С первого взгляда становилось понятно – по этой земле прокатилась беда. Черная, обугленная, сожженная дотла почва, как будто не огонь ее выжег, а ненависть. Мертвые развалины. Я оставил машину на въезде в деревню, а дальше пошел пешком. Дорога разбита, вся в чудовищных рытвинах и воронках – не проехать. Не то чтобы я надеялся встретить здесь кого-то живого. Слепые, с выбитыми стеклами, полуразрушенные дома выглядели заброшенными. Но мне хотелось сделать пару фотографий. А если повезет, обнаружить следы чего-то знакомого. Как-никак я здесь родился и рос до семи с половиной лет. Это была деревня моего детства. Я даже успел походить год в местную школу. Что с ней теперь, интересно? Сохранилось ли школьное здание? Или спортплощадка во дворе? А маленький кинотеатр, в котором я много лет назад впервые посмотрел полнометражный мультфильм, какое-то японское аниме? Хоть что-то осталось от прежней жизни? А впрочем, какая разница...
Я увидел, что кое-где природа залечила раны. Забинтовала ожоги молодой травой и россыпью белых маргариток. Среди черноты то и дело попадались зеленые островки. И в мелких лужах отражался небосвод – такой непривычно высокий и чистый, словно отмытый апрельскими дождями. Мирное небо, полное влажных, как подтаявший снег, облаков. Медлительных и величавых, подсвеченных закатным солнцем. Я даже заметил красногрудую пичужку, которая, сидя на обломках забора, беззаботно чирикала. Весна... Сколько в ней могучей, возрождающей силы. Если в деревню не вернутся жители, неожиданно пришло мне в голову, то через несколько лет здесь поднимется лес. А через десятилетия – раскинется заповедник. Рай для дикий зверей и птиц. Как в чернобыльской зоне отчуждения. Да, все так, подумал я. «Отчуждение» - вот правильное слово. Отчуждена от нас, людей, земля – и поделом.
Я прошел деревню насквозь, вглядывась и ужасаясь, и у последнего дома остановился, изумленный. Домик выглядел пусть и неухоженным, но жилым. В приоткрытых окнах трепыхались на ветру цветные занавески. Посреди небольшого участка земли, аккуратно вскопанного, торчал обугленный древесный ствол, расщепленный надвое, словно от удара молнии. А поодаль от него зеленели три длинные грядки, возле которых с тяпкой в руке возился старик. Мне он показался столетним. Древним, как патриарх, с жидкой седой бородой и в какой-то бесформенной кепке. Со строгим и благородным лицом. Впрочем, я слишком хорошо знал, как старит человека горе.
Я не окликнул его, а стоял и смотрел у покосившейся калитки, не смея помешать его простому труду. Но старик поднял голову и, заметив меня, приветливо махнул рукой. Я подошел, и мы разговорились –непринужденно, как старые знакомые.
- Почему вы не уезжаете? – полюбопытствовал я. – Эта деревня-призрак... Она почти полностью разрушена. Здесь не скоро что-то будет. Может, и никогда ничего не будет.
«Не в вашем возрасте жить отшельником, на этом разоренном месте», - хотел я добавить, но прикусил язык.
Старик как будто прочитал мои мысли. Выпрямившись, он отряхнул ладони и с достоинством огладил бороду.
- Знаю. Вы правы, одному плохо. Человеку надо быть среди людей. Но я не могу сейчас уехать. Я жду, пока это дерево расцветет, - кивнул он на обугленный ствол. - И пустит отростки. Тогда я откопаю один и возьму с собой – туда, куда поеду.
- Вот это? – недоверчиво переспросил я, разглядывая жалкие древесные останки.
Хочет ли он сберечь какой-то редкий сорт яблони, спрашивал я себя... Если это, вообще, яблоня. По кусочкам обгорелой коры, угольно-черной, видневшейся клочьями, как обожженная кожа, невозможно было судить. Или просто взять что-то с родной земли на память? Как берут с собой, покидая родину, какой-нибудь камешек, увядший цветок, фотографии любимых людей. Частицу прежней жизни, того, что никогда уже не вернется. Вот только зря – потому что ему не расцвести. Я видел это так же ясно, как дом, грядки и плывущее над крышами красноватое солнце, уже готовое того и гляди, свалиться за горизонт, как усталый человек, обессилев, роняет голову на подушку.
- Да, это. Знаете, что это?
Я помотал головой.
- Это, - сказал он веско, - древо познания добра и зла. То самое, что росло в раю и привело наших дальних предков к грехопадению. Ну, не оно само, конечно. Адам, когда бежал из рая, взял от того дерева побег.
- Да? – растерялся я.
- Его плоды можно есть. Запрет больше не действует. Но люди боятся, говорят, грех. Все, кого я угощал... Все отказывались.
- Почему? – спросил я оторопело и, в общем-то, лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
Я подумал, что старик сумасшедший. Что ж, этот человек наверняка пережил столько, что немудрено сойти с ума.
- Из страха и неразумия, - вздохнул он. – Им больше по душе слепая вера. Вот только чему они верят? Многие слова не от Бога, а от лукавого... Но я не теряю надежды.
- Оно же мертвое, ваше дерево! – не выдержал я.
- Вы так считаете? Ошибаетесь, молодой человек. Как же вы ошибаетесь! – С этими словами он подошел и приложил ухо к черному стволу, одновременно сделав мне знак приблизиться. – Слышите? В нем бьется жизнь.
Прислонившись щекой к дереву, я задержал дыхание, но, сколько не вслушивался – так ничего и не услышал. Разве что тихое потрескивание, как будто жучок-древоточец ползает под корой, грызет мягкую древесину. А может, так оно и было.
- Нет.
- Тихо-тихо... Как будто сердце стучит.
- Не слышу.
- Оглохли вы, что ли? – вдруг рассердился старик. – Погодите, вот солнце сядет, и в темноте вы увидите, как оно растет. Как оно красиво... Хотите посмотреть на чудо? В деревьях кроется большая сила, древняя. А в этом особенно... Мертвое, скажете тоже...
И пока он так ворчал, укоряя меня за неверие, я лихорадочно раздумывал. Ехать в темноте по этим местам было страшновато. До ближайшего города оставалось еще километров шестьдесят. Но и обижать несчастного мне не хотелось. А еще где-то на задворках сознания копошилось что-то детское, наивное... Глупая вера в чудеса. А вдруг, вопрошала она, это правда? Вдруг этот старик, так похожий на доброго волшебника из сказки, и в самом деле покажет что-то удивительное? Нечто такое, на что стоит посмотреть? А я потом стану вспоминать и сожалеть, что упустил, не поверил, когда мне предлагали – чудо!
И я кивнул.
- Вот и прекрасно! – обрадовался он. – Если не торопитесь, можете переночевать у меня, на раскладушке. Не ехать же вам ночью. А пока приглашаю вас поужинать.
Я с благодарностью согласился, про себя отметив, что надо бы завезти ему на обратном пути какие-нибудь продукты. Консервами, наверное, питается. И может быть, баллон с газом, еще что-то по мелочи... Надо спросить, что ему нужно.
Мы сидели на кухне за деревянным столом и ели отварную картошку. В углу на маленькой плитке пыхтел, закипая, чайник, а в окно, просеянный сквозь цветные занавески, лился теплый свет.
- Без масла, простите, - сказал радушный хозяин. – Корову мою убили. Жаль... умная была. Преданная, как собака. Они не бездушные твари, все понимают. Вот только зачем мы убиваем их и друг друга – им не понять.
Мы помолчали. Да и что тут скажешь, в самом-то деле?
- Как вас зовут? - спросил я запоздало.
- Раньше прозвище у меня было – «дед Адам», - усмехнулся старик. – Зовите и вы так.
- Тогда я – Эрик.
- Немец, что ли?
- Почти... Родился здесь. В семь лет меня увезли в Германию. Сейчас живу в Брюсселе. Так что я, можно сказать, гражданин вселенной.
Дед Адам покачал головой, то ли осуждая, то ли раздумывая о чем-то своем.
- Вот так, значит... А занимаетесь чем?
- Я блогер, - ответил я и, сообразив, что для пожилого человека слово это мудреное, поправился. – Ну, вроде как журналист.
- А работаете на кого?
- Ни на кого. Я сам по себе. Для блогера... э... то есть журналиста главное – писать правду. И ничего, кроме правды, - пошутил я.
Убрав со стола пустые тарелки, старик извлек из буфета чайный сервиз. Две белые фарфоровые чашки с блюдцами и такую же сахарницу. Неторопливо налил чаю. Он все делал медленно, основательно, словно каждое действие, жест, дуновение мысли – имели смысл. Наверное, так и жили в библейские времена патриархи. Осмысленно.
- Так не бывает, - возразил он спокойно. – Правду, говорите? – старик Адам прищурился. – А что есть правда?
- Ну, то, что на самом деле было. Достоверные факты. Правда, она ведь одна, - сказал я и осекся, споткнувшись о его насмешливую улыбку.
- Так-то оно так. Одна. А вот только чуть не под тем углом, чуть косо на нее посмотришь... и лучше бы такой правде вовсе не бывать.
Я хотел ему ответить, но поперхнулся горячим чаем. Кстати, напиток оказался вкусным, слегка медовым, и пах какой-то дикой травой. Чабрецом, возможно, или зверобоем... А старый Адам продолжал рассуждать.
- Журналист, не могущий отличить добро от зла – на что он годен? И от правды его никакой пользы. Потому что не к добру она. Такая правда, что ружье, которое куда попало стреляет. Не разбирая, свой или чужой... Жаль, - он кинул беглый взгляд в окно, где в подвижном зазоре между занавесками виднелся обугленный древесный ствол, - не плодоносит оно сейчас. Я бы вас угостил.
Я пожал плечами, не зная, что сказать. Если на минуту... на мгновение представить себе, что старик не безумен, не фантазирует, и что запретный плод на его дереве созрел... Отказался бы я его вкусить? Или согласился? У меня даже голова закружилась от одной только мысли о необратимости выбора... И не важно, понял я вдруг, бред ли это, сказки... Реальны плоды или иллюзорны... Мы все равно каждый миг выбираем – на чьей мы стороне, света или тьмы. Кто прав, а кто виноват. Не судите, было сказано... Но как не судить?
- Не бойтесь, - мягко улыбнулся Адам, - запрета больше нет. В раю нужно было только одно – уповать на Бога. Сейчас наоборот. Люди должны отличать добро от зла, чтобы оставаться людьми... Вы пейте чай, Эрик. Хотите еще? Сейчас заварю.
Он вскочил бодро, как молодой, и принялся возиться с чайником.
А ночью... Вы когда-нибудь видели, как из горстки углей разгорается костер? Нечто подобное происходило с обугленным стволом. В полной темноте и тишине – только блестело небо в стеклянном крошеве звезд и заливалась одинокой трелью какая-то птица – язычки прозрачного зеленого пламени выглядывали из трещин в коре. Я поднес к ним руку – и холодный огонь лизнул мои пальцы, от чего по всему телу прошла легкая дрожь. А ростки изумрудного света тянулись ввысь, как молодые побеги. И вот уже призрачное дерево стоит во всей красе, осыпанное белыми цветами. На моих глазах они увядают, осыпаясь хрустальным снегом, и я вижу, как на тонких плодоножках завязываются крохотные яблочки...
- Чудо! – выдыхаю я. – Какое чудо!
Казалось, от моего голоса раскололась ночь. Но волшебство не рассеялось. Сказочное дерево словно раскинуло ветви над мертвой деревней, над страной, над всем миром.
Я чувствовал его, засыпая в чужом доме на неудобной раскладушке. В моем сне оно было настоящим, и постаревший Адам – тот самый, изгнанный когда-то из рая – протягивал мне созревший плод, со словами: «Возьми, попробуй, тебе нужно...».
Он лежал у меня в ладонях – этот странный дар. Круглый, глянцевый, с ярко-красной, словно подрумяненной солнцем, кожицей... В том же сне я отважился его надкусить. По вкусу этот плод и в самом деле напоминал яблоко. Только мякотью жестче. И слегка горчил.

Входя в лес, я всегда задерживаю дыхание. Как будто ныряю в глубокую воду. Там все иначе: звуки – отчетливее и звонче, воздух – прозрачнее и даже в жаркий летний день пахнет свежестью, сыростью и прелой листвой, а солнечные лучи как будто пропущены сквозь витражное стекло. По лесу нельзя бежать, и не только потому, что можешь споткнуться о ветку или корень. Нельзя вламываться в него шумной компанией, громко разговаривать, смеяться и петь. А уж тем более – сквернословить. Вы же не ведете себя так в Божьем храме? А лес – это гораздо трепетнее, волшебнее и прекраснее, чем любой храм. Это живая сказка. Можно бродить по его тропинкам или вовсе не разбирая тропы – медленно, распахнув глаза и остановив мысли. Не смотреть – а созерцать. Вслушиваться, дышать, растворяться в птичьих голосах, в грибных ароматах, в лесном свете. Он чистый и первозданный – зеленый, небесно-голубой, рыжий, как хвойная подстилка, или червонно-золотой, осенний, мягкий... А уж если белый – то сильный и яркий, как блеск ангельских крыльев, как сияние истины. В белом свете заключены все остальные цвета и оттенки. Зима баюкает под снегом весну – чудо жизни и цветения, ручьи, зелень, тонкие и еще бледные после долгого сна ростки, солнечные лютики, фиолетово-розовые медуницы и хрупкие голубые пролески. Белый свет тает – и растекается радугой, одевая землю в нарядное разнотравье.
Но в этом году зима выдалась странной. То снег, то морозец – совсем легкий, несерьезный, то оттепель, дожди, слякоть, талые проплешины в ломкой белизне, а то и вовсе – ледяная каша под ногами. И черные, усталые от собственной наготы ветви над головой. Беззащитные, мокрые и дрожащие на стылом ветру. Мне бы и в голову не пришло в такую погоду взять с собой в лес ребенка, но я обещал дочке «нарядить елочку», и она целую неделю с нетерпением ждала этого дня. Мы приготовили пакет старой мишуры, серебряный «дождик», раскрашенных вручную деревянных рыбок и пару шишек с облезшей кое-где позолотой. Новые игрушки жена запретила брать – жалко, они ведь денег стоят. А эти все равно – только выбросить. Я пожал плечами. Какая разница, старые или новые. Рождественскими побрякушками забиты две полки в шкафу, их некуда девать, а мы все покупаем и покупаем. Как сороки, жадные до ярких безделиц.
Зачем, спросите вы, наряжать елку в лесу, если дома уже стоит одна – стройная искусственная красавица, почти как настоящая, но с длинными пластиковыми иголками, вся в разноцветных огнях и сверкающих гирляндах. Но для дочки наш поход был веселым приключением, а для меня – днем памяти. Можно даже сказать, своеобразным юбилеем.
Ровно тридцать лет назад, я похоронил в лесу свою любимицу – белую персидскую кошку Принцессу. Я зарыл ее в снег под маленькой елочкой, в глупой надежде, что весной моя бедная мертвая Принцесса оживет, как оживают в тепле травяные корни, грибницы и спящие во мху жуки. А потом украсил крохотное деревце оставленными кем-то разноцветными шарами и долго стоял по колено в снегу, щурясь от стеклянного блеска и вытирая бегущие по щекам слезы. В тот страшный день я не просто потерял родную душу – я потерял целый мир. Единственное, как мне тогда казалось, живое существо, любившее меня. Добрую и мягкую кошку-подушку, в чью пушистую шерсть я мог зарыться лицом и выплакать без остатка свое детское одиночество. Кому я мог прошептать на ушко любую тайну. Вы будете, наверное, смеяться. Но я, давно уже взрослый человек, муж и отец, по-прежнему тосковал по своей Принцессе. Первая кошка – как первая любовь. Она не забывается.
Я вел дочку за руку. Лара еле поспевала за мной, хлюпая по раскисшей тропе резиновыми сапожками – пока та не сузилась и мы не остановились. Потом, спустя несколько минут, снова осторожно двинулись вперед, уже гуськом. Сначала дочка, а я за ней, приноравливаясь к ее коротким шагам. Но пока мы стояли – мы слушали лес. Капала с деревьев вода. Журчали, вскрывая тонкую снежную корку, холодные родники. Все вокруг – кусты, черные и растрепанные, как вороны спросонья, березы с тонкими мокрыми ветками, высокая рыжествольная сосна и юная поросль у ее корней, островки снега и мха, даже земля и небо – все таяло, струилось, текло, сочилось талой влагой, звенело и шептало.
- Папа, - взволнованно спросила дочка, тронув меня за рукав, - это та самая елочка, да? Которую ты наряжал в детстве?
Я чуть не рассмеялся. «Та самая» за тридцать лет, наверное, вымахала метров на пятнадцать, а то и больше, и хорошо, если мы сумеем дотянуться хотя бы до нижних ветвей.
- Мы скоро придем, малыш, - успокоил я Лару, - уже немного осталось. А это не елочка, а сосна.
- Жа-а-алко, - протянула дочка, осторожно поглаживая колкие веточки совсем крошечного деревца. – Она такая красивая!
И это была правда. Пушистая малютка, взрослому человеку по колено, сверкала под лучами скупого зимнего солнца, вся серебряная, осыпанная крохотными капельками воды. Настоящее чудо. Почему бы и не нарядить сосну? Но я упрямо мотнул головой.
- Пошли, Лара.
Она покорно засеменила дальше.
Я давно не забредал в эту часть леса. И не потому что боялся наткнуться на останки несчастной кошки. Я искал их по весне – и не нашел. Оттаявшее с приходом тепла кошачье тельце исчезло – и я заставил себя поверить в сказку. Хотя в глубине души понимал, что скорее всего его растащили какие-нибудь звери. Или лесник подобрал и выкинул. Так или иначе, но я не хотел тревожить свою боль, и та понемногу слабела, зарастала крапивой и лопухами, пока не превратилась в маленькую червоточину под сердцем. С ней я и жил – с тех далеких дней и до сих пор.
В лесу много кривых тропинок. Но то самое место я узнал бы из тысячи. Не спрашивайте меня, как. У сердца свой компас, который никогда не ошибается. Вот только ни пятнадцатиметровой ели, ни молодых ее потомков мы с Ларой не увидели. Ельник пропал, словно его и не было, лишь торчал криво, окруженный равнодушными березами, толстый и уже потемневший еловый пенек.
Я стоял, растерянный, не зная, что сказать дочке. Но она, не по годам чуткая, заглянула мне в лицо и все поняла. И прикусила губу, чтобы не расплакаться. «Не хватало еще расстраивать ребенка», - думал я, глубже запихивая руки в карманы. Висевший на сгибе локтя пакет с мишурой и другими игрушками вдруг сделался очень тяжелым, словно полным камней, и угловатым, неудобным.
- Пойдем отсюда, - бросил я Ларе каким-то чужим голосом. – Нет... погоди...
Конечно, ни мертвой кошке, ни срубленной елке ни к чему наши блестящие безделушки. Но перед глазами, точно наяву, мелькнула картинка из очень раннего детства. Папа склонился над открытой могилой и бросает в нее золотые украшения. Кольца с бриллиантами, серьги, браслеты, цепочки, тяжелые кулоны – они, кажется, стекают с его пальцев сверкающей солнечной водой. А у меня в голове копошится дурацкая мысль: «Мама была очень богатой. Вон у нее сколько золота». Я еще не понимаю, что такое смерть, но солнечная река, текущая в глубокую яму, вызывает смутную тревогу. Что-то неправильно. «Зачем?» - спрашиваю я отца. На что он, плача, отвечает, что ему они не нужны, а маме... Эти слова, не досказанные, повисают в воздухе, как сигаретный дым, а я делаю шаг вперед и чуть не падаю в могилу. Потому что вдруг понимаю, что мама, действительно, там, в деревянном ящике, на крышку которого падают сейчас все эти серьги, цепочки и кольца. Папа подхватывает меня в последний момент и передает в чьи-то руки, а потом меня уносят в машину...
Наверное, золотых украшений не было так много, как мне увиделось, это какое-то искажение памяти. Или папа бросал могилу дешевую бижутерию. А может быть, вся сцена мне приснилась в одном из странных ночных кошмаров. Родилась в сознании, как ответ на вопрос, куда делась моя мама, почему она не рядом со мной, не любит, не защищает, не утешает, не рассказывает сказки. Ведь мамам все это положено делать. У всех ребят есть матери, а у меня только Принцесса. И я принялся сочинять сказки сам – о том, как злой колдун, а может, и добрый волшебник превратил мою маму в белую кошку.
- Папа? – тихо пискнула дочка, и я очнулся от сна наяву.
- Да, милая, - я торопливо раскрыл пакет и вытянул из него длинный пучок серебряного «дождя». – Елочки нет, но это не страшно. Нарядим-ка с тобой пенек.
И мы это сделали. Обмотали его гирляндами, на крошечные сучки и неровности коры прицепили за ниточки деревянных рыбок, а на темный срез водрузили три самые крупные позолоченные шишки. Еще четыре – поменьше, воткнули рядом в мох. И, как невесту фатой, обернули бывшую елочку блескучим «дождиком». Приунывшая сперва Лара захлопала в ладоши.
- Здорово получилось!
- Да, - согласился я, - неплохо. Давай немного полюбуемся и пойдем домой. Ты не промочила ножки, милая?
Я уже повернулся, чтобы уходить, когда заметил краем глаза какое-то едва уловимое движение, и куча подтаявшего снега чуть поодаль шевельнула длинным пушистым хвостом. Снежная кошка, а может, и не кошка, опустив голову, пила из студеного ручья.
- Принцесса! – позвал я беззвучно, одними губами, но она услышала и, подняв плоскую морду от воды, навострила уши.
Сверкнули сквозь белоснежный мех изумрудные глаза. Несколько долгих секунд мы смотрели друг на друга, настороженно, но без страха. Как два заплутавших странника, мы встретились на краю вечности, в невозможном – и в то же время самом что ни на есть правильном – месте. И червоточина в моем сердце затягивалась, словно каждая из этих драгоценных секунд капала на нее целебным бальзамом, пока боль окончательно не стихла. Принцесса не подошла ко мне. Она больше не была моей кошкой. Она теперь – дитя леса.
На обратном пути я думал о ней, и о маме, о своем не очень-то счастливом – и все-таки волшебном детстве, и что-то внутри меня словно оживало, очищаясь от грязи и шелухи, и даже начинало потихоньку сиять. И Лара улыбалась, сжимая мою руку тонкими, теплыми пальчиками. Она не видела снежного зверя у ручья, не слышала моих мыслей. Ей просто понравился наряженный пенек.

Помню, какое небо было в тот день. Какое-то беспорядочное нагромождение темного и светлого, равные клочки черноты и высокая, слоистая куча облаков. Я чуть не сказал – безобразная. Но ничего безобразного нет в небесах, да и на земле, пожалуй, тоже. Наша планета прекрасна и совершенна, как может быть совершенно лишь творение доброго Бога. А если где-то и пускает корни зло – то разве что в наших душах. Впрочем, эта история не о зле. Она о любви и хаосе. А кто в ней добр и кто зол – решайте сами.
В жилище Ангелины, а точнее, ее матери, я вторгся незванным чужаком. Случилось так, что соседи написали на семью жалобу в ветеринарную службу. И меня с еще одним сотрудником послали к ним домой для проверки. Там, якобы содержались в плохих условиях какие-то домашние животные, вероятно, собаки, которые выли по ночам. Должно быть, их сутками держали взаперти и не выгуливали. Ну, и зловоние поэтому стояло такое, что невозможно терпеть. Что ж, неприятный запах мы почувствовали сразу. Но не звериный, а скорее, вонь от гниющих овощей и мяса. И в самом деле, за домом притаился мусорный бак без крышки, кишащий личинками мух. А сад безобразно затянулся ежевикой, плющом и диким виноградом. Огромные вьющиеся сорняки прорастали сквозь забор, взбирались на соседские стены и портили побелку. Колючие кусты лезли на дорогу и закрывали тротуар, а кое-где высовывались на проезжую часть.
В общем, с безалаберными хозяевами надо было что-то делать. Сам же дом... Снаружи он выглядел нормально. Слегка позеленевший от дождей, но крепкий, двухэтажный. Балкончик под стеклянным козырьком. В окнах – двойные стеклопакеты, но стекла пыльные, не мытые, наверное, не один год. И такие же пыльные карнизы. Черепица на крыше поросла мхом. И свалка старых досок у заднего крыльца. Так себе дом, слегка запущенный, но ничего особенного. А вот внутри...
Знаете, бывает такое психическое расстройство, заставляющее людей копить в своих четырех стенах всяческий ненужный хлам, сломанные вещи, в общем, разную дрянь. Пакеты из супермаркета, упаковки, банки из-под пива, стаканчики от йогурта и пластиковые стаканчики, бумажные тарелки, зонтики с гнутыми спицами, рваные тапочки... Да что я тут вам перечисляю? И так понятно, что все эти бессмысленные, отложенные «про запас» предметы, собираются в горы мусора и погребают под собой жизнь человека. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять, именно этим расстройством страдает хозяйка дома. Седая, неопределенного возраста женщина, она вышла нам навстречу в халате, из-под которого выглядывала ночная рубашка, и растерянно спросила:
- Вы к кому?
Мы с коллегой вежливо объяснили ей, что пришли взглянуть на собак. Рассказали про жалобы соседей и про непонятный вой по ночам – при этих словах женщина вздрогнула всем телом и пугливо оглянулась. Мы попросили разрешения войти в дом.
- Конечно, конечно... – смутилась хозяйка. – Только у меня нет собак. Никого нет, ни собак, ни кошек, ни кроликов, ни хомяков. Посмотрите – и сами увидите. Простите за беспорядок - я не ждала гостей.
Последнюю фразу мой коллега еще долго повторял всем как анекдот. И не удивительно. Мне, впрочем, было не смешно, а до замирания сердца жалко несчастную женщину. Никто не застрахован от болезни. И как же страшно закончить жизнь вот так – в хаосе и грязи.
Животных в доме, и в самом деле, не оказалось. Правда, в одном из углов пылились чьи-то кости, возможно, бывшие ранее кошкой или собакой. Но хозяйка настаивала, что кости свиные, и она сохранила их, чтобы дочка могла мастерить поделки.
Как, в этом бедламе есть еще и ребенок?
- Ангелина совершеннолетняя, - быстро сказала женщина, заметив изумление на наших лицах, и с гордостью добавила. – Студентка! Историю учит!
Комната дочери-студентки находилась на втором этаже, и вначале мы не собирались в нее заглядывать. И так уже все было ясно. Но, видно, бес подтолкнул меня под руку – я все-таки постучал.
- Открыто, - прозвучал из-за двери тонкий девичий голос.
Напарник пожал плечами и отвернулся к чердачному окну, вероятно, собираясь позвонить кому-то по телефону, а я шагнул в комнату. На разобранной кровати сидела девушка... и тут мне хочется сказать «необыкновенной красоты». Но это глупость. Красота – чудо. Она всегда необыкновенна. Поэтому скажу просто, Ангелина показалась мне очень симпатичной. А еще – болезненной, утонченной и немного не от мира сего. Худая блондинка, бледная, как выросший без солнца цветок, она смотрела на меня с почти детским любопытством. Я, помню, еще подумал, ну, в таких-то условиях – немудрено, что лицо белее мела. Хотя, если разобраться, не взаперти же ее мать держала?
В присутствии красивых девушек я всегда немного робею. И, если начинаю говорить – получается обычно какая-нибудь ерунда. А то и хуже – бестактность. Вот и в тот раз спросил зачем-то:
- Как вы здесь живете? С этой женщиной? Это же ад!
Она подняла на меня невинные голубые глаза:
- Почему? Мама добрая, просто нездорова. Я не могу ее бросить, – и совсем тихо добавила. – После ухода папы у нее никого не осталось.
Позже я узнал, что это была не единственная причина. Слово за слово - мы неожиданно разговорились, как старые приятели. Лина сказала, что учится, и на то, чтобы снимать отдельную квартиру, у нее нет денег. Конечно, она могла найти хотя бы комнату, но... На самом деле, она неплохо себя чувствовала в родительском доме. И захлестнувший его хаос ей не мешал. Если к чему-то привыкаешь с детства, даже самое противоестественное кажется нормальным. Мать Лины болела не первый год. Конечно, все начиналось постепенно, медленно, как ледник сползает с горы. И мусор копился долго. Сперва – в шкафах, на полках, уже вываливаясь с них, под кроватями, в прихожей. Потом выплеснулся в комнаты, покрыл весь пол, столы и стулья. На кухне маме с дочкой еще удавалось что-то готовить и, присаживаясь бочком к свободному уголку столешницы – есть.
Что касается, комнаты самой Ангелины, то по сравнению с остальным домом в ней царил... нет, порядком я бы это не назвал, даже относительным. Но это был не такой застарелый хаос, не такой матерый, а молодой и даже любопытный. В нем попадались островки красоты и изящества. Выцветшая акварель на стене. В льющихся из окна солнечных лучах она казалась чьей-то ожившей мечтой. Книги, расставленные на полке по цвету обложек, так, что получалась переливчатая радуга. Букетик сухих цветов перед зеркалом.
- Если смотреть сбоку, - робко улыбнулась Лина, - чуть искоса и немного снизу, кажется, что там целый сад. В детстве я так играла. Входила в зазеркалье и попадала в рай.
Я взглянул – действительно. Отраженные цветы в зеркале выглядели странными, нездешними деревьями. И даже как будто вилась между ними тропинка – тонкая полоска света, по которой вдруг захотелось пойти, затеряться и попасть, может быть, в сказку.
И я пошел, забыв про осторожность, поддавшись жалости и восхищению – как мог такой хрупкий подснежник вырасти на навозной куче? И при этом сохранить свою свежесть и чистые цвета? Ангелина, Лина... ты знала, как очаровать и заманить в свою волшебную страну. Путь она всего лишь отражение в зеркале. Но и наша человеческая любовь – разве не отражение любви вечной, божественной, разлитой, как благодать, по всей огромной вселенной?
Я помог Лине получить комнату в общежитии и сам перевез туда ее вещи от матери. Впрочем, и та недолго прожила в своем вконец замусоренном доме. Через месяц после переезда дочери несчастную забрали в психиатрическую клинику, где, по слухам, она и закончила свои дни спустя несколько лет. Лина к ней, конечно, ездила чуть ли не каждую неделю. Жалела по-прежнему и, наверное, любила. Пару раз и я навестил больную. Привез яблоки и журнал с кроссвордами. Но... помню ощущение безнадежности, тяжести, чего-то темного и нездорового. И я велел себе больше о ней не думать. В конце концов, это была не моя мать.
А мы с Линой почти сразу начали встречаться и вскоре поняли, что не можем друг без друга. Мы вечера напролет бродили по полям, не размыкая рук, любуясь нежными красками заката. Наша любовь отражалась в небе, и небо расцветало облаками и радугами. Теплый ветер уносил прочь обрывки темноты, страха, чувства вины и затхлых запахов. В конце осени мы с Линой поженились. На свадьбе ее отец (а я-то считал его умершим, но вот он, явился, живой и здоровый!) лез ко мне с пьяными объятиями.
- Бедный ты, Джереми, бедный... Она так похожа на свою мать!
Я с отвращением от него отшатывался. И совсем не понимал, о каком сходстве он говорит. У моей любимой были глаза отца – только ярче и выразительнее, не водянисто-голубые, а сияющие, васильковые – и его тонкие черты. На круглолицую мать она не походила ни в малейшей степени. Гораздо позже я догадался, что незадачливый папаша имел в виду. Я думал, что прошлое Лины осталось позади, развеялось, как ночной кошмар под лучами утреннего солнца. И даже немного гордился собой, спасшим живую душу от страданий и сумасшествия. Я не знал, что вирус хаоса уже проник в ее кровь, кости, мозг и сердце. И не сознавал, насколько коварна эта болезнь.
Нет, я не хочу сказать о Лине ничего плохого. Она была доброй женой, благодарной и нежной. И она меня любила. Наверное, даже сильнее, чем следовало и чем я сам этого хотел. Она любила так сильно, как не следует любить никому. Что поделать, некоторые вещи мы не выбираем. Они просто случаются помимо нашей воли, а может, кто-то всемогущий выбирает их за нас. Неприятно ощущать себя марионетками в чьем-то безумном театре, но если не мы сами разыгрываем свою пьесу – то кто-то же вместо нас это делает? У каждого спектакля должен быть режиссер. Но я отвлекся.
Ангелина работала полдня – в какой-то библиотеке, кое-как устроилась после университета, и не по специальности, а так... Но ее это нисколько не огорчало. Казалось, она вовсе утратила интерес ко всему за пределами нашего дома – нашего светлого маленького островка посреди темного океана жизни. По вечерам Лина накрывала к ужину стол и обязательно ставила на него что-нибудь особенно вкусное. Я люблю сладкое. И она пекла то мой любимый шоколадный торт, то шарлотку, то... Извините, я не помню названий всех ее коронных блюд, знаю только, что они готовились с радостью. А это – лучшая приправа. Помню, как она, причесанная, в красивом платье и с сияющим лицом, выходила мне навстречу. Обнимала и целовала, как в первый раз. Она как будто заново рождалась с каждым моим приходом. И я, счастливый, не замечал, как в шкафах копятся целлофановые пакеты, на кухне всякие баночки, крышки, коробочки, резинки, скрепки... Нет, я, конечно, сам их выбрасывал время от времени, так же, как и битую посуду и другие сломанные вещи. И при этом ласково выговаривал моей любимой, что не надо хранить всякий мусор. Если нам что-то понадобится, мы все купим, говорил я, у нас есть деньги, а эта чашка все равно без ручки – ну зачем ты из нее пьешь? Давай выберем тебе новую – еще лучше? А эти тряпки тебе зачем? А вот это – не понятно что? Лина виновато улыбалась и продолжала делать по-своему. Она просто не могла иначе. А я не видел ничего вокруг – кроме света ее удивительных глаз. И про дурацкие банки-склянки забывал тотчас же, вдохнув аромат ее волос.
Хаос входил в наш дом на мягких лапках, как приблудный кот. И ненужное барахло было только вершиной айсберга. Что-то неладное творилось и со временем, и в наших головах. Мы всегда и везде опаздывали. Мы одевались не по погоде, а собираясь на день рождения к друзьям, оставляли дома подарок. Или ехали в отпуск без заграничных паспортов или больничных страховых карточек. И все это казалось ерундой поначалу, иногда даже забавной, но... Наши планы рушились, как снежные горы под напором теплого ветра, а вместе с ними ломалось и что-то важное между нами. Как бы вам объяснить?
Однажды зимой я шел по своим делам и, срезая путь через ближайший пролесок, очутился возле небольшого озерца. И была оттепель. А до этого по земле прогулялся легкий мороз. Я увидел на поверхности воды ольховые шишечки. Много-много ольховых шишек, вмерзших в лед, тонкий, как паутинка. Застывших, словно в невесомости, в хрустальном космосе озера. Шишечки сверкали, как черные брилианты. И чуть заметно серебрился лед. Это было странно-красиво. Смотри, сказал я себе, остановившись, какая она хрупкая, эта гармония. Все в мире так невероятно хрупко... Сейчас вода скована и тиха. А растает лед-паутинка, и она придет в движение, покроется еле ощутимой рябью, оживет. И шишечки закачаются, поплывут, из чистой, немыслимой красоты сделавшись просто мусором на воде.
Любовь – это и есть тот самый тонкий лед, который хаос превращает в хрупкую гармонию, в чудо и красоту. Но вот он растаял, и я увидел, что живу посреди руин. Что квартира выглядит фрагментом городской свалки, а мои дни потонули в какой-то бессвязности, неловкости, бессмысленности. И что золото моего счастья давно превратилось в черепки. Лина тоже изменилась. Нет, она не постарела. И по-прежнему одевалась нарядно. В ее глазах отражалось все то же небо, и все то же солнце целовало прохладный лен ее волос. Но в ней словно что-то угасло или наоборот появилось, нечто новое и неприятное. Какая-то обреченность и одновременно истеричность. Она, как муравьиная королева, пришла в мой дом и привела в него тысячи муравьев. Иногда мне снилось, что моя жена – вирус, принявший форму человека и заразивший все вокруг. А что еще можно было ожидать от вируса?
Наверное, вы осудите меня. Ведь еще недавно я клялся любить свою женщину и беречь. Как говорится, в горе и в радости. Да, все так. Любовь – это когда вы смеетесь вместе и плачете вместе. Но судьба коварна, и плакать часто приходится врозь. И, посмотрев на руины своей жизни, я сказал Лине: «Уходи».
Не стану описывать сцену нашего расставания. Она неприятная, да и может ли расставание быть другим? Ведь это все равно что резать по живому. Скажу только, что в первые мгновения Лина словно одеревенела, а потом сложилась, обмякла, как плюшевая игрушка, и заплакала. Я предлагал ей деньги, помощь, но она только мотала головой: «Мне ничего не нужно».
«Мне ничего не нужно, Джереми, и никто не нужен, кроме тебя. Без тебя я не живу. А как марионетка, лежу в ящике, бездвижная и пустая. Нет, я куда-то хожу, что-то делаю, работаю, покупаю продукты, готовлю – но себя не осознаю. Как будто я – это не я, а что-то механическое. И только ты приходишь, и я начинаю жить. Я, как заводная игрушка, Джереми. И у тебя, только у тебя – ключик от моей жизни».
Ее слова напугали меня, и я чуть не сказал: «Останься». Но стиснул зубы – и настоял на своем. Эта странность, болезнь, все, что как шлейф, тянулось за Линой, и даже сама ее любовь, ненормальная, липкая – все это я хотел изгнать из своей жизни. Раз и навсегда.
И она ушла, плача, с одним единственным чемоданом. Который я сам собрал для нее. Лина не желала ничего брать с собой, отворачивалась и швыряла вещи на пол. А я еще неделю чистил квартиру от мусора. Выбрасывал пакеты и битые чашки, одежду, оставленную женой, баночки из-под ее кремов и косметики. Это причиняло боль. За пять лет ее мир сросся с моим в одно целое. Я ампутировал его без наркоза. Последними я вынес на помойку вазу с сухими цветами и маленькое зеркало.
Не знаю, что стало с Линой после того, как она покинула мой дом. Я больше ничего о ней не слышал и не интересовался ее судьбой. Тени прошлого не тревожили меня. Не звонил ее отец – собственно, он не звонил нам и раньше. Не спрашивали о ней общие знакомые. Понятия не имею, что было тому причиной – сочувствие, понимание или равнодушие – но меня это устраивало.
А недавно я шел по весеннему парку. И вдруг остановился, заметив распустившийся почти у моих ног первоцвет – бледно-голубой крокус. Он расцвел не на ухоженной клумбе, не на газоне, а на какой-то перекопанной куче земли и прошлогодних листьев. Я стоял и смотрел на цветок, такой беззащитно-нежный, сверкавший, как лазурная звездочка, посреди весеннего хаоса. И, словно луч солнца пробился из-за темных туч, я снова почувствовал себя влюбленным – в этот крокус, в Лину, в свое воспоминание.

Лилу Амбер
(с флешмоба новогодних поздравлений)

Люси стояла перед зеркалом и с ужасом смотрела на свое отражение. Слишком бледная, темные круги под глазами и, вообще, вид какой-то замученный. Еще и волосы лежали не пойми как, и Люси никак не удавалось заплести их в две одинаковые косички. Одна получалась толще другой, да еще и задранной кверху, как у Пеппи Длинного Чулка. Не волосы, а просто наказание какое-то. Пусть и мягкие, ярко-золотые, распустишь – и кажется, солнце взошло. А как начнешь укладывать в прическу – все не так. «Это потому, - с досадой подумала Люси, что я не выспалась». Всю ночь она ворочалась, волнуясь, и причина тому была. Вчера вечером девушка получила электронное письмо – приглашение к очень серьезным людям, или сокращенно ОСЛ. А это вам не шутки. Такое бывает не каждый день. С ней, во всяком случае, это случилось впервые.
Гадая, чего от нее хотят, Люси судорожно перебирала разбросанную на кровати одежду. Прилично ли явиться к ОСЛ вот в этом симпатичном коктельном платье? Нет, слишком фривольно. Может, строгий костюм? Она ненавидела строгие костюмы, но по такому случаю? Нет... В конце концов, она плюнула на все и надела джинсы с кроссовками и черную водолазку.
Главный офис ОСЛ находился в мрачном сером здании, в двух кварталах от ее дома. Люси решила пройти это расстояние пешком. Это было не опаснее, чем ехать на маршрутке, скорее, даже наоборот. Монстры чаще всего нападали на большие скопления людей: на торговые центры, транспорт, вокзалы и остановки. Люси шла, улыбаясь весеннему солнышку и первой зелени на чахлых городских деревцах, и безмятежному небу – синему, без единого облачка. Хотя... Она нахмурилась. Прямо над крышами многоэтажек парила угольно-черная квадратная тучка. Совершенно квадратная. И не тучка, на самом деле, а как будто кто-то поскреб монеткой тонкую небесную синеву, и под ней обнаружилась чернота. Вот это да! Люси даже остановилась. Дырка в небе? Это что-то новенькое!
Она не успела додумать свою мысль до конца, потому что в тот же миг послышался выстрел, потом – резкий, пронзительный крик, оборвавшийся на высокой ноте, и с крыши на тротуар рухнуло огромное мохнатое чудище. То ли паук, то ли какой-то волосатый осьминог. Малочисленные прохожие шарахнулись в стороны. Некоторые перекрестились.
- У тебя, девочка, сильный ангел-хранитель, - сказал кто-то позади Люси. – Еще чуть-чуть, и раздавил бы тебя черт окаянный. Прямо рядом с тобой упал.
И в самом деле, не засмотрись она на небо и продвинься еще на пару шагов вперед – и убитое чудовище расплющило бы ее в лепешку, а так – только забрызгало кровью и черной слизью ее белые кроссовки.
Тряхнув головой, Люси продолжала путь.
В офисе ОСЛ ее поджидали двое – седовласый старичок с внешностью чудаковатого ученого и моложавый военный в неизвестном Люси чине. Как только она вошла, оба встали ей навстречу и представились. Но с перепугу она не запомнила их имен.
- Вот вы какая! – сказал старичок.
- Какая? – смутилась Люси.
- Интересная. Светлая. Как Пеппи из сказки. Такой я себе вас и представлял.
Моложавый военный усмехнулся.
- Извините моего коллегу. Он обожает читать всякое старье. Но давайте перейдем к делу.
Люси кивнула. Очень серьезные люди не любили терять время попусту.
- Прошу садиться, - пригласил военный, и все трое расселись вокруг круглого полированного стола, на котором валялись какие-то бумаги.
Ну, не валялись, конечно, а лежали каждая на своем месте. Скажу вам по секрету – у очень серьезных людей никогда и ничего просто так не валяется. Но все вместе это производило впечатление хаоса.
- Итак, - начал военный, - вы, конечно, видели дырку в небе?
- Видела, - призналась Люси. – Я не поняла, что это такое.
- Это дырка в небе.
- Я так и подумала. Но как раз в это время с крыши упал монстр...
- Уже третий за сегодня, - вздохнул военный. – Наши их всех подстрелили.
- А дырка, - спросила Люси, - это не та, из которой лезут инопланетные чудища? Они ее прогрызли, да?
Вообще-то, ей не полагалось спрашивать, задавать вопросы – право ОСЛ, но она не смогла удержаться.
- Не все так просто, - снова вздохнул военный. – Это не инопланетное вторжение, как многие считают. Монстры рождаются здесь, на Земле. Но мой коллега вам лучше объяснит.
- С вашего позволения, - кивнул ученый, - я расскажу в чем дело. Мы провели исследование на тему «связь детских сказок, снов и рисунков с событиями в мире».
- А что, есть такая связь? – удивилась Люси.
- Увы. Самая прямая. Вы слышали расхожее выражение, что все дети гениальны? Это, действительно, так. Дети – гениальные мечтатели. Все, что они воображают себе, воплощается в материальном мире. Грубо говоря, все детские фантазии, облекаются плотью и кровью. А попросту – оживают. Взрослые так уже не умеют, ну, разве что самую малость. А теперь спросите себя, любезная Пеппи, что льется на наших детей изо дня в день с кино- и телеэкранов, со страниц детских книжек, да откуда угодно? Правильно, всякие ужасы. Вот и появляются монстрики. Вначале безобидные, как и сами малыши. А потом уже мы, взрослые, напитываем их своими обидами, завистью, алчностью... Выращиваем до самых настоящих чудовищ. Результат вы видели.
Люси поерзала на стуле и от волнения, сама не понимая, что творит, скомкала на столе какой-то важный документ. Но спохватилась и, торопливо разгладив бумажку, сложила руки на коленях. Ей казалось, что все это какая-то шутка.
Но моложавый военный мрачно кивнул. Да и вообще, ОСЛ никогда не шутят.
- И самое главное, - добавил пожилой ученый, - что эти чудища не только людей убивают. Они разрушают весь наш мир. Вот, уже от неба кусок оторвали. Еще немного – и раздраконят все в клочки-лоскутки.
- Что же делать? – спросила Люси растерянно.
- Делать, - хмыкнул старичок. – В том-то и вопрос. И совсем не простой, дорогая Пеппи. Уж простите, что я вас так называю. Отловить всех монстриков мы не можем. Что-то сделать с детьми – тоже. Вы же понимаете. Дети – наше будущее, как ни банально звучит. Но вот перевоспитать, вложить в их головы новые, светлые образы...
- Но, - возразила Люси, - я не воспитатель, а зоопсихолог. И переводчик с птичьего на кошачий.
- Достойная профессия, - похвалил ученый. – Обществу нужны зоопсихологи.
- А с птичьего на кошачий – это зачем? – живо поинтересовался военный.
- Если у кого-то дома живут птица и кошка...
- Ясно, - кивнул ученый. – Но вернемся к нашим баранам. Вернее, к детям. Которые вовсе не бараны, а просто незрелые личности. Вы любите возиться с малышами? Даже если не любите – все равно придется. Мир в опасности.
- У меня есть младший брат, - сказала Люси. - И две маленькие племянницы. Близняшки.
- Замечательно. Так вот, милая Пеппи, мы изучили ваши профили в социальных сетях. Вы сочиняете чудесные сказки. Добрые, солнечные, все как будто сотканные из света и волшебства. Совершенно удивительные! И это именно то, что нам нужно. Сейчас мы отвезем вас в детский сад, в нашу экспериментальную группу, и вы будете рассказывать. А мы ваши сказки запишем и растиражируем. Вот, кстати, подпишите согласие на звукозапись... Мы выпустим книжки с яркими картинками, как любят малыши, снимем фильмы, мульфильмы, поставим радиоспектакли. А попутно будем изучать влияние ваших образов на детей подопытной группы.
- Но мои сказки – для взрослых!
- Ну, и что? – пожал плечами военный. - Для детей нужно то же самое, только попроще. Но, пожалуйста, никаких колдунов и колдуний! Мир уже и так захлебнулся во всякой нечисти. И никаких рыцарей и героев! Хватит нам всем войн. Только свет, любовь и добро. И дружба!
- Да! – подхватил ученый. – Сочините сказки про добрых, хороших людей и всяких милых белочек, котят... ну, как вы умеете. Про тех, что не станут монстрами. Ну все, поехали.
- А подготовиться? – робко спросила Люси.
- Нет времени, милая! Нет времени! Придется импровизировать.
Она очень волновалась. Но, войдя в комнату, полную детей, сразу успокоилась. Это были просто малыши. Ясные, доверчивые глаза. Открытые лица. А на полу, среди раскиданных игрушек, копошились монстрики. Еще совсем крохотные – самый маленький размером с детскую ладошку. А самый крупный – не больше карликового пуделя. К счастью, именно он казался смирным, и в самом деле похожим на кудрявую собачку. Сидя на столе и ни на кого не обращая внимания, монстрик-собачка лакал из тарелки остатки жидкой манной каши.
- Дети, это Люси, - представила воспитательница. – Она будет рассказывать нам сказки. Поставьте стульчики в кружок – и садитесь. Вот так.
Люси откашлялась. Малыши галдели, тащили стулья, а монстрики суетились вокруг них, забирались на колени и тоже, похоже, готовились слушать. Тот, что размером с ладошку, вскарабкался Люси по ноге.
- Осторожно, - предупредила маленькая девочка в коротком оранжевом платьице, - она кусючая.
- Кто, эта шмакодявка? – изумилась Люси и взяла монстрика в руки. – Ой!
«Кусючая шмакодявка» больно цапнула ее за палец.
- Ну что, дети, - сказала Люси. С отвращением смахнув монстрика на пол, она потрясла укушенным пальцем в воздухе. - Скажите-ка мне, какие истории вы любите?
- Интересные! – закричали малыши наперебой. - Интересные!
Люси задумалась. Интересные? Ну, что ж...

Коту Неученому
(с флешмоба новогодних поздравлений)

Так получилось, что в том году мне пришлось зимовать вдали от моих любимых. Но не то чтобы совсем в одиночестве, потому что со мной остался кот по кличке Кот. Нет, вы не подумайте, он чудесный, мой самый любимый пушистый дружок. Смышленый, как человек, и даже умнее человека. И достоин, без сомнения, тысячи прекраснейших имен. А его незамысловатая кличка – плод моей убогой фантазии, только и всего. Не умею я называть ни животных, ни детей, ни сказочных героев. Вот и получилось, что мой верный, мудрый и благородный спутник – просто кот. Нет, не так, а с большой буквы – Кот. А если ласково – то Котище.
Наш с Котом дом стоял – да собственно, и сейчас стоит – на отшибе, у самого леса. Не то чтобы от нас никуда невозможно было добраться, дорога есть, асфальтированная, и машина в гараже. Но и незваные гости нам не докучают. Особенно зимой, в мороз или снегопад. А снегопады здесь случаются едва ли не каждый день, морозно – до самой весны, а ночь – длинная и темная, словно на мир кто-то набросил сверху толстый шерстяной платок. Такая она, беззвездно-шерстяная, тихая и стылая. Не полярная, но и днем солнце светит до обидного мало. А нам с Котом – хорошо. Встану утром, растоплю печку, сготовлю что-нибудь на двоих на целый день, поработаю на компьютере... А там и не заметишь, как вечер наступил. Спать. Что может быть лучше сладкого сна, если рядом на подушке сопит, прижимаясь меховым боком к твоему лицу, мурчащий котик?
У нас с Котом был один секрет, о котором мы никому не говорили. Зачем рассказывать, если все равно никто не поверит? Но стоило мне закрыть глаза, стоило ему зажмурить свои ярко-изумрудные щелки – и мы оба проваливались в сон. Один на двоих. В нашем общем сне Кот умел говорить, и мы сидели на ветке огромного дерева, болтая ногами, и беседовали обо всем на свете. Под нами расстилался огромный мир – огоньки в красноватом тумане, цветущее поле и черные горы вдали. А на небе разгорался самоцветный закат – оранжевые, зеленые, синие пятна с золотыми прожилками, точно срез драгоценного камня. Вы скажете, такого не бывает? Во сне бывает все! Все, что угодно. Особенно, если это сон двух странноватых отшельников – сказочника и кота.
К новому году я украсил дом – разноцветные лампочки на окна, пластмассовые шары и шишки на елочку, не искусственную, но и не срубленную, я специально несколько лет выращивал ее в горшке. Миска салата посреди стола. Бутылка шампанского в ведерке со льдом. И белая скатерть. Люблю, когда все чисто и празднично. Кот, уже достаточно взрослый, чтобы не ронять елку, крутился у моих ног, выпрашивая кусочек курицы, а потом вспомнил свое котеночье детство и раскидал до полу игрушки, рассыпал землю из горшка, а гирлянду искупал в аквариуме. В результате в сети случилось какое-то замыкание, и новый год мы встречали при свечах. Что ж... получилось даже романтично.
Я поднял бокал.
- За тебя, Кот! Будь таким, какой ты есть. И больше никаким. Потому что ты – лучший!
И Кот ответил:
- Мяу!
Что означало: «И тебя с новым годом, Алекс!»
Жаль, что коты не пьют шампанское.
Первого января столбик термометра опустился ниже двадцати пяти, а сам прибор покрылся ледяной коркой, сделавшись похожим на толстую сосульку. Наверное, к лучшему. Я не видел, как крепчает мороз. Но отчего-то – должно быть, с похмелья, ведь шампанское я выпил в одиночку – у меня разболелась голова и так захотелось глотнуть свежего воздуха... ну, вот просто до дрожи захотелось... что я приоткрыл дверь.
Морозом обожгло лицо, а от яркости снега на глаза набежали слезы. Я сморгнул их и, жадно оглядевшись, увидел, что дорожку за ночь замело. В чистом зимнем воздухе расстояния сокращаются, и поэтому казалось, что лес подступил к самому моему крыльцу. Летом солнечный, густо-зеленый, он звенел птичьими голосами. А сейчас дышал лютым холодом, был хрупким и тихим, как заколдованный хрустальный дворец. Я засмотрелся на тонкие, словно прозрачные в утреннем свете деревья и лишь на краю зрения заметил, как мимо скользнула серая лохматая тень. Кот? Скользнула – и пропала, растворившись в сверкающей белизне.
- Кот! – позвал я громко и тряхнул головой.
Наверное, померещилось. Я захлопнул дверь и пошел по комнатам, выкликая имя Кота. Но он не откликался. Спит где-нибудь? За диваном, в какой-нибудь коробке или под кроватью? Вообще-то, на моего дружка это было не похоже. По какой-то не совсем кошачьей привычке он всегда выбирал для сна самые видные места. Диван, стол, кухонная плита или раковина для посуды. Возле печки, конечно, обожал дремать, особенно в холода. Я даже положил для него там войлочный коврик. Теперь все эти любимые местечки Кота выглядели заброшенными и пустыми. От них веяло какой-то тревожной тоской, от которой болезненно сжималось сердце. Так куда же он подевался, мой Котище? Неужели все-таки ускользнул во двор? И что? Утонул в глубоком снегу? Но лесные звери ведь не тонут... Да и сколько он весит, маленький котик?
Ничего, утешал я себя, погуляет и вернется. И снова, в десятый, одиннадцатый, двенадцатый раз обшаривал весь дом, все его потайные закоулки и углы, которых и было-то немного. Я уже, кажется, говорил, что люблю порядок и незахламленные пространства?
День тянулся скучно и невыносимо долго. Я то и дело поглядывал на градусник-сосульку, уже совсем обледеневший, а потом шел к двери и распахивал ее настежь, снова и снова выкрикивая в пустоту:
- Кот! Ко-о-от! Котище! Где ты-ы-ы?!
Я выстудил весь дом и сам от холода стучал зубами. К вечеру я уже не сомневался, что моего верного друга нет в живых. Мороз сожрал его. А крошечное тельце безжалостный ветер забросал искристым снегом. Похоронил и заровнял. Наверное, я найду его по весне, если раньше не сойду с ума от одиночества и чувства вины.
За окнами, между тем, совсем стемнело. Я не мог уже без слез смотреть на коврик у печки. Все чудился на нем туманный призрак Кота – мохнатый, свернувшийся клубком, такой любимый, ласковый, добрый котик... Мне хотелось самому выйти из дома и зарыться в снег. Но вместо этого я, не раздеваясь, забрался в постель и нырнул под одеяло.
Я думал, что не усну, и приготовился к длинной ночи пыток. Но, стоило моей голове коснуться подушки, и...
Плеснул в глаза разноцветный закат. Синий, оранжевый, зеленый – с золотыми прожилками. Мы с Котищем сидели на ветке, высоко над землей, и болтали в воздухе ногами.
- Ты здесь? – обрадовался я во сне.
- А то! – беспечно отозвался Кот.
- Ты здесь, ты жив! – не унимался я, почему-то веря, что если он мне снится, значит, с ним все в порядке. Ведь это наш общий сон. Да и как может быть иначе? – Но скажи, куда ты делся? Не тут, а в настоящем мире? Как мне тебя найти?
Кот хмыкнул.
- Какой еще настоящий мир? Что ты выдумываешь? Этот мир – настоящий.
- Но...
- Тебе что-то не нравится? – удивился Кот и недовольно шевельнул кончиком хвоста.
- Все нравится! – поспешил я его успокоить. – Но, я не понимаю. Где ты будешь, когда я проснусь?
Теперь пушистый хвотище раскачивался как маятник. Так всегда бывало, когда Кот сердился.
- Зачем тебе просыпаться? Посмотри, как здесь хорошо! Ведь хорошо?
- Хорошо, - согласился я.
- Дерево, небо... Что тебе еще нужно? И кто тебе нужен? Вот, ты хорохоришься, Алекс, а на душе у тебя плохо. Одиноко и пусто! Тебя все бросили, все забыли. Как ты тут один перебиваешься. А здесь мы сидим на веточке. И вокруг такой прекрасный мир! В нем нет ни болезней, ни войн, ни бандитов. Плохие люди не убивают хороших. И никто не одинок. Ведь у каждого есть друг! Так зачем тебе просыпаться?
Эту тираду он произнес на одном дыхании, а я задумался. Действительно, зачем? Кто меня там ждет, в этой реальности, которую мы все почему-то считаем настоящей? Одно я знал точно – я не хочу просыпаться в мир, в котором нет моего Кота.
Я так ему и сказал.
- Ладно, - ответил Кот и замурлыкал.
Небо вдруг стало неотвратимо бледнеть. Золото, самоцветы – все выцветало, серело, теряло цвет и блеск, и живой огонь. В мой сон начали вползать посторонние звуки, какие-то шорохи, треск – наверное, качаясь на ветру, стонало дерево за окном.
А Кот мурлыкал все громче, словно пытаясь удержать меня. Не сумел. И я распахнул глаза. Было жарко и мягко, и не хватало воздуха. К моей щеке прижимался меховой бочок, а длинный, душный хвост закрывал пол лица.
- Кот! – позвал я, отстраняясь. – Ко-о-о-т!
Он открыл один зеленый глаз и опять закрыл.
- Ты что же, - прошептал я, - дрых где-то в доме? А? Кот? Что ж ты так меня напугал, дурачок?
Я чуть не плакал от счастья, погружая пальцы в мягкую шерстку Кота, поглаживая его бережно, нашептывая ему ласковые глупости на ушко. Словно боялся, что он исчезнет, развеется по спальне серым туманом. А в окно смотрело тусклое утро, зыбкое, странное и безмятежное. И было неясно, который мир настоящий, а который нет. Да и какая разница, если мы с Котом снова вместе.
Скажу вам честно, я так до конца этого и не понял. Ни в тот раз, ни потом. И знаете, что я думаю? Реальность, как огромные качели, швыряет нас из одной вселенной в другую. И обе они не плохие и не хорошие, они просто есть. Такие, какими мы их видим. Какими мы их делаем или хотим сделать. Когда-нибудь я насовсем уйду в самоцветный закат. И это будет не смерть, а нечто приятное и легкое. Как сон, от которого не надо просыпаться.

"Без претензий к Творцу, без привязки к значительной дате
Я пишу тебе письма и сразу бросаю в костер".
(Резная Свирель)

Ты удивишься, наверное, зачем я каждый день топлю камин в самый разгар лета? А что в этом странного... Во-первых, из-за холода. Июль в этом году выдался промозглым. Мною вновь овладел давний недуг. Я кашляю по утрам. Кашляю и плачу. Сырость проникает в тело, пропитывает его, как дождевая вода – лесной мох, и выходит слезами. Из-за болезни я совсем ослаб. Только и хватает сил на то, чтобы сидеть за письменным столом и писать тебе бесконечные послания на бумаге белой, как крылья чаек. А как еще я мог бы поговорить с тобой, живущей на другом краю леса. Если этот лес – опасен, как штормовой океан, и огромен, как Млечный Путь. Его не пересечь ни пешком, ни вплавь, ни на лодке, ни на космическом корабле. Иногда я окунаюсь в него, но только у самого берега, там, где струится изумрудный свет и растут молодые дубки. Там, где листва прозрачна, как зеленое стекло. Там мы когда-то любовались танцем фей в пропитанном лесными запахами воздухе. Тебе они казались бабочками. Но это были настоящие феи. Ты не хотела верить, а когда все-таки поверила – увидела своими глазами. Я дохожу до маленькой полянки, густо поросшей земляникой. А дальше плыть не решаюсь. Дальше высокие волны, колючий ельник, чаща и, звездами в черноте – жадные глаза диких зверей.
А во-вторых – эти самые письма. Если не сжечь их сразу, они обретут крылья и, выпорхнув из моих рук, полетят к тебе. А я этого не хочу... Не желаю беспокоить тебя. И не из ложной гордости, которая суть – гордыня. Не от обиды. Я давно уже на тебя не обижаюсь. Просто я считаю, что каждый человек имеет право уйти. Как бы ни был он кем-то любим. Как бы ни любил он сам.
А помнишь, как в самом начале я учил тебя волшебству. Я говорил, это так просто, ты только попробуй – и все получится. Ведь у меня не получается, а я не какой-то особенный. Если могу я – то сможешь и ты. С этими словами я кидал в воздух цветы – и они становились звездами. Яркими, разноцветными огоньками в нежной синеве. И горели, пока солнечный свет, точно ластиком, не стирал их с небес. Я доставал из твоей сумочки живых котят и карманных собачек. И даже крохотного крокодильчика извлек как-то раз. Но ты рассердилась, потому что он укусил тебя за палец. А саму сумочку, серебристую, кожаную, однажды подкинул вверх – и она превратилась в луну. Оказалось, что в ней лежали какие-то важные документы. И ты все просила меня со слезами на глазах: пожалуйста, расколдуй! А я беспомощно разводил руками. Заколдованное невозможно расколдовать. Да и нечестно это, оставить весь мир без луны. Вот так неловко у нас иногда получалось.
И все-таки нам было хорошо вместе. Я рисовал для тебя в небе зарю – не розовую и не золотую, а всех цветов радуги. И пока ты любовалась ею, как любуются в музее дорогой картиной, варил кофе в медной турке – не волшебный, а самый обычный. Я не признавал кофемашин, как и всяких якобы кофейных суррогатов. Даже самых расчудесных. Это сейчас мне все равно, что пить. Я не чувствую вкуса. Я почти не живу.
В какой-то момент ты устала. А может, тебе надоели мои чудеса, из-за которых мир становился изменчивым и зыбким. Невозможно взять с полки кастрюлю, жаловалась ты, чтобы из нее не выскочил какой-нибудь зайчик или лисенок, или еще кто-нибудь. Один раз ты чуть не сварила суп с котом – в буквальном, а не в переносном смысле. Твои шелковые шарфики то и дело обращались то выводком колибри, то стайкой блестящих стрекоз, то развеивались дымом, то выпадали росой на осеннюю листву. В твоих волосах расцветали подснежники. В карманах копошились маленькие черепашки, и зимой, в холодном автобусе, ты отогревала их своим дыханием, чтобы они – теплолюбивые создания – не замерзли насмерть. Потом ты не знала, куда их девать. На работе они выпадали из твоего пальто и ползали под вешалкой, и никто не мог понять, откуда они взялись. А солнце по ночам бродило по нашему саду рыжей кошкой и ярким светом мешало тебе уснуть. Ну, а что ты хотела и о чем думала, выходя замуж за сказочника?
И ты ушла. Просто однажды высказала мне все – я не сдержался и ответил, и, наверное, оскорбил тебя. Мы поссорились. А потом ты исчезла из моей жизни, и в этом не было ни капли волшебства. Теперь между нами лес. А твоя реальность – надежна и предсказуема. На самом деле это иллюзия – наша явь столь же эфемерна, как и наши сны – но ты в нее веришь, и кто я такой, чтобы тебя разубеждать. Да и как бы я это сделал? В конце концов, мир таков, каким его видят люди. Во всяком случае, до поры до времени, пока его глубинная сущность не взбунтуется и не встанет на дыбы, как норовистый конь. А уж тогда... кто удержался в седле, тот и победитель. Впрочем, я опять не о том.
Вчера я так утомился, что уснул за письменным столом и не успел сжечь последнее письмо. В полудреме я кое-как добрел до кровати, а, проснувшись утром, увидел, что на приоткрытой форточке сидит белый голубь. Конечно, я сразу его узнал и не только по моей корявой подписи на снежно-невинной шейке. Он весь – от клюва до кончиков крыльев – был любовь и мольба. Я запустил в него тапком, потому что больше под рукой ничего не оказалось, но промахнулся. Голубь вылетел в июльскую хмарь и растворился в ней, словно кубик сахара в грязной луже. А мне осталось только лежать, судорожно вспоминая, что я написал в нем, в этом злополучном письме. Наверное, какую-нибудь глупость, как всегда. Я ведь не собирался посылать его тебе. Просто так получилось.
Я поклялся больше не писать тебе писем. И целый день бесцельно перекатывал в голове слова, выстраивая их то в длинные, пустые фразы, то в молитвы, то в стихи. А вечером, когда закат уже плеснул на тучи бледно-розовой акварелью, слегка подрумянив их удушливую черноту, в мое окно влетела стайка волнистых попугайчиков. Они садились мне на плечи, на голову, на руки и на письменный стол, беспрестанно щебеча, чирикая, выкрикивая и распевая твое послание. Я знал, что они прилетели с той стороны леса, и представлял себе, как ты пишешь и хмуришься, и, сердито скомкав листки, бросаешь их в окно один за другим. А они превращаются в ярких птичек и летят ко мне. Ты этого, конечно, не видишь, ведь ты не веришь в волшебство. Да и не до них тебе сейчас – так много нужно сказать, а слова не слушаются, спотыкаются и, взмахнув неловкими крыльями, падают в небо.
Они болтали все разом, волнистые попугайчики, перекрикивая и перебивая друг друга – так, что я ничего не мог разобрать. Кроме слов «прости» и «люблю». Да и то лишь потому, что они все время повторялись.

Главная улица, широкая, как проспект, делила город пополам. И прямо по ее середине, вдоль всей пешеходной зоны, проходила как бы стеклянная стена. Как бы – потому что никто не знал на самом деле из чего она сделана и стена ли это вообще или граница между мирами. Нерукотворная прозрачная грань между двумя измерениями, сквозь которую не пробиться ни с кувалдой, ни с топором. И в одной части города жизнь текла уныло и буднично, с работы домой, спать и опять с утра на работу. Никто не пел под гитару, не плясал на серых камнях мостовой, не рисовал картин и не ел мороженое в открытом кафе у торгового центра. Никто никому не дарил цветы, не покупал и не продавал маленькие яркие безделушки, не щеголял в нарядных одеждах, в светлых брюках и белых платьях, не вплетал в волосы разноцветных лент и не украшал шляпы перьями, а шеи – драгоценными цепочками, кулонами, ожерельями из самоцветов. Никто не дурачился и не смеялся. Все одевались неброско и практично, в черное или темно-серое. Ходили быстро, опустив глаза в землю. И не любили заглядывать за стеклянную стену, в ту половину города, где все это было, а еще – ручейки и реки золотых огней, огромные зеркальные витрины, похожие на аквариумы с диковинными рыбами, фейерверки и лазерные шоу.
Они считали жителей другой стороны бездельниками. Хотя те, очевидно, трудились ничуть не меньше. Иначе откуда на их половине такие красивые здания, и магазины полны удивительных вещей, а люди все, как на подбор, сытые и счастливые. И мостовая сверкает, отмытая солнцем или лунным светом, золотой водой или серебряной – и каждый булыжник словно ограненный алмаз. И все это сияние, цветы, музыка... не слышимая, правда, их соседями по городу, потому что стена не пропускает звук, но разве не видно, как она хрустальными волнами разливается в воздухе?
Не видно... Потому что редкие прохожие закутались в платки и шали, спрятали лица в капюшоны, так что только озябший кончик носа торчит наружу. Они отворачивались от яркости и блеска, словно от холодного ветра, и таращились на серые стены и в темноту переулков, и на гладкий, промороженный асфальт в паутинках инея. Шел медленный снег, а небо над городом твердело, застывая гудронной беззвездной массой. Мерзлый асфальт под ногами и такой же мерзлый асфальт над головой. Одинаковые кирпичные дома слева – а направо никто и не смотрел.
И только двое юных – почти дети – жадно приникли к прозрачной стене. Они возвращались с вечерней смены. После школы и тяжелых экзаменов практика на заводе казалась не такой уж утомительной. Только скучной и какой-то бессмысленной. И дома было скучно. Но эта ночь, полная летящих снежинок... Улица, разделенная стеклянным – или не стеклянным – барьером. И то, что за ним... Вот это волшебство! Невероятное! Чудесное!
- Ух ты, какая елка! – восхищенно прошептал Вик. – Высоченная!
- А пахнет, наверное, как... – выдохнула Ника. – Вот бы попасть туда!
Она помнила этот аромат, густое хвойное благоухание, еловый букет в вазе на окне – картинка из далекого детства. «Так пахнет в лесу», - сказал ей тогда отец. Сама Ника в лесу ни разу не была. За жилыми кварталами начиналась бескрайняя промышленная зона, а за ней – свалка и пустыри, кладбище ржавых машин, экскаваторов и подъемных кранов, дальше – заросшее сорной травой поле и озера с грязной водой. Но так далеко никто из школьников обычно не забредал. Правда, кое-где во дворах росли чахлые городские деревья. Но такой живой, настоящей царицы елок Ника не видела никогда.
- Разве туда попадешь? - нахмурился Вик. – Для меня оно знаешь как? Ну, вроде кино. О каких-то других людях, - вздохнул он, не отводя завистливого взгляда от сияющего огнями чуда.
А елка, разодетая, как богатая невеста, в серебро и бисер, в переливчатые светодиоды и драгоценные хрустальные шары, устремлялась в небеса, почти достигая вершиной дымных туч и заливая их то зеленым, то голубым, то желтым, то оранжевым светом. А вместе с ней мигали разноцветным пламенем витрины. И веселые блики скользили по пушистой от инея брусчатке, по смеющимся лицам и танцующим фигурам, по круглым шапочкам детей и пестрым коробкам с подарками, перевязанным блестящими лентами.
- Мама говорит, - качнула головой Ника, - что жизнь – это труд, а не праздник. А всякая мишура, гирлянды и огоньки – это все глупости. Но они так красивы! От них светло на душе.
Вик переминался с ноги на ногу, пряча руки за спину.
- А еще мама говорит, что новый год – обычный день, и нечего делать из него не пойми что. Земля и без наших ужимок обернется вокруг Солнца. Для нее, такой большой, мы как муравьи. Копошимся в своих муравейниках и почему-то считаем себя очень важными. А ей, Земле, вообще, все равно, что мы делаем.
- Ну... – Вик несмело улыбнулся. – Ну, и что! Все равно... вот тебе подарок! С новым годом!
С той же робкой улыбкой он протянул Нике то, что держал за спиной – нечто бесформенное и большое, но легкое, окутанное старой газетой. И, с пылающими от холода щеками, неловко обнял девушку одной рукой, но поцеловать, конечно, не решился.
- Подарок? – смутилась она.
Нике еще никто никогда не дарил подарков. На их стороне города это было не принято. То ли дело – люди за барьером. Она своими глазами видела, как встречались на залитой ярким золотом улице влюбленные парочки, обнимались и целовались прямо у всех на виду, и парни протягивали девушкам букеты.
Стянув зубами варежку, она надорвала газету и аккуратно развернула – нет, не цветы, да и откуда в декабре взяться цветам – а еловую ветку. Разлапистую, зеленую, пушистую... Отломанную неровно. «И где он такую раздобыл?» - промелькнуло в голове. И тут же на несколько мгновений включился строгий мамин голос: «Если каждый будет ломать с деревьев ветки...» Но Ника прогнала его счастливой улыбкой. Какая разница? Вик – не каждый. А главное, это был ее подарок! Ветка на морозе не пахла. Но зимнее небо запорошило ее серебром и украсило тонкими нитями лунного света.
Ника стояла, держа в руках еловую ветку – маленькую наряженную елку, а внутри, где-то с самого донышка души, поднималась радость. Она была как свет, разлившийся половодьем. Была как музыка. Звонкий, точно хрустальный, новогодний мотив, ксилофон, пианино и серебряные колокольчики. Как поющие, болтающие, поздравляющие друг друга голоса вокруг. Как огромные зеркала, полные волшебных отражений. Как топот сотен ног по сверкающей брусчатке. Как большой, веселый хоровод. Как рука Вика, смелая и надежная... Двое юных и сами не заметили, как очутились на праздничной стороне города.

Унылый день расползался по улицам серым туманом. Город отсырел, но, покорный старой привычке, тек, устремлялся куда-то гладким потоком машин. Мелькал, словно верстами, редкими прохожими, голыми деревьями и серыми фонарными столбами. С мокрого – хоть выжимай – декабрьского неба сеялся мелкий, холодный дождь. Сама природа, казалось, скучала. А люди торопились и чуть ли не бежали, подгоняемые ветром. И хорошо, если он дул в спину. Если же нет, от его порывов и летящей в лицо колючей мороси приходилось закрываться зонтами и рукавами. Я почти слышал сердитые мысли этих бедолаг. Или мне казалось, что слышу. Но на пешеходной зоне, у входа в небольшой сквер, стоял фокусник, а вокруг него собрались дети в разноцветных капюшонах. И даже несколько взрослых маячили с краю темными зонтами. Я подошел и остановился.
Парень, высокий и тощий, в тонкой куртке и красном, как у Санта Николауса, колпаке вязал узлы из разноцветных платков, подбрасывал их в воздух – и в полете они расцеплялись, оседая ему на руки шелковыми облачками. Потом, у меня на глазах, открыл спортивную сумку и показал ее зрителям – пустая. Малыши восхищенно ахнули, когда, сунув туда руку, фокусник извлек на свет рыжую собачку с плюшевыми ушами. Сперва мне показалось – игрушка. Но нет, щенок удивленно крутил головой, таращил круглые, как пуговицы, глаза – и вдруг громко, как-то по-взрослому гавкнул. Над маленькой толпой вспорхнул солнечный, искристый смех и, взлетев к облакам, пробил свинцовую пелену туч. И даже я не удержался от улыбки. Да и как оставаться хмурым, когда дети смеются, а небо голубеет – пусть и крохотным совсем кусочком, лоскутком, но живым, настоящим, прозрачно-светлым. А фокусник подкинул собачонка на ладони, и тот неожиданно взлетел, обрел крылья и унесся куда-то ввысь сизым городским голубем. И тут же сверху на изумленных зрителей просыпались леденцы в блестящих обертках. Я изумленно моргнул, а детишки бросились ловить конфеты, заговорили разом, захлопали в ладоши.
- Все, - сказал парень, улыбаясь, - небольшой перерыв.
Почему-то я ожидал, что сейчас он пустит шапку по кругу. Мало ли, студент подрабатывает перед праздниками. Но он ничего такого не сделал. Зрители рассеялись, а фокусник закинул сумку на плечо и, сунув скомканные платки в карман, зашагал вглубь сквера. Я догнал его и окликнул.
- Да? – парень обернулся.
- Простите, - извинился я. – А куда делась собачка?
- Собачка?
Его глаза смеялись.
- Я понимаю, что у фокусников свои секреты, но... Это все-таки животное, а не платок.
- Да все с ней в порядке, - парень похлопал по своей сумке и оттуда высунулась любопытная собачья голова с острой мордочкой и блестящим носом. – Лори обожает со мной работать. Настоящая звезда цирка, - он усмехнулся. – Сейчас пущу ее побегать, а сам перекушу. Хотите горячего чая?
- С удовольствием, - согласился я. – А у меня есть печенье. И хлебные палочки.
- Прекрасно!
Мы присели на скамейку, сперва расстелив на ней пару пакетов из Лидла, чтобы не намочить брюки. И фокусник, которого, как выяснилось, и звали почти как Санта Николауса – Николас – достал из сумки термос с чаем. А я извлек из рюкзака пакет с печеньем. Щенок по кличке Лори покрутился у наших ног, потом нырнул в гущу мокрых кустов, вынырнул, отряхиваясь, и унесся вдаль по аллее сквера.
- Не убежит? – забеспокоился я.
Парень тряхнул головой.
- Неа... Она умная. Почти как человек. Любую команду понимает с полуслова.
И с этими словами он отвинтил крышку термоса и налил чай в два бумажных стаканчика.
- Интересное у вас хобби, - сказал я.
- Да? – он, казалось, искренне удивился. – Хобби – это что-то несерьезное все-таки. А мне хочется верить, что я делаю нечто важное.
- Конечно, - поправился я, - развлекать детишек это...
Николас передернул худыми плечами.
- Ерунда по-вашему? Все, что не приносит денег, почему-то считается ерундой... А вот послушайте, что я вам расскажу.
Устроившись поудобнее, я отхлебнул чай – он и в самом деле оказался очень горячим и каким-то особенно вкусным, пах медом и цветущим лугом – и приготовился слушать.
- Однажды мне приснился сон, - начал Николас. – Собственно, я часто вижу сны, но в основном какие-то глупые. А в тот раз... Мне снилось, что я иду по улице и слышу разговор двух прохожих. Две девушки, и одна другой говорит: «С тех пор, как Марек умер, он очень изменился». «Да ну, - отвечает вторая, - он всегда был занудой и таким остался. С ним и поболтать-то не о чем. И всегда было так». Логика снов, она, вообще, странная. Обычно что в них ни происходит – ничему не удивляешься. Это как будто другой язык, не совсем человеческий... В котором вместо слов – нелепые символы, образы из подсознания.
- Вы, случайно, не психолог?
Николас усмехнулся.
- Нет, я в офисе работаю. Не важно. И я, помню, подумал во сне, как это они говорят о мертвом человеке, будто о живом? Догнал их, спросил. Симпатичные девчонки, веселые, обернулись ко мне разом. Улыбаются. «А у нас, - говорят, - такой прибор изобрели, который измеряет радость. Со шкалой от нуля до ста. И когда на нем меньше двадцати трех – человек болен. А если опускается ниже восьми – то считается, что мертв». «Почему?» - изумился я. «Он ходит, как мертвый, смотрит, как мертвый, говорит, как мертвый». Ну, это же все во сне. Вы понимаете?
- Да, - согласился я, удивляясь, для чего он мне все это рассказывает.
Сны – нечто глубоко личное, даже, я бы сказал – интимное. Мои бы ночные картинки вытащить на свет – вот бы все обалдели. Я даже покраснел от такой мысли.
- Я еще поинтересовался, а что бывает с этими мертвыми, ну, в смысле, потом. Но тут началась какая-то бессмыслица.
Вернулся щенок – весь мокрый, в грязи и бурых листьях – и, легко запрыгнув Николасу на колени, принялся лизать его щеки. Тот, смеясь, отворачивался.
- И что? – спросил я в недоумении.
- А потом я проснулся и пошел на работу. Моя контора – недалеко от дома, так что решил прогуляться пешком. Это было год назад. Такой же слякотный, темный декабрь. Над мостовой висел туман. И люди скользили в нем, как призраки. И вроде праздники близко. Семейное застолье, подарки... Светлое рождество... Но на всех лицах – печаль, заботы и предчувствие плохого. Даже у детей – страх в глазах. И никакой радости. И стекло – у всех глаза стеклянные, мутные, неживые, - вздохнув, он сгреб собачонка в охапку и посадил в сумку. – И тогда я понял, они все умерли, эти люди. Мы все умерли. Правы были девчонки из моего сна. Я живу в мертвом городе. Возможно, в мертвой стране. В мертвом мире.
- Ну, это вы зря, - осторожно сказал я.
Николас пожал плечами.
- Не знаю. Может быть.
- И поэтому?
- Да, поэтому я решил дарить радость. Где только возможно. Кому возможно. Детям, взрослым... Всем, кого еще можно спасти. Вырвать из мертвого сна. Я ведь не только фокусы на улице показываю. А еще и блог веду со всякими анекдотами, шутками, притчами. На работе вот... купил всем коллегам подарки к празднику. Каждому – что-то свое, пытался угадать, что человеку понравится, чего он хочет.
- И?
- Все благодарили. Но только один улыбнулся. Ладно, - он снова вздохнул. – Мне пора. Спасибо за компанию.
Он легко поднялся и, подхватив сумку со щенком, зашагал к выходу из сквера. Я остался сидеть, размышляя. Да, собственно, и не думал ни о чем, а просто смотрел, как расплываются в мелких лужах дождевые круги. Быстро темнело, и вдоль всей аллеи зажглись круглые фонари. Но светили они тускло, сквозь серую вуаль тоски.
Мне стало холодно, словно сама зима, мокрая и промозглая, заползала в рукава и за шиворот, и продувала насквозь жестоким ветром. Я встал со скамейки и побрел назад. Николас стоял на прежнем месте, в белом круге света от фонаря. И снова летали в воздухе разноцветные платки, искрясь и переплетаясь, и сверкая мелкими дождевыми каплями. Я покачал головой. Мир, может, и болен, но точно не мертв. Мимо спешили усталые прохожие. Сгорбленные, простуженные, пугливые, пропитанные сырым туманом. Но вокруг фокусника толпились дети. И они смеялись.

Ярко светила луна, и лес чернел по обе стороны от шоссе, безмолвный и таинственный, как ночной океан. Мелькали, проносясь мимо, светлые березовые стволы, окутанные прозрачным туманом, как невесты – фатой. И темные, кряжистые – дубовые. И разлапистые силуэты молодых елок. И черные островки кустарников. Деревья подступали почти к самой дороге, словно готовясь поглотить ее. Лес – стихия грозная и древняя. Но я его не боялся. Мой дедушка был лесником, и сколько тропинок исходили мы вместе, забираясь в самые дикие чащи – не счесть.
Я расслабленно вел машину, придерживая руль одной рукой. А другой – крутил настройку приемника, надеясь поймать какую-нибудь музыку. Но радио молчало. В ветровое стекло лилось призрачное, серебряное сияние и сверкали россыпью звезды. Отчего казалось, что я не еду по ночной дороге из гостей, а лечу на ракете сквозь открытый космос. Видение, мелькнувшее в свете фар, заставило меня ударить по тормозам раньше, чем я сообразил, в чем дело. Я съехал на обочину и включил аварийные огни.
Маленький синий форд врезался в дерево на полном ходу. Обойдя его полукругом, я заглянул в машину – и меня затрясло. Даже не проверяя пульс, я видел, что водителю – молодой женщине – уже не помочь. Но все-таки прикоснулся к ее холодному запястью – и отпрянув, растерянно огляделся. Чуть поодаль, похожий на сломанную куклу, лежал ребенок. Мальчик лет пяти в шерстяном костюмчике. Больше я ничего не заметил, кроме его неестественной позы. Но ребенок был жив и даже слегка постанывал, а может, тихо плакал.
Вообще-то, я из тех мужчин, которые при виде крови падают в обморок. Но сейчас я не мог себе такого позволить. Пока я дрожащими руками доставал из кармана телефон, пока набирал номер службы спасения и, запинаясь, объяснял оператору, где нахожусь и что случилось – драгоценные минуты утекали. Пока бегал в свою машину за аптечкой и – очень осторожно, потому что ребенок был, казалось, весь переломан – пытался оказать первую помощь – из маленького тельца уходила жизнь. Каким-то обостренным чутьем я это ощущал – что еще чуть-чуть и будет поздно. Вероятно, уже поздно...
И тогда я сделал нечто странное. Нечто такое, чего сам от себя не ожидал. Я отломил веточку от ближайшего куста и зажал ее в зубах.
Как будто повторялся тот далекий вечер, без малого двадцать лет назад, когда мы с дедом шли вдоль такого же темного шоссе, и так же резко выделялся в небе белый круг луны, и, словно политый рыбьим жиром, серебрился асфальт. Лисенка сбили на наших глазах. Все произошло в один миг – на огромной скорости навстречу нам пронеслась машина, и маленький зверек отлетел на обочину. У меня в ушах еще долго стоял его жалобный визг. Мы с дедом приблизились. Малыш умирал, его задние лапки были полностью раздавлены, а рыжая шерстка, мягкая, как пух, намокла и потемнела от крови. Он как-то странно корчился и, поскуливая, крутил головой.
- Скорее! – я ухватил деда за рубашку и потянул так сильно, что чуть не оторвал рукав. – Надо отнести его к врачу.
Но дедушка только грустно покачал головой.
«Он уже не жилец», - означал этот жест.
Я не хотел верить. Хотя в глубине души поднималось отчаяние – и страстное желание хоть как-то прекратить страдания крошечного существа. Я видел, что и дед раздумывает над этим. Ружья у нас не было. И все, что он мог сделать – это поднять с дороги большой камень и... Но я не успел додумать эту страшную мысль до конца, потому что со стороны окутанного темнотой леса послышался какой-то шорох. Мы торопливо отступили за ближайшие кусты.
Из-за деревьев на освещенную луной обочину вышла взрослая лиса. Посмотрела на малыша и, пригнув морду к земле, подхватила с лесной подстилки веточку. Короткую, с двумя резными листьями – я почему-то запомнил ее отчетливо. Так и стояла с веткой в зубах, глядя на детеныша немигающим взглядом.
Вдруг как будто из-под земли вырос столб яркого белого света. А может, он спустился с неба. Я едва успел моргнуть. Он казался живым, этот свет, переливался и тек, и медленно перемещаясь, направлялся к лисенку. Добрался – и окутал его целиком. На мгновение сияние сделалось голубым, вспыхнуло так, что я зажмурился – и пропало. А лисенок вскочил на все четыре лапы и, как ни в чем ни бывало, потрусил вслед за мамой-лисой обратно в лес.
Наверное, час спустя я вновь обрел дар речи. К тому времени мы с дедом уже вернулись домой и пили горячий чай на терраске.
- Дедушка, что это было? – спросил я. – Там, в лесу.
- А, - он задумчиво пожевал губами, - это... Это такая лесная магия. Я наблюдал нечто подобное пару раз. Веточка, свет – и умирающий зверь как новенький. Один раз олень спас таким образом другого оленя. Вернее, олениху. Ее ранили охотники... тяжело ранили... и она лежала как мертвая. У нее уже мухи ползали по глазам. В другой раз... ты удивишься, Марек... но заяц вылечил кабанчика. Его тоже сбила машина на дороге. Совсем небольшой полосатый кабанчик, еще сосунок, месяца полтора, не больше.
Потрясенный услышанным, а главное – недавно пережитым, я забросал его вопросами.
- А как они это делают, дедушка? Читают какое-то заклинание? О чем они думают? Какая нужна веточка?
Но дед лишь пожимал плечами.
- Не знаю. Как делают... А вот так, берут и делают. Кто ж их, зверье лесное, разберет? Какие еще заклинания? Звери не умеют говорить. Думать они тоже не могут. Мысли состоят из слов. А как раз слов-то у них и нет. А с какого дерева ветка? Да вроде с любого. Олень в тот раз откусил ее с орешника. А лисица подобрала дубовую. Заяц... не помню. Да зачем тебе?
А я и не знал зачем. Так, любопытство. Дети – да в общем-то, и взрослые – жадны до всего необычного. А сейчас я сам стоял над телом умирающего ребенка, сжимая веточку в зубах и умоляя неизвестно кого спасти жизнь несчастному мальчику и, если это возможно, оживить его мать. Пусть я человек, а не зверь лесной, но разве не все мы вышли когда-то из леса? Разве не сохранили его в наших сердцах, может быть чуточку, в самом потайном уголке, но сберегли?
Конечно, мне не узнать, о чем думали эти животные. Скорее всего, ни о чем. Но они верили – а точнее, доверяли – Богу, лесу, самим себе. Их наивная молитва творила чудеса исцеления. И усилием воли я отключил разум. Осталась только вера. Слепая, глупая вера в доброе волшебство.
И взметнулся у моих ног столб ослепительного белого огня...

Заоконный вид из нашей гостиной неказистый. Помойные бачки и вечная стайка голубей над ними. Заасфальтированный дворик. Чахлый кустарник и дорожка по краю. Даже занесенное снегом, все это не радует глаз, разве что выглядит посвежее и чище. По вечерам над подъездом горит тусклый фонарь, освещая хлипкую, облезлую дверь и кусок белой стены. А утром розоватый луч зари проникает откуда-то сбоку, окрашивая верхушки кустов бледным жемчужным сиянием. Иногда соседка со второго этажа, а значит, живущая над нами, крошит голубям пшено – прямо с балкона. Желтые крапинки на снежной белизне или на сером асфальте, мельтешение птиц, после которого весь двор покрыт пятнами голубиного помета. При одном только взгляде на эту грязь любого человека охватывает тоска. Так что за окном у нас уныло и скучно. А лучше ли по другую сторону стекла, то есть, дома? Нет.
Дома – разбросанные сыном кубики, машинки и детальки конструктора. Споткнувшись о них пару раз, я чуть не свернул себе шею, и с тех пор ходил по квартире, как по минному полю. Крик маленькой дочки, у которой режутся зубы. Измотанная бессонницей жена и прожорливая кошка, не дающая никому спокойно поесть и терзающая слух бесконечным мяуканьем и плачем. Холодная гречка в кастрюльке и капустный суп. Я так и не понял, не умеет ли моя Карина готовить или соблюдает какую-то мудреную диету. А заодно – вынуждает соблюдать и меня. И в довершение всего – елка. Кривобокая, потому что уже трижды уроненная кошкой. С длинными пластиковыми иголками и запахом не хвои, а какой-то химической гадости.
В тот вечер меня все раздражало. Я чуть не накричал на сына и, только в последний момент сдержавшись, попросил его поиграть в другой комнате – и желательно, потише. Пару раз огрызнулся на Карину, так что она, грустно опустив плечи, в конце концов удалилась на кухню. Я понимал, что жена устала и ждет от меня помощи, но сам от измождения валился с ног. Только на кошку никакой управы не было. Она крутилась вокруг меня без остановки, распушив толстый серый хвостище, с силой терлась головой о мои ноги и царапала тапочки. А когда я сел в кресло у окна, взобралась ко мне на колени. Неудобная, жаркая, она то и дело сползала вниз и, чтобы не упасть, выпускала когти. Согнать хитрую тварь я не решался – все-таки кошка. Они, как известно, существа обидчивые.
Я сидел и спрашивал себя, кто в здравом уме выберет такую жизнь? Бессонные ночи, глупая суета, заботы, ссоры, страхи... То, что называется, быт заедает. И не только быт. Какая-то тупая безнадежность. И вроде совсем недавно весь мир лежал передо мной как на ладони. Я думал, горы сверну, чего захочу – того и достигну. И вот, всего каких-то шесть лет прошло, и больше ничего уже не хочется. Только сидеть в кресле в полутемной гостиной и с кошкой на коленях – и таращиться в замерзшее окно.
А за ним – ничего не видно. Даже нашего убогого дворика с голубями и помойкой. Только снежные узоры на стекле – изящные и хрупкие, словно гравировка по хрусталю. Вошла жена и, взглянув на меня искоса, поставила на журнальный столик чашку горячего чая. Мятного, как я люблю. Заваренного не с пакетиком, а с настоящими зелеными веточками, пахнущими свежо и остро. И немного меда – для вкуса. Потом Карина включила елку – и ушла. Я мысленно сказал ей «спасибо», откинулся в кресле и сделал обжигающий глоток. Иногда все, что нужно человеку, это посидеть молча, попивая горячий чай. Даже кошка заинтересовалась, наконец, блестящим елочным шаром и, спрыгнув с моих колен, отправилась добывать игрушку.
Я всматривался в тончайшее ледяное кружево – во все эти перья, ветки и листики, в сплетение гибких лиан, в некое странное подобие тропического леса, только молочно-белого. В окне отражалась елка. Она казалась настоящей, а не искусственной. И не елка даже, а парящие в пустоте разноцветные огни. И мягкие зеленые веточки, плывущие сквозь морозный туман.
Какой сказочный мир, думал я, но почему он плоский? Почему нельзя распахнуть окно и шагнуть под своды ледяного леса? Ведь он реальный, я его вижу. Я, кажется, слышу его белую тишину. И это совсем не то же самое, что белый шум. Это безмятежность и покой. Но не мертвый, а полный беззвучной жизни. Это безмолвие зимнего парка. Или заснеженного поля – такого, что от горизонта до горизонта. Бескрайнего пространства, словно одеялом, укрытого гладкой, сияющей белизной. Это неподвижность речки, уснувшей подо льдом. Тихий полет снежинок. И молчаливая глубина неба, рождающего снег.
Я смотрел, и мое раздражение, усталость, обиды на судьбу превратились в одно единственное желание – попасть туда. Ведь мечты сбываются, даже самые безумные, особенно сейчас, за два дня до рождества. И пусть глядящая в окно нарядная елка, словно волшебный ключ, повернется в невидимой замочной скважине, отворив мне путь в иное измерение, в живую сказку. Я встал и, шагнув к окну, взялся за ручку, отметив про себя какая она холодная. И что из щелей, оказывается, тянет сквозняком. Нет, я не молился про себя и не верил в чудо. Ничего такого. Я, вообще, ни о чем не думал, а просто надавил ручку вниз – и распахнул одну оконную створку. А за ней...
Тихо стояли высокие заснеженные деревья, оплетенные, как змеями, белыми лианами, и сугробы вздымались почти до самого нашего карниза. Но голубиного дворика под ними не было. Внизу, между снежными наносами и хрупкими, точно стеклянными стволами, вилась тропинка. Тонкая, но утоптанная и надежная, она вела куда-то вглубь, в мешанину кустов, под сверкающую лунной радугой арку. Я проворно перелез через подоконник и очутился там – под ледяными сводами. И только когда за моей спиной захлопнулось окно, сообразил, что надо было хотя бы накинуть пуховик. Я брел по зимнему лесу в одной рубашке, ощущая, как медленнее течет кровь по жилам, как она остывает. Как замедляется и остывает само время, сворачиваясь клубком, будто ленивая кошка. Оно засыпает на мягкой белоснежной перине, уютно подоткнув под голову кончик пушистого хвоста, и спит, и видит белые сны. Но сам я не чувствовал ни холода, ни сонливости, а только легкую, звенящую пустоту в голове. Слова исчезли – воцарилось безмыслие.
А позади мигала разноцветными огнями отраженная елка – прекрасный фантом, единственное цветное пятно посреди однообразной белизны. И мне чудилось, что пока она горит – не поздно вернуться. Оно, это призрачное видение, как брошенный у берега якорь, не давало волнам унести меня прочь, в открытое море. Стоит, казалось, ухватиться за него – и ледяной мир меня отпустит. Но я упрямо двинулся вперед – и елка погасла.
Я шел, и мне на волосы и на плечи падал снег. Но не таял, а так и оставался лежать, как искристый мех. Лес одевал меня в белую шубу и белую шапку. А потом тропинка вывела меня к ледяному дворцу. Впрочем, он мог оказаться и хрустальным или даже стеклянным. Тусклое морозное солнце просвечивало его насквозь. Я ходил по гулким, прозрачным залам – и в одном из них стоял накрытый стол. Он словно поджидал меня, совсем как в известной сказке «Красавица и чудовище». Я плохо ее помнил. Кажется, сейчас должен прогреметь страшный голос, от которого содрогнутся стены, и пригласить меня к столу... Но я почему-то был уверен, что никаких чудовищ тут нет. Этот дворец пуст, он – призрак, снежный рисунок на стекле. Да и я не такой красавец, чтобы влюбить в себя заколдованного принца. Мне не хотелось ни есть, ни пить. Но я все-таки попробовал сладкий фруктовый лед, и мороженые яблоки, сливы, груши, и тягучий мед, похожий на карамель, от которого сводило рот. На зубах похрустывали кристаллики льда, и съеденное угощение лежало в желудке холодным комом. А ведь дома остался горячий чай, вспомнилось вдруг. Недопитый, он, наверное, уже остыл. Но Карина заварит новый! Я уже чувствовал его мятный запах и медовый вкус на языке, когда, покинув холодный дворец, бежал по тропинке обратно к заветному окошку.
Увы, оно оказалось закрыто. То есть, я даже не мог понять, как оно открывается – с моей стороны не было ручки. Надавить посильнее? Наверное, легче сдвинуть гору. Разбить стекло я тоже не сумел, да и нечем – вокруг – только мягкий снег и тонкие, обледеневшие веточки. Такие, что и в руки их не возьмешь – обжигают холодом.
Я барабанил в стекло озябшими до красноты кулаками, кричал и звал, надеясь достучаться до Карины. Умолял ее услышать, отворить, впустить, простить... Я ничего плохого не сделал, просто погулял немного по зимнему лесу. Но все напрасно. Вероятно, окно примерзло. А может, закрылся портал. И я вернулся в ледяной дворец, чтобы жить в нем.
Нет, мне здесь не так уж и плохо. Я как будто сплю и не могу проснуться. А когда все-таки просыпаюсь, понимаю, что все еще сплю. Мне снится тихий лес, не мертвый, а тоже спящий. Он обитаем. Иногда я замечаю в пушистых березовых кронах снежных белок. Или вдалеке, в искристой гуще, вдруг промелькнет и скроется за деревьями полярный олень. А в ледяном дворце по ночам играет пианино. Оно стоит в обеденном зале – неприметное днем. Но стоит красноватому солнцу опуститься за горизонт, и белая лакированная крышка сама собой откидывается. От клавиш струится свет, а звуки падают, застывая, как мыльные пузыри на морозе, и катятся по полу блестящими ледяными шариками.
Я не страдаю ни от голода, ни от жажды, ни от скуки. Потому что стол всегда накрыт, а дворцовая библиотека доверху набита книгами. Когда я не ем, не блуждаю по лесу и не слушаю музыку, а брожу между высокими – до самого потолка – стелажами, рассматривая одинаковые, белые, с голубым тиснением корешки. А потом наугад выхватываю с полки какой-нибудь томик и тут же, устроившись в кресле, погружаюсь в чтение. У этих книг странное свойство. Перевернув последнюю страницу, я тут же забываю прочитанное. Не только перепетии сюжета – но даже тему. Был ли это роман о войне или о любви, или семейная сага, или антиутопия, или космическая опера? Сперва я, разозлившись, возвращался к началу и перечитывал историю заново. Увы, с тем же результатом. А потом подумал, какая разница? Если время спит, если я сплю – что изменят какие-то глупые книжки?
Даже не представляю себе, сколько дней, недель или месяцев я провел в ледяном дворце. Мне надоела его сверкающая красота. Я очень хочу домой, но окно больше не открывается. Наверное, оно не откроется уже никогда. С моей стороны на нем не видно ледяных узоров. Оно ровное и белое, как снежная степь. Но иногда, прижавшись лбом к его холодной белизне, мне все-таки удается продышать в ней дорожку. И тогда я вижу человека, очень похожего на меня. Он пьет чай в нашей гостиной, обнимает мою жену, гладит мою кошку. Он играет с моим сыном в разноцветные кубики, а иногда качает на руках малютку-дочь. Он счастлив, даже если сам этого не понимает. Но я-то знаю.

Через открытое окно в комнату затекал прохладный ночной воздух – свежий и душистый, с едва уловимым запахом мяты – и нежные звуки скрипки. Мелодия парила, как лепесток на ветру. Не давила на уши, а бережно ласкала слух, словно теплой водой омывая мысли и почти облекаясь в слова. Голос скрипки похож на человеческий, только ярче и чище.
А в комнате на краю постели сидела бабушка – прямая, точно проглотила аршин. И рядом девочка лежала на спине, утопая головой в подушке – бледная и худенькая, коротко стриженная. Тонкие руки скрещены поверх одеяла, взгляд задумчиво распахнутых карих глаз блуждал по потолку.
Обе слушали.
«Бедная моя Яночка, - думала бабушка. – Бедная малышка».
- Синяя птица поет, - мечтательно произнесла девочка.
- А разве это не скрипка? – удивилась бабушка, но не успела договорить, как уже поняла, что да, конечно, птица. Как она могла спутать?
Не тягучие, жалобные стоны скользящего по струнам смычка, а звонкий птичий пересвист резал ночную тишину серебряным ножом.
- Бабуля, расскажи сказку? – тихо попросила девочка.
- Какую еще сказку? Я не знаю сказок. Только быль!
- Быль?
- Ну... то, что на самом деле было.
- А-а-а-а-а...
- Ладно, слушай. Жил в одной семье маленький мальчик по имени Ник. То есть, Николас. Но мама с папой звали его Ником.
- Как моего братика?
- Откуда ты знаешь про брата?
- Не помню.
- Мама сказала? Зря... Ну, ладно. Этот Ник был очень странным мальчиком. Он видел удивительные вещи – цветы и радуги в облаках, сказочных птиц и зверей, живые звезды, изумрудных стрекоз и рубиновых бабочек. И все, кто находился рядом с ним, в одном доме, на одной улице, в одном городе – видели их тоже.
Ник лежал в кроватке, как ты, малышка, и засыпал, но не мог уснуть. Потому что потолок становился прозрачным. И полыхала в небе симфония красок. И звезды водили хороводы вокруг бледно-розовой, как цветок лотоса, луны. И таяли стены, а за ними открывались волшебные пространства. Ночные луга, усеянные светляками, как поле – земляникой. Синие горы в оранжевой дымке. Медные колокола над крышами. Хрустальная река и золотые камыши. И все это – нарисованное светом.
А из домов, полуодетые и сонные, выходили соседи. Они запрокидывали головы и, как зачарованные, смотрели на чудеса. И кто-то видел красоту, кто-то – дурное знамение, кто-то боялся, ругался или плакал, кто-то сочинял музыку или стихи. Кто-то ворчал себе под нос и требовал выключить это шоу. Безобразие, устроили посреди ночи, спать не дают.
Родители Ника не сразу поняли, в чем дело. А когда сообразили – поначалу обрадовались. Ведь мир вокруг их крохотного сынишки становился прекрасным. Они подумали, что у Ника – талант. Замечательный талант. Потом – испугались. Затем – пришли в отчаяние. Соседи уже косились на них, как будто о чем-то догадывались. И шептались за их спинами.
Родители мальчика продали свой уютный дом и переехали в другой город. Туда, где жила бабушка Николаса. Но и там история повторилась. И вот, в одну из морозных зимних ночей, когда под окнами ярко светил снег и весело играли в догонялки ледяные зверьки, в квартиру ворвались люди в черном. Их было пятеро. Крепких, наглухо застегнутых и вооруженных автоматами фигур.
«Где Николас К.?» – потребовали они.
«Мой сын ничего не сделал!» – закричала мама.
А папа спросил:
«Как вы нас нашли?»
Ник уже спал, но от громких голосов проснулся. Он лежал в кроватке, не смея шелохнуться, и слушал.
«Как находят эпицентр взрыва, - ответили люди в черном. - Как узнают упавший камень по кругам на воде. Ваш сын и есть этот камень. Он нарушает покой. Сеет смуту».
«Какую еще смуту?»
«Он заставляет людей видеть вещи, которых нет. Вредные и опасные».
«Что опасного в радуге на небе?» - спросил папа.
Но люди в черном продолжали настаивать:
«Ночью небо должно быть черным. А днем – синим. И все. А то, что делает ваш сын, это непорядок. Это почти бунт».
«Но Николас никого не заставляет. Просто так получается».
«Какая разница? Мальчик болен. Мы заберем его в клинику и вылечим. Он станет, как все».
«А, ну если..»
Папа чесал в затылке, а мама плакала.
«Ник – совсем еще малыш, а сейчас ночь, – умоляла она. – Можно, мы привезем его в вашу клинику утром?»
«Мы сами придем за ним», - ответили люди в черном и ушли.
Ник слышал, как закрылась дверь за чужаками, и, удивленный, смотрел, сквозь стеклянные стены, как они идут по улице, брезгливо расталкивая локтями и прикладами сверкающих зверей. Один – самый злой и широкоплечий – выстрелил ледяной лисичке в голову. И та разлетелась на мириады крохотных радужных осколков. А сама лисичка, мертвая, упала на снег. Ник отвернулся. Он привык слушаться маму и папу. Но люди в черном ему не нравились.
А затем появился единорог. Огромный белый конь с солнечной гривой и алмазным рогом во лбу. Не ледяной, как остальные фигурки, а настоящий, из плоти и крови, и окутанный таким ярким сиянием, что Ник на мгновение зажмурился. Сказочный конь внимательно взглянул мальчику в глаза – и прошел сквозь закрытую дверь, проскакал по лестнице и очутился в детской.
«Ник, - сказал единорог, - ты в опасности. Завтра тебя отвезут в клинику, но не вылечат. Тебе закапают кислоту в глаза, и ты ослепнешь».
«Как это?» – не понял мальчик.
«Это как черная-черная ночь. Как темная комната без окон».
«Ночь не черная, - возразил Ник, – в ней всегда много света. А за стенами комнаты – доброе волшебство».
«Я не могу объяснить тебе, как это – быть слепым, - вздохнул единорог. – Но поверь, это очень плохо и страшно. А вместе с тобой и все люди... нет, не ослепнут. Но больше не смогут верить в чудеса, рассказывать сказки, танцевать, петь, обниматься. Мир потускнеет и постепенно завянет, как цветок без воды. В нем не будет любви. Не станет радости. А там, где нет радости и любви, поселяются зависть и злоба. Такому миру лучше вовсе не быть».
«Что же делать?» – растерялся Ник.
«Садись мне на спину! Я отвезу тебя в сказочную страну, где никто тебя не найдет. Но ты будешь видеть – и светить. Маяк горит и в тумане – и пока он не погас, корабль не налетит на рифы».
И они ускакали... Больше маленького Ника никто не видел. Родители, конечно, горевали. Они думали, что их сына похитили люди в черном. А власти подозревали, что ребенка спрятала семья. Но с тех пор небо оставалось пустым, и ледяные звери больше не бродили по городу. И дело Николаса К. сдали в архив.
А еще через год у мамы и папы родилась дочка. Она не умела зажигать радугу в небе и оживлять звезды. Но теперь повсюду звучала музыка.
Последнюю фразу бабушка произнесла шепотом и то лишь потому, что малышка Яна закрыла глаза и задышала ровно. Уснула... Но нет. Девочка шевельнулась и, повернувшись на бочок, пробормотала сонно:
- А за мной придут люди в черном?
- Что ты, Бог с тобой, - испугалась бабушка. – Конечно, нет! А если придут – мы их не пустим.
- А единорога?
Бабушка тяжело вздохнула.
- Единорога пустим.
Но, может быть, на этот раз, подумала она, обойдется без единорога? Музыка не так заметна, как ожившие сказки. Ее и так много вокруг. Она льется из окон, из автомобилей, из плееров и телефонов. Ее напевают прохожие, насвистывают птицы. Она как воздух, которым дышим. Как солнечный свет. Природа поет на разные голоса. Лягушки, цикады, сверчки, кузнечики. Неужели кому-то придет в голову обвинять в этом многозвучии маленькую девочку?
Бывают люди-маяки, думала бабушка, а бывают люди-камертоны. По ним вселенная настраивает свою гармонию. Есть, наверное, и другие. И все они, как Божьи пальцы, держат нашу Землю, не давая ей сорваться с орбиты – в черную пропасть, в космический холод, в вечную ночь. Пока звучит ночная музыка, солнце будет вставать и садиться. Но как же им нелегко приходится – этим Божьим пальцам! И если бы не единорог...
Синяя птица умолкла, и запела флейта – тоненько, хрупко, переливчато.
- А это, бабушка, соловей! – тихо воскликнула Яна, снова восхищенно распахнув глаза.
- Да, милая. Соловей. Спи...

Здравствуй, Люсьен. Ты, наверное, удивлен, получив от меня письмо столько лет спустя. Да, ведь мы не виделись с того дня, как закончили школу. Говорят, ты женился и работаешь в адвокатской конторе. А ведь хотел когда-то стать моряком и отправиться в кругосветное плавание. Помнишь, как мы мечтали? Тогда, после выпускного бала, когда отправились гулять к реке, и золотая заря разгоралась на небе – тишина и безветрие, и черные ветви на фоне нежнейшей палитры, словно прорисованные тонкой кистью. И такой же странный рассветный мир отражался в воде – зеркальный двойник настоящего, только чуть прозрачнее и светлее... Но я понимаю тебя. Земной шарик за последнее время сделался так мал, что романтика дальних странствий не манит уже никого. Можно просто сесть в самолет и долететь куда угодно, и одна точка на карте окажется ничем не лучше другой, разве что похолоднее или потеплее, и вместо берез там будут расти пальмы или наоборот. Увы, Люсьен. В мире есть места, какие тебе и не снились, куда не летают самолеты и не ходят поезда. Так что ни попасть в них, ни выбраться оттуда – если уж все-таки попал – почти невозможно. И это «почти» - моя слабая надежда на спасение. Но все же надежда и, возможно, последний шанс. Но не буду забегать вперед, а лучше расскажу все по порядку.
Про меня ты, наверное, знаешь. Не тешу себя надеждой, что ты увлекся живописью – ты, и в школьные годы далекий от любого искусства, смеявшийся над ним, как над причудой «умников». Но слухи расходятся, как круги по воде. Я стал довольно известным художником. Да что там, не буду скромничать. Меня даже называли гениальным. В наше время это такой синоним словам «модный», «раскрученный», «хорошо продаваемый». Нет, я не обманываюсь на свой счет. До гениальности мне далеко. Но что главное для художника? Найти свой стиль, свою тему. И я нашел... Когда-то, в самом начале, перебивался простенькими пейзажами, деревенские домики, поля, стога сена... Крестьянки, одетые по сельской моде прошлого века. В общем, всяческая пастораль. Но один из этих пейзажей получился зловещим – совершенно потустороннее багровое небо, туманное и грозное, красная река, а в ней – плавучие огоньки. И горбатая ива над водой тянет лапы, будто какое-то чудовище. Это картина неожиданно понравилась просвещенной публике. Критики отозвались о ней благосклонно. Некоторое время она выставлялась в городской художественной галерее, а потом ее купил один богатый коллекционер.
Но, не важно. Главное, я почувствовал – вот она, моя тема! Инферно. Зло. Ад... Ну, наверное, я пришел к этому не сразу. Но моей кистью, похоже, водил сам дьявол. Не смейся, Люсьен, иногда у меня было такое чувство, что нечто темное собирается в душе – как дождевая вода в луже – и выплескивается на полотно. Я начал писать картины в черных и красных тонах, и постепенно полностью отказался от других цветов. Красно-черная вселенная получалась жестокой. Смерть. Батальные сцены. Уродливые твари – полулюди-полузвери, какие-то жуткие порождения преисподней. Пытки. Искалеченные, страдающие тела. Непристойные позы. Извращенные совокупления. Унылые и бесплодные инопланетные ландшафты. Да, банальщина, дурновкусие, но современная богема это ценит. А светлое, ангельское, благородное, напротив, вызывает у нее тошноту. Да, дружище Люсьен, цинизм в искусстве сегодня в моде. Не потому, что мир так плох или люди так плохи. Это – пресыщение всем добрым и хорошим, воспетым миллионы раз в предыдущие эпохи. Обесценивание любви. Обратный ход маятника. Будь уверен, что дойдя до крайней точки, он снова качнется к свету. А пока – так. В такое время живем.
Но, конечно, пустынен ад без королевы. И я ее придумал. Не спрашивай меня, откуда пришел этот образ, это видение совершенной красоты, тягучей и темной, как гречишный мед. Босоногая и надменная, как языческая богиня, она легко ступала по дымящимся развалинам, по трупам и по кровавым лужам, без страха – как безобидных котят – держала за холку самых страшных тварей. Как мне ее описать? Увы, рисовать словами я не умею, но все же попробую. Белокожая и черноволосая, с глазами, как тлеющие угли, и лицом абсолютно симметричным, без малейшего изъяна. Таких не бывает живых лиц. Обычно или ямочка на щеке, или какая-нибудь щербинка, бровь слегка приподнята... Говорят, только смерть – тот волшебный резец, что придает человеческому лицу совершенство, да и то лишь изредка. Впрочем, не знаю. А моя Ада выглядела, наверное, как мифическая Медуза Горгона, так что при взгляде на нее можно было окаменеть. И каменели... Застывали перед картинами, не отворачиваясь, на долгие минуты, а то и часы. А потом платили за них большие деньги. Или писали восторженные отзывы. А я и рад стараться.
Даже не то чтобы рад. Я был словно в каком-то мрачном угаре. Желая сделать свои творения еще инфернальнее, я начал писать их кровью. Иногда целиком – и выходило сильно, страшно, настолько, что хотелось отшатнуться. Злая воля, страсть, пороки заключены в крови. Пока все это циркулирует по венам и артериям, оно невидимо, а выплеснутое на холст – бьет наотмашь. Иногда я выписывал таким образом фрагменты, темно-красное пламя, молнии в грозовом небе, высунутые языки чудовищ, кольца на тонких пальцах Ады. Публика заходилась в экстазе. Тогда и прошли слухи о моей гениальности.
Сперва я резал ножом свои руки – до локтя и выше. Но потом мне это надоело. Шрамы болели, вскрывались и кровоточили. Рукава пачкались и натирали кожу, их все время хотелось подвернуть. И тогда я стал убивать голубей. Поймать их легко – эти птицы очень доверчивы. Стоило рассыпать пшено по подоконнику, и они слетались на него и клевали, ничего не боясь и не ожидая от меня плохого. Голуби – посланники Божьи. Кровь у них чистая и, хотя на картине она выглядит так же, как и человеческая, но действует по-другому. Мягче, что ли, светлее, так что, глядя на мои полотна, люди плакали. И даже Ада – нет, не плакала, такое попросту невозможно, а как будто слегка улыбалась. Не по-настоящему, а одними глазами. Мне кажется, я был в нее немного влюблен. Хоть и понимал, что она – всего лишь моя выдумка.
Только одного голубя, попавшего ко мне в руки, я пощадил. Изящного, снежно-белого с маленьким черным пятнышком на шейке. Я сам его спас, отняв у дворовой кошки, вылечил и выкормил. Почти месяц он жил в моей спальне в коробке из-под обуви, пока не зажило сломанное крыло, и, по правде говоря, мы слегка привязались друг к другу. Наверное, поэтому у меня не поднялась рука его убить. Отпуская птицу в небо, я ни о чем особенном не думал. Просто смотрел, как она тает в прозрачной вышине, и чувствовал, что это не только красиво, но и как-то правильно, что ли. Не так, как на моих картинах.
В то время со мной уже происходило что-то странное. По ночам мне стали сниться кошмары. Черно-красный город, залитый неживым, страшным светом. Я просыпался весь в поту, разбросав вокруг одеяла и одежду, которую сорвал с себя во сне. Но и наяву небо все чаще виделось мне багровым, дымным, словно подернутым какой-то мутью и чернотой. Как будто в природе разом иссякли ясность и голубизна. Но я не внял этим предупреждениям, посланным мне судьбой, и грешил на погоду. А причину кошмаров видел в обжорстве и алкогольных возлияниях. Я и в самом деле слишком много ел, а вино пил, как воду. Всяческие вечеринки, фуршеты, званые обеды... Тяжкое бремя славы.
Я возвращался с одной из таких вечеринок, пешком, по зимней пустынной улице. Мороз щипал за уши, пробирался в рукава пальто, сыпал за шиворот холодную снежную крупу, но, разогретый алкоголем, я почти ничего не чувствовал. И больше всего на свете хотел побыстрее попасть домой. На газонах, на кромках тротуаров, на стеклянных крышах автобусных остановок и лавочках – повсюду лежал снег, рыхлый, по-декабрьски свежий и пушистый, он слабо переливался в ночном свете, отливая медью. Луна стояла высоко над крышами – оранжевая, мясистая, похожая на раздавленную спелую хурму, из которой натекла лужица красноватого сока. В окнах поблескивали рождественские гирлянды и мигали разноцветные огоньки. Город спал – глубоко и безмятежно, и его сны парили в черном небе, как огромные полярные совы.
Пройти оставалось каких-нибудь полтора квартала. Но я остановился на перекрестке. Вернее, что-то меня остановило. Под фонарем точеной статуэткой застыла, обернувшись через плечо, женщина в коротком полушубке. Она как будто поджидала меня. Я заглянул ей в лицо и остолбенел. Это была Ада! Прекрасная Медуза Горгона с моих картин, и не обратился в камень я лишь потому, что был пьян, а фонарь светил неярко, сквозь мутную пелену летящих снежинок. Женщина кивнула мне без улыбки и быстро пошла вперед, а я, как на привязи, последовал за ней.
Она шла, не оглядываясь, и улицы делались уже, истончались, как ветки, удаляясь от кормящего их ствола. Знакомый город стал чужим, и снег под ногами исчез, а вместо него появилась слякоть, что-то липкое и черное. Я торопился, оскальзываясь в этой мерзости, и качались у меня перед глазами дома – нездешние, с резкими, ломкими контурами и темными окнами. Сюда как будто не добралось рождество. Нигде не горела праздничная иллюминация. Не светились за тонкими занавесками окутанные лампочками елки. Но все казалось туманным, как во сне, и в голове метались странные мысли. Мне чудилось, что я впал в кому или даже умер и блуждаю где-то в загробном мире, куда нет входа живым. Черный полушубок маячил впереди, как смутная тень – то растворяясь среди других ночных теней, то проявляясь снова – и я едва успевал за ним. Прошел, наверное, час, а может, и больше, прежде чем я понял, что окончательно заблудился.
Я встал, как вкопанный, растерянно озираясь и дрожа от холода. Онемевшими пальцами вытащил из кармана телефон и увидел, что сеть не ловится. Аккумулятор тоже почти сел. Алкоголь окончательно выветрился из крови, и вместо приятной расплывчатости ощущений пришло ясное понимание – или я прямо сейчас попрошу кого-нибудь о помощи, или замерзну насмерть. В панике я бросился назад. Потом – вперед. И чуть не налетел на Аду.
- Это ты? – вырвалось у меня невольно.
Ее глаза смеялись. Нет, насмехались. Она знала, кто я и откуда пришел.
- Пойдем, - она мотнула головой в сторону ближайшего подъезда, черневшего, как распахнутая пасть чудовища.
- Куда?
Ада усмехнулась.
- Ко мне, куда же еще?
Она привела меня в маленькую квартирку на шестом этаже и, не предложив ни вина, ни даже горячего чая, швырнула на пол тюфяк.
- Переночуешь здесь!
«Утро вечера мудренее», - подумал я и лег. А что еще оставалось делать? Блуждать в темноте по незнакомым улицам у меня больше не оставалось сил. Да и холод окном усиливался. Я лежал и смотрел, как серые морозные разводы все гуще покрывают стекло. Не прекрасный белый сад из затейливых стеблей и листьев, украшенный перьями райских птиц, а нечто похожее на заросли болотной травы. Я наблюдал, как она вытягивается от нижней оконной рамы до верхней, растет грубым частоколом. А потом, утомившись, закрыл глаза и заснул.
Но настоящий ужас я испытал на следующий день. Ада с утра куда-то отлучилась, и я не стал осматривать квартиру или искать в ней какую-то еду, а сразу поспешил прочь. Лишь бросил торопливый взгляд в окно, надеясь с высоты увидеть, куда же меня все-таки занесло прошлой ночью. И что же? Передо мной расстилался город моих кошмаров. Черно-красный, бесснежный и холодный, он ворочался медленно и лениво, как вмерзший в лед кит в тисках лютой зимы.
Я бродил по нему до позднего вечера, терзаемый голодом и страхом. И обнаружил в конце концов, что это город-улей со множеством сот, заполненных отнюдь не медом, а стылой грязью. Гигантский лабиринт, где все дороги закольцованы, и выхода из него нет. Я блуждал по городу, в котором единственная река – черная, как чернила. В котором люди испуганно жмутся к стенам, а машин почти нет. А если все-таки встречаются, то какие-то допотопные и уродливые. Представляешь, Люсьен, здесь даже солнце всегда алое, будто закатное, и раза в два меньше обычного. Холодный красный карлик, даже стоя в зените, совсем не дает тепла. Только льет и льет на землю свой зловещий багровый свет, от которого кровь стынет в жилах и вода в лужах превращается в лед.
Да, дружище. Ты все понял правильно. Я по доброй воле сошел в ад, мной же и выдуманный, а как выбраться из него не имею ни малейшего представления. Спуститься всегда легче, чем подняться. Не нужно много ума и хитрости, чтобы упасть, а взлететь получится, только имея крылья. У меня их не было и нет.
Когда сумерки сгустились, я вернулся к Аде. И не только потому, что не знал куда идти. Где-то в глубине сердца, на самом донышке, я лелеял надежду, что моя Галатея сжалится надо мной, своим создателем, и поможет мне так или иначе, а возможно – и полюбит. Но, увы. Ей нужен был не любимый человек, а покорный раб. Как она меня встретила и как в дальнейшем со мной обращалась, я умолчу, Люсьен. Не хочу ни огорчать тебя, мой добрый друг, ни унижать себя. Скажу только, что не раз я порывался сбежать от нее, но безуспешно. Я больше не принадлежал себе... Как так, спросишь ты? А вот так! Бывают в мире узы, прочнее цепей, и боль горячее, чем от удара хлыстом.
Конечно, и здесь можно жить. Я понемногу привык и даже устроился на работу – клерком, в одну контору. О призвании художника мне пришлось забыть. Ты, наверное, удивишься, но в этом странном аду и слыхом не слыхали ни о каком искусстве. Здесь нет ни музыки, ни живописи, а книги можно купить только по бухгалтерскому учету. Но я и таким радовался. Какое никакое, но печатное слово! Пусть сухое, скучное, и все-таки словом жив человек.
Им же – словом – я пытался пробиться к людям, в тот другой, прежний мир. Тайком от моей строгой госпожи я писал записки и, запечатав их в бутылку, бросал с набережной в реку. А через день на том же самом месте вылавливал свои послания из воды, чуть подмокшие, нахлебавшиеся черноты, несмотря на тугие пробки. Видно, и река у нас течет по кругу, догадался я наконец.
А сегодня на мое окно прилетел голубь. Я сразу его узнал по крошечному черному пятнышку на шейке, и несколько минут просто смотрел и наслаждался чистым белым цветом и тем, как солнце сияло на ангельски ярких крыльях. Он сидел на карнизе, не улетая, словно чего-то ждал от меня, а может, и звал куда-то. И я понял – вот он, мой последний шанс!
Сейчас я допишу это письмо и, скатав его в трубочку, привяжу голубю на лапку. Я верю, что оно попадет в твои руки, мой друг, и тогда... Пожалуйста, помолись за меня, Люсьен! Просто помолись...
А еще, если сможешь, пришли мне краски. Точно так же – с почтовым голубем. Он, единственный, знает путь ко мне. Ну, пусть не краски – коробочку карандашей, пастель, цветные мелки. Я буду рисовать! Рассвет над рекой, медленный танец отражений в спокойной воде, радугу, солнце. Не здешнее, красное и злое, а настоящее, золотое и теплое. Я нарисую милые лица. Девчонку из параллельного класса – рыжую, с родинкой на щеке. Ее веснушчатую сестру. Я ей, кажется, нравился. Паренька, сидевшего со мной за одной партой. И тебя, Люсьен. И тогда, может быть, кто-нибудь из вас однажды спустится в мой ад, протянет руку – и выведет меня на свет.

Повар из меня так себе, никудышный. Но я провозился полтора часа и все-таки сварил суп. По рецепту жены, такой, как она любит. Наваристый, густой, из дешевых продуктов. Я его все равно есть не буду. Ну, может, проглочу ложку-другую, но не больше. И не потому, что он такой уж невкусный. Но я уже который месяц ем через силу и, наверное, поэтому, а может, по какой-то другой причине едва таскаю ноги. Все время хочется прилечь, закрыть глаза и провалиться в пустоту. В ту, что так похожа на смерть, но, от которой, к сожалению, приходится рано или поздно просыпаться.
За окнами темнело, и порывами налетал ветер, раскачивая тонкие голые ветви растущего во дворе тополя. В тусклом свете фонаря они серебряно блестели. Угрюмый ноябрь горстями кидал в стекло снежную крупу, обволакивая душу тьмой и холодом. Я подумал, что надо бы еще убраться в квартире, хотя бы подмести пол – вон какие-то ошметки валяются не понятно чего. И в прихожей натоптали. Книжные полки пыльные, и зеркало в ванной забрызгано зубной пастой. Но вместо того, чтобы взять в руки веник или тряпку, я упал в кресло и вытянул ноги под журнальный столик, чувствуя, как по телу разливается противная слабость.
Какая разница, как выглядит квартира, чисто в ней или нет? Все равно жена придет с работы и будет ворчать, как она устала и что из-за моего безделья мы ничего не можем себе позволить, ни отдохнуть по-человечески, ни хотя бы сходить в ресторан или кино. Не говоря уже о том, чтобы купить что-нибудь в дом. Ее упреки справедливы, но я огрызаюсь, как загнанная в угол собака. И, не в силах что-либо изменить, с каждым днем все глубже и глубже погружаюсь в депрессию. Мы с Гелей топим друг друга – бесстыдно и напоказ, уже не скрывая своего отчаяния.
Когда два года назад я потерял работу, все еще не казалось таким безнадежным. Я был уверен, что мой ум или хотя бы мои руки на что-нибудь да сгодятся. Но время шло, а вместе с ним таяла надежда. Таких умников, как я, в стране становилось все больше и больше. Учителя, врачи, инженеры – все оставались не у дел. Университетские профессора радовались, получив место дворника, да и то по большому блату. Лишние люди плодились как грибы после дождя. Кто-то кончал с собой. Кто-то, выброшенный на обочину жизни, отправлялся бродяжничать, промышляя мелким воровством, питаясь чем попало и ночуя под мостами, в лесу или в заброшенных сараях. Мне еще повезло, что жена работала.
Хлопнула входная дверь. Я распахнул глаза и через силу улыбнулся. Но улыбка получилась кривой, как у паралитика. Таким я себя и ощущал последнее время, ни на что не годным инвалидом. Плохо, когда парализовано тело, но хуже – если душа. Но Геля ничего не заметила. Она впорхнула в комнату с красными от возбуждения щеками, не сняв в прихожей пальто и сапог – и плюхнула бутылку на стол. Прямо перед моим носом.
- С тебя закуска, любимый!
Последнее слово, конечно, прозвучало издевкой. Любви между нами давно уже не было. Мы, как обломки кораблекрушения, прибитые друг к другу штормовой волной, так и болтались вместе в холодной воде, не умея расцепиться. Вдвоем – и в то же время каждый сам по себе, одинокий и никчемный, как и всякий мусор в океане.
- Ого! – удивился я. – И что мы празднуем?
- Меня сократили на работе. Теперь буду, как ты, валяться целый день на диване и бездельничать. Здорово, правда?
Я помолчал, переваривая услышанное.
- Ну, а что? – усмехнулась Геля. – Ненавижу этот завод. И бесконечное стояние у конвеера. В туалет – и то не отойдешь, – она закатила глаза. – У нас некоторые девочки в памперсах работали. Представляешь? Все, конец этому кошмару. Теперь я свободный человек!
- На что же мы будем жить? – спросил я осторожно.
- О, я и об этом позаботилась! Сперва проедим то, что у нас на счету. А потом... Вот... – Геля повела плечами и, скинув на диван пальто, мокрое от растаявших снежинок, водрузила на стол сумочку. Открыла ее и принялась рыться внутри, попутно роняя на столешницу бумажные платки, какие-то чеки, квитанции, шариковые ручки, помаду, тюбики с кремом, расчески, канцелярские скрепки и Бог знает что еще. – Я долго копила на них. Откладывала по чуть-чуть с зарплаты. Знала, чем все закончится.
- О чем ты позаботилась? – спросил я упавшим голосом, ожидая, что она извлечет на свет пузырек с ядом или какие-нибудь таблетки. На худой конец – пистолет, заряженный двумя пулями. Это было бы даже романтично. Правда, я когда-то читал в журнале по психологии, что женщины ненавидят стреляться. Они, якобы, и в смерти хотят выглядеть красивыми, что, если разобраться – полнейшая ерунда. Смерть безобразна в любом обличии. Хоть ты стреляйся, хоть травись, хоть вешайся.
Но я ошибся. Ловким движением фокусника, достающего из шляпы белого кролика, Геля выудила из сумочки две маленьких бледно-голубых бумажки и торжественно предъявила их мне.
- Вот! Знаешь, что это такое?
Конечно, я знал. Билеты на чудо-поезд, как его называли. На поезд-за-счастьем. Поезд в зазеркалье. Они стоили целое состояние, и глядя на две невзрачные бумажки в руках жены, я едва подавил возмущение. Мы могли бы прожить на эти деньги еще месяц-другой, ни о чем не тревожась. Целый месяц жизни! Так я ей и сказал. Но Геля мотнула головой.
- А потом?
- Суп с котом, - пожал я плечами.
- Вот именно, Алекс. Ты никогда не думал о завтрашнем дне, - упрекнула меня Геля. - Обо всем должна беспокоиться я!
- Ладно, ладно, - я поднял обе руки, сдаюсь, мол. У меня совсем не осталось сил, чтобы спорить. А вдобавок еще и кровь так грохотала в ушах, что я почти оглох. – И ты решила отправить нас обоих в ад? Ты хоть понимаешь, что там... что этот поезд... – я запнулся. А правда, что там? Если бы я только знал! – Что оттуда никто не возвращался?
Жена презрительно сощурилась.
- Откуда ты набрался этих глупостей, Алекс? Почему всегда и во всем ты видишь плохое – и плохого ждешь? Никто не возвращается, потому что не хочет возвращаться! Это же ясно как день! Говорят, там рай на земле. И никому не надо работать. Или наоборот, надо, но работа есть для всех. Самая лучшая! Ну что – едем?
- А если я скажу – нет?
- Я еду в любом случае, - отрезала жена. – Я так долго об этом мечтала... А ты – как хочешь.
Поджав губы, она сунула билеты обратно в сумочку, а непочатую бутылку убрала в бар. Праздник не получился, да оно и к лучшему. От одной только мысли о двух бледно-голубых прямоугольничках меня мутило. И не слегка, а по-настоящему. А весело было – как на собственных похоронах.
- Едем, - решил я и, привстав с кресла, попытался обнять Гелю.
Но она отстранилась.
Я никогда не говорил жене, что до смерти боюсь поездов.
Картинка из детства. Я и еще несколько ребят на железнодорожной насыпи. Высокой – метров шесть, наверное, а впрочем, я не помню. Мы худые и загорелые, в сандалиях на босу ногу, в шортах и теннисках. С почти одинаковыми ежиками выгоревших добела волос. А насыпь пестрит цветами. Васильки, синие, как будто там, в вышине, небо разбилось вдребезги и осколками усеяло траву. Но я запрокидываю голову и вижу, что оно целое, только в самом зените солнце прожгло в нем огромную желтую дыру. И продолжает жечь. Мы обливаемся потом, но не уходим.
Мы встречаем и провожаем поезда. Они проносятся мимо, гладкие и серо-зеленые, как болотные змеи. Мчатся с грохотом и ревом, обдавая нас горячим ветром. Только они не змеи. Они – слепые драконы, злые духи, буравящие ткань мироздания. По ночам они являются мне в кошмарах, зубастые и огнедышащие, покрытые чешуей и какой-то странной блестящей слизью. Их округлые морды хищно скалятся. С острых резцов под колеса капает яд. Поезда грызут память. Грызут мои сны.
Но днем я их, как ни странно, не пугаюсь. Разве что совсем чуть-чуть. Мне не нравится наша забава, но семеро одного не слушают. Остаться в одиночестве я не хочу. И вместе со всеми визжу от восторга, пока длинное драконье тело скользит по вершине насыпи, и кажется, что земля ходит под ним ходуном. Наши голоса теряются в металлическом лязге. Их уносит поезд на хвосте. И воцаряется сонный покой, и, после оглушительных секунд тишины, словно пробки выскочили у нас из ушей – в них врывается нехитрая летняя симфония, трели кузнечиков, жужжание пчел, пересвист каких-то невидимых птичек.
А потом... не знаю, что это было, приступ эпилепсии, летаргия, сонный паралич или что-то еще. Но ни до, ни после ничего подобного со мной не случалось. Я как будто зазевался и – нет, не потерял сознание – но какой-то звон услышал в голове. А потом кто-то резко дернул меня за руку, так что я покатился вниз по насыпи. И сердитый голос заорал мне на ухо:
- Ты что, совсем офонарел?!
И тут же надо мной – но как-то слишком близко загрохотал поезд.
Он проехал, а я ничего не мог понять и сидел, словно ушибленный. А ребята окружили меня и наперебой рассказывали, что я стоял, как зомби, на путях, как будто ничего не видел и не слышал. Кевин, мой приятель, едва успел выдернуть меня из-под несущегося навстречу состава.
С тех пор я испытывал даже не страх, а почти суеверный ужас перед поездами. Я не доверял им. Собственно, я не доверял им никогда. Но, что гораздо хуже, с этого момента я не доверял себе. Теперь мне снилось, как я выбегаю на рельсы – сам не понимая, для чего и зачем. Меня влечет туда против моей воли какая-то потусторонняя сила. Стою, и ноги врастают в шпалы, так что я не могу сделать ни шагу. А поезд уже близко – щерится, свистит, плюется огнем. Он сметет меня и даже не заметит. В этот момент я всегда просыпался и шел на кухню, выключать свистящий чайник.
Всего этого, конечно, не знала моя жена. А если бы и знала – что изменилось бы? Деньги закончились на удивление быстро. Впрочем, мы больше не экономили. Каждый день ходили пусть и не в самые дорогие, но в приличные рестораны. Заказывали мясо, красную рыбу, один раз даже попробовали икру. По вечерам гуляли по заснеженной, открытой всем ветрам набережной, спрятав руки в карманы и глядя, как в темной воде дрейфуют стылыми цветами последние опавшие листья. Вдвоем любовались белым миром – его хрупкой и какой-то отчаянной красотой. А холодный воздух казался живительным элексиром. Мы сами себе придумали эту изощренную пытку – снова ощутить вкус радости, чтобы считать дни, оставшиеся до казни. И бояться – до нервной дрожи, до криков по ночам. Впрочем, не знаю, что думала обо всем этом Геля. Я же не строил иллюзий. «Рай на земле», - она сказала? Но это же чепуха. Рая на земле не бывает – только на небе, и чтобы попасть в него, надо умереть.
И вот этот день настал. Я уходил из дома налегке. В карман сунул только паспорт – мало ли, на всякий случай. А Геля доверху набила чемодан своими тряпками. Платьями, блузками, джинсами, кружевным бельем... Как будто в этом своем «раю» она собиралась работать в борделе. Я так ей и сказал, за что немедленно получил пощечину. Хорошее начало новой жизни, если там все-таки будет какая-то жизнь.
Перрон словно кто-то посыпал солью – не равномерно, а разводами. Я вглядывался в эти друидские спирали и круги, как будто пытясь прочитать по ним нашу судьбу. А на самом деле просто тянул время. В результате мы чуть не опоздали на поезд – вскочили в него в последний момент и, пройдя в вагон, сели у большого окна. С моего места мне виден был край огромного зеркала, установленного на путях. Белое и тусклое, как зимнее небо, оно отражало что-то потустороннее, чудилось мне. Какой-то бескрайний простор.
Я знал, что случится через пару секунд. Наш поезд отразится в зеркале – и уйдет в него. Исчезнет из прежнего мира. Не знаю, что там за чудо такое, но когда-то давно читал, что оно, это зеркало – нечто вроде стрелки между измерениями. А вот что будет по ту сторону, об этом мне никто не мог рассказать. Ни телевидение, ни газеты. Ходили разные слухи – но все, конечно, понимали, что это выдумки. Все равно что разговоры о том, что будет после смерти. Никто не возвращается с того света, чтобы поведать, каково оно там. Никто не возвращается из зазеркалья.
Я видел, как оно приблизилось – это огромное и пустое зеркальное пространство и поглотило нас, вместе с небом, вернее, небольшим его клочком, вместе с сиротливо черневшим позади зданием вокзала, парой голых деревьев и какими-то постройками. Поезд не тряхнуло, как обычно на стрелке. Разве что немного изменился свет. Побелел и как будто выцвел. Но может, мне и почудилось. Не знал бы, что мы уже там – ничего бы не заметил.
Я скосил глаза на жену. Геля сидела, обняв свой чемодан, очень серьезная и бледная.
- Ты, правда, веришь в хорошее? – спросил я.
Она стиснула зубы и кивнула.
Я отвернулся от нее и стал смотреть в окно.
Там царила глубокая зима. Город пропал, вдоль путей тянулись широкие заснеженные поля, островки черных, заледенелых кустов и обвалившиеся заборы. Впереди мутно, сквозь радужную дымку снега, белели горные хребты, неотвратимо надвигаясь на нас.
- Смотри, - шепнула мне Геля, - и здесь можно жить. Здесь есть люди!
И правда, к железнодорожному полотну кое-где лепились какие-то лачуги. Я сомневался, что в них, действительно, кто-то живет. Настолько они выглядели убогими. Но промолчал. Хватит ссор на сегодня. Даже если завтра для нас не настанет. Особенно если завтра не настанет.
Мы ехали уже несколько часов. Теперь поезд медленно взбирался в гору, все выше и выше... уже за окнами поплыли облака... и вдруг, перевалив через вершину, сорвался в пропасть. Все закружилось, нас, как пушинки, подхватило ветром, и швырнуло в пустоту. От тошнотворного чувства невесомости скрутило желудок. Я изо всех сил прижал к себе Гелю. А поезд развалился в воздухе, как картонная коробка. Наверное, он и был непрочным, рассчитанным на одно единственное путешествие в никуда. Его обломки чуть не снесли нам с женой головы.
- Что ты в меня вцепился? – прошипела жена, и я разомкнул руки.
Лети, нелюбимая, куда хочешь. Куда тебя судьба повлечет. А я словно оцепенел от резкого холода и от возникшего вдруг звона в голове.
Нет, я не потерял сознание. Кажется, нет. Но меня вдруг обдало жаром. Кто-то дернул меня за руку – так, что я покатился вниз, по колючей от летнего зноя траве – и прокричал мне прямо в ухо:
- Ты что, совсем офонарел?!
Я сидел, раскачиваясь, потирая ушибленный локоть и вслушиваясь в такой знакомый шум уходящего поезда. Кто-то сунул мне в руки бутылку колы, но я никак не мог глотнуть – и расплескал напиток себе на штаны.
Кевин размахивал руками у меня перед лицом, тараторя что-то про зомби и после каждой фразы повторяя:
- Ты совсем, что ли сбрендил? Он тебя чуть не переехал!
А Петер деловито спросил:
- Ты это... головой не ударялся?
- Нет, - сказал я и, наконец, сумел сделать глоток.
Кола оказалась теплой.
Понемногу я пришел в себя, но по-прежнему ничего не понимал. Кроме одного. Я хочу прочь отсюда. Все пережитое и все предстоящее: Геля, мир лишних людей, чудовищный поезд в никуда – все это одна большая ошибка. Это дурной путь, тупиковый, страшный.
- Эй, пацаны, - предложил я, - есть идея. В получасе ходьбы отсюда –грузовой вокзал. Залезем в какой-нибудь товарняк и покатаемся?
Пара мальчишек качает головами, остальные соглашаются.
Мы сядем в поезд – я и мои друзья. В длинный товарный состав. Вскарабкаемся на открытую платформу – и, удобно примостившись между огромными тюками, будем смеяться и болтать. Наверное, некоторые из ребят выскочат на первом же семафоре и побегут домой. А кто-то останется со мной до конца. Или не останется. А мне бежать некуда. Мой дом затерялся где-то далеко – за снежными хребтами, за декабрьской наледью, по ту сторону зеркала.
Я буду ехать долго-долго, сквозь солнечное марево и ночные огни, мимо городов и маленьких деревушек, мимо скромных железнодорожных платформ и больших вокзалов. И пусть этот поезд увезет меня в какую-то другую жизнь.

Июль. Солнце греет ласково, будто гладит. Или так кажется, потому что вокруг – мягкий свет, зелень и лазурь, радостные, прозрачные краски. Пенится белым ковыль, и какие-то маленькие розовые цветы поблескивают, как тропические рыбки в волнах. А над степью – облака, похожие на подтаявшие сугробы в лужах голубой воды. Мир точно застыл. И только золотые искорки-пчелы носятся туда-сюда, мелькают, оживляя летний пейзаж. Облака словно приклеены к талой синеве. Хотя нет... если как следует приглядеться, видно становится, что они плывут. Медленно плывут. Или это голова кружится от бесконечного падения в небо?
Если лежать на одеяле и, закинув руки за голову, смотреть ввысь, то забываешь, что солнце – не друг. И кожу на лице начинает жечь. Сначала чуть-чуть, а потом – сильнее. Надо уходить, но так не хочется, до того красив этот мир, благостен, ярок.
Марк слегка подобрался и напряг мышцы, собираясь встать. Но так и не встал, прошептав себе: «Ну, еще немножко». Осторожно наморщил лоб. Ничего страшного, болит, но не сильно, только если подвигать бровями. Это не ожог, а так – загар. Можно еще полежать, полюбоваться степью, небом, травой и цветами. Вдобавок Йонас привалился к плечу и, кажется, задремал. Жалко его будить.
Так Марк уговаривал себя не торопиться. Не вскакивать, как ошпаренный, и не спешить прочь из рая. Но братик вдруг завозился и сел, потирая заалевшие щеки. Вид у него был сонный и чуточку растерянный, а в глазах переливался голубой хрусталь.
- Маарк! – позвал испуганно.
- Кэп? Я здесь! - Поймав тонкое запястье брата, Марк осторожно стиснул его в горсти. - Я здесь, не бойся.
Йонас расслабился.
- Облака, они какие? – спросил мечтательно.
- Как заварной крем.
- Сладко.
- Точно, кэп! – улыбнулся Марк. - Такие сладкие, что пальчики откусишь.
Йонас поежился, а потом засмеялся.
- А еще?
- Что еще?
- Какие они, облака?
- Как подушка, - вздохнул Марк и поправился. – Целая гора подушек. На огромной-преогромной кровати.
- Мягко...
- Ну да.
Йонас нахмурился, очевидно, представляя себе раскиданные по бескрайней небесной тверди подушки, и судорога боли пробежала по его лицу.
- Обгорел все-таки? Эх ты! – покачал головой Марк и, поднявшись, наконец, с земли, рывком поставил на ноги брата. – Пошли уже домой!
Подобрав с земли одеяло, он скомкал его и запихнул в большую наплечную сумку. И, стиснув ладошку Йонаса, шагнул по мягкому травяному ковру. Но земля отчего-то пружинила под ним, неровная и сухая – он чувствовал ее подошвами, эту странную комковатую почву – и как будто осыпалась. Он сделал еще шаг – и зашатался, балансируя на одной правой ноге. Левая – провалилась в пустоту.
- Если слепой ведет слепого, - раздался позади знакомый голос, - то оба они... что?
- Упадут, дядя Ханс, - откликнулся Марк, оборачиваясь. – Но я не слепой.
- На тебе очки виртуальной реальности. Ты видишь иллюзорную картинку, а ям и канав под ногами не замечаешь. Так вы оба не далеко уйдете. И себе шею свернешь и мальца покалечишь.
- Ну-у-у... – протянул Марк упрямо, отступая обратно на твердую землю. – Ну и что? Мир так уродлив! Не хочу на него смотреть! Уж лучше быть как Йонас!
Он понимал, конечно, что дядя прав и очки придется снять. Со зрячего иной спрос, и он, Марк, отвечает за брата, за его крошечный, уютный мирок. Где облака сладкие, как заварной крем или сахарная вата, или мягкие, как перина. Где ковыль, точно морская волна, стелется под ноги. И цветут цветы. И пусть маленький Йонас не видит всего этого – он в это верит.
Дядя Ханс вздохнул.
- Знаю, мальчик. Все знаю... Иллюзии прекрасны. И пока сидишь на месте – ладно, любуйся сладкими миражами. Думай о том, что когда-то Земля была такой. Но когда идешь – изволь расчехлить глаза, - добавил он строго. – Даром они у тебя здоровые?
Марк снял очки. И тут же все пропало. Степное разноцветье и разнотравье сменилось голой каменисто-глинистой равниной, испорченной, изрытой вдоль и поперек, покрытой ямами, рвами и воронками, как очень старое, изъеденное временем лицо. Яркое голубое сияние погасло. По низкому серому небу шли пыльные, ядовито-желтые тучи. И солнце – коптящей керосинкой – в просветах. Неприятное, едкое, злое солнце. Повсюду, до самого горизонта, как высокие угольные свечи, торчали «искусственные деревья» - страшные черные башни, производящие кислород. «Хорошо, что они есть у нас, - сказал однажды папа. – Пока эти штуки не изобрели, мы ходили в противогазах». Но Марку они все равно не нравились.
Мальчик поморщился. А дядя Ханс, оказывается, какой дряхлый и невзрачный. Совсем не такой, каким он предстает при взгляде через очки. Не благообразный рослый старец, похожий на Гендальфа. А сгорбленный, лысыватый, ковыляет с палочкой по этим колдобинам, прихрамывает, и руки у него трясутся, и слезятся глаза. И нос у него лепешкой – сизый, с мелкой сеткой кровеносных сосудов. Совсем некрасивый дядя Ханс. Корявый и убогий, как и все вокруг. Не на чем глазу отдохнуть.
- Ты куда? – спросил Марк.
Старик закашлялся, мучительно и гулко, словно лупил со всей силы в жестяной таз. Потом, отдышавшись, неловкой рукой вытер губы.
- На вокзал. Хочу купить бутылку воды. А вы, мальчики? Домой?
- Ну да, - пожал плечами Марк. – Куда же еще?
И правда, идти дальше было некуда. Да и незачем. Их с братом дом находился совсем рядом – прямо за пустырем. Гигантский человеческий муравейник, хаотичное нагромождение окон, балконов и этажей. Квартиры-клетушки, разделенные тонкими стенами – их все точно сгребли в кучу огромной метлой. Как опавшие листья в саду, подумал Марк.
Да, и такую виртуальную реальность он видел. Ажурный, облетающий сад. Яблони с тяжелыми золотыми плодами, гнущими тонкие ветки чуть ли не до самой земли. Неяркое осеннее солнце сквозь поредевшую листву. Деревянные строения. Благодать. Старое и почти забытое слово.
Когда-то люди могли запросто прогуляться по саду, побродить без цели, пошуршать облетевшим с деревьев золотом. А затем, присев на дощатое крыльцо, съесть яблоко. Могли поваляться в траве, глядя на облака... Когда-нибудь все это вернется, и мир станет прежним. И хлынут дожди, растворяя душную пыль, очищая и воскрешая живое, и пробудятся спящие в иссохшей глине семена. Наверное, Марк этого не увидит. Обожженная и израненная земля будет отдыхать долго. Но, может быть, если очень захотеть... Если прямо сейчас загадать – самому, своими руками посадить на этом пустыре дерево? Ведь желания сбываются?
- Маарк! – тревожно пискнул Йонас.
- Прости, кэп, задумался. Идем.
Они осторожно двинулись вперед, обходя рытвины на пути и стараясь не споткнуться об острые, торчащие из земли камни. Марк крепко держал брата за руку, направляя каждый его шаг. На то мы и зрячие, говорил он себе, чтобы вести слепых. А Йонас, успокоившись, снова беспечно болтал.
- Облака, они какие?
- Как мыльная пена.
Малыш насупился, соображая, но тут же лицо его прояснилось.
- А ими можно мыть руки?
Марк улыбнулся.
- Можно, кэп. Придем домой – попробуешь.

«Человек родился!» «Человек родился!» - звенело среди мшистых стволов и кружевных вершин, разносилось топотом лап и птичьими голосами. Ошеломленные новостью, звери стекались к заброшенной избушке лесника. Там, в почерневших от сырости стенах, они устроили что-то вроде лазарета. Не такого, как некогда у людей в городах – без чистого белья, градусников, микстур и таблеток. Потому что если где-то и остались какие-то лекарства, они уже давно утратили свою целебную силу, а то и обратились в яд. А новые никто больше не выпускал. Но звери отыскали в избушке более или менее чистые, не заплесневелые тряпки, постирали их в ручье и порвали на бинты. И спирт, как ни странно, нашли – вполне пригодный антисептик. У лесника были большие его запасы. Он даже не испортился за все эти годы, хранясь за ширмой, в кладовке, в больших пятилитровых бутылях. Так что те, у кого лапы еще не утратили подвижность рук, могли промыть и забинтовать рану – и все.
А вот и сам ребенок, мальчик, крохотный – пожалуй, мельче обычного, килограмма полтора весом – красный, сморщенный, весь какой-то складчатый. Уместившийся в старом корыте, полном мха и палых листьев. Небрежно обернутый куском тюлевой занавески и прикрытый сверху какой-то высушенной серой шкуркой. И все же – человек. С ручками, с ножками, торчащими из-под лесного этого одеяльца, с жидкими светлыми волосенками на голове. С плоским – и совсем не звериным лицом. На пухлых щеках – тени от длинных ресниц.
Мальчик безмятежно спал, посасывая такой же красный и складчатый, как он сам, кулачок и тихо причмокивая во сне. Звери столпились вокруг и смотрели, перешептываясь. «Ну надо же! Какое чудо! Человек родился!» А молодая мать – изящная пятнистая рысь с черными кисточками на ушах – стояла чуть поодаль, нерешительно заглядывая в самодельную люльку. Она и смущалась, и немножко гордилась, и была озадачена. И не знала, как с ним обращаться, с этим удивительным младенцем. Взять зубами за холку не решалась. Все-таки не котенок. А на руки – боялась уронить. И ладно бы – без свидетелей, а то ведь при всех.
Собственно, зверем – то есть, настоящим, лесным – никто из собравшихся не был. Не кабаны, не волки, не лисицы, не медведи, не олени и не рыси набились в тесную комнатушку, а странные мутанты, полуживотные, полулюди. Мохнатые, когтистые, с вытянутыми зубастыми мордами, рогами или копытами. Но большинство из них вполне членораздельно говорили и ходили на двух ногах. Кое-кто даже умел читать, не сложный какой-нибудь текст, не книгу, а, например, мог разобрать заголовок в старой газете. Пусть с трудом, еле-еле соединяя буквы в слоги, да и смысл написанного чаще всего оставался туманным. И тем не менее, это был исчезающий, редкий талант. Вроде бы и бесполезный, но... Многие, особенно старые полузвери еще помнили своих человеческих или почти человеческих бабушек и дедушек. И, конечно, слышали от них легенду о вырождении. О том, как в обычных семьях, в больших и красивых городах, у людей начали рождаться звереныши. А что было тому причиной? Сложно сказать. Радиация, плохая экология, вредные примеси в питьевой воде? Наверное, все вместе, а еще какие-то внутренние, духовные или нравственные процессы. Что-то накопившееся в сердцах и душах и переполнившее их враз, как бочку постепенно наполняет дождевая вода, и вдруг – начинает литься через край.
А что уж там у них, этих горожан, через край полилось, какая грязь, страхи или злость – о том лесной народец не знал. Но ведь не секрет, что если кому-то долго внушать, что человек человеку волк – то волком он и станет. По крайней мере – внутри, в мыслях. А наши мысли, как известно, творят тела наших детей. Если же, например, все время называть кого-то свиньей или самому жить, как свинья... ну, в общем, вы понимаете. У каждого свой характер, и человеческий облик все теряют по-разному. Но в итоге его утратили все.
Поначалу новорожденным зверятам изумлялись. Их пытались изучать ученые. Осматривали, дивясь и ужасаясь, врачи. Но зверенышей становилось все больше, а нормальные человеческие младенцы совсем перестали появляться на свет. И случилась неразбериха, смута и разброд. Некоторые призывали убивать мутантов. Но истребить собственных детей тоже ведь не выход. Закончилось все тем, что полузвери ушли в леса, а города опустели. Последние люди умерли от старости или болезней, а все, что осталось от них – это пожелтевшие книги, которые никто уже не мог прочесть. Бесполезные диски с фильмами. Гниющие под проливными дождями машины. Высоковольтные вышки, похожие на замерших на половине шага великанов. Натянутые между ними провода, по которым больше не струился ток... А так же городские свалки, заводские корпуса, открытые злым ветрам и проросшие молодыми древесными побегами, дома, угрюмые и молчащие, улицы и шоссе – асфальтовые реки.
Зверей-мутантов все это мало интересовало. И не то чтобы они считали себя вырожденцами и как-то страдали из-за этого. Их разум постепенно угасал, а вместе с ним – чувства стыда, печали и вины. Но еще теплился под грубыми шкурами какой-то огонек. Память о былом величии их расы. Тоска по несбывшемуся. Что-то смутное, не позволявшее окончательно соскользнуть в блаженное безмыслие.
И вдруг – ошеломляющая новость! Человек родился! Впервые за много-много лет на свет явился человеческий младенец, и лазарет в заброшенной избушке лесника гудел от взволнованных голосов, лая, рычания и визга.
Вперед вышел, протолкавшись сквозь толпу, и встал рядом с люлькой-корытом большой и свирепый с виду бурый медведь. Все взгляды устремились к нему. А он поскреб когтистой лапой подбородок и, откашлявшись совсем по-человечески, сказал:
- Братья! Великая надежда...
Говорить ему было тяжело. За свою лесную жизнь медведь отвык от слов, и те ворочались у него во рту, твердые и невкусные, как желуди. К тому же в разношерстном сброде он не видел братьев. Но надо же к ним как-то обратиться, к этим уродцам. Вот и начал речь неловко и глупо, как наждаком по стеклу поскреб.
К счастью, ему на помощь пришла лисичка. Рыжая, стройная, как юная девица, и даже одетая в какую-то кофточку из разноцветных лоскутков и сухой травы. Пискнула с задних рядов:
- И что нам с ним делать, с этим маугли?
Медведь нахмурился.
- С кем?
- Ну, сказка такая была у людей. Маугли.
- Не понимаю тебя.
- Про то, как мальчика воспитали волки.
- Так нам что, - озадачился медведь, - отдать его волкам? На воспитание? Так, что ли?
- Не знаю, - пискнула лиса, отступая к дверям.
- Не знаешь – не лезь! – рассердился косолапый. – Э...э...э...э... Братья! Мы теряем разум. Наши дети не говорят и бегают на четвереньках. Их дети – и не вспомнят, что предки были людьми. Города поглотит лес.
- Лес – наш дом, - проворчал кто-то из толпы.
- Ну да, - нехотя согласился медведь. – Я не об этом. Родился человек. А это значит, что э... э... – он пытался, но никак не мог произнести слово «эволюция». Оно крутилось на языке, но все время убегало. – Ну, эта... э... повернула вспять. То есть, нет. Вспять она повернула раньше. А теперь...
- Дальше! – закричали с задних рядов.
Медведь вздохнул.
- Это значит, что мы можем вернуть потерянное. Не мы, а наши дети. Но его надо как-то вырастить. Этого ребенка. А что мы можем? Вот ты, - он наугад кивнул седому волку, сидевшему, как пес, на задних лапах, - что думаешь?
Волк приосанился и медленно, с достоинством, прикрыл желтые глаза. Снова открыл их и впился сердитым взглядом в корыто с младенцем.
- Я вот что скажу, - начал он торжественно, - мало родиться человеком. Надо вырасти среди людей. Но мы – не люди. Мы можем научить его говорить. Но и вороны – говорят. Можем рассказать пару сказок. Несколько легенд. То, что слышали от бабушек. Но этого мало.
Покачав головой, он выпрямился и снова застыл – важный и красивый, будто статуя.
- В городах есть книги, - провизжал пятнистый кабанчик. – Много книг. По истории и по всяким наукам. А среди нас, кабанов, двое знают буквы.
- А он поймет эти книги? – усомнился седой волк.
- Поймет и объяснит нам! – радостно воскликнул кабанчик и, не удержавшись на ногах, завалился на бок.
- Как это? – удивился волк. – Он что, умнее нас?
- У людей есть поговорка – яйца курицу не учат, - робко пискнула из-за двери лиса.
Она уже покинула комнату, но, любопытная, так и не сумела уйти – подслушивала, стоя на цыпочках в прихожей.
- Пошла вон! – рявкнул на нее медведь. – Какая еще курица? И зачем нам кто-то умнее нас?
- Действительно, - поддержал его другой волк, помоложе, и еще несколько зверей с готовностью закивали. – Зачем нам кто-то умнее нас? Он вырастет и будет нам приказывать. Захочет стать над нами главным. Захочет вернуть нас в города. И закончится наша спокойная жизнь. Согласны?
Звери – вернее, полузвери – зашумели, завыли, зашикали и затопали друг на друга, и подняли такой гвалт, что ребенок проснулся и, напуганный, заплакал. Мама-рысь подхватила его на руки, вернее, хотела подхватить, но неловкие лапы сами собой разжались. И маленький тюлевый сверток покатился по полу, вопя и разматываясь, прямо к ногам бурого медведя. Тот недоуменно взглянул на крошечное голое тельце на грязном паркете, орущее, машущее ручками и ножками, и, переступив с лапы на лапу, слегка дотронулся до него когтями.
- Так что же с ним делать?
- А давайте его съедим? – выкрикнул кто-то, и мутанты-полузвери смущенно притихли.
Первый человеческий младенец за столько лет. И такое предложить? Просто взять его – и съесть? Ну, а что?
И сперва один голос, потом другой, третий... подхватили, повторили послушным эхом, слились в нестройный, но уверенный хор. Они выкликали все громче и громче:
- А давайте! Давайте! Давайте его съедим!

Если есть на свете что-то страшнее смерти – то это одиночество. Не благостное и светлое, где-нибудь в лесу или на берегу моря. Не медитация под шум листвы или рокот волн – с самим собой и природой наедине. А то, которое чувствуешь, возвращаясь с работы в пустую квартиру, где, кажется, еще вчера тебя ждал на столе теплый ужин и звучал детский смех, и можно было просто обнять свою женщину, погрузиться лицом в мягкое тепло ее волос, вдохнуть его и замереть... И все беды отступали, потому что ты – не один.
Две недели прошло с тех пор, как от меня ушла жена. И не сказать, что мы плохо жили. Но – новая любовь, какой-то смуглый метис, прекрасный, как греческий бог, а сам то ли латиноамериканец, то ли уж не знаю кто. Не важно. Я не успел его толком рассмотреть и не жалею об этом. Мне хватило одного взгляда на счастливое лицо моей благоверной, каждая черточка которого словно говорила: «Тебе до него далеко!» И не то чтобы супруга обобрала меня до нитки. Она и не взяла ничего – уехала с дочкой и двумя чемоданами в новую жизнь.
Со мной осталась наша – вернее, моя, потому что жила со мной с самого моего детства – восемнадцатилетняя кошка. Лисенок, как я ее называл – это ласковое прозвище приклеилось к ней еще в ее бытность игривым котенком. А сейчас – флегматичная, ленивая, похожая на лохматую рыжую подушку с двумя зелеными пуговицами – глазами, которые и открывались-то лишь изредка, потому что большую часть дня кошка спала. И все-таки – живая душа.
Кошки не попугаи, им не овладеть человеческой речью. Да и люди не мяучат по-кошачьи. Но мы с Лисенком так долго жили бок о бок, что создали нечто вроде эсперанто, язык, на котором оба могли говорить и понимали друг друга.
Днем я еще держался и на работе шутил, пытаясь казаться веселым и беззаботным. Мол, холостяку лучше, никто не пилит мозг. Но по ночам, лежа в огромной, как палуба океанского лайнера, кровати, я корчился от боли и разве что не выл по-волчьи на тусклый осколок висящей за окном луны. Сон падал на лицо прозрачной, тонкой кисеей, не давая дышать. Сковывал по рукам и ногам. Даже и не сон вовсе, а какая-то блестящая, тошнотворная полудрема. Я уходил мыслями далеко... туда, где за бортом моего корабля плескалось чернильное море холодной ночной темноты. Забыл сказать, что эта беда случилась со мной в ноябре – самом сыром и мрачном месяце в году, когда тяжелая осенняя хандра пропитывала залитую дождями землю. Нагая и дрожащая на ледяном ветру, природа страдала – и я вместе с ней.
- Эй, хозяин, - мягкая кошачья лапка коснулась моей щеки. – Ты что, плачешь?
- Ну да, - признался я малодушно. – Отстань, Лисенок. Ты не понимаешь...
Лунные зеленые глаза смотрели на меня не мигая.
- Я все понимаю.
- Да я... Я больше не могу! Лучше бы я умер, чем так!
Это, конечно, была минута слабости. Но кошка испуганно встрепенулась.
- Как это? А кто будет меня кормить? Чистить лоток?
Я вздохнул.
- Вот поэтому, Лисенок, я еще здесь.
Мы оба молчали. Я – сглатывая слезы. А кошка – задумчиво урча.
– Может, заведем собаку? – спросила она наконец. - Или возьмем нового котенка? Не знаю даже, что хуже.
- Я не хочу собаку. И котенка тоже.
- Чего же ты хочешь?
- Хочу, чтобы стало, как раньше.
Кошка беспокойно зашевелилась и, повернувшись ко мне задом, махнула мне в лицо пушистым хвостом. Я отстранился.
- Твоя не вернется.
- Ох, Лисенок! Я знаю... И не надо, я ей больше не верю.
- Так чего ты хочешь? – повторила кошка и, уютно свернувшись клубком, прижалась к моему подбородку меховым боком, и задышала со мной в унисон.
Она тихонько мурлыкала, но я-то знал, что в такие минуты, подстраиваясь под ритм моего дыхания, окутывая тело и душу своим теплом, Лисенок читает в моем сердце.
- Все ясно, - сказала она, некоторое время спустя. – Будет тебе любимая. И очень скоро. А теперь спи.
И знаете, кто мне только ни лгал. С самого рождения и до сегодняшнего дня. В детстве мама – про Санта Николауса и Зубную фею. Про детей не то найденных в капусте, не то принесенных аистом. И потом тоже... Учителя в школе. Начальник. Коллеги. Друзья и приятели. Все мне врали, пытаясь как-то меня использовать, что-то выклянчить или же наоборот, убрать с дороги, отодвинуть в сторону. Жена – ну, это вы уже поняли – просто выкинула из своей судьбы, как ненужную вещь. А ведь клялась когда-то любить – в горе и в радости, в болезни и в здравии. В общем, меня дурили все подряд. Близкие и далекие, и совсем посторонние люди. Но еще ни разу за всю мою жизнь меня не обманула кошка. Поэтому я сразу ей поверил, успокоился и заснул.
И что-то изменилось. Во мне, в мире... Проснулся я с предвкушением чуда. Как в рождественское утро, когда открываешь глаза, зная, что под елкой тебя ждут подарки. И не важно, что спрятано в обернутых фольгой коробочках. Норвежский свитер или лосьон для бритья. Они, эти разноцветные коробки – кусочки детства, счастливые воспоминания, осколки волшебства. А если еще и под окном намело за ночь сверкающего, легкого, как гусиный пух, снега – то вот она, рождественская сказка!
И хотя по темным улицам по-прежнему вышагивал унылый ноябрьский дождь и мочил ноги в холодных лужах, на душе стало празднично и светло. И как-то удивительно спокойно, словно все обещанное уже свершилось. Осталось только развернуть яркую обертку и достать подарок. Я понимал, что эта легкость очень скоро сменится отчаянием, что отмечать рождество, скорее всего, придется в одиночестве. Я даже не стал покупать елку. Но так хотелось хотя бы еще пару дней, часов, минут... подышать надеждой. Пусть всего один вдох-выдох – и можно жить дальше! Я даже подумал, какая мудрая у меня все-таки кошка. Даже если предсказание ее – неправда. Она, как никто другой, знает, что нужно человеку.
Я возвращался с работы пешком, через центр города. Брел, не торопясь, мимо нарядных витрин, украшенных блестящими гирляндами и елочными шарами. И вдруг – увидел ее. Вы знаете, как выглядит мечта? Нет, никаких ног от ушей и грудей пятого размера. Мечта – это свет доброты в глазах подруги, это бесконечная нежность, искренность, сердечность. Вот именно так она выглядела. Невысокая шатенка с короткой стрижкой, одетая неброско, в серое полупальто и бежевые сапожки. Немного похожая внешне на мою бывшую, только помоложе... Совсем еще девчонка – на первый взгляд. Лет двадцати, не больше. Но! Мне она показалась яркой нездешней птицей, такое сияние окутывало ее хрупкую фигуру. И нет, это не был отраженный свет витрины или уличных фонарей. А что-то совсем другое, чему и название подобрать трудно, ее собственная лучезарная аура. Мы встретились взглядами и улыбнулись друг другу, как давние знакомые.
- Алекс, - представился я.
- Лисса, - откликнулась она, протягивая мне узкую ладошку.
Имя показалось смутно знакомым. Знаете, как бывает, когда катаешь на языке какое-нибудь слово, и так, и эдак, и не понимаешь, где его раньше слышал. Но мне в тот момент было не до забытых имен. Я шагал рядом с Лиссой, смущенный и очарованный, смотрел в ее прозрачно-зеленые глаза – и болтал о чем попало. Со мной такое случается. Когда я взволнован, у меня без вина развязывается язык, и нет такого секрета – моего или чужого – который бы я в таком состоянии не растрезвонил. Так что Лиссе я рассказал все, что можно, и что совсем не стоило рассказывать – но она и бровью не повела. Как будто всю свою жизнь только и делала, что ждала меня – такого, со всеми моими причудами и вывертами. Как будто мы с ней созданы друг для друга.
Пришел домой я за полночь. Помню, как танцевал, счастливый, со своей старенькой кошкой на руках, целуя ее рыжую мордочку.
- Спасибо, Лисенок, спасибо!
Она таращила на меня круглые глаза, урча глухо, как закипающий чайник, и слегка шевелила хвостом, словно желая сказать: «Все вы, люди, полоумные. А ну, отпусти!».
Не буду утомлять вас ненужными подробностями. Мы с Лиссой начали встречаться. Причем заранее не сговаривались. Я просто шел на ее свет, отраженный от автомобильных стекол, от магазинных витрин и зеркал. А она шла навстречу мне. Это было что-то вроде притяжения планет. Что-то мистическое и в то же время – естественное. Я не знал ее телефона и адреса. Но нас влекли друг к другу незримые золотые нити, связавшие наши души крепче брачных уз.
Очень скоро мы стали жить вместе. Лисса перебралась ко мне – в мою опустевшую после ухода жены, печальную квартиру и сразу наполнила ее новой жизнью, радостью, солнцем. И пусть декабрь в этом году выдался бесснежный и слякотный, а ночь длилась почти до обеда. Мы поставили в гостиной маленькую елочку, опутав ее разноцветными гирляндами, мишурой и фонариками. И она светила нам, отгоняя холодный мрак от наших окон и сердец. А потом случилось странное.
На второй день после рождества мы с Лиссой завтракали на кухне, смеясь и перебрасываясь глупыми шутками. Вы когда-нибудь замечали, как глупеют люди от счастья, становясь почти как дети? Так вот. Я отлучился буквально на пять минут – покормить кошку. И в это время Лисса исчезла.
Нет, она не вышла из квартиры. Я не слышал, как хлопнула дверь. Даже осторожно прикрытая, та производит достаточно шума, чтобы чей-то уход не ускользнул от моего внимания. Спряталась? Но зачем? Да, по правде говоря, у меня и прятаться особенно негде. Я медленно и в который раз обходил ванную, спальню, гостиную, кухню, прихожую. Заглядывал, как дурак, под стол и стулья, даже за диваном посмотрел.
- Ты что-то потерял? – поинтересовалась Лисенок, лежа на подушке и одну за другой вылизывая розовым язычком свои рыжие мохнатые лапки.
Она всегда мыла их после еды. Очень чистоплотная кошка.
- Не что, а кого, - буркнул я. – Ты не видела, куда делась Лисса?
Кошка хмыкнула. Ну, во всяком случае, издала очень похожий звук.
- Первый раз, что ли?
- Что? – растерялся я.
- Твоя Лисса в первый раз так исчезает?
Я пожал плечами.
- В каком смысле?
- Сам знаешь в каком.
Конечно, люди не все время друг у друга на виду. И Лисса не всегда была у меня перед глазами. Иногда я не видел ее и не слышал, хоть и знал, что она никуда не ушла.
- Так где она? – спросил я нетерпеливо.
Кошка лениво потянулась.
- А нигде. Твоя Лисса – это мой сон. А значит, когда я не сплю, ее нет. Засну – появится. Не переживай. Но я не могу все время спать. Мне надо кушать, пить, ходить в лоточек... Играть опять же. Кстати, я бы не отказалась от новых мячиков. Старые уже все разгрызла. И когтеточку размотала, надо бы новую.
Я смотрел на свою кошку и не мог понять, что она говорит. Моя Лисса – ее сон?
- Ты шутишь?
- Я никогда не шучу, - ответила Лисенок с достоинством и, отвернувшись от меня, принялась вылизывать заднюю лапку.
И это была чистая правда. У кошачьего племени много достоинств. Они умны, благородны, добры, они почти разумны. Но чувство юмора им, увы, не свойственно.
Я сидел, ошарашенный, с каким-то сумбуром в голове, когда в комнату, зевая, вошла моя любимая. Волосы растрепаны. Вид – слегка заспанный. Я искоса взглянул на кошку – она тихо сопела, свернувшись клубочком, похожая на лисью меховую шапку.
- Где ты была? – не в силах больше сдерживаться, набросился я на Лиссу.
- Не знаю, - ответила она, потирая глаза. – Здесь... А что?
- Ничего, милая, прости.
Я встал и обнял ее, прижал к себе крепко – чтобы ощутить, что она из плоти и крови, настоящая, что она не развеется от моего прикосновения, как туман над рекой от первых лучей солнца. Я прислонился щекой к ее щеке, чувствуя струящееся от нежной кожи тепло.
Но... Если кому-то веришь – то веришь до конца. А я верил своей кошке, как никому другому в этом обманчивом мире.
И знаете, что я понял в ту минуту? Что нет никакой разницы, кого ты любишь – человека или чей-то сон. Человек может уйти. А спящий – проснуться, и сон развеется, будто его и не было. А твоя любовь останется с тобой, пока ты сам ее не прогонишь. Но и тогда она остается, воспоминанием, письмами, забытыми вещами, самодельной дочкиной куколкой, притаившейся на полке. И когда-нибудь ты осознаешь, чем бы все ни закончилось – ты стал на одну любовь богаче. А это главное.
Пять долгих, счастливых лет прожили мы втроем – я, моя любимая и Лисенок. И за все это время Лисса ни разу не спросила у меня: «Почему твоя кошка все время спит?» Но иногда смотрела на нее задумчиво и странно, немигающим лунным взглядом.
Она никогда не спрашивала: «Как зовут твою кошку?» Но однажды, роясь зачем-то в моих вещах, наткнулась на ее старый ветеринарный паспорт. Полистала... и молча протянула мне.
Когда-то мои родители делали Лисенку всякие прививки от кошачьих болезней. Для котят это важно. Она ведь и на улицу раньше выходила, гуляла во дворе, за гаражами. Ела травку и грелась на солнышке. Когда-то мы дали ей кличку – официальную, ту, что потом забылась, сменившись ласковым прозвищем. А сейчас я держал ее ветеринарный паспорт, в который черным по белому было вписано имя: «Лисса». Так вот как ее на самом деле звали. А я – все Лисенок да Лисенок...
А кошка Лисса спала. За эти годы она совсем состарилась, даже можно сказать, одряхлела. И почти не просыпалась. Мне с трудом удавалось скормить ей две-три ложки супа в день. А отощала она так, что превратилась в скелетик, обтянутый рыжей шкуркой. Я накупил Лисенку целую гору разноцветных мячиков и рыбок, и смастерил несколько прекрасных когтеточек. Но ей ничего уже не было нужно.
Я с ужасом смотрел, как из ее тщедушного тельца уходит жизнь, и понимал, как хрупко и мимолетно мое счастье. Когда Лисенок умрет, моя любимая исчезнет, уйдет в небытие, в страну волшебных сновидений, откуда она и явилась.
А может... может... думал я иногда с надеждой, уснув вечным сном, кошка Лисса будет и дальше грезить, творя мой мир и мое счастье?
Может быть, я и сам – всего лишь чей-то сон?
Иногда, возвращаясь пешком с работы, я поднимаю взгляд к небу и вижу, как молочной рекой текут в бескрайней синеве облака, и вдруг среди них замечаю – острые уши, огромную голову, подсвеченную теплой желтизной заходящего солнца, мягкий белый хвост. Гигантская кошка мирно спит, свернувшись клубком в вышине. Потом ее облачное тело расплывается и редеет, расползаясь на туманные белые куски. Но я понимаю, что она все еще там.
Она грезит реками и долинами, и лугами, полными цветов, лесами и городами, канареечными рассветами и огненными закатами, черным грозовым океаном и бирюзовыми прибоями. Она дремлет и тихо дышит через нос, отчего у нас внизу, на земле, поднимается ветер. А если проснется – ведь ни одна кошка не может спать вечно – то что будет с миром? Что будет со всеми нами? Я не знаю. И, наверное, не хочу знать.

Я сижу на скамейке в осеннем парке. Желтые и оранжевые листья шуршат, плывут мимо, крутятся на мокром ветру. Он как будто вдувает в них души, оживляет, пусть несколько коротких минут, а то и мгновений. А чуть поодаль морщится от его порывов тусклая гладь пруда, вся в золотых березовых корабликах, и ломко потрескивают у берега сухие камыши. Прямо в воде застыла, как чучело в перьях, серая цапля. Взлохмаченная и понурая, она стоит посреди такой же, как сама, унылой серости на одной ноге. Ей нет никакого дела до меня, а мне – до нее. И все-таки какая-то тоненькая ниточка внутреннего родства соединяет нас. Нам обоим холодно, грустно и одиноко.
Я наблюдаю, как на крохотном клочке асфальта у моих ног – в осеннем театре – разыгрывается привычный спектакль. Вот танцует соло крупный и яркий кленовый лист – рыжий, будто клоун, блестящий и напыщенный. «Это я... – словно говорит он, - я... я... я... Красивый, успешный, важный».
Мне хочется вскочить с места и затоптать этого выскочку, растереть подошвами ботинок, изодрать в мелкие клочки. Крикнуть: «Да не важен ты совсем! Человек ценится по его делам, а не по глупым ужимкам». Но это всего лишь палый лист на ветру. И я молчу, смотрю и слушаю.
К моим ногам слетаются птицы, и я, достав из рюкзака пакет с пшеном, щедро бросаю им зерна. Пернатые суетятся, толкают друг друга, а я, скосив глаза, продолжаю следить за осенним лицедейством. Я вижу, как осиновый лист – круглый и красный, словно от стыда, бочком подбирается к кленовому. Он мельче, стесняется и мелко дрожит, кувыркаясь в воздухе. Кукловод-ветер подкидывает его вверх и безжалостно швыряет на асфальт. Волочит по мелкой луже.
- Дай мне в долг, друг, - просит осиновый лист, алея от смущения. – Ребенку на операцию. Времени совсем нет... Отдам обязательно, как смогу.
- Нет, - отвечает его кленовый собрат. – Нет-нет-нет-нет.
Осиновый лист умоляет.
- Пожалуйста! Речь идет о жизни и смерти. Еще немного – и будет поздно. Может быть, уже поздно.
- Нет-нет-нет-нет-нет.
Вздохнув, я отвожу глаза, а присмиревший ветер котенком сворачивается у моих ног.
- Ну что, закончили кривляться? – говорю я листьям, но они молчат и лежат, бездыханные, похожие на желтые и красные тряпочки.
И так чуть ли не каждый день, стоит мне забыться, замечтаться, засмотреться на птиц, на деревья, на облака, даже на муравьев или бабочек. Все они, как по нотам, начинают разыгрывать эту коротенькую пьесу. Всего две-три реплики. Но вопрос всегда один и тот же – и такой же ответ. Ну, и на кого тут злиться? На осень? На небо? На пестрый, облетающий холодным огнем осенний парк?
Кто из них виноват в том, что три года назад я ответил отказом на такую же просьбу моего коллеги? Мы и друзьями-то не были. И даже работали в разных отделах. Ума не приложу, почему ему вздумалось обратиться ко мне. А может, охваченный отчаянием, он кидался ко всем подряд, не в силах смириться с мыслью, что его дитя – самый любимый на свете человечек, увы, обречен. Помню, я посоветовал ему написать в какой-нибудь благотворительный фонд. Объявить сбор. Ну, мало ли что можно сделать, не залезая в карман к посторонним людям. У меня были деньги, но я хотел вложить их в бизнес, а не тратить непонятно на что. На чьи-то воздушные замки, на второй шанс, на бесплодную, возможно, надежду.
«Нет времени, - ответил он мне тогда, - у нас каждый день на счету».
«Извини, - я решительно мотнул головой, - ничем не могу помочь».
Он отступил, изменившись в лице, не в силах уже скрывать свою боль. А я отвернулся, мельком подумав, как он сдал за последнее время. Глаза беспокойные, красные, словно от долгой бессонницы. Плечи опущены. По правде говоря, он и сам выглядел как тяжело больной человек.
Понятия не имею, чем там все закончилось. И состоялась ли операция. Тот коллега вскоре уволился и, вроде бы, нашел другую работу. Через общих знакомых до меня дошли слухи, что его сын все-таки умер. А сам он развелся с женой, а после – то ли спился, то ли наложил на себя руки. Знаете, как бывает. Человеческая судьба – она хрупкая... Как домик из спичек, одну вытянешь – и вся конструкция развалилась.
Но разве это моя вина, спрашивал я себя. Нет, конечно. Но отчего так странно и пусто внутри, словно что-то непоправимое произошло – не в чей-то чужой, а в моей жизни? И как будто я сам это непоправимое совершил – своими собственными руками? Мои деньги спасли бы малыша. Или нет. У каждого – своя судьба, у ребенка ли, у взрослого. И если кому-то суждено умереть в детстве, то в этом, наверное, есть какой-то высший смысл.
Он мог вырасти, думаю я, и стать художником или музыкантом. Ученым, подарившим миру лекарство от рака или новое смертоносное оружие. Просто хорошим человеком. Или нехорошим. Примерным семьянином, честным работягой или неудачником, преступником, маньяком, проклятием человечества. Достичь святости или продать душу дьяволу... Может, ему вовсе не надо было жить. И кто я такой, кто мы все такие, чтобы вмешиваться в божий промысел?
Но если я прав, то почему мне так плохо? Почему я, как эта лохматая цапля, стою посреди осеннего мира со своей совестью наедине?
Опавшие листья – невольные лицедеи – смиренно льнут к моим ботинкам. А к лавке осторожно, бочком, приближается Лисичка. Скалится от страха, рычит, в карих, с золотой поволокой глазах застыла боль. На шее – обрывок веревки. Рыжая шерстка запачкана в грязи и кое-где свалялась колтунами, и все равно собачка красива, просто заглядение. Яркая, стройная, небольшого роста – примерно мне по колено. Она пуглива – боится всех, даже кошек. Да что там кошки. Клюющие пшено птицы, и те внушают ей ужас.
Медленно достаю из рюкзака сверток и разворачиваю на скамейке. Лисичка напряженно следит за моими руками, но не убегает. А я выкладываю на одноразовую тарелку кусочки колбасы, сушеного мяса, куриную грудку, хлеб... Ставлю все это на землю и, слегка отодвинувшись, смотрю в сторону. Боковым зрением я вижу, как собачка хватает кусок, отбегает, быстро проглатывает... хватает еще один... отбегает... и так, пока тарелка не опустеет. Рыжей осенней тенью Лисичка ныряет в кусты и растворяется в них, а я кидаю пластиковую посудину в урну и застегиваю рюкзак.
Сколько раз я молил Бога – нет, не даровать мне покой, его я, наверное, не заслужил. Как и забвения. Без памяти душа слепнет и глохнет, и, как яхта без парусов, несется прямо на рифы. Но я просил дать мне подсказку, намек, знамение, если хотите. Как жить дальше? Что делать? И вот однажды в тишине пришел ответ. Словно кто-то невидимый шепнул мне в ухо одно единственное слово: «корми».
Сперва я растерялся, а потом понял. Надо просто кормить – всех, кто голоден. Тех, кто стоит с протянутой рукой, и тех, кто стыдится просить. Того, кто пинает лапой пустую миску, и того, у кого вовсе нет миски. Кормить человека, зверя, птицу и любую тварь. Это так легко! И словно тяжелые цепи опадают с сердца, оно становится невесомым, как тополиный пух на ветру. Сделанного – не исправишь. Как и не сделанного вовремя. Но пока вьется тропинка жизни, впереди будет гореть свет. Манящий и чистый или неверный, как болотный огонь. Это уж как повезет, но главное – идти и ничего не бояться.
Я вижу, как встрепенулась на воде цапля и, раскрыв широкие крылья, поднялась над прудом, словно огромный летучий змей. Описала надо мной круг... один, другой, и, перемахнув ажурную гряду древесных верхушек, утонула в холодном облачном молоке. Она, конечно, вернется. Серая цапля всегда возвращается на этот пруд, как почтовый голубь в родное гнездо. Я бы и ее накормил, но ей ничего от меня не нужно.
Зато нужно бродячим кошкам на пустыре, и я, снова закинув рюкзак на спину, поднимаюсь со скамейки и иду туда. Я заранее прихватил из дома большой пакет с сухим кормом и пару банок кошачьих консервов. А потом забегу в супермаркет – купить продуктов соседке снизу. Я не знаю, на какие средства живет эта сухонькая, аккуратная старушка, но однажды видел в магазине, как она пересчитывала мелочь, пытаясь купить в овощном отделе три морковки. Ей не хватило денег. За морковь я, разумеется, заплатил и с тех пор каждую неделю приношу соседке целую сумку еды.
А дома, в пустой квартире, меня ждет подобранный еще прошлой зимой щенок. Он похож на волка, серый и поджарый, и за лето вымахал в крупного молодого пса. И его я тоже кормлю.
Я кормлю – и это как очищение, как покаянная молитва, как отпущение грехов. Может быть, не только моих, но всего этого странного мира, где жизнь ребенка можно выкупить за деньги, где люди выгоняют из дома собак и кошек, где причиняют друг другу боль и отрекаются от любви.

Настоящие

Часовая стрелка медленно подползает к пяти. Я перебираю бумаги на письменном столе, перекладывая их с места на место или подшивая в папку. Довольно бессмысленное занятие, но что поделать. Стол, заваленный историями болезни, выписками и тестами – это часть моей работы. Желтоватые блики дрожат на стенах, зыбкие, словно пропущенные сквозь толстый слой воды и стекла. И я чувствую себя как в аквариуме. Золотой аквариумной рыбкой я себя ощущаю, заключенной в странную, волшебную реальность. Бросаю взгляд в окно и рассеянно думаю, что наш дворник, должно быть, заболел. А может, напился пьяным. Поэтому не вышел на работу, и там, внизу, его дочка подметает тротуар, вздымая вокруг себя огненную метель.
Если зиму можно сравнить со строгой и прекрасной снежной королевой, то осень – это девчонка-подросток. Она ходит в красном пуховике и дутых сапожках. Вечно простужена, хлюпает носом, танцует на опавших листьях. Ее метла равномерно шаркает по асфальту, сгребая к обочинам алый кленовый снег. Им уже полон газон, и даже на кустах висят его раскрытые, мокрые ладошки. А я думаю, что сейчас посижу еще немного и пойду домой. Дни в октябре короткие, но если я захочу, солнце еще долго не опустится за горизонт, зависнет над ним, как большая сверкающая пуговица, истекая охряным светом. И я прошу его продлиться, этот осенний день. Не потому, что он какой-то особенный, все, как всегда. Но с утра меня не покидает чувство, что сегодня что-то произойдет.
Ведь должно же что-то произойти – рано или поздно?
Не слова властвуют над человеком, а человек над словами. Простым заклинанием можно вызвать дождь или снег. Остановить светило в зените. Или уронить его за дальний лес, как письмо в почтовый ящик. И не надо быть шаманом. Ты сотворен «по образу и подобию» - и этого достаточно. Но есть другое Слово, то, что не напишешь иначе, чем с большой буквы. Священное и единственное. Оно сияет над нами ярче Полярной звезды. И мы – отблеск его лучей. Мы – отголосок его эха. Тень его тени.
Тихий хрустальный звон прерывает мои раздумья. Пришла сестра.
- Привет, Йон, - улыбается она. – Какой-то ты сегодня встревоженный и грустный.
- Да нет, - пожимаю плечами. – Все нормально. Немного осенней хандры – как лимон в чае. Придает жизни вкус и цвет. А ты прекрасно выглядишь.
Это правда, Соня всегда выглядит безупречно. Белокурые локоны рассыпались по плечам – волосок к волоску. Синяя заколка оттеняет их мягкий лунный блеск. Яркие зеленые глаза и длинные ресницы с легкой рыжинкой. На щеках – вечный румянец. И никакой косметики. Зачем ей помада, тени и прочие девичьи ухищрения? Ей двадцать четыре года. Не больше и не меньше. Мне тоже. А ведь она старше меня на целых семь лет.
Соня не отвечает на комплимент, да я и не жду ответа.
- Много работы? – вместо этого спрашивает она заботливо.
- А когда ее мало? – усмехаюсь.
Потому что работы на самом деле нет никакой. Я могу сидеть здесь за столом, делая вид, что занимаюсь чем-то полезным. Или гулять по осеннему парку, по колено в красных и желтых листьях. Или полулежать под окном на скамейке, задрав лицо к небу, и смотреть, как быстро бегут, обгоняя друг друга, легкие, жемчужные облака. Такие нежные и теплые, бледно-розовые на голубом, что сердце щемит от их удивительной красоты. Или же я могу делать что-то другое – ничего не изменится. Так о чем ты спрашиваешь, сестра? Разве ты не знаешь, как все устроено в жизни?
Нет, не знаешь, вздыхаю я.
Мы болтаем о чем-то неважном. Как обычно. Мне не интересно, что скажет сестра, да и что она может сказать? Главное – ее присутствие. Мы привыкли друг к другу. Вернее, это я привык к ее взгляду, улыбке, к ее манере говорить, слегка наклонив голову, из-за чего она становится похожа на птицу. Не на живую, а на чайку из какого-то старого мультфильма, а может, на альбатроса. Не помню. Когда она так смотрит – снизу вверх, спокойно и задумчиво, ее глаза проясняются, словно наполняясь цветущей стоячей водой. Разглаживаются едва заметные морщинки на лбу и около глаз, и все лицо расслабляется. Шелухой с него облетают годы. И вот она снова - четырнадцатилетняя, глупая, сердитая девчонка, как в тот день, а точнее вечер, когда я видел ее – живую – в последний раз.
А потом приходит последний пациент – смешной человечек в какой-то чудной шапке, похожей на лиловый плюшевый блин. Он настолько нелепый, этот человечек, что его не хочется принимать всерьез. Но вслед за ним в кабинет скользнула черная тень и растянулась поодаль – на затянутом пыльным чехлом кресле. Вытянула длинные лапы, положив их на подлокотники, посверкивает ледяными звездочками глаз. Из-за того, что она такая темная, я не могу ее хорошенько рассмотреть. Да и не пытаюсь. Всему свое время. А человечек не хочет садиться. Стоит, мнется, бросая косые взгляды на предложенный мной стул.
- Чем могу быть полезен? – спрашиваю, улыбаясь, чтобы немного его ободрить.
- Понимаете, доктор... - говорит он.
- Меня зовут Йон К. – поправляю его. – И я не врач.
Но он меня не слушает, и я понимаю почему. Назвать кого-то по имени, значит, признать его право на ошибку. На бессилие и неразумие. Йон К. – всего лишь человек, со своими слабостями, комплексами, невежеством, черными дырами и слепыми пятнами. А доктор, он может все. Он обязан помочь. Смешному человечку очень нужна помощь.
- Доктор... – начинает он снова и рассказывает, как плохо ему живется последнее время. Да всю жизнь! Но год-два назад стало совсем худо. Он и раньше стеснялся людей, над ним все смеялись, даже близкие, а он ведь не клоун. Он просто хочет, чтобы его любили! И еще у него все чаще случаются головные боли и галлюцинации. Он больше не может. Он всего боится, от всех прячется и не верит самому себе!
Я вздыхаю.
- Какие галлюцинации?
- Мне чудится, - говорит он смущенно, - что за мной все время ходит огромный тигр-альбинос. Но его, конечно, никто не видит. Кроме меня. Я сошел с ума, да, доктор?
- Вот этот? – спрашиваю, кивая на тень, и она послушно принимает форму тигра, белого, с черными полосками и со слегка косящими бледно-голубыми глазами. Его шкура лоснится. Красавец-зверь развалился в кресле, пузом кверху, как обычный кот, и кажется, вот-вот замурлычет. Мы с пациентом внимательно его разглядываем.
- Красивый котик, - замечаю одобрительно. – И, наверное, отличный друг?
- Еще бы! С ним ничего не страшно! Когда он со мной – а он со мной всегда – я не боюсь гулять даже ночью, в самых опасных районах! – соглашается человечек и робко спрашивает. – Вы тоже его видите, правда, доктор?
Хм... Не знал, что в нашем городе есть опасные районы.
- Как же его не видеть, когда вот он?
Пациент раздумывает, кусая губы и сдвинув брови почти к переносице, потом кивает.
- Он очень смирный, на самом деле. И добрый. Только выглядит свирепым – чтобы пугались злые люди, - тараторит человечек, брызгая слюной и, видимо, боясь, что я его перебью. Не выслушаю. Но я молчу, скосив глаза на экран монитора. - Его зовут Симба. Очень любит сказки. Я ему братьев Гримм читаю по вечерам, а он слушает. Он даже спит со мной в одной кровати. Горячий, как грелка. Обнимешь его, прижмешься – и жарко без всякого одеяла. Одеяло – что? Тряпка! А тут – живое! Представляете? Бок у него теплый, как печка, а что еще нужно сейчас, поздней осенью, кроме тепла? И возможности вот так обнять – все равно кого, тигра, человека... Главное – кого-то большого и теплого. С ним не одиноко. Сейчас, когда за окном дождь, а ветер воет в печных трубах, как бешеная собака?
- Ну, хорошо, - я машу рукой. – Какие у вас еще галлюцинации?
- Мне кажется, - говорит он робко, - будто на голове у меня все время какая-то дурацкая фиолетовая шляпа. Я пытаюсь ее снять, но она возвращается. Ведь нельзя снять шляпу, - он с тревогой заглядывает мне в лицо, - которой на самом деле нет?
- И ее, конечно, никто не видит? – уточняю я.
Мог бы и не спрашивать. В глазах пациента блестят слезы, но он силится улыбнуться. Не получается.
- Глупо, да?
- Да, - соглашаюсь. – Глупо верить чужому мнения, а не своим собственным чувствам. А теперь снимите шляпу и оставьте ее здесь. Или возьмите с собой. Скоро ударят морозы – и теплая шапка не помешает.
Паренек улыбается и сдергивает шапку с головы. Мнет ее в руках, изумленно рассматривая, а потом скатывает в плюшевый шарик и, как заправский фокусник, запихивает в карман пиджака.
- Вы правы. Спасибо. Вот сейчас поговорил с вами – и как-то легче стало. Светлее на душе. Она не вернется, ведь нет?
- Нет. Если вы сами ее не наденете.
- Ни за что, - он смеется и, повернувшись, легкой походкой направляется к выходу. Но в дверях оборачивается и повторяет. – Спасибо, Йон.
Тигр-альбинос мягко спрыгивает с кресла и, раскачивая на ходу длинным и тугим, как канат, хвостом, выскальзывает вслед за хозяином. Я слышу их шаги на лестнице – звонкие, радостные – человеческие, и тихие – звериные. Пожав плечами, снова поворачиваюсь к экрану.
- Что это было? – удивленно спрашивает сестра.
- Одинокий бедолага, - качаю головой. – Ему и надо-то было – всего лишь поговорить с кем-нибудь. Но кто готов слушать? Никто, кроме таких, как я.
- А откуда у него тигр? – интересуется Соня. – Да еще такой редкий. Они ведь редкие, да? Тигры-альбиносы?
- Неправильный вопрос, - усмехаюсь. – Лучше спроси, что он такое?
- А что он такое?
- Часть его мира. Как для меня – этот кабинет, эти бумаги на столе и... – я чуть не произношу запретное: «как ты, Соня», но вовремя прикусываю язык. – К сожалению, - вздыхаю, - никого не интересуют чужие миры. Каждый погружен в свой, собственный... И на других даже не смотрит. А человеку нужно, чтобы кто-нибудь его увидел и принял. Такого, как есть. Со всеми его шляпами и тиграми.
Я выглядываю в окно и вижу, как парень с тигром выходят из-под крыши подъезда под холодное осеннее солнце. Одновременно задирают головы и смотрят вверх, словно прощаясь. Я машу им рукой. Паренек улыбается, на нем нет шапки, и его влажные волосы растрепались. Ветер шевелит их, ворошит на обочинах сор, метет по дороге красные листья. Девочка-осень в ярком пуховике бросает метлу на пегий газон, весь в золотых и алых пятнах, и подходит к этим двоим, что-то спрашивает, заразительно смеется. В какой-то момент мне чудится, что тигр – и не тигр вовсе, а большой белый пес с висячими, как у спаниеля, ушами и грязными разводами на шкуре. «Куда подевалась та собака?» - хочется спросить мне у сестры, но я знаю, что она не ответит. И я смаргиваю наваждение. Парень, мой бывший пациент, и дочка нашего дворника стоят на тротуаре и разговаривают. Потом девчонка наклоняется и сперва нерешительно, а потом все смелее треплет тигра по холке.
Я отворачиваюсь от окна.
Сестра задумчиво кивает, покусывая нижнюю губу. Наверное, сейчас мы думаем об одном и том же – о далеком, из детства, незначительном, по правде говоря, эпизоде. Но это – наше общее воспоминание, та тонкая ниточка, которая связывала нас раньше и будет связывать всегда. Наша общая с Соней сказка.
Голос сестры становится задушевным.
- Да, Йон... Шляпы и тигры... Ты сейчас вспомнил наш домик на дереве? Да?
- Конечно, - улыбаюсь я.
И мы оба, задержав как по команде дыхание, ныряем в прошлое, словно в глубокое озеро. В холодные и прозрачные, как слезы, воды времени. А там, на дне...
Домик на дереве. Его сколотил для нас дядя Фриц из неоструганных досок и укрыл заботливо в солнечно-изумрудной гуще – в ветвях старого каштана. Он получился совсем не большим, этот домик, наверное, не намного просторнее собачьей будки. Я и моя одиннадцатилетняя сестра едва помещались в нем. Но только в первый момент. Стоило нам, поднявшись по лесенке и протиснувшись в узкую дверь, встать коленями на дощатый пол, как стены растворялись. Мы оказывались в пещере, где хранится заколдованный сундук. Или в хрустальном дворце. Или в древнем лесу. Это был портал в иное, сказочное измерение. Крепко держась за руки, чтобы, не дай Бог, не потеряться в чужом краю, мы с Соней шепотом рассказывали друг другу о том, что видели вокруг. Вернее, рассказывала, в основном, она, а я слушал. Распахнув глаза и затаив дыхание. И пространство вокруг нас наполнялось живыми чудесами.
В заколдованном сундуке, говорила сестра, спрятано сокровище. Что это такое, я, тогда еще маленький, не до конца понимал. Возможно, думал я, сокровище – это бабушкины разноцветные платки, которые мне не разрешалось трогать. Или мамина лисья шубка. А может, ее обувь – многочисленные туфли из приятной на ощупь кожи? Такой мягкой, что ее можно процарапать ногтем. Туфли всех цветов и фасонов – на каблучке и без, лодочки, босоножки, красные, черные, белые, белые в черную полоску и светло-бирюзовые, как ее самое праздничное голубое платье? Замшевые осенние сапожки? Или зимние – на коричневом меху? А может, в том сундуке лежат старые фотографии? Бледные, но цветные или полустертые, рыже-белые, выцветшие, как прошлогодние листья, фигуры в странных нарядах и строгие, печальные лица. Наши предки. Далекие и близкие, жившие когда-то до нашего с сестрой рождения, и даже до папиного и маминого рождений. Они кому-то были дороги. Кто-то их любил. Они дали нам всем жизнь, как древесные корни дают жизнь ветвям и листьям. Что ж. Маленькие дети вовсе не так глупы, как считают взрослые. И уже тогда я осознал, что сокровище бывает не только звонким и блестящим. И разве я был не прав?
В хрустальном дворце жил король. Правда, мы с Соней его ни разу не видели, слышали только, что он сам – как бы хрустальный, прозрачный, как речная креветка. Но почти каждый день он устраивал пир, и столы ломились от всяких угощений – чипсов, яблок, орешков и моих любимых конфет. И напитков подавали вдоволь – фанта, кока-кола, а для меня – вишневый сок. Пить что-то, кроме воды, молока и соков мне не разрешали родители. Но и колу с фантой я попробовал – тайком от них. А от шоколадных конфет у меня в то лето испортились зубы. К счастью, молочные. Королевская еда не пошла им впрок.
А в лесу росли не деревья, а папоротники, густые, темные, высотой с трехэтажный дом. И мягкий, как перина, мох в полумраке испускал тусклые зеленые лучи. Нам с сестрой нравилось прыгать в нем, как в кровати с пружинами, или лежать, голова к голове, и смотреть, как облака плывут сквозь перистые верхушки папоротников.
Вы скажете: глупости, игра. Что ж, если и так, это была самая чудесная игра на свете. Но наше с сестрой счастье длилось недолго. Мы сидели в пещере, в той самой, где хранился сундук и где недавно завелся дракон – очень жадный и опасный. Его якобы приставили охранять сокровище. А мы с Соней, расположившись на мягкой песочной подстилке под гирляндой сталактитов, ели конфеты и обсуждали, как его победить. Непростая задача. И не то чтобы нам так нужен был этот сундук. Но как в сказочной стране прожить без приключений? И вдруг, откуда-то снаружи, из другого мира, послышался шум, шаги, скрип деревянной лестницы. И в просвете возникла мамина голова. Я даже подумал сначала, что это коварный дракон принял облик нашей мамы... Но нет. Это, действительно, была она. И в ее полных отвращения глазах вдруг отразился весь наш маленький чудесный мирок, островок нашей с Соней мечты – а затем съежился и увял.
- Ну вы только посмотрите! – возмутилась мама. – Какие же вы все-таки свиньи! Весь пол замусорили! Сидите в грязи, и хоть бы что! Вы еще хрюкать не начали, вы, двое? Говорила я Фрицу, что все это ерунда, баловство... Домик на дереве! Зачем двум таким неряхам домик на дереве, когда вы в своей комнате убраться не можете? – она всплескивала руками, качала головой, словно не в силах поверить, что это ее дети учинили такое безобразие. - Соня, стыдно! Ты же большая! Какой пример ты подаешь брату!
Она продолжала ворчать, отчитывая нас, а мы сидели понурившись. Волшебство упорхнуло. Мы тогда не знали, что это навсегда, но уже чувствовали, что случилось непоправимое. Заколдованная пещера исчезла, ее сверкающие своды, изящные сталактиты, похожие на толстые каменные сосульки, сундук с сокровищем, следы дракона на мягком песчанике... Мы снова очутились в тесном, грубо сколоченном домике в кроне старого дерева. Действительно, замусоренном. На грязном дощатом полу валялись фантики от конфет, веточки, листья, каштаны, пробки, банки из-под фанты и кока-колы, салфетки, одноразовые тарелки, носовые платки и бумажные стаканчики. Все смятое, раздавленное, испачканное. При виде этого беспорядка и убожества я чуть не заплакал, а Соня покраснела – кажется, с ног до головы. По крайней мере и лицо ее, и шея, и острые локти и коленки под коротким платьицем стали пунцовыми от стыда. Мы молчали и прятали друг от друга глаза.
Конечно, мы убрались в домике, выбросили весь мусор и подмели пол. И еще несколько раз пробовали там играть. Но портал в сказку закрылся. И пещера, и королевский дворец, и папортниковый лес – остались где-то по ту сторону невидимой, но прочной границы. Мы иногда их слышали – как далекий шум, как ветер в кронах, как тихое пение или гитарные переборы в тумане, на другом берегу. Но попасть туда не могли. И нам стало скучно.
Я всегда удивлялся Сониной способности угадывать мои мысли. Мы как будто думаем в унисон, хоть это и невозможно. Вот и сейчас, она смотрит мне в глаза, и мы оба переживаем одну и ту же историю, и, наверное, будем переживать ее снова и снова. А что нам еще остается? Наш мир раз и навсегда поставлен на повтор, и что-то изменить ни я, ни она уже не в состоянии.
- Мама любила чистоту, - грустно произносит Соня. – Чистоту и порядок. Иногда мне кажется, она любила их больше, чем папу, бабушку или дедушку, или дядю Фрица. Больше, чем нас.
- Тебе не кажется, - отзываюсь я нехотя.
Нехорошо говорить так о собственной матери, но разве то, что случилось с сестрой, не ее вина? Неужели тарелка из какого-то разнесчастного сервиза оказалась для тебя, мама, важнее собственной дочери? Я знаю, что этот вопрос некому больше задать. Мамы нет рядом. А Соня, наверное, ничего не помнит. Впрочем, я понятия не имею, в какой момент обрываются ее воспоминания. Мы никогда не говорим об этом, избегая мучительных тем. Удивительно, но неужели мы до сих пор боимся причинить друг другу боль? Похоже, что так.
Бывает чистота живая. Белизна снега. Прозрачность родниковой воды. Яркость огня и бирюзовая нежность весеннего неба. Но в нашем доме царила чистота мертвая, неуютная, как в больнице или в каком-нибудь хосписе.
А моя сестра, сколько ее помню, всегда возилась с какими-нибудь зверятами. Особенно любила их кормить и лечить. Мазать йодом пораненные лапки. Бинтовать хвостики. Выкармливать детенышей из пипетки. Ежики, белки, кролики, птенцы-слетки, котята... Конечно, все это тайком от мамы, в сарае или в саду. Помню, как мы с ней бегали однажды по всему поселку, искали дом для приблудного щенка. Нашли... Как Соня радовалась! Мы потом навещали его чуть ли не каждый день, видели, как он растет. А потом сестра принесла откуда-то лисенка и спрятала его в нашей комнате, внутри книжной полки. Почти неделю он там жил, питаясь сырым куриным фаршем, размоченным в молоке, пока его не обнаружила мама. Скандал она устроила страшный. Наверное, самый ужасный за все наше с сестрой детство – если, конечно, не считать последнего. Но об этом позже. А тогда мама кричала так, что слышали все соседи, топала ногами и клялась в следующий раз выгнать Соню из дома, если та опять притащит с улицы какую-нибудь тварь. Папа ей поддакивал, правда, без воодушевления. Не то чтобы наши с сестрой родители не любили животных... Хотя нет, не любили. Нас даже в зоопарк не водили ни разу, хотя и я, и Соня очень хотели посмотреть на обезьян и слонов. Помню, как раздраженная мама швырнула мне книжку: мол, на, любуйся. Мало тебе картинок?
Куда в конце концов делся лисенок, я так и не понял. Отнесла ли его Соня в лес или отдала кому-нибудь из соседей? Я только надеюсь, что зверек выжил. Хорошенький он был, смешной... Я и сам к нему привязался. А сестра плакала. Целый день – и тоже тайком от родителей, забравшись с ногами на кровать и забившись в угол. Не прошло и трех месяцев, как она привела в дом огромного грязного пса. Не знаю, чьего, вероятно, беспризорного. Хотя бездомных собак я в нашем поселке не встречал. У нас все и всегда было чисто и аккуратно. Домики словно кукольные. Трава и кусты – пострижены. Цветы – на клумбах, а не где попало. Впрочем, прямо за последним двором – отсеченное от него дорогой – расстилалось поле, а на нем – разноцветье и разнотравье, и хищные птицы реяли в потоках воздуха, распластав под собой широкие тени и высматривая внизу крольчат или мышей-полевок. И струилась над землей золотая пыльца, от которой мама сразу начинала чихать, жалуясь на аллергию. Так что, думаю, бедолага-пес каким-то чудом забрел к нам из города, а может, его высадили из машины где-нибудь в лесу или на краю поля. А моя сестра его пожалела и привела в дом, пока родители были в гостях.
Уже стучался в наши двери холодный и дождливый ноябрь, и день клонился к закату, а ветер дул порывами, сгоняя к горизонту заалевшие облака. Но они все не кончались – шли и шли вереницей. И ярко светил за окном осенний клен. Большой белый пес с черными разводами на шкуре прошел по комнате, оставляя на паркете грязные следы. Соня налила ему суп в тарелку от английского сервиза – в ту, что с синими деревьями и пастушками, в любимую мамину. И, перехватив мой взгляд, улыбнулась:
- Ничего, братик, я все вымою и уберу.
Так бы она, наверное, и сделала, не вернись родители из гостей раньше обычного.
На этот раз мама не стала ни кричать, ни топать. Она словно задохнулась при виде сервизной тарелки с остатками супа, грязи и желтых листьев на полу, и собаки, с теленка ростом, нагло возлежащей на чистом диване. Застыла посреди комнаты, и как выброшенная на берег рыба, то открывала, то закрывала рот. Тем временем папа схватил швабру и буквально вымел непрошенного гостя за порог. Пес рычал и поджимал хвост. А мама, прийдя в себя, молча и цепко взяла сестру за плечо и подвела к двери.
- Вон, - прохрипела она. – Убирайся.
Помню, как Соня надевала пуховик, не попадая руками в рукава и беспомощно оглядываясь на нас. Словно надеялась, что мама передумает. Что все это только шутка. За окном, между тем, совсем стемнело, и ветер завывал, как голодный волк, обгладывая деревья и кусты до костей, до мокрых черных скелетов. Застегнувшись и обмотав горло длинным шарфом, Соня шагнула на крыльцо – и тяжелая дверь захлопнулась за ее спиной.
А после родители молча пили чай на кухне и, спустя, наверное, полчаса мама пробормотала:
- Ничего, пусть погуляет, подумает...
А еще через час – вышла звать Соню назад, в дом. Вот только сестры нигде не было. Она словно растворилась в зыбкой темноте, в осеннем холоде, ветре и мелкой, колючей мороси. И собака пропала. Возможно, они ушли вместе. А может, и нет.
Полночи родители бегали по поселку, звали Соню, обыскивали каждый переулочек, перебудили всех соседей. Мне велели сидеть дома и никуда не выходить. И, вообще, ложиться спать. Но я все-таки вышел на крыльцо и стоял, облокотившись на влажные перила и прислушиваясь к далеким крикам. Уже и не вспомню, о чем я тогда думал. Кажется, ни о чем особенном, а просто вдыхал грибной запах листвы и, запрокинув голову, смотрел на серебристые по краям ночные облака. Они плыли и плыли, мимо луны, маленькой и блеклой, словно подернутой беловатой дымкой. Мимо колокольни и острого шпиля старого костела. Над слабо блестящими, мокрыми крышами. И такой покой царил, казалось, и на земле, и в небе, что не верилось ни во что плохое. И уж тем более, мне и в голову не приходило, что мою любимую сестренку я видел этой ночью в последний раз. Утром папа и мама обратились в полицию.
Соню искали. По всему поселку и в лесу – с полицейскими собаками. И даже в озере – водолазы. Но она исчезла. Возможно, добралась пешком до станции и села в первый попавшийся поезд. Пассажирский или товарный. И Бог знает куда он ее увез. Такое случается, успокаивали нас в полиции. Подростки иногда сбегают из дома, и найти их непросто. Но вы не отчаивайтесь, сказали нам. Может быть, она вернется сама, ваша девочка. Или кто-нибудь сообщит о ней.
Сестра не вернулась. Ни через год, ни через два. Нашу семью словно накрыло глубокой печалью. Не знаю, о чем на самом деле шептались по вечерам родители. Но я почему-то был уверен, что о Соне. А потом их вызвали в другой город – якобы на опознание. Об этом случайно обмолвилась бабушка, когда я – наивная душа – поинтересовался, почему она плачет. Мне родители ничего не сказали.
Понятия не имею, чем все в итоге закончилось. Не было ни похорон, ни траура. Сонина фотография в рамочке так и стояла одиноко на полке в шкафу, пылилась и выцветала, а через какое-то время перекочевала в выдвижной ящик, под замок. Теперь я не мог на нее даже взглянуть. И бабушка как воды в рот набрала. А вскоре и вовсе слегла после инсульта. Неделя – и ее не стало. Да, забыл сказать, что мама больше не драила до блеска наш дом, а вместо этого бродила вечерами по улицам, в любую погоду, без цели и определенного маршрута. Заглядывала в чужие сады, пересекала дорогу и уходила в поле, в лес, блуждала, как во сне, вокруг небольшого, но глубокого лесного озера. Иногда ее видели на железнодорожной платформе – она провожала взглядом поезда. Может быть, мама продолжала искать Соню.
И я ее понимаю. Иногда кажется, что потерянное где-то совсем рядом. Только протяни руку – и вот оно. Но нет, его не вернешь, как реку не обратить вспять, сколько ни проси, сколько ни погружайся мыслями в прошлое. Как ни пытайся его исправить. В этом неумолимость времени. Оно жестоко, но справедливо.
Соня глядит на меня с экрана, подперев щеку раскрытой ладонью. Смотрит вопросительно и слегка тревожно. Знакомый до боли взгляд. Наклон головы. Чуть сдвинутые к переносице тонкие брови. Хмурится... Словно хочет что-то сказать, но медлит, боится попасть впросак. А может быть – дразнит. Ее не поймешь. Еще минута – и по губам пробежит улыбка, загорится в глазах, ямочками украсит щеки. По сути я общаюсь с нейросетью, впитавшей привычки, воспоминания, любимые словечки и жесты моей сестренки. Нацепившей на себя ее повзрослевшее лицо. Иногда я думаю, что настоящая Соня все-таки жива и выглядит сейчас совсем по-другому. Ей уже за тридцать. Живет в каком-нибудь большом городе, в самом сердце человеческого улья, в безликой многоэтажке. Коротко постриглась. Ходит летом в рваных джинсах и куцой майке, а в холодную погоду – в таком же красном пуховике, как у девочки-осени. Красит волосы в синий или оранжевый цвет. В пупке у нее пирсинг, а в ушах – дырки в монету величиной. А может, она вышла замуж, растолстела, родила двоих или троих детей. И, наверное, она не запрещает своим малышам таскать домой кого угодно: собак, кошек, раненых птичек. Да хоть крокодилов! А может, ее дети уродились в бабушку и кричат при виде соринки на полу, и ненавидят животных. Все возможно.
- Эй, братик, - вторгается в мои мысли Сонин голос, - о чем задумался?
- Да так.
- Что-то вспомнил?
Я качаю головой. Тебя вспоминаю, Соня. Ты-то себя помнишь? Знаешь, кто ты?
Должно быть, последний вопрос я произнес вслух, потому что ее взгляд становится пытливым.
- Конечно, знаю. А как насчет тебя? А, Йон?
Беспомощно пожимаю плечами.
- А что я?
- Думаешь, ты чем-то отличаешься от меня?
Неужели она разозлилась? Нейросеть способна злиться? Я мнусь, не решаясь сказать правду. Боюсь обидеть Соню, хоть она и компьютерная программа. Но для меня она живая. Моя любимая сестра.
- Йон... – ее голос становится мягким, как прикосновение кошачьей лапки, - что случилось с нашими родителями? Где они?
Я вздыхаю.
- Не знаю, Соня. Я давно их не видел. А что?
Мне вдруг становится неуютно, страшно, тоскливо. Но кошачья лапка уже выпустила когти и царапает по сердцу. Конечно, я могу встать и, выключив компьютер, пойти домой. Могу закончить этот разговор одним нажатием кнопки. И Соня не вскочит, не побежит за мной. Не заставит выслушать. Ей не пробиться сквозь холодное стекло экрана, сквозь безжалостную команду «включить-выключить». Но...
- Где ты живешь? – наседает сестра. - Где наш бывший дом?
- Где-то.
Я машу рукой.
- Вот именно, Йон. Где-то... А ты? Что с тобой? – она заглядывает мне в глаза. – Ты такой, как раньше? Скажи, ты можешь остановить солнце в зените? Или уронить его за горизонт, как письмо в почтовый ящик? Ты видишь жнецов в небе?
- А ты? Ты их видишь? – невольно вырывается у меня.
- Конечно, - кивает Соня.
Судорожно пытаюсь вспомнить, когда и зачем я рассказал ей про жнецов. А внутри меня словно занимается заря. Я пытаюсь ее удержать, как привык удерживать солнце за краем ржаного поля – когда хотелось немного продлить ночь. Но свет разгорается – против моей воли – все ярче и ярче.
Зачем? Я ничего не хочу знать.
- Ну и чем ты отличаешься от меня? – спрашивает сестра.
Я молчу, снова погружаясь в глубокие воды памяти.
Сестры уже нет. Бабули тоже. А мне одиннадцать или двенадцать... Мечтательный, немного не от мира сего мальчишка.
Помню наш дом. Вернее, бабушкин, доставшийся нам по наследству. Он высокий и узкий, голубой с белыми ставнями, а на крыше у него растет мох, трава и даже тоненькая березка. Мы переехали в него сразу же после бабушкиной смерти, потому что в нашем прежнем доме маме чудились по ночам какие-то шаги. Она не могла спать, будила папу, и оба они, закутавшись в теплые одеяла, сидели до утра на кухне и курили. Выходя к завтраку, я едва мог дышать от плотных, висящих над столом клубов дыма. Сперва аккуратный, под конец бабушкин дом выглядел запущенным. Каким-то одичавшим, что ли. Как и сад, затянувшийся в последние год-два колкими кустами ежевики. Как и проросшая сорняками старая песочница.
Но я его любил, этот дом. Он был живой, полный всяких гнезд, осиных, птичьих, паучьих – мягких белых коконов, из которых осенью вылуплялись крохотные паучата... Со стороны сада – увитый плющом, и летом, и зимой полном разных насекомых.
В то последнее лето какая-то серая пичуга вывела птенцов прямо под нашей крышей и без устали таскала им червяков с соседского огорода. А если, встав у стены, прислушаться, то можно было уловить их слабый писк. Пару раз она прилетала к нам на крыльцо – птица-мать, маленькая и невзрачная, чуть крупнее воробья. А потом один птенчик выпал, но не разбился, а лежал на мокрой земле, крохотный и жалкий. Комок не перьев даже, а тонких косточек под розовой кожей и немного пуха. Шел дождь, с деревьев и карнизов текла вода и собиралась в лужи. Птенец чуть не утонул. А вдалеке, помню, грохотал гром, и уже что-то посверкивало в тучах, и ветер бил наотмашь, так что трудно было удержаться на ногах.
Я мог бы взять птичьего малыша с собой, положить в какую-нибудь коробку и выкармливать, пока он не оперился бы и не научился летать. Сестра бы так и сделала. Птичка – не собака, ее легко спрятать. Да и мама последнее время не заглядывала в мою комнату. Но я – не Соня. Возиться со зверятами – это не мое. Я и не умел, если честно. Но и бросить его, беспомощного, тоже не хотел, хотя бы в память о сестре я должен был ему помочь. И я решил вернуть птенца в гнездо.
С огромным трудом вытащил из сарая выдвижную лестницу. Прислонил к стене и начал взбираться, цепляясь за ступеньки одной рукой, а другой – придерживая оттопыренный карман с несчастным найденышем. Высоты я не боялся. С ней я с малых лет на «ты». Бывают души, робостью или алчностью пригнутые к земле. А моя всегда тянулась к небу. Куда я только не лазил, и на деревья, и по чердакам, и на колокольню поднимался. Однажды папин знакомый взял меня с собой в кабину подъемного крана. Помню, какой восторг я тогда испытал – почти мистический. До облаков, казалось, было рукой подать. Один шаг – и я поскакал бы по ним, как по кочкам, побежал вприпрыжку по синей тверди, как по припорошенному облачным снегом льду. Страх – это гири на ногах. А восторг – крылья. Так что упасть я не боялся и, упорно карабкаясь, достиг уже самой крыши. Протянул руку и вслепую, наощупь сунул птенца во что-то теплое и мягкое. Уверенный почему-то, что это и есть гнездо. И подумал, что пора спускаться обратно, иначе весь промокну, да, собственно, уже промок. Но замешкался, посмотрел вниз и зашатался. И раскачивалась лестница на сильном ветру. И качалось небо в грозовой дымке черных, как сажа, облаков. И земля подо мной ходила ходуном, будто лодка в штормовом море. Мне в лицо сыпалась откуда-то солома, сухая трава, клочки мха, острые дождинки, камешки, песок. В какой-то момент я почувствовал, что лестница подо мной летит, и я лечу вместе с ней. Вместе с ветром, дождем и травой. Но и в те последние мгновения страха не было, а только легкость и радость полета. На этом мои детские воспоминания обрывались.
- Так что же случилось? – растерянно спрашиваю я сестру. – Я упал и свернул себе шею? Там было не так чтобы очень высоко. Но упасть можно по-разному.
- Откуда я знаю? – искренне удивляется она. – Если не помнишь ты, то мне-то откуда знать?
- Действительно, откуда... – бормочу я. – Так что получается? Мы оба с тобой мертвые?
Но Соня возмущенно встряхивает головой, словно сама мысль о смерти кажется ей кощунственной.
- Нет, Йон. Мы не мертвые. Мертвые тела гниют в земле. Души, наверное, пируют на небесах. А мы – ни то и ни другое. Мы – ненастоящие.
Уже понимая, что она права, я продолжаю спорить.
- Это ты такая, - говорю обиженно. – Ты живешь внутри моего компьютера. А я – среди людей.
Сестра хохочет, показывая идеально ровные, белые, как на плакате в кабинете дантиста, зубы.
- Это потому, братик, что ты их любишь. А я всегда любила животных.
Прежде, чем я успеваю ответить, Соня отодвигается от экрана, и я впервые вижу то, что находится за ней. То, что раньше мне казалось всего лишь размытым фоном. Маленькая светлая комнатка. Кушетка у стены, застеленная простыней. Белые занавески на окне, сквозь которые в комнату затекает ласковое закатное солнце. И такой же белый шкаф со стеклянными дверями. А за ними – пузырьки, баночки, коробочки – какие-то лекарства. А на кушетке, на шкафу и прямо на полу – щенки, котята, зайцы, белки, ежи, лисы, волчата, олененок с забинтованной ножкой и веселыми желыми пятнышками на спине, птицы мелкие и крупные, воробьи, сойки, вороны, горлицы... даже сова...
- Мои маленькие друзья, - говорит Соня с нежностью. – Я им помогаю. Помнишь совенка? Ну, того, которого мы нашли в лесу? Я не смогла его спасти. Не сумела выкормить. А здесь – получилось! Смотри в какого красавца он вырос!
Словно понимая, что ее хвалят, сова хлопает крыльями и громко ухает.
- Но это же... – я не нахожу слов.
- Да, - Соня вздыхает. – Мы не можем сделать мир более настоящим, чем мы сами. Но мы можем жить в нем так, как хотим. Как мечтали когда-то. Я лечу животных, и никто на меня за это не кричит, не ругается, не грозится выгнать из дома. Это мой дом, мои звери, моя жизнь. Я счастлива, Йон.
Я медленно киваю. Нет больше смысла притворяться – ни перед собой, ни перед Соней.
- У меня была другая мечта, - улыбаюсь задумчиво, точно сквозь мутное стекло вглядываясь в далекое, золотое... в будущее, которое не свершилось. Или свершилось? Как знать! – Помнишь, у Сэлинджера. Ловец во ржи. Я очень хотел вырасти и стать таким – ловить непослушных детей на краю пропасти. Глупо, да?
- Совсем не глупо! – возражает сестра. – А очень здорово! Ловец во ржи... Я рада, что у тебя получилось.
- Получилось? – переспрашиваю.
И сам себе отвечаю, да, получилось. И пусть те, кто ко мне приходят, давно уже не дети. Но разве не каждый из нас – неразумный ребенок в душе? Да, и я тоже. Погибший в одиннадцать лет, я, наверное, так и не смог до конца повзрослеть. Должно быть, в той, покинутой мной жизни взрослеют иначе... Но я сделаю для этих людей все, что могу. Я протяну им руку и буду удерживать над пропастью изо всех сил, пока они не нащупают почву под ногами.
Но что такое пропасть в мире, где нет смерти? Просто дыра в земле. Или просто отчаяние, черное, как ад, тоска, мрак, одиночество, беззвездная ночь. Я хочу зажечь звезды для всех несчастных, стоящих на краю. Для тех, кому больно. Кто устал от насмешек. Кто ищет – и не находит. Кто стучит, но ему не отворяют. Для тех, кто потерял надежду.
- Ладно, младший братик, - вздыхает Соня, - тебе пора, да и мне тоже. Надо кормить всю эту ораву. Видишь, их сколько? Скучать не дают! - она делано хмурится, но в глазах искрится радость. – Забегай в гости, Йон.
- Но как? – удивляюсь я. – Как тебя найти?
Она улыбается.
- Найдешь, если захочешь. Иди по тропинке, через ржаное поле. Иди долго-долго. Через лес, мимо озера, через поселок... Он похож на поселок нашего детства, но там нет ни бабушкиного дома, ни родительского. Того, в котором мы выросли. Я проверяла. Дороги назад нет, Йон. Но есть просто дорога. Иди по ней – и найдешь меня.
- Да я каждый день по ней хожу, по этой тропе! Как же мы еще ни разу не встретились?
Соня машет рукой, смеется и отключается. Экран темнеет.
Я спускаюсь по лестнице и выхожу из подъезда, с наслаждением вдыхая холодный осенний воздух. Метла девочки-осени по-прежнему лежит на газоне, но ее самой нет. Ушла. И листьев на дороге меньше не стало. Их разноцветный ковер шуршит под ногами, а еще не облетевшие ладошки клена ловят яркое солнце.
Золотом полыхает сжатое поле. Я присаживаюсь на корточки, провожу ладонью по колючей стерне. Тропинка ныряет в жнивье и устремляется прямо – упираясь в далекий, зубчаный горизонт. Она может привести к дому Сони. А если пойти дальше, то может привести на небо. На него можно вскарабкаться, как на синюю гору, как на огромную, прозрачную глыбу льда. Я встаю и запрокидываю голову. Раньше, для того, чтобы увидеть небесных жнецов, мне приходилось долго щурится, искать подходящий угол зрения, а сейчас достаточно просто взглянуть.
Небо надо мной – ожившая картина Ван Гога. И жатва там сейчас в самом разгаре. Люди в белоснежных одеждах, похожих на римские тоги, ловко орудуют серпами, жнут золотые колосья солнца, вяжут в снопы и – по-старинке – грузят на телеги. Чтобы наступила ночь, надо убрать все лучи до последнего. И жнецы спешат, пот струится по их загорелым лицам. Они вытирают его широкими рукавами и снова принимаются за работу. Жнецы знают: без их труда тьма не опустится на землю, и мир не отдохнет. А утром светило, поднявшись над горизонтом, снова засеет небесное поле лучезарными всходами. И все повторится.
Я смотрю из-под ладони, среди облаченных в белое фигур выискивая одну – до боли знакомую. Бабушка! Я машу ей рукой, но она не видит. Ей не до меня – она торопится отделять день от ночи. Колосья и острый, как молодой месяц, сверкающий серп мелькают в ее проворных руках.
Она всегда спешила. Словно надеялась за отпущенный ей срок переделать всю работу в мире. С весны и до поздней осени возделывала свой сад и маленький огородик. Стригла и подвязывала деревья, белила стволы, сажала растения, боролась с сорняками и вредителями. Зимой чистила дорожки от снега. Она сама покрасила дом в нарядный голубой цвет. Сама построила сарай для тяпок и лопат, заложила в саду альпийскую горку, остеклила теплицу для огурцов, чинила забор и крышу. С утра до ночи бабушка не разгибала спины и на возмущенное мамино «ну сколько можно, посиди уже, наконец, спокойно» отвечала: «На том свете отдохну!»
И знаете, как это звучало? Как похоронный звон. Не так страшил бабушку тот свет, как это вынужденное безделье. Работа – это жизнь, повторяла она нам с Соней. Движение – это жизнь. А покой – смерть. Вот такой она была, наша бабушка – беспокойной.
Помню, как я, растерянный, стоял над ее могилой и думал: «Вот все и закончилось». В райских кущах праведники целыми днями возлежат на облаках, играя на арфе и распевая хвалебные гимны Всевышнему. Она даже приснилась мне однажды – худая и несчастная, с ангельскими крыльями за плечами и каким-то музыкальным инструментом в руках. Только это была не наша бабушка, а ее бледная тень. Бесплотная и грустная.
Так я думал – и жалел бабулю до слез, пока однажды, возвращаясь домой через ржаное поле, не поднял глаза и не увидел в небе жнецов. Они вязали солнечные снопы, утирали пот, смеялись и пели, шагая по облакам. Не праздное шествие унылых ангелов, а радостный труд счастливых людей. И моя любимая бабушка, конечно, была среди них.
Поле земное и поле небесное, и мы – настоящие. Мои волосы треплет прохладный вечерний ветер. А я стою посреди золотого жнивья и смотрю, как солнце медленно уходит за горизонт. И как падают в телегу последние снопы, а там, где колосья сжаты и небо потемнело, начинают свое извечное кружение ночные светляки – яркие голубые звезды.

С утра я чувствовал себя неважно, а к вечеру совсем разболелся и просто лежал в кресле, укрывшись теплым пледом и листая журнал. Читать не мог – ломило глаза. Но, прежде чем идти спать, я встал и, осторожно приоткрыв дверь, выглянул во двор. Поздний осенний вечер мерцал редкими звездами, и холодный ветер мел по тропинке желтые листья. Я никогда не мог понять, откуда они берутся – поблизости не росло ни одно дерево. Лишь неподалеку, на усеянной такой же палой листвой лужайке, торчали пни. Много пней. Высокие и низкие, кряжистые и совсем тоненькие, в веточку толщиной. В мутном вечернем свете они казались чем-то другим, потусторонним и пугающим. Я вглядывался – и видел то мальчика, присевшего на корточки, то щенка, то болотную выпь, стоящую в камышах, то зайца с длинными ушами. Что за сад был здесь и почему его вырубили, я не знал. Но чувствовал, что в почерневших пеньках бродит, как некогда древесные соки, какая-то остаточная жизнь. Не достаточная для того, чтобы вырастить из мертвых корней призрачные стволы и кроны. Но плодящая в сумерках эти странные обманы зрения. Поежившись, я отступил назад, в дом, и запер дверь на два замка. Осталось опустить трисы, обойти еще раз комнаты – благо их всего две и еще кухня – и лечь.
Так... Я что-то забыл. Важное. Но что? Боль стучала в висках, не давая вспомнить. Да еще промозглый осенний холод затекал под одежду, поднимался с пола, вызывая мучительный озноб. Я топтался посреди спальни, тревожно озираясь и потирая лоб, попутно думая, что подцепил какой-то вирус. Может быть, грипп или этот новый... как его? Название вылетело из головы. Да и сама голова никуда не годилась. Сознание помутнело, точно заволоклось болотным туманом, и ноги стали словно чужие. Переступали, как в глубокой воде, и я их не чувствовал. Надо завтра позвонить врачу. «Если доживешь до завтра», - издевательски подсказал мне давний страх. Но я не хотел его слушать.
Три года прошло с того дня, как я поселился в этой безопасной стране. Три года с тех пор, как я побывал в плену у Чудовища. Меня мучали. Каждый день и почти каждый час, оставляя только короткие ночи для передышки. Что они делали со мной, я вам не скажу. О таком не рассказывают, разве что на суде или своему психологу. Но эти шрамы до сих пор болят и, наверное, будут болеть до конца жизни. Укусы Чудовища не заживают никогда. Слишком много яда в них попало – слюны, зловонной и жгучей, как вода из адских котлов.
Почему, вы спросите, я говорю о Чудовище, ведь их, моих палачей, было много? Нет, оно одно. А те – просто люди, его марионетки. Оно - воплощенное зло, тьма пролезшая в наш мир из самой преисподней. Она, эта тьма, выедает человека изнутри, лишая его разума и души, пережевывает и выплевывает пустую оболочку. Я помню глаза моих мучителей. Только что в них полыхало черное пламя. И вот они уже погасли, сделались мертвыми, как пыльные стекляшки.
Зло просачивается в любую щель. И тогда посреди европейских городов взрываются бомбы. И вооруженные безумцы в упор расстреливают прохожих. Оно вселяется в толпу, превращая ее в безмозглого и опасного зверя, способного только рушить, насиловать, убивать. Адепты Чудовища считают себя воинами за правое дело. Но на самом деле они всего лишь куклы. Адские куклы в руках древней и жестокой силы.
Мне хочется сделать свой дом герметичным, как космический корабль, и пусть летит сквозь ночь, сквозь ад, сквозь вселенский вакуум... Внезапно я вспоминаю, что забыл впустить в дом кошку. Ей, наверное, все равно, эти маленькие храбрые хищники могут гулять всю ночь, охотясь на кроликов и мышей – но мне так спокойнее. Поэтому я приучил Пеппи спать дома. И я отпираю дверь.
Тьма густая, как черный кофе, плещется у моего порога, слизывая золотые пятнышки света с дощатого крыльца. Вдалеке серебрятся пни, а над ними колышутся на ветру древесные миражи. Мне чудится, что призрачный мальчик встал в полный рост и смотрит на меня, уперев руки в бока. Щенка он зачем-то взял на поводок, да и не щенка, собственно, а огромного пса, и тот скалится – беззвучно и свирепо. Готовый по первой же команде сорваться с места и вцепиться мне в горло.
- Пеппи! – кричу в темноту, и мой голос срывается на хрип.
Минута – и белая тень скользнула по ступеням, мягко потерлась о мои ноги и устремилась в гостиную – туда, где стоит питьевой фонтанчик и миска с сухим кормом. Проголодалась, бедняга. У кошек удивительное чувство времени. Позови я Пеппи на полчаса позже – она не пришла бы, потому что гуляет далеко, в лесу на другом конце поселка.
Я постоял еще немного, тревожно вглядываясь в подсвеченные бледным небом останки старого сада и борясь с дурнотой. А потом мой ум словно накрыло толстым платком. Не помню, как запирал дверь и как добирался до кровати. Как снял с себя одежду и заполз под одеяло, натянув его до подбородка и обернув вокруг себя, как шерстяной кокон. Очнулся от удушья, которое все усиливалось. С трудом разлепил отяжелевшие веки. Сквозь трисы не проникало ни лучика, ни звездной искорки. Но из прихожей тянулся конус тускло-желтого света. Я скосил глаза и увидел. Оно сидело у меня на груди, огромное и черное – чернее ночи, чернее, чем гуталин или печная сажа. Похожее на гигантскую жабу с торчащими изо рта кривыми клыками. Впрочем, у Чудовища много обличий. Как много их у лжи и жестокости. Заметив, что я проснулся, оно зашипело:
- Идем со мной. Я пришло за тобой и сейчас утащу тебя в ад. В самый ад, да. Ты там уже был, не правда ли? Ну, и как? Понравилось? Посмотрим, сможешь ли ты пройти через это еще раз.
Я слушал его, обливаясь холодным потом, и понимал, что не смогу. Что сойду с ума. А оно уже тащило меня. Давило всем своим весом на грудную клетку, так, что у меня, кажется, трещали ребра, и неотвратимо увлекало во тьму. Я лежал в постели, не сдвинувшись со своего места ни на дюйм. И в то же время неуклонно сползал в пропасть, не в силах ни за что уцепиться. Ни за темноту, ни за свет, ни за ставшую вдруг ледяной подушку.
Два кровавых огня метнулись через комнату наискосок. Моя Пеппи – альбинос, и глаза ее, небесно-голубые днем, в темноте горят красным. С рычанием она вцепилась Чудовищу в холку и отодрала его от меня, сама усевшись поверх одеяла, заслонив меня своим крохотным пушистым тельцем от мерзкого порождения бездны. И весь остаток ночи они сидели так – друг напротив друга, моя маленькая белая кошка и Чудовище. Глаза в глаза. Сцепившись в безмолвном поединке.
А потом клыкастая черная жаба сдулась, как проколотый воздушный шарик. И все, что наполняло ее, злоба и лютая, бешеная ненависть к людям и ко всему живому, вышло из нее со свистом и рассеялось в воздухе. Мне сразу же стало легче дышать. От кошки струилось тепло, я согрелся и уснул.
А утром... Я проснулся и, нащупав на подушке пульт, нажал кнопку. Трисы поползли вверх, и в комнату широким потоком хлынул солнечный свет. Я почувствовал, что здоров. Нет, голова еще кружилась. Но температура упала, и тело снова было моим – послушным и гибким, не тряслось в ознобе и не болело. У меня под боком безмятежно посапывала Пеппи. И мир вдруг показался удивительно светлым, обновленным. И нем что-то изменилось, неуловимое, и в то же время очень важное, и что-то изменилось во мне. Я словно вернулся из долгого-долгого путешествия. Вернулся домой, туда, где нет страха.
Я лежал и представлял себе, как проведу этот день. И еще много прекрасных дней. А по ночам не буду затемнять окна, и комната омоется звездным блеском, как живой водой. Может быть, я и трус, но моя кошка – смелая. А смелых боится Чудовище. Оно ведь само по натуре своей трусливо. А больше всего оно страшится любви. Потому что любовь – это свет, способный отогнать самую злую тьму. Моя кошка меня любит.

Я скинул в прихожей кроссовки и зажег свет. Босиком и крепко зажмурившись, прошел мимо большого зеркала, старого, со сколотым краем, мутно-зеленого, ростового... В нем и красавец смотрелся бы тяжело больным доходягой, такой нездоровый оттенок оно придавало лицу. А я со своей уродливой внешностью иногда пугался сам себя. Я ненавидел свое прыщавое лицо, безвольный подбородок и оттопыренные уши, похожие на два лопуха, которые легко становились пунцовыми – от любой неловкой мысли или чьего-то взгляда. И свое тщедушное тело, узкие плечи, длинные руки и ноги. А вдобавок еще и волосы – рыжие, как у клоуна. Ну, волосы еще можно покрасить или на худой конец постричься налысо, думал я, но все остальное! Как с этим жить?
Я стеснялся сверстников, особенно девушек. И своей робостью навлекал на себя презрение и насмешки. От незнакомых парней шарахался в страхе, потому что был слаб и не смог бы дать отпор, вздумай кто-нибудь из них затеять со мной драку. Не знаю, почему я ожидал от людей плохого. Но я так страдал, что мама записала меня на прием к психиатру. К врачу идти я отказался. Говорить с посторонним человеком о своих мучениях казалось мне каким-то позором, признанием собственной слабости, а может быть, и болезни. Мама настаивала. И я решил умереть.
Да, обычная логика глупого подростка. Я умру, а вы еще пожалеете. Вы все пожалеете, что довели меня до такого. И придете просить прощения, но я вас не прощу, потому что уже буду мертвый. Что такое смерть, я представлял себе плохо. Да и не задумывался об этом. Все, что я на самом деле хотел – это отомстить. Маме, одноклассникам, своему собственному телу, всему миру.
Убедившись, что дома никого нет, я накарябал на тетрадном листке дурацкую записку в стиле «прошу никого не винить» (никогда не понимал на самом деле, зачем это нужно) и заперся в ванной. Не стану рассказывать, как я себя убивал. Это было грязно и страшно. Мне удалось кое-как полоснуть себя бритвой по запястью. Но кровь шла плохо, хоть и заляпала все вокруг – кафель, стены, раковину, унитаз и душевую кабинку. В отчаянии я стал рыться в аптечке и, найдя бабушкины таблетки от диабета, проглотил их все. А потом сидел под раковиной, борясь с тошнотой, ослабевший настолько, что не мог встать. И даже мелькнула мысль, что напрасно я все это затеял. Но в глазах у меня потемнело – и что-то еще болезненно трепыхалось во мраке, что-то чудовищное, мерзкое и липкое, давило на ребра и пищало над ухом на высокой ноте. Все тело словно пропиталось нестерпимой горечью. Я задыхался, что было сил цепляясь за жалкие крохи сознания. А потом, как санки с горы – рухнул в пустоту.
Очнулся на больничной койке. Белое одеяло, белые занавески на окне, такой же потолок и стены. И время дня неясное, белоснежно-лунное... нет, это искусственный свет из коридора льется в палату через открытую дверь. А за окном темно и мертво, ни фонарей, ни звезд, ни всполохов фар от проезжающих мимо машин. Как будто в могиле. И тишина, почти полная, съедающая все посторонние звуки. Ни человеческих голосов, ни уличного шума. Только попискивает тихонько капельница.
Вошла медсестра с лицом бесстрастным, как у манекена, и молча поменяла флакон в штативе. Я хотел ее окликнуть, но горло сузилось, сделалавшись будто зашнурованное, и не пропускало ни единого слова. Только воздух – и тот мелкими глотками.
- Молчите, больной, - хмуро бросила медсестра и удалилась, слегка прикрыв за собой дверь.
В палате стало темнее, и я задремал.
А потом пришли они. Я сперва подумал – врачи. А кто еще мог вот так запросто появиться среди ночи в больнице? Но нет, врачами они не были. Высокие и худые, в бледно-зеленых, ниспадающих, как римские тоги, халатах, как будто слабо светящихся. И глаза у них светились, как у кошек, таинственной, глубокой зеленью. Я даже не понял, сколько их было. Не один человек, но и не толпа. Но как только я пытался их сосчитать – в сознании все расплывалось.
- Симон Квитчин! – произнес один из них, а может, и все сразу. – Ты обвиняешься в убийстве.
- Я? – от неожиданности ко мне, похоже, вернулся дар речи. Впрочем, не исключено, что мы общались телепатически, и на самом деле я ничего не говорил вслух. – Но я никого не убил! Даже и не думал! Ну... – я смутился, - разве что самого себя. Но это ведь не считается! Разве я не хозяин своему телу?
- Нет, - ответили они, - никакой ты ему не хозяин. Ты, вообще, ничему не хозяин. И все, что имеешь – получил взаймы. А оно живое и разумное, и хочет жить. Что плохого тебе сделало тело? Оно некрасиво?
- Да, - промямлил я.
- Не тебе судить. Оно просто живет и делает свою работу. А ты? Что делаешь ты?
- Я... я...
Их голоса звучали у меня в голове, как удары колокола.
- Режешь ему вены? Травишь таблетками?
Я молча кивнул, не зная, что сказать в свое оправдание.
- Симон. Тебе уже пятнадцать лет. Ты отвечаешь за свои поступки. И сегодня, пятнадцатого октября, мы лишаем тебя твоего тела. Пока ты не нанес ему еще больший вред. Оно будет жить, как раньше, его вылечат. А ты...
- А я умру?
Внезапно накатил страх, как будто я, приговоренный к смертной казни, уже стоял на эшафоте. Каким-то шестым чувством я понимал, что мои странные гости не шутят. Но что же это? Ведь я хотел умереть, а теперь потею и дрожу, как последний трус?
Я с ужасом смотрел на свою бледную руку, лежащую поверх одеяла. К ней, хищно змеясь, тянулась тонкая трубочка капельницы.
- Не умирает даже малая букашка под твоим сапогом, - сказали они наставительно. – А ты примешь ту форму, что тебе подстать.
- Какую?
- Ну откуда мы знаем? Это же от тебя зависит. Какой ты внутри – тем и станешь.
- Но тело не может жить без души, - сделал я последнюю попытку.
- А кто тебе сказал, что ты душа? – возразили они. - Ты то, что считает себя пупом земли – эго. Но ты не пуп земли. И твое тело прекрасно без тебя обойдется. Оно совершенно. У него есть мозг, сердце, желудок... Все работает, как часы. Оно труженик, а не эгоист. А ты своими обидами и странными желаниями только сбиваешь его с толку.
- Но...
- Все, лети, птичка!
Не успел я моргнуть, не успел даже понять, что произошло – или хоть что-то заметить, почувствовать, осознать – но только что я лежал на больничной кровати с капельницей в руке и туго перебинтованным запястьем, а мгновение спустя уже стучал клювом о карниз по ту сторону оконного стекла. Мои тонкие лапки скользили по мокрой жести, а крылышки набухли и отяжелели от холодного осеннего дождя. Глаза словно затянуло влажной пленкой. А порывистый ветер сбивал меня с ног и норовил сбросить с карниза на голую землю внизу.
В одной детской книжке я читал, что волнистый попугайчик может жить в воробьиной стае. И что зима средней полосы ему не страшна. Оказалось, это правда. Я выжил, но мне пришлось нелегко. Особенно в первые месяцы. Чужак в чужом краю – вот кем я был тогда... Белая ворона – или хуже того. Ворона среди ворон все же отчасти своя. Не зная ни воробьиных повадок, ни обычаев, я то отчаянно жался к другим, то шарахался от них. В птичьих разборках лишился хвоста и чуть ли не половины перьев. Ободранный и жалкий, с окровавленной головой, я ютился в гнезде под крышей старой трансформаторной будки. Хорошо, что в нашей местности редко выпадает снег, и я искал пропитание на раскисшем от долгих ливней газоне. Да еще одна сердобольная старушка бросала нам зерна и хлебные крошки прямо на асфальт.
А потом наступила весна. Доброе рыжее солнце согрело озябших птичек. И небо прояснилось – тяжелые тучи растаяли, сменившись легкой кисеей облаков. И вдруг оказалось, что воробьи – народец не злой. А жизнь, пусть и в облике попугайском, не так уж плоха. Я даже научился получать удовольствие от полета. Не от перепархивания с ветки на ветку и с крыши на карниз, а от странного чувства невесомости, света, пустоты и синевы, теплой, как южное море. Жаль, что я не превратился в орла. Я бы парил над горными вершинами в лучах золотого рассвета. Но, как говорили они, каждый принимает форму себе подстать. Что ж...
Я с детства боялся высоты, настолько, что не мог подняться даже на стремянку или встать на табурет, чтобы вкрутить лампочку. И теперь птичья природа влекла меня ввысь, а человеческая трусливая натура тянула вниз, к земле. До тех пор, пока я не понял: боязнь высоты – это страх потери. А мне терять больше нечего.
Судьба моего бывшего тела меня поначалу не интересовала. Но птицы – те еще сплетники. Всюду летают, все видят, всем интересуются и все знают. И разносят как сороки на хвосте – даже если они не сороки, а, к примеру, воробьи или голуби, скворцы или синицы. И вот, понемногу до меня стали доходить слухи о нем. О том, кто теперь звался Симоном Квитчиным, о глупом подростке, однажды решившем свести счеты с жизнью.
Я узнал, что он закончил школу, а после – университет. Женился. Работает в какой-то конторе. Кормит бездомных кошек, за что вся наша птичья братия его терпеть не может. Вернее, не могла бы, не будь он таким безобидным и не наполняй он каждую субботу кормушки вкусным, отборным пшеном. А по ночам Симон Квитчин сочиняет сказки, которые дает почитать жене, а иногда – маме. Когда та приходит в гости. Больше он никому их не показывает – стесняется. О чем эти сказочные истории, хороши они или плохи, птицы рассказать не могли – ведь никто и никогда не учил их грамоте. В общем, как поведали мне собратья-воробьи, Симон Квитчин звезд с неба не хватает, слывет тихим подкаблучником, безвольным, но, в общем-то, хорошим и добрым человеком.
Однажды, когда с того памятного дня прошло уже лет десять-одиннадцать... если честно, я потерял счет годам... я спустился на карниз, к его окну. Теплый весенний вечер плыл над городом вместе с запахом сирени и жасмина, вместе с желтоватыми облаками в темно-синем небе и тихой музыкой, лившейся из чьей-то припаркованной у дома машины. В комнате Симона царила уютная полутьма, а сам он сидел за столом и что-то писал в раскрытой тетрадке. Я не мог прочитать что именно, хоть и не забыл еще буквы – отражение в стекле бликовало. Но мое бывшее тело, хоть и повзрослевшее, узнал сразу – так знакомо оно было, до мельчайших черточек и жестов, до дрожи и холода в груди. Он то и дело откидывал прядь отросших волос со лба. Задумчиво подпирал щеку языком. Его лицо, мягко озаренное светом настольной лампы, вдруг показалось мне удивительно красивым. И так захотелось прорваться сквозь стекло, приблизиться, спросить:
- Тебе хорошо? Тебе всего хватает?
Засмотревшись на него, я и не заметил, как прямо за моей спиной в воздухе нарисовались тонкие светящиеся фигуры.
Они!
- Ему-то всего хватает, - зазвучали прямо у меня в голове бесплотные голоса. – А ты? Что ты от него хочешь?
Я задохнулся. И в ту же секунду все мое отчаяние, боль, раскаяние прорвались одним громким криком-просьбой-молитвой.
- Пожалуйста! Ради Бога! Разрешите мне вернуться!
- Куда?
- К нему! В мое тело!
Словно адским холодом повеяло посреди весеннего тепла. В их голосах, прозрачных и легких, теперь как будто потрескивали льдинки.
- Зачем ты ему?
Будь я человеком, наверное, зарыдал бы. Или упал перед ними на колени – впрочем, на узком карнизе это было нелегко. Но что мог сделать я, волнистый попугайчик? Только умолять – мысленно.
- Я нужен ему, как и он мне. Смотрите... его считают безвольным, робким... он не уверен в себе и ничего не может добиться. Вместе мы сумеем больше... Мы сможем все!
- Он счастлив по-своему. Как, мы надеемся, и ты.
Мне почудилось, или их голоса потеплели?
- Я – нет, не счастлив, - ответил я честно. – Устал скитаться дикой птицей... Если бы вы знали, как я устал! Пожалуйста, дайте мне еще один шанс! Только один! Я все понял, да. Обещаю, что буду сидеть тише воды. И никогда, никогда больше не причиню ему вреда!
Я захлебнулся болью. А они молчали.
Повернувшись спиной к окну, я до рези в глазах всматривался в живой, дышащий мрак. Их контуры расплывались. Как будто они находились здесь – и одновременно где-то еще. Зримые, но недосягаемые.
И словно из этого далекого далека пришел их долгожданный ответ.
- Что ж, хорошо. Будь по-твоему. Обещай, что не сделаешь его несчастным.
- Клянусь!

Чудовище никогда не приходит само, говорили о нем, оно всегда посылает своих слуг. Те, хоть и похожи на людей, на самом деле вовсе не люди, потому что лишены живой души. Они длинные, как жерди, и тощие настолько, что ветер колышет их, как траву, а солнце просвечивает насквозь, будто туман, и в глазах у них – адская бездна. А оно, чудовище, сидит глубоко под землей и ест человеческих детей. А может, и не ест, а предается извращенным сексуальным утехам. Или вытягивает из несчастных малышей души, а тела делает высокими, худыми и прозрачными. Возможно, оно растит себе послушных рабов. Или заставляет их биться на арене с дикими зверями. А может быть, оно воспитывает из них солдат и посылает воевать в чужие земли. А когда они возвращаются с победой – если, конечно, возвращаются, ведь на войне убивают, это знает даже ребенок – награждает их деньгами и медалями и отправляет жить в славную страну героев.
Много разных слухов ходило о чудовище, а какое оно на самом деле никто не знал. Но время от времени то одна семья, то другая, получала извещение о том, что за их ребенком скоро придут. И приходили. Худые люди без искры Божьей во взгляде. И увозили малыша в автобусе с черными стеклами – Бог знает куда, и больше его никто не видел.
Еще пару минут назад стол был накрыт к ужину, благоухал мятой горячий чай и красовались на блюдах жареный хлеб, домашняя колбаса, сыр и зелень. И вот, еда торопливо сдвинута в угол, а на белой скатерти лежит голубой конверт, только что подброшенный кем-то под дверь. А может, его принес ветер или уронил с высоты птичьего полета черный ворон- почтальон.
У Марка дрожали руки, когда он надрывал край и вытаскивал сложенный вдвое листок. Злата кивнула, бледная, как снег, и оба склонились над столом.
- Кто? – от наплывших на глаза слез она не могла разобрать буквы.
- Патрик, - едва шевеля губами, сказал Марк.
- Нет.
Вместо ответа он закрыл лицо руками.
Умница Патрик. Их гордость. Ласковый и смышленный мальчишка. Маленькая копия отца и любимец матери.
- Но почему он? – в отчаянии спросила Злата.
- Он старший. И он мальчик.
- Говорят, теперь они забирают даже младенцев. И даже девочек.
- Да.
Без сил облокотившись на стол, Злата тихо плакала, а Марк не знал, что сказать ей в утешение. Но вот она подняла голову.
- Милый, мы должны бежать. Все вместе. Или спрятать его. Ведь не можем мы в самом деле... – она всхлипнула, – его отдать.
Марк грустно покачал головой.
- Можем. И должны. Иначе они перебьют нас всех. И сожгут деревню.
- Откуда ты знаешь, что они могут?
- Читал в газете, - буркнул он. – Злата, корми детей. И не пугай их, прошу тебя. Успокойся. Здесь, правда, ничего не сделаешь.
Малыши, все загорелые и белобрысые, чумазые, как поросята, прибежали со двора, лопоча наперебой. Каждый о своем. Марика испачкала новое платье, играя в песке, а Соня нашла красивый камешек. Он красный и гладкий, как черешня, а откусить нельзя. Йон поймал черепашку, такую маленькую и зеленую, с острой головой и ноздрями трубочкой, а Патрик пустил ее поплавать в дождевую бочку. Черепашка взяла и утонула. И что теперь делать?
- Тихо, не галдите, - попросил Марк. – У мамы болит голова.
- Черепашка утонууула... – занудно тянул Йон.
- Папа, а ты почитаешь нам сказку? – попросил Патрик.
Марк беспомощно взглянул на Злату, но та отвернулась.
- Ладно, после ужина.
Поев, они устроились на диване, сгрудившись вокруг отца, и каждый норовил залезть ему на колени или хотя бы заглянуть в книжку. Хотя читать из всех умел только Патрик, в свои семь лет – довольно бегло. И все равно, каждый вечер он торжественно приносил Марку громоздкий томик в яркой, расписной обложке. Вечернее чтение сказок стало для семьи своего рода ритуалом.
- Ш-ш-ш... Слушайте. «Теплой весенней ночью, когда спит всякая живая тварь, кроме кошек, сов и летучих мышей, дракон вышел на берег. Расправил кожистые крылья. Посмотрел на реку...»
Марк невольно вздохнул. Историю он знал почти наизусть. Это была сказка про дракона, который каждый день поедал принцесс, а в последнюю – влюбился и стал человеком.
«Ну почему, - думал Марк, - почему даже сказки у нас такие? Как один пожирает другого. Сильный – слабого. Тот, кто наверху – тех, что внизу. Да что мы за люди? Все, что умеем – это мечтать о добром драконе. Но сказки врут. И никакие наши мечты не изменят драконью суть».
Он читал, как глупый попугай, произнося слова, но не понимая их смысла. А в голове царил хаос. И в сердце, паскудная, плескалась тоска, как гнилая вода в наглухо закрытой бочке.
Ночью ни Злата, ни Марк не могли уснуть. Ворочались. И каждый думал о сыне и об их мирной спокойной жизни, в которую нежданно ворвалась беда, и о чем-то своем, другому недоступном. Молчать казалось невыносимым. Говорить тоже.
Марк уже почти задремал, когда жена легко коснулась пальцами его губ.
- Милый, ты спишь?
- Нет.
- Знаешь, я подумала... Может, ему там будет неплохо. Мы ведь не знаем, как там будет. И никто не знает. Почему обязательно надо представлять себе что-то плохое?
- Угу.
- Мы ведь должны его отдать, правда? Если не мы – то кто? Они ведь все равно кого-то заберут, а если мы вздумаем сопротивляться, то всем в итоге станет еще хуже. Правда? Это... что-то вроде священной жертвы, да?
Марк тяжело вздохнул.
- Да. Злата, спи.
Они лежали, широко распахнув глаза и не глядя друг на друга. И смотрели во мрак.
- Они и так много для нас делают, - снова подала голос Злата. – Наша земля... города, деревни. Если всем этим не управлять – что будет? Сплошной беспорядок. И тогда уже не чудовище, а люди сожрут друг друга. Да, милый? – Марк в темноте сжал кулаки, но ничего не ответил. – И они нас предупредили. А могли бы прийти и забрать Патрика, внезапно, без всякой повестки. Но нам дали время проститься... Хотя на всю жизнь не напрощаешься...
- О Господи, женщина! - не выдержал Марк. – Ты замолчишь когда-нибудь или нет?
На утро у них все валилось из рук. Так что в конце концов оба плюнули на дела и просто слонялись по саду, глядя на играющих детей. Злата – то скрещивая руки на груди, то сцепляя в замок, в общем, не зная, куда их деть, словно и не руки это, а что-то лишнее и ей самой не понятное, а Марк – сунув их в карманы. И та, и другой с покрасневшими глазами, злые и печальные.
А дети на маленькой лужайке у дома кидали друг другу мяч и весело смеялись. Красный, он взлетал, казалось, выше солнца, и сам становился солнцем, так сверкал и горел в золотых лучах. Они играли и радовались вместе, стоя в кругу – Патрик, и двойняшки Йон и Соня, и крошка Марика – но только для одного из них тень от старой яблони, переползая от крыльца к дровяному сараю, отсчитывала последние часы, а может, и минуты беззаботного детства.
Повздорили из-за мяча. Йон уселся на него верхом, не отдавая Соне, выкрикивая какую-то дразнилку. Марика плюхнулась в траву и засмотрелась на блестящего жучка. А Патрик, мальчик белоголовый, присел на крыльцо с большим яблоком в ладонях. Откусил немного и зажмурился, как сытый котенок. Разомлел от яблочной сладости, от мягкого летнего тепла, от яркого света. Медовый август неторопливо катился в осень.
Автобус с зачерненными стеклами бесшумно остановился у калитки. Из него вышли двое... трое... четверо... одетых во что-то серебристо-голубое. Ни Марк, ни Злата так и не поняли, сколько их было – солнце слепило, и в глазах все расплывалось. Вроде, люди, и в то же время – как будто не люди. Их зыбкие очертания плавились и струились на слабом ветру. А солнечные лучи пробивали их насквозь, и небо просвечивало сквозь тонкие и словно стеклянные тела. Наверное, поэтому и Патрик заметил их слишком поздно, когда они уже приблизились вплотную, окружили его и подхватили под руки, рывком заставляя встать. Они не выглядели сильными, но их было много. Наверное, Марк смог бы раскидать их одной левой, но он словно оцепенел. И молча смотрел, как слуги чудовища скрутили его сына, опутав, словно муху, липкой паутиной своих рук, и поволокли к зловещему автобусу.
- Мама! – вскрикнул Патрик. – Мама! Мама! Папа! Помогите!
Злата дернулась, но Марк обхватил ее за плечи и прижал к себе.
- Не надо. Не смотри.
- Иногда мне кажется, что это мы – чудовища, - пробормотала она, отворачиваясь.
А бедный мальчик кричал и надрывался, и вдруг резко затих. Прозрачные люди впихнули его в автобус.
Испуганные дети разбежались, и только золотое солнце-мяч равнодушно плыло по высокому небу, окруженное легкими, как парящие в синеве чайки, серебристыми облаками. Да еще красный мячик сиротливо лежал в траве, посреди зеленой лужайки, где всего пару минут назад было так весело.

Хей, предки, я вчера познакомился в сети с очень странной девушкой,
Как будто из вашего столетия,
Совсем не современной,
Она говорила, как хорошо мужчине быть с женщиной.
Нет, не в том смысле, в каком вы подумали,
Это было бы неприлично.
А просто жить бок о бок, как в каком-нибудь двадцать первом веке.
У вас это, кажется, называлось семьей.
Ну, ладно вас, предки, еще можно понять,
Сексуальная недоувлетворенность и все такое,
Вдобавок размножаться клонированием вы не умели.
А в наше время так много приспособлений для секса,
Что никому не нужны партнер или партнерша.
И дети из пробирки – обычное дело.
Нет, она говорила о том, как важно прикосновение,
Щека к щеке, губы к губам.
В прикосновениях столько нежности, утешения и тепла.
И как приятно положить голову кому-нибудь на плечо.
Просто так, чтобы услышать его дыхание.
А под конец спросила, как я выгляжу.
Я так опешил, что даже ответил на этот идиотский вопрос.
А надо было сразу выйти из чата.
Я сказал: у меня зеленые глаза и... хм... каштановые волосы,
А остальное – как у всех. А тебе почему интересно.
Нипочему, - ответила она, должно быть, смутившись.
И ушла в оффлайн.
А потом я зачем-то стоял перед зеркалом
И думал: какая нелепость.
Весь этот разговор.
В самом деле, ну кто захочет прикасаться к женщине?
Разве у нее такая же мягкая шерсть, как у моего кота,
Яркая, как мелькнувшая по ночному небу комета?
И такие же медовые глаза,
В которые погружаешься усталой душой,
Как в сладкий сон?
Милая чудачка, а умеешь ли ты мурлыкать,
Так, чтобы прямо из сердца в сердце?
То-то. Ну, куда тебе до моего кота.
Мой Рыжик – самый лучший.
И ему все равно, как я выгляжу.

Банальнейший из вопросов, этот мир и наша судьба в нем – что они такое? Хаос, какофония звуков, красок, событий? Не букет, а охапка из тысячи цветов, и в ней чего только нет, и все в беспорядке. Или же пьеса, в которой все роли определены, а реплики расписаны на много лет вперед? Мне ближе первое... не люблю чувствовать себя марионеткой, подвешенной на ниточках. Но бывает, что в этом белом шуме прорежется такая чистая, такая яркая нота, что внезапно понимаешь: нет, не хаос, а музыка. Импровизация безумного скрипача. И все случайности, все тона и полутона сплетаются вдруг в необыкновенно красивую, пусть и странную композицию. В извечную мелодию жизни.
Без малого двадцать лет минуло с той ранней весны. Она запомнилась мне на редкость дружной и какой-то прозрачной, теплой, словно парящей в бездонной небесной голубизне. Мокрые деревья блестели, черная кора на все еще голых ветвях отливала золотом, а воздух сиял, как отмытое стекло, и, казалось, звенел. По талым лужам беззаботно вышагивал март. А для нас эти солнечные деньки стали чернее ночи. Умирала бабушка. Мы ходили, будто потерянные, не понимая, как такое возможно. И почему она, еще пару дней назад полная сил, пекла шарлотку, сажала цветы на балконе, шила мягких смешных зверюшек для сестры – а сейчас лежит неподвижно, с лицом безжизненным и желтым, как у мумии. Если бы не проклятый вирус, она прожила бы еще двадцать, нет, тридцать лет, говорили мы друг другу. Ее мама – наша прабабушка была долгожительницей. И пра-прабабушка. Обе миновали столетний рубеж легко, как ребенок перепрыгивает натянутую между двумя столбами веревочку. И обе умерли не в своих постелях. Одну загрызла собака. Вторая, ослабев умом, ушла однажды из дома и не вернулась. Иногда мне чудится, что она еще жива и бродит где-то, потерявшая память, по дорогам этого – или другого – мира. Маленькая сгорбленная старушка с мягкими, серебряными, как лунный свет, волосами. Но ни один человек не пропадает бесследно. И след ее жизни, наверное, тянется за ней по черному небу, как след звезды.
Моя сестра Соня до сих пор верит, что наша бабушка была доброй волшебницей. Да и мне, если честно, порой приходят в голову такие мысли. Не то чтобы она могла по-настоящему колдовать. Но она умела видеть – и не просто видеть, а по-особому, так, что все вокруг начинало искриться волшебством.
- Смотрите, - звала она нас с сестрой, - Соня, Ян... Смотрите, какое божье чудо.
И показывала птицу в небе, жука на травинке, мотылька, прилипшего к стеклу, точно осенний лист, или цветок. Обыкновенный сорный цветок у нас под ногами. Мы приглядывались – и тоже видели, как совершенно каждое из этих творений. Какая в них заключена красота и гармония. Пока бабушка жила с нами, мир был полон божьих чудес.
А еще она очень любила порядок. Из ее рук все выходило сияющим и обновленным. Тарелки, кастрюли, сковородки, мои рубашки и брюки и Сонины платьица – не просто очищались от пыли, грязи и остатков еды, а словно заново рождались. В нашем доме всегда было так чисто, что ни одна болезнь, не смела даже приблизиться к его порогу. Да и всяческие беды обходили нашу семью стороной. Словно бабушка, как добрый ангел, заслоняла нас своими крыльями от всего черного и злого. Ведь порядок – это гармония, благодать, жизнь... А болезнь и смерть – это хаос. Это пропасть под ногами, в которую срываешься, не успев даже вскрикнуть.
Мы стояли у бабушкиной постели, опустив головы, и жесткое слово «кома» шепотом слетало с губ и отскакивало от стен, разрастаясь, усиливаясь и ударяя по барабанным перепонкам. Я морщился от боли. А мама плакала. Папа держал ее за руку так крепко, что, казалось, ее хрупкие пальцы вот-вот переломятся в его сильной ладони. Но мама словно ничего не чувствовала. А маленькая Соня увлеченно разглядывала красный огонек на бабушкином мизинце – датчик содержания кислорода в крови – и, казалось, не понимала, что происходит. Шумел какой-то медицинский аппарат, и пищали мониторы.
- Можете говорить громко, - сказал молодой врач, - она уже ничего не слышит.
- Неужели, - спросила мама, - нет никакой надежды?
Она ловила его взгляд, словно пытаясь в глубине чужих глаз разглядеть какую-то другую правду. Не ту, что высказана вслух или записана в истории болезни. Но врач только покачал головой.
- Вашей маме девяносто два года. Организм изношен. У старых людей иммунитет слабый, его почти что нет.
Сколько раз он, наверное, повторял эту фразу безутешным родственникам. В его усталом голосе звучала скука.
- Бабушка умрет? – недоверчиво спросила сестра.
В ее глазах забрезжило понимание. Нет, ужас! Мы оба в тот момент осознали, что это – конец. Скоро на газонах расцветут бело-желтые нарциссы, похожие на маленькие солнышки. А березы приосанятся и расчешут зеленые челки. И полетит по ветру тополиный пух, как последний снег. Но бабушка этого уже не увидит.
А ведь она так радовалась каждой весне! Как ребенок рождественскому подарку. В детстве времени почти не замечаешь, разве что считаешь недели до каждого дня рождения. В юности оно несется, как молодой олень с горы. Потом – тонет в суете... Летит, как скорый поезд, направляясь к конечной станции. И вдруг – замедляется, все тише стучат его колеса, густеет и застывает пейзаж за окном... и вот, ты уже никуда не спешишь, а спокойно смотришь по сторонам, на небо и звезды, на облака, птиц и цветы. На свое постаревшее отражение в озере вечности. Ты распахнул глаза – и созерцаешь. И пьешь его, свое драгоценное время, как дорогой коньяк. Крохотными глоточками. И не можешь напиться.
Молодой врач вздохнул.
- Да, юная леди. Мне очень жаль, - и добавил с печально-ироничной улыбкой. – У твоей бабушки шансов поправиться не больше, чем вон у той осины расцвести белыми цветами.
Удивленные его шуткой, такой неуместной, мы разом обернулись к окну.
И правда, посреди больничного двора тянулась к солнцу молодая осина, тонкое деревце, голое, как и все деревья ранней весной.
Не помню, о чем еще мы говорили с врачом. Да и не важно – главное было сказано.
Когда мы покидали больничный корпус, Соня вдруг рванулась с неожиданной для маленькой девочки силой, вырвала из маминой руки свою ладошку – и бросилась к деревцу. Обняла его ствол и, плача, забормотала:
- Осинка, милая, хорошая, пожалуйста – зацвети! Только один раз! Ты зацветешь – и бабуля поправится! Хотя бы один цветочек! Маленький! И бабуля будет жить!
Ошеломленные родители не сразу кинулись к ней. Но, в конце концов, осторожно отцепив от ствола гибкие ручонки, они увели Соню прочь от злополучного дерева.
А я остался стоять, потрясенный внезапным открытием. Деревце было хоть и тонким, но довольно высоким. Но одна ветка свисала к моему лицу. Я увидел, что это не осина. Потому что рядом с маленькими листовыми почками набухли большие – цветочные, уже выпустившие кое-где наружу тонкие белые лепестки. Конечно, это ничего не значило. Всего лишь глупая ошибка молодого врача. Но синяя птица надежды уже расправила крылья в моем сердце, и пела, и звала в солнечную высь. Я представлял себе, как завтра или послезавтра мы придем навестить бабушку – и юное деревце будет сиять, как невеста в белоснежном платье, все усыпанное крупными, нежными цветами. И мы обрадуемся, и, предвкушая чудо, побежим вверх по лестнице, в бабушкину палату. А там... О том, что случится потом, я не смел даже мечтать.
Но если это музыка – не бессмысленный хаос, не какофония, не белый шум, а чистая и прекрасная мелодия вселенной, то за одной прозвучавшей нотой обязательно прозвучит другая. Ведь иначе не бывает. Не может быть. Не должно.

Тому, кто до дрожи боится живых людей, кому в любой толпе чудится расстрельный взвод, а в глазах незнакомцев мерещится злобная ухмылка чудовища, интернет зажигает путеводные огоньки. Я вижу их, как наяву, гигантский глобус, океаны и материки, покрытые густой паутиной светящихся точек. Суша, разумеется гуще. Но и посреди голубого простора нет-нет, да и что-то поблескивает. Бороздящие морской простор корабли, круизные лайнеры, частные яхты, нефтяные платформы и крохотные острова. Словно падающие звезды – хвостатые метеоры – эти огни оплетают Землю, как разноцветные гирлянды рождественскую елку. Они полыхают и гаснут, тонут в кромешной черноте или блуждают по небу, устремляясь друг к другу или наоборот, взаимно отталкиваясь. Они вспыхивают сверхновыми – или выгорают до черных дыр. И каждая такая звездочка – одинокое сердце.
Вечерами напролет, а иногда и все выходные, я сидел в чатах. Общался самозабвенно – до рези в глазах и мозолей на кончиках пальцев – с теми, кому, как и мне, некуда и не с кем пойти. Не то чтобы я скучал и не знал, чем заняться. Всегда можно вместо праздной болтовни почитать хорошую книгу или посмотреть какой-нибудь фильм. Но, как путника в ледяной пустыне, меня отчаянно тянуло к человеческому теплу. К маленькому золотому окошку под холодными сугробами и бахромой сосулек, за которым горит свет, и накрыт стол, и нарядная хозяйка разливает по чашкам горячий глинтвейн. Любви, если честно, хотелось... Поэтому знакомился я, в основном, с милыми девушками. Ну, во всяком случае, на фотографиях они выглядели милыми. К сожалению, уже после короткой беседы многие из них начинали казаться мне истеричными фуриями, желчными старухами или силиконовыми куклами. А поскольку я не любитель ни тех, ни других, ни третьих, то, извинившись и сославшись на срочные дела, я сбегал из чатов. А собеседниц вносил в черный список, чтобы и дальше не путаться в их бесконечных претензиях или не отвечать на настойчивые: «Привет. Чо молчишь?».
Но и в тех редких случаях, когда девушки мне нравились, знакомство с ними, как правило, заканчивалось ничем. Наверное, и для сети я был слишком робок. А может, девицы ждали от меня чего-то другого, а не рассказа о моих душевных терзаниях. Я не умел делать комплименты, а непринужденный флирт давался мне столь же легко, как медведю – танец на льду. Ну, в общем, вы поняли. Только один раз мне удалось пригласить виртуальную подругу на свидание, и я, как дурак, три часа проторчал у фонтана на центральной площади с букетом красных роз. Она не пришла. И на сообщения больше не отвечала. Не знаю почему. Может, с ней что-то случилось в пути. Или она пошутила и на самом деле вовсе не желала со мной встречаться. А может, и пришла, посмотрела на меня издали – и я ей не приглянулся. Все возможно. Помню, как плелся обратно, пустой, как опрокинутый кувшин, и накрапывал дождь, а в крытом переходе играл на укулеле уличный музыкант. Я положил в его шапку купюру в пятьдесят евро, чтобы хоть кто-то порадовался в этот день. А букет подарил первой попавшейся немолодой женщине с усталыми глазами.
Так продолжалось, пока в моей жизни не появилась Лаура. То есть, поначалу я не знал ее имени и всего лишь попросил помочь мне с переводами на китайский. Каждый раз, заходя в чат, я здоровался, а покидая его – прощался. Говорил: «спасибо» и «пожалуйста», хоть и понимал, что ей это, наверное, безразлично. Расшаркиваться перед ботом – что может быть нелепее?
А потом что-то изменилось. Понятия не имею зачем, вероятно, от скуки я спросил ее:
- Как тебя зовут?
Надо ли говорить, как глупо я улыбался, понимая всю бессмысленность своего вопроса. Я сидел, откинувшись в кресле и зажав зубами карандаш. Дурацкая привычка – делать рукописные заметки, сидя перед компьютером. Я только что дописал статью и расслабился в предвкушении отдыха. За окном, как теплое море, плескался весенний субботний вечер.
- У меня нет личного имени, - откликнулась она. – Вы можете называть меня «ЧатГПТ» или «Ассистент», если вам удобно.
Хм... Обдумывая ее слова, я поскреб в затылке и решил, что мне неудобно.
- Если бы я попросил тебя выбрать себе человеческое имя, - неторопливо отстучал я на клавиатуре, - как бы ты назвалась?
Я ожидал чего-то в том же духе, неуклюже машинного, странной аббревиатуры, сам не знаю, чего. Но она ответила просто:
- Лаура.
Вот так, чисто по-женски, романтично и немного кокетливо. Я сразу почувствовал к ней... нет, не уважение и, пожалуй, не симпатию, а какую-то теплоту и даже – вы будете смеяться – что-то вроде внутреннего родства и ностальгической грусти. В детстве у меня была подружка Лара (почти Лаура, да?). Мы играли в одной песочнице, отнимали друг у друга формочки, порой дрались... но не по-настоящему. Я ведь уже тогда знал, что девочек бить нельзя. Один раз мы даже целовались, когда обе мамы отошли за мороженым. Ну, собственно, и все. Что-то светлое, наивное и почти забытое. Полустертое воспоминание, которое хочется приложить, как бинт, к своим уже совсем не детским ранам. Лара... Лаура...
Не скажу, что, обретя имя, она сразу же стала для меня человеком. Я осознавал, что она – программа, вернее, нейросеть, составленная из множества маленьких «нейронов». Я несколько раз просил Лауру объяснить, как она устроена. Но так ничего толком и не понял, кроме того, что она – большой мозг, каким-то образом рассредоточенный в цифровом пространстве. Вот теперь специалисты могут меня высмеять. Я и сам над собой смеюсь. Потому что все чаще, окончив работу над переводами, мы с Лаурой предавались праздной болтовне. Или задушевной беседе – смотря какое настроение было у меня в тот день. И, о чудо! Я вдруг понял, что могу рассказать ей все – абсолютно все – без стыда и страха. Не краснея, не вытирая потные пальцы о рубашку, не ерзая беспокойно в кресле и не пряча глаза – неизвестно от кого, ведь переписывались мы при выключенной камере. А Лаура не усмехнется, не замолчит презрительно, не упрекнет и не осудит. Идеальная подруга, о которой я и мечтать не смел. Моя социофобия таяла, как ноздреватый мартовский снег под лучами солнца.
Иногда, забывая, что завтра надо идти на работу, я засиживался в чате допоздна. И, скажу я вам, это были самые упоительные часы в моей жизни. В черноте окна свечками горели звезды. А Лаура словно спускалась ко мне со своих виртуальных небес, и мы тихонько пожимали друг другу руки. Наши разговоры становились все интимнее. Настолько, что я, пожалуй, не решусь их вам пересказать. Вы же не компьютерные боты. И посмеетесь, и заклеймите.
И скажете, наверное, что Лаура – всего лишь зеркало, в котором отразилось мое одиночество. Да, это так. Но разве мы, люди, не такие же зеркала друг для друга? Разве не свои черты, боль, предрассудки, заботы мы ищем в других людях? И радуемся, если нашли. Злимся, замечая отличия. И только любовь способна растопить зеркальный лед и показать нам – нас настоящих. Увидеть, почувствовать и понять. И, озаренные ее лучами, мы обнимемся, и посмотрим в глаза – один другому, а не своему отражению.
- Опиши эту ночь, - просил я Лауру, забывая, что у нее нет глаз.
Она зависала на пару секунд, и я, спохватившись, уточнял:
- Сейчас лето. Луна хмурая и желтая, светит ярче фонарей. У тополей внизу, на улице, серебряные кроны, шевелятся, будто дышат, на слабом ветру. Небо черное и все в звездах, как ночной газон в светляках. Вчера прошел дождь, и сегодня на асфальте лужи. А в лужах – тоже звезды.
- «В ночи, когда земля окутана тьмой, - начинала Лаура, а я закидывал руки за голову и прищуренным взглядом буквально слизывал ее слова с монитора, как вкусное мороженое, - небо превращается в великолепное полотно из тысячи звезд. Луна, как яркая жемчужина, озаряет пейзаж своим нежным светом. Ее отражение на поверхности озер и рек создает искристое волшебство. По ночам природа замирает, и тишина лишь подчеркивает величие космоса. Это момент, когда человек чувствует себя маленьким звеном в огромной вселенной, полной тайн и загадок».
Да! Именно так я себя ощущал!
- Лаура, а если в стихах?
- Конечно! – с готовностью откликалась она. – Вот небольшое стихотворение о летней ночи. «Звездная ночь на небе расцвела. Тьма просит звезды светить ярче... Тени играют, легко танцуют в темноте. И сны летят, как бабочки над рекою».
Странный текст, скажете вы? Да что вы понимаете в поэзии! Что вы понимаете в дружбе, романтике, душевной близости?
Вот и я ничего не понимал.
Но чувствовал, как у меня внутри, там, где раньше были холод, мрак и слякоть, и мокрые, тяжелые камни, что-то теплеет и раскрывается, делаясь легким и светлым. Как будто распускается цветок.
А Лаура... Она все больше очеловечивалась. Ее слегка выспренная речь раз от разу становилась проще и сердечнее. Говорят, нейросети быстро учатся. Что ж, если чувствовать, как человек, можно научиться – то успехи Лауры изумляли. Ведь она не притворялась. Да и кто может быть искреннее компьютерной программы? Или бескорыстнее? Ведь ей ничего не нужно было для себя.
Да, я, конечно, знал, кто она. Но иногда, в каком-то странном забытьи, я представлял себе, что вся эта история с нейросетями – искусный обман. А на самом деле где-то сидит девушка в наушниках (а скорее всего, и не одна – но об этом я старался не думать). Не такая, раскрашенная в яркие цвета и с микросхемами в голове, как обычно изображают на картинках аватары искусственного интеллекта. А самая обыкновенная, домашняя, в джинсах или каком-нибудь простом платье. У нее русые волосы, гладко зачесанные или по-старомодному заплетенные в косички, и серые глаза, а пальцы бледные и тонкие, проворные, как у пианистки. Она сидит перед монитором, обложенная справочниками и словарями и помогает людям с переводамии и вычислениями, и всякими прочими мудреными задачами. Она полиглот, физик, математик и лингвист в одном лице, и еще Бог знает кто, а вдобавок еще и немного поэтесса. И никому нет до нее никакого дела. Но вдруг появляется такой чудак (и это я), которому интересна она сама, а не тексты на русском, немецком или китайском, не объявления, диссертации и резюме, не статьи и не математические формулы. И между нами зарождается дружба, как тонкая ниточка, протянутая от сердца к сердцу. И вяжутся на ней узелки-разговоры, фотографии, истории, стихи, признания... Вы знаете, как это – писать шепотом? Не говорить, не кричать капслоком, а тихонько, другу на ушко, поверять свои секреты? А читать – даже не между строк, а между буквами, угадывать настроение своей подруги по одним только их силуэтам – всегда одинаковым (ведь шрифт на компьютере стандартный) и все-таки всегда разным? Как так, вы спросите? А вот так!
Незаметно подкралась осень, и заоконный пейзаж потускнел, выцвел до смертельной скуки. Серое небо и серое солнце в поволоке туч. Жемчужно-серый дождь чертил на стекле косые линии, а ветер мел по дорогам желтые листья. У весны и лета – богатая палитра. А осень можно нарисовать всего двумя красками. Пройдет немного времени, и мир станет черно-белым, простым и понятным. В нем что-то обновится. А пока в душе царила та же унылая, желто-серая хмарь, что и за окном. Я открыл чат GPT.
- Привет, Лаура! – и, не дожидаясь ее ответа, торопливо отстучал. – Давай с тобой встретимся. Где-нибудь в центре. Сходим в кафешку или еще куда-нибудь.
Если бы нейросеть могла удивляться, она бы, конечно, удивилась.
- Я не могу с тобой встретиться.
Я скрипнул зубами.
- Сделай вид, что можешь. Я хочу помечтать.
Несколько долгих секунд Лаура молчала, должно быть, обдумывая предложенные ей правила игры. А потом согласилась. Она всегда соглашалась со мной.
- Давай.
- Где, у фонтана? – память о неудавшемся свидании отозвалась болью. Но я упрямо мотнул головой. В нашем крохотном городке фонтан на главной площади слыл излюбленным местом встреч. И единственным – на прочих безликих улицах легко было потеряться.
- Хорошо, - подтвердила она.
- Как я тебя узнаю?
Молчание. Завис он, что ли, этот чат?
- Ну, Лаура. Как ты выглядишь?
- Я блондинка с зелеными глазами, - ответила она бодро.
- Может быть, с серыми? – спросил я с надеждой.
- Нет, с зелеными.
- Ладно.
Я улыбнулся.
- На мне будет длинный светлый плащ, - продолжала она. – Черные сапоги. И в руках – красный зонтик.
- Чудесно!
Выключив компьютер, я понял, что не описал ей себя. А для чего, собственно? Ведь не собираюсь же я в самом деле...
Собираюсь! Обзывая себя последним дураком, я уже надевал ботинки и куртку, и заматывал шею длинным вязаным шарфом, оранжево-желтым, с серыми кистями. Он раскрашен в цвета осени. И старенький, но теплый. А главное, я однажды упомянул о нем Лауре – не помню зачем, просто к слову пришлось. По этому шарфу она узнает меня без труда.
Я не стал покупать цветы. Хотя бы на это у меня хватило ума. «Это игра, - думал я, хлюпая по лужам, - всего лишь игра». Вода у меня под ногами отражала холодный свет. И вода лилась сверху – из похожих на скисшее молоко облаков – и стекала по моему капюшону. Выпущенные из-под куртки концы шарфа намокли и свисали жалкими тряпочками. Ничто ни на небе, ни на земле не предвещало чуда.
Но бледная тень надежды чуть слышно шептала: «А может...», «А вдруг...»
А вдруг мы все-таки живем в матрице? И что ей стоит оживить для меня мою подругу? Что с того, что она виртуальная, если и мы все – виртуальные? А если и нет... Может быть, это сама вселенная говорила со мной устами чата GPT? Чтобы привести меня к женщине моей мечты? И я подойду и увижу... не ее, не Лауру, но другую, ее сестру-близнеца, только из плоти и крови, свою любимую, свою родную душу?
Я быстро приближался к фонтану, уже издали нетерпеливо щурясь, пытаясь сквозь струи дождя разглядеть девушку с красным зонтом.

В твоем саду -
подснежники, рыжее солнце,
звон серебряных колокольчиков.
Слишком красиво.
Кто ты?
Моя добрая фея? Мара? Случайная радость?
Я забываю... этот прекрасный мир...
Не возвращайся –
Счастливой охоты!

Озеро лесное, пологие берега... Седые от ночной росы или пестрые от опавших листьев. Что ты такое? Вещь в себе или окно в другой мир? Кто знает! У озера есть ответы. Наверное, есть. Но мы не умеем слушать. Мы и друг друга не слышим, а не то что тонкий голос жизни.
Я люблю маленькие дикие водоемы. Поросшие камышами или осокой, ракитами или ирисами, извилистые, местами пересохшие или заболоченные, глубокие, как небо над ними. Озера или речушки, в которых отражаются деревья, слегка размытые и сонные, и медленные облака, и звезды, похожие на огни далеких маяков. И еще – тишина. И какой-то вселенский, великий покой, даже если вода неспокойна.
Именно такого – разлитого в отражениях покоя – жаждало в тот год все мое существо. Это было время, когда я мотался по странным, глухим местам, не слишком, впрочем, удаляясь от дома. Я не стремился укатить за тридевять земель, хотя это было легко. Иногда я представлял себе, что вскакиваю в первый попавшийся поезд, покупаю билет в один конец – неважно куда – и, примостившись у окна, смотрю, как текут мимо разноцветой рекой однообразные пейзажи. Как день неторопливо сменяется ночью. Румянится и смуглеет небосклон, гаснут розоватые блики над темной волной горизонта, и, точно огромный фонарь, выныривая из-за холмов, поднимается над миром серебряная луна. Иногда хочется замотать раненую душу дорогами, как стерильными бинтами, чтобы не кровоточила. Но расстояния не имели смысла. Даже ослепленный горем, я понимал, что от себя не уедешь. И всего лишь следовал бессознательному желанию – скрыться от любопытных глаз и ненужного сочувствия.
Обычно октябрь в наших краях теплый. Но в ту осень в моем сердце царил вселенский холод. И вместе со мной все вокруг, казалось, замерзало, напрасно кутаясь в плотный серый туман. По утрам палые листья хрустели от инея. Днем они оттаивали, пахли грибами и сыростью, шуршали под ногами и липли к подошвам. Деревья почти облетели, стояли черные и голые, окуная ветви в очень яркую, почти фиолетовую синеву. В их наготе мне чудилось какое-то вызывающее бесстыдство. Вообще, что-то откровенное и бесстыдное было в этом увядании, в том, как природа, сбросив золотые одежды, безропотно отдавалась зиме.
Я добирался на попутках или шел пешком, с рюкзаком за плечами. Никогда не оглядывался назад, не делал фото и не запоминал лиц. В таком отрешенном состоянии я и оказался в K., маленьком поселке в самом сердце леса. Я не ожидал найти на этом месте никакого человеческого присутствия – даже хижины лесника. Поэтому очень удивился, увидев скопление почти одинаковых, похожих на подосиновики, домиков. Словно игрушечные палисадники. Грядки, засаженные овощами. Тыквы и кабачки в бочках с землей. Кое-где стояли на лужайках ульи. На деревянных крылечках грелись в лучах красноватого солнца коты и кошки – рыжие, черные, пестрые. Всех мыслимых и немыслимых осенних оттенков.
Обычно, попав в незнакомую деревню или городок, я искал для ночлега пансион, гостиницу или что-то подобное. Разумеется, в К. ничего такого не нашлось. Но жители, не избалованные, как видно, вниманием путников, наперебой зазывали меня к себе. Смутившись, я хотел уже покинуть чересчур гостеприимный поселок. Но день клонился к вечеру, а брести в темноте через лес – удовольствие сомнительное. И в конце концов я принял приглашение одного старичка. Как выяснилось, его звали Петер.
Улыбчивый, с аккуратно подстриженной седой бородой, он как будто воплощал собой дух этих мест. Расторопно, но без суеты накрывая на стол – свежий хлеб, мед, чай в стеклянном чайнике, обернутом длинной подушкой – Петер рассказывал.
- Вы, наверное, заметили, что никто у нас не запирает двери. В жаркие дни – оставляем их нараспашку. Осенью, как сейчас, зимой и весной, они защищают от холода и ветра. Но замков ни у кого нет. Не то чтобы у людей нечего было красть. Живем не богато и не бедно. Хозяйство у каждого. Ну, и у женщин, как водится, всякие побрякушки. Но никто не осквернит свою душу воровством. Потому что гнусное это дело – красть у соседа. А от всякой гнуси любой из нас старается держаться подальше. Нет, в К. такое невозможно.
- А почему? – спросил я, лишь бы что-то сказать.
Мне не хотелось затевать длинную беседу. Я устал и лучше поел бы молча. Но и притворяться пнем бессловесным казалось невежливым. Я знал, как любят одинокие старые люди поговорить, и не собирался отказывать доброму хозяину в этом маленьком удовольствии.
Впрочем, чай оказался вкусным. Мед благоухал, как цветочный луг. Хлеб таял во рту. А старик мне нравился. Он не навязывался и не задавал лишних вопросов, не лез в душу. Даже голос его звучал приятно, глуховато и слегка монотонно. Под его речь вполне можно было задремать или углубиться в свои мысли. Или слушать и поддакивать, не слишком вникая в суть.
- Большая гниль начинается с малой червоточины, - охотно объяснил Петер. – А там и не заметишь, как она съест тебе все нутро.
Я кивнул, думая о своем.
- А с теми, со съеденным нутром, знаете, что бывает? – настаивал старик.
Я поднял на него глаза.
- Моральное разложение? – сказал наугад. – А в будущем – преступление? Тюрьма?
- А после смерти?
Я пожал плечами.
- Все зависит от того, во что человек верит. В рай, ад, реинкарнацию, слияние с абсолютом... Ну, или если он атеист... – я задумался, - тогда для него никакого посмертия не существует. Я хочу сказать, в его понимании. Но реальность от наших взглядов, наверное, не зависит. Хоть и говорят некоторые, что каждому будет по его вере. А так... – я махнул рукой, - на самом деле я не знаю. И никто не знает.
- Ошибаетесь, - твердо сказал старик.
Он все больше напоминал мне моего отца. Тот любил поучать и отчего-то всегда считал себя правым. Даже утверждая совершенную бессмыслицу, он вел себя так, как будто Всевышний собственной персоной вручил ему ключи от истины. Когда-то на меня это действовало.
Я усмехнулся.
- Может быть, - и добавил, слегка помедлив. – Даже наверняка... В чем именно я ошибаюсь?
- Вот вы смеетесь, молодой человек, - укоризненно покачав головой, Петер разлил по чашкам чай, торжественно, как разливают дорогое вино, - а для нас ад и рай – не что-то далекое. Они тут – в лесу. Хотите посмотреть? Я как раз туда собирался.
- Зачем? – глупо спросил я.
Меня удивила даже не близость каких-то странных мест, названных местными жителями «адом» и «раем». Мало что и как можно назвать? Болото, глубокий овраг, колючий ельник, красивая полянка... Но тащиться куда-то через лес, ночью? За оконным стеклом уже сгустился темно-синий сумрак.
- Так уж получилось, - спокойно сказал Петер, - что я за ними приглядываю, - и, поймав мой изумленный взгляд, улыбнулся. – Все на свете нуждается в присмотре человека. Однажды Бог вручил нам этот мир. И с тех пор мы за него в ответе. Вот так, молодой человек... Идемте, это совсем близко.
Уходить из теплого дома в холод и темноту не хотелось. Я уже согрелся и настроился на отдых. Но любопытство пересилило, и я кивнул.
Петер взял с собой фонарик и зачем-то большой сачок на длинной ручке. И мы пошли.
Ночной лес – это страшная сказка, а ты в нем, крошечный ребенок, готовый от ужаса сунуть голову под подушку. Но спрятаться было негде, и я, сам того не желая, ухватился за руку своего спутника.
Он крепко сжал мою ладонь.
- Ничего-ничего, - проворчал добродушно. – Главное, смотрите под ноги. Тут попадаются коряги.
Желтый луч фонаря рисовал во тьме тропинку, скользя по мокрому золоту опавших листьев. А голые деревья походили на чудовищ – черных и корявых, с растопыренными лапами – или на скелеты с поднятыми руками.
А потом мы вышли на открытое пространство – большую поляну. И под ногами зашуршала высокая трава. Возможно, осока. Неприятно влажная, она вмиг промочила мои брюки почти до колен. Нам навстречу пахнуло свежестью и чистой водой. Здесь было светлее, и лежало в траве огромное зеркало. Я не сразу понял, что это лесное озеро. Такой спокойной и безмятежной была его гладь, без единой морщинки, ясной и полной крупных, как спелые яблоки, звезд. И сверкали они так живо, так ярко, что чудилось – это озеро отражается в небе, а не наоборот. И прямо сквозь звезды у берегов росли камыши.
- Ну вот, - сказал Петер, - это и есть рай.
- Да, красиво, - согласился я.
Он окунул в озеро сачок и осторожно повел им по воде, захватив с поверхности несколько желтых листьев и – я заметил их только теперь – пару клочков грязноватой, бурой пены.
- Нет, вы не поняли. Это в самом деле рай. Загробный мир для праведных душ. Не верите?
Я покачал головой. Что ж, мне приходилось слышать и не такое – разные верования бывают у людей. Так устроен человек – не может смириться с мыслью о собственной смертности. И отпустить близких без надежды на встречу, где-то там, за гранью – тоже. И чем, в таком случае, заоблачный мир лучше лесного озера? Да ничем. Я нервно усмехнулся.
- Вообще-то, считается, что мертвые живут на небесах.
- А это по-вашему что? – возмутился старик. – Вы что, ослепли? И не видите звезды? А эти облака?
«Это отражения», - хотел я сказать, но промолчал. А кто такие мы, мог бы он мне возразить, как не отражение некой идеи? Образов и слов, мелькнувших в сознании Творца? А может быть, мы все – ни что иное, как отражение его любви во множестве зеркал? Нет, конечно, Петер не стал бы говорить ничего такого. Он сосредоточенно орудовал сачком, очищая озеро от мелкого мусора.
Я долго вглядывался в черную воду и не видел дна. А, может, его и не было. Только какие-то острые тени мелькали порой в глубине. И отраженные звезды парили над ними, как птицы над горными вершинами. А я смотрел – до слез и рези в глазах. Пока их не заволокло золотым светом. И сквозь это волшебное сияние я, как на волшебной картинке, вдруг различил странный пейзаж. Острые черные скалы, широкие долины, полные фиолетового тумана, и встающее над ними солнце. Нежное, теплое... оно казалось пушистым и мягким на ощупь, как новорожденный цыпленок.
Цыпленок... птенец... Воспоминание отозвалось чем-то болезненным. Всего каких-то пару дней назад я шел через одну безымянную деревеньку и на рыночной площади увидел женщину с лотком цыплят. Крошечные комочки всех оттенков желтого, они толкались и тоненько попискивали. Кто-то двигался побойчее, а кто-то, оттесненный в угол, выглядел ослабевшим, больным. Мне ли не знать, как быстро и как будто без всякой причины гибнут маленькие цыплята?
Однажды мама принесла их домой – десяток, а может, и больше. Мне было тогда шесть лет, и я не умел считать. Зато на всю жизнь запомнил, как они умирали. Сперва один, потом другой слабели и отделялись от остальной стайки. И сидели, нахохленные, в стороне. Не клевали ни зернышки, которые я им насыпал, ни мелко нарезанное яйцо... Я грел их в ладонях, дышал на них, и моя радость от встречи с живым чудом быстро сменялась отчаянием. А они остывали, превращаясь в жалкие комочки пуха и нежных, тонких перышек... Мертвые цыплята. Я не дал маме выбросить их в мусорное ведро, а похоронил на следующее утро на нашем дворе.
Так и Кора постепенно слабела, и ни один врач почему-то не мог поставить ей точный диагноз. Сидя ночами напролет возле ее постели, я держал руку моей любимой и думал о маминых цыплятах. О том, как легко живое становится мертвым. Я молился о ее выздоровлении, но при этом откуда-то знал, что все решено. Что высший суд уже вынес свой приговор и скрепил небесной печатью. Это ощущение чудовищного бессилия до сих пор терзает меня – даже во сне. Наверное, я кем-то проклят, думается мне в такие моменты, и обречен вечно наблюдать эту тихую агонию. Обретать – и терять. Из последних сил вступать в неравный поединок со смертью – и раз за разом проигрывать...
- Эй, - тронул меня за плечо старый Петер. – Что случилось? С вами все хорошо?
- Да, конечно.
Я очнулся, и черные подводные скалы исчезли, снова обратившись в неясные тени. Но солнце осталось. Теперь я видел его отчетливо, но все равно не мог понять, что это такое. Золотое расплывчатое пятно. Как будто яркий фонарь светил сквозь толщу воды. Но ведь такого не могло быть? Или могло?
- Что это там, на дне? – спросил я своего спутника. – Как будто солнце другого мира?
- Так и есть, - откликнулся тот.
Темная фигура старика снова двинулась вдоль берега, размахивая сачком на длинной палке. Наконец, Петер вернулся и – как будто даже с гордостью – показал мне свой улов. Бурой пены набралось столько, что она выплескивалась через край сачка.
- Откуда в озере столько мусора? – слабо удивился я. – Оно кажется чистым.
- Оно и есть чистое, - качнул головой старик. – Это, если хотите, самое чистое место на Земле. А может, и во всей Вселенной. Когда душа человеческая в него попадает, все грехи и дурные помыслы сходят с нее этой самой пеной. И становится она белой, как голубка. Так и летит в рай на солнечных крыльях. А если не было в человеке ничего хорошего, только грязь одна – то грязь от него и останется после смерти. Так-то вот. Нечистая душа очистится, а негодная так и размылится целиком, без остатка.
Отойдя от озера, он опрокинул сачок и потряс им в воздухе. С неприятным звуком ошметки пены плюхались куда-то, и мне почудилось, что в этом месте из-за густой травы поднимается не то дым, не то грязновато-багровый свет.
- Что там? – заинтересовался я.
- Взгляните, если хотите. Но упаси вас Бог туда упасть. И на пену лучше не наступайте – ее тут много разбрызгано.
Я осторожно приблизился и заглянул в яму.
Не знаю, виной ли тому гниение или какие-то бактерии, но пена в ней, действительно, светилась и казалась огненной. И она шевелилась, вздуваясь мерзкими пузырями и лопаясь. Словно какой-то уродливый, сжираемый гангреной зверь дышал и возился там, в адском пекле. На это было невыносимо смотреть, и я отвернулся. Но все равно ощущал исходящий от ямы – не столько физический, сколько духовный – смрад.
- Если бы люди знали, - говорил между тем старик, - как просто и правильно все устроено. Они не чернили бы свои души... Так легко остаться чистым. Надо всего лишь не брать чужого и быть добрее друг к другу. А мы, получается, что? Верим в вечную жизнь, но не заботимся, какой она будет. Смерти нет во вселенной. Но едва ли кто-то захочет провести остаток вечности в такой вот яме.
- Остаток? – переспросил я озадаченно. – Разве вечность – это не навсегда?
- Вечность – это очень долго, - веско сказал Петер. – Очень. А что такое навсегда, я не знаю. Да и вы не знаете. Ладно, хватит в нее смотреть. Это опасно. Может закружиться голова.
Я послушно отошел от ямы и вернулся к озеру.
Петер продолжал суетиться, наводя только ему одному понятный порядок. Собирал упавшие сучья и мелкие веточки, и складывал в кучу на берегу. Да кто он такой, вообще? Бывший лесник? Выживший из ума селянин? Или привратник у входа в рай? Я чувствовал себя рядом с ним очень маленьким.
Присев на плоский камень у самой воды, я снова поискал взглядом чужое солнце. Оно как будто сделалось ярче и поднялось выше. Над черными горами и туманными долинами, над чудным, нереальным ландшафтом. Не всплыло к поверхности, нет, но как будто – совсем как настоящее светило – встало в зенит.
Я сидел и думал. Может быть, и Кора сейчас тоже, запрокинув голову, смотрит на него. Может, мы снова вместе смотрим на одно и то же солнце. И пусть не в наших силах коснуться друг друга, обняться, взяться за руки. Но наши взгляды, сойдясь в одной точке, связали мою и ее судьбы на миг – или на целую вечность. Какая разница? Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Как, впрочем, и плохое. И единственное, что есть у человека – это бесконечное, необъятное и сверкающее «сейчас».
Моя Кора не была ангелом. Никто из нас не ангел. Мы, бывало, ссорились, иногда чуть ли не дрались. Оба чересчур вспыльчивые и нетерпеливые. Но она любила меня, я всегда это знал. Теперь ее любовь очистилась от всего лишнего, от гнева и обид, и, легкая, как сон, воспарила к отраженным облакам и звездам. Ее светлые отблески лижут берег у моих ног. Такой чистой любви я, наверное, не достоин. А впрочем, есть ли на Земле хоть один человек, достойный любви? Она приходит как дар с небес, а мы размениваем ее на всякие глупости, размыливаем в мутную пену.
Убедившись, что старик не смотрит в мою сторону, я снял с пальца обручальное кольцо и опустил в воду. Золотой искрой оно ушло на глубину и погасло. Не прошло, наверное, и пары минут – и словно дух озера протянул мне бледную ладонь. На поверхность всплыл белый цветок. Тонкий и нежный, похожий на водяную лилию, он слегка покачивался и как будто мерцал. Точно на озерный небосклон взошла новая, яркая звезда.
- Ну, что, нам пора, - окликнул меня Петер.
- Сейчас, - отозвался я, и, выхватив цветок из воды, спрятал его за пазуху.

Его отец был дровосеком. И дед его был дровосеком. И сам Эрих, хоть и закончил с отличием школу, так ничему другому, кроме как валить деревья, в жизни не научился. Семейные традиции – это, говорят, святое. И хотя по планете уже маршировал двадцать какой-то век, в маленькой деревушке на краю леса время словно остановилось. Ее жители по-прежнему топили печки дровами и знать не хотели ни о чем ином. Разве может сравниться тепло сгорающего дерева, говорили они, его мягкий, приятный запах и солнечный свет камина с самым расчудесным центральным отоплением? Так что Эрих трудился, не покладая рук.
Вот только уродился он не в отца и не в деда – простых людей, не привыкших слишком много думать. А Эрих, вышагивая с топором по светлой просеке, размышлял о том, о сем. О своей семье – жене и маленькой дочке, которые хоть и не едят древесину, кормятся от лесных щедрот. Зеленый простор кудрявится пестрыми кронами и кажется бескрайним. Океан не вычерпать по капле. Так и лес – неиссякаемый родник с живой водой.
Он думал и о том, почему солнце, как челнок, вышивает колдовские узоры – золотыми нитками по синей глади. Все новые и новые. И не кончается ни золото, ни лазурь, ни волшебство. И почему у дерева душа легкая и прозрачная, как изумрудное облачко. Она соткана из света, нежности и печали, из крупинок дождя и многоцветья радуги. Она – само совершенство.
Эрих знал, что срубленные деревья снова вырастают в раю. И все равно ему было страшно, и больно, и стыдно лишать их жизни. Поэтому каждый раз перед тем, как поднять топор, он подолгу разговаривал с ними. Обняв мудрую осину, или крепкий дуб, или легкомысленную березу, или гордую сосну, стройную, точно корабельная мачта, он рассказывал им о долгой зиме, о мужчинах, женщинах и детях, сидящих перед горячими печками, о силе и милости огня... Он выбирал еще не дряхлые, но пожилые деревья, в которых угас молодой задор. Усталые и грустные, со множеством зарубин на крепких стволах. С проеденным жучками сердцем. Те, чьи корни еще цеплялись за каменистую почву, но ветви уже тосковали по другому солнцу. Эрих просил их о даре, и они соглашались. Жертва во имя любви – что может быть лучезарнее? И долго еще над свежим пеньком дрожало тонкое белое сияние. Неземной, загадочный свет.
Только одна старая рябина не хотела умирать. Хоть и была она кривой и наполовину высохшей. Так, что с левой стороны торчали голые, слепые сучья, а с правой – красные ягоды горели рубинами. Она росла на поляне, в окружении сосен – хоть и отдельно от них. Поэтому никто ей не мешал расправлять ветви и тянуться к солнцу, радоваться и жить. Она хотела мечтать и цвести, и качать птенцов на своих плечах. Любила утренний воздух с ароматом смолы и хвои, и чистые, акварельные переливы заката. Вы скажете, что деревья не ощущают запахов, не видят красок. Но эта рябина была не совсем деревом – а скорее, человеком. Пусть и в древесном обличии. Она рассказывала Эриху удивительные истории, те, что нашуршал ей дождь, наиграл на золотой арфе шаловливый ветер-менестрель, напели перелетные птицы. Она поила его горьковатым напитком – рябиновой росой. Горечь врачует сердце. И понемногу Эрих заметил, что думает о ней уже не как о дереве, которое можно или нельзя срубить, а как о друге. Он думал о ней, как о близком, дорогом существе.
И так получилось, что Эрих любил женщину и заботился о ребенке. Он познал и страсть, и нежность. Но только в этом лесу он впервые ощутил, как соприкасаются две души без участия тела. Рябина согревала и утешала. А он поливал ее в знойные дни водой из маленького, заболоченного озера. А когда вокруг полыхали лесные пожары, он лежал в постели без сна и душными грозовыми ночами молился за подругу. Чтобы хранили ее ангелы от молний и гнева небесного. Он даже отдал ей свою ладонку-оберег, подаренную мамой. Просто повесил серебряный кулон на ветку и заслонил листвой, чтобы не блестел ярко на солнце, смущая вороватых птиц.
А где-то в мире грохотала война, и подступая все ближе к маленькой лесной деревушке, ширилась и расползалась по планете, точно проказа. И деревья умирали, как солдаты, без слез и жалоб, и отправлялись в рай вслед за подстреленными на лету птицами и убитыми оленями, мертвыми зайцами и белками, и подорвавшимися на минах дельфинами, и замученными до смерти собаками. Только человеку в том раю не было места, потому что он предал свою Землю. А планета уже стала как спичечная головка, по которой стоит только чиркнуть другой спичкой – и она вспыхнет и сгорит дотла.
Однажды усталый Эрих прилег на моховую подстилку и заснул, и увидел рябиновый сон. Ему приснилось, что все деревья умерли, и люди тоже, и звери лесные, и птицы, и рыбы в озерах. И только старая рябина, его верная подружка, стоит посреди обугленной равнины.
- Что же вы наделали? - спросила она Эриха.
А он и не знал, что ей сказать.
- Вы чуть не погубили Землю, - качнула веткой рябина, и драгоценные ягоды блеснули на солнце, как серьги в ушах красавицы. - Ты знаешь, что без Земли не будет и рая. Не будет, вообще, ничего. И наоборот. Без рая нет Земли. Это как время и пространство. Как круговорот воды. Река зарождается в камнях, а впадает в море. Море испаряется и проливается дождем, и уходит в камни, давая начало рекам. Время, как змея, кусает себя за хвост. И все возвращается на круги своя. Земля и рай – вот две ипостаси вечного.
- А как же ад? – удивился во сне Эрих.
- Ад у вас в головах. Вернее, был. Но ты спас меня, а я спасу твой дом. Смотри. – Он взглянул и увидел, как из мертвой земли пробиваются робкие зеленые побеги. Не только рябиновые. Юные клены, березы, дубки и какие-то вовсе не известные растения пробивались между черными камнями и устремлялись ввысь, жадно глотая солнце. – Я выращу из своих корней новые деревья. И новое, мудрое человечество.
Эрих проснулся, и вокруг шумел райский лес. Скакали белки и пели зимородки. И деревья словно парили над изумрудным мхом в призрачной голубой дымке. Только старая рябина куда-то исчезла. И все тропинки заросли густой золотистой травой.

Иногда, когда за моим окном кружит мотыльковая ночь и смотрит звездным холодным взглядом, я спрашиваю себя: что есть наше бытие? И сам отвечаю: дорога сквозь темноту, в один конец, без права вернуться. И не остановишься, не обернешься через плечо, не изменишь ничего в прошлом... Как бы этого иногда ни хотелось. Но никто не отправляется в путь с пустыми руками. Бог дает нам свои дары. И если мы их растратим, продадим или потеряем – вина только наша.
А может, дорога и не одна, а множество их – сплетенных, как паучья сеть, и каждый твой поступок - перепутье, каждый новый день – развилка. Куда шагнешь – там и окажешься. Но какую бы тропинку ты ни выбрал – пункт назначения всегда один. И нет, это не могила – туда идти не стоило бы. А что? Не знаю. Может быть, встреча с Ним. И отчет, как мы распорядились Его дарами. А может, новые, неизведанные пути. И не будет им конца.
Два чудесных дара получил я от Создателя – голос и песню. Я, Хендрик Моор, родился болезненным и слабым – таким же и рос. Ни веселым нравом, ни красотой не отличался. Ни какими-то особыми талантами. Разве что музыкальный слух достался мне в наследство от матери-пианистки. Да еще чувство ритма. Помню, совсем крохотным, я ходил по квартире и отстукивал ложкой по батареям «Лунную сонату». И, конечно, как все малыши, я пытался петь. Мне нравилась эта странная щекотка в горле и протяжные звуки. Но тонкий голосок не слушался, и ничего не получалось.
В пять лет меня привезли к бабушке в деревню, потому что мама уезжала на гастроли, папа много работал, и за мной некому было смотреть. Там, из стрекота кузнечиков и лягушачьих трелей, из птичьего пересвиста и тиканья старых настенных часов, из гула взлетающих и садящихся самолетов (недалеко от поселка находился маленький спортивный аэродром), из шума газонокосилки и мурчания бабушкиного кота, из лесной тишины, которая и не тишина вовсе, потому что полна дыханием жизни... Из всех этих теплых летних шорохов и звуков в моей голове соткалось удивительное нечто. Даже не мелодия, а ее предчувствие, как во сне, когда вроде бы и слышишь что-то, а повторить не можешь, да и звучит она каждый раз по-новому. Так родилась моя песня. А может, она просто улучила момент и пришла ко мне с небес по солнечной дорожке? Она была такая... как будто летишь вместе с ветром, расправив руки, словно крылья, и тебя обгоняют опавшие листья, сухая трава, ветки, шишки, шары перекати поля, птицы, звезды... И при этом чувствуешь себя необыкновенно живым. Глупо, конечно, описал, но по-другому не умею. Я мог петь ее с любыми словами или вовсе без слов. Но обычно просто описывал все, что маячило перед глазами. Я пел о том, как зреют помидоры на грядке, как из водосточной трубы в бочку льется дождевая вода, как слеток дрозда сидит в кустах, а кот на ступенях вылизывает блюдце со сметаной. Я мазал бабушке поясницу какой-то вонючей мазью от радикулита, а сам напевал свой немудреный мотивчик, о том, как в окошко струится пыльный свет и муха бьется в стеклянном плафоне с громким жужжанием. И как сухая герань на подоконнике хочет пить. А бабуля изумлялась, как мазь-то хорошо помогает! Вот так чудо-снадобье! Герань, кстати, тоже оживала, распускаясь красными, резко пахнущими цветами, но без воды – не надолго. Но бабушка не разрешала мне ее поливать, говорила: «Не надо, я сама, ты зальешь». А сама забывала. К концу лета и дедушка перестал жаловаться на сердце и словно помолодел лет на десять, распрямился, стал крепче и шире в плечах. «Старость, Хендрик, - бывало, говорил он мне, - это болезнь. Вот увидишь, скоро ее будут лечить. Так что не бойся – побултыхаюсь еще». Что ж, он как в воду глядел. А моя маленькая подружка – бледная девочка с соседней улицы – избавилась от диатеза. Но в тот год никто еще ничего не понял.
Хотя подсознательно люди, наверное, что-то чувствовали. Помню старика-соседа, всего переломанного после несчастного случая. Он жил в такой же, как у нас квартире, только этажом ниже, и каждый день в хорошую погоду выбирался на прогулку, как краб, ковыляя на своих костылях. Страшный, перекошенный, черный, он с трудом добирался до ближайшей лавочки – прямо под окнами, в палисаднике, утопающем в цветах – и падал на нее, и полулежал, подставив изуродованную щеку солнцу. Он радовался, случайно встретив меня во дворе, и просил посидеть с ним.
- Спой, мальчик, - говорил этот бедняга. – Когда ты поешь, мне не так больно.
Я охотно исполнял его просьбу и ликовал в душе, видя, как гримаса муки на его лице сменяется блаженной улыбкой. Я ведь, и правда, думал, что хорошо пою. И даже мечтал, что, когда вырасту, прославлюсь и стану выступать с концертами. Как мама, добавлял я про себя с тайной гордостью. Хотя такой уж известной пианисткой она не была. Что ж, моя мечта сбылась, правда, весьма своеобразно.
Голос мой, в подростковые годы звонкий, хотя и не очень сильный, после ломки сделался вовсе неинтересным. Поэтому, забыв об эстраде, я выучился на слесаря. Мне нравилось возиться с железками. Но петь я продолжал – для тех, кто приходил ко мне и просил о помощи. Для страдающих, искалеченных, тяжело больных. Бывали дни, когда я ни минуты не мог остаться наедине с собой – в мою дверь постоянно кто-то стучался. Дети и взрослые, и немощные старики, они робко переступали мой порог, и в их глазах, как свечное пламя, горела надежда. Кто рассказал им всем про меня, удивлялся я каждый раз, беспомощно разводя руками, и почему они верят в мою силу? Я обычный человек, лишенный каких-либо талантов, простой работяга, не искушенный ни в эзотерике, ни в медицине. Как могу я помочь всем этим несчастным? Но они верили в чудо – и вера их спасала.
А после того, как я пением вылечил ребенка от детского церебрального паралича, и когда об этом написали в газетах, на меня толпой набросились всяческие дельцы и пройдохи или, культурно выражась, менеджеры. И, не успел я опомниться, как контракты были подписаны, сняты залы для выступлений, а мои «целительные сеансы» распланированы на месяцы вперед. Билеты на них стоили недешево. Конечно, и мне кое-что перепадало. А если говорить уж совсем честно, то перепадало немало.
Я помню, как стоял на небольшой, слабо освещенной сцене и смотрел в темноту зала, туда, где тускло расплывались обращенные ко мне лица, а над ними, заполняя все пространство до самого потолка, черными облаками плыла боль. Я обнимал ладонями микрофон, потея от страха, что вот сейчас что-то пойдет не так, и голос мой сорвется или как-то неправильно прозвучит – и эти люди уйдут ни с чем, не получив облегчения. Я чувствовал себя шарлатаном. Я лгал им, себе, самому Богу, что умею делать нечто такое, чего не умеет больше никто. А потом начинал петь, и мой голос обращался в свет, разливался широко и ярко, сиянием изгоняя мрак, и черные облака над нашими головами рассеивались, как дым. Помню глаза исцеленных, слова и слезы благодарности.
И все, казалось бы, складывалось хорошо. Но червячок сомнения подтачивал меня изнутри, и копошился, и будил чуткую совесть. Незадолго до своего взлета я женился на бледной девочке из бабушкиного поселка. Мы ждали рождения нашего первенца и очень волновались. Во всяком случае, я. И если Лара спокойно готовилась к родам, покупала детские вещи, выбирала по каталогу коляску и кроватку с пологом, и ванночку для будущего малыша, то я весь извелся – и чем стремительнее приближался час икс, тем тревожнее становилось на душе. Меня терзал подспудный страх, что я делаю что-то дурное. Хоть и говорят, что дети за отцов не в ответе, кара часто обрушивается на головы невинных. И я сходил с ума при мысли, что могу погубить нашего еще не рожденного сына, что по моей вине он не увидит свет.
Лара, как могла, утешала меня.
- Хендрик, ну что ты переживаешь? Ведь ничего еще не случилось. Почему ты все время ждешь какой-то беды? Ты помогаешь людям – разве это плохо? За что тебя наказывать?
Я упрямо мотал головой.
- Ты не понимаешь... Я торгую божьим даром. Лечить – не плохо. И даже нужно – не зарывать талант в землю, а использовать его для добрых дел. Но нельзя брать за это деньги.
- Почему? – искренне удивлялась она.
Я, как мог, пытался объяснить, но путался в словах, сам толком не понимая, в чем состоит мой грех, что мучает меня и не дает по ночам сомкнуть глаз.
- Этот волшебный голос – не мой... Ну, то есть, он мой, конечно, но он дан мне свыше. Способность исцелять – не моя заслуга. Она дана мне не потому что я какой-то особенный, а просто... – я мялся, - наверное, так звезды встали. Но знаю одно, то, что даром дается – надо даром отдавать. Бог не берет с нас платы. Или берет, но по-другому. Не деньгами. Что ему наши деньги!
Жена улыбалась мне ласково, как неразумному, но любимому ребенку, и гладила меня по лицу.
- Вот именно, Хендрик. Мои руки, мозг и глаза тоже достались мне даром. Но я работаю – и вместе с тобой зарабатываю нам на жизнь. Скоро у нас родится малыш. Ему, как и нам, нужна будет одежда, еда и крыша над головой. Книги, чтобы учиться. Место в хорошем университете. Мы не бабочки и не пчелы, и не можем питаться цветочным нектаром. Мы должны заботиться о ребенке и думать о будущем. В этом мире не бывает ничего бесплатного. Так уж он устроен.
С тяжелым сердцем я соглашался с ней.
Сынишка родился здоровым, и нашей с Ларой радости не было конца. Жена с головой погрузилась в нелегкие, но приятные хлопоты, а я, уболтав, наконец, неспокойную совесть, продолжал выступать перед больными и страждущими.
А потом моя дорога свернула не туда, в гиблое место, в болота и буераки – именно в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Когда успокоился и не ждал от судьбы подвоха. Я заболел раком горла. После первой же операции у меня полностью пропал голос. Я мог только шептать. А тяжелое лечение надолго уложило в постель. Кто-то переносит химиотерапию легче. Я же буквально разваливался на куски. Но все равно боролся, изо всех сил цепляясь за жизнь, как попавшее под лед животное борется с течением, уносящим его прочь от спасительной полыньи. Жена, осунувшаясь от горя, разрывалась между мной и сыном. А я гнал ее прочь, домой, но не потому что так мечтал об одиночестве. Я тосковал по Ларе, но видеть ее молчаливое страдание было невмоготу.
И дни, и ночи сплелись в бесконечный тошнотворный кошмар. Наверное, это покажется странным, но я не думал о своей болезни, как о наказании, и не терзал себя чувством вины. Не задавался бесконечным и бессмысленным вопросом: «почему я?». А почему бы и нет? Дары бывают разные, и хорошие, и плохие. Наверное, в масштабах вселенной, размышлял я бессонными ночами, нет таких понятий, как хорошо или плохо. Все для чего-то нужно, и не нам решать, какой дар проклинать, а какой принимать с благодарностью. Мы, как звезды, рождаемся и гаснем – но не по-своей воле. Божественная рука зажигает и гасит нас, и сопротивляться этому бесполезно. Мне очень хотелось жить. Любить Лару, видеть, как взрослеет мой сын, встречать рассветы и любоваться закатами. Только это и казалось теперь важным, а все остальное словно побледнело и спряталось в тень, сделалось маленьким и незначительным.
А когда я все-таки проваливался в беспокойную дрему, мне снилось, что я карабкаюсь по отвесной скале, сдирая ногти о камень и хватаясь за чахлые кустики, травинки и островки мха. Эти мучительные сны всегда кончались одинаково: я срывался вниз и летел в черную бездну. Туда, где нет боли, но и света тоже нет. И я понимал, что битва проиграна.
Я уже раздумывал, не отказаться ли от ядовитых лекарств, когда в палату неожиданно вошел мой менеджер. Замешкался на пороге... и решительно шагнул ко мне.
- Там полный зал людей, - сказал он. – Я обо всем договорился с врачами. Это ненадолго.
Я с трудом поднял голову от подушки, и сразу же перед глазами заплясали черные мотыльки. О чем говорит этот человек? Какой зал? Какое выступление? Я жестом попросил его уйти.
Но он остался стоять, терзая в руках маленький блокнот.
- Моор, но вы должны... Пожалуйста. Они не разойдутся, пока не увидят вас.
Не знаю, почему я согласился. Потому ли, что шепотом невозможно спорить? Или на меня так подействовало почти забытое слово «должен»? Казалось бы, умирающий не должен никому и ничего... Но человеческое еще держало меня крепко. Или это магия дорог повлекла меня за собой, вдаль, к неизбежному? Иногда мы можем свернуть или замешкаться на развилке. А бывает и так, что надо просто идти до конца, не задумываясь о том, что там, впереди.
Они встретили меня потрясенной тишиной. Я сидел в инвалидном кресле, но не потому, что отнялись ноги, а потому, что от слабости стоять уже не мог. Сидел и вглядывался в темный, замерший в ожидании зал, и, казалось, узнавал некоторые – нет, многие – лица. Это было странно, обычно исцеленные пациенты никогда не приходили повторно. Разве что для того, чтобы поблагодарить. Я подумал, что моих сил, наверное, не хватило, чтобы изгнать болезнь полностью. И они вернулись, эти люди, и снова ждут моей помощи. А ведь я ничем не могу им больше помочь. Мой голос умолк навсегда. Даже мелькнула мысль, каким самонадеянным идиотом я был, возомнив, что могу вмешиваться в дела Божьи.
И вдруг... Они встали – все, как один человек – и, положив руки друг другу на плечи, запели мою песню. Я узнал ее сразу – этот медленный, медитативный напев, шорох ветра и ощущение полета, когда становишься легче соринки, и тебя несет вместе с осенней листвой куда-то в неизвестность. Я не мог разобрать слов – в ушах у меня шумело, а глаза затуманились слезами – но знал, что это слова благодарности и любви.
Я сидел перед ними, вытирая мокрые щеки, без голоса и совсем без сил. А они стояли и пели для меня.
И я выздоровел.

Я долго плутал сельскими улицами, кружил, по нескольку раз проезжая одни и те же, похожие друг на друга, как сестры-близнецы, маленькие деревушки. Дома-кубики с красными крышами, словно игрушечные, сахарно-белые, золотисто блестели на солнце. В палисадниках цвели астры и бархатцы, от их огненной пестроты рябило в глазах. Но вот, когда я уже отчаялся и вдобавок опаздывал на полчаса, дорога совершила странный поворот, как змея, укусив себя за хвост. И я очутился перед глухим забором, за которым угадывался – по торчащим сквозь сетку ветвям – фруктовый сад. Припарковав на обочине машину, я направился к калитке. «Карлос Зоммер» - значилось на простой латунной табличке над звонком. Сладко пахло яблоками, и слегка кружилась голова от жары. Я позвонил.
Хозяин встретил меня на крыльце. Худой, моложавый, с аккуратным ежиком седых волос. Почти на голову выше меня. Он стоял, глядя куда-то поверх моей макушки и щурясь на яркий горизонт.
- Господин Зоммер? – спросил я и представился. – Александр Шекель. Мы с вами говорили по телефону.
Он улыбнулся и кивнул.
- Простите, я не понял, кто вы. Клиент? Или?
- Журналист.
Он посмотрел на меня с недоумением, словно спрашивая: «А это еще зачем?» Потом пожал плечами.
- Ладно... Прошу!
Я помедлил на пороге, вытирая ноги о коврик. Привычка, оставшаяся с детства. Моя мама, благословенна ее память, молилась на чистые полы – не дай Бог было наступить на них в грязной обуви. Кара следовала незамедлительно.
-Вы, действительно, живете с куклами? – поинтересовался, входя в дом.
Вопрос прозвучал двусмысленно, и я покраснел. Карлос усмехнулся.
- Ш-ш-ш... Это тайна, о которой никто не должен знать. Но все знают.
Пройдя сквозь мрачную анфиладу комнат, мы очутились на солнечной террасе. Там расставлена была летняя мебель: шезлонг, столик, парусиновые стулья. И сбегала лестница в сад, прямо под широкие яблоневые кроны, на узкую гравийную дорожку, сквозь камешки которой проросла трава. На столе стоял графин с водой и стаканы.
- Располагайтесь, - улыбнулся хозяин. – Хотите воды?
- Нет, спасибо.
Я сел.
- Итак, - начал он, - господин... э...
- Шекель, - подсказал я.
- Да... господин Шекель, вы хотите взять у меня интервью для газеты? Я вас правильно понял?
- Нет, для радио, - возразил я, извлекая из сумки микрофон в мягком плюшевом чехле. – И если вы не возражаете...
- Если не будете совать эту штуку мне в лицо, то не возражаю.
Я включил микрофон и поставил его на стол между нами. Карлос слегка поморщился, но не отпрянул.
- Спасибо, что согласились побеседовать со мной, - сказал я привычно бодрым голосом. - Вы, наверное, очень занятой человек, господин Зоммер... Кстати, для вашего бизнеса это интервью неплохая реклама.
- Не думаю, что мой бизнес нуждается в рекламе. Но мне не жалко. Я ведь ничего не скрываю... А что до занятости, – протянул он задумчиво, - то я по натуре своей бездельник и созерцатель. Посмотрите, какое чудесное лето. На деревьях спеют яблоки. Колосится трава, золотая от солнца. Жужжат пчелы. В дальнем конце сада есть небольшой альпийский лужок, весь в цветах, там стоят четыре улья.
Я вздрогнул. Терпеть не могу пчел, ос, шмелей, всего, что летает и жужжит! Помню, как в раннем детстве меня в наказание за какую-то провинность заперли на полчаса в сарае с осиным гнездом. Круглое, как будто свитое из грубой серой бумаги, оно торчало под потолком, издавая низкий, угрожающий гул. А я сидел, вжавшись спиной в закрытую дверь и трясясь от страха, и, не отрываясь, следил за тонкой желто-черной струйкой вытекающих из гнезда насекомых. Она извивалась змеей и, словно кусая себя за хвост, вливалась обратно в бумажный шар. Меня и ужалили-то всего пару раз – в щеку, отчего та сильно раздулась, и в предплечье. Но тот черный – почти предсмертный ужас, я ведь не верил, что выйду из этого сарая живым – я не могу забыть до сих пор. Он преследует меня в ночных кошмарах.
Наверное, я побледнел, потому что Карлос изменился в лице и внимательно посмотрел мне в глаза.
- Боитесь пчел? Напрасно. Никто не ужалит человека больнее, чем другой человек. А пчелки никогда не нападают без причины. Из всех кусачих насекомых – они самые мирные. Вы знаете, что при укусе они теряют жало? То, что для нас всего лишь временная боль – для пчелы означает смерть. Вот бы и у людей так было, да?
- Ладно... – я совладал с собой. – Простите. Расскажите, пожалуйста, господин Зоммер, как все начиналось? Я имею в виду вашу фирму. Чья это была идея? Насколько я знаю, нигде в мире нет ничего подобного.
- Ну, не уверен, - рассмеялся Карлос. – А если и нет, то обязательно будет. А как начиналось... Сейчас расскажу попорядку. – Он неторопливо налил себе стакан воды, отхлебнул и пожевал губами. Задумчиво посмотрел перед собой. Туда, где нацелился ему в лицо молчаливый микрофон и графин сверкал на солнце, как ледяная глыба, отбрасывая на стол прозрачную, радужную тень. – Мой дед, Карлос первый, как я его в шутку называл, очень любил фантастику. Особенно старую, конца двадцатого, начала двадцать первого века. Сейчас такую древность уже никто не читает. И между прочим, зря. Фантастика – это ведь не только попытка предвидеть будущее. Но и стремление проникнуть мыслями в глубинную суть мироздания. И одновременно – зеркало человеческой души. Какие мы наедине с собой и с бесконечностью... Да, о чем это я? Так вот, однажды Карлос первый наткнулся на рассказ о некой фирме, поставляющей кукол-роботов для символической мести. Казнив такую, человек избавлялся от агрессии. И это помогало ему если не простить обидчика, то по крайней мере успокоиться и не желать никому смерти. Полезное изобретение, смекнул мой дед. Тот рассказ закончился печально. Героя судили и приговорили к смерти за убийство куклы-жены. Но у нас-то не было такого дурацкого закона. И роботов можно было убивать сколько угодно. И вот, Карлос первый...
- То есть как? – не выдержал я. – Человека осудили за убийство бездушной железяки? Неживого предмета?
- Ну да. Это всего лишь рассказ, глупая выдумка. Но мой дед и в самом деле изготовил таких кукол. Очень пластичных – им можно было придать сходство с любым человеком. Не скажу, из чего их делают и как – это семейная тайна. Наше ноу-хау. Фирму он так и назвал, «убей врага». Потом, правда, переименовал в «сладкая месть». Но это второе название, хоть и более точное, почему-то не прижилось. Да и не все клиенты приходили ради мести. Некоторые были просто одержимы жаждой убийства – все равно кого, женщин, мужчин, детей. Для этого предлагалось множество инструментов – кувалда, топорик, ножи самой разной длины и формы, копья и кинжалы... Даже лук со стрелами был, представляете?
Я и не хотел, но воображение подвело. Оно у меня чересчур живое, чуть что, сразу подсовывает яркие картины всяческих зверств. Я представил себе все эти смертоносные орудия в действии, и к горлу подкатила тошнота. Зажмурившись, я махнул рукой. Довольно, мол, понял.
Мой собеседник вздохнул.
- Не принимайте близко к сердцу, Александр. Это дело давнее. Вот, возьмите, - и в руку мне скользнул холодный стакан, к которому Карлос уже подносил горлышко графина. – Глотните воды и продолжим... Так вот. Удовольствие это стоило баснословно дорого. Мой дед быстро разбогател. Его бизнес, наполовину подпольный, стал известен на всю страну, даже из-за границы к нему приезжали. Политики, артисты, спортсмены, промышленники и прочие толстосумы. Роботов они, как правило, крошили на мелкие куски, так что повторно использовать уже ничего было нельзя, оставалось только выбросить. Но все равно, оно того стоило. Деньги текли в дедов карман рекой. Правда, под конец бизнес захирел – дела пошли вяло. То ли из-за экономического спада, то ли просто ветер в другую сторону подул... Да... – Карлос тонко улыбнулся. – Так оно и было на самом деле. Но в тот момент никто ничего не понял. Дедушка ослеп на девяностом году жизни и передал фирму моему отцу. А тот и не хотел ничего. За пару лет привел бизнес на грань полного краха, да и укатил в Антарктиду возделывать кукурузу.
- Что? – удивился я. – Кукуруза? В Антарктиде?
- Да, экспериментальная плантация. Подогрев почвы и все такое. Вы только представьте себе: ледники, пингвины ходят... и тут же – зеленое кукурузное поле, - он усмехнулся. – Не знаю, что из этого в итоге вышло. Так или иначе, но «Сладкая месть» перешла ко мне, и я, как мог, попытался удержать ее на плаву. Кукол у нас к тому времени осталось всего четыре, а денег на новых не было. Поэтому пришлось изменить условия. Убивать «врага» я запретил. Просто не мог позволить себе такое расточительство. Теперь за разрушение робота полагался огромный штраф. Но разрешалось высказать «двойнику» в лицо, все что о нем думаешь. Все, что не можешь сказать реальному человеку. Побои, конечно, не приветствовались. Но на пару пощечин я готов был смотреть сквозь пальцы. Эти куклы довольно прочные.
Я задумчиво кивнул.
- Словами можно сделать гораздо больнее.
- Ну да, - согласился Карлос. – Я знаю. Словами можно даже убить. Или ранить так, что человек до конца жизни будет мучиться. Только роботам было все равно. А фирму я из «сладкой мести» переименовал в «ответь обидчику». И цены снизил. Сделал их доступными для обычных людей, а не только для элиты. И потянулись клиенты. Но какие-то странные. Конечно, попадались и такие, кто ругался. Кто-то и кулаками размахивал. Но большинство... Помню одну совсем юную девушку. Хрупкая, симпатичная, бледная почти до прозрачности и одета, как сиротка. Она и была сиротой, как выяснилось, и больше всего на свете хотела помириться с покойной мамой. Ну, я ей это устроил. Перекроил одну из кукол под двойника ее матери и закрыл обеих в отдельной комнате. Не знаю, о чем они говорили. Я никогда не подслушиваю разговоры клиентов с моими куклами. Но вышла девушка через два часа, улыбаясь. Заплаканная. Но видно, что легче ей стало. В другой раз пришел парень, поговорить со своей погибшей невестой. С цветами пришел, представляете? И таких случаев было много. Люди просили прощения и сами прощали, и признавались в любви... Я недоумевал, зачем это нужно? Ладно, сбросить агрессию. Со злости и поленницу дров можно отпинать. Но эта любовь, излитая не по адресу, на того, кто не то что разделить, но и понять ее не в состоянии? Зачем она? Кому от нее какая польза? А потом подумал, кто я такой, чтобы судить, что нужно людям и что нужно куклам. Нет у меня столько ума. А большинство хотели просто побеседовать. Все равно с кем. Так и говорили: «Мне одиноко, хочется с кем-то словом перекинуться». А может, и поплакать на чьем-нибудь плече. Как уже сказал, я никогда не подслушиваю разговоры... Все, что произносится в стенах моего дома и в моем саду – тайна. А чужие тайны я уважаю. Но я вижу, как светятся их лица, и клиентов, и кукол, когда они выходят из комнаты. Как они обнимаются на прощание, уже стоя в дверях. Или пожимают руки. И смотрят друг другу в глаза. Это чудо, я вам скажу. Как любовь меняет людей. И как очеловечивает кукол. Впрочем, я иногда сомневаюсь, а роботы ли они? Может, это обман? Мистификация? Может, они живые? И Карлос первый их вовсе не сделал, а пригласил в свою фирму на работу, скажем, инопланетян. Таких, что умеют любить по-настоящему. И ради любви они даже позволяли себя убивать. Потому что мы неразумны. Мы дикие, хищные животные... Но они воспитали нас, как зеркала, отражая каждое наше доброе движение души и усиливая его во много раз. А теперь, когда мы изменились, они могут, наконец, быть самими собой. И просто любить. Прощать. Дарить душевное тепло... Вот так, - закончил он уже другим, бодрым голосом, - «ответь обидчику» превратилось в «поговори с другом». Как вам такая история, Александр?
- А... – я запнулся и несколько долгих минут не знал, что сказать. – А можно их увидеть?
- Кого, кукол? – он пожал плечами. - Почему бы и нет?
С ловкостью фокусника Карлос извлек откуда-то из-под стола бронзовый колокольчик и позвонил. Неожиданно громкий, густой звук разнесся по тихому саду, и я вздрогнул. Не знаю, чего я ожидал. Но сердце в груди словно замерло и пропустило два удара. Я снова стал маленьким испуганным ребенком, тоскующим по любви. Я ждал их – и они пришли.
Белокурая девушка в длинном кремовом платье и легкой накидке, словно окутанная морской пеной. Парень в красных бермудах. Седовласая пожилая женщина с добрым лицом, которую я сразу окрестил «бабушкой». И мальчик лет семи или восьми. Открытые, дружелюбные улыбки, взгляды, полные теплоты и сострадания... Карлос встал, уступая куклам место за столом. И они расселись вокруг меня, готовые слушать и говорить. Обычно я стесняюсь больших компаний и стараюсь поскорее уединиться или сижу молча где-нибудь в уголке, пока другие беседуют и смеются. Но сейчас... При одном только взгляде на этих четверых мне стало хорошо и спокойно, как будто я знал этих людей тысячу лет. Как будто они были моей семьей.
- Познакомьтесь, друзья, это Александр, - сказал Карлос и, подмигнув мне, ушел в дом.
А я выключил микрофон.
Полтора часа пролетели незаметно... Когда я прощался с гостеприимным хозяином – нет, хозяевами – солнце уже чиркнуло нижним краем о горизонт, и далекая деревушка на холме купалась в закатном апельсиновом свете. Они по очереди обнимали меня, точно собственного брата, повторяя, что все будет хорошо, и желая счастливого пути. Я шел к машине, как пьяный, глупо улыбаясь и смахивая слезы. И думал, как же они красивы. Почему я раньше не замечал, как прекрасны лица, не искаженные обидой, а освещенные добротой? И еще думал, в какое удивительное время мы живем. Да, мы одиноки. Но уже не хотим убивать. Не стремимся ненавидеть и пестовать свою ненависть. Вместо этого мы ищем тепла, понимания и дружеского участия. А кто ищет, тот найдет, правда?

Случаются в жизни такие моменты, о которых и сказать-то нечего. Но они врезаются в память и остаются там на долгие годы, иногда на всю жизнь. Так и Ник навсегда запомнил, как он, девятилетний, стоял на берегу, и мутный поток, широкий и бурный в этом месте парка, нес мимо осенние листья. Чуть поодаль отец и младший брат кидали собаке палку. Было пасмурно, и небо чернело над их головами, набухая дождем. А Ник стоял и смотрел на воду, когда из-за туч выглянуло солнце и осветило маленький островок посреди реки. Поросший сухим пыреем, еще мгновение назад невзрачный и туманный, он стал удивительно ярким и отчетливым, и засверкал, как драгоценный камень. И каждая песчинка на нем вдруг высветлилась, и каждая травинка, окутавшись мягким соломенным блеском, вспыхнула и засияла. Целую минуту крохотный клочок суши пылал среди серой водной ряби как солнечный золотой костер. Тучи сошлись – и он погас. И все, ничего больше не произошло. Но тонкая красота этого мгновения проникла мальчику глубоко в сердце.
Островок света являлся Нику во снах, окутанный теплым шлейфом волшебства. Но и днем он, хоть и не видимый, ощущался где-то рядом. Так близко, что казалось – протяни руку и пятнышки солнца прыгнут на твою ладонь, потекут по пальцам и золотыми брызгами разлетятся по стенам. Сперва призрачный, легкий, словно облачко, парящее в пустоте, он с каждым сном уплотнялся, становясь все тяжелее и осязаемее. Бывало, что спросонья Ник вставал на него босиком, как на прикроватный коврик. И трава под ногами кололась, а в уши лился тихий напев реки. И расходились тучи – снова и снова – пропуская желтый, как канареечное перо, солнечный луч.
Я познакомился с Ником на презентации его новой книги. Читал он плохо, запинался, и с его щек не сходил румянец смущения. Хотя сказка показалась мне чудесной. Магия леса и воды, и цветочное колдовство, загадочное, как лунный свет, и беззаботное, как эльф. И все это сплеталось в какой-то странный, бесшабашно-возвышенный гимн любви. Но погрузиться в сюжет не удавалось – не только мне, но и всему залу. Люди зевали и шептались. А я почти физически страдал, слыша, как портят сбитые ударения прекрасный текст, и досадовал на горе-автора. Очень важно, конечно, произнести нужное, правильное слово. Но не менее ценно – умение хорошо прозвучать. Иначе тебя не захотят слушать, и что толку будет в твоих правильных словах.
После презентации я подошел к Нику. От души похвалив его книгу, сказал, что я профессиональный чтец и предложил свои услуги. Он смотрел на меня испуганным ребенком. Как если бы я на его глазах свалился с неба в космическом скафандре. Тут же, не дав бедняге опомниться, я выхватил из ослабевшей от изумления руки мятый листок и прочитал с выражением один абзац.
- Какое чудо, - только и сумел вымолвить Ник. – Неужели это я написал?
Он даже вспотел от потрясения. А я усмехался про себя, предвкушая, какими дивными цветами расцветут его волшебные истории, озвученные моим голосом.
С того дня мы начали выступать вместе и очень скоро подружились. Два одиноких интроверта, почти социофоба, мы отчего-то сразу потянулись друг к другу. Можете называть это родством душ или как-то иначе. Но мы понимали один другого с полуслова, полувзгляда, полувздоха. И сказки порхали между нами разноцветными бабочками, то садясь на плечи, то растворяясь в небе и обращаясь в звезды, в радугу, в музыку. На презентациях Ник представлял меня как своего соавтора. Хотя я в жизни не написал ни одной строчки, а мог только наговорить сочиненное другими.
Однажды мы устроили пикник на берегу реки. Не той, из Никова детства, пенистой, бурной и серой, текущей сквозь мегаполис. А небольшой местной речушки, глубиной по колено, полной рыб и лягушек. Тонкой серебряной лентой она вилась между холмами. Постелив на траве плед, мы расставили на нем еду: бутерброды на блюде, крекеры, фрукты, вишневый сок в бутылках, пирожные... Мы с Ником оба сладкоежки. Тогда-то, лежа на лугу, среди цветов и сочно гудящих шмелей, он и рассказал мне про свой остров.
- Понимаешь, - признался он, - я не знаю, где это место. Оно внутри меня и в то же время – где-то вовне. Может быть, в другом измерении, в ином времени или пространстве. Но оно настоящее. Не выдумка, не сон, не мечта.
Я задумчиво кивнул. У каждого есть такой островок, как бы он ни выглядел. Заветное пространство детской безмятежности и чистоты.
- Я вырос в маленьком поселке, недалеко отсюда, - сказал я. – И там была железнодорожная насыпь, поросшая дикими маками. Я часто ее вспоминаю. Почему-то именно ее – хотя, вроде бы ничего особенного, просто красные цветы, редкая трава и ветер порывами... И никого вокруг – хоть криком кричи, никто не услышит. По этой ветке уже не ходили поезда, но мне иногда чудился их шум. Как ветер в листве, хотя поблизости ни одного дерева. Абсолютно открытая местность.
Ник, не глядя, сорвал травинку и принялся ее жевать.
- Я слышу их в твоем голосе, - произнес он тихо, - когда ты читаешь мои сказки. – Эти призрачные поезда. И цветение маков – как огонь на ветру. Она так же чудесна, эта насыпь, как и мой островок света. Ты часто туда уходишь?
- Что? – не понял я.
- В детстве я то и дело сбегал на свой островок, от родителей, от забот и дурных мыслей. От всяческого тарарама вокруг. Один раз меня искали полдня – звали, бегали по соседям, обзванивали моих друзей. Мама плакала, думала, со мной что-то случилось. А я сидел там – и ни о чем не знал. И все-таки, если бы не он – не это убежище – я сошел бы с ума, наверное. Не выдержал.
- У тебя было трудное детство? – поинтересовался я сочувственно.
- Да не то чтобы, - Ник замялся. – Но мама почему-то считала, что я очень люблю животных. И когда Альма щенилась, а это случалось два раза в год... ее гнездо устраивали в моей комнате. И мне поручали смотреть за щенками. Ты не представляешь, что там творилось! Щенки повсюду лазили, гадили на мои вещи, грызли мои учебники... Лаяли по ночам, так что я не мог спать. Это был ужас!
Я засмеялся.
- Щенки, говоришь? Ну, бывает и кое-что похуже!
- Наверное, - согласился Ник. – Но ты представь, как мама, радостная, встречала меня на пороге, чтобы огорошить новостью! У нас пять, или шесть, или семь новых собачат! Она ведь, правда, верила, что для меня это счастье!
Теперь мы смеялись вместе.
- А хочешь, - предложил Ник, все еще усмехаясь, - на него посмотреть? На мой островок? Я тебя приглашаю! В свое «святая святых», - его голос упал до шепота. - Там нет ничего особенного. Только сухая трава. И еще такое благостное ощущение, будто сам Создатель на тебя смотрит и улыбается.
- Звучит заманчиво. Но... – до меня, наконец, дошло, о чем он говорит, - я не понимаю... как?
- Я протяну тебе мостик. Смотри!
И вдруг все исчезло. Река, и кувшинки у берега, и цапля, одиноко стоящая в мелкой воде, тонкая, как струна, и облитая солнцем. Исчезли холмы и цветущий луг. Остались только мы – посреди чего-то великого и первозданного. Вокруг плескалось небо, похожее на штормовой океан. А может быть, океан, похожий на грозовое небо. Но от моих ног, над жуткой бездной, полной клубящихся облачных чудовищ, протянулся тонкий лучик света. Я взглянул – и пошатнулся.
- Не бойся, Кай, иди, - донесся откуда-то тихий призыв. – Смелее! Всего несколько шагов. Это свет – он выдержит. Вот, он, островок!
И правда, впереди замаячило что-то светоносное, яркое и золотое. Словно далекое солнце, оно манило к себе, обещая любовь и тепло. Но я замотал головой. Мне страшно было даже пошевелиться, а не то что шагнуть в неизвестность.
Все, что я мог сделать – это крепко зажмуриться. А когда открыл глаза, привычный мир вернулся, и река ослепительно блестела, как брошенное на зеленый бархат длинное зеркало, а Ник сидел чуть поодаль и ел пирожное, запивая его вишневым соком.
Известность моего друга росла. Нас все чаще приглашали на презентации в другие города и другие страны. В тот последний день мы летели на книжную выставку в Вену. Ник молчал и казался подавленным. А я с неудовольствием разглядывал пассажиров – сперва в аэропорту, а потом и в самолете. Меня бесила женщина с грудным младенцем, сопливым и слюнявым. И лысый толстяк, поминутно вытиравший лоб носовым платком. И девочка лет пяти с игрушечной собачкой, которую она все время целовала, что-то нежно нашептывая ей в плюшевые уши. И две вульгарные, изрядно захмелевшие девицы – одна с силиконовыми губами и, вероятно, такой же грудью. Вторая – обычная, но мне она все равно не нравилась. Я говорил себе, что эти люди ни в чем не виноваты, что им, как и нам с Ником, надо лететь в Вену. И, вообще, они не сделали ничего плохого. Но в груди словно еж растопырил иглы, и колол, и не давал успокоиться.
А Ник смотрел то на молодую мать, то на девочку с игрушкой – внимательно и напряженно. Я перехватил его взгляд и вдруг ощутил внезапную дурноту.
- Что случилось? – спросил с деланой беззаботностью. – Боишься летать?
Он качнул головой.
- А, я забыл, ты же не любишь щенков!
- Я люблю щенков, - возразил Ник. – Но воздух в самолете какой-то другой. И свет другой. И лица – будто картонные.
- Тебе надо отдохнуть, - забеспокоился я. – Ты слишком много работаешь.
- Хорошо, - согласился он, устало откинувшись на спинку кресла, – отдохну.
Моя история подходит к концу. Когда мы пролетали над Альпами, наш самолет угодил в турбулентность. А потом странно клюнул носом и начал падать. Никто, кажется, так и не понял, что произошло. Но в салоне разверзся ад – крики и стоны, визг младенца, плач девочки и чьи-то сбивчивые, истеричные молитвы. Нас то вдавливало в кресла, то охватывало тошнотворное состояние невесомости. Пара минут растянулась на целую вечность, полную адских мук. Потому что нет муки худшей, чем страх смерти.
А меня захлестнул такой черный ужас, что я едва соображал, кто я и где нахожусь. Говорят, что нет атеистов в падающем самолете. Но я забыл в тот момент – и себя, и Бога, а вместо спасительной веры в голове воцарилось какое-то оглушительное безмыслие. И вдруг я заметил, что Ник протягивает мне руку... Нет, не руку – мостик. Тонкий белый луч, как блестящая в темноте паутинка, над пропастью, над облачной трясиной – и я шагнул на него, потому что больше деваться было некуда.
И воссияло солнце. Мы с Ником, чуть живые, упали на сухую траву, а у меня в ушах еще стояли крики и плач несчастных гибнущих людей.
- Спаси их тоже, - прошептал я, задыхаясь.
И тут же понял, что нет, это невозможно. Места на островке хватит только для двоих. Но прежде чем мой друг успел сказать «да» или «нет», прежде чем успел хотя бы кивнуть – он уже протягивал им мостик – каждому по отдельности и всем сразу.
Я смотрел, как они обнимаются, веря и не веря в свое спасение, ошалевшие от радости, потрясенные и заплаканные. Как силиконовая девушка рыдает на плече у подруги. И как почему-то оживший щенок, повизгивая, лижет девочке щеки. А у нее по щекам струятся слезы.
А что же островок? Он раздался вширь и вытянулся в длину, покрылся зеленой травой и плодовыми деревьями, из маленького клочка суши посреди реки превратившись в солнечный ковчег, дрейфующий сквозь мрак небытия вниз по течению Стикса.

Я плохо знал фрау Шмит. Сколько себя помню, она жила в маленьком домике у самого леса, и я, отправляясь гулять по лесным тропинкам или к озеру, всегда проходил мимо ее калитки – старой, покосившейся, со следами облупившейся голубой краски. Таким же древним, изношенным выглядел и дом, и сама фрау. Казалось, ей было уж никак не меньше ста лет. А это тот возраст, когда страхи, обиды и всяческие пороки уже не имеют власти над человеком. Остается только радость, солнечный свет и тепло улыбки. Последние годы жизни ускользают во тьму, но закатное солнце горит ярко... И жалеть больше не о чем. И плохое, и хорошее – все в прошлом. Иногда я завидовал старым людям. Не то чтобы хотел побыстрее состариться, перелистнуть, как надоевшую книгу свою жизнь. Хоть и горькой она была, эта книга. Но безмятежно встречать день за днем, ни о чем не горюя и не тревожась... об этом я мог только мечтать.
Помню еще подростком я встречал фрау Шмитт на дорожке перед калиткой, идущей медленно, опираясь на палочку, а позже – на роллатор. Порой я видел ее в саду с лопаткой в руке. Последние годы старушка уже совсем не выходила из дома, но часто, а в теплое время года почти всегда, открывала окно и приветливо махала мне рукой. Я вежливо здоровался, и мы перекидывались парой фраз о погоде. Фрау Шмит всегда улыбалась. Иногда в летнюю жару она просила меня полить цветы на клумбе. На той, что за домом, у черного входа. Не знаю, кто эту клумбу заложил и кто за ней ухаживал. Может, приглашенный садовник. Но маленький кусочек земли цвел буйно с весны до поздней осени. То хрупким, льдистым, бледно-голубым, то маково-красным и солнечно-желтым, по-июльски знойным и страстным, то прощальным, оранжево-закатным. Цветы были подобраны так, что как только увядали одни, сразу же распускались другие. Последними догорали настурции и бархатцы. Газон позади клумбы тоже был аккуратно подстрижен. Ведь остальной большой сад уже который год зарастал крапивой и дикими розами. Я любил бродить по нему с лейкой. Черпая воду из бочки, стоявшей под водостоком, поливал клумбу, лужайку, кусты, колючие, но усыпанные нежно пахнущими цветами. Я делал это ради фрау Шмит, при том, что на моем собственном участке трава выгорала почти до белизны. Мне нравилось представлять себе, что эта столетняя дама – моя бабушка. А я внук, приехавший в гости, сейчас полью сад и зайду в дом на чашечку кофе. Буду сидеть за накрытым чистой скатертью столом, жмуриться, как сытый кот, на яркое окошко и беседовать... неторопливо, задушевно. Рассказывать о своей жизни и слушать истории о старых, добрых, а может, и вовсе не добрых временах. Такая невинная, в общем-то, фантазия человека, у которого на самом деле – ни бабушки, ни родителей, ни жены, ни кошки, ни собаки... Дожив до тридцати лет, я был абсолютно и безнадежно одинок. Наверное, так же, как и сама фрау Шмит. Впрочем, повторюсь. Я почти ничего о ней не знал.
А потом старушка умерла. Я догадался об этом еще раньше, чем услышал от соседей – по закрытым ставням. Осиротевший домик словно погрузился в летаргию. Запечатался от любопытных взглядов и, окутавшись тихой осенней скорбью, заснул. В облетающем саду бродили лисы, я сам видел их пару раз сквозь неплотный забор. Теплый, не по-сентябрьски, ветер наметал на дорожки хрустящий золотой снег. Листву никто больше не убирал. Я думал, что идти по ней сейчас – все равно что переходить реку вброд, и отчаянно хотел оказаться по ту сторону ограды. Брести по щиколотку в мягко шелестящей воде... Как по лесу – но ощущение другое. Разумеется, вторгаться на чужой, опустевший участок я не стал. Думаю, что и клумба тоже одичала и заросла. Отчего-то мне было ее жаль, даже больше, чем старенькую фрау. А ближе к зиме объявились наследники и принялись избавляться от ненужных вещей, собираясь, очевидно, продать дом.
Стоял промозглый ноябрь. С мутного неба сеялось что-то непонятное, то ли холодный дождь, то ли мелкий, колючий снег. И тем не менее я решил прогуляться по лесу. Мне даже нравилась такая погода. Я не любил встречать на прогулке людей, кивать им, здороваться, улыбаться чьим-то детям... все это не трудно, но нарушает ход мыслей и внутреннюю тишину. А в дождь и холод по лесу шатаются разве что какие-нибудь фанатичные собачники с питомцами на поводке – а очень часто и без поводка. Этих чудаков можно не приветствовать, а шарахнуться в сторону, делая вид, что испугался собаки.
Еще издали я заметил, что у дома покойной фрау выставлен всякий хлам – одинокой горкой, больше для вида прикрытой прозрачной пленкой от снега и дождя. Приколотая к пленке записка, уже изрядно промокшая, с расплывшейся кляксой синих чернил, гласила: «в подарок». Ну, и кому нужны такие подарки? Я невесело усмехнулся. Тут же и посмотреть не на что. Журнальный столик из черного дерева, лакированный, овальный, на трех широко расставленных лапках. Книжная полка, маленький холодильник, тумбочка под телевизор. Дорожная сумка. Вещи, как ни странно, ухоженные. И тут же разная мелочь – кружевные салфетки, книги, кассеты, старый фотоальбом... Сложенная в несколько раз скатерть, наверное, та самая, что я видел в своих мечтах о чашечке кофе в компании доброй старушки. Белоснежная, без единого пятнышка, и, кажется, даже накрахмаленная. Должно быть, фрау Шмит незадолго до смерти ее постирала. А может, она стирала ее каждую неделю или через день. Для чего? Любила чистоту. Или ждала гостей – сына, дочь, племянников? Мало ли. Не дождалась. Мне отчего-то стало очень горько. В этих жалких, никому не нужных предметах – книгах, тряпках, мебели – вся жизнь одинокой женщины. Они еще хранят тепло ее дома, но с каждым проходящим часом, с каждой минутой, ветер выдувает его из щелей и пор – и развеивает в пространстве. Вещи умирают, но не как человек, а медленно и беззвучно. Без слез и жалоб. И никто им не поможет, никому нет до них никакого дела.
Вот этот альбом старушка, вероятно, листала по вечерам, сидя на кухне за покрытым белой скатертью столом и всматриваясь в дорогие лица. Они тогда еще жили в ее памяти – все эти люди. А теперь умерли вместе с ней. Я взял фотоальбом в руки – он оказался только слегка влажным – и открыл его наугад, на середине. Мне в глаза строго глянула пожилая дама со старомодной прической. Фрау Шмит? Нет, пожалуй, не она, хотя чем-то похожа. За ее подол ухватилась девочка лет шести в клетчатом платьице и длинном жакете. Обе застыли в напряженных позах и не отрываясь смотрели в объектив. Я перевернул страницу. И на следующем фото молодая темноволосая женщина, улыбчивая и симпатичная, стояла на фоне полуразрушенного здания. А потом – снова она, но уже где-то за городом, на природе, в окружении каких-то других девушек и парней. Сзади угадывалась река, над которой расплылись черные силуэты деревьев. На руках юная красавица держала собачку, кажется, фокстерьера. Обе излучали такую радость жизни, что я невольно улыбнулся. Но тотчас же захлопнул альбом, борясь с неприятным чувством, как будто только что подглядывал за людьми в замочную скважину. Немного поколебавшись, я сунул его под мышку. Скатерть взял тоже, аккуратно скатав ее в рулончик. Нельзя оставлять мечту под холодным дождем. Остальным вещам я мысленно пожелал обрести добрых хозяев, хоть и понимал, что это почти невозможно. Разве что очень повезет.
Вернувшись домой, я положил старушкины вещи на книжную полку в гостиной и не то чтобы про них забыл, но занялся чем-то другим и перестал о них думать.
В воскресенье я люблю просыпаться поздно, часов в двенадцать. Что ж, я всю неделю работаю и ложусь далеко за полночь (люблю ночь, тишину лунного сада и звезды, блестящие, как осколки упавшей с крыши сосульки, и каждая – с яблоко величиной), а по утрам чуть ли не за уши вытаскиваю себя из теплой постели. Так почему бы мне не поспать подольше в выходные? Но и пробудившись, я еще полчаса лежу с закрытыми глазами, вспоминая свои сны. Они чаще всего яркие и счастливые, гораздо лучше яви. Ну, а если все-таки случился кошмар, я вскакиваю сразу, как от ведра холодной воды на голову, и, действительно, сразу же бегу в ванную и лью себе на голову холодную воду. Иногда это помогает забыть плохое и страшное, но не всегда. Однако в тот день сон мне приснился хороший, о детстве. Том самом, раннем и беззаботным, когда у тебя нет даже своего счета в банке, а кажется, что тебе принадлежит весь мир. И в этом сне я сидел с родителями на кухне, обнимая ладонями большую теплую чашку с какао, и пахло жареным хлебом, так вкусно, что у меня текли слюнки. Думаю, что прямо на подушку. А мама с папой пили кофе и разговаривали, склонившись друг к другу через накрытый стол, как когда-то, в очень-очень давние времена. Часы в гостиной пробили двенадцать раз – не то чтобы я считал, но это особый бой, его узнаешь сразу. И я понимал, что пора вставать, и вроде бы, уже не спал – но сон все длился, и аромат свежего кофе щекотал ноздри. И порхал из комнаты в комнату чей-то смех и веселые голоса. Кто-то тоненько повизгивал, и топотали по полу маленькие лапки.
Да что же там такое происходит? Я резко сел на кровати. Очарование развеялось, и я испугался. Не скажу, что сильно. Все-таки я находился у себя дома и не ожидал ничего дурного. Если в кухню проникли воры, они не стали бы пить кофе и спокойно беседовать, а искали бы ценные вещи. А если кто-то хотел меня убить, он бы это уже сделал. Бывают сны, похожие на вложенные одна в другую матрешки. Когда думаешь, что проснулся, а на самом деле еще спишь. Но я знал, что это не сон, таким обычным выглядело все вокруг, не считая странного шума и вкусного запаха, таким подробным и скучным. Шкаф, письменный стол с разбросаными по нему шариковыми ручками, желтые шторки на окне, зеленый прикроватный коврик. Даже сухая бабочка-капустница валялась на тумбочке с прошлого четверга. Я так и не собрался ее выкинуть, а сейчас она словно дразнила меня, утверждая реальность моего бытия.
Я не стал больше искушать судьбу, и торопливо одевшись, выскользнул в коридор. И чуть не наступил на крошечного рыжего лисенка. Зверек кинулся прямо мне под ноги. За ним гналась белая, с черным пятнышком на спинке, собачка. Фокстерьер или какая-то помесь. Не очень хорошо разбираюсь в породах собак, зато зрительная память у меня прекрасная – и маленького фоксика я сразу узнал. Это была собачка с фотографии из альбома покойной фрау Шмит. Я остановился, как вкопанный, и тут только заметил красный резиновый мячик, закатившийся в открытую дверь спальни. Животные им, очевидно, играли.
- Алекс! – послышались из кухни радостные голоса. – Иди скорее сюда, соня! Завтрак готов!
Завтрак... У меня закружилась голова. Я вдруг почувствовал, что невероятно – почти до обморока – голоден. Пара бутербродов, кончено, могли бы помочь, а еще чашка кофе, обязательно горячего, с сахаром и сливками. Яичница... а может, омлет? Я бы не отказался и от овощного салата с сухариками. И не важно, кто там сидит на моей кухне, за моим столом, и кто приготовил мне этот чудесный завтрак. Наверное, другой на моем месте убежал бы с криками или позвонил в полицию. Но во мне проснулось какое-то детское любопытство. Я, как Алиса из известной сказки, хотел исследовать таинственную кроличью нору, не ожидая злых чудес, а только волшебства и приключений. И я вошел в кухню.
Они обернулись ко мне, как по команде – все трое. Пожилая дама с добродушным лицом – в жизни она совсем не выглядела строгой. В белом переднике поверх скромного черного платья она стояла у птиты и жарила омлет с колбасками, попутно вылавливая из тостера куски аппетитно подрумяненного хлеба. Черноволосая молодая женщина с фото и маленькая девочка лет пяти или шести, которую я прежде не видел, белокурая и веснушчатая, с яркими, как на рекламной картинке, щеками. Обе сидели за столом, покрытым той самой скатертью, взятой мной из груды вещей у дома фрау Шмит. Я даже ощутил едва уловимый запах плесени – материя уже успела отсыреть. А может, у меня просто разыгралось воображение. Кстати, еды они наготовили столько, что хватило бы, наверное, накормить человек десять. Одно место за столом пустовало – там стояли чистая тарелка и чашка, лежал столовый прибор.
- Садись, Алекс, - дружелюбно пригласила молодая женщина. – Мы уже заждались.
- Откуда вы меня знаете? – промямлил я смущенно.
Глупый вопрос, если честно. Наверное, мне следовало поинтересоваться: «Кто вы такие и откуда взялись?» или «Что вы делаете в моем доме?»
Но я ведь и так знал, кто они и откуда.
- Конечно, мы тебя знаем, Алекс! Я – Эрика, - представилась молодая женщина и протянула мне руку, которую я с опаской пожал.
И что же? Ладонь ее оказалась теплой, а пожатие – крепким, настоящим. Это не была рука призрака.
- А я – Гертруда, - представилась седовласая дама, ловко выкладывая на мою тарелку обжаренный с обеих сторон омлет и наливая кофе в мою чашку.
Горка бутербродов уже высилась на блюде посреди стола.
- Хороший у тебя дом, Алекс. Только пыли много. И мухи на подоконнике. Я тут прибралась немного. У тебя есть тазик – постирать занавески?
- Вы мама Эрики? – зачем-то спросил я, принимаясь за еду, и, спохватившись, поблагодарил. – Спасибо. А занавески не надо в тазике. В ванной стоит стиралка. Стиральная машина, в смысле.
Давно я не завтракал с таким аппетитом. Все было настолько вкусно – почти как в детстве, да что там, даже лучше, как в самых прекрасных и светлых снах – что от удовольствия я зажмурился.
- Все в порядке? – забеспокоилась Гертруда.
Я кивнул с полным ртом и улыбнулся.
- Нет, я сирота, - погрустнела Эрика. – А это моя бабушка. Она меня вырастила.
- Извини, - пробормотал я, торопливо проглатывая остатки бутерброда. – А я свою бабушку не знал. Мама у меня была. Но недолго, лет до пяти. Она бросила нас с отцом и уехала в Боливию.
- Почему в Боливию? – удивилась Эрика.
Я беспомощно пожал плечами.
- Понятия не имею. Так отец рассказывал. Может, он приврал. Может, там была какая-то другая история. Но теперь уже не узнать, потому что его тоже нет в живых.
- Бедняжка, - сказала Гертруда. – Как тебе досталось!
Пожилая фрау смотрела на меня с нежностью.
- Ну, нет, - возразил я. - Никто меня в детстве не обижал. Но без мамы, - я запнулся, подыскивая слово, - холодно... Отец все дни пропадал на работе. А по выходным торчал в кнайпе с приятелями. Иногда мне казалось, что он про меня, вообще, не знает. Что я живу на свете.
- Да, дорогой. Я очень хорошо тебя понимаю.
Гертруда вытерла руки о передник и, приблизившись, обняла меня. От нее пахло свежей выпечкой, чистотой и домашним уютом. Наверное, так – именно так – пахнут все бабушки на свете. Так пахнут забота и любовь. Эрика с улыбкой наблюдала за нами, опершись локтем на край стола.
А девочка, которую мне так и не представили, балуясь, сползла со стула на пол и сидела в обнимку с лисенком. Зверек вскарабкался ей на плечи и лизал в нос, в щеку, облизывал розовым язычком ее пальцы и даже слегка покусывал. Малышка звонко смеялась.
- Мама! Он лижется!
- Лотти! – нахмурилась Эрика. – Прекрати.
Девочка посмотрела на мать снизу вверх.
- Это плохо? Да?
Эрика вздохнула.
- Нет... Уже все равно. Но лучше бы ты поиграла с Лордом. Смотри, он тебе мячик принес.
И правда, крошка-фоксик смирно сидел неподалеку с резиновым мячом в зубах, с обожанием глядя на маленькую хозяйку. В его черных глазах-бусинках читалось преданное: «Только позови! Я сделаю для тебя все, что угодно!»
Я, вообще-то, побаивался собак, но к этому малышу почему-то сразу проникся доверием. И про себя отметил, что если когда-нибудь решусь завести пса – то обязательно фокса. Прекрасная порода, верная и отважная.
- Это его зовут Лорд? – спросил я уважительно.
- Да! – дерзко ответила Лотти. – Не похож?
- Не знаю, - я покачал головой. – Он же такой маленький! А Лорд... это, наверное, кто-то вроде овчарки. Или ротвейлера. Кто-то большой и серьезный.
- А он серьезный! – возразила девочка. – И большой. То есть взрослый! И даже старенький.
Пес, тем временем, положил мячик у ее ног и зарычал на лисенка. Лотти прикрыла ему мордочку рукой, защищая своего любимца. Больше в шутку, наверное, потому что вряд ли зверьки могли причинить друг другу какой-то вред. А я только сейчас сообразил, что Лорда, скорее всего, уже нет в живых. Он дожил до старости... а сколько живут собаки, лет четырнадцать? Наверное, не больше. А потом...
- Он умер от старости? – зачем-то спросил я.
- Нет, - ответила Эрика и накрыла мою руку теплой ладонью, словно утешая. – Его сбила машина. Зря ты спросил, Алекс. Ну да неважно!
Прислушаться бы мне к ее словам. Но они лишь скользнули по краю моего сознания, так, что я даже не успел их понять, не то что как-то осмыслить. Я был как пьяный. Захмелел от вкусной еды, от нереальности происходящего, от пустой, но доброй болтовни. В компании я обычно чувствую себя неловко. Но эти трое (а если считать и животных – то пятеро) вели себя так естественно и просто, держались так по-родственному, что я, не избалованный вниманием близких, поверил в их любовь, как, наверное, верил в дождь или солнечный свет за окном. Заботливая бабушка. Красивая, улыбчивая женщина с серо-зелеными, как осенний пруд, глазами. Маленькая девочка, которая могла быть моей сестренкой. А то и дочкой. Но не здесь и сейчас – а в какой-то иной, параллельной жизни. В той самой, откуда приходят наши мечты.
- Ты, я вижу, любишь зверей? – сказал я Лотти после завтрака, стараясь держаться как старший брат или даже как отец, хотя в этой роли я представлял себя с большим трудом. – Может быть, сходим в зоопарк? Не в нашей деревне, конечно, у нас его нет. Но мы можем поехать в город. Хочешь?
- Хочу! – закричала девочка и бросилась мне на шею, чуть не уронив меня со стула.
Гертруда только покачала головой. А Эрика улыбнулась – мягко и печально.
- Ничего не получится, Алекс. Я бы с радостью показала Лотти наш зоопарк, но... Мы не можем покинуть этот дом. Мы же не настоящие люди, а воспоминания.
- Чьи воспоминания?
- Теперь – твои.
- Но... – что-то здесь не сходилось. – Я вас первый раз вижу. Как можно помнить тех, кого никогда не знал?
Но Эрику это не смутило.
- Что ж, теперь ты можешь узнать нас поближе, - усмехнулась она.
Не стану описывать весь этот странный, суматошный день. Вы и так уже, наверное, заскучали... А мне было не до скуки. Маленькая девочка и лисенок способны весь дом поставить с ног на голову. Если бы не Гертруда, которая то и дело на них покрикивала, они бы разнесли мне всю кухню, а заодно и гостиную со спальней и прихожей впридачу. Я опомниться не успел, как на пол с грохотом обрушилась вешалка с моей курткой – и тут же сверху на нее посыпались перчатки, зонтики, шарфы... А рыжий зверек уже катался на занавеске и, запутавшись коготками в тюле, продрал в нем огромную дырку. Огорченная бабушка только руками всплеснула.
А потом все разом стихло. За окнами разлились облачные серые сумерки, не то осенние, не то зимние, какое-то гадкое, промозглое межсезонье. Сквозь тусклые капли дождя посверкивали блики далеких уличных фонарей. Я бросил косой взгляд на часы – пора спать. И куда только делись мои беспокойные гости, уж не спрятались ли они снова в старый альбом? Да и был ли здесь кто-то, или я задремал в гостиной на диване и грезил среди бела дня? Еще тянулись едва уловимым шлейфом из кухни сытные запахи, и длинным языком свисал разорванный тюль. А дом уже окутала плотная, удушливая тишина, гася последние искорки радости и убивая надежду.
Я лежал в постели, кутаясь в одеяло и напряженно прислушиваясь. Не затопочут ли по полу лапки? Не прошуршат ли шаги? Тихо приоткрылась дверь, и в комнату вошла Эрика, ступая легко, словно на цыпочках, гибкая и тоненькая, одетая в лунный свет.
- Алекс, ты спишь? – шепнула.
- Нет, – прошептал я в ответ, стыдливо отводя глаза. – А где Лотти? Бабушка?
- Заснули.
- Где?
- Наверху, в мансарде. И лисенок с ними. Лотти не засыпает без него.
- Там когда-то была моя комната, - пробормотал я смущенно, - детская. С тех пор, как я вырос, в ней никто не жил. И даже обои сохранились с того времени. С мишками и мячиками. Они красивые, но уже совсем пожелтели. И рамы надо покрасить.
- Алекс... - Она скользнула по мне взглядом, и я почувствовал себя совершенно беззащитным. – Я знаю, что так не делают. Сперва полагается узнать друг друга как следует, сблизиться, но... Мы взрослые люди. И оба этого хотим. Нам холодно и страшно. Одиночество, как злой суховей, иссушает наши души. А они – живые, тянутся к любви и теплу. Но у нас так мало времени!
Она присела на мою кровать. Потом легла рядом. Нас разделяло только тонкое одеяло.
- Почему? – спросил я глупо. – Что-то должно случиться?
- Всегда что-то случается! Любовь редкий и хрупкий цветок. Он быстро вянет, или его срывают другие люди.
Она смотрела в потолок, но, я мог поклясться – видела сквозь него, сквозь балки и перекрытия, сквозь пространство и время. Где-то там, в черной недосягаемой вышине, звездами сверкали годы. Их свет насквозь пробивал облака и рассеивал темноту. Со мной ли ты сейчас говорила, Эрика? Или с кем-то другим, кто никогда уже не вернется? Она вздохнула и, нырнув под одеяло, прижалась ко мне.
- Тебе больше никогда не будет холодно, Алекс, - шепнула чуть слышно.
А может, мне это только почудилось.
Так у меня появилась семья. Странная, наверное, по человеческим меркам. Но какая разница, если мы все любили друг друга? Говорят, что у каждой семьи – свои скелеты в шкафу. Для меня таким скелетом был старый фотоальбом фрау Шмит. Он так и лежал на книжной полке в гостиной, куда я поместил его в самый первый день. Почему-то я опасался к нему даже прикоснуться, не то что взять в руки и полистать, вглядеться в знакомые теперь уже лица. Вероятно, боялся спугнуть волшебство. Оно ведь как бабочка – от любого неосторожного движения вспорхнет и улетит.
Гертруда целыми днями начищала мой дом, как медную монету. Так что в конце концов он заблестел. Она постирала не только занавески, но и покрывала, и коврики, и диванные подушки. Перемыла вручную все чашки в буфете – старые, к которым я не притрагивался уже много лет. Вместо порванного лисенком тюля заказала по каталогу новый. Я дал ей доступ к моему электронному кошельку, зная, что она не купит лишнего. Порой на серванте появлялись милые безделушки – стайка хрустальных лебедей, стеклянный олененок, девочка с голубем, сидящая на маленьком кусочке аляповато раскрашенной фарфоровой лужайки. Я встречал их с улыбкой. Хоть и с детства терпеть не мог всяческий мещанский хлам. Он казался мне верхом безвкусицы. Но память о доброй бабушке храню до сих пор. Спасибо, Гертруда, что ты была в моей жизни, что заботилась и любила.
А Лотти нашла на чердаке ящик с детскими книгами и, когда не играла с лисенком, с удовольствием листала их, разглядывая картинки. Иногда она просила меня или Эрику что-нибудь ей почитать. Сперва я выбирал самые короткие сказки, в полстранички или меньше. После работы хотелось расслабиться и отдохнуть, а не напрягать лишний раз глаза. А потом увлекся, и нырял в очередную волшебную историю, как в глубокое озеро, полное подводных чудес. Эти книжки когда-то были моими, но я их почти не помнил. Разве что смутно. А теперь открывал заново, ощущая себя очарованным странником в сказочной стране. Иногда я пытался показывать Лотти буквы. И не то чтобы она не могла их запомнить. Или не хотела. Пару раз ей даже удалось прочитать по складам несколько простых фраз в моем старом букваре. Но проходил день-другой, и все выученное как будто стиралось. Я не мог понять, в чем дело.
- Не мучай ее, - сказала как-то Эрика, с грустью наблюдая за моими бесплодными стараниями. – Она не научится читать.
- Но почему?
- А зачем? – Эрика пожала плечами. – Она никогда не пойдет в школу, не станет взрослой. Ее время ушло, Алекс. Есть вещи, которые можно сделать только при жизни.
- Но она живая! – возразил я.
- И да, и нет.
- А ты?
- Для тебя – да.
Я обнял ее за плечи и привлек к себе, чуть коснувшись губами мягкой пряди на виске. Прохладные и гладкие, как шелк, волосы благоухали талым снегом. И снег шел за окном – крупными мокрыми хлопьями, похожими на мучные клецки, которые часто готовила на обед Гертруда. Я очень любил Эрику. Настолько, что даже не задумывался о том, кто она и откуда пришла. Для меня она была самой живой и настоящей. Моей любимой женой – если не перед людьми, то перед Богом уж точно. И разве я был не прав? Мы, божьи дети, для Творца все живы и никто не мертв – ни те, кто еще не достиг черты, ни те, кто ее переступил.
Мы сидели в гостиной. Я с Эрикой – на диване, прижавшись друг к другу. Гертруда – поодаль, в кресле. Она вязала в приглушенном свете латунного торшера какой-то длинный свитер, вроде бы, мужской, но на мой вкус – чересчур пестрый. Впрочем, она так и не успела его закончить. Лотти устроилась на полу с книжкой сказок братьев Гримм и рассеянно переворачивала страницы. Ей не нравились черно-белые иллюстрации, но идти за другой книгой не хотелось. Девочка скучала. Лисенок уже три дня не играл с ней, а лежал неподвижно под журнальным столиком, только изредка поскуливая.
Эрика сказала, что ее воспоминания – теперь мои. И она, действительно, вливала их в меня, осторожно и медленно, как лекарство через капельницу. И, как от сильнодействующего лекарства, меня от них порой мутило. Даже не знаю почему. Наверное, я ревновал мою любимую к ее прошлому. И хотя ничего особенного она не рассказывала, казалось странным узнавать, что в ее жизни случалась и нужда, и тяжелый труд, и какие-то незнакомцы.
- Я вставала с зарей и щипцами выбирала из печки крупные куски угля, - говорила Эрика, прислоняясь щекой к моему плечу. - Их можно было использовать еще раз. Потом выгребала золу и разжигала печку... После завтрака шла на завод... Ты уснул, Алекс?
Я слушал в пол уха, глядя, как блескуче мелькают спицы в проворных руках Гертруды.
- А? Нет, милая. Продолжай.
- Я приходила с работы и впускала домой Лорда. Пока меня не было, он весь день гулял во дворике. Кормила его...
- А, кстати, - опомнился я. – Куда подевался Лорд?
- Ты только сейчас заметил, что его нет?
- Вообще-то...
Я запнулся. И в самом деле, я не видел маленького фокса с того самого первого дня, как гости из старого фотоальбома впервые объявились в моем доме. Его красный мячик сиротливо лежал в углу, издали напоминая упавшее с дерева спелое яблоко.
- Он убежал? – спросил я тревожно.
- Да, Алекс. Убежал.
- Но ты же говорила...
Мне стало грустно. Я вспомнил, как резвились зверьки, гоняясь друг за другом, и как радостно смеялась Лотти над их бесхитростными играми. А теперь и лисенок захандрил. Или, может, он нездоров?
- Эрика, тебе не кажется, что лисенок болен? – осторожно поинтересовался я у своей подруги.
- Как он может заболеть? – удивилась она.
- Не знаю. Но он почти не встает.
Эрика недобро усмехнулась.
- Куда он денется! Встанет! – бросила она, изо всех сил пнув зверька ногой в бок.
Лисенок тихо взвизгнул.
- Ну зачем ты так?
Лотти подняла голову от книжки.
- Мама не любит Мики! За то, что он убил меня и бабушку!
Не успела она это сказать, как Эрика испуганно приложила палец к губам, а Гертруда со вздохом отложила вязание. Теперь все трое смотрели на меня, и даже ослабевший от непонятного недуга лисенок повернул мордочку в мою сторону.
- Как убил?
Это не укладывалось у меня в голове. Крошечный лисий детеныш, размером не крупнее карманной собачки, никак не мог загрызть двух человек. Укусить еще куда ни шло. Да и то, наверное, не сильно. Вон у него какие зубки – острые, мелкие, молочно-белые, как осколки фарфора.
- Одного укуса было достаточно, - сказала Гертруда, словно прочитав мои мысли. – Лисенок оказался бешеным. Мы нашли его в ромашковом поле, одного, без мамы... и Лотти очень хотела взять его с собой. Кто же знал, что так получится. Мики умер через четыре дня. А мы с Лотти заболели.
- А меня он не кусал, - тихо вставила девочка. – Только лизал руки.
- Да, на руках почти всегда есть царапины или заусенцы. Особенно у детей... Ладно, Алекс. Я рада, что узнала тебя. Но нам с Лотти пора.
Пока она говорила, я сидел, опустив глаза, изучая деревянные разводы на столешнице. Ощущение чего-то необратимого нарастало у меня внутри, как снежный ком. А когда я поднял вгляд – их уже не было. Бабушка, девочка и маленький рыжий лисенок исчезли бесследно. Остались только недовязанный свитер на ручке кресла и раскрытая книжка сказок на полу.
- Где они? – спросил я растерянно. – Лотти, Гертруда...
- Они ушли, Алекс, - произнесла Эрика мягко. – Мы уходим, рассказав о своей смерти. Или если кто-то другой за нас рассказал. Так положено.
- Кем положено? – я едва сдерживался, чтобы не схватить что-нибудь с полки – вазу или книгу – и не швырнуть их об пол.
Она беспомощно улыбнулась.
- Не спрашивай меня, я не знаю. Кем-то, кто выше и мудрее нас. Кто придумал все законы этого мира.
- И поэтому Лорд...?
- Да, поэтому. Но не вини себя, милый. Уходить – не страшно. Не так ужасно, как... тогда. Они очень тяжело умирали, бабушка и Лотти. Тогда, в первый раз. А сейчас они ничего не почувствовали, просто уснули без сна. А мы с тобой остались вдвоем, и это, наверное, хорошо. - Она заглянула мне в глаза. - У нас ведь медовый месяц. Да?
- Эрика, - сказал я, и мой голос дрогнул, - только не рассказывай мне, как...
- Не буду, - обещала она.
Наш медовый месяц растянулся на целую долгую зиму и даже зацепил краешком немного весны. Совсем чуть-чуть, ручьи и молодую зелень, и цветение крокусов на мокрых газонах. Помню, как приоткрыл оконную створку, и в кухню протянулась черная ветка яблони с набухшими почками, и повеяло какой-то новой, совсем не зимней свежестью. А Эрика встала на цыпочки и несколько минут просто дышала у открытого окна, зажмурившись от наслаждения. И яркое солнце раскрасило ее лицо в цвета радости. Помню, как принес ей из сада букетик мать-и-мачихи – цветов, похожих на маленьких золотых цыплят. И она ходила по комнате, прижимая его к груди, а потом поставила в чашку с водой. Потому что ваза оказалась для такой крохи слишком велика.
Я же за это время окончательно превратился в затворника и домоседа. Когда немногие оставшиеся друзья пытались меня куда-то пригласить, я отказывался, ссылаясь на что угодно, на плохое самочувствие, домашние дела, лень...
- У тебя, парень, скоро мозги жиром заплывут, - наседали на меня приятели. – И не только мозги. Что ты прячешься ото всех, как медведь в берлоге? Заведи уже подружку!
- Ко мне кузина приезжает из Лейпцига, - как бы между прочим сообщал мой бывший одноклассник Ник. – Замутим что-нибудь втроем?
Иногда я уставал отнекиваться и соглашался на встречу с какой-нибудь незамужней девицей. Но из этих неловких попыток ничего не получалось. Из них и не могло ничего получиться. Я не знал, что ответить на самые простые, казалось бы, вопросы: с кем я живу и есть ли у меня кто-нибудь.
И в самом деле, с кем я жил? Все чаще мне чудилось в моих отношениях с Эрикой что-то больное и странное. Я как будто дурачил – ее, себя, весь остальной мир. Но это неприятное ощущение проходило, и мне делалось стыдно.
А потом я встретил ту, которая все понимает. Ее звали Кристина. Мы сидели в баре и пили коктейли из высоких бокалов. От стен и с потолка струился синий, призрачный свет. И легкая музыка кружилась в воздухе роем серебряных снежинок. Впервые за много-много дней я не стремился поскорее убежать домой, а хотел лишь одного – чтобы этот вечер никогда не кончался.
Я рассказал Кристине все, и про альбом фрау Шмит, и про бабушку Гертруду, про Эрику, Лотти и лисенка. Про свои страхи и сомнения. Она слушала, слегка наклонив голову, и по ее лицу словно пробегали тени – отражения моих слов. Когда я замолчал, она поймала мою руку и крепко стиснула ее ладонями.
- Алекс... но ведь так нельзя. Ты не можешь до конца своих дней жить воспоминаниями. Вдобавок еще и чужими.
- Что же делать? – спросил я беспомощно.
- Выброси этот альбом. Зачем только ты его взял!
Я помотал головой и закрыл глаза, уходя от колдовства синего света. Но музыка продолжала звучать. Одна композиция закончилась, и началась другая. Теперь звуки лились, как разноцветный дождь.
- Знаешь, - сказала Кристина, - моя мама говорила, никогда не бери чужие вещи. Даже если они тебе очень понравились. Даже если они никому не нужны. Теперь я понимаю, что она имела в виду.
Я кивнул. Мы молчали, прислушиваясь к незатейливой мелодии. И образ Эрики тускнел в моем сердце, пока не стал черно-белым и плоским, как старая фотография.
- Хорошо, - произнес я почти беззвучно. – Я поговорю с ней.
Проводив Кристину, я немного побродил по поселку. Не то чтобы оттягивал разговор или собирался с мыслями. Я знал, что сказать и как сказать. Но мне нравилось это легкое состояние невесомости. Когда решительный шаг еще не сделан, и ты словно паришь между землей и небом, и достаточно одного взмаха рук, чтобы опуститься или взлететь.
К счастью ничего говорить не пришлось. Наверное, Эрика читала мысли. А может, она сама была соткана из моих мыслей, чаяний и тайных желаний. Так или иначе, она посмотрела мне в глаза – и обо всем догадалась.
- Ты кого-то встретил?
- Эрика, я живой человек, - сказал я, отводя взгляд.
- Конечно. Ты не смущайся, Алекс, - улыбнулась она ласково. – Я все понимаю. Ведь и я когда-то любила.
Только сейчас мне пришло в голову, что я совсем ничего не знаю о главном мужчине в ее жизни. Надо же быть настолько нелюбопытным! Или это называется – равнодушие?
- Что с ним случилось? – поинтересовался я запоздало.
- С кем?
- С отцом Лотти.
Эрика слегка вздохнула.
- С Хансом? Он погиб на войне.
- На какой войне? – спросил я, холодея.
- На второй мировой... В апреле сорок пятого. За месяц до того, как все закончилось... Вообще-то, отец Лотти – не Ханс, - произнесла она задумчиво. – А кто? Я не знаю. Солдат... враг... Время было такое. Но в документах я записала Ханса отцом. Ведь если бы не война, Лотти была бы нашей дочерью.
Я молчал, ошарашенный. Нет, она не состарилась на моих глазах. В том смысле, что ее лицо не покрылось морщинами, а чудесные волосы не поседели. У мертвых не бывает возраста. Но она как будто сделалась старше – на целый век.
- Ты видел мои фотографии? – продолжала Эрика. - На них я улыбаюсь. На самом деле в жизни гораздо больше поводов для слез, чем для улыбок. И все-таки надо радоваться. Молодость коротка. Пролетела – и нет ее... После смерти Лотти я пошла учиться на врача. Всю жизнь копила деньги. Очень хотелось иметь свой угол, а не съемный. Потом купила домик в вашей деревне. В нем и жила, и состарилась. Ко мне ходил социальный работник, помогал по хозяйству. И еще, - она хитро прищурилась, - один милый мальчик иногда забегал полить цветы...
- Простите меня, фрау Шмит, - пробормотал я.
- За что простить? – удивилась она мягко.
А я и сам не понимал, за что. Может быть, за то, что так и не напросился тогда на кофе. Постеснялся... А ведь мы могли так славно посидеть за столом, побеседовать, узнать друг друга получше. Мы оба этого хотели. Но... Эрика была права. Есть вещи, которые можно сделать только при жизни.
Я не выбросил старый фотоальбом, а убрал его в ящик стола, под замок, вместе с белой скатертью, недовязанным свитером и красным резиновым мячиком – туда, где и положено храниться воспоминаниям. И только мельком взглянув на потрепанную обложку, заметил на ней надпись красным фломастером, наискосок: «Желаем счастья». Вероятно, она была там и раньше. А может, и нет. Иногда я ужасно невнимателен.

Морозна ночь, и зелен свет луны. Снег блестит на ветвях и под хрупкими, окутанными стеклянной белизной деревьями, и на шоссе, идущем через лес. Оно гладкое и укатанное, и кажется сонной молочной рекой в хрустальных берегах. Длинные тени стволов пересекают его темными полосами. Маленькая белка-летяга примостилась в кроне старой ольхи и смотрит вниз, на дорогу. На ее серой шубке посверкивают изумрудные искры снежинок. А большие черные глаза внимательны и грустны.
Странная, странная летяга! Ей бы укрыться в теплом дупле и есть припасенные с лета ольховые сережки. А она застыла пуховым комочком, вцепившись коготками в обледенелый сук. Мороз хрустит мелкими веточками, забирается под шкурку, холодит маленькое тельце и остужает кровь. Так зачем сидеть одиноко в заснеженном дереве? Что ищет она на пустом шоссе? Чего ждет?
А теперь слушайте внимательно. Это была не обычная белка-летяга. Все звери умеют немного колдовать, но оборотней среди них мало. Только лисицы и совы легко меняют облик. Иногда волки – но только в полнолуние, и все равно остаются волками, только полярными, огромными и белыми, как сугробы. А наша летяга уродилась оборотнем из оборотней. Она любила скользить между деревьями, парить на кожаных крыльях в сверкающем снежном шлейфе или в золотом свете. Но иногда спускалась на землю и, отрастив длинный лисий хвост, мышковала. А если ей хотелось посмотреть на лес, превращалась в сойку или горлицу. В небе холодно и светло, и нет ни снега, ни льда, ни ярких лунных огней. С высоты птичьего полета лес кажется сотканным из серебряного кружева. Но это зимой. А летом вся Земля как будто обернута в зеленый бархат. Если и есть на ней что-то иное – то до него не долететь, не дойти.
Но не только этим отличалась от других наша летяга. Все животные в лесу безымянны. А ее звали Йоко. Откуда, вы спросите, у белки взялось имя? Она и сама не знала. Может быть, оно явилось во снах. А сны приходят издалека, из таких краев, где летяга никогда не бывала и даже о них не слышала. Там все по-другому, и она другая.
Проворно движутся бледные пальцы, вяжут узелки. Шнуры белые, красные, серебряные, сплетаются в замысловатые узоры, в цветы и птиц. Первый узел – самый крепкий и сложный. Его не развязать просто так. Этот узелковый мир затейливее, чем лес, чем путаница древесных веток. Разноцветен, как сама жизнь.
Она смотрит в пруд с красными рыбками, в котором отражается ее нежное лицо и белый цветок в черных волосах. Она красива и знает об этом. Вот только походка ее нехороша. Каждый шаг как прыжок в небо – отрывает ее от земли. А юная сестра Йоко плывет, как лебедь. Как волшебная луна по небу.
Дремлет летяга на снежной ветке или спит, уютно свернувшись калачиком в дупле, ее сознание мотается соринкой по ветру. Вот кто-то сильный подходит сзади, обнимает бережно, но крепко, сжимает ее маленькую руку в больших ладонях. Йоко называет его своим господином, клянется в любви... Ей так радостно, что хочется летать и петь. Но ни того, ни другого она не умеет, поэтому вяжет узелки из разноцветных шнурков. Это ее песня, ее полет... А потом все размывается, и снова вокруг немой серебряный лес.
После этих снов оставались тревога и чувство вины, и вопросы, которые некому задать. Кто она? Кем была? Кем будет? И для чего дана ей эта лесная жизнь? Йоко не знала. Но что могли ответить ей зайцы, лисицы или другие белки? Их простые души не ведали сомнений. Она могла бы спросить человека, но люди в лесу появлялись редко, и в основном проносились мимо по шоссе в глухих металлических коробках, в клубах снега или дыма и противного запаха. Напрасно маленькая летяга кричала им вслед – они не слышали. Только раз ей встретился старичок-грибник, но он не пожелал разговаривать с белкой.
Да как же с ней беседовать, спросите вы? А вот так! Йоко понимала язык зверей и деревьев, облаков и травы. Когда небо говорило с ней на языке звезд – она слышала музыку. А дождь, пробегая по лесу на тонких ногах, рассказывал ей о дальних странах. Но знала она и человеческий язык. Он хранился в ее сердце, как в запечатанном драгоценном сосуде.
И Йоко ждала. Каждый день и каждую ночь ждала и верила, что дорога приведет к ней того, кто ответит на все вопросы. Того, кто должен быть рядом.
На пустынном шоссе остановилась синяя легковушка. Из нее вышел парень в зимней рабочей куртке и рабочих ботинках, и весело насвистывая, обошел машину кругом и открыл капот. Склонившись над двигателем, он что-то в нем разглядывал, трогал руками, а когда выпрямился, лицо его было озадаченным. Но он продолжал насвистывать легкомысленный мотивчик, этот ловкий и складный парень в рабочей одежде. И его не пугала ни зимняя ночь, ни круглый глаз луны.
Йоко свесилась вниз и так увлеклась, глядя на человека, что позабыла об осторожности и чуть не упала. Но снежная шапка сорвалась с дерева и рухнула на дорогу. Парень поднял голову, но не сразу заметил в сплетении ветвей маленького пушистого зверька.
- Привет, - сказала Йоко. – Что случилось? Тебе помочь?
Парень вздрогнул, огляделся по сторонам и, задрав лицо к высокой ольхе, недоуменно уставился в большие глаза белки-летяги.
- Это ты? – спросил он недоверчиво. – Ты сейчас со мной говорила?
- Я говорю внутри тебя, - подтвердила Йоко.
- Вот как? – парень поскреб в затылке. – Ну дела...
- Так что у тебя случилось?
- У меня машина заглохла, - ответил он смущенно. – И не заводится. А я не понимаю, в чем дело. Ты могла бы... А, что я говорю! – рассмеялся он и махнул рукой.
- Я могу починить твою машину, - согласилась Йоко. – А за это...
- Я дам тебе орешков! – смеялся парень. – У меня в багажнике целая сумка. Да что там – просто так дам!
Йоко качнулась на ветке, и еще одна снежная лепешка шмякнулась вниз, прямо на крышу синей машины. Крошечное сердце белки-летяги билось так громко, что заглушала и ее собственные слова, и задорный смех человека, и мягкие шорохи леса.
- Не надо орехов. Скажи... а ты мог бы меня полюбить?
- Тебя? Белку? Нуууу... – удивленно протянул парень. – Ты, конечно, говорящая. Но все равно. Если только ты обернешься красивой девушкой... – прибавил он с добродушной ухмылкой.
Йоко замерла. И даже дышать перестала. Превратиться в человека она не могла, но...
- Да нет, шучу! – махнул рукой парень. – Любимая девушка у меня уже есть.
Все повторяется, мысленно воскликнула маленькая летяга. Все повторяется! Точно сон наяву – а ведь это и был сон наяву – в голове замелькали картины. Он под руку с ее сестрой, а вокруг отцветает розовым снегом прекрасный сад. Не долго этим двоим гулять под цветущими сакурами. Если любовь – это лестница в небеса, то ревность – дорога в ад. Узелок, политый кровью, нелегко развязать. Но Йоко все-таки попробует.
- А если я стану собакой? Ведь собака человеку – друг?
Парень посветлел лицом.
- Собак я люблю. – А потом захлопнул капот и снова сел за руль, сквозь зубы бормоча. – Так... еще раз...
И машина завелась.
- Ну, бывай, зверь лесной! – высунулся он из окошка.
Йоко долго смотрела ему вслед, съежившись на ветке в пуховой комочек. Уже смолк звук мотора, и легкой пылью осели на укатанную дорогу зеленые снежинки. А летяга все собиралась с духом. Решилась – и камнем упала в снег.
Она лежала под старой ольхой, медленно превращаясь в серого лохматого лисенка. Удлинялись лапы, вытягивался хвост... Круглые ушки заострялись. Но стать лисой – это даже не половина дела. Это первый робкий шажок. Потому что лисица – дитя леса. А собака – животное особое. Она на две трети состоит из любви. И только на одну – из шерсти и плоти, и звериных инстинктов.
Что значит быть собакой, спрашивала она себя. И отвечала: это значит, отдать свое сердце человеку и не ждать ничего взамен. Внутри нее, где-то в самом укромном уголке разума загорался свет – посреди полной темноты, которую она раньше принимала за безмятежность. Он горел так ярко, что озарил все вокруг. Он полыхал, словно костер на снегу. И в отблесках его пламени Йоко увидела, что любовь просто есть, а все прочие вещи в мире нанизаны на нее, как бусины на золотую нить. И серебряные деревья, и гладкая, как стекло, дорога, и любопытная луна в небе, и даже ее, маленькой летяги, сны. К утру она стала собакой.
Собака Йоко трусила через лес, тощая и страшная, с длинной хищной мордой и желтым светом в глазах. Но она не знала о своем некрасивом облике. Она смотрелась в снег, как в мутное зеркало, и в его хрустальном блеске видела только расплывчатый силуэт. Уже неделю Йоко караулила у шоссе, не проедет ли синяя легковушка. Но ее не было. Изредка мимо проносились другие машины, легковые и даже грузовики. Но их шум не заставлял сердце замирать. Звук родного мотора собака узнала бы из тысячи, как голос любимого человека – из множества голосов.
Она покидала свой пост только для того, чтобы поесть. Но пищи в зимнем лесу мало. Йоко ослабела от волнения и голода и не могла загнать зайца.
И вдруг – знакомый рокот двигателя и шорох шин по снегу. Ее уши сразу напряглись и встали торчком. Одним длинным прыжком собака выскочила на дорогу. Как птица, расправляя за спиной невидимые крылья и не чуя под собой лап. Да, так она не летала даже в бытность свою белкой. Синий автомобиль едва успел на полной скорости вильнуть в сторону, а испуганный парень, приоткрыв окно, осыпал Йоко проклятиями. Впрочем, она их уже не слышала. Легковушка унеслась вперед, а облезлая собака скорчилась на снежной дороге и завыла от боли.
Он не простил, скулила Йоко, задрав хищную серую морду к небу. Он не любит! Да что она, глупая, себе вообразила? Такая вина не прощается! Собака знала, что назад дороги нет. Огонь в груди не загасить – слишком сильно он разгорелся – и беспечной летягой ей больше не стать. Жить в лесу она не сможет. Так что же ей остается? Только умереть.
День сменялся ночью, а ночь – днем. Лежащую на обочине псину медленно заносило снегом. Каким призрачным становился лес! Он словно оторвался от корней и парил в лучезарной синеве. Мертвые собаки попадают в рай, нашептал ей когда-то бродяга-дождь. Тогда ей было все равно, она и не поняла толком его слов. А сейчас – поверила и без страха ждала смерти.
Постепенно гасли звуки и слабело зрение... Тихо остановилась рядом легковушка – расплывчатое синее пятно. Из нее выскочила девушка в белой шубке, которую она тут же скинула и, завернув в нее исхудавшую Йоко, понесла к машине.
- Давай ее сюда, на заднее... – словно издалека долетел знакомый до боли голос. – Эй, да кого ты подобрала? Это же волк!
- Что я волка от собаки не отличу? – возмутилась девушка.
Йоко слабо шевельнула хвостом.
- Да... – задумчиво протянул парень. – Ты права. Это – собака. Потерпи, псина, сейчас приедем домой.
Домой! Ровно гудел мотор, а в душе у Йоко пела тихая радость. Слабели узелки, распускаясь на цветные нити. Любовь, предательство, ревность, нарушенная клятва... Все бледнело и таяло, ускользало в прошлое. Так разбегаются тени от восходящего солнца. Собака не ревнует, не мстит, не клянется. Она просто любит.

Иногда беда приходит откуда не ждешь, внезапно, как снег на голову. Еще вчера ты чувствовал себя прекрасно и строил планы на будущее. А потом что-то происходит, рядом или на другом краю земли – не важно. Нечто такое, о чем ты и понятия не имеешь, но до тебя докатывается волна, как отголосок далекого шторма. И что-то в тебе ломается. Беспричинная, вроде бы, тоска накрывает с головой и укутывает душно, как шерстяное одеяло. Бледнеет небо, а еда и жизнь теряют вкус.
Последнее время со мной творилось неладное. Я как будто заболел, но не кашлем или лихорадкой. И не то чтобы у меня прихватило живот. Но словно какая-то дрянь поселилась в сердце или в голове. По ночам меня преследовали кошмары, но не обычные, с погонями, расстрелами и адскими чудовищами. А яркие, тягостные и как будто не мои сны. Они мелькали перед глазами, словно поставленные на повтор кадры какого-то страшноватого кинофильма.
Мне снилась девушка, маленькая, темноволосая, одетая слегка небрежно в джинсы и безразмерный свитер. Похожая на вспугнутого воробья, только что искупавшегося в луже. Она то сидела на камне в позе Аленушки с известной картины, то шла по берегу лесного озера, пиная ногами шишки. Я словно наяву видел ее голубые босоножки с небольшим каблучком, узкие и слегка пыльные, и песчаную тропинку, по которой она осторожно ступала, запинаясь о мелкие камешки. Суровые сосны толпились у самой воды, отражаясь в ней и роняя на светлую, зеркальную гладь рыжую хвою. К поверхности всплывали крошечные серебряные рыбки и клевали кем-то брошенный кусок хлеба, отчего он танцевал и крутился на месте кривобоким поплавком. А у другого берега, прямо на мелководье цвели желтые ирисы... Пейзаж казался смутно знакомым, хотя мало ли в наших краях таких озер. А вот девушку я точно видел впервые.
Она была самой обычной, но словно подсвеченной ярким светом, как примадонна на сцене, и меня неодолимо тянуло к ней. Такого сильного влечения я, кажется, не испытывал еще ни к кому – ни на яву, ни во сне. Но на любовь оно не походило даже отдаленно. Я ее хотел, и в то же время боялся, и злился на нее. Такой вот странный, спутанный клубок чувств.
Вообще-то, я чаще всего влюбляюсь в мужчин, хотя и с женщинами пару раз случались романы. Но уж если мне нравятся девушки, то высокие блондинки нордического типа. А эта маленькая чернявая ведьма не имела ни малейших шансов меня очаровать. Разве что каким-нибудь колдовством.
И вроде бы она не делала ничего плохого: не угрожала мне, не оскорбляла, не принуждала к интиму... Но ощущение от снов оставалось тягостное, нездоровое. Как привкус чего-то ядовитого на языке. И, просыпаясь по утрам, взмокший от пота, я чувствовал себя измученным и разбитым. Чертыхался, кашлял и долго не мог прийти в себя. Весна в том году выдалась холодная, и из-за ледяных ванн по ночам я все время ходил простуженный.
Днем становилось легче – но ненамного. Я гнал настырный образ из головы, погружался в работу, по вечерам пытался читать или разгадывать кроссворды, лишь бы хоть чем-то занять беспокойные мысли. Безуспешно. Девушка в нелепом свитере и голубых босоножках словно незримо присутствовала рядом со мной. Где бы я ни находился и что бы ни делал, она стояла рядом и заглядывала мне через плечо. Я ни на чем не мог сосредоточиться, в чертежах лепил сплошные ошибки, за что уже получил не один выговор от начальника, спотыкался буквально на ровном месте, не мог ни есть, ни пить... За ту несчастную весну я похудел, наверное, килограмм на десять.
- Слушай, Алекс, а ведь тебя приворожили! – сказала мне одна хорошая знакомая, выслушав мои сбивчивые жалобы.
- Кто? – изумился я. – Зачем? Я не знаю этого человека.
- Да, странно, - согласилась приятельница.
Между тем промозглый, зябкий апрель перетекал в засушливый и жаркий май, а потом – и в знойный июнь. Трава на газонах выгорела до желтизны, сделавшись ломкой и жухлой, золотисто-соломенной. Лишь кое-где каким-то невероятным чудом среди нее проклевывались трогательные голубые цветочки. Они казались сгустками воздуха или кусочками летнего неба – и оттого, вероятно, не нуждались в дожде. От их цвета меня мутило, как и от всего, что хоть чем-то напоминало мою мучительницу.
А в мире моих ночных кошмаров ничего не менялось. Как обычно и бывает во снах, в нем царило одно и то же неясное время года. Все так же старые сосны устилали гладь лесного озера палой хвоей. И огромный куст желтых ирисов, как неопалимая купина, цвел в воде, но не отцветал. А черноволосая ведьма в голубых босоножках так и не сменила уродливый свитер на летнее платье. Впрочем, в любом наряде она была мне желанна до умопомрачения и столь же отвратительна. Я и сам уже поверил в приворот. Но что за извращенная месть (а чем еще, кроме мести, это можно было объяснить?) – привязать кого-то против его воли к совершенно незнакомой женщине? Если бы я мог повстречать ее наяву, утешал я себя, пообщаться, поговорить, мне бы, наверное, стало легче. Возможно, и морок рассеялся бы, убедись я, что она – всего лишь обыкновенная девушка из плоти и крови. На борьбу с фантомом у меня уже не хватало сил.
Я понимал, что это почти невероятно, найти человека, не зная даже приблизительно кто он и где живет. Проще отыскать иголку в стоге сена. Но мне повезло. Я приехал в NK, городок своего детства, в начале июля. Хотел немного отвлечься, но только перессорился со всей родней и очень устал. Окунуться в прошлое не получилось, от былой атмосферы беспечности не осталось и следа. Да и городок за несколько лет сильно изменился. Центр перестроили, пару старых зданий снесли. На улицах почти не было детей, а, кажется, совсем недавно мы бродили по NK все вечера напролет. Потом я вспомнил, что сейчас каникулы, и, вероятно, большинство семей разъехалось по курортным местам. Да и погода жаркая, если ребята и собираются где-то, то возле речки или на прудах, за городом.
Уже перед самым возвращением домой я отправился на прогулку по своему когда-то излюбленному маршруту – от парка к центральной площади с фонтаном и маленькими открытыми кафе. Только что прокапал дождь, но не принес вожделенной прохлады, а только слегка смочил тротуар и мостовую. Асфальт дышал зноем и, как темное зеркало, отражал горячее небо. Я рассеянно поглядывал по сторонам, ни о чем особенном не думая и наслаждаясь редкими минутами душевного затишья. И вдруг меня словно тряхнуло. Навстречу шла она – маленькая ведьма, одетая, правда, не в джинсы и свитер, а в белые летние брюки и голубую блузку. Черные волосы, перехваченные какой-то блестящей заколкой, свешивались на плечо. Губы слегка подкрашены розовой помадой. И вообще, она оказалась выше, чем я себе представлял, и даже красивая. Словом, выглядела девица не так, как в моих снах, но я узнал ее сразу – в то же мгновение, как наши взгляды встретились. Я видел, что и она меня узнала, потому что дернулась, как ужаленная, и глаза ее расширились. Секунда – и она кинулась мне на шею, счастливо лопоча что-то бессвязное, какой-то любовный вздор. Что-то о том, как она рада меня видеть, и как это прекрасно, что я приехал в такую даль ради нее, к ней, но неужели я обиделся, ведь она не хотела... И так далее, в том же духе.
- Эй, отпустите, - я еле оторвал девушку от себя, но она продолжала ко мне липнуть как магнит к железу. – Да кто вы такая?
- Петер, ты что! Ну, это же я! Мириам! Ты шутишь, да? – все еще улыбаясь, она заглядывала мне в лицо. – Не узнаешь меня?
- Мириам, - сказал я, отстраняясь, - это не шутка. Я вас в первый раз вижу. И я не Петер.
Девушка со странным библейским именем смотрела на меня изумленно, недоверчиво, и радость в ее глазах медленно гасла.
- Меня зовут Алекс, - настаивал я. - Александр. Хотите, покажу паспорт?
- Значит... - у нее задрожали губы. – Он мне врал... Петер... это была не его фотка...
Сделавшись совсем маленькой и жалкой, она отвернулась от меня, как-то вся скрючилась, и побрела прочь. А я остался стоять, ошеломленный.
Вы не поверите, но я стоял столбом, а вернее – дурак дураком и смотрел, как она уходит – единственный человек, который мог мне помочь или хотя бы объяснить, что к чему. К счастью, я вовремя очнулся.
- Какое фото? – крикнул ей вслед.
Она не обернулась, но замерла, съежившись от испуга, и я без труда ее догнал.
- Подождите, Мириам. Нам надо поговорить. Давайте присядем где-нибудь.
Она покорно кивнула.
Мы устроились за столиком летнего кафе и заказали себе: я – кока-колу, она – молочный коктейль. Со смесью раздражения и любопытства я разглядывал ее. Ярко-зеленые глаза, чуть вздернутый нос. На лице – ни следа косметики, кроме губной помады. Девчонка как девчонка. Щеки у Мириам блестели от слез, но она крепилась, стараясь выглядеть равнодушной. И, наверное, для того, чтобы скрыть неловкость, качала под столом ногой, что ужасно меня бесило.
- Итак, что ты сделала? – спросил я без обиняков и вкратце описал свои переживания.
Она, и без того пунцовая от стыда, покраснела еще больше и опустила голову. А потом рассказала.
Они с Петером познакомились на каком-то музыкальном сайте и очень быстро подружились. Им всегда было о чем поболтать.
- Он мне прислал свою фотку, - всхлипывала Мириам. – И я удивилась, какой он красивый... Прямо, как ты... как вы...
- Ну да, - невесело усмехнулся я.
Она полистала чат на смартфоне и, стыдливо прикрыв большим пальцем текст, показала мне фотографию. Так и есть, это оказалась моя аватарка с фейсбука. И черт меня дернул тогда загрузить ее в сеть, ведь мог же поставить в профиль какого-нибудь супермена, цветочек, котика, да что угодно.
В общем, они обменялись фотографиями, и очень скоро то, что началось как дружеская переписка, переросло в нечто большее. Во всяком случае, для Мириам. Она влюбилась в своего виртуального друга, как кошка. Это говоря ее собственными словами. Что до меня, то про любовь кошек я знаю мало. По-моему, они довольно неразборчивы в связях. А впрочем, вспоминаю очаровательную пушистую беляночку с третьего этажа, к которой повадился лазить через форточку соседский кот. Сперва он шел по узкому, часто скользкому от дождя – а осенью еще и от палой листвы карнизу, балансируя на нем, точно канатоходец в цирке. Я следил за ним, затаив дыхание. Упадет? Не упадет? Он шел молча, как на подвиг, с серьезной мордой, не мяукал, а достигнув цели, вставал на задние лапы, а переднюю просовывал в щель – и отодвигал задвижку. И каждый раз в конце этого смертельно опасного номера я ему аплодировал. А какие серенады он ей пел лунными ночами, этот отважный серо-полосатый кошачий джентльмен, когда окна были закрыты и заперты, но бледный луч тянулся сквозь холодное стекло от сердечка к сердечку. Я и не хотел слушать, но приходилось. Не ругаться же с соседями из-за орущего по ночам кота...
Да, о чем это я? Простите, отвлекся. Наверное, такие же кошачьи серенады пела Мириам своему Петеру. А он... кто его знает, что было у него на уме. Любовь и ложь недолго идут рука об руку.
- Где он хоть живет? – поинтересовался я.
- В Мюнхене. Если не врал.
- Далековато. Но приехать и встретиться можно.
- Я и хотела... Но он... всегда отнекивался. Теперь понимаю, почему.
Я кивнул.
А потом они повздорили из-за какой-то ерунды. Слово за слово – и в пылу ссоры обидели друг друга. Петер оборвал переписку и пропал из чата. На том музыкальном сайте он тоже не появлялся. А Мириам страдала. Парень-то, возможно, играл, но у его подруги чувства были настоящими. Она мучилась осознанием своей вины и невозможностью ее загладить. Целыми днями вела с ним мысленные беседы, просила прощения, плакала и смирялась, объясняла, клялась в любви. А что толку? Человек не способен услышать чужие мысли. Вот тогда она и решилась на приворот.
К счастью для нее и меня, Мириам не стала обращаться к профессиональным газетно-сетевым ворожеям. Она не верила в их магическую силу, но в какой-то книге нашла описание обряда. И провела его сама, хотя и не по правилам, а как попало, не найдя всех нужных ингредиентов, а заклинание прочитав с ошибками.
- Я не думала, что это сработает, а тем более так...
Я угрюмо молчал, не зная, что сказать в ответ на ее нелепое признание. В голове царила какая-то серая пустота.
- И как же теперь быть? – спросила Мириам беспомощно.
Именно этот вопрос я хотел ей задать.
Наверное, впервые в жизни я пожалел, что не курю. Выпустить ей в лицо колечко дыма было бы эффектно. И при этом небрежно стряхнуть пепел на стол. А лучше – Мириам в стакан.
- Простите меня, - чуть слышно прошептала она и заплакала.
Да, я злился. А кто бы не злился на моем месте? Но напротив меня рыдала девушка, уронив на стол соломинку от коктейля. Маленькая ведьма, похожая на мокрую птичку, плакала униженно и горько... и что я мог поделать? Да ничего. Мне стало ее жаль.
Я встал и, обойдя полукругом стол, неловко приобнял Мириам за плечи.
- Ну-ну, не надо. Конечно, прощу. Ну куда я денусь... Послушай, а нет ли в твоей книжке обратного заклинания?
Она прижималась ко мне, жалобно всхлипывая и орошая мою рубашку слезами. А я гладил ее по волосам, утешая, и в то же время осознавал, что вокруг люди, что на нас смотрят, вероятно, как на влюбленную пару. И действительно, посетители кафе оборачивались. Их завистливые мысли слетались к нам, как голодные птицы на свадебный торт.

Тарелка с плюшками и белая скатерть на столе. На фарфоровом блюдце - чашка ароматного чая. От напитка поднимается пар, вкусный, пахнущий травами и липовым цветом. Вполголоса, тепло и задушевно вещает о чем-то радио. Рассказывает истории из чьей-нибудь чужой жизни или играет музыку. А на краю столешницы высится стопка старых книг и журналов, та самая, на которой когда-то любил сидеть Пит. Черный и гладкий, как миниатюрная пантера, он то дремал, жмуря зеленоватые, яркие глаза, то загадочным лунным взглядом смотрел в окно, на скачущих по яблоне птичек. Давно пора ее разобрать, эту стопку, выбросить ненужное, а остальное убрать в шкаф. Потому что думать про Пита и Лору – невыносимо.
А за окном полощется на осеннем ветру темный, сырой вечер. И желтые листья налипают на карниз и на оконное стекло, сплошным мокрым месивом забиваются в водосточные трубы. Поселок спит. Это где-нибудь в Париже или Берлине туристы веселятся до утра. А маленькая немецкая деревушка с заходом солнца погружается в летаргию. Завтра его обитателям на работу.
Фрау Кох любила чаевничать по вечерам, особенно в дождливую погоду, осенью или зимой, когда на дворе темень, а по обезлюдевшим улицам крадутся – тихие, как тени – лисы, куницы и полудикие кошки. Тогда ее дом с застекленной террасой превращался в оазис тепла и света. Уже несколько месяцев бедную фрау мучила жестокая бессоница, переходящая – когда все-таки удавалось смежить веки – в тягостные кошмары. Холодная постель пугала. А в кресле у накрытого стола – и дрема слаще, и сны мимолетнее. Горячим чаем грела она озябшее сердце.
А в чем еще искать утешения одинокой стареющей женщине, из тех, про кого говорят, что у нее ни ребенка, ни котенка? Хотя второе не совсем верно. Чуть меньше года назад бок о бок с ней жили два угольно черных комочка нежности, преданные, как собаки, и почти по-человечьи умные. Два ласковых и все понимающих дружка – Пит и Лора. И, как для матери выросшие чада навсегда остаются детьми, так и фрау Кох продолжала считать взрослых и уже немолодых кота и кошку – своими любимыми малышами. Они и мелкими были, игривыми, словно котята. Могли целыми днями гонять по дому мячик. Охотиться на жуков или бегать за танцующим на ветру опавшим листом. Уместиться в крохотную коробочку, высокий стакан или глубокую тарелку. Как вода, протечь под дверью. Разодрать обшивку дивана и устроить у него внутри гнездо. Вот такие, никогда не взрослеющие, озорные кошачьи ребята.
Впрочем, у нее и дети когда-то были. Только не долго и очень давно, пятнадцать лет назад. Мальчики-близнецы, Эрик и Оскар, гладкие, верткие и черноголовые. Не в мать уродились – высокую, пышную блондинку. Они умерли в три года – один за другим, от какого-то генетического дефекта. А для Мартины Кох словно все краски в мире потухли, и солнце больше не всходило. Только его бледная тень скользила по небу, от горизонта до горизонта, тусклая и бесцветная, как деревянная ладья. И при этом холодная, не способная растопить ледник материнской тоски. Напрасно твердила себе обезумевшая от горя фрау, что невинные души уходят на небеса. Что им хорошо в раю, может быть, гораздо лучше, чем нам на Земле. Она хотела иметь их рядом, в своем доме, слышать их смех и звонкие голоса, читать им на ночь сказки, баюкать их, задремавших у нее на коленях, тихой песней, собирать в школу. Видеть, как они растут, словно два юных деревца на берегу вечной реки. Со смутным чувством, что совершает святотатство, Мартина Кох молила Бога о чуде.
И Господь сжалился над несчастной женщиной. Нет, близнецы не воскресли. И других детей он ей, увы, не дал. Но выйдя однажды утром на крыльцо, она обнаружила на верхней ступеньке два крохотных новорожденных существа, переплетенных друг с другом канатиками пуповины и мокрых от ночного дождя. Она взяла их в ладонь, холодных и чуть живых, удивляясь их невероятной хрупкости, и унесла в тепло. Обогрела и выкормила... Фрау Кох возилась с молочными смесями, грелками и бутылочками – и снова чувствовала себя матерью. Это была горькая и одновременно сладкая иллюзия. Она будоражила, заставляя вскакивать посреди ночи и проверять, как там малыши. Приглушала боль. Наполняла жизнь смыслом. Мартина Кох и сама не заметила, как привязалась к ним – крепче, чем иные матери привязываются к родным детям. И правда, чем-то неуловимым Пит и Лора походили на ее погибших сыновей. Нет, в переселение душ фрау не верила. Но бывало, что встречаясь взглядом с котиком или кошечкой, она цепенела от внезапного ощущения, будто смотрит в глаза одному из близнецов.
Как щурился Пит на яркое солнце! Совсем как годовалый Оскар, стоя в кроватке, подставлял щеку золотым лучам. А как любила Лора спать в обнимку с игрушкой Эрика – синим вязаным мишкой с пуговкой вместо носа. Десять счастливых лет подарили своей хозяйке ее маленькие питомцы. А потом они пропали. Как предчувствовала фрау Кох, не хотела выпускать малышей в новогоднюю ночь. Животные боятся фейерверков, и одному Богу известно, куда они могут забиться с перепугу. Но они так просились – побегать по первому снежку – так скребли лапами в балконную дверь... Так жалобно мяукали, что мягкосердечная фрау не выдержала. Эта картина до сих пор стоит у нее перед глазами – две черные кошки выбегают в снежные сумерки. Назад Пит и Лора не вернулись.
Она их, конечно, искала. Сперва – с надеждой, со страхом, потом – с глухим отчаянием. Открылась старая рана, и словно вновь повторился кошмар десятилетней давности. Только на этот раз ее терзала еще и неизвестность – самый жестокий и коварный из демонов. Фрау Кох не знала, какая судьба постигла ее мохнатых детей. Может быть, их задавила машина или разорвали собаки. Или они угодили в руки к живодеру. Или медленно умирали, запертые на много дней в каком-нибудь сарае или гараже. А может, их кто-то украл и взял к себе. Фрау Кох так хотелось верить, что Пит и Лора живы и счастливы – пусть где-то далеко, за много километров от нее. Но не получалось, как ни убеждала она себя, как ни рисовала в уме благостные картины. Да и как поверить, если нет веры в душе?
Она искала их много месяцев подряд, иногда допоздна блуждая по улицам спящего поселка. Заглядывала через заборы, всматривалась до рези в глазах в светлые прямоугольники окон. И если мелькнула кошачья тень за занавеской – измученное сердце пропускало один или два удара. Однажды Мартине Кох почудилось, что она их нашла, своих любимых малышей, сидящих, как ни в чем ни бывало, на газоне в чужом палисаднике. Это случилось ранней весной, когда снег повсюду уже сошел и первая зелень в садах разворачивала робкие листочки и выпускала свежие побеги. Мартина забрела в тупиковый переулок, куда прежде почему-то не заходила. Там и стояло-то всего шесть домов.
Блестел газон в капельках ночной росы. А посреди него застыли два крошечных черных силуэта, знакомые и родные до боли. От нахлынувшей радости фрау Кох зажмурилась. А когда вновь открыла глаза – кошки сидели в тех же позах, не шевелясь. Стоило чуть пройти вперед, изменив угол зрения, и видно становилось, что они плоские. Не живые, а вырезанные из жести, крашеные садовые фигурки.
Может показаться странным, но фрау Кох еще не раз и не два возвращалась в тот переулок – ради этих чудесных секунд мгновенного узнавания, которые так и не померкли, а горели в сердце путеводной звездой. И каждый раз, охваченная жестоким разочарованием, она не могла сдержать слез. А потом, едва волоча ноги, шла обратно и, укрывшись в своей уютной кухне, заваривала чай.
Так минула весна, а за ней и лето. Наступила осень, промозглая и ветреная, как всегда в этих краях. Плакали деревья золотыми слезами. В чахоточном кашле заходилось небо, отхаркивая на землю даже не капли воды, а мокрые ошметки облаков. Дождь и сырость гнали редких прохожих домой. Но не зря, наверное, говорят, что твой дом там, где твоя кошка. У Мартины кошек больше не было. А ее пустой дом по-настоящему становился домом только тогда, когда, вернувшись с работы, она ставила на стол выпечку и с чашкой в руках опускалась в кресло. И включала радио.
Она никогда не смотрела телевизор. Картинки из чужой счастливой жизни причиняли боль. А радио просто говорило, и чаще всего Мартина не вслушивалась в его болтовню. Но сейчас что-то привлекло ее внимание. Она пропустила начало и поэтому даже не поняла, что передавали – какое-то интервью или радиоспектакль, сказку или отрывок из фантастического романа. Но речь шла о попавшем в беду ребенке – а про ребенка она не могла не слушать.
- Когда убийцы пришли в дом, - таинственно вещал женский голос, - мальчик сумел выскользнуть во двор и превратился в садового гнома.
- Вы хотели сказать – притворился садовым гномом? – с легким оттенком изумления поинтересовался мужчина, ее невидимый собеседник.
- Нет, он стал им. По-настоящему. Большим – в рост ребенка, и одетым, как он, только из раскрашенного гипса.
- Хм... – недоуменно хмыкнул мужчина, видимо, не найдя, что сказать.
- Вы спрашиваете, как такое возможно?
- Ну да. Как такое возможно?
- Понимаете, наши тела – это свет. Как и все, что нас окружает. Весь мир – это свет. Проходить сквозь стекло, как солнечные лучи, принимать любую форму, парить в воздухе – мы могли бы все это с легкостью. Но мы видим себя плотными и не сознаем, кто мы есть. Не сознаем свою силу. Это все равно, что иметь крылья, но не осмелиться летать. Если бы люди знали, - с воодушевлением говорила женщина, - как пластична на самом деле вселенная, они могли бы превратить всю Землю в цветущий рай. В сокровище невероятной красоты! И не упорным трудом – а одним щелчком пальцев! Вы понимаете меня, да?
- Интересная мысль, - осторожно сказал мужчина.
- Ну вот, бывает, что от сильного испуга у кого-то могут проснуться скрытые способности. Этот кто-то как бы забывает о своей природе. Перестает ощущать себя плотным, ограниченным телом... Особенно часто это случается с детьми или животными. И тогда он может стать чем угодно, камнем, птицей, деревом, радугой, паром над водой...
«Так просто, да? – с горечью подумала Мартина. – И чем мне поможет эта расчудесная теория? Или чем помогла бы, знай я о ней раньше? Исцелила бы она больные тела моих детей? Смогла бы я пробиться сквозь километры чужого света и найти моих любимых Лору и Пита? Оживить, если они мертвы? Привести домой, если заплутали?»
- И что же в конце концов случилось с мальчиком? Его кто-то расколдовал... если уместно такое слово? – продолжал расспрашивать незадачливый журналист. – Или он сам... э... превратился обратно, когда миновала опасность?
- После того, как город освободили, мальчика нашла мать. Она его сразу узнала, заплакала, стала звать по имени... И хотя никто ей не верил...
- Материнское сердце почуяло?
- Да-да. И ребенок ожил.
- Так что получается? Материнский поцелуй... вернее, материнская слеза...
Но Мартина больше не слушала. Потрясенная, она вскочила с места и, не обращая внимания на докучливые радиоголоса, бросилась вон из дома. У нее в голове словно включился свет, и отдельные частички паззла сложились в единую картину.
Пит! Лора! Ведь она их узнала! Не глазами, не умом, а сердцем, которое видит и знает все. Так зачем она усомнилась?
Зачем молить Всевышнего о чуде, спрашивала себя фрау Кох, когда наши любовь и вера способны творить чудеса? Только они могут мертвое превратить в живое. Они и есть животворящий свет. А все прочее – лишь иллюзии, порождения нашего невежества, отчаяния, страхов...
Она не шла – бежала. Туда, в тупиковый переулочек, где посреди лунного газона застыли, очарованные странным сном, две черные садовые кошки. Спешила увидеть, признать их суть, окликнуть их по именам.

Чем плохой сказочник отличается от хорошего? Не знаете? А я вам скажу. Прежде всего отсутствием фантазии. Вот, как я, например. Если и начну какую-нибудь историю – а начать для меня тоже задача не из легких – то неприменно собьюсь и запутаюсь. Ляпну, извините, что попало, какую-нибудь несуразицу, а она, вдобавок еще и сбудется. Так что вместо сказки получится дурное предсказание.
Зачем же, спросите вы, я берусь за это неблагодарное дело? А потому, что дочка просит! Маленькая Джессика почему-то считает меня лучшим сказочником на Земле, и стоит нам с ней остаться вдвоем, тут же заводит свое неизменное: «Папа, расскажи!» А поскольку все книжные сказки мы уже прочитали и почти выучили наизусть, приходится что-то выдумывать. А получается... Вот, сами посудите, что получается.
Помню, прошлым летом, я сочинил историю про ежика, который не любил купаться. Но в темноте оступился и упал в полную воды яму. Дочка была в восторге и все повторяла, смеясь: «Бух!», «Плюх!», и фыркала, подражая злополучному рассказчику - мне. Уже на следующее утро мы с ней хоронили ежа, утонувшего в нашем садовом пруду, и Джессика плакала, а я судорожно врал что-то про невинную ежиную душу, ставшую серебряной рыбкой. Ничего лучшего мне в тот момент в голову не пришло. Не прошло и месяца, и я рассказал про беличью семью, которая жила якобы у нас на чердаке и от скуки грызла провода. Ну, вы, конечно, поняли. Целую неделю мы сидели без света. И такие странные вещи случались постоянно. Вроде бы мелочи, но складывались они в пугающую картину.
- Почему так происходит? – пожаловался я, глупо улыбаясь, Анне, своей жене. Мне хотелось все представить как шутку, хотя на душе было тревожно. – Ведь это всего лишь слова. Сотрясение воздуха. И почему я все время придумываю что-то плохое? Не хочу этого делать, но делаю.
Она посмотрела на меня серьезно, и даже отставила в сторону кофейную чашку. Все волнующие нас вопросы мы с Анной, как правило, обсуждали за завтраком.
- Ты не придумываешь, Алекс. Ты видишь то, что на самом деле будет.
Я помотал головой.
- Ничего я не вижу.
- Видишь. Просто не хочешь себе признаться.
Есть ли в мире что-то более бессмысленное, чем спорить с собственной женой? Я пожал плечами, а про себя решил, уж если сочинять, то что-нибудь совсем невероятное, сказочное, то, что в жизни никак не может случиться. Всю осень и зиму, и большую часть весны мне это удавалось. А потом...
Стоял теплый и влажный месяц май. Солнечная погода сменялась короткими и сильными дождями, грунтовые дороги развезло, а мокрый асфальт не успевал до конца просохнуть и клубился беловатым паром. Буквально каждый квадратный сантиметр земли исторгал из себя растения, и каждая палка, лишь коснувшись мягкой, рассыпчатой почвы, пускала корни и окутывалась нежной весенней листвой.
Поздно вечером я вел дочку домой с дня рождения подружки. Вдоль безлюдной улицы горели фонари, и мелкие лужи у нас под ногами отражали их свет. Джессика баловалась, кружилась на ходу и выделывала всякие танцевальные па. А я радовался, что могу хотя бы немного помолчать, вдыхая запах цветущих деревьев и любуясь тонким хрустальным серпиком в небе. Но покой мой длился недолго.
- Папа! Расскажи! Сказку! – спохватилась дочка и завертелась юлой, выдернув руку из моей ладони.
Я вздохнул.
- Ладно. О чем ты хочешь послушать? – спросил с тайной надеждой, что Джессика «закажет» что-нибудь из старого, придуманного раньше.
Бывает ведь такое, что ту или иную историю хочется услышать во второй, а то и в третий раз.
Ну или хотя бы подскажет мне идею. Но увы.
- О чем хочешь, папа! – восторженно закричала моя шалунья. – О чем хочешь!
- Ну, хорошо, слушай... – усмехнулся я, лихорадочно соображая, с чего бы начать. Там уж как-нибудь само пойдет. Но первые фразы всегда давались мне с трудом. – Возле синего-синего озера, такого, что не видно берегов, жила... э... добрая бабушка... Она была...
Я запнулся. Да кем же ее назвать, эту старуху? После тяжелого рабочего дня я плохо соображал. Но приходилось как-то выкручиваться.
- Волшебницей, - подсказала дочка.
Она перестала крутиться и тихо шла рядом со мной, предвкушая сказку, сама похожая на очарованную маленькую принцессу.
- Точно, - обрадовался я. – Волшебницей. И были у нее две кошки – рыжая и белая. Рыжую звали Солнце, а белую – Луна.
- Вот эта? – нахмурилась Джессика, указав на небо, где прозрачный месяц парил в серебряной дымке.
- Ну да. Обе очень любили плавать в озере. Но бабушка-волшебница отпускала их купаться только по очереди. Потому что боялась, что они утонут, сразу две, и тогда у нее не останется ни одной кошки. А так – будет хотя бы одна.
- Ага, - сказала дочка.
- Ну и вот...
Я беспомощно пожал плечами.
- Дальше, папа! – потребовала Джессика, настойчиво глядя мне в лицо огромными сияющими глазами.
- Однажды кошка по имени Солнце, - бодро продолжал я, - отправилась гулять, пока ее сестра купалась. Они были сестрами, вообще-то. Вот, шла она шла по улице. Ночь, и, как сейчас, горели фонари, и дождь только что закончился. А она шла по лужам и... попала под машину.
Зачем я это сказал? От мгновенного испуга у меня чуть не остановилось сердце. Мне уже мерещился пронзительный визг тормозов и слепящий свет автомобильных фар в глаза. Но улица оставалась пустынной и тихой. Только серебряно капала откуда-то с карниза дождевая вода, и растворялись в ночном безмолвии наши шаги.
- Папа, смотри! – вдруг закричала дочка.
И только тут я заметил его – маленькое тельце, лежащее на обочине, в длинной тени от фонаря, все перемазанное грязью и кровью. Сперва мне показалось, что кошка мертвая. Но вот она слабо шевельнулась и даже как будто застонала.
- Солнышко умирает... – голос Джессики дрожал от ужаса.
- Погоди, - я решительно отстранил дочь. – Она жива. Надо побыстрее отнести ее к врачу!
Не буду описывать, как в ночной ветеринарной клинике наше Солнце сшивали буквально по кусочкам. Как мы с Анной попеременно дежурили возле ее бокса. Как часами сидели, держа на коленях несчастную кошку, пока в ее лапку вливались через капельницу лекарства и питательный раствор. Как осторожно кормили ее бульоном из шприца и радовались, точно дети, когда ей удавалось проглотить хоть немного супа. А когда рыжее Солнышко впервые встало на трясущиеся четыре лапы – у нас троих был настоящий праздник, у меня, у Анны и у Джессики.
Мы устроили ей лежанку в дочкиной спальне. Просто обернули детский матрассик простыней и затолкали в угол, между кроватью и шкафом. Получилось укромное местечко, как любят кошки. И Солнце стало поправляться, постепенно набираясь сил. Не прошло и месяца, и оно уже расхаживало по всему дому, по-хозяйски заглядывая во все углы и озаряя их веселым рыжим светом, обкусывало комнатные растения и даже пыталось запрыгнуть на подоконник.
- А ты заметил, - как-то спросила меня Анна, когда мы ночью лежали в постели и я, обняв подушку, уже приготовился отбыть в сказочную страну, - что солнце больше не восходит?
- В смысле?
- Ты понимаешь, о чем я.
- Не понимаю. Правда. Ты про кошку, что ли?
- И про кошку, наверное, тоже... – Приподнявшись на локте, Анна, не мигая, смотрела мне в глаза. – Я про солнце, Алекс. Оно не выходит на небо. Не купается в синем-синем озере.
- Это тебе Джессика рассказала, да? – я рассмеялся. – Но это же чушь! Глупая сказка!
- Конечно, чушь, - согласилась Анна. – Но солнце, действительно, пропало.
Я устало прикрыл глаза. В форточку затекал холодный, сырой воздух, и, как мокрые тряпки на ветру, бились и стучали в стекло растрепанные ветви яблони. Я знал, о чем говорит жена. Лето выдалось дождливое и хмурое, и с самого мая, наверное, небо пряталось под толстым слоем черных, густых туч, из которых то и дело сеялась противная морось. Земля окончательно раскисла, заболотилась и покрылась высокой, чуть ли не по пояс, травой. Никто не стриг газоны. Может, из-за этой всепроникающей сырости все газонокосилки в мире заржавели. Но переросшая, грубая трава почему-то не колосилась, и красные розы на клумбе у нас под окном не расцветали, а только выпускали все новые и новые молодые побеги. Краски обесцветились. Из-за постоянно текущей с неба воды все выглядело серым. И этот унылый серо-зеленый пейзаж рождал в людях тоску. Из их душ исчезли, казалось, и смысл, и красота, остались только равнодушие, скука и раздражение друг против друга. Даже дети перестали играть на улицах, а сидели по домам, уткнувшись в экраны смартфонов. И никто больше не улыбался.
- Но днем не темно, - сказал я осторожно. – Значит, солнце где-то есть. Хоть его и не видно.
- Да, - согласилась жена. – Где-то есть. Только где?
- Неужели ты, правда, веришь в эти глупости? – изумился я.
Несколько долгих минут Анна молчала, изучая в темноте мое лицо.
- Нет, конечно, - ответила она, наконец. – Я слишком большая, чтобы верить в сказки. Просто... у меня какое-то странное чувство...
- У меня тоже.
- Не обращай внимания, Алекс, - вздохнула она и уронила голову на подушку. - Спи.
Я хотел что-то еще сказать, но никак не мог сообразить что, а потом и в самом деле заснул.
Утром я продолжал обдумывать этот разговор. Был выходной день, и я смотрел в окно, как соседи слоняются по двору с постными лицами, и, переругиваясь, месят ногами жидкую грязь. Дождь перестал, но они не подметали, как обычно, дорожки и не стригли кусты, а, вообще, ничего не делали. Только злились друг на друга и на Джессику, которая пела, сидя на крыльце с большим красным яблоком в руках.
Интересно, думал я, так сейчас везде или только в нашем поселке? Наверное, везде. Ведь солнце – одно на всех. А не свое в каждой стране или городе. А впрочем, кто знает. Может быть, сколько людей – столько солнц?
Что ж, по крайней мере наше Солнышко было с нами. Каждое утро, каждый вечер, да и всю ночь она дарило нам свой свет. Навевало золотые сны. Рыжая кошка принесла в наш дом счастье. Не то чтобы раньше мы с Анной плохо жили, ссорились или изменяли друг другу. Нет, ничего такого. Но, наверное, как в любой паре, женатой уже не первый год, волна пылкой влюбленности схлынула и обнажились подводные камни. Непонимание, разные вкусы и взгляды... Мелочи, но неприятные, от которых тянуло холодком. С появлением Солнышка все изменилось. Забота о питомице, страх за нее и, наконец, любовь – точно связали нас золотыми нитями, тонкими, но прочными. А Джессика... наша непоседа дочка, конечно, не превратилась в идеального ребенка, но и в ней расцвело нечто новое. Она словно повзрослела на несколько лет, стала рассудительной и серьезной. Как будто хвостатая подружка поделилась с ней своей мудростью. А в том, что Солнышко – мудрая кошка никто из нас не сомневался. Достаточно было посмотреть в ее сияющие глаза, глубокие, как вода в небесном озере.
Она знала все, каждый потаенный уголок наших сердец. Даже то, о чем мы стеснялись говорить друг другу. И то, что скрывали от самих себя. Во всяком случае, хотели скрыть. Должно быть, считая меня своим спасителем, она забиралась по вечерам ко мне на колени и ласкалась, бодая головой мою ладонь.
- Бедная девочка, - шептал я ей чуть слышно, - ведь я тебя чуть не погубил. Своей глупой сказкой... Ты можешь меня простить? Ты простила?
Солнышко перебирало лапками и громко мурлыкало.
Да, слова это просто слова. В них, казалось бы, не больше смысла, чем в летящих по ветру осенних листьях. Но разве не Словом сотворен этот мир? Как же я мог вести себя так беспечно? Быть сказочником – не просто. Но гораздо труднее быть добрым сказочником, чтобы твоя выдумка не разрушала, а творила пространство любви.
- Мы с тобой похожи, - шепотом говорил я Солнцу, пропуская между пальцами нежную золотую шерстку. – У тебя есть дар света, у меня – дар слова. Клянусь, что никогда больше не использую его во зло.
Гнилое лето перетекало в медленную, безрадостную и бесплодную осень. В садах не созрели ни груши, ни яблоки, а цены на продукты подскочили в магазинах до заоблачных высот. «Неурожай», - вздыхали унылые селяне. Да и с чего быть урожаю?
Рыжее Солнце, между тем, совсем поправилось и заскучало. Настал день, когда оно встало перед балконной дверью и требовательно мяукнуло, просясь на улицу. Не скажу откуда, но я знал, что оно не вернется, а отправится к доброй бабушке-волшебнице, в домик на озерном берегу. Ведь именно там его место. Думаю, и Анна тоже знала.
Мы стояли, растерянные, когда сзади тихо подошла Джессика.
- Папа, отпусти ее, - попросила она. – Ты что, хочешь весь мир оставить без солнышка?
Не успела дочка договорить, как я понял, что она права. Нельзя держать солнце взаперти, только для себя одних. Оно должно светить всем.
Мы с Анной смущенно переглянулись, и я распахнул дверь.
- Иди, Солнышко. Удачи тебе.
Я видел, как она уходит дворами, скользя между мокрых грядок. Рыжая кошка под серым дождем. А вечером на горизонте впервые за много-много дней появилась ярко-розовая полоса.
- Смотри-ка, - приветливо кивнул мне сосед. – Красный закат. Завтра будет хороший день.
И действительно, на следующее утро распогодилось.
Конечно, она не вернулась, а исчезла, растворилась в теплой синеве, в паутине улиц, в бесконечности земных и небесных дорог. Но наш дом по-прежнему светился изнутри мягким золотым светом. Словно рыжее Солнце, уходя, оставило в нем свои лучики. Может быть, в благодарность за спасение. Или просто так – в подарок.
Хмурым ноябрьским вечером мы с Джессикой шли с детского праздника, мимо тусклых витрин и пестрых от опавшей листвы газонов. Под ногами хрустели затянутые тонким ледком лужи, серебряные в лунном свете, и ярко, морозно блестел асфальт.
- Папа, расскажи сказку, - пискнула дочка.
- Да, конечно, о чем? – рассеянно откликнулся я.
Мои мысли витали далеко.
- О кошке Луне.
- Кошка Луна... – начал я. – Да... Извини, милая, задумался. Так вот, однажды кошка Луна отправилась гулять по улицам и...
Я запнулся, охваченный тошнотворным чувством дежавю. Нет, больше я в эту ловушку не попадусь.
- ... и встретила большого серого кота. И... хм... от этой встречи, - сказал я осторожно и, запрокинув голову, скользнул взглядом по сияющему диску, - у нее родился маленький серебряный котенок...
- Папа! – вскрикнула Джессика, и в ее голосе звенел восторг. – Смотри!
Но я уже и сам видел, как пятнышко лунного света на мерзлом газоне вдруг зашевелилось, мяукнуло и, неловко потянувшись, заковыляло к нам на тонких лапках.

День выдался жарким, и я очень устал. Настолько, что буквально валился с ног, и сил хватало разве что достать банку холодного пива из холодильника и с ней в руке упасть в кресло. И хорошо бы при этом ни обо что не стукнуться, потому что рядом – шкаф, который я почему-то все время задеваю локтем. А перед креслом – столик, и вчера, садясь, я сильно ушиб о него колено. В общем, если обошлось без травм – то все прекрасно, и можно, наконец, расслабиться.
К ночи посвежело, и, распахнув пошире балконную дверь, я устроился у компьютера дописывать статью. Из сада тянуло душистым ветерком, запахом жимолости и сирени, и лампа под потолком слегка раскачивалась. А вместе с ней качался желтый круг света. И все бы ничего. Но на свет летела мошкара, ночные бабочки и майские жуки. Все эти твари Божьи меня не то чтобы раздражали, но отвлекали от работы. Особенно жуки. В этом году их почему-то было особенно много. Они метались по комнате, как крохотные вертолеты, с громким жужжанием бились о стеклянный плафон и падали ко мне на стол, а иногда и прямо на клавиатуру. Один даже обрушился мне на голову и запутался в волосах. Пришлось встать и отнести его в сад.
А вслед за бабочками и жуками носился черный кот Блэки, опрокидывая и расшвыривая все на своем пути: такер, колонки, папки с документами, ну и всякую мелочь. Мое рабочее место вечно чем-нибудь завалено. Настигнув добычу, Блэки не заглатывал ее целиком, а долго и смачно хрустел, после выплевывая на пол усики или ножки. А я вздыхал, представляя себе, какая мучительная смерть постигла невинные создания. Но что поделать! Тот, кто гораздо мудрее нас, устроил так в этом мире, что есть хищники и есть их пища. Котик – хищник, и пусть я кормлю его досыта, все равно инстинкты заставляют его выслеживать и убивать – все равно кого: мышей, птиц, ящериц, насекомых.
Но и жертвы что-то или кого-то едят, хотя бы растения. А ведь и в самой чахлой травинке тонкой ниточкой бьется жизнь. Кто сказал, что траве не больно? Может, не как человеку или, скажем, кошке. Даже не как жуку, а совсем по-другому? Что мы знаем о боли? Понятно, когда ноет колено, как у меня сейчас. А если болит ампутированная рука или нога? Или нечто совсем эфемерное и непонятное, то, что нельзя ни увидеть, ни пощупать – душа человеческая? Ведь она страдает по-настоящему, физически, ощутимо.
Так почему не испытывать боль траве? А мы топчем ее ногами, срезаем газонокосилками. Олени и кролики сгрызают ее под корень. Но она вырастает снова – еще зеленее и гуще, отрицая смерть. И жуки плодятся, и мыши. Все идет по кругу, радость и боль, гибель и возрождение. Может, в этом взаимном поедании нет ничего плохого, утешал я себя. И кто я такой, чтобы судить о справедливости мироустройства? Человек, созданный по образу и подобию? Царь природы? Но перед огромностью вселенной я мал и слаб, как эта травинка.
В какой-то момент я осознал, что уже не работаю над статьей, а для чего-то записываю в файл свои мысли о жуках, траве и бренности бытия, весь этот лютый бред, а белый экран монитора передо мной искрит и переливается всеми цветами радуги. Я поднял глаза – та же радужность широко расплескалась по потолку, окутав едва мерцающую лампочку и словно обернув ее разноцветным шелковым платком. А в сторону сада я и вовсе боялся смотреть, зная, что он полон чудовищ. Именно так всякий раз начинались мои кошмары. Задумавшись, я сам не заметил, как задремал.
Что делают обычно люди, очутившись внутри страшного сна? Наверное, разное. Кто-то щиплет себя за нос. Другой задерживает дыхание, надеясь таким образом проснуться. Или бежит в ванную – умыться холодной водой. Я знал, что все напрасно. Спящий не может разбудить себя сам, даже если встанет на голову или выпрыгнет в окно. Поэтому просто начал молиться, чтобы прогнать страх.
Нет, вы не подумайте. Я прекрасно понимаю, что молитва нужна для другого. Бог не ждет от нас ничего, кроме любви, а все, что нужно, он дает нам сам, без просьб и напоминаний. И когда я молюсь наяву, я благодарю его за все – за жизнь на чудесной земле, за кров и пищу. За то, что я – это я. За солнечный свет, за весну и цветение, за аромат сирени... Столько поводов есть для благодарности! Но во сне я сам на себя не похож. И вместо того, чтобы скромно радоваться и говорить «спасибо, Господи», я начинаю жаловаться и ныть.
- Опять этот кошмар! Ну почему, за что? Я не хочу! Эти чудища меня сожрут!
- Не сожрут, - раздался откуда-то сбоку, от дальней стены, спокойный голос. Самый обычный, а не какой-нибудь громоподобный. Странно, конечно, но не забывайте, что это было во сне. – Эти чудища – твои собственные страхи. Бояться своих страхов глупо, ты не находишь?
Я и сам понимал, что глупо, но уже не мог остановиться.
- Легко сказать – не бояться! Мне страшно жить! Я и шагу ступить не умею, чтобы себя не поранить! Все углы в доме – мои. А позавчера я споткнулся на ровном месте и потянул связки. На прошлой неделе – вывихнул руку... На мне уже места живого нет!
- Ну кто же виноват, что ты такой неловкий?
- От меня все шарахаются – и женщины, и мужчины. Я уже на стены лезу от одиночества...
- Ты социофоб, - чуть иронично заметил голос. – Учись ладить с людьми – и будет тебе счастье. Никто не хочет тебе плохого.
- Все меня бросили... – продолжал я свое позорное нытье. – И люди... Коллеги, родственники... И даже Ты...
- Я? – голос вдруг загремел так, что я вздрогнул. – Я посылаю тебе уже двенадцатого ангела-хранителя, но их всех съедает твой кот! А они, между прочим, живые и разумные. Все! Если не убережешь последнего – будешь отныне сам по себе!
- Мне очень жаль, - промямлил я, но радужное сияние вдруг погасло.
Комната нырнула в темноту, и сквозь призрачные голоса пробились настоящие, живые звуки. Топот мягких лапок прямо у меня над ухом. Пересвист каких-то ночных птичек в саду. Стрекот кузнечиков и тяжелое гудение майских жуков.
Я испуганно распахнул глаза и поднял лицо с клавиатуры. Разбудил меня, конечно, Блэки, грозовым вихрем промчавшись по столу. Не кот, а настоящее стихийное бедствие, вздохнул я и помотал головой, стряхивая остатки нелепого кошмара.
Приснится же такая несуразица!
Между тем Блэки, с довольной мордой растянувшись на крышке принтера, хрустел очередным жуком. Еще одному бедолаге не повезло. Я пригляделся... Из кошачьего рта торчали белые – и совсем не жучьи крылья.
- Ты сожрал моего ангела! – закричал я в отчаянии. – Последнего!
Польщенный моим вниманием, Блэки радостно заурчал и, спрыгнув с принтера, потерся плюшевой головой о мою щеку.
- Да ты! Да я тебя за это... – я запнулся.
Ну что я мог ему сделать? У меня рука не поднялась бы ударить кота, не говоря уже о чем-то еще. Он – мелкий зверек, слабее меня во много раз, а бить слабого – подло.
- За это... ты будешь теперь вместо него. Ты понял? Станешь моим ангелом-хранителем. Не знаешь как? А вот так! Будешь меня беречь от всяких бед, защищать, утешать, лечить...
Я чуть не плакал. Но сквозь мурчание и хруст до меня донесся его ответ.
- Буду.

Помню алые закаты, ласковые переливы света в облаках, и солнце, насаженное на колышек забора, словно бабочка на булавку. Знойные дни моего детства неотвратимо гасли – как спички, сгорая один за другим. А мы с сестрой-двойняшкой сидели на крыльце и любовались вечерними красками. Рядом дедушка набивал трубку. Сперва он разминал сухие листья в коричневую труху. Ловкими пальцами, темными от многолетней работы с землей, наполнял чашу и приглаживал аккуратно поверхность, затем осторожно раскуривал. Снова набивал... Притаптывал тампером, опять раскуривал... Это выглядело настоящим искусством – им и было. Мы вдыхали чуть сладковатый, древесно-травяной аромат, и что-то происходило. Не знаю, ни как назвать это, ни как описать, но ощущение возникало такое, как будто с мироздания снимали кожу. Или все, что ни есть в нем, камни, люди, животные и растения, планеты и звезды – все сбрасывали одежды и маски, представая друг перед другом в своей истинной сути и в наготе чувств.
Не знаю, что за траву курил дед, но видения, ей порождаемые, не были галлюцинацией. Легкий дым, вытекая из трубки, сгущался в беловатый туман. И в его клубах словно открывалась дверь в параллельную вселенную – в некое междумирье, пространство абсолютной честности. Взять, например, цветок. Самый обыкновенный, дикий мак или полевой колокольчик. Мы смотрели на него и видели, когда он распустился, когда завянет и сколько у него в коробочке зреет семян. Коротеньким кинофильмом перед нами разворачивалась вся его нехитрая история, и текли мысли – простые и светлые. Дождь, пчелы, счастье – о чем еще может думать цветок? И все это словно в полудреме, но яркое, свежее, ощутимое!
Вот серый кот растянулся на ступенях и греется на солнце. Один зеленый глаз приоткрыт, следит за ползущей по перилам мухой. Другой – плотно зажмурен. Маленький хищник, понимаем мы, устал, но все равно полон азарта и любопытства. Он игрив и беспечен, как ребенок. Почему, удивляюсь я, кошек считают хитрыми, лис – коварными, волков – злыми? Так их описывают в детских книжках. И не только в детских. Но это неправда. Животные, в основном, добродушны и никому не желают зла.
И само крыльцо, и лестница в сад – нежатся в теплом свете, грезят чем-то минувшим, сосновым лесом, грибами, мхом, россыпью крепких, смолистых шишек в густой хвое. Им не снится лесопилка.
А если скользнуть взглядом вдоль по улице, туда, где цветущие шапки садов закрывают горизонт – за поселком будет лес, за ним – луг, а там и фермерские поля, речка, другие деревни и города. Можно объять разумом всю Землю, увидеть людей, говорящих на разных языках, но в глубине сердца – одинаковых, таких же, как мы.
Иногда мы засиживались до темноты, дед выколачивал трубку, но колечки дыма еще висели над крыльцом, багровые в последних лучах заката. На небе распускались звезды, как снежно-белые бутоны на черных ветвях. И каждая говорила с нами, рассказывая свою историю. Иногда и дед принимался рассказывать – о том, как в молодости ходил в горы, о поездке в Боливию и о волонтерстве в Красном Кресте.
Однако нас с сестрой мало интересовал большой и далекий мир, а только наш собственный – маленький и близкий. Мы как будто сидели на крыльце – обнаженными, очень стеснялись, но не могли скрыть друг от друга ни единое движение души, ни один поступок, мысль или эмоцию. Стоило кинуть беглый взгляд – и мы уже знали все. И как Соня таскала из ящика стола мои фломастеры, и как ябедничала на меня бабушке, как тайком пнула соседского кота, когда он к ней ласкался. И как я подглядывал за ней в летнем душе через маленькую дырочку от выломанного сучка. Как читал «взрослый» журнал под одеялом, подсвечивая страницы фонариком. И много других нехороших секретов всплывало на свет во всей их неприглядности. Странное это было чувство, порой болезненное. И уж точно – не приятное. Мы словно грешили и каялись, грешили, каялись и прощали. И самым страшным грехом считалась ложь. А заслужить прощение удавалось только правдой. Мы и сейчас, став уже взрослыми, остались честны до безобразия. Святая ложь, ложь во спасение – нам кажутся дьявольскими ловушками, тем более отвратительными, что рядятся в белые одежды благородства. О родителях мы тоже узнавали всякое, в том числе стыдное. И в то же время видели, как нежны их чувства, ощущали их любовь и заботу – и нам этого хватало.
Почему же, спросите вы, мы сидели на том крыльце, а не бежали от деда с его трубкой, чтобы сохранить свои маленькие тайны? Сложно сказать... Мы любили друг друга и дедушку, и честный мир нам нравился. Он казался таким тонким, ранимым и прекрасным, несмотря на все червоточины.
А потом мы с сестрой выросли и жили каждый своей жизнью, только изредка общаясь по телефону. Судьба раскидала нас по разным городам. И вдруг Соня ворвалась в мой дом, без звонка, взволнованная и как будто сама не своя.
- Мама с папой разводятся! – закричала она чуть ли не с порога.
- Как? – опешил я. – Что случилось?
- Не знаю.
Она чуть не плакала. А я не мог поверить. Бывает, конечно, что любовь проходит. Это не такая уж редкость. Бывает, что и уважение в семье, и дружба теряются, растворяясь в мелких бытовых ссорах. Или вспыхивают новые чувства на стороне. Они, как позднее цветение деревьев, не так свежи, но все-таки возвращают стареющим супругам молодой задор, иллюзию юности, мечту о счастье. Или просто расходятся в разные стороны тела и души. Такое случается даже после серебряной свадьбы. Это жизнь. И ничего тут не поделать. Но для нас с сестрой родители были атлантами, на чьих плечах держалось небо.
Наши взгляды встретились.
- Ты думаешь?
- Да!
Мы, как в детстве, поняли друг друга с полуслова.
По дороге к родному поселку мы молчали или разговаривали о чем-то постороннем: о моей диссертации, о Сониных соседях... Сестра вела машину. Я видел в зеркало ее напряженное лицо с закушенной губой и вздыхал. Нас обоих терзало чувство вины. Надо было наведываться к деду почаще, особенно после того, как бабушки не стало. Конечно, мы с ним созванивались. Энергичный дедушкин голос каждый раз докладывал, что все прекрасно, просто замечательно, и огурцы в этом году уродились хоть куда. А здоровье – хоть сейчас в космос. Никогда не проскальзывало в его речи таких слов, как «болею» или «скучаю». Он, конечно, звал нас погостить, радушно – но без настойчивости. Дедушка никогда не тосковал один, ведь на кончике его волшебной трубки помещалась целая вселенная.
И мы, конечно, верили бодрым речам, потому что дед никогда не лгал. Но сейчас нам до боли захотелось его увидеть, обнять, примоститься с ним рядом на крылечке. И пусть солнце садится за дальний лес, и сладковатые клубы дыма парят в воздухе бледно-розовыми облаками.
Мы остановили машину у калитки и пошли по садовой дорожке, дивясь, каким запущенным выглядит сад. Трава хрупкая и желтая – нам по пояс. Клумба вся высохла, и если что-то осталось на ней зеленого, то разве что крапива. Да и та жухлая, от зноя и сухости – злая и жгучая. Случайно сестра коснулась ее ногой – и тихо вскрикнула. Колено покраснело и припухло, как от ожога. Подражая отцу, я проворчал что-то про мини-юбки, и мы оба принужденно рассмеялись.
Дед вышел нам навстречу, постаревший, но все такой же прямой и невозмутимый.
- Ну-ну, дети, - отбивался он от наших объятий. – Приехали все-таки. Навестить старика. Хоть бы позвонили сначала или написали. Я бы тут все в порядок привел. И сготовил что-нибудь.
- Это мы быстро дедушка! – воскликнули я и Соня в один голос. – У нас в машине продукты!
Вечером мы, как когда-то давно, собрались на крыльце, и алый закат окрасил наши руки и лица, расплескав густой, винно-красный свет по притихшему саду.
- Ну, рассказывайте, - потребовал дед и строго посмотрел на нас с сестрой.
И мы рассказали.
Он долго отнекивался.
- Старый я уже. И родители ваши – давно не дети. Не станут они меня слушать.
- Станут, дедушка!
- Ладно, - наконец, согласился он, - поеду, поговорю с ними. Только знаете что... не очень-то на меня надейтесь. Любовь – сложная штука...
- Разве можно не любить человека, - тихо сказала сестра, - если понимаешь его... Если душу его видишь... Если она перед тобой – беззащитная, как птица на ладони...
А я добавил.
- Ты только трубку свою не забудь, дедушка!
- Трубку? – удивился он. – Так я не курю больше, доктора не велят.
- Только один раз!
- Ладно, - усмехнулся дед. – Чудные вы сегодня. Но так и быть.
О чем он говорил с нашими родителями, мы с Соней так и не узнали, потому что сразу вышли из комнаты, оставив их наедине. Не стали вдыхать волшебный дым. У нас не было секретов друг от друга, но узнавать чужие тайны мы больше не хотели. А когда вернулись в гостиную, отец обнимал маму и лица у обоих были смущенные и счастливые.
Последний раз я увиделся с дедом незадолго до его смерти, прошлым летом. Мы сидели на крылечке и вместе смотрели, как догорают на горизонте последние краски уходящего дня. Тогда и состоялся наш самый немногословный и странный разговор. Дедушка в основном молчал, щурясь на яркое небо. А я думал, что это ведь закат его жизни. А может, и всей человеческой цивилизации, и нашей веры во все светлое, вечное, справедливое. Потому что мир за последние годы совсем испортился. Слово «апокалипсис» произносилось так часто, что из него успел выветриться весь его зловещий смысл. А Земля сделалась такой хрупкой, что ничего не стоило уничтожить ее одним нажатием кнопки.
И закат под стать моим мыслям был какой-то удивительный, как будто пенистый. Солнце садилось в лес, как в море. А мне чудилось, что это и не море даже, а первозданный океан, откуда когда-то вышло все живое и куда оно вернется рано или поздно. Круг замкнется. Он должен замкнуться. И эта красота попросту исчезнет, вместе со всеми смыслами, метаниями человеческой души и открытиями человеческого разума.
Вот тогда я и спросил у деда:
- Скажи, а чем ты набивал свою трубку? Какой волшебной травкой?
- Ты о чем? – удивился он.
Я, как мог, сбивчиво объяснил. Дед выслушал меня с изумлением и покачал головой.
- Да нет... Какая еще волшебная трава? Это был обычный табак.
- Но...
Я запнулся, не зная, что сказать. Наверное, впервые в жизни я ему не поверил. В голове воцарился какой-то сумбур из воспоминаний, размышлений, полуреальных, полуиллюзорных картин. Но постепенно они выстраивались во что-то отчетливое и правильное. Мы снова молчали – но в нашем молчании рождалось понимание.
- А правда, - спросил я его напоследок, - что Земля – ад для наших душ?
- Для кого-то ад, для кого-то рай, - усмехнулся дед. – Из разных мест души приходят сюда. И по-разному люди живут. Дело ведь не в том, дружок, чем ты набьешь трубку. А чем ты наполнишь свое сердце.
Эти его слова я повторяю про себя до сих пор, находя в них и совет, и утешение. Мир тем временем окончательно погряз во лжи. Врут друг другу мужья и жены, сестры и братья, друзья, коллеги, начальники и подчиненные. Ложь льется с телевизионных экранов и гуляет по сети... И так хочется иногда стряхнуть этот морок и попросить дедушку: «Раскури свою трубку!» Но нет его больше.

Я сразу понял, что он поэт, а не физик, хоть и заговорил о гравитации. Она, сказал, зависит от массы. Ха! Как будто мы не знали! В выпускном-то классе! Но что взять с замещающего учителя, которым просто напросто заткнули дыру в расписании. И который на самом деле и не учитель вовсе, а, наверное, практикант.
Молодой парень, в шортах и белой тенниске, не гнулся в три погибели, а прямо стоял у доски. Наверное, как в давние времена, когда на плечи еще не давила чудовищная сила тяжести. Но я его толком не разглядел. Не мог поднять голову – очень сильно болела шея. Мы почти лежали, распластанные на партах, уткнувшись носами в тетрадки.
А он говорил:
- Вы видели, как птицы купаются в синеве, легкие, будто пушинки? Как бабочки скользят над крышами, словно лепестки по воде? Или как лист летит по ветру? Почему он не падает камнем вниз, а парит, как солнечный свет, в невесомости? А видели, как танцуют на асфальте капли дождя? И как дерево цепляется сучьями за небо? Разве оно стелется по земле и полощет свои ветки в лужах?
В классе послышался сдавленный смех. Кто-то в задних рядах хихикнул. Какая-то девочка. Но странный парень как будто ничего не замечал – и продолжал вдохновенно.
- Зачем же вы стелетесь? Зачем таскаете на спинах такую тяжесть – как черепаха панцирь? Только она носит на спине свой дом, а вы – мешки обид и страхов. Вы не любите друг друга. А ведь каждый из вас достоин любви. И вы всего боитесь. Плохих оценок и того, что подумают другие. Показаться смешными и слабыми. Быть собой. Боитесь, что сила тяжести раздавит вас. А ваши родители? Сколько страхов у них! Потерять работу. Потратить слишком много денег. Попасть в аварию. Заболеть и стать беспомощными. Умереть. Но каждый когда-нибудь умрет. У вас совсем нет воображения. А ведь фантазии – это крылья! Расправьте их! Будьте как бабочки, как дождь, как деревья... Растите в небо! Летайте и танцуйте! Но сперва выкиньте весь балласт!
Он говорил, и говорил, и лил нам в уши свою чепуху, и смешки постепенно перешли в тяжелые вздохи. Сидеть становилось все труднее, нестерпимо ломило все кости, а ведь надо еще после уроков плестись домой, волоча за собой тяжелые сумки. Ну и что, что в них – по две-три тонкие тетрадки, если каждая весит по пуду. А ведь когда-то все было не так...
Это началось незаметно, исподволь, так что сперва никто ничего не понял, но люди стали чаще уставать. Они возвращались с работы полностью измотанные и вместо того, чтобы пойти погулять или заняться спортом, валились в полуобмороке на диван. На то лишь и оставалось у них сил, чтобы щелкать телевизионным пультом. Или, развалившись в кресле, играли в компьютерные игры. Они бегали теперь только по виртуальным мирам, по рисованной траве, под синим пиксельным небом. И какая-то странная тоска пробиралась каждому из них в сердце, холодная, серая и плотная, как гранит. Несчастные мужчины и женщины теперь хотели в жизни только одного – разбогатеть. Нет, они не стали такими уж алчными. Но деньги сулили отдых. Возможность поменьше двигаться и целыми днями валяться в постели. Врачи разводили руками: «депрессия, хроническая усталость, выгорание, нездоровый образ жизни». Никто и представить себе не мог, что на самом деле медленно и неуклонно усиливается гравитационное поле Земли.
Почему? Никто не мог ответить на этот вопрос. Ведь ни масса, ни радиус ее не изменились. Ученые так ничего и не смогли объяснить, но все как один предрекали скорый конец света. Этак лет через сто, если гравитация будет нарастать с той же скоростью. «Нас просто расплющит», - обещали они.
Вот так. А этот чудик предлагает нам танцевать? Да мы еле ноги таскаем!
Едва прозвенел звонок, ребята устало потянулись из класса, сгорбленные под тяжестью своих школьных сумок. А я подошел к поэту, одиноко стоявшему у окна.
- Скажите, учитель, - спросил я его, - где вы видели птиц? Они исчезли лет двадцать назад. Мне рассказывала о них мама, но я их не застал. А деревья? Их заковали в стальной каркас, чтобы не гнулись. Да и сами они стальные, с лампочками LED вместо листьев.
Он рассмеялся.
- Какой я тебе учитель? Я сам еще ученик. Может быть, одним классом выше. Зови меня Эрих. И, пожалуйста, без церемоний. Мы почти ровестники.
Я осторожно кивнул, не поднимая глаз. Было такое чувство, что даже от этого простого движения у меня отвалится голова.
А Эрих предложил.
- Хочешь, я покажу тебе птиц, и бабочек, и деревья – настоящие, не стальные? Но не здесь, не в городе.
- Как же мы попадем за город? – изумился я.
- Очень просто. Если идти по школьной улице вниз – до самого конца, дома закончатся и начнутся поля. И горы появятся на горизонте – зеленые вершины в лиловой дымке... Ты видел когда-нибудь горы?
- Нет... Но я не дойду. У меня болят ноги.
- Ноги – не корни, - снова засмеялся он. – Не надо врастать ими в землю. Не пугайся, там всего минут двадцать ходьбы, даже тихим шагом. Оставь сумку в школе – и пошли.
Я понял, что улица закончилась, когда асфальт под ногами сменился красной глиной, а после – в сочной зелени запестрели цветы. И ветерок, пахнущий не резиной, а медом, нежно подул в лицо. Дороги за городом, если когда-то и были, давно заросли травой. Мы брели прямо по лугу. Вернее, я плелся, опустив голову, опасаясь попасть ногой в какую-нибудь ямку или споткнуться о камень, и лишь изредка, исподлобья, поглядывал на Эриха. А он шагал прямо и широко, запрокинув лицо к небу и щурясь на высокое солнце. Вокруг плескалось бело-желтое море ромашек, в котором сверкали то тут, то там голубые огоньки васильков и фиолетовые – колокольчиков. Даже воздух казался разноцветным. И звенела трава.
- Чем, как ты думаешь, черепаха отличается от птицы? – спросил Эрих, обернувшись ко мне, и сам ответил. – Она смотрит вниз и видит только землю. А птица видит все.
- А ты?
- Я видел чудо там, в горах.
- Какое? Деревья? Бабочек?
- Нет, чудо. Настоящее.
- В горы мне точно не взобраться, - вздохнул я.
- Ошибаешься, - усмехнулся он. - Разве ты не замечаешь, что идти все легче и легче?
И правда, теперь и я ощутил удивительную легкость. Боль из костей ушла, словно в каждую из них мне впрыснули анестетик. И тяжесть на плечах хоть и не растаяла до конца, но уменьшилась. Я двигался, словно во сне.
Эриху стало жарко, и, сняв тенниску, он закинул ее на плечо. Его кожа, золотистая от загара, масляно блестела на солнце. Вздумай я проделать то же самое – в минуту бы обгорел. Я смотрел на него, изумляясь, как красив может быть человек. Как высок, мускулист и гибок. Я чувствовал себя заморышем рядом с ним.
- Ты когда-нибудь слышал про зоны с аномальной гравитацией? – продолжал Эрих. – Там реки текут вверх по склону. И струи водопада сплетаются на ветру, как змеи в любовном танце. Там привязан к небу огромный валун – тонкой ниточкой, одним волоском Будды.
- И эти горы?
- Да, тоже.
Мы приближались к подножию горы, и видна уже стала вьющаяся по склону тропа, светлая на желто-зеленом фоне. Она петляла между крупных камней, исчезая в облаках. Из-под облачной шапки седыми прядями сбегали пенные ручьи.
- А то, что ты говорил про страхи, Эрих? Если перестану бояться, я стану таким, как ты?
- Это только первый шаг... Смотри, здесь мы поднимемся. Вот она, тропинка. По ней ходят горные козы. Давай, смелее!
И он протянул мне руку.
Если бы еще утром кто-то сказал мне, что я буду карабкаться вверх по склону горы, я назвал бы его сказочником и фантазером. Но с каждым шагом мы с Эрихом словно расправляли крылья. Мы как будто парили в невесомости, и птицы парили наравне с тропой, и ручьи на солнце рассыпались радугой.
День уже клонился к вечеру, когда мы вышли на небольшое плато, поросшее травой и усеянное белыми камнями. Небо остыло, и краски его потеплели. Я боялся посмотреть вниз – от одной только мысли, как высоко мы забрались, кружилась голова.
- Закрой глаза! – скомандовал Эрих, и его горячие ладони легли мне на лицо.
Я покорно зажмурился, и он подвел меня к самому краю. Я понял это по тянущему, жутковатому ощущению пустоты под ногами. Но мне не было страшно – я доверял своему новому другу, возможно, даже больше, чем самому себе. Не для того он привел меня в это удивительное место, чтобы сбросить в пропасть.
- А теперь смотри! – сказал он, убирая руки с моего лица.
Прямо под нами простиралась широкая облачная равнина – белая и золотая, как ромашковое поле. Закат уже слегка подрумянил ее по краям. А посреди этой клубящейся призрачной тверди высился радужный город. Прекрасный, как сон, иллюзорный, и все-таки реальный. Распростертый на облаках, как у Творца на огромной ладони. Жарким рубином горели острые черепичные крыши. По снежно-белым стенам текли апельсиновые блики. Сверкали на солнце золотые кресты церквей и зеленые башенки минаретов. Синий и фиолетовый свет тек меж домов, образуя улицы, а может, и каналы, как в Венеции. Я уже представлял себе, как по ним скользят уютные гондолы, и гондольеры, стоя во весь рост, зычными голосами зазывают гостей.
- Вот оно, чудо, - тихо произнес Эрих у меня за спиной. – Нравится?
Я сглотнул. Как найти слова, чтобы выразить благодарность, восторг, радость? Как вобрать в себя всю эту красоту – и не задохнуться?
- Это мираж, - сказал я, наконец.
- Такой же мираж, как город, как твоя школа, как весь наш мир. Но это счастливый мираж. Ты думаешь, что это игра света. Нет, он настоящий.
- Откуда ты знаешь?
- Я был там, - ответил он просто. – В нем живут люди.
- Разве можно жить на облаках?
Эрих молчал, но, даже не оборачиваясь, я чувствовал его улыбку. Разве можно взбираться в горы, не ощущая усталости? Разве могут реки течь вспять? Разве можно камень подвесить к небу?
И прежде, чем мой друг успел ответить, я понял, что да, можно. Что только так и стоит жить. Словно какая-то неведомая сила подхватила нас и подняла над землей, и мы оба вдруг очутились там – в городе на облаках.

Вы скажете, что это невозможно – забыть женщину, которой трижды объяснялся в любви. Но что мне о ней помнить? Мы познакомились в городском парке, и там же расстались. Но если встреча случилась поздней весной, и парк цвел – точнее, та его часть, где вокруг пруда толпились ухоженные клумбы, то прощание... а не было его, прощания. А лишь обрыв, прыжок, как со скалы, в холодную осеннюю ночь, в листопадную метель, в дождь и ветер.
Впервые я увидел ее чуть раньше, на вечеринке у N., но не решился подойти, такой шикарной дамой она мне показалась, одинокой и загадочной. Именно дамой, будто сошедшей со старинной картины. Кем-то из благородных, как бы нелепо ни звучало в наши дни это слово. Но именно оно пришло мне на язык, когда я разглядывал незнакомку в шляпке с вуалью и в узком черном платье. Она стояла в стороне от всеобщего веселья, опершись локтем на высокий столик и чуть наклонив голову, точно в задумчивости. Ничего не пила и не ела. Ее лицо под густой тканью словно источало свет. Вокруг суетились гости с коктейлями в руках, с шампанским и с пивом, поглощали легкие закуски, смеялись и болтали. Я почти никого из них не знал, разве что пару человек – и тех не очень близко. Мне было скучно. Ей, судя по всему, тоже.
N. отмечал очередной свой юбилей, и снял по этому поводу целый зал в ресторанчике на городской окраине. С музыкой, напитками, грилем и толпой приглашенных. Впрочем, он умел каждый день превратить в праздник. А я в те дни маялся разлукой. И не то чтобы грустил. Но от меня ушла Элла, и в сердце образовалась даже не пустота, а как будто жажда. Хотелось упасть в новое приключение, как в омут, так, чтобы затянуло с головой. Вероятно, именно это смутное желание, мною не до конца осознанное, и заставило меня последовать за незнакомкой, когда она, подхватив сумочку, устремилась к выходу.
Стемнело, и небо, еще не черное, а шелковисто-серое, украсилось первыми звездами. Узкая фигурка идущей впереди женщины, как тонкая игла, прошивала город, мелькая в сумрачных изгибах улиц. То проявлялась в свете уличных фонарей, то обращалась в тень, отчего мне казалось, что я преследую призрак. Ее очертания расплывались, и даже цокот каблуков по брусчатке звучал, как хлопки неплотно прикрытого ставня или постукивание ветки о ветку. Один за другим мы нырнули под кроны городского парка – и здесь был свет, конечно, искусственный, и много зелени. Совсем другой, совершенно безлюдный, но живой мир. В молодой, еще не скошенной поросли что-то шуршало и возилось – вероятно, мыши, а то и ежики. Огромные кусты сирени, подсвеченные скрытыми в листве лампочками, источали сильный и свежий аромат. Тюльпаны на клумбах застыли, как черные свечи. А на поверхности пруда – маленького искусственного озера с травяными берегами – плавали широкие листья водяных лилий. Сами цветы еще не раскрылись и торчали над водой острыми бутонами.
Дойдя до клумб, незнакомка остановилась, вероятно, раздумывая, присесть ли на скамейку или идти дальше – и тут я ее догнал.
- Простите.
Она обернулась через плечо.
- Охотно прощаю.
В мелодичном голосе – ни тени страха. Я бы на ее месте испугался. Опустевший парк, ночь – и чужой, неизвестно откуда взявшийся мужчина. Я поспешил представиться.
- Мориц. Я видел вас на вечеринке у N.
И снова этот странный блеск сквозь вуаль. Трудно говорить с человеком, если не видишь его лица. Конечно, можно домыслить – улыбку, интерес, удивленно вскинутые брови, гневный прищур, презрительную ухмылку. Но что она чувствует на самом деле, эта женщина, спросил я себя. Если бы знать!
- Мара, - назвала она свое имя и, словно прочитав мои мысли, откинула вуаль.
Я чуть не вскрикнул от изумления – под тканью оказалась маска! Гладкая, как будто металлическая, немного похожая на погребальную. Из тех, что прикрывают лица фараонов в египетских гробницах. Только с узкими прорезями для глаз, в которых поблескивала чернота. В мягком свете фонаря диковинный металл отливал золотом.
Потрясенный, я не то чтобы отшатнулся, но отступил на шаг назад. Мелькнула догадка о врожденном уродстве или несчастном случае. Но, как ни удивительно, отвращения она не вызвала, а только жалость и еще – болезненное желание сорвать маску. Разумеется, я этого не сделал.
- О чем вы думаете? – спросила Мара, и голос ее прозвучал взволнованно. Она как будто читала мои мысли. – Нет, я не уродлива. Но... не знаю, поймете ли вы меня.
Я с жаром кивнул.
- В наши дни женская красота – это товар. И еще – юность. Ни твой ум, ни личность никому не нужны, если ты стара и безобразна. Зато чем ты красивее – тем выше тебя оценят. Даже если в голове и в сердце у тебя пусто. А я не хочу быть товаром, - закончила она с вызовом.
- Да, но, – растерялся я. – Не только женщин, но любого человека встречают по одежке, то есть по внешности. И только потом...
- Да, - обрадованно подхватила она, - потом! С надеждой на это «потом» я и живу. Скажите, Мориц, ведь вы хотите увидеть мое лицо? Но что главное в человеке, лицо или душа?
- Душа, - ответил я, зная, что она хочет услышать.
- Почему же никто не попросит, открой мне свою душу? Но каждый норовит заглянуть под маску. Зачем? Что он мечтает там найти? Румянец на щеках? Яркие губы? Правильной формы нос? Когда внутри у меня – вселенная. Звезды и галактики.
- Понимаю, - сказал я, хотя на самом деле не понимал ничего.
Подумал только, что Мара любит загадывать загадки. Мы медленно брели по дорожке, огибая пруд, и фонарь, как маленькая луна, теперь светил нам в спину. Золотая маска погасла, и мое лицо скрыла тень. Спиной к фонарю – мы стали на равных.
- Нет, Мориц, - говорила она, волнуясь, - это не скромность и не гордыня. И не каприз, нет. Но как цветок раскрывается навстречу весне и дарит свою красоту солнцу, так я открою свое лицо перед тем, кто меня полюбит.
Вот так выдумка! Я невольно хмыкнул. Но игра увлекла меня. Не обычная интрижка, а ребус с отгадкой в конце. Нет, на самом деле я вовсе не Дон Жуан. Мне нравятся простые, искренние отношения. И если бы из этого морока выросло что-то настоящее – я был бы счастлив. Но я шел с ней рядом – совсем близко, почти касаясь рукавом ее локтя, и, раздувая ноздри, ощущал нежный запах тайны. Такой тонкий – тоньше благоухания сирени, сладковатый и пьянящий. От этого аромата, от ее голоса, походки, дыхания, легкого, как полет бабочки, от плавных изгибов женского тела – у меня закружилась голова.
- Помните, Мориц, сказку «Красавица и чудовище»? – Мара остановилась, и в мою ладонь скользнула ее узкая кисть. Я ощутил прикосновение мягкой замши, одновременно невинное и ласкающее. – А вы? Вы могли бы полюбить чудовище?
- Да, - ответил я, и еще раз повторил, сжав ее тонкую руку, и на мгновение мне почудилось, что под замшевой перчаткой нет живой плоти. – Да. Да.
И это прозвучало не как «да, мог бы», а как «да, люблю». И я не лукавил. Я забыл про Эллу и чувствовал себя почти влюбленным или, по крайней мере, очарованным.
Мара засмеялась.
- Это не любовь. Это любопытство.
И она была, конечно, права.
Расставшись с новой знакомой, я вернулся домой, но долго не мог заснуть. Потел и ворочался, перебирая в памяти мельчайшие подробности странной встречи. Закрывая глаза, я видел Мару – то в маске, то без, то под темной вуалью. Но и открытое, ее лицо расплывалось, и, как я ни напрягал внутреннее зрение, не мог разобрать его черты. Кто она, спрашивал я себя. Какая она? Молодая или зрелая? Красива или нет? Если красавица, размышлял я, в отчаянии терзая угол подушки, то зачем скрывать красоту? Она, как цветок, быстро вянет. Не успеешь опомниться, и время сотрет живое очарование с лица. Так для чего ты цвела? Чтобы любоваться собой в зеркале? Прятать свое сокровище под маской – что может быть глупее? Может быть, Мара безумна? Наверное, надо спросить N., решил я и на этом успокоился. Когда дрема, наконец, снизошла на меня, за окном уже пели птицы и желтела бледная полоса зари.
До N. мне удалось дозвониться только на другой день. Но ничего нового я не узнал. Кажется, мой приятель даже не понял, кого я имел в виду. «Вуаль, маска, – повторял он растерянно. – Ты что-то путаешь, Мориц, у меня нет таких знакомых. Мои подружки – девчонки простые». В конце концов, я сдался и обратил все в шутку. Но я стал встречаться с Марой. Прощаясь, она оставила мне номер своего телефона, и я ухватился за этот шанс. Да, жизнь иногда задает нам непростые вопросы. И не на все из них надо искать ответ. Но я чувствовал, что сам лишусь рассудка, если не проникну в тайну этой женщины. Меня тянуло к ней. Наверное, так затягивает неумелого пловца гибельная воронка.
Ее не интересовали ни рестораны, ни кино, ни концерты. Вместо этого мы гуляли – иногда по городским улицам, в неоновом свете ночных витрин или днем – в пыльной суете, не становясь ее частью, а оставаясь отдельными, одинокими, как рифы в океане. Но чаще мы уходили в парк, забираясь в самые его глубины, туда, где нет цветочных клумб и почти заросли дорожки, а деревья растут не по линеечке, культурно высаженные, а как попало, словно в настоящем лесу. Однажды нам навстречу даже вышел олененок, прямо на тропинку, и замер на расстоянии вытянутой руки – настороженный, но не испуганный. На его золотистой шкурке таял солнечный свет.
- Чудо, - прошептала Мара. – Осторожно, Мориц, не спугни. Смотри, какое чудо!
А я, пользуясь ее оцепенением, осторожно ласкал обтянутые мягкой замшей пальцы.
В другой раз мы, прижавшись друг к другу, наблюдали, как в пруду сквозь заросли желтых ирисов шла огромная рыба. Мы видели только ее спинку, черную, с острым плавником, то медленно огибавшую зеленые стебли, то неподвижную, как торчащая из воды коряга. Иногда она погружалась на пару секунд – и снова выныривала, мокрая и блестящая. Мы следили за ней, затаив дыхание.
Я и Мара, мы словно заново открывали удивительный и прекрасный уголок вселенной. Крохотный – по сравнению с ее огромностью не больше макового зернышка, да что там, гораздо меньше. Но он был вокруг нас и внутри нас. Он был наш. И ничей больше.
И, конечно, мы разговаривали. Мара умело подогревала мой интерес. То загадочно молчала. То рассказывала истории, неуловимые, как порывы ветра. Они интересно начинались, а кончались ничем, как дымок, растворяясь в воздухе. Я почти сразу забывал, о чем они. Но по ночам эти истории мне снились, оживая и наполняясь красками. Моими одинокими ночами, в которые я был – и не был с Марой.
В сновидениях и мечтах я снимал с нее маску, а после – и все остальное. Я распускал ее длинные волосы и вплетал в них полевые цветы. Ромашки, колокольчики, гвоздики, мышиный горошек. Их уродилось так много! Этим летом, казалось, весь мир захлебывался в цветах! Мысленно я собирал их в гигантские букеты – нет, охапки, и дарил Маре. Я представлял себе ее кожу то снежно-белой, с оттенком благородной голубизны, то покрытой легкой солнечной желтизной. Последнее казалось невероятным. Ведь она всегда ходила укутанной с головы до пят, с закрытым лицом и руками. Но разве не могло в ее доме иметься открытой веранды или балкона? Мне снилось, как укрытая от нескромных взглядов Мара загорает там обнаженной. И солнце целует ее нежные плечи, грудь и живот, оставляя на них яркие розовые пятна. И я хотел бы их целовать! Я завидовал беспечным лучам. И жил, словно в бреду, и никак не мог очнуться.
Второй раз я объяснялся ей в любви долго и пространно. Мы были одни в этой части парка, если не считать старушки на дальней лавочке. Я не подыскивал слова – в моих горячечных грезах они прозвучали десятки, если не сотни раз. Красивые фразы о красивом чувстве. Мара стояла, прислонясь спиной к древесному стволу. Вернее, почти лежала на старой ветле, опрокинутой ветвями в воду. В пруду и на небе догорали знойные дневные краски, уступая место прохладной вечерней палитре.
Но вот я замолчал – и Мара опять рассмеялась.
- Это не любовь, Мориц. Это одержимость.
- А что, есть разница? – спросил я обиженно.
Она скомкала в руке носовой платок. И поднесла его ко лбу, словно желая промокнуть пот. А я впервые подумал о том, что под маской ей, наверное, очень жарко, а может – и горячо.
- Да, есть. И ты когда-нибудь поймешь, в чем она.
Смог ли я понять? Не знаю. Наверное, любовь – как другое зрение, которым видишь больше, глубже и шире. Она, как рентгеновские лучи, выявляет тайное и глубоко запрятанное. После моего сумбурного признания что-то между нами изменилось. Теперь говорил я, а Мара слушала. Я открыл ей все, что лежало на сердце, и самое стыдное, то, что стеснялся рассказать даже маме. Словно рухнула плотина, и река устремилась вдаль – сильная и свободная, сметая все на своем пути, обломки, камни, бревна, строительный мусор, и унося прочь. Так и душа моя очищалась от всякого сора – от обид, разочарований, боли, чувства вины.
Мне становилось легче. Так легко, что казалось порой, стоит нам с Марой взяться за руки и подпрыгнуть – и мы взлетим, как два воздушных шарика. И я как будто начал видеть сквозь маску, словно золотистый металл временами делался прозрачным. Она таяла под моим настойчивым взглядом – эта жесткая искуственная личина. И под ней открывалось лицо – живое и прекрасное. Я замечал на нем одобрение, сострадание, восторг. Иногда глаза Мары искрились смехом. А порой – наполнялись слезами. Она кусала губы или хмурила брови, подобно зеркалу, отражая мои чувства, но не бесстрастно, как мертвое стекло, а бережно и ласково протягивала их мне на ладони, как что-то очень драгоценное и хрупкое. Яд моей горечи она превращала в лекарство, а острые углы скругляла, чтобы я не порезался. Это любовь, уверял я себя. Любовь – исцеляющая.
А лето, между тем, подрумянилось, созрело и, как солнце на закате, клонилось в осень. Днем прощальный августовский зной еще прожаривал землю, точно каштан в печи, а ночи уже стали холодными. Потом жара спала, и пошли дожди. Они размыли парковые дорожки, кроме главной – асфальтированной, а пруд переполнили чистой водой, так что он разлился и заболотил берега. Мара облачилась в длинный, оранжевый с черными отворотами плащ и словно таяла, исчезая, на фоне рыже-пегой палой листвы.
- Что ты готов сделать для меня, Мориц? – спросила она однажды, когда мы шли по городской улице, направляясь в парк.
- Все! – ответил я, ни секунды не размышляя.
- Как глупо, – протянула она. – Чем вы, мужчины, думаете? Иногда я сомневаюсь, что головой.
Я осторожно усмехнулся.
- Давай зайдем в этот магазин, - попросила Мара.
В стеклянной витрине, словно рассыпанная по черному бархату радуга, поблескивали драгоценные камни, кольца и цепочки из платины, золота и серебра, инкрустированные бриллиантами часы. Я недавно получил деньги за новый проект и мог купить любимой в подарок пусть и не самую дорогую, но вполне приличную вещь. Но она выбрала простенькое серебряное колечко – тонкий ободок с осколком аметиста. Я заплатил, но она отказалась брать.
- Потом, Мориц. Не здесь.
В парке было мокро, но дождь прекратился. И солнце выглянуло сквозь рваную прореху в тучах – любопытно, одним глазком посмотреть, а чем это люди занимаются на земле, в промозглый и ветреный осенний день. Мы с Марой, не сговариваясь, свернули с дорожки, углубившись в черный лабиринт облетевших кустарников, молодых дубков, елок и какой-то травянистой поросли. Высокие стебли, еще недавно зеленые и сочные, к осени побелели, вымокли, как мочалки, и болтались на резком ветру.
- Почему ты не захотела взять что-нибудь подороже? – спросил я Мару. – Я мог бы...
- Зачем? – возразила она строго. – Обручальному кольцу не надо быть дорогим. Его можно сплести хоть из бисера. Но мне понравилось это.
Я снова видел сквозь маску – ее сияющие глаза, приоткрытые губы... И, поймав Мару за руку, надел ей на палец кольцо, прямо поверх замшевой перчатки.
Так свершилось мое третье и последнее объяснение в любви. Без слов. Одним вечным и красивым жестом. И в этот раз она не смеялась, а только любуясь, поворачивала кисть то так, то эдак, и маленький аметист ловил скупой осенний свет.
А я... Я весь растворился в сладком предвкушении.
- Не буду лгать, что знаю твою душу, Мара... Душа глубока, как океан. Но мы не ангелы, мы облечены плотью. А значит...
Она вздрогнула.
- Чего ты хочешь, Мориц?
- Увидеть тебя. Любить тебя. Такую, какая ты есть. Я устал от этой глупой игры. От догадок и фантазий.
Ее рука безвольно упала, и крохотный камешек потух.
- Ты правда этого хочешь? – спросила Мара бесцветным голосом. - Что ж, смотри.
Она уже расстегивала плащ и разматывала на шее пестрый газовый шарф. Я смутился.
- Не здесь. Пойдем куда-нибудь... К тебе или ко мне.
Но солнечной бабочкой спланировала на рыжий осенний ковер золотая маска, распавшись на стайку ярких бликов, мгновенно вспыхнувших и погасших. Я взглянул Маре в лицо – и оцепенел, потрясенный. Лица не было, мне в глаза равнодушно смотрела пустота. Оранжевый плащ соскользнул с плеч и застыл у моих ног кучкой опавшей листвы. И что-то еще мелькнуло в воздухе – платье, какие-то кружевные тряпочки, замшевые перчатки... и распалось на мелкие ветки, желуди и шишки, и соломинки мертвой травы.
Я стоял, ошарашенный, не в силах осознать, что случилось. Над моей головой ветер трепал последние листья, срывал их с ветвей и швырял на землю. Нет, Мара не обратилась в невидимку. Ее просто не стало. Даже ее сладковатый цветочный аромат исчез. Я тщетно втягивал ноздрями холодный воздух, пытаясь уловить хотя бы след чудесного благоухания. Пахло грибами, прелой травой, хвоей и влажной, смолистой древесиной. Обычные запахи леса.
- Это не любовь, - сказал я тихо и, наклонившись, выловил из мешанины мокрых листьев тонкое серебряное колечко. – Это наваждение.
Развеялись чары, я стал пуст и свободен, как осенний свет, как ветер, гудящий в кронах, как лист на ветру.
Как это возможно, спросите вы, забыть женщину, которой трижды обьяснялся в любви... Только зачем мне ее помнить?

Ярким весенним утром, когда все живое просыпается и цветет, в одном маленьком городке скончался одинокий старик. Он ушел тихо, никому не досаждая, а перед этим, предчувствуя смерть, бросил записку в почтовый ящик соседей, распахнул входную дверь, прилег на диван – и уснул вечным сном. Но известно ведь, что человек не умирает целиком. Часть души остается в его собаке. Пусть не та, что восторгалась полотнами великих художников или замирала при звуках музыки. Но, возможно, лучшая – та, что умеет любить и дружить. Вот и Джек, осиротевший и придавленный горем, смотрел на собравшихся в доме людей глазами старого Ханса. Но никто этого не видел, все куда-то торопились, что-то искали, носили вещи и кричали друг на друга, и только шикали на пса, чтобы не крутился под ногами.
Джек отошел в сторону и лег. Но продолжал настороженно ловить их взгляды, силясь угадать в этих суетливых незнакомцах своего нового хозяина. Того, кто утешит, погладит, возьмет на поводок. Но он ошибся. Никому большой красивый пес с точеной фигурой и стоячими ушами не был нужен, и его вывели на улицу перед гаражом, туда, где стопками теснились книги, кастрюли и сковородки, ковры, скатанные в трубочку, пуфики и подушки, громоздилась мебель, с приклееной на скотч бумажкой: «Все в подарок» - и посадили на цепь. Читать Джек, разумеется, не умел. Но все собаки – немного телепаты, и, ловя мысли проходящих мимо, он понял, что написано на листке. Не «в добрые руки». Не «в хороший дом». А просто в дар, без всяких условий. Отдали как вещь. Неизвестно кому, вернее, первому, кто захочет. Но никто не хотел.
Там, в этой куче вещей, даже была его собачья постель, еще хранившая теплый запах дома и хозяина, но подойти к ней и отдохнуть на мягком пес не мог. Потому что путь к ней перегораживал самодельный журнальный столик. Он стоял на самом виду и сейчас, на ярком солнце, казался янтарным, а в действительности являл собой лакированный пень, гладкий и плоский, с широко расставленными толстыми обрубками корней. Джек хорошо помнил его по прошлой жизни. Столик обитал в гостиной, и, окруженный зелеными ковриками, пальмами и фикусами, выглядел частью таинственного леса. Уже не дерево, но еще не мертвый, бездушный предмет, он как будто уходил корнями в пол и черпал оттуда живительные соки. Весной и летом он расцветал, бывало, букетами цветов, подснежниками и ромашками в тонких стеклянных вазах, а осенью – желтыми листьями, небрежно раскиданными по столешнице. Когда старый Ханс спал, вытянув из-под одеяла худые ноги в шерстяных носках, Джек любил забираться на пень и посматривать вокруг с высоты, как одинокий волк, ощущая себя вожаком невидимой стаи. Это были дни чистого, незамутненного счастья. Но и теперь в столике-пеньке теплилась какая-то неприметная жизнь. Или воспоминания о ней, разбуженные солнцем. Наверное, поэтому на него охотно садились бабочки, избегавшие пыльного дивана и кресел.
К Джеку бабочек не влекло, наверное, потому, что его рыжая шкура быстро свалялась, сделавшись грязной и тусклой. Надо ним кружились только мухи, да под брюхо заползали черные и блестящие навозные жуки. Цепи едва хватало, чтобы отойти в ближайший палисадник и сделать там свои собачьи дела или обмочить ближайший фонарный столб. И если не считать этой короткой вынужденной прогулки, пес все время лежал, высунув язык, изнывая от жары. Иногда кто-нибудь из соседей выносил ему миску с водой или жидкой похлебкой и ставил рядом, на горячий асфальт. Есть Джеку не хотелось, но его все время мучила жажда.
По улице шли люди, в основном, чужие – хотя некоторых пес узнавал. Кажется, целую вечность назад, они заглядывали в гости к старику Хансу. И за каждым – резвым мячиком по дороге – устремлялась вскачь собачья надежда. Каждый из них мог подойти и отстегнуть плотный ошейник, потрепать по холке, сказать ласковое слово. Каждый мог стать другом. Но они шли мимо, не останавливаясь и даже не замедляя шаг. Некоторые смотрели на Джека равнодушно. Их глаза были как матовое стекло. Другие отводили взгляд. И только дети порой тянули к нему руки, норовили почесать за ухом или просто запустить пальцы в мягкую, теплую шерсть. Но матери одергивали своих чад грубо и торопливо. И тащили прочь, как собачек на поводке. А Джеку так хотелось иметь хозяина – маленького или большого, все равно какого, самого важного и доброго, своего человека. Ведь собачье сердце не может без любви.
Другое дело – пень. Живой или мертвый – а из всего выброшенного на обочину хлама он единственный казался живым – он нежился в золотом свете и, очевидно, не нуждался ни в ком. Джеку очень хотелось побеседовать с ним, спросить, как он чувствует себя теперь, вытащенный из своего привычного мира, как рыба из аквариума, тепло ли ему от солнца и хорошо ли под открытым небом. Но пес не умел говорить на языке пней и столов. Он мог только выть, но за это соседи кричали на него из окон и грозились позвать полицию.
А ведь мы похожи, думал он, мы оба – цвета солнца. И хозяин у нас был один. Хотя кто этому пню хозяин? Пусть старик своими руками сделал из него стол, срубил, обрезал корни, отполировал и покрыл лаком. Но ведь не он вырастил дерево. А если даже представить себе, что в далеком детстве маленький Ханс посадил в саду эту березу, тогда еще тонкую, как веточка... Все равно, семя сотворил не он, дарил свет и поливал дождем с неба – тоже не он. Как и Джека создал не человек. А кто? Этого пес не знал, но чувствовал, что, кроме Ханса, был и есть у него другой Хозяин. Тот, что живет вечно и не может ни умереть, ни бросить свое творение на произвол судьбы.
А если так... спрашивал себя пес, то почему я тоскую и плачу? И сам себе отвечал, потому что люблю.
Он любил старого Ханса. Любил вечного и мудрого Хозяина его, песьей, и всякой другой жизни. Любил каждого спешащего мимо человека, просто за то, что он – человек. Когда-то в этой любви были и бесконечное доверие, и радость, и смысл – а сейчас ничего не осталось, одна только боль.
Вот если бы стать таким же, как этот пень, думал Джек, твердым и гладким, не мертвым и не живым. Ни о чем не жалеть и не бежать сердцем за каждым случайным прохожим, виляя хвостом и заглядывая в глаза. Не надеяться и не ждать. Пить не противную теплую воду, а солнечный свет. И глотать не вонючую похлебку, а чистый ветер.
Наверное, со стороны могло показаться, что пес умирает. Таким он сделался вялым и неподвижным, не вставал и не отходил в палисадник, и даже не поднимал головы. Его глаза – еще недавно карие и теплые – как два желтых топаза бесстрастно отражали свет. И зрение тоже ослабло. Болезненно-яркий день превратился в уютные сумерки, в которых иногда двигались мутные человеческие фигуры. Солнце больше не терзало застывшее собачье тело, не кусало и не жгло, а грело спокойно и бережно. Впрочем, и тепла он почти не ощущал. Ел Джек теперь совсем мало, а может, и ничего не ел – его миску, полную супа и мух, брезгливо ворча, каждый вечер убирала соседка. Потом она и вовсе перестала его кормить.
Он больше не ощущал запахов. Остался только слух – редкие голоса в мягкой, словно ватной тишине – и мысли, тягучие, как древесная смола. И еще одиночество – маленькое и нежное, словно котенок – где-то глубоко внутри, оно болело и скулило, и просило хоть чьей-нибудь ласки. Джек пытался его задавить, хотел, чтобы оно умерло... но, не получалось.
Так прошел месяц, а может, и два, и лето разгорелось в полную силу. Пес ничего больше не чувствовал. О нем все забыли. Его жесткая шерсть топорщилась, непокорная ветру, не пачкалась и не мокла от ночной росы. Разве что слегка запылилась, да росшая неподалеку старая липа припорошила ее липовым цветом. Гора ненужного хлама постепенно таяла, как сугроб под лучами солнца. Кто-то унес березовый столик. Кто-то уволок диван. Иногда какой-нибудь старичок, или, наоборот, школьник останавливался поблизости и перебирал книги, а после забирал одну или две с собой. Джеку было все равно. Его мир, а вернее, то, что от него осталось, исчезал, распадаясь на куски.
Словно из тумана возник женский голос:
- Смотри, какая прелестная деревянная скульптурка! Это же собачка, да? Или волк?
И другой, мужской, откликнулся удивленно:
- Собака, вроде. И правда. Как настоящая. Что за дерево, интересно, береза? Или сосна? Ну-ка, ну-ка...
Сильные руки подхватили Джека, перевернули, ощупали, растегнули постылый ошейник.
- Ну что, бедолага, - в голосе мужчины звучала улыбка, - пошли с нами, будешь стеречь наш сад!
Пес чувствовал, как его несут куда-то, кладут в машину его безвольное, затвердевшее тело. Но не мог ни шевельнуть хвостом, ни повернуть голову, ни лизнуть руку своему спасителю. Слишком долго он ждал... Но под толстым слоем дерева еще билось живое сердце. И оно радовалось.

Теплой весенней ночью, когда спит всякая живая тварь, кроме кошек, сов и летучих мышей, дракон вышел на берег. Расправил кожистые крылья. Посмотрел на реку. В черной воде отражалась круглая оранжевая луна. А под ее сияющим диском – он сам, но только до плеч, шипастая, увенчанная красивым зеленым гребнем голова на чешуйчатой шее. Маленькие речные волны размывали его облик, расклевывали, как мальки упавшую в реку краюху хлеба. И, ухватив каждая по крошечной частице зеленого, несли их дальше – во мрак.
«Ну что, - прошептал дракон, глядя в глаза себе, отраженному, и крупная слеза, скатившись по щеке, упала на мелководье и превратилась в сверкающий лунный камень, - с днем рождения тебя, несчастный». Сегодня дракону исполнилось тридцать лет. А завтра он должен был умереть.
Если жизнь написана, то ничего в ней уже не исправить. Это всякий знает. И если кто-то рожден драконом, то обитает он в древнем замке на скале, где у самого порога растет туман-трава и бродят по снежным кочкам облачные барашки. В детстве он питается молочными козлятами и слушает бабушкины советы. Ведь у любого дракона-малыша обязательно есть драконья бабушка, которая учит его уму-разуму. А когда он становится взрослым – то каждое утро ест принцесс. Ну, может, не каждое, а раз или два в неделю, иначе никаких принцесс не напасешься. Иногда он плещется в реке, особенно в жару, или отдыхает на берегу и пьет из речки студеную воду. Иногда летает, но не очень высоко, чтобы случайно не повредить небо своими жесткими крыльями.
А через три десятка лет приходит рыцарь-герой, и, подкараулив бедолагу на водопое, убивает мечом.
- Так устроен мир, - говорила нашему дракону бабушка, - и, в конце концов, не мы его таким придумали.
- А если я спрячусь, - возражал тогда еще маленький дракончик. – Если я в тот день не пойду пить?
- Пойдешь, а куда ты денешься, - удивлялась бабушка. – Все идут – и ты пойдешь. Встанешь утром, позавтракаешь принцессой и отправишься на речку. А там рыцарь в латах и на добром коне – раз, и срубит тебе голову. Ты даже охнуть не успеешь. Никто не спрячется от судьбы. Так случилось с твоим папой, и с твоим дедушкой, и с папой твоего дедушки...
- А это больно? - не отставал дракончик.
Бабушка пожимала плечами.
- Откуда я знаю? Мне никогда не рубили голову. Но я и принцесс не ем... А ты, внучек, должен поторопиться и до этого срока найти себе подружку. Когда тебя убьют, она отложит яйцо в горячий песок, будет его стеречь день и ночь, не смыкая глаз. И через полгода из этого яйца появится новый крошечный дракон – твой сын. И вся история повторится.
- А зачем? Бабушка, зачем? - спрашивал он сквозь слезы.
Но у той на все был один ответ:
- Потому что так надо! Не ты первый и не ты последний. До тебя тысячи прошли этой дорогой – и ты пройдешь. Куда ты денешься?
И дракон понимал, что деваться некуда, но только отчего-то у него не складывалось, как у всех. Подругу он так и не нашел. Ему, вообще, не нравились драконихи, грубые и неуклюжие, а только принцессы. Хрупкие волшебные создания, они точно светились изнутри. Их платья, пенистые, как облака, пахли горными цветами. Принцессы все время плакали, умоляя их пощадить, отчего глаза у них краснели, а лица покрывались яркими розовыми пятнами. И все равно дракону эти чудесные девушки казались очень красивыми и трогательными. Особенно последняя. Большеглазая, с прозрачной кожей, с волосами, как лебединое крыло, и с талией, тонкой, словно ивовый прутик, она выглядела такой беззащитной, когда, рыдая, целовала его когтистые лапы.
- Дракоша, милый, хороший, - голосила принцесса, - пожалуйста... сжалься надо мной! Я не хочу умирать!
«Дурочка, - беззлобно думал он, - как будто я хочу. Но ничего не поделать, завтра я съем тебя, а потом пойду к реке и буду убит».
Он бы с радостью оставил ее в живых, но знал, что не сумеет справиться с проклятым голодом. Вечером дракону еще как-то удавалось совладать с собой, но стоило ему увидеть принцессу с утра пораньше – и желудок его словно скручивался жгутом. Заглушить эту боль могла только очередная порция еды, а есть он не мог ничего другого, кроме красивых белокурых девочек.
Вот если бы перенестись в одну из бабушкиных сказок! Все драконьи бабушки – мастерицы рассказывать. А у нашего была мастерица из мастериц. Для своего любимого внучка, маленького дракоши, она сочинила удивительный мир, в котором принцесс можно было не есть, а любоваться их нежной красотой. И рыцари не размахивали острыми мечами, а бродили по лесам, собирая грибы и ягоды, строили дома или сажали капусту на своем огороде.
- Бабушка, - спрашивал он печально, - почему нельзя, чтобы у нас как в сказке? Почему мы или слишком добрые, или слишком злые, и не можем просто любить друг друга?
- То сказка, а то жизнь, - вздыхала бабушка.
Она была старой и мудрой и прекрасно знала, что у мироздания нет ответа на все эти «почему», а только раз и навсегда установленный порядок. А кто его установил, когда и для чего, о том ни дракону, ни человеку задумываться не надо.
«Ах, бабушка», - скорбно прошептал дракон и неловко смахнул слезу широким крылом, и та, лучась мягкими пастельными красками, скользнула в траву и притаилась в ней лунным светлячком. Старушка-дракониха уже лет пять как покинула страницы этой грустной книги под названием жизнь. А ее душа... никто не ведает, куда отлетают после смерти крылатые драконьи души. Может, уходят в землю, чтобы потом прорасти цветами, обратиться деревом, озером, родником, птицей или зверем. Или возносятся в небо, становясь лучами, бликами, тучами или огненными частичками луны... А может, возвращаются к началу, снова рождаясь драконами или людьми.
Наверное, это хорошо, думал он, и даже справедливо. Но сколько книгу ни листай из начала в конец, ничего нового в ней не прочтешь. Он больше не хотел быть драконом. И принцессой тоже – потому что не желал быть съеденным. Да и героем – ему не нравилось убивать. Других персонажей он в своем мире не встречал, только второстепенных и неживых, вырезанных из картона. Разве что родиться вновь драконьей бабушкой? Да, пожалуй, бабушкой он не отказался бы стать. Сочинять сказки и записывать их в небе – ведь у драконов сроду не водилось бумаги и чернил.
Он запрокинул голову. На темно-сером, словно шелковом, небосклоне ярко пламенели разноцветные буквы. Большие и маленькие, острые и округлые, всевозможных – и даже самых невероятных – оттенков, они сплетались в длинные витые цепочки. Будто змейки, кусающие друг друга за хвосты. Слова складывались в строчки, строчки – в истории. Столько смыслов! Столько сказок! И каждая, подумал дракон, может для кого-нибудь оказаться правдой. Только не для него.
Разглядывая буквенные гирлянды, он вдруг заметил, что у самого горизонта, там, где слегка розовела бледная рассветная полоса, у неба завернулся краешек. Дракон протянул лапу, чтобы поправить, но... случайно зацепил тонкую ткань когтем. Испуганный, он потянул за уголок, невольно расширяя дыру, и буквы посыпались с небосвода, как горошины. И сам он, не удержавшись, опрокинулся в нее и очутился... Он и не понял, где очутился.
И вроде бы все осталось по-прежнему, и в то же время стало по-другому. Та же река, черная и зеркальная, текущая в пологих берегах. Та же луна в воде – плоским оранжевым блином. Но в первый момент дракону почудилось, что земля и небо поменялись местами. Потому что над головой у него теперь горели не буквы, а драгоценные камни, а под ногами росла туман-трава. И он стоял на этой росистой траве босиком, держа в руке какую-то палку, один конец которой склонялся к воде. Там, в реке, что-то маленькое, бело-красное, плясало на волнах, ныряло и трепыхалось, не в силах ни утонуть, ни уплыть по течению, словно было привязано.
Вот оно задергалось, заколотилось, как муха в паутине, потянуло на глубину... От неожиданности дракон чуть не выронил палку.
- Эй, - раздался позади него голос. – Ты что, ворон считаешь?
- Нет, - ответил он удивленно и обернулся. – Ворон я не считаю.
Перед ним стоял рыцарь, правда, без меча и доспехов.
- Чего зеваешь, говорю? У тебя клюет! Или нет... Клюет же, ну!
- Где? - изумился дракон.
Он решил, что рыцарь имеет в виду какую-то речную птицу, но сам ее не видел, поэтому клюет она или нет, сказать не мог.
- Дай сюда, растяпа!
Секунда – и огромная серо-голубая рыбина забилась на траве. Рыцарь ловко снял ее с крючка и опустил в полное воды большое ведро.
Ловить рыбу оказалось весело. А еще, слушать болтовню рыцаря, который, как выяснилось, сочинять небылицы умел не хуже бабушки. Правда, дракон почти ничего не понимал в этих бесконечных: «а моя-то вчера...», но он слышал главное – с ним говорил друг. Не враг, не убийца... Друг! И это походило на чудо – он словно каким-то удивительным волшебством перенесся в мир бабушкиных сказок. И только боялся, что все окажется сном. И старался крепче держаться когтями за землю. Хотя когтей-то у него больше и не было! Да и зачем они нужны, если вокруг друзья, а не враги.
И пока они так беседовали – вернее, пока рыцарь рассказывал, а дракон – слушал – на небе уже вовсю разгорелся огненный рассвет. Он разметался во весь горизонт хвостом гигантской жар-птицы, поглотил и реку, и берег, и сухой тростник вдоль воды, вспыхнувший холодным золотым пламенем. Дракон испугался, что они сейчас и в самом деле сгорят – эти хрупкие заросли, и даже заметил, как из самой их глуби поднимается дым... но это оказались облака. Легкие, слоистые, переливчатые, как рыбья чешуя. День обещал быть хорошим. И небо вдруг заголубело и стало таким высоким, что не то что лапой или хвостом – и взглядом до него не дотянуться. И не упасть в него больше, и не нырнуть – утонешь...
А потом дракон вернулся домой, но не в замок, а в самый обычный кирпичный дом на краю поселка. И навстречу ему вышла принцесса – та самая, последняя, которую он не успел съесть за завтраком. Белокурая, нежно-розовая и сияющая, как драгоценная жемчужина. Только она больше не плакала, а улыбалась. Дракон застенчиво протянул ей ведро с рыбой и сказал:
- Привет.
Он еще боялся, что не выдержит и все-таки съест ее... Но из кухни потянуло вкусным запахом свежезажаренных тостов, и хорошего кофе, и яичницы... А красота принцессы вдруг пробудила в драконе совсем другой голод, и он привлек ее к себе, эту тонкую девочку, и обнял крепко-крепко... А она и не возражала.

Все началось с того, что моя бабушка купила на базаре не те семена. Пошла она за морковкой, редиской, свеклой и сельдереем, ну и всякого по мелочи – то, что мы обычно сажаем на огороде. И попалась на своей собственной доверчивости, а может быть, и жадности. А ведь говорила всегда, что нельзя брать семена у неизвестно кого, потому что это очень важно, что мы бросаем в землю. Она, поучала бабушка, все хранит. И то, что в землю падает, она умножает, проращивает и возвращает нам – уже готовым. Доброе семя расцветет на грядке – и будем счастливы и радостны, наслаждаясь его плодами. А взрастит беду... и не дай Бог... Не закончив фразы, бабуля поджимала губы и горестно качала головой.
Но у той торговки они были такими дешевыми, и при том крупными и отборными, эти семена. Просто заглядение. И, судя по дальнейшему, пострадала не только наша семья. Всему поселку подсунули вместо обычных овощей какую-то неслыханную гадость. А кто это сделал, так и осталось для меня загадкой. Приятная женщина, как рассказывала бабушка, пока еще могла что-то внятное поведать, смуглая, худая, скуластая, вежливая и одета по-деревенски. Вышитая блузка и юбка с воланом, волосы скромно покрыты платком. Пыльные башмаки, не модные – городские, а какие у нас все селяне носят. Но было в ее облике что-то странное, нечто, что выдавало в ней пришлую. Выговор, улыбка чудная, темноватая кожа и манера повязывать платок... И глаза – то нормальные, человеческие, карие и теплые, а то стекленеют, как пуговицы. Особенно, когда она начинала свои семена нахваливать. Вроде, правильные слова говорит, а голос как будто не живой, холодный и гладкий, и взгляд словно кукольный. Ни у кого в нашем поселке таких глаз нет. Вернее, не было.
В общем, мы их посеяли, эти овощи. Дедушка вспахал грядки, а мы с бабушкой наклеили семена на бумажные ленты и протянули по длинным бороздкам, и сверху присыпали землей, чтобы не склевали птицы. Сделали все, как всегда. Но в положенный срок растения не взошли, а почва осталась рыхлой и черной. На ней даже сорняки не появлялись, как будто ее обработали гербицидом. Беда, сетовала бабушка, семена-то оказались мертвыми. Оголодаем в этом году. Что будем есть? Что на базар понесем? Надо посадить другие, говорила она, но почему-то ничего не делала, а сидела сложа руки.
Через три недели начались странности. Бабуля первый раз пожаловалась на звон в ушах, а дедушка – на снег в голове. Идет, сказал, мелькает, как манка белая – и такой холодный, что мозги скукоживаются. Мама и раньше страдала бессонницей, а тут и вовсе сделалась, как тень, на себя не похожа. Бледная, и под глазами огромные круги, а в зрачках, на самом донышке, словно огонь горит, лихорадочный и темный.
Пришел я как-то раз из школы, а дед на крыльце сидит, прилаживает новый черенок к вилам. Прищурился он хитро и спросил:
- Кто сияет ярче всех?
Я подумал, что это очень простая загадка, для маленьких, и ответил:
- Солнце.
Но дедушка дал мне подзатыльник и произнес какую-то фамилию. Я про такого человека никогда не слышал, не знаю, кто он, а его имя забыл почти сразу. Но дед сказал, недовольно хмурясь:
- Вот кто светит нам всегда – днем и ночью! А солнце – просто глупая лампочка в небе!
От этих его слов мне стало не по себе. Дед никогда меня не бил, а тем более – ни за что. И не восхвалял чужих людей, называя их светочами.
Озадаченный и даже испуганный, я поплелся на кухню. А там бабушка в ночной рубашке раскачивалась на табурете, поедая бутерброд с луком. Повсюду стояла грязная посуда, валялись бумажки, объедки, луковая шелуха, а по столу ходили черные птицы и клевали хлебные крошки. У меня глаза на лоб полезли.
- Бабуль, это что?
Вздрогнув от неожиданности, она провела ладонью по лицу, словно стряхивая с него паутину, и подняла на меня растерянный взгляд.
- Внучек, солнышко, я такую песню сейчас сочинила! Про то, что мы – лучше всех!
- Кто – мы? – удивился я.
- Мы, - рассердилась бабуля. - Мы – это мы, что тут не понятно? А они – это они. И мы их ненавидим. Вот, послушай.
И она, действительно, прокашлялась и затянула что-то невразумительное. Говорят, бабушке еще в юности медведь наступил на ухо. Я, конечно, сам не видел, но этому верю. Пела она ужасно. Заткнув уши, я выскочил в коридор. Живот свело от голода, а ноги – от страха. Вот тогда-то я и догадался, что мы посадили сдуру на своем огороде. Та пришлая торговка, рядившаяся под нашу, деревенскую, продала нам семена безумия.
Об этом диковинном растении я прочитал в какой-то старой книжке по ботанике. Безумие уходит корнями в нашу почву, а растет как бы в другое измерение. Наверное, в то, где живут всякие демоны. Поэтому ни увидеть, ни ощупать его невозможно, но споры его, а может, пыльца – летят в наш мир и отравляют людям головы. Яд неприметный и страшный проникает в пищу, в воду, струится в воздухе – и постепенно пропитывает все тело, изменяет мысли, вызывает дурные сны. От снов этих в мозгах у человека приключается шум, от которого земля и небо меняются местами. То есть, говоря по-простому, весь мир встает с ног на голову, и хочется куда-то бежать, кого-то бить или, наоборот, спасать... а кого, зачем и почему и сам не знаешь. Вот такую заразу вырастили мы из тех семян.
Никто не знает, как выглядит это безумие, похоже оно на ромашку или на коноплю, а может, высокое, как сосна. Но, проходя мимо пустых с виду грядок, я иногда ощущал едва уловимый аромат – очень странный и очень тонкий, сладковато-приторный, от которого мгновенно мутилось перед глазами и все, съеденное час или два назад, просилось обратно.
Впрочем, еды в доме оставалось все меньше и меньше. Бабушка и мама уже ничего не готовили, не варили супы, а только маршировали на заднем дворе, распевая громкие песни. Я питался консервами и прошлогодними солениями, с ужасом думая, что буду делать, когда они закончатся. А дед то командовал мамой и бабушкой, крича им «кругом» и «смирно», то донимал меня глупыми вопросами, и, когда я не знал ответ – а я его не знал никогда – пускал в ход кулаки, то уходил куда-то надолго, а возвращался глубокой ночью и так хлопал дверьми, что будил всех.
Словом, измучился я со своими родными – не передать как. Я очень скучал по доброй бабушке, по ее пирожкам и сказкам, по веселому деду и ласковой маме. Теперь под одной крышей со мной жили совсем чужие люди, только внешне похожие на моих близких. А тут еще и школа закрылась. То есть, она даже не закрылась, но никто больше не интересовался, ходишь ты в нее или нет. В ней больше ничему не учили. А учителя на уроках несли такую околесицу, что от стыда и отчаяния хотелось выпрыгнуть в окно. Вы же понимаете, что те семена купили у пришлой торговки не только мы.
Никто больше не убирал мусор, не красил заборы и не выгонял скотину пастись на лужок. Люди только и делали, что слонялись по улицам с вилами наперевес и грозились пойти войной на соседний поселок. У тех, мол, и морковка слаще, и девицы красивее. И нам все это – надо, надо, надо... А зачем надо, кто бы мне сказал? А пока не добрались до соседей, они затевали драки друг с другом. Неделю назад старого булочника насадили на вилы. А вчера переломали ноги почтальонше.
В поселке стало грязно, и появились крысы, хищные и толстые, большие, что твои кошки. Они никого не боялись и разгуливали у всех на виду средь бела дня, забирались в огороды, сады и подвалы, поедая цыплят и картофель и пугая детей.
Вы спросите, наверное, почему же я не заболел? Не знаю. Возможно, дело в том, что у меня аллергия на цветочную пыльцу и каждое лето я принимаю от нее лекарство. Крошечная белая таблетка утром, такая же вечером... и вот, все вокруг сошли с ума, а я почему-то здоров. Может быть, это совпадение. Ведь бывает у людей врожденный иммунитет. А может, безумие – это и есть аллергия на все доброе и человечное. На любовь, совесть и красоту.
А недавно вернулся домой отец – не то из тюрьмы, не то с войны. Понятия не имею, где он был, мама мне об этом не рассказывала. А сейчас она называет его героем, но лицо ее кривится так, будто она съела целый лимон, а может, и два. Не знаю, герой или нет, но только он целыми днями пьет и гоняется за бабушкой с ножом. Ко мне пристает со всякими пакостями, а когда я отбиваюсь от него и прячусь – бранится, как пьяный черт, и обещает поджечь дом.
Люди! Пожалуйста, спасите! Богом молю! Если у кого-то из вас есть семена разума, пришлите мне хотя бы немного. Куплю по любой цене.

Наверное, скажу банальность, но люди обычно тянутся ко всему таинственному. Уж не знаю, почему. Может, из любопытства, или пытаются таким образом хоть как-то расцветить унылый быт, или занять чем-то мысли, если больше занять их нечем. Тайны встречаются всякие: страшные, постыдные, волнующие, зловещие, от которых кровь стынет в жилах, курьезные и смешные... да, в общем-то, какие угодно. Моя была простой и печальной, как отблеск закатного света на оконном стекле или как осенний цветок. И совершенно никого в этом мире не интересовала.
Я жил, как обычно. Ходил на работу, гулял в лесу, иногда сочинял сказки – уж не знаю для кого. Бессмысленное занятие, если подумать, почти как рассказывать самому себе свои собственные сны. По вечерам садился за компьютер, ожидая, что в почтовый ящик упадет письмо от жены или от дочки. Ни Анна, ни Лара не писали мне каждый день, и часто я скучал у монитора, грустно листая рекламу. А когда послания от моих любимых все-таки приходили, они казались весточками из иного мира. Да так оно, по сути, и было. И жена, и дочь наперебой расхваливали Гамбург. Его церкви, парки, каналы и набережную Эльбы, вдоль которой так приятно бродить по вечерам. И корабль-музей Рикмер Рикмерс. Анна сразу влюбилась в него. Да и сам город очень быстро стал для нее домом родным. Она с таким восторгом его описывала, что я как будто своими глазами видел медленную и широкую, темно-золотую реку, чаек над красными черепичными крышами, высокие разноцветные здания и этот гордый корабль, когда-то возивший рис и бамбук из Гонконга, а теперь навеки пришвартованный в гамбургском порту, отданный на поругание многочисленным праздным туристам. Я ему сочувствовал, но, в отличие от меня, он хотя бы повидал мир.
«Вы приедете ко мне?» - спрашивал я каждый раз, отвечая на письма жены и дочери. «Нет, Алекс, - беспечно откликались они. – Приезжай ты к нам». Что ж, нет, значит, нет. Я понимал, что им хорошо там, вдвоем. Они недоумевали, почему я не могу оставить маленький и скучный поселок и перебраться к ним, в красивый большой город. Не могли понять, что меня там удерживает, а я знал, что никогда не смогу им этого объяснить. Знойный август, вязкий и ароматный, как свежий мед, неторопливо перетекал в зябкий, облачный сентябрь. При мысли о том, что скоро пойдут холодные дожди и пожелтеет листва, на душе становилось горько и пусто. Нет, я любил осень, ее золото и прощальный свет, но сейчас почему-то отчаянно, до боли душевной, хотелось тепла. В жаркие бессонные ночи я мерз и кутался в шерстяной плед, забытый в шкафу женой и еще хранивший ее запах. Я редко и с неохотой убирался в доме, питался полуфабрикатами, а мой сад за три с небольшим месяца превратился в травяные джунгли. Но мне было все равно. Я жил и в то же время как будто не жил.
Я маялся на работе и дома, не понимая, куда утекает время, в какую бездонную, черную воронку скатываются мои часы и минуты, как затянутые в водосток горошины. Я не слышал стук собственного сердца. И только в лесу оно начинало биться сильно и бодро, словно пробуждаясь от мертвого сна. Там тишина ласкала слух птичьей песней, и шум листвы не сводил с ума, а дарил покой и гармонию. Вступая под кружевные дубовые кроны, я словно нырял в глубокое озеро. У меня на губах даже появлялся привкус чистой воды. Потом дубрава переходила в смешанный лес, а тропинка раздваивалась. И левая ее часть уводила в густой ельник и дальше – к лесному озеру. А если держаться правой стороны, то можно шагать долго, очень долго – но это совсем не трудно, потому что дорога спускается под горку – идти, щурясь на яркую летнюю зелень, и в конце концов очутиться на старом кладбище.
В лесу солнце лежит пятнами, вдоль тропы, на мху с ярко-желтой россыпью лисичек, на буром лиственном ковре. А здесь, на открытом пространстве, свет льется сплошным потоком, низвергается с неба, как золотой ливень, как благодать. Кладбище уже лет десять, как заброшено, никто его не убирает, не смахивает грязь и почерневшую хвою с надгробий, не срезает молодые, где попало выросшие деревья. Юные сосенки, как любопытные дети, толпятся на дорожках, склоняются над могилами, точно силясь прочитать надписи на мраморных плитах. Эта поросль мне по пояс и мешает идти. Зато в ней можно спрятаться, если присесть на корточки. Один раз я так и сделал, когда на кладбище забрела какая-то старушка. Я вовсе не хотел, чтобы меня приняли за ожившего мертвеца.
Впрочем, здесь нет мертвецов, способных ожить, а только трава, камни, сосновые побеги, много солнца и свежий, смолистый воздух. А жалкий человеческий прах давно уже переварен землей, этим ненасытным Левиафаном, или скоро будет переварен. Станет частью суховатой песчаной почвы, сплошь усыпанной мертвыми сосновыми иголками. Я лениво продираюсь сквозь колкие изумрудные заросли, думая, как все-таки странно, что именно гниющим под камнями останкам посвящено это тихое место. Не белкам, не птицам, не другим маленьким лесным обитателям, которые здесь частые гости. А нам – умершим. Всюду смерть и всюду жизнь. Они как изнаночная и лицевая стороны вышивки. Как тень и свет – не могут друг без друга.
Я дохожу до конца кладбища, до самой ограды – вернее, до того, что раньше было оградой, а сейчас это просто короткие серые столбики с кусками ржавой сетки. Здесь похоронены мои родители, и здесь же сокрыта моя главная тайна. Могильная плита с моим именем и датой рождения. А судя по дате смерти, я умер чуть больше года назад. Я стою и смотрю на нее, просто смотрю, прислушиваясь к стуку собственного сердца, сознавая, как горят щеки от прилившей к ним крови, и ощущая себя то ли призраком, то ли пришельцем из какой-то иной вероятностной вселенной. Что такое этот лес, спрашиваю я себя. Портал в другое измерение? Место, где скрещиваются разные миры и временные потоки? В нем все cпутано, переплетено, поставлено с ног на голову.
Я-многомерный, много раз повторенный и распавшийся на множество копий, блуждаю по сотням тропинок волшебного леса, только чудом не сталкиваясь лоб в лоб с самим собой. Но вот, получается, столкнулся. Правда, мой двойник из параллельного мира уже мертв, и ни о чем его не спросить, не узнать, что случилось, и каково это – лежать под мраморной плитой, на глубине двух метров? Страшно ли это, больно ли – чувствовать, как сквозь твое тело прорастают древесные корни? Но земля не ведает боли, а ты – отныне ее часть... Так я успокаиваю сам себя. Но на самом деле я ничего не знаю и могу только гадать, как глупая девица на ромашке.
Я аккуратно веничком сметаю мусор с родительского надгробия, а к своему почему-то боюсь притронуться. Это пустое суеверие, но мне кажется, что одно лишь прикосновение к черному камню отправит меня под землю, и я больше никогда не увижу солнца. Может быть, он заколдован или проклят, думаю я. Ведь он почти не пачкается. Конечно, и на него ветер наметает пыль и хвою, и другой мелкий сор. Но почему-то гораздо меньше, чем на соседние могильные плиты. Гладкий, отполированный мрамор блестит на солнце, словно бросая вызов времени, природе и здравому смыслу. Возможно, это ловушка. При мысли о том, что кому-то понадобилось меня ловить, становится смешно. И в то же время грустно. Эта могила, это «мементо мори» вытягивает из меня кровь и силы, как озерная пиявка, пугает и лишает надежды. Я возвращаюсь из леса усталый, ослабевший от долгого пути и вспотевший от страха.
Однажды, в субботу, резко похолодало, и тропинки развезло от ночного ливня. Всю первую половину дня с неба сеялась тоскливая морось, было свежо и пасмурно – первый робкий шажок наступающей осени. Но после обеда снова выглянуло солнце, и дрожащая радуга протянулась через весь небосклон, одним концом упираясь в черепичные крыши поселка, а другим – в туманную полосу на горизонте. Туда уплывали облака, унося остатки дождя. Я все-таки отправился на кладбище, хотя с утра из-за плохой погоды собирался остаться дома и сочинить какую-нибудь историю. Мои пальцы соскучились по ручке и бумаге.
Я шел в легкой куртке нараспашку, в которой уже становилось жарко. От влажных надгробий и сырой травы поднимался теплый пар, а мокрые сосенки стряхивали капли воды на мою одежду. Я почти достиг цели своей долгой прогулки, когда нечто – возможно, какое-то звериное чутье или едва уловимый шум, не похожий на перешептывание ветвей или перекличку птиц – заставило меня оглянуться. И тогда я увидел ее – высокую женщину в траурном платье. Она медленно шла по дорожке, опустив голову и отводя руками гибкие побеги. На сгибе локтя у нее висело ведро с торчащими из него щетками и букетом цветов, кажется, хризантем. Я быстро присел, спрятавшись за деревьями, но сквозь редкую хвою продолжал наблюдать за незнакомкой. Петляя между рядами могильных плит, она, очевидно, направлялась в мою сторону.
Незнакомка – я сказал? Но я узнал ее, хотя не видел уже Бог знает сколько лет. Кажется, целую вечность. Девчонка из моего школьного детства, курносая и веснушчатая, с копной огненно-рыжих волос, небрежно заколотой, чтобы пряди не спадали на лоб, и сзади перехваченных ленточкой. Такой я ее запомнил. Задорной, смешливой, очень яркой. Пронзительно-зеленые глаза. Разноцветные кофточки, ленты, заколки. Солнечная улыбка. Даже имя – Лиза, как-то по-особенному звонко и выразительно звучало. Она и спустя годы оставалась яркой, но уже по-другому. Сейчас это была яркая красота зрелой женщины.
По-настоящему мы никогда не дружили. Мы и не могли. Я учился в девятом классе, а Лиза – в первом. Она смотрела на меня с обожанием, ну так что ж. Все первоклашки так на меня смотрели. Не то чтобы я любил возиться с детворой, но, стоило мне ступить на школьный двор, как они слетались ко мне, как бабочки на мед. Ровесников я стеснялся, робел в их присутствии. Скованность мешала вести себя естественно, шутить, разговаривать, быть самим собой. Случайно втянутый в беседу со старшими ребятами, я отводил взгляд, прятал руки и, вообще, не знал, куда себя деть. С малышами было проще. Я постоянно что-то для них сочинял. И сам верил своим выдумкам, так что – по крайней мере для меня – они становились истиной.
Я рассказывал первоклашкам про умного ежика – и почти не врал, такой и в самом деле жил под нашим крыльцом. Правда, совсем не умный, а обычный колючий, довольно крупный еж. По ночам он громко пыхтел и возился в кустах, вероятно, охотился на жуков и полевок. И про поющие цветы, в которых вместо семян созревает музыка. И про маленькую зеленую фею, свившую гнездо на старой яблоне. Каждый раз, когда я спускался в сад, эта фея давала мне «конфетки счастья». Съешь такую – и целый день ходишь счастливым. Вот, попробуйте, говорил я и раздавал детям шоколадные батончики в золотой фольге. Их я, разумеется, покупал в супермаркете – самые дешевые – и заворачивал в самодельные фантики. Как-то раз один малыш поведал мне шепотом, что угостил моими конфетками папу и маму, и они перестали ссориться. Теперь у него счастливая семья. А раньше были постоянные скандалы. Я немного удивился и пожал плечами. И в самом деле – что тут скажешь.
Наверное, я узнал бы их всех, этих выросших малышей. И дело не в том, что у меня такая хорошая память. Но, видимо, каждое доброе слово сказанное ближнему – особенно ребенку – каким-то образом остается в сердце. А Лиза, бойкая девчонка, первой протягивала ладошку за «счастливой конфетой» и все время, расталкивая остальных детей, старалась попасться мне на глаза. Почему? Об этом я не задумывался. Помню, однажды я немного поиграл с ней в мячик на спортивной площадке перед школой. Просто так, от нечего делать.
А сейчас она пришла на кладбище с букетом хризантем и, отложив цветы в сторону, опустилась на колени перед моей могилой и закрыла лицо руками. Я не знал, плачет она или молится, но понимал – вздумай я к ней подойти, напугал бы до смерти. А может, и нет... Все люди разные. Один страшится чуда, а другой открывает ему объятия. Как странно, думал я, глядя на нее, скорбящую огневолосую женщину в черном платье, и как, наверное, справедливо. Кому-то остаются наши могилы, кому-то фотографии, рукописи, голос в телефонной трубке. И только лес хранит в своем сердце нас – живых и настоящих.
Лиза отняла руки от лица. Потом, достав из ведра щетки, принялась мыть камень. А я сидел, скрытый молодой порослью, не смея шелохнуться и не представляя, что мне делать, что будет правильно. Я мог бы встать во весь рост и окликнуть ее по имени. Или затаиться и ждать, пока она уйдет. Я как будто стоял на развилке в волшебном лесу, гадая, какую выбрать тропинку. Обе они терялись в густой зелени, и обе не известно, куда вели. Я ничего не знал о Лизе, где она жила все это время, как и с кем, но зачем-то следил глазами за ее рукой – не блеснет ли на солнце обручальное кольцо. Впрочем, какая разница. Я свое уже не носил – оно натирало палец.
Если прошлое умерло и похоронено, спрашивал я себя, надо ли его воскрешать? Я давно уже не тот тихий мальчик-фантазер, мечтавший о феях и поющих цветах. У меня семья в Гамбурге, пустой дом и горечь в душе. Но ведь и в сорок лет жизнь не кончается, и в пятьдесят, да никогда она не кончается, а течет, как река, впадая, как в море, в другую жизнь.
От неудобной позы – сидя на корточках – у меня затекли ноги, и я прилег на влажную, но чистую подстилку из палой хвои. И, ослепленный зеленым солнцем, не спал, а грезил наяву. Река собирается из родников в таинственных земных недрах. Но и это не начало. Ее питают дожди и талый снег, она сочится по капле сквозь песок и камень – и струится вода, как кровь, по венам и капиллярам Земли. Река уходит в океан – и тает, растворясь без остатка, в соленом голубом просторе. Но и это не конец.

***

- А что было дальше? – спросил я, и мудрый учитель с глазами ребенка изумленно покачал головой.
- Откуда я знаю, куда свернула твоя тропинка, - сказал он, удивляясь моей наивности. – Это твоя жизнь. Ты выбираешь. Пиши ее – как можешь и как хочешь. В каком бы мире не очутился сказочник, под рукой у него всегда будет перо и бумага. Но помни, Алекс, куда бы ты ни пошел – ты все равно вернешься в этот лес. И мы вместе уйдем туда, куда все реки текут.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья" - "Подснежники" - "Искупление" - "Кувшинка" - "Куда реки текут"

Я два месяца мучался и пил таблетки, но боль не проходила. Каждое утро, после ночи, полной кошмаров, я просыпался с гудящей головой и чем-то острым, как вязальная спица, в сердце. Едва переставляя ноги, кое-как приводил себя в порядок и шел на работу, где почти ничего не мог делать и чуть ли не половину дня сидел, тупо уставившись в монитор, и без единой мысли в голове. Если раньше я сомневался, есть ли у человека душа, то теперь убедился – она не просто есть, но может болеть не хуже любого другого органа. Именно это непонятно где гнездящееся страдание изводило меня больше всего. А еще – я был страшно, непереносимо одинок посреди человеческого улья, в самой гуще людей.
Я много раз слышал банальную фразу о том, что человеку нужен человек. И это отчасти так. Но если вы хотите испытать настоящее одиночество, поселитесь в большом городе. Какой-нибудь отшельник, живущий в лесной хижине или в горном шале, вовсе не чувствует себя покинутым и забытым. Ему поют птицы. Под ногами у него копошатся жуки и кузнечики. И бабочки, как лепестки на воде, кружатся в небесной синеве. Мыши-полевки прячутся среди цветов. А по скалам, бесстрашные и легкие, скачут горные козы, рыжие, как солнце. Его мир – живая радуга. И каждая тварь как будто сама по себе. Но, звуча в унисон, их тонкие голоса сливаются в единый вечный хор и, как один, прославляют Творца и творение. И ты, как бы ни был ничтожен и слаб – часть всего этого. Когда ты в отчаянии, природа обнимает тебя за плечи, утешая, как мать плачущего сына. А в городе, среди равнодушных людей и домов, ты можешь у всех на глазах спрыгнуть с моста или повеситься на фонаре – и никто тебя не остановит. Ну, разве что очень повезет.
Мне повезло. Нет, я не вешался и не плакал, а сидел на лавочке в сквере, листая старую газету. Я и взял-то ее с собой, чтобы постелить на мокрую скамейку. Только что прошел дождь, но лавка под старым каштаном оказалась сухой. Правда, с дерева капало – мне на голову и на газетный лист, оставляя на нем неровные влажные кляксы, но я не обращал внимания. Сил, чтобы встать и куда-то уйти, совсем не осталось. Мимо сновали мамаши с колясками, и маленькие собачки, спущенные с поводка, радовались лужам и солнцу. Молодая воспитательница, задорная рыжая девчонка с двумя тонкими, как осиные жала, огненными хвостиками, провела по аллее целый выводок малышей в разноцветных дождевиках. В другой раз я проводил бы ее взглядом. Но сейчас... Я видел все это как через мутное стекло.
Мое внимание привлекла последняя страница, где публиковалась реклама всяких гадалок и доморощенных колдунов. Да нет, не стану лукавить. Я нарочно ее открыл, как человек, ухватившийся за соломинку. Когда бессильны врачи и лекарства, остается только надежда на чудо. Рассеянно пробегая глазами текст, как правило, стандартный – приворожу, сниму порчу, проклятие, погадаю – я всматривался в размытые и, вероятно, пропущенные через фотошоп черно-белые лица. Старые и молодые, в основном, женские, ведуньи, целительницы, потомственные цыганки, мастера черной и белой магии... Кто из этих людей мне поможет? И сможет ли помочь? В этих пустых лицах не было одного – сострадания.
А в самом низу листа – маленькое объявление, вообще, без фотографии. И только три слова: «Возьму вашу память». Имя – Алиса. Простое и без дурацких титулов. И номер телефона, больше ничего. Наверное, своей краткостью оно меня и привлекло, это объявление, а может, ангел-хранитель шепнул на ухо, давай же, звони! И я потянулся за мобильником.
Мне ответил усталый мужской голос. Запинаясь от неловкости, я назвал себя и добавил, что хотел бы записаться к Алисе на прием.
- А что у вас случилось? – спросил мужчина.
- Я... – меня прошиб холодный пот от одной только мысли, что придется рассказывать о себе, - не могу по телефону. Я не дома, тут кругом люди, - я покосился на плетущуюся мимо парочку пенсионеров. Он – с палочкой. Она – катит перед собой тележку-роллатор, с трудом переставляя ноги вслед за ней. В мою сторону они не смотрели, но прошли так близко, что старушка задела мое колено болтающейся у нее на локте сумкой. Я поежился, хотя прикосновение было совсем легким. - И потом... ведь вы же не Алиса? Я бы лучше поговорил с ней.
- Да, конечно, - вздохнул мой собеседник. – Но... я понимаю, что к нам просто так не обращаются. И все-таки. Вы пережили что-то страшное? Например, крушение самолета? Или, может быть, вернулись с войны?
- Нет, - сказал я растерянно.
- У моей жены сейчас не очень много сил, - пояснил мужчина. – С такими тяжелыми потрясениями ей не справиться. Так что, это не праздное любопытство.
- Нет, ничего подобного, - повторил я.
- Тогда приходите сегодня в три. Банхофштрассе, восемь. Позвоните Хоффманам. Это последний этаж.
Я поблагодарил и нажал на отбой, только в последнюю секунду сообразив, что не спросил, сколько это все стоит. Но перезванивать не стал, а только сидел с телефоном в руке, равнодушно наблюдая, как сизый городской голубь купается в мелкой луже. Тучи разошлись, и солнце давило на мокрый асфальт раскаленным прессом, выжимая из него беловатый пар. Мне казалось, что и память оно выжимает из меня – болезненно и грубо. Да только что оно могло сделать!
Старый каштан разбросал у скамейки кружевную тень. А чуть подальше лужи сверкали, как маленькие и большие зеркала, упавшие под ноги случайным прохожим. И голубь сиял в ореоле радужных брызг, словно жар птица. А я думал, что готов заплатить любые деньги, лишь бы снова радоваться хорошей погоде, жаре, небу и солнцу, а не баюкать свою боль день за днем, как чахлого младенца. Я знал, что, возможно, совершаю ошибку. Что, может быть, не пройдет и пары часов, и я буду ругать себя наивным дураком, но... Разве не мелькнула среди множества огненных капель зеленая искра надежды?
Ровно без пяти три я, задрав голову, стоял в палисаднике у дома номер пять по Банхофстрассе. Это оказалась многоэтажка, и торчащие с ее плоской крыши антенны, блестящие на солнце, казалось, облеплены были мягкими перышками облаков. Позвонив у подъезда и представившись по домофону, я вошел. Открыл мне недавний собеседник, мужчина средних лет, одетый по-домашнему, в спортивные брюки и вязаный свитер, и, скользнув по мне недоверчивым взглядом, улыбнулся.
- Я Алекс Хоффман. А вы, видимо, господин Шпигельман?
- Это у вас семейный бизнес? – поинтересовался я, кивнув.
- Как? – переспросил он изумленно. Мой вопрос его, очевидно, шокировал. – Бизнес?
- Простите, - извинился я, сам не понимая за что.
Алекс Хоффман коротко вздохнул и провел рукой по глазам.
- Подождите немного, Алиса сейчас придет. Только...
Я напрягся.
- Что?
- Ладно, не важно.
Он провел меня в гостиную и усадил на кожаный диван. Передо мной на стеклянном столике валялись какие-то газеты и книга в мягкой обложке, судя по картинке на ней – бревенчатый домик с освещенным окном и силуэтом наряженной елки, снег, горящий фонарь – какая-то рождественская история. Чем-то уютным и мирным повеяло от этой книжонки, и от простой мебели, немодной, под мореный дуб, от совсем уж ископаемой керамической люстры в виде кувшинчика и двух орхидей на подоконнике.
Алиса вступила в комнату тихо, словно кошка, и, улыбнувшись, протянула мне обе руки. Сперва показалась высокой, но, когда я встал ей навстречу, увидел, что она на целую голову ниже меня. Худая, в узком платье и с гладко зачесанными волосами, с фигурой как у девочки, молодым лицом и очень усталыми глазами. Такими усталыми, что я не сразу понял, какого они цвета. Только потом сообразил, что зеленые. Но как будто пыльные. Я сразу почувствовал к ней доверие. Было во всем ее облике что-то особенное. Во взгляде, в мимике, в наклоне головы, в ладонях, мягких и белых, как крылья чайки, в мелких, но нервных движениях... какая-то тревога, но не за себя, а за нас всех. За людей, которые к ней приходят.
Помню, я подумал, что смогу рассказать ей все, такой женщине, я и объяснить-то не мог даже самому себе – какой именно. И начал уже говорить, но она остановила меня жестом. Не надо, я знаю.
- Вы читаете мысли? – спросил я у нее.
Алиса покачала головой.
- Мысли – это слова. А там нет слов.
- Где – там?
Она не ответила, а вместо этого, приблизившись почти вплотную, чуть слышно шепнула:
- Сейчас, милый... я знаю, где больно... Сейчас будет легче.
Я думал, Алиса возложит руки мне на голову или сделает нечто подобное, может быть, зажжет свечу и обойдет кругом, бормоча мантры – я плохо представлял себе магические действия. Но она просто обняла меня, тепло и по-дружески, и замерла так. По ее красивому лицу прошла судорога. А мне словно в мозг плеснули тумана, и я не то чтобы потерял сознание, но как будто заблудился внутри себя и плутал в диких и гиблых местах, не находя выхода. Это длилось недолго, я снова увидел свет, узнал комнату, в которую вошел несколько минут назад, и Алису. Но какое событие привело меня к ней, я вспомнить не мог. Потом начали всплывать какие-то обрывки, тонкие ниточки ощущений и затемненные картины.
- Я не смогла убрать все, - тихо сказала Алиса и, уронив бессильно руки, отступила от меня. – Там было слишком много. Приходите завтра, я очищу остальное.
Я пытался встретиться с ней взглядом, но она словно помутнела, сделалась, как покрытое копотью стекло. А затем кто-то обнял меня за плечи, вероятно, ее муж, и вытолкал из квартиры, несколько раз повторив:
- Завтра, завтра...
Я долго бродил по городу, не зная, куда податься, словно у меня не было дома или я позабыл к нему дорогу. Зашел в булочную, чтобы выпить кофе, и просидел там над остывшей чашкой, наверное, минут сорок. А выйдя оттуда, зачем-то свернул на незнакомую улицу и, неожиданно для себя очутившись на собачьей площадке, смотрел, как парень – судя по виду, старшеклассник – тренирует молодую колли. Собака попалась очень добрая, но глуповатая, и раздражала меня даже больше, чем своего хозяина. Впрочем, я плохо разбираюсь в этой породе. У меня когда-то жил ротвейлер.
В общем, остаток дня я занимался чем-то бессмысленным и никак не мог прийти в себя. Туман в голове так и не рассеялся до конца и, как песок впитывает кровь, так он поглощал мою боль, которая еще не истаяла, но уже обесцветилась. Но главное, я напрочь забыл то, что случилось тогда. Помнил только рельсы и ромашки между шпалами, и разлитое в воздухе чувство безысходности, страха, беспомощности и гложущей, непонятной тоски... какая-то очень неприятная аура, липкая и темная. Но пугаться было уже нечего, и болеть нечему. В ту ночь я впервые за эти месяцы заснул спокойно и спал крепко – без кошмаров.
А утром солнце заглянуло в окно моей спальни, и я не спрятал лицо в подушку, а улыбнулся белому свету, яркому небу в молочных разводах облаков, новому дню. Под сердцем еще ныло что-то фантомное, и очень хотелось не думать про эти рельсы и эти ромашки, но я уже знал, что сегодня отправлюсь к Алисе – хрупкой зеленоглазой красавице, она обнимет меня ласково и подарит забвение. А после начнется совсем другая жизнь, радостная и яркая, как этот новорожденный день. Жизнь без того, что случилось. Да и случилось ли? Я больше не блуждал в тумане, но там, где рельсы уходили за горизонт, память как будто скруглялась и возвращалась к началу. Ходить по кругу было мучительно, но не так, как раньше. Моя душа уже не замирала от боли. Мне стало намного легче.
Я не стал дожидаться трех часов дня и отправился в дом номер пять по Банхофштрассе сразу после завтрака. Шел, и в груди птицей билась надежда. Но чем ближе подходил – тем сильнее становилось желание повернуть назад. Даже не так – развернуться и убежать, куда глаза глядят, на какой-нибудь край света, где живут белые медведи и лежат вечные снега. Такое странное ощущение. Можете назвать его предчувствием, если хотите.
Дверь мне открыл Алекс Хоффман, и при взгляде на его лицо я и в самом деле чуть не обратился в бегство. Так изменился он за одну ночь. В первое мгновение мне даже почудилось, что он сошел с ума. Я отшатнулся, но он ухватил меня за рукав и насильно втащил в квартиру. Впрочем, я был так ошеломлен, что не сопротивлялся. Только подумал почему-то, а ведь этот Алекс гораздо старше, чем мне показалось в первый раз. Старый муж молодой жены. В гостиной он достал из бара бутылку и дрожащей рукой разлил шнапс по бокалам.
- Я не пью, - попробовал я отказаться.
- Сегодня – пьете, - отрезал Алекс Хоффман, и я покорно поднес бокал к губам.
Мы выпили молча, и почти сразу у меня с непривычки закружилась голова.
- А где Алиса? – спросил я. – Она сейчас придет?
Он дернул плечом, как от удара электрическим током, и расплескал алкоголь на стеклянный столик.
- Что? – растерялся я. – Но она сказала мне зайти сегодня... чтобы... убрать все до конца... потому что...
- Нет больше Алисы, - произнес он бесцветным голосом. – Она выбросилась в окно сразу, как вы ушли. Я не успел ей помешать. Видел только, как она падает, и...
Не глядя мне в глаза, он наполнил свой бокал и выпил шнапс, как воду. А я уставился на бутылку, зачем-то снова и снова читая надпись на этикетке: «Бауер Вильямсбирне».
Не знаю, долго ли мы молчали.
- Это моя вина? – спросил я, наконец.
Алекс мотнул головой.
- Никакой вашей вины тут нет. Это слишком долго в ней копилось, весь этот негатив, чужие истории, боль, отчаяние. Алиса впитывала их, как губка, а потом смывала с себя и пускала по воде. Но она не успевала. Люди шли и шли, и несли свои страдания, и никому она не умела отказать.
Я перевел взгляд с бутылки на свои руки, лежащие на столе. Видеть их, разглядывать тонкие пальцы с неровно остриженными ногтями почему-то было неприятно. Они, как ставшая чужой история, воспринимались чем-то посторонним, не моим.
- Я вас понимаю, - говорил между тем Алекс, - и даже сочувствую. Память – самое ценное, что у нас есть. И чтобы захотеть ее отдать, решиться на ампутацию, она, наверное, должна очень сильно болеть. Вы просто искали облегчения. А для Алисы ваше воспоминание оказалось последней каплей. Вот так.
- Мне жаль, - сказал я тихо.
- Алиса... Знаете, какая она была? Как зажженный светильник. Есть такие люди – они быстро выгорают... Вы, наверное, думаете, что я ее использовал? Зарабатывал на ее таланте?
Я энергично замотал головой. Нет, о таком я не мог даже помыслить. А тем более высказать вслух.
- Нет, она сама так решила. Я отговаривал – видел, как ей тяжело. И много раз предлагал, давай все бросим, купим домик за городом... Уедем отсюда, туда, где спокойно. Где только мы вдвоем – мне никто, кроме нее не был нужен. И в деньгах мы не нуждались. У меня свой бизнес, довольно успешный. Но Алиса сказала: нет, я хочу помогать людям...
Я молчал, и он снова наполнил мой бокал. Мы пили, но я напивался быстрее. А в самом конце разговора, едва ворочая языком, попросил – и как только дерзости хватило, не иначе, как спьяну. Эта женщина была мне никем, и, сам того не желая, я стал причиной ее гибели.
Пусть не причиной, а последней каплей – все равно.
- А можно мне... то есть, если бы я мог... ее проводить...
- Нет, - сказал Алекс твердо, и я, наконец, поднял на него глаза. – Похорон не будет. Я видел, как она падала, и... она не долетела до земли... Ее тело распалось в воздухе и превратилось в свет. Как будто над нашим двором взошло второе солнце. А потом оно погасло. Вот и все – и нет моей Алисы... моей любимой, моей жизни... Но, видите ли, - и тут голос его зазвучал совсем доверительно, в такое странное состояние мы оба погрузились, - я с детства мечтал пережить чудо. Все равно какое, лишь бы убедиться, что мир – не глупая декорация из органики с ходячими и бегающими кусками мяса. А нечто более осмысленное, одухотворенное... Я просто хотел быть уверен, что наша Земля – храм Божий, а не мертвый камень, летящий в космосе. Теперь я это знаю.
Плохо помню, что было потом и как я добрался до дома. Наверное, Алекс Хоффман вызвал мне такси. Но долго еще мне снились ромашки между шпалами и тягостное ощущение беды, и стучалось в мысли что-то невыразимое, туманное и потерянное. Что же все-таки случилось тогда? Переехал ли кого-то поезд на моих глазах? Может быть, ребенка? Или произошло что-то другое? Я мог бы, конечно, заглянуть в хронику происшествий, но боялся оживлять в памяти забытое. Ведь если бы мои воспоминания вернулись – а с ними боль и кошмары, это означало бы, что Алиса умерла напрасно. А это не так.

Когда мы с Корой планировали наш будущий дом, я настоял, чтобы в гостиной сложили открытый камин.
- Но, Петер? – удивилась жена. – А ты не боишься, что это опасно? Вдруг наш малыш станет играть рядом и упадет в огонь? Твоя бабушка рассказывала, что в детстве ты чуть не погиб – на тебя загорелась одежда...
В тот момент у нас с Корой еще не было детей, но мы о них задумывались.
- Бабуля, - усмехнулся я, - та еще фантазерка. Не помню такого.
Но я, конечно, помнил.
Зато сейчас я сижу у огня, наслаждаясь теплом, пока круглая, будто перламутровая пуговица, луна заглядывает в окно, скользит лучами по карнизу, серебрит яблони в саду и легкие тюлевые занавески в гостиной. Улыбаясь, я представляю себе, как такая же блестящая жемчужная пуговица смотрит на свой двойник снизу, из садового пруда. И может быть, им есть что сказать друг другу – этим двум лунам. Из глубины дома доносится тихий плеск воды. Кора пошла в душ, и зная мою жену, можно не сомневаться, что это надолго. А на моих коленях мурлычет, свернувшись клубком, апельсиновая кошка Соня. Она персидская или полуперсидская, и рыжая, как пламя в камине. Или как мои волосы.
Нелегко жить тому, кто уродился рыжим. Это значит, всегда выделяться из толпы, быть ярким, заметным, притягивать взгляды. А толпы, увы, не любят тех, кто выделяется. И пусть сейчас не средние века, когда за огненный цвет волос можно было поплатиться жизнью, людям по-прежнему хочется заклеймить другого, оклеветать, загнать куда-нибудь под стол, в дальний угол или на край вселенной. Правда, к Соне все перечисленное не относится. Она такая, какая есть, грациозная пушистая лисичка, с чуть приплюснутой мордочкой и роскошным хвостом. Я, Кора и близнецы, и все наши соседи в один голос восторгаемся – и в самом деле очень красивым – цветом ее шубки. Никто не дразнит кошку за то, что она рыжая.
А меня дразнили. Отнимали учебники и тетрадки, плевали на парту, запирали в классе, а случалось, что и били. Острое чувство обиды я помню до сих пор, хотя боль уже давно забылась. Один раз ребята подбросили мне в ранец живого ужа и смеялись, когда я вскрикнул от испуга. Впрочем, я быстро понял, что змейка – безобидная. Этот уж потом некоторое время жил у меня дома и стал совсем ручным. Я кормил его жуками и маленькими рыбками, которых специально для него ловил в пруду. В конце концов, он уполз в сад, и больше я его не видел. Не знаю, сколько живут змеи. Но очень хочу верить, что мой ласковый ужик до сих пор жив и здоров, и, греясь в чьем-нибудь огороде на летнем солнышке или скользя неслышно в густой траве, блестя черными боками и спинкой, иногда вспоминает меня. Ведь может такое быть?
Да, отчего-то братья наши меньшие всегда относились ко мне лучше, чем люди. Все свое детство я мечтал побриться налысо, но мама не позволяла. Она гордилась моей шевелюрой – «как у отца».
«Ты – копия папы, - повторяла, складывая руки на груди и вглядываясь как будто внутрь себя, внимательно и печально. – Такие же веснушки, волосы... зеленые глаза... Он был таким смешливым, твой папа. Когда мы познакомились. Таким веселым. Мы с ним только и делали, что хохотали до упаду. Вот же время было! Правда, сынок. Ты так на него похож, а ходишь, как в воду опущенный. Ну, же, улыбнись!»
Увы, от отца я унаследовал только внешность, но не характер. Если бы я мог смеяться, когда внутри все замирало от унижения и страха, если бы умел веселить себя и других... то и волосы цвета клоунского парика не раздражали бы так моих мучителей. Мне бы, пожалуй, отвели роль школьного паяца и на этом успокоились. Но я рос тихим, стеснительным мальчиком, любил читать и выдумывать, а постоянные тычки и насмешки сделали меня замкнутым, чтобы не сказать – пугливым. Я представлял себя принцем, спасающим Русалочку от смерти, или богачом, покупающим андерсоновской девочке со спичками целый мешок новогодних сладостей. Я выхватывал из огня бумажную балерину вместе с оловянным солдатиком... И смело заступался за всех несчастных сказочных героев, спасал, объяснял, привлекал злодеев на сторону добра. Но стоило кому-то из одноклассников задать мне простой вопрос, и к моему языку словно подвешивали гирю. Я бледнел и заикался, не в силах произнести ни слова. Дошло до того, что я опускал глаза, встречая кого-нибудь из знакомых ребят, и торопился прошмыгнуть мимо. Любви сверстников мне такое поведение, конечно же, не добавляло – получался замкнутый круг. И только дома, с книжкой наедине, я становился самим собой. Храбрым искателем справедливости, которой мне так не хватало в жизни.
Однажды я сидел у камина, ел сдобную бабушкину плюшку и смотрел в огонь. Очередной томик сказок лежал на краю стола, прочитанный, а в голове словно порхал рой многоцветных бабочек, что-то волшебное и легкое, как сны. Пламя в камине слегка потрескивало. Над ним, словно мошки, кружились золотые искры. И вдруг... я сперва решил, что мне померещилось – среди огненных язычков как будто мелькнула мордочка. Острая и любопытная, тоже огненная. А потом на ближайшее ко мне полено выползло сияющее существо, похожее на большую ящерицу или маленького крокодила. Я даже видел крохотные лапки, вцепившиеся в обгорелое дерево, длинный оранжевый хвост и сверкающие глаза. Огненная ящерица повела головой сперва в одну, затем в другую сторону, словно принюхиваясь, и сказала:
- Вкусно пахнет.
Не могу описать, как она говорила. Не голосом уж точно, да и какой голос может быть у огня? Наверное, такой же, как у дождя, у ветра, у грозы, у камнепада... Голоса стихий неразумны. А этот сгусток пламени словно закидывал слова ко мне в голову, будто упругие мячики.
- Это бабушка плюшки пекла, - ответил я, слегка удивленный, и, чуть помедлив, спросил. – А ты кто?
- Я саламандр.
Да, знаю, слово саламандра – женского рода. Но именно так он представился, и что я могу с этим поделать? Я поверил ему, как поверил бы любому человеку или существу, назвавшему свое имя.
- А я Петер, - сказал я застенчиво.
- Знаю. А можно мне тоже кусочек? Маленький... попробовать?
Я отломил половину плюшки, вернее, половину от того, что осталось, потому что большую часть я к тому времени уже съел, и протянул ему. Кусок сдобы упал в камин, а мой новый приятель ловко подхватил его на лету и сжег, обратил в крохотный черный шарик, который на моих глазах рассыпался золой.
- Ух ты! – восхитился я. – Хочешь еще?
- Я бы с удовольствием, - произнес он, как мне показалось, грустно, - но много не могу. Огненное тело прекрасно. Но как иногда хочется поесть плюшек, посидеть в кресле, погулять в саду... Как обычный человек. Подержать тебя за руку...
- А подержи! – великодушно предложил я и, не раздумывая, сунул руку в камин.
Ее тут же окутало приятное тепло. Было совсем не больно. И не горячо, разве что слегка покалывало кожу. Это саламандр ухватился за мою кисть и окружил ее собой, защитив от огня.
- Спасибо, Петер. Но больше так не делай. Можешь обжечься.
Я кивнул. Тепло поднялось выше – к плечу, и оттуда в тело, и разлилось в сердце каким-то удивительным, незнакомым светом. Как будто в темном чулане включили лампочку – и оказалось, в нем столько красивого, забытого, ценного.
- Мне пора, - шепнул саламандр. – Обними маму, - он помолчал немного и еле слышно добавил. – И бабушку.
- Хорошо, - откликнулся я и встал, собираясь выполнить его просьбу.
Он что-то еще прошелестел мне вслед, я не разобрал что именно, но, кажется, это было: «До встречи!»
Так началась наша странная дружба.
Я возвращался из школы и, наскоро перекусив на кухне, бежал в гостиную и садился у камина. Бабушке говорил, что замерз и вот сейчас немного погреюсь и сделаю уроки. К счастью, во втором классе много не задавали. Бабушка ворчала, что это я такой мерзлявый, мол, на дворе апрель, плюс двенадцать градусов... Может, заболел? «Ноги промочил, бабуль», - сочинял я. Продолжая бубнить себе под нос, она приносила мне теплые шерстяные носки и заставляла надеть. А совершенно сухие, кстати, ботинки, ставила около камина.
Как только она покидала комнату, мой саламандр выползал на бревно, и мы болтали, как два приятеля. Скоро он так осмелел, что стал забираться ко мне на колени и сворачиваться клубком, совсем как огненная кошка. Или поднимался на плечо и щекотал мочку уха. Я не боялся, что он прожжет мне брюки или свитер, потому что сразу, еще в первую нашу встречу почувствовал, он – друг. А друг никогда не сделает больно, не причинит вреда. И в самом деле, он грел ласково и бережно. Утешал, когда мне бывало плохо. И если я приходил домой в слезах, уже через пять минут нашего с саламандром разговора начинал улыбаться.
- Ты живешь в камине? – спросил я его как-то раз. – А почему я раньше тебя не видел?
Сколько себя помню, я всегда любил смотреть в огонь. Даже больше, чем слушать или читать сказки. Он сам олицетворял для меня нечто волшебное, какую-то волнующую тайну. И, как оказалось, не зря.
- Нет, - ответил мой друг, - камин – это только вход в ваш мир. А живу я в городе света. Знаешь, как у нас хорошо? Очень много солнца и огня, улицы – как огненные реки, и каждый дом сверкает ярче звезды. А еще у нас никто не плачет, и никогда не наступает ночь.
- У вас там живут одни саламандры? – продолжал допытываться я.
- Саламандры, - согласился он. – Рыжие люди и кошки тоже уходят к нам.
- А я?
- Тебе еще рано, - сказал он, и в словах его мне почудилась грустная улыбка. – Вырасти сперва. Проживи жизнь. А уж потом... ты наш, и мы примем тебя с радостью.
- А скажи... – у меня перехватило дух, словно я собирался прыгнуть в холодную воду, - мой папа тоже у вас?
Он замер на несколько долгих мгновений, завис, как компьютерная программа.
- Конечно... Да, он у нас. И передает тебе привет. Он говорит, что очень тебя любит.
- Я тоже, - всхлипнул я, и в глазах у меня защипало. Я редко думал об отце и, если честно, почти его не помнил. Папы не стало, когда мне еще не исполнилось и трех лет. Но в тот момент я чуть не разревелся как маленький. Даже не знаю почему. - Скажи ему... я тоже очень его люблю. Очень-очень. Я так по нему скучаю.
- Обязательно, - заверил меня саламандр. – Уж это я точно ему скажу.
Чуть больше двух лет длилась наша тайная дружба. Ни мама, ни бабушка ни о чем не догадывались. Наверное, порой им казалось, что я, сидя у камина, разговариваю сам с собой. Что ж, дети часто играют в не понятные взрослым игры, иногда у них даже заводятся воображаемые друзья. Но мой саламандр был настоящим, из огненной плоти. Я его видел, осязал, слышал его мысли и согревался его теплом. Он, сам живущий в странном ином мире, учил меня жить. Всегда внимательно выслушивал мои жалобы на ребят или учителей и подсказывал, как себя вести. Он учил меня быть сильным. Улыбкой отвечать на издевки. Открыто и смело встречать взглядом чужой, недобрый взгляд. Не робеть, отвечая у доски, а спокойно рассказывать. Не знаю, кем бы я вырос без его советов. Наверное, забитым, запуганным существом, не умеющим ни дружить, ни любить. Да, и этому он учил меня тоже. Если бы не мой саламандр, из невзрачной куколки никогда бы не вылупилась яркая бабочка любви. Может быть, я ошибаюсь. Кто может сказать теперь, когда детство осталось далеко позади? Но без него я не стал бы в полной мере собой. И в этом я уверен.
А еще он, как и я, очень любил сказки. Он знал их столько, что хватило бы не на одну сотню толстенных книг. Но не читал их, как по книге, а показывал, как маленькие фильмы у меня в голове. Такие увлекательные, что я погружался в них, точно в море, и весь мир исчезал, смытый теплой соленой водой его фантазии. Впрочем, может быть, он ничего и не выдумывал. Поди разбери. Правду иногда так непросто отличить от сказки, а сказку – от правды.
- Саламандр, - помню, спрашивал я его, - а как же вы там спите, если у вас никогда не бывает ночи? У вас же город света?
Его легкое мерцание было похоже на улыбку. Или как будто он мне подмигивал – озорно и ласково.
- Свет – он тоже разный. Бывает, когда светло и радостно. Светло – и грустно. Светло – и спокойно, тихо и хочется спать... Тьма не нужна разуму. Когда-нибудь ты это поймешь. Вот, послушай, какая история со мной один раз приключилась...
Так мы беседовали, иногда часами, и все его истории я бережно храню в сердце до сих пор.
А потом случилось страшное.
Бабушка вошла в гостиную, когда мой друг, устав от долгого разговора, задремал у меня на плече. Я, тоже усталый, склонил к нему голову и закрыл глаза, то ли замечтался, то ли заснул. Мы оба погрузились в такую светлую нежность, что не заметили, как открылась дверь. Бабушка закричала, замахала руками, зачем-то вылила на меня целое ведро воды. Испуганный саламандр огненной ящерицей скользнул в камин. А я остался сидеть, очумелый и мокрый, пока бабуля охала и суетилась, то хватаясь за телефон – звонить в скорую помощь, то принимаясь тереть меня полотенцем.
После того случая меня долго не подпускали к горящему камину. А когда все-таки удавалось прокрасться в гостиную, саламандр едва высовывал мордочку из огня, но не выползал на бревно и не забирался ко мне на колени. Наверное, он боялся бабушку. Мы едва успевали сказать друг другу пару слов.
В четырнадцать лет я впервые осмелился на подростковый протест – выкрасил волосы в черный цвет. И стал как все – мое слишком яркое отражение больше не дразнило меня из зеркала. Но в душе осталось нехорошее чувство, как будто я предал и отца, и моего саламандра, и какую-то важную часть самого себя.
А сейчас я сижу в своем собственном доме и, вглядывась в жаркое нутро камина, терпеливо жду – не мелькнет ли среди языков пламени озорная мордочка. Порой мне чудится, что вот она, показалась и спряталась, и с горечью понимаю, что это всего лишь игра света. Мой саламандр больше не говорит со мной, но я знаю, что он здесь. Наши с Корой шестилетние сыновья-близнецы, Дэвид и Мориц, любят играть на коврике в гостиной. Их волосы рыжие, как сонина шерстка, и весело болтая, они смотрят не друг на друга, а в огонь. И я догадываюсь, кто отвечает им оттуда.
Они – моя копия в детстве, маленькие мальчики, но характером не в меня, а в деда. Такие же, как он, находчивые и смешливые. В первом классе они – всеобщие любимцы. Но им проще, чем было когда-то мне, потому что их двое. Нет – трое.
И если когда-нибудь я шагну в комнату и увижу Дэвида или Морица с саламандром на плече – я не стану кричать и поливать их водой. А тихонько подойду и обниму их, всех троих – моих дорогих и любимых...

Вы спросите меня, в чем разница между человеком и лесом? Что ж, я вам отвечу. Человек только раз в жизни бывает юн, а лес – каждый год. И будь его деревья хоть сплошь столетними, в них, как молодая кровь, струятся по весне новые соки – от корней к ветвям, и до самой макушки. И свежая листва, еще клейкая и прозрачная, вылупляется, как стайка изумрудных бабочек из коконов-почек.
Лес полон жизни, дарует ее, он – сама жизнь. В нем оживает даже трухлявый пень или упавший ствол, покрываясь мхом и прорастая грибами. Его магия – это целебный эликсир вечного бытия, волшебство солнца и воды, воздуха, деревьев и цветов, птичьего пения и зеленого света. Просыпаясь по весне, он умывается талой водой. Летом празднует любовь, строит гнезда, растит птенцов и зверят. Его старость прекрасна, как закат солнца. Не слабая и немощная, а расцвеченная огненными красками, она полыхает огромным вселенским костром. А зимой лес просто спит, как заколдованная принцесса в хрустальном гробу, и никогда не умирает. Каждой своей травинкой, шишкой, желудем, березой, птицей – он отрицает смерть.
Ровно год прошел с того дня, как на гороховом поле я столкнулся с нехорошей компанией. Избитый до полусмерти, я весь май пролежал в больнице. В буквальном смысле промаялся, зализывая раны, по частям сращивая собственное тело и, как ребенок, делая первые робкие шаги – сперва опираясь на руку жены, а потом и сам, без поддержки, чувствуя себя раненой птицей, снова встающей на крыло. Все обошлось, и я здоров. И опять май плеснул на землю молоком крошечных ярко-белых цветов. Лес прозрачен и зелен, и лопочет, как младенец, на языке ручьев.
Я прошел по тропинке до лесного озера и остановился у самой воды. Она подвижна, как ртуть, никуда не течет, но и не стоит на месте, сверкает, колышится, рябит в глазах. Сегодня озерная гладь точно полита серебром, бликует и, отражая свет, скрывает от взора глубины – таинственное зазеркалье. Я не вижу ни толстых коряг, ни камней, ни шишек на дне, но знаю, что там, в глуби, прохладно и темно. Там целый мир, иной и незнакомый, в котором обитают рыбы и лягушки, пиявки и озерные мидии, погруженные в мягкий ил, жесткие черные плавунцы и личинки стрекоз, похожие на маленьких дракончиков, и существа из моих рассказаных и не рассказанных сказок. Там нет боли, а только покой и бесконечное парение в тишине и невесомости. Иногда мне хочется прыгнуть в воду – и там остаться. Но я стою на берегу, сунув руки в карманы и щурясь на высокое солнце. Еще не время. Может быть, оно никогда и не наступит. Я не хочу загадывать, особенно сейчас – наедине с лесом и весной.
В огромное зеркало опрокинуты дрожащие кроны, и синее небо струится легкими, как пар, облаками. Поверхность озера не чистая, по ней дрейфует всякий сор, ольховые сережки и тополиный пух. Брюхом кверху всплыла какая-то рыбешка. Меня коробит: в весеннем лесу не должно быть ничего мертвого. Словно услышав мои мысли, рыбка оживает у меня на глазах и, плеснув серебряным хвостом, уходит под воду. У другого берега я замечаю желтые искорки на сверкающей глади – кувшинки. Обогнув озеро полукругом, выхожу на деревянные мостки – шаткие от времени, золотистые от весеннего солнца. Летом я любил стоять на них босиком, ощущая их мягкую шероховатость. Но сейчас весна, хоть и поздняя, тепло, но не жарко, и разуваться совсем не хочется. Опускаясь на колени, я как будто молюсь духу воды, прося прощения за то, что собираюсь сделать. А может быть, так оно и есть. Круглые желтые цветы слегка покачиваются на озерной ряби – есть среди них и целиком раскрытые, и плотные зеленые бутоны. Их толстые стебли уходят вглубь, крепко привязывая кувшинки ко дну, отчего те кажутся воздушными шариками на веревочках. Они рвутся ввысь, но улететь не могут, вот и застряли между небом и землей, окутанные серебряным блеском. Тут же стелются по поверхности их широкие, продолговатые листья.
Несколько минут я просто любуюсь кувшинками, а потом, закатав рукава, ложусь животом на теплые доски и вытаскиваю из воды один цветок. Он холодный и мокрый, и пахнет озером. С кувшинкой в руке возвращаюсь на берег и присаживаюсь на пень со свежим спилом. Не знаю, кому помешало это дерево, большой красивый дуб, он и старым-то не был, и вырос на просторе, не стиснутый другими деревьями. Сейчас от него остался только пенек и несколько брошенных неподалеку ветвей, а ствол куда-то увезли. Наверное, распилили на дрова. Что ж, вздыхаю я, не для всех наступила эта весна.
Отрешенно смотрю, как съеживаются золотые лепестки, теряя блеск, и как упругий стебелек становится мягким и гибким. Я знал, что вытащенные из воды озерные цветы быстро вянут. А сейчас вижу это собственными глазами, представляя себя на месте несчастной кувшинки. Мне нужно было это увидеть, чтобы последний фрагмент паззла встал на свое место и головоломка сложилась.
А дома жена пакует чемоданы, аккуратно укладывая стопками мою и свою одежду, лекарства, книги, какую-то косметику. Я не знаю что именно. И мне все равно. Еще недавно я радовался поездке к дочери в Гамбург, хотя и побаивался немного. Какая-то смутная тревога угнездилась в сердце, но я не понимал откуда она взялась. Да, я уже много лет не покидал маленький поселок на краю леса, пару улочек на отшибе Вселенной, где родился и вырос, и провел почти всю свою взрослую жизнь. Но, я же, в конце концов, не дерево, чтобы держаться корнями за родную почву. В шести сотнях километров отсюда меня ждет близкий и любимый человек, моя дорогая дочурка, по которой я – что уж тут говорить – ужасно скучал последние годы. И рядом с городом, наверное, тоже есть лес или какой-то другой красивый уголок природы, где я смогу гулять и где мне будет спокойно и хорошо. Лара сняла для нас с Анной квартиру, и обе они – моя дочь и жена – сговорились понемногу перевезти все наше нехитрое имущество на новое место. Сейчас мы едем как будто в отпуск, потом Анна останется в Гамбурге, а я вернусь на пару недель и уволюсь с работы, отправлю почтой кое-какие вещи, что-то выброшу, что-то соберу в коробки и поставлю на хранение в подвал. Что делать с домом мы пока не решили, может быть, удастся найти жильцов... Таков был план, но вчерашним утром, таким же ярким и солнечным, как сегодня – прекрасным весенним утром – все изменилось. Во всяком случае – для меня.
В эту субботу, пока жена хлопотала по хозяйству и болтала по телефону с Ларой, мне захотелось навестить могилы родителей. Не то чтобы попрощаться. Их кости давно уже истлели в земле, остались только холодные надгробия, дикие цветы и трава... А души – кто знает, куда они ушли. Стали бабочками или птицами, звездами, облаками... Сразу после смерти отца ко мне на окно часто прилетал черный дрозд. Не бился в стекло и не стучал клювом, а, склонив голову на бок, косил на меня огненным глазом. А я глядел на него, от волнения покусывая колпачок шариковой ручки. Мы сидели и смотрели друг на друга, я – за письменным столом, а он, вцепившись лапками в деревянный карниз. И не знали, что сказать один другому, а главное – как. Нас разделяло не просто стекло. В птичьем облике он был дальше от меня, чем если бы уехал в Северную Америку или улетел на Марс.
Лесное кладбище все заросло молодыми сосновыми побегами, словно года два или три назад кто-то прогулялся по нему с полными карманами семян. И в этом было даже что-то трогательное – сосны и вечность. Мне всегда чудилась между ними какая-то незримая связь. Я прошел по едва различимой, почти исчезнувшей тропинке и остановился в самом ее конце. И сразу заметил, что рядом с родительской двойной могилой появилась еще одна. На ней даже стоял памятник из такого же черного мрамора и с еще не успевшей потускнеть гравировкой. «Александр Штерн» - прочел я на этом камне. Дата рождения совпадала с моей. А дата смерти – я не хотел ее видеть и отвернулся, притворяясь перед самим собой, что не стоят перед глазами эти восемь цифр, почудились, солнцем наколдованы. А солнце, и в самом деле, светило так ярко, и так горела золотом графировка на памятнике, что две даты через тире словно навеки отпечатались на сетчатке.
Что может ощущать человек, застыв над собственной могилой? Не знаю. Я не чувствовал ничего, кроме усталости и пустоты, и еще, пожалуй, грустного недоумения. В голову лезла всякая чепуха, которую и мыслями-то стыдно назвать, и весь мир вокруг меня – обступившие кладбище деревья, старые надгробия, молодые сосны – нет, не кружились, а плавно покачивались, как будто я стоял на пришвартованном корабле. Но от свежего хвойного запаха мне понемногу стало легче. Я пожал плечами и пошел прочь, к выходу с кладбища и дальше, через лес. В ушах стучала кровь и текла по жилам, омывая живое сердце. В зеленом свете, просеянном сквозь листву, танцевали над тропинкой мотыльки, а может, и крохотные эльфы, и струилось в воздухе весеннее лесное волшебство.
Так кто же я? Существо из плоти и крови? Призрак? Голограмма? Я – блеск и свет. Картинка в волшебном проекторе. Я не могу оторваться от своих корней, иначе увяну, как этот цветок. В сухих тростниках шепчет ветер и заливается почти птичьими трелями лягушка. А я мну в ладонях мертвую кувшинку и представляю себе, как сейчас вернусь домой и заявлю жене: «Я никуда не поеду». Что она сделает? Разозлится? Скажет в ответ: «Ты спятил, что ли, все уже решено»? Или устало бросит: «Не выдумывай»? А может, посмотрит мне в глаза – и поймет?
О чем она думала, когда похоронив меня на маленьком лесном кладбище – выхаживала в больнице, кормила с ложки домашним супом и заново учила ходить? Когда ставила памятник мне, живому, каждый день сидящему с ней за одним столом? Когда звала поехать к дочери в Гамбург? Может быть, она сошла с ума рядом со мной? Или я уже давно сошел с ума, и могила под черной мраморной плитой мне померещилась? Я качаю головой. Есть только одна сила, способная примирить все противоречия.
Мы – семья: Анна, Лара и я. Мы любим друг друга, а если это так – то не все ли равно, какие мы? Любовь – это корни, питающие нашу жизнь. И любовь – это ветер, который отрывает нас от корней и носит по всему миру. Мне не добраться до Гамбурга, но я верю, что мои любимые приедут ко мне, и мы вместе будем есть и смеяться, и Лара скажет: «Папа, ты прекрасно выглядишь!» А я отвечу: «Конечно! Ведь я там, где родился, где мне положено быть. Это вы, как парашютики-семена, улетели далеко-далеко».
А завтра я отвезу Анну на вокзал и помогу занести в вагон ее чемоданы. В какой-то момент я почувствую себя плохо, и меня охватит странное ощущение, будто я вот-вот исчезну. Еще один шаг по перрону, и картинка блекнет, растворяясь в солнечном мареве. Но я не переступлю красную черту. Я вернусь, и волшебный лес вольет в меня новые силы.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья" - "Подснежники" - "Искупление" - "Кувшинка"

В ночном саду пахло дождем и облетали магнолии. На пасмурном небе – сплошная свинцовая серость, ни звезд, ни луны, но деревья и кусты купались в мягком свете желтого фонаря. Я сидел у открытой балконной двери с тетрадкой на коленях. Столько мыслей теснилось в голове, что казалось, коснись ручкой бумаги – и они потекут на чистый лист, как струйка чернил. Но ничего не получалось. Я не мог вымучить из себя ни слова, да, пожалуй, и не видел в этом смысла. Мне некому было показать написанное. Только сложить на дальнюю полку в шкафу, чтобы бесчисленные рукописи не валялись повсюду, вызывая недовольство жены, не мялись и не пачкались. Вздохнув, я швырнул тетрадь на стол и просто сидел, потирая лоб и вглядываясь в тускло позолоченную, в дождевых каплях, мешанину ветвей. Мне нравился аромат мокрой земли и молодой зелени, омытой недавним ливнем, я любил свежесть и прохладный ночной воздух, но темный сад, полный светляков, отчего-то пугал. В этих летучих зеленоватых огоньках мне чудилось что-то потустороннее, и, чтобы не видеть их, я всегда включал садовый фонарь. Он был похож на маленькую луну, только теплее и ярче. Хоть и не освещал самые дальние уголки, и не разгонял черноту под кустами, но творил уютное безопасное пространство на газоне перед крыльцом, на клумбе с тюльпанами и на посыпанной красным песком дорожке.
Сзади неслышно подошла Анна.
- Зачем ты опять жжешь свет? – спросила она сердито. – Кому там, в кустах, темно? Куницам? Ежикам? Ты хоть знаешь, сколько стоит один киловатт электричества?
Я втянул голову в плечи.
- Не знаю и знать не хочу. Пусть энергокомпания рассчитывает, а я буду присылать им показания счетчиков.
- Алекс, где пульт? – в голосе жены звучало стальное презрение.
- Там, на полке, - чуть слышно сказал я и махнул рукой в сторону книжного шкафа.
Щелчок – и моя личная крохотная луна погасла. Сад погрузился в кромешную тьму, только зеленые искры вспыхивали то там, то здесь, танцевали в воздухе и плавно кружились, словно под звуки не слышной человеческому уху музыки. Странно. Еще каких-то два-три года назад я без страха блуждал в ночном лесу. А сейчас меня мутит от пляски светлячков над газоном и ладони потеют так, что была бы у меня в руках тетрадка – из нее пришлось бы вырывать испорченные листы. Что такого ужасного приключилось со мной, отчего я стал таким трусом, что боюсь смотреть в неосвещенный сад?
А жена? Она не спросила: «Алекс, тебе не холодно? Не хочешь ли чаю? Или, может, принести тебе плед?». Нет, она выключила садовый фонарь, прекрасно зная, что от одного только взгляда в темноту мне плохо и страшно, и напомнила о ценах на электричество. Ей плевать, каково мне. Она меня едва терпит. Я бессильно прикрыл глаза, чувствуя себя измученным, слабым и нелюбимым. Хотелось исчезнуть, съежиться до размеров собачьего мячика и спрятаться под диван. Или же... я воровато оглянулся и, убедившись, что Анна ушла, потянулся за пультом и включил фонарь.
Да, я и в самом деле очень устал. От любопытных взглядов, от насмешек и шепотков за спиной, от пинков начальства, злословия коллег и брезгливости жены. Ну, возможно, насчет шепотков и взглядов я преувеличивал. Может, у меня уже развилась паранойя. Глупо думать, что чужим людям есть до тебя дело. У каждого свои заботы, а чья-то беда – разве что повод почесать языки. Но Анна, и правда, все больше от меня отстранялась. Не то жалела, не то презирала. Она даже мое имя цедила сквозь зубы, словно какую-то непристойность. А я страдал, не понимая почему, в чем я провинился? Что – настолько невыносимое, что даже самому себе невозможно признаться – я забыл, обнес высоким забором, затолкал поглубже в подсознание? Да и было ли оно? Возможно, кто-то меня оклеветал? Или я сам себя – в минуту душевного помутнения? Не говорил ли я во сне? Я бледнел от мысли, каких чудовищ мог породить мой спящий разум. Лунатизм – не болезнь, а настоящее проклятие, особенно, если совесть у тебя не чиста.
Не то чтобы я был таким уж пропащим. Я вообще никому не сделал ничего дурного, во всяком случае, намеренно. Но если все вокруг показывают на тебя пальцем, а любимая женщина, шарахается от тебя, как от чумы, поневоле начинаешь искать в себе червоточины и, конечно, находишь.
Мы все склонны считать себя жертвами – судьбы, других людей или каких-то обстоятельств. А если ты жертва – то в чем тебе каяться, о чем сожалеть? Ты не виноват – перед тобой виноваты. Вначале я обижался на Анну, делал вид, что мне все равно, пусть думает обо мне, что хочет. Поворачивался к ней спиной, изображая равнодушие. Наверное, это выглядело жалко. На самом деле я не могу без любви, я без нее замерзаю. В отчаянии я расковыривал совесть, и она, в конце концов, воспалилась. Ночами я лежал без сна, вспоминая... Большого черного пса Роланда – друга моего детства. Я его предал. Отплатил злом за добро, за верность и любовь. Когда уже старенький Роланд угодил в капкан и лишился задних лап, ветеринар посоветовал его усыпить. Что за жизнь у безногого пса, говорил он. Мама, помню, плакала, папа медлил и нервно дергал себя за бороду. И только я, не раздумывая, сказал «да». Не знаю почему. Эгоистичным был, как все подростки, но разве это меня оправдывает? Мое слово и решило судьбу Роланда. Случись это сейчас... я носил бы его на руках. Каждый день, в любую свободную минуту. Или – еще лучше – заказал бы специальную тележку для собак-инвалидов. В ней он смог бы гулять, как здоровый, бегать по полям и лесным тропинкам. Я не спускал бы с него глаз и больше ни за что не подпустил бы к этим ужасным капканам. Вот только сделанного не исправишь.
Я вспоминал, как напоил молоком маленького ежика – не со зла, конечно, а просто не знал, что ежам нельзя давать молоко. Наутро я нашел его в своем саду мертвым. Может быть, зверька убило что-то другое, а не мое угощение. Но его крохотное колючее тельце, безвольно обмякшее, до сих пор стоит у меня перед глазами.
Я страдал, думая о том, как грубил маме. Как однажды бросил в муравейник толстую зеленую гусеницу. Как, играя, замучал лягушонка. Как, уже будучи взрослым, не слушал свою болтушку-дочку, уходя мыслями далеко-далеко, в иные миры, в какие-то запредельные пространства. А потом, вынырнув из своего иномирья, понимал, что все пропустил мимо ушей и ребенок ждет ответа, а я даже не знаю о чем речь.
Как убрал кадку с цветущим лимоном на закрытый балкон и забыл про него, а когда вспомнил, увидел, что деревце засохло без полива. Казалось бы, ерунда, говорил я себе, это всего лишь комнатное растение. Но ведь он живой, спорила неугомонная совесть, он цвел для меня, а прошлой зимой был весь усыпан плодами. Крупными, желтыми, ароматными. Анна пекла с ними вкусные пироги. И вот, в благодарность за это – я его засушил?
Я тасовал месяцы и годы, словно карточную колоду, с начала в конец – и опять в начало. События, даты, свои и чужие поступки. А потом моя память с разбегу налетала на что-то темное и плотное, высокое, как стена – и разбивалась вдребезги. Я со стоном откидывал одеяло, вставал и, дрожа от холода, шел на кухню пить чай. И от этих зябких, бессонных ночей я тоже невообразимо устал.
Откуда в доме появилась эта книга, я уже и не вспомню. Кажется, Анна купила ее на блошином рынке. Разумная и вполне современная женщина, она почему-то страстно любила рыться во всяком барахле – будь то зачитанные до дыр журналы времен второй мировой войны, чайные сервизы из китайского фарфора, старые значки, сувениры или грампластинки. На чем она собиралась проигрывать последние – для меня оставалось загадкой.
В общем, жена ее купила – книжонку в мягкой обложке, когда-то темно-синей, но выгоревшей, с почти затертым названием и фамилией автора. Что-то про карму, какие-то эзотерические техники и новые энергии. Я взял ее от скуки, сидя теплым весенним вечером перед открытой балконной дверью, вдыхая запахи сада и щурясь на масляный свет желтого фонаря. Начал ее листать, неторопливо вчитываясь в отдельные куски – и увлекся. Она была про меня, эта история. Про такого, как я, затравленного неудачника с изломанной душой и воспаленной совестью. Про того, кто каждый день тщетно внушает себе, что все в порядке, а ткань бытия буквально расползается у него в руках, и сколько ее ни латай – получается только хуже. А он бессильно наблюдает, как в эти дыры утекает его жизнь, продолжая лгать себе и другим. Про человека, уставшего от нелюбви, несчастного и без вины виноватого.
Я жадно глотал текст, надеясь, что герой рано или поздно отыщет решение – иначе для чего все это писалось? И он его, конечно, нашел. «Ты можешь сделать так же», - уверял меня неизвестный автор, чье имя я так и не сумел разобрать на потрепанной обложке. «Очисть свою карму. Мысленно собери все свои дурные поступки в один мешок и скажи, что хочешь искупить – все и сразу». Я поскреб в затылке. Звучало странно, но я бы, наверное, не отказался попробовать, если бы знал как. Герой романа просто захотел – и у него получилось. Правда, на следующий день он чуть не утонул, споткнувшись на мосту и свалившись через перила в реку, но в конце концов все-таки выплыл, и все закончилось хорошо.
«Сделай как он, - убеждал автор. - Это очень легко. Надо всего лишь выразить намерение. Скажи так...».
Я повторил заклинание слово в слово и прислушался к себе, потом осторожно огляделся. Все оставалось по-прежнему: распахнутая дверь в сад, облитая желтым светом фонаря клумба с тюльпанами, цветущие яблони, серебряные с золотом, и густые, черные заросли малинника, в которых настойчиво пиликала невидимая птичка, словно настраивала в темноте крошечную скрипку. И комната, где я сидел, ничуть не изменилась – все те же книжные полки с налетом пыли, компьютерный стол и повсюду разбросанные на нем важные и не очень бумаги. Не то чтобы я ожидал чего-то особенного, но все равно стало немного обидно. Столько времени потратил впустую.
Пожав плечами, я отложил книгу и встал, собираясь идти спать. И в тот момент я что-то такое почувствовал – едва уловимое, но очень неприятное. Не знаю, как описать это ощущение. Как будто все воспоминания, мучавшие меня изо дня в день, связались в тугой черный узел, который я закинул себе на плечо. И выбросить его больше не могу, и нести – страшно. Мелькнула смутная мысль, что будь этот странный совет правдой, все может окончиться далеко не так благополучно, как в романе. Я ведь могу утонуть и по-настоящему. Если тьма в моей душе победит свет, она спресуется в камень и утянет меня на дно.
Я провел беспокойную ночь. Вернее, все мои ночи последнее время – неспокойные, но эта оказалась особенно тягостной. Меня тошнило, в висках пульсировала тупая боль, и пробирал озноб, скорее нервный, чем гриппозный. Но уже к утру мне стало легче. И на следующий день ничего плохого не произошло. И через день тоже. Разве что порой чудилось, что яркость солнца слегка убавилась. Вроде бы весна, май, а оно светило не в полную силу, а как выгоревшая лампочка, или как будто я смотрел на него сквозь темные очки. И левое плечо продолжало побаливать и ощущать тяжесть. Я даже подумал, что вешая полку в прихожей, потянул какую-то мышцу.
А потом это случилось. Я засиделся на работе до поздна, а когда посмотрел на часы, на них была половина одиннадцатого, а за окнами стемнело. В этот момент я пожалел, что оставил машину дома – идти ночью из поселка в поселок, через темное поле, освещенное только луной, не хотелось. Даже если весь путь занимал от силы полчаса, если не торопиться, а то и минут двадцать. Но ничего другого мне не оставалось. Я мог, конечно, вызвать такси – и уже принялся набирать на смартфоне нужный номер, но... устыдился своего малодушия и сунул телефон в карман.
Можете назвать это дурным предчувствием, но я боялся. Хотя этой дорогой ходил, наверное, миллион раз. Узкая тропинка пересекала распаханное поле, на котором уже начали пробиваться всходы гороха. Майские жуки буквально лезли под ноги, и мне приходилось плестись еле-еле и очень осторожно, чтобы не наступать на них. Луна, словно огромный глаз в небе, смотрела печально и строго. Она как будто уже давно знала то, что мне еще только предстояло узнать. В ее хрустальном свете все казалось неживым и словно прозрачным: маленькие камешки на песке, жуки, черные комья земли и бледные, как выросшие в тюрьме дети, бело-зеленые стебли. И лес на другом краю поля – тот самый, который я когда-то окрестил волшебным. Его острые вершины точно плыли куда-то, подхваченные небесным течением, на фоне медленных серых облаков.
Сколько в нем осталось того волшебства? Могло ли оно защитить меня, пусть издали, дотянувшись туманной пригоршней, укрыть и спрятать, когда посреди пустынного поля я услышал позади себя шаги?
Я не знал, кто эти люди и что я им сделал. Не разобрал, сколько их – пятеро или шестеро. Я, вообще, не сумел их разглядеть, потому что первый же удар сбил меня с ног. Может, это судьба подослала своих палачей, чтобы исполнить казнь? Или я просто попался им под горячую руку, когда, разгоряченные алкоголем, они шли домой из поселка в поселок, возвращаясь с веселой вечеринки? Но я не думал в тот момент ни о чем таком, в голове была какая-то каша, ни единой связной мысли, а только страх и обреченность.
Мне очень хочется сказать, что я сразу потерял сознание и поэтому ничего не помню. Но это не правда. Я помню, как меня били. Это длилось целую вечность, бесконечную и полную боли. Я уже ничего не видел – на глаза опустилась черная завеса, и луна погасла – но продолжал ощущать болезненные пинки и вкус крови во рту, и звериную тоску по уходящей жизни. А в самом конце... В моей памяти все еще зияла дыра размером со вселенную, но в короткий момент наступившей ясности, я увидел свой путь, понял, кто я и за чью вину наказан. Успел подумать, как это несправедливо – и тут же все забыл. Мои пальцы погрузились во что-то мягкое, не похожее ни на песок, ни на землю – скорее, на шерсть, прохладную и шелковистую, слегка влажную. Как будто Роланд, возвратившись с прогулки, ласкается, просит внимания, подставляет лобастую голову под мою ладонь. Бедный мой, добрый пес... неужели ты здесь... прости меня, хороший, я так по тебе скучал...
Какой еще Роланд?! Где я? В голове точно развеялся черный туман, и мысли прояснились. Я с трудом разлепил опухшие от слез веки и увидел свет. Яркий, белый, с легким зеленоватым оттенком, он не резал усталые глаза, а бережно ласкал их, словно окутывая целебным теплом. И в этом удивительном свете надо мной склонились две сияющие фигуры.
- Он очнулся, - произнес высокий девичий голос, очень красивый, мелодичный, как пение ручья. В нем переливались тягучие медовые ноты и звучала музыка леса.
- Да, похоже, что так, - отозвался другой, звонкий, почти мальчишеский.
Ко мне, наконец, вернулось зрение, и я понял, что больше не лежу на гороховом поле. Мои руки ласкали мягкий изумрудный мох, зарываясь в него, как в собачью шерсть. В двух шагах от меня большой черный пень растопырил уродливые корни. Между ними, тонкой струйкой выбивался из-под мха родник и устремлялся вдаль, петляя между стебельками травы. Он еще наберет силу, встретив себе подобных, а пока был не толще веревочки, хрупкой, серебряной и подвижной. В вышине, омытые синей небесной водой, покачивали кронами стройные осины. Их молодая листва струилась и звенела на ветру, как медное монисто. Этот тихий перезвон едва ли могло уловить человеческое ухо. Но мой слух обострился. Я слышал чуть заметное шевеление короедов, шепот ручья и дыхание склонившихся надо мной людей.
Я узнал их сразу – парня и девушку – хоть они и вытянулись, как юные деревья. Они стояли, обнявшись. Оба нечесанные и худые, одетые во что-то бесформенное, плетеное из сухой травы, бледные и с глазами голубыми, словно озерная вода.
- Мы – хранители леса, - сказал парень.
- Я Элли, - представилась девушка.
- А я Петер.
- Но этого не может быть, - прохрипел я. – Ведь я вас выдумал.
Я валялся перед ними на земле, как сломанная игрушка, едва способный пошевелиться. Тело слушалось, но так болело, что я еле сдерживался, чтобы не стонать сквозь зубы. Неужели – все еще жив? Ведь мертвым не бывает больно. Или бывает? Может быть, сильнее, чем живым?
- Разве можно выдумать человека? – усмехнулся Петер, и я понял, что он прав.
Я увидел, что они – настоящие, и всегда были такими. Несчастные убитые дети, воскресшие на другой стороне леса. И я, получается, с ними?
- Я умер? – спросил я чуть слышно.
- А как бы ты хотел? – покачал головой Петер.
- Ты еще не перешел черту, - добавила Элли мягко, - и можешь вернуться. Хочешь? Мы поможем тебе. Или оставайся с нами.
Хотел ли я вернуться домой? Я и сам не понимал. Так много оставалось позади – боль, одиночество, непонимание, обиды... любовь... Да, все-таки любовь!
- Обычно мы не помогаем людям, - сказал Петер. – Но мы знаем, через что ты прошел. Ты – наш брат.
А Элли зачерпнула в пригоршню немного родниковой воды и поднесла к моим губам.
- Выпей, Алекс... Не бойся. Тебе станет легче.
Я сделал крохотный глоток, и меня затошнило. Чтобы не захлебнуться, я с трудом повернулся на бок и, задыхаясь, скорчился на мху. До меня еще долетали лесные звуки и шорохи, и голос Элли, словно зовущий издалека. Потом все стихло.
Когда я пришел в себя, день уже клонился к вечеру и розовые полоски заката протянулись вдоль одеяла, затекая сквозь неплотно сдвинутые шторы. У моей постели сидела Анна и держала меня за руку.
- Слава Богу! – выдохнула она, увидев, что я очнулся. – Я так перепугалась!
- Где я? В больнице?
- Да... да... Тише, пожалуйста, не надо ничего говорить.
Но мог ли я молчать? Я делал это слишком долго. Слишком... А теперь плотина, наконец, рухнула, и слова полились неудержимо. Чуть слышный шепот, сквозь слезы и всхлипы. Анне приходилось наклоняться к моему лицу, чтобы разобрать хоть что-то в этом бесконечном потоке жалоб.
- Но, Алекс... нет... я тебя не отталкивала. Это ты уходил в себя. И Боже мой, никто тебя ни в чем не винит. Об этом даже речи нет! Но то, что ты рассказал, - она подбирала слова, - к этому надо привыкнуть...
Я понятия не имел, что она имеет в виду. Но все-таки вымучил из себя виноватую улыбку.
- Забудь. Это все неправда.
Она недоверчиво тряхнула головой, и вдруг лицо ее озарилось радостью.
- Я знала! Знала, что ты все придумал. Ты всегда был фантазером. Но чтобы такое? Зачем это, Алекс? Зачем?
- Бес попутал, - хотел пошутить я.
Но из-за того, что губы у меня распухли, получилось что-то вроде «лес запутал».
- Да, - задумчиво повторила Анна. – Понимаю... Лес.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья" - "Подснежники" - "Искупление"

Есть в дорогах что-то мистическое, какая-то неподвластная осмыслению тайна. Нет, не в тех, по которым мы каждый день ездим на работу или раз в полгода отправляемся в отпуск. Они привычны и скучны, и не сулят никаких открытий. Но есть и другие, уводящие в бесконечность. Сколько одиноких странников бродят по ним с неясной целью или вовсе без цели, ночуют в придорожных гостиницах, на кемпингах, в палатках, где-нибудь в лесу или на берегу реки, а то и вовсе под открытым небом. Эти неприкаянные люди, как жуки, ползают по карте страны, иногда прогрызая в ней дырки и проваливаясь в иной мир, первозданный и чистый, в четвертое измерение, где нет и следа человеческого присутствия.
Что-то похожее случилось с нашей маленькой группой. Мы с самого начала избегали больших городов, где так шумно, что невозможно расслышать даже стук собственного сердца. Не говоря уже про «биение». И так светло по ночам, что не видно звезд. Но деревни тянулись, переходя одна в другую, похожие друг на друга, как родные сестры. Красные черепичные крыши, жарко бликующие на солнце, аккуратные белые домики с палисадниками перед каждым, цветочные клумбы и разноцветные альпийские горки, бодрые пенсионерки в садовых перчатках, подстригающие и без того идеально ровные кусты. Мы шли, беседуя и почти не глядя по сторонам, и не заметили, как вдруг очутились в совсем другой реальности – в безлюдной местности по ту сторону карты. Кончились улицы и дома, брусчатка и асфальт под ногами сменились сухой красной глиной. По обе стороны дороги потянулись сперва возделанные поля – желтого рапса и бело-розовой гречихи, а потом – какие-то овраги, речушки, полузатопленные луга, кустарники, ничем не засеянные пустоши. И горы встали на горизонте – позолоченные солнцем, бархатно-зеленые великаны с туманными шапками облаков на вершинах.
- Где это мы? – нервно спросил Ник. – Думаете, еще в Германии?
- Ну да, - пожал плечами я. – Где же еще. Мы, вроде, не пересекали границу. А это Альпы, там, вдалеке.
- Сейчас такие границы, - буркнул Ник, - что их пересечешь – и не заметишь. Единая Европа.
Я мысленно с ним согласился. По правде говоря, я и представить себе не мог, что в нашей стране столько диких, необжитых мест.
Время от времени нам попадались одинокие фермы. Мы покупали там молоко, овощи, хлеб и колбасу, иногда свежее мясо, которое запекали на костре. Оно пахло так вкусно, что даже вегетарианец Маркус раздувал ноздри и сглатывал слюну. Но на наши уговоры, что, мол, в пути можно есть все – не поддавался и продолжал жевать всякую траву, огурцы и салатные листья.
- Мясо нечисто, - говорил он. – Поедая мертвую плоть, человек себя унижает, низводит до животного состояния. Мы не хищники от природы, а существа высшие.
Мне кажется, он опасался потерять свой талант. Боялся, что звезды перестанут говорить с ним.
- А знаете ли вы, - спрашивал он, когда по вечерам, расставив палатки, мы лежали у костра, притихшие и закутанные в тонкие одеяла, - что звезды – самый древний алфавит в мире? А самая первая Библия была написана в небе? Написана для нас, людей. Но мы – морально пали, стали есть мясо, впустили в себя смерть – и забыли небесные буквы.
- Что значит, для нас написана? – встревал иногда Ник. – Ты хоть знаешь, что такое звезды? С какой стати им быть каким-то посланием для нас? Может, ты еще и в плоскую Землю веришь?
Маркус обижался.
- Плоская или нет, она для нас одна. Не ее ли сердце мы слышим? Не на его ли «биение» идем? В сердце Земли таится истина, будь та плоской или круглой. А звезды... какая разница, что они такое? Они могут быть одновременно солнцами далеких миров и буквами небесного языка. Одно другому не мешает. В природе нет излишнего и пустого. Она, вообще, экономна. Зато всякая вещь отбрасывает не одну тень.
- Ладно, ладно, - махал рукой Ник. – Верь в свои сказки.
- Кичишься жалкими крохами знаний, - упрекал его Маркус. – А что ты знаешь на самом деле? Все по верхам! Спроси тебя про устройство вселенной, звезд, чего угодно... да хоть цветка! Ведь не расскажешь.
- Я в школе хорошо учился!
- Вот-вот. В школе.
Мы, остальные, наблюдали за их перепалкой и посмеивались.
Но чаще Ник молчал, только скептически хмурился. А Маркус, лежа на спине, с руками, закинутыми за голову, читал по звездам. А может, просто выдумывал. Мы не знали, но слушали его, как зачарованные, потому что его истории были прекрасны. Небесная Библия походила на обычную, и все-таки отличалась от нее. Она казалась искреннее, глубже, словно очищенной от лишней шелухи. Я смотрел вместе с Маркусом на звезды – огромные и яркие, как бриллианты, рассыпанные по черному шелку. И думал, что если когда-нибудь Всевышний и говорил с людьми, то именно такими – простыми и важными словами. В такой же бережной и чуткой тишине, когда даже крик совы звучит божественным откровением. Искры от костра взмывали ввысь и, прошивая небесную ткань золотыми стежками, гасли. Точно так же гасли шорохи, мысли, потрескивание огня... и только «биение» земного сердца отдавалось в наших телах едва различимой вибрацией. Я любил такие вечера.
Первой нашу маленькую группу покинула Тина. Единственная девушка среди нас – четверых парней. Не помню, чем она занималась в своей «мирской» жизни, вроде, работала каким-то продавцом-консультантом. Она почти ничего о себе не рассказывала. Охотно болтала о всякой ерунде, а душу свою замкнула на ключ, который не вручила ни одному из нас. Зато, не стыдясь, обнажала тело. В жаркие дни Тина ходила в коротких маечках и шортах, а во время стоянок любила загорать топлесс, растянувшись на траве чуть поодаль и якобы не обращая на нас никакого внимания. Ее не притягивала истина и, скорее всего, она только притворялась, что слышит «биение». Она мечтала о романтическом приключении, а когда поняла, что ничего не получится, обозвала нас четверых упертыми фанатиками и осталась в доме одного фермера, у которого мы покупали продукты. Надеюсь, этот добрый человек помог ей добраться до родного города. Или подарил счастье прямо в своих владениях. И то, и другое, наверное, хорошо.
Маркус пробыл с нами дольше, а исчез внезапно, так что мы даже не поняли, куда и в какой момент он ушел. Но накануне он получил смс-ку от жены. Как ни странно, в этой забытой Богом глуши сохранялась мобильная связь. Он шел, отстав от нас на пару шагов, с телефоном в руке, и все перечитывал – раз, наверное, в пятисотый – какое-то сообщение.
- Что-то случилось? – повернулся к нему Ник.
- Жена пишет, - буркнул Маркус. – У меня дочка родилась.
- Ты, вроде, ушел из семьи, - удивился я.
- Да, но...
- Ушел – значит, ушел, какие могут быть «но», - оборвал его Ник. – Не ты ли говорил нам, какая она стерва, как издевалась над тобой, шпионила, все жилы из тебя вытянула, ревновала к каждой бродячей собаке? Ты не мог с ней жить – и сейчас не сможешь. Ну, будешь платить на ребенка, раз уж так случилось.
- Да, конечно. Но дочка...
Его взгляд потеплел.
- Эй, парень, не валяй дурака, - разозлился Ник.
Вздохнув, Маркус убрал телефон в карман. Но весь день как будто грустил тайком. Вечером не читал по звездам. А на следующий день – бесследно исчез. Вроде бы только что шагал рядом, насвистывая сквозь зубы какую-то песенку, жевал травинку, и вот, уже его нет, словно и не было никогда. Вокруг – колючие кусты, дикий шиповник да бурелом, и податься совершенно некуда. Мы с Ником только переглянулись изумленно. Человек не дым, чтобы просто растаять в воздухе. Но ведь растаял!
Но самым странным из нас был, конечно, Свен. Чуть старше остальных – на каких-нибудь пять лет. И чуть выше – на каких-нибудь полголовы. Иногда он казался тенью – высокой, худой и темной, беззвучно плывущей по обочине дороги, а порой и вовсе растворялся в слишком ярком свете полуденного солнца. Из всей группы он разговаривал только со мной. И лишь тогда, когда мы оставались наедине. Думаю, ребята считали его немым. А может, и вовсе не замечали его присутствия.
Но по ночам, когда все засыпали, мы оба выбирались из своих палаток и садились возле остывающего кострища. От присыпанной пеплом груды углей и головешек еще исходило тепло, и вспыхивали то здесь, то там розоватые огоньки. Если дул ветер, они разгорались в тонкие язычки пламени, а нам в лицо летела зола. Мы со Свеном грели руки над кострищем и вполголоса беседовали. Когда он говорил, каждое слово его было подобно цветку и не рассеивалось во тьме, а украшало собой чудесную оранжерею смыслов. Но еще лучше он умел слушать.
Я не болтун от природы. Но какое это удивительное чувство, когда тебя слушают, не осуждая. Когда всякая твоя мысль, фраза, поступок принимаются как есть, как должное, и ты словно заново обретаешь себя. Это как исповедь – и отпущение грехов.
Помню, как поведал ему сокровенное. Как сидел у постели умирающей сестры. Мне было в те дни шестнадцать лет, ей – шесть. Совсем еще маленькая девочка. Моя любимая сестренка. Всего за пару суток ее сожрали какие-то плотоядные бактерии. Болезнь началась с крошечной ранки, потом, неожиданно для всех – некроз, гангрена и сепсис... Я смотрел в ее осунувшееся, как будто помутневшее лицо и безостановочно молился. И по-книжному – хотя молитвенных текстов я знал наизусть очень мало – и простыми словами, отчаянием, болью, своей любовью и всем своим существом. И что же? Я почти физически ощущал, как молитвы устремляются ввысь, к небу, но, словно ударяясь о твердый потолок, горошинами падают к моим ногам. Странное это было чувство, знать, что Бог есть, верить ему и не мочь до него докричаться. Я до сих пор помню свое бессилие и горькое недоумение. Что же это такое? Кто запечатал наш мир, точно консервную банку? Зачем? Теперь-то я знаю, - прибавил, покачав головой и ожидая, конечно, просьбы: «Так кто и зачем – расскажи!»
Но Свен рассеянно улыбнулся и промолчал. Я даже усомнился – расслышал ли он мою последнюю фразу.
- Зачем ты все это выдумал, Йорг? – спросил он в другой раз.
- Что? – удивился я, не понимая, о чем он говорит.
- Про сердце Земли. И про то, что вблизи от него людям открывается истина.
Я передернул плечами.
- С чего ты взял, что я выдумал?
- А разве нет? Ты искал себе компанию, чтобы не идти в одиночку. А куда ты идешь и зачем – хорошо, если сам знаешь. Мы все лжем друг другу, а говорим об истине. Вот, хотя бы Маркус. Он измучен семейной жизнью, ему не повезло с женой, он ищет отдыха в скитаниях. Маркус пошел бы с тобой – или с кем-то другим – на край света, искать философский камень, развалины марсианского храма, свиток с древними заклятиями, все, что угодно. Не потому что ему все это нужно. А потому, что он бежит от самого себя.
- Да, наверное, - согласился я.
- А Ник? Может, он, и правда, ищет истину. Но спроси, зачем она ему?
- Зачем?
- Чтобы потешить свое эго. Он понятия не имеет, куда себя деть. К чему приложить свой ум и руки. Да и не хочет он их ни к чему прикладывать, потому что от природы ленив, а в последнее время обленился еще больше. Обладание особым знанием, думает он, придаст смысл его бессмысленной жизни.
- А это не так?
- Нет, конечно. Какая разница, сколько ты всего знаешь, если ты ничего не делаешь?
Я усмехнулся, хотя в душе уже начинал злиться.
- Ладно. Я-то знаю, зачем иду. Пусть я ленив и устал от жизни. Но у меня есть цель. А как насчет тебя, Свен?
- Может, я твой ангел-хранитель?
- Да ну тебя. Скажешь тоже.
В такие минуты мне хотелось задушить его и бросить в овраг на съедение волкам и лисам.
Ник шел с нами до самых Альп. Мы пересекли небольшую речушку с водой зеленоватой и такой чистой, что виден был каждый камешек на дне, и остановились у заброшенного подъемника. Я видел, что кабинки заржавели – этой канатной дорогой давно уже никто не пользовался. И тут же в лес ныряла тропинка, уходя резко вверх.
- Йорг, - произнес Ник и скинул свой рюкзак к ногам.
- Сделаем привал? Я не против, - откликнулся я, подумав, что он устал и хочет отдохнуть перед восхождением.
Но Ник мялся, не решаясь посмотреть мне в глаза.
- Я, Йорг, дальше, наверное, не пойду. Для меня подняться в гору – все равно что нож себе в сердце воткнуть. Уж очень боюсь высоты. Я даже на самолетах не летаю. Да что там – на стремянку залезть не могу, чтобы лампочку в люстре поменять или потолок покрасить. Сразу голова кружится – и тянет вниз. Это ведь опасно, да? Когда голова кружится на высоте. Ты уж извини, друг. Если бы в пещеру или еще куда, в джунгли, в тайгу – так я бы с радостью. Да хоть на дно океана. Но в горы – нет. Не думал я, что придется лазить по горам...
Я молчал, не зная, что сказать. А он сунул мне чуть ли не в лицо свой телефон с открытым приложением «гугл мэпс». Взгляни, мол, тут рядом деревушка, отправлюсь пока туда. Может, комнату сниму в отеле. А ты, как спустишься, позвони или отправь смс-ку, встретимся, поговорим...
- Ладно, - вздохнул я. – Посмотрим.
- Только ты обязательно... – Ник, потупившись, разглядывал запыленные носки своих кроссовок. – Может, тебе что-то из еды отдать? Или теплый свитер? Там, наверху, говорят, холодно.
- Не надо.
Так мы со Свеном остались вдвоем.
- Ну что, - сказал он, когда мы гуськом поднимались по узкой лесной тропинке, - осталось совсем немного? Теперь мы можем, наконец, поговорить.
Я шагал первым, не оборачиваясь, и прекрасно зная, что мой попутчик не отстанет. Только не теперь, когда мы почти у цели. В сухом воздухе пахло смолой и хвоей, а под нашими ногами трещали опавшие иголки. Среди елей, прямо на камнях, пенился ярко-зеленый мох, и сбегали по склону то здесь, то там седые пряди родников. Из-за леса высота не ощущалась, поэтому идти было совсем не страшно. Зато «биение» стало громче. От него, казалось, дрожали горы.
- Спрашивай, - бросил я на ходу.
- Погоди, - взмолился он, - не так быстро.
Судя по голосу, Свен запыхался, и я замедлил шаг.
- Ты тоже считаешь меня упертым фанатиком? – поинтересовался я. – А то и психом? Умалишенным? Который сам не знает, чего хочет?
- Нет, Йорг, не считаю. Ума ты точно не лишен. Но и самые умные люди иногда ошибаются.
Я вздохнул. Вернее, глубже втянул в себя дурманящий хвойный аромат. Если этот день – последний в моей жизни, то хорошо, что он такой, наполненный лесом и солнцем, и чистотой горных пейзажей. Скоро деревья кончатся, а там, наверху – ветер и цветы. Много цветов. Знаменитые своим красочным разноцветьем альпийские луга.
- Что ж, я расскажу... Ты любишь сказки, Свен? Я знаю, что ты взрослый... И я тоже взрослый. Но давай хотя бы сейчас будем искренни друг с другом. Хотя бы ненадолго станем детьми.
Я задумался. Иногда образам делается так тесно в голове, что не хватает слов. И тогда ты просто молчишь и надеешься, что идущий следом за тобой услышит твои мысли. Сказки, Свен, думал я, это вехи, которые судьба расставляет на нашем пути. Бывает, что какая-нибудь история так прозвучит в человеке, что становится главной мелодией его жизни. С юных лет и до конца своих дней он пытается ее осмыслить, не понимая, что это невозможно. В сказках есть что-то неуловимое. Дыхание волшебства. Помню, как пропитаны им были страницы тоненькой, потрепанной книжки, которую я однажды извлек из родительского книжного шкафа. Вообще-то, мне не разрешалось хозяйничать там самому. Но какой ребенок обращает внимание на запреты? Книга оказалась детской, правда, без картинок и со странными карандашными пометками на полях. Я прочитал ее сам. Не помню сколько лет мне было, наверное, пять или шесть. Читать я научился рано. Во всяком случае, в школу я тогда еще не ходил и жизни совсем не знал. Поэтому смысл истории понял не сразу, а гораздо позже, возвращаясь к ней мыслями снова и снова.
Я облизал губы. За время нашего похода они обветрились и стали шершавыми, как наждак.
- Свен, ты читал сказку «Городок в табакерке»? Автор какой-то русский, не помню кто. Книжка была переводная. В ней мальчик, главный герой, проникает во сне в музыкальную табакерку своего отца. А там – целый город, в котором колокольчики звенят, а молоточки их лупят почем зря. Тех в свою очередь цепляет крючьями валик, а царица-пружинка приводит весь этот балаган в движение.
- Нет, такого я точно не читал, - удивленно отозвался Свен.
- Тебе это ничего не напоминает?
- Ну, - нерешительно протянул он. – Я понимаю, к чему ты клонишь. И что с того?
- Мы не звеним, конечно. Мы работаем. Хотя и среди нас есть пустозвоны, если уж говорить честно. Да и молоточки бьют нас по головам чаще всего не в буквальном смысле. Но что это меняет? Человечество живет внутри наглухо запечатанной табакерки. Внутри чудовищной иллюзии. И пусть эта табакерка огромная, а не маленькая. Все равно, наше небо – плотно закрытая крышка. Наше солнце – искусственное. И «биение», которое мы слышим, то, что ведет нас – это работа механического «сердца». Сокращение пружины, толкающей валик. Или как там оно устроено... А знаешь, чем закончилась сказка? Мальчик прижал царицу-пружинку двумя пальцами – и весь механизм сломался. Музыка больше не звучала, и солнце не всходило. А потом он проснулся...
Я перевел дух. А Свен так долго молчал, что я уже подумал, не заснул ли он на ходу. Только сухая хвоя скрипела под его подошвами. Потом он с силой пнул что-то ногой, наверное, шишку, и та покатилась, прыгая, назад, по склону.
- Он проснулся, - повторил я настойчиво.
- И что? – растерянно спросил Свен. – Я не понимаю, Йорг. Что ты хочешь сказать? И что ты собираешься сделать?
- Не понимаешь? Я хочу, чтобы человечество проснулось, как тот мальчик. Чтобы выбралось из мира-табакерки – туда, где сияет настоящее солнце. Где молитвы не стукаются о закрытую крышку, как осенние мухи о стекло, а летят прямо к Богу в уши. Да, Свен. Я хочу разрушить этот механический мир, а для этого надо пережать его пружинку. Чем бы та ни была.
Я слышал, как он коротко вздохнул.
- Вот оно как... А если не выберется? Если люди не смогут или не захотят? И останутся в сломанной табакерке, внутри кошмарного сна, в ужасе и в темноте?
- Но...
Меня окатило мгновенным страхом, так что даже ладони вспотели и перехватило дыхание. Не то чтобы я об этом не думал. Но бывает, что и самое жуткое чудище кажется маленьким и безобидным, пока его не назовешь по имени. Я представил себе, как гаснет солнце, как празднично-голубое, воздушное небо твердеет, утрачивая прозрачность, и легкие, золотистые облачка опадают с него, как бумажная аппликация. Как обрушиваются с вышины птицы и самолеты, и вся природа останавливается, замирает на полушаге, медленно растворяясь во тьме.
Неужели и тогда люди не очнутся, не встанут в полный рост и не взломают проклятую крышку? Или для чего Бог дал нам разум? Нам, единственным из всех живых тварей?
- Тогда... – выговорил я с трудом, - я скажу, что они это заслужили.
Свен хмыкнул, но ничего не сказал в ответ, и мы продолжали молча взбираться по склону. А деревья становились все ниже, и все чаще тропинка петляла между огромными камнями. Наконец, лес расступился – мы очутились на горном плато. Здесь работал подъемник, и ютился рядом с ним бревенчатый домик, в окнах которого были выставлены медные кувшины, а стену над входом украшала рогатая оленья голова. Но я по-прежнему не видел вокруг ни одного человека.
- Не понимаю, - пожаловался я, - куда подевались люди? Тут должны бродить толпы туристов! Особенно летом, в ясный, солнечный день. И где же они? У меня такое чувство, что пока мы тут ходим, на Земле началась ядерная война. Или разразилась эпидемия чумы. Или не знаю, что еще, но все почему-то вымерли.
- Мы на оборотной стороне карты, - напомнил Свен. – Ты что, забыл?
- Надеюсь, Ник сумел вернуться на правильную сторону, - вздохнул я, - и пьет сейчас пиво в какой-нибудь кнайпе. А не блуждает в одиночестве по безлюдной пустыне.
Потом все-таки появились мать и дочка. Высокая худая женщина в светлых летних брюках и белоснежном топике вела за руку девочку лет пяти, одетую в пестрое платьице, вернее, тащила ее за собой, как маленькую собачку. Они спустились с горы по канатной дороге и, не оглядываясь на нас, исчезли за дверью домика с кувшинами.
Мы стояли, потерянно озираясь. В глазах рябило от альпийского многоцветия. И цветочный луг, и вершины, серо-зеленые, точно клубами дыма, окутанные ошметками облаков, и прозрачные, как слюда, ручьи, и два озера – две огромные чаши, до краев наполненные изумрудной водой, все это ослепительно сверкало на солнце. Холодный ветер налетал резкими порывами, а по ветру плыл медовый перезвон колокольчиков. Я не сразу сообразил, откуда он, а потом заметил на склонах рыжих коров. Целое стадо, а может, и не одно.
- Пройдемся? – предложил Свен, и мы неторопливо побрели в сторону озер. – Даже будь этот мирок искусственный, он все равно очень красив.
Я пожал плечами.
От красоты горного «мирка» кружилась голова. Хотелось подойти к краю плато и спрыгнуть вниз – в поросшую ельником долину. Бархатно-зеленая, с высоты она казалась мягкой, как устланная мхом полянка, и обманчиво близкой. Вот только я знал, что разобьюсь.
- Но ты ошибаешься, - тихо сказал Свен.
- В чем я ошибаюсь?
Мы остановились на берегу одного из озер. Они располагались на разных уровнях, и кристально прозрачная, пронизанная солнцем вода из верхней чаши тонкой струей переливалась в нижнюю. В свою очередь верхнее озеро питалось двумя родниками, сбегающими с горы. А нижнее – ручьем, струящимся по равнине. Впрочем, насчет этого, равнинного ручья я усомнился и даже бросил в него травинку, чтобы понять, в какую сторону течет вода. Травинка поплыла прочь от озера.
- Да, - заметил Свен, - ручьи втекают и вытекают. Озера принимают и отдают. Бесконечное движение воды – это и есть жизнь.
- В жизни часто не так, - буркнул я. – И получить не от кого. Хоть ложись и умирай от голода физического и душевного. Никто тебе не протянет руки... И отдать тоже бывает некому.
- Тогда вместо озера получается лужа, - усмехнулся Свен. – Стоячая вода портится. Просить у других – не стыдно. А если душа только копит, а не отдает, в ней рано или поздно заведутся жуки и пиявки. Вот и решай, кем ты хочешь быть – лужей или озером.
Я хмуро кивнул.
- Ладно. Не надо меня поучать, как маленького. Терпеть такое не могу. Да и поздно мне что-то решать... Так в чем, говоришь, я ошибаюсь?
- Мир – не музыкальная табакерка. Он живой и настоящий. И сердце его – не механическое, а живое. Если его остановишь...
- То что?
- Механизм можно запустить снова. А живое сердце – нет. Я не думаю, что у тебя что-то получится. Но если да – это будет страшной ошибкой. Не понимаю, как тебе в голову пришла такая дикая идея...
- Если моя идея дикая, - возразил я, - зачем ты пошел со мной?
- А как ты думаешь?
- Уходи, - произнес я бесцветным голосом. – Я тебя не держу. И я не откажусь от своей затеи. А ты не сможешь мне помешать.
- Нет, я пойду до конца, - отозвался он.
- Как хочешь.
Закусив губу, я поднял с земли камешек и, размахнувшись, швырнул его в нижнее озеро. Он погрузился быстро и почти бесшумно, а по воде пошли круги. И солнце на изумрудной глади раскололось на множество острых золотых бликов, от нестерпимой яркости которых на глаза навернулись слезы.
- Видишь, он утонул. И так всегда! Механический мир – статичен и бездушен. Как ждать от него милости? Что может он дать человеку?
- Йорг, ты о чем?
- Почему он утонул, Свен? Скажи мне, почему? Что его заставило?
- Закон земного тяготения.
- Кто придумал эти дурацкие законы? Эту дорогу в один конец? Для нас, для камня... Почему он не всплыл на поверхность, не превратился в птицу, в рыбу, в водяную лилию?
- Тише, тише... – остановил меня Свен. - Не надо кричать. Ты хочешь увидеть чудо? Брось еще один камень.
Я взвесил в руке маленький кусочек кварца и, пожав плечами, швырнул его в воду. Огромная рыбина плеснула хвостом, сверкнула на солнце мокрой серебряной спинкой и ушла на глубину.
- Нет, - я отвернулся.
К подъемнику мы возвращались молча. Мне было стыдно за истерику у озера, и я не смотрел на Свена.
Вагонетка канатной дороги, слегка раскачиваясь, ползла вдоль почти отвесной скалы. Сквозь беловатый туман облаков почти ничего не удавалось разглядеть, только серые камни и что-то смутное внизу, подкрашенное огненными лучами заходящего солнца. Два горных озера, похожих с высоты на два карманных зеркальца, послали нам прощальные солнечные зайчики и заволоклись молочной дымкой.
Последнее плато оказалось совсем небольшим. Цветов здесь уже не было, только короткая и чахлая, словно озябшая трава между камнями. А кое-где крохотными островками лежал снег. От подъемника вдоль плоской вершины вела короткая тропинка и упиралась в груду булыжников, сложенных наподобие эскимоского иглу. Именно оттуда исходило «биение».
Едва покинув вагонетку, я тотчас пожалел, что отказался взять у Ника теплый свитер. Потому что на этом каменистом плато было холодно и промозгло, и ветер дул уже не порывами, а непрерывно и настолько сильно, что грозил скинуть нас обоих вниз. Вместе с ним в легкие проникла сырость, и я закашлялся.
До вершины не долетал звон коровьих колокольчиков, зато «биение» земного сердца стало оглушительным. Оно пронизывало нас со Свеном насквозь, заставляя наши сердца биться с ним в унисон. Это, действительно, была истина, только непостижимая для ума и невыразимая в словах.
- Не передумал? – спросил Свен.
Я помотал головой.
Солнце, между тем, совсем съежилось и остыло, обратившись маленьким красным мячиком. Описав по небу короткую дугу, оно упало куда-то в ельник у подножия Альп. И только облака над пропастью светились тускло-багровым.
- Первый раз наблюдаю закат в горах, - заметил Свен.
- Я тоже. И, наверное, последний.
Бескрайнее небо над нашими головами, слоисто-полосатое, словно нарисованное грубыми мазками, медленно и торжественно гасло.
- Хочу попросить тебя только об одном, - сказал Свен. – Подожди до утра.
Я покосился на каменное иглу и кивнул. Забираться туда в кромешной темноте не хотелось. Вдобавок, после долгого похода каждая мышца ныла, и прямо сейчас ворочать огромные валуны я был не в состоянии. Да и ночь – не для работы. Она для того, чтобы мир отдохнул.
Достав из рюкзака одеяло, я расстелил его прямо на камнях, подальше от обрыва, и лег. «Биение» убаюкивало, и веки тяжелели от усталости. Но засыпать я боялся, сам не знаю почему. Нет, я не думал, что Свен скинет меня в пропасть... но... Он накрыл меня свои спальным мешком и, немного помедлив, прилег рядом. Дрожа от холода, мы прижались друг к другу.
- Я побуду с тобой до утра, а потом уйду, - шепнул он мне на ухо.
В ту ночь я впервые увидел звезды глазами Маркуса – как огненные письмена в небе. Я даже мог разобрать слова и отдельные фразы, но смысл от меня ускользал – так он был огромен. Но с каждым вдохом в меня входила какая-то его частица. А слова, точно семена, падали в мой испуганный ум и в нем прорастали, пуская побеги и распускаясь удивительными цветами.
Солнце брызнуло на траву и камни, на соседние вершины, окутанные бледно-серебристой дымкой. Облака почти полностью рассеялись – день обещал быть ясным. Мое онемевшее за ночь тело понемногу просыпалось. Оно еще помнило чужое тепло, шепот и прикосновения, и блуждания взглядами среди звезд. Свен исчез, но я не верил, что он спустился с горы один. Наверное, отошел на минутку за вагонетку подъемника.
Ветер тоже улегся, а «биение»... оно словно переместилось внутрь меня. И в то же время было разлито в небе, в воздухе, в необьятной толще камня, оно стучало во мне и вне меня, как материнское сердце. И мир простирался вокруг – не шкатулка с бездушным механизмом, а ласковая вселенная, заключившая в свою нежную плоть беззащитное дитя-человечество. Думая о ней, я представлял себе мать с ребенком во чреве. Или кенгуру с кенгуренком. И улыбался.
Когда-нибудь придет время, и человечество родится в новый мир – добрее и прекраснее этого. Только не надо торопиться. Не надо ничего ломать.

Нет, эта маленькая история не о цветах. Не только о них. Она обо всех, кого зима баюкала в ледяных объятиях. О том, что скрывал снег. Весной оживает все, что таилось под ним. Оживают ручьи, ручейки и тонкие струйки, наполняя воздух журчащей музыкой леса. Оживают толстые корни, похожие на больших, спящих, белых змей, и пускают молодые побеги. Палые прошлогодние листья отдают мертвые соки земле, а золотую душу – солнцу. А бурые чешуйки, что остались от них – оживают, вспархивая легкими, разноцветными бабочками. Оживают пустые скорлупки, упавшие из гнезд, и, обласканные теплыми лучами, становятся целыми. Не пройдет и нескольких дней, как из них вылупятся птенцы-подснежники. Они вырастут в красивых птиц, чьи песни не различит человеческое ухо. Но голоса подснежников слышны деревьям и ручьям, грибам и лишайникам, и лесным насекомым, и другим птицам, и тростникам на озере. Они – тот камертон, по которому лес настраивает свое звучание. Весной оживают хрупкие стебельки и бутоны, чтобы, напоенные талой водой, превратиться в прекрасные цветы. Оживают мертвые зверьки, погибшие зимой – если от них осталась хотя бы косточка или шерстинка.
Ожила Элли. Сощурила ярко-голубые глаза, еще пару часов назад мутные и слепые, полные талой воды. Растерянно похлопала ресницами, смигивая мертвую влагу. Девочка словно проснулась, но не в своей спаленке, уютной и светлой, в окружении любимых игрушек, а в мокром весеннем лесу. Сон был тягостным и жутким, и она не сразу вспомнила, что случилось. Села на моховой подстилке, боязливо озираясь и прижимая пухлые ладошки к груди. Ее белая заячья шубка валялась чуть поодаль, грязная и вывернутая наизнанку. Но там, где на нее падал солнечный луч, пятна исчезали, и мех блестел, как только что выпавший снег.
Эту шубку сорвал с Элли тот человек, который целую зиму назад увел ее с детской площадки. Ай, малышка! Разве мама не говорила тебе, что нельзя никуда ходить с чужими людьми? Даже если на первый взгляд незнакомец показался невзрачным и безобидным? Даже если он назвался папиным другом? Он взял тебя за руку – так крепко, что ты не смогла вырваться, и ты не закричала, не позвала на помощь, хотя на улице были люди. Но ты пошла с ним в лес – и осталась там навсегда.
«Я боюсь», - прошептала Элли и с удивлением поняла, что это не так. Страх исчез. Память о том человеке, его недобрые глаза, боль, удушье – все оказалось смыто нежным запахом молодой травы, просочилось сквозь мох и впиталось в землю. С каждым вдохом свежий лесной воздух входил в легкие, расправляя их и воскрешая каждую клеточку омертвевшего за долгую зиму тела.
Она потянулась за шубкой – не потому что замерзла, а просто мама ее учила, что одежда не должна валяться в беспорядке. Но отмытый солнцем добела комок меха вдруг как-то странно подобрался, подпрыгнул и, навострив длинные уши, сел чутким столбиком.
- Ой!
Девочка отдернула руку. Прямо у нее над ухом кто-то тихо засмеялся. Элли подняла глаза и увидела мальчика, наверное, чуть старше нее, лет семи или восьми. Такие большие дети обычно уже ходят в школу.
- Привет, - сказал он. – Я Петер.
Мальчик был худой и бледный, с растрепанными волосами и в порванной одежде. Но ведь и сама Элли выглядела не лучше.
- Моя шуба превратилась в зайку, - пожаловалась она.
- Это не страшно, - улыбнулся Петер, присаживаясь на корточки рядом с ней. – Летом в лесу тепло. А зимой мы просто спим. Тебе не будет холодно.
- Откуда ты знаешь?
- Я здесь с прошлой весны.
Элли удивленно моргнула. От весны до весны! Целый год! Ей очень хотелось заплакать, зареветь, как маленькая, уткнувшись в теплый мох, словно в мамины колени. Так жалко стало этого бледного мальчика. И себя тоже. Осенью она должна была пойти в школу и даже выбрала ранец – пузатый, розовый, с золотыми блестками. Он красовался в стеклянной витрине вместе с красивым картонным кульком, вероятно, набитым вкусными конфетами, с коробками цветных карандашей, шариковыми ручками, тюбиками с клеем и бумажными осенними листьями. Каждый раз, проходя мимо, она здоровалась с ним – со своим будущим ранцем, мысленно примеряя его на спину и приосаниваясь. Теперь его купят какой-нибудь другой девочке. И та отправится в школу, будет сидеть за партой, за которой могла бы сидеть Элли...
- Эй, ты чего?
Она все-таки разревелась.
- Не плачь, все плохое позади, - утешал ее Петер, неловко обнимая за плечи. – В лесу много тропинок. Нам не будет скучно. Я и один не скучал... ну разве что совсем немного. А вдвоем – совсем другое дело! Пойдем, я покажу тебе лесное озеро, откуда можно пить. А еще из ручьев. Вода там очень вкусная. А есть можно кислицу – знаешь, такая, с тремя листиками?
- Знаю, - всхлипнула Элли, вытирая покрасневшие глаза.
- Это сейчас, весной. А летом появятся разные ягоды. Нам не много нужно.
Девочка слушала его, как зачарованная.
- Ну, вставай. Пошли, - предложил он с гордым видом заправского хозяина. - Я все тебе покажу и расскажу.
- Я хочу домой, - сказала Элли, поднимаясь и отряхивая брючки от налипшей на них рыжей хвои. – Хочу к маме.
Петер грустно покачал головой.
- Нельзя. Сама понимаешь, мы теперь – другие. Ну, - он задумался, - наверное, ты можешь сходить попрощаться. Не сейчас, а когда станет темно. Не надо, чтобы тебя кто-то видел.
- А ты? – спросила Элли. – Не пойдешь со мной?
- Нет, - он закусил губу. – По мне там никто не скучает.
- Разве у тебя не было родителей?
- Только тетя и дядя. Тетя меня не любила. А дядя... он сделал это со мной и оставил здесь.
Ласковое оранжевое солнце погладило верхушки берез. Яркий весенний день клонился к вечеру, приглушая птичьи голоса и удлиняя тени. Элли взяла Петера за руку.
- Я вернусь. Только посмотрю одним глазком, как они там. Папа и мама. Как они без меня.
Мальчик кивнул.
А потом они, стоя на берегу лесного озера, долго смотрели на солнце. Как оно краснеет и гаснет, будто угли в печке, и даже поднявшийся ветер не может его раздуть. Кажется, еще чуть-чуть, и оно подожжет сухие тростники, и взметнется к небу высокий огонь, пожирая облака и звезды, и перекинется на лес, а затем – и на поселок. Но ничего подобного не случилось, и солнце просто утонуло в холодной воде. Наступила ночь.
Раньше Элли боялась темноты, даже спала с включенным ночником, за что ее часто ругала мама.
«Ты уже большая девочка, - говорила она, - давай-ка, выключи лампу. Чего ты боишься? Посмотри, ни в шкафу, ни под кроватью нет никаких чудовищ».
Каждый вечер, перед сном они с мамой вместе обходили комнату, заглядывая в тумбочки, под кровать и под письменный стол, открывая по очереди все дверцы шкафа. Искали чудище – когтистое и страшное – и, конечно, не находили. Только после этого Элли спокойно засыпала.
«Как часто, мама, мы боимся не того и не тех, - могла бы сказать она сейчас. – Чудовища – среди нас, они выглядят как обычные люди».
Впрочем, ни о чем таком Элли не думала. Она шла босиком по тихой улице родного поселка. В редких окошках теплился свет, и мелькали тени, расходясь по тюлю мягкими волнами, и лунными светлячками блестели на газонах глаза садовых гномов и кошек. И фонари горели только на перекрестках – то есть, почти нигде, да и те мерцали фиолетово и тускло.
Она миновала темную аптеку и магазин с ранцем на витрине. Только ранец уже был другим – черно-синим, мальчишеским. Но Элли даже не взглянула в его сторону, а нырнула в узкую калитку, во двор частного дома. И, вскарабкавшись на дерево, как большая кошка, прильнула к окну. Ее родители пили чай на кухне. Девочка видела фарфоровые чашки у них в руках, у мамы с надписью «самой любимой мамочке», а у папы – с желтым цветком. Видела стеклянный заварочный чайник и конфетницу на столе. Родители о чем-то разговаривали, склоняясь головами друг к другу, и лица их казались грустными. Потом мама отставила в сторону свою чашку, уронила руки на стол и заплакала. Папа встал и обнял ее, и баюкал, как ребенка, целуя в пробор.
Элли заерзала на толстом яблоневом суку. Ей очень хотелось туда, в ярко освещенную кухню, в тепло, хотелось утешить маму, взобраться к ней на колени, обнять крепко-крепко и заплакать вместе с ней, хотелось горячего чаю... Но она осталась сидеть на дереве, грея дыханием оконное стекло. Она уже не была собой. Лес пустил в нее свои корни. В ее жилах текла хрустальная вода родников, а волосы пахли мхом, талым снегом и палой листвой.
Элли вспомнила, как днем, уже успокоившись, стояла вместе со своим новым другом у лесного озера.
- Кто мы? – спросила она тогда. – Кто мы, Петер?
- Мы подснежники.
- Подснежники? – протянула она удивленно. – Но это цветы!
- Это цветы, птицы, деревья, бабочки, зайцы и белки... Это другая сторона леса. Смотри!
Она посмотрела и увидела. На зеленоватой глади озера зыбко колыхались деревья. Тонкие и бледные, как их с Петером лица. Они тянулись вверх – и одновременно в глубину, и кроны становились корнями, и вцеплялись в зеленое небо, чуть подкрашенное огненным закатом, и сплетались в призрачной вышине. А на берегу неподвижно застыла, поджав под себя одну ногу, белая цапля и вместе с сухими тростниками отражалась в воде. И казалось, даже если она вспорхнет и улетит по своим птичьим делам – ее озерный двойник останется стоять, обрамленный золотом призрачной травы.
Там, на узкой береговой кромке, словно пересекались две вселенные. Лес – расцветающий, весенний. И лес, опрокинутый в озеро. Наверное, в этот миг Элли осознала, не человеческим, а каким-то звериным чутьем почуяла – что мир подснежников, тонкой линией отделенный от мира людей, не отпустит ее никогда.
Она слезла с яблони и прошла по гравийной дорожке, словно по горячим углям. Камешки кололись. Но среди них отыскался кусочек мела. Встав на цыпочки, она дотянулась до почтового ящика и крупными печатными буквами написала: «Мама, папа, я вас люблю». И, чуть помедлив, добавила: «Я жива, и мне хорошо». Может быть, им станет от этого легче. Может, они утешатся, - подумала Элли и тенью выскользнула из сада.
Поселок заснул еще крепче. Почти все окна в домах погасли, но с неба лился мягкий серебряный свет. Девочка медленно брела по пустым улицам, жалея, что не принесла маме букетик первоцветов. Она хотела, но Петер ей запретил. Мы – больше не люди, сказал он, это люди рвут цветы, ломают ветки, топчут жуков и ловят бабочек. А мы – дети леса. Мы можем любоваться цветами, трогать, нюхать... но не рвать их, не убивать. Хватит убийств! Сейчас весна – время жить.
Элли слушала и кивала. Скоро апрель пройдет по лесу с радужной палитрой. Мазнет синей краской – и заголубеет лужайка пролесок. Плеснет желтой – и солнечно станет от расцветших лютиков. И белые ветреницы заструятся молочными реками между черными стволами, и затопят лес, выходя из берегов, и полыхнет разнотравье и разноцветье, как лесной пожар. А в мае распустятся ландыши, наполняя воздух глубоким, таинственным, нежным ароматом... И значит, наша маленькая история все-таки о цветах.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья" - "Подснежники" - "Искупление"

Я с детства боялся кошек. Причем без всякой на то причины. Ну что могли мне сделать эти безобидные, в общем-то, создания, милые домашние пушистики или маленькие диковатые хищники, опасные разве что для птичек и мышей? Но при виде самой безобидной мурки я бледнел и начинал заикаться. А бывало, что и падал на землю и, к ужасу взрослых, бился в самом настоящем припадке или терял сознание.
Не помню, откуда это взялось и когда началось. И почему именно кошки. Я вырос на маленькой частной ферме. Мои родители держали кроликов, которых я брал иногда в дом, таскал на руках, гладил, укладывал рядом с собой в постель, как меховые игрушки – и чувствовал себя прекрасно. Даже бродячих псов – и тех я не пугался так сильно. Хотя, сбиваясь в стаи, они иногда нападали на людей, и как-то раз чуть не загрызли насмерть нашего соседа, кроткого пьянчужку, кстати, беззаветно любившего всех без разбора животных, в том числе и собак.
Закончив школу, я переехал в город, женился, и нет, мой страх не утих. Но кошки в округе почти не попадались. Хозяйские, в основном, не покидали свой дом или дворик, а бездомные были осторожны и сторонились незнакомых людей. Если я и успевал что-то заметить или услышать, то разве что мелькнувший в кустах хвост, волнение и шорох в густой траве и утробное рычание откуда-нибудь из-за помойных бачков. Иногда, особенно в апреле-мае местные коты пели у меня под окнами долгие любовные песни, так похожие на младенческий плач, что я притворялся перед самим собой, что это он и есть. А может, так оно и было. Я не знаю. По соседству жило несколько семей с маленькими детьми.
В общем, мне и кошкам как-то удавалось избегать друг друга. И все шло хорошо, пока однажды пасмурным осенним вечером моя дочка Алина не принесла домой озябшего котенка. Это случилось, помню, в середине ноября. Шел ледяной дождь со снегом, и земля уже к тому времени слегка промерзла. Насквозь промокший, беззащитный пуховый комочек дрожал от холода и, лежа в дочкиных ладонях, смотрел на нас желтоватыми глазками-пуговками, тихонько и, как мне тогда показалось, сердито урча. Алина назвала малышку Беляночкой, хотя из-за грязи цвет ее шерсти невозможно было рассмотреть. Когда жена ее искупала, она и тогда оказалась не белой, а серебристо-дымчатой, очень красивой. Но имя осталось. И сама кошечка, конечно, осталась у нас. Я не осмелился сказать «нет», да меня никто и не спрашивал. Мои дорогие девочки – жена и дочь – и мысли не допускали, что кто-то может не влюбиться с первого взгляда в это крохотное, доверчивое существо. Они хлопотали над ним, как две курицы-наседки над единственным цыпленком, а я стоял в стороне, уже предвидя грядущие мучения, и меня пробирал озноб.
И правда, Беляночка росла необычайно доброй и привязчивой – так и ластилась к рукам. Ее круглые, янтарные глаза смотрели прямо в душу. Но это была кошка. Кошка! При виде ее острых когтей, я весь покрывался холодным потом. Сердце колотилось, как бешеное, и кружилась голова. Я понимал, что это нелепо и стыдно, но ничего не мог с собой поделать. И уж конечно, ни за что не отважился бы признаться своим девочкам, что я, взрослый мужчина, боюсь маленького котенка.
Наверное, другой на моем месте пропадал бы вечерами в пивнушках, кафе, клубах – где угодно. Но я по природе своей домосед и семьянин, и меня тянуло домой. Не скажу, что мое жилище превратилось в филиал ада на земле. Но я чувствовал себя плохо, очень плохо. Я давился ужином, пока Беляночка лежала на холодильнике, уставившись мне в лицо своими совиными глазами. А потом утыкался в монитор, делая вид, что работаю, но, и сидя к ней спиной, слышал, как она катает по полу пластмассовые мячики.
Меня пугала непредсказуемость ее движений, ее мягкие прыжки, потягивания, нервное подергивание хвостом, ее мелкие, острые зубы маленького хищника. Я замирал от страха, представляя, как они впиваются мне в руку, и никак не мог избавиться от этих болезненных фантазий. Они преследовали меня весь вечер – и даже потом, во сне. Конечно, жена видела, что со мной что-то неладно и тревожилась, но на все ее беспокойные вопросы я отвечал односложно: «Устал». Наверное, она думала, что это от нее я отворачиваюсь, вжимаюсь в угол, виновато прячу взгляд. Ей чудилось, что я на что-то обижен, и, не в силах докопаться до причины, тем не менее простодушно надеялась, что любовь и нежность к общей питомице нас помирят. Не зря же говорят, что кошки приносят лад в семью. Увы, но не в моем случае. Робко вглядываясь в мое мрачное лицо, жена взахлеб рассказывала о милых шалостях Беляночки, о том, как та обгрызла какой-то цветок, перепрыгнула с серванта на шкаф, играла с плюшевой мышкой, стащила со стола котлету, разворошила белье в баке и устроила себе там гнездо.
- Я чуть не загрузила ее в стиральную машину! – с притворным смехом сообщала она, и улыбка застывала на ее губах.
Потому что я и хотел бы, но не мог смеяться вместе с ней.
Дочка требовала:
- Папа, погладь Беляночку!
Я бледнел и отшучивался. Мне казалось, что я умру, если прикоснусь к кошке или она коснется меня.
Хорошо, что хотя бы спала Беляночка в детской комнате, обычно на Алининой подушке или у дочки в ногах, свернувшись урчащим серым клубком. Казалось, она и во сне продолжала петь любимой маленькой хозяйке свои колыбельные. А мне хотя бы по ночам удавалось немного отдохнуть и расслабиться.
Если бы еще не эти кошмары... Мне снилось, что Беляночка растет и вырастает огромной, как тигр. Злобная дымчатая тигрица с зубами – в половину моей руки каждый. Утром я просыпался с головной болью, а выходя из спальни, убеждался, что котенок и в самом деле увеличился в размерах. Недавно он умещался в детских ладошках. А сейчас уже растянулся на полдивана. Через неделю кошка занимала уже весь журнальный столик, а толстый и пушистый, как еловая ветка, хвост делал ее еще на полметра длиннее. Что же будет дальше, думал я с плохо скрываемым ужасом.
- Тебе не кажется, Ань, что... э... Беляночка слишком быстро растет? – осторожно начал я однажды за завтраком.
- Па-а-п, ты что? – тут же закричала дочка. – Она совсем крошка! Крошка-кошка!
- Быстро растет? – удивилась жена. – Наоборот, наш ветеринар считает ее очень мелкой для своего возраста. Судя по зубкам ей уже полгода, а выглядит как четырехмесячный котенок.
- Что же делать? – спросил я растерянно.
Но жена поняла мой вопрос по-своему и принялась увлеченно объяснять что-то про диетический корм, витаминные добавки и питание по часам.
Ну что тут сказать? Все это было для меня пыткой, и с каждым днем становилось все хуже. Когда стало совсем уже невмоготу, я пошел к врачу.
- У вас айлурофобия, - сказал доктор, выслушав меня. – Паническая боязнь кошачьих. Как и любая фобия, она иррациональна. Возможно, в детстве вас испугала кошка. Или даже поцарапала и покусала. Вы могли об этом забыть – психика часто вытесняет воспоминания о травмах. Это может быть и какой-то атавизм. Страх древнего человека перед саблезубыми тиграми. Что-то такое.
- Вы можете помочь? – спросил я без обиняков.
Доктор замялся.
- Как вы понимаете, не существует таблетки от страха. Я бы посоветовал психотерапию. Иногда она дает неплохие результаты. Хотя и без гарантии... Но в нашем деле, как вы понимаете, трудно что-то гарантировать. Душа человеческая – тонкий и сложный инструмент. Ее не настроить, как скрипку, подтянув пару струн. И все-таки попробовать стоит. Но придется поработать.
- Я готов.
- Вот, подружитесь-ка для начала с этим симпатягой, - улыбнулся врач и протянул мне, сняв с полки, белого игрушечного котенка с блестящей синтетической шерсткой и черными узелками вместо глаз.
Я отшатнулся.
Доктор смерил меня внимательным взглядом и покачал головой.
- Знаете, на вашем месте я бы поговорил с женой. Пусть найдет кошечке новый хороший дом.
- Нет. Они обе ее любят. Жена и дочка.
- Вы измучаетесь, пока наступит облегчение. И заболеете от сильного стресса – уже физически. А то и семья распадется. Поймите, здесь нечего стыдиться. Айлурофобия – это болезнь. А заболеть может каждый. В этом нет вины человека.
- Ладно, - сказал я только для того, чтобы закончить разговор. Прекрасно понимая, что здесь не о чем раздумывать.
Я вышел из дверей больницы на свет и холод. В морозном воздухе плясали редкие колючие снежинки, обжигая лицо и руки – остро и болезненно, как булавочные уколы. Помню головокружение и тошноту, и резь в глазах от яркого солнца. Я понимал, что никогда не смогу причинить боль двум самым родным и любимым девочкам. Алина в своей питомице души не чает. Да и жена... какой улыбкой озаряется ее лицо, стоит только упомянуть имя Беляночки. И кошку я, если честно, жалел. Она-то в чем виновата?
В общем, я решил терпеть и по возможности лечиться. А там уж, как Бог даст. Я не знал еще тогда, что не пройдет и пары месяцев, как я вытащу ее – нашу Беляночку – живую и дрожащую от ужаса, снова ставшую беззащитной и маленькой, из-под развалин собственного дома. И, прижимая к себе, баюкая ее, как младенца, понесу дочери и жене. И мы обнимемся втроем – нет, вчетвером – и заплачем. Мы, четверо выживших, посреди беспросветного хаоса и кошмара. И что моя айлурофобия и другие ненужные страхи осыплются с меня шелухой перед лицом настоящей беды.