Столько с тобою был — главного не узнал:
как за тобой последовать в небеса.
Стал ты далеким — растаявшая луна, —
как Хуан-ди висячий воздушный сад.
Был мой учитель — хрустальный мороз — так строг,
что не оставил мне даже прощальных слов.
Я заливаю горечь любви добром,
тем, что пытаюсь людям дарить тепло
медной жаровни, светлой улыбки твоей —
угли во мне раздувает тупая боль
вечной разлуки в горячечном забытье.
Все ничего: сердце всегда с тобой.

Чтобы взойти на небо, нужно лишиться тела,
стать невесомым, все ниточки оборвать,
преодолеть преграды земных пределов,
выйти за грань человеческого естества.
Все происходит медленно, шаг за шагом,
выше и выше — и вот уже ты летишь,
и наполняет сердце святое благо,
и открывает Небо свои пути…
Долгий полет над миром далек и плавен:
ветер в лицо, солнце слепит глаза.
Сердце болит о том, что внизу оставил,
с теплой тоской я молча смотрю назад…

Где мой учитель, царевич, моя душа?
Белой цикадой ползет по краю нефритовой чаши,
острым копьем под сердце — мой ужас. За шагом шаг
я спускаюсь по темным ступеням башни
самых холодных страхов на черное дно, где лед,
мрак одиночества, гиблая бесконечность
мира, откуда мой трепетный свет уйдет,
где никогда я радость свою не встречу.
Туфли его разбросаны, будто он,
быстро взбежав по скалам, взмахнул руками
и, оттолкнувшись, умчался на небосклон,
пыль отряхнув с одежды — земную память.
Туфли накрыл корзиной — пусть этот след
будет последним светом во мгле печали,
горстью цветов, разбросанных по земле…
Фэн и хуан, плененные, закричали
и, откликаясь на мелодичный шэн,
вырвались, трепеща, пестрые крылья раскинув.
…Ветер гудит и бьется в пустой душе
и по траве катает мою корзину…

Этот юный искатель счастья, искатель правды
все блуждал по горным узорным тропам,
в зыбкой чувственности забыв о главном —
о небесной силы живых потоках.
Их не подчинить, как земные реки,
их не оседлать с одного наскока —
лишь принять даровано человеку,
сделав душу чашей Небес глубокой.
Ты ко мне привязан горячей кровью,
огненною нитью тоски и боли.
Так ты дверь бессмертия не откроешь
и безмолвно сгинешь в земной юдоли.
Это сердце — нежность молочной яшмы —
от дыханья жаркого запотело…
Вечности касаться, мой друг, не страшно,
лишь оставить землю нужна нам смелость.

Он пришел — восторженный, многословный,
а полы одежды красны от пыли,
под одним с тобой он ютился кровом,
но впустую тратил свои усилья:
он смотрел на тебя восхищенным взглядом,
он влюблялся в цветы, в аромат лечебных
трав и земную искал награду,
забывая, что в сердце должно быть Небо.
Все земное, тленное — все пустое
эту душу нежную разъедало.
Никогда не видеть ему покоя,
даже если смерть позовет устало.

Разговоры с птицами и цветами,
шум деревьев, веселый жучок в ладони,
маленькой жаровни живое пламя,
звон цикад в уснувшей под вечер кроне,
и в сетях подвижных теней и бликов
бьющийся ручей, и напевы шэна —
фениксов, резвящихся в небе крики.
Жизнь твоя безоблачна и блаженна.
Дождь осенний ходит среди бамбука,
пальцами коленца его лаская.
Совершенство запахов, красок, звуков —
мира сокровенная кладовая.
Быть ее хранителем, разделяя
это счастье с солнечными богами —
тайна бесконечности неземная,
надпись, испещрившая лунный камень,
что Нюйва, задумавшись, отложила,
рассказать желая несчастным смертным,
что их души вечно пребудут живы,
если только слушать рассказы ветра,
голоса воды в тростниковых струнах,
видеть каллиграфию легкой птицы.
Путь, раскрытый в свежем глотке улуна,
ждет того, с кем радостью поделиться.