
Сколько раз они, опьяненные солнцем, купались в реке, плавали, ныряли с берега. В ней и течения-то почти нет. Вернее, есть, но оно медленное, ленивое, не мчит, а нежит на темной, слегка ребристой глади. Кто же знал, что именно в этом месте, скрытая блескучей рябью, притаилась коряга?
И Мара бежит. Цепляется за ноги осока. Бьет в глаза жестокий свет, делая мир текучим и пестрым.
- Мама! – сын легонько трясет ее за плечо.
- Я опять кричала? – виновато выдыхает она.
- Ничего страшного. Спи... Завтра мы идем к врачу.
Мара послушно закрывает глаза, чтобы через пару минут снова распахнуть их в томительную ночь. И все повторяется сначала.
Утром она откидывает одеяло и долго смотрит на свои желтоватые ступни, исполосованные длинными красными царапинами. Осока. Она растет сквозь годы, уродуя ноги и калеча жизнь. Какой доктор способен помочь в этой беде, недоумевает Мара. Ведь невозможно исцелить память. И чувство вины не вырезать, как раковую опухоль, потому что оно метастазирует прямо в сердце.

Мишо сидел за столом в своем кабинете, поигрывая зеленым фломастером. На полях блокнота он рисовал нечто вроде травы – сочный изумрудный частокол. Зачем? Он и сам не знал. Это было сродни медитации – ожидание встречи.
Каждый пациент – как чужая планета. Непредсказуемая и странная, со своей историей, природой и законами. Ее не опишешь сухими строчками из какого-нибудь медицинского справочника. Можно только изумленно распахнуть глаза – и смотреть. Дышать ее воздухом. Вслушиваться в музыку ее языка. И тогда постепенно – очень медленно, как занимается рассвет – начинает проясняться небо и незнакомые созвучия складываются в слова. И тогда ты мысленно встаешь и тихонько обнимаешь страдающую душу.
Они робко вошли и сели на стулья по другую сторону стола. Немолодой мужчина и старая женщина. Сын и мать. Оба слегка напряженные и недоверчивые, словно две птицы, готовые упорхнуть. Оба с пронзительно голубыми глазами и ангельским серебром в волосах. Разные и в то же время похожие. Мишо посмотрел на них – и губы его тронула задумчивая улыбка.
- Осока! – воскликнула вдруг старушка, уткнувшись взглядом в раскрытый блокнот, в зеленый частокол на полях и синие волны торопливых заметок. – А там дальше – река!
- Нет, - смутился Мишо и, ободряюще кивнув мужчине, добавил. – Я слушаю вас.
- Моя мама плохо спит ночами, - заговорил тот и осекся.
Слегка наклонив голову, Мишо ждал. К нему не приходят за рецептом на снотворное.
- Ее мучают воспоминания, - продолжал сын. – Когда маме было шестнадцать лет, у нее на глазах погиб парень, ее одноклассник. Прыгнул в реку в опасном месте. А мама... она винит себя в том, что не остановила его. Не удержала от рокового прыжка. Хотя могла сказать всего одно слово.
- Хм... – протянул Мишо. - И что?
Он не смотрел на старую женщину и не видел, казалось, как она, словно очарованная, тянула пальцы к поросшему зеленой травой листу... тянула, и не решалась дотронуться.
Мужчина слегка запнулся.
- Кажется, она его любила.
- А, - сказал Мишо. – Понимаю.
- Так вы можете помочь? – спросил мужчина.
- Думаю, что могу. Во всяком случае попытаюсь. Но результат не гарантирую. В какой-то степени все зависит от нее, - он кивнул на старушку, которая добралась, наконец, до блокнота и, притянув его к себе, гладила дрожащей ладонью нарисованные травинки.
- Это как? – нахмурился мужчина.
- Я отправлю вашу маму в прошлое. То есть, не по-настоящему, конечно. А под гипнозом. И она заново проживет эпизод из своей юности – на этот раз правильно. Понятно, что погибшего парня таким образом не воскресить. Что случилось – то случилось. Но внутреняя реальность вашей мамы изменится, ее воспоминания, как река, потекут по новому руслу... Несчастного случая не будет, молодой человек останется жить. И чувство вины перестанет ее мучить.
- А почему вы уверены, что под гипнозом она проживет этот эпизод по-другому? Она ведь забудет все, о чем мы сейчас говорим, разве нет?
Мишо улыбнулся.
- Забудет, конечно. Так что придется нам пойти на небольшую хитрость... Вот, держите, - с этими словами он извлек из ящика стола голубую ленту. – Повяжите ей вокруг пояса, а свободный конец дайте в руку. Вот так, правильно. Сожмите крепче, - ласково кивнул он старушке. – Это чтобы вы не заблудились в прошлом. И счастливого пути!
Он помог женщине лечь на кушетку и раскачал у нее перед глазами блестящий маятник.
- Сейчас лето 19** года, - говорил Мишо тихо и монотонно, в такт словам поглаживая ее пальцы. – Вам шестнадцать лет... Тебе шестнадцать лет... Мара.
Ее зрачки сперва застыли – точно ослепленные светом яркой звезды, а потом веки дрогнули и сомкнулись. Дыхание сделалось ровным.
Двое мужчин сидели неподвижно, вглядываясь в лицо спящей Мары, по которому то пробегали тени, сгущаясь в уголках губ, то мимолетная улыбка разглаживала морщины, словно мокрой тряпкой стирая прожитые дни.
Старушка тискала в ладони голубую ленту, тянула ее и мяла, мучительно хмурясь... Как будто спорила с кем-то невидимым. А потом озадаченное выражение на ее лице сменилось таким неудержимым счастьем, что в комнате как будто стало светлее.
- Сейчас вы вернетесь, - снова заговорил Мишо. - Я буду считать до десяти. На счет десять вы откроете глаза. Один. Два. Три... десять... – он хлопнул в ладоши. – Просыпайтесь!
Она вынырнула, как водолаз из темной глубины.
Мара открыла глаза и села прямо. Казалось, она не понимала, где находится, и удивленно разглядывала склонившегося к ней сына. Тот бережно обнял ее за плечи и помог встать.
- Как вы думаете, доктор, это подействовало? – спросил он тревожно.
Мишо махнул рукой.
- Увидим. Ее сознание сейчас спутано. Она как будто оглушена, и это нормально. Вашей маме нужно время, чтобы все уложить в голове. Когда ее воспоминания выстроятся по-новому - тогда и посмотрим на результат.
Он задумчиво проводил их взглядом – маленькую растерянную старушку и крепкого пожилого мужчину, заботливо ведущего ее за руку – и со вздохом пододвинул к себе блокнот. «Если как следует записать эту историю, в звуках и красках, да еще сдобрить щепоткой художественного вымысла, получится неплохой рассказ», - подумал он привычно. Но Мишо не писатель, а врач. И немного волшебник.
И, торопливо черкнув пару фраз в блокноте, он продолжил рисовать осоку.

Она шагала по улице, вцепившись в теплую ладонь сына и бездумно переставляя ноги. Было очень светло, и низкое солнце било в глаза, мешая разглядеть идущих впереди людей. Большой город прибоем рокотал в ушах.
- Сынок, я хочу домой, - жалобно сказала Мара.
- Конечно, мама, мы почти пришли, - отозвался сын, и голос его почему-то дрожал.
Или ей показалось?
Мара нахмурилась.
- А как же пальто?
- Какое пальто, мама?
- Мы же собирались купить мне зимнее пальто?
- Мы купили его на прошлой неделе. Ты что, забыла? – мягко спросил сын, осторожно стиснув ее руку.
Тревожится... Мара чувствовала себя беспомощной и глупой.
А внутри у нее – вот ведь странно – как будто горела лампочка. Эпизод из далекой юности, вдруг вспыхнувший ослепительно ярко, разворачивался перед мысленным взором, как загадочный свиток. Такое случается в старости, когда с трудом вспоминаешь, что было вчера, а какое-нибудь давнее событие переживаешь, словно наяву, в мельчайших подробностях.
Мара находилась здесь – и в то же время очень далеко. Ей давно уже перевалило за восемьдесят – и только что исполнилось шестнадцать лет. Ее усталые ноги тяжело ступали по мощеному тротуару – и беззаботно порхали по росистой траве, почти не оставляя следов. Так легка была ее душа, так беспечна и радостна.
Так бабочка кружится в ослепительной синеве июльского неба, летит по ветру перламутровым лепестком.
А если бабочек две – они танцуют в воздухе колдовское танго любви.
- Хочешь, я прыгну? – спрашивает Ян, и его глаза смеются.
Он протягивает Маре букет полевых колокольчиков.
Она отступает назад, подзадоривает его. «А давай!» - хочет крикнуть. Но пальцы нащупывают что-то непонятное. Гладкая шелковая ленточка. Повязанный вокруг талии голубой поясок. Откуда он взялся? На мгновение Мару прошибает пот, словно темная туча надвигается на солнце и проглатывает его.
- Нет, не надо! – восклицает она испуганно. – Иди ко мне.
И снова льется золотой свет. Грозная туча растаяла, словно ее и не было. Ян в два прыжка оказывается рядом, целует ее волосы, руки, губы. Голубая ленточка змеей ускользает в траву...
А потом... Что случилось потом?
Мара очнулась, и яркая картинка поблекла. Скучно потекли воспоминания. Она вышла замуж за другого, родила сына, и вся жизнь прошла в какой-то маете.
Но почему они с Яном расстались? Почему люди расстаются, если они созданы друг для друга? Если их любовь огромна, как небо?
Она не могла вспомнить. Уехал ли Ян в другой город – учиться? Нашел ли работу далеко от дома? Но Мара пошла бы за ним на край света. Сманила ли его другая женщина? Нет, Ян был однолюбом. Они, как пара лебедей, поклялись друг другу в верности. А верность – это от слова верить. И Мара верила ему едва ли не больше, чем самой себе. Ни на кого не променял бы Ян свою единственную, свою первую любовь...
Так что же произошло?
Смотреть сквозь время все равно, что тонуть в ночном океане – темно и страшно. Только вспыхивают звездами глаза глубоководных рыб. И голоса прохожих доносятся, словно крики чаек сквозь толщу воды. И почему-то крутятся, бесконечно крутятся в сознании легкомысленные слова. Как будто в них заключен ответ.
- Хочешь, я прыгну?
- Нет, не надо!

Наваждение

«Зачем он принес мне эту птицу?» - изумился Мишо. Он и внимание-то сперва обратил не на парня, а на золоченую клетку – аляповатую, разукрашенную чудными узорами, словно взятыми со средневековой гравюры. А внутри, за гнутыми прутьями, прыгала с жердочки на жердочку крохотная синичка с янтарной грудкой, белыми щечками и синевато-черной шапочкой на голове. Яркая, востроносая, смазливая... хоть так о пернатых и не говорят.
Мишо не любил животных, особенно кусачих. Более того, он их боялся до дрожи в коленях. Как-то раз одна ненормальная привела с собой большую собаку, и он только усилием воли усидел на месте, а не сбежал с криками из кабинета. Врач должен быть образцом выдержки и спокойствия, внушал ему в детстве отец. Как бы тебе ни было страшно, пациенты не должны это заметить. Ну, ладно, птица – еще куда ни шло, но и та может клюнуть. Например, в глаз... Мишо поежился. И взял себя в руки.
Теперь он, наконец-то, рассмотрел этого странного парня. Высокий и худой, с длинными черными волосами, ниспадающими на плечи, и диковатым взглядом. Почти ровесник Мишо, может быть, немного младше. Он стоял смирно, опустив глаза в пол, а клетку поставил у своих ног, обутых в грязные кроссовки.
- Спасибо, доктор, что согласились помочь, - робко заговорил паренек. – Я уже совсем запутался. Просто не понимаю, что делать дальше... как жить...
- А я вас помню, - усмехнулся Мишо. – Вы - Энрике Соль. Десять лет назад мой отец вылечил вас от заикания. Вот только потом ваши родители его затравили – за то, что он якобы привил вам страсть к бродяжничеству. Папа умер от инсульта, получив повестку в суд.
Услышав такое, молодой человек совсем растерялся. Его бледные щеки залила краска стыда.
- Простите, - сказал он смущенно. – Мне очень жаль.
- Вы были ребенком, - вздохнул Мишо. – Так что, не извиняйтесь. Это не ваша вина... Однако, мы отвлеклись, - спохватился он. – Итак, Энрике, чем я могу вам помочь? Да вы садитесь, вот сюда, в кресло, тут вам будет удобно. Не бойтесь, никто не украдет вашу синичку.
Паренек сел, а клетку с птицей придвинул поближе к себе, поместив ее около стола – так, чтобы и он, и Мишо могли ее видеть.
- Это случилось во время сеанса гипноза с вашим отцом, - начал рассказывать Энрике. - Я попал в одну из своих прошлых жизней, и там меня опалил огонь любви. Не знаю, кем был этот человек, но меня влекло к нему, как бабочку к свету. Как одну половинку души – к другой. Скажите, доктор, ведь такое бывает?
Мишо медленно кивнул.
- Раз с вами случилось – значит, бывает.
- То пламя выжгло пустоту в моем сердце, - продолжал Энрике. – Я понял, что сойду с ума, если не найду его... или ее. Не прикоснусь к ней, не посмотрю ей в глаза. Я даже не знал, кого или что ищу, но чувствовал биение своей любви где-то рядом, настоящее, живое. Не в глубинах прошлого – а в этом мире.
Мишо нахмурился.
- И вы ее нашли?
- Да, - почти прошептал Энрике. – Искал – и нашел.
Их взгляды обратились к золоченой клетке, в которой маленькая синица весело клевала разбросанные по дну тыквенные семечки.
- Как вам удалось ее поймать? – тихо спросил Мишо. – Обычно они пугливы.
- Она сама села ко мне на плечо. Наверное, тоже что-то почувствовала, – ответил Энрике. – Я нашел ее в лесу, в дикой чаще. Мы потом долго выбирались к людям, я, весь исцарапанный ветками, и она – у меня на плече.
- Кстати, у нее нет поилки, только сухие зерна, - заметил Мишо, продолжая глазами следить за птицей.
- Была. Я вынул, чтобы вода не выплескивалась.
- Ладно... И чего же вы хотите от меня, Энрике?
Осторожно подняв клетку, он поставил ее на стол – между ними – и видел, как вздрогнул молодой человек и как протянул руки, словно желая уберечь свою драгоценность от случайного падения.
- Это какое-то наваждение, - взволнованно заговорил Энрике. – Я целый день сижу и смотрю на нее, и слепну в ее лучах. Весь мир вокруг кажется черным. Сплошная темнота, ночь без конца и без края. И она – лучезарная. Одна единственная яркая звезда посреди вечного мрака. А ведь мне надо как-то жить в этом мире. Работать или учиться, или хоть что-то делать. А я не могу. Я ничего, кроме нее, не вижу.
- Свет маяка ослепляет птиц, - подхватил Мишо, - и, заблудившись в ночном небе, они разбиваются о скалы... Откуда это? Не важно. Я понял.
- Если бы это был любимый человек, - прошептал Энрике, - все сложилось бы по-другому. Мы вместе шли бы по жизни. А так... я больше не могу.
- Да что вы заладили – не могу да не могу, - с досадой перебил его Мишо. – Ладно, раз уж папа заварил эту кашу, попробуем ее расхлебать. Садитесь поудобнее. И расслабьтесь. Сейчас вы отправитесь в тот день и час, где впервые встретили свою синичку – в другом обличии.
Энрике послушно откинулся в кресле. Его руки испуганно стиснули подлокотники. По лицу пробежала судорога.
- Я, действительно, попаду в ту жизнь? Или это будет просто иллюзия?
«Можно ли попасть из одного сна в другой?» - хотел спросить Мишо, но только пожал плечами.
«А что в этом мире не иллюзия? Этот пыльный кабинет или стол, заваленный глупыми отчетами? Неполитый цветок на подоконнике? Или клетка, в которую ты заточил свою любовь?»
- А какая разница? Вы отправляетесь в глубину своего сердца, а оно знает правду. Да расслабьтесь вы! Я не кусаюсь. И еще вот, чуть не забыл, - спохватился он и протянул Энрике голубую ленточку. – Повяжите на запястье.
- Что это?
- Страховка. Вы когда-нибудь ходили в горы? Теперь мы в одной связке, - улыбнулся Мишо.
Качнулся блестящий маятник. Один раз... другой...
Энрике заснул.
И во сне он продолжал говорить, шепотом, почти беззвучно описывая каждый свой шаг по скованной жестоким морозом земле. Но Мишо умел читать по губам. Он вглядывался в лицо спящего и, невидимый, шел вместе с ним по зимнему лесу.
Они не одни. С ними девушка, которую Энрике ласково называет Говорунком. То ли имя, то ли прозвище, но какое-то птичье. Они ищут сон-траву. Мишо знает это растение – крупные лиловые колокольчики на пушистом стебельке. Оно ядовито, но Энрике почему-то верит в его целительную силу. Сон-трава цветет на проталинах, ранней весной. А сейчас под ногами трещит наст, плотный, как скорлупа ореха. Глубоко под ним, в теплом ядрышке, нежится весенняя трава, спят подснежники, голубые пролески и белые морозники, примулы и медуницы... Но до них не добраться. На что надеются эти двое безумцев? Январь – ледяное сердце зимы.

Говорунок устала, еле переставляет ноги. Ее щеки белее мрамора. Рыжие волосы падают на воротник белой шубки и горят, словно костер на снегу. Энрике поддерживает девушку под руку, практически тащит на себе.
- Мы в сердце зимы... в сердце леса, - слабо выдыхает Говорунок, и ее голос стынет на морозе, рассыпаясь тонкими дымными узорами. У нее в горле как будто похрустывают льдинки.
- Долго еще идти? – беспокоится Энрике. – Ты точно знаешь, где это место?
- Да, я знаю место, где сон-трава выходит на поверхность снега. Но мы туда не пойдем, - она вырывается из его рук и падает на сверкающий наст. – Я хочу умереть здесь.
- Нет! Что ты? – пугается Энрике. – Говорунок, милая. Не говори так! Мы найдем сон-траву и сделаем лекарство. Ты обязательно поправишься!
Но она грустно качает головой.
- Нет, любимый. Прости, пожалуйста. Я тебя обманула – от моей болезни нет спасения. Оставь меня здесь. В лесу так красиво – кругом серебро и алмазы. И тишина совсем другая. Ты слышишь, какая здесь тишина? Хрустальная... Говорят, смерть от замерзания – легкая смерть. Я усну и буду видеть сны, пока моя душа не отлетит.
- А как же я?
- Прости... прости...
Говорунок плачет. Ее глаза мутнеют, подергиваясь пепельной дымкой. Слезы катятся по впалым щекам, превращаясь в ледяные жемчужины.
- Если замерзнешь в сердце леса, в другой жизни станешь лесной птицей, - неловко шутит Энрике, и на бледных губах девушки проступает слабая улыбка. – Что ж, - упрямо говорит он и садится на снег, - тогда я останусь тут, с тобой, и тоже умру. Мы поклялись быть вместе, Говорунок.
- В жизни, а не в смерти! – испуганно восклицает она. – Отпусти меня, Энрике. Пожалуйста! Ты должен жить! Мир так прекрасен, не покидай его раньше времени. Мы еще встретимся... когда-нибудь. А сейчас обещай, что отпустишь меня!
- Никогда! – скрипнув зубами, отвечает Энрике.
Он тоже плачет. Слезы стекают в рукав, мочат голубую ленточку, которая на морозе становится жесткой и колкой. Голубая ленточка! Странный и чужеродный предмет одежды. Словно послание из иного мира. Энрике смотрит на нее в недоумении, и что-то происходит у него в душе.
- Я отпущу тебя, Говорунок. – произносит он твердо. – Когда придет время. А сейчас мы вместе вернемся домой. Сколько бы дней тебе ни осталось – они все твои. Наши... И умирать надо среди близких людей, а не одной в лесной чаще.
Девушка закрывает глаза, не в силах больше ни спорить, ни просить, а Энрике встает и подхватывает ее на руки. Он стоит, пошатываясь. Откуда-то налетает ветер и, просачиваясь между деревьями, гудит в зарослях, как в печных трубах. Бросает в лица влюбленным снежную крупу. Белая темнота окутывает их...

- Возвращайтесь! – резко командует Мишо. – Я считаю до десяти. Один, два... три...
Он и рад бы досмотреть сон Энрике до конца, но не уверен, что тому удалось выбраться живым из леса. Пациент не должен видеть собственную смерть – это может его травмировать.
Паренек в кресле слабо шевелится, потирает веки, сгибает и разгибает пальцы, словно разрабатывая какой-то механизм.
- Все в порядке? – спрашивает Мишо, зная, что не получит ответа.
Во всяком случае, не в первые секунды.
А тем временем Энрике...
Он уже не там, но еще не здесь. Он слышит голос Мишо и видит собственные руки, отпирающие клетку. Он замечает, что кто-то распахнул окно.
- Синица может удариться о стекло, - заботливо поясняет странный доктор, а крохотная птичка вспархивает со стола и, нестерпимо сверкая на солнце, растворяется в небесной синеве. Его, Энрике, любовь растворяется в небе и проливается с вышины разноцветным дождем.
Он замирает, охваченный волшебным чувством дежавю, и, словно пересохшая земля, жадно впитывает сладкие радужные капли. Наполняется любовью – и становится ею.
В этот момент дверь приоткрывается, и в кабинет заглядывает девушка – хорошенькая, востроносая, с легкой рыжинкой в каштановых волосах.
- Энрике, ты здесь? – робко спрашивает она и тут же, заметив Мишо, прикрывает рот ладонью. – Ой... извините!
- Ничего-ничего, - улыбается тот галантно. – Ваш друг сейчас выйдет.
Энрике ошеломленно смотрит на нее, но потом в его взгляде вспыхивает узнавание.
Пациент уходит, а Мишо еще долго сидит за столом, размышляя, похожа ли девушка на синичку, и решает, что похожа.

Страх

За окном гаснет вечернее небо – волшебная палитра оттенков: от тускло- синего до жемчужного. Словно кисточкой нарисованные, парят над горизонтом пухлые золотые облака. Мишо не рад краскам заката. Он бранит себя за то, что засиделся допоздна, и вполуха слушает жалобы последнего пациента. Одетый в рабочую куртку мужчина долго и нудно описывает свои отношения с отцом – теперь уже стариком, а когда-то властным типом, эгоистом и душителем всего живого. Мишо, конечно, знает, что отцы бывают всякие, но ему все равно неприятно.
- Хорошо, я понял, - не выдерживает он. – И что в итоге? Что я могу для вас сделать?
Наконец, мужчина переходит к главному.
- Полтора года назад отец попал в аварию и повредил позвоночник.
- Парализован?
- Нет. Но с тех пор его мучают ужасные боли. Такие сильные, что он кричит. Не стонет, а орет в голос. Представляете? И лекарства не помогают. День и ночь кричит, как раненый пес. Вы представляете, доктор, какой это ад?
- Представляю, - говорит Мишо, бледнея. – Что же вы отца псом назвали?
- Он мне жизнь сломал, - горячится пациент. – Я же вам рассказывал. Учиться не пустил. С девушкой любимой рассорил. Не нравилась она ему, видите ли. И что теперь? У меня ни нормальной работы, ни жены, ни своего угла. И как это можно простить? Был бы он, и правда, псом – отдал бы на усыпление, чтоб не мучался. И рука бы не дрогнула. Но слушать ночи напролет его крики... Нет, вы не понимаете. Он всегда хотел, чтобы выходило по его желанию. Ни с кем не считался. Меня, сестру, маму – всех давил, как козявок. С юности шахматист заядлый... и нами играл, как пешками на шахматной доске. Он и сейчас, больной, никого не слушает. Вбил себе в голову, что надо двигаться. Как только ему становится лучше, тут же начинает делать какие-то упражнения. Машет гантелями, гнется, чуть ли не на голове стоит. А ему нельзя. Как поднимет что-то тяжелее ложки или согнется не так – сразу возвращаются боли. Еще и лекарства сам себе отменяет!
- Не жалеете вы его, - грустно качает головой Мишо. – Или жалеете?
- Убил бы!
Некоторое время они молчат. Пациент разглядывает картины на стене – репродукции: Пикассо, Кандинский... а Мишо смотрит в окно, притворяясь, что думает. Хотя о чем тут размышлять? Жизнь не дерево, которое, если вырастет криво, то его уже не выпрямишь. Но она – и не пластилин, а, скорее, подобна глине. Сначала лепишь из нее, что хочешь – или что хотят от тебя другие – и она податлива, липнет послушно к рукам, принимает любую форму. А как обожжешь в печи – твердеет. И тогда ничего уже не исправить. И дело не в возрасте. Кто-то до глубокой старости остается гибким, а кто-то в юности костенеет душой.
- Ваш отец был не прав, - говорит Мишо, только для того, чтобы что-то сказать. – Но и вы не котенок. Надо было самому лепить свою судьбу.
- Вот и он так говорит, - хмуро отзывается мужчина. – Мол, при чем тут я, или у тебя своей головы нет?
- А знаете что, - предлагает Мишо, - возьмите-ка бутылку хорошего коньяка... или пива... Можно ли вашему папе алкоголь? Если нет, то хоть чай заварите. И посидите вместе за столом, побеседуйте по душам, как сын с отцом. Простите друг друга и помиритесь уже, наконец... Я понимаю, что это трудно. Но ваш папа – всего лишь человек, такой же, как вы, не лучше и не хуже. Просто дайте ему право на ошибку.
- И что, это поможет? – подозрительно спрашивает мужчина.
Мишо устало вздыхает.
- По крайней мере вы перестанете ходить по кругу. А ваш папа избавится от чувства вины и не будет наказывать себя болью.
Пациент ошеломленно распахивает глаза, уже открывая рот, чтобы возразить... Но снова захлопывает – и его лицо проясняется.
- А ведь и правда, - соглашается мужчина, и его угрюмое лицо расцветает улыбкой, - уже и не помню, когда мы последний раз так разговаривали... Да никогда! Вы и в самом деле считаете, что он сам себя наказывает?
- Ну, бессознательно...
- Спасибо вам, доктор, большое спасибо! Вы очень мне помогли, - улыбается пациент и легкой походкой идет к двери.
А Мишо, пожав плечами, отворачивается к окну, за которым сгустились холодные сумерки. Он понимает, что ничем не помог этому человеку, да и как тут поможешь? Но пациент разбередил его собственные страхи. Зеленая луна кошачьим глазом таращится в ночь. В призрачном свете блестит мостовая, а из дальних переулков уже наплывает черными жгутами вездесущая темнота. Подавив малодушное желание переночевать в кабинете, Мишо выходит из подъезда под голодные взгляды уличных фонарей. Его бьет озноб. Сердце колотится в бешеном ритме, а душу, как река в разливе, затопляет печаль. Ему жаль неизвестного старика, когда-то властного, а сейчас униженого собственной слабостью, болезнью и раскаянием. О да, Мишо знает, как мучительны бывают воспоминания, и как порой гложет совесть, даже если ты без вины виноват.
До пяти лет он жил с родителями на окраине промышленной зоны. И хотя то время он помнит смутно, ему до сих пор снятся бескрайние пустые пространства, дымное небо в сплетении толстых черных проводов, не замерзающая зимой река, серый снег и уродливые дома-коробки с лесом антенн на крышах. Снится протоптанная вдоль бетонного забора дорожка, и как он, тогда еще маленький мальчик, семенит впереди мамы по снежно-глиняной каше. Он слышит лай и, подгоняемый маминым криком, бежит, наступает в большую лужу и, споткнувшись, падает... На этом сон обрывается, потому что Мишо приказывает себе проснуться.
Его мать загрызла стая бездомных собак. Возможно, не будь с ней ребенка – слишком маленького, чтобы убегать, но слишком тяжелого, чтобы спастись бегством с ним на руках – несчастная женщина смогла бы добраться до заводской проходной и позвать на помощь. Она закрыла сына своим телом, и мальчик не пострадал. Но пока одичавшие зверюги терзали его мать, маленький Мишо слышал ее крики, полные боли. И это было самым страшным, что когда-либо случалось в его жизни. Он лежал в холодной грязи, слушая вопли своей матери, и дышал короткими всхлипами, потому что от ужаса его горло сузилось и едва пропускало воздух. Минуты тянулись и тянулись, долгие и жуткие, как вечность в аду.
Потом – шум, голоса, выстрелы. Мальчика подхватили мужские руки и куда-то понесли. В машине он потерял сознание и пришел в себя уже в белой, как снег, палате, очень похожей на рай. Мишо помнит, как примчался в больницу отец. И как они вместе смотрели в бледное лицо матери. Выражение муки исчезло с него, черты разгладились, оно сделалось печальным и строгим. Это была жемчужная маска смерти.
На похоронах Мишо рыдал.
- Почему она не бросила меня собакам? Почему?
Отец прижимал его к себе.
- Ну что ты говоришь? Какая мать могла бы сделать такое?
Разумеется, никто его не обвинял. Никому бы и в голову такое не пришло. Но Мишо до сих пор считает, что его жизнь оплачена дорогой ценой.
Он долго болел. Не телом, а душой, сквозь которую, как сквозь трухлявый пень, проросли грибницы страха. Мальчик отказывался выходить на улицу. Не мог учиться в школе, как любой другой ребенок его возраста. Стоило Мишо увидеть в окно собаку на поводке, хотя бы и безобидную маленькую болонку, как у него начиналась истерика. Он боялся даже кошек.
Конечно, отец пытался помочь – так, как помогал обычно своим пациентам. Но сын оказался абсолютно не гипнабельным. Ни блестящий маятник, ни ритмичные поглаживания по руке не могли погрузить его в спасительный сон.
- Почему ты не отправишь меня в одну из моих прошлых жизней? – спросил однажды Мишо, заглянув после приема к отцу в кабинет. – Ты рассказывал, как вылечил одного мальчика от заикания! Я тоже хочу вылечиться и ходить в школу!
Но тот в ответ лишь грустно улыбнулся и, присев на кушетку, усадил сына рядом с собой.
- Ты такой же, как я, - сказал он печально. – У нас нет прошлого, в которое можно вернуться. Мы не такие, как все. Другие люди живут в этом мире, а нам он только снится. Они – как вода в реке, вечно текут от истока к устью. А мы – отражения, упавшие в реку. Не бойся малыш. Никто не причинит тебе вреда. Потому что ты в любой момент можешь проснуться в свою настоящую жизнь.
- Но как? – взволнованно спросил Мишо.
- Так же, как ты по ночам просыпаешься от кошмаров. Ты ведь умеешь?
- Я знаю заветное слово.
- Ну вот, - улыбнулся отец и заглянул ему в глаза. – Я тоже его знаю. И еще я покажу тебе один трюк. Это что-то вроде якоря, брошенного в реальность. Чтобы тебя не унесло волнами... Просто дотронься до нее и произнеси вслух свое волшебное слово, - сказал он и повязал мальчику на запястье голубую ленточку. Мишо удивленно ощупал подарок – гладкий шелк приятно холодил пальцы. – Но, малыш, будь осторожен. Понимаешь, проснуться – это не просто открыть глаза и тут же снова закрыть. Это ведь смерть. И пусть жизнь – всего лишь сон, не торопись от него просыпаться.
- А почему?
- Ну, малыш. Ты знаешь, я не люблю такое говорить. И все-таки – вырастешь – поймешь. Ты еще слишком маленький и не понимаешь, что каждый сон ценен сам по себе.
Мишо медленно кивнул. Смерть его не страшила, но он боялся боли. Такой – безграничной и нестерпимой, от которой кричишь долгие адские минуты и не находишь облегчения.
С этого дня началось его выздоровление. Страх не исчез, но уснул, свернувшись под сердцем. Стоило Мишо коснуться голубой ленточки, и он понимал – освобождение у него в руках. Одно слово – и он безболезненно перенесется в иной, лучший мир и, может быть, увидит маму. «Наверное, она не нашей породы, - размышлял Мишо. – Но это не значит, что мы никогда больше не встретимся. Или значит?»
Его детские сомнения давно остались позади. Уже несколько лет он словно стоял на сильном ветру и человеческие судьбы летели ему в лицо, как осенние листья. Он ощутил, что не так уж сильно отличается от других людей. «Я хороший гипнотизер, но некудышный медиум, - думал он теперь о себе. – В этом все дело».
Мишо выходит из-под крыши подъезда и смотрит на зеленый фонарь. На чугунных цепях покачивается стеклянный плафон. За мутной лампочкой тянется шлейф ночной мошкары, а на асфальте дрожит расплывчатый круг света. За его пределами царствует луна.
«Простое, казалось бы, создание - мошка, - невольно приходит ему в голову, - а ведь у нее есть цель – лететь на свет. Почему же мы, такие умные и сложные, нянчимся со своей темнотой? Вроде и боремся с ней – и все равно бежим ей навстречу?»
Мишо не понимает, что взволновало его, испугало, выбило из привычной колеи. Усталость, поздний час, неприятный разговор с пациентом? «Надо будет завтра отменить прием, - решает он. – Я не в порядке и не могу работать».
Он идет по улице, и сгустки мрака тянутся за ним, выползая из темных дворов. Отращивают лапы и хвосты, и, задирая к небу вытянутые морды, нюхают ночной воздух. В городке, где живет Мишо, нет собачьих стай. Но страх, догадывается он, – это не спящий под сердцем младенец, а пистолет с вечно взведенным курком. Одно неосторожное движение – и грянет выстрел.
И чудовища облекаются плотью. Огромные черные псы, похожие на волков, голодные и дикие. Он видит их в скользящих бликах фонарей – и бежит. Твари еще безголосы – но Мишо слышит их топот, все ближе и ближе, и, нащупывая на запястьи шелковую ленточку, думает: «Пора». Ему не будет больно. Его не сожрут заживо.
Он знает, что сейчас произойдет, но не спешит произнести заветное слово. Потому что вдруг понимает, что не хочет просыпаться. Что этот «сон внутри сна», зыбкий, как лунное марево, ценен сам по себе и его стоит досмотреть до конца. В нем живы память о матери и мудрость отца, и ждут помощи многочисленные пациенты – люди с испуганной душой, которым он, Мишо, может и должен помочь. В нем пахнет ранней осенью и вьются мошки вокруг зеленого фонаря и летят на свет, всегда летят из темноты к свету.
Внезапно осмелев, он кричит собакам: «Прочь», и они сжимаются, снова превращаясь в сгустки тьмы, и расползаются по дворам и подворотням, втягиваются в узкие переулки, распадаясь на молекулы мрака. Мишо смотрит им вслед и, вздохнув с облегчением, продолжает свой путь.

Я увидел его на рассвете, идущего по дороге со стороны города. В золотых и зеленых лучах утреннего солнца он казался ангелом, нисходящим с небес. Высокий парень с заплечным мешком и палкой странника. Совсем юный, наверное, вчерашний школьник... Он подошел и обратился ко мне с длинной приветственной фразой, в которой я не разобрал ни слова.
- Извини, друг, - ответил я ему на эсперанто, в тайной надежде, что хотя бы общий смысл моей речи откроется путнику. – Твое наречие мне не понятно. Ты, вероятно, чужеземец?
К моему удивлению и радости пришелец заговорил на милом моему сердце языке.
- Меня зовут Энрике, и я иду на север.
- Но там ничего нет, кроме леса, - изумился я. – И не такого, как здесь. Не пара чахлых сосенок вокруг бедной хижины отшельника, а чаща, непроходимые дебри... глухие и темные, как самая черная полярная ночь. Там – дикое сердце леса, куда не смеет вторгаться ни один человек. Разве что ты пройдешь его насквозь, но это вряд ли.
Я видел, как путник закусил губу, размышляя.
- И все-таки рискну, - решил он. – Мне туда очень надо.
- Да, кстати, мое имя – Клод, - спохватился я и протянул путнику руку. – Надо, так надо. Но сперва неплохо было бы подкрепиться перед дорогой. Будь моим гостем и раздели со мной мой скромный хлеб.
Энрике с благодарностью согласился.
- Ну, вообще-то, про хлеб я сказал ради красного словца, - повинился я, раскладывая овощи по тарелкам, расставленным на дощатом столе. Морковка, огурцы, помидоры, петрушка и сырые шампиньоны... Все это я собрал и выкопал сегодня утром и тщательно отмыл в ручье. – Потому что на самом деле хлеба у меня нет. Я питаюсь только дарами природы. Ем овощи со своего огорода, орешки кедровой сосны, иногда ловлю рыбу. Тут неподалеку есть река. А в деревню езжу только за спичками и солью.
Энрике с недоумением озирался. Его внимание привлекли длинные пучки сухих трав, свисавшие с потолка.
- Ты, должно быть, лекарь?
- Да, я врачую тело и душу. Ко мне иногда приходят местные жители. Я никому не отказываю.
- Но почему?
Я развел руками.
- Не знаю. Мне кажется, в этом есть смысл – в том, чтобы помогать другим. Это как платить дань, но не правителю или царю, а тому, кто неизмеримо выше. Тому, кто вложил в наши сердца сострадание.
Энрике задумчиво кивнул.
- Кстати, что это за страна?
- Гринландия, друг. А ты откуда идешь?
- Из Неверланда.
- Боже, как это далеко! – воскликнул я, пораженный.
- Я уже третий месяц в пути. Сначала брел по степи, по бескрайнему морю трав и цветов. Питался бабочками и кузнечиками. Пил утреннюю росу и дождевую воду. Потом обогнул по дуге большой город. Я уже настолько одичал за время странствий, что продираться сквозь толпу людей для меня равнялось пытке. И вот, очутился в вашем лесном краю. И мне здесь нравится, - добавил Энрике и улыбнулся такой светлой улыбкой, что у меня потеплело на душе.
- Но что же заставило тебя, друг, покинуть родной дом и отправиться в столь трудное путешествие? – полюбопытствовал я.
- О, это долгая история, - сказал Энрике, и мы принялись за еду.
Я предложил ему настоянный на травах чай.
- Попробуй. Он забористее, чем вино.
- Я не пью вина, - смутился Энрике.
- Но это же чай! – возразил я, и гость с радостью принял чашку из моих рук.
После первого же глотка на его бледные щеки вернулся румянец, а глаза заблестели. И он начал свой рассказ.
Энрике родился в большой крестьянской семье. В детстве его напугала корова – и он стал заикаться. К каким только врачам и целителям не обращались обеспокоенные родители – мальчику становилось все хуже. Он уже совсем не мог разговаривать с другими людьми, потому что спотыкался на первой же фразе – и дальше дело не шло. Только оставаясь в одиночестве, он читал нараспев стихи, чтобы совсем не разучиться говорить. Но стоило чьим-то шагам прозвучать за дверью – и мальчик запинался, мучительно глотая слоги, и жестокая немота сковывала ему губы. Но вот кто-то посоветовал семье посетить с ребенком гипнотезера. Мол, детский испуг – это случайный повод, а причину болезни следует искать в прошлых жизнях. Энрике в тот год исполнилось двенадцать лет.
Гипнотезер – маленький лысый старик – уложил подростка на кушетку и, ритмично поглаживая его руку, раскачал у него перед носом золотое кольцо на цепочке. Ослепленное блеском сознание на минуту замерло и, как вагончик на американских горках, ухнуло вниз.
Энрике погружался в пучину времени, как подводная лодка в океанские глубины, а перед его мысленным взором проплывали картины. Иногда бледные и размытые, иногда – яркие и четкие. Они сменяли друг друга, как бесконечные слайды.
Он сам в разных обликах и одеждах, какие-то люди вокруг, пестрота городов и сельских пейзажей. Египетские пирамиды и огненные жерла вулканов. Энрике видел себя мужчиной и женщиной, и огромной черепахой на морском берегу, и кактусом в раскаленной пустыне.
И вдруг в этой глубине воссиял свет, такой манящий и ясный, такой нестерпимо горячий, что, казалось, расплавил его тело и отлил в новую форму. Это был свет любви к кому-то, затерянному в веках.
И все для Энрике в тот миг изменилось, дорогое – обесценилось, а то, что казалось незначительным, мелким – озарилось волшебным сиянием и засверкало новыми, невиданными красками. Разноцветные слайды видений опали с его души сухой листвой. Осталось только могучее, негасимое влечение сердца...
- Кого же ты так сильно любил? – спросил я, потрясенный.
- Человека! – ответил Энрике, покачав головой. – Я не смог разглядеть, кто это был. И не знаю, кем был я. Но смысл всей жизни с этой минуты для меня заключался в одном – найти мою любовь. Я несколько раз сбегал из дома, но меня находили и возвращали. Ребенок не имеет права идти, куда ему захочется. Он должен сидеть дома и прилежно учиться и, вообще, делать все, что ему скажут взрослые. Родители даже судились с тем гипнотезером за то, что излечив меня от заикания, он – вольно или невольно – вложил в мою голову склонность к бродяжничеству. Я не хотел подводить доброго старика. Поэтому решил дождаться совершеннолетия и только тогда отправиться в путь.
- Разумно, - кивнул я, наливая гостю вторую чашку чая.
- И вот, мне исполнилось восемнадцать лет. Я положил в карман паспорт и свидетельство о рождении, а в заплечный мешок – бутылку воды, хлеб и немного сушеного мяса и навсегда покинул отчий дом. С тех пор и бреду, не наугад, а по тонкой ниточке света. У меня внутри как будто горит небесный огонь и ведет – сквозь туман и тучи, сквозь серый морок будней – к моей любви. Я чувствую, она уже близко. Ощущаю ее нежное дыхание. Биение ее пульса.
Энрике замолчал и устремил взгляд на солнечный квадрат окна, за которым качались на ветру мохнатые ветки. И пчелы собирали нектар с молодых сосновых шишек, чтобы потом, в гудящем нутре улья, переплавить его в терпкий хвойный мед.
- Она там, в лесу, - сказал я.
- Да.
- Но там никого нет, кроме дикого зверья.
Энрике пожал плечами. А я представил себе затерянный в чаще домик лесника или охотника, живущего год за годом в глуши вместе с красавицей-дочкой. Ведь такое возможно? Вряд ли... Но вдруг?
- Я не знаю, в кого воплотилась моя любовь, - снова заговорил Энрике, опустив голову. – Может быть, в человека... А может, в камень или в дерево, в лесную птицу... И тогда мне останется только приблизиться – обжечься сердцем и идти прочь, искать свое призвание среди людей. До следующей жизни. Но я обязан ее отыскать, чтобы крепче вписать в душу адрес... Спасибо за угощение, но мой свет меня зовет...
Я видел его, бредущего по узкой, исчезающей в лесу тропинке – к немыслимой, лучезарной мечте. В ореоле золотых и зеленых лучей Энрике показался мне ангелом, восходящим на небеса. А может, он и был им.

Маленькая курочка задремала, сунув голову под крыло, и не слышала, как в курятник вошли хозяин и его гость. Даже понимай она человеческую речь, все равно не разобрала бы спросонья, о чем говорили эти двое. Но кое-что в их беседе могло бы ее насторожить.
- Сейчас мы с тобой куренка зажарим, - бубнил хозяин, - вот, эта... глянь... последняя осталась...
- Эта? – удивлялся гость. – Она же совсем еще молоденькая. Почти цыпленок. Жалко... И красивая такая. Пеструшка.
- Да ну, какое – жалко? Это же курица. У нее мозгов нет. Они даже боли не чувствуют. У меня один петух полчаса по двору бегал с отрубленной головой. А этой шею свернуть – раз плюнуть. Тюк – и все.
Он потянулся к насесту, намереваясь, видимо, исполнить свою угрозу. И закричал от боли. Потому что в этот самый миг из темного угла с ревом и воем взметнулась лохматая тень - обоим мужчинам она показалась огромной – и вцепилась ему в руку.
- Брысь, зараза..! – выругался хозяин, отшвыривая от себя кошку. – Мерзкая тварина!
- Что это она? – испуганно спросил гость. – Взбесилась, что ли?
Серая зверюга залегла неподалеку, напряженная и готовая к прыжку, сердито молотя хвостом.
- Злая, как сто тигров, - с уважением произнес хозяин, искоса поглядывая на кошку. Та ответила ему глухим ворчанием. – Да не... не взбесилась. Куренок для нее – как детеныш родной. Котят этим летом потеряла, мертвые родились, и она этого усыновила. Он тоже, как вылупился, без наседки остался. Вот и ходят с тех пор друг за другом, и спят вместе. У нее здесь гнездо в курятнике, у кошары этой...
- Да? – заинтересовался гость.
Он приблизился к насесту и с любопытством разглядывал встрепенувшуюся птицу.
- Ты, значит, кошкин сын?
- Кошкина дочь, - буркнул хозяин.
- А, ну да, ну да.
Курочка сонно смотрела на склоненное к ней человеческое лицо, вероятно, раздумывая – клюнуть или не клюнуть? Зрачок в глазу – как черное зерно.
К счастью, гость во время отодвинулся.
- А, ну их, пойдем отсюда, - сказал он со смехом. – Я кошек не ем и тебе не советую.
- Ладно, - нехотя согласился хозяин. – У меня еще круг кровяной колбасы есть.
- Ну, и отлично!
Их голоса затихали, удаляясь.
- Экий ты бессердечный человек, дитя у матери забирать. Лучше снимай их на камеру. Выложишь в сеть – звездой ютуба станешь!
- Во! Идея! Они там, говорят, деньги за рекламу платят...
Хлопнула входная дверь в доме, и все смолкло.
А кошка улеглась на соломенную подстилку и замурчала, мягко, ласково, словно напевала тихую колыбельную. Яркие изумрудные глаза сузились до зеленых щелок, но не закрылись. Она сторожила своего ребенка. И такая нежность была в этом взгляде, и забота, и вековая мудрость кошачьего племени...
«Спи, моя малышка, - словно говорили ее глаза. – Спи спокойно. Я берегу твой сон».

«Это все бабушкины сказки, - говорит мне жена за завтраком. – Ну что ты, как маленький!»
Мы сидим в гостиной перед накрытым столом. На белой скатерти – кофейник и хлебница, и большое блюдо с колбасной нарезкой, а по телевизору – программа новостей.
«Э, нет, - возражаю упрямо. – Не сказки! Я видел все собственными глазами!»
И это – правда. В детстве я часто гостил у бабушки в деревне. Помню, как однажды приехал, запыхавшись, только с электрички, а в доме – чудо. На телевизоре сидел бельчонок – настоящий, ярко-красный, такой, как на картинках рисуют – и что-то крутил в лапках, я вначале даже не понял что. Думал – орешек. Потом пригляделся – маленькие палочки, острые, как лучики солнца, и мелькают быстро-быстро.
«Ба! – выдохнул я восхищенно. – Кто это?»
«Знакомься, это Лилу, - улыбнулась бабушка. – Бельчонок-девочка».
И рассказала, как нашла маленького зверька на заднем дворе. Он карабкался по стене сарая, один-одинешенек, крохотный и совершенно беспомощный, похожий больше на крысенка, чем на белку. Она и подумала сперва, что крысенок, и все равно пожалела. Все-таки живая тварь. Погибнет без мамы.
Она выкармливала малыша молоком из пипетки, грела бутылками с горячей водой, обернутыми в полотенце, а по ночам клала рядом с собой в постель, потому что зверек часто просыпался и пищал. Бабушка укачивала его, как ребенка.
Вот и выросла – красавица!
«А что она делает?» – спросил я удивленно, и бабушка лукаво прищурилась.
«А она вяжет! Может связать все, что угодно. Что только пожелаешь. Вот, мне хотелось иметь маленькую вышитую подушечку. Связала! Смотри, какая!»
И она показала мне подушку-думку с красивой вышивкой.
«Стоит ее только попросить как следует... Вот у тебя есть какая-нибудь мечта?»
«Лилу, - робко обратился я к бельчонку. – Я хочу книжку волшебных сказок. Свяжи, пожалуйста?»
Наутро книга лежала у меня на подушке. Толстенная! С яркими картинками и крупным шрифтом. Я читал ее всю неделю, а потом еще две недели перечитывал снова и снова. Ведь это были не обычные сказки, не просто выдуманные кем-то истории. Они оживали перед глазами и в сердце. Их связала для меня волшебница-Лилу.
А потом, когда уже пришло время уезжать в город, я подошел к бельчонку и, задыхаясь от восторга и страха, прошептал свое самое заветное желание:
«А ты можешь... можешь связать... щенка?»
Тот щенок до сих пор живет со мной. Он превратился в большую красивую собаку – лайку с добрыми глазами-льдинками. Она уже старенькая и хромает на левую переднюю лапу, а во сне громко храпит. Но я ее очень люблю, и она любит нас с женой. А что еще может дать человеку собака?
Жена смотрит на меня как на слабоумного. Между тем диктор по телевизору продолжает вещать. Он рассказывает про убийства и теракты, про умирающих от голода детей и массовую гибель китов в океане. Он грозит мировой войной – и это не шутки. Карта на заднем плане то и дело вспыхивает тревожными красными точками, пока вся не становится кроваво-красной. Она словно кричит: «Мы в беде!»
Внезапно меня осеняет. Я срываюсь с места, роняя на стол недоеденный бутерброд, и на ходу бросаю жене:
«Милая, мне надо срочно съездить к бабушке! Я только на денек... прости, пожалуйста!»
«Да, конечно», - бормочет она растерянно.
Моя бабушка очень больна, и к ней каждый день ходит сиделка. Жена думает, что у меня дурное предчувствие.
Но это не так!
У вокзала я паркую машину и дальше еду на электричке. Все должно быть как в детстве, как в то солнечное утро, когда я, взволнованный с дороги, переступил порог бабушкиного дома и увидел – ее, огненно-алую, сидящую на телевизоре. Я понятия не имею, сколько живут белки, но знаю, что Лилу – по-прежнему там. Потому что чудо не умирает и не стареет, и всегда смотрит тебе в лицо доверчивыми детскими глазами.
«Лилу! – попрошу я ее. – Свяжи нам такой мир, в котором не будет войн. Где не голодают и не болеют дети, и где сбываются самые светлые мечты. Мир добрых и мудрых сказок, в котором люди всегда любят друг друга. Пожалуйста, милая Лилу! Ведь ты можешь!»
И замелькают волшебные спицы...

Городок наш, маленький и захолустный, пропах сыром, точно какой-нибудь рынок в Голландии. Не удивительно, потому что его сердце — сырный завод, кровь — скисшее молоко, а главный мускул — тяжелый стальной пресс. Желтая брусчатка на дорогах и красноватые, как сырная корка, тротуары. Слоистые или пористые стены из песчаника. Округленные углы и плавные, текучие линии. Здание ратуши выглядит, как головка эменталя, на которую зачем-то нахлобучили алый колпак — горящую на солнце черепичную крышу. Даже луна в нашем небе похожа на сыр, и свет ее струится по ночным улицам, как творожная сыворотка.
Когда-то давно наш городок показывали по телевизору. Здесь делают сыр, надрывался диктор, отличный дешевый сыр! Приезжайте, попробуйте, оцените местный колорит.
Глаза бы мои его не видели, наш городок. Не то чтобы он был совсем плох, но если каждый день смотреть на одну и ту же красоту, она приедается.
А хотите, я покажу вам свою коллекцию туристических буклетов? Солнечные пейзажи, скалы и море — чернильная бездна и блестящие, словно лакированные, волны в завитушках соленой пены. Седые горы на фоне заката. Буйство красок и чистота снега. Небо, гладкое, как вощеный пол, а посреди цветущей зелени раскиданны синие льдинки бассейнов. Города, парящие в облаках, укутанные в тончайший флер золотых огней. Города-невесты. Города-монстры. Сахарные башни и песочные замки. Удивительно, как все это существует на одной Земле. Сырный городок — и пустыня Сахара. Сырный городок — и Памир, озеро Байкал, Карибские острова. Сырный городок — и египетские пирамиды. Кельнский собор — и наш старенький костел, настенная роспись в котором давно облупилась, а в чаше со святой водой завелись личинки комаров. Сырный городок — и Дубай, Нью-Йорк, Амстердам. Как такое может быть? Иногда мне кажется, что туроператоры — волшебники, достающие из шляпы всякие чудеса.
В тех благословенных краях никогда не бывает плохой погоды. И люди там, если верить буклетам, никогда не плачут, потому что радостны и легки, как птицы — один взмах крыла, и ты уже в другой стране, на другом континенте, в другом климатическом поясе. Этих счастливцев ничто не тяготит. Они так невесомы, что запросто могут прыгнуть из бразильской саванны на черноморский пляж. А у меня точно кандалы на ногах. Какие уж тут полеты и прыжки. Доплестись бы с утра до завода, чтобы отстоять, изнывая от скуки, восемь часов у конвейера, в белом халате и шапочке, провожая в большой путь ненавистный сыр.
Когда-то и я мечтал о путешествиях. Вот закончу школу, думал, и рюкзак на плечо, помотаюсь по разным странам. В шестом классе я начал собирать туристические проспекты — не просто так, ради ярких картинок, а всерьез планировал маршрут. Сначала поеду туда, затем — сюда. О том, сколько подобное удовольствие может стоить и где взять деньги, я не размышлял. Где-нибудь. Есть цель, а значит, и средства отыщутся. Так все видится в юности.
Не отыскались. После школы я пошел работать на сырный завод. Копил гроши, но так и не собрал даже на самую дешевую путевку. То одно подворачивалось, то другое. Ремонт сделать родителям, отцу починить машину. Деньги, как вода, стекали с рук. Потом женился, надеясь, что вот сейчас-то, вдвоем... уж мы покуролесим. Невеста, легкая на подъем, и я со своей огромной жаждой — кому, как не нам, покорится этот прекрасный мир. Но медовый месяц вылился в две недели на турбазе, в пяти километрах от сырного городка. Пара елочек, кривая березка у входа в бунгало, торфяное озеро с маслянистой водой — вот и вся романтика.
Не прошло и года, как родился ребенок. За ним — второй, третий, четвертый, пятый... В доме сделалось тесно и шумно, а деньги стали таять еще быстрее. Они буквально разлетались, как бабочки от хлопка в ладоши. Какие уж тут поездки! Не тащить же с собой всю эту ораву? Оставить детей не на кого, да и нельзя — обидятся. Они такие ранимые — наши малыши. Им нужны родительская забота и тепло.
По вечерам, когда жена тихо сопела на подушке, обнимая во сне очередного младенца, закатившегося к ней под бок, я зажигал в изголовье лампочку и раскладывал по одеялу буклеты. В мутном свете ночника бумажное море казалось таинственным и бездонным, а дубайские небоскребы тонули в сизом тумане. Я больше не надеялся увидеть их... нет, во всяком случае, не в этой жизни. В другой, может быть, но не здесь и не сейчас. В этой — я связан по рукам и ногам.
Пока дети вырастут, наступит старость, а с ней — болезни, слабость, апатия. В лучшем случае, выберемся еще разок на турбазу. На прощание. А после — смерть.
И что, спрашивал я себя. Что дальше, за последней чертой? Я верил в бессмертие души. Ведь не может быть, чтобы все напрасно, без цели и смысла, как огонек свечи — дочадил и нет его. Но и свеча не сгорает бесследно, ее жар уходит дымом, туда, где вечная заря, где нет и никогда не было тьмы — потому что там живет великое пламя, в каждой капле которого — Бог.
Но если так умирают свечи, то что ожидает нас, людей? Я часто представлял себе, как это будет. Вот, душа отделяется от тела и открывает глаза в новую вечность. Вокруг — все то же самое, разве что чище, просторнее, больше воздуха и света. Окружающие предметы блестят, а стены кажутся не толще картона. Но главное — она сама, душа, светлая и воздушная, легче голубиного пуха. Взмахнет руками, словно крыльями, оседлает ветер — и понесется над лесами и долинами. А может, ей и лететь не нужно. Достаточно захотеть — и она уже парит над бирюзовой гладью, над ледяными вершинами гор, купается в золотых огнях мегаполиса.
Я снова начал составлять маршрут — на этот раз не прижизненного путешествия, а посмертного. В этом была какая-то грусть. И в то же время – свобода. Мысли, мечты, фантазии. Я больше не заботился о расстояниях и, уж конечно, и думать забыл о ценах на гостиницы и билеты. Сначала, конечно, море, говорил я себе. Это главное, что надо увидеть. «На небесах только и разговоров, что о море и о закате...». Потом отправлюсь в Африку, погляжу на нильских крокодилов. А затем перенесусь в Арктику, полюбуюсь северным сиянием. Я столько раз видел его на картинках, а каково оно вживую — когда все небо полыхает огнем?
Я чувствовал себя почти счастливым. Напевал, стоя у конвейера. Даже пытался заигрывать с женой. Она смотрела хмуро, дивясь, что со мной такое происходит. Жизнерадостный винтик — это глупо и странно. Это чуть ли не бунт. А впрочем, ей было не до меня. Моя верная подруга крутилась, как белка в колесе: чистила и драила, варила и меняла памперсы. Маленькая и щуплая, она казалась непомерно большой, наверное, потому, что ее было много повсюду. Она закупорила кухню, как огромный спрут, и ее дети-щупальца протянулись по всему дому.
А потом я и в самом деле умер. Быстро и незаметно. Только что лежал в горячке, и кто-то плакал у моей постели — слезы текли на подушку, и щеке становилось мокро и холодно. А утром встал, как ни в чем не бывало, и побежал на работу. А куда деваться? И на том свете надо, оказывается, на что-то жить. А сырный завод — вот он, ненасытное вонючее чудовище, распахнул двери, усмехается, ждет... Он помнит, как я глупо мечтал.
В сущности, мир не изменился, разве что еще больше испортился. Оконные стекла потемнели и света пропускают еще меньше — грязного света, от которого ломит виски и бурчит в животе. Ниже опустились потолки, и неприятно накренились стены... А может, это мне только чудится. Ведь по ту сторону все то же самое, что и по эту. Жена суетится, дети бегают... Нет, это, конечно, не настоящие жена и дети. Фантомы. Но я и раньше жил среди фантомов, так что все осталось по-прежнему.
Счастливые люди — это какая-то другая вселенная. А в нашей — идет дождь и пахнет сыром, и сыр на прилавках пахнет дождем, а изо всех щелей тянет пронзительной осенней тоской. Туристические буклеты пылятся на книжной полке, и каждый — ключик от несуществующей двери. Теперь я знаю точно. Потому что прямо за поворотом, там, где обрывается шеренга белых фонарей — начинается туман.

Что будет, если вывернуть мир наизнанку? Никто не знает, никто не пробовал. И все-таки? Если прикрыть глаза, но не крепко, так, чтобы солнечный луч мягко светил сквозь сомкнутые веки, а ресницы дремали, как чуткие птицы, пропуская в зрачок чуточку небесной голубизны... и при этом как бы спать наяву, то получится... Странная получится картина.
Лиловое небо и лиловое солнце, и лиловые деревья роняют в реку ярко-фиолетовые цветы, похожие на большие горячие звезды. Кажется, стоит такому коснуться поверхности – и он зашипит, закружится, взметнет над безмятежной сиреневой гладью кипящий фонтан белой пены. Но цветы спокойно ложатся на воду и, как бумажные кораблики, скользят по течению.
По берегу неторопливо идут два мальчика-подростка. Тот, кто повыше, одет в голубую тенниску и желтые шорты. На втором – зеленая фланелевая пижама в клеточку. Когда-то у них были имена, но это время осталось в прошлом. Теперь они просто Старший и Младший. Мальчики – братья, и это все, что нужно о них знать.
Иногда они разговаривают, негромко, потому что вокруг царит вязкая тишина, и каждое их слово парит в воздухе, как легкокрылая бабочка. Иногда – бредут молча. И никогда не останавливаются, и не устают.
- Расскажи про сестру, - просит Младший.
Старший замедляет шаг и кидает на брата рассеянный взгляд через плечо.
- Я уже рассказывал.
- Ну и что?
Старший задумчиво смотрит на плывущие мимо цветы.
- Действительно, ну и что? Хорошо, слушай. Алиса – нам не настоящая сестра, а просто девочка, которую наши родители взяли из детского дома. Но они ее никогда не любили. Не то, что нас.
- Тогда зачем ее взяли? – интересуется Младший.
- Папа говорил, что мы с тобой долго не могли родиться. А они с мамой устали ждать и удочерили чужую девочку. Это, он говорил, был как бы обет Богу, чтобы дал им собственных детей. Вырастить сироту. Но, может быть, я не правильно его понял, нашего папу. Может быть, они хотели ее полюбить, но не смогли.
Младший брат хмурится. Тонкие золотые брови взлетают домиком, отчего вид у мальчика становится озадаченный и слегка растерянный.
- Он так и сказал? Что не смогли?
- Не знаю, не помню. Он, вообще, не со мной говорил. Папа с мамой спорили на кухне, а я подслушивал. Я тогда маленький был. Меня уже спать уложили, а я приставил к стене пустой стаканчик из-под йогурта и прижался к нему ухом.
- А я папу не помню.
- Мама говорила, что надо отдать Алису обратно в детский дом. Все равно она чужая и всегда будет чужой. А папа ей возражал, что Алиса девочка ласковая и кроткая. С ней никаких хлопот... и что обеты надо выполнять, а то Бог рассердится и заберет обратно то, что дал. А мама на него злилась и кричала, какие еще обеты... Что ты вечно фантазируешь...
- И сестру тоже не помню. Совсем. Только маму – и то плохо. Лицо, руки, запах молока...
- Ну да. Что ты в той жизни успел увидеть?
- Не много, - соглашается Младший. Он поднимает глаза к лиловому небу и шепчет. – Сейчас... сейчас будет.
В краю вечного дня не бывает закатов. Но иногда лиловое солнце словно подергивается розоватым туманом, и земляничная акварель разливается в реке, и на какой-то момент – короткий, в два удара сердца – мир становится зыбким и прозрачным. Из-под него проступает другой – многоцветный и резкий, полный странных форм и стремительных движений. Тишина – и та делается несплошной, и сквозь нее сочится, едва различимая, то ли музыка, то ли гул далеких голосов. А потом иллюзия гаснет, сгущаются оттенки лилового, мир глохнет и твердеет, выныривая из тумана, как скала из воды. И вновь он прежний.
- Опять не успел разглядеть, - огорченно вздыхает Младший.
Но Старший машет рукой.
- Нечего там разглядывать. Суета... Майя...
- Расскажи мне про Алису, - снова просит Младший. – Какой она была?
- Ну, какой. Обычная девчонка. На носу веснушки. Мама ее стригла коротко, под мальчика. Чтобы не возиться с бантиками и косичками.
- Она хотела длинные волосы?
- Я не знаю, что она хотела. Алиса мне казалась большой. Потому что ходила в школу. Я тоже должен был пойти – осенью. Но не успел.
- Жаль, - качает головой Младший. – Ты мог бы узнать все про реки.
- Я и так знаю про реки. Не перебивай. Слушай про Алису. Мы с ней все время делали подарки для мамы. Из всякой всячины – палочек, проволоки, цветной бумаги, сухих листьев, желудей... Из всего, что можно найти в кладовке или собрать в парке. Помню, она вот так, запросто, приходила в мою комнату и звала, пойдем делать подарок. Иногда – к празднику. Но чаще – просто так. Мои подарки мама ставила на полочку, а ее – выбрасывала. Хотя они и были красивее. Алиса потом находила их в мусорном ведре и плакала. Поэтому она придумала такую штуку – на последний мамин день рождения мы сделали общий подарок. Один на двоих. Алиса уже давно копила цветную фольгу от конфет. Где кто-нибудь съест и бросит – она подбирает и прячет в коробку из-под ботинок. Из этой фольги мы скатали большой разноцветный шар – яркий и блестящий. Думали, маме понравится. Но когда она взяла его в руки и стала рассматривать, шар почему-то распался на отдельные фантики... Глупо получилось, - добавляет Старший с мечтательной улыбкой.
- Глупо, - соглашается Младший, тоже улыбаясь.
Какое-то время мальчики идут молча, думая каждый о своем. А вернее, об одном и том же, как хорошо, как интересно жить с мамой и папой в мире, где ребята ходят в школу, и где много игрушек и вкусных конфет.
- А еще у Алисы была подушка, - продолжает рассказывать Старший, и улыбка Младшего гаснет, словно задутая ветром свеча. – Очень старая. И реки, и горы, и моря на ней почти стерлись, но все равно она напоминала Землю, только маленькую и квадратную. Алиса говорила, что это и есть Земля. Сшитая и разрисованная – и в то же время настоящая. Иногда мы с сестрой закрывались у нее в комнате и путешествовали. Гуляли по зеленым полям, в лесу среди высоких деревьев, по пустыне, полной желтого песка. Однажды мы с Алисой отправились на море...
- Правда? – оживляется Младший. – А какое оно?
- Такое огромное, что я даже испугался. И синее, как небо.
Младший поднимает взгляд и удивленно жмурится на хрустальный сиреневый купол с яркими прожилками фиолетовых лучей.
- Ух, ты! Красиво, наверное.
- Да нет, - с досадой перебивает его Старший. – Не наше небо. Синее! Как моя футболка, только темнее.
Младший недоверчиво трогает его за рукав.
- Такой цвет?
- Да, такой цвет.
- А дальше? – спрашивает Младший, затаив дыхание.
- Дальше... Мы гуляли в парке, у ручья. Жара, лето... Ты спал в коляске, а мы с Алисой собирали лепестки шиповника. Она опустилась на четвереньки и запачкала брюки в траве. А мама в тот день была в плохом настроении. Сердилась, наверное, из-за подарка, ну, того, конфетного шара. И еще – белые брюки, зеленые на коленках. Вот она и сказала Алисе... Мол, они с папой решили ее отдать. Взаправду решили. Мама сначала не хотела говорить. Думала, они ее просто привезут в детский дом – и оставят. Но разозлилась из-за брюк. А сестра... сморщилась, так что я думал, она заплачет. Но Алиса закричала – громко, как будто ее ударили. Закричала, как раненая кошка – пронзительно и страшно. А потом схватила свою подушку, смяла ее всю, встряхнула сильно – и вывернула наизнанку. Раздался взрыв – и мы с тобой очутились здесь. – Старший неловко пожимает плечами. – Только не спрашивай, где – здесь. Я не знаю.
- А где – здесь?
- Может быть, мы погибли. Убиты взрывом, - вслух размышляет Старший. – Тогда мы должны находиться в раю или в аду. Но на рай это место не похоже. Там – ангелы и приятная музыка. А здесь - тихо и никого нет, кроме нас.
- Но это и не ад, - подхватывает Младший. – Ад – это вечные муки, черти и сковородки? Но нас никто не обижает. И здесь красиво. И мы вместе.
- Вместе, - эхом откликается Старший, и мальчики берутся за руки. - Получается, что мы живы.
- Но обычно люди живут не так? – сомневается Младший. – Мы все время куда-то идем, но никуда не приходим.
- Людям кажется, будто они делают что-то другое. Учатся в школе, работают, женятся и растят детей. Потом умирают и снова рождаются. Но на самом деле они идут вдоль реки. Как мы. Вечно идут вдоль реки. Только перед глазами у них – пелена.
Мальчики улыбаются друг другу и, довольные, шагают молча, не размыкая рук. Этот разговор они вели не в первый и не во второй раз. А в тысячный, стотысячный, миллионный... кто знает? Для них это все равно что начинать каждое утро с хорошо знакомой и любимой песни. Только здесь не бывает ни утра, ни вечера, и никогда не опускается ночь. Но им нравится разговаривать, спорить, ощущать себя живыми. Главное – что они вместе. А лиловый мир, действительно, очень красив.

***

Железная скамейка в парке, у ручья. На ней крохотная мемориальная табличка. Много лет назад на этом месте взорвалась самодельная бомба, унеся жизни троих детей. Террориста потом поймали и судили... впрочем, не о нем сейчас речь.
Скамейка неудобная и холодная. Особенно ранним утром, когда солнце еще не успело нагреть остывший за ночь металл, и вечером – после заката. Но почти каждый день сюда приходит немолодая женщина в черном платье и с проседью в каштановых волосах, кладет возле мемориальной таблички два красных цветка - обычно гвоздики или розы – садится и допоздна сидит в раздумье. Она смотрит в желтоватую воду и что-то бормочет себе под нос, точно беседуя с кем-то невидимым, вспоминает, молится... Ее дети давно не здесь, но она до сих пор считает себя матерью. «Мать мертвых мальчиков» - так она сама себя называет. И в глубине души верит, что это – неправда.
Когда-то здесь, прямо над ручьем, рос огромный куст шиповника. Его сломало взрывом, разметало на щепки и палки, мешанину цветов и листьев. Но в тот день он цвел – буйно, самозабвенно. Пенистый, бело-розовый, как невеста в свадебном платье, он кутался в фату из прозрачно-золотого света. И та, чужая девочка, все время пыталась его ободрать, ощипать цветы. Как будто мало ей было упавших лепестков для ее дурацких поделок. Наверное, это такая болезнь – постоянно что-то мастерить из мусора. Психическое расстройство. Детдомовские часто страдают чем-то подобным.
Она вообще была ненормальная. Еще и подушка эта, с которой девчонка нянчилась, как с любимой куклой. Не расставалась с ней ни на миг, повсюду таская с собой. И в туалет с ней ходила. И на обеденный стол клала. Фу. В детском доме сказали, надо взять с собой что-то привычное. Как при пересадке дерева сохраняют на корнях немного прежней земли, так и старая вещь поможет девочке освоиться, не чувствовать себя беззащитной на новом месте.
Женщина морщится. Имя Алиса жжет ей губы. Что за изысканная пытка – терпеть приемную дочь рядом со своими мальчиками, родными, кровиночками... Видеть, как она пихает в руки годовалому малышу заразную подушку, сто лет не стиранную, липкую от грязи. А стирать не давала. При попытке забрать – истерика! И рисунок на ткани стерся, остались только синие линии да желто-зеленые пятна, отчего тот немного напоминал географическую карту. Из распоротых швов клоками лезла вата, и перья, и сухие травинки. Странно. Получалось, что игрушка была набита всякой дрянью, как, наверное, и голова Алисы. От девчонки даже воняло отвратительно, так же, как от ее подушки – прелой травой, и ни купания, ни прогулки – ничто не могло отбить мерзкий запах.
Женщина вздыхает. Если бы не это зловоние – сразу, с самого первого дня, с первой секунды – ей удалось бы, наверное, полюбить Алису. Она ведь этого хотела. Но, нет. Ее дочь не может так пахнуть.
А та, как назло, оказалась привязчивой и ласковой. Хвостиком ходила за приемной матерью, лопоча на своем непонятном детском языке: «Ма-ма... Ма-ма луб-лу».
Чужая... Кому и зачем нужна любовь чужого ребенка? Женщина невольно стискивает кулаки, так что ногти вонзаются в мясо, причиняя резкую боль. Ну почему она не отдала девчонку сразу? Сделай она так – ее кровиночки, ее малыши, возможно, остались бы живы. «Глупости!» – одергивает себя женщина. Ведь не думает же она в самом деле, что ее мальчиков убил взрыв старой подушки?
Конечно, под скамейкой притаилась бомба и сдетонировала от чего-то. Вот ведь даже по телевизору показывали террориста. Чернявый, с длинной курчавой бородой. Исламист какой-то. На суде он ничего не объяснял, не оправдывался, на вопросы отвечал презрительно и односложно. Только смотрел перед собой пустыми глазами.
«Почему, - хотелось ей закричать в телевизор, - зачем ты забрал три детские жизни? Что сделали тебе мои малыши? И та, чужая... все равно она была всего лишь маленькой девочкой. За что ты ее убил?»
Она так и не родила больше детей. А три года назад овдовела. Теперь все, что ей осталось в жизни – это размышлять и плакать. Плакать и размышлять, мутным от слез взглядом скользя по мемориальной табличке. Грязноватый желтый поток ловит закатные блики, на несколько долгих тягостных минут становясь кровавым. И тогда ей приходит на ум, что никакой бомбы под скамейкой не было, и что в тот роковой день, в парке у ручья, взорвался и разлетелся на клочки мир одинокой недолюбленной девчонки.
Но она не додумывает эту мысль до конца, и та сразу же сменяется другой. А может, все было иначе? И Алиса на самом деле не убила, а спасла братьев, укрыв их за пару мгновений до взрыва в своем волшебном мире-подушке? Ведь их тел так и не нашли. Мальчики словно растаяли в воздухе, растворились в горячем мареве июльского дня.
Женщина проводит рукой по глазам, словно смахивая с них морок. Но ведь она видела – она в самом деле видела – как за два удара сердца до того, как разверзся огненный ад, небо вдруг сделалось фиолетовым, а ручеек широко разлился сиреневой рекой, и два малыша – младенец, сладко спавший в коляске, и шестилетний карапуз – превратились в цветочные лепестки и уплыли прочь.
«Где вы теперь, мои родные?» - шепчет женщина. Иногда ей чудится, что они рядом, и знакомый до боли парк плывет и тонет в лиловой дымке... Она слышит их голоса и стук их сердец, и думает, что все реки когда-нибудь впадают в море... Это неизбежно, как приход ночи. Как рассвет и закат. И в этом вечном море, куда нас всех рано или поздно отнесет неумолимым течением, мы обязательно встретимся. Если не утонем по дороге.
Держаться на плаву нелегко, но женщина очень старается. Она называет себя «мамой мертвых мальчиков», но в глубине души надеется, что это только половина правды. И своей надеждой она до сих пор жива.

Розанне тридцать лет. Она бредет по щиколотку в ледяной каше, толкая вперед окутанную целлофаном детскую коляску. Одной рукой придерживает сползающий на глаза капюшон, другой — с каким-то суеверным почти страхом — сжимает ладошку пятилетнего сына. Она почти ничего не видит — очки залиты дождем. Розанна идет наугад, а в голове у нее, как в электрической кофемолке, перемалываются мысли — крупные и мелкие проблемы, будто горькие зерна, перетираются в душную пыль, от которой першит в горле и мучает изжога. Ребенок потерял в садике свитер, значит, придется покупать новый. То есть, опять брать деньги у Йонаса. Сумма небольшая, но до чего же это унизительно — каждый раз просить и оправдываться. Мужу некогда вникать во все тонкости ее расходов, он раздражается, как бык при виде красной тряпки, и сердито кричит на жену: «Ну что тебе опять?». А что ей? Она ведь не для себя хлопочет. Старшему сыну пора платить за школьные учебники. Среднему — за садик. Малышу нужны детский стульчик и ходунки. С тремя детьми — столько затрат, что кажется, деньги разлетаются, как осенние листья под сильным порывом ветра. Розанна домохозяйка, у нее нет своего счета в банке. Она не может просто вставить карточку в банкомат и взять сколько нужно.
Хозяйка дома — какая насмешка. Розанна давно уже ничему не хозяйка, даже собственной судьбе. А так хорошо все начиналось. Она любила Йонаса и хотела детей. История банальная, как сама жизнь. Очень сильно любила, и, точно наркоманка, жаждала все больше и больше любви. Она по-настоящему подсела на любовный наркотик, так что надо было, наконец, выплеснуть на кого-то это половодье нежности, это желание хлопотать и беречь, лелеять, как бесконечно хрупкий росток. Семья для женщины — главное. Какой недоумок вбил в ее голову эту мысль, теперь уже и не вспомнить, но засела она крепко, исказив и без того шаткий внутренний мир несчастной Розанны.
Первого сына — Марека — она родила в девятнадцать, и тут же окуналась в мир восхитительных забот. Памперсы, бутылочки, кашки, вся эта яркая, бестолковая карусель, в которой и день, и ночь растворяются до последней минуты — все доставляло радость, все удавалось и спорилось в любящих руках. Молодой матери некогда скучать и рефлексировать. Ее душевная гармония настолько абсолютна, что и мечтать как будто бы не о чем — разве что о втором ребенке. А затем и о третьем. Чем больше детей, тем больше счастья, кажется ей. Уж так устроен человек, что когда у него чего-то много — всегда хочется еще и еще, и желания его, как соленая вода, так что пьешь и не можешь напиться. И вдруг — будто волны о скалу — они вдруг разбиваются о внезапное откровение: за все на свете надо платить, и платить деньгами. Не любовью, не заботой, не бессонными ночами у детской кроватки. И вовсе не рука, качающая колыбель, правит миром, а рука с зажатыми в ней купюрами.
Истина подобна вспышке молнии, расколовшей ночные небеса. Она ослепляет и может убить. И, как настоящая молния отбирает у природы яркие цвета, так истина, вырывая человека из тьмы, лишает его иллюзий.
Внезапная резкая боль в пояснице заставила ее охнуть. Розанна присела на мокрую скамейку. Малыш канючил и вертелся, и тянул ее за рукав.
- Мама, идем скорее! Мы опоздаем в садик! Быстрее! Быстрее! - ныл он и наступал ей грязными ботиками на сапоги.
Дорогие, между прочим. Еще полгода назад она бы и не задумалась о цене сапог, а сейчас — чуть не ударила ребенка за дурацкое пятно на кожзаменителе.
- Мама устала, - бесцветным голосом произнесла Розанна. - Сейчас пойдем.
Их окружал пустынный парк, невзрачный и темный, разбухший от дождевой воды. Кое-где, под скамейкой, в кустах и возле стволов, его раны были прикрыты снежными бинтами, но в других местах начиналась гангрена, вспучивалась размокшая земля и расползалась уродливыми комьями. Гнилая зима и такая же гнилая погода. На душе какая-то холодная слякоть, и так мерзко, хоть плачь. Но и плакать она не могла. Слезы колом стояли в глотке, а Розанна смотрела сухими глазами на распаханные клумбы, зная, что пройдет каких-нибудь полтора месяца и парк изменится, зазеленеет и расцветет, и что под жидкой грязью спят бутоны тюльпанов и бледные травяные ростки, притаившись под рыжим перегноем, ждут своего часа. Только в ее жизни все будет по-прежнему: ни зима, ни лето, а сплошное гадкое межсезонье. Тревоги, безденежье, чувство вины, ощущение собственной никчемности — отныне ее постоянные спутники.
И вроде бы можно что-то исправить, пойти учиться, найти хоть какую-то работу. Но дети кандалами висят на ногах. Когда малыши вырастут, ей будет уже под сорок, а то и за сорок. Это почти старость, думала она. И что тогда? Розанна уже сейчас никуда не годится. Ни образования, ни профессии, а ведь не девчонка. Она даже школьную программу помнит слабо — три беременности сожрали остатки ума. Ни к чему не способная глупая курица — вот кто она такая. Наседка, лучшие годы проквохтавшая над своим выводком и к середине жизни оставшаяся ни с чем.
Розанна слушала нытье сына и проклинала собственную глупость. Ее тошнило от себя, детей, мужа, раскисшей дороги, по которой с таким трудом едет неуклюжая коляска, от голых деревьев с растопыренными черными пальцами, дождя и тоскливой небесной серости. Минута отчаяния, такая острая, что выплеснулась молитвой... почти, потому что молитва — это все-таки слова любви — к Богу, к миру, к людям и к собственной доле, какой бы незавидной та ни была. В них нет места обиде и горечи.
Розанна горевала, и любовь ее затаилась, как цветок под снегом.
«Господи, - молила она, - прошу, сотвори меня заново. Я все в этой жизни делала неправильно, все испортила, абсолютно все, с первого до последнего шага. Позволь мне начать заново...».
Но она понимала, что и заново не хочет, потому что это значило повторить свои же ошибки. Снова окунуться в бестолковую юность, в подростковые страхи... опять стоять на перепутьи, мучительно решая, куда податься, и все равно сворачивая не туда, с дороги к обрыву, в депрессию и безнадегу. Если бы из каждого неверного шага мы извлекали хоть крупицу опыта, мы бы уже давно жили, как боги. Розанна мечтала стать той, которая все знала наперед. Мудрой женщиной, однажды сделавшей правильный выбор. Да, это невозможно. Но разве для Того, Кто Слышит Молитвы, есть что-то невыполнимое? Бывает, что человеческая судьба подобна кривому дереву, но неужели выпрямить его — сложнее, чем воскресить мертвого? Неужто проще отделять свет от тьмы и добро от зла, создавать миры и побеждать хаос? Нет. Конечно, нет. На какую-то волшебную долю секунды Розанна поверила в чудо, и невероятное вдруг стало вероятным, пробилось сквозь толщу реальности, как весенний росток пробивается сквозь лед и наст.
У нее закружилась голова. Теплая ладошка сына выскользнула из онемевшей руки. Акварельные силуэты деревьев утратили четкость, как будто растворяясь в дожде, размылись и потекли. Набухшие водой облака пролились грязной пеной и накрыли детскую коляску, и лавочку, на которой сидела Розанна. Свет померк, и это было так, словно мир, желая переодеться, задернул перед собой шторки.
Наступило глубокое забытье. Кошмар внутри кошмара. Розанна плавала в мутном безвремении, не помня себя, отдавшись на волю странных грез. Ей виделось, как поезд, громыхая вагонами, съезжает по стрелке на другой путь, и это жутко, потому что его трясет, он чуть не разваливается на ходу... в окнах мечутся адские огни. А потом его ход выправляется, одновременно убыстряясь — состав несется, как пущенная из лука стрела, и бег его все тише, все ровнее.

Розанна вздрогнула и очнулась, словно пробудившись от долгого тяжелого сна, и потянулась блаженно, так, что хрустнули шейные позвонки. Она сидела, закрыв глаза, стиснув на коленях сумочку, и в полудреме вспоминала собственное имя. Солнце ласково грело ее сомкнутые веки. В ушах еще стояли грохот и лязг, и мерный, затихающий перестук колес. Не удивительно, подумалось ей, ведь рядом с парком — грузовой вокзал. Неудачное соседство. В прошлом году на железнодорожных путях погиб шестилетний ребенок. Но бездетной Розанне нравился шум поездов, успокаивал нервы, и даже бессмысленному придавал какой-то изощренный смысл.
Даже не открывая глаз, она знала, что все вокруг залито ярким светом: клумба с тюльпанами, корявые платаны с пегими, вечно линяющими стволами, и ее собственная тонкая фигурка в белом плаще, и бежевые туфли-лодочки на ногах, и мокрый после недавнего ливня асфальт в лоскутах голубого неба.
Только откуда взялось это мимолетное, тающее тепло в правой руке? А слева от скамейки — почему так пусто? Как будто еще секунду назад там находилось что-то ценное, но исчезло. Розанна хмурилась, изо всех сил пытаясь удержать странные ощущения, но те ускользали, таяли, как радуги в майском небе. Их обманчивая глубина мелела с каждой секундой. Так уходят из памяти сны, оставляя чувство растерянности и невосполнимой потери.

Розанне сорок лет. Она самостоятельна и одинока. Небольшой семейный бизнес — магазинчик подержанных товаров — не сказать, что процветает, но вполне успешно кормит двух энергичных, моложавых людей — ее и мужа. Их купленная в кредит квартира светла и просторна, и лишена мещанского лоска. О, у Розанны отличный вкус. Она любит добротные и красивые вещи в классическом стиле, массивную деревянную мебель и никакого ДСП, стекло, кожу и велюр. Кстати, зовут ее теперь Клэр. Но мы, чтобы не запутаться, будем по-прежнему называть ее Розанной, тем более, что имя это вписано в ее сердце большими буквами.
Она трудолюбива и аккуратна, и прекрасно владеет собой. Но иногда Розанне в голову приходят чудные мысли. Например, снять модные туфли и пройти босиком по лужам. Или сесть в первый попавшийся поезд — обязательно товарный, чтобы ни людей вокруг, ни билета в кармане, и чтобы впереди ехала цистерна с жидким газом, а сзади — открытая платформа с новенькими автомобилями, сидящими друг на друге, как весенние жуки. А сама бы она ютилась на каких-нибудь мешках или тюках, скажем, сена, и дремала всю дорогу, иногда просыпаясь и поглядывая в узкое окно. И пусть длинная гусеница вагонов ползет дни и ночи, вгрызаясь в сочную ткань мироздания, зависая на диких полустанках, и пусть бесконечный мегаполис перетекает в лес, в деревни с гнилыми заборами, каких не увидишь в Европе, в тайгу или тундру, или вечные снега. Может быть, рельсы вывезут ее к морю, думает Розанна, к меловым скалам и пальмовым берегам, или на самый край Земли, за которым клубится тьма и плещется вселенский океан.
Какой еще край, возражает ее внутренний голос. Да, конечно, Земля круглая. Тем хуже. Значит, сколько ни огибай голубой шарик — все равно вернешься в одну точку. И все мечты Розанны - жалкие иллюзии. Можно уехать из города, из страны, в другую часть света и даже в другое полушарие. Но ни один человек не способен уехать от самого себя, от собственных ошибок, от жестокого внутреннего озноба, от нелюбви.
Если бы поезда умели ходить сквозь время!
Розанна вернулась бы лет на пятнадцать назад, когда только начинала жить с Пьером в съемной квартирке в самом центре Парижа. Чердачный этаж, скошенные потолки. Единственная комната, в которую не помещалась двухспальная кровать, так что спать приходилось на матрасе. По ночам в хорошую погоду молодые, рискуя жизнью — ведь сорваться с карниза можно было в два счета — выбирались на крышу, на крохотный плоский козырек, и смотрели на звезды. Дул резкий, ледяной ветер, надувая парусом холщовый тент, и торговая улица внизу шумела, как морской прибой. Но Розанна не чувствовала холода, потому что они с Пьером держались за руки.
И к черту бизнес! Она родила бы дочку, а еще лучше — дочку и сына. Двух маленьких ангелов — хранителей их с мужем любви. Есть вещи, которые нельзя откладывать на потом. Если бы кто-нибудь предупредил ее раньше, что все эти «надо встать на ноги», «ребенок — дорогое удовольствие», «сначала карьера, а потом дети» - идиотские уловки, за которыми беспечные, инфантильные люди пытаются скрыть свою неготовность к самому главному в жизни — к отцовству и материнству. К тому времени, как Розанна и Пьер задумались о наследниках, рожать ей стало поздно. Ранний климакс. Вот как оно бывает.

Розанна-Клэр медленно брела по осеннему парку, и белый песок под ее ногами скрипел, как снег на морозе. Платаны, еще зеленые, но уже тронутые то здесь, то там легкими мазками грусти, застыли, очарованные холодным октябрьским солнцем. По дорожкам гуляли пожилые пары и мамы с детьми. Старики улыбались малышам, приветствовали матерей, и столько безмятежной радости было на их лицах, что у Розанны от боли сжималось сердце.
Ей тоже хотелось улыбок. Хотелось внимания и доброты, но ее мрачный взгляд, казалось, отпугивал прохожих. Даже дети спотыкались об него, как о придорожный камень, и отбегали, озадаченные. Но вот, словно теплый мяч подкатился Розанне под живот. Девчушка лет четырех, полненькая и какая-то неуклюжая, как неуклюжи бывают маленькие щенки или котята, обхватила ее пухлыми ладошками и, задрав голову, рассмеялась.
Блестящие раскосые глаза, приоткрытый рот, широкая плоская переносица.
«Даун! - ахнула Розанна. - Какое горе!».
Она помнила свои давние опасения — родить инвалида, умственно отсталого, вечную обузу, тяжелый крест. Ребенка, за которого будет стыдно — перед знакомыми, перед мужем, перед самой собой. Теперь ей это не грозило, но где-то в подсознании затаилось зерно страха — древний пещерный ужас перед всем непохожим, другим, неполноценным.
А девочка-даун обнимала Розанну и, хохоча, теребила пухлыми пальчиками ее поясок.
- Простите! - весело извинилась подоспевшая следом молодая женщина. - Она только хочет поиграть!
- Ничего страшного, - рассеянно пробормотала Розанна, потому что в этот самый миг
внутри ее сознания распахнулись невидимые створки и через них, как свет, хлынуло понимание: «Не горе... счастье! Любой ребенок — это счастье, пока он играет и смеется, и не все ли равно, какой у него разрез глаз, какая форма лица и носа, и может ли он к четырем годам считать до трех и говорить длинными фразами. Главное, что он есть и что он — живой. Бегает и радуется жизни. Твой настоящий ребенок».
Ей вдруг отчаянно захотелось иметь такую же дочку — именно такую, раскосую хохотушку с неловкими ручонками и солнечной улыбкой. Розанна почувствовала ее всю — от красных замшевых сапожек до вязаной шапочки на голове, мысленно обняла и прижала к груди — свою крохотную, несуществующую девочку. Единственную и ни на кого не похожую, настолько милую, искреннюю и открытую, что даже угрюмую тетку сумела растрогать до слез.
Слезы подобны молитве, пусть и не выраженной в словах — но Тому, Кто Сотворил Наши Сердца, слова и не нужны. Малейшее дуновение человеческих мыслей известно Ему наперед. Мгновенная дурнота стиснула Розанне горло, заставила пошатнуться и присесть на ближайшую скамейку. Мир плавно тронулся с места и понесся куда-то, все ускоряясь, чудовищно кренясь на повороте и грохоча тяжелыми колесами. В крепко зажмуренные глаза били острые желтые блики.

Наклонившись вперед, Розанна уперлась локтями в колени. Она медленно приходила в себя. Второй обморок за неделю — это серьезно. «Вам нельзя столько работать, - сказал ей врач, - и так много волноваться. Думайте о чем-нибудь хорошем». - «Да ведь нет у меня ничего хорошего», - слабо возражала она. - «Значит, поменьше думайте о всякой ерунде. Побольше спите».
Легко ему так говорить. А проверять по ночам тетрадки он не пробовал? А писать отчеты?
Знаешь ли ты, доктор, каково это — иметь дочь-инвалида, беспомощную, как дитя, и косолапую, как медведь? Сколько мебели в доме поломала, посуды побила... Да Бог с ней, с посудой, с мебелью. Семью она разбила в черепки, жизнь.
Розанна с трудом перевела дух. Не годится так думать о дочери. Какая ни есть, а своя, родная. Любимая, несмотря ни на что. Незабываемый день ее рождения спустя годы казался жестокой насмешкой. А тогда — душа как будто разделилась надвое. Вот она, ты, и эта кроха с пальчиками-закорючками — тоже ты. Ее боль — твоя боль. Твое счастье, полыхая, как многоцветный хвост жар-птицы, зонтиком распахнулось над вами обеими. Даже страшный диагноз не смог его погасить.
Розанне чудилось, что вот сейчас, сию минуту, она пережила что-то светлое и чистое, какое-то невиданное откровение. Нечто эфемерное, как обрывок запаха или музыки. Грустное и в то же время пропитанное надеждой, будто земля талой водой. Удержать бы его, хоть на пару секунд, рассмотреть поближе... Нет, растаяло... и следа не осталось.
«Может, у меня эпилепсия? - подумала она с тоскливой обреченностью, вставая со скамейки. - Странная аура, потеря сознания... Этого только не хватало. Ну, что за судьба такая окаянная. Тридцать три несчастья».

Розанне пятьдесят лет. Теперь ее зовут Ольга Ивановна, а для близких — Оля, Оленька... Хотя и близких тех почти не осталось. Только брат, да и тот живет за границей и звонит раз в два месяца. Отныне имя Клэр вписано к ней в сердце рядом с именем Розанна и множеством других забытых имен.
Ну, что о ней рассказать? Занудная училка, как выражаются ее подопечные — мальчишки и девчонки из второго «б» класса, загнанная кляча и просто не очень счастливая женщина. А все потому, что в одной квартире с ней живет человекоподобный монстр... Нет, просим прощения за неполиткорректность — Ольга Ивановна делит кров со своей «особенной» дочерью. Как говорит Розанна, на одном плече у нее сидит беда, а на другом — страх. Она боится ночью и днем, боится возвращаться с работы домой, и каждый раз, поворачивая ключ в замке, обливается холодным потом — кто встретит ее на пороге, ласковая доченька Ксюша или дикая тварь с железными кулаками, девяносто килограммов тупого веса против ее, Ольгиных, шестидесяти. И чем дальше, тем хуже. Ксения, ее любимая Ксюшенька, все глубже пряталась под чугунный панцирь, как черепаха, втягивала под него голову и мягкую, уязвимую шею.
Розанна боится зажигать на кухне газ, и разливать горячий суп, и доставать что-то с антресолей. Уже сколько раз дочь, глупо хихикая, толкала ее под локоть или выбивала из-под ног табуретку. И бесполезно объяснять, что не всякая шутка хороша, что маме больно, что у нее идет кровь.
Она боится не понять бормотание дочери, не угадать ее желание, потому что разочарованная Ксюша становится агрессивной. Может ударить, или плюнуть в лицо, или примется крушить все подряд — стол, стулья, вытряхивать из полок безделушки и книги. Ложась ночью в постель, Розанна боится закрывать глаза. И даже во сне ее мучает невнятная тревога — смутное ощущение, будто что-то массивное и темное возвышается над кроватью, плотное, как шкаф — но не шкаф, а нечто живое и неразумное, наделенное злой волей.
Ей боязно идти в душ — никогда не знаешь, что взбредет в голову слабоумной: то ли начнет ломиться в дверь, то ли припрет ее снаружи чем-нибудь тяжелым. А то просто навалится всей тушей и попробуй ее сдвинь.
«Открой! Зачем ты это делаешь?» - в отчаянии кричит Розанна, но слышит в ответ все тот же идиотский смех.
Дети эгоистичны и жестоки. Но у них есть хотя бы шанс вырасти, повзрослеть и научиться эмпатии. У Ксюши такого шанса нет. Она до самой смерти останется злым ребенком, давно растерявшим свою солнечность, но так и не сумевшим за собственным «я» разглядеть «я» другого человека. Несчастная мать отдала ей всю душу, и что получила взамен?
А так — жизнь как жизнь. Розанна и пожаловалась бы, да некому. В классе тридцать два сорванца, безалаберных, ленивых, шумных. Совсем недавно она призналась себе, что ненавидит детей. А ведь когда-то любила. Думала, что любит.

Зима, как лютый зверь, кидается в лицо, кусает за шею и щеки, почти выедает глаза. В крещенские морозы фонари блестят холоднее звезд. А те застыли в вышине, точно крохотные сосульки, хрустальные капельки льда. Черное полотно небосвода расшито ими, как бисером. Поэтому на ветру зимнее небо тихонько звенит. К такой погоде невозможно привыкнуть. Особенно, если дома тебя не ждут уютное кресло и чашка горячего чая.
Розанна вышла из метро под неоновый свет реклам, неся в руках две тяжелые сумки. Купила кое-что по дороге. Туалетная бумага, киллограм картошки, две банки сгущенного молока, фрукты для Ксюши. Девочке надо хорошо питаться, у нее слабое здоровье. Тяжело вздохнув, Розанна перенесла сумку из правой руки в левую, а из левой — в правую. Легче не стало.
«Все девочка, да девочка, - с неожиданной злобой подумала она, - а кобыле этой уже за двадцать. Еще и меня переживет. Вот так тяну ее из последних сил, а она вместо благодарности тянет жилы из меня. И что за смысл в такой жизни? Зачем это все? Не надо было ее рожать, ох, не надо! Ведь предупреждали врачи, а я, дура, надеялась, что пронесет. Боялась, что детей больше не будет. Ну, и не было бы, и что? Мало мне в школе кровососов?»
Снежная улица хрустела, будто накрахмаленная простыня, ровной тусклой полосой стелясь под ноги. В окнах за туманным тюлем занавесок мерцали силуэты наряженных елок. На перекрестке Розанна замешкалась. Можно было срезать угол и пройти к дому напрямую через парк, а можно — добраться в обход. Если бы не сумки, она бы, не колеблясь, выбрала второй путь. В парке в этот час темно и безлюдно. Фонари горят еле-еле, умирающим фиолетовым светом, и хорошо, если через один. Но руки болели, а душой овладела странная аппатия. Будь, что будет, сказала себе Розанна и свернула на узкую дорожку.
Мохнатые кроны сомкнулись над ее головой тускло-серебряным шатром. Она ступала, как по канату, по нерасчищенной тропинке с протоптанной посередине стежкой. Ватная тишина заложила уши, казалось, в ней тонули не только звуки, но и мысли. Вернее, мысли еще кое-как шевелились, будто толстые ленивые черви в муке, а злоба и обида заглохли, словно канули в густое масло.
«Ну, что я в самом деле, - тихо покачала головой Розанна. - Девочка не виновата, что она такая. И Дима не виноват, что ушел... Не мог он больше. И я... ну, откуда я могла знать? Все говорили: солнечный ребенок, они все добрые хорошие, ты привыкнешь, полюбишь, будешь счастлива... Откуда в самом деле мне было знать, что из этого выйдет? Никто не виноват, просто так сложилось. Так звезды встали...»
Блестел фиолетовый снег. На слабом ветру качался фонарь, описывая концентрические круги, и юркими зверьками разбегались от дорожки тени — в кромешную тьму, в черно-белую мешанину стволов.
Розанна шла и вспоминала, почти забыв про сумки, про боль в натруженных плечах, про темноту и страх.
Крошечная девочка плачет на руках. Ксюша родилась такой слабенькой и хрупкой, что кажется, урони ее — разобьется в черепки. Она синела при малейшем усилии — сперва губы, потом крылья носа, подбородок и лоб. И все-таки Розанна счастлива. Она думает, что диагноз — не приговор, что любого ребенка можно чему-то научить, если много с ним заниматься. Она верит, что ее труд и любовь сотворят чудо.
И вроде бы все правильно. Человек — хозяин своей судьбы, и все такое. И солнечные детки, действительно, солнечны, а Розанна много лет играла в неутомимую мать, в этакий вечный двигатель, поминутно долбила с Ксюшей одно и то же, рисовала, читала, пела, разве что не плясала. Опекала ее день и ночь, свою кровинку, берегла, любила, как безумная. Разрывалась между домом и работой, между Ксюшей и мужем.
Но чуда не случилось. «Почему?» - спрашивала себя Розанна. И себе же отвечала: «Потому что нельзя слишком верить в собственные силы. Нужно помнить, что ты — песчинка. Ты — капля в океане случайностей. И ты не можешь сотворить чудо своими руками, зато можешь принять его с благодарностью, когда оно произойдет. Каждому человеку судьба дает шанс. Главное — не проморгать его».
«Все, что требовалось от меня, — размышляла Розанна, - это посмотреть чуду в лицо и узнать его из тысячи нечайных событий, хороших или плохих. А я? Не узнала. Вот и расплачиваюсь теперь».
Затаив дыхание, она перебирала в памяти эпизоды из прошлого. Вспоминала, как на одной из рутинных консультаций впервые услышала Ксюшин диагноз. Тогда — как вероятность, но вероятность страшную, нечто такое, чего любой ценой нужно избежать. Но Розанна думала иначе.
- Женщина, будете делать аборт? - спросила ее хмурая врач, как о чем-то само собой разумеющемся, всем своим видом показывая, что только ненормальная может захотеть больного ребенка.
Розанна испуганно затрясла головой.
Нет, она не согласна. Ни в коем случае. Это же ее малыш, ее плоть и кровь. Он живой, у него бьется сердце, есть крохотные ручки и ножки... Как можно его убить? Она никогда себе этого не простит.
Врач равнодушно пожала плечами.
- Ну, как знаете. Не жалуйтесь потом.
В ее взгляде Розанна прочитала даже не презрение, а полнейшее безразличие.
«А ведь я могла сказать «да», - подумала она с запоздалой тоской. - Всего лишь одно словечко — длиной в две буквы, и вся жизнь пошла бы по-другому».
Или на третий день после рождения дочки. Ксюша вдруг посинела, стала хрипеть и задыхаться. Тельце крохотное, словно кукольное — еще немного и душа отлетела бы, легко, как бабочка, впорхнула. И надо было Розанне поднять тревогу, всполошить врачей, а потом, глотая слезы, сидеть возле опутанного датчиками ребенка и молиться. Первые две недели с Ксюшей она только и делала, что молилась и плакала, заклиная Господа сохранить ее крошку.
А могла бы мирно спать и проснуться свободной... Так дико устроен мир, что и чудо порой неотличимо от беды. Никогда не знаешь, что для тебя по-настоящему хорошо.
А когда в пять лет Ксюша заболела скарлатиной? Розанна чуть не поседела. Жизнь ее любимой дочурки висела на тончайшем волоске. И опять ее молитвами, слезами и многодневным бдением у детской кроватки этот волосок не оборвался. Но ведь мог? Мог?
Она вздохнула и, остановившись, опустила сумки на снег. От тяжести руки онемели до плеча, а внутри Розанна онемела от холода, боли, одиночества. Нет, она не желала дочери смерти. Да и кто она такая, чтобы решать, кому умирать, а кому жить, не ее ограниченного человеческого ума это дело.
Но морозным шлейфом потянулись мечты. Как бы хорошо было сбросить этот крест, а еще лучше — вовсе не взваливать его на свои плечи. Идти налегке, может быть, родить другого ребенка или посвятить себя профессии, какому-нибудь хобби... или завести домашнего питомца, наконец. Она подумала о соседке Варваре Петровне — своей ровеснице, о том, каким счастьем светилось ее лицо, когда та выходила под балкон, звать с прогулки кошечку. И ничего больше не нужно человеку. И никто не нужен: ни мужчина, ни дети. Днем она работает в каком-нибудь бюро, а вечера коротает вдвоем с пушистой красавицей, теплой, мягкой, благодарной. Да, никто не умеет быть таким благодарным, как наши хвостатые друзья. Никто не любит сильнее и бескорыстнее, чем они. Розанна приютила бы бездомного котенка или, может, щенка, если бы не Ксюша. Глупый и жестокий ребенок — она бы в два счета свернула зверьку шею, как много лет назад — несчастному хомячку.
Усталый фонарь трепетал на ветру, как свеча. С деревьев падал снег. Розанна стояла, покачиваясь от слабости, на ватных ногах, от которых, словно костыли, тянулись длинные лиловые тени. Над головой звенело морозное небо, и этот навязчивый, тонкий, как писк комара, почти нереальный звук оглушал и выстужал душу, коварно убаюкивал тело. Розанна медленно уплывала в сон.
Огромный дракон на колесах уносил ее прочь, косил янтарным глазом и, стремительно набирая скорость, вытягивался в прямую линию. Он — больше не поезд, а желтый блеск, ветер, свист, чудовищное дыхание вечности. Он разметал Розанну на молекулы. Несколько долгих, как ночь, секунд, она не существовала — никак и нигде, только жалкая искра сознания, подобная затерянному в океанских просторах маячку. Но и посреди небытия Розанна продолжала грезить — о чем-то невыразимо сладком, о счастье, невозможном на Земле.
А потом сквозь фиолетовую тьму воссиял свет. И все казалось прежним — тот же девственный парк, те же сосульки на ветвях, и те же паутинки голубиных следов по обочинам дороги, но фонарь скособочился, лишившись единственной лампочки. Впрочем, это не имело значения, потому что утро уже наступило. Сугробы сгладились, чуть заметно осели, а в тех местах, где солнце лизнуло их горячим языком, блестел наст.
Розанна недоуменно огляделась. Ее сумки исчезли, но руки не были пусты. В них уютно свернулась большая, серая, как дым, кошка с глазами-хризалитами. Теплая, как меховая муфта, она лежала и щурилась на яркий снег.
Поймав ее взгляд, Розанна улыбнулась, а кошка в ответ лениво мигнула — они понравились друг другу. Позади осталось что-то неприятное, бесформенное, темное и грозное, как айсберг, с которым только чудом удалось разминуться. Начинался новый день. Новая дружба.

В старости время идет быстрее, так что за год часто пролетают два. То ли зимние дни короче, то ли поезд разогнался так, что вехи на пути смазались и твердость форм сменилась текучестью красок. Художник-жизнь — тот еще импрессионист — смело и широко кладет мазки. Розанне семьдесять лет. Зовут ее теперь Бабка Сто Кошек, и, хотя имя это не паспортное, оно вполне оправдано. В ее маленькой квартирке обитают, может, и не сто, но точно пара дюжин хвостатых наглых зверюг. Розанна давно потеряла им счет. Повинуясь древнему библейскому завету, твари плодятся и размножаются, распирая изнутри двухкомнатную вселенную. На глазах беспомощной хозяйки постоянно кто-то умирает — от старости, болезней и Бог знает от чего еще, а кто-то рождается — пухлые шерстяные клубки, которые потом лезут во все дыры, путаются под ногами, дерут обои со стен и оставляют за диваном лужи и дурно пахнущие кучки. Впрочем, котят нередко сжирают взрослые коты, и тогда Розанна находит по углам крошечные скелетики и клочки меха.
Бабку Сто Кошек ненавидят все соседи, особенно те, кому выпало несчастье жить с ней на одной лестничной клетке. Они жалуются на вонь, на разжиревших на остатках кошачьей еды тараканов, на шум и аллергию. Им все равно, что Бабка голодает, потому что ее пенсии едва хватает на прокорм хвостатого стада. Розанна давно забыла, когда питалась чем-то, кроме черного хлеба, размоченного водой — да и того с каждым разом достается меньше и меньше. Она бы доедала из кошачьих мисок, но прожорливые бестии, сами недокормленные, уничтожают все до последней крошки.
Розанна страдает от астмы и бессонницы, и стреляющих болей в спине, и порой неспокойными ночами, кряхтя и ворочаясь под стареньким байковым одеялом, задумывается о том, как дошла до жизни такой. Была ли в этом ее вина? Или вся ее нескладная судьба — цепь жестоких случайностей?
Ее единственный ребенок умер полутора часов отроду. Слишком мало времени, чтобы узнать и полюбить друг друга, но, хотя Розанна и не признавалась в этом никому, она любила свою маленькую девочку все девять месяцев, что носила под сердцем. Ни мужу, ни психологу она не рассказала, как вместе с крохотным сморщенным младенцем погибла очень важная часть ее самой — отмер какой-то орган, хоть и не нанесенный на анатомические карты, однако необходимый для жизни. Розанна словно рухнула в глубокую черную пропасть. Она не захотела видеть мертвого ребенка. Какая разница, как он мог бы выглядеть, если его больше нет и не будет. Она испугалась боли — а получила долгое и мучительное раскаяние.
Если бы Розанна увидела свое дитя, она бы смирилась с его смертью и продолжала любить память о дочери, черпая в ней горькую радость, мужество и силу жить. Она бы чувствовала себя не бесплодной смоковницей, а матерью, даже если ее материнство длилось всего-то полтора часа.
А получилось так, что ее малышка не рождалась и не умирала, а словно растаяла в воздухе, как мираж, испарилась, как человеческое дыхание на морозе. Дуновением тепла посреди вечной мерзлоты — вот кем была ее маленькая девочка, так и не отдавшая миру свой первый крик.
После неудачных родов все пошло наперекосяк. Устав от постоянной депрессии жены, ушел муж, а ее душа точно обратилась в пиявку — она только и делала, что искала, к кому прилепиться. Розанна усыхала без нежности, страдала от невыразимой пустоты во всем теле. Полая изнутри, она стала дудочкой, поющей о скорби — безвольной игрушкой злого ветра.
Так и маялась Розанна, коченея от душевного холода, пока в ее доме не появилась Мышка. Теплая, мягкая, с колдовскими глазами, в которых отразился, казалось, целый мир. В них, ярких и зеленых, рассеченных вертикальными щелками зрачков, плескалось целое море спокойной мудрости и звучал таинственный зов жизни... Но не это с первого дня покорило сокрушенную тоской хозяйку, а хрупкая беззащитность и доверчивость зверька. Он в твоей власти. Сожми его чуть покрепче — и косточки хрустнут, будто сухие ветки. А он лежит на твоем плече, расслабленный и мягкий, словно махровое полотенце, и тычется носом тебе в ухо. «Как младенец», - с нежностью думала Розанна, и руки ее сами складывались колыбелькой, готовые ласкать и баюкать.
Мышку она купила на птичьем рынке. Между тощим подростком со щенком в руках и бойкой старушенцией, торговавшей котятами, разноцветными, как осенние листья, стояла дебелая тетка почти двух метров ростом. У ее ног на одеяле, опутанная тоненькой шлейкой, лежала серая кошка и, казалось, спала. Охваченная жалостью, Розанна смотрела на животное, у которого во сне дергались лапы и уши, и что-то сладко замирало у нее внутри.
- Если не продам — усыплю, - равнодушно сказала тетка и слегка подтолкнула кошку носком сапога.
-Убьете? - испуганно переспросила Розанна.
- Ну да, - пожала плечами женщина.
- Я возьму, - засуетилась Розанна, уже представляя, как принесет Мышку домой и, устроив ее на подушках, побежит в магазин покупать миски, корм, лежанку.
Она погрузится в мелкие хлопоты — станет кормить, гладить, купать и лечить спасенную кошку. Ей чудился в этом какой-то материнский героизм. Подарить жизнь, пусть и косвенно, а после — оберегать ее всеми силами, хранить, как зеницу ока.
Мышка — хвостатая принцесса. Ей разрешалось все. Ходить по столу, качаться на занавеске, точить когти о стены, пробовать рыбу со сковородки, спать под одним одеялом с хозяйкой, обнимая ее всеми четырьмя лапками и мурлыча — прямо в сердце. И сердце Розанны таяло от ее мурчания, словно кусок масла. Любить кошку проще, чем ребенка. Она всегда ласкова и благодарна. Не ершится, не рвется на свободу, не грубит, как трудный подросток. Не приходит домой за полночь, пьяная и в грязной одежде. Кошка не разочарует, потому что от нее ничего не ждешь. И, как в другой жизни, много-много лет назад, Розанна, сама того не ведая, попала в ловушку неутолимой любви. Не прошло и двух месяцев, как в ее квартире поселилась Боня — обыкновенная помоечная тигруша, потом — черно-белая Трикси, и тут же за ней огромный трехлапый Рыжик, следом... а что толку перечислять их всех по кличкам? Своих первых питомцев Розанна не просто помнит наперечет — они приходят к ней во сне, игривые и задорные, будто котята, и в этих снах она счастлива, как мать в окружении родных детей. Сейчас она живет под одной крышей с десятками безымянных тварей — жадных, диковатых, нечистоплотных. Розанна не знает, в какой момент и почему, но что-то пошло не так. Она уже забыла, когда из одинокой и слегка депрессивной, но вполне приличной женщины превратилась в Бабку Сто Кошек. А может, она всегда была ей — в душе. Старость не лепит из нас нового человека, а только выявляет нашу глубинную суть, как солнечный свет выявляет красоту или уродство пейзажа.

Нехитрая детская площадка у дома — качели и железная горка — третий день мокла под проливным дождем. А Розанне так хотелось погулять. В прошлый четверг она подвернула ногу и с тех пор ходила с палочкой, но все равно каждое утро стремилась на свежий воздух. В квартире такая вонь, что хоть надевай противогаз, а убираться — нет сил. Наверное, легче расчистить Авгиевы конюшни, но она — не Геракл и на подвиги не готова.
С другой стороны, хорошо, что погода плохая и на площадке не видно детей. Розанна терпеть не могла малышню. Их вопли и смех раздражали, терзая слух и взбалтывая в подсознании мутную горечь. Третий этаж, а кажется, они орут тебе прямо в уши. Мерзкие, чумазые спиногрызы.
Она подняла шпингалет и дернула раму на себя. На мгновение ее потянуло глотнуть холодного воздуха, дождя и ветра, а потом... Прямо под окнами — асфальтированная площадка. Розанне хватило бы. Но, почти отдавшись минутному порыву, она понимала, что не прыгнет. Нет у нее такого права — кинуть на произвол судьбы многочисленных питомцев. Оставить их умирать от голода и жажды в запертой квартире. Не ради них самих, до смерти надоевших, а ради Мышки, Бони, Рыжика — самых первых, которых она любила. Ради их памяти.
С тревожным недоумением Розанна осознала, что не хочет больше ни любви, ни ласки, ни душевного тепла, а только покоя. Чтобы никто не крутился под ногами, не мяукал, не вонял, не кричал во дворе.
Наверное, лучше было уйти с птичьего рынка с пустыми руками. Тогда Мышку спас бы кто-нибудь другой. А если бы и не спас... что ж, ее все равно уже нет на свете. Кошачий век не долог. Зато Розанна сейчас наслаждалась бы тишиной и свободой.
На этот раз она не теряла сознания, только на пару секунд впала в ступор. Плеснул в глаза желтый ядовитый свет, и бешеный ветер, прилетевший не из окна, а как будто из стены, хлестнул плетью, взъерошив ее короткие седые волосы. Точно из иного мира донесшийся звук — взвизгнули колеса, и наступила тишина. Розанна стояла у окна и, широко распахнув глаза, прислушивалась. Не топотали по полу мягкие лапки, не падали зонтики, тапочки, чашки, коробки, цветы с полок, не двигались лотки и стулья, не ворочалась одежда в шкафу. В этом чудилось что-то странное и непривычное... в пахнущем пылью воздухе, в гнетущем безмолвии вещей. Хотя чего уж тут странного. Розанна была одна.

Розанне восемьдесят лет, а может, и больше. Десятилетие промелькнуло, как вздох, как один единственный удар ослабевшего сердца. И как ее теперь зовут — совершенно не важно, потому что пришла пора отдавать свое имя небесам, а тело — земле.
Она одинока, будто маяк в океане, но океан вокруг нее — живой и шумный, кипит и вздымается волнами, радуется, танцует, поет. Когда-то чужое счастье вызывало у Розанны зависть, потом — боль, а затем — легкую грусть. Сейчас она принимает его спокойно, как весну или зиму, как снег или дождь за окном, как буйство красных гиацинтов на клумбе.
В палисаднике у ее дома круглый год цветут живые цветы. В холодное время года — вереск и маргаритки. Летом — пряное, медовое разнотравье и разноцветие, симфония красок и запахов, отрада для глаз. Розанна больна и ходит с трудом, но в теплые дни любит выбираться на солнышко. Она сидит на лавочке у альпийской горки, жмурясь на золотой свет, слушает и дышит, вспоминает и думает.
Как причудливо судьба тасует карты. Кто-то встречает осень в окружении внуков, а то и правнуков, а ей — хоть бы питомца завести, согреть дом. И того не может — сильнейшая аллергия.
Краем глаза она заметила движение под скамейкой, и, распушив хвост, оттуда вынырнула дымчатая кошка. Соседская, должно быть. Серая, как мышь. «Только черта помянешь — и вот он», - усмехнулась Розанна, ожидая, что мурлыка уйдет. Обычно животные ее сторонились, впрочем, как и люди. Но кошка приблизилась и потерлась о ее ноги.
- Кыш, - слабо шикнула Розанна, чувствуя, как горло сжимает знакомое удушье.
Громкое мурчание было ей ответом. Не в силах отогнать животное, она задыхалась, хватая ртом исчезающий воздух.
«Ну, и пусть, - мелькнула покорная мысль. - Уж лучше так... не в доме, холодном, как могила, а на солнышке и с кошкой... и можно представить, что она моя... вышла встречать хозяйку. Ласкается. Любит. Хоть кто-то меня любит».
Любовь и смерть, взявшись за руки, закружились в отчаянном вальсе, мелькая пестрыми юбками, застлавшими июльское небо, и поднимая каблуками душную пыль.
И сквозь их мельтешение прорезался голос. Он звучал как будто у Розанны внутри и в то же время — снаружи, нигде и везде.
- Чего же ты хочешь, женщина? Все твои желания исполнились, а ты все равно не рада?
Внешний свет померк, и, словно задутые ветром свечи, угасли гиацинты. Как осенние листья, Розанне в лицо полетели картины. Она видела себя бездомной девочкой на улицах Бомбея, и некрасивым подростком, рыдающим перед зеркалом, домохозяйкой и матерью, и легкомысленной парижанкой, учительницей, одинокой старушкой... И все это была — она, ее мечты, ее выбор.
- Ничего не хочу, Господи, - прошептала Розанна, - только забери меня к себе.
- Так иди.
Тьма не рассеялась, но в стиснутое судорогой горло вдруг хлынул живительный воздух, делая тело молодым и гибким, а мысли хмельными, как аромат цветов. Теплая ладошка сына скользнула ей в руку, и Мышка вскочила к Розанне на колени, окутав ее пушистым хвостом, и адский поезд остановил свой бег.

Они удрали с вечеринки, чтобы прогуляться по тихим серебряным улицам, омытым нежным золотом новогодних огней. Вчерашние школьники, Пьер и Сара. Она – в сапожках и короткой белой шубке, рыжие волосы метелкой торчат из капюшона, припорошенные мелкими стразами снежинок. Правая рука – в пушистой варежке, левая – покоится в теплой ладони Пьера. Он – в черном пуховике и ботинках не по сезону.
Оба высокие и нескладные, долговязые, как аистята, они шагали, держась за руки, и говорили вполголоса.
- Странная сегодня ночь, - мечтательно улыбнулась Сара. – Как будто не только на земле, но и в небесах праздник.
- Да нового года еще неделя, - заметил Пьер.
Он невольно поднял взгляд и поразился, как много звездной рыбы наловил небесный невод.
Но ярче зимних звезд, ярче новогодней иллюминации сверкала Вавилония. Похожая на тонкую хрустальную иглу, она словно парила над городом в ореоле белого света. К ней-то и направлялись молодые люди. Вавилония стояла на холме, окруженная невысоким габионом, к металлической решетке которого влюбленные парочки повадились цеплять замочки. Сам холм являл собой едва ли не последний в мегаполисе нетронутый уголок природы. Летом он утопал в цветах – не в садовых, высаженных по линеечке, а в диком душистом разнотравьи. Зимой дети катались с него на санках, а весной со склонов бежали грязные ручьи и вливались в городскую канализацию.
Резкий порыв ветра окатил ребят снежной колючей крупой. Сара поежилась.
- Давай повесим замочек и вернемся?
- Ты замерзла! – тихо воскликнул Пьер, осторожно растирая ее покрасневшие пальцы. Затем помедлил минуту и принялся расстегивать пуховик. – Возьми мою куртку.
Сара пихнула его локтем в бок.
- У меня шуба! Застегнись сейчас же, а то получишь воспаление легких!
Подойдя к габиону, он ловко защелкнул на решетке розовый замочек со скромной гравировкой «Сара и Пьер».
- Ну вот и все, - произнес он с неловкой улыбкой, - теперь ты – моя, а я – твой.
Пьер смущенно пожал плечами.
И, невзначай скользнув взглядом по металлическому основанию башни, изумленно распахнул глаза.
- Смотри-ка! Вавилония открылась!
И правда, на блестящей синеватой поверхности появилась отчетливая несплошность. Тонкая, как паутинка, щель, из которой вырывался свет.
- А пошли! – оживилась Сара.
- Думаешь, можно?
- А мы не будем никого спрашивать! Просто войдем – и все.
- Полюбуемся на город в огнях и сделаем пару селфи, - словно извиняясь, добавил Пьер.
Внутри башни ребят ждал сюрприз. Лестницы не было, зато в широкой стеклянной трубе ходил скоростной лифт. И он до сих пор исправно работал!
- Как в космос летим! – восхитилась Сара, когда они поднимались в тесной кабине, одинокие и отрезанные от всего мира.
- Двадцать минут, полет нормальный, - усмехнулся Пьер. – Какая же она высокая...
Он слегка побледнел, но мужественно боролся с клаустрофобией, стараясь не думать о том, что лифт может застрять на полпути, и тогда они оба окажутся в ловушке.
- А ты, вообще, знаешь, что такое Вавилония? – спросила Сара.
- Все знают.
- Ну, и?
- Арт-объект конца двадцать первого века. Автор – архитектор Эрих Маар. Символическое значение... э... не помню... Честно говоря, никогда не думал, что у этой штуки есть дверь и в нее можно войти. Тем более подняться на самый верх.
- А вот и не так! – возразила Сара. - Вавилония – это на самом деле научный проект. Неудачный и заброшенный. А Эрих Маар был не архитектором, а физиком, историком и лингвистом.
- Да ну? – удивился Пьер. – И где, интересно, ты такое вычитала?
- Нигде. Это мне дедушка рассказывал. А ему рассказал его дед, который сам участвовал в проекте.
- Хм...
- Да! Этот Маар считал, что пока люди говорят на разных языках, они никогда не поймут друг друга. Потому что никакие человеческие языки не идентичны один другому, а значит, любой перевод немного искажает смысл. А где нет понимания – там всегда будет вражда, агрессия и как следствие – войны.
- Занятная теория, - осторожно сказал Пьер. – А при чем тут...
- Вавилония? Слушай дальше! Люди уже давно пытались найти решение. Всякие искусственные языки... эсперанто, волапюк... но это так не работает!
- Почему?
- Душа всегда говорит на родном языке, понимаешь? А эти, синтетические – ни для кого не родные...
Пьер задумчиво кивнул.
- Однажды я нашел у нас на антресолях учебник эсперанто. Старый, все страницы желтые и ломкие, и половины обложки нет. Полистал... Ну, интересно. Даже выучил кое-что. Он, действительно, легкий. Но бесполезный какой-то, да?
- Вот-вот. Но есть еще один родной язык – настоящий, глубинный, тот праязык, на котором все люди земли говорили до падения вавилонской башни. Помнишь эту историю?
- Ммм... наверное.
- Так вот, Эрих Маар cчитал, что эта легенда рассказывает о реальной катастрофе, после которой праязык был забыт. Но он остался в человеческом теле в виде глубоких вибраций... или чего-то такого. То есть, он всегда с нами, но мы разучились им пользоваться. Представляешь! А Эрих Маар придумал, как заставить людей вспомнить. Он сконструировал башню, вроде вавилонской...
- Вавилония?
- Ну да... с усилителем внутренних вибраций и антенной, и когда человек забирался на самый верх, то заключенный в его теле праязык считывался специальным устройством и ретранслировался на весь город или даже страну. А потом уже по принципу лесного пожара распространялся дальше, по всей Земле. Вернее, так должно было происходить. Но ничего не получилось. На башню поднимались всякие филологи, писатели, художники, миссионеры, священники... Кто только там ни побывал. И ничего. Никакого результата. А после того, как ее посетила делегация каких-то политиков, Вавилония закрылась. И никто больше не мог попасть внутрь. И вскрыть ее невозможно, только уничтожить, она из прочнейшего металла сделана. Но, как ты сказал, арт-объект и вообще...
- Я бы тоже закрылся на ее месте, - буркнул Пьер. – После визита политиков. Хм... Можно подумать, что она разумная.
- Ну, а что? – засмеялась Сара. – В ней полно всякой электроники. Может, у нее и есть разум. Искусственный интеллект.
Пьер поскреб в затылке. Вид у него был озадаченный.
- Дичь какая-то. Ты уверена, что твой дедушка это все не выдумал?
Сара нахмурилась и уже открыла рот, чтобы возразить, но в этот момент лифт замедлил ход и мягко остановился. Выйдя из кабины, ребята очутились на застекленной смотровой площадке, дрейфующей сквозь космическую ночь, будто корабль по просторам океана. И звезды отсюда казались совсем другими. Не мелкая серебристая рыбешка, не стая мальков, зачерпнутая невзначай густой небесной сетью, а медлительные и яркие глубоководные гиганты. Любопытные, они обступили незваных гостей плотным кольцом, закружили яростным хороводом и – опрокинули в бездну.
- Пьер... – прошептала Сара, вцепившись в его руку. – У меня пол уходит из-под ног. Я сейчас упаду. Мы упадем...
- Ничего... Это страх высоты. Держись за меня крепче. И не смотри вниз, смотри мне в глаза. Ты такая красивая в звездном свете.
Они замерли обнявшись, тесно прильнув друг к другу. Вавилония чуть слышно гудела, словно баюкая саму себя.
Внизу, похожий на пригоршню бутылочных осколков, лежал праздничный город. И бились человеческие сердца в радостном ожидании нового года, не ведая о тех, двух, стучащих в унисон в немыслимой, головокружительной вышине. И вдруг – в головах у Пьера и Сары точно включился свет. Нет, не только в головах. В каждой клеточке их беспомощно вознесенных тел и в каждом позабытом, темном уголке подсознания.
Они увидели, что звезды на самом деле разноцветные: зеленые, голубые, желтые, розовые, лиловые и золотые. И каждый цвет распадался на тысячи оттенков, и у каждого оттенка было имя. Столько слов и смыслов не смог бы вместить ни один существующий язык, но вот же они, парят, как райские птицы в облаках, переливаясь всеми красками радуги.
Сара и Пьер онемели. Вернее, их губы сковала немота, а души обрели дар небесной речи. Их руки сплелись неподвижно, как древесные корни, а сердца расправили крылья. И любовь их тоже стала словом, тем, которое было у Бога в начале времен. Из которого он сотворил небо и землю, свет и тьму, людей и животных, и все остальные слова.
Точно пробуждаясь от долгого сна, Вавилония содрогнулась и завибрировала. Над головами влюбленных ожила антенна. Мощными потоками праязык изливался в мир.

Они долго брели через лес и очень замерзли. Не то чтобы заблудились – оба прекрасно ориентировались, да и по правде сказать, уже исходили этот лес вдоль и поперек и чувствовали себя в нем, как рыбы в воде. Но солнце зашло, и в воздухе сгустился туман, холодный и даже как будто липкий.
В тумане лес преобразился, стал чужим и незнакомым. В нем обнаружились неведомые пространства, мшистые тропинки в белой пене лунного света и столетние ели, высокие, как небоскребы – и в каждом окне свечой мерцала звезда.
А потом деревья расступились. Пит и Пиа вышли на поляну, к разведенному кем-то костру. Никогда еще не видели они такого высокого огня. Он горел ярко и почти бездымно, длинными оранжевыми пальцами ощупывая туманное небо. Вокруг него золотым облаком вился рой огненных мошек. Пит изловчился и поймал одну, забыв, что она горячая. Она и не была горячей, а только слегка теплой, как сорванный в жаркий день полевой цветок.
- Какое чудо! – ахнула Пиа. – Кто-то постарался, чтобы мы согрелись!
- Да, чудо, - загадочно улыбнулся Пит.
Они присели на поваленный ствол, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись сразу двумя куртками.
- Расскажи правду? – попросила Пиа.
Когда-то давно им нравилось придумывать сказки. Все, что только приходило в голову, невероятное и чудесное. Но вскоре эта забава им наскучила. В сказке мало проку, она – всего лишь случайная рябь на поверхности ума. А правда, пусть и совсем крохотная – это подарок. Волшебный миг принятия, драгоценная частичка души, протянутая на ладони. И не важно, что это будет. Вчерашний разговор с соседом, красивая песня по радио, рыбалка с отцом... Главное: «ты говоришь правду – я верю». Таковы правила игры, бесхитростные, как сама любовь.
- Правду, - задумался Пит. – Ну что ж... слушай. Мне как раз вспомнилась одна история. Шли мы как-то с ребятами по лесу, вот, как сегодня. Это был выпускной год в школе, мы устраивали пикник по случаю последнего экзамена. Отдыхали на природе, у реки, выпили немного. Ну, и сбились с пути, в темноте свернули не на ту дорожку. Не то чтобы испугались, но как-то неприятно стало. Час поздний. И ночь – такая же мутная и холодная...
Мягкое тепло постепенно окутывало их, унимая дрожь, расслабляя и убаюкивая.
- Милая, ты спишь с открытыми глазами, - заметил Пит.
- Нет, я слушаю, - откликнулась Пиа, завороженно глядя в огонь.
В чаще ворочалось что-то большое и сонное, тоскливо ухало и протяжно вздыхало. Но им не было страшно. Костер очертил тьму светлым кругом, в который не могло проникнуть ничто злое.
- Мы ломились сквозь подлесок, - продолжал Пит, - будто какие-нибудь звери. Тропинку давно потеряли, в кровь исцарапали руки, и вдруг очутились на вырубке. Там горел огромный костер. И никого вокруг.
- Удивительно, - мечтательно улыбнулась Пиа. – Все в жизни повторяется, да, Пит?
- Да, пожалуй. Мы немного повозмущались на безалаберных туристов. Потом расселись – прямо на земле, на бревнах, на пнях. Сначала просто болтали, а затем Петер предложил игру. Я, говорит, подарю свой старый айфон тому, кто ловчее соврет. У этого парня были богатые родители, они каждый год покупали ему новый телефон. Ну, тут все начали фантазировать, сперва нехотя, а потом увлеклись. Про маньяков, про бандитов, про инопланетян... совершенно дикие истории. Была даже одна – про говорящую кошку.
- Расскажи про кошку, - оживилась Пиа.
- Ммм... потом. Надо будет вспомнить. Но слушай дальше. В нашей компании был один странный парень, он хвастался тем, что никогда не врет. Мы прозвали его Мюнхаузеном. Пока другие говорили, он кривил губы, мол, коробит его от лжи. А потом и сам рассказал глупую детскую сказку, как нам вначале показалось. Похлеще инопланетян или говорящей кошки. Наше солнце, сказал, никакая не звезда, а гигантский золотой орел. Днем он парит над миром, и от него светло. А по ночам опускается в лес или на какой-нибудь пустырь, но не спит, как обычные птицы, спрятав голову под крыло, а горит до утра огромным костром. Я сам, говорит, видел и даже подкладывал в него ветки, а потом он вспорхнул, забил крыльями и унесся в небо. Мы только плечами пожали. Очередная правда от Мюнхаузена. А Петер рассмеялся и протянул ему айфон...
- Хорошая история, - согласилась Пиа.
- Но Мюнхаузен телефон не взял. Нечестно, говорит, приз обещан за выдумку, а я ничего не выдумывал. Все было взаправду. Мы, конечно, решили, что ему алкоголь в голову ударил. Потому что он хоть и странноватый, но так никогда не дурачился. Потом еще посидели, и получилось, что до утра. И вдруг огонь в костре вытянулся столбом, как-то чудно сгруппировался, расправил крылья и улетел... Только кучка тлеющих углей осталась и зола.
Пиа изумленно ахнула, и что-то в лесу откликнулось ей долгим, унылым воем. Пит смущенно улыбнулся.
- Ты, наверное, думаешь, что я заснул и мне все это приснилось? Или что мы там обкурились чего-то? Да я бы и сам не поверил, если бы не видел собственными глазами.
- Я верю, - тихо сказала Пиа и положила голову ему на плечо.
Их пальцы сами собой переплелись, как древесные корни в теплой земле. Сердца забились в унисон.
- Знаешь, какая она была красивая... Громадная золотая птица в короне лучей. Глаза, как янтарь, и с огненными зрачками. Прямо в душу посмотрела – как обожгла... Такое забыть невозможно. Вот, и ребята могли бы подтвердить, кто не спал.
Пиа молча стиснула его руку.
- Пойдем домой? – предложил Пит.
- Давай еще побудем немного, - попросила Пиа. – Там, в чаще, волки... И холодно... Я вся окоченела, пока шла. А здесь – тепло и хорошо.
Так они сидели, обнявшись и глядя в костер, пока высокое пламя не встрепенулось и, разметав исполинскими крыльями горячие угли, не взлетело над поляной, выше деревьев, туда, где небесной рекой струилась молочная пена облаков. Ночным ветром его утянуло прочь, на восток. И тотчас же сквозь редкие кроны брызнул солнечный свет – еще неяркий, зеленоватый спросонья.
Разгорался новый день.

Мое сердце поместили в карантин. «Для твоего же блага, - сказали, - чтобы не наделал глупостей. Что за дурацкий вопрос – почему. Две недели назад твоя подруга покончила с собой. Есть такой опасный вирус, меланхолия называется. Передается от сердца к сердцу. Ты можешь быть инфицирован и сам об этом не знать. Просто пойдешь – и спрыгнешь с двадцать пятого этажа».
Я пытался спорить. «Нет, Анника не стала бы себя убивать. Она любила жизнь. Обожала высоту, риск и ветер в лицо. Как циркачка по канату, ходила по крышам и трубам, и легко, по-кошачьи, карабкалась на строительные краны. Это несчастный случай, Анника оступилась», - говорил я, смахивая невольные слезы.
Но они не слушали, рассекли мне грудь и, вынув сердце, заперли его в клетку, точно какого-нибудь зверька, дикого и кусачего. А вместо него поставили моторчик, который тут же застучал: тук-тук-тук, мерно, без пауз, без вдохов и выдохов, на одной гладкой, равнодушной ноте.
А оно, маленькое, забилось в угол и смотрело жалобно, круглыми от страха глазами. Нас тянуло друг к другу, словно магнитом... Но меня обхватили за плечи и вытолкали вон. Отдохни, сказали, ты только что перенес тяжелую операцию. Можешь навещать его по воскресеньям. Только, пожалуйста, без нежностей. И ничем его не корми.
И я пошел, недоуменно качая головой и прислушиваясь к ровному звуку моторчика. Вначале было неудобно. Он работал слишком громко, мешая думать и не давая остаться в тишине. Жесткий и холодный, как стальной брусок, он угнездился в межреберьи, и я, привыкший к теплу настоящего сердца, ворочался ночами без сна, кутаясь в три одеяла, под мерное биение метронома.
Но постепенно я привык и даже научился отличать его на слух, издали, стоило кому-то приблизиться хотя бы метра на три, и вот уже выцеплял разум это характерное «тук-тук-тук» из сотен окружающих шумов. Нет, не моторчики устремлялись друг другу навстречу в радостном узнавании. Они ведь не разумные и даже, скорее всего, не живые. Их единственная эмоция – безразличие, серое и пустое, как глоток осеннего тумана. Они по сути ни что иное, как механические пауки, пьющие нашу кровь и наши мысли.
Но... в бездумии есть своя прелесть. Я, наконец-то, избавился от выедающей душу тоски, все реже вспоминал подругу и ее нелепую смерть, и, проходя мимо высотного здания корпорации Гугл, не убыстрял шаги, точно спасаясь от злого наваждения. «Вот здесь она лежала на асфальте, - не шептала мне больше испуганная память, - в крови, вся переломанная, но еще живая».
Каждое воскресенье, ровно в половине двенадцатого (часы приема с одиннадцати до двух, синяя эмалированная табличка на двери), я приходил в карантинный корпус. Мне отпирала усталая немолодая женщина и долго вела по длинному, слабо освещенному коридору. «У вас пятнадцать минут», - бросала она сердито и, скрестив на груди руки, отступала в темноту. Ее могучий силуэт съедали пепельные тени, а я прижимался носом к решетке и тихонько говорил: «Привет».
Вот оно, мое бедное сердце. Съежилось на коврике в темном углу клетки, исхудавшее и взъерошенное, в лазоревых глазах – океан тоски. «Ну как ты?» Молчит. А когда-то было разговорчивым, то пело, то молилось, то болтало без умолку (и все о любви), но с тех пор, как попало в карантин – онемело. «Ты ладно... это... не скучай. Скоро заберу тебя домой», - вру, смущенно отводя взгляд, а моторчик в груди недовольно бурчит, отстукивает презрительно и зло: «У-хо-ди. От-сю-да».
Оно ластится ко мне, смотрит умоляюще и виновато. С пылающими от стыда щеками я покидаю карантинный корпус, краснея от мысли, какое оно жалкое, уязвимое и мягкотелое – человеческое сердце. И это часть меня?
«Ну ты и слюнтяй, - скажут они. – Посмотри вокруг. Все нормальные люди давно уже поставили себе удобные и практичные, не знающие боли моторчики. А ты и чудаки вроде тебя все цепляетесь за этот несчастный кусок мяса. Ну, и зачем он тебе? Разводить микробов? Или же лелеять неврозы?»
«Боишься, что совесть замучает? – скажут они. – А что такое совесть? Это голос коллективного разума – то есть, наш. Какова эпоха, такова и совесть. Ты отстал от жизни, дурачок, лет этак на триста. Ведь не убьют же его, твое сердце. Дай согласие на трансплантацию. Может, оно еще кому-нибудь пригодится».
И я написал отказ. Прощаться не стал. Не то чтобы я боялся, что моторчик у меня в груди екнет, захлебнется жалостью и вообще будет как-то страдать. Он этого не умеет. Но в последнем свидании всегда есть что-то неприятное, как в размазывании манной каши по тарелке.
А недавно я встретил его снова. Мимоходом, спустя два года здоровой и спокойной жизни. Оно скиталось по помойкам, грязное и тощее, мало отличимое уже от других бродячих собак. Я окликнул его, хотел угостить булочкой, но оно вильнуло хвостом и, бросив на меня диковатый взгляд, отбежало за мусорный бачок. Живые человеческие сердца они такие. Не прощают предательства.

Он помнил смерть, как мутный сон. Сперва лежишь в горячей от жара постели, откашливая душу, окруженный детьми и внуками. В изголовьи горит свеча, а дочь держит твою руку. Потом словно уплываешь куда-то. И вот уже ты в уютной темноте сосешь молоко и ничего не видишь, потому что глаза затянуты кожей. А вокруг такие странные запахи – затхлого подвала, сырой земли и плесени, мокрой шерсти. И меховой бок мамы – теплый, как грелка. Ощущения, рваные, словно клочки газет, и никак не удается собрать их воедино. Понемногу растешь, нежишься в тепле и сытости, набираешься сил, и только спустя дни понимаешь, что в эту новую жизнь ты явился кошкой.
Антон съежился на краю газона, сжавшись в тугой, дрожащий комок. Мороз пробрался к нему под шубку и колол длинными ледяными иглами. Под лапами хрустела седая и хрупкая от инея трава. Ветер мел по дороге снежную крупу вперемешку с мерзлыми листьями. Ноябрь. Стылое, тусклое предзимье.
Казалось, еще вчера он резвился на солнечной лужайке, гонялся за поздними бабочками и ел пшенную кашу, которую жалостливая бабулька кидала голубям. А сейчас опустевшую землю сковала стужа, упрятала под гладкий, как стекло, панцирь. От холода горели уши и подушечки лап, и хотелось уменьшиться, скрыться, как цветок под настом, скататься в бесчувственный белый снежок.
Антон тосковал по кошачьей маме, сгинувшей две недели назад неизвестно куда. И по черно-белой сестричке, убитой бродячей собакой. И – немного – по такой далекой теперь человеческой семье. Он почти не помнил ее. Только обрывочно – плоские бледные лица... взгляды, обрывки фраз... Где они теперь, его бывшие родные и близкие? Он не узнал бы их, даже увидев случайно на улице. И кем был он сам? Антон вспоминал, как в черном костюме и рубашке с галстуком уходил по утрам на работу. Но что он делал там? Наверное, что-то важное. У людей всегда так. Они надевают костюмы, чтобы казаться умнее и значительнее. Хотя, если хорошенько поразмыслить, то какая разница? Если ты дурак, то дураком останешься в любой одежде.
Антон забыл даже собственное отчество. Евгеньевич? Или Васильевич? Не все ли равно. Зачем оно бездомному котенку? Зато он хорошо помнил кошку Мурку, голубоглазую помоечную сиамку. В такой же морозный день Антон подобрал ее у мусорных баков, полумертвую и неподвижную, обмотанную целлофаном, принес домой, вылечил и полюбил. Двадцать лет она была ему доброй подружкой. По вечерам, когда холодные звезды вставали над крышами, Мурка забиралась к нему на колени, а оттуда – на плечо. Она грела хозяину ухо, напевая тихую песенку, а их мысли сплетались в воздухе, как струйки пара, и в какой-то момент совершалось удивительное превращение. Двое становились единым существом – громко мурчащим, ласковым, мудрым, любящим и счастливым. Когда Мурка ушла на радугу... (они ведь уходят на радугу, правда?) Антон осиротел. Как будто половину отрезали от души. Наверное, не самую ценную. Но как же мучали его фантомные боли! Ни дети, ни друзья – никто не мог заполнить возникшую пустоту. Подвешенное на тонких нитях тоски, его сердце шесть лет раскачивалось над пропастью, а потом не выдержало – сорвалось, и Антон поспешил вслед за своей любимицей. Вот только попал в совсем другое место.
В детстве бабушка говорила ему, что ласковые домашние кошки иногда перевоплощаются в людей. Но плохие люди никогда не становятся кошками. Получается, что Антон был хорошим человеком? И эта бесприютность, на самом деле – награда? Или все-таки наказание, например, за лень? Не желал ли он когда-нибудь поваляться, как Мурка, на мягкой подушке, вместо того, чтобы тащиться на работу? Бог слышит наши просьбы, но исполняет их по-своему. Или рождение в кошачьем облике – случайность, кинутый кем-то жребий? Нелепый проигрыш во вселенской лотерее?
Наверное, раньше Антон с легкостью нашел бы ответ. Но слова, которыми он когда-то изящно жонглировал, теперь шли с трудом, их приходилось извлекать из памяти, как золотинки из песка. Внутренняя немота притупляла мысли, а в голове засел образ: жалкий клочок меха, вмерзший в ледяное лунное крошево. Кто-нибудь нагнется по утру: ребенок потерял варежку, надо бы положить на скамейку, да нет же, тьфу, это дохлый котенок.
«Вот так и закончится это воплощение», - думал он обреченно.
Больше ни о чем Антон не мог размышлять, только трястись в смертельном ознобе. Но крохотное пушистое тельце не хотело умирать. Оно успело полюбить жизнь, такую бесхитростную. Мимо скучно текли прохожие, зарывшись подбородками в толстые вязаные шарфы и оскальзываясь на ходу. Сначала Антон с громким плачем бросался им под ноги. Но никому не было дела до маленького озябшего зверька. И он смирился. Отполз на обочину и тихо ждал смерти.
Девочка в красном пальто – словно наливное яблоко на белой скатерти снега. Она шагала между двумя серыми взрослыми, цепляясь за их руки, балуясь и скользя в алых ботиках по обкатанной дороге. Мало ли детей щеголяет в ярких одежках? Но в этой малышке было что-то особенное. Она как будто несла в руке невидимый фонарик. И, привлеченный этим странным незримым светом, Антон из последних сил запищал. Получилось тихо, тоньше мышиного писка, но девочка услышала. Подбежала и, подхватив котенка на руки, с вызовом посмотрела на родителей.
- Леночка, - простонала мама, - мы же собирались купить породистого!
- Не надо, - остановил ее папа. – Не надо нам породистого. Она выбрала этого – и хорошо. С аутистами спорить бесполезно, ты только расстроишь ребенка и, может быть, причинишь вред.
- Не называй так нашу дочь, - негромко попросила мама. – Она еще покажет всем этим врачам, психологам и логопедам. Она...
Но папа только горестно покачал головой.
Они стояли молча, двое серых взрослых, с тревогой и нежностью глядя на девочку в красном пальто.
А та прижимала к себе котенка, погрузив пальцы в мягкий дымчатый мех, гладила и укачивала, как любимую куклу. И случилось невероятное. Его разум, пленненный тесным обликом животного, и ее – затуманенный неизвестной болезнью, каким-то чудом вошли в резонанс. Захлестнутый внезапным чувством дежавю, Антон широко распахнул глаза. Уходил холод из костей, и волшебными огнями вспыхивали в темноте воспоминания. Он и эта незнакомая – а на самом деле очень давно знакомая – девочка снова стали одним существом, по-новому разумным, мурчащим и теплым.
- Мурка?! – прошептал Антон, конечно же, мысленно, ведь кошки не умеют разговаривать.
Но она поняла и – так же мысленно – откликнулась.
- Хозяин?
- Похоже, это ты теперь моя хозяйка!
Она засмеялась, радостно и звонко, и закружилась с ним на руках по снежной дороге в нелепом детском танце.
- Ну теперь-то ты узнаешь, каково это – гулять на шлейке! Когда хочется все изучить и понюхать, полазить по кустам и погоняться за птичками! А тебя все время тянут назад!
- Ну теперь-то я отомщу за описанные тапочки!
Девочка опять засмеялась.
- Я назову его Антон! – вдруг сказала она отчетливо и громко, и онемевшие от счастья родители взволнованно переглянулись. Их малышка заговорила!
- Антон! – спохватилась мама. – Тоша, Тошенька. Чудесное имя! Лена, Тошенька совсем замерз, отдай его папе, пусть согреет малыша за пазухой. А потом мы вместе поедем в зоомагазин, купим лоток и паштет для котят.
- И домик! – потребовала девочка, доверчиво глядя на мать голубыми сиамскими глазами.
- Ну конечно. Мы купим ему самый лучший домик!
А к Антону вдруг пришел ответ – в виде круга, правильной и очень красивой геометрической фигуры. Еще немного - и он облек бы ее в слова, чтобы объяснить своей маленькой хозяйке. А та рассказала бы кому-нибудь другому. И отправилась бы истина бродить по Земле. И тогда все в мире получило бы объяснение, скруглилось и воссияло, обретая неведомый прежде смысл.
Но большой серый взрослый бережно принял котенка из рук девочки в красном пальто и положил за пазуху, заботливо укрыв меховой курткой, жаркой, как мамин бок. Малыш притих и забылся в тепле.
И жизнь пошла своим чередом.

- А может, не надо, а?
Вопрос прозвучал глупо и повис в воздухе сизым папиросным дымком. Анна вздохнула.
- Вии-и-ик! Ну мы же обо всем договорились! И ты меня поддержал!
Она сидела за низким гостиничным столом, опираясь на него локтями, тоненькая и очень красивая, напряженная, как струна. Ладонью левой руки она задумчиво подпирала висок, а пальцами правой – легонько касалась шрама, через всю щёку протянувшегося до самого уха. Шрам, над которым уже вовсю поработали пластические хирурги, не выглядел уродливо, но Анна не забывала о нем ни на миг. Так же как о скрытом плотными шерстяными брюками протезе.
- Да, - сказал Вик растерянно, - договорились. А поддержал, потому что люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива. Но у меня плохое предчувствие. Что-то в этом есть неправильное. Какая-то ошибка. Я имею в виду саму идею – вернуться в прошлое и что-то в нем изменить.
Анна поморщилась.
- Ты не доверяешь Эриху.
- Доверие – вопрос сложный, - уклончиво ответил Вик. – Я могу представить себе путешествие в будущее. Так или иначе, мы все к нему движемся, только медленно. Но прошлое? Оно мертвое. Прошлое – это ничто. Пенный след моторной лодки.
- Ты зануда, Вик, - Анна слегка улыбнулась, но из-за шрама улыбка получилась кривой. – Эрих же все объяснил. Мы оба говорили с ним, и он не показался нам ни шарлатаном, ни сумасшедшим. Так чего ты боишься? Я не помню его объяснений, да и не все поняла, но какая разница? Мы убедимся на месте. Я войду в его машину времени и перенесусь на два года назад, примерно за неделю до пятого сентября. И в этот день я останусь дома, никуда не поеду и не попаду в ту ужасную аварию. И спокойно проживу эти два года до сегодняшнего дня. Ну, а ты... Тебе еще проще. Ты вернешься домой и найдешь меня прежней – здоровой и счастливой. И мы оба забудем нашу боль, как страшный сон. Ну, а если... – она нахмурилась, - если ничего не выйдет, мы не дадим Эриху ни цента. И будем считать, что всего лишь провели отпуск в горах.
- А если не найду?
- Что?
- Если я тебя не найду?
- Ну куда я денусь? – рассмеялась Анна, но тут же ладонью заслонила половину лица. – Потерпи немного, Вик. Скоро он исчезнет. Этот жуткий шрам.
- Он совсем не жуткий, - возразил Вик. – Да его и не видно почти. И ты прекрасно ходишь на протезе. Ты научилась принимать себя. И если бы не этот скользкий тип...
- Если бы не этот добрый волшебник, - со смехом перебила его Анна.
- Перестань. Все добро в мире – от Бога. А волшебство от лукавого. Знаю, знаю, ты это не любишь... ты не веришь ни во что, и сейчас назовешь меня чокнутым фанатиком. Но послушай. Бог желает нам только хорошего. А мы по глупости своей обижаемся. Хотим что-то исправить. Вот ты веселишься сейчас. Но может быть, та катастрофа уберегла тебя... нас... от чего-то более ужасного? И отменив ее, мы заплатим вдвое?
- Ну, хватит.
Покачнувшись, Анна встала.
- Я буду очень осторожной. Правда, Вик. Стану жить, как по канату ходить – каждый шаг выверять. И ничего плохого не случится.
Вик молча пожал ей руку. Они надели ветровки и ботинки на толстой подошве, как будто собирались идти в поход.
На улице было промозгло. Непривычно холодно для начала сентября, облачно и сыро, и ветер налетал короткими тугими порывами, наотмашь хлеща по лицу. Светлые волосы Анны растрепались и топорщились, как перья мокрого воробья. Щеки порозовели, так что шрам на их фоне выделялся узкой белой полосой. А в глазах плескалась надежда.
У подъемника толпились немногочисленные туристы. Скучно одетые мужчины и женщины с альпенштоками в руках, затянутые, как в чехлы, в куртки-дождевики с капюшонами.
- Сегодня обещали дождь и, возможно, грозу, - сказал кто-то у Вика за спиной. – Может, не поедем?
- Да мы только до ресторана, - откликнулся женский голос.
Анна и Вик на ходу вскочили в застекленную вагонетку, медленно огибавшую круг, и сели на скамью.
- Насчет грозы он, конечно, пошутил, - заметил Вик. – Канатную дорогу отключили бы.
- Кто пошутил?
- Не важно. Это я так.
Влекомая тягловым троссом и слегка раскачиваясь на ветру, вагонетка неторопливо взбиралась в гору. Внизу проплывал хвойный лес – острые черные вершины и буро-зеленые полянки мха. Кое-где с откоса сбегали белые пенистые ручьи – и терялись в густых зарослях молодого ельника.
- Не так уж и высоко, а деревья словно игрушечные, - удивилась Анна.
- Довольно высоко, - отозвался Вик, и больше они не разговаривали.
Постепенно лес отступил. Вокруг, насколько хватало взгляда, бушевало яркое альпийское разноцветье, над которым струился приторно-сладкий звон колокольчиков. На склонах паслись крупные рыжие коровы.
На первой остановке с подъемника сошли те, кто ехал в ресторан, и канатная дорога почти опустела.
Теперь вагонетка ползла сквозь ошметки облаков. Альпийские лужайки сменились серыми, в зеленых пятнах скалами.
Эрих поджидал супругов на вершине. Невзрачный парень в натянутой на уши вязаной шапке стоял, переминаясь с ноги на ногу, и цепко ощупывал взглядом небольшое каменистое плато. Вику он показался чересчур молодым для серьезного дела и, вообще, неприятным.
«Господи, мы даже не знаем фамилии этого проходимца!» - мелькнуло у него в голове.
- Эрих! – закричала Анна, устремляясь вперед.
- Это с вами мы говорили по телефону? – подозрительно спросил Вик.
- Со мной, - кивнул Эрих. – Идемте.
Горный хребет, как в щедро взбитой мыльной пене, тонул в облаках, а по краю пропасти вилась узкая тропинка. Выглядела она безобидно, как обыкновенная дорожка в тумане, и если не думать о скрытом облачными барашками обрыве, по ней вполне можно было пройти.
Эрих шел первым, за ним, слегка прихрамывая – Анна. Возможно, ей натирал ногу протез. Замыкал маленькое шествие Вик, не спускавший глаз с любимой женщины, готовый броситься на помощь, протянуть руку, подхватить на лету.
Неожиданно туман расступился – и путники очутились на уступе, который трамплином нависал над горным озером. Прозрачное и, должно быть, очень холодное, оно казалось зеркалом, опрокинутым в глубокую каменную чашу. Вода в нем странно меняла цвет: из пронзительно-зеленой, будто майская листва, становилась оранжевой, пламенея, как закат. Потом, остывая, темнела, вновь наливаясь сочной травяной зеленью. Вик невольно взглянул на небо и удивился его бесхитростной голубизне.
- И что мы здесь делаем? – нервно поинтересовался он.
- То, о чем договорились, - пожал плечами Эрих. – Сейчас мы отправим вашу жену в прошлое, в ту осень, когда...
- И где, будь она неладна, ваша машина?
Эрих насмешливо вскинул брови.
- Разве мы говорили о какой-то машине?
- О чем же тогда?
Жестом усталого экскурсовода Эрих указал вниз, туда, где сверкала едкими красками удивительная вода.
- Перед вами – озеро жизни и смерти. Жизнь – оранжевый. Смерть – зеленый. Запомните, не перепутайте. Видите круги в глубине? Это годовые кольца, как у дерева. Если в это озеро прыгнуть – можно попасть в прошлое. Только имейте в виду... – он запнулся, хитро прищурил глаза.
- Похоже, вода в нем ядовитая, - недоуменно заметил Вик.
- Только в зеленой фазе.
- Что я должна сделать? – спросила Анна.
- Деньги вперед, - ухмыльнулся Эрих.
- Милая, не хочешь же ты в самом деле... Эй, вы... Вы чокнутый, наверное, если думаете, что моя жена туда прыгнет. Анна, пойдем отсюда. Это была плохая шутка.
- Вик, я прыгну. Пожалуйста, отдай ему деньги.
Она шагнула уже на самый край и смотрела в воду, чуть наклонившись и раскинув руки, готовая к падению или полету.
Вик достал из-за пазухи пачку банкнот и, не глядя, протянул Эриху.
- Так вот, - продолжил тот невозмутимо, шурша купюрами. – Надо дождаться, когда зеленая фаза сменится оранжевой – и сразу прыгать. И держать в памяти тот день, в который хотите попасть. Какой-нибудь самый яркий его момент, картинку, действие. Это будет ваш якорь, которым зацепитесь за время. Все.
- Анна... – простонал Вик, захлестнутый внезапным страхом, понимая, что сейчас произойдет.
Весь мир для него исчез в это мгновение – Эрих, Альпы, акварельные переливы озера. Осталась только она – застывшая над бездной в неярких лучах осеннего солнца.
- Все будет хорошо, Вик, - улыбнулась Анна. – До встречи... дома.
И, оттолкнувшись от земли, синей птицей взлетела над оранжевой водой и, зависнув на миг в воздухе, рухнула в озеро. Огненные волны сомкнулись над ее головой, и тут же зеркальная гладь успокоилась, притихла. Вик шумно выдохнул. Обычно вода выталкивает человеческое тело на поверхность. Но напрасно вглядывался он в похожие на спираль накаливания годовые кольца – от Анны не осталось и следа.
Потом озеро медленно и торжественно поменяло цвет.
- - До встречи, любимая, - беззвучно прошептал Вик. – Скажите, ведь это правда? – обернулся он к Эриху. – С моей женой все будет хорошо?
Но тот дернул плечом.
- Откуда я знаю?
- Но вы обещали! Вы мне клялись, что это не опасно!
- Ничего я не обещал. Я не Господь Бог. Не я сотворил это озеро, вашу жену, вас... Откуда мне знать, что с вами будет?
Он уже уходил прочь по туманной дорожке, надвинув еще глубже на уши свою дурацкую шапку. И Вик при всем желании не смог бы его догнать, потому что вдруг вспомнил, что под зыбкой облачной равниной – пропасть. Ощутил высоту гор и ненадежность тропинки. Его колени подогнулись, и лишь огромным усилием воли Вик удержался на ногах.
Наверное, час, а может, и больше он просидел на уступе, собираясь с силами. Голова кружилась, а в сердце билась отчаянная надежда, что Анна запомнила этот день и приехала в гостиницу. Сейчас Вик вернется в отель, а она сидит в фойе или даже каким-то образом получила ключ от номера и ждет его в комнате.
Подгоняемый этой безумной мыслью, Вик сумел каким-то образом добраться до канатной дороги. Но погода тем временем снова ухудшилась, собралась гроза и подъемник отключили. Остаток дня и целую ночь Вик провел на вершине, вымокнув и продрогнув до костей.
Утром он спустился с гор, трясясь в жестоком ознобе, с температурой под сорок. Анны в отеле не оказалось. Только ее рюкзачок притаился в углу, поджидая хозяйку, и две недопитые чашки кофе стояли на столе. Напиток в них уже подернулся темной, вязкой пленкой, при одном взгляде на которую Вик почувствовал горечь во рту.
«Какой же я глупец, - думал он, лихорадочно кутаясь в тонкое гостиничное одеяло. – Конечно, Анна дома. Зачем бы она поехала за триста километров? А если нет? Эрих, конечно, пройдоха, дешевый факир... Но дело ведь не в нем. Даже если мы ошибались... Даже если все это было неправильно. Но если человек так твердо во что-то верит, у него просто не может не получиться... Бог слышит мольбы своих детей... И милость его безгранична».
Неделю Вик провалялся в постели, во власти кошмаров. Он видел Анну, словно застывшую в нескончаемом падении, и ядовитое озеро, изменившее цвет за секунду до прыжка. «Подожди, - рвался из груди отчаянный крик. – Вода мертвая!», но суженное простудой горло не пропускало ни звука. Потом температура упала и сознание прояснилось. Он выписался из гостиницы и, ослабевший от болезни, но полный солнечных надежд, отправился в обратный путь. Уютный дом, как верный пес, ждал своих людей. Ждал их обоих – а Вик приехал один.
Он трижды обошел каждую комнату, обзвонил всех общих знакомых и родных. Дал объявление в газету. За два года могло случиться, что угодно. Может быть, они расстались, каким-то образом обидели друг друга, и Анна уехала. Возможно, она не хочет его больше видеть. Это ее право – но он должен знать. Он обязательно должен знать. Найти ее, расспросить – и отпустить, если нужно.
Вик искал Анну, каждый вечер допоздна блуждая по улицам, рассылая письма во все уголки страны, продолжая давать объявления и публиковать сообщения в чатах. Лишь бы не признавать очевидного. Лишь бы только не думать о том, что его любимая женщина утонула, что ее больше нет.

Так устроена жизнь – пока человек взрослеет, детство все дальше уходит в туман. Вроде совсем рядом оно, а уже разлетелось на клочки воспоминаний. Книги, друзья, падение с качелей, ссоры с сестрой, какие-то поездки, песочный замок на заброшенной стройке, рыбалка на берегу безымянной реки... И над всем этим золотым облаком парит мамина любовь. Мама... Красивая, неугомонная, всегда смешливая и жизнерадостная. Ее улыбка светила ярче звезд, а нежности хватало на всех – на меня, на сестру, на отца. Но, кажется, больше нас троих она любила Кики – пушистого черного кота, помесь сибиряка с мейнкуном, который хоть и являлся отпрыском крупных пород, почему-то остался маленьким и выглядел почти котенком. Он и вел себя как шаловливый котенок, вдобавок дурно воспитанный. Мочился в наши постели, на кресла и диван, царапал обои – при том, что мама чуть ли не каждый месяц покупала ему новую когтеточку – а шторы превратил в драные мочалки. Его любимой забавой было раскачаться на занавеске и с размаху запрыгнуть на открытую полку серванта, смахнув с нее вазу с сухим букетом и фарфоровые статуэтки.
Мы с сестрой ненавидели Кики и всегда старались незаметно его пнуть. Отец брезговал котом, но терпел его ради мира в семье. Но мама! На любые проделки своего питомца она смотрела с доброй улыбкой.
«Ох, Кики! – говорила она, умильно глядя на расколотые фигурки и раскиданные по полу цветы. – Какой ты еще малыш! Кошки – вечные дети», - добавляла, обращаясь к нам.
Мы только головами качали, мечтая взять проказливое существо за шкирку и вышвырнуть вон.
«Марк! Соня! – звала она нас раз по десять на дню. – Взгляните, как Кики спит! Какое у него пузико – черное в светлую полоску. Переливчатое... и мягкое, как шелковое, потрогайте», - она благоговейно гладила кошачий животик, а Кики довольно жмурил и без того узкие лимонно-желтые глаза и рокотал, как самолет на взлете.
«Смотрите, как Кики высоко залез!» - радостно кричала она в другой раз, восторженно созерцая сползающего по занавеске кота.
«Как он измазал мордочку в сметане!»
«Какие у него кисточки на ушах! Как у настоящего мейнкуна!»
Мы подходили, смотрели и кривились. Наверное, мама это видела, но отметала наше недовольство легким взмахом руки, точно стряхивала паутину с люстры. Думаю, в глубине сердца она верила, что когда-нибудь наши души оттают при виде беззащитного пушистого комочка, невзрослеющего кошачьего ребенка – и мы полюбим Кики.
А потом она заболела. Это был страшный год. Надежда сменялась отчаянием. Отчаяние – надеждой. На этих чудовищных качелях мы раскачивались много месяцев, дежуря в больничных коридорах, в палате хосписа, осаждая кабинеты лучших в городе врачей, профессоров и волшебников от медицины. Бесполезно. Мама умерла в начале декабря, не дожив до Рождества ровно три недели. Предчувствуя скорый конец, она попросила забрать ее из хосписа домой.
Горела тусклая лампа, озаряя бледный мамин лоб мертвенной желтизной, резко очерчивая ее худые кисти и бескровные губы. Мы – трое – молча сидели у постели. Отец держал маму за руку. Соня плакала, беззвучно, не вытирая слез. Они текли по ее щекам талой водой. Кики лежал поверх одеяла и тянул мордочку к маминому лицу.
- Бедные вы мои, - чуть слышно прошептала мама. – Сиротки... Трое сироток...
Сперва я подумал, что она имеет в виду отца. Он ведь тоже в какой-то мере осиротел. Но нет. Проследив за ее полным страдания взглядом, я понял, что мама говорит о Кики. Мы с сестрой уже выросли, год - другой – и упорхнем во взрослую жизнь. К тому же, с нами будет папа – надежный, любящий, который никогда не предаст. Я, и Соня, и отец – никто из нас не останется один, потому что мы есть друг у друга. А Кики никто не любит. Он никому не нужен, всех раздражает, ни от кого больше не дождется ни ласки, ни тепла. Как выживет он во враждебном, ненавидящем его мире – беспомощный вечный котенок?
Ты ошибалась, мама. Сквозь распахнутые двери памяти маленький черный котик вошел в наши сердца. Да, он по-прежнему катается на шторах, мочится на диван и дерет обои. Он уже перебил несчетное число ваз и стеклянных фигурок, распустил на нитки палас в прихожей и пометил все домашние тапочки.
Но – мы любим Кики. Любим с момента маминой смерти и по сей день, и будем любить до конца его кошачьей жизни. Мы прощаем ему все шалости и с улыбкой зовем друг друга полюбоваться, какое у Кики пузико и какие кисточки на ушах. И как смешно он измазал мордочку в сметане.
И я знаю, что в эти минуты мама смотрит на нас с небес и плачет от радости.

Говорят, если таланта нет, то его и не купишь. И действительно, можно заплатить учителям и отработать любую технику. Но кто вдохнет в картины свет, душу, ту золотую искру, которая, как магнит, притягивает взгляды даже самых неискушенных зрителей? Что ни говори, а творчество – это алхимия.
Так размышлял Эдик, печально разглядывая только что законченную картину. На ней еще не высохли краски, а она уже казалась плоской и старой, прокисшей, как плохое вино. В ней не было жизни. Сидящая за столом смуглая девочка в пестром сарафане выглядела деревянной куклой. А перед ней – нет, не персики – роза в бокале и разбросанные по скатерти ромашки. Такой теплый, немного ностальгический сюжет, но вода за хрупким стеклом не играет на солнце, цветы как будто сделаны из бумаги, и вообще, ничто не является собой, ничто не имеет смысла.
Понурившись, Эдик отошел в угол и сел на табурет. «Хоть бы волшебник помог какой-нибудь, - подумал устало. – Пришел бы да исправил, что нужно, на холсте, а еще лучше – у меня в голове. Или где там обычно гнездится дар Божий? Может, в сердце?»
Эдик недоверчиво приложил руку к груди и прислушался, точно надеясь уловить что-то особенное, какую-то дивную, неземную музыку, отголосок высшей гармонии. Сердце стучало ровно и холодно. Он не то чтобы он верил в волшебников, но смутно надеялся, что где-то там, наверху, существуют силы, способные протянуть руку помощи. Конечно, делают они это не всегда, а только если очень попросить. Но как просить, Эдик не знал, поэтому грустно сидел в углу и смотрел на свою – такую техничную, но совершенно бездарную картину.
Что-то мягко торкнулось в незапертую дверь, и тут же та распахнулась. В студию ворвался холодный ветер, швырнув через порог целую охапку кленовых листьев. Огненные бабочки закружились вихрем, заплясали в пыльном воздухе и, оседая, сложились в крупного ярко-рыжего кота. Эдик удивленно моргнул. А усатый вальяжно прошествовал через комнату и, коротко мяукнув, одним прыжком взлетел на заставленный цветочными горшками подоконник. Горшки полетели вниз, а один раскололся на черепки, вывалив на пол круглый кактус. Сквозь грязноватый тюль сочилось осеннее солнце, и в его скупых лучах рыжий кот горел, как огромный костер, наполняя студию такой сияющей нежностью, что у Эдика на глазах выступили слезы.
- Эй, приятель, ты откуда? – только и смог он сказать.
Кот выжидающе уставился на него круглыми зелеными глазами, прозрачными, как морская вода. Облитая солнцем статуэтка. Золотой египетский божок. Его длинный хвост, окутанный золотыми искрами, покрыл весь подоконник и свешивался кончиком на край нарисованного стола.
- Хм, – задумался Эдик. – А давай-ка я тебя напишу?
Он принес из холодильника вчерашнюю курицу и, нарезав на мелкие кусочки, положил на блюдце. Неторопливо, как истинный аристократ, котик принялся за еду. Потом тщательно вымыл шубку и, свернувшись клубком, задремал. Все это время Эдик торопливо делал наброски.
И на картине словно взошло солнце. Примостившись на краю стола, рыжий кот осветил унылый натюрморт, отразился в зрачках девочки и бокале с розой, мягкими бликами заиграл на белоснежной скатерти и тюлевых занавесках. И сразу взгляд юной красавицы ожил, а комната наполнилась уютом и ласковым домашним теплом. Она как будто затягивала очарованного зрителя в свое внутреннее пространство, приглашая к беседе и приятному отдыху.
А рыжик стал приходить каждый день, а потом и вовсе поселился в мастерской. Он стал такой же неотъемлемой ее частью, как печка-буржуйка, мольберт или зеленый плюшевый диванчик. Сытно пообедав, котик подолгу нежился на подоконнике в неярких осенних лучах, вылизывал огненную шерстку и сонно щурил янтарные глаза. Специально для него Эдик держал теперь в холодильнике кошачьи консервы.
Чудо случилось. Как из невзрачной куколки вылупляется пестрый, воздушный мотылек – хрупкий шедевр живой природы, так из бездарного ремесленника получился одаренный художник-анималист. Волшебство рыжей шерсти влекло в его студию все новых и новых ценителей, покупателей и заказчиков. Конечно, это было только начало пути. Но имя Эдика постепенно обретало известность – и не только в узких кругах. Но главное, на кончике его кисти отныне жила радость. Картины, точно колдовские витражи, удивительно преломляли свет, превращая будничную серость в невиданное многоцветье, так что все вокруг них искрилось, цвело, сверкало яркими красками.
Прошло три года. И снова была осень, листопад и слякоть, и колючий дождь моросил дни напролет. И бурые фонарные столбы, и червонные клены, и березы, желтые и звонкие, до самых макушек тонули в холодном тумане.
Эдик вошел в прихожую, отряхиваясь, как мокрый пес, и сразу же заметил – его. Черный зонт. Большой, солидный, похожий на огромного ворона с растопыренными крыльями.
- Алиса! – слабо вскрикнул Эдик.
Жена прибежала из кухни, взволнованная, с пятнистым румянцем на щеках.
- У нас что, гости? – округлив глаза, прошептал Эдик.
- Да! – так же шепотом откликнулась Алиса. - Какой-то важный тип, сидит у нас в гостиной, ждет тебя уже полчаса.
Эдик робко приоткрыл дверь и остолбенел. За столом, небрежно закинув ногу на ногу, восседал черт и пил чай из нарядной фарфоровой чашки. Перед ним на крахмально-белой скатерти стояли сахарница, заварочный чайник и вазочка с конфетами.
Ошеломленный, Эдик мотнул головой, и черт превратился в долговязого мужчину в элегантном черном костюме.
- Эдуард Олегович! – расплылся в улыбке гость. – А я по вашу душу!
- Здравствуйте.
- Меня зовут Загаловский Дмитрий Сергеевич, - продолжал между тем долговязый. – Я к вам по поручению... – тут он сделал многозначительную паузу и назвал фамилию, услышав которую Эдик непроизвольно вытянулся по стойке смирно.
- Я... э... - залепетал он растерянно.
- Да вы присаживайтесь, Эдуард Олегович, - снисходительно усмехнулся гость. – Поговорим.
Эдик робко опустился на краешек стула.
- Мы, - ласково улыбнулся Загаловский, – наслышаны, знаете ли, про ваш талант. Так вот, К., – и тут он снова назвал ту самую фамилию, - перестраивает свой загородный дом. Целый дворец, скажу я вам, с фресками, картинами, расписными потолками. И художественное оформление он собирается поручить вам, Эдуард Олегович. Ну, что скажете?
Эдик не сказал ничего. Он задумался – и задумался крепко. С одной стороны, предложение было заманчивым. К. – человек богатый и влиятельный, вдобавок благосклонный к людям искусства, эдакий толстосум-меценат. Заручиться его поддержкой считалось большой удачей. А с другой стороны...
- Эдуард Олегович? – с нажимом повторил гость, и Эдик очнулся от раздумий.
- Простите. А что бы он хотел видеть на фресках и картинах... в смысле, какие мотивы?
- К. обожает батальные сцены. Вы могли бы изобразить разные известные битвы, Куликовскую, Бородинскую, Ледовое побоище... ну, и что-нибудь ближе к нашему времени. И чем эпичнее, тем лучше. Побольше крови, огня, покореженной техники. К. это любит, - ухмыльнулся Загаловский, и глаза его осветились красным. – Ну, и чтобы дух победы витал. Без этого никак.
Эдик испуганно выдохнул. Показалось.
- Но, - возразил он несмело, - я никогда не писал сражения. Кошки, лисички, белки – вот это мое. А не Куликовская битва.
- Да ладно вам! – бодро воскликнул Загаловский. – Никто не ждет от вас шедевров. Между нами говоря, К. ни бельмеса не понимает в живописи. Вы модный художник, и этого ему достаточно. А заплатит он по-царски.
С лукавой улыбкой искуситель достал из кармана перьевую ручку и прямо на белой скатерти аккуратно вывел число.
Эдик взглянул и побледнел.
- Я согласен.
- Ну, еще бы, - усмехнулся черт. Отставив в сторону недопитую чашку, он встал из-за стола и, не прощаясь, вышел.
Как только его шаги стихли в прихожей, в гостиную крадучись вошла жена.
Эдик молча указал ей на скатерть. Губы Алисы задрожали. Минута – и счастливые супруги сжимали друг друга в объятиях, строя планы, куда и как они потратят деньги. Отремонтировать дом, поправить крышу, заказать новые окна для студии, а потом... ну не век же сидеть в этой тьмутаракани – надо посмотреть мир.
А тем временем в мастерской беззвучно приоткрылась дверь. Должно быть, ветер сорвал хлипкую щеколду. И рыжий кот шагнул за порог, и растворился в тумане.

Домой! Погруженный в раздумья, Марек рассеянно следил за дорогой и не заметил, как наступили сумерки. Небо выцвело и пошло серыми пятнами, которые сгущались и твердели, постепенно сливаясь в одно широкое дымное полотно. Только у горизонта еще светилась размытая желто-зеленая полоса. Слева, за мутной громадой леса, догорало прозрачное солнце. А справа тянулись бескрайние снежные поля.
Марек возвращался из командировки. Всего три дня, но ритм бытия сбился, и мысли, как птицы, вылетели из клетки и закружили вольно и дерзко. Вся его семейная жизнь – красивая жена, годовалые сыновья-близняшки и Биби, щенок немецкой овчарки, веселая и проказливая, но всеми домочадцами нежно любимая – подернулась туманом нереальности. Неожиданно для себя Марек затосковал.
«Карусельные лошадки, вот мы кто, - размышлял он, купаясь взглядом в тусклой белизне снега, - бежим и бежим... и остаемся на месте. Вот приеду сейчас, дома – плач и лай, и вместо того, чтобы посидеть спокойно, выпить чаю и лечь пораньше спать, надо отвечать на вопросы, помогать с детьми, выгуливать собаку. А то и посуду мыть или еще что-нибудь. Потому что Кристина опять ничего не успела. Близнецы маленькие, подвижные, времени вечно не хватает. Она устает и не высыпается... Ну а я что, железный? Мне не нужен отдых? И не вырвешься из рутины. Лошадки не могут спрыгнуть с круга. А так хорошо все начиналось. Свидания, поцелуи под фонарем, романтика, кафешки всякие... А потом – кандалы на ногах и бесконечный бег».
Это была, конечно, минута слабости. На самом деле Марек любил жену и сыновей, обожал Биби. Его просто вымотали сложные переговоры и пять часов за рулем. А три дня – срок слишком маленький, чтобы соскучиться, но достаточный для того, чтобы ощутить призрачный вкус свободы.
«И эта карусель называется счастьем? – думал он устало. – Сбежать бы с нее... В прошлое, в другое измерение, в свое внутреннее ментальное пространство. Все равно куда. Главное, чтобы тишина и никто не крутил мозги».
Между тем сумерки загустели, и воздух матово засеребрился, растворил в себе небо и поля, оставив только освещенную фарами полосу шоссе и светоотражающие столбики, бегущие навстречу. Еще и радио смолкло, и в эфире воцарился белый шум.
«Будто в космос лечу», - усмехнулся Марек, представляя, будто Вселенная внимает ему, укрывая от пошлой суеты. Повинуясь неясному чувству, он свернул с автострады на сельскую дорогу. Так можно было срезать изрядную часть оставшегося пути, но из-за ограничения скорости ехать приходилось дольше. Зато оторванность от мира стала полной. Узкий ледяной тоннель, такой осязаемо-реальный, что почти вызывал клаустрофобию. Только кое-где, растворяя хрустальную толщу сводов, мерцали во мраке зыбкие огни, то ли звезды, то ли фонари далеких поселков.
Он приехал домой далеко за полночь. Двухкомнатная квартира встретила почти музейной тишиной – безмятежной и стерильной. Вся семья спала глубоким сном. Марека кольнула мгновенная обида. Кристина его не дождалась. Может, хотя бы ужин оставила? Хотелось чего-нибудь горячего. Он прошел на кухню и поставил чайник. Заглянул в холодильник и нашел там четыре банки пива, пачку сосисок, десяток яиц в картонной упаковке, огурец и кочан салата... Не густо. И ничего заранее приготовленного. Ну, и ладно.
Марек пил чай, постепенно отдыхая душой. По телу разливалось мягкое тепло. Он представлял себе, как пойдет в спальню, разденется и нырнет под одеяло, Кристине под бочок. Окунется в ее уютную, сонную ауру. Рядом в кроватке будут сопеть близнецы, обнимая друг друга во сне, а с другой стороны постели – всхрапывать на коврике Биби. Она спит беспокойно, дергает лапами, словно бежит куда-то, и чутко шевелит ушами. Думая о щенке, Марек улыбнулся. Милая Биби. Такая смешная, ласковая, преданная. Надо сходить с ней на пустырь. Пусть побегает по снежку. А сыновьям он купил красивую заводную игрушку. Плюшевую божью коровку на колесиках.
Он уже допил чай и поставил кружку в раковину, когда запиликал его мобильник.
- Марек? – послышался взволнованный голос Кристины. – Господи, слава Богу! Почему ты не позвонил и не сказал, что задержишься? Дороги скользкие! Я уже все морги обзвонила! Ты обещал вернуться в девять часов!
- Милая, тише. Детей разбудишь. Что ты еще такое придумала, какие морги? Просто выехал позже, и машин много.
Марек стоял, опираясь на стол, и улыбался ее страхам. Кристина в трубке вздохнула, как ему показалось – с облегчением.
- Все равно ты мог позвонить. Стоишь в пробке, да? Тебе еще долго ехать?
- Да я уже дома, - рассмеялся он. – Пил чай на кухне. Иди скорее сюда, я тебя обниму.
- Марек, это не смешно, - испуганно сказала Кристина. - Пожалуйста, брось свои дурацкие шутки. Когда ты приедешь? Или ты пьян?
В телефоне звонко залаяла Биби.
- Я... – растерянно отозвался Марек, - я...
Он обвел взглядом кухню: стол, холодильник, газовая плита, микроволновка на полочке у окна, электрический чайник и кофемашина. Все привычное, знакомое, но что-то было не так. В трубке лаял щенок. В квартире царила тишина.
- Кристина? – спросил он тревожно. – А ты-то где?
- У нас на кухне, где мне еще быть? Сижу и жду тебя. И Биби здесь, со мной. А близнецы спят, умаялись за день. Мы сегодня гуляли. Ходили в парк... Биби, цыц!
- Кристина...
Марек понял, что показалось ему странным. Ни бутылочек на подоконнике, ни молочного питания, ни детского творожка в холодильнике, ни игрушек на полу – ничего этого не было. С телефоном в руке он медленно обошел все комнаты, заглянул в ванную и прихожую. В спальне – полуторная кровать. Одна тумбочка. Шкаф. Ни зеркального трюмо с расставленными на нем баночками крема, ни детской кроватки, ни собачьего коврика на полу. Гостиная, из которой исчез манеж близнецов. Его, Марека, меховая куртка – на вешалке в прихожей. В ванной – одинокая зубная щетка в пластмассовом стаканчике. Одно полотенце. Бритвенный набор.Чистая, аккуратная, даже уютная в какой-то мере квартира холостяка.
- Кристина... – Марек тяжело сглотнул. – Я, кажется, где-то свернул не туда... и заблудился.
- У тебя же есть навигатор! Как же ты так опять? Вот, как всегда! – возмущалась Кристина, а ему чудилось, что голос ее звучит странно и глухо, как через множество слоев плотной ткани.
- Да... есть...
Еще тянулась от нее – к нему, от сердца – к сердцу горячая золотая нить, но с каждым мгновением она истончалась, бледнея и теряя накал. Дымом развеивалась память, горьким печным запахом, и новая реальность вступала в свои права.
Еще металась в голове отчаянная мысль – вернуться, найти тот самый перекресток, где он ошибся. Проехать тот же путь снова, на этот раз правильно. Но Марек уже понимал – не успеет. С каждым словом жены, с каждым ее недоуменным вопросом что-то гасло между ними.
- Кристина, - попросил он, изо всех сил борясь с подступающей амнезией. – Я хочу услышать голоса детей.
- Но... Марек? Я с таким трудом их уложила...
- Ладно, поцелуй их за меня.
- Марек, что...
- Тогда дай телефон Биби.
- Биби?
- Просто поднеси его поближе.
Послышался треск, какая-то возня, и заливистый лай щенка ворвался ему в уши.
«Нет у меня навигатора, Кристина, – с горечью подумал Марек. – Только дурацкая говорящая коробка с бесполезной картой. А самого важного навигатора у меня нет. Значит, мне уже не вернуться. Прости, любимая. Простите Яничек и Мориц. Папа вас любит. И ты, Биби меня прости. Милая Биби».
Сознание уплывало в туман. Марек барахтался в нем – тонул и выныривал, с трудом вспоминая, с кем говорит. Он только что вернулся из командировки, устал и хочет спать, зачем звонит ему эта женщина? Кто она и откуда взялась? Неужели не понятно, что с дороги человеку нужно отдохнуть? Просто выспаться, побыть одному?
И пока он так размышлял, в трубке стихал собачий лай, пока не превратился в едва различимый гул, в отголосок тишины.