Я пишу, забывая, что дважды два
будет столько, сколь сложено в головах.
Подбираю рифмованные слова
ковыряясь в открытой ране

на душе. Только как на неё ни дуть -
всё болит. Излагаю простую суть
в тишине. Перерезан до горла путь -
только буквами на экране

всё кривляюсь, как будто бездарный мим
в пантомиме беззвучной. И черт бы с ним -
ведь стигматы вколоченных парадигм
ни залить, ни зашить, ни спрятать.

Остается, мечась, как больной в бреду,
их держать беззастенчиво на видУ.
Ведь на счастье (а может быть, на беду)
не положено мне по штату

отступать от предложенных свыше тем,
нарушать распорядок привычных схем.
И, наверное, так будет лучше, чем
выворачиваясь наружу

обнажать беспроглядную темноту,
разрушать полусбывшуюся мечту.
Все терзания, если начистоту,
просто буря в зловонной луже -

лишь заляпаешься, находясь вблизи.
И зачем же я, если меня спросить,
достаю всё исподнее из корзин
да торгую душой навынос,

уповая на "если бы да кабы"
как блаженный на паперти. Может быть,
сортированный сор из своей избы
я напрасно наружу вынес?

Впрочем, вынес, так вынес. Пускай лежит.
Два и два не сложил... Нужно дальше жить.
В пустоте, резонирующей в тиши
есть и мысли иного толка

что обвили, сжимая грудную клеть -
не сказать и не выдохнуть, не пропеть...
Ну какой я, скажите, к чертям, поэт?
Раз не признан.

P.S.
И жив так долго?

Я кадры бегущих дней
смотрю, как немые фильмы,
и шкалит хронометраж
промотанных кинолент.
Картинками на стене
создатель рисует стильно
изысканный свой коллаж -
цветной и безмолвный плен.

Я ватную тишину
/двухсотвековую мантру/
твержу и твержу опять,
как символ былых эпох,
как пойманную волну,
ушедшую безвозвратно.
Откуда, скажите, знать -
Вселенная, или Бог,
придумали тот закон,
гармонию колебаний,
вибрацию тетивы,
проклятие, или дар -
волнующий струнный звон,
таинственным небом данный,
способен принять, увы,
не каждый земной радар.

А люди вокруг меня -
аквариумные рыбы,
выталкивают слова,
смешно разевая рты.
Старается их понять
(как с острова Пасхи глыба)
нелепая голова.

С пришествием темноты
я вижу цветные сны,
волшебные, будто сказка.
Невымышленный сюжет
захватывающий дух -
что звук заполняет дни...

Но яркой, безмолвной краской.
разбудит меня рассвет.

И
я,
как
и
прежде,
глух.

Говорят, тот, кто счастлив - легко засыпает ночью,
и в графе "Вам приснился кошмар?" оставляет прочерк,
покидая без тени сомнения, между прочим,
теплый плен кровати.

Если наоборот - то эпитеты сну - лишь маты.
Сам себя ощущаешь клочком перепрелой ваты,
заорав на будильник, по сути, не виноватый -
"Надоело, хватит!"

Перед зеркалом смоешь остатки ночного бреда.
Надеваешь ботинки (а больше хотелось кеды).
И вперед, на работу, свершать для других победы -
как на подвиг ратный.

От альбедо к нигредо, от завтрака до обеда.
Улыбаешься, точно сияющий грошик медный.
А душа умоляет укрыться колючим пледом,
лучше - безвозвратно.

Или лучше надежной, метровой стеной цемента.
Раздражает с экрана глаза новостная лента.
По привычке в картину укладываешь фрагменты.
обнажая слово,

понимая природу двусмысленных многоточий.
/впрочем, в узких границах ты можешь творить, что хочешь/.
Если начал писать, зашифровывать между строчек -
значит, всё хреново,

и чем дальше от Альфы, тем ближе петля Омеги.
Где-то в небе вода замерзает ноябрьским снегом.
...фотографию школьную выложили с хештегом
#быложекогдато.

Только время, увы, не подвержено нашей власти.
Вдруг придумалось новое правило, в одночасье -
не заглядывай в двери, где был был беззаботно счастлив.
P.S.
Там
тебе
не рады.

Желания. Так мало, и так много.
Несбывшееся давит, и гнетет.
И если бог порой играет в бога -
то вдруг и мне чуть-чуть перепадет?

Я знаю, что бездонность океана
не вычерпать и миллионом сит.
Но если о простом, земном, реальном -
то нужно очень-очень попросить.

Раздёрнув неба бархатные шторы
я слал слова и мысли в мир иной,
но… Ангелы с синдромами вахтера
мои молитвы клали под сукно…

Трещат чубы холопов, коли паны
не выполнили выданный наряд.
Там, наверху, расчерченные планы,
а мне, свинье, куда в калашный ряд?

И я, признаться, небу благодарен,
что честно объяснили, кто есть who,
коль шестерни небесных канцелярий
размалывают помыслы в труху.

Им сверху лучше видно человека -
кому экспрессом в рай. Кому – гореть.
Все сбудется, отныне и во веки.
Лишь
стоит
только
взять
и расхотеть.

Биографию пишешь набело
по ночам... Вот и чай остыл.
Соблюдая чужие правила,
поджигаешь свои мосты.

Пусть горят, освещая яростно,
со спины. Будет гуще тень
впереди. Под истлевшим парусом
выплываешь в ...надцатый день,

что рутиной бесцветной полнится.
Вот, и фикус в горшке зачах.
По привычке ругнешь бессонницу,
кольца свившую на плечах

/хоть не душит до посинения/.
Полусбывшуюся мечту
потерял, если откровения
декламируешь в пустоту,

то ль под лампочкой, то ль с лучиною,
то ли в лунных седых лучах.
Это нечто неизлечимое -
философствовать по ночам.

Но.... Из песни слова не вырезать.
Если вырежешь - не пропеть.
Вот и стены в обоях с ирисом
невзначай превратились в клеть,

что меня бережёт от общества...
Или общество от меня?
Это время на месте топчется,
или время всё поменять -

дом, работу, страну, галактику?
(Световые года - пустяк).
Впрочем, бегать - дурная практика.
От себя не сбежать никак -

это нечто неизлечимое -
жить с собой, собирая дни,
под навязанными причинами
разжигать на мостах огни.

P.S.

Биографию пишет набело,
тихой, сонной ночной порой,
соблюдая чужие правила,
полувыдуманный герой.

Потускневшие бельма окон
затеняют бетонный кокон.
И минуты сплошным потоком
бесконечно бегут, шурша.

Получилась такая хохма -
и, как будто бы жив, не сдох, но
вырывается каждый вздох мой
словно я не могу дышать.

И отравленный, затхлый воздух
не пьянит. Никогда не поздно
в путешествие в небо, к звездам,
чтоб транзитом, да по игле,

не имеющимся экспрессом.
Но, придавленный лишним весом,
заправляюсь с утра эспрессо.
И ногами, да по земле -

неприкаянно-покаянным,
неосознанно-окаянным,
ближе к дну социальной ямы,
как оторванный лепесток

(что по кругу мотает ветер).
"Приручайся!" - писали детям.
Я же сам за себя в ответе,
за меня - как всегда - никто.

Ведь молчание - символ зла(та).
Хоть не бедно, да не богато.
Я не рупор, но резонатор -
самый минимум децибел

(чтобы вдруг не сносило крышу).
Поворачиваюсь, как дышло.
Вот, и исповеди не вышло.
Да и проповедь так себе -

коль не те образа на полке.
(от лампады немного толку).
Даже волки не воют волком
если в небе лишь темнота

как в угрюмой, недетской сказке.
Сам с собой потерпев фиаско,
обнажаясь, снимаю маски.
А
из
зеркала -
пустота.

Вдаль полотно дороги
льется рекой асфальта,
как на плацу солдаты
выстроились кусты.

Ели угрюмы, строги…
Шины вращают сальто,
вдаль унося куда-то
от нулевой версты.

Солнце в стекле бликует,
слепит с небес, лучится.
Как луноликий Будда
щурюсь. Из глаз – вода.

Наперерез, рискуя,
перелетают птицы.
Будто бы ниоткуда…
Вроде бы в никуда…

Как камикадзе, мухи
бьются о лобовое,
выплеснув мутной кляксой
всю нутряную суть.

Небо им будет пухом…
Пусть принесёт покой им.
В верности ветру клясться –
очень нелегкий путь.

Мне же не хватит духа,
мудрости, и отваги,
вывернуть наизнанку
спрятанный свой порок.

Чтоб перелетной мухой
гордо растечься влагой.
Максимум моей планки -
мыслями между строк.

Может, кому сгодится
(это, конечно, спорно)
часто ль читают вирши
в дебрях большой страны -

спрятать бы ягодицы
в теплом уюте норном.
Песня поёт все тише –
значит, предел волны…

Радио замолчало.
Шины гудят с укором.
Чайки летают низко –
видимо, быть дождю.

Так далеко начало
Да и конец нескоро.
Пусть будет путь неблизким –
главное, дома ждут.
P.S.
Те, кто мосты не жгут.

Потешный грим, на лице улыбка, всегда для зрителя бодр и весел,
Плывет сквозь дни беззаботной рыбкой, поёт куплеты забавных песен.
И рассмешит интересной шуткой, всегда здоров, оптимизма полон,
Не унывает ни на минутку. Знакомьтесь – вот он, затейник-клоун.

Он сыплет радостными стиш(к)ами, на землю шлёпнется артистично,
Подарит детям воздушный шарик, а взрослым - выскажет саркастично.
С ним никогда не бывает пресно, с ним день улыбок и смеха полон.
Но если стало вдруг интересно, ты хочешь знать, что скрывает клоун?

Ты хочешь плавать в зловонной луже депрессий, яда и рефлексии?
Продегустировать поздний ужин объедков, пахнущих кислой псиной?
Вдохнуть витающие миазмы унылых дней, вечеров тоскливых?
Сними с него балахон сарказма, сорви коросту из позитива,

Купи билет за стакан эспрессо, порви в клочки… И шагни под арку,
(надев наряд Ледяной принцессы) давно забытого Лу́на-парка.
Где лампы теплятся еле-еле, и где блуждают тоскливым эхом
под скрип заржавленных каруселей в аттракционах останки смеха.

Взгляни в разбитых зеркал осколки, кривых, как сабля у янычара.
Своей рукой разложи по полкам ненужный сор фотографий старых.
Здесь одиночество кости гложет… Смотри, смотри, как печали полон,
(и грим размазывая по коже)
Рыдает
горько
весёлый
клоун.

Время вращается веретёнцем. Холод прогнал весну.
Сумки заполнив бессонным солнцем, словленным на блесну,
ключ, наудачу на теле пряча, через плечо на грудь,
в час палача, не крича, не плача, я собирался в путь.

Я уходил, догоняя мысли, в ветер, туман и грязь,
Смысл искать, где порой и смысла не было отродясь.
Брёл, спотыкаясь, порой осенней, через дожди и мглу.
Мили стекали под плеск промилле, каплями по стеклу…

Шумно шутя, штурмовал плацдармы. Вновь наполнял стакан.
Но невозможно испортить карму, спрятанную в карман,
каплями крови карминно-красной неубиенных жертв,
что без меня жерновами страсти перемолол сюжет.

Снова шагал по дороге бренной, словно забыв про сон.
Видно, недаром больной Вселенной вертится колесо.
Вновь заставлял подниматься в горку жизни круговорот,
передо мною захлопнув створки очередных ворот.

Аэропорты, купе, плацкарты, рельсы и поезда.
Карандашом отмечал на карте новые города.
Томно толстел путевых заметок многостраничный том,
Вдруг, в паутине замерзших веток - полузнакомый дом.

Из-под рубахи, ветрами рваной - напрочь забытый ключ,
Стены подъезда. Три слова бранных. Щелкнул замок... Скрипуч.
Плотный обед. Белый кафель ванной. Снова цветные сны.
Чтобы дождаться в углу дивана очередной весны.

Не смотри, хорошая, мне в зрачки – там живет огонь, да клубится тьма.
Если ты заветы, каноны чтишь – не смотри, прошу, не сходи с ума.
Убегай, красавица, убегай – коли быть со мной – то во мрак навек.
Я и сам не знаю – и ты не знай, кто я – серый волк или человек.

Только крепко пальцы сжимали шерсть, а в глазах светилась булатом сталь.
На меня ж охотников – рать не счесть. Я от них давно убегать устал.
Но напрасно щерил в оскале пасть - сцеловала с губ горько-терпкий яд.
Ох, судьба, красавица, нам пропасть - не простят, хорошая, не простят.

Убегал. Следы заметал хвостом. Тридевять земель, тридевять морей.
Непролазный бор да овраг крутой позади оставил, как вихрь-борей,
сорок быстрых рек да лесных озёр, и в болотах гать – ивовый настил.
От тебя хотел отвести позор, от себя, лихого, хотел спасти.

Ты ж прошла за мной тридевять путей. Коли сердце любит – то разум глух.
Износила в пыль семь стальных лаптей, изглодала вдрызг семь стальных краюх.
Сорок быстрых рек, голубых озёр одолела ты с одолень-травой.
Помогал в дороге ночной костёр. Не пугал ни филин, ни волчий вой.

Ой, меня нашла ты в глухом лесу, посреди забытых ночных полян.
Расплетала девичью ты косу, да спадало платье к твоим ногам.
Накрывала страсть огненной волной, от любви твоей, как от браги пьян.
Отдавалась ты под седой луной, и впивались когти в девичий стан…

Ох, беда, любимая, ох, беда. Понастигла злая судьбина-рок.
Потемнела травушка-лебеда, зазвучал охотников звонкий рог.
Знать, тебя я вижу в последний раз, не видать счастливого нам конца.
И сильнее стали усталых глаз оказался острый кусок свинца.

Вылетала пуля, гремя, как гром, разрывала влёт становой хребет.
И рычать бы люто – да в горле ком. Не судьба встречать нам с тобой рассвет.
Натравили свору суровых псов, и блестит рубином среди росы
на траве моя волколачья кровь. Лютовали зло до восхода псы.

Вспоминай меня сорок горьких раз, не читай напрасно за упокой.
Сохрани разрез тёмных, волчьих глаз ты в душе своей, коль уж был такой.
Ты прости. Меня растерзали псы. Знай, всегда любил лишь тебя одну.
P.S.
А когда родится мой кровный сын – береги его в полную луну.

Опуская глаза, как воры,
ни в себя, ни во что не веря,
раздвигая окон затворы,
и вращая входные двери,

рассекая пространство грудью,
из подъездов, как из порталов,
в пустоте возникали люди
/заполняя собой кварталы/

отражаясь в больших витринах,
разметая товар с прилавков.
В супермаркетах, магазинах,
создавая у кассы давки.

Шелестели в руках купюры,
и звенели ручьем монеты.
Потребительская культура
освещалась рекламы светом.

Сердце радостью переполнив,
и в улыбках оскалив пасти,
люди гордо несли в ладонях
потребительства кучки счастья.

Покупали мечту за деньги.
Убирали мечту в багажник.
Помещали себя в сиденье,
робко пряча в карман бумажник.

Свой черёд ожидали в пробках.
Громко плакали иномарки
создавая заторы в горках,
развозя по домам подарки.

А в домах наряжались елки…
И декабрь, позабыв о стуже,
наблюдая пустые полки,
разливал вместо снега лужи.

Звучит в ночи ежиный монолог...
Сегодня ёж остался без иголок -
и вдруг без оных оказался голым.
Клокочет в горле горький кипяток
срывающихся, булькающих слов.
что жгут его, но не чужие души.
А он хотел, чтоб искренней, и лучше...

Во тьме теней от жертвенных костров
угасло, помутнело буйство красок.
Давно пора снимать с иконостаса
обшарпанный и выцветший портрет.
Где ёж, упрям и горд, как на параде
в наряде из иголок, правды ради
стараясь, излучает яркий свет.

Но правда, как известно, не в цене -
цена известна тем, кто продается.
Толпа ревёт, глумится и смеется
(сейчас - над ним, но завтра - обо мне).
Ведь голый ёж для них, увы, смешон
и не колюч. Подобен мягкой вате.
Прямой, известно, в обществе горбатых -
обычный, незатейливый урод.
И что-то там речёт. Но вот народ
не терпит всех убогих, и щербатых.
Отличие от всех - смертельный грех.
Под искренний, злорадный, громкий смех
/пусть все не без греха... И всё ж, горстями/
толпа в тебя швыряется камнями
с восторгом и улыбками. А ты
закапываешь светлые мечты
под грудами булыжников, что сами
летят в тебя, срываясь с добрых рук
беснующихся и двуличных сук.
Которые не с теми, и не с нами.

И что больнее распростёртым ниц?
Узнать в толпе черты знакомых лиц
злорадствующих с очерствевшим стадом.
Что в этот раз они они забьют тебя
сочувствуя, (и, может быть, любя)
не замечая тихого: "Не надо".
Порвут толпою лающих собак.
Хотя собаки, как известно - суки,
но не кусают кормящие руки,
и зря не распускают подлых врак...

Звучит в ночи ежиный, горький стон.
Портрет сожжен. Всплакнули горько тучи
А он хотел, чтоб искренней, и лучше.
Но
голый
ёж
увы
для всех
смешон.

Слепят наряды блескучими глянцами.
Все приглашенья получены. Вновь
бал начинается с парными танцами.
В замке, где правит старуха Любовь.

Струны в три такта натужно пульсируют.
Ритм незатейлив. Движенья просты.
Кружатся пары, неровно вальсируют.
В крике раззявлены черные рты.

Ноги босые покрыты порезами,
Кровь запеклась на подолах одежд.
Снова три такта по бритвенным лезвиям…
Вместо паркета – осколки надежд.

Сотни Амуров, хромых, недоношенных,
В ритме шагают по битым сердцам.
Каждое па – неподъемная ноша. Но
главное - дотанцевать до конца.

Только оркестр всё аккомпанирует,
Нервно скрипит по смычкам канифоль.
Вальсом в четыре руки дирижируют
две мастерицы – Разлука и Боль…

P.S.

- Вам приглашенье. Придёте?
- Естественно…
…взглянет привратник печально на Вас.
Дверь распахнёт и промолвит торжественно:
«Не соизволите медленный вальс?»

Я придумал тебя. Я без красок писал портрет,
На полночное небо легко наносил мазки.
На палитре, играя, смешал темноту и свет,
Горный лёд, и пустынные, пламенные пески.
Где под нервными пальцами твой получался лик -
/воплощая в себе идеалы моей мечты/
лишь Полярной звездой на зрачке отражался блик,
Точно вспышка вселенской, космической красоты.

И в уме создавая закон, где тебя люблю,
Я местами менял переменные… Перец, соль.
Уравнения нет. Все константы равны нулю.
Раздели, умножай, вычитай – и получишь боль,
горечь славы, огонь поражения, пыль дорог,
пустоту, где витают слова, хрусталём звеня.
Я придумал тебя. Только мир сочинить не смог,
где ты тоже без памяти будешь любить меня.

В бытовке пахло прелым кирзачом.
От сильных возлияний обессилев,
на лавке пьяным спал прораб Василий
с лицом, как силикатным кирпичом.
Он пьян не для веселья, не от скуки –
лишь заливал терзающие муки.

Бутылка «Трех семерок». После – спирт.
Обычный работяга и повеса
влюбился без оглядки в поэтессу
(но, впрочем, не взаимно). Вот и спит.
Во снах его богиня, как живая,
в Васильевой берлоге проживает.

Но как так получилось? Се ля ви…
И в день последний нынешнего лета
решил прораб Василий стать поэтом,
чтоб написать признание в любви.
Неделю даже бороду не бреет –
но… не идёт, ямбись оно хореем!

Не пишутся стихи, ядрена вошь.
Трещит уставший череп от напряга,
а утром говорили работяги:
«Петрович, материшься – как поёшь!»
Вот! Эврика! (пусть жанр довольно узкий)
написан стих простым, могучим русским.

Под окнами возлюбленной забор
пал жертвой стихотворного искусства.
С экспрессий, так искренне о чувствах
написано, как Палехский узор.
Василий ждёт свиданий (в новой каске).
Но был шедевр закрашен белой краской...

Творец не просыхает пятый день.
Вино и осень красят жёлтым цветом
душевные терзания поэта
средь пустоты кирпичных, голых стен.
Василию, увы, не до веселья.
И каждый день, ети его, похмелье!

Спасение – буфет. И наш поэт
зашел неаккуратно похмелиться,
спасения ища в знакомых лицах.
(Не спиться бы ему в расцвете лет).
И в чаде кутежа, угаре пьяном,
читает стих буфетчице Татьяне.

Вогнал, конечно, в краску, обалдуй.
Послание услышав в пьяном хоре,
буфетчица, под чарами фольклора,
прорабу подарила поцелуй.
С тех самых пор, когда нашлось созвучье,
Василий и Татьяна неразлучны.

Не молясь, не прося, не взрывая азы и основы
о грядущем не зная, покуда далёк Рагнарёк
/и, как будто бы в стихотворении Н. Гумилева/,
я тебя ненароком, нечаянно имянарёк
до пришествия рока - живым, сотворяющим словом.

Настоящим, летящим, сияющим, и непокорным,
нерушимым, как каменный стовековой бастион.
Только б знать наперед, что баланс содержания с формой
на поверку окажется хрупким, как гипсокартон.
И "бесспорно" увы, превратится лишь в "мелочно-вздорно".

Обернется "большое, как мир" незначительно-малым.
Ограничится в скудных пределах его естество -
так и слово, страдая, вдруг станет смертельно усталым.
Так устанет от тесных границ, что вдруг станет мертво.
Видишь, там, между рёбер, пульсирует пламенно-алым -

это слово, как сердце, в агонии бьется подранком.
/где расходится кровоточащего шва полоса/.
Можешь вырвать. И путь освещать, как случилось у Данко, -
или просто скормить под забором блуждающим псам,
или заспиртовать для коллекции в следующей пьянке.

Мне без сердца и слова, /что мертвому плаха - без страха.
и упрека/ не жить. Ожидаемо-горек финал.
И твоё "Имярек" растворилось, рассыпалось прахом,
что, как белый песок, между пальцев во тьму утекал.

Да, прощай.
Мне пора
собираться
и сваливать
...

Разрешите представиться: Я - Азраил. До недавнего - вредный демон.
Запивал беспробудно, дерзил и курил, разрушал все моральные стены.
Но решил, как ни странно, раскаяться,
в безнадежной попытке понравиться.

Может, внешность не очень – рога и копыта, навязчивый запах серы.
Но – меняю полярность в последней попытке границ допустимой веры.
И теперь признаю за Создателем
правомочность на должность Спасателя.

Буду первым из самых зловредных созданий, что выползал на коленях
(вопреки алгоритмам полученных знаний в преемственности поколений)
нимб, сияние, крылья, перья,
и бескрайний кредит доверия.

Да, я все понимаю – кредит для меня был отпущен с большим авансом.
Но зато как я вызову, нимбом звеня, когнитивные диссонансы.
Хватит демоном быть искусителем!
Стану ангелом (может, хранителем).

Как начну причинять беспричинно добро, наносить временами пользу.
Поселюсь седовласому я под ребро, просочусь благодатной скользью.
Буду оберегать на пути
от моральных всех перипетий!

Впрочем, методы для приобщения к свету использовать буду пошлые.
Ну, а что вы хотели – нюансы, советы, доставшиеся из прошлого.
Ложь, насилие, БДСМ.
Подойдут далеко не всем.

А теперь разрешите откланяться (я от добра устаю немного).
Ну, а если вам новые крылья так нравятся – можно чуть-чуть потрогать.
Всех люблю из последних сил!
Ангел/Демон. Тьфу! Азраил.

*Нефилим - гибрид ангела и демона

...и боком поезд подпирал перрон.
Неслась по шпалам рельсов параллельность.
Пари́л жарой вагон. А я пером
пари́л /с тобой теряя нераздельность/

над плиткой привокзальной мостовой,
не чуя ног от тяжести досады.
Билет, улыбка, паспорт - всё с собой.
Закат раскрасил сонные фасады

шифруя /зритель наших непобед/
натужную наигранность прощаний.
Не веря сердцем, зная в силу лет,
давай давать не будем обещаний

про "Будем ждать". Оставим до зимы
слова для всех несбыточных обетов
про "отпуск вместе". Кажется, что мы
проспали, очарованные летом

как "вместе" незаметно стало "врозь"...
Свернусь на полке стонущим подранком.
И поезд вновь стрелой промчится сквозь
полночность идентичных полустанков.

Как часто мы, обнажая суть, идя по следу, примеру многих
стремимся мир впопыхах нагнуть, поставить в томную позу «догги».
Приятно видеть, как он стоит, склонив истерзанные колени,
Нам так удобней его…. доить, забыв преемственность поколений.

Купить. Продать. А продав – надуть. Менять товар на слезу ребенка.
Того кто падает – подтолкнуть. Спасти потерянного котенка,
но мимо ближнего – стороной, бочко́м, с зажмуренными глазами.
Чужим в лицо говорить – родной. Играя догмами и азами

инакомыслящих всех – спасти, огнём и порохом, звоном стали.
В горстях ту истину донести, где ложь – в основе основ морали.
Сидим в воздушных своих дворцах, зазря расходуя силы, разум.
И я б /на месте Судьи-Творца/ не сделал ставку на нашу расу.

Он дал, на помыслы не скупясь, желая лучшей для нас юдоли,
Без сепарации «грязь и князь» свободу выбора, силу воли.
Всё из намерений всеблагих. Но понадеялся на ментальность,
и десять заповедей своих послал, похоже, не в ту реальность.

А те, кто вняли, забыв покой – в висках имеют густую проседь.
Спасти пытаются род людской (хоть он об этом совсем не просит).
Не зарекаются от тюрьмы, сумы, распятья… Итог – плачевный.
Они – изгои. А мы? Что мы? Духовно нищи, больны душевно,

в молитвах, не затыкая рот, себе у Бога блаженства просим.
/ещё не ведая, что вот-вот наступит всемировая осень
под шёпот павшей, сухой листвы/. И, всё стремясь к многоличью Шивы
на семь десятых, увы, мертвы.
На три десятых, я верю, живы.

Снова ветвится тернистый, бескрайний путь.
Семь перекрёстков – так выбери направление.
Кажется, мы повзрослели ещё на чуть.
Или на жизнь. Есть ли степени у взросления?

Помнишь, как было: «Мы вместе и навсегда?»
Как у детей – аксиома, основа, правило.
Временем (что утекло, как в реке вода)
жизненных принципов наших металл расплавило -

кто говорил, что не врёт – как ни странно, врёт.
Часто ли всё исполнялось, как нам обещано?
Слов пирамида всё выше – стотонный гнёт.
С каждой из клятв на фундаменте шире трещина.

Это не тлен аморальности, просто жизнь.
Точка отсчёта в системе извечных ценностей.
Если стоишь на вершине – держись. Держись!
Рушится твердь пирамиды под грузом бренности.

Если не ждёшь, то больней и страшней упасть.
Но, как ни странно, нам не избежать падения.
Слушай, кивай, улыбайся, играя в страсть –
и от полёта получишь лишь наслаждение.

Может, откроешь, паря в темноте глубин,
/пересекая наощупь черту финальную/
новую стадию взрослости: «Я – один».
Горькую. Неизлечимую. Терминальную.

Стадию, ту, что окажется, словно нить
/вшитая в имя, фамилию, даже отчество/
высшей ступенью свободы, а может быть
апофеозом бескрайнего одиночества?

Если вино – пусть будет сухое красное –
кьянти со вкусом солнечного луча.
Свой день рождения, веришь, уже не праздную –
меньше на год. Не хочется отмечать.

Можно сходить к психологу – вроде, лечится.
Он не осудит – не будет и сам судим.
Вряд ли достойный повод увековечиться -
модный диагноз в карточке – лишь мейнстрим.

Спросишь: «Как жизнь»? Отвечу, довольно искренне,
строчку закончив буквою «дабл ять».
Вывод, конечно, спорный, но всё ж осмысленный -
кто одному Мадонна – другому блядь -

выбери нужный на бюллетене крестиком.
Или не слушай – вижу в глазах укор.
Мы же не в школе, чтобы «тычинки-пестики»,
если целуешь – сразу целуй в упор.

Пусть на губах штанцмаркой помада красная
запечатлеет стойко твою печать.
Может быть, мы похожи. А может, разные.

P.S.
Просто соври,
что будешь
по мне
скучать.

Рассыпаны полночные слова
К чему? Зачем? (И стоило ль стараться?)
Эпиграфом подстрочным, если вкратце -
кто был неправ, и чьи главней права?

Стирается слезами светлый нимб,
что был начерчен золотом сусальным.
Но знаешь, в одиночестве и спальня
не радостней, чем монохромный лимб.

Наутро, не кляня свою судьбу,
(а может быть, кляня, дрожащей тварью)
я нарисую краской киноварной
себе кроваво-страстный круг на лбу.

И выдохну из глотки горький дым
всех звуков, нерождённо-обреченных.
Был белым стих, но оказался чёрным.
А чёрный волос стал совсем седым.

Привет. Ну как ты? И как погода? (У нас в июне бывает снег).
С тобой знакомы чуть больше года, далекий близкий мой человек.
Знакомы буквами на экране, но знаю точно, сомнений нет,
что ты всегда у меня в кармане - ура, да здравствует интернет.

Мои читаешь смешные посты. Но мы и сами вполне просты.
Из нас не вышли большие звезды - да это, в общем-то, до звезды.
Пусть нас волнуют на доллар цены, да где дешевле купить смартфон -
признайся: вот бы кусочек сцены, слова на выдохе в микрофон...

Но ты совсем не Уайнхаус Эми. И я ни разу не Курт Кобейн.
А значит, нам не вручали Гремми, и нам не светят дворец, бассейн.
Но, впрочем, разве плохая доля, что двадцать семь не конечный срок?
Ты не отравишься алкоголем, а я навряд ли спущу курок.

И под софитов блескучей краской мы не отбросим густую тень.
Случится всё, как в банальной сказке - прожили, умерли в один день.
В один.. Ну, это уже едва ли - невероятен такой финал -
когда про нас этот миф писали, Создатель, видимо, крепко спал.

А мы молитв не читали всуе, не нарушали Его покой,
пока он щедро ссыпал, красуясь, дары и блага своей рукой.
И нам досталось три тонны кармы за все не сделанные грехи,
чуть-чуть удачи, немного шарма, да дар (проклятье) писать стихи.

И ты сплетай, как умеешь, знаки, излей меж строчек печаль свою.
Читатель будет смеяться, плакать. А я, как водится, подпою,
что ты в стихах обнажилась смело, вложив частичку своей души,
раздув огонь из того, что тлело. Ты слышишь, солнце? Пиши. Пиши!

Белёсый летний смог, почти что сон,
не смог заполнить угольность зрачка.
Ночной, усталый звёздный батальон
разбился о защиту потолка
(оставив одинаковость имен
на лестничных площадках этажей).
А я… Что я – слегка недовлюблён,
А может, перевылюблен уже.

Казалось, ерунда. Какая блажь -
не вместе, но и вроде бы не врозь.
Болящий о тебе душевный тяж
сожми меж пальцев, оторви, и брось…

Но входят дни, как гвоздь под молотком -
рывками, от макушки и до пят,
сквозь каждый позвонок. И нервный ком
сдавил кадык. Вот я, недораспят,
повис ни на кресте, ни под крестом.
Да есть ли он вообще, треклятый крест?
И я все чаще думаю о том
чем мне измерить – переменой мест,
то время, без тебя? Числом витков
Земли вокруг оси? Горстями рун?
Урывками невыдуманных снов?
Количеством улыбок новых лун?

Я выл на них сквозь матовость окна.
А мне в ответ молчало, что есть сил,
безмолвие, нанизанное на
хромированность лестничных перил.

Казалось бы, очередная блажь.
Дыши легко, глотая летний смог.
Сожги. И сажу по лицу размажь.
Порви и брось.
Но я
опять
не смог.

Когда сомкнулись стенные углы,
забором зубьев выржавел капкан,
и ангелы на кончике иглы
затанцевали дерзостный канкан

сменив местами потолок и пол.
И выбелило платиной седин
под гнётом бесконечно малых зол
и золотом беззлобных середин -

что шанс дают всего один из ста,
взорвав закостеневших рёбер храм.
И ты, кривя уставшие уста,
над чёрностью зеркальных амальгамм,

устав шагать не в ногу, но в строю,
всем корчишь пантомимы, словно мим.
И холишь меланхолию свою
под эхо разлетающихся схим.

Но если зарождающийся свет
вещает о несчастье и беде –
купи несуществующий билет
на рейс из «Ниоткуда» в «Никогде».

Купи билет. Сожги его, к чертям!
Займи любое кресло у окна.
И, глядя, как события чертя,
бежит пространства-времени волна

рисуя идеальность миросхем -
засни без страха, зависти и лжи.
Проспи свою конечную, и тем
всем докажи, что ты, как прежде, жив!

Мне один тут сказал – мол, с тобой веселей.
Поднимаешь настрой с беспросветных нолей.
Не подвержен атакам /подобно скале/
набегающим волнам паник.

А другой – что моральный творю произвол,
раздражён перманентно, язвителен, зол.
Не снимаю корону. И даже (козёл)
утопил ни за что "Титаник".

Впрочем, я разногласиям не удивлён.
Нет мерила стандарта, где жизнь, а где сон.
Из открытых на нужную штору окон
каждый видит лишь то, что надо.

У кого что болит – говорит о больном.
Что в программе три пункта:
1. Сын
2. Дерево
3. Дом.
И что если в дерьме – буду пахнуть дерьмом,
хоть и цвет, как у шоколада.

Что с паршивой овцы – хоть чуть-чуть, да состричь.
Что без смысла написанный за полночь speech*.
И в стене я не самый надежный кирпич.
Из меня так себе легенда.

Что коль буду, как Гамлет - Быть, или не быть? -
можно спиться. Судьба – по течению плыть. Или против?
Но время для жизни купить невозможно.
Лишь взять в аренду.

Впрочем, я не один - нас таких миллион,
Или два. Может, сто. Имя нам – Легион!
Кто искал среди букв, событий, имен
пресловутый вселенский смысл.

Нас не будет в учебниках школьных программ.
Наши рифмы теряются в рубрике "Спам".
И за нами никто не пойдет по стопам,
если верить законам чисел.

И, наверное, горе одно от ума.
Наживешь на загривке мозоль от ярма.
По дороге наверх бесполезна сума –
все мы канем когда-то в Лету.

И оставим бегущие в небо круги.
Всё сжимаем разбитые в кровь кулаки,
развлекая прекрасных, жестоких богинь…
Ну, да речь, вообще, не об этом.

А о чем? Да о том же. Что автор – нахал,
вновь печали-тоски беспросветной нагнал.
Да, согласен. Известно, что будет финал
совершенно без хэппи-энда.

Потому что ни разу я не Голливуд,
где могучий герой, что брутален и крут,
/и зубами грызёт легированный прут/
на экране, в рекламе брендов.

P.S.
Рифмоплеты опять не в тренде.

*speech (спич) – здесь от английского речь, выступление, реплика.

Начинаю банально – усталость и город,
что исчезнет когда-то с экранов приборов -
(неизвестных науке глобальных радаров)
по причине раскрывшихся хлябей небесных.
А хотелось бы – счастья, для всех, безвозмездно,
то есть, кажется, даром.

Но в погоне за хлебом, единым, насущным,
не бывает бесплатно для власть неимущих.
Загребущие тянутся к небу ручища,
заклиная отсрочить начавшийся ливень.
Может, после него станет всё справедливей,
и, наверное, чище?

Но об этом потом. Вроде, всё ещё сухо.
Не приемлет учения сытое брюхо.
Затянула стагнация (или стабильность)?
Забиваем кувалдой духовные скрепы.
В королевстве глухих бить в набаты – нелепо,
всё решает медийность -

просто прятать уродов под грудой нарядов.
Упаковка блестит, все как будто-бы рады.
И по силам стилистам такая задача -
сделать нищего ярким, блистательным принцем,
проповедуя, в общем-то, признанный принцип –
всё решает подача.

Амплуа. Погорелых театров актеры,
пантомимы играют в унылых декорах
наполняемых ядом хрустальных мензурок.
(запивая от нервов и стрессов таблетки).
Отрывают общественных догм этикетки
и полоски цензуры.

Впрочем, кажется мне, что я критик хреновый.
Под луной, как известно, всё в мире не ново.
Засияет светило небесным червонцем.
Так и я, может быть, да к утру поумнею.

P.S.
Ищет каждый, как знает, как может, умеет
своё место под солнцем.

В каждый праздник Победы (это совсем не странно)
за родных и до срока павших болит душа.
А ещё вспоминаю бабушку-ветерана,
из однушки забытой, с пятого этажа.

Ей исполнится скоро около девяноста,
Или, может быть, даже что-то в районе ста.
В паутине морщин лицо, небольшого роста.
От неё не услышать жалоб. Всегда проста.

Тихо празднует Новый Год, Рождество, и Пасху
(может быть, даже пару рюмок украдкой пьёт),
Два яйца на последний луковой красит краской,
но уже никого христосоваться не ждёт.

В предпоследний из чисел первой декады мая,
/покидая привычных стен и шкафов уют/
появляется, молча слёзы рукой стирая
на балконе под вечер, чтобы смотреть салют.

Её китель защитный в планках наград, медалей,
из брезента подсумок – круг и кровавый крест.
Ей друзья и подруги в праздник цветов не дарят.
Может быть, не осталось. Может, не с этих мест.

У неё есть две фотографии в старых рамках,
Перечёркнуты лентой чёрной наискосок.
Муж, и брат. Но супруг остался в сгоревшем танке,
брат – в окопе. И давит память седой висок.

И не то, чтобы не пыталась – но не сложилось.
Захотела обременить лишь себя, одну.
И она рвала на работе стальные жилы,
поднимая с колен разрушенную страну.

Ей за подвиг хотели новую дать квартиру.
Но она отказалась - дорог привычный кров.
И не ради корысти – лишь за мир во всём мире
на театрах военных действий, сквозь пот и кровь,

под обстрелом тащила раненых, через взрывы.
на усталых, но сильных женских своих плечах.
И молилась в горячке, только б остались живы
те, кого она там, в тылу, передаст врачам.

Она смотрит по телевизору на парады,
теребя от волнений праздничный свой пиджак.
И мне кажется, эта бабушка очень рада,
что идут ветераны маршем, чеканя шаг.

Ей подарок несут на праздник - привет СОБЕСа.
Там открытка, конфеты, даже букет гвоздик.
Но мне кажется, скрыт от всех дымовой завесой
не зачисленный в ранг святых её светлый лик.

А давай словами Рене Декарта
(может, все, как тот, чье мы имя всуе
повторяем, словно урок за партой)
если мыслим, значит, и существуем?

Если верить фразам Франциско Гойи
порожден сном разума сонм чудовищ.
Кто из нас, считая себя изгоем,
/как дракон на груде своих сокровищ/

языком раздвоенным, дерзким, острым
второпях не бросил колючей фразы?
Может быть, становится каждый монстром
если совесть спит, если дремлет разум?

Охраняем ревностно личность, эго.
Тот, кто не был предан – не будет предан.
И летим сквозь дни торопливым бегом
все мосты сжигая, взрывая следом.

А давай, мы бритвой, клинком Оккамы
отсечем все сущности, язвы, скверны,
Проредим, что выражено словами-
то, что проще – чаще бывает верным.

Или нет? И бред в этих виршах мысли?
Ничего уже под луной не ново?
Сократим давай нашу речь до смысла.
Помолчим.
Молчание –
тоже
слово.

На иконы смотрю вблизи я,
собирая остатки сил.
Имя вечности – Амнезия.
Но Творец меня не спросил -

я очнулся в казенном доме.
Койка, капельница, и плед.
Сколько пробыл в проклятой коме
дней, недель, или может, лет,

в темноте, пустоте бездонной.
От неведения устал.
Я не знаю (точней, не помню)
кем я был, до того, кем стал.

Может быть, маршируя строем
на ненужную мне войну,
я непризнанным был героем,
защищая свою страну?

Может быть, семьянин примерный?
Отрицая тоску-печаль
я супругу любил безмерно,
и детей на руках качал?

Или, может, буян-повеса
и бунтующий музыкант?
Кто я, дикая тварь из леса?
Муж-философ (почти что Кант)

что искал во Вселенной смысл?
Пустота распростёрта ниц.
Я не помню событий, чисел,
Я не помню имен, и лиц.

Кто-то сильный (и может, добрый)
раскаленной иглой прошил
память мне. Стер стихи, аккорды,
и приказом своим решил

с выпускного меня отчислить,
и начать с нулевой главы.
Я не знаю, откуда мысли -
из пустой моей головы,

или посланы кем-то свыше,
в неприглядном, нелепом сне?
И куда улетает крыша
Вместе с птицами по весне?

Просто хочется выть собакой
на смеющуюся луну,
заполняя ментальный вакуум,
испуская с клыков слюну…

Вой, не вой – не вернется память,
бессловесна дурная плоть.
Не могу ничего исправить,
лишь шепчу: «Почему, Господь?»

Город асфальтодорожно-щербато ощерился,
пряча порталы пустот под чугунными люками.
Жабры ливнёвок раскрыл – обнажённые щели все,
хрипло дыша свежевыжатым смогом. И звуками

гулких клаксонов пугал всё разумное, вечное.
Стаи людей направлял монохромными зебрами.
Слёзно прощение выпросив, чистосердечное,
вновь провожал сквозь кварталы, бетонными дебрями.

Город разбитооконно-ехидно прищурился…
Слепят глаза фонари, отражённые лужами.
Я, надышаться пытаясь, пугливо зажмурился
(но альвеолы опять никотином заужены).

Город сжимается мертвородящей плацентою.
Лечит эффектом плацебо - ночными аптеками,
клубами, барами, дымом кальяна, концертами,
в плеере, шум заглушая, любимыми треками.

Город снимает все маски – по сути – намордники.
(всё, что блестит, оказалось стеклом, но не стразами).
Душем дождя обнажает сокрытые родинки,
что на проверку окажутся лишь метастазами.

Город… Ведёт до квартиры, подъездами пыльными.
Там, вопреки и назло, не считаясь с потерями,
та, что пожертвовав небом, и мягкими крыльями,
мне набивает матрас белоснежными перьями.

Сон. А наутро все мысли покажутся чистыми.
Смешано тёплое с мягким. Разделено поровну.
Кажется мне - все дороги направлены к истине.
Только ведут, почему-то, в обратную сторону.

Прижимаюсь затылком к шершавой стене.
За усталость награда - медаль на спине.
А хотелось забыться на час в полусне,
в самолете - и Пулково, Питер.

Чтобы чай не в компании с тёмным окном.
Чтобы ночью вдвоём говорить об одном.
И мосты над Невой, Петропавловка... Но,
беспощадной чеканностью литер

(кем-то свыше, имеющим тысячный дан)
поминутно расчерчен бессмысленный план.
Что мне был за грехи (или выслугу) дан
для защиты от выползновений

за черту ареала клоаки страны.
Где полгода, в берлогах, под снежные сны,
все духовно богаты, душевно больны.
Впрочем, толк от моих откровений -

нулевой. Или, может быть, минус один.
Мне опять объяснили, кто я, и чей сын.
И, казалось, с присутствием первых седин
где-то в ребрах заводятся бесы.

А мои, в тихом омуте, пряча глаза,
не пускают на аэро - чертов - вокзал,
в самолёт. Но три раза в неделю спортзал,
как лекарство от лишнего веса.

Впрочем, может, я буду не так уж неправ,
средний палец повыше, как символ, задрав,
сочиняя отличный от плана устав?
Чтоб не быть пресловутым монахом,

и покинуть, как келью, свой дом и кровать?
Покупаю билет, помянув чью-то мать,
чтобы хоть на неделю всё в жизни послать
по орбите, стремящейся....к звёздам.

P.S.
Лишь бы ждали, да не было поздно.
И пускай всё рассыплется прахом.

Малышка. Крошка. Милашка. Бэйби. Я слышу робкого сердца стук.
Пятнистый мой оленёнок Бэмби - мелькает в бездне зрачков испуг.
И энтропия - по экспоненте. Окутал страсти пьянящий смог.
А на столе - недопитый бренди, лимон. И тускло блестит клинок.

Я - победитель в неравной схватке. Тебе не скрыться, не убежать.
Я зверь. И хищны мои повадки, я в сантиметре от рубежа.
Нутро охотника гложет похоть, и жесты выверено-просты,
Я наслаждаюсь пугливым вздохом. Смотрю в глаза тяжело, а ты

взываешь к совести (или чести). Но совесть за полночь не в честИ,
Для удовольствия, не для мести я хвост волос собирал в горстИ.
И било тело неровной дрожью, в глазах читалось: "Пусти, не тронь!"
Когда с размаха касалась кожи моя мозолистая ладонь.

А ты, чуть всхлипывая, стонала. Вжимала пальцы в чугун плеча.
Так получилось, сегодня стала игрушкой строгого палача.
Всё, что не истинно - будет ложно. Сурова жизненная стезя.
Тем, кто не спрашивает - всё можно. Тому, кто спрашивает - нельзя.

И наслаждаюсь неравным боем. По телу пот, как с утра роса.
Но как же ты (если над тобою крестом, распятием нависал)
была податлива, словно глина, как воск, как бабочка на ветру.
А я, уставший, всё гладил длинно ладонью ласково по бедру.

И нет прощения негодяю. Смотрю в упор на экран стены.
Неосмотрительно подставляю без страха плоскость своей спины.
Мелькают блики на гранях стали, твою затылком читаю дрожь.
Но знаешь, я удивлюсь едва ли
когда
войдет
между рёбер
нож.

Сгустившаяся в воздухе гроза,
И мысли закружили в ритме вальса.
Ты красила у зеркала глаза,
Небрежно пританцовывая сальсу.
А я не знал, чего тебе сказать...

И растворялись в воздухе слова,
И по полу раскатывались звуки.
Ты женщина, а значит, ты права...
А логика в углу рыдает, в муке,
И не соображает голова...

Не стоит выяснять, кто виноват.
И кто был прав. Навязчивые мысли.
Когда напополам в углу кровать,
Все остальное не имеет смысла....
Без толку обвинять, или прощать.

Не лечит время, время лишь течет,
Пересекая вереницы судеб.
Сменяют ночи дни, под бойкий счет.
А душу лечат лишь другие люди,
Которые в душе наперечет…

Но не стереть запомнившихся фраз,
И если не рубила бы с плеча ты…
У зеркала, без всяческих прикрас,
До ночи б танцевали мы бачату….
Вдвоем, как в первый и в последний раз.

Здравствуй, моя дорогая, родная, хорошая.
Не был с тобою сто лет. Все по свету носило.
Счастье свое ты нашла, или все еще ждешь его?
Людям вокруг улыбаться хватает ли силы?

Новое фото. Глаза твои, ясно-лучистые,
солнцем сияют. Улыбка всё ярче и краше.
Как у меня? Новый месяц жонглирует числами.
Что ни скажу – будет новость, не спрашивай даже.

Сам – как обычно. Иду в колее, по накатанной.
Между семью и двенадцатью дома скучаю.
Жду, когда в гости нагрянешь нежданно-негаданно.
Чтобы вдвоем поболтать за печеньем и чаем.

Слушай, а может быть, завтра с тобою нам встретиться?
Да, понимаю, дела… Расстояния. Может,
в буднях и хлопотах мир с ускорением вертится?
Времени нет. И желания, видимо, тоже?

Не отвечай. Скоро май нарисует соцветия.
Стрелка секунды по плоскости тонко размажет.
Что ж, до свидания. Встретимся в новом столетии.
Или не встретимся… Жизнь, несомненно, покажет.

Дай мне в руки, родная, свою небольшую ладонь.
Мои пальцы танцуют, дразня золотистую кожу,
Я с тобой стал всего на три дня и две жизни моложе,
Второпях перепутал сегодня, где явь, а где сон.

Я не знаю, как нужно читать твою жизнь по руке,
Я рисую узор из любви и сходящихся линий.
Мы сотрем их ладонью, их завтра не будет в помине,
Так волна размывает рисунки на мокром песке.

Мы знакомы с тобой бесконечные девять недель,
И у нас впереди есть полночи, и доброе утро.
Время быстро течет, так давай проведем его мудро.
Это повод для встречи – стихи, поцелуй и постель…

Нежно губы прошлись по шершавой, небритой щеке,
От твоей красоты прочертило по нервам пунктиром.
Нет сегодня родней для меня никого в этом мире,
Ты, счастливая, тихо заснешь у меня на руке.

Запылает внутри согревающий сердце огонь,
Разметаются кудри твои по кровати беспечно.
Я не знаю, ты будешь со мной эту ночь или вечно…
Дай мне в руки, родная, свою небольшую ладонь.

«Успел сказать он и в этот раз: «Какое мне дело до всех до вас, а вам до меня?»
Из кинофильма «Последний дюйм».

Не хочу апеллировать к Вашей безмерной жалости,
И тем паче напрасно тревожить больные нервы.
Об одном попрошу: сообщите тот факт, пожалуйста,
кто последний из Вас хоть бы раз позвонил мне первым?

Что ж, никто не хотел удостоить подобной милости.
Да, зачем же о том вспоминать, кто сейчас не рядом.
Отчего же Вы морщите нос от моей взаимности,
неприязненно, вскользь обжигая колючим взглядом?

Титанический труд (тут, наверное, я утрирую)
Из кармана достать неподъемный груз телефона.
Все отлично, стараюсь, и, как могу, мимикрирую.
Уподобившись чудной рептилии - хамелеону.

Занимая очерченный мне ареал обитания -
я подстраиваюсь, такова уж моя природа.
Отчего же я вижу на лицах печаль-страдание?
Вам не нравятся фокусы с краской такого рода?

Как хотите присвоить мне нужный Вам цвет, но к жалости -
я – рептилия, и никогда не бываю белым.
А теперь объясните себе Вы тот факт, пожалуйста,
Отчего мне так часто до Вас не бывает дела.

Прочитай мне, пожалуйста, Бродского.
Да, я знаю, ты любишь Ахматову.
Наплескаю в бокалы неброские
я вина, без вины виноватого.

Ты давно не наивная девочка.
Да и я вот… без взора горящего.
Так не будем сегодня о мелочном.
Нахлебались уже настоящего,

отболевшего, прошлого опыта,
до краёв. Вот, сидим настороженно.
Сколько жизней безжалостно пропито
за столом с надоевшими рожами

под дешёвые тосты натужные.
А теперь вот… Гордимся свободою.
Втихомолку мечтаем быть нужными.
Но боимся. Упрямые, гордые,

воспеваем свою независимость.
(От кого, и зачем? Да и надо ли?)
Создавая ненужную видимость,
будто шли мы, ни разу не падали,

только белыми в жизни полосками…
Ждет постель, без вины виноватая.

P.S.
Ну, а завтра забудем про Бродского.
Я тебе прочитаю Ахматову.

Она, наверное, не святая, не знает тягость суровых схим -
но сердце льдиной на солнце тает, когда читаешь её стихи.
И невесомою паутиной плетётся лёгкое полотно,
хрустально-радужная картина, словесновытканное панно.
(что вышивается тонкой гладью, рифмово-выверенным крестом).
И не корысти и славы ради, а нежно, чувственно, о простом:
здесь поцелуи со вкусом манго, кружит красиво февральский снег,
играет томное либертанго, скучает девушка по весне.
Переплетаются страстно руки, плеснуло белое по стеклу,
дороги жизни, пути разлуки, но души радуются теплу -
закат на море солёно-рыжий, курортный, пряно-хмельной роман.
Её словами, как солнцем, выжжен, её стихами и сыт, и пьян.
А звук отточено-филигранен, и льётся на душу, как елей,
но зарождается не в гортани (а где-то ниже, и чуть левей).
Да отзывается перебором моих душевнозвенящих струн,
звучит в ушах стоголосым хором. Сильнее магии древних рун,
точнее всех гороскопов звёздных мою предсказывает судьбу -
когда мне рано, и что не поздно. И, прижимая ладонь ко лбу,
в ответ (хотя и бездарно, право), но, оторвав рукава Пьеро,
я поднимаю рукой корявой в ночи писательское перо.

Жаль, Люцифер не приходит к психологу...
Льдами покрылись котлы.
Черти, ленивые, черные олухи,
голодны, хмуры, и злы.

Злы на людей, что пространство заполнили
мглой безразличия душ.
Больше не полон кипящими волнами
серных, воняющих луж

ад. Он забит полутушами грешников,
тех, что за гранью добра.
Тех, что съедают друг друга, сердешные.
Им не нужны повара.

Сами придумали пытки и факторы,
чтобы больнее, и злей.
Раем покажутся ада реакторы
после людских лагерей.

Двери закрыл, занавесил их пологом
тот, что теперь не у дел.
Жаль, Люцифер не приходит к психологу.
Жаль... А он очень хотел.

Зимний город заполнен ветрами, больной тоской,
Темнотой, и ночными, уставшими фонарями.
За закрытыми шторами век нахожу покой,
погружаясь на дно молчаливо-уютной ямы.

День сурка, на повтор. Несмешной, прошлогодний мем.
И маршрут - это вывернутый наизнанку глобус.
Капиллярами артериально-венозных схем
моё тело уносит (как эритроцит) автобус.

Остановки: "Работа-Ларек-Магазин-Домой".
На конечную рейс прибывает уже под вечер.
На соседнем сиденье ты... Как и той зимой,
безъязыко тебе улыбаюсь при каждой встрече.

И замёрзшие пальцы танцуют под нервный ритм,
Все несказанные слова раздирают кожу,
моя муза, надежда, религия, третий Рим.
Я сложу их в конверт, и отправлю тебе, но позже,

эти письма из ненастоящего в никогда,
с незаполненным полем конечного адресата.
Их смывает бурлящая по стояку вода,
их разносят блудливые уличные пассаты.

Я хотел бы тебе прочитать все свои стихи,
что рождались осколками света в ночах бессонных.
Но застряли все звуки... И в тёмный простор стихий,
их уносят развратные уличные муссоны.

Как же хочется нежные песни тебе пропеть,
Но натянуты связки тугою канвой на пяльцах.
И молчание - крест мой, венец, и копьё, и плеть.

P.S.
Жаль,
что песни
немых -
это танец
дрожащих
пальцев.

Дорогая, прости…
Мы с тобой друг из друга уже безнадежно выросли.
Как всегда вырастают младенцы из ярких, но тесными ставших кофточек.
Обнаженные нервы, мечты и запреты без страха в ладонях вынесли
препарируя души, желанья и мысли до самых мельчайших косточек.
Мы росли, как умели... Взрослели. Старели, быть может. Мелькали полосы.
Монохромные. Чёрные чаще. Но белые, ярким своим сиянием
у меня на висках через раз обесцветили чёрные с детства волосы.
У тебя на ладонях печати печали не лечатся расстоянием.

Дорогая, прости…
Сколько раз мы бывали неправы, взрываясь в гордости.
Остывали, и снова бросались в котёл с обжигающей, пряной яростью.
Не желая себе позволять отступать в непреклонной, нелепой твёрдости,
не успели спасти все большое, что было укрыто под тенью малости...
Но не будем об этом. Росли, как умели. Не повод для эпитафии.
То, как правильно жить не напишешь словами в едином для всех регламенте.
Мы оставили в прошлом рубцы на душе… И совместные фотографии,
чтобы образ друг друга порой доставать с тёмных полок нетрезвой памяти.

«Мне под кожу бы, под кожу мне запустить дельфинов стаю» (с) И. Лагутенко.

Синим дурманом смывая причины,
в мутном стакане сивухи кабацкой,
пьяно стеная, топились дельфины...

Плавали в море зрачков твоих блядских,
но не прижились в озёрах бездонных.
В мелких ручьях алкогольных дорожек,
я их ловил, одиноких, бездомных,
резал ладони, пуская под кожу,
больно, безумно, и неосторожно.

Остро ныряла тоскливая стая,
в русла артерий вживаясь надежно.
Пенила чувства хвостами из стали.

Лучше не знать, на какие глубины,
В поисках силы проснуться на утро,
По кровотоку ныряют дельфины,
тускло мерцая боков перламутром.
Лучше не ведать, какие крупицы,
крошки тепла собирает, скучая,
(если не спится, и чтобы не спиться)
в час полуночный усталая стая,
в миг, когда в небе, на звездах гадая,
как в твою бездну зрачков им вернуться.

Лучше не знать, как они умоляют
вместе заснуть, и уже не проснуться…

Днём обо всём забывается, кроме
факта, что те, кто не смотрится лживо,
те, что под кожей - находятся в коме,
полумертвы, пусть и выглядят живо.

Я бы в любви их безмерной расплавил -
только они без причин моногамны…

P.S.
Если дельфинам тонуть против правил -
Стая
бросается
телом
на камни.

Сложен надёжно боезапас - острых словесных патронов цинки,
что пробивают броню на раз. Только спасает защита циника.
Взрывы вербально-колючих фраз - жалят безбожно осколки мелкие.
Чтоб не лишиться усталых глаз - должен скакать прокажённой белкой,

ползать свивающимся ужом. В этой войне против всех, без правил,
режут зазубренным штык-ножом тех, кто был честен, и не лукавил.
Было ли так испокон веков? В мире открытом, чудесном, дивном,
Не разрушая своих основ, существовал «Человек наивный».

Вирусом счастья был заражён, а после им же обезображен,
до глубины души обнажён. Жизненной желчью обеззаражен,
И погружён в одном неглиже, в лужу зловонной собственной лажи,
Что достигает мочек ушей. Выбраться можно, лишь действуя слаженно,

с жадной толпою таких же жертв, черпая жижу чайными ложками.
Только куда – берега уже выжжены чадом лампадных плошек,
эхом молитв распростёртых ниц, что до мороза по голой коже.
Вместо одухотворённых лиц - щерят оскалы сплошные рожи.

Если над ухом курка щелчок – быть твоя участь военнопленным.
Сердце – усталый сливной бачок, гонит дерьмо по уставшим венам.
Насмерть! А может, ружьё сложить? Пули на вкус – ни хрена не финики.
Чтобы ещё пять минут прожить - выбрано участью Дао циника.

Тишина позёмкою припорошена -
заглянула в гости метель-зима.
Все начать бы заново, по-хорошему,
запивая горе, что от ума,

разновкусной жидкостью алкогольною,
что раскрасит жизнь в сине-мутный цвет.
Продираясь через ушко́ игольное,
в глубине себя поискать ответ

(ковыряя чувства рукой замерзшею,
раздраконив шрамы заживших ран).
Что же скрыто под зимнеснежной толщею?
Отчего тоскуется по утрам?

Почему в глубинах пространства-времени
колебаться маятник не устал?
И какого сорта, да роду-племени
вместе с ним качаясь, теперь я стал?

И мечты легки, и просты желания.
В чемоданы собрана соль (и суть).
Так неспешны залы для ожидания
если ты готов отправляться в путь.

Но скрипят натужно все рёбра жёсткости -
турбулентным выдался перелёт.
Как могу, держусь на несущей плоскости,
только знать бы, что да куда несет.

А хотелось просто - забыть про сложности,
Да осколки пользы нести́ в горсти́…
Но не сходятся противоположности,
как ты не пытаешься их срастить,

зарываясь в рамки пустых условностей,
каждый раз, границы себе чертя.
Может, стоит раз, вопреки духовности,
рубанув сплеча, всё послать к чертям,

наплевав на ценности эпатажные,
сбросив, что мало́, разорвав, что жмёт.
Колокольня многосколькиэтажная
(для плевка) всё выше сама растет.

А пока, душой за свободу ратуя,
да врастая корнем в края десны,
в тишине замерзну античной статуей,
ожидая новой, своей весны.

Обесточен, сломлен, даже опустошён - до последней капли влаги тобою выпит.
Безусловно, болен. Может, умалишён. Радиоактивен – плещет по венам Припять.
Бесконечный холод и пустота в груди. Я ослеп, оглох, и не осязаю воздух.
Вспоминаю, тайно, дабы не быть судим, тот недавний миг, что заново был воссоздан
на пустой постели, полной осколков снов, и вчерашней яркой, огненно-жгучей страсти.

Как трещал фундамент храма моих основ, от ударов сердца, ждущего твоей власти.
Как вздымались бурно легкие, невпопад, подчиняясь жестам пальцев твоих усталых.
Поперёк груди, смыкая нестройный ряд, жгли меня следы от губ твоих, ярко-алых…

…и сочились кровью, нежностью о тебе… А из глаз не слёзы – соль пополам с текилой.
Хохотать от счастья, или клянуть судьбе, что меня тянули на глубину могилы,
с бесконечной силой чёрных, бездонных дыр, два зрачка твоих, застывшая сингулярность.
Прогибался, с болью, тонкий, безумный мир, застывал на миг – и снова менял полярность,
спектры волн, и краски. Выцветший негатив. Красоты пугаясь, в воздухе стыли звуки…

Когда ты, свои желания воплотив, позволяла гладить нежные твои руки,
и ладонь лежала томно в моей руке... А потом, прощаясь, в знак окончанья битвы,
провела пунктиры точками на щеке, коготками, остро-тонкими, словно бритвы…

Ты была осколком радуги в серых днях, что пусты и по́стны, точно сума бродяги.
Ты являлась былью в ярких, глубоких снах, разбивая стены душного саркофага.
Все рубцы и шрамы вновь нанесенных ран пахли ви́ски, мёдом, еле заметно – мятой.
От тебя, мой ангел, разум до смерти пьян, и готов на жертву – заново быть распятым,
сочинив нерукотворный иконостас. И твое лицо у каждой моей иконы.
Вызывает светлый образ в душе экстаз, нет в моем из рёбер храме иной Мадонны…

Я готов молиться демонам и богам, чтобы быть с тобой, в душе презирая данность.
Но мои молитвы – ода пустым словам…

P.S.
Ведь твой бог, родная –
лишь
целесообразность.

Делай, что хочешь – свобода с ухмылкою манит.
Вольный, как ветер… пока поводок не натянет.
Бойко на привязи рядом у колышка скачешь.
Ты – уникальность, поверь, не бывает иначе.

Дом, тренажёрка - пародия среднего класса -
ужин стандартный - флажок и "Свободная касса".

Сотни коней растоптали теорию Тесла…
*опу свою водружаешь в уютное кресло.
Кожу руля гладишь нежно, как руку невесты.
Ловко играя педалью, срываешься с места...

Мчишь с ветерком на работу, чтоб сутки еб@*ить -
Банк написал смс - твой кредит не погашен.

Жертвы маркетинга, касса, витрин закоулки.
Вот для сортира бумага - смывается втулка.
$и$ьки с рекламных плакатов модели таращат,
Новое, свежее, больше, дороже и чаще!

Зомби восстали от сна под будильника стоны -
мозг затуманен рекламой седьмого айфона.

Гаджеты в лапках застывших людей-сурикатов,
Профили, смайлы, репосты, любви суррогаты.
Срочно онлайн фотографию в новенькой майке.
Твиттер, Контакт, Инстаграмм - собиратели "лайков".

Грани смартфона натерли уставшую кожу -
вызов не может быть принят, пожалуйста, позже.

Офис бурлит суетой делового планктона.
Каждому – эхо валютно-монетного звона,
мягкий диван, да отрыжка прямого эфира,
кластеры многоэтажек, коробки-квартиры…

В пятницу вечером ждет наилучший психолог -
Виски со льдом, одиночество и кока-кола.

Мантры, лампады, соборы, мечеть с синагогой.
Как за^&ёт колесо – вспоминаем о Боге.
Ближе к финалу зубрим, пожирая глазами
Библию в тысячный раз - ждёт последний экзамен.

Только смеются апостолы, глядя на паперть -
вход для блаженных и нищих торжественно заперт.

В моей Монголии дождь, и тучи, на троне морось, роса тумана.
И утро ночи не стало лучше, душа блуждает в стенах обмана,
что вырастают из дёсен будней. И остро точеными клыками
вскрывают больно подбрюшья судеб, того, кто рядом, и кто не с нами…
А ночью снились костры похода, стальной змеёй извивалось войско.
Пылал в полнеба огонь восхода, и вместе с ним догорали доски
на крышах крепости покоренной. Охра стекала с клинков и копий.
Победой славною окрыленный...
проснулся. Дни вереницей копий
бегут, шуршат, близнецы друг друга, бурлят, торопятся, словно черти,
что красным мелом границы круга на белом кафеле тонко чертят.
А мне бы вырваться за пределы, стрелой стремительной и звенящей.
Пронзая время, вонзиться смело, оставив хлопоты в настоящем,
во сны, где я на коне и в шлеме (и щёк моих не касалась бритва),
вздымаю меч наравне со всеми, и устремляюсь в пучину битвы,
победным кличем презрев молчанье.
Кипели в ярости змеи-вены…
Опустошали свои колчаны, наполнив воздух густым гуденьем,
ордынцы-лучники по приказу, смертельно жалили шершни-стрелы.
Гортанно вслух высекая фразы, на карте мира чертил пределы
своей империи необъятной - от океана до океана…
Но возвращался к утру обратно, туда, где нежно сшивает раны,
губами чуткими та, живая, что лечит душу от шрамов рваных,
и ночью гладит, любви желая, лицо уставшего Чингисхана.

Оказалось, сложено всё несложно,
Человеку – людово, богу – божье.
Медяки в горсти собирает кесарь,
На разлив дерьма выезжает слесарь.
Каждый чтит, как может, свою работу,
Напиваясь в пятницу, ждёт субботу.

Понедельник сменит с нолями вторник,
Уберет сугроб полупьяный дворник,
Не единым хлебом насыщен пекарь,
Жаждет душу церковь, а тело – лекарь.
Каждый хочет (в этом сомнений нету),
Собирать, как кесарь, свою монету.

За купюру – путь до дверей сортира,
На стене стихи – все вокруг кумиры.
Облегчаясь, воспринимаешь данность:
Все вокруг – поэты, а ты – бездарность.
Утираясь, прячешь свою отвагу,
Под бронёй исписанной в кровь бумаги.

Людям – человеково, богу – божье,
Мне б своё нести… Так легко, но сложно.
Не хранит в ночи, от печали скучной,
Ангел, мной убитый собственноручно.
Но разбить башку от тоски об стену,
Не даёт неспящий хранитель-демон.