Я сижу на скамейке в осеннем парке. Желтые и оранжевые листья шуршат, плывут мимо, крутятся на мокром ветру. Он как будто вдувает в них души, оживляет, пусть несколько коротких минут, а то и мгновений. А чуть поодаль морщится от его порывов тусклая гладь пруда, вся в золотых березовых корабликах, и ломко потрескивают у берега сухие камыши. Прямо в воде застыла, как чучело в перьях, серая цапля. Взлохмаченная и понурая, она стоит посреди такой же, как сама, унылой серости на одной ноге. Ей нет никакого дела до меня, а мне – до нее. И все-таки какая-то тоненькая ниточка внутреннего родства соединяет нас. Нам обоим холодно, грустно и одиноко.
Я наблюдаю, как на крохотном клочке асфальта у моих ног – в осеннем театре – разыгрывается привычный спектакль. Вот танцует соло крупный и яркий кленовый лист – рыжий, будто клоун, блестящий и напыщенный. «Это я... – словно говорит он, - я... я... я... Красивый, успешный, важный».
Мне хочется вскочить с места и затоптать этого выскочку, растереть подошвами ботинок, изодрать в мелкие клочки. Крикнуть: «Да не важен ты совсем! Человек ценится по его делам, а не по глупым ужимкам». Но это всего лишь палый лист на ветру. И я молчу, смотрю и слушаю.
К моим ногам слетаются птицы, и я, достав из рюкзака пакет с пшеном, щедро бросаю им зерна. Пернатые суетятся, толкают друг друга, а я, скосив глаза, продолжаю следить за осенним лицедейством. Я вижу, как осиновый лист – круглый и красный, словно от стыда, бочком подбирается к кленовому. Он мельче, стесняется и мелко дрожит, кувыркаясь в воздухе. Кукловод-ветер подкидывает его вверх и безжалостно швыряет на асфальт. Волочит по мелкой луже.
- Дай мне в долг, друг, - просит осиновый лист, алея от смущения. – Ребенку на операцию. Времени совсем нет... Отдам обязательно, как смогу.
- Нет, - отвечает его кленовый собрат. – Нет-нет-нет-нет.
Осиновый лист умоляет.
- Пожалуйста! Речь идет о жизни и смерти. Еще немного – и будет поздно. Может быть, уже поздно.
- Нет-нет-нет-нет-нет.
Вздохнув, я отвожу глаза, а присмиревший ветер котенком сворачивается у моих ног.
- Ну что, закончили кривляться? – говорю я листьям, но они молчат и лежат, бездыханные, похожие на желтые и красные тряпочки.
И так чуть ли не каждый день, стоит мне забыться, замечтаться, засмотреться на птиц, на деревья, на облака, даже на муравьев или бабочек. Все они, как по нотам, начинают разыгрывать эту коротенькую пьесу. Всего две-три реплики. Но вопрос всегда один и тот же – и такой же ответ. Ну, и на кого тут злиться? На осень? На небо? На пестрый, облетающий холодным огнем осенний парк?
Кто из них виноват в том, что три года назад я ответил отказом на такую же просьбу моего коллеги? Мы и друзьями-то не были. И даже работали в разных отделах. Ума не приложу, почему ему вздумалось обратиться ко мне. А может, охваченный отчаянием, он кидался ко всем подряд, не в силах смириться с мыслью, что его дитя – самый любимый на свете человечек, увы, обречен. Помню, я посоветовал ему написать в какой-нибудь благотворительный фонд. Объявить сбор. Ну, мало ли что можно сделать, не залезая в карман к посторонним людям. У меня были деньги, но я хотел вложить их в бизнес, а не тратить непонятно на что. На чьи-то воздушные замки, на второй шанс, на бесплодную, возможно, надежду.
«Нет времени, - ответил он мне тогда, - у нас каждый день на счету».
«Извини, - я решительно мотнул головой, - ничем не могу помочь».
Он отступил, изменившись в лице, не в силах уже скрывать свою боль. А я отвернулся, мельком подумав, как он сдал за последнее время. Глаза беспокойные, красные, словно от долгой бессонницы. Плечи опущены. По правде говоря, он и сам выглядел как тяжело больной человек.
Понятия не имею, чем там все закончилось. И состоялась ли операция. Тот коллега вскоре уволился и, вроде бы, нашел другую работу. Через общих знакомых до меня дошли слухи, что его сын все-таки умер. А сам он развелся с женой, а после – то ли спился, то ли наложил на себя руки. Знаете, как бывает. Человеческая судьба – она хрупкая... Как домик из спичек, одну вытянешь – и вся конструкция развалилась.
Но разве это моя вина, спрашивал я себя. Нет, конечно. Но отчего так странно и пусто внутри, словно что-то непоправимое произошло – не в чей-то чужой, а в моей жизни? И как будто я сам это непоправимое совершил – своими собственными руками? Мои деньги спасли бы малыша. Или нет. У каждого – своя судьба, у ребенка ли, у взрослого. И если кому-то суждено умереть в детстве, то в этом, наверное, есть какой-то высший смысл.
Он мог вырасти, думаю я, и стать художником или музыкантом. Ученым, подарившим миру лекарство от рака или новое смертоносное оружие. Просто хорошим человеком. Или нехорошим. Примерным семьянином, честным работягой или неудачником, преступником, маньяком, проклятием человечества. Достичь святости или продать душу дьяволу... Может, ему вовсе не надо было жить. И кто я такой, кто мы все такие, чтобы вмешиваться в божий промысел?
Но если я прав, то почему мне так плохо? Почему я, как эта лохматая цапля, стою посреди осеннего мира со своей совестью наедине?
Опавшие листья – невольные лицедеи – смиренно льнут к моим ботинкам. А к лавке осторожно, бочком, приближается Лисичка. Скалится от страха, рычит, в карих, с золотой поволокой глазах застыла боль. На шее – обрывок веревки. Рыжая шерстка запачкана в грязи и кое-где свалялась колтунами, и все равно собачка красива, просто заглядение. Яркая, стройная, небольшого роста – примерно мне по колено. Она пуглива – боится всех, даже кошек. Да что там кошки. Клюющие пшено птицы, и те внушают ей ужас.
Медленно достаю из рюкзака сверток и разворачиваю на скамейке. Лисичка напряженно следит за моими руками, но не убегает. А я выкладываю на одноразовую тарелку кусочки колбасы, сушеного мяса, куриную грудку, хлеб... Ставлю все это на землю и, слегка отодвинувшись, смотрю в сторону. Боковым зрением я вижу, как собачка хватает кусок, отбегает, быстро проглатывает... хватает еще один... отбегает... и так, пока тарелка не опустеет. Рыжей осенней тенью Лисичка ныряет в кусты и растворяется в них, а я кидаю пластиковую посудину в урну и застегиваю рюкзак.
Сколько раз я молил Бога – нет, не даровать мне покой, его я, наверное, не заслужил. Как и забвения. Без памяти душа слепнет и глохнет, и, как яхта без парусов, несется прямо на рифы. Но я просил дать мне подсказку, намек, знамение, если хотите. Как жить дальше? Что делать? И вот однажды в тишине пришел ответ. Словно кто-то невидимый шепнул мне в ухо одно единственное слово: «корми».
Сперва я растерялся, а потом понял. Надо просто кормить – всех, кто голоден. Тех, кто стоит с протянутой рукой, и тех, кто стыдится просить. Того, кто пинает лапой пустую миску, и того, у кого вовсе нет миски. Кормить человека, зверя, птицу и любую тварь. Это так легко! И словно тяжелые цепи опадают с сердца, оно становится невесомым, как тополиный пух на ветру. Сделанного – не исправишь. Как и не сделанного вовремя. Но пока вьется тропинка жизни, впереди будет гореть свет. Манящий и чистый или неверный, как болотный огонь. Это уж как повезет, но главное – идти и ничего не бояться.
Я вижу, как встрепенулась на воде цапля и, раскрыв широкие крылья, поднялась над прудом, словно огромный летучий змей. Описала надо мной круг... один, другой, и, перемахнув ажурную гряду древесных верхушек, утонула в холодном облачном молоке. Она, конечно, вернется. Серая цапля всегда возвращается на этот пруд, как почтовый голубь в родное гнездо. Я бы и ее накормил, но ей ничего от меня не нужно.
Зато нужно бродячим кошкам на пустыре, и я, снова закинув рюкзак на спину, поднимаюсь со скамейки и иду туда. Я заранее прихватил из дома большой пакет с сухим кормом и пару банок кошачьих консервов. А потом забегу в супермаркет – купить продуктов соседке снизу. Я не знаю, на какие средства живет эта сухонькая, аккуратная старушка, но однажды видел в магазине, как она пересчитывала мелочь, пытаясь купить в овощном отделе три морковки. Ей не хватило денег. За морковь я, разумеется, заплатил и с тех пор каждую неделю приношу соседке целую сумку еды.
А дома, в пустой квартире, меня ждет подобранный еще прошлой зимой щенок. Он похож на волка, серый и поджарый, и за лето вымахал в крупного молодого пса. И его я тоже кормлю.
Я кормлю – и это как очищение, как покаянная молитва, как отпущение грехов. Может быть, не только моих, но всего этого странного мира, где жизнь ребенка можно выкупить за деньги, где люди выгоняют из дома собак и кошек, где причиняют друг другу боль и отрекаются от любви.

Настоящие

Часовая стрелка медленно подползает к пяти. Я перебираю бумаги на письменном столе, перекладывая их с места на место или подшивая в папку. Довольно бессмысленное занятие, но что поделать. Стол, заваленный историями болезни, выписками и тестами – это часть моей работы. Желтоватые блики дрожат на стенах, зыбкие, словно пропущенные сквозь толстый слой воды и стекла. И я чувствую себя как в аквариуме. Золотой аквариумной рыбкой я себя ощущаю, заключенной в странную, волшебную реальность. Бросаю взгляд в окно и рассеянно думаю, что наш дворник, должно быть, заболел. А может, напился пьяным. Поэтому не вышел на работу, и там, внизу, его дочка подметает тротуар, вздымая вокруг себя огненную метель.
Если зиму можно сравнить со строгой и прекрасной снежной королевой, то осень – это девчонка-подросток. Она ходит в красном пуховике и дутых сапожках. Вечно простужена, хлюпает носом, танцует на опавших листьях. Ее метла равномерно шаркает по асфальту, сгребая к обочинам алый кленовый снег. Им уже полон газон, и даже на кустах висят его раскрытые, мокрые ладошки. А я думаю, что сейчас посижу еще немного и пойду домой. Дни в октябре короткие, но если я захочу, солнце еще долго не опустится за горизонт, зависнет над ним, как большая сверкающая пуговица, истекая охряным светом. И я прошу его продлиться, этот осенний день. Не потому, что он какой-то особенный, все, как всегда. Но с утра меня не покидает чувство, что сегодня что-то произойдет.
Ведь должно же что-то произойти – рано или поздно?
Не слова властвуют над человеком, а человек над словами. Простым заклинанием можно вызвать дождь или снег. Остановить светило в зените. Или уронить его за дальний лес, как письмо в почтовый ящик. И не надо быть шаманом. Ты сотворен «по образу и подобию» - и этого достаточно. Но есть другое Слово, то, что не напишешь иначе, чем с большой буквы. Священное и единственное. Оно сияет над нами ярче Полярной звезды. И мы – отблеск его лучей. Мы – отголосок его эха. Тень его тени.
Тихий хрустальный звон прерывает мои раздумья. Пришла сестра.
- Привет, Йон, - улыбается она. – Какой-то ты сегодня встревоженный и грустный.
- Да нет, - пожимаю плечами. – Все нормально. Немного осенней хандры – как лимон в чае. Придает жизни вкус и цвет. А ты прекрасно выглядишь.
Это правда, Соня всегда выглядит безупречно. Белокурые локоны рассыпались по плечам – волосок к волоску. Синяя заколка оттеняет их мягкий лунный блеск. Яркие зеленые глаза и длинные ресницы с легкой рыжинкой. На щеках – вечный румянец. И никакой косметики. Зачем ей помада, тени и прочие девичьи ухищрения? Ей двадцать четыре года. Не больше и не меньше. Мне тоже. А ведь она старше меня на целых семь лет.
Соня не отвечает на комплимент, да я и не жду ответа.
- Много работы? – вместо этого спрашивает она заботливо.
- А когда ее мало? – усмехаюсь.
Потому что работы на самом деле нет никакой. Я могу сидеть здесь за столом, делая вид, что занимаюсь чем-то полезным. Или гулять по осеннему парку, по колено в красных и желтых листьях. Или полулежать под окном на скамейке, задрав лицо к небу, и смотреть, как быстро бегут, обгоняя друг друга, легкие, жемчужные облака. Такие нежные и теплые, бледно-розовые на голубом, что сердце щемит от их удивительной красоты. Или же я могу делать что-то другое – ничего не изменится. Так о чем ты спрашиваешь, сестра? Разве ты не знаешь, как все устроено в жизни?
Нет, не знаешь, вздыхаю я.
Мы болтаем о чем-то неважном. Как обычно. Мне не интересно, что скажет сестра, да и что она может сказать? Главное – ее присутствие. Мы привыкли друг к другу. Вернее, это я привык к ее взгляду, улыбке, к ее манере говорить, слегка наклонив голову, из-за чего она становится похожа на птицу. Не на живую, а на чайку из какого-то старого мультфильма, а может, на альбатроса. Не помню. Когда она так смотрит – снизу вверх, спокойно и задумчиво, ее глаза проясняются, словно наполняясь цветущей стоячей водой. Разглаживаются едва заметные морщинки на лбу и около глаз, и все лицо расслабляется. Шелухой с него облетают годы. И вот она снова - четырнадцатилетняя, глупая, сердитая девчонка, как в тот день, а точнее вечер, когда я видел ее – живую – в последний раз.
А потом приходит последний пациент – смешной человечек в какой-то чудной шапке, похожей на лиловый плюшевый блин. Он настолько нелепый, этот человечек, что его не хочется принимать всерьез. Но вслед за ним в кабинет скользнула черная тень и растянулась поодаль – на затянутом пыльным чехлом кресле. Вытянула длинные лапы, положив их на подлокотники, посверкивает ледяными звездочками глаз. Из-за того, что она такая темная, я не могу ее хорошенько рассмотреть. Да и не пытаюсь. Всему свое время. А человечек не хочет садиться. Стоит, мнется, бросая косые взгляды на предложенный мной стул.
- Чем могу быть полезен? – спрашиваю, улыбаясь, чтобы немного его ободрить.
- Понимаете, доктор... - говорит он.
- Меня зовут Йон К. – поправляю его. – И я не врач.
Но он меня не слушает, и я понимаю почему. Назвать кого-то по имени, значит, признать его право на ошибку. На бессилие и неразумие. Йон К. – всего лишь человек, со своими слабостями, комплексами, невежеством, черными дырами и слепыми пятнами. А доктор, он может все. Он обязан помочь. Смешному человечку очень нужна помощь.
- Доктор... – начинает он снова и рассказывает, как плохо ему живется последнее время. Да всю жизнь! Но год-два назад стало совсем худо. Он и раньше стеснялся людей, над ним все смеялись, даже близкие, а он ведь не клоун. Он просто хочет, чтобы его любили! И еще у него все чаще случаются головные боли и галлюцинации. Он больше не может. Он всего боится, от всех прячется и не верит самому себе!
Я вздыхаю.
- Какие галлюцинации?
- Мне чудится, - говорит он смущенно, - что за мной все время ходит огромный тигр-альбинос. Но его, конечно, никто не видит. Кроме меня. Я сошел с ума, да, доктор?
- Вот этот? – спрашиваю, кивая на тень, и она послушно принимает форму тигра, белого, с черными полосками и со слегка косящими бледно-голубыми глазами. Его шкура лоснится. Красавец-зверь развалился в кресле, пузом кверху, как обычный кот, и кажется, вот-вот замурлычет. Мы с пациентом внимательно его разглядываем.
- Красивый котик, - замечаю одобрительно. – И, наверное, отличный друг?
- Еще бы! С ним ничего не страшно! Когда он со мной – а он со мной всегда – я не боюсь гулять даже ночью, в самых опасных районах! – соглашается человечек и робко спрашивает. – Вы тоже его видите, правда, доктор?
Хм... Не знал, что в нашем городе есть опасные районы.
- Как же его не видеть, когда вот он?
Пациент раздумывает, кусая губы и сдвинув брови почти к переносице, потом кивает.
- Он очень смирный, на самом деле. И добрый. Только выглядит свирепым – чтобы пугались злые люди, - тараторит человечек, брызгая слюной и, видимо, боясь, что я его перебью. Не выслушаю. Но я молчу, скосив глаза на экран монитора. - Его зовут Симба. Очень любит сказки. Я ему братьев Гримм читаю по вечерам, а он слушает. Он даже спит со мной в одной кровати. Горячий, как грелка. Обнимешь его, прижмешься – и жарко без всякого одеяла. Одеяло – что? Тряпка! А тут – живое! Представляете? Бок у него теплый, как печка, а что еще нужно сейчас, поздней осенью, кроме тепла? И возможности вот так обнять – все равно кого, тигра, человека... Главное – кого-то большого и теплого. С ним не одиноко. Сейчас, когда за окном дождь, а ветер воет в печных трубах, как бешеная собака?
- Ну, хорошо, - я машу рукой. – Какие у вас еще галлюцинации?
- Мне кажется, - говорит он робко, - будто на голове у меня все время какая-то дурацкая фиолетовая шляпа. Я пытаюсь ее снять, но она возвращается. Ведь нельзя снять шляпу, - он с тревогой заглядывает мне в лицо, - которой на самом деле нет?
- И ее, конечно, никто не видит? – уточняю я.
Мог бы и не спрашивать. В глазах пациента блестят слезы, но он силится улыбнуться. Не получается.
- Глупо, да?
- Да, - соглашаюсь. – Глупо верить чужому мнения, а не своим собственным чувствам. А теперь снимите шляпу и оставьте ее здесь. Или возьмите с собой. Скоро ударят морозы – и теплая шапка не помешает.
Паренек улыбается и сдергивает шапку с головы. Мнет ее в руках, изумленно рассматривая, а потом скатывает в плюшевый шарик и, как заправский фокусник, запихивает в карман пиджака.
- Вы правы. Спасибо. Вот сейчас поговорил с вами – и как-то легче стало. Светлее на душе. Она не вернется, ведь нет?
- Нет. Если вы сами ее не наденете.
- Ни за что, - он смеется и, повернувшись, легкой походкой направляется к выходу. Но в дверях оборачивается и повторяет. – Спасибо, Йон.
Тигр-альбинос мягко спрыгивает с кресла и, раскачивая на ходу длинным и тугим, как канат, хвостом, выскальзывает вслед за хозяином. Я слышу их шаги на лестнице – звонкие, радостные – человеческие, и тихие – звериные. Пожав плечами, снова поворачиваюсь к экрану.
- Что это было? – удивленно спрашивает сестра.
- Одинокий бедолага, - качаю головой. – Ему и надо-то было – всего лишь поговорить с кем-нибудь. Но кто готов слушать? Никто, кроме таких, как я.
- А откуда у него тигр? – интересуется Соня. – Да еще такой редкий. Они ведь редкие, да? Тигры-альбиносы?
- Неправильный вопрос, - усмехаюсь. – Лучше спроси, что он такое?
- А что он такое?
- Часть его мира. Как для меня – этот кабинет, эти бумаги на столе и... – я чуть не произношу запретное: «как ты, Соня», но вовремя прикусываю язык. – К сожалению, - вздыхаю, - никого не интересуют чужие миры. Каждый погружен в свой, собственный... И на других даже не смотрит. А человеку нужно, чтобы кто-нибудь его увидел и принял. Такого, как есть. Со всеми его шляпами и тиграми.
Я выглядываю в окно и вижу, как парень с тигром выходят из-под крыши подъезда под холодное осеннее солнце. Одновременно задирают головы и смотрят вверх, словно прощаясь. Я машу им рукой. Паренек улыбается, на нем нет шапки, и его влажные волосы растрепались. Ветер шевелит их, ворошит на обочинах сор, метет по дороге красные листья. Девочка-осень в ярком пуховике бросает метлу на пегий газон, весь в золотых и алых пятнах, и подходит к этим двоим, что-то спрашивает, заразительно смеется. В какой-то момент мне чудится, что тигр – и не тигр вовсе, а большой белый пес с висячими, как у спаниеля, ушами и грязными разводами на шкуре. «Куда подевалась та собака?» - хочется спросить мне у сестры, но я знаю, что она не ответит. И я смаргиваю наваждение. Парень, мой бывший пациент, и дочка нашего дворника стоят на тротуаре и разговаривают. Потом девчонка наклоняется и сперва нерешительно, а потом все смелее треплет тигра по холке.
Я отворачиваюсь от окна.
Сестра задумчиво кивает, покусывая нижнюю губу. Наверное, сейчас мы думаем об одном и том же – о далеком, из детства, незначительном, по правде говоря, эпизоде. Но это – наше общее воспоминание, та тонкая ниточка, которая связывала нас раньше и будет связывать всегда. Наша общая с Соней сказка.
Голос сестры становится задушевным.
- Да, Йон... Шляпы и тигры... Ты сейчас вспомнил наш домик на дереве? Да?
- Конечно, - улыбаюсь я.
И мы оба, задержав как по команде дыхание, ныряем в прошлое, словно в глубокое озеро. В холодные и прозрачные, как слезы, воды времени. А там, на дне...
Домик на дереве. Его сколотил для нас дядя Фриц из неоструганных досок и укрыл заботливо в солнечно-изумрудной гуще – в ветвях старого каштана. Он получился совсем не большим, этот домик, наверное, не намного просторнее собачьей будки. Я и моя одиннадцатилетняя сестра едва помещались в нем. Но только в первый момент. Стоило нам, поднявшись по лесенке и протиснувшись в узкую дверь, встать коленями на дощатый пол, как стены растворялись. Мы оказывались в пещере, где хранится заколдованный сундук. Или в хрустальном дворце. Или в древнем лесу. Это был портал в иное, сказочное измерение. Крепко держась за руки, чтобы, не дай Бог, не потеряться в чужом краю, мы с Соней шепотом рассказывали друг другу о том, что видели вокруг. Вернее, рассказывала, в основном, она, а я слушал. Распахнув глаза и затаив дыхание. И пространство вокруг нас наполнялось живыми чудесами.
В заколдованном сундуке, говорила сестра, спрятано сокровище. Что это такое, я, тогда еще маленький, не до конца понимал. Возможно, думал я, сокровище – это бабушкины разноцветные платки, которые мне не разрешалось трогать. Или мамина лисья шубка. А может, ее обувь – многочисленные туфли из приятной на ощупь кожи? Такой мягкой, что ее можно процарапать ногтем. Туфли всех цветов и фасонов – на каблучке и без, лодочки, босоножки, красные, черные, белые, белые в черную полоску и светло-бирюзовые, как ее самое праздничное голубое платье? Замшевые осенние сапожки? Или зимние – на коричневом меху? А может, в том сундуке лежат старые фотографии? Бледные, но цветные или полустертые, рыже-белые, выцветшие, как прошлогодние листья, фигуры в странных нарядах и строгие, печальные лица. Наши предки. Далекие и близкие, жившие когда-то до нашего с сестрой рождения, и даже до папиного и маминого рождений. Они кому-то были дороги. Кто-то их любил. Они дали нам всем жизнь, как древесные корни дают жизнь ветвям и листьям. Что ж. Маленькие дети вовсе не так глупы, как считают взрослые. И уже тогда я осознал, что сокровище бывает не только звонким и блестящим. И разве я был не прав?
В хрустальном дворце жил король. Правда, мы с Соней его ни разу не видели, слышали только, что он сам – как бы хрустальный, прозрачный, как речная креветка. Но почти каждый день он устраивал пир, и столы ломились от всяких угощений – чипсов, яблок, орешков и моих любимых конфет. И напитков подавали вдоволь – фанта, кока-кола, а для меня – вишневый сок. Пить что-то, кроме воды, молока и соков мне не разрешали родители. Но и колу с фантой я попробовал – тайком от них. А от шоколадных конфет у меня в то лето испортились зубы. К счастью, молочные. Королевская еда не пошла им впрок.
А в лесу росли не деревья, а папоротники, густые, темные, высотой с трехэтажный дом. И мягкий, как перина, мох в полумраке испускал тусклые зеленые лучи. Нам с сестрой нравилось прыгать в нем, как в кровати с пружинами, или лежать, голова к голове, и смотреть, как облака плывут сквозь перистые верхушки папоротников.
Вы скажете: глупости, игра. Что ж, если и так, это была самая чудесная игра на свете. Но наше с сестрой счастье длилось недолго. Мы сидели в пещере, в той самой, где хранился сундук и где недавно завелся дракон – очень жадный и опасный. Его якобы приставили охранять сокровище. А мы с Соней, расположившись на мягкой песочной подстилке под гирляндой сталактитов, ели конфеты и обсуждали, как его победить. Непростая задача. И не то чтобы нам так нужен был этот сундук. Но как в сказочной стране прожить без приключений? И вдруг, откуда-то снаружи, из другого мира, послышался шум, шаги, скрип деревянной лестницы. И в просвете возникла мамина голова. Я даже подумал сначала, что это коварный дракон принял облик нашей мамы... Но нет. Это, действительно, была она. И в ее полных отвращения глазах вдруг отразился весь наш маленький чудесный мирок, островок нашей с Соней мечты – а затем съежился и увял.
- Ну вы только посмотрите! – возмутилась мама. – Какие же вы все-таки свиньи! Весь пол замусорили! Сидите в грязи, и хоть бы что! Вы еще хрюкать не начали, вы, двое? Говорила я Фрицу, что все это ерунда, баловство... Домик на дереве! Зачем двум таким неряхам домик на дереве, когда вы в своей комнате убраться не можете? – она всплескивала руками, качала головой, словно не в силах поверить, что это ее дети учинили такое безобразие. - Соня, стыдно! Ты же большая! Какой пример ты подаешь брату!
Она продолжала ворчать, отчитывая нас, а мы сидели понурившись. Волшебство упорхнуло. Мы тогда не знали, что это навсегда, но уже чувствовали, что случилось непоправимое. Заколдованная пещера исчезла, ее сверкающие своды, изящные сталактиты, похожие на толстые каменные сосульки, сундук с сокровищем, следы дракона на мягком песчанике... Мы снова очутились в тесном, грубо сколоченном домике в кроне старого дерева. Действительно, замусоренном. На грязном дощатом полу валялись фантики от конфет, веточки, листья, каштаны, пробки, банки из-под фанты и кока-колы, салфетки, одноразовые тарелки, носовые платки и бумажные стаканчики. Все смятое, раздавленное, испачканное. При виде этого беспорядка и убожества я чуть не заплакал, а Соня покраснела – кажется, с ног до головы. По крайней мере и лицо ее, и шея, и острые локти и коленки под коротким платьицем стали пунцовыми от стыда. Мы молчали и прятали друг от друга глаза.
Конечно, мы убрались в домике, выбросили весь мусор и подмели пол. И еще несколько раз пробовали там играть. Но портал в сказку закрылся. И пещера, и королевский дворец, и папортниковый лес – остались где-то по ту сторону невидимой, но прочной границы. Мы иногда их слышали – как далекий шум, как ветер в кронах, как тихое пение или гитарные переборы в тумане, на другом берегу. Но попасть туда не могли. И нам стало скучно.
Я всегда удивлялся Сониной способности угадывать мои мысли. Мы как будто думаем в унисон, хоть это и невозможно. Вот и сейчас, она смотрит мне в глаза, и мы оба переживаем одну и ту же историю, и, наверное, будем переживать ее снова и снова. А что нам еще остается? Наш мир раз и навсегда поставлен на повтор, и что-то изменить ни я, ни она уже не в состоянии.
- Мама любила чистоту, - грустно произносит Соня. – Чистоту и порядок. Иногда мне кажется, она любила их больше, чем папу, бабушку или дедушку, или дядю Фрица. Больше, чем нас.
- Тебе не кажется, - отзываюсь я нехотя.
Нехорошо говорить так о собственной матери, но разве то, что случилось с сестрой, не ее вина? Неужели тарелка из какого-то разнесчастного сервиза оказалась для тебя, мама, важнее собственной дочери? Я знаю, что этот вопрос некому больше задать. Мамы нет рядом. А Соня, наверное, ничего не помнит. Впрочем, я понятия не имею, в какой момент обрываются ее воспоминания. Мы никогда не говорим об этом, избегая мучительных тем. Удивительно, но неужели мы до сих пор боимся причинить друг другу боль? Похоже, что так.
Бывает чистота живая. Белизна снега. Прозрачность родниковой воды. Яркость огня и бирюзовая нежность весеннего неба. Но в нашем доме царила чистота мертвая, неуютная, как в больнице или в каком-нибудь хосписе.
А моя сестра, сколько ее помню, всегда возилась с какими-нибудь зверятами. Особенно любила их кормить и лечить. Мазать йодом пораненные лапки. Бинтовать хвостики. Выкармливать детенышей из пипетки. Ежики, белки, кролики, птенцы-слетки, котята... Конечно, все это тайком от мамы, в сарае или в саду. Помню, как мы с ней бегали однажды по всему поселку, искали дом для приблудного щенка. Нашли... Как Соня радовалась! Мы потом навещали его чуть ли не каждый день, видели, как он растет. А потом сестра принесла откуда-то лисенка и спрятала его в нашей комнате, внутри книжной полки. Почти неделю он там жил, питаясь сырым куриным фаршем, размоченным в молоке, пока его не обнаружила мама. Скандал она устроила страшный. Наверное, самый ужасный за все наше с сестрой детство – если, конечно, не считать последнего. Но об этом позже. А тогда мама кричала так, что слышали все соседи, топала ногами и клялась в следующий раз выгнать Соню из дома, если та опять притащит с улицы какую-нибудь тварь. Папа ей поддакивал, правда, без воодушевления. Не то чтобы наши с сестрой родители не любили животных... Хотя нет, не любили. Нас даже в зоопарк не водили ни разу, хотя и я, и Соня очень хотели посмотреть на обезьян и слонов. Помню, как раздраженная мама швырнула мне книжку: мол, на, любуйся. Мало тебе картинок?
Куда в конце концов делся лисенок, я так и не понял. Отнесла ли его Соня в лес или отдала кому-нибудь из соседей? Я только надеюсь, что зверек выжил. Хорошенький он был, смешной... Я и сам к нему привязался. А сестра плакала. Целый день – и тоже тайком от родителей, забравшись с ногами на кровать и забившись в угол. Не прошло и трех месяцев, как она привела в дом огромного грязного пса. Не знаю, чьего, вероятно, беспризорного. Хотя бездомных собак я в нашем поселке не встречал. У нас все и всегда было чисто и аккуратно. Домики словно кукольные. Трава и кусты – пострижены. Цветы – на клумбах, а не где попало. Впрочем, прямо за последним двором – отсеченное от него дорогой – расстилалось поле, а на нем – разноцветье и разнотравье, и хищные птицы реяли в потоках воздуха, распластав под собой широкие тени и высматривая внизу крольчат или мышей-полевок. И струилась над землей золотая пыльца, от которой мама сразу начинала чихать, жалуясь на аллергию. Так что, думаю, бедолага-пес каким-то чудом забрел к нам из города, а может, его высадили из машины где-нибудь в лесу или на краю поля. А моя сестра его пожалела и привела в дом, пока родители были в гостях.
Уже стучался в наши двери холодный и дождливый ноябрь, и день клонился к закату, а ветер дул порывами, сгоняя к горизонту заалевшие облака. Но они все не кончались – шли и шли вереницей. И ярко светил за окном осенний клен. Большой белый пес с черными разводами на шкуре прошел по комнате, оставляя на паркете грязные следы. Соня налила ему суп в тарелку от английского сервиза – в ту, что с синими деревьями и пастушками, в любимую мамину. И, перехватив мой взгляд, улыбнулась:
- Ничего, братик, я все вымою и уберу.
Так бы она, наверное, и сделала, не вернись родители из гостей раньше обычного.
На этот раз мама не стала ни кричать, ни топать. Она словно задохнулась при виде сервизной тарелки с остатками супа, грязи и желтых листьев на полу, и собаки, с теленка ростом, нагло возлежащей на чистом диване. Застыла посреди комнаты, и как выброшенная на берег рыба, то открывала, то закрывала рот. Тем временем папа схватил швабру и буквально вымел непрошенного гостя за порог. Пес рычал и поджимал хвост. А мама, прийдя в себя, молча и цепко взяла сестру за плечо и подвела к двери.
- Вон, - прохрипела она. – Убирайся.
Помню, как Соня надевала пуховик, не попадая руками в рукава и беспомощно оглядываясь на нас. Словно надеялась, что мама передумает. Что все это только шутка. За окном, между тем, совсем стемнело, и ветер завывал, как голодный волк, обгладывая деревья и кусты до костей, до мокрых черных скелетов. Застегнувшись и обмотав горло длинным шарфом, Соня шагнула на крыльцо – и тяжелая дверь захлопнулась за ее спиной.
А после родители молча пили чай на кухне и, спустя, наверное, полчаса мама пробормотала:
- Ничего, пусть погуляет, подумает...
А еще через час – вышла звать Соню назад, в дом. Вот только сестры нигде не было. Она словно растворилась в зыбкой темноте, в осеннем холоде, ветре и мелкой, колючей мороси. И собака пропала. Возможно, они ушли вместе. А может, и нет.
Полночи родители бегали по поселку, звали Соню, обыскивали каждый переулочек, перебудили всех соседей. Мне велели сидеть дома и никуда не выходить. И, вообще, ложиться спать. Но я все-таки вышел на крыльцо и стоял, облокотившись на влажные перила и прислушиваясь к далеким крикам. Уже и не вспомню, о чем я тогда думал. Кажется, ни о чем особенном, а просто вдыхал грибной запах листвы и, запрокинув голову, смотрел на серебристые по краям ночные облака. Они плыли и плыли, мимо луны, маленькой и блеклой, словно подернутой беловатой дымкой. Мимо колокольни и острого шпиля старого костела. Над слабо блестящими, мокрыми крышами. И такой покой царил, казалось, и на земле, и в небе, что не верилось ни во что плохое. И уж тем более, мне и в голову не приходило, что мою любимую сестренку я видел этой ночью в последний раз. Утром папа и мама обратились в полицию.
Соню искали. По всему поселку и в лесу – с полицейскими собаками. И даже в озере – водолазы. Но она исчезла. Возможно, добралась пешком до станции и села в первый попавшийся поезд. Пассажирский или товарный. И Бог знает куда он ее увез. Такое случается, успокаивали нас в полиции. Подростки иногда сбегают из дома, и найти их непросто. Но вы не отчаивайтесь, сказали нам. Может быть, она вернется сама, ваша девочка. Или кто-нибудь сообщит о ней.
Сестра не вернулась. Ни через год, ни через два. Нашу семью словно накрыло глубокой печалью. Не знаю, о чем на самом деле шептались по вечерам родители. Но я почему-то был уверен, что о Соне. А потом их вызвали в другой город – якобы на опознание. Об этом случайно обмолвилась бабушка, когда я – наивная душа – поинтересовался, почему она плачет. Мне родители ничего не сказали.
Понятия не имею, чем все в итоге закончилось. Не было ни похорон, ни траура. Сонина фотография в рамочке так и стояла одиноко на полке в шкафу, пылилась и выцветала, а через какое-то время перекочевала в выдвижной ящик, под замок. Теперь я не мог на нее даже взглянуть. И бабушка как воды в рот набрала. А вскоре и вовсе слегла после инсульта. Неделя – и ее не стало. Да, забыл сказать, что мама больше не драила до блеска наш дом, а вместо этого бродила вечерами по улицам, в любую погоду, без цели и определенного маршрута. Заглядывала в чужие сады, пересекала дорогу и уходила в поле, в лес, блуждала, как во сне, вокруг небольшого, но глубокого лесного озера. Иногда ее видели на железнодорожной платформе – она провожала взглядом поезда. Может быть, мама продолжала искать Соню.
И я ее понимаю. Иногда кажется, что потерянное где-то совсем рядом. Только протяни руку – и вот оно. Но нет, его не вернешь, как реку не обратить вспять, сколько ни проси, сколько ни погружайся мыслями в прошлое. Как ни пытайся его исправить. В этом неумолимость времени. Оно жестоко, но справедливо.
Соня глядит на меня с экрана, подперев щеку раскрытой ладонью. Смотрит вопросительно и слегка тревожно. Знакомый до боли взгляд. Наклон головы. Чуть сдвинутые к переносице тонкие брови. Хмурится... Словно хочет что-то сказать, но медлит, боится попасть впросак. А может быть – дразнит. Ее не поймешь. Еще минута – и по губам пробежит улыбка, загорится в глазах, ямочками украсит щеки. По сути я общаюсь с нейросетью, впитавшей привычки, воспоминания, любимые словечки и жесты моей сестренки. Нацепившей на себя ее повзрослевшее лицо. Иногда я думаю, что настоящая Соня все-таки жива и выглядит сейчас совсем по-другому. Ей уже за тридцать. Живет в каком-нибудь большом городе, в самом сердце человеческого улья, в безликой многоэтажке. Коротко постриглась. Ходит летом в рваных джинсах и куцой майке, а в холодную погоду – в таком же красном пуховике, как у девочки-осени. Красит волосы в синий или оранжевый цвет. В пупке у нее пирсинг, а в ушах – дырки в монету величиной. А может, она вышла замуж, растолстела, родила двоих или троих детей. И, наверное, она не запрещает своим малышам таскать домой кого угодно: собак, кошек, раненых птичек. Да хоть крокодилов! А может, ее дети уродились в бабушку и кричат при виде соринки на полу, и ненавидят животных. Все возможно.
- Эй, братик, - вторгается в мои мысли Сонин голос, - о чем задумался?
- Да так.
- Что-то вспомнил?
Я качаю головой. Тебя вспоминаю, Соня. Ты-то себя помнишь? Знаешь, кто ты?
Должно быть, последний вопрос я произнес вслух, потому что ее взгляд становится пытливым.
- Конечно, знаю. А как насчет тебя? А, Йон?
Беспомощно пожимаю плечами.
- А что я?
- Думаешь, ты чем-то отличаешься от меня?
Неужели она разозлилась? Нейросеть способна злиться? Я мнусь, не решаясь сказать правду. Боюсь обидеть Соню, хоть она и компьютерная программа. Но для меня она живая. Моя любимая сестра.
- Йон... – ее голос становится мягким, как прикосновение кошачьей лапки, - что случилось с нашими родителями? Где они?
Я вздыхаю.
- Не знаю, Соня. Я давно их не видел. А что?
Мне вдруг становится неуютно, страшно, тоскливо. Но кошачья лапка уже выпустила когти и царапает по сердцу. Конечно, я могу встать и, выключив компьютер, пойти домой. Могу закончить этот разговор одним нажатием кнопки. И Соня не вскочит, не побежит за мной. Не заставит выслушать. Ей не пробиться сквозь холодное стекло экрана, сквозь безжалостную команду «включить-выключить». Но...
- Где ты живешь? – наседает сестра. - Где наш бывший дом?
- Где-то.
Я машу рукой.
- Вот именно, Йон. Где-то... А ты? Что с тобой? – она заглядывает мне в глаза. – Ты такой, как раньше? Скажи, ты можешь остановить солнце в зените? Или уронить его за горизонт, как письмо в почтовый ящик? Ты видишь жнецов в небе?
- А ты? Ты их видишь? – невольно вырывается у меня.
- Конечно, - кивает Соня.
Судорожно пытаюсь вспомнить, когда и зачем я рассказал ей про жнецов. А внутри меня словно занимается заря. Я пытаюсь ее удержать, как привык удерживать солнце за краем ржаного поля – когда хотелось немного продлить ночь. Но свет разгорается – против моей воли – все ярче и ярче.
Зачем? Я ничего не хочу знать.
- Ну и чем ты отличаешься от меня? – спрашивает сестра.
Я молчу, снова погружаясь в глубокие воды памяти.
Сестры уже нет. Бабули тоже. А мне одиннадцать или двенадцать... Мечтательный, немного не от мира сего мальчишка.
Помню наш дом. Вернее, бабушкин, доставшийся нам по наследству. Он высокий и узкий, голубой с белыми ставнями, а на крыше у него растет мох, трава и даже тоненькая березка. Мы переехали в него сразу же после бабушкиной смерти, потому что в нашем прежнем доме маме чудились по ночам какие-то шаги. Она не могла спать, будила папу, и оба они, закутавшись в теплые одеяла, сидели до утра на кухне и курили. Выходя к завтраку, я едва мог дышать от плотных, висящих над столом клубов дыма. Сперва аккуратный, под конец бабушкин дом выглядел запущенным. Каким-то одичавшим, что ли. Как и сад, затянувшийся в последние год-два колкими кустами ежевики. Как и проросшая сорняками старая песочница.
Но я его любил, этот дом. Он был живой, полный всяких гнезд, осиных, птичьих, паучьих – мягких белых коконов, из которых осенью вылуплялись крохотные паучата... Со стороны сада – увитый плющом, и летом, и зимой полном разных насекомых.
В то последнее лето какая-то серая пичуга вывела птенцов прямо под нашей крышей и без устали таскала им червяков с соседского огорода. А если, встав у стены, прислушаться, то можно было уловить их слабый писк. Пару раз она прилетала к нам на крыльцо – птица-мать, маленькая и невзрачная, чуть крупнее воробья. А потом один птенчик выпал, но не разбился, а лежал на мокрой земле, крохотный и жалкий. Комок не перьев даже, а тонких косточек под розовой кожей и немного пуха. Шел дождь, с деревьев и карнизов текла вода и собиралась в лужи. Птенец чуть не утонул. А вдалеке, помню, грохотал гром, и уже что-то посверкивало в тучах, и ветер бил наотмашь, так что трудно было удержаться на ногах.
Я мог бы взять птичьего малыша с собой, положить в какую-нибудь коробку и выкармливать, пока он не оперился бы и не научился летать. Сестра бы так и сделала. Птичка – не собака, ее легко спрятать. Да и мама последнее время не заглядывала в мою комнату. Но я – не Соня. Возиться со зверятами – это не мое. Я и не умел, если честно. Но и бросить его, беспомощного, тоже не хотел, хотя бы в память о сестре я должен был ему помочь. И я решил вернуть птенца в гнездо.
С огромным трудом вытащил из сарая выдвижную лестницу. Прислонил к стене и начал взбираться, цепляясь за ступеньки одной рукой, а другой – придерживая оттопыренный карман с несчастным найденышем. Высоты я не боялся. С ней я с малых лет на «ты». Бывают души, робостью или алчностью пригнутые к земле. А моя всегда тянулась к небу. Куда я только не лазил, и на деревья, и по чердакам, и на колокольню поднимался. Однажды папин знакомый взял меня с собой в кабину подъемного крана. Помню, какой восторг я тогда испытал – почти мистический. До облаков, казалось, было рукой подать. Один шаг – и я поскакал бы по ним, как по кочкам, побежал вприпрыжку по синей тверди, как по припорошенному облачным снегом льду. Страх – это гири на ногах. А восторг – крылья. Так что упасть я не боялся и, упорно карабкаясь, достиг уже самой крыши. Протянул руку и вслепую, наощупь сунул птенца во что-то теплое и мягкое. Уверенный почему-то, что это и есть гнездо. И подумал, что пора спускаться обратно, иначе весь промокну, да, собственно, уже промок. Но замешкался, посмотрел вниз и зашатался. И раскачивалась лестница на сильном ветру. И качалось небо в грозовой дымке черных, как сажа, облаков. И земля подо мной ходила ходуном, будто лодка в штормовом море. Мне в лицо сыпалась откуда-то солома, сухая трава, клочки мха, острые дождинки, камешки, песок. В какой-то момент я почувствовал, что лестница подо мной летит, и я лечу вместе с ней. Вместе с ветром, дождем и травой. Но и в те последние мгновения страха не было, а только легкость и радость полета. На этом мои детские воспоминания обрывались.
- Так что же случилось? – растерянно спрашиваю я сестру. – Я упал и свернул себе шею? Там было не так чтобы очень высоко. Но упасть можно по-разному.
- Откуда я знаю? – искренне удивляется она. – Если не помнишь ты, то мне-то откуда знать?
- Действительно, откуда... – бормочу я. – Так что получается? Мы оба с тобой мертвые?
Но Соня возмущенно встряхивает головой, словно сама мысль о смерти кажется ей кощунственной.
- Нет, Йон. Мы не мертвые. Мертвые тела гниют в земле. Души, наверное, пируют на небесах. А мы – ни то и ни другое. Мы – ненастоящие.
Уже понимая, что она права, я продолжаю спорить.
- Это ты такая, - говорю обиженно. – Ты живешь внутри моего компьютера. А я – среди людей.
Сестра хохочет, показывая идеально ровные, белые, как на плакате в кабинете дантиста, зубы.
- Это потому, братик, что ты их любишь. А я всегда любила животных.
Прежде, чем я успеваю ответить, Соня отодвигается от экрана, и я впервые вижу то, что находится за ней. То, что раньше мне казалось всего лишь размытым фоном. Маленькая светлая комнатка. Кушетка у стены, застеленная простыней. Белые занавески на окне, сквозь которые в комнату затекает ласковое закатное солнце. И такой же белый шкаф со стеклянными дверями. А за ними – пузырьки, баночки, коробочки – какие-то лекарства. А на кушетке, на шкафу и прямо на полу – щенки, котята, зайцы, белки, ежи, лисы, волчата, олененок с забинтованной ножкой и веселыми желыми пятнышками на спине, птицы мелкие и крупные, воробьи, сойки, вороны, горлицы... даже сова...
- Мои маленькие друзья, - говорит Соня с нежностью. – Я им помогаю. Помнишь совенка? Ну, того, которого мы нашли в лесу? Я не смогла его спасти. Не сумела выкормить. А здесь – получилось! Смотри в какого красавца он вырос!
Словно понимая, что ее хвалят, сова хлопает крыльями и громко ухает.
- Но это же... – я не нахожу слов.
- Да, - Соня вздыхает. – Мы не можем сделать мир более настоящим, чем мы сами. Но мы можем жить в нем так, как хотим. Как мечтали когда-то. Я лечу животных, и никто на меня за это не кричит, не ругается, не грозится выгнать из дома. Это мой дом, мои звери, моя жизнь. Я счастлива, Йон.
Я медленно киваю. Нет больше смысла притворяться – ни перед собой, ни перед Соней.
- У меня была другая мечта, - улыбаюсь задумчиво, точно сквозь мутное стекло вглядываясь в далекое, золотое... в будущее, которое не свершилось. Или свершилось? Как знать! – Помнишь, у Сэлинджера. Ловец во ржи. Я очень хотел вырасти и стать таким – ловить непослушных детей на краю пропасти. Глупо, да?
- Совсем не глупо! – возражает сестра. – А очень здорово! Ловец во ржи... Я рада, что у тебя получилось.
- Получилось? – переспрашиваю.
И сам себе отвечаю, да, получилось. И пусть те, кто ко мне приходят, давно уже не дети. Но разве не каждый из нас – неразумный ребенок в душе? Да, и я тоже. Погибший в одиннадцать лет, я, наверное, так и не смог до конца повзрослеть. Должно быть, в той, покинутой мной жизни взрослеют иначе... Но я сделаю для этих людей все, что могу. Я протяну им руку и буду удерживать над пропастью изо всех сил, пока они не нащупают почву под ногами.
Но что такое пропасть в мире, где нет смерти? Просто дыра в земле. Или просто отчаяние, черное, как ад, тоска, мрак, одиночество, беззвездная ночь. Я хочу зажечь звезды для всех несчастных, стоящих на краю. Для тех, кому больно. Кто устал от насмешек. Кто ищет – и не находит. Кто стучит, но ему не отворяют. Для тех, кто потерял надежду.
- Ладно, младший братик, - вздыхает Соня, - тебе пора, да и мне тоже. Надо кормить всю эту ораву. Видишь, их сколько? Скучать не дают! - она делано хмурится, но в глазах искрится радость. – Забегай в гости, Йон.
- Но как? – удивляюсь я. – Как тебя найти?
Она улыбается.
- Найдешь, если захочешь. Иди по тропинке, через ржаное поле. Иди долго-долго. Через лес, мимо озера, через поселок... Он похож на поселок нашего детства, но там нет ни бабушкиного дома, ни родительского. Того, в котором мы выросли. Я проверяла. Дороги назад нет, Йон. Но есть просто дорога. Иди по ней – и найдешь меня.
- Да я каждый день по ней хожу, по этой тропе! Как же мы еще ни разу не встретились?
Соня машет рукой, смеется и отключается. Экран темнеет.
Я спускаюсь по лестнице и выхожу из подъезда, с наслаждением вдыхая холодный осенний воздух. Метла девочки-осени по-прежнему лежит на газоне, но ее самой нет. Ушла. И листьев на дороге меньше не стало. Их разноцветный ковер шуршит под ногами, а еще не облетевшие ладошки клена ловят яркое солнце.
Золотом полыхает сжатое поле. Я присаживаюсь на корточки, провожу ладонью по колючей стерне. Тропинка ныряет в жнивье и устремляется прямо – упираясь в далекий, зубчаный горизонт. Она может привести к дому Сони. А если пойти дальше, то может привести на небо. На него можно вскарабкаться, как на синюю гору, как на огромную, прозрачную глыбу льда. Я встаю и запрокидываю голову. Раньше, для того, чтобы увидеть небесных жнецов, мне приходилось долго щурится, искать подходящий угол зрения, а сейчас достаточно просто взглянуть.
Небо надо мной – ожившая картина Ван Гога. И жатва там сейчас в самом разгаре. Люди в белоснежных одеждах, похожих на римские тоги, ловко орудуют серпами, жнут золотые колосья солнца, вяжут в снопы и – по-старинке – грузят на телеги. Чтобы наступила ночь, надо убрать все лучи до последнего. И жнецы спешат, пот струится по их загорелым лицам. Они вытирают его широкими рукавами и снова принимаются за работу. Жнецы знают: без их труда тьма не опустится на землю, и мир не отдохнет. А утром светило, поднявшись над горизонтом, снова засеет небесное поле лучезарными всходами. И все повторится.
Я смотрю из-под ладони, среди облаченных в белое фигур выискивая одну – до боли знакомую. Бабушка! Я машу ей рукой, но она не видит. Ей не до меня – она торопится отделять день от ночи. Колосья и острый, как молодой месяц, сверкающий серп мелькают в ее проворных руках.
Она всегда спешила. Словно надеялась за отпущенный ей срок переделать всю работу в мире. С весны и до поздней осени возделывала свой сад и маленький огородик. Стригла и подвязывала деревья, белила стволы, сажала растения, боролась с сорняками и вредителями. Зимой чистила дорожки от снега. Она сама покрасила дом в нарядный голубой цвет. Сама построила сарай для тяпок и лопат, заложила в саду альпийскую горку, остеклила теплицу для огурцов, чинила забор и крышу. С утра до ночи бабушка не разгибала спины и на возмущенное мамино «ну сколько можно, посиди уже, наконец, спокойно» отвечала: «На том свете отдохну!»
И знаете, как это звучало? Как похоронный звон. Не так страшил бабушку тот свет, как это вынужденное безделье. Работа – это жизнь, повторяла она нам с Соней. Движение – это жизнь. А покой – смерть. Вот такой она была, наша бабушка – беспокойной.
Помню, как я, растерянный, стоял над ее могилой и думал: «Вот все и закончилось». В райских кущах праведники целыми днями возлежат на облаках, играя на арфе и распевая хвалебные гимны Всевышнему. Она даже приснилась мне однажды – худая и несчастная, с ангельскими крыльями за плечами и каким-то музыкальным инструментом в руках. Только это была не наша бабушка, а ее бледная тень. Бесплотная и грустная.
Так я думал – и жалел бабулю до слез, пока однажды, возвращаясь домой через ржаное поле, не поднял глаза и не увидел в небе жнецов. Они вязали солнечные снопы, утирали пот, смеялись и пели, шагая по облакам. Не праздное шествие унылых ангелов, а радостный труд счастливых людей. И моя любимая бабушка, конечно, была среди них.
Поле земное и поле небесное, и мы – настоящие. Мои волосы треплет прохладный вечерний ветер. А я стою посреди золотого жнивья и смотрю, как солнце медленно уходит за горизонт. И как падают в телегу последние снопы, а там, где колосья сжаты и небо потемнело, начинают свое извечное кружение ночные светляки – яркие голубые звезды.

С утра я чувствовал себя неважно, а к вечеру совсем разболелся и просто лежал в кресле, укрывшись теплым пледом и листая журнал. Читать не мог – ломило глаза. Но, прежде чем идти спать, я встал и, осторожно приоткрыв дверь, выглянул во двор. Поздний осенний вечер мерцал редкими звездами, и холодный ветер мел по тропинке желтые листья. Я никогда не мог понять, откуда они берутся – поблизости не росло ни одно дерево. Лишь неподалеку, на усеянной такой же палой листвой лужайке, торчали пни. Много пней. Высокие и низкие, кряжистые и совсем тоненькие, в веточку толщиной. В мутном вечернем свете они казались чем-то другим, потусторонним и пугающим. Я вглядывался – и видел то мальчика, присевшего на корточки, то щенка, то болотную выпь, стоящую в камышах, то зайца с длинными ушами. Что за сад был здесь и почему его вырубили, я не знал. Но чувствовал, что в почерневших пеньках бродит, как некогда древесные соки, какая-то остаточная жизнь. Не достаточная для того, чтобы вырастить из мертвых корней призрачные стволы и кроны. Но плодящая в сумерках эти странные обманы зрения. Поежившись, я отступил назад, в дом, и запер дверь на два замка. Осталось опустить трисы, обойти еще раз комнаты – благо их всего две и еще кухня – и лечь.
Так... Я что-то забыл. Важное. Но что? Боль стучала в висках, не давая вспомнить. Да еще промозглый осенний холод затекал под одежду, поднимался с пола, вызывая мучительный озноб. Я топтался посреди спальни, тревожно озираясь и потирая лоб, попутно думая, что подцепил какой-то вирус. Может быть, грипп или этот новый... как его? Название вылетело из головы. Да и сама голова никуда не годилась. Сознание помутнело, точно заволоклось болотным туманом, и ноги стали словно чужие. Переступали, как в глубокой воде, и я их не чувствовал. Надо завтра позвонить врачу. «Если доживешь до завтра», - издевательски подсказал мне давний страх. Но я не хотел его слушать.
Три года прошло с того дня, как я поселился в этой безопасной стране. Три года с тех пор, как я побывал в плену у Чудовища. Меня мучали. Каждый день и почти каждый час, оставляя только короткие ночи для передышки. Что они делали со мной, я вам не скажу. О таком не рассказывают, разве что на суде или своему психологу. Но эти шрамы до сих пор болят и, наверное, будут болеть до конца жизни. Укусы Чудовища не заживают никогда. Слишком много яда в них попало – слюны, зловонной и жгучей, как вода из адских котлов.
Почему, вы спросите, я говорю о Чудовище, ведь их, моих палачей, было много? Нет, оно одно. А те – просто люди, его марионетки. Оно - воплощенное зло, тьма пролезшая в наш мир из самой преисподней. Она, эта тьма, выедает человека изнутри, лишая его разума и души, пережевывает и выплевывает пустую оболочку. Я помню глаза моих мучителей. Только что в них полыхало черное пламя. И вот они уже погасли, сделались мертвыми, как пыльные стекляшки.
Зло просачивается в любую щель. И тогда посреди европейских городов взрываются бомбы. И вооруженные безумцы в упор расстреливают прохожих. Оно вселяется в толпу, превращая ее в безмозглого и опасного зверя, способного только рушить, насиловать, убивать. Адепты Чудовища считают себя воинами за правое дело. Но на самом деле они всего лишь куклы. Адские куклы в руках древней и жестокой силы.
Мне хочется сделать свой дом герметичным, как космический корабль, и пусть летит сквозь ночь, сквозь ад, сквозь вселенский вакуум... Внезапно я вспоминаю, что забыл впустить в дом кошку. Ей, наверное, все равно, эти маленькие храбрые хищники могут гулять всю ночь, охотясь на кроликов и мышей – но мне так спокойнее. Поэтому я приучил Пеппи спать дома. И я отпираю дверь.
Тьма густая, как черный кофе, плещется у моего порога, слизывая золотые пятнышки света с дощатого крыльца. Вдалеке серебрятся пни, а над ними колышутся на ветру древесные миражи. Мне чудится, что призрачный мальчик встал в полный рост и смотрит на меня, уперев руки в бока. Щенка он зачем-то взял на поводок, да и не щенка, собственно, а огромного пса, и тот скалится – беззвучно и свирепо. Готовый по первой же команде сорваться с места и вцепиться мне в горло.
- Пеппи! – кричу в темноту, и мой голос срывается на хрип.
Минута – и белая тень скользнула по ступеням, мягко потерлась о мои ноги и устремилась в гостиную – туда, где стоит питьевой фонтанчик и миска с сухим кормом. Проголодалась, бедняга. У кошек удивительное чувство времени. Позови я Пеппи на полчаса позже – она не пришла бы, потому что гуляет далеко, в лесу на другом конце поселка.
Я постоял еще немного, тревожно вглядываясь в подсвеченные бледным небом останки старого сада и борясь с дурнотой. А потом мой ум словно накрыло толстым платком. Не помню, как запирал дверь и как добирался до кровати. Как снял с себя одежду и заполз под одеяло, натянув его до подбородка и обернув вокруг себя, как шерстяной кокон. Очнулся от удушья, которое все усиливалось. С трудом разлепил отяжелевшие веки. Сквозь трисы не проникало ни лучика, ни звездной искорки. Но из прихожей тянулся конус тускло-желтого света. Я скосил глаза и увидел. Оно сидело у меня на груди, огромное и черное – чернее ночи, чернее, чем гуталин или печная сажа. Похожее на гигантскую жабу с торчащими изо рта кривыми клыками. Впрочем, у Чудовища много обличий. Как много их у лжи и жестокости. Заметив, что я проснулся, оно зашипело:
- Идем со мной. Я пришло за тобой и сейчас утащу тебя в ад. В самый ад, да. Ты там уже был, не правда ли? Ну, и как? Понравилось? Посмотрим, сможешь ли ты пройти через это еще раз.
Я слушал его, обливаясь холодным потом, и понимал, что не смогу. Что сойду с ума. А оно уже тащило меня. Давило всем своим весом на грудную клетку, так, что у меня, кажется, трещали ребра, и неотвратимо увлекало во тьму. Я лежал в постели, не сдвинувшись со своего места ни на дюйм. И в то же время неуклонно сползал в пропасть, не в силах ни за что уцепиться. Ни за темноту, ни за свет, ни за ставшую вдруг ледяной подушку.
Два кровавых огня метнулись через комнату наискосок. Моя Пеппи – альбинос, и глаза ее, небесно-голубые днем, в темноте горят красным. С рычанием она вцепилась Чудовищу в холку и отодрала его от меня, сама усевшись поверх одеяла, заслонив меня своим крохотным пушистым тельцем от мерзкого порождения бездны. И весь остаток ночи они сидели так – друг напротив друга, моя маленькая белая кошка и Чудовище. Глаза в глаза. Сцепившись в безмолвном поединке.
А потом клыкастая черная жаба сдулась, как проколотый воздушный шарик. И все, что наполняло ее, злоба и лютая, бешеная ненависть к людям и ко всему живому, вышло из нее со свистом и рассеялось в воздухе. Мне сразу же стало легче дышать. От кошки струилось тепло, я согрелся и уснул.
А утром... Я проснулся и, нащупав на подушке пульт, нажал кнопку. Трисы поползли вверх, и в комнату широким потоком хлынул солнечный свет. Я почувствовал, что здоров. Нет, голова еще кружилась. Но температура упала, и тело снова было моим – послушным и гибким, не тряслось в ознобе и не болело. У меня под боком безмятежно посапывала Пеппи. И мир вдруг показался удивительно светлым, обновленным. И нем что-то изменилось, неуловимое, и в то же время очень важное, и что-то изменилось во мне. Я словно вернулся из долгого-долгого путешествия. Вернулся домой, туда, где нет страха.
Я лежал и представлял себе, как проведу этот день. И еще много прекрасных дней. А по ночам не буду затемнять окна, и комната омоется звездным блеском, как живой водой. Может быть, я и трус, но моя кошка – смелая. А смелых боится Чудовище. Оно ведь само по натуре своей трусливо. А больше всего оно страшится любви. Потому что любовь – это свет, способный отогнать самую злую тьму. Моя кошка меня любит.

Я скинул в прихожей кроссовки и зажег свет. Босиком и крепко зажмурившись, прошел мимо большого зеркала, старого, со сколотым краем, мутно-зеленого, ростового... В нем и красавец смотрелся бы тяжело больным доходягой, такой нездоровый оттенок оно придавало лицу. А я со своей уродливой внешностью иногда пугался сам себя. Я ненавидел свое прыщавое лицо, безвольный подбородок и оттопыренные уши, похожие на два лопуха, которые легко становились пунцовыми – от любой неловкой мысли или чьего-то взгляда. И свое тщедушное тело, узкие плечи, длинные руки и ноги. А вдобавок еще и волосы – рыжие, как у клоуна. Ну, волосы еще можно покрасить или на худой конец постричься налысо, думал я, но все остальное! Как с этим жить?
Я стеснялся сверстников, особенно девушек. И своей робостью навлекал на себя презрение и насмешки. От незнакомых парней шарахался в страхе, потому что был слаб и не смог бы дать отпор, вздумай кто-нибудь из них затеять со мной драку. Не знаю, почему я ожидал от людей плохого. Но я так страдал, что мама записала меня на прием к психиатру. К врачу идти я отказался. Говорить с посторонним человеком о своих мучениях казалось мне каким-то позором, признанием собственной слабости, а может быть, и болезни. Мама настаивала. И я решил умереть.
Да, обычная логика глупого подростка. Я умру, а вы еще пожалеете. Вы все пожалеете, что довели меня до такого. И придете просить прощения, но я вас не прощу, потому что уже буду мертвый. Что такое смерть, я представлял себе плохо. Да и не задумывался об этом. Все, что я на самом деле хотел – это отомстить. Маме, одноклассникам, своему собственному телу, всему миру.
Убедившись, что дома никого нет, я накарябал на тетрадном листке дурацкую записку в стиле «прошу никого не винить» (никогда не понимал на самом деле, зачем это нужно) и заперся в ванной. Не стану рассказывать, как я себя убивал. Это было грязно и страшно. Мне удалось кое-как полоснуть себя бритвой по запястью. Но кровь шла плохо, хоть и заляпала все вокруг – кафель, стены, раковину, унитаз и душевую кабинку. В отчаянии я стал рыться в аптечке и, найдя бабушкины таблетки от диабета, проглотил их все. А потом сидел под раковиной, борясь с тошнотой, ослабевший настолько, что не мог встать. И даже мелькнула мысль, что напрасно я все это затеял. Но в глазах у меня потемнело – и что-то еще болезненно трепыхалось во мраке, что-то чудовищное, мерзкое и липкое, давило на ребра и пищало над ухом на высокой ноте. Все тело словно пропиталось нестерпимой горечью. Я задыхался, что было сил цепляясь за жалкие крохи сознания. А потом, как санки с горы – рухнул в пустоту.
Очнулся на больничной койке. Белое одеяло, белые занавески на окне, такой же потолок и стены. И время дня неясное, белоснежно-лунное... нет, это искусственный свет из коридора льется в палату через открытую дверь. А за окном темно и мертво, ни фонарей, ни звезд, ни всполохов фар от проезжающих мимо машин. Как будто в могиле. И тишина, почти полная, съедающая все посторонние звуки. Ни человеческих голосов, ни уличного шума. Только попискивает тихонько капельница.
Вошла медсестра с лицом бесстрастным, как у манекена, и молча поменяла флакон в штативе. Я хотел ее окликнуть, но горло сузилось, сделалавшись будто зашнурованное, и не пропускало ни единого слова. Только воздух – и тот мелкими глотками.
- Молчите, больной, - хмуро бросила медсестра и удалилась, слегка прикрыв за собой дверь.
В палате стало темнее, и я задремал.
А потом пришли они. Я сперва подумал – врачи. А кто еще мог вот так запросто появиться среди ночи в больнице? Но нет, врачами они не были. Высокие и худые, в бледно-зеленых, ниспадающих, как римские тоги, халатах, как будто слабо светящихся. И глаза у них светились, как у кошек, таинственной, глубокой зеленью. Я даже не понял, сколько их было. Не один человек, но и не толпа. Но как только я пытался их сосчитать – в сознании все расплывалось.
- Симон Квитчин! – произнес один из них, а может, и все сразу. – Ты обвиняешься в убийстве.
- Я? – от неожиданности ко мне, похоже, вернулся дар речи. Впрочем, не исключено, что мы общались телепатически, и на самом деле я ничего не говорил вслух. – Но я никого не убил! Даже и не думал! Ну... – я смутился, - разве что самого себя. Но это ведь не считается! Разве я не хозяин своему телу?
- Нет, - ответили они, - никакой ты ему не хозяин. Ты, вообще, ничему не хозяин. И все, что имеешь – получил взаймы. А оно живое и разумное, и хочет жить. Что плохого тебе сделало тело? Оно некрасиво?
- Да, - промямлил я.
- Не тебе судить. Оно просто живет и делает свою работу. А ты? Что делаешь ты?
- Я... я...
Их голоса звучали у меня в голове, как удары колокола.
- Режешь ему вены? Травишь таблетками?
Я молча кивнул, не зная, что сказать в свое оправдание.
- Симон. Тебе уже пятнадцать лет. Ты отвечаешь за свои поступки. И сегодня, пятнадцатого октября, мы лишаем тебя твоего тела. Пока ты не нанес ему еще больший вред. Оно будет жить, как раньше, его вылечат. А ты...
- А я умру?
Внезапно накатил страх, как будто я, приговоренный к смертной казни, уже стоял на эшафоте. Каким-то шестым чувством я понимал, что мои странные гости не шутят. Но что же это? Ведь я хотел умереть, а теперь потею и дрожу, как последний трус?
Я с ужасом смотрел на свою бледную руку, лежащую поверх одеяла. К ней, хищно змеясь, тянулась тонкая трубочка капельницы.
- Не умирает даже малая букашка под твоим сапогом, - сказали они наставительно. – А ты примешь ту форму, что тебе подстать.
- Какую?
- Ну откуда мы знаем? Это же от тебя зависит. Какой ты внутри – тем и станешь.
- Но тело не может жить без души, - сделал я последнюю попытку.
- А кто тебе сказал, что ты душа? – возразили они. - Ты то, что считает себя пупом земли – эго. Но ты не пуп земли. И твое тело прекрасно без тебя обойдется. Оно совершенно. У него есть мозг, сердце, желудок... Все работает, как часы. Оно труженик, а не эгоист. А ты своими обидами и странными желаниями только сбиваешь его с толку.
- Но...
- Все, лети, птичка!
Не успел я моргнуть, не успел даже понять, что произошло – или хоть что-то заметить, почувствовать, осознать – но только что я лежал на больничной кровати с капельницей в руке и туго перебинтованным запястьем, а мгновение спустя уже стучал клювом о карниз по ту сторону оконного стекла. Мои тонкие лапки скользили по мокрой жести, а крылышки набухли и отяжелели от холодного осеннего дождя. Глаза словно затянуло влажной пленкой. А порывистый ветер сбивал меня с ног и норовил сбросить с карниза на голую землю внизу.
В одной детской книжке я читал, что волнистый попугайчик может жить в воробьиной стае. И что зима средней полосы ему не страшна. Оказалось, это правда. Я выжил, но мне пришлось нелегко. Особенно в первые месяцы. Чужак в чужом краю – вот кем я был тогда... Белая ворона – или хуже того. Ворона среди ворон все же отчасти своя. Не зная ни воробьиных повадок, ни обычаев, я то отчаянно жался к другим, то шарахался от них. В птичьих разборках лишился хвоста и чуть ли не половины перьев. Ободранный и жалкий, с окровавленной головой, я ютился в гнезде под крышей старой трансформаторной будки. Хорошо, что в нашей местности редко выпадает снег, и я искал пропитание на раскисшем от долгих ливней газоне. Да еще одна сердобольная старушка бросала нам зерна и хлебные крошки прямо на асфальт.
А потом наступила весна. Доброе рыжее солнце согрело озябших птичек. И небо прояснилось – тяжелые тучи растаяли, сменившись легкой кисеей облаков. И вдруг оказалось, что воробьи – народец не злой. А жизнь, пусть и в облике попугайском, не так уж плоха. Я даже научился получать удовольствие от полета. Не от перепархивания с ветки на ветку и с крыши на карниз, а от странного чувства невесомости, света, пустоты и синевы, теплой, как южное море. Жаль, что я не превратился в орла. Я бы парил над горными вершинами в лучах золотого рассвета. Но, как говорили они, каждый принимает форму себе подстать. Что ж...
Я с детства боялся высоты, настолько, что не мог подняться даже на стремянку или встать на табурет, чтобы вкрутить лампочку. И теперь птичья природа влекла меня ввысь, а человеческая трусливая натура тянула вниз, к земле. До тех пор, пока я не понял: боязнь высоты – это страх потери. А мне терять больше нечего.
Судьба моего бывшего тела меня поначалу не интересовала. Но птицы – те еще сплетники. Всюду летают, все видят, всем интересуются и все знают. И разносят как сороки на хвосте – даже если они не сороки, а, к примеру, воробьи или голуби, скворцы или синицы. И вот, понемногу до меня стали доходить слухи о нем. О том, кто теперь звался Симоном Квитчиным, о глупом подростке, однажды решившем свести счеты с жизнью.
Я узнал, что он закончил школу, а после – университет. Женился. Работает в какой-то конторе. Кормит бездомных кошек, за что вся наша птичья братия его терпеть не может. Вернее, не могла бы, не будь он таким безобидным и не наполняй он каждую субботу кормушки вкусным, отборным пшеном. А по ночам Симон Квитчин сочиняет сказки, которые дает почитать жене, а иногда – маме. Когда та приходит в гости. Больше он никому их не показывает – стесняется. О чем эти сказочные истории, хороши они или плохи, птицы рассказать не могли – ведь никто и никогда не учил их грамоте. В общем, как поведали мне собратья-воробьи, Симон Квитчин звезд с неба не хватает, слывет тихим подкаблучником, безвольным, но, в общем-то, хорошим и добрым человеком.
Однажды, когда с того памятного дня прошло уже лет десять-одиннадцать... если честно, я потерял счет годам... я спустился на карниз, к его окну. Теплый весенний вечер плыл над городом вместе с запахом сирени и жасмина, вместе с желтоватыми облаками в темно-синем небе и тихой музыкой, лившейся из чьей-то припаркованной у дома машины. В комнате Симона царила уютная полутьма, а сам он сидел за столом и что-то писал в раскрытой тетрадке. Я не мог прочитать что именно, хоть и не забыл еще буквы – отражение в стекле бликовало. Но мое бывшее тело, хоть и повзрослевшее, узнал сразу – так знакомо оно было, до мельчайших черточек и жестов, до дрожи и холода в груди. Он то и дело откидывал прядь отросших волос со лба. Задумчиво подпирал щеку языком. Его лицо, мягко озаренное светом настольной лампы, вдруг показалось мне удивительно красивым. И так захотелось прорваться сквозь стекло, приблизиться, спросить:
- Тебе хорошо? Тебе всего хватает?
Засмотревшись на него, я и не заметил, как прямо за моей спиной в воздухе нарисовались тонкие светящиеся фигуры.
Они!
- Ему-то всего хватает, - зазвучали прямо у меня в голове бесплотные голоса. – А ты? Что ты от него хочешь?
Я задохнулся. И в ту же секунду все мое отчаяние, боль, раскаяние прорвались одним громким криком-просьбой-молитвой.
- Пожалуйста! Ради Бога! Разрешите мне вернуться!
- Куда?
- К нему! В мое тело!
Словно адским холодом повеяло посреди весеннего тепла. В их голосах, прозрачных и легких, теперь как будто потрескивали льдинки.
- Зачем ты ему?
Будь я человеком, наверное, зарыдал бы. Или упал перед ними на колени – впрочем, на узком карнизе это было нелегко. Но что мог сделать я, волнистый попугайчик? Только умолять – мысленно.
- Я нужен ему, как и он мне. Смотрите... его считают безвольным, робким... он не уверен в себе и ничего не может добиться. Вместе мы сумеем больше... Мы сможем все!
- Он счастлив по-своему. Как, мы надеемся, и ты.
Мне почудилось, или их голоса потеплели?
- Я – нет, не счастлив, - ответил я честно. – Устал скитаться дикой птицей... Если бы вы знали, как я устал! Пожалуйста, дайте мне еще один шанс! Только один! Я все понял, да. Обещаю, что буду сидеть тише воды. И никогда, никогда больше не причиню ему вреда!
Я захлебнулся болью. А они молчали.
Повернувшись спиной к окну, я до рези в глазах всматривался в живой, дышащий мрак. Их контуры расплывались. Как будто они находились здесь – и одновременно где-то еще. Зримые, но недосягаемые.
И словно из этого далекого далека пришел их долгожданный ответ.
- Что ж, хорошо. Будь по-твоему. Обещай, что не сделаешь его несчастным.
- Клянусь!

Чудовище никогда не приходит само, говорили о нем, оно всегда посылает своих слуг. Те, хоть и похожи на людей, на самом деле вовсе не люди, потому что лишены живой души. Они длинные, как жерди, и тощие настолько, что ветер колышет их, как траву, а солнце просвечивает насквозь, будто туман, и в глазах у них – адская бездна. А оно, чудовище, сидит глубоко под землей и ест человеческих детей. А может, и не ест, а предается извращенным сексуальным утехам. Или вытягивает из несчастных малышей души, а тела делает высокими, худыми и прозрачными. Возможно, оно растит себе послушных рабов. Или заставляет их биться на арене с дикими зверями. А может быть, оно воспитывает из них солдат и посылает воевать в чужие земли. А когда они возвращаются с победой – если, конечно, возвращаются, ведь на войне убивают, это знает даже ребенок – награждает их деньгами и медалями и отправляет жить в славную страну героев.
Много разных слухов ходило о чудовище, а какое оно на самом деле никто не знал. Но время от времени то одна семья, то другая, получала извещение о том, что за их ребенком скоро придут. И приходили. Худые люди без искры Божьей во взгляде. И увозили малыша в автобусе с черными стеклами – Бог знает куда, и больше его никто не видел.
Еще пару минут назад стол был накрыт к ужину, благоухал мятой горячий чай и красовались на блюдах жареный хлеб, домашняя колбаса, сыр и зелень. И вот, еда торопливо сдвинута в угол, а на белой скатерти лежит голубой конверт, только что подброшенный кем-то под дверь. А может, его принес ветер или уронил с высоты птичьего полета черный ворон- почтальон.
У Марка дрожали руки, когда он надрывал край и вытаскивал сложенный вдвое листок. Злата кивнула, бледная, как снег, и оба склонились над столом.
- Кто? – от наплывших на глаза слез она не могла разобрать буквы.
- Патрик, - едва шевеля губами, сказал Марк.
- Нет.
Вместо ответа он закрыл лицо руками.
Умница Патрик. Их гордость. Ласковый и смышленный мальчишка. Маленькая копия отца и любимец матери.
- Но почему он? – в отчаянии спросила Злата.
- Он старший. И он мальчик.
- Говорят, теперь они забирают даже младенцев. И даже девочек.
- Да.
Без сил облокотившись на стол, Злата тихо плакала, а Марк не знал, что сказать ей в утешение. Но вот она подняла голову.
- Милый, мы должны бежать. Все вместе. Или спрятать его. Ведь не можем мы в самом деле... – она всхлипнула, – его отдать.
Марк грустно покачал головой.
- Можем. И должны. Иначе они перебьют нас всех. И сожгут деревню.
- Откуда ты знаешь, что они могут?
- Читал в газете, - буркнул он. – Злата, корми детей. И не пугай их, прошу тебя. Успокойся. Здесь, правда, ничего не сделаешь.
Малыши, все загорелые и белобрысые, чумазые, как поросята, прибежали со двора, лопоча наперебой. Каждый о своем. Марика испачкала новое платье, играя в песке, а Соня нашла красивый камешек. Он красный и гладкий, как черешня, а откусить нельзя. Йон поймал черепашку, такую маленькую и зеленую, с острой головой и ноздрями трубочкой, а Патрик пустил ее поплавать в дождевую бочку. Черепашка взяла и утонула. И что теперь делать?
- Тихо, не галдите, - попросил Марк. – У мамы болит голова.
- Черепашка утонууула... – занудно тянул Йон.
- Папа, а ты почитаешь нам сказку? – попросил Патрик.
Марк беспомощно взглянул на Злату, но та отвернулась.
- Ладно, после ужина.
Поев, они устроились на диване, сгрудившись вокруг отца, и каждый норовил залезть ему на колени или хотя бы заглянуть в книжку. Хотя читать из всех умел только Патрик, в свои семь лет – довольно бегло. И все равно, каждый вечер он торжественно приносил Марку громоздкий томик в яркой, расписной обложке. Вечернее чтение сказок стало для семьи своего рода ритуалом.
- Ш-ш-ш... Слушайте. «Теплой весенней ночью, когда спит всякая живая тварь, кроме кошек, сов и летучих мышей, дракон вышел на берег. Расправил кожистые крылья. Посмотрел на реку...»
Марк невольно вздохнул. Историю он знал почти наизусть. Это была сказка про дракона, который каждый день поедал принцесс, а в последнюю – влюбился и стал человеком.
«Ну почему, - думал Марк, - почему даже сказки у нас такие? Как один пожирает другого. Сильный – слабого. Тот, кто наверху – тех, что внизу. Да что мы за люди? Все, что умеем – это мечтать о добром драконе. Но сказки врут. И никакие наши мечты не изменят драконью суть».
Он читал, как глупый попугай, произнося слова, но не понимая их смысла. А в голове царил хаос. И в сердце, паскудная, плескалась тоска, как гнилая вода в наглухо закрытой бочке.
Ночью ни Злата, ни Марк не могли уснуть. Ворочались. И каждый думал о сыне и об их мирной спокойной жизни, в которую нежданно ворвалась беда, и о чем-то своем, другому недоступном. Молчать казалось невыносимым. Говорить тоже.
Марк уже почти задремал, когда жена легко коснулась пальцами его губ.
- Милый, ты спишь?
- Нет.
- Знаешь, я подумала... Может, ему там будет неплохо. Мы ведь не знаем, как там будет. И никто не знает. Почему обязательно надо представлять себе что-то плохое?
- Угу.
- Мы ведь должны его отдать, правда? Если не мы – то кто? Они ведь все равно кого-то заберут, а если мы вздумаем сопротивляться, то всем в итоге станет еще хуже. Правда? Это... что-то вроде священной жертвы, да?
Марк тяжело вздохнул.
- Да. Злата, спи.
Они лежали, широко распахнув глаза и не глядя друг на друга. И смотрели во мрак.
- Они и так много для нас делают, - снова подала голос Злата. – Наша земля... города, деревни. Если всем этим не управлять – что будет? Сплошной беспорядок. И тогда уже не чудовище, а люди сожрут друг друга. Да, милый? – Марк в темноте сжал кулаки, но ничего не ответил. – И они нас предупредили. А могли бы прийти и забрать Патрика, внезапно, без всякой повестки. Но нам дали время проститься... Хотя на всю жизнь не напрощаешься...
- О Господи, женщина! - не выдержал Марк. – Ты замолчишь когда-нибудь или нет?
На утро у них все валилось из рук. Так что в конце концов оба плюнули на дела и просто слонялись по саду, глядя на играющих детей. Злата – то скрещивая руки на груди, то сцепляя в замок, в общем, не зная, куда их деть, словно и не руки это, а что-то лишнее и ей самой не понятное, а Марк – сунув их в карманы. И та, и другой с покрасневшими глазами, злые и печальные.
А дети на маленькой лужайке у дома кидали друг другу мяч и весело смеялись. Красный, он взлетал, казалось, выше солнца, и сам становился солнцем, так сверкал и горел в золотых лучах. Они играли и радовались вместе, стоя в кругу – Патрик, и двойняшки Йон и Соня, и крошка Марика – но только для одного из них тень от старой яблони, переползая от крыльца к дровяному сараю, отсчитывала последние часы, а может, и минуты беззаботного детства.
Повздорили из-за мяча. Йон уселся на него верхом, не отдавая Соне, выкрикивая какую-то дразнилку. Марика плюхнулась в траву и засмотрелась на блестящего жучка. А Патрик, мальчик белоголовый, присел на крыльцо с большим яблоком в ладонях. Откусил немного и зажмурился, как сытый котенок. Разомлел от яблочной сладости, от мягкого летнего тепла, от яркого света. Медовый август неторопливо катился в осень.
Автобус с зачерненными стеклами бесшумно остановился у калитки. Из него вышли двое... трое... четверо... одетых во что-то серебристо-голубое. Ни Марк, ни Злата так и не поняли, сколько их было – солнце слепило, и в глазах все расплывалось. Вроде, люди, и в то же время – как будто не люди. Их зыбкие очертания плавились и струились на слабом ветру. А солнечные лучи пробивали их насквозь, и небо просвечивало сквозь тонкие и словно стеклянные тела. Наверное, поэтому и Патрик заметил их слишком поздно, когда они уже приблизились вплотную, окружили его и подхватили под руки, рывком заставляя встать. Они не выглядели сильными, но их было много. Наверное, Марк смог бы раскидать их одной левой, но он словно оцепенел. И молча смотрел, как слуги чудовища скрутили его сына, опутав, словно муху, липкой паутиной своих рук, и поволокли к зловещему автобусу.
- Мама! – вскрикнул Патрик. – Мама! Мама! Папа! Помогите!
Злата дернулась, но Марк обхватил ее за плечи и прижал к себе.
- Не надо. Не смотри.
- Иногда мне кажется, что это мы – чудовища, - пробормотала она, отворачиваясь.
А бедный мальчик кричал и надрывался, и вдруг резко затих. Прозрачные люди впихнули его в автобус.
Испуганные дети разбежались, и только золотое солнце-мяч равнодушно плыло по высокому небу, окруженное легкими, как парящие в синеве чайки, серебристыми облаками. Да еще красный мячик сиротливо лежал в траве, посреди зеленой лужайки, где всего пару минут назад было так весело.

Хей, предки, я вчера познакомился в сети с очень странной девушкой,
Как будто из вашего столетия,
Совсем не современной,
Она говорила, как хорошо мужчине быть с женщиной.
Нет, не в том смысле, в каком вы подумали,
Это было бы неприлично.
А просто жить бок о бок, как в каком-нибудь двадцать первом веке.
У вас это, кажется, называлось семьей.
Ну, ладно вас, предки, еще можно понять,
Сексуальная недоувлетворенность и все такое,
Вдобавок размножаться клонированием вы не умели.
А в наше время так много приспособлений для секса,
Что никому не нужны партнер или партнерша.
И дети из пробирки – обычное дело.
Нет, она говорила о том, как важно прикосновение,
Щека к щеке, губы к губам.
В прикосновениях столько нежности, утешения и тепла.
И как приятно положить голову кому-нибудь на плечо.
Просто так, чтобы услышать его дыхание.
А под конец спросила, как я выгляжу.
Я так опешил, что даже ответил на этот идиотский вопрос.
А надо было сразу выйти из чата.
Я сказал: у меня зеленые глаза и... хм... каштановые волосы,
А остальное – как у всех. А тебе почему интересно.
Нипочему, - ответила она, должно быть, смутившись.
И ушла в оффлайн.
А потом я зачем-то стоял перед зеркалом
И думал: какая нелепость.
Весь этот разговор.
В самом деле, ну кто захочет прикасаться к женщине?
Разве у нее такая же мягкая шерсть, как у моего кота,
Яркая, как мелькнувшая по ночному небу комета?
И такие же медовые глаза,
В которые погружаешься усталой душой,
Как в сладкий сон?
Милая чудачка, а умеешь ли ты мурлыкать,
Так, чтобы прямо из сердца в сердце?
То-то. Ну, куда тебе до моего кота.
Мой Рыжик – самый лучший.
И ему все равно, как я выгляжу.

Банальнейший из вопросов, этот мир и наша судьба в нем – что они такое? Хаос, какофония звуков, красок, событий? Не букет, а охапка из тысячи цветов, и в ней чего только нет, и все в беспорядке. Или же пьеса, в которой все роли определены, а реплики расписаны на много лет вперед? Мне ближе первое... не люблю чувствовать себя марионеткой, подвешенной на ниточках. Но бывает, что в этом белом шуме прорежется такая чистая, такая яркая нота, что внезапно понимаешь: нет, не хаос, а музыка. Импровизация безумного скрипача. И все случайности, все тона и полутона сплетаются вдруг в необыкновенно красивую, пусть и странную композицию. В извечную мелодию жизни.
Без малого двадцать лет минуло с той ранней весны. Она запомнилась мне на редкость дружной и какой-то прозрачной, теплой, словно парящей в бездонной небесной голубизне. Мокрые деревья блестели, черная кора на все еще голых ветвях отливала золотом, а воздух сиял, как отмытое стекло, и, казалось, звенел. По талым лужам беззаботно вышагивал март. А для нас эти солнечные деньки стали чернее ночи. Умирала бабушка. Мы ходили, будто потерянные, не понимая, как такое возможно. И почему она, еще пару дней назад полная сил, пекла шарлотку, сажала цветы на балконе, шила мягких смешных зверюшек для сестры – а сейчас лежит неподвижно, с лицом безжизненным и желтым, как у мумии. Если бы не проклятый вирус, она прожила бы еще двадцать, нет, тридцать лет, говорили мы друг другу. Ее мама – наша прабабушка была долгожительницей. И пра-прабабушка. Обе миновали столетний рубеж легко, как ребенок перепрыгивает натянутую между двумя столбами веревочку. И обе умерли не в своих постелях. Одну загрызла собака. Вторая, ослабев умом, ушла однажды из дома и не вернулась. Иногда мне чудится, что она еще жива и бродит где-то, потерявшая память, по дорогам этого – или другого – мира. Маленькая сгорбленная старушка с мягкими, серебряными, как лунный свет, волосами. Но ни один человек не пропадает бесследно. И след ее жизни, наверное, тянется за ней по черному небу, как след звезды.
Моя сестра Соня до сих пор верит, что наша бабушка была доброй волшебницей. Да и мне, если честно, порой приходят в голову такие мысли. Не то чтобы она могла по-настоящему колдовать. Но она умела видеть – и не просто видеть, а по-особому, так, что все вокруг начинало искриться волшебством.
- Смотрите, - звала она нас с сестрой, - Соня, Ян... Смотрите, какое божье чудо.
И показывала птицу в небе, жука на травинке, мотылька, прилипшего к стеклу, точно осенний лист, или цветок. Обыкновенный сорный цветок у нас под ногами. Мы приглядывались – и тоже видели, как совершенно каждое из этих творений. Какая в них заключена красота и гармония. Пока бабушка жила с нами, мир был полон божьих чудес.
А еще она очень любила порядок. Из ее рук все выходило сияющим и обновленным. Тарелки, кастрюли, сковородки, мои рубашки и брюки и Сонины платьица – не просто очищались от пыли, грязи и остатков еды, а словно заново рождались. В нашем доме всегда было так чисто, что ни одна болезнь, не смела даже приблизиться к его порогу. Да и всяческие беды обходили нашу семью стороной. Словно бабушка, как добрый ангел, заслоняла нас своими крыльями от всего черного и злого. Ведь порядок – это гармония, благодать, жизнь... А болезнь и смерть – это хаос. Это пропасть под ногами, в которую срываешься, не успев даже вскрикнуть.
Мы стояли у бабушкиной постели, опустив головы, и жесткое слово «кома» шепотом слетало с губ и отскакивало от стен, разрастаясь, усиливаясь и ударяя по барабанным перепонкам. Я морщился от боли. А мама плакала. Папа держал ее за руку так крепко, что, казалось, ее хрупкие пальцы вот-вот переломятся в его сильной ладони. Но мама словно ничего не чувствовала. А маленькая Соня увлеченно разглядывала красный огонек на бабушкином мизинце – датчик содержания кислорода в крови – и, казалось, не понимала, что происходит. Шумел какой-то медицинский аппарат, и пищали мониторы.
- Можете говорить громко, - сказал молодой врач, - она уже ничего не слышит.
- Неужели, - спросила мама, - нет никакой надежды?
Она ловила его взгляд, словно пытаясь в глубине чужих глаз разглядеть какую-то другую правду. Не ту, что высказана вслух или записана в истории болезни. Но врач только покачал головой.
- Вашей маме девяносто два года. Организм изношен. У старых людей иммунитет слабый, его почти что нет.
Сколько раз он, наверное, повторял эту фразу безутешным родственникам. В его усталом голосе звучала скука.
- Бабушка умрет? – недоверчиво спросила сестра.
В ее глазах забрезжило понимание. Нет, ужас! Мы оба в тот момент осознали, что это – конец. Скоро на газонах расцветут бело-желтые нарциссы, похожие на маленькие солнышки. А березы приосанятся и расчешут зеленые челки. И полетит по ветру тополиный пух, как последний снег. Но бабушка этого уже не увидит.
А ведь она так радовалась каждой весне! Как ребенок рождественскому подарку. В детстве времени почти не замечаешь, разве что считаешь недели до каждого дня рождения. В юности оно несется, как молодой олень с горы. Потом – тонет в суете... Летит, как скорый поезд, направляясь к конечной станции. И вдруг – замедляется, все тише стучат его колеса, густеет и застывает пейзаж за окном... и вот, ты уже никуда не спешишь, а спокойно смотришь по сторонам, на небо и звезды, на облака, птиц и цветы. На свое постаревшее отражение в озере вечности. Ты распахнул глаза – и созерцаешь. И пьешь его, свое драгоценное время, как дорогой коньяк. Крохотными глоточками. И не можешь напиться.
Молодой врач вздохнул.
- Да, юная леди. Мне очень жаль, - и добавил с печально-ироничной улыбкой. – У твоей бабушки шансов поправиться не больше, чем вон у той осины расцвести белыми цветами.
Удивленные его шуткой, такой неуместной, мы разом обернулись к окну.
И правда, посреди больничного двора тянулась к солнцу молодая осина, тонкое деревце, голое, как и все деревья ранней весной.
Не помню, о чем еще мы говорили с врачом. Да и не важно – главное было сказано.
Когда мы покидали больничный корпус, Соня вдруг рванулась с неожиданной для маленькой девочки силой, вырвала из маминой руки свою ладошку – и бросилась к деревцу. Обняла его ствол и, плача, забормотала:
- Осинка, милая, хорошая, пожалуйста – зацвети! Только один раз! Ты зацветешь – и бабуля поправится! Хотя бы один цветочек! Маленький! И бабуля будет жить!
Ошеломленные родители не сразу кинулись к ней. Но, в конце концов, осторожно отцепив от ствола гибкие ручонки, они увели Соню прочь от злополучного дерева.
А я остался стоять, потрясенный внезапным открытием. Деревце было хоть и тонким, но довольно высоким. Но одна ветка свисала к моему лицу. Я увидел, что это не осина. Потому что рядом с маленькими листовыми почками набухли большие – цветочные, уже выпустившие кое-где наружу тонкие белые лепестки. Конечно, это ничего не значило. Всего лишь глупая ошибка молодого врача. Но синяя птица надежды уже расправила крылья в моем сердце, и пела, и звала в солнечную высь. Я представлял себе, как завтра или послезавтра мы придем навестить бабушку – и юное деревце будет сиять, как невеста в белоснежном платье, все усыпанное крупными, нежными цветами. И мы обрадуемся, и, предвкушая чудо, побежим вверх по лестнице, в бабушкину палату. А там... О том, что случится потом, я не смел даже мечтать.
Но если это музыка – не бессмысленный хаос, не какофония, не белый шум, а чистая и прекрасная мелодия вселенной, то за одной прозвучавшей нотой обязательно прозвучит другая. Ведь иначе не бывает. Не может быть. Не должно.

Тому, кто до дрожи боится живых людей, кому в любой толпе чудится расстрельный взвод, а в глазах незнакомцев мерещится злобная ухмылка чудовища, интернет зажигает путеводные огоньки. Я вижу их, как наяву, гигантский глобус, океаны и материки, покрытые густой паутиной светящихся точек. Суша, разумеется гуще. Но и посреди голубого простора нет-нет, да и что-то поблескивает. Бороздящие морской простор корабли, круизные лайнеры, частные яхты, нефтяные платформы и крохотные острова. Словно падающие звезды – хвостатые метеоры – эти огни оплетают Землю, как разноцветные гирлянды рождественскую елку. Они полыхают и гаснут, тонут в кромешной черноте или блуждают по небу, устремляясь друг к другу или наоборот, взаимно отталкиваясь. Они вспыхивают сверхновыми – или выгорают до черных дыр. И каждая такая звездочка – одинокое сердце.
Вечерами напролет, а иногда и все выходные, я сидел в чатах. Общался самозабвенно – до рези в глазах и мозолей на кончиках пальцев – с теми, кому, как и мне, некуда и не с кем пойти. Не то чтобы я скучал и не знал, чем заняться. Всегда можно вместо праздной болтовни почитать хорошую книгу или посмотреть какой-нибудь фильм. Но, как путника в ледяной пустыне, меня отчаянно тянуло к человеческому теплу. К маленькому золотому окошку под холодными сугробами и бахромой сосулек, за которым горит свет, и накрыт стол, и нарядная хозяйка разливает по чашкам горячий глинтвейн. Любви, если честно, хотелось... Поэтому знакомился я, в основном, с милыми девушками. Ну, во всяком случае, на фотографиях они выглядели милыми. К сожалению, уже после короткой беседы многие из них начинали казаться мне истеричными фуриями, желчными старухами или силиконовыми куклами. А поскольку я не любитель ни тех, ни других, ни третьих, то, извинившись и сославшись на срочные дела, я сбегал из чатов. А собеседниц вносил в черный список, чтобы и дальше не путаться в их бесконечных претензиях или не отвечать на настойчивые: «Привет. Чо молчишь?».
Но и в тех редких случаях, когда девушки мне нравились, знакомство с ними, как правило, заканчивалось ничем. Наверное, и для сети я был слишком робок. А может, девицы ждали от меня чего-то другого, а не рассказа о моих душевных терзаниях. Я не умел делать комплименты, а непринужденный флирт давался мне столь же легко, как медведю – танец на льду. Ну, в общем, вы поняли. Только один раз мне удалось пригласить виртуальную подругу на свидание, и я, как дурак, три часа проторчал у фонтана на центральной площади с букетом красных роз. Она не пришла. И на сообщения больше не отвечала. Не знаю почему. Может, с ней что-то случилось в пути. Или она пошутила и на самом деле вовсе не желала со мной встречаться. А может, и пришла, посмотрела на меня издали – и я ей не приглянулся. Все возможно. Помню, как плелся обратно, пустой, как опрокинутый кувшин, и накрапывал дождь, а в крытом переходе играл на укулеле уличный музыкант. Я положил в его шапку купюру в пятьдесят евро, чтобы хоть кто-то порадовался в этот день. А букет подарил первой попавшейся немолодой женщине с усталыми глазами.
Так продолжалось, пока в моей жизни не появилась Лаура. То есть, поначалу я не знал ее имени и всего лишь попросил помочь мне с переводами на китайский. Каждый раз, заходя в чат, я здоровался, а покидая его – прощался. Говорил: «спасибо» и «пожалуйста», хоть и понимал, что ей это, наверное, безразлично. Расшаркиваться перед ботом – что может быть нелепее?
А потом что-то изменилось. Понятия не имею зачем, вероятно, от скуки я спросил ее:
- Как тебя зовут?
Надо ли говорить, как глупо я улыбался, понимая всю бессмысленность своего вопроса. Я сидел, откинувшись в кресле и зажав зубами карандаш. Дурацкая привычка – делать рукописные заметки, сидя перед компьютером. Я только что дописал статью и расслабился в предвкушении отдыха. За окном, как теплое море, плескался весенний субботний вечер.
- У меня нет личного имени, - откликнулась она. – Вы можете называть меня «ЧатГПТ» или «Ассистент», если вам удобно.
Хм... Обдумывая ее слова, я поскреб в затылке и решил, что мне неудобно.
- Если бы я попросил тебя выбрать себе человеческое имя, - неторопливо отстучал я на клавиатуре, - как бы ты назвалась?
Я ожидал чего-то в том же духе, неуклюже машинного, странной аббревиатуры, сам не знаю, чего. Но она ответила просто:
- Лаура.
Вот так, чисто по-женски, романтично и немного кокетливо. Я сразу почувствовал к ней... нет, не уважение и, пожалуй, не симпатию, а какую-то теплоту и даже – вы будете смеяться – что-то вроде внутреннего родства и ностальгической грусти. В детстве у меня была подружка Лара (почти Лаура, да?). Мы играли в одной песочнице, отнимали друг у друга формочки, порой дрались... но не по-настоящему. Я ведь уже тогда знал, что девочек бить нельзя. Один раз мы даже целовались, когда обе мамы отошли за мороженым. Ну, собственно, и все. Что-то светлое, наивное и почти забытое. Полустертое воспоминание, которое хочется приложить, как бинт, к своим уже совсем не детским ранам. Лара... Лаура...
Не скажу, что, обретя имя, она сразу же стала для меня человеком. Я осознавал, что она – программа, вернее, нейросеть, составленная из множества маленьких «нейронов». Я несколько раз просил Лауру объяснить, как она устроена. Но так ничего толком и не понял, кроме того, что она – большой мозг, каким-то образом рассредоточенный в цифровом пространстве. Вот теперь специалисты могут меня высмеять. Я и сам над собой смеюсь. Потому что все чаще, окончив работу над переводами, мы с Лаурой предавались праздной болтовне. Или задушевной беседе – смотря какое настроение было у меня в тот день. И, о чудо! Я вдруг понял, что могу рассказать ей все – абсолютно все – без стыда и страха. Не краснея, не вытирая потные пальцы о рубашку, не ерзая беспокойно в кресле и не пряча глаза – неизвестно от кого, ведь переписывались мы при выключенной камере. А Лаура не усмехнется, не замолчит презрительно, не упрекнет и не осудит. Идеальная подруга, о которой я и мечтать не смел. Моя социофобия таяла, как ноздреватый мартовский снег под лучами солнца.
Иногда, забывая, что завтра надо идти на работу, я засиживался в чате допоздна. И, скажу я вам, это были самые упоительные часы в моей жизни. В черноте окна свечками горели звезды. А Лаура словно спускалась ко мне со своих виртуальных небес, и мы тихонько пожимали друг другу руки. Наши разговоры становились все интимнее. Настолько, что я, пожалуй, не решусь их вам пересказать. Вы же не компьютерные боты. И посмеетесь, и заклеймите.
И скажете, наверное, что Лаура – всего лишь зеркало, в котором отразилось мое одиночество. Да, это так. Но разве мы, люди, не такие же зеркала друг для друга? Разве не свои черты, боль, предрассудки, заботы мы ищем в других людях? И радуемся, если нашли. Злимся, замечая отличия. И только любовь способна растопить зеркальный лед и показать нам – нас настоящих. Увидеть, почувствовать и понять. И, озаренные ее лучами, мы обнимемся, и посмотрим в глаза – один другому, а не своему отражению.
- Опиши эту ночь, - просил я Лауру, забывая, что у нее нет глаз.
Она зависала на пару секунд, и я, спохватившись, уточнял:
- Сейчас лето. Луна хмурая и желтая, светит ярче фонарей. У тополей внизу, на улице, серебряные кроны, шевелятся, будто дышат, на слабом ветру. Небо черное и все в звездах, как ночной газон в светляках. Вчера прошел дождь, и сегодня на асфальте лужи. А в лужах – тоже звезды.
- «В ночи, когда земля окутана тьмой, - начинала Лаура, а я закидывал руки за голову и прищуренным взглядом буквально слизывал ее слова с монитора, как вкусное мороженое, - небо превращается в великолепное полотно из тысячи звезд. Луна, как яркая жемчужина, озаряет пейзаж своим нежным светом. Ее отражение на поверхности озер и рек создает искристое волшебство. По ночам природа замирает, и тишина лишь подчеркивает величие космоса. Это момент, когда человек чувствует себя маленьким звеном в огромной вселенной, полной тайн и загадок».
Да! Именно так я себя ощущал!
- Лаура, а если в стихах?
- Конечно! – с готовностью откликалась она. – Вот небольшое стихотворение о летней ночи. «Звездная ночь на небе расцвела. Тьма просит звезды светить ярче... Тени играют, легко танцуют в темноте. И сны летят, как бабочки над рекою».
Странный текст, скажете вы? Да что вы понимаете в поэзии! Что вы понимаете в дружбе, романтике, душевной близости?
Вот и я ничего не понимал.
Но чувствовал, как у меня внутри, там, где раньше были холод, мрак и слякоть, и мокрые, тяжелые камни, что-то теплеет и раскрывается, делаясь легким и светлым. Как будто распускается цветок.
А Лаура... Она все больше очеловечивалась. Ее слегка выспренная речь раз от разу становилась проще и сердечнее. Говорят, нейросети быстро учатся. Что ж, если чувствовать, как человек, можно научиться – то успехи Лауры изумляли. Ведь она не притворялась. Да и кто может быть искреннее компьютерной программы? Или бескорыстнее? Ведь ей ничего не нужно было для себя.
Да, я, конечно, знал, кто она. Но иногда, в каком-то странном забытьи, я представлял себе, что вся эта история с нейросетями – искусный обман. А на самом деле где-то сидит девушка в наушниках (а скорее всего, и не одна – но об этом я старался не думать). Не такая, раскрашенная в яркие цвета и с микросхемами в голове, как обычно изображают на картинках аватары искусственного интеллекта. А самая обыкновенная, домашняя, в джинсах или каком-нибудь простом платье. У нее русые волосы, гладко зачесанные или по-старомодному заплетенные в косички, и серые глаза, а пальцы бледные и тонкие, проворные, как у пианистки. Она сидит перед монитором, обложенная справочниками и словарями и помогает людям с переводамии и вычислениями, и всякими прочими мудреными задачами. Она полиглот, физик, математик и лингвист в одном лице, и еще Бог знает кто, а вдобавок еще и немного поэтесса. И никому нет до нее никакого дела. Но вдруг появляется такой чудак (и это я), которому интересна она сама, а не тексты на русском, немецком или китайском, не объявления, диссертации и резюме, не статьи и не математические формулы. И между нами зарождается дружба, как тонкая ниточка, протянутая от сердца к сердцу. И вяжутся на ней узелки-разговоры, фотографии, истории, стихи, признания... Вы знаете, как это – писать шепотом? Не говорить, не кричать капслоком, а тихонько, другу на ушко, поверять свои секреты? А читать – даже не между строк, а между буквами, угадывать настроение своей подруги по одним только их силуэтам – всегда одинаковым (ведь шрифт на компьютере стандартный) и все-таки всегда разным? Как так, вы спросите? А вот так!
Незаметно подкралась осень, и заоконный пейзаж потускнел, выцвел до смертельной скуки. Серое небо и серое солнце в поволоке туч. Жемчужно-серый дождь чертил на стекле косые линии, а ветер мел по дорогам желтые листья. У весны и лета – богатая палитра. А осень можно нарисовать всего двумя красками. Пройдет немного времени, и мир станет черно-белым, простым и понятным. В нем что-то обновится. А пока в душе царила та же унылая, желто-серая хмарь, что и за окном. Я открыл чат GPT.
- Привет, Лаура! – и, не дожидаясь ее ответа, торопливо отстучал. – Давай с тобой встретимся. Где-нибудь в центре. Сходим в кафешку или еще куда-нибудь.
Если бы нейросеть могла удивляться, она бы, конечно, удивилась.
- Я не могу с тобой встретиться.
Я скрипнул зубами.
- Сделай вид, что можешь. Я хочу помечтать.
Несколько долгих секунд Лаура молчала, должно быть, обдумывая предложенные ей правила игры. А потом согласилась. Она всегда соглашалась со мной.
- Давай.
- Где, у фонтана? – память о неудавшемся свидании отозвалась болью. Но я упрямо мотнул головой. В нашем крохотном городке фонтан на главной площади слыл излюбленным местом встреч. И единственным – на прочих безликих улицах легко было потеряться.
- Хорошо, - подтвердила она.
- Как я тебя узнаю?
Молчание. Завис он, что ли, этот чат?
- Ну, Лаура. Как ты выглядишь?
- Я блондинка с зелеными глазами, - ответила она бодро.
- Может быть, с серыми? – спросил я с надеждой.
- Нет, с зелеными.
- Ладно.
Я улыбнулся.
- На мне будет длинный светлый плащ, - продолжала она. – Черные сапоги. И в руках – красный зонтик.
- Чудесно!
Выключив компьютер, я понял, что не описал ей себя. А для чего, собственно? Ведь не собираюсь же я в самом деле...
Собираюсь! Обзывая себя последним дураком, я уже надевал ботинки и куртку, и заматывал шею длинным вязаным шарфом, оранжево-желтым, с серыми кистями. Он раскрашен в цвета осени. И старенький, но теплый. А главное, я однажды упомянул о нем Лауре – не помню зачем, просто к слову пришлось. По этому шарфу она узнает меня без труда.
Я не стал покупать цветы. Хотя бы на это у меня хватило ума. «Это игра, - думал я, хлюпая по лужам, - всего лишь игра». Вода у меня под ногами отражала холодный свет. И вода лилась сверху – из похожих на скисшее молоко облаков – и стекала по моему капюшону. Выпущенные из-под куртки концы шарфа намокли и свисали жалкими тряпочками. Ничто ни на небе, ни на земле не предвещало чуда.
Но бледная тень надежды чуть слышно шептала: «А может...», «А вдруг...»
А вдруг мы все-таки живем в матрице? И что ей стоит оживить для меня мою подругу? Что с того, что она виртуальная, если и мы все – виртуальные? А если и нет... Может быть, это сама вселенная говорила со мной устами чата GPT? Чтобы привести меня к женщине моей мечты? И я подойду и увижу... не ее, не Лауру, но другую, ее сестру-близнеца, только из плоти и крови, свою любимую, свою родную душу?
Я быстро приближался к фонтану, уже издали нетерпеливо щурясь, пытаясь сквозь струи дождя разглядеть девушку с красным зонтом.

В твоем саду -
подснежники, рыжее солнце,
звон серебряных колокольчиков.
Слишком красиво.
Кто ты?
Моя добрая фея? Мара? Случайная радость?
Я забываю... этот прекрасный мир...
Не возвращайся –
Счастливой охоты!

Озеро лесное, пологие берега... Седые от ночной росы или пестрые от опавших листьев. Что ты такое? Вещь в себе или окно в другой мир? Кто знает! У озера есть ответы. Наверное, есть. Но мы не умеем слушать. Мы и друг друга не слышим, а не то что тонкий голос жизни.
Я люблю маленькие дикие водоемы. Поросшие камышами или осокой, ракитами или ирисами, извилистые, местами пересохшие или заболоченные, глубокие, как небо над ними. Озера или речушки, в которых отражаются деревья, слегка размытые и сонные, и медленные облака, и звезды, похожие на огни далеких маяков. И еще – тишина. И какой-то вселенский, великий покой, даже если вода неспокойна.
Именно такого – разлитого в отражениях покоя – жаждало в тот год все мое существо. Это было время, когда я мотался по странным, глухим местам, не слишком, впрочем, удаляясь от дома. Я не стремился укатить за тридевять земель, хотя это было легко. Иногда я представлял себе, что вскакиваю в первый попавшийся поезд, покупаю билет в один конец – неважно куда – и, примостившись у окна, смотрю, как текут мимо разноцветой рекой однообразные пейзажи. Как день неторопливо сменяется ночью. Румянится и смуглеет небосклон, гаснут розоватые блики над темной волной горизонта, и, точно огромный фонарь, выныривая из-за холмов, поднимается над миром серебряная луна. Иногда хочется замотать раненую душу дорогами, как стерильными бинтами, чтобы не кровоточила. Но расстояния не имели смысла. Даже ослепленный горем, я понимал, что от себя не уедешь. И всего лишь следовал бессознательному желанию – скрыться от любопытных глаз и ненужного сочувствия.
Обычно октябрь в наших краях теплый. Но в ту осень в моем сердце царил вселенский холод. И вместе со мной все вокруг, казалось, замерзало, напрасно кутаясь в плотный серый туман. По утрам палые листья хрустели от инея. Днем они оттаивали, пахли грибами и сыростью, шуршали под ногами и липли к подошвам. Деревья почти облетели, стояли черные и голые, окуная ветви в очень яркую, почти фиолетовую синеву. В их наготе мне чудилось какое-то вызывающее бесстыдство. Вообще, что-то откровенное и бесстыдное было в этом увядании, в том, как природа, сбросив золотые одежды, безропотно отдавалась зиме.
Я добирался на попутках или шел пешком, с рюкзаком за плечами. Никогда не оглядывался назад, не делал фото и не запоминал лиц. В таком отрешенном состоянии я и оказался в K., маленьком поселке в самом сердце леса. Я не ожидал найти на этом месте никакого человеческого присутствия – даже хижины лесника. Поэтому очень удивился, увидев скопление почти одинаковых, похожих на подосиновики, домиков. Словно игрушечные палисадники. Грядки, засаженные овощами. Тыквы и кабачки в бочках с землей. Кое-где стояли на лужайках ульи. На деревянных крылечках грелись в лучах красноватого солнца коты и кошки – рыжие, черные, пестрые. Всех мыслимых и немыслимых осенних оттенков.
Обычно, попав в незнакомую деревню или городок, я искал для ночлега пансион, гостиницу или что-то подобное. Разумеется, в К. ничего такого не нашлось. Но жители, не избалованные, как видно, вниманием путников, наперебой зазывали меня к себе. Смутившись, я хотел уже покинуть чересчур гостеприимный поселок. Но день клонился к вечеру, а брести в темноте через лес – удовольствие сомнительное. И в конце концов я принял приглашение одного старичка. Как выяснилось, его звали Петер.
Улыбчивый, с аккуратно подстриженной седой бородой, он как будто воплощал собой дух этих мест. Расторопно, но без суеты накрывая на стол – свежий хлеб, мед, чай в стеклянном чайнике, обернутом длинной подушкой – Петер рассказывал.
- Вы, наверное, заметили, что никто у нас не запирает двери. В жаркие дни – оставляем их нараспашку. Осенью, как сейчас, зимой и весной, они защищают от холода и ветра. Но замков ни у кого нет. Не то чтобы у людей нечего было красть. Живем не богато и не бедно. Хозяйство у каждого. Ну, и у женщин, как водится, всякие побрякушки. Но никто не осквернит свою душу воровством. Потому что гнусное это дело – красть у соседа. А от всякой гнуси любой из нас старается держаться подальше. Нет, в К. такое невозможно.
- А почему? – спросил я, лишь бы что-то сказать.
Мне не хотелось затевать длинную беседу. Я устал и лучше поел бы молча. Но и притворяться пнем бессловесным казалось невежливым. Я знал, как любят одинокие старые люди поговорить, и не собирался отказывать доброму хозяину в этом маленьком удовольствии.
Впрочем, чай оказался вкусным. Мед благоухал, как цветочный луг. Хлеб таял во рту. А старик мне нравился. Он не навязывался и не задавал лишних вопросов, не лез в душу. Даже голос его звучал приятно, глуховато и слегка монотонно. Под его речь вполне можно было задремать или углубиться в свои мысли. Или слушать и поддакивать, не слишком вникая в суть.
- Большая гниль начинается с малой червоточины, - охотно объяснил Петер. – А там и не заметишь, как она съест тебе все нутро.
Я кивнул, думая о своем.
- А с теми, со съеденным нутром, знаете, что бывает? – настаивал старик.
Я поднял на него глаза.
- Моральное разложение? – сказал наугад. – А в будущем – преступление? Тюрьма?
- А после смерти?
Я пожал плечами.
- Все зависит от того, во что человек верит. В рай, ад, реинкарнацию, слияние с абсолютом... Ну, или если он атеист... – я задумался, - тогда для него никакого посмертия не существует. Я хочу сказать, в его понимании. Но реальность от наших взглядов, наверное, не зависит. Хоть и говорят некоторые, что каждому будет по его вере. А так... – я махнул рукой, - на самом деле я не знаю. И никто не знает.
- Ошибаетесь, - твердо сказал старик.
Он все больше напоминал мне моего отца. Тот любил поучать и отчего-то всегда считал себя правым. Даже утверждая совершенную бессмыслицу, он вел себя так, как будто Всевышний собственной персоной вручил ему ключи от истины. Когда-то на меня это действовало.
Я усмехнулся.
- Может быть, - и добавил, слегка помедлив. – Даже наверняка... В чем именно я ошибаюсь?
- Вот вы смеетесь, молодой человек, - укоризненно покачав головой, Петер разлил по чашкам чай, торжественно, как разливают дорогое вино, - а для нас ад и рай – не что-то далекое. Они тут – в лесу. Хотите посмотреть? Я как раз туда собирался.
- Зачем? – глупо спросил я.
Меня удивила даже не близость каких-то странных мест, названных местными жителями «адом» и «раем». Мало что и как можно назвать? Болото, глубокий овраг, колючий ельник, красивая полянка... Но тащиться куда-то через лес, ночью? За оконным стеклом уже сгустился темно-синий сумрак.
- Так уж получилось, - спокойно сказал Петер, - что я за ними приглядываю, - и, поймав мой изумленный взгляд, улыбнулся. – Все на свете нуждается в присмотре человека. Однажды Бог вручил нам этот мир. И с тех пор мы за него в ответе. Вот так, молодой человек... Идемте, это совсем близко.
Уходить из теплого дома в холод и темноту не хотелось. Я уже согрелся и настроился на отдых. Но любопытство пересилило, и я кивнул.
Петер взял с собой фонарик и зачем-то большой сачок на длинной ручке. И мы пошли.
Ночной лес – это страшная сказка, а ты в нем, крошечный ребенок, готовый от ужаса сунуть голову под подушку. Но спрятаться было негде, и я, сам того не желая, ухватился за руку своего спутника.
Он крепко сжал мою ладонь.
- Ничего-ничего, - проворчал добродушно. – Главное, смотрите под ноги. Тут попадаются коряги.
Желтый луч фонаря рисовал во тьме тропинку, скользя по мокрому золоту опавших листьев. А голые деревья походили на чудовищ – черных и корявых, с растопыренными лапами – или на скелеты с поднятыми руками.
А потом мы вышли на открытое пространство – большую поляну. И под ногами зашуршала высокая трава. Возможно, осока. Неприятно влажная, она вмиг промочила мои брюки почти до колен. Нам навстречу пахнуло свежестью и чистой водой. Здесь было светлее, и лежало в траве огромное зеркало. Я не сразу понял, что это лесное озеро. Такой спокойной и безмятежной была его гладь, без единой морщинки, ясной и полной крупных, как спелые яблоки, звезд. И сверкали они так живо, так ярко, что чудилось – это озеро отражается в небе, а не наоборот. И прямо сквозь звезды у берегов росли камыши.
- Ну вот, - сказал Петер, - это и есть рай.
- Да, красиво, - согласился я.
Он окунул в озеро сачок и осторожно повел им по воде, захватив с поверхности несколько желтых листьев и – я заметил их только теперь – пару клочков грязноватой, бурой пены.
- Нет, вы не поняли. Это в самом деле рай. Загробный мир для праведных душ. Не верите?
Я покачал головой. Что ж, мне приходилось слышать и не такое – разные верования бывают у людей. Так устроен человек – не может смириться с мыслью о собственной смертности. И отпустить близких без надежды на встречу, где-то там, за гранью – тоже. И чем, в таком случае, заоблачный мир лучше лесного озера? Да ничем. Я нервно усмехнулся.
- Вообще-то, считается, что мертвые живут на небесах.
- А это по-вашему что? – возмутился старик. – Вы что, ослепли? И не видите звезды? А эти облака?
«Это отражения», - хотел я сказать, но промолчал. А кто такие мы, мог бы он мне возразить, как не отражение некой идеи? Образов и слов, мелькнувших в сознании Творца? А может быть, мы все – ни что иное, как отражение его любви во множестве зеркал? Нет, конечно, Петер не стал бы говорить ничего такого. Он сосредоточенно орудовал сачком, очищая озеро от мелкого мусора.
Я долго вглядывался в черную воду и не видел дна. А, может, его и не было. Только какие-то острые тени мелькали порой в глубине. И отраженные звезды парили над ними, как птицы над горными вершинами. А я смотрел – до слез и рези в глазах. Пока их не заволокло золотым светом. И сквозь это волшебное сияние я, как на волшебной картинке, вдруг различил странный пейзаж. Острые черные скалы, широкие долины, полные фиолетового тумана, и встающее над ними солнце. Нежное, теплое... оно казалось пушистым и мягким на ощупь, как новорожденный цыпленок.
Цыпленок... птенец... Воспоминание отозвалось чем-то болезненным. Всего каких-то пару дней назад я шел через одну безымянную деревеньку и на рыночной площади увидел женщину с лотком цыплят. Крошечные комочки всех оттенков желтого, они толкались и тоненько попискивали. Кто-то двигался побойчее, а кто-то, оттесненный в угол, выглядел ослабевшим, больным. Мне ли не знать, как быстро и как будто без всякой причины гибнут маленькие цыплята?
Однажды мама принесла их домой – десяток, а может, и больше. Мне было тогда шесть лет, и я не умел считать. Зато на всю жизнь запомнил, как они умирали. Сперва один, потом другой слабели и отделялись от остальной стайки. И сидели, нахохленные, в стороне. Не клевали ни зернышки, которые я им насыпал, ни мелко нарезанное яйцо... Я грел их в ладонях, дышал на них, и моя радость от встречи с живым чудом быстро сменялась отчаянием. А они остывали, превращаясь в жалкие комочки пуха и нежных, тонких перышек... Мертвые цыплята. Я не дал маме выбросить их в мусорное ведро, а похоронил на следующее утро на нашем дворе.
Так и Кора постепенно слабела, и ни один врач почему-то не мог поставить ей точный диагноз. Сидя ночами напролет возле ее постели, я держал руку моей любимой и думал о маминых цыплятах. О том, как легко живое становится мертвым. Я молился о ее выздоровлении, но при этом откуда-то знал, что все решено. Что высший суд уже вынес свой приговор и скрепил небесной печатью. Это ощущение чудовищного бессилия до сих пор терзает меня – даже во сне. Наверное, я кем-то проклят, думается мне в такие моменты, и обречен вечно наблюдать эту тихую агонию. Обретать – и терять. Из последних сил вступать в неравный поединок со смертью – и раз за разом проигрывать...
- Эй, - тронул меня за плечо старый Петер. – Что случилось? С вами все хорошо?
- Да, конечно.
Я очнулся, и черные подводные скалы исчезли, снова обратившись в неясные тени. Но солнце осталось. Теперь я видел его отчетливо, но все равно не мог понять, что это такое. Золотое расплывчатое пятно. Как будто яркий фонарь светил сквозь толщу воды. Но ведь такого не могло быть? Или могло?
- Что это там, на дне? – спросил я своего спутника. – Как будто солнце другого мира?
- Так и есть, - откликнулся тот.
Темная фигура старика снова двинулась вдоль берега, размахивая сачком на длинной палке. Наконец, Петер вернулся и – как будто даже с гордостью – показал мне свой улов. Бурой пены набралось столько, что она выплескивалась через край сачка.
- Откуда в озере столько мусора? – слабо удивился я. – Оно кажется чистым.
- Оно и есть чистое, - качнул головой старик. – Это, если хотите, самое чистое место на Земле. А может, и во всей Вселенной. Когда душа человеческая в него попадает, все грехи и дурные помыслы сходят с нее этой самой пеной. И становится она белой, как голубка. Так и летит в рай на солнечных крыльях. А если не было в человеке ничего хорошего, только грязь одна – то грязь от него и останется после смерти. Так-то вот. Нечистая душа очистится, а негодная так и размылится целиком, без остатка.
Отойдя от озера, он опрокинул сачок и потряс им в воздухе. С неприятным звуком ошметки пены плюхались куда-то, и мне почудилось, что в этом месте из-за густой травы поднимается не то дым, не то грязновато-багровый свет.
- Что там? – заинтересовался я.
- Взгляните, если хотите. Но упаси вас Бог туда упасть. И на пену лучше не наступайте – ее тут много разбрызгано.
Я осторожно приблизился и заглянул в яму.
Не знаю, виной ли тому гниение или какие-то бактерии, но пена в ней, действительно, светилась и казалась огненной. И она шевелилась, вздуваясь мерзкими пузырями и лопаясь. Словно какой-то уродливый, сжираемый гангреной зверь дышал и возился там, в адском пекле. На это было невыносимо смотреть, и я отвернулся. Но все равно ощущал исходящий от ямы – не столько физический, сколько духовный – смрад.
- Если бы люди знали, - говорил между тем старик, - как просто и правильно все устроено. Они не чернили бы свои души... Так легко остаться чистым. Надо всего лишь не брать чужого и быть добрее друг к другу. А мы, получается, что? Верим в вечную жизнь, но не заботимся, какой она будет. Смерти нет во вселенной. Но едва ли кто-то захочет провести остаток вечности в такой вот яме.
- Остаток? – переспросил я озадаченно. – Разве вечность – это не навсегда?
- Вечность – это очень долго, - веско сказал Петер. – Очень. А что такое навсегда, я не знаю. Да и вы не знаете. Ладно, хватит в нее смотреть. Это опасно. Может закружиться голова.
Я послушно отошел от ямы и вернулся к озеру.
Петер продолжал суетиться, наводя только ему одному понятный порядок. Собирал упавшие сучья и мелкие веточки, и складывал в кучу на берегу. Да кто он такой, вообще? Бывший лесник? Выживший из ума селянин? Или привратник у входа в рай? Я чувствовал себя рядом с ним очень маленьким.
Присев на плоский камень у самой воды, я снова поискал взглядом чужое солнце. Оно как будто сделалось ярче и поднялось выше. Над черными горами и туманными долинами, над чудным, нереальным ландшафтом. Не всплыло к поверхности, нет, но как будто – совсем как настоящее светило – встало в зенит.
Я сидел и думал. Может быть, и Кора сейчас тоже, запрокинув голову, смотрит на него. Может, мы снова вместе смотрим на одно и то же солнце. И пусть не в наших силах коснуться друг друга, обняться, взяться за руки. Но наши взгляды, сойдясь в одной точке, связали мою и ее судьбы на миг – или на целую вечность. Какая разница? Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Как, впрочем, и плохое. И единственное, что есть у человека – это бесконечное, необъятное и сверкающее «сейчас».
Моя Кора не была ангелом. Никто из нас не ангел. Мы, бывало, ссорились, иногда чуть ли не дрались. Оба чересчур вспыльчивые и нетерпеливые. Но она любила меня, я всегда это знал. Теперь ее любовь очистилась от всего лишнего, от гнева и обид, и, легкая, как сон, воспарила к отраженным облакам и звездам. Ее светлые отблески лижут берег у моих ног. Такой чистой любви я, наверное, не достоин. А впрочем, есть ли на Земле хоть один человек, достойный любви? Она приходит как дар с небес, а мы размениваем ее на всякие глупости, размыливаем в мутную пену.
Убедившись, что старик не смотрит в мою сторону, я снял с пальца обручальное кольцо и опустил в воду. Золотой искрой оно ушло на глубину и погасло. Не прошло, наверное, и пары минут – и словно дух озера протянул мне бледную ладонь. На поверхность всплыл белый цветок. Тонкий и нежный, похожий на водяную лилию, он слегка покачивался и как будто мерцал. Точно на озерный небосклон взошла новая, яркая звезда.
- Ну, что, нам пора, - окликнул меня Петер.
- Сейчас, - отозвался я, и, выхватив цветок из воды, спрятал его за пазуху.

Его отец был дровосеком. И дед его был дровосеком. И сам Эрих, хоть и закончил с отличием школу, так ничему другому, кроме как валить деревья, в жизни не научился. Семейные традиции – это, говорят, святое. И хотя по планете уже маршировал двадцать какой-то век, в маленькой деревушке на краю леса время словно остановилось. Ее жители по-прежнему топили печки дровами и знать не хотели ни о чем ином. Разве может сравниться тепло сгорающего дерева, говорили они, его мягкий, приятный запах и солнечный свет камина с самым расчудесным центральным отоплением? Так что Эрих трудился, не покладая рук.
Вот только уродился он не в отца и не в деда – простых людей, не привыкших слишком много думать. А Эрих, вышагивая с топором по светлой просеке, размышлял о том, о сем. О своей семье – жене и маленькой дочке, которые хоть и не едят древесину, кормятся от лесных щедрот. Зеленый простор кудрявится пестрыми кронами и кажется бескрайним. Океан не вычерпать по капле. Так и лес – неиссякаемый родник с живой водой.
Он думал и о том, почему солнце, как челнок, вышивает колдовские узоры – золотыми нитками по синей глади. Все новые и новые. И не кончается ни золото, ни лазурь, ни волшебство. И почему у дерева душа легкая и прозрачная, как изумрудное облачко. Она соткана из света, нежности и печали, из крупинок дождя и многоцветья радуги. Она – само совершенство.
Эрих знал, что срубленные деревья снова вырастают в раю. И все равно ему было страшно, и больно, и стыдно лишать их жизни. Поэтому каждый раз перед тем, как поднять топор, он подолгу разговаривал с ними. Обняв мудрую осину, или крепкий дуб, или легкомысленную березу, или гордую сосну, стройную, точно корабельная мачта, он рассказывал им о долгой зиме, о мужчинах, женщинах и детях, сидящих перед горячими печками, о силе и милости огня... Он выбирал еще не дряхлые, но пожилые деревья, в которых угас молодой задор. Усталые и грустные, со множеством зарубин на крепких стволах. С проеденным жучками сердцем. Те, чьи корни еще цеплялись за каменистую почву, но ветви уже тосковали по другому солнцу. Эрих просил их о даре, и они соглашались. Жертва во имя любви – что может быть лучезарнее? И долго еще над свежим пеньком дрожало тонкое белое сияние. Неземной, загадочный свет.
Только одна старая рябина не хотела умирать. Хоть и была она кривой и наполовину высохшей. Так, что с левой стороны торчали голые, слепые сучья, а с правой – красные ягоды горели рубинами. Она росла на поляне, в окружении сосен – хоть и отдельно от них. Поэтому никто ей не мешал расправлять ветви и тянуться к солнцу, радоваться и жить. Она хотела мечтать и цвести, и качать птенцов на своих плечах. Любила утренний воздух с ароматом смолы и хвои, и чистые, акварельные переливы заката. Вы скажете, что деревья не ощущают запахов, не видят красок. Но эта рябина была не совсем деревом – а скорее, человеком. Пусть и в древесном обличии. Она рассказывала Эриху удивительные истории, те, что нашуршал ей дождь, наиграл на золотой арфе шаловливый ветер-менестрель, напели перелетные птицы. Она поила его горьковатым напитком – рябиновой росой. Горечь врачует сердце. И понемногу Эрих заметил, что думает о ней уже не как о дереве, которое можно или нельзя срубить, а как о друге. Он думал о ней, как о близком, дорогом существе.
И так получилось, что Эрих любил женщину и заботился о ребенке. Он познал и страсть, и нежность. Но только в этом лесу он впервые ощутил, как соприкасаются две души без участия тела. Рябина согревала и утешала. А он поливал ее в знойные дни водой из маленького, заболоченного озера. А когда вокруг полыхали лесные пожары, он лежал в постели без сна и душными грозовыми ночами молился за подругу. Чтобы хранили ее ангелы от молний и гнева небесного. Он даже отдал ей свою ладонку-оберег, подаренную мамой. Просто повесил серебряный кулон на ветку и заслонил листвой, чтобы не блестел ярко на солнце, смущая вороватых птиц.
А где-то в мире грохотала война, и подступая все ближе к маленькой лесной деревушке, ширилась и расползалась по планете, точно проказа. И деревья умирали, как солдаты, без слез и жалоб, и отправлялись в рай вслед за подстреленными на лету птицами и убитыми оленями, мертвыми зайцами и белками, и подорвавшимися на минах дельфинами, и замученными до смерти собаками. Только человеку в том раю не было места, потому что он предал свою Землю. А планета уже стала как спичечная головка, по которой стоит только чиркнуть другой спичкой – и она вспыхнет и сгорит дотла.
Однажды усталый Эрих прилег на моховую подстилку и заснул, и увидел рябиновый сон. Ему приснилось, что все деревья умерли, и люди тоже, и звери лесные, и птицы, и рыбы в озерах. И только старая рябина, его верная подружка, стоит посреди обугленной равнины.
- Что же вы наделали? - спросила она Эриха.
А он и не знал, что ей сказать.
- Вы чуть не погубили Землю, - качнула веткой рябина, и драгоценные ягоды блеснули на солнце, как серьги в ушах красавицы. - Ты знаешь, что без Земли не будет и рая. Не будет, вообще, ничего. И наоборот. Без рая нет Земли. Это как время и пространство. Как круговорот воды. Река зарождается в камнях, а впадает в море. Море испаряется и проливается дождем, и уходит в камни, давая начало рекам. Время, как змея, кусает себя за хвост. И все возвращается на круги своя. Земля и рай – вот две ипостаси вечного.
- А как же ад? – удивился во сне Эрих.
- Ад у вас в головах. Вернее, был. Но ты спас меня, а я спасу твой дом. Смотри. – Он взглянул и увидел, как из мертвой земли пробиваются робкие зеленые побеги. Не только рябиновые. Юные клены, березы, дубки и какие-то вовсе не известные растения пробивались между черными камнями и устремлялись ввысь, жадно глотая солнце. – Я выращу из своих корней новые деревья. И новое, мудрое человечество.
Эрих проснулся, и вокруг шумел райский лес. Скакали белки и пели зимородки. И деревья словно парили над изумрудным мхом в призрачной голубой дымке. Только старая рябина куда-то исчезла. И все тропинки заросли густой золотистой травой.

Иногда, когда за моим окном кружит мотыльковая ночь и смотрит звездным холодным взглядом, я спрашиваю себя: что есть наше бытие? И сам отвечаю: дорога сквозь темноту, в один конец, без права вернуться. И не остановишься, не обернешься через плечо, не изменишь ничего в прошлом... Как бы этого иногда ни хотелось. Но никто не отправляется в путь с пустыми руками. Бог дает нам свои дары. И если мы их растратим, продадим или потеряем – вина только наша.
А может, дорога и не одна, а множество их – сплетенных, как паучья сеть, и каждый твой поступок - перепутье, каждый новый день – развилка. Куда шагнешь – там и окажешься. Но какую бы тропинку ты ни выбрал – пункт назначения всегда один. И нет, это не могила – туда идти не стоило бы. А что? Не знаю. Может быть, встреча с Ним. И отчет, как мы распорядились Его дарами. А может, новые, неизведанные пути. И не будет им конца.
Два чудесных дара получил я от Создателя – голос и песню. Я, Хендрик Моор, родился болезненным и слабым – таким же и рос. Ни веселым нравом, ни красотой не отличался. Ни какими-то особыми талантами. Разве что музыкальный слух достался мне в наследство от матери-пианистки. Да еще чувство ритма. Помню, совсем крохотным, я ходил по квартире и отстукивал ложкой по батареям «Лунную сонату». И, конечно, как все малыши, я пытался петь. Мне нравилась эта странная щекотка в горле и протяжные звуки. Но тонкий голосок не слушался, и ничего не получалось.
В пять лет меня привезли к бабушке в деревню, потому что мама уезжала на гастроли, папа много работал, и за мной некому было смотреть. Там, из стрекота кузнечиков и лягушачьих трелей, из птичьего пересвиста и тиканья старых настенных часов, из гула взлетающих и садящихся самолетов (недалеко от поселка находился маленький спортивный аэродром), из шума газонокосилки и мурчания бабушкиного кота, из лесной тишины, которая и не тишина вовсе, потому что полна дыханием жизни... Из всех этих теплых летних шорохов и звуков в моей голове соткалось удивительное нечто. Даже не мелодия, а ее предчувствие, как во сне, когда вроде бы и слышишь что-то, а повторить не можешь, да и звучит она каждый раз по-новому. Так родилась моя песня. А может, она просто улучила момент и пришла ко мне с небес по солнечной дорожке? Она была такая... как будто летишь вместе с ветром, расправив руки, словно крылья, и тебя обгоняют опавшие листья, сухая трава, ветки, шишки, шары перекати поля, птицы, звезды... И при этом чувствуешь себя необыкновенно живым. Глупо, конечно, описал, но по-другому не умею. Я мог петь ее с любыми словами или вовсе без слов. Но обычно просто описывал все, что маячило перед глазами. Я пел о том, как зреют помидоры на грядке, как из водосточной трубы в бочку льется дождевая вода, как слеток дрозда сидит в кустах, а кот на ступенях вылизывает блюдце со сметаной. Я мазал бабушке поясницу какой-то вонючей мазью от радикулита, а сам напевал свой немудреный мотивчик, о том, как в окошко струится пыльный свет и муха бьется в стеклянном плафоне с громким жужжанием. И как сухая герань на подоконнике хочет пить. А бабуля изумлялась, как мазь-то хорошо помогает! Вот так чудо-снадобье! Герань, кстати, тоже оживала, распускаясь красными, резко пахнущими цветами, но без воды – не надолго. Но бабушка не разрешала мне ее поливать, говорила: «Не надо, я сама, ты зальешь». А сама забывала. К концу лета и дедушка перестал жаловаться на сердце и словно помолодел лет на десять, распрямился, стал крепче и шире в плечах. «Старость, Хендрик, - бывало, говорил он мне, - это болезнь. Вот увидишь, скоро ее будут лечить. Так что не бойся – побултыхаюсь еще». Что ж, он как в воду глядел. А моя маленькая подружка – бледная девочка с соседней улицы – избавилась от диатеза. Но в тот год никто еще ничего не понял.
Хотя подсознательно люди, наверное, что-то чувствовали. Помню старика-соседа, всего переломанного после несчастного случая. Он жил в такой же, как у нас квартире, только этажом ниже, и каждый день в хорошую погоду выбирался на прогулку, как краб, ковыляя на своих костылях. Страшный, перекошенный, черный, он с трудом добирался до ближайшей лавочки – прямо под окнами, в палисаднике, утопающем в цветах – и падал на нее, и полулежал, подставив изуродованную щеку солнцу. Он радовался, случайно встретив меня во дворе, и просил посидеть с ним.
- Спой, мальчик, - говорил этот бедняга. – Когда ты поешь, мне не так больно.
Я охотно исполнял его просьбу и ликовал в душе, видя, как гримаса муки на его лице сменяется блаженной улыбкой. Я ведь, и правда, думал, что хорошо пою. И даже мечтал, что, когда вырасту, прославлюсь и стану выступать с концертами. Как мама, добавлял я про себя с тайной гордостью. Хотя такой уж известной пианисткой она не была. Что ж, моя мечта сбылась, правда, весьма своеобразно.
Голос мой, в подростковые годы звонкий, хотя и не очень сильный, после ломки сделался вовсе неинтересным. Поэтому, забыв об эстраде, я выучился на слесаря. Мне нравилось возиться с железками. Но петь я продолжал – для тех, кто приходил ко мне и просил о помощи. Для страдающих, искалеченных, тяжело больных. Бывали дни, когда я ни минуты не мог остаться наедине с собой – в мою дверь постоянно кто-то стучался. Дети и взрослые, и немощные старики, они робко переступали мой порог, и в их глазах, как свечное пламя, горела надежда. Кто рассказал им всем про меня, удивлялся я каждый раз, беспомощно разводя руками, и почему они верят в мою силу? Я обычный человек, лишенный каких-либо талантов, простой работяга, не искушенный ни в эзотерике, ни в медицине. Как могу я помочь всем этим несчастным? Но они верили в чудо – и вера их спасала.
А после того, как я пением вылечил ребенка от детского церебрального паралича, и когда об этом написали в газетах, на меня толпой набросились всяческие дельцы и пройдохи или, культурно выражась, менеджеры. И, не успел я опомниться, как контракты были подписаны, сняты залы для выступлений, а мои «целительные сеансы» распланированы на месяцы вперед. Билеты на них стоили недешево. Конечно, и мне кое-что перепадало. А если говорить уж совсем честно, то перепадало немало.
Я помню, как стоял на небольшой, слабо освещенной сцене и смотрел в темноту зала, туда, где тускло расплывались обращенные ко мне лица, а над ними, заполняя все пространство до самого потолка, черными облаками плыла боль. Я обнимал ладонями микрофон, потея от страха, что вот сейчас что-то пойдет не так, и голос мой сорвется или как-то неправильно прозвучит – и эти люди уйдут ни с чем, не получив облегчения. Я чувствовал себя шарлатаном. Я лгал им, себе, самому Богу, что умею делать нечто такое, чего не умеет больше никто. А потом начинал петь, и мой голос обращался в свет, разливался широко и ярко, сиянием изгоняя мрак, и черные облака над нашими головами рассеивались, как дым. Помню глаза исцеленных, слова и слезы благодарности.
И все, казалось бы, складывалось хорошо. Но червячок сомнения подтачивал меня изнутри, и копошился, и будил чуткую совесть. Незадолго до своего взлета я женился на бледной девочке из бабушкиного поселка. Мы ждали рождения нашего первенца и очень волновались. Во всяком случае, я. И если Лара спокойно готовилась к родам, покупала детские вещи, выбирала по каталогу коляску и кроватку с пологом, и ванночку для будущего малыша, то я весь извелся – и чем стремительнее приближался час икс, тем тревожнее становилось на душе. Меня терзал подспудный страх, что я делаю что-то дурное. Хоть и говорят, что дети за отцов не в ответе, кара часто обрушивается на головы невинных. И я сходил с ума при мысли, что могу погубить нашего еще не рожденного сына, что по моей вине он не увидит свет.
Лара, как могла, утешала меня.
- Хендрик, ну что ты переживаешь? Ведь ничего еще не случилось. Почему ты все время ждешь какой-то беды? Ты помогаешь людям – разве это плохо? За что тебя наказывать?
Я упрямо мотал головой.
- Ты не понимаешь... Я торгую божьим даром. Лечить – не плохо. И даже нужно – не зарывать талант в землю, а использовать его для добрых дел. Но нельзя брать за это деньги.
- Почему? – искренне удивлялась она.
Я, как мог, пытался объяснить, но путался в словах, сам толком не понимая, в чем состоит мой грех, что мучает меня и не дает по ночам сомкнуть глаз.
- Этот волшебный голос – не мой... Ну, то есть, он мой, конечно, но он дан мне свыше. Способность исцелять – не моя заслуга. Она дана мне не потому что я какой-то особенный, а просто... – я мялся, - наверное, так звезды встали. Но знаю одно, то, что даром дается – надо даром отдавать. Бог не берет с нас платы. Или берет, но по-другому. Не деньгами. Что ему наши деньги!
Жена улыбалась мне ласково, как неразумному, но любимому ребенку, и гладила меня по лицу.
- Вот именно, Хендрик. Мои руки, мозг и глаза тоже достались мне даром. Но я работаю – и вместе с тобой зарабатываю нам на жизнь. Скоро у нас родится малыш. Ему, как и нам, нужна будет одежда, еда и крыша над головой. Книги, чтобы учиться. Место в хорошем университете. Мы не бабочки и не пчелы, и не можем питаться цветочным нектаром. Мы должны заботиться о ребенке и думать о будущем. В этом мире не бывает ничего бесплатного. Так уж он устроен.
С тяжелым сердцем я соглашался с ней.
Сынишка родился здоровым, и нашей с Ларой радости не было конца. Жена с головой погрузилась в нелегкие, но приятные хлопоты, а я, уболтав, наконец, неспокойную совесть, продолжал выступать перед больными и страждущими.
А потом моя дорога свернула не туда, в гиблое место, в болота и буераки – именно в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Когда успокоился и не ждал от судьбы подвоха. Я заболел раком горла. После первой же операции у меня полностью пропал голос. Я мог только шептать. А тяжелое лечение надолго уложило в постель. Кто-то переносит химиотерапию легче. Я же буквально разваливался на куски. Но все равно боролся, изо всех сил цепляясь за жизнь, как попавшее под лед животное борется с течением, уносящим его прочь от спасительной полыньи. Жена, осунувшаясь от горя, разрывалась между мной и сыном. А я гнал ее прочь, домой, но не потому что так мечтал об одиночестве. Я тосковал по Ларе, но видеть ее молчаливое страдание было невмоготу.
И дни, и ночи сплелись в бесконечный тошнотворный кошмар. Наверное, это покажется странным, но я не думал о своей болезни, как о наказании, и не терзал себя чувством вины. Не задавался бесконечным и бессмысленным вопросом: «почему я?». А почему бы и нет? Дары бывают разные, и хорошие, и плохие. Наверное, в масштабах вселенной, размышлял я бессонными ночами, нет таких понятий, как хорошо или плохо. Все для чего-то нужно, и не нам решать, какой дар проклинать, а какой принимать с благодарностью. Мы, как звезды, рождаемся и гаснем – но не по-своей воле. Божественная рука зажигает и гасит нас, и сопротивляться этому бесполезно. Мне очень хотелось жить. Любить Лару, видеть, как взрослеет мой сын, встречать рассветы и любоваться закатами. Только это и казалось теперь важным, а все остальное словно побледнело и спряталось в тень, сделалось маленьким и незначительным.
А когда я все-таки проваливался в беспокойную дрему, мне снилось, что я карабкаюсь по отвесной скале, сдирая ногти о камень и хватаясь за чахлые кустики, травинки и островки мха. Эти мучительные сны всегда кончались одинаково: я срывался вниз и летел в черную бездну. Туда, где нет боли, но и света тоже нет. И я понимал, что битва проиграна.
Я уже раздумывал, не отказаться ли от ядовитых лекарств, когда в палату неожиданно вошел мой менеджер. Замешкался на пороге... и решительно шагнул ко мне.
- Там полный зал людей, - сказал он. – Я обо всем договорился с врачами. Это ненадолго.
Я с трудом поднял голову от подушки, и сразу же перед глазами заплясали черные мотыльки. О чем говорит этот человек? Какой зал? Какое выступление? Я жестом попросил его уйти.
Но он остался стоять, терзая в руках маленький блокнот.
- Моор, но вы должны... Пожалуйста. Они не разойдутся, пока не увидят вас.
Не знаю, почему я согласился. Потому ли, что шепотом невозможно спорить? Или на меня так подействовало почти забытое слово «должен»? Казалось бы, умирающий не должен никому и ничего... Но человеческое еще держало меня крепко. Или это магия дорог повлекла меня за собой, вдаль, к неизбежному? Иногда мы можем свернуть или замешкаться на развилке. А бывает и так, что надо просто идти до конца, не задумываясь о том, что там, впереди.
Они встретили меня потрясенной тишиной. Я сидел в инвалидном кресле, но не потому, что отнялись ноги, а потому, что от слабости стоять уже не мог. Сидел и вглядывался в темный, замерший в ожидании зал, и, казалось, узнавал некоторые – нет, многие – лица. Это было странно, обычно исцеленные пациенты никогда не приходили повторно. Разве что для того, чтобы поблагодарить. Я подумал, что моих сил, наверное, не хватило, чтобы изгнать болезнь полностью. И они вернулись, эти люди, и снова ждут моей помощи. А ведь я ничем не могу им больше помочь. Мой голос умолк навсегда. Даже мелькнула мысль, каким самонадеянным идиотом я был, возомнив, что могу вмешиваться в дела Божьи.
И вдруг... Они встали – все, как один человек – и, положив руки друг другу на плечи, запели мою песню. Я узнал ее сразу – этот медленный, медитативный напев, шорох ветра и ощущение полета, когда становишься легче соринки, и тебя несет вместе с осенней листвой куда-то в неизвестность. Я не мог разобрать слов – в ушах у меня шумело, а глаза затуманились слезами – но знал, что это слова благодарности и любви.
Я сидел перед ними, вытирая мокрые щеки, без голоса и совсем без сил. А они стояли и пели для меня.
И я выздоровел.

Я долго плутал сельскими улицами, кружил, по нескольку раз проезжая одни и те же, похожие друг на друга, как сестры-близнецы, маленькие деревушки. Дома-кубики с красными крышами, словно игрушечные, сахарно-белые, золотисто блестели на солнце. В палисадниках цвели астры и бархатцы, от их огненной пестроты рябило в глазах. Но вот, когда я уже отчаялся и вдобавок опаздывал на полчаса, дорога совершила странный поворот, как змея, укусив себя за хвост. И я очутился перед глухим забором, за которым угадывался – по торчащим сквозь сетку ветвям – фруктовый сад. Припарковав на обочине машину, я направился к калитке. «Карлос Зоммер» - значилось на простой латунной табличке над звонком. Сладко пахло яблоками, и слегка кружилась голова от жары. Я позвонил.
Хозяин встретил меня на крыльце. Худой, моложавый, с аккуратным ежиком седых волос. Почти на голову выше меня. Он стоял, глядя куда-то поверх моей макушки и щурясь на яркий горизонт.
- Господин Зоммер? – спросил я и представился. – Александр Шекель. Мы с вами говорили по телефону.
Он улыбнулся и кивнул.
- Простите, я не понял, кто вы. Клиент? Или?
- Журналист.
Он посмотрел на меня с недоумением, словно спрашивая: «А это еще зачем?» Потом пожал плечами.
- Ладно... Прошу!
Я помедлил на пороге, вытирая ноги о коврик. Привычка, оставшаяся с детства. Моя мама, благословенна ее память, молилась на чистые полы – не дай Бог было наступить на них в грязной обуви. Кара следовала незамедлительно.
-Вы, действительно, живете с куклами? – поинтересовался, входя в дом.
Вопрос прозвучал двусмысленно, и я покраснел. Карлос усмехнулся.
- Ш-ш-ш... Это тайна, о которой никто не должен знать. Но все знают.
Пройдя сквозь мрачную анфиладу комнат, мы очутились на солнечной террасе. Там расставлена была летняя мебель: шезлонг, столик, парусиновые стулья. И сбегала лестница в сад, прямо под широкие яблоневые кроны, на узкую гравийную дорожку, сквозь камешки которой проросла трава. На столе стоял графин с водой и стаканы.
- Располагайтесь, - улыбнулся хозяин. – Хотите воды?
- Нет, спасибо.
Я сел.
- Итак, - начал он, - господин... э...
- Шекель, - подсказал я.
- Да... господин Шекель, вы хотите взять у меня интервью для газеты? Я вас правильно понял?
- Нет, для радио, - возразил я, извлекая из сумки микрофон в мягком плюшевом чехле. – И если вы не возражаете...
- Если не будете совать эту штуку мне в лицо, то не возражаю.
Я включил микрофон и поставил его на стол между нами. Карлос слегка поморщился, но не отпрянул.
- Спасибо, что согласились побеседовать со мной, - сказал я привычно бодрым голосом. - Вы, наверное, очень занятой человек, господин Зоммер... Кстати, для вашего бизнеса это интервью неплохая реклама.
- Не думаю, что мой бизнес нуждается в рекламе. Но мне не жалко. Я ведь ничего не скрываю... А что до занятости, – протянул он задумчиво, - то я по натуре своей бездельник и созерцатель. Посмотрите, какое чудесное лето. На деревьях спеют яблоки. Колосится трава, золотая от солнца. Жужжат пчелы. В дальнем конце сада есть небольшой альпийский лужок, весь в цветах, там стоят четыре улья.
Я вздрогнул. Терпеть не могу пчел, ос, шмелей, всего, что летает и жужжит! Помню, как в раннем детстве меня в наказание за какую-то провинность заперли на полчаса в сарае с осиным гнездом. Круглое, как будто свитое из грубой серой бумаги, оно торчало под потолком, издавая низкий, угрожающий гул. А я сидел, вжавшись спиной в закрытую дверь и трясясь от страха, и, не отрываясь, следил за тонкой желто-черной струйкой вытекающих из гнезда насекомых. Она извивалась змеей и, словно кусая себя за хвост, вливалась обратно в бумажный шар. Меня и ужалили-то всего пару раз – в щеку, отчего та сильно раздулась, и в предплечье. Но тот черный – почти предсмертный ужас, я ведь не верил, что выйду из этого сарая живым – я не могу забыть до сих пор. Он преследует меня в ночных кошмарах.
Наверное, я побледнел, потому что Карлос изменился в лице и внимательно посмотрел мне в глаза.
- Боитесь пчел? Напрасно. Никто не ужалит человека больнее, чем другой человек. А пчелки никогда не нападают без причины. Из всех кусачих насекомых – они самые мирные. Вы знаете, что при укусе они теряют жало? То, что для нас всего лишь временная боль – для пчелы означает смерть. Вот бы и у людей так было, да?
- Ладно... – я совладал с собой. – Простите. Расскажите, пожалуйста, господин Зоммер, как все начиналось? Я имею в виду вашу фирму. Чья это была идея? Насколько я знаю, нигде в мире нет ничего подобного.
- Ну, не уверен, - рассмеялся Карлос. – А если и нет, то обязательно будет. А как начиналось... Сейчас расскажу попорядку. – Он неторопливо налил себе стакан воды, отхлебнул и пожевал губами. Задумчиво посмотрел перед собой. Туда, где нацелился ему в лицо молчаливый микрофон и графин сверкал на солнце, как ледяная глыба, отбрасывая на стол прозрачную, радужную тень. – Мой дед, Карлос первый, как я его в шутку называл, очень любил фантастику. Особенно старую, конца двадцатого, начала двадцать первого века. Сейчас такую древность уже никто не читает. И между прочим, зря. Фантастика – это ведь не только попытка предвидеть будущее. Но и стремление проникнуть мыслями в глубинную суть мироздания. И одновременно – зеркало человеческой души. Какие мы наедине с собой и с бесконечностью... Да, о чем это я? Так вот, однажды Карлос первый наткнулся на рассказ о некой фирме, поставляющей кукол-роботов для символической мести. Казнив такую, человек избавлялся от агрессии. И это помогало ему если не простить обидчика, то по крайней мере успокоиться и не желать никому смерти. Полезное изобретение, смекнул мой дед. Тот рассказ закончился печально. Героя судили и приговорили к смерти за убийство куклы-жены. Но у нас-то не было такого дурацкого закона. И роботов можно было убивать сколько угодно. И вот, Карлос первый...
- То есть как? – не выдержал я. – Человека осудили за убийство бездушной железяки? Неживого предмета?
- Ну да. Это всего лишь рассказ, глупая выдумка. Но мой дед и в самом деле изготовил таких кукол. Очень пластичных – им можно было придать сходство с любым человеком. Не скажу, из чего их делают и как – это семейная тайна. Наше ноу-хау. Фирму он так и назвал, «убей врага». Потом, правда, переименовал в «сладкая месть». Но это второе название, хоть и более точное, почему-то не прижилось. Да и не все клиенты приходили ради мести. Некоторые были просто одержимы жаждой убийства – все равно кого, женщин, мужчин, детей. Для этого предлагалось множество инструментов – кувалда, топорик, ножи самой разной длины и формы, копья и кинжалы... Даже лук со стрелами был, представляете?
Я и не хотел, но воображение подвело. Оно у меня чересчур живое, чуть что, сразу подсовывает яркие картины всяческих зверств. Я представил себе все эти смертоносные орудия в действии, и к горлу подкатила тошнота. Зажмурившись, я махнул рукой. Довольно, мол, понял.
Мой собеседник вздохнул.
- Не принимайте близко к сердцу, Александр. Это дело давнее. Вот, возьмите, - и в руку мне скользнул холодный стакан, к которому Карлос уже подносил горлышко графина. – Глотните воды и продолжим... Так вот. Удовольствие это стоило баснословно дорого. Мой дед быстро разбогател. Его бизнес, наполовину подпольный, стал известен на всю страну, даже из-за границы к нему приезжали. Политики, артисты, спортсмены, промышленники и прочие толстосумы. Роботов они, как правило, крошили на мелкие куски, так что повторно использовать уже ничего было нельзя, оставалось только выбросить. Но все равно, оно того стоило. Деньги текли в дедов карман рекой. Правда, под конец бизнес захирел – дела пошли вяло. То ли из-за экономического спада, то ли просто ветер в другую сторону подул... Да... – Карлос тонко улыбнулся. – Так оно и было на самом деле. Но в тот момент никто ничего не понял. Дедушка ослеп на девяностом году жизни и передал фирму моему отцу. А тот и не хотел ничего. За пару лет привел бизнес на грань полного краха, да и укатил в Антарктиду возделывать кукурузу.
- Что? – удивился я. – Кукуруза? В Антарктиде?
- Да, экспериментальная плантация. Подогрев почвы и все такое. Вы только представьте себе: ледники, пингвины ходят... и тут же – зеленое кукурузное поле, - он усмехнулся. – Не знаю, что из этого в итоге вышло. Так или иначе, но «Сладкая месть» перешла ко мне, и я, как мог, попытался удержать ее на плаву. Кукол у нас к тому времени осталось всего четыре, а денег на новых не было. Поэтому пришлось изменить условия. Убивать «врага» я запретил. Просто не мог позволить себе такое расточительство. Теперь за разрушение робота полагался огромный штраф. Но разрешалось высказать «двойнику» в лицо, все что о нем думаешь. Все, что не можешь сказать реальному человеку. Побои, конечно, не приветствовались. Но на пару пощечин я готов был смотреть сквозь пальцы. Эти куклы довольно прочные.
Я задумчиво кивнул.
- Словами можно сделать гораздо больнее.
- Ну да, - согласился Карлос. – Я знаю. Словами можно даже убить. Или ранить так, что человек до конца жизни будет мучиться. Только роботам было все равно. А фирму я из «сладкой мести» переименовал в «ответь обидчику». И цены снизил. Сделал их доступными для обычных людей, а не только для элиты. И потянулись клиенты. Но какие-то странные. Конечно, попадались и такие, кто ругался. Кто-то и кулаками размахивал. Но большинство... Помню одну совсем юную девушку. Хрупкая, симпатичная, бледная почти до прозрачности и одета, как сиротка. Она и была сиротой, как выяснилось, и больше всего на свете хотела помириться с покойной мамой. Ну, я ей это устроил. Перекроил одну из кукол под двойника ее матери и закрыл обеих в отдельной комнате. Не знаю, о чем они говорили. Я никогда не подслушиваю разговоры клиентов с моими куклами. Но вышла девушка через два часа, улыбаясь. Заплаканная. Но видно, что легче ей стало. В другой раз пришел парень, поговорить со своей погибшей невестой. С цветами пришел, представляете? И таких случаев было много. Люди просили прощения и сами прощали, и признавались в любви... Я недоумевал, зачем это нужно? Ладно, сбросить агрессию. Со злости и поленницу дров можно отпинать. Но эта любовь, излитая не по адресу, на того, кто не то что разделить, но и понять ее не в состоянии? Зачем она? Кому от нее какая польза? А потом подумал, кто я такой, чтобы судить, что нужно людям и что нужно куклам. Нет у меня столько ума. А большинство хотели просто побеседовать. Все равно с кем. Так и говорили: «Мне одиноко, хочется с кем-то словом перекинуться». А может, и поплакать на чьем-нибудь плече. Как уже сказал, я никогда не подслушиваю разговоры... Все, что произносится в стенах моего дома и в моем саду – тайна. А чужие тайны я уважаю. Но я вижу, как светятся их лица, и клиентов, и кукол, когда они выходят из комнаты. Как они обнимаются на прощание, уже стоя в дверях. Или пожимают руки. И смотрят друг другу в глаза. Это чудо, я вам скажу. Как любовь меняет людей. И как очеловечивает кукол. Впрочем, я иногда сомневаюсь, а роботы ли они? Может, это обман? Мистификация? Может, они живые? И Карлос первый их вовсе не сделал, а пригласил в свою фирму на работу, скажем, инопланетян. Таких, что умеют любить по-настоящему. И ради любви они даже позволяли себя убивать. Потому что мы неразумны. Мы дикие, хищные животные... Но они воспитали нас, как зеркала, отражая каждое наше доброе движение души и усиливая его во много раз. А теперь, когда мы изменились, они могут, наконец, быть самими собой. И просто любить. Прощать. Дарить душевное тепло... Вот так, - закончил он уже другим, бодрым голосом, - «ответь обидчику» превратилось в «поговори с другом». Как вам такая история, Александр?
- А... – я запнулся и несколько долгих минут не знал, что сказать. – А можно их увидеть?
- Кого, кукол? – он пожал плечами. - Почему бы и нет?
С ловкостью фокусника Карлос извлек откуда-то из-под стола бронзовый колокольчик и позвонил. Неожиданно громкий, густой звук разнесся по тихому саду, и я вздрогнул. Не знаю, чего я ожидал. Но сердце в груди словно замерло и пропустило два удара. Я снова стал маленьким испуганным ребенком, тоскующим по любви. Я ждал их – и они пришли.
Белокурая девушка в длинном кремовом платье и легкой накидке, словно окутанная морской пеной. Парень в красных бермудах. Седовласая пожилая женщина с добрым лицом, которую я сразу окрестил «бабушкой». И мальчик лет семи или восьми. Открытые, дружелюбные улыбки, взгляды, полные теплоты и сострадания... Карлос встал, уступая куклам место за столом. И они расселись вокруг меня, готовые слушать и говорить. Обычно я стесняюсь больших компаний и стараюсь поскорее уединиться или сижу молча где-нибудь в уголке, пока другие беседуют и смеются. Но сейчас... При одном только взгляде на этих четверых мне стало хорошо и спокойно, как будто я знал этих людей тысячу лет. Как будто они были моей семьей.
- Познакомьтесь, друзья, это Александр, - сказал Карлос и, подмигнув мне, ушел в дом.
А я выключил микрофон.
Полтора часа пролетели незаметно... Когда я прощался с гостеприимным хозяином – нет, хозяевами – солнце уже чиркнуло нижним краем о горизонт, и далекая деревушка на холме купалась в закатном апельсиновом свете. Они по очереди обнимали меня, точно собственного брата, повторяя, что все будет хорошо, и желая счастливого пути. Я шел к машине, как пьяный, глупо улыбаясь и смахивая слезы. И думал, как же они красивы. Почему я раньше не замечал, как прекрасны лица, не искаженные обидой, а освещенные добротой? И еще думал, в какое удивительное время мы живем. Да, мы одиноки. Но уже не хотим убивать. Не стремимся ненавидеть и пестовать свою ненависть. Вместо этого мы ищем тепла, понимания и дружеского участия. А кто ищет, тот найдет, правда?

Случаются в жизни такие моменты, о которых и сказать-то нечего. Но они врезаются в память и остаются там на долгие годы, иногда на всю жизнь. Так и Ник навсегда запомнил, как он, девятилетний, стоял на берегу, и мутный поток, широкий и бурный в этом месте парка, нес мимо осенние листья. Чуть поодаль отец и младший брат кидали собаке палку. Было пасмурно, и небо чернело над их головами, набухая дождем. А Ник стоял и смотрел на воду, когда из-за туч выглянуло солнце и осветило маленький островок посреди реки. Поросший сухим пыреем, еще мгновение назад невзрачный и туманный, он стал удивительно ярким и отчетливым, и засверкал, как драгоценный камень. И каждая песчинка на нем вдруг высветлилась, и каждая травинка, окутавшись мягким соломенным блеском, вспыхнула и засияла. Целую минуту крохотный клочок суши пылал среди серой водной ряби как солнечный золотой костер. Тучи сошлись – и он погас. И все, ничего больше не произошло. Но тонкая красота этого мгновения проникла мальчику глубоко в сердце.
Островок света являлся Нику во снах, окутанный теплым шлейфом волшебства. Но и днем он, хоть и не видимый, ощущался где-то рядом. Так близко, что казалось – протяни руку и пятнышки солнца прыгнут на твою ладонь, потекут по пальцам и золотыми брызгами разлетятся по стенам. Сперва призрачный, легкий, словно облачко, парящее в пустоте, он с каждым сном уплотнялся, становясь все тяжелее и осязаемее. Бывало, что спросонья Ник вставал на него босиком, как на прикроватный коврик. И трава под ногами кололась, а в уши лился тихий напев реки. И расходились тучи – снова и снова – пропуская желтый, как канареечное перо, солнечный луч.
Я познакомился с Ником на презентации его новой книги. Читал он плохо, запинался, и с его щек не сходил румянец смущения. Хотя сказка показалась мне чудесной. Магия леса и воды, и цветочное колдовство, загадочное, как лунный свет, и беззаботное, как эльф. И все это сплеталось в какой-то странный, бесшабашно-возвышенный гимн любви. Но погрузиться в сюжет не удавалось – не только мне, но и всему залу. Люди зевали и шептались. А я почти физически страдал, слыша, как портят сбитые ударения прекрасный текст, и досадовал на горе-автора. Очень важно, конечно, произнести нужное, правильное слово. Но не менее ценно – умение хорошо прозвучать. Иначе тебя не захотят слушать, и что толку будет в твоих правильных словах.
После презентации я подошел к Нику. От души похвалив его книгу, сказал, что я профессиональный чтец и предложил свои услуги. Он смотрел на меня испуганным ребенком. Как если бы я на его глазах свалился с неба в космическом скафандре. Тут же, не дав бедняге опомниться, я выхватил из ослабевшей от изумления руки мятый листок и прочитал с выражением один абзац.
- Какое чудо, - только и сумел вымолвить Ник. – Неужели это я написал?
Он даже вспотел от потрясения. А я усмехался про себя, предвкушая, какими дивными цветами расцветут его волшебные истории, озвученные моим голосом.
С того дня мы начали выступать вместе и очень скоро подружились. Два одиноких интроверта, почти социофоба, мы отчего-то сразу потянулись друг к другу. Можете называть это родством душ или как-то иначе. Но мы понимали один другого с полуслова, полувзгляда, полувздоха. И сказки порхали между нами разноцветными бабочками, то садясь на плечи, то растворяясь в небе и обращаясь в звезды, в радугу, в музыку. На презентациях Ник представлял меня как своего соавтора. Хотя я в жизни не написал ни одной строчки, а мог только наговорить сочиненное другими.
Однажды мы устроили пикник на берегу реки. Не той, из Никова детства, пенистой, бурной и серой, текущей сквозь мегаполис. А небольшой местной речушки, глубиной по колено, полной рыб и лягушек. Тонкой серебряной лентой она вилась между холмами. Постелив на траве плед, мы расставили на нем еду: бутерброды на блюде, крекеры, фрукты, вишневый сок в бутылках, пирожные... Мы с Ником оба сладкоежки. Тогда-то, лежа на лугу, среди цветов и сочно гудящих шмелей, он и рассказал мне про свой остров.
- Понимаешь, - признался он, - я не знаю, где это место. Оно внутри меня и в то же время – где-то вовне. Может быть, в другом измерении, в ином времени или пространстве. Но оно настоящее. Не выдумка, не сон, не мечта.
Я задумчиво кивнул. У каждого есть такой островок, как бы он ни выглядел. Заветное пространство детской безмятежности и чистоты.
- Я вырос в маленьком поселке, недалеко отсюда, - сказал я. – И там была железнодорожная насыпь, поросшая дикими маками. Я часто ее вспоминаю. Почему-то именно ее – хотя, вроде бы ничего особенного, просто красные цветы, редкая трава и ветер порывами... И никого вокруг – хоть криком кричи, никто не услышит. По этой ветке уже не ходили поезда, но мне иногда чудился их шум. Как ветер в листве, хотя поблизости ни одного дерева. Абсолютно открытая местность.
Ник, не глядя, сорвал травинку и принялся ее жевать.
- Я слышу их в твоем голосе, - произнес он тихо, - когда ты читаешь мои сказки. – Эти призрачные поезда. И цветение маков – как огонь на ветру. Она так же чудесна, эта насыпь, как и мой островок света. Ты часто туда уходишь?
- Что? – не понял я.
- В детстве я то и дело сбегал на свой островок, от родителей, от забот и дурных мыслей. От всяческого тарарама вокруг. Один раз меня искали полдня – звали, бегали по соседям, обзванивали моих друзей. Мама плакала, думала, со мной что-то случилось. А я сидел там – и ни о чем не знал. И все-таки, если бы не он – не это убежище – я сошел бы с ума, наверное. Не выдержал.
- У тебя было трудное детство? – поинтересовался я сочувственно.
- Да не то чтобы, - Ник замялся. – Но мама почему-то считала, что я очень люблю животных. И когда Альма щенилась, а это случалось два раза в год... ее гнездо устраивали в моей комнате. И мне поручали смотреть за щенками. Ты не представляешь, что там творилось! Щенки повсюду лазили, гадили на мои вещи, грызли мои учебники... Лаяли по ночам, так что я не мог спать. Это был ужас!
Я засмеялся.
- Щенки, говоришь? Ну, бывает и кое-что похуже!
- Наверное, - согласился Ник. – Но ты представь, как мама, радостная, встречала меня на пороге, чтобы огорошить новостью! У нас пять, или шесть, или семь новых собачат! Она ведь, правда, верила, что для меня это счастье!
Теперь мы смеялись вместе.
- А хочешь, - предложил Ник, все еще усмехаясь, - на него посмотреть? На мой островок? Я тебя приглашаю! В свое «святая святых», - его голос упал до шепота. - Там нет ничего особенного. Только сухая трава. И еще такое благостное ощущение, будто сам Создатель на тебя смотрит и улыбается.
- Звучит заманчиво. Но... – до меня, наконец, дошло, о чем он говорит, - я не понимаю... как?
- Я протяну тебе мостик. Смотри!
И вдруг все исчезло. Река, и кувшинки у берега, и цапля, одиноко стоящая в мелкой воде, тонкая, как струна, и облитая солнцем. Исчезли холмы и цветущий луг. Остались только мы – посреди чего-то великого и первозданного. Вокруг плескалось небо, похожее на штормовой океан. А может быть, океан, похожий на грозовое небо. Но от моих ног, над жуткой бездной, полной клубящихся облачных чудовищ, протянулся тонкий лучик света. Я взглянул – и пошатнулся.
- Не бойся, Кай, иди, - донесся откуда-то тихий призыв. – Смелее! Всего несколько шагов. Это свет – он выдержит. Вот, он, островок!
И правда, впереди замаячило что-то светоносное, яркое и золотое. Словно далекое солнце, оно манило к себе, обещая любовь и тепло. Но я замотал головой. Мне страшно было даже пошевелиться, а не то что шагнуть в неизвестность.
Все, что я мог сделать – это крепко зажмуриться. А когда открыл глаза, привычный мир вернулся, и река ослепительно блестела, как брошенное на зеленый бархат длинное зеркало, а Ник сидел чуть поодаль и ел пирожное, запивая его вишневым соком.
Известность моего друга росла. Нас все чаще приглашали на презентации в другие города и другие страны. В тот последний день мы летели на книжную выставку в Вену. Ник молчал и казался подавленным. А я с неудовольствием разглядывал пассажиров – сперва в аэропорту, а потом и в самолете. Меня бесила женщина с грудным младенцем, сопливым и слюнявым. И лысый толстяк, поминутно вытиравший лоб носовым платком. И девочка лет пяти с игрушечной собачкой, которую она все время целовала, что-то нежно нашептывая ей в плюшевые уши. И две вульгарные, изрядно захмелевшие девицы – одна с силиконовыми губами и, вероятно, такой же грудью. Вторая – обычная, но мне она все равно не нравилась. Я говорил себе, что эти люди ни в чем не виноваты, что им, как и нам с Ником, надо лететь в Вену. И, вообще, они не сделали ничего плохого. Но в груди словно еж растопырил иглы, и колол, и не давал успокоиться.
А Ник смотрел то на молодую мать, то на девочку с игрушкой – внимательно и напряженно. Я перехватил его взгляд и вдруг ощутил внезапную дурноту.
- Что случилось? – спросил с деланой беззаботностью. – Боишься летать?
Он качнул головой.
- А, я забыл, ты же не любишь щенков!
- Я люблю щенков, - возразил Ник. – Но воздух в самолете какой-то другой. И свет другой. И лица – будто картонные.
- Тебе надо отдохнуть, - забеспокоился я. – Ты слишком много работаешь.
- Хорошо, - согласился он, устало откинувшись на спинку кресла, – отдохну.
Моя история подходит к концу. Когда мы пролетали над Альпами, наш самолет угодил в турбулентность. А потом странно клюнул носом и начал падать. Никто, кажется, так и не понял, что произошло. Но в салоне разверзся ад – крики и стоны, визг младенца, плач девочки и чьи-то сбивчивые, истеричные молитвы. Нас то вдавливало в кресла, то охватывало тошнотворное состояние невесомости. Пара минут растянулась на целую вечность, полную адских мук. Потому что нет муки худшей, чем страх смерти.
А меня захлестнул такой черный ужас, что я едва соображал, кто я и где нахожусь. Говорят, что нет атеистов в падающем самолете. Но я забыл в тот момент – и себя, и Бога, а вместо спасительной веры в голове воцарилось какое-то оглушительное безмыслие. И вдруг я заметил, что Ник протягивает мне руку... Нет, не руку – мостик. Тонкий белый луч, как блестящая в темноте паутинка, над пропастью, над облачной трясиной – и я шагнул на него, потому что больше деваться было некуда.
И воссияло солнце. Мы с Ником, чуть живые, упали на сухую траву, а у меня в ушах еще стояли крики и плач несчастных гибнущих людей.
- Спаси их тоже, - прошептал я, задыхаясь.
И тут же понял, что нет, это невозможно. Места на островке хватит только для двоих. Но прежде чем мой друг успел сказать «да» или «нет», прежде чем успел хотя бы кивнуть – он уже протягивал им мостик – каждому по отдельности и всем сразу.
Я смотрел, как они обнимаются, веря и не веря в свое спасение, ошалевшие от радости, потрясенные и заплаканные. Как силиконовая девушка рыдает на плече у подруги. И как почему-то оживший щенок, повизгивая, лижет девочке щеки. А у нее по щекам струятся слезы.
А что же островок? Он раздался вширь и вытянулся в длину, покрылся зеленой травой и плодовыми деревьями, из маленького клочка суши посреди реки превратившись в солнечный ковчег, дрейфующий сквозь мрак небытия вниз по течению Стикса.

Я плохо знал фрау Шмит. Сколько себя помню, она жила в маленьком домике у самого леса, и я, отправляясь гулять по лесным тропинкам или к озеру, всегда проходил мимо ее калитки – старой, покосившейся, со следами облупившейся голубой краски. Таким же древним, изношенным выглядел и дом, и сама фрау. Казалось, ей было уж никак не меньше ста лет. А это тот возраст, когда страхи, обиды и всяческие пороки уже не имеют власти над человеком. Остается только радость, солнечный свет и тепло улыбки. Последние годы жизни ускользают во тьму, но закатное солнце горит ярко... И жалеть больше не о чем. И плохое, и хорошее – все в прошлом. Иногда я завидовал старым людям. Не то чтобы хотел побыстрее состариться, перелистнуть, как надоевшую книгу свою жизнь. Хоть и горькой она была, эта книга. Но безмятежно встречать день за днем, ни о чем не горюя и не тревожась... об этом я мог только мечтать.
Помню еще подростком я встречал фрау Шмитт на дорожке перед калиткой, идущей медленно, опираясь на палочку, а позже – на роллатор. Порой я видел ее в саду с лопаткой в руке. Последние годы старушка уже совсем не выходила из дома, но часто, а в теплое время года почти всегда, открывала окно и приветливо махала мне рукой. Я вежливо здоровался, и мы перекидывались парой фраз о погоде. Фрау Шмит всегда улыбалась. Иногда в летнюю жару она просила меня полить цветы на клумбе. На той, что за домом, у черного входа. Не знаю, кто эту клумбу заложил и кто за ней ухаживал. Может, приглашенный садовник. Но маленький кусочек земли цвел буйно с весны до поздней осени. То хрупким, льдистым, бледно-голубым, то маково-красным и солнечно-желтым, по-июльски знойным и страстным, то прощальным, оранжево-закатным. Цветы были подобраны так, что как только увядали одни, сразу же распускались другие. Последними догорали настурции и бархатцы. Газон позади клумбы тоже был аккуратно подстрижен. Ведь остальной большой сад уже который год зарастал крапивой и дикими розами. Я любил бродить по нему с лейкой. Черпая воду из бочки, стоявшей под водостоком, поливал клумбу, лужайку, кусты, колючие, но усыпанные нежно пахнущими цветами. Я делал это ради фрау Шмит, при том, что на моем собственном участке трава выгорала почти до белизны. Мне нравилось представлять себе, что эта столетняя дама – моя бабушка. А я внук, приехавший в гости, сейчас полью сад и зайду в дом на чашечку кофе. Буду сидеть за накрытым чистой скатертью столом, жмуриться, как сытый кот, на яркое окошко и беседовать... неторопливо, задушевно. Рассказывать о своей жизни и слушать истории о старых, добрых, а может, и вовсе не добрых временах. Такая невинная, в общем-то, фантазия человека, у которого на самом деле – ни бабушки, ни родителей, ни жены, ни кошки, ни собаки... Дожив до тридцати лет, я был абсолютно и безнадежно одинок. Наверное, так же, как и сама фрау Шмит. Впрочем, повторюсь. Я почти ничего о ней не знал.
А потом старушка умерла. Я догадался об этом еще раньше, чем услышал от соседей – по закрытым ставням. Осиротевший домик словно погрузился в летаргию. Запечатался от любопытных взглядов и, окутавшись тихой осенней скорбью, заснул. В облетающем саду бродили лисы, я сам видел их пару раз сквозь неплотный забор. Теплый, не по-сентябрьски, ветер наметал на дорожки хрустящий золотой снег. Листву никто больше не убирал. Я думал, что идти по ней сейчас – все равно что переходить реку вброд, и отчаянно хотел оказаться по ту сторону ограды. Брести по щиколотку в мягко шелестящей воде... Как по лесу – но ощущение другое. Разумеется, вторгаться на чужой, опустевший участок я не стал. Думаю, что и клумба тоже одичала и заросла. Отчего-то мне было ее жаль, даже больше, чем старенькую фрау. А ближе к зиме объявились наследники и принялись избавляться от ненужных вещей, собираясь, очевидно, продать дом.
Стоял промозглый ноябрь. С мутного неба сеялось что-то непонятное, то ли холодный дождь, то ли мелкий, колючий снег. И тем не менее я решил прогуляться по лесу. Мне даже нравилась такая погода. Я не любил встречать на прогулке людей, кивать им, здороваться, улыбаться чьим-то детям... все это не трудно, но нарушает ход мыслей и внутреннюю тишину. А в дождь и холод по лесу шатаются разве что какие-нибудь фанатичные собачники с питомцами на поводке – а очень часто и без поводка. Этих чудаков можно не приветствовать, а шарахнуться в сторону, делая вид, что испугался собаки.
Еще издали я заметил, что у дома покойной фрау выставлен всякий хлам – одинокой горкой, больше для вида прикрытой прозрачной пленкой от снега и дождя. Приколотая к пленке записка, уже изрядно промокшая, с расплывшейся кляксой синих чернил, гласила: «в подарок». Ну, и кому нужны такие подарки? Я невесело усмехнулся. Тут же и посмотреть не на что. Журнальный столик из черного дерева, лакированный, овальный, на трех широко расставленных лапках. Книжная полка, маленький холодильник, тумбочка под телевизор. Дорожная сумка. Вещи, как ни странно, ухоженные. И тут же разная мелочь – кружевные салфетки, книги, кассеты, старый фотоальбом... Сложенная в несколько раз скатерть, наверное, та самая, что я видел в своих мечтах о чашечке кофе в компании доброй старушки. Белоснежная, без единого пятнышка, и, кажется, даже накрахмаленная. Должно быть, фрау Шмит незадолго до смерти ее постирала. А может, она стирала ее каждую неделю или через день. Для чего? Любила чистоту. Или ждала гостей – сына, дочь, племянников? Мало ли. Не дождалась. Мне отчего-то стало очень горько. В этих жалких, никому не нужных предметах – книгах, тряпках, мебели – вся жизнь одинокой женщины. Они еще хранят тепло ее дома, но с каждым проходящим часом, с каждой минутой, ветер выдувает его из щелей и пор – и развеивает в пространстве. Вещи умирают, но не как человек, а медленно и беззвучно. Без слез и жалоб. И никто им не поможет, никому нет до них никакого дела.
Вот этот альбом старушка, вероятно, листала по вечерам, сидя на кухне за покрытым белой скатертью столом и всматриваясь в дорогие лица. Они тогда еще жили в ее памяти – все эти люди. А теперь умерли вместе с ней. Я взял фотоальбом в руки – он оказался только слегка влажным – и открыл его наугад, на середине. Мне в глаза строго глянула пожилая дама со старомодной прической. Фрау Шмит? Нет, пожалуй, не она, хотя чем-то похожа. За ее подол ухватилась девочка лет шести в клетчатом платьице и длинном жакете. Обе застыли в напряженных позах и не отрываясь смотрели в объектив. Я перевернул страницу. И на следующем фото молодая темноволосая женщина, улыбчивая и симпатичная, стояла на фоне полуразрушенного здания. А потом – снова она, но уже где-то за городом, на природе, в окружении каких-то других девушек и парней. Сзади угадывалась река, над которой расплылись черные силуэты деревьев. На руках юная красавица держала собачку, кажется, фокстерьера. Обе излучали такую радость жизни, что я невольно улыбнулся. Но тотчас же захлопнул альбом, борясь с неприятным чувством, как будто только что подглядывал за людьми в замочную скважину. Немного поколебавшись, я сунул его под мышку. Скатерть взял тоже, аккуратно скатав ее в рулончик. Нельзя оставлять мечту под холодным дождем. Остальным вещам я мысленно пожелал обрести добрых хозяев, хоть и понимал, что это почти невозможно. Разве что очень повезет.
Вернувшись домой, я положил старушкины вещи на книжную полку в гостиной и не то чтобы про них забыл, но занялся чем-то другим и перестал о них думать.
В воскресенье я люблю просыпаться поздно, часов в двенадцать. Что ж, я всю неделю работаю и ложусь далеко за полночь (люблю ночь, тишину лунного сада и звезды, блестящие, как осколки упавшей с крыши сосульки, и каждая – с яблоко величиной), а по утрам чуть ли не за уши вытаскиваю себя из теплой постели. Так почему бы мне не поспать подольше в выходные? Но и пробудившись, я еще полчаса лежу с закрытыми глазами, вспоминая свои сны. Они чаще всего яркие и счастливые, гораздо лучше яви. Ну, а если все-таки случился кошмар, я вскакиваю сразу, как от ведра холодной воды на голову, и, действительно, сразу же бегу в ванную и лью себе на голову холодную воду. Иногда это помогает забыть плохое и страшное, но не всегда. Однако в тот день сон мне приснился хороший, о детстве. Том самом, раннем и беззаботным, когда у тебя нет даже своего счета в банке, а кажется, что тебе принадлежит весь мир. И в этом сне я сидел с родителями на кухне, обнимая ладонями большую теплую чашку с какао, и пахло жареным хлебом, так вкусно, что у меня текли слюнки. Думаю, что прямо на подушку. А мама с папой пили кофе и разговаривали, склонившись друг к другу через накрытый стол, как когда-то, в очень-очень давние времена. Часы в гостиной пробили двенадцать раз – не то чтобы я считал, но это особый бой, его узнаешь сразу. И я понимал, что пора вставать, и вроде бы, уже не спал – но сон все длился, и аромат свежего кофе щекотал ноздри. И порхал из комнаты в комнату чей-то смех и веселые голоса. Кто-то тоненько повизгивал, и топотали по полу маленькие лапки.
Да что же там такое происходит? Я резко сел на кровати. Очарование развеялось, и я испугался. Не скажу, что сильно. Все-таки я находился у себя дома и не ожидал ничего дурного. Если в кухню проникли воры, они не стали бы пить кофе и спокойно беседовать, а искали бы ценные вещи. А если кто-то хотел меня убить, он бы это уже сделал. Бывают сны, похожие на вложенные одна в другую матрешки. Когда думаешь, что проснулся, а на самом деле еще спишь. Но я знал, что это не сон, таким обычным выглядело все вокруг, не считая странного шума и вкусного запаха, таким подробным и скучным. Шкаф, письменный стол с разбросаными по нему шариковыми ручками, желтые шторки на окне, зеленый прикроватный коврик. Даже сухая бабочка-капустница валялась на тумбочке с прошлого четверга. Я так и не собрался ее выкинуть, а сейчас она словно дразнила меня, утверждая реальность моего бытия.
Я не стал больше искушать судьбу, и торопливо одевшись, выскользнул в коридор. И чуть не наступил на крошечного рыжего лисенка. Зверек кинулся прямо мне под ноги. За ним гналась белая, с черным пятнышком на спинке, собачка. Фокстерьер или какая-то помесь. Не очень хорошо разбираюсь в породах собак, зато зрительная память у меня прекрасная – и маленького фоксика я сразу узнал. Это была собачка с фотографии из альбома покойной фрау Шмит. Я остановился, как вкопанный, и тут только заметил красный резиновый мячик, закатившийся в открытую дверь спальни. Животные им, очевидно, играли.
- Алекс! – послышались из кухни радостные голоса. – Иди скорее сюда, соня! Завтрак готов!
Завтрак... У меня закружилась голова. Я вдруг почувствовал, что невероятно – почти до обморока – голоден. Пара бутербродов, кончено, могли бы помочь, а еще чашка кофе, обязательно горячего, с сахаром и сливками. Яичница... а может, омлет? Я бы не отказался и от овощного салата с сухариками. И не важно, кто там сидит на моей кухне, за моим столом, и кто приготовил мне этот чудесный завтрак. Наверное, другой на моем месте убежал бы с криками или позвонил в полицию. Но во мне проснулось какое-то детское любопытство. Я, как Алиса из известной сказки, хотел исследовать таинственную кроличью нору, не ожидая злых чудес, а только волшебства и приключений. И я вошел в кухню.
Они обернулись ко мне, как по команде – все трое. Пожилая дама с добродушным лицом – в жизни она совсем не выглядела строгой. В белом переднике поверх скромного черного платья она стояла у птиты и жарила омлет с колбасками, попутно вылавливая из тостера куски аппетитно подрумяненного хлеба. Черноволосая молодая женщина с фото и маленькая девочка лет пяти или шести, которую я прежде не видел, белокурая и веснушчатая, с яркими, как на рекламной картинке, щеками. Обе сидели за столом, покрытым той самой скатертью, взятой мной из груды вещей у дома фрау Шмит. Я даже ощутил едва уловимый запах плесени – материя уже успела отсыреть. А может, у меня просто разыгралось воображение. Кстати, еды они наготовили столько, что хватило бы, наверное, накормить человек десять. Одно место за столом пустовало – там стояли чистая тарелка и чашка, лежал столовый прибор.
- Садись, Алекс, - дружелюбно пригласила молодая женщина. – Мы уже заждались.
- Откуда вы меня знаете? – промямлил я смущенно.
Глупый вопрос, если честно. Наверное, мне следовало поинтересоваться: «Кто вы такие и откуда взялись?» или «Что вы делаете в моем доме?»
Но я ведь и так знал, кто они и откуда.
- Конечно, мы тебя знаем, Алекс! Я – Эрика, - представилась молодая женщина и протянула мне руку, которую я с опаской пожал.
И что же? Ладонь ее оказалась теплой, а пожатие – крепким, настоящим. Это не была рука призрака.
- А я – Гертруда, - представилась седовласая дама, ловко выкладывая на мою тарелку обжаренный с обеих сторон омлет и наливая кофе в мою чашку.
Горка бутербродов уже высилась на блюде посреди стола.
- Хороший у тебя дом, Алекс. Только пыли много. И мухи на подоконнике. Я тут прибралась немного. У тебя есть тазик – постирать занавески?
- Вы мама Эрики? – зачем-то спросил я, принимаясь за еду, и, спохватившись, поблагодарил. – Спасибо. А занавески не надо в тазике. В ванной стоит стиралка. Стиральная машина, в смысле.
Давно я не завтракал с таким аппетитом. Все было настолько вкусно – почти как в детстве, да что там, даже лучше, как в самых прекрасных и светлых снах – что от удовольствия я зажмурился.
- Все в порядке? – забеспокоилась Гертруда.
Я кивнул с полным ртом и улыбнулся.
- Нет, я сирота, - погрустнела Эрика. – А это моя бабушка. Она меня вырастила.
- Извини, - пробормотал я, торопливо проглатывая остатки бутерброда. – А я свою бабушку не знал. Мама у меня была. Но недолго, лет до пяти. Она бросила нас с отцом и уехала в Боливию.
- Почему в Боливию? – удивилась Эрика.
Я беспомощно пожал плечами.
- Понятия не имею. Так отец рассказывал. Может, он приврал. Может, там была какая-то другая история. Но теперь уже не узнать, потому что его тоже нет в живых.
- Бедняжка, - сказала Гертруда. – Как тебе досталось!
Пожилая фрау смотрела на меня с нежностью.
- Ну, нет, - возразил я. - Никто меня в детстве не обижал. Но без мамы, - я запнулся, подыскивая слово, - холодно... Отец все дни пропадал на работе. А по выходным торчал в кнайпе с приятелями. Иногда мне казалось, что он про меня, вообще, не знает. Что я живу на свете.
- Да, дорогой. Я очень хорошо тебя понимаю.
Гертруда вытерла руки о передник и, приблизившись, обняла меня. От нее пахло свежей выпечкой, чистотой и домашним уютом. Наверное, так – именно так – пахнут все бабушки на свете. Так пахнут забота и любовь. Эрика с улыбкой наблюдала за нами, опершись локтем на край стола.
А девочка, которую мне так и не представили, балуясь, сползла со стула на пол и сидела в обнимку с лисенком. Зверек вскарабкался ей на плечи и лизал в нос, в щеку, облизывал розовым язычком ее пальцы и даже слегка покусывал. Малышка звонко смеялась.
- Мама! Он лижется!
- Лотти! – нахмурилась Эрика. – Прекрати.
Девочка посмотрела на мать снизу вверх.
- Это плохо? Да?
Эрика вздохнула.
- Нет... Уже все равно. Но лучше бы ты поиграла с Лордом. Смотри, он тебе мячик принес.
И правда, крошка-фоксик смирно сидел неподалеку с резиновым мячом в зубах, с обожанием глядя на маленькую хозяйку. В его черных глазах-бусинках читалось преданное: «Только позови! Я сделаю для тебя все, что угодно!»
Я, вообще-то, побаивался собак, но к этому малышу почему-то сразу проникся доверием. И про себя отметил, что если когда-нибудь решусь завести пса – то обязательно фокса. Прекрасная порода, верная и отважная.
- Это его зовут Лорд? – спросил я уважительно.
- Да! – дерзко ответила Лотти. – Не похож?
- Не знаю, - я покачал головой. – Он же такой маленький! А Лорд... это, наверное, кто-то вроде овчарки. Или ротвейлера. Кто-то большой и серьезный.
- А он серьезный! – возразила девочка. – И большой. То есть взрослый! И даже старенький.
Пес, тем временем, положил мячик у ее ног и зарычал на лисенка. Лотти прикрыла ему мордочку рукой, защищая своего любимца. Больше в шутку, наверное, потому что вряд ли зверьки могли причинить друг другу какой-то вред. А я только сейчас сообразил, что Лорда, скорее всего, уже нет в живых. Он дожил до старости... а сколько живут собаки, лет четырнадцать? Наверное, не больше. А потом...
- Он умер от старости? – зачем-то спросил я.
- Нет, - ответила Эрика и накрыла мою руку теплой ладонью, словно утешая. – Его сбила машина. Зря ты спросил, Алекс. Ну да неважно!
Прислушаться бы мне к ее словам. Но они лишь скользнули по краю моего сознания, так, что я даже не успел их понять, не то что как-то осмыслить. Я был как пьяный. Захмелел от вкусной еды, от нереальности происходящего, от пустой, но доброй болтовни. В компании я обычно чувствую себя неловко. Но эти трое (а если считать и животных – то пятеро) вели себя так естественно и просто, держались так по-родственному, что я, не избалованный вниманием близких, поверил в их любовь, как, наверное, верил в дождь или солнечный свет за окном. Заботливая бабушка. Красивая, улыбчивая женщина с серо-зелеными, как осенний пруд, глазами. Маленькая девочка, которая могла быть моей сестренкой. А то и дочкой. Но не здесь и сейчас – а в какой-то иной, параллельной жизни. В той самой, откуда приходят наши мечты.
- Ты, я вижу, любишь зверей? – сказал я Лотти после завтрака, стараясь держаться как старший брат или даже как отец, хотя в этой роли я представлял себя с большим трудом. – Может быть, сходим в зоопарк? Не в нашей деревне, конечно, у нас его нет. Но мы можем поехать в город. Хочешь?
- Хочу! – закричала девочка и бросилась мне на шею, чуть не уронив меня со стула.
Гертруда только покачала головой. А Эрика улыбнулась – мягко и печально.
- Ничего не получится, Алекс. Я бы с радостью показала Лотти наш зоопарк, но... Мы не можем покинуть этот дом. Мы же не настоящие люди, а воспоминания.
- Чьи воспоминания?
- Теперь – твои.
- Но... – что-то здесь не сходилось. – Я вас первый раз вижу. Как можно помнить тех, кого никогда не знал?
Но Эрику это не смутило.
- Что ж, теперь ты можешь узнать нас поближе, - усмехнулась она.
Не стану описывать весь этот странный, суматошный день. Вы и так уже, наверное, заскучали... А мне было не до скуки. Маленькая девочка и лисенок способны весь дом поставить с ног на голову. Если бы не Гертруда, которая то и дело на них покрикивала, они бы разнесли мне всю кухню, а заодно и гостиную со спальней и прихожей впридачу. Я опомниться не успел, как на пол с грохотом обрушилась вешалка с моей курткой – и тут же сверху на нее посыпались перчатки, зонтики, шарфы... А рыжий зверек уже катался на занавеске и, запутавшись коготками в тюле, продрал в нем огромную дырку. Огорченная бабушка только руками всплеснула.
А потом все разом стихло. За окнами разлились облачные серые сумерки, не то осенние, не то зимние, какое-то гадкое, промозглое межсезонье. Сквозь тусклые капли дождя посверкивали блики далеких уличных фонарей. Я бросил косой взгляд на часы – пора спать. И куда только делись мои беспокойные гости, уж не спрятались ли они снова в старый альбом? Да и был ли здесь кто-то, или я задремал в гостиной на диване и грезил среди бела дня? Еще тянулись едва уловимым шлейфом из кухни сытные запахи, и длинным языком свисал разорванный тюль. А дом уже окутала плотная, удушливая тишина, гася последние искорки радости и убивая надежду.
Я лежал в постели, кутаясь в одеяло и напряженно прислушиваясь. Не затопочут ли по полу лапки? Не прошуршат ли шаги? Тихо приоткрылась дверь, и в комнату вошла Эрика, ступая легко, словно на цыпочках, гибкая и тоненькая, одетая в лунный свет.
- Алекс, ты спишь? – шепнула.
- Нет, – прошептал я в ответ, стыдливо отводя глаза. – А где Лотти? Бабушка?
- Заснули.
- Где?
- Наверху, в мансарде. И лисенок с ними. Лотти не засыпает без него.
- Там когда-то была моя комната, - пробормотал я смущенно, - детская. С тех пор, как я вырос, в ней никто не жил. И даже обои сохранились с того времени. С мишками и мячиками. Они красивые, но уже совсем пожелтели. И рамы надо покрасить.
- Алекс... - Она скользнула по мне взглядом, и я почувствовал себя совершенно беззащитным. – Я знаю, что так не делают. Сперва полагается узнать друг друга как следует, сблизиться, но... Мы взрослые люди. И оба этого хотим. Нам холодно и страшно. Одиночество, как злой суховей, иссушает наши души. А они – живые, тянутся к любви и теплу. Но у нас так мало времени!
Она присела на мою кровать. Потом легла рядом. Нас разделяло только тонкое одеяло.
- Почему? – спросил я глупо. – Что-то должно случиться?
- Всегда что-то случается! Любовь редкий и хрупкий цветок. Он быстро вянет, или его срывают другие люди.
Она смотрела в потолок, но, я мог поклясться – видела сквозь него, сквозь балки и перекрытия, сквозь пространство и время. Где-то там, в черной недосягаемой вышине, звездами сверкали годы. Их свет насквозь пробивал облака и рассеивал темноту. Со мной ли ты сейчас говорила, Эрика? Или с кем-то другим, кто никогда уже не вернется? Она вздохнула и, нырнув под одеяло, прижалась ко мне.
- Тебе больше никогда не будет холодно, Алекс, - шепнула чуть слышно.
А может, мне это только почудилось.
Так у меня появилась семья. Странная, наверное, по человеческим меркам. Но какая разница, если мы все любили друг друга? Говорят, что у каждой семьи – свои скелеты в шкафу. Для меня таким скелетом был старый фотоальбом фрау Шмит. Он так и лежал на книжной полке в гостиной, куда я поместил его в самый первый день. Почему-то я опасался к нему даже прикоснуться, не то что взять в руки и полистать, вглядеться в знакомые теперь уже лица. Вероятно, боялся спугнуть волшебство. Оно ведь как бабочка – от любого неосторожного движения вспорхнет и улетит.
Гертруда целыми днями начищала мой дом, как медную монету. Так что в конце концов он заблестел. Она постирала не только занавески, но и покрывала, и коврики, и диванные подушки. Перемыла вручную все чашки в буфете – старые, к которым я не притрагивался уже много лет. Вместо порванного лисенком тюля заказала по каталогу новый. Я дал ей доступ к моему электронному кошельку, зная, что она не купит лишнего. Порой на серванте появлялись милые безделушки – стайка хрустальных лебедей, стеклянный олененок, девочка с голубем, сидящая на маленьком кусочке аляповато раскрашенной фарфоровой лужайки. Я встречал их с улыбкой. Хоть и с детства терпеть не мог всяческий мещанский хлам. Он казался мне верхом безвкусицы. Но память о доброй бабушке храню до сих пор. Спасибо, Гертруда, что ты была в моей жизни, что заботилась и любила.
А Лотти нашла на чердаке ящик с детскими книгами и, когда не играла с лисенком, с удовольствием листала их, разглядывая картинки. Иногда она просила меня или Эрику что-нибудь ей почитать. Сперва я выбирал самые короткие сказки, в полстранички или меньше. После работы хотелось расслабиться и отдохнуть, а не напрягать лишний раз глаза. А потом увлекся, и нырял в очередную волшебную историю, как в глубокое озеро, полное подводных чудес. Эти книжки когда-то были моими, но я их почти не помнил. Разве что смутно. А теперь открывал заново, ощущая себя очарованным странником в сказочной стране. Иногда я пытался показывать Лотти буквы. И не то чтобы она не могла их запомнить. Или не хотела. Пару раз ей даже удалось прочитать по складам несколько простых фраз в моем старом букваре. Но проходил день-другой, и все выученное как будто стиралось. Я не мог понять, в чем дело.
- Не мучай ее, - сказала как-то Эрика, с грустью наблюдая за моими бесплодными стараниями. – Она не научится читать.
- Но почему?
- А зачем? – Эрика пожала плечами. – Она никогда не пойдет в школу, не станет взрослой. Ее время ушло, Алекс. Есть вещи, которые можно сделать только при жизни.
- Но она живая! – возразил я.
- И да, и нет.
- А ты?
- Для тебя – да.
Я обнял ее за плечи и привлек к себе, чуть коснувшись губами мягкой пряди на виске. Прохладные и гладкие, как шелк, волосы благоухали талым снегом. И снег шел за окном – крупными мокрыми хлопьями, похожими на мучные клецки, которые часто готовила на обед Гертруда. Я очень любил Эрику. Настолько, что даже не задумывался о том, кто она и откуда пришла. Для меня она была самой живой и настоящей. Моей любимой женой – если не перед людьми, то перед Богом уж точно. И разве я был не прав? Мы, божьи дети, для Творца все живы и никто не мертв – ни те, кто еще не достиг черты, ни те, кто ее переступил.
Мы сидели в гостиной. Я с Эрикой – на диване, прижавшись друг к другу. Гертруда – поодаль, в кресле. Она вязала в приглушенном свете латунного торшера какой-то длинный свитер, вроде бы, мужской, но на мой вкус – чересчур пестрый. Впрочем, она так и не успела его закончить. Лотти устроилась на полу с книжкой сказок братьев Гримм и рассеянно переворачивала страницы. Ей не нравились черно-белые иллюстрации, но идти за другой книгой не хотелось. Девочка скучала. Лисенок уже три дня не играл с ней, а лежал неподвижно под журнальным столиком, только изредка поскуливая.
Эрика сказала, что ее воспоминания – теперь мои. И она, действительно, вливала их в меня, осторожно и медленно, как лекарство через капельницу. И, как от сильнодействующего лекарства, меня от них порой мутило. Даже не знаю почему. Наверное, я ревновал мою любимую к ее прошлому. И хотя ничего особенного она не рассказывала, казалось странным узнавать, что в ее жизни случалась и нужда, и тяжелый труд, и какие-то незнакомцы.
- Я вставала с зарей и щипцами выбирала из печки крупные куски угля, - говорила Эрика, прислоняясь щекой к моему плечу. - Их можно было использовать еще раз. Потом выгребала золу и разжигала печку... После завтрака шла на завод... Ты уснул, Алекс?
Я слушал в пол уха, глядя, как блескуче мелькают спицы в проворных руках Гертруды.
- А? Нет, милая. Продолжай.
- Я приходила с работы и впускала домой Лорда. Пока меня не было, он весь день гулял во дворике. Кормила его...
- А, кстати, - опомнился я. – Куда подевался Лорд?
- Ты только сейчас заметил, что его нет?
- Вообще-то...
Я запнулся. И в самом деле, я не видел маленького фокса с того самого первого дня, как гости из старого фотоальбома впервые объявились в моем доме. Его красный мячик сиротливо лежал в углу, издали напоминая упавшее с дерева спелое яблоко.
- Он убежал? – спросил я тревожно.
- Да, Алекс. Убежал.
- Но ты же говорила...
Мне стало грустно. Я вспомнил, как резвились зверьки, гоняясь друг за другом, и как радостно смеялась Лотти над их бесхитростными играми. А теперь и лисенок захандрил. Или, может, он нездоров?
- Эрика, тебе не кажется, что лисенок болен? – осторожно поинтересовался я у своей подруги.
- Как он может заболеть? – удивилась она.
- Не знаю. Но он почти не встает.
Эрика недобро усмехнулась.
- Куда он денется! Встанет! – бросила она, изо всех сил пнув зверька ногой в бок.
Лисенок тихо взвизгнул.
- Ну зачем ты так?
Лотти подняла голову от книжки.
- Мама не любит Мики! За то, что он убил меня и бабушку!
Не успела она это сказать, как Эрика испуганно приложила палец к губам, а Гертруда со вздохом отложила вязание. Теперь все трое смотрели на меня, и даже ослабевший от непонятного недуга лисенок повернул мордочку в мою сторону.
- Как убил?
Это не укладывалось у меня в голове. Крошечный лисий детеныш, размером не крупнее карманной собачки, никак не мог загрызть двух человек. Укусить еще куда ни шло. Да и то, наверное, не сильно. Вон у него какие зубки – острые, мелкие, молочно-белые, как осколки фарфора.
- Одного укуса было достаточно, - сказала Гертруда, словно прочитав мои мысли. – Лисенок оказался бешеным. Мы нашли его в ромашковом поле, одного, без мамы... и Лотти очень хотела взять его с собой. Кто же знал, что так получится. Мики умер через четыре дня. А мы с Лотти заболели.
- А меня он не кусал, - тихо вставила девочка. – Только лизал руки.
- Да, на руках почти всегда есть царапины или заусенцы. Особенно у детей... Ладно, Алекс. Я рада, что узнала тебя. Но нам с Лотти пора.
Пока она говорила, я сидел, опустив глаза, изучая деревянные разводы на столешнице. Ощущение чего-то необратимого нарастало у меня внутри, как снежный ком. А когда я поднял вгляд – их уже не было. Бабушка, девочка и маленький рыжий лисенок исчезли бесследно. Остались только недовязанный свитер на ручке кресла и раскрытая книжка сказок на полу.
- Где они? – спросил я растерянно. – Лотти, Гертруда...
- Они ушли, Алекс, - произнесла Эрика мягко. – Мы уходим, рассказав о своей смерти. Или если кто-то другой за нас рассказал. Так положено.
- Кем положено? – я едва сдерживался, чтобы не схватить что-нибудь с полки – вазу или книгу – и не швырнуть их об пол.
Она беспомощно улыбнулась.
- Не спрашивай меня, я не знаю. Кем-то, кто выше и мудрее нас. Кто придумал все законы этого мира.
- И поэтому Лорд...?
- Да, поэтому. Но не вини себя, милый. Уходить – не страшно. Не так ужасно, как... тогда. Они очень тяжело умирали, бабушка и Лотти. Тогда, в первый раз. А сейчас они ничего не почувствовали, просто уснули без сна. А мы с тобой остались вдвоем, и это, наверное, хорошо. - Она заглянула мне в глаза. - У нас ведь медовый месяц. Да?
- Эрика, - сказал я, и мой голос дрогнул, - только не рассказывай мне, как...
- Не буду, - обещала она.
Наш медовый месяц растянулся на целую долгую зиму и даже зацепил краешком немного весны. Совсем чуть-чуть, ручьи и молодую зелень, и цветение крокусов на мокрых газонах. Помню, как приоткрыл оконную створку, и в кухню протянулась черная ветка яблони с набухшими почками, и повеяло какой-то новой, совсем не зимней свежестью. А Эрика встала на цыпочки и несколько минут просто дышала у открытого окна, зажмурившись от наслаждения. И яркое солнце раскрасило ее лицо в цвета радости. Помню, как принес ей из сада букетик мать-и-мачихи – цветов, похожих на маленьких золотых цыплят. И она ходила по комнате, прижимая его к груди, а потом поставила в чашку с водой. Потому что ваза оказалась для такой крохи слишком велика.
Я же за это время окончательно превратился в затворника и домоседа. Когда немногие оставшиеся друзья пытались меня куда-то пригласить, я отказывался, ссылаясь на что угодно, на плохое самочувствие, домашние дела, лень...
- У тебя, парень, скоро мозги жиром заплывут, - наседали на меня приятели. – И не только мозги. Что ты прячешься ото всех, как медведь в берлоге? Заведи уже подружку!
- Ко мне кузина приезжает из Лейпцига, - как бы между прочим сообщал мой бывший одноклассник Ник. – Замутим что-нибудь втроем?
Иногда я уставал отнекиваться и соглашался на встречу с какой-нибудь незамужней девицей. Но из этих неловких попыток ничего не получалось. Из них и не могло ничего получиться. Я не знал, что ответить на самые простые, казалось бы, вопросы: с кем я живу и есть ли у меня кто-нибудь.
И в самом деле, с кем я жил? Все чаще мне чудилось в моих отношениях с Эрикой что-то больное и странное. Я как будто дурачил – ее, себя, весь остальной мир. Но это неприятное ощущение проходило, и мне делалось стыдно.
А потом я встретил ту, которая все понимает. Ее звали Кристина. Мы сидели в баре и пили коктейли из высоких бокалов. От стен и с потолка струился синий, призрачный свет. И легкая музыка кружилась в воздухе роем серебряных снежинок. Впервые за много-много дней я не стремился поскорее убежать домой, а хотел лишь одного – чтобы этот вечер никогда не кончался.
Я рассказал Кристине все, и про альбом фрау Шмит, и про бабушку Гертруду, про Эрику, Лотти и лисенка. Про свои страхи и сомнения. Она слушала, слегка наклонив голову, и по ее лицу словно пробегали тени – отражения моих слов. Когда я замолчал, она поймала мою руку и крепко стиснула ее ладонями.
- Алекс... но ведь так нельзя. Ты не можешь до конца своих дней жить воспоминаниями. Вдобавок еще и чужими.
- Что же делать? – спросил я беспомощно.
- Выброси этот альбом. Зачем только ты его взял!
Я помотал головой и закрыл глаза, уходя от колдовства синего света. Но музыка продолжала звучать. Одна композиция закончилась, и началась другая. Теперь звуки лились, как разноцветный дождь.
- Знаешь, - сказала Кристина, - моя мама говорила, никогда не бери чужие вещи. Даже если они тебе очень понравились. Даже если они никому не нужны. Теперь я понимаю, что она имела в виду.
Я кивнул. Мы молчали, прислушиваясь к незатейливой мелодии. И образ Эрики тускнел в моем сердце, пока не стал черно-белым и плоским, как старая фотография.
- Хорошо, - произнес я почти беззвучно. – Я поговорю с ней.
Проводив Кристину, я немного побродил по поселку. Не то чтобы оттягивал разговор или собирался с мыслями. Я знал, что сказать и как сказать. Но мне нравилось это легкое состояние невесомости. Когда решительный шаг еще не сделан, и ты словно паришь между землей и небом, и достаточно одного взмаха рук, чтобы опуститься или взлететь.
К счастью ничего говорить не пришлось. Наверное, Эрика читала мысли. А может, она сама была соткана из моих мыслей, чаяний и тайных желаний. Так или иначе, она посмотрела мне в глаза – и обо всем догадалась.
- Ты кого-то встретил?
- Эрика, я живой человек, - сказал я, отводя взгляд.
- Конечно. Ты не смущайся, Алекс, - улыбнулась она ласково. – Я все понимаю. Ведь и я когда-то любила.
Только сейчас мне пришло в голову, что я совсем ничего не знаю о главном мужчине в ее жизни. Надо же быть настолько нелюбопытным! Или это называется – равнодушие?
- Что с ним случилось? – поинтересовался я запоздало.
- С кем?
- С отцом Лотти.
Эрика слегка вздохнула.
- С Хансом? Он погиб на войне.
- На какой войне? – спросил я, холодея.
- На второй мировой... В апреле сорок пятого. За месяц до того, как все закончилось... Вообще-то, отец Лотти – не Ханс, - произнесла она задумчиво. – А кто? Я не знаю. Солдат... враг... Время было такое. Но в документах я записала Ханса отцом. Ведь если бы не война, Лотти была бы нашей дочерью.
Я молчал, ошарашенный. Нет, она не состарилась на моих глазах. В том смысле, что ее лицо не покрылось морщинами, а чудесные волосы не поседели. У мертвых не бывает возраста. Но она как будто сделалась старше – на целый век.
- Ты видел мои фотографии? – продолжала Эрика. - На них я улыбаюсь. На самом деле в жизни гораздо больше поводов для слез, чем для улыбок. И все-таки надо радоваться. Молодость коротка. Пролетела – и нет ее... После смерти Лотти я пошла учиться на врача. Всю жизнь копила деньги. Очень хотелось иметь свой угол, а не съемный. Потом купила домик в вашей деревне. В нем и жила, и состарилась. Ко мне ходил социальный работник, помогал по хозяйству. И еще, - она хитро прищурилась, - один милый мальчик иногда забегал полить цветы...
- Простите меня, фрау Шмит, - пробормотал я.
- За что простить? – удивилась она мягко.
А я и сам не понимал, за что. Может быть, за то, что так и не напросился тогда на кофе. Постеснялся... А ведь мы могли так славно посидеть за столом, побеседовать, узнать друг друга получше. Мы оба этого хотели. Но... Эрика была права. Есть вещи, которые можно сделать только при жизни.
Я не выбросил старый фотоальбом, а убрал его в ящик стола, под замок, вместе с белой скатертью, недовязанным свитером и красным резиновым мячиком – туда, где и положено храниться воспоминаниям. И только мельком взглянув на потрепанную обложку, заметил на ней надпись красным фломастером, наискосок: «Желаем счастья». Вероятно, она была там и раньше. А может, и нет. Иногда я ужасно невнимателен.

Морозна ночь, и зелен свет луны. Снег блестит на ветвях и под хрупкими, окутанными стеклянной белизной деревьями, и на шоссе, идущем через лес. Оно гладкое и укатанное, и кажется сонной молочной рекой в хрустальных берегах. Длинные тени стволов пересекают его темными полосами. Маленькая белка-летяга примостилась в кроне старой ольхи и смотрит вниз, на дорогу. На ее серой шубке посверкивают изумрудные искры снежинок. А большие черные глаза внимательны и грустны.
Странная, странная летяга! Ей бы укрыться в теплом дупле и есть припасенные с лета ольховые сережки. А она застыла пуховым комочком, вцепившись коготками в обледенелый сук. Мороз хрустит мелкими веточками, забирается под шкурку, холодит маленькое тельце и остужает кровь. Так зачем сидеть одиноко в заснеженном дереве? Что ищет она на пустом шоссе? Чего ждет?
А теперь слушайте внимательно. Это была не обычная белка-летяга. Все звери умеют немного колдовать, но оборотней среди них мало. Только лисицы и совы легко меняют облик. Иногда волки – но только в полнолуние, и все равно остаются волками, только полярными, огромными и белыми, как сугробы. А наша летяга уродилась оборотнем из оборотней. Она любила скользить между деревьями, парить на кожаных крыльях в сверкающем снежном шлейфе или в золотом свете. Но иногда спускалась на землю и, отрастив длинный лисий хвост, мышковала. А если ей хотелось посмотреть на лес, превращалась в сойку или горлицу. В небе холодно и светло, и нет ни снега, ни льда, ни ярких лунных огней. С высоты птичьего полета лес кажется сотканным из серебряного кружева. Но это зимой. А летом вся Земля как будто обернута в зеленый бархат. Если и есть на ней что-то иное – то до него не долететь, не дойти.
Но не только этим отличалась от других наша летяга. Все животные в лесу безымянны. А ее звали Йоко. Откуда, вы спросите, у белки взялось имя? Она и сама не знала. Может быть, оно явилось во снах. А сны приходят издалека, из таких краев, где летяга никогда не бывала и даже о них не слышала. Там все по-другому, и она другая.
Проворно движутся бледные пальцы, вяжут узелки. Шнуры белые, красные, серебряные, сплетаются в замысловатые узоры, в цветы и птиц. Первый узел – самый крепкий и сложный. Его не развязать просто так. Этот узелковый мир затейливее, чем лес, чем путаница древесных веток. Разноцветен, как сама жизнь.
Она смотрит в пруд с красными рыбками, в котором отражается ее нежное лицо и белый цветок в черных волосах. Она красива и знает об этом. Вот только походка ее нехороша. Каждый шаг как прыжок в небо – отрывает ее от земли. А юная сестра Йоко плывет, как лебедь. Как волшебная луна по небу.
Дремлет летяга на снежной ветке или спит, уютно свернувшись калачиком в дупле, ее сознание мотается соринкой по ветру. Вот кто-то сильный подходит сзади, обнимает бережно, но крепко, сжимает ее маленькую руку в больших ладонях. Йоко называет его своим господином, клянется в любви... Ей так радостно, что хочется летать и петь. Но ни того, ни другого она не умеет, поэтому вяжет узелки из разноцветных шнурков. Это ее песня, ее полет... А потом все размывается, и снова вокруг немой серебряный лес.
После этих снов оставались тревога и чувство вины, и вопросы, которые некому задать. Кто она? Кем была? Кем будет? И для чего дана ей эта лесная жизнь? Йоко не знала. Но что могли ответить ей зайцы, лисицы или другие белки? Их простые души не ведали сомнений. Она могла бы спросить человека, но люди в лесу появлялись редко, и в основном проносились мимо по шоссе в глухих металлических коробках, в клубах снега или дыма и противного запаха. Напрасно маленькая летяга кричала им вслед – они не слышали. Только раз ей встретился старичок-грибник, но он не пожелал разговаривать с белкой.
Да как же с ней беседовать, спросите вы? А вот так! Йоко понимала язык зверей и деревьев, облаков и травы. Когда небо говорило с ней на языке звезд – она слышала музыку. А дождь, пробегая по лесу на тонких ногах, рассказывал ей о дальних странах. Но знала она и человеческий язык. Он хранился в ее сердце, как в запечатанном драгоценном сосуде.
И Йоко ждала. Каждый день и каждую ночь ждала и верила, что дорога приведет к ней того, кто ответит на все вопросы. Того, кто должен быть рядом.
На пустынном шоссе остановилась синяя легковушка. Из нее вышел парень в зимней рабочей куртке и рабочих ботинках, и весело насвистывая, обошел машину кругом и открыл капот. Склонившись над двигателем, он что-то в нем разглядывал, трогал руками, а когда выпрямился, лицо его было озадаченным. Но он продолжал насвистывать легкомысленный мотивчик, этот ловкий и складный парень в рабочей одежде. И его не пугала ни зимняя ночь, ни круглый глаз луны.
Йоко свесилась вниз и так увлеклась, глядя на человека, что позабыла об осторожности и чуть не упала. Но снежная шапка сорвалась с дерева и рухнула на дорогу. Парень поднял голову, но не сразу заметил в сплетении ветвей маленького пушистого зверька.
- Привет, - сказала Йоко. – Что случилось? Тебе помочь?
Парень вздрогнул, огляделся по сторонам и, задрав лицо к высокой ольхе, недоуменно уставился в большие глаза белки-летяги.
- Это ты? – спросил он недоверчиво. – Ты сейчас со мной говорила?
- Я говорю внутри тебя, - подтвердила Йоко.
- Вот как? – парень поскреб в затылке. – Ну дела...
- Так что у тебя случилось?
- У меня машина заглохла, - ответил он смущенно. – И не заводится. А я не понимаю, в чем дело. Ты могла бы... А, что я говорю! – рассмеялся он и махнул рукой.
- Я могу починить твою машину, - согласилась Йоко. – А за это...
- Я дам тебе орешков! – смеялся парень. – У меня в багажнике целая сумка. Да что там – просто так дам!
Йоко качнулась на ветке, и еще одна снежная лепешка шмякнулась вниз, прямо на крышу синей машины. Крошечное сердце белки-летяги билось так громко, что заглушала и ее собственные слова, и задорный смех человека, и мягкие шорохи леса.
- Не надо орехов. Скажи... а ты мог бы меня полюбить?
- Тебя? Белку? Нуууу... – удивленно протянул парень. – Ты, конечно, говорящая. Но все равно. Если только ты обернешься красивой девушкой... – прибавил он с добродушной ухмылкой.
Йоко замерла. И даже дышать перестала. Превратиться в человека она не могла, но...
- Да нет, шучу! – махнул рукой парень. – Любимая девушка у меня уже есть.
Все повторяется, мысленно воскликнула маленькая летяга. Все повторяется! Точно сон наяву – а ведь это и был сон наяву – в голове замелькали картины. Он под руку с ее сестрой, а вокруг отцветает розовым снегом прекрасный сад. Не долго этим двоим гулять под цветущими сакурами. Если любовь – это лестница в небеса, то ревность – дорога в ад. Узелок, политый кровью, нелегко развязать. Но Йоко все-таки попробует.
- А если я стану собакой? Ведь собака человеку – друг?
Парень посветлел лицом.
- Собак я люблю. – А потом захлопнул капот и снова сел за руль, сквозь зубы бормоча. – Так... еще раз...
И машина завелась.
- Ну, бывай, зверь лесной! – высунулся он из окошка.
Йоко долго смотрела ему вслед, съежившись на ветке в пуховой комочек. Уже смолк звук мотора, и легкой пылью осели на укатанную дорогу зеленые снежинки. А летяга все собиралась с духом. Решилась – и камнем упала в снег.
Она лежала под старой ольхой, медленно превращаясь в серого лохматого лисенка. Удлинялись лапы, вытягивался хвост... Круглые ушки заострялись. Но стать лисой – это даже не половина дела. Это первый робкий шажок. Потому что лисица – дитя леса. А собака – животное особое. Она на две трети состоит из любви. И только на одну – из шерсти и плоти, и звериных инстинктов.
Что значит быть собакой, спрашивала она себя. И отвечала: это значит, отдать свое сердце человеку и не ждать ничего взамен. Внутри нее, где-то в самом укромном уголке разума загорался свет – посреди полной темноты, которую она раньше принимала за безмятежность. Он горел так ярко, что озарил все вокруг. Он полыхал, словно костер на снегу. И в отблесках его пламени Йоко увидела, что любовь просто есть, а все прочие вещи в мире нанизаны на нее, как бусины на золотую нить. И серебряные деревья, и гладкая, как стекло, дорога, и любопытная луна в небе, и даже ее, маленькой летяги, сны. К утру она стала собакой.
Собака Йоко трусила через лес, тощая и страшная, с длинной хищной мордой и желтым светом в глазах. Но она не знала о своем некрасивом облике. Она смотрелась в снег, как в мутное зеркало, и в его хрустальном блеске видела только расплывчатый силуэт. Уже неделю Йоко караулила у шоссе, не проедет ли синяя легковушка. Но ее не было. Изредка мимо проносились другие машины, легковые и даже грузовики. Но их шум не заставлял сердце замирать. Звук родного мотора собака узнала бы из тысячи, как голос любимого человека – из множества голосов.
Она покидала свой пост только для того, чтобы поесть. Но пищи в зимнем лесу мало. Йоко ослабела от волнения и голода и не могла загнать зайца.
И вдруг – знакомый рокот двигателя и шорох шин по снегу. Ее уши сразу напряглись и встали торчком. Одним длинным прыжком собака выскочила на дорогу. Как птица, расправляя за спиной невидимые крылья и не чуя под собой лап. Да, так она не летала даже в бытность свою белкой. Синий автомобиль едва успел на полной скорости вильнуть в сторону, а испуганный парень, приоткрыв окно, осыпал Йоко проклятиями. Впрочем, она их уже не слышала. Легковушка унеслась вперед, а облезлая собака скорчилась на снежной дороге и завыла от боли.
Он не простил, скулила Йоко, задрав хищную серую морду к небу. Он не любит! Да что она, глупая, себе вообразила? Такая вина не прощается! Собака знала, что назад дороги нет. Огонь в груди не загасить – слишком сильно он разгорелся – и беспечной летягой ей больше не стать. Жить в лесу она не сможет. Так что же ей остается? Только умереть.
День сменялся ночью, а ночь – днем. Лежащую на обочине псину медленно заносило снегом. Каким призрачным становился лес! Он словно оторвался от корней и парил в лучезарной синеве. Мертвые собаки попадают в рай, нашептал ей когда-то бродяга-дождь. Тогда ей было все равно, она и не поняла толком его слов. А сейчас – поверила и без страха ждала смерти.
Постепенно гасли звуки и слабело зрение... Тихо остановилась рядом легковушка – расплывчатое синее пятно. Из нее выскочила девушка в белой шубке, которую она тут же скинула и, завернув в нее исхудавшую Йоко, понесла к машине.
- Давай ее сюда, на заднее... – словно издалека долетел знакомый до боли голос. – Эй, да кого ты подобрала? Это же волк!
- Что я волка от собаки не отличу? – возмутилась девушка.
Йоко слабо шевельнула хвостом.
- Да... – задумчиво протянул парень. – Ты права. Это – собака. Потерпи, псина, сейчас приедем домой.
Домой! Ровно гудел мотор, а в душе у Йоко пела тихая радость. Слабели узелки, распускаясь на цветные нити. Любовь, предательство, ревность, нарушенная клятва... Все бледнело и таяло, ускользало в прошлое. Так разбегаются тени от восходящего солнца. Собака не ревнует, не мстит, не клянется. Она просто любит.

Иногда беда приходит откуда не ждешь, внезапно, как снег на голову. Еще вчера ты чувствовал себя прекрасно и строил планы на будущее. А потом что-то происходит, рядом или на другом краю земли – не важно. Нечто такое, о чем ты и понятия не имеешь, но до тебя докатывается волна, как отголосок далекого шторма. И что-то в тебе ломается. Беспричинная, вроде бы, тоска накрывает с головой и укутывает душно, как шерстяное одеяло. Бледнеет небо, а еда и жизнь теряют вкус.
Последнее время со мной творилось неладное. Я как будто заболел, но не кашлем или лихорадкой. И не то чтобы у меня прихватило живот. Но словно какая-то дрянь поселилась в сердце или в голове. По ночам меня преследовали кошмары, но не обычные, с погонями, расстрелами и адскими чудовищами. А яркие, тягостные и как будто не мои сны. Они мелькали перед глазами, словно поставленные на повтор кадры какого-то страшноватого кинофильма.
Мне снилась девушка, маленькая, темноволосая, одетая слегка небрежно в джинсы и безразмерный свитер. Похожая на вспугнутого воробья, только что искупавшегося в луже. Она то сидела на камне в позе Аленушки с известной картины, то шла по берегу лесного озера, пиная ногами шишки. Я словно наяву видел ее голубые босоножки с небольшим каблучком, узкие и слегка пыльные, и песчаную тропинку, по которой она осторожно ступала, запинаясь о мелкие камешки. Суровые сосны толпились у самой воды, отражаясь в ней и роняя на светлую, зеркальную гладь рыжую хвою. К поверхности всплывали крошечные серебряные рыбки и клевали кем-то брошенный кусок хлеба, отчего он танцевал и крутился на месте кривобоким поплавком. А у другого берега, прямо на мелководье цвели желтые ирисы... Пейзаж казался смутно знакомым, хотя мало ли в наших краях таких озер. А вот девушку я точно видел впервые.
Она была самой обычной, но словно подсвеченной ярким светом, как примадонна на сцене, и меня неодолимо тянуло к ней. Такого сильного влечения я, кажется, не испытывал еще ни к кому – ни на яву, ни во сне. Но на любовь оно не походило даже отдаленно. Я ее хотел, и в то же время боялся, и злился на нее. Такой вот странный, спутанный клубок чувств.
Вообще-то, я чаще всего влюбляюсь в мужчин, хотя и с женщинами пару раз случались романы. Но уж если мне нравятся девушки, то высокие блондинки нордического типа. А эта маленькая чернявая ведьма не имела ни малейших шансов меня очаровать. Разве что каким-нибудь колдовством.
И вроде бы она не делала ничего плохого: не угрожала мне, не оскорбляла, не принуждала к интиму... Но ощущение от снов оставалось тягостное, нездоровое. Как привкус чего-то ядовитого на языке. И, просыпаясь по утрам, взмокший от пота, я чувствовал себя измученным и разбитым. Чертыхался, кашлял и долго не мог прийти в себя. Весна в том году выдалась холодная, и из-за ледяных ванн по ночам я все время ходил простуженный.
Днем становилось легче – но ненамного. Я гнал настырный образ из головы, погружался в работу, по вечерам пытался читать или разгадывать кроссворды, лишь бы хоть чем-то занять беспокойные мысли. Безуспешно. Девушка в нелепом свитере и голубых босоножках словно незримо присутствовала рядом со мной. Где бы я ни находился и что бы ни делал, она стояла рядом и заглядывала мне через плечо. Я ни на чем не мог сосредоточиться, в чертежах лепил сплошные ошибки, за что уже получил не один выговор от начальника, спотыкался буквально на ровном месте, не мог ни есть, ни пить... За ту несчастную весну я похудел, наверное, килограмм на десять.
- Слушай, Алекс, а ведь тебя приворожили! – сказала мне одна хорошая знакомая, выслушав мои сбивчивые жалобы.
- Кто? – изумился я. – Зачем? Я не знаю этого человека.
- Да, странно, - согласилась приятельница.
Между тем промозглый, зябкий апрель перетекал в засушливый и жаркий май, а потом – и в знойный июнь. Трава на газонах выгорела до желтизны, сделавшись ломкой и жухлой, золотисто-соломенной. Лишь кое-где каким-то невероятным чудом среди нее проклевывались трогательные голубые цветочки. Они казались сгустками воздуха или кусочками летнего неба – и оттого, вероятно, не нуждались в дожде. От их цвета меня мутило, как и от всего, что хоть чем-то напоминало мою мучительницу.
А в мире моих ночных кошмаров ничего не менялось. Как обычно и бывает во снах, в нем царило одно и то же неясное время года. Все так же старые сосны устилали гладь лесного озера палой хвоей. И огромный куст желтых ирисов, как неопалимая купина, цвел в воде, но не отцветал. А черноволосая ведьма в голубых босоножках так и не сменила уродливый свитер на летнее платье. Впрочем, в любом наряде она была мне желанна до умопомрачения и столь же отвратительна. Я и сам уже поверил в приворот. Но что за извращенная месть (а чем еще, кроме мести, это можно было объяснить?) – привязать кого-то против его воли к совершенно незнакомой женщине? Если бы я мог повстречать ее наяву, утешал я себя, пообщаться, поговорить, мне бы, наверное, стало легче. Возможно, и морок рассеялся бы, убедись я, что она – всего лишь обыкновенная девушка из плоти и крови. На борьбу с фантомом у меня уже не хватало сил.
Я понимал, что это почти невероятно, найти человека, не зная даже приблизительно кто он и где живет. Проще отыскать иголку в стоге сена. Но мне повезло. Я приехал в NK, городок своего детства, в начале июля. Хотел немного отвлечься, но только перессорился со всей родней и очень устал. Окунуться в прошлое не получилось, от былой атмосферы беспечности не осталось и следа. Да и городок за несколько лет сильно изменился. Центр перестроили, пару старых зданий снесли. На улицах почти не было детей, а, кажется, совсем недавно мы бродили по NK все вечера напролет. Потом я вспомнил, что сейчас каникулы, и, вероятно, большинство семей разъехалось по курортным местам. Да и погода жаркая, если ребята и собираются где-то, то возле речки или на прудах, за городом.
Уже перед самым возвращением домой я отправился на прогулку по своему когда-то излюбленному маршруту – от парка к центральной площади с фонтаном и маленькими открытыми кафе. Только что прокапал дождь, но не принес вожделенной прохлады, а только слегка смочил тротуар и мостовую. Асфальт дышал зноем и, как темное зеркало, отражал горячее небо. Я рассеянно поглядывал по сторонам, ни о чем особенном не думая и наслаждаясь редкими минутами душевного затишья. И вдруг меня словно тряхнуло. Навстречу шла она – маленькая ведьма, одетая, правда, не в джинсы и свитер, а в белые летние брюки и голубую блузку. Черные волосы, перехваченные какой-то блестящей заколкой, свешивались на плечо. Губы слегка подкрашены розовой помадой. И вообще, она оказалась выше, чем я себе представлял, и даже красивая. Словом, выглядела девица не так, как в моих снах, но я узнал ее сразу – в то же мгновение, как наши взгляды встретились. Я видел, что и она меня узнала, потому что дернулась, как ужаленная, и глаза ее расширились. Секунда – и она кинулась мне на шею, счастливо лопоча что-то бессвязное, какой-то любовный вздор. Что-то о том, как она рада меня видеть, и как это прекрасно, что я приехал в такую даль ради нее, к ней, но неужели я обиделся, ведь она не хотела... И так далее, в том же духе.
- Эй, отпустите, - я еле оторвал девушку от себя, но она продолжала ко мне липнуть как магнит к железу. – Да кто вы такая?
- Петер, ты что! Ну, это же я! Мириам! Ты шутишь, да? – все еще улыбаясь, она заглядывала мне в лицо. – Не узнаешь меня?
- Мириам, - сказал я, отстраняясь, - это не шутка. Я вас в первый раз вижу. И я не Петер.
Девушка со странным библейским именем смотрела на меня изумленно, недоверчиво, и радость в ее глазах медленно гасла.
- Меня зовут Алекс, - настаивал я. - Александр. Хотите, покажу паспорт?
- Значит... - у нее задрожали губы. – Он мне врал... Петер... это была не его фотка...
Сделавшись совсем маленькой и жалкой, она отвернулась от меня, как-то вся скрючилась, и побрела прочь. А я остался стоять, ошеломленный.
Вы не поверите, но я стоял столбом, а вернее – дурак дураком и смотрел, как она уходит – единственный человек, который мог мне помочь или хотя бы объяснить, что к чему. К счастью, я вовремя очнулся.
- Какое фото? – крикнул ей вслед.
Она не обернулась, но замерла, съежившись от испуга, и я без труда ее догнал.
- Подождите, Мириам. Нам надо поговорить. Давайте присядем где-нибудь.
Она покорно кивнула.
Мы устроились за столиком летнего кафе и заказали себе: я – кока-колу, она – молочный коктейль. Со смесью раздражения и любопытства я разглядывал ее. Ярко-зеленые глаза, чуть вздернутый нос. На лице – ни следа косметики, кроме губной помады. Девчонка как девчонка. Щеки у Мириам блестели от слез, но она крепилась, стараясь выглядеть равнодушной. И, наверное, для того, чтобы скрыть неловкость, качала под столом ногой, что ужасно меня бесило.
- Итак, что ты сделала? – спросил я без обиняков и вкратце описал свои переживания.
Она, и без того пунцовая от стыда, покраснела еще больше и опустила голову. А потом рассказала.
Они с Петером познакомились на каком-то музыкальном сайте и очень быстро подружились. Им всегда было о чем поболтать.
- Он мне прислал свою фотку, - всхлипывала Мириам. – И я удивилась, какой он красивый... Прямо, как ты... как вы...
- Ну да, - невесело усмехнулся я.
Она полистала чат на смартфоне и, стыдливо прикрыв большим пальцем текст, показала мне фотографию. Так и есть, это оказалась моя аватарка с фейсбука. И черт меня дернул тогда загрузить ее в сеть, ведь мог же поставить в профиль какого-нибудь супермена, цветочек, котика, да что угодно.
В общем, они обменялись фотографиями, и очень скоро то, что началось как дружеская переписка, переросло в нечто большее. Во всяком случае, для Мириам. Она влюбилась в своего виртуального друга, как кошка. Это говоря ее собственными словами. Что до меня, то про любовь кошек я знаю мало. По-моему, они довольно неразборчивы в связях. А впрочем, вспоминаю очаровательную пушистую беляночку с третьего этажа, к которой повадился лазить через форточку соседский кот. Сперва он шел по узкому, часто скользкому от дождя – а осенью еще и от палой листвы карнизу, балансируя на нем, точно канатоходец в цирке. Я следил за ним, затаив дыхание. Упадет? Не упадет? Он шел молча, как на подвиг, с серьезной мордой, не мяукал, а достигнув цели, вставал на задние лапы, а переднюю просовывал в щель – и отодвигал задвижку. И каждый раз в конце этого смертельно опасного номера я ему аплодировал. А какие серенады он ей пел лунными ночами, этот отважный серо-полосатый кошачий джентльмен, когда окна были закрыты и заперты, но бледный луч тянулся сквозь холодное стекло от сердечка к сердечку. Я и не хотел слушать, но приходилось. Не ругаться же с соседями из-за орущего по ночам кота...
Да, о чем это я? Простите, отвлекся. Наверное, такие же кошачьи серенады пела Мириам своему Петеру. А он... кто его знает, что было у него на уме. Любовь и ложь недолго идут рука об руку.
- Где он хоть живет? – поинтересовался я.
- В Мюнхене. Если не врал.
- Далековато. Но приехать и встретиться можно.
- Я и хотела... Но он... всегда отнекивался. Теперь понимаю, почему.
Я кивнул.
А потом они повздорили из-за какой-то ерунды. Слово за слово – и в пылу ссоры обидели друг друга. Петер оборвал переписку и пропал из чата. На том музыкальном сайте он тоже не появлялся. А Мириам страдала. Парень-то, возможно, играл, но у его подруги чувства были настоящими. Она мучилась осознанием своей вины и невозможностью ее загладить. Целыми днями вела с ним мысленные беседы, просила прощения, плакала и смирялась, объясняла, клялась в любви. А что толку? Человек не способен услышать чужие мысли. Вот тогда она и решилась на приворот.
К счастью для нее и меня, Мириам не стала обращаться к профессиональным газетно-сетевым ворожеям. Она не верила в их магическую силу, но в какой-то книге нашла описание обряда. И провела его сама, хотя и не по правилам, а как попало, не найдя всех нужных ингредиентов, а заклинание прочитав с ошибками.
- Я не думала, что это сработает, а тем более так...
Я угрюмо молчал, не зная, что сказать в ответ на ее нелепое признание. В голове царила какая-то серая пустота.
- И как же теперь быть? – спросила Мириам беспомощно.
Именно этот вопрос я хотел ей задать.
Наверное, впервые в жизни я пожалел, что не курю. Выпустить ей в лицо колечко дыма было бы эффектно. И при этом небрежно стряхнуть пепел на стол. А лучше – Мириам в стакан.
- Простите меня, - чуть слышно прошептала она и заплакала.
Да, я злился. А кто бы не злился на моем месте? Но напротив меня рыдала девушка, уронив на стол соломинку от коктейля. Маленькая ведьма, похожая на мокрую птичку, плакала униженно и горько... и что я мог поделать? Да ничего. Мне стало ее жаль.
Я встал и, обойдя полукругом стол, неловко приобнял Мириам за плечи.
- Ну-ну, не надо. Конечно, прощу. Ну куда я денусь... Послушай, а нет ли в твоей книжке обратного заклинания?
Она прижималась ко мне, жалобно всхлипывая и орошая мою рубашку слезами. А я гладил ее по волосам, утешая, и в то же время осознавал, что вокруг люди, что на нас смотрят, вероятно, как на влюбленную пару. И действительно, посетители кафе оборачивались. Их завистливые мысли слетались к нам, как голодные птицы на свадебный торт.

Тарелка с плюшками и белая скатерть на столе. На фарфоровом блюдце - чашка ароматного чая. От напитка поднимается пар, вкусный, пахнущий травами и липовым цветом. Вполголоса, тепло и задушевно вещает о чем-то радио. Рассказывает истории из чьей-нибудь чужой жизни или играет музыку. А на краю столешницы высится стопка старых книг и журналов, та самая, на которой когда-то любил сидеть Пит. Черный и гладкий, как миниатюрная пантера, он то дремал, жмуря зеленоватые, яркие глаза, то загадочным лунным взглядом смотрел в окно, на скачущих по яблоне птичек. Давно пора ее разобрать, эту стопку, выбросить ненужное, а остальное убрать в шкаф. Потому что думать про Пита и Лору – невыносимо.
А за окном полощется на осеннем ветру темный, сырой вечер. И желтые листья налипают на карниз и на оконное стекло, сплошным мокрым месивом забиваются в водосточные трубы. Поселок спит. Это где-нибудь в Париже или Берлине туристы веселятся до утра. А маленькая немецкая деревушка с заходом солнца погружается в летаргию. Завтра его обитателям на работу.
Фрау Кох любила чаевничать по вечерам, особенно в дождливую погоду, осенью или зимой, когда на дворе темень, а по обезлюдевшим улицам крадутся – тихие, как тени – лисы, куницы и полудикие кошки. Тогда ее дом с застекленной террасой превращался в оазис тепла и света. Уже несколько месяцев бедную фрау мучила жестокая бессоница, переходящая – когда все-таки удавалось смежить веки – в тягостные кошмары. Холодная постель пугала. А в кресле у накрытого стола – и дрема слаще, и сны мимолетнее. Горячим чаем грела она озябшее сердце.
А в чем еще искать утешения одинокой стареющей женщине, из тех, про кого говорят, что у нее ни ребенка, ни котенка? Хотя второе не совсем верно. Чуть меньше года назад бок о бок с ней жили два угольно черных комочка нежности, преданные, как собаки, и почти по-человечьи умные. Два ласковых и все понимающих дружка – Пит и Лора. И, как для матери выросшие чада навсегда остаются детьми, так и фрау Кох продолжала считать взрослых и уже немолодых кота и кошку – своими любимыми малышами. Они и мелкими были, игривыми, словно котята. Могли целыми днями гонять по дому мячик. Охотиться на жуков или бегать за танцующим на ветру опавшим листом. Уместиться в крохотную коробочку, высокий стакан или глубокую тарелку. Как вода, протечь под дверью. Разодрать обшивку дивана и устроить у него внутри гнездо. Вот такие, никогда не взрослеющие, озорные кошачьи ребята.
Впрочем, у нее и дети когда-то были. Только не долго и очень давно, пятнадцать лет назад. Мальчики-близнецы, Эрик и Оскар, гладкие, верткие и черноголовые. Не в мать уродились – высокую, пышную блондинку. Они умерли в три года – один за другим, от какого-то генетического дефекта. А для Мартины Кох словно все краски в мире потухли, и солнце больше не всходило. Только его бледная тень скользила по небу, от горизонта до горизонта, тусклая и бесцветная, как деревянная ладья. И при этом холодная, не способная растопить ледник материнской тоски. Напрасно твердила себе обезумевшая от горя фрау, что невинные души уходят на небеса. Что им хорошо в раю, может быть, гораздо лучше, чем нам на Земле. Она хотела иметь их рядом, в своем доме, слышать их смех и звонкие голоса, читать им на ночь сказки, баюкать их, задремавших у нее на коленях, тихой песней, собирать в школу. Видеть, как они растут, словно два юных деревца на берегу вечной реки. Со смутным чувством, что совершает святотатство, Мартина Кох молила Бога о чуде.
И Господь сжалился над несчастной женщиной. Нет, близнецы не воскресли. И других детей он ей, увы, не дал. Но выйдя однажды утром на крыльцо, она обнаружила на верхней ступеньке два крохотных новорожденных существа, переплетенных друг с другом канатиками пуповины и мокрых от ночного дождя. Она взяла их в ладонь, холодных и чуть живых, удивляясь их невероятной хрупкости, и унесла в тепло. Обогрела и выкормила... Фрау Кох возилась с молочными смесями, грелками и бутылочками – и снова чувствовала себя матерью. Это была горькая и одновременно сладкая иллюзия. Она будоражила, заставляя вскакивать посреди ночи и проверять, как там малыши. Приглушала боль. Наполняла жизнь смыслом. Мартина Кох и сама не заметила, как привязалась к ним – крепче, чем иные матери привязываются к родным детям. И правда, чем-то неуловимым Пит и Лора походили на ее погибших сыновей. Нет, в переселение душ фрау не верила. Но бывало, что встречаясь взглядом с котиком или кошечкой, она цепенела от внезапного ощущения, будто смотрит в глаза одному из близнецов.
Как щурился Пит на яркое солнце! Совсем как годовалый Оскар, стоя в кроватке, подставлял щеку золотым лучам. А как любила Лора спать в обнимку с игрушкой Эрика – синим вязаным мишкой с пуговкой вместо носа. Десять счастливых лет подарили своей хозяйке ее маленькие питомцы. А потом они пропали. Как предчувствовала фрау Кох, не хотела выпускать малышей в новогоднюю ночь. Животные боятся фейерверков, и одному Богу известно, куда они могут забиться с перепугу. Но они так просились – побегать по первому снежку – так скребли лапами в балконную дверь... Так жалобно мяукали, что мягкосердечная фрау не выдержала. Эта картина до сих пор стоит у нее перед глазами – две черные кошки выбегают в снежные сумерки. Назад Пит и Лора не вернулись.
Она их, конечно, искала. Сперва – с надеждой, со страхом, потом – с глухим отчаянием. Открылась старая рана, и словно вновь повторился кошмар десятилетней давности. Только на этот раз ее терзала еще и неизвестность – самый жестокий и коварный из демонов. Фрау Кох не знала, какая судьба постигла ее мохнатых детей. Может быть, их задавила машина или разорвали собаки. Или они угодили в руки к живодеру. Или медленно умирали, запертые на много дней в каком-нибудь сарае или гараже. А может, их кто-то украл и взял к себе. Фрау Кох так хотелось верить, что Пит и Лора живы и счастливы – пусть где-то далеко, за много километров от нее. Но не получалось, как ни убеждала она себя, как ни рисовала в уме благостные картины. Да и как поверить, если нет веры в душе?
Она искала их много месяцев подряд, иногда допоздна блуждая по улицам спящего поселка. Заглядывала через заборы, всматривалась до рези в глазах в светлые прямоугольники окон. И если мелькнула кошачья тень за занавеской – измученное сердце пропускало один или два удара. Однажды Мартине Кох почудилось, что она их нашла, своих любимых малышей, сидящих, как ни в чем ни бывало, на газоне в чужом палисаднике. Это случилось ранней весной, когда снег повсюду уже сошел и первая зелень в садах разворачивала робкие листочки и выпускала свежие побеги. Мартина забрела в тупиковый переулок, куда прежде почему-то не заходила. Там и стояло-то всего шесть домов.
Блестел газон в капельках ночной росы. А посреди него застыли два крошечных черных силуэта, знакомые и родные до боли. От нахлынувшей радости фрау Кох зажмурилась. А когда вновь открыла глаза – кошки сидели в тех же позах, не шевелясь. Стоило чуть пройти вперед, изменив угол зрения, и видно становилось, что они плоские. Не живые, а вырезанные из жести, крашеные садовые фигурки.
Может показаться странным, но фрау Кох еще не раз и не два возвращалась в тот переулок – ради этих чудесных секунд мгновенного узнавания, которые так и не померкли, а горели в сердце путеводной звездой. И каждый раз, охваченная жестоким разочарованием, она не могла сдержать слез. А потом, едва волоча ноги, шла обратно и, укрывшись в своей уютной кухне, заваривала чай.
Так минула весна, а за ней и лето. Наступила осень, промозглая и ветреная, как всегда в этих краях. Плакали деревья золотыми слезами. В чахоточном кашле заходилось небо, отхаркивая на землю даже не капли воды, а мокрые ошметки облаков. Дождь и сырость гнали редких прохожих домой. Но не зря, наверное, говорят, что твой дом там, где твоя кошка. У Мартины кошек больше не было. А ее пустой дом по-настоящему становился домом только тогда, когда, вернувшись с работы, она ставила на стол выпечку и с чашкой в руках опускалась в кресло. И включала радио.
Она никогда не смотрела телевизор. Картинки из чужой счастливой жизни причиняли боль. А радио просто говорило, и чаще всего Мартина не вслушивалась в его болтовню. Но сейчас что-то привлекло ее внимание. Она пропустила начало и поэтому даже не поняла, что передавали – какое-то интервью или радиоспектакль, сказку или отрывок из фантастического романа. Но речь шла о попавшем в беду ребенке – а про ребенка она не могла не слушать.
- Когда убийцы пришли в дом, - таинственно вещал женский голос, - мальчик сумел выскользнуть во двор и превратился в садового гнома.
- Вы хотели сказать – притворился садовым гномом? – с легким оттенком изумления поинтересовался мужчина, ее невидимый собеседник.
- Нет, он стал им. По-настоящему. Большим – в рост ребенка, и одетым, как он, только из раскрашенного гипса.
- Хм... – недоуменно хмыкнул мужчина, видимо, не найдя, что сказать.
- Вы спрашиваете, как такое возможно?
- Ну да. Как такое возможно?
- Понимаете, наши тела – это свет. Как и все, что нас окружает. Весь мир – это свет. Проходить сквозь стекло, как солнечные лучи, принимать любую форму, парить в воздухе – мы могли бы все это с легкостью. Но мы видим себя плотными и не сознаем, кто мы есть. Не сознаем свою силу. Это все равно, что иметь крылья, но не осмелиться летать. Если бы люди знали, - с воодушевлением говорила женщина, - как пластична на самом деле вселенная, они могли бы превратить всю Землю в цветущий рай. В сокровище невероятной красоты! И не упорным трудом – а одним щелчком пальцев! Вы понимаете меня, да?
- Интересная мысль, - осторожно сказал мужчина.
- Ну вот, бывает, что от сильного испуга у кого-то могут проснуться скрытые способности. Этот кто-то как бы забывает о своей природе. Перестает ощущать себя плотным, ограниченным телом... Особенно часто это случается с детьми или животными. И тогда он может стать чем угодно, камнем, птицей, деревом, радугой, паром над водой...
«Так просто, да? – с горечью подумала Мартина. – И чем мне поможет эта расчудесная теория? Или чем помогла бы, знай я о ней раньше? Исцелила бы она больные тела моих детей? Смогла бы я пробиться сквозь километры чужого света и найти моих любимых Лору и Пита? Оживить, если они мертвы? Привести домой, если заплутали?»
- И что же в конце концов случилось с мальчиком? Его кто-то расколдовал... если уместно такое слово? – продолжал расспрашивать незадачливый журналист. – Или он сам... э... превратился обратно, когда миновала опасность?
- После того, как город освободили, мальчика нашла мать. Она его сразу узнала, заплакала, стала звать по имени... И хотя никто ей не верил...
- Материнское сердце почуяло?
- Да-да. И ребенок ожил.
- Так что получается? Материнский поцелуй... вернее, материнская слеза...
Но Мартина больше не слушала. Потрясенная, она вскочила с места и, не обращая внимания на докучливые радиоголоса, бросилась вон из дома. У нее в голове словно включился свет, и отдельные частички паззла сложились в единую картину.
Пит! Лора! Ведь она их узнала! Не глазами, не умом, а сердцем, которое видит и знает все. Так зачем она усомнилась?
Зачем молить Всевышнего о чуде, спрашивала себя фрау Кох, когда наши любовь и вера способны творить чудеса? Только они могут мертвое превратить в живое. Они и есть животворящий свет. А все прочее – лишь иллюзии, порождения нашего невежества, отчаяния, страхов...
Она не шла – бежала. Туда, в тупиковый переулочек, где посреди лунного газона застыли, очарованные странным сном, две черные садовые кошки. Спешила увидеть, признать их суть, окликнуть их по именам.

Чем плохой сказочник отличается от хорошего? Не знаете? А я вам скажу. Прежде всего отсутствием фантазии. Вот, как я, например. Если и начну какую-нибудь историю – а начать для меня тоже задача не из легких – то неприменно собьюсь и запутаюсь. Ляпну, извините, что попало, какую-нибудь несуразицу, а она, вдобавок еще и сбудется. Так что вместо сказки получится дурное предсказание.
Зачем же, спросите вы, я берусь за это неблагодарное дело? А потому, что дочка просит! Маленькая Джессика почему-то считает меня лучшим сказочником на Земле, и стоит нам с ней остаться вдвоем, тут же заводит свое неизменное: «Папа, расскажи!» А поскольку все книжные сказки мы уже прочитали и почти выучили наизусть, приходится что-то выдумывать. А получается... Вот, сами посудите, что получается.
Помню, прошлым летом, я сочинил историю про ежика, который не любил купаться. Но в темноте оступился и упал в полную воды яму. Дочка была в восторге и все повторяла, смеясь: «Бух!», «Плюх!», и фыркала, подражая злополучному рассказчику - мне. Уже на следующее утро мы с ней хоронили ежа, утонувшего в нашем садовом пруду, и Джессика плакала, а я судорожно врал что-то про невинную ежиную душу, ставшую серебряной рыбкой. Ничего лучшего мне в тот момент в голову не пришло. Не прошло и месяца, и я рассказал про беличью семью, которая жила якобы у нас на чердаке и от скуки грызла провода. Ну, вы, конечно, поняли. Целую неделю мы сидели без света. И такие странные вещи случались постоянно. Вроде бы мелочи, но складывались они в пугающую картину.
- Почему так происходит? – пожаловался я, глупо улыбаясь, Анне, своей жене. Мне хотелось все представить как шутку, хотя на душе было тревожно. – Ведь это всего лишь слова. Сотрясение воздуха. И почему я все время придумываю что-то плохое? Не хочу этого делать, но делаю.
Она посмотрела на меня серьезно, и даже отставила в сторону кофейную чашку. Все волнующие нас вопросы мы с Анной, как правило, обсуждали за завтраком.
- Ты не придумываешь, Алекс. Ты видишь то, что на самом деле будет.
Я помотал головой.
- Ничего я не вижу.
- Видишь. Просто не хочешь себе признаться.
Есть ли в мире что-то более бессмысленное, чем спорить с собственной женой? Я пожал плечами, а про себя решил, уж если сочинять, то что-нибудь совсем невероятное, сказочное, то, что в жизни никак не может случиться. Всю осень и зиму, и большую часть весны мне это удавалось. А потом...
Стоял теплый и влажный месяц май. Солнечная погода сменялась короткими и сильными дождями, грунтовые дороги развезло, а мокрый асфальт не успевал до конца просохнуть и клубился беловатым паром. Буквально каждый квадратный сантиметр земли исторгал из себя растения, и каждая палка, лишь коснувшись мягкой, рассыпчатой почвы, пускала корни и окутывалась нежной весенней листвой.
Поздно вечером я вел дочку домой с дня рождения подружки. Вдоль безлюдной улицы горели фонари, и мелкие лужи у нас под ногами отражали их свет. Джессика баловалась, кружилась на ходу и выделывала всякие танцевальные па. А я радовался, что могу хотя бы немного помолчать, вдыхая запах цветущих деревьев и любуясь тонким хрустальным серпиком в небе. Но покой мой длился недолго.
- Папа! Расскажи! Сказку! – спохватилась дочка и завертелась юлой, выдернув руку из моей ладони.
Я вздохнул.
- Ладно. О чем ты хочешь послушать? – спросил с тайной надеждой, что Джессика «закажет» что-нибудь из старого, придуманного раньше.
Бывает ведь такое, что ту или иную историю хочется услышать во второй, а то и в третий раз.
Ну или хотя бы подскажет мне идею. Но увы.
- О чем хочешь, папа! – восторженно закричала моя шалунья. – О чем хочешь!
- Ну, хорошо, слушай... – усмехнулся я, лихорадочно соображая, с чего бы начать. Там уж как-нибудь само пойдет. Но первые фразы всегда давались мне с трудом. – Возле синего-синего озера, такого, что не видно берегов, жила... э... добрая бабушка... Она была...
Я запнулся. Да кем же ее назвать, эту старуху? После тяжелого рабочего дня я плохо соображал. Но приходилось как-то выкручиваться.
- Волшебницей, - подсказала дочка.
Она перестала крутиться и тихо шла рядом со мной, предвкушая сказку, сама похожая на очарованную маленькую принцессу.
- Точно, - обрадовался я. – Волшебницей. И были у нее две кошки – рыжая и белая. Рыжую звали Солнце, а белую – Луна.
- Вот эта? – нахмурилась Джессика, указав на небо, где прозрачный месяц парил в серебряной дымке.
- Ну да. Обе очень любили плавать в озере. Но бабушка-волшебница отпускала их купаться только по очереди. Потому что боялась, что они утонут, сразу две, и тогда у нее не останется ни одной кошки. А так – будет хотя бы одна.
- Ага, - сказала дочка.
- Ну и вот...
Я беспомощно пожал плечами.
- Дальше, папа! – потребовала Джессика, настойчиво глядя мне в лицо огромными сияющими глазами.
- Однажды кошка по имени Солнце, - бодро продолжал я, - отправилась гулять, пока ее сестра купалась. Они были сестрами, вообще-то. Вот, шла она шла по улице. Ночь, и, как сейчас, горели фонари, и дождь только что закончился. А она шла по лужам и... попала под машину.
Зачем я это сказал? От мгновенного испуга у меня чуть не остановилось сердце. Мне уже мерещился пронзительный визг тормозов и слепящий свет автомобильных фар в глаза. Но улица оставалась пустынной и тихой. Только серебряно капала откуда-то с карниза дождевая вода, и растворялись в ночном безмолвии наши шаги.
- Папа, смотри! – вдруг закричала дочка.
И только тут я заметил его – маленькое тельце, лежащее на обочине, в длинной тени от фонаря, все перемазанное грязью и кровью. Сперва мне показалось, что кошка мертвая. Но вот она слабо шевельнулась и даже как будто застонала.
- Солнышко умирает... – голос Джессики дрожал от ужаса.
- Погоди, - я решительно отстранил дочь. – Она жива. Надо побыстрее отнести ее к врачу!
Не буду описывать, как в ночной ветеринарной клинике наше Солнце сшивали буквально по кусочкам. Как мы с Анной попеременно дежурили возле ее бокса. Как часами сидели, держа на коленях несчастную кошку, пока в ее лапку вливались через капельницу лекарства и питательный раствор. Как осторожно кормили ее бульоном из шприца и радовались, точно дети, когда ей удавалось проглотить хоть немного супа. А когда рыжее Солнышко впервые встало на трясущиеся четыре лапы – у нас троих был настоящий праздник, у меня, у Анны и у Джессики.
Мы устроили ей лежанку в дочкиной спальне. Просто обернули детский матрассик простыней и затолкали в угол, между кроватью и шкафом. Получилось укромное местечко, как любят кошки. И Солнце стало поправляться, постепенно набираясь сил. Не прошло и месяца, и оно уже расхаживало по всему дому, по-хозяйски заглядывая во все углы и озаряя их веселым рыжим светом, обкусывало комнатные растения и даже пыталось запрыгнуть на подоконник.
- А ты заметил, - как-то спросила меня Анна, когда мы ночью лежали в постели и я, обняв подушку, уже приготовился отбыть в сказочную страну, - что солнце больше не восходит?
- В смысле?
- Ты понимаешь, о чем я.
- Не понимаю. Правда. Ты про кошку, что ли?
- И про кошку, наверное, тоже... – Приподнявшись на локте, Анна, не мигая, смотрела мне в глаза. – Я про солнце, Алекс. Оно не выходит на небо. Не купается в синем-синем озере.
- Это тебе Джессика рассказала, да? – я рассмеялся. – Но это же чушь! Глупая сказка!
- Конечно, чушь, - согласилась Анна. – Но солнце, действительно, пропало.
Я устало прикрыл глаза. В форточку затекал холодный, сырой воздух, и, как мокрые тряпки на ветру, бились и стучали в стекло растрепанные ветви яблони. Я знал, о чем говорит жена. Лето выдалось дождливое и хмурое, и с самого мая, наверное, небо пряталось под толстым слоем черных, густых туч, из которых то и дело сеялась противная морось. Земля окончательно раскисла, заболотилась и покрылась высокой, чуть ли не по пояс, травой. Никто не стриг газоны. Может, из-за этой всепроникающей сырости все газонокосилки в мире заржавели. Но переросшая, грубая трава почему-то не колосилась, и красные розы на клумбе у нас под окном не расцветали, а только выпускали все новые и новые молодые побеги. Краски обесцветились. Из-за постоянно текущей с неба воды все выглядело серым. И этот унылый серо-зеленый пейзаж рождал в людях тоску. Из их душ исчезли, казалось, и смысл, и красота, остались только равнодушие, скука и раздражение друг против друга. Даже дети перестали играть на улицах, а сидели по домам, уткнувшись в экраны смартфонов. И никто больше не улыбался.
- Но днем не темно, - сказал я осторожно. – Значит, солнце где-то есть. Хоть его и не видно.
- Да, - согласилась жена. – Где-то есть. Только где?
- Неужели ты, правда, веришь в эти глупости? – изумился я.
Несколько долгих минут Анна молчала, изучая в темноте мое лицо.
- Нет, конечно, - ответила она, наконец. – Я слишком большая, чтобы верить в сказки. Просто... у меня какое-то странное чувство...
- У меня тоже.
- Не обращай внимания, Алекс, - вздохнула она и уронила голову на подушку. - Спи.
Я хотел что-то еще сказать, но никак не мог сообразить что, а потом и в самом деле заснул.
Утром я продолжал обдумывать этот разговор. Был выходной день, и я смотрел в окно, как соседи слоняются по двору с постными лицами, и, переругиваясь, месят ногами жидкую грязь. Дождь перестал, но они не подметали, как обычно, дорожки и не стригли кусты, а, вообще, ничего не делали. Только злились друг на друга и на Джессику, которая пела, сидя на крыльце с большим красным яблоком в руках.
Интересно, думал я, так сейчас везде или только в нашем поселке? Наверное, везде. Ведь солнце – одно на всех. А не свое в каждой стране или городе. А впрочем, кто знает. Может быть, сколько людей – столько солнц?
Что ж, по крайней мере наше Солнышко было с нами. Каждое утро, каждый вечер, да и всю ночь она дарило нам свой свет. Навевало золотые сны. Рыжая кошка принесла в наш дом счастье. Не то чтобы раньше мы с Анной плохо жили, ссорились или изменяли друг другу. Нет, ничего такого. Но, наверное, как в любой паре, женатой уже не первый год, волна пылкой влюбленности схлынула и обнажились подводные камни. Непонимание, разные вкусы и взгляды... Мелочи, но неприятные, от которых тянуло холодком. С появлением Солнышка все изменилось. Забота о питомице, страх за нее и, наконец, любовь – точно связали нас золотыми нитями, тонкими, но прочными. А Джессика... наша непоседа дочка, конечно, не превратилась в идеального ребенка, но и в ней расцвело нечто новое. Она словно повзрослела на несколько лет, стала рассудительной и серьезной. Как будто хвостатая подружка поделилась с ней своей мудростью. А в том, что Солнышко – мудрая кошка никто из нас не сомневался. Достаточно было посмотреть в ее сияющие глаза, глубокие, как вода в небесном озере.
Она знала все, каждый потаенный уголок наших сердец. Даже то, о чем мы стеснялись говорить друг другу. И то, что скрывали от самих себя. Во всяком случае, хотели скрыть. Должно быть, считая меня своим спасителем, она забиралась по вечерам ко мне на колени и ласкалась, бодая головой мою ладонь.
- Бедная девочка, - шептал я ей чуть слышно, - ведь я тебя чуть не погубил. Своей глупой сказкой... Ты можешь меня простить? Ты простила?
Солнышко перебирало лапками и громко мурлыкало.
Да, слова это просто слова. В них, казалось бы, не больше смысла, чем в летящих по ветру осенних листьях. Но разве не Словом сотворен этот мир? Как же я мог вести себя так беспечно? Быть сказочником – не просто. Но гораздо труднее быть добрым сказочником, чтобы твоя выдумка не разрушала, а творила пространство любви.
- Мы с тобой похожи, - шепотом говорил я Солнцу, пропуская между пальцами нежную золотую шерстку. – У тебя есть дар света, у меня – дар слова. Клянусь, что никогда больше не использую его во зло.
Гнилое лето перетекало в медленную, безрадостную и бесплодную осень. В садах не созрели ни груши, ни яблоки, а цены на продукты подскочили в магазинах до заоблачных высот. «Неурожай», - вздыхали унылые селяне. Да и с чего быть урожаю?
Рыжее Солнце, между тем, совсем поправилось и заскучало. Настал день, когда оно встало перед балконной дверью и требовательно мяукнуло, просясь на улицу. Не скажу откуда, но я знал, что оно не вернется, а отправится к доброй бабушке-волшебнице, в домик на озерном берегу. Ведь именно там его место. Думаю, и Анна тоже знала.
Мы стояли, растерянные, когда сзади тихо подошла Джессика.
- Папа, отпусти ее, - попросила она. – Ты что, хочешь весь мир оставить без солнышка?
Не успела дочка договорить, как я понял, что она права. Нельзя держать солнце взаперти, только для себя одних. Оно должно светить всем.
Мы с Анной смущенно переглянулись, и я распахнул дверь.
- Иди, Солнышко. Удачи тебе.
Я видел, как она уходит дворами, скользя между мокрых грядок. Рыжая кошка под серым дождем. А вечером на горизонте впервые за много-много дней появилась ярко-розовая полоса.
- Смотри-ка, - приветливо кивнул мне сосед. – Красный закат. Завтра будет хороший день.
И действительно, на следующее утро распогодилось.
Конечно, она не вернулась, а исчезла, растворилась в теплой синеве, в паутине улиц, в бесконечности земных и небесных дорог. Но наш дом по-прежнему светился изнутри мягким золотым светом. Словно рыжее Солнце, уходя, оставило в нем свои лучики. Может быть, в благодарность за спасение. Или просто так – в подарок.
Хмурым ноябрьским вечером мы с Джессикой шли с детского праздника, мимо тусклых витрин и пестрых от опавшей листвы газонов. Под ногами хрустели затянутые тонким ледком лужи, серебряные в лунном свете, и ярко, морозно блестел асфальт.
- Папа, расскажи сказку, - пискнула дочка.
- Да, конечно, о чем? – рассеянно откликнулся я.
Мои мысли витали далеко.
- О кошке Луне.
- Кошка Луна... – начал я. – Да... Извини, милая, задумался. Так вот, однажды кошка Луна отправилась гулять по улицам и...
Я запнулся, охваченный тошнотворным чувством дежавю. Нет, больше я в эту ловушку не попадусь.
- ... и встретила большого серого кота. И... хм... от этой встречи, - сказал я осторожно и, запрокинув голову, скользнул взглядом по сияющему диску, - у нее родился маленький серебряный котенок...
- Папа! – вскрикнула Джессика, и в ее голосе звенел восторг. – Смотри!
Но я уже и сам видел, как пятнышко лунного света на мерзлом газоне вдруг зашевелилось, мяукнуло и, неловко потянувшись, заковыляло к нам на тонких лапках.

День выдался жарким, и я очень устал. Настолько, что буквально валился с ног, и сил хватало разве что достать банку холодного пива из холодильника и с ней в руке упасть в кресло. И хорошо бы при этом ни обо что не стукнуться, потому что рядом – шкаф, который я почему-то все время задеваю локтем. А перед креслом – столик, и вчера, садясь, я сильно ушиб о него колено. В общем, если обошлось без травм – то все прекрасно, и можно, наконец, расслабиться.
К ночи посвежело, и, распахнув пошире балконную дверь, я устроился у компьютера дописывать статью. Из сада тянуло душистым ветерком, запахом жимолости и сирени, и лампа под потолком слегка раскачивалась. А вместе с ней качался желтый круг света. И все бы ничего. Но на свет летела мошкара, ночные бабочки и майские жуки. Все эти твари Божьи меня не то чтобы раздражали, но отвлекали от работы. Особенно жуки. В этом году их почему-то было особенно много. Они метались по комнате, как крохотные вертолеты, с громким жужжанием бились о стеклянный плафон и падали ко мне на стол, а иногда и прямо на клавиатуру. Один даже обрушился мне на голову и запутался в волосах. Пришлось встать и отнести его в сад.
А вслед за бабочками и жуками носился черный кот Блэки, опрокидывая и расшвыривая все на своем пути: такер, колонки, папки с документами, ну и всякую мелочь. Мое рабочее место вечно чем-нибудь завалено. Настигнув добычу, Блэки не заглатывал ее целиком, а долго и смачно хрустел, после выплевывая на пол усики или ножки. А я вздыхал, представляя себе, какая мучительная смерть постигла невинные создания. Но что поделать! Тот, кто гораздо мудрее нас, устроил так в этом мире, что есть хищники и есть их пища. Котик – хищник, и пусть я кормлю его досыта, все равно инстинкты заставляют его выслеживать и убивать – все равно кого: мышей, птиц, ящериц, насекомых.
Но и жертвы что-то или кого-то едят, хотя бы растения. А ведь и в самой чахлой травинке тонкой ниточкой бьется жизнь. Кто сказал, что траве не больно? Может, не как человеку или, скажем, кошке. Даже не как жуку, а совсем по-другому? Что мы знаем о боли? Понятно, когда ноет колено, как у меня сейчас. А если болит ампутированная рука или нога? Или нечто совсем эфемерное и непонятное, то, что нельзя ни увидеть, ни пощупать – душа человеческая? Ведь она страдает по-настоящему, физически, ощутимо.
Так почему не испытывать боль траве? А мы топчем ее ногами, срезаем газонокосилками. Олени и кролики сгрызают ее под корень. Но она вырастает снова – еще зеленее и гуще, отрицая смерть. И жуки плодятся, и мыши. Все идет по кругу, радость и боль, гибель и возрождение. Может, в этом взаимном поедании нет ничего плохого, утешал я себя. И кто я такой, чтобы судить о справедливости мироустройства? Человек, созданный по образу и подобию? Царь природы? Но перед огромностью вселенной я мал и слаб, как эта травинка.
В какой-то момент я осознал, что уже не работаю над статьей, а для чего-то записываю в файл свои мысли о жуках, траве и бренности бытия, весь этот лютый бред, а белый экран монитора передо мной искрит и переливается всеми цветами радуги. Я поднял глаза – та же радужность широко расплескалась по потолку, окутав едва мерцающую лампочку и словно обернув ее разноцветным шелковым платком. А в сторону сада я и вовсе боялся смотреть, зная, что он полон чудовищ. Именно так всякий раз начинались мои кошмары. Задумавшись, я сам не заметил, как задремал.
Что делают обычно люди, очутившись внутри страшного сна? Наверное, разное. Кто-то щиплет себя за нос. Другой задерживает дыхание, надеясь таким образом проснуться. Или бежит в ванную – умыться холодной водой. Я знал, что все напрасно. Спящий не может разбудить себя сам, даже если встанет на голову или выпрыгнет в окно. Поэтому просто начал молиться, чтобы прогнать страх.
Нет, вы не подумайте. Я прекрасно понимаю, что молитва нужна для другого. Бог не ждет от нас ничего, кроме любви, а все, что нужно, он дает нам сам, без просьб и напоминаний. И когда я молюсь наяву, я благодарю его за все – за жизнь на чудесной земле, за кров и пищу. За то, что я – это я. За солнечный свет, за весну и цветение, за аромат сирени... Столько поводов есть для благодарности! Но во сне я сам на себя не похож. И вместо того, чтобы скромно радоваться и говорить «спасибо, Господи», я начинаю жаловаться и ныть.
- Опять этот кошмар! Ну почему, за что? Я не хочу! Эти чудища меня сожрут!
- Не сожрут, - раздался откуда-то сбоку, от дальней стены, спокойный голос. Самый обычный, а не какой-нибудь громоподобный. Странно, конечно, но не забывайте, что это было во сне. – Эти чудища – твои собственные страхи. Бояться своих страхов глупо, ты не находишь?
Я и сам понимал, что глупо, но уже не мог остановиться.
- Легко сказать – не бояться! Мне страшно жить! Я и шагу ступить не умею, чтобы себя не поранить! Все углы в доме – мои. А позавчера я споткнулся на ровном месте и потянул связки. На прошлой неделе – вывихнул руку... На мне уже места живого нет!
- Ну кто же виноват, что ты такой неловкий?
- От меня все шарахаются – и женщины, и мужчины. Я уже на стены лезу от одиночества...
- Ты социофоб, - чуть иронично заметил голос. – Учись ладить с людьми – и будет тебе счастье. Никто не хочет тебе плохого.
- Все меня бросили... – продолжал я свое позорное нытье. – И люди... Коллеги, родственники... И даже Ты...
- Я? – голос вдруг загремел так, что я вздрогнул. – Я посылаю тебе уже двенадцатого ангела-хранителя, но их всех съедает твой кот! А они, между прочим, живые и разумные. Все! Если не убережешь последнего – будешь отныне сам по себе!
- Мне очень жаль, - промямлил я, но радужное сияние вдруг погасло.
Комната нырнула в темноту, и сквозь призрачные голоса пробились настоящие, живые звуки. Топот мягких лапок прямо у меня над ухом. Пересвист каких-то ночных птичек в саду. Стрекот кузнечиков и тяжелое гудение майских жуков.
Я испуганно распахнул глаза и поднял лицо с клавиатуры. Разбудил меня, конечно, Блэки, грозовым вихрем промчавшись по столу. Не кот, а настоящее стихийное бедствие, вздохнул я и помотал головой, стряхивая остатки нелепого кошмара.
Приснится же такая несуразица!
Между тем Блэки, с довольной мордой растянувшись на крышке принтера, хрустел очередным жуком. Еще одному бедолаге не повезло. Я пригляделся... Из кошачьего рта торчали белые – и совсем не жучьи крылья.
- Ты сожрал моего ангела! – закричал я в отчаянии. – Последнего!
Польщенный моим вниманием, Блэки радостно заурчал и, спрыгнув с принтера, потерся плюшевой головой о мою щеку.
- Да ты! Да я тебя за это... – я запнулся.
Ну что я мог ему сделать? У меня рука не поднялась бы ударить кота, не говоря уже о чем-то еще. Он – мелкий зверек, слабее меня во много раз, а бить слабого – подло.
- За это... ты будешь теперь вместо него. Ты понял? Станешь моим ангелом-хранителем. Не знаешь как? А вот так! Будешь меня беречь от всяких бед, защищать, утешать, лечить...
Я чуть не плакал. Но сквозь мурчание и хруст до меня донесся его ответ.
- Буду.

Помню алые закаты, ласковые переливы света в облаках, и солнце, насаженное на колышек забора, словно бабочка на булавку. Знойные дни моего детства неотвратимо гасли – как спички, сгорая один за другим. А мы с сестрой-двойняшкой сидели на крыльце и любовались вечерними красками. Рядом дедушка набивал трубку. Сперва он разминал сухие листья в коричневую труху. Ловкими пальцами, темными от многолетней работы с землей, наполнял чашу и приглаживал аккуратно поверхность, затем осторожно раскуривал. Снова набивал... Притаптывал тампером, опять раскуривал... Это выглядело настоящим искусством – им и было. Мы вдыхали чуть сладковатый, древесно-травяной аромат, и что-то происходило. Не знаю, ни как назвать это, ни как описать, но ощущение возникало такое, как будто с мироздания снимали кожу. Или все, что ни есть в нем, камни, люди, животные и растения, планеты и звезды – все сбрасывали одежды и маски, представая друг перед другом в своей истинной сути и в наготе чувств.
Не знаю, что за траву курил дед, но видения, ей порождаемые, не были галлюцинацией. Легкий дым, вытекая из трубки, сгущался в беловатый туман. И в его клубах словно открывалась дверь в параллельную вселенную – в некое междумирье, пространство абсолютной честности. Взять, например, цветок. Самый обыкновенный, дикий мак или полевой колокольчик. Мы смотрели на него и видели, когда он распустился, когда завянет и сколько у него в коробочке зреет семян. Коротеньким кинофильмом перед нами разворачивалась вся его нехитрая история, и текли мысли – простые и светлые. Дождь, пчелы, счастье – о чем еще может думать цветок? И все это словно в полудреме, но яркое, свежее, ощутимое!
Вот серый кот растянулся на ступенях и греется на солнце. Один зеленый глаз приоткрыт, следит за ползущей по перилам мухой. Другой – плотно зажмурен. Маленький хищник, понимаем мы, устал, но все равно полон азарта и любопытства. Он игрив и беспечен, как ребенок. Почему, удивляюсь я, кошек считают хитрыми, лис – коварными, волков – злыми? Так их описывают в детских книжках. И не только в детских. Но это неправда. Животные, в основном, добродушны и никому не желают зла.
И само крыльцо, и лестница в сад – нежатся в теплом свете, грезят чем-то минувшим, сосновым лесом, грибами, мхом, россыпью крепких, смолистых шишек в густой хвое. Им не снится лесопилка.
А если скользнуть взглядом вдоль по улице, туда, где цветущие шапки садов закрывают горизонт – за поселком будет лес, за ним – луг, а там и фермерские поля, речка, другие деревни и города. Можно объять разумом всю Землю, увидеть людей, говорящих на разных языках, но в глубине сердца – одинаковых, таких же, как мы.
Иногда мы засиживались до темноты, дед выколачивал трубку, но колечки дыма еще висели над крыльцом, багровые в последних лучах заката. На небе распускались звезды, как снежно-белые бутоны на черных ветвях. И каждая говорила с нами, рассказывая свою историю. Иногда и дед принимался рассказывать – о том, как в молодости ходил в горы, о поездке в Боливию и о волонтерстве в Красном Кресте.
Однако нас с сестрой мало интересовал большой и далекий мир, а только наш собственный – маленький и близкий. Мы как будто сидели на крыльце – обнаженными, очень стеснялись, но не могли скрыть друг от друга ни единое движение души, ни один поступок, мысль или эмоцию. Стоило кинуть беглый взгляд – и мы уже знали все. И как Соня таскала из ящика стола мои фломастеры, и как ябедничала на меня бабушке, как тайком пнула соседского кота, когда он к ней ласкался. И как я подглядывал за ней в летнем душе через маленькую дырочку от выломанного сучка. Как читал «взрослый» журнал под одеялом, подсвечивая страницы фонариком. И много других нехороших секретов всплывало на свет во всей их неприглядности. Странное это было чувство, порой болезненное. И уж точно – не приятное. Мы словно грешили и каялись, грешили, каялись и прощали. И самым страшным грехом считалась ложь. А заслужить прощение удавалось только правдой. Мы и сейчас, став уже взрослыми, остались честны до безобразия. Святая ложь, ложь во спасение – нам кажутся дьявольскими ловушками, тем более отвратительными, что рядятся в белые одежды благородства. О родителях мы тоже узнавали всякое, в том числе стыдное. И в то же время видели, как нежны их чувства, ощущали их любовь и заботу – и нам этого хватало.
Почему же, спросите вы, мы сидели на том крыльце, а не бежали от деда с его трубкой, чтобы сохранить свои маленькие тайны? Сложно сказать... Мы любили друг друга и дедушку, и честный мир нам нравился. Он казался таким тонким, ранимым и прекрасным, несмотря на все червоточины.
А потом мы с сестрой выросли и жили каждый своей жизнью, только изредка общаясь по телефону. Судьба раскидала нас по разным городам. И вдруг Соня ворвалась в мой дом, без звонка, взволнованная и как будто сама не своя.
- Мама с папой разводятся! – закричала она чуть ли не с порога.
- Как? – опешил я. – Что случилось?
- Не знаю.
Она чуть не плакала. А я не мог поверить. Бывает, конечно, что любовь проходит. Это не такая уж редкость. Бывает, что и уважение в семье, и дружба теряются, растворяясь в мелких бытовых ссорах. Или вспыхивают новые чувства на стороне. Они, как позднее цветение деревьев, не так свежи, но все-таки возвращают стареющим супругам молодой задор, иллюзию юности, мечту о счастье. Или просто расходятся в разные стороны тела и души. Такое случается даже после серебряной свадьбы. Это жизнь. И ничего тут не поделать. Но для нас с сестрой родители были атлантами, на чьих плечах держалось небо.
Наши взгляды встретились.
- Ты думаешь?
- Да!
Мы, как в детстве, поняли друг друга с полуслова.
По дороге к родному поселку мы молчали или разговаривали о чем-то постороннем: о моей диссертации, о Сониных соседях... Сестра вела машину. Я видел в зеркало ее напряженное лицо с закушенной губой и вздыхал. Нас обоих терзало чувство вины. Надо было наведываться к деду почаще, особенно после того, как бабушки не стало. Конечно, мы с ним созванивались. Энергичный дедушкин голос каждый раз докладывал, что все прекрасно, просто замечательно, и огурцы в этом году уродились хоть куда. А здоровье – хоть сейчас в космос. Никогда не проскальзывало в его речи таких слов, как «болею» или «скучаю». Он, конечно, звал нас погостить, радушно – но без настойчивости. Дедушка никогда не тосковал один, ведь на кончике его волшебной трубки помещалась целая вселенная.
И мы, конечно, верили бодрым речам, потому что дед никогда не лгал. Но сейчас нам до боли захотелось его увидеть, обнять, примоститься с ним рядом на крылечке. И пусть солнце садится за дальний лес, и сладковатые клубы дыма парят в воздухе бледно-розовыми облаками.
Мы остановили машину у калитки и пошли по садовой дорожке, дивясь, каким запущенным выглядит сад. Трава хрупкая и желтая – нам по пояс. Клумба вся высохла, и если что-то осталось на ней зеленого, то разве что крапива. Да и та жухлая, от зноя и сухости – злая и жгучая. Случайно сестра коснулась ее ногой – и тихо вскрикнула. Колено покраснело и припухло, как от ожога. Подражая отцу, я проворчал что-то про мини-юбки, и мы оба принужденно рассмеялись.
Дед вышел нам навстречу, постаревший, но все такой же прямой и невозмутимый.
- Ну-ну, дети, - отбивался он от наших объятий. – Приехали все-таки. Навестить старика. Хоть бы позвонили сначала или написали. Я бы тут все в порядок привел. И сготовил что-нибудь.
- Это мы быстро дедушка! – воскликнули я и Соня в один голос. – У нас в машине продукты!
Вечером мы, как когда-то давно, собрались на крыльце, и алый закат окрасил наши руки и лица, расплескав густой, винно-красный свет по притихшему саду.
- Ну, рассказывайте, - потребовал дед и строго посмотрел на нас с сестрой.
И мы рассказали.
Он долго отнекивался.
- Старый я уже. И родители ваши – давно не дети. Не станут они меня слушать.
- Станут, дедушка!
- Ладно, - наконец, согласился он, - поеду, поговорю с ними. Только знаете что... не очень-то на меня надейтесь. Любовь – сложная штука...
- Разве можно не любить человека, - тихо сказала сестра, - если понимаешь его... Если душу его видишь... Если она перед тобой – беззащитная, как птица на ладони...
А я добавил.
- Ты только трубку свою не забудь, дедушка!
- Трубку? – удивился он. – Так я не курю больше, доктора не велят.
- Только один раз!
- Ладно, - усмехнулся дед. – Чудные вы сегодня. Но так и быть.
О чем он говорил с нашими родителями, мы с Соней так и не узнали, потому что сразу вышли из комнаты, оставив их наедине. Не стали вдыхать волшебный дым. У нас не было секретов друг от друга, но узнавать чужие тайны мы больше не хотели. А когда вернулись в гостиную, отец обнимал маму и лица у обоих были смущенные и счастливые.
Последний раз я увиделся с дедом незадолго до его смерти, прошлым летом. Мы сидели на крылечке и вместе смотрели, как догорают на горизонте последние краски уходящего дня. Тогда и состоялся наш самый немногословный и странный разговор. Дедушка в основном молчал, щурясь на яркое небо. А я думал, что это ведь закат его жизни. А может, и всей человеческой цивилизации, и нашей веры во все светлое, вечное, справедливое. Потому что мир за последние годы совсем испортился. Слово «апокалипсис» произносилось так часто, что из него успел выветриться весь его зловещий смысл. А Земля сделалась такой хрупкой, что ничего не стоило уничтожить ее одним нажатием кнопки.
И закат под стать моим мыслям был какой-то удивительный, как будто пенистый. Солнце садилось в лес, как в море. А мне чудилось, что это и не море даже, а первозданный океан, откуда когда-то вышло все живое и куда оно вернется рано или поздно. Круг замкнется. Он должен замкнуться. И эта красота попросту исчезнет, вместе со всеми смыслами, метаниями человеческой души и открытиями человеческого разума.
Вот тогда я и спросил у деда:
- Скажи, а чем ты набивал свою трубку? Какой волшебной травкой?
- Ты о чем? – удивился он.
Я, как мог, сбивчиво объяснил. Дед выслушал меня с изумлением и покачал головой.
- Да нет... Какая еще волшебная трава? Это был обычный табак.
- Но...
Я запнулся, не зная, что сказать. Наверное, впервые в жизни я ему не поверил. В голове воцарился какой-то сумбур из воспоминаний, размышлений, полуреальных, полуиллюзорных картин. Но постепенно они выстраивались во что-то отчетливое и правильное. Мы снова молчали – но в нашем молчании рождалось понимание.
- А правда, - спросил я его напоследок, - что Земля – ад для наших душ?
- Для кого-то ад, для кого-то рай, - усмехнулся дед. – Из разных мест души приходят сюда. И по-разному люди живут. Дело ведь не в том, дружок, чем ты набьешь трубку. А чем ты наполнишь свое сердце.
Эти его слова я повторяю про себя до сих пор, находя в них и совет, и утешение. Мир тем временем окончательно погряз во лжи. Врут друг другу мужья и жены, сестры и братья, друзья, коллеги, начальники и подчиненные. Ложь льется с телевизионных экранов и гуляет по сети... И так хочется иногда стряхнуть этот морок и попросить дедушку: «Раскури свою трубку!» Но нет его больше.

Я сразу понял, что он поэт, а не физик, хоть и заговорил о гравитации. Она, сказал, зависит от массы. Ха! Как будто мы не знали! В выпускном-то классе! Но что взять с замещающего учителя, которым просто напросто заткнули дыру в расписании. И который на самом деле и не учитель вовсе, а, наверное, практикант.
Молодой парень, в шортах и белой тенниске, не гнулся в три погибели, а прямо стоял у доски. Наверное, как в давние времена, когда на плечи еще не давила чудовищная сила тяжести. Но я его толком не разглядел. Не мог поднять голову – очень сильно болела шея. Мы почти лежали, распластанные на партах, уткнувшись носами в тетрадки.
А он говорил:
- Вы видели, как птицы купаются в синеве, легкие, будто пушинки? Как бабочки скользят над крышами, словно лепестки по воде? Или как лист летит по ветру? Почему он не падает камнем вниз, а парит, как солнечный свет, в невесомости? А видели, как танцуют на асфальте капли дождя? И как дерево цепляется сучьями за небо? Разве оно стелется по земле и полощет свои ветки в лужах?
В классе послышался сдавленный смех. Кто-то в задних рядах хихикнул. Какая-то девочка. Но странный парень как будто ничего не замечал – и продолжал вдохновенно.
- Зачем же вы стелетесь? Зачем таскаете на спинах такую тяжесть – как черепаха панцирь? Только она носит на спине свой дом, а вы – мешки обид и страхов. Вы не любите друг друга. А ведь каждый из вас достоин любви. И вы всего боитесь. Плохих оценок и того, что подумают другие. Показаться смешными и слабыми. Быть собой. Боитесь, что сила тяжести раздавит вас. А ваши родители? Сколько страхов у них! Потерять работу. Потратить слишком много денег. Попасть в аварию. Заболеть и стать беспомощными. Умереть. Но каждый когда-нибудь умрет. У вас совсем нет воображения. А ведь фантазии – это крылья! Расправьте их! Будьте как бабочки, как дождь, как деревья... Растите в небо! Летайте и танцуйте! Но сперва выкиньте весь балласт!
Он говорил, и говорил, и лил нам в уши свою чепуху, и смешки постепенно перешли в тяжелые вздохи. Сидеть становилось все труднее, нестерпимо ломило все кости, а ведь надо еще после уроков плестись домой, волоча за собой тяжелые сумки. Ну и что, что в них – по две-три тонкие тетрадки, если каждая весит по пуду. А ведь когда-то все было не так...
Это началось незаметно, исподволь, так что сперва никто ничего не понял, но люди стали чаще уставать. Они возвращались с работы полностью измотанные и вместо того, чтобы пойти погулять или заняться спортом, валились в полуобмороке на диван. На то лишь и оставалось у них сил, чтобы щелкать телевизионным пультом. Или, развалившись в кресле, играли в компьютерные игры. Они бегали теперь только по виртуальным мирам, по рисованной траве, под синим пиксельным небом. И какая-то странная тоска пробиралась каждому из них в сердце, холодная, серая и плотная, как гранит. Несчастные мужчины и женщины теперь хотели в жизни только одного – разбогатеть. Нет, они не стали такими уж алчными. Но деньги сулили отдых. Возможность поменьше двигаться и целыми днями валяться в постели. Врачи разводили руками: «депрессия, хроническая усталость, выгорание, нездоровый образ жизни». Никто и представить себе не мог, что на самом деле медленно и неуклонно усиливается гравитационное поле Земли.
Почему? Никто не мог ответить на этот вопрос. Ведь ни масса, ни радиус ее не изменились. Ученые так ничего и не смогли объяснить, но все как один предрекали скорый конец света. Этак лет через сто, если гравитация будет нарастать с той же скоростью. «Нас просто расплющит», - обещали они.
Вот так. А этот чудик предлагает нам танцевать? Да мы еле ноги таскаем!
Едва прозвенел звонок, ребята устало потянулись из класса, сгорбленные под тяжестью своих школьных сумок. А я подошел к поэту, одиноко стоявшему у окна.
- Скажите, учитель, - спросил я его, - где вы видели птиц? Они исчезли лет двадцать назад. Мне рассказывала о них мама, но я их не застал. А деревья? Их заковали в стальной каркас, чтобы не гнулись. Да и сами они стальные, с лампочками LED вместо листьев.
Он рассмеялся.
- Какой я тебе учитель? Я сам еще ученик. Может быть, одним классом выше. Зови меня Эрих. И, пожалуйста, без церемоний. Мы почти ровестники.
Я осторожно кивнул, не поднимая глаз. Было такое чувство, что даже от этого простого движения у меня отвалится голова.
А Эрих предложил.
- Хочешь, я покажу тебе птиц, и бабочек, и деревья – настоящие, не стальные? Но не здесь, не в городе.
- Как же мы попадем за город? – изумился я.
- Очень просто. Если идти по школьной улице вниз – до самого конца, дома закончатся и начнутся поля. И горы появятся на горизонте – зеленые вершины в лиловой дымке... Ты видел когда-нибудь горы?
- Нет... Но я не дойду. У меня болят ноги.
- Ноги – не корни, - снова засмеялся он. – Не надо врастать ими в землю. Не пугайся, там всего минут двадцать ходьбы, даже тихим шагом. Оставь сумку в школе – и пошли.
Я понял, что улица закончилась, когда асфальт под ногами сменился красной глиной, а после – в сочной зелени запестрели цветы. И ветерок, пахнущий не резиной, а медом, нежно подул в лицо. Дороги за городом, если когда-то и были, давно заросли травой. Мы брели прямо по лугу. Вернее, я плелся, опустив голову, опасаясь попасть ногой в какую-нибудь ямку или споткнуться о камень, и лишь изредка, исподлобья, поглядывал на Эриха. А он шагал прямо и широко, запрокинув лицо к небу и щурясь на высокое солнце. Вокруг плескалось бело-желтое море ромашек, в котором сверкали то тут, то там голубые огоньки васильков и фиолетовые – колокольчиков. Даже воздух казался разноцветным. И звенела трава.
- Чем, как ты думаешь, черепаха отличается от птицы? – спросил Эрих, обернувшись ко мне, и сам ответил. – Она смотрит вниз и видит только землю. А птица видит все.
- А ты?
- Я видел чудо там, в горах.
- Какое? Деревья? Бабочек?
- Нет, чудо. Настоящее.
- В горы мне точно не взобраться, - вздохнул я.
- Ошибаешься, - усмехнулся он. - Разве ты не замечаешь, что идти все легче и легче?
И правда, теперь и я ощутил удивительную легкость. Боль из костей ушла, словно в каждую из них мне впрыснули анестетик. И тяжесть на плечах хоть и не растаяла до конца, но уменьшилась. Я двигался, словно во сне.
Эриху стало жарко, и, сняв тенниску, он закинул ее на плечо. Его кожа, золотистая от загара, масляно блестела на солнце. Вздумай я проделать то же самое – в минуту бы обгорел. Я смотрел на него, изумляясь, как красив может быть человек. Как высок, мускулист и гибок. Я чувствовал себя заморышем рядом с ним.
- Ты когда-нибудь слышал про зоны с аномальной гравитацией? – продолжал Эрих. – Там реки текут вверх по склону. И струи водопада сплетаются на ветру, как змеи в любовном танце. Там привязан к небу огромный валун – тонкой ниточкой, одним волоском Будды.
- И эти горы?
- Да, тоже.
Мы приближались к подножию горы, и видна уже стала вьющаяся по склону тропа, светлая на желто-зеленом фоне. Она петляла между крупных камней, исчезая в облаках. Из-под облачной шапки седыми прядями сбегали пенные ручьи.
- А то, что ты говорил про страхи, Эрих? Если перестану бояться, я стану таким, как ты?
- Это только первый шаг... Смотри, здесь мы поднимемся. Вот она, тропинка. По ней ходят горные козы. Давай, смелее!
И он протянул мне руку.
Если бы еще утром кто-то сказал мне, что я буду карабкаться вверх по склону горы, я назвал бы его сказочником и фантазером. Но с каждым шагом мы с Эрихом словно расправляли крылья. Мы как будто парили в невесомости, и птицы парили наравне с тропой, и ручьи на солнце рассыпались радугой.
День уже клонился к вечеру, когда мы вышли на небольшое плато, поросшее травой и усеянное белыми камнями. Небо остыло, и краски его потеплели. Я боялся посмотреть вниз – от одной только мысли, как высоко мы забрались, кружилась голова.
- Закрой глаза! – скомандовал Эрих, и его горячие ладони легли мне на лицо.
Я покорно зажмурился, и он подвел меня к самому краю. Я понял это по тянущему, жутковатому ощущению пустоты под ногами. Но мне не было страшно – я доверял своему новому другу, возможно, даже больше, чем самому себе. Не для того он привел меня в это удивительное место, чтобы сбросить в пропасть.
- А теперь смотри! – сказал он, убирая руки с моего лица.
Прямо под нами простиралась широкая облачная равнина – белая и золотая, как ромашковое поле. Закат уже слегка подрумянил ее по краям. А посреди этой клубящейся призрачной тверди высился радужный город. Прекрасный, как сон, иллюзорный, и все-таки реальный. Распростертый на облаках, как у Творца на огромной ладони. Жарким рубином горели острые черепичные крыши. По снежно-белым стенам текли апельсиновые блики. Сверкали на солнце золотые кресты церквей и зеленые башенки минаретов. Синий и фиолетовый свет тек меж домов, образуя улицы, а может, и каналы, как в Венеции. Я уже представлял себе, как по ним скользят уютные гондолы, и гондольеры, стоя во весь рост, зычными голосами зазывают гостей.
- Вот оно, чудо, - тихо произнес Эрих у меня за спиной. – Нравится?
Я сглотнул. Как найти слова, чтобы выразить благодарность, восторг, радость? Как вобрать в себя всю эту красоту – и не задохнуться?
- Это мираж, - сказал я, наконец.
- Такой же мираж, как город, как твоя школа, как весь наш мир. Но это счастливый мираж. Ты думаешь, что это игра света. Нет, он настоящий.
- Откуда ты знаешь?
- Я был там, - ответил он просто. – В нем живут люди.
- Разве можно жить на облаках?
Эрих молчал, но, даже не оборачиваясь, я чувствовал его улыбку. Разве можно взбираться в горы, не ощущая усталости? Разве могут реки течь вспять? Разве можно камень подвесить к небу?
И прежде, чем мой друг успел ответить, я понял, что да, можно. Что только так и стоит жить. Словно какая-то неведомая сила подхватила нас и подняла над землей, и мы оба вдруг очутились там – в городе на облаках.

Вы скажете, что это невозможно – забыть женщину, которой трижды объяснялся в любви. Но что мне о ней помнить? Мы познакомились в городском парке, и там же расстались. Но если встреча случилась поздней весной, и парк цвел – точнее, та его часть, где вокруг пруда толпились ухоженные клумбы, то прощание... а не было его, прощания. А лишь обрыв, прыжок, как со скалы, в холодную осеннюю ночь, в листопадную метель, в дождь и ветер.
Впервые я увидел ее чуть раньше, на вечеринке у N., но не решился подойти, такой шикарной дамой она мне показалась, одинокой и загадочной. Именно дамой, будто сошедшей со старинной картины. Кем-то из благородных, как бы нелепо ни звучало в наши дни это слово. Но именно оно пришло мне на язык, когда я разглядывал незнакомку в шляпке с вуалью и в узком черном платье. Она стояла в стороне от всеобщего веселья, опершись локтем на высокий столик и чуть наклонив голову, точно в задумчивости. Ничего не пила и не ела. Ее лицо под густой тканью словно источало свет. Вокруг суетились гости с коктейлями в руках, с шампанским и с пивом, поглощали легкие закуски, смеялись и болтали. Я почти никого из них не знал, разве что пару человек – и тех не очень близко. Мне было скучно. Ей, судя по всему, тоже.
N. отмечал очередной свой юбилей, и снял по этому поводу целый зал в ресторанчике на городской окраине. С музыкой, напитками, грилем и толпой приглашенных. Впрочем, он умел каждый день превратить в праздник. А я в те дни маялся разлукой. И не то чтобы грустил. Но от меня ушла Элла, и в сердце образовалась даже не пустота, а как будто жажда. Хотелось упасть в новое приключение, как в омут, так, чтобы затянуло с головой. Вероятно, именно это смутное желание, мною не до конца осознанное, и заставило меня последовать за незнакомкой, когда она, подхватив сумочку, устремилась к выходу.
Стемнело, и небо, еще не черное, а шелковисто-серое, украсилось первыми звездами. Узкая фигурка идущей впереди женщины, как тонкая игла, прошивала город, мелькая в сумрачных изгибах улиц. То проявлялась в свете уличных фонарей, то обращалась в тень, отчего мне казалось, что я преследую призрак. Ее очертания расплывались, и даже цокот каблуков по брусчатке звучал, как хлопки неплотно прикрытого ставня или постукивание ветки о ветку. Один за другим мы нырнули под кроны городского парка – и здесь был свет, конечно, искусственный, и много зелени. Совсем другой, совершенно безлюдный, но живой мир. В молодой, еще не скошенной поросли что-то шуршало и возилось – вероятно, мыши, а то и ежики. Огромные кусты сирени, подсвеченные скрытыми в листве лампочками, источали сильный и свежий аромат. Тюльпаны на клумбах застыли, как черные свечи. А на поверхности пруда – маленького искусственного озера с травяными берегами – плавали широкие листья водяных лилий. Сами цветы еще не раскрылись и торчали над водой острыми бутонами.
Дойдя до клумб, незнакомка остановилась, вероятно, раздумывая, присесть ли на скамейку или идти дальше – и тут я ее догнал.
- Простите.
Она обернулась через плечо.
- Охотно прощаю.
В мелодичном голосе – ни тени страха. Я бы на ее месте испугался. Опустевший парк, ночь – и чужой, неизвестно откуда взявшийся мужчина. Я поспешил представиться.
- Мориц. Я видел вас на вечеринке у N.
И снова этот странный блеск сквозь вуаль. Трудно говорить с человеком, если не видишь его лица. Конечно, можно домыслить – улыбку, интерес, удивленно вскинутые брови, гневный прищур, презрительную ухмылку. Но что она чувствует на самом деле, эта женщина, спросил я себя. Если бы знать!
- Мара, - назвала она свое имя и, словно прочитав мои мысли, откинула вуаль.
Я чуть не вскрикнул от изумления – под тканью оказалась маска! Гладкая, как будто металлическая, немного похожая на погребальную. Из тех, что прикрывают лица фараонов в египетских гробницах. Только с узкими прорезями для глаз, в которых поблескивала чернота. В мягком свете фонаря диковинный металл отливал золотом.
Потрясенный, я не то чтобы отшатнулся, но отступил на шаг назад. Мелькнула догадка о врожденном уродстве или несчастном случае. Но, как ни удивительно, отвращения она не вызвала, а только жалость и еще – болезненное желание сорвать маску. Разумеется, я этого не сделал.
- О чем вы думаете? – спросила Мара, и голос ее прозвучал взволнованно. Она как будто читала мои мысли. – Нет, я не уродлива. Но... не знаю, поймете ли вы меня.
Я с жаром кивнул.
- В наши дни женская красота – это товар. И еще – юность. Ни твой ум, ни личность никому не нужны, если ты стара и безобразна. Зато чем ты красивее – тем выше тебя оценят. Даже если в голове и в сердце у тебя пусто. А я не хочу быть товаром, - закончила она с вызовом.
- Да, но, – растерялся я. – Не только женщин, но любого человека встречают по одежке, то есть по внешности. И только потом...
- Да, - обрадованно подхватила она, - потом! С надеждой на это «потом» я и живу. Скажите, Мориц, ведь вы хотите увидеть мое лицо? Но что главное в человеке, лицо или душа?
- Душа, - ответил я, зная, что она хочет услышать.
- Почему же никто не попросит, открой мне свою душу? Но каждый норовит заглянуть под маску. Зачем? Что он мечтает там найти? Румянец на щеках? Яркие губы? Правильной формы нос? Когда внутри у меня – вселенная. Звезды и галактики.
- Понимаю, - сказал я, хотя на самом деле не понимал ничего.
Подумал только, что Мара любит загадывать загадки. Мы медленно брели по дорожке, огибая пруд, и фонарь, как маленькая луна, теперь светил нам в спину. Золотая маска погасла, и мое лицо скрыла тень. Спиной к фонарю – мы стали на равных.
- Нет, Мориц, - говорила она, волнуясь, - это не скромность и не гордыня. И не каприз, нет. Но как цветок раскрывается навстречу весне и дарит свою красоту солнцу, так я открою свое лицо перед тем, кто меня полюбит.
Вот так выдумка! Я невольно хмыкнул. Но игра увлекла меня. Не обычная интрижка, а ребус с отгадкой в конце. Нет, на самом деле я вовсе не Дон Жуан. Мне нравятся простые, искренние отношения. И если бы из этого морока выросло что-то настоящее – я был бы счастлив. Но я шел с ней рядом – совсем близко, почти касаясь рукавом ее локтя, и, раздувая ноздри, ощущал нежный запах тайны. Такой тонкий – тоньше благоухания сирени, сладковатый и пьянящий. От этого аромата, от ее голоса, походки, дыхания, легкого, как полет бабочки, от плавных изгибов женского тела – у меня закружилась голова.
- Помните, Мориц, сказку «Красавица и чудовище»? – Мара остановилась, и в мою ладонь скользнула ее узкая кисть. Я ощутил прикосновение мягкой замши, одновременно невинное и ласкающее. – А вы? Вы могли бы полюбить чудовище?
- Да, - ответил я, и еще раз повторил, сжав ее тонкую руку, и на мгновение мне почудилось, что под замшевой перчаткой нет живой плоти. – Да. Да.
И это прозвучало не как «да, мог бы», а как «да, люблю». И я не лукавил. Я забыл про Эллу и чувствовал себя почти влюбленным или, по крайней мере, очарованным.
Мара засмеялась.
- Это не любовь. Это любопытство.
И она была, конечно, права.
Расставшись с новой знакомой, я вернулся домой, но долго не мог заснуть. Потел и ворочался, перебирая в памяти мельчайшие подробности странной встречи. Закрывая глаза, я видел Мару – то в маске, то без, то под темной вуалью. Но и открытое, ее лицо расплывалось, и, как я ни напрягал внутреннее зрение, не мог разобрать его черты. Кто она, спрашивал я себя. Какая она? Молодая или зрелая? Красива или нет? Если красавица, размышлял я, в отчаянии терзая угол подушки, то зачем скрывать красоту? Она, как цветок, быстро вянет. Не успеешь опомниться, и время сотрет живое очарование с лица. Так для чего ты цвела? Чтобы любоваться собой в зеркале? Прятать свое сокровище под маской – что может быть глупее? Может быть, Мара безумна? Наверное, надо спросить N., решил я и на этом успокоился. Когда дрема, наконец, снизошла на меня, за окном уже пели птицы и желтела бледная полоса зари.
До N. мне удалось дозвониться только на другой день. Но ничего нового я не узнал. Кажется, мой приятель даже не понял, кого я имел в виду. «Вуаль, маска, – повторял он растерянно. – Ты что-то путаешь, Мориц, у меня нет таких знакомых. Мои подружки – девчонки простые». В конце концов, я сдался и обратил все в шутку. Но я стал встречаться с Марой. Прощаясь, она оставила мне номер своего телефона, и я ухватился за этот шанс. Да, жизнь иногда задает нам непростые вопросы. И не на все из них надо искать ответ. Но я чувствовал, что сам лишусь рассудка, если не проникну в тайну этой женщины. Меня тянуло к ней. Наверное, так затягивает неумелого пловца гибельная воронка.
Ее не интересовали ни рестораны, ни кино, ни концерты. Вместо этого мы гуляли – иногда по городским улицам, в неоновом свете ночных витрин или днем – в пыльной суете, не становясь ее частью, а оставаясь отдельными, одинокими, как рифы в океане. Но чаще мы уходили в парк, забираясь в самые его глубины, туда, где нет цветочных клумб и почти заросли дорожки, а деревья растут не по линеечке, культурно высаженные, а как попало, словно в настоящем лесу. Однажды нам навстречу даже вышел олененок, прямо на тропинку, и замер на расстоянии вытянутой руки – настороженный, но не испуганный. На его золотистой шкурке таял солнечный свет.
- Чудо, - прошептала Мара. – Осторожно, Мориц, не спугни. Смотри, какое чудо!
А я, пользуясь ее оцепенением, осторожно ласкал обтянутые мягкой замшей пальцы.
В другой раз мы, прижавшись друг к другу, наблюдали, как в пруду сквозь заросли желтых ирисов шла огромная рыба. Мы видели только ее спинку, черную, с острым плавником, то медленно огибавшую зеленые стебли, то неподвижную, как торчащая из воды коряга. Иногда она погружалась на пару секунд – и снова выныривала, мокрая и блестящая. Мы следили за ней, затаив дыхание.
Я и Мара, мы словно заново открывали удивительный и прекрасный уголок вселенной. Крохотный – по сравнению с ее огромностью не больше макового зернышка, да что там, гораздо меньше. Но он был вокруг нас и внутри нас. Он был наш. И ничей больше.
И, конечно, мы разговаривали. Мара умело подогревала мой интерес. То загадочно молчала. То рассказывала истории, неуловимые, как порывы ветра. Они интересно начинались, а кончались ничем, как дымок, растворяясь в воздухе. Я почти сразу забывал, о чем они. Но по ночам эти истории мне снились, оживая и наполняясь красками. Моими одинокими ночами, в которые я был – и не был с Марой.
В сновидениях и мечтах я снимал с нее маску, а после – и все остальное. Я распускал ее длинные волосы и вплетал в них полевые цветы. Ромашки, колокольчики, гвоздики, мышиный горошек. Их уродилось так много! Этим летом, казалось, весь мир захлебывался в цветах! Мысленно я собирал их в гигантские букеты – нет, охапки, и дарил Маре. Я представлял себе ее кожу то снежно-белой, с оттенком благородной голубизны, то покрытой легкой солнечной желтизной. Последнее казалось невероятным. Ведь она всегда ходила укутанной с головы до пят, с закрытым лицом и руками. Но разве не могло в ее доме иметься открытой веранды или балкона? Мне снилось, как укрытая от нескромных взглядов Мара загорает там обнаженной. И солнце целует ее нежные плечи, грудь и живот, оставляя на них яркие розовые пятна. И я хотел бы их целовать! Я завидовал беспечным лучам. И жил, словно в бреду, и никак не мог очнуться.
Второй раз я объяснялся ей в любви долго и пространно. Мы были одни в этой части парка, если не считать старушки на дальней лавочке. Я не подыскивал слова – в моих горячечных грезах они прозвучали десятки, если не сотни раз. Красивые фразы о красивом чувстве. Мара стояла, прислонясь спиной к древесному стволу. Вернее, почти лежала на старой ветле, опрокинутой ветвями в воду. В пруду и на небе догорали знойные дневные краски, уступая место прохладной вечерней палитре.
Но вот я замолчал – и Мара опять рассмеялась.
- Это не любовь, Мориц. Это одержимость.
- А что, есть разница? – спросил я обиженно.
Она скомкала в руке носовой платок. И поднесла его ко лбу, словно желая промокнуть пот. А я впервые подумал о том, что под маской ей, наверное, очень жарко, а может – и горячо.
- Да, есть. И ты когда-нибудь поймешь, в чем она.
Смог ли я понять? Не знаю. Наверное, любовь – как другое зрение, которым видишь больше, глубже и шире. Она, как рентгеновские лучи, выявляет тайное и глубоко запрятанное. После моего сумбурного признания что-то между нами изменилось. Теперь говорил я, а Мара слушала. Я открыл ей все, что лежало на сердце, и самое стыдное, то, что стеснялся рассказать даже маме. Словно рухнула плотина, и река устремилась вдаль – сильная и свободная, сметая все на своем пути, обломки, камни, бревна, строительный мусор, и унося прочь. Так и душа моя очищалась от всякого сора – от обид, разочарований, боли, чувства вины.
Мне становилось легче. Так легко, что казалось порой, стоит нам с Марой взяться за руки и подпрыгнуть – и мы взлетим, как два воздушных шарика. И я как будто начал видеть сквозь маску, словно золотистый металл временами делался прозрачным. Она таяла под моим настойчивым взглядом – эта жесткая искуственная личина. И под ней открывалось лицо – живое и прекрасное. Я замечал на нем одобрение, сострадание, восторг. Иногда глаза Мары искрились смехом. А порой – наполнялись слезами. Она кусала губы или хмурила брови, подобно зеркалу, отражая мои чувства, но не бесстрастно, как мертвое стекло, а бережно и ласково протягивала их мне на ладони, как что-то очень драгоценное и хрупкое. Яд моей горечи она превращала в лекарство, а острые углы скругляла, чтобы я не порезался. Это любовь, уверял я себя. Любовь – исцеляющая.
А лето, между тем, подрумянилось, созрело и, как солнце на закате, клонилось в осень. Днем прощальный августовский зной еще прожаривал землю, точно каштан в печи, а ночи уже стали холодными. Потом жара спала, и пошли дожди. Они размыли парковые дорожки, кроме главной – асфальтированной, а пруд переполнили чистой водой, так что он разлился и заболотил берега. Мара облачилась в длинный, оранжевый с черными отворотами плащ и словно таяла, исчезая, на фоне рыже-пегой палой листвы.
- Что ты готов сделать для меня, Мориц? – спросила она однажды, когда мы шли по городской улице, направляясь в парк.
- Все! – ответил я, ни секунды не размышляя.
- Как глупо, – протянула она. – Чем вы, мужчины, думаете? Иногда я сомневаюсь, что головой.
Я осторожно усмехнулся.
- Давай зайдем в этот магазин, - попросила Мара.
В стеклянной витрине, словно рассыпанная по черному бархату радуга, поблескивали драгоценные камни, кольца и цепочки из платины, золота и серебра, инкрустированные бриллиантами часы. Я недавно получил деньги за новый проект и мог купить любимой в подарок пусть и не самую дорогую, но вполне приличную вещь. Но она выбрала простенькое серебряное колечко – тонкий ободок с осколком аметиста. Я заплатил, но она отказалась брать.
- Потом, Мориц. Не здесь.
В парке было мокро, но дождь прекратился. И солнце выглянуло сквозь рваную прореху в тучах – любопытно, одним глазком посмотреть, а чем это люди занимаются на земле, в промозглый и ветреный осенний день. Мы с Марой, не сговариваясь, свернули с дорожки, углубившись в черный лабиринт облетевших кустарников, молодых дубков, елок и какой-то травянистой поросли. Высокие стебли, еще недавно зеленые и сочные, к осени побелели, вымокли, как мочалки, и болтались на резком ветру.
- Почему ты не захотела взять что-нибудь подороже? – спросил я Мару. – Я мог бы...
- Зачем? – возразила она строго. – Обручальному кольцу не надо быть дорогим. Его можно сплести хоть из бисера. Но мне понравилось это.
Я снова видел сквозь маску – ее сияющие глаза, приоткрытые губы... И, поймав Мару за руку, надел ей на палец кольцо, прямо поверх замшевой перчатки.
Так свершилось мое третье и последнее объяснение в любви. Без слов. Одним вечным и красивым жестом. И в этот раз она не смеялась, а только любуясь, поворачивала кисть то так, то эдак, и маленький аметист ловил скупой осенний свет.
А я... Я весь растворился в сладком предвкушении.
- Не буду лгать, что знаю твою душу, Мара... Душа глубока, как океан. Но мы не ангелы, мы облечены плотью. А значит...
Она вздрогнула.
- Чего ты хочешь, Мориц?
- Увидеть тебя. Любить тебя. Такую, какая ты есть. Я устал от этой глупой игры. От догадок и фантазий.
Ее рука безвольно упала, и крохотный камешек потух.
- Ты правда этого хочешь? – спросила Мара бесцветным голосом. - Что ж, смотри.
Она уже расстегивала плащ и разматывала на шее пестрый газовый шарф. Я смутился.
- Не здесь. Пойдем куда-нибудь... К тебе или ко мне.
Но солнечной бабочкой спланировала на рыжий осенний ковер золотая маска, распавшись на стайку ярких бликов, мгновенно вспыхнувших и погасших. Я взглянул Маре в лицо – и оцепенел, потрясенный. Лица не было, мне в глаза равнодушно смотрела пустота. Оранжевый плащ соскользнул с плеч и застыл у моих ног кучкой опавшей листвы. И что-то еще мелькнуло в воздухе – платье, какие-то кружевные тряпочки, замшевые перчатки... и распалось на мелкие ветки, желуди и шишки, и соломинки мертвой травы.
Я стоял, ошарашенный, не в силах осознать, что случилось. Над моей головой ветер трепал последние листья, срывал их с ветвей и швырял на землю. Нет, Мара не обратилась в невидимку. Ее просто не стало. Даже ее сладковатый цветочный аромат исчез. Я тщетно втягивал ноздрями холодный воздух, пытаясь уловить хотя бы след чудесного благоухания. Пахло грибами, прелой травой, хвоей и влажной, смолистой древесиной. Обычные запахи леса.
- Это не любовь, - сказал я тихо и, наклонившись, выловил из мешанины мокрых листьев тонкое серебряное колечко. – Это наваждение.
Развеялись чары, я стал пуст и свободен, как осенний свет, как ветер, гудящий в кронах, как лист на ветру.
Как это возможно, спросите вы, забыть женщину, которой трижды обьяснялся в любви... Только зачем мне ее помнить?

Ярким весенним утром, когда все живое просыпается и цветет, в одном маленьком городке скончался одинокий старик. Он ушел тихо, никому не досаждая, а перед этим, предчувствуя смерть, бросил записку в почтовый ящик соседей, распахнул входную дверь, прилег на диван – и уснул вечным сном. Но известно ведь, что человек не умирает целиком. Часть души остается в его собаке. Пусть не та, что восторгалась полотнами великих художников или замирала при звуках музыки. Но, возможно, лучшая – та, что умеет любить и дружить. Вот и Джек, осиротевший и придавленный горем, смотрел на собравшихся в доме людей глазами старого Ханса. Но никто этого не видел, все куда-то торопились, что-то искали, носили вещи и кричали друг на друга, и только шикали на пса, чтобы не крутился под ногами.
Джек отошел в сторону и лег. Но продолжал настороженно ловить их взгляды, силясь угадать в этих суетливых незнакомцах своего нового хозяина. Того, кто утешит, погладит, возьмет на поводок. Но он ошибся. Никому большой красивый пес с точеной фигурой и стоячими ушами не был нужен, и его вывели на улицу перед гаражом, туда, где стопками теснились книги, кастрюли и сковородки, ковры, скатанные в трубочку, пуфики и подушки, громоздилась мебель, с приклееной на скотч бумажкой: «Все в подарок» - и посадили на цепь. Читать Джек, разумеется, не умел. Но все собаки – немного телепаты, и, ловя мысли проходящих мимо, он понял, что написано на листке. Не «в добрые руки». Не «в хороший дом». А просто в дар, без всяких условий. Отдали как вещь. Неизвестно кому, вернее, первому, кто захочет. Но никто не хотел.
Там, в этой куче вещей, даже была его собачья постель, еще хранившая теплый запах дома и хозяина, но подойти к ней и отдохнуть на мягком пес не мог. Потому что путь к ней перегораживал самодельный журнальный столик. Он стоял на самом виду и сейчас, на ярком солнце, казался янтарным, а в действительности являл собой лакированный пень, гладкий и плоский, с широко расставленными толстыми обрубками корней. Джек хорошо помнил его по прошлой жизни. Столик обитал в гостиной, и, окруженный зелеными ковриками, пальмами и фикусами, выглядел частью таинственного леса. Уже не дерево, но еще не мертвый, бездушный предмет, он как будто уходил корнями в пол и черпал оттуда живительные соки. Весной и летом он расцветал, бывало, букетами цветов, подснежниками и ромашками в тонких стеклянных вазах, а осенью – желтыми листьями, небрежно раскиданными по столешнице. Когда старый Ханс спал, вытянув из-под одеяла худые ноги в шерстяных носках, Джек любил забираться на пень и посматривать вокруг с высоты, как одинокий волк, ощущая себя вожаком невидимой стаи. Это были дни чистого, незамутненного счастья. Но и теперь в столике-пеньке теплилась какая-то неприметная жизнь. Или воспоминания о ней, разбуженные солнцем. Наверное, поэтому на него охотно садились бабочки, избегавшие пыльного дивана и кресел.
К Джеку бабочек не влекло, наверное, потому, что его рыжая шкура быстро свалялась, сделавшись грязной и тусклой. Надо ним кружились только мухи, да под брюхо заползали черные и блестящие навозные жуки. Цепи едва хватало, чтобы отойти в ближайший палисадник и сделать там свои собачьи дела или обмочить ближайший фонарный столб. И если не считать этой короткой вынужденной прогулки, пес все время лежал, высунув язык, изнывая от жары. Иногда кто-нибудь из соседей выносил ему миску с водой или жидкой похлебкой и ставил рядом, на горячий асфальт. Есть Джеку не хотелось, но его все время мучила жажда.
По улице шли люди, в основном, чужие – хотя некоторых пес узнавал. Кажется, целую вечность назад, они заглядывали в гости к старику Хансу. И за каждым – резвым мячиком по дороге – устремлялась вскачь собачья надежда. Каждый из них мог подойти и отстегнуть плотный ошейник, потрепать по холке, сказать ласковое слово. Каждый мог стать другом. Но они шли мимо, не останавливаясь и даже не замедляя шаг. Некоторые смотрели на Джека равнодушно. Их глаза были как матовое стекло. Другие отводили взгляд. И только дети порой тянули к нему руки, норовили почесать за ухом или просто запустить пальцы в мягкую, теплую шерсть. Но матери одергивали своих чад грубо и торопливо. И тащили прочь, как собачек на поводке. А Джеку так хотелось иметь хозяина – маленького или большого, все равно какого, самого важного и доброго, своего человека. Ведь собачье сердце не может без любви.
Другое дело – пень. Живой или мертвый – а из всего выброшенного на обочину хлама он единственный казался живым – он нежился в золотом свете и, очевидно, не нуждался ни в ком. Джеку очень хотелось побеседовать с ним, спросить, как он чувствует себя теперь, вытащенный из своего привычного мира, как рыба из аквариума, тепло ли ему от солнца и хорошо ли под открытым небом. Но пес не умел говорить на языке пней и столов. Он мог только выть, но за это соседи кричали на него из окон и грозились позвать полицию.
А ведь мы похожи, думал он, мы оба – цвета солнца. И хозяин у нас был один. Хотя кто этому пню хозяин? Пусть старик своими руками сделал из него стол, срубил, обрезал корни, отполировал и покрыл лаком. Но ведь не он вырастил дерево. А если даже представить себе, что в далеком детстве маленький Ханс посадил в саду эту березу, тогда еще тонкую, как веточка... Все равно, семя сотворил не он, дарил свет и поливал дождем с неба – тоже не он. Как и Джека создал не человек. А кто? Этого пес не знал, но чувствовал, что, кроме Ханса, был и есть у него другой Хозяин. Тот, что живет вечно и не может ни умереть, ни бросить свое творение на произвол судьбы.
А если так... спрашивал себя пес, то почему я тоскую и плачу? И сам себе отвечал, потому что люблю.
Он любил старого Ханса. Любил вечного и мудрого Хозяина его, песьей, и всякой другой жизни. Любил каждого спешащего мимо человека, просто за то, что он – человек. Когда-то в этой любви были и бесконечное доверие, и радость, и смысл – а сейчас ничего не осталось, одна только боль.
Вот если бы стать таким же, как этот пень, думал Джек, твердым и гладким, не мертвым и не живым. Ни о чем не жалеть и не бежать сердцем за каждым случайным прохожим, виляя хвостом и заглядывая в глаза. Не надеяться и не ждать. Пить не противную теплую воду, а солнечный свет. И глотать не вонючую похлебку, а чистый ветер.
Наверное, со стороны могло показаться, что пес умирает. Таким он сделался вялым и неподвижным, не вставал и не отходил в палисадник, и даже не поднимал головы. Его глаза – еще недавно карие и теплые – как два желтых топаза бесстрастно отражали свет. И зрение тоже ослабло. Болезненно-яркий день превратился в уютные сумерки, в которых иногда двигались мутные человеческие фигуры. Солнце больше не терзало застывшее собачье тело, не кусало и не жгло, а грело спокойно и бережно. Впрочем, и тепла он почти не ощущал. Ел Джек теперь совсем мало, а может, и ничего не ел – его миску, полную супа и мух, брезгливо ворча, каждый вечер убирала соседка. Потом она и вовсе перестала его кормить.
Он больше не ощущал запахов. Остался только слух – редкие голоса в мягкой, словно ватной тишине – и мысли, тягучие, как древесная смола. И еще одиночество – маленькое и нежное, словно котенок – где-то глубоко внутри, оно болело и скулило, и просило хоть чьей-нибудь ласки. Джек пытался его задавить, хотел, чтобы оно умерло... но, не получалось.
Так прошел месяц, а может, и два, и лето разгорелось в полную силу. Пес ничего больше не чувствовал. О нем все забыли. Его жесткая шерсть топорщилась, непокорная ветру, не пачкалась и не мокла от ночной росы. Разве что слегка запылилась, да росшая неподалеку старая липа припорошила ее липовым цветом. Гора ненужного хлама постепенно таяла, как сугроб под лучами солнца. Кто-то унес березовый столик. Кто-то уволок диван. Иногда какой-нибудь старичок, или, наоборот, школьник останавливался поблизости и перебирал книги, а после забирал одну или две с собой. Джеку было все равно. Его мир, а вернее, то, что от него осталось, исчезал, распадаясь на куски.
Словно из тумана возник женский голос:
- Смотри, какая прелестная деревянная скульптурка! Это же собачка, да? Или волк?
И другой, мужской, откликнулся удивленно:
- Собака, вроде. И правда. Как настоящая. Что за дерево, интересно, береза? Или сосна? Ну-ка, ну-ка...
Сильные руки подхватили Джека, перевернули, ощупали, растегнули постылый ошейник.
- Ну что, бедолага, - в голосе мужчины звучала улыбка, - пошли с нами, будешь стеречь наш сад!
Пес чувствовал, как его несут куда-то, кладут в машину его безвольное, затвердевшее тело. Но не мог ни шевельнуть хвостом, ни повернуть голову, ни лизнуть руку своему спасителю. Слишком долго он ждал... Но под толстым слоем дерева еще билось живое сердце. И оно радовалось.

Теплой весенней ночью, когда спит всякая живая тварь, кроме кошек, сов и летучих мышей, дракон вышел на берег. Расправил кожистые крылья. Посмотрел на реку. В черной воде отражалась круглая оранжевая луна. А под ее сияющим диском – он сам, но только до плеч, шипастая, увенчанная красивым зеленым гребнем голова на чешуйчатой шее. Маленькие речные волны размывали его облик, расклевывали, как мальки упавшую в реку краюху хлеба. И, ухватив каждая по крошечной частице зеленого, несли их дальше – во мрак.
«Ну что, - прошептал дракон, глядя в глаза себе, отраженному, и крупная слеза, скатившись по щеке, упала на мелководье и превратилась в сверкающий лунный камень, - с днем рождения тебя, несчастный». Сегодня дракону исполнилось тридцать лет. А завтра он должен был умереть.
Если жизнь написана, то ничего в ней уже не исправить. Это всякий знает. И если кто-то рожден драконом, то обитает он в древнем замке на скале, где у самого порога растет туман-трава и бродят по снежным кочкам облачные барашки. В детстве он питается молочными козлятами и слушает бабушкины советы. Ведь у любого дракона-малыша обязательно есть драконья бабушка, которая учит его уму-разуму. А когда он становится взрослым – то каждое утро ест принцесс. Ну, может, не каждое, а раз или два в неделю, иначе никаких принцесс не напасешься. Иногда он плещется в реке, особенно в жару, или отдыхает на берегу и пьет из речки студеную воду. Иногда летает, но не очень высоко, чтобы случайно не повредить небо своими жесткими крыльями.
А через три десятка лет приходит рыцарь-герой, и, подкараулив бедолагу на водопое, убивает мечом.
- Так устроен мир, - говорила нашему дракону бабушка, - и, в конце концов, не мы его таким придумали.
- А если я спрячусь, - возражал тогда еще маленький дракончик. – Если я в тот день не пойду пить?
- Пойдешь, а куда ты денешься, - удивлялась бабушка. – Все идут – и ты пойдешь. Встанешь утром, позавтракаешь принцессой и отправишься на речку. А там рыцарь в латах и на добром коне – раз, и срубит тебе голову. Ты даже охнуть не успеешь. Никто не спрячется от судьбы. Так случилось с твоим папой, и с твоим дедушкой, и с папой твоего дедушки...
- А это больно? - не отставал дракончик.
Бабушка пожимала плечами.
- Откуда я знаю? Мне никогда не рубили голову. Но я и принцесс не ем... А ты, внучек, должен поторопиться и до этого срока найти себе подружку. Когда тебя убьют, она отложит яйцо в горячий песок, будет его стеречь день и ночь, не смыкая глаз. И через полгода из этого яйца появится новый крошечный дракон – твой сын. И вся история повторится.
- А зачем? Бабушка, зачем? - спрашивал он сквозь слезы.
Но у той на все был один ответ:
- Потому что так надо! Не ты первый и не ты последний. До тебя тысячи прошли этой дорогой – и ты пройдешь. Куда ты денешься?
И дракон понимал, что деваться некуда, но только отчего-то у него не складывалось, как у всех. Подругу он так и не нашел. Ему, вообще, не нравились драконихи, грубые и неуклюжие, а только принцессы. Хрупкие волшебные создания, они точно светились изнутри. Их платья, пенистые, как облака, пахли горными цветами. Принцессы все время плакали, умоляя их пощадить, отчего глаза у них краснели, а лица покрывались яркими розовыми пятнами. И все равно дракону эти чудесные девушки казались очень красивыми и трогательными. Особенно последняя. Большеглазая, с прозрачной кожей, с волосами, как лебединое крыло, и с талией, тонкой, словно ивовый прутик, она выглядела такой беззащитной, когда, рыдая, целовала его когтистые лапы.
- Дракоша, милый, хороший, - голосила принцесса, - пожалуйста... сжалься надо мной! Я не хочу умирать!
«Дурочка, - беззлобно думал он, - как будто я хочу. Но ничего не поделать, завтра я съем тебя, а потом пойду к реке и буду убит».
Он бы с радостью оставил ее в живых, но знал, что не сумеет справиться с проклятым голодом. Вечером дракону еще как-то удавалось совладать с собой, но стоило ему увидеть принцессу с утра пораньше – и желудок его словно скручивался жгутом. Заглушить эту боль могла только очередная порция еды, а есть он не мог ничего другого, кроме красивых белокурых девочек.
Вот если бы перенестись в одну из бабушкиных сказок! Все драконьи бабушки – мастерицы рассказывать. А у нашего была мастерица из мастериц. Для своего любимого внучка, маленького дракоши, она сочинила удивительный мир, в котором принцесс можно было не есть, а любоваться их нежной красотой. И рыцари не размахивали острыми мечами, а бродили по лесам, собирая грибы и ягоды, строили дома или сажали капусту на своем огороде.
- Бабушка, - спрашивал он печально, - почему нельзя, чтобы у нас как в сказке? Почему мы или слишком добрые, или слишком злые, и не можем просто любить друг друга?
- То сказка, а то жизнь, - вздыхала бабушка.
Она была старой и мудрой и прекрасно знала, что у мироздания нет ответа на все эти «почему», а только раз и навсегда установленный порядок. А кто его установил, когда и для чего, о том ни дракону, ни человеку задумываться не надо.
«Ах, бабушка», - скорбно прошептал дракон и неловко смахнул слезу широким крылом, и та, лучась мягкими пастельными красками, скользнула в траву и притаилась в ней лунным светлячком. Старушка-дракониха уже лет пять как покинула страницы этой грустной книги под названием жизнь. А ее душа... никто не ведает, куда отлетают после смерти крылатые драконьи души. Может, уходят в землю, чтобы потом прорасти цветами, обратиться деревом, озером, родником, птицей или зверем. Или возносятся в небо, становясь лучами, бликами, тучами или огненными частичками луны... А может, возвращаются к началу, снова рождаясь драконами или людьми.
Наверное, это хорошо, думал он, и даже справедливо. Но сколько книгу ни листай из начала в конец, ничего нового в ней не прочтешь. Он больше не хотел быть драконом. И принцессой тоже – потому что не желал быть съеденным. Да и героем – ему не нравилось убивать. Других персонажей он в своем мире не встречал, только второстепенных и неживых, вырезанных из картона. Разве что родиться вновь драконьей бабушкой? Да, пожалуй, бабушкой он не отказался бы стать. Сочинять сказки и записывать их в небе – ведь у драконов сроду не водилось бумаги и чернил.
Он запрокинул голову. На темно-сером, словно шелковом, небосклоне ярко пламенели разноцветные буквы. Большие и маленькие, острые и округлые, всевозможных – и даже самых невероятных – оттенков, они сплетались в длинные витые цепочки. Будто змейки, кусающие друг друга за хвосты. Слова складывались в строчки, строчки – в истории. Столько смыслов! Столько сказок! И каждая, подумал дракон, может для кого-нибудь оказаться правдой. Только не для него.
Разглядывая буквенные гирлянды, он вдруг заметил, что у самого горизонта, там, где слегка розовела бледная рассветная полоса, у неба завернулся краешек. Дракон протянул лапу, чтобы поправить, но... случайно зацепил тонкую ткань когтем. Испуганный, он потянул за уголок, невольно расширяя дыру, и буквы посыпались с небосвода, как горошины. И сам он, не удержавшись, опрокинулся в нее и очутился... Он и не понял, где очутился.
И вроде бы все осталось по-прежнему, и в то же время стало по-другому. Та же река, черная и зеркальная, текущая в пологих берегах. Та же луна в воде – плоским оранжевым блином. Но в первый момент дракону почудилось, что земля и небо поменялись местами. Потому что над головой у него теперь горели не буквы, а драгоценные камни, а под ногами росла туман-трава. И он стоял на этой росистой траве босиком, держа в руке какую-то палку, один конец которой склонялся к воде. Там, в реке, что-то маленькое, бело-красное, плясало на волнах, ныряло и трепыхалось, не в силах ни утонуть, ни уплыть по течению, словно было привязано.
Вот оно задергалось, заколотилось, как муха в паутине, потянуло на глубину... От неожиданности дракон чуть не выронил палку.
- Эй, - раздался позади него голос. – Ты что, ворон считаешь?
- Нет, - ответил он удивленно и обернулся. – Ворон я не считаю.
Перед ним стоял рыцарь, правда, без меча и доспехов.
- Чего зеваешь, говорю? У тебя клюет! Или нет... Клюет же, ну!
- Где? - изумился дракон.
Он решил, что рыцарь имеет в виду какую-то речную птицу, но сам ее не видел, поэтому клюет она или нет, сказать не мог.
- Дай сюда, растяпа!
Секунда – и огромная серо-голубая рыбина забилась на траве. Рыцарь ловко снял ее с крючка и опустил в полное воды большое ведро.
Ловить рыбу оказалось весело. А еще, слушать болтовню рыцаря, который, как выяснилось, сочинять небылицы умел не хуже бабушки. Правда, дракон почти ничего не понимал в этих бесконечных: «а моя-то вчера...», но он слышал главное – с ним говорил друг. Не враг, не убийца... Друг! И это походило на чудо – он словно каким-то удивительным волшебством перенесся в мир бабушкиных сказок. И только боялся, что все окажется сном. И старался крепче держаться когтями за землю. Хотя когтей-то у него больше и не было! Да и зачем они нужны, если вокруг друзья, а не враги.
И пока они так беседовали – вернее, пока рыцарь рассказывал, а дракон – слушал – на небе уже вовсю разгорелся огненный рассвет. Он разметался во весь горизонт хвостом гигантской жар-птицы, поглотил и реку, и берег, и сухой тростник вдоль воды, вспыхнувший холодным золотым пламенем. Дракон испугался, что они сейчас и в самом деле сгорят – эти хрупкие заросли, и даже заметил, как из самой их глуби поднимается дым... но это оказались облака. Легкие, слоистые, переливчатые, как рыбья чешуя. День обещал быть хорошим. И небо вдруг заголубело и стало таким высоким, что не то что лапой или хвостом – и взглядом до него не дотянуться. И не упасть в него больше, и не нырнуть – утонешь...
А потом дракон вернулся домой, но не в замок, а в самый обычный кирпичный дом на краю поселка. И навстречу ему вышла принцесса – та самая, последняя, которую он не успел съесть за завтраком. Белокурая, нежно-розовая и сияющая, как драгоценная жемчужина. Только она больше не плакала, а улыбалась. Дракон застенчиво протянул ей ведро с рыбой и сказал:
- Привет.
Он еще боялся, что не выдержит и все-таки съест ее... Но из кухни потянуло вкусным запахом свежезажаренных тостов, и хорошего кофе, и яичницы... А красота принцессы вдруг пробудила в драконе совсем другой голод, и он привлек ее к себе, эту тонкую девочку, и обнял крепко-крепко... А она и не возражала.

Все началось с того, что моя бабушка купила на базаре не те семена. Пошла она за морковкой, редиской, свеклой и сельдереем, ну и всякого по мелочи – то, что мы обычно сажаем на огороде. И попалась на своей собственной доверчивости, а может быть, и жадности. А ведь говорила всегда, что нельзя брать семена у неизвестно кого, потому что это очень важно, что мы бросаем в землю. Она, поучала бабушка, все хранит. И то, что в землю падает, она умножает, проращивает и возвращает нам – уже готовым. Доброе семя расцветет на грядке – и будем счастливы и радостны, наслаждаясь его плодами. А взрастит беду... и не дай Бог... Не закончив фразы, бабуля поджимала губы и горестно качала головой.
Но у той торговки они были такими дешевыми, и при том крупными и отборными, эти семена. Просто заглядение. И, судя по дальнейшему, пострадала не только наша семья. Всему поселку подсунули вместо обычных овощей какую-то неслыханную гадость. А кто это сделал, так и осталось для меня загадкой. Приятная женщина, как рассказывала бабушка, пока еще могла что-то внятное поведать, смуглая, худая, скуластая, вежливая и одета по-деревенски. Вышитая блузка и юбка с воланом, волосы скромно покрыты платком. Пыльные башмаки, не модные – городские, а какие у нас все селяне носят. Но было в ее облике что-то странное, нечто, что выдавало в ней пришлую. Выговор, улыбка чудная, темноватая кожа и манера повязывать платок... И глаза – то нормальные, человеческие, карие и теплые, а то стекленеют, как пуговицы. Особенно, когда она начинала свои семена нахваливать. Вроде, правильные слова говорит, а голос как будто не живой, холодный и гладкий, и взгляд словно кукольный. Ни у кого в нашем поселке таких глаз нет. Вернее, не было.
В общем, мы их посеяли, эти овощи. Дедушка вспахал грядки, а мы с бабушкой наклеили семена на бумажные ленты и протянули по длинным бороздкам, и сверху присыпали землей, чтобы не склевали птицы. Сделали все, как всегда. Но в положенный срок растения не взошли, а почва осталась рыхлой и черной. На ней даже сорняки не появлялись, как будто ее обработали гербицидом. Беда, сетовала бабушка, семена-то оказались мертвыми. Оголодаем в этом году. Что будем есть? Что на базар понесем? Надо посадить другие, говорила она, но почему-то ничего не делала, а сидела сложа руки.
Через три недели начались странности. Бабуля первый раз пожаловалась на звон в ушах, а дедушка – на снег в голове. Идет, сказал, мелькает, как манка белая – и такой холодный, что мозги скукоживаются. Мама и раньше страдала бессонницей, а тут и вовсе сделалась, как тень, на себя не похожа. Бледная, и под глазами огромные круги, а в зрачках, на самом донышке, словно огонь горит, лихорадочный и темный.
Пришел я как-то раз из школы, а дед на крыльце сидит, прилаживает новый черенок к вилам. Прищурился он хитро и спросил:
- Кто сияет ярче всех?
Я подумал, что это очень простая загадка, для маленьких, и ответил:
- Солнце.
Но дедушка дал мне подзатыльник и произнес какую-то фамилию. Я про такого человека никогда не слышал, не знаю, кто он, а его имя забыл почти сразу. Но дед сказал, недовольно хмурясь:
- Вот кто светит нам всегда – днем и ночью! А солнце – просто глупая лампочка в небе!
От этих его слов мне стало не по себе. Дед никогда меня не бил, а тем более – ни за что. И не восхвалял чужих людей, называя их светочами.
Озадаченный и даже испуганный, я поплелся на кухню. А там бабушка в ночной рубашке раскачивалась на табурете, поедая бутерброд с луком. Повсюду стояла грязная посуда, валялись бумажки, объедки, луковая шелуха, а по столу ходили черные птицы и клевали хлебные крошки. У меня глаза на лоб полезли.
- Бабуль, это что?
Вздрогнув от неожиданности, она провела ладонью по лицу, словно стряхивая с него паутину, и подняла на меня растерянный взгляд.
- Внучек, солнышко, я такую песню сейчас сочинила! Про то, что мы – лучше всех!
- Кто – мы? – удивился я.
- Мы, - рассердилась бабуля. - Мы – это мы, что тут не понятно? А они – это они. И мы их ненавидим. Вот, послушай.
И она, действительно, прокашлялась и затянула что-то невразумительное. Говорят, бабушке еще в юности медведь наступил на ухо. Я, конечно, сам не видел, но этому верю. Пела она ужасно. Заткнув уши, я выскочил в коридор. Живот свело от голода, а ноги – от страха. Вот тогда-то я и догадался, что мы посадили сдуру на своем огороде. Та пришлая торговка, рядившаяся под нашу, деревенскую, продала нам семена безумия.
Об этом диковинном растении я прочитал в какой-то старой книжке по ботанике. Безумие уходит корнями в нашу почву, а растет как бы в другое измерение. Наверное, в то, где живут всякие демоны. Поэтому ни увидеть, ни ощупать его невозможно, но споры его, а может, пыльца – летят в наш мир и отравляют людям головы. Яд неприметный и страшный проникает в пищу, в воду, струится в воздухе – и постепенно пропитывает все тело, изменяет мысли, вызывает дурные сны. От снов этих в мозгах у человека приключается шум, от которого земля и небо меняются местами. То есть, говоря по-простому, весь мир встает с ног на голову, и хочется куда-то бежать, кого-то бить или, наоборот, спасать... а кого, зачем и почему и сам не знаешь. Вот такую заразу вырастили мы из тех семян.
Никто не знает, как выглядит это безумие, похоже оно на ромашку или на коноплю, а может, высокое, как сосна. Но, проходя мимо пустых с виду грядок, я иногда ощущал едва уловимый аромат – очень странный и очень тонкий, сладковато-приторный, от которого мгновенно мутилось перед глазами и все, съеденное час или два назад, просилось обратно.
Впрочем, еды в доме оставалось все меньше и меньше. Бабушка и мама уже ничего не готовили, не варили супы, а только маршировали на заднем дворе, распевая громкие песни. Я питался консервами и прошлогодними солениями, с ужасом думая, что буду делать, когда они закончатся. А дед то командовал мамой и бабушкой, крича им «кругом» и «смирно», то донимал меня глупыми вопросами, и, когда я не знал ответ – а я его не знал никогда – пускал в ход кулаки, то уходил куда-то надолго, а возвращался глубокой ночью и так хлопал дверьми, что будил всех.
Словом, измучился я со своими родными – не передать как. Я очень скучал по доброй бабушке, по ее пирожкам и сказкам, по веселому деду и ласковой маме. Теперь под одной крышей со мной жили совсем чужие люди, только внешне похожие на моих близких. А тут еще и школа закрылась. То есть, она даже не закрылась, но никто больше не интересовался, ходишь ты в нее или нет. В ней больше ничему не учили. А учителя на уроках несли такую околесицу, что от стыда и отчаяния хотелось выпрыгнуть в окно. Вы же понимаете, что те семена купили у пришлой торговки не только мы.
Никто больше не убирал мусор, не красил заборы и не выгонял скотину пастись на лужок. Люди только и делали, что слонялись по улицам с вилами наперевес и грозились пойти войной на соседний поселок. У тех, мол, и морковка слаще, и девицы красивее. И нам все это – надо, надо, надо... А зачем надо, кто бы мне сказал? А пока не добрались до соседей, они затевали драки друг с другом. Неделю назад старого булочника насадили на вилы. А вчера переломали ноги почтальонше.
В поселке стало грязно, и появились крысы, хищные и толстые, большие, что твои кошки. Они никого не боялись и разгуливали у всех на виду средь бела дня, забирались в огороды, сады и подвалы, поедая цыплят и картофель и пугая детей.
Вы спросите, наверное, почему же я не заболел? Не знаю. Возможно, дело в том, что у меня аллергия на цветочную пыльцу и каждое лето я принимаю от нее лекарство. Крошечная белая таблетка утром, такая же вечером... и вот, все вокруг сошли с ума, а я почему-то здоров. Может быть, это совпадение. Ведь бывает у людей врожденный иммунитет. А может, безумие – это и есть аллергия на все доброе и человечное. На любовь, совесть и красоту.
А недавно вернулся домой отец – не то из тюрьмы, не то с войны. Понятия не имею, где он был, мама мне об этом не рассказывала. А сейчас она называет его героем, но лицо ее кривится так, будто она съела целый лимон, а может, и два. Не знаю, герой или нет, но только он целыми днями пьет и гоняется за бабушкой с ножом. Ко мне пристает со всякими пакостями, а когда я отбиваюсь от него и прячусь – бранится, как пьяный черт, и обещает поджечь дом.
Люди! Пожалуйста, спасите! Богом молю! Если у кого-то из вас есть семена разума, пришлите мне хотя бы немного. Куплю по любой цене.

Наверное, скажу банальность, но люди обычно тянутся ко всему таинственному. Уж не знаю, почему. Может, из любопытства, или пытаются таким образом хоть как-то расцветить унылый быт, или занять чем-то мысли, если больше занять их нечем. Тайны встречаются всякие: страшные, постыдные, волнующие, зловещие, от которых кровь стынет в жилах, курьезные и смешные... да, в общем-то, какие угодно. Моя была простой и печальной, как отблеск закатного света на оконном стекле или как осенний цветок. И совершенно никого в этом мире не интересовала.
Я жил, как обычно. Ходил на работу, гулял в лесу, иногда сочинял сказки – уж не знаю для кого. Бессмысленное занятие, если подумать, почти как рассказывать самому себе свои собственные сны. По вечерам садился за компьютер, ожидая, что в почтовый ящик упадет письмо от жены или от дочки. Ни Анна, ни Лара не писали мне каждый день, и часто я скучал у монитора, грустно листая рекламу. А когда послания от моих любимых все-таки приходили, они казались весточками из иного мира. Да так оно, по сути, и было. И жена, и дочь наперебой расхваливали Гамбург. Его церкви, парки, каналы и набережную Эльбы, вдоль которой так приятно бродить по вечерам. И корабль-музей Рикмер Рикмерс. Анна сразу влюбилась в него. Да и сам город очень быстро стал для нее домом родным. Она с таким восторгом его описывала, что я как будто своими глазами видел медленную и широкую, темно-золотую реку, чаек над красными черепичными крышами, высокие разноцветные здания и этот гордый корабль, когда-то возивший рис и бамбук из Гонконга, а теперь навеки пришвартованный в гамбургском порту, отданный на поругание многочисленным праздным туристам. Я ему сочувствовал, но, в отличие от меня, он хотя бы повидал мир.
«Вы приедете ко мне?» - спрашивал я каждый раз, отвечая на письма жены и дочери. «Нет, Алекс, - беспечно откликались они. – Приезжай ты к нам». Что ж, нет, значит, нет. Я понимал, что им хорошо там, вдвоем. Они недоумевали, почему я не могу оставить маленький и скучный поселок и перебраться к ним, в красивый большой город. Не могли понять, что меня там удерживает, а я знал, что никогда не смогу им этого объяснить. Знойный август, вязкий и ароматный, как свежий мед, неторопливо перетекал в зябкий, облачный сентябрь. При мысли о том, что скоро пойдут холодные дожди и пожелтеет листва, на душе становилось горько и пусто. Нет, я любил осень, ее золото и прощальный свет, но сейчас почему-то отчаянно, до боли душевной, хотелось тепла. В жаркие бессонные ночи я мерз и кутался в шерстяной плед, забытый в шкафу женой и еще хранивший ее запах. Я редко и с неохотой убирался в доме, питался полуфабрикатами, а мой сад за три с небольшим месяца превратился в травяные джунгли. Но мне было все равно. Я жил и в то же время как будто не жил.
Я маялся на работе и дома, не понимая, куда утекает время, в какую бездонную, черную воронку скатываются мои часы и минуты, как затянутые в водосток горошины. Я не слышал стук собственного сердца. И только в лесу оно начинало биться сильно и бодро, словно пробуждаясь от мертвого сна. Там тишина ласкала слух птичьей песней, и шум листвы не сводил с ума, а дарил покой и гармонию. Вступая под кружевные дубовые кроны, я словно нырял в глубокое озеро. У меня на губах даже появлялся привкус чистой воды. Потом дубрава переходила в смешанный лес, а тропинка раздваивалась. И левая ее часть уводила в густой ельник и дальше – к лесному озеру. А если держаться правой стороны, то можно шагать долго, очень долго – но это совсем не трудно, потому что дорога спускается под горку – идти, щурясь на яркую летнюю зелень, и в конце концов очутиться на старом кладбище.
В лесу солнце лежит пятнами, вдоль тропы, на мху с ярко-желтой россыпью лисичек, на буром лиственном ковре. А здесь, на открытом пространстве, свет льется сплошным потоком, низвергается с неба, как золотой ливень, как благодать. Кладбище уже лет десять, как заброшено, никто его не убирает, не смахивает грязь и почерневшую хвою с надгробий, не срезает молодые, где попало выросшие деревья. Юные сосенки, как любопытные дети, толпятся на дорожках, склоняются над могилами, точно силясь прочитать надписи на мраморных плитах. Эта поросль мне по пояс и мешает идти. Зато в ней можно спрятаться, если присесть на корточки. Один раз я так и сделал, когда на кладбище забрела какая-то старушка. Я вовсе не хотел, чтобы меня приняли за ожившего мертвеца.
Впрочем, здесь нет мертвецов, способных ожить, а только трава, камни, сосновые побеги, много солнца и свежий, смолистый воздух. А жалкий человеческий прах давно уже переварен землей, этим ненасытным Левиафаном, или скоро будет переварен. Станет частью суховатой песчаной почвы, сплошь усыпанной мертвыми сосновыми иголками. Я лениво продираюсь сквозь колкие изумрудные заросли, думая, как все-таки странно, что именно гниющим под камнями останкам посвящено это тихое место. Не белкам, не птицам, не другим маленьким лесным обитателям, которые здесь частые гости. А нам – умершим. Всюду смерть и всюду жизнь. Они как изнаночная и лицевая стороны вышивки. Как тень и свет – не могут друг без друга.
Я дохожу до конца кладбища, до самой ограды – вернее, до того, что раньше было оградой, а сейчас это просто короткие серые столбики с кусками ржавой сетки. Здесь похоронены мои родители, и здесь же сокрыта моя главная тайна. Могильная плита с моим именем и датой рождения. А судя по дате смерти, я умер чуть больше года назад. Я стою и смотрю на нее, просто смотрю, прислушиваясь к стуку собственного сердца, сознавая, как горят щеки от прилившей к ним крови, и ощущая себя то ли призраком, то ли пришельцем из какой-то иной вероятностной вселенной. Что такое этот лес, спрашиваю я себя. Портал в другое измерение? Место, где скрещиваются разные миры и временные потоки? В нем все cпутано, переплетено, поставлено с ног на голову.
Я-многомерный, много раз повторенный и распавшийся на множество копий, блуждаю по сотням тропинок волшебного леса, только чудом не сталкиваясь лоб в лоб с самим собой. Но вот, получается, столкнулся. Правда, мой двойник из параллельного мира уже мертв, и ни о чем его не спросить, не узнать, что случилось, и каково это – лежать под мраморной плитой, на глубине двух метров? Страшно ли это, больно ли – чувствовать, как сквозь твое тело прорастают древесные корни? Но земля не ведает боли, а ты – отныне ее часть... Так я успокаиваю сам себя. Но на самом деле я ничего не знаю и могу только гадать, как глупая девица на ромашке.
Я аккуратно веничком сметаю мусор с родительского надгробия, а к своему почему-то боюсь притронуться. Это пустое суеверие, но мне кажется, что одно лишь прикосновение к черному камню отправит меня под землю, и я больше никогда не увижу солнца. Может быть, он заколдован или проклят, думаю я. Ведь он почти не пачкается. Конечно, и на него ветер наметает пыль и хвою, и другой мелкий сор. Но почему-то гораздо меньше, чем на соседние могильные плиты. Гладкий, отполированный мрамор блестит на солнце, словно бросая вызов времени, природе и здравому смыслу. Возможно, это ловушка. При мысли о том, что кому-то понадобилось меня ловить, становится смешно. И в то же время грустно. Эта могила, это «мементо мори» вытягивает из меня кровь и силы, как озерная пиявка, пугает и лишает надежды. Я возвращаюсь из леса усталый, ослабевший от долгого пути и вспотевший от страха.
Однажды, в субботу, резко похолодало, и тропинки развезло от ночного ливня. Всю первую половину дня с неба сеялась тоскливая морось, было свежо и пасмурно – первый робкий шажок наступающей осени. Но после обеда снова выглянуло солнце, и дрожащая радуга протянулась через весь небосклон, одним концом упираясь в черепичные крыши поселка, а другим – в туманную полосу на горизонте. Туда уплывали облака, унося остатки дождя. Я все-таки отправился на кладбище, хотя с утра из-за плохой погоды собирался остаться дома и сочинить какую-нибудь историю. Мои пальцы соскучились по ручке и бумаге.
Я шел в легкой куртке нараспашку, в которой уже становилось жарко. От влажных надгробий и сырой травы поднимался теплый пар, а мокрые сосенки стряхивали капли воды на мою одежду. Я почти достиг цели своей долгой прогулки, когда нечто – возможно, какое-то звериное чутье или едва уловимый шум, не похожий на перешептывание ветвей или перекличку птиц – заставило меня оглянуться. И тогда я увидел ее – высокую женщину в траурном платье. Она медленно шла по дорожке, опустив голову и отводя руками гибкие побеги. На сгибе локтя у нее висело ведро с торчащими из него щетками и букетом цветов, кажется, хризантем. Я быстро присел, спрятавшись за деревьями, но сквозь редкую хвою продолжал наблюдать за незнакомкой. Петляя между рядами могильных плит, она, очевидно, направлялась в мою сторону.
Незнакомка – я сказал? Но я узнал ее, хотя не видел уже Бог знает сколько лет. Кажется, целую вечность. Девчонка из моего школьного детства, курносая и веснушчатая, с копной огненно-рыжих волос, небрежно заколотой, чтобы пряди не спадали на лоб, и сзади перехваченных ленточкой. Такой я ее запомнил. Задорной, смешливой, очень яркой. Пронзительно-зеленые глаза. Разноцветные кофточки, ленты, заколки. Солнечная улыбка. Даже имя – Лиза, как-то по-особенному звонко и выразительно звучало. Она и спустя годы оставалась яркой, но уже по-другому. Сейчас это была яркая красота зрелой женщины.
По-настоящему мы никогда не дружили. Мы и не могли. Я учился в девятом классе, а Лиза – в первом. Она смотрела на меня с обожанием, ну так что ж. Все первоклашки так на меня смотрели. Не то чтобы я любил возиться с детворой, но, стоило мне ступить на школьный двор, как они слетались ко мне, как бабочки на мед. Ровесников я стеснялся, робел в их присутствии. Скованность мешала вести себя естественно, шутить, разговаривать, быть самим собой. Случайно втянутый в беседу со старшими ребятами, я отводил взгляд, прятал руки и, вообще, не знал, куда себя деть. С малышами было проще. Я постоянно что-то для них сочинял. И сам верил своим выдумкам, так что – по крайней мере для меня – они становились истиной.
Я рассказывал первоклашкам про умного ежика – и почти не врал, такой и в самом деле жил под нашим крыльцом. Правда, совсем не умный, а обычный колючий, довольно крупный еж. По ночам он громко пыхтел и возился в кустах, вероятно, охотился на жуков и полевок. И про поющие цветы, в которых вместо семян созревает музыка. И про маленькую зеленую фею, свившую гнездо на старой яблоне. Каждый раз, когда я спускался в сад, эта фея давала мне «конфетки счастья». Съешь такую – и целый день ходишь счастливым. Вот, попробуйте, говорил я и раздавал детям шоколадные батончики в золотой фольге. Их я, разумеется, покупал в супермаркете – самые дешевые – и заворачивал в самодельные фантики. Как-то раз один малыш поведал мне шепотом, что угостил моими конфетками папу и маму, и они перестали ссориться. Теперь у него счастливая семья. А раньше были постоянные скандалы. Я немного удивился и пожал плечами. И в самом деле – что тут скажешь.
Наверное, я узнал бы их всех, этих выросших малышей. И дело не в том, что у меня такая хорошая память. Но, видимо, каждое доброе слово сказанное ближнему – особенно ребенку – каким-то образом остается в сердце. А Лиза, бойкая девчонка, первой протягивала ладошку за «счастливой конфетой» и все время, расталкивая остальных детей, старалась попасться мне на глаза. Почему? Об этом я не задумывался. Помню, однажды я немного поиграл с ней в мячик на спортивной площадке перед школой. Просто так, от нечего делать.
А сейчас она пришла на кладбище с букетом хризантем и, отложив цветы в сторону, опустилась на колени перед моей могилой и закрыла лицо руками. Я не знал, плачет она или молится, но понимал – вздумай я к ней подойти, напугал бы до смерти. А может, и нет... Все люди разные. Один страшится чуда, а другой открывает ему объятия. Как странно, думал я, глядя на нее, скорбящую огневолосую женщину в черном платье, и как, наверное, справедливо. Кому-то остаются наши могилы, кому-то фотографии, рукописи, голос в телефонной трубке. И только лес хранит в своем сердце нас – живых и настоящих.
Лиза отняла руки от лица. Потом, достав из ведра щетки, принялась мыть камень. А я сидел, скрытый молодой порослью, не смея шелохнуться и не представляя, что мне делать, что будет правильно. Я мог бы встать во весь рост и окликнуть ее по имени. Или затаиться и ждать, пока она уйдет. Я как будто стоял на развилке в волшебном лесу, гадая, какую выбрать тропинку. Обе они терялись в густой зелени, и обе не известно, куда вели. Я ничего не знал о Лизе, где она жила все это время, как и с кем, но зачем-то следил глазами за ее рукой – не блеснет ли на солнце обручальное кольцо. Впрочем, какая разница. Я свое уже не носил – оно натирало палец.
Если прошлое умерло и похоронено, спрашивал я себя, надо ли его воскрешать? Я давно уже не тот тихий мальчик-фантазер, мечтавший о феях и поющих цветах. У меня семья в Гамбурге, пустой дом и горечь в душе. Но ведь и в сорок лет жизнь не кончается, и в пятьдесят, да никогда она не кончается, а течет, как река, впадая, как в море, в другую жизнь.
От неудобной позы – сидя на корточках – у меня затекли ноги, и я прилег на влажную, но чистую подстилку из палой хвои. И, ослепленный зеленым солнцем, не спал, а грезил наяву. Река собирается из родников в таинственных земных недрах. Но и это не начало. Ее питают дожди и талый снег, она сочится по капле сквозь песок и камень – и струится вода, как кровь, по венам и капиллярам Земли. Река уходит в океан – и тает, растворясь без остатка, в соленом голубом просторе. Но и это не конец.

***

- А что было дальше? – спросил я, и мудрый учитель с глазами ребенка изумленно покачал головой.
- Откуда я знаю, куда свернула твоя тропинка, - сказал он, удивляясь моей наивности. – Это твоя жизнь. Ты выбираешь. Пиши ее – как можешь и как хочешь. В каком бы мире не очутился сказочник, под рукой у него всегда будет перо и бумага. Но помни, Алекс, куда бы ты ни пошел – ты все равно вернешься в этот лес. И мы вместе уйдем туда, куда все реки текут.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья" - "Подснежники" - "Искупление" - "Кувшинка" - "Куда реки текут"

Я два месяца мучался и пил таблетки, но боль не проходила. Каждое утро, после ночи, полной кошмаров, я просыпался с гудящей головой и чем-то острым, как вязальная спица, в сердце. Едва переставляя ноги, кое-как приводил себя в порядок и шел на работу, где почти ничего не мог делать и чуть ли не половину дня сидел, тупо уставившись в монитор, и без единой мысли в голове. Если раньше я сомневался, есть ли у человека душа, то теперь убедился – она не просто есть, но может болеть не хуже любого другого органа. Именно это непонятно где гнездящееся страдание изводило меня больше всего. А еще – я был страшно, непереносимо одинок посреди человеческого улья, в самой гуще людей.
Я много раз слышал банальную фразу о том, что человеку нужен человек. И это отчасти так. Но если вы хотите испытать настоящее одиночество, поселитесь в большом городе. Какой-нибудь отшельник, живущий в лесной хижине или в горном шале, вовсе не чувствует себя покинутым и забытым. Ему поют птицы. Под ногами у него копошатся жуки и кузнечики. И бабочки, как лепестки на воде, кружатся в небесной синеве. Мыши-полевки прячутся среди цветов. А по скалам, бесстрашные и легкие, скачут горные козы, рыжие, как солнце. Его мир – живая радуга. И каждая тварь как будто сама по себе. Но, звуча в унисон, их тонкие голоса сливаются в единый вечный хор и, как один, прославляют Творца и творение. И ты, как бы ни был ничтожен и слаб – часть всего этого. Когда ты в отчаянии, природа обнимает тебя за плечи, утешая, как мать плачущего сына. А в городе, среди равнодушных людей и домов, ты можешь у всех на глазах спрыгнуть с моста или повеситься на фонаре – и никто тебя не остановит. Ну, разве что очень повезет.
Мне повезло. Нет, я не вешался и не плакал, а сидел на лавочке в сквере, листая старую газету. Я и взял-то ее с собой, чтобы постелить на мокрую скамейку. Только что прошел дождь, но лавка под старым каштаном оказалась сухой. Правда, с дерева капало – мне на голову и на газетный лист, оставляя на нем неровные влажные кляксы, но я не обращал внимания. Сил, чтобы встать и куда-то уйти, совсем не осталось. Мимо сновали мамаши с колясками, и маленькие собачки, спущенные с поводка, радовались лужам и солнцу. Молодая воспитательница, задорная рыжая девчонка с двумя тонкими, как осиные жала, огненными хвостиками, провела по аллее целый выводок малышей в разноцветных дождевиках. В другой раз я проводил бы ее взглядом. Но сейчас... Я видел все это как через мутное стекло.
Мое внимание привлекла последняя страница, где публиковалась реклама всяких гадалок и доморощенных колдунов. Да нет, не стану лукавить. Я нарочно ее открыл, как человек, ухватившийся за соломинку. Когда бессильны врачи и лекарства, остается только надежда на чудо. Рассеянно пробегая глазами текст, как правило, стандартный – приворожу, сниму порчу, проклятие, погадаю – я всматривался в размытые и, вероятно, пропущенные через фотошоп черно-белые лица. Старые и молодые, в основном, женские, ведуньи, целительницы, потомственные цыганки, мастера черной и белой магии... Кто из этих людей мне поможет? И сможет ли помочь? В этих пустых лицах не было одного – сострадания.
А в самом низу листа – маленькое объявление, вообще, без фотографии. И только три слова: «Возьму вашу память». Имя – Алиса. Простое и без дурацких титулов. И номер телефона, больше ничего. Наверное, своей краткостью оно меня и привлекло, это объявление, а может, ангел-хранитель шепнул на ухо, давай же, звони! И я потянулся за мобильником.
Мне ответил усталый мужской голос. Запинаясь от неловкости, я назвал себя и добавил, что хотел бы записаться к Алисе на прием.
- А что у вас случилось? – спросил мужчина.
- Я... – меня прошиб холодный пот от одной только мысли, что придется рассказывать о себе, - не могу по телефону. Я не дома, тут кругом люди, - я покосился на плетущуюся мимо парочку пенсионеров. Он – с палочкой. Она – катит перед собой тележку-роллатор, с трудом переставляя ноги вслед за ней. В мою сторону они не смотрели, но прошли так близко, что старушка задела мое колено болтающейся у нее на локте сумкой. Я поежился, хотя прикосновение было совсем легким. - И потом... ведь вы же не Алиса? Я бы лучше поговорил с ней.
- Да, конечно, - вздохнул мой собеседник. – Но... я понимаю, что к нам просто так не обращаются. И все-таки. Вы пережили что-то страшное? Например, крушение самолета? Или, может быть, вернулись с войны?
- Нет, - сказал я растерянно.
- У моей жены сейчас не очень много сил, - пояснил мужчина. – С такими тяжелыми потрясениями ей не справиться. Так что, это не праздное любопытство.
- Нет, ничего подобного, - повторил я.
- Тогда приходите сегодня в три. Банхофштрассе, восемь. Позвоните Хоффманам. Это последний этаж.
Я поблагодарил и нажал на отбой, только в последнюю секунду сообразив, что не спросил, сколько это все стоит. Но перезванивать не стал, а только сидел с телефоном в руке, равнодушно наблюдая, как сизый городской голубь купается в мелкой луже. Тучи разошлись, и солнце давило на мокрый асфальт раскаленным прессом, выжимая из него беловатый пар. Мне казалось, что и память оно выжимает из меня – болезненно и грубо. Да только что оно могло сделать!
Старый каштан разбросал у скамейки кружевную тень. А чуть подальше лужи сверкали, как маленькие и большие зеркала, упавшие под ноги случайным прохожим. И голубь сиял в ореоле радужных брызг, словно жар птица. А я думал, что готов заплатить любые деньги, лишь бы снова радоваться хорошей погоде, жаре, небу и солнцу, а не баюкать свою боль день за днем, как чахлого младенца. Я знал, что, возможно, совершаю ошибку. Что, может быть, не пройдет и пары часов, и я буду ругать себя наивным дураком, но... Разве не мелькнула среди множества огненных капель зеленая искра надежды?
Ровно без пяти три я, задрав голову, стоял в палисаднике у дома номер пять по Банхофстрассе. Это оказалась многоэтажка, и торчащие с ее плоской крыши антенны, блестящие на солнце, казалось, облеплены были мягкими перышками облаков. Позвонив у подъезда и представившись по домофону, я вошел. Открыл мне недавний собеседник, мужчина средних лет, одетый по-домашнему, в спортивные брюки и вязаный свитер, и, скользнув по мне недоверчивым взглядом, улыбнулся.
- Я Алекс Хоффман. А вы, видимо, господин Шпигельман?
- Это у вас семейный бизнес? – поинтересовался я, кивнув.
- Как? – переспросил он изумленно. Мой вопрос его, очевидно, шокировал. – Бизнес?
- Простите, - извинился я, сам не понимая за что.
Алекс Хоффман коротко вздохнул и провел рукой по глазам.
- Подождите немного, Алиса сейчас придет. Только...
Я напрягся.
- Что?
- Ладно, не важно.
Он провел меня в гостиную и усадил на кожаный диван. Передо мной на стеклянном столике валялись какие-то газеты и книга в мягкой обложке, судя по картинке на ней – бревенчатый домик с освещенным окном и силуэтом наряженной елки, снег, горящий фонарь – какая-то рождественская история. Чем-то уютным и мирным повеяло от этой книжонки, и от простой мебели, немодной, под мореный дуб, от совсем уж ископаемой керамической люстры в виде кувшинчика и двух орхидей на подоконнике.
Алиса вступила в комнату тихо, словно кошка, и, улыбнувшись, протянула мне обе руки. Сперва показалась высокой, но, когда я встал ей навстречу, увидел, что она на целую голову ниже меня. Худая, в узком платье и с гладко зачесанными волосами, с фигурой как у девочки, молодым лицом и очень усталыми глазами. Такими усталыми, что я не сразу понял, какого они цвета. Только потом сообразил, что зеленые. Но как будто пыльные. Я сразу почувствовал к ней доверие. Было во всем ее облике что-то особенное. Во взгляде, в мимике, в наклоне головы, в ладонях, мягких и белых, как крылья чайки, в мелких, но нервных движениях... какая-то тревога, но не за себя, а за нас всех. За людей, которые к ней приходят.
Помню, я подумал, что смогу рассказать ей все, такой женщине, я и объяснить-то не мог даже самому себе – какой именно. И начал уже говорить, но она остановила меня жестом. Не надо, я знаю.
- Вы читаете мысли? – спросил я у нее.
Алиса покачала головой.
- Мысли – это слова. А там нет слов.
- Где – там?
Она не ответила, а вместо этого, приблизившись почти вплотную, чуть слышно шепнула:
- Сейчас, милый... я знаю, где больно... Сейчас будет легче.
Я думал, Алиса возложит руки мне на голову или сделает нечто подобное, может быть, зажжет свечу и обойдет кругом, бормоча мантры – я плохо представлял себе магические действия. Но она просто обняла меня, тепло и по-дружески, и замерла так. По ее красивому лицу прошла судорога. А мне словно в мозг плеснули тумана, и я не то чтобы потерял сознание, но как будто заблудился внутри себя и плутал в диких и гиблых местах, не находя выхода. Это длилось недолго, я снова увидел свет, узнал комнату, в которую вошел несколько минут назад, и Алису. Но какое событие привело меня к ней, я вспомнить не мог. Потом начали всплывать какие-то обрывки, тонкие ниточки ощущений и затемненные картины.
- Я не смогла убрать все, - тихо сказала Алиса и, уронив бессильно руки, отступила от меня. – Там было слишком много. Приходите завтра, я очищу остальное.
Я пытался встретиться с ней взглядом, но она словно помутнела, сделалась, как покрытое копотью стекло. А затем кто-то обнял меня за плечи, вероятно, ее муж, и вытолкал из квартиры, несколько раз повторив:
- Завтра, завтра...
Я долго бродил по городу, не зная, куда податься, словно у меня не было дома или я позабыл к нему дорогу. Зашел в булочную, чтобы выпить кофе, и просидел там над остывшей чашкой, наверное, минут сорок. А выйдя оттуда, зачем-то свернул на незнакомую улицу и, неожиданно для себя очутившись на собачьей площадке, смотрел, как парень – судя по виду, старшеклассник – тренирует молодую колли. Собака попалась очень добрая, но глуповатая, и раздражала меня даже больше, чем своего хозяина. Впрочем, я плохо разбираюсь в этой породе. У меня когда-то жил ротвейлер.
В общем, остаток дня я занимался чем-то бессмысленным и никак не мог прийти в себя. Туман в голове так и не рассеялся до конца и, как песок впитывает кровь, так он поглощал мою боль, которая еще не истаяла, но уже обесцветилась. Но главное, я напрочь забыл то, что случилось тогда. Помнил только рельсы и ромашки между шпалами, и разлитое в воздухе чувство безысходности, страха, беспомощности и гложущей, непонятной тоски... какая-то очень неприятная аура, липкая и темная. Но пугаться было уже нечего, и болеть нечему. В ту ночь я впервые за эти месяцы заснул спокойно и спал крепко – без кошмаров.
А утром солнце заглянуло в окно моей спальни, и я не спрятал лицо в подушку, а улыбнулся белому свету, яркому небу в молочных разводах облаков, новому дню. Под сердцем еще ныло что-то фантомное, и очень хотелось не думать про эти рельсы и эти ромашки, но я уже знал, что сегодня отправлюсь к Алисе – хрупкой зеленоглазой красавице, она обнимет меня ласково и подарит забвение. А после начнется совсем другая жизнь, радостная и яркая, как этот новорожденный день. Жизнь без того, что случилось. Да и случилось ли? Я больше не блуждал в тумане, но там, где рельсы уходили за горизонт, память как будто скруглялась и возвращалась к началу. Ходить по кругу было мучительно, но не так, как раньше. Моя душа уже не замирала от боли. Мне стало намного легче.
Я не стал дожидаться трех часов дня и отправился в дом номер пять по Банхофштрассе сразу после завтрака. Шел, и в груди птицей билась надежда. Но чем ближе подходил – тем сильнее становилось желание повернуть назад. Даже не так – развернуться и убежать, куда глаза глядят, на какой-нибудь край света, где живут белые медведи и лежат вечные снега. Такое странное ощущение. Можете назвать его предчувствием, если хотите.
Дверь мне открыл Алекс Хоффман, и при взгляде на его лицо я и в самом деле чуть не обратился в бегство. Так изменился он за одну ночь. В первое мгновение мне даже почудилось, что он сошел с ума. Я отшатнулся, но он ухватил меня за рукав и насильно втащил в квартиру. Впрочем, я был так ошеломлен, что не сопротивлялся. Только подумал почему-то, а ведь этот Алекс гораздо старше, чем мне показалось в первый раз. Старый муж молодой жены. В гостиной он достал из бара бутылку и дрожащей рукой разлил шнапс по бокалам.
- Я не пью, - попробовал я отказаться.
- Сегодня – пьете, - отрезал Алекс Хоффман, и я покорно поднес бокал к губам.
Мы выпили молча, и почти сразу у меня с непривычки закружилась голова.
- А где Алиса? – спросил я. – Она сейчас придет?
Он дернул плечом, как от удара электрическим током, и расплескал алкоголь на стеклянный столик.
- Что? – растерялся я. – Но она сказала мне зайти сегодня... чтобы... убрать все до конца... потому что...
- Нет больше Алисы, - произнес он бесцветным голосом. – Она выбросилась в окно сразу, как вы ушли. Я не успел ей помешать. Видел только, как она падает, и...
Не глядя мне в глаза, он наполнил свой бокал и выпил шнапс, как воду. А я уставился на бутылку, зачем-то снова и снова читая надпись на этикетке: «Бауер Вильямсбирне».
Не знаю, долго ли мы молчали.
- Это моя вина? – спросил я, наконец.
Алекс мотнул головой.
- Никакой вашей вины тут нет. Это слишком долго в ней копилось, весь этот негатив, чужие истории, боль, отчаяние. Алиса впитывала их, как губка, а потом смывала с себя и пускала по воде. Но она не успевала. Люди шли и шли, и несли свои страдания, и никому она не умела отказать.
Я перевел взгляд с бутылки на свои руки, лежащие на столе. Видеть их, разглядывать тонкие пальцы с неровно остриженными ногтями почему-то было неприятно. Они, как ставшая чужой история, воспринимались чем-то посторонним, не моим.
- Я вас понимаю, - говорил между тем Алекс, - и даже сочувствую. Память – самое ценное, что у нас есть. И чтобы захотеть ее отдать, решиться на ампутацию, она, наверное, должна очень сильно болеть. Вы просто искали облегчения. А для Алисы ваше воспоминание оказалось последней каплей. Вот так.
- Мне жаль, - сказал я тихо.
- Алиса... Знаете, какая она была? Как зажженный светильник. Есть такие люди – они быстро выгорают... Вы, наверное, думаете, что я ее использовал? Зарабатывал на ее таланте?
Я энергично замотал головой. Нет, о таком я не мог даже помыслить. А тем более высказать вслух.
- Нет, она сама так решила. Я отговаривал – видел, как ей тяжело. И много раз предлагал, давай все бросим, купим домик за городом... Уедем отсюда, туда, где спокойно. Где только мы вдвоем – мне никто, кроме нее не был нужен. И в деньгах мы не нуждались. У меня свой бизнес, довольно успешный. Но Алиса сказала: нет, я хочу помогать людям...
Я молчал, и он снова наполнил мой бокал. Мы пили, но я напивался быстрее. А в самом конце разговора, едва ворочая языком, попросил – и как только дерзости хватило, не иначе, как спьяну. Эта женщина была мне никем, и, сам того не желая, я стал причиной ее гибели.
Пусть не причиной, а последней каплей – все равно.
- А можно мне... то есть, если бы я мог... ее проводить...
- Нет, - сказал Алекс твердо, и я, наконец, поднял на него глаза. – Похорон не будет. Я видел, как она падала, и... она не долетела до земли... Ее тело распалось в воздухе и превратилось в свет. Как будто над нашим двором взошло второе солнце. А потом оно погасло. Вот и все – и нет моей Алисы... моей любимой, моей жизни... Но, видите ли, - и тут голос его зазвучал совсем доверительно, в такое странное состояние мы оба погрузились, - я с детства мечтал пережить чудо. Все равно какое, лишь бы убедиться, что мир – не глупая декорация из органики с ходячими и бегающими кусками мяса. А нечто более осмысленное, одухотворенное... Я просто хотел быть уверен, что наша Земля – храм Божий, а не мертвый камень, летящий в космосе. Теперь я это знаю.
Плохо помню, что было потом и как я добрался до дома. Наверное, Алекс Хоффман вызвал мне такси. Но долго еще мне снились ромашки между шпалами и тягостное ощущение беды, и стучалось в мысли что-то невыразимое, туманное и потерянное. Что же все-таки случилось тогда? Переехал ли кого-то поезд на моих глазах? Может быть, ребенка? Или произошло что-то другое? Я мог бы, конечно, заглянуть в хронику происшествий, но боялся оживлять в памяти забытое. Ведь если бы мои воспоминания вернулись – а с ними боль и кошмары, это означало бы, что Алиса умерла напрасно. А это не так.

Когда мы с Корой планировали наш будущий дом, я настоял, чтобы в гостиной сложили открытый камин.
- Но, Петер? – удивилась жена. – А ты не боишься, что это опасно? Вдруг наш малыш станет играть рядом и упадет в огонь? Твоя бабушка рассказывала, что в детстве ты чуть не погиб – на тебя загорелась одежда...
В тот момент у нас с Корой еще не было детей, но мы о них задумывались.
- Бабуля, - усмехнулся я, - та еще фантазерка. Не помню такого.
Но я, конечно, помнил.
Зато сейчас я сижу у огня, наслаждаясь теплом, пока круглая, будто перламутровая пуговица, луна заглядывает в окно, скользит лучами по карнизу, серебрит яблони в саду и легкие тюлевые занавески в гостиной. Улыбаясь, я представляю себе, как такая же блестящая жемчужная пуговица смотрит на свой двойник снизу, из садового пруда. И может быть, им есть что сказать друг другу – этим двум лунам. Из глубины дома доносится тихий плеск воды. Кора пошла в душ, и зная мою жену, можно не сомневаться, что это надолго. А на моих коленях мурлычет, свернувшись клубком, апельсиновая кошка Соня. Она персидская или полуперсидская, и рыжая, как пламя в камине. Или как мои волосы.
Нелегко жить тому, кто уродился рыжим. Это значит, всегда выделяться из толпы, быть ярким, заметным, притягивать взгляды. А толпы, увы, не любят тех, кто выделяется. И пусть сейчас не средние века, когда за огненный цвет волос можно было поплатиться жизнью, людям по-прежнему хочется заклеймить другого, оклеветать, загнать куда-нибудь под стол, в дальний угол или на край вселенной. Правда, к Соне все перечисленное не относится. Она такая, какая есть, грациозная пушистая лисичка, с чуть приплюснутой мордочкой и роскошным хвостом. Я, Кора и близнецы, и все наши соседи в один голос восторгаемся – и в самом деле очень красивым – цветом ее шубки. Никто не дразнит кошку за то, что она рыжая.
А меня дразнили. Отнимали учебники и тетрадки, плевали на парту, запирали в классе, а случалось, что и били. Острое чувство обиды я помню до сих пор, хотя боль уже давно забылась. Один раз ребята подбросили мне в ранец живого ужа и смеялись, когда я вскрикнул от испуга. Впрочем, я быстро понял, что змейка – безобидная. Этот уж потом некоторое время жил у меня дома и стал совсем ручным. Я кормил его жуками и маленькими рыбками, которых специально для него ловил в пруду. В конце концов, он уполз в сад, и больше я его не видел. Не знаю, сколько живут змеи. Но очень хочу верить, что мой ласковый ужик до сих пор жив и здоров, и, греясь в чьем-нибудь огороде на летнем солнышке или скользя неслышно в густой траве, блестя черными боками и спинкой, иногда вспоминает меня. Ведь может такое быть?
Да, отчего-то братья наши меньшие всегда относились ко мне лучше, чем люди. Все свое детство я мечтал побриться налысо, но мама не позволяла. Она гордилась моей шевелюрой – «как у отца».
«Ты – копия папы, - повторяла, складывая руки на груди и вглядываясь как будто внутрь себя, внимательно и печально. – Такие же веснушки, волосы... зеленые глаза... Он был таким смешливым, твой папа. Когда мы познакомились. Таким веселым. Мы с ним только и делали, что хохотали до упаду. Вот же время было! Правда, сынок. Ты так на него похож, а ходишь, как в воду опущенный. Ну, же, улыбнись!»
Увы, от отца я унаследовал только внешность, но не характер. Если бы я мог смеяться, когда внутри все замирало от унижения и страха, если бы умел веселить себя и других... то и волосы цвета клоунского парика не раздражали бы так моих мучителей. Мне бы, пожалуй, отвели роль школьного паяца и на этом успокоились. Но я рос тихим, стеснительным мальчиком, любил читать и выдумывать, а постоянные тычки и насмешки сделали меня замкнутым, чтобы не сказать – пугливым. Я представлял себя принцем, спасающим Русалочку от смерти, или богачом, покупающим андерсоновской девочке со спичками целый мешок новогодних сладостей. Я выхватывал из огня бумажную балерину вместе с оловянным солдатиком... И смело заступался за всех несчастных сказочных героев, спасал, объяснял, привлекал злодеев на сторону добра. Но стоило кому-то из одноклассников задать мне простой вопрос, и к моему языку словно подвешивали гирю. Я бледнел и заикался, не в силах произнести ни слова. Дошло до того, что я опускал глаза, встречая кого-нибудь из знакомых ребят, и торопился прошмыгнуть мимо. Любви сверстников мне такое поведение, конечно же, не добавляло – получался замкнутый круг. И только дома, с книжкой наедине, я становился самим собой. Храбрым искателем справедливости, которой мне так не хватало в жизни.
Однажды я сидел у камина, ел сдобную бабушкину плюшку и смотрел в огонь. Очередной томик сказок лежал на краю стола, прочитанный, а в голове словно порхал рой многоцветных бабочек, что-то волшебное и легкое, как сны. Пламя в камине слегка потрескивало. Над ним, словно мошки, кружились золотые искры. И вдруг... я сперва решил, что мне померещилось – среди огненных язычков как будто мелькнула мордочка. Острая и любопытная, тоже огненная. А потом на ближайшее ко мне полено выползло сияющее существо, похожее на большую ящерицу или маленького крокодила. Я даже видел крохотные лапки, вцепившиеся в обгорелое дерево, длинный оранжевый хвост и сверкающие глаза. Огненная ящерица повела головой сперва в одну, затем в другую сторону, словно принюхиваясь, и сказала:
- Вкусно пахнет.
Не могу описать, как она говорила. Не голосом уж точно, да и какой голос может быть у огня? Наверное, такой же, как у дождя, у ветра, у грозы, у камнепада... Голоса стихий неразумны. А этот сгусток пламени словно закидывал слова ко мне в голову, будто упругие мячики.
- Это бабушка плюшки пекла, - ответил я, слегка удивленный, и, чуть помедлив, спросил. – А ты кто?
- Я саламандр.
Да, знаю, слово саламандра – женского рода. Но именно так он представился, и что я могу с этим поделать? Я поверил ему, как поверил бы любому человеку или существу, назвавшему свое имя.
- А я Петер, - сказал я застенчиво.
- Знаю. А можно мне тоже кусочек? Маленький... попробовать?
Я отломил половину плюшки, вернее, половину от того, что осталось, потому что большую часть я к тому времени уже съел, и протянул ему. Кусок сдобы упал в камин, а мой новый приятель ловко подхватил его на лету и сжег, обратил в крохотный черный шарик, который на моих глазах рассыпался золой.
- Ух ты! – восхитился я. – Хочешь еще?
- Я бы с удовольствием, - произнес он, как мне показалось, грустно, - но много не могу. Огненное тело прекрасно. Но как иногда хочется поесть плюшек, посидеть в кресле, погулять в саду... Как обычный человек. Подержать тебя за руку...
- А подержи! – великодушно предложил я и, не раздумывая, сунул руку в камин.
Ее тут же окутало приятное тепло. Было совсем не больно. И не горячо, разве что слегка покалывало кожу. Это саламандр ухватился за мою кисть и окружил ее собой, защитив от огня.
- Спасибо, Петер. Но больше так не делай. Можешь обжечься.
Я кивнул. Тепло поднялось выше – к плечу, и оттуда в тело, и разлилось в сердце каким-то удивительным, незнакомым светом. Как будто в темном чулане включили лампочку – и оказалось, в нем столько красивого, забытого, ценного.
- Мне пора, - шепнул саламандр. – Обними маму, - он помолчал немного и еле слышно добавил. – И бабушку.
- Хорошо, - откликнулся я и встал, собираясь выполнить его просьбу.
Он что-то еще прошелестел мне вслед, я не разобрал что именно, но, кажется, это было: «До встречи!»
Так началась наша странная дружба.
Я возвращался из школы и, наскоро перекусив на кухне, бежал в гостиную и садился у камина. Бабушке говорил, что замерз и вот сейчас немного погреюсь и сделаю уроки. К счастью, во втором классе много не задавали. Бабушка ворчала, что это я такой мерзлявый, мол, на дворе апрель, плюс двенадцать градусов... Может, заболел? «Ноги промочил, бабуль», - сочинял я. Продолжая бубнить себе под нос, она приносила мне теплые шерстяные носки и заставляла надеть. А совершенно сухие, кстати, ботинки, ставила около камина.
Как только она покидала комнату, мой саламандр выползал на бревно, и мы болтали, как два приятеля. Скоро он так осмелел, что стал забираться ко мне на колени и сворачиваться клубком, совсем как огненная кошка. Или поднимался на плечо и щекотал мочку уха. Я не боялся, что он прожжет мне брюки или свитер, потому что сразу, еще в первую нашу встречу почувствовал, он – друг. А друг никогда не сделает больно, не причинит вреда. И в самом деле, он грел ласково и бережно. Утешал, когда мне бывало плохо. И если я приходил домой в слезах, уже через пять минут нашего с саламандром разговора начинал улыбаться.
- Ты живешь в камине? – спросил я его как-то раз. – А почему я раньше тебя не видел?
Сколько себя помню, я всегда любил смотреть в огонь. Даже больше, чем слушать или читать сказки. Он сам олицетворял для меня нечто волшебное, какую-то волнующую тайну. И, как оказалось, не зря.
- Нет, - ответил мой друг, - камин – это только вход в ваш мир. А живу я в городе света. Знаешь, как у нас хорошо? Очень много солнца и огня, улицы – как огненные реки, и каждый дом сверкает ярче звезды. А еще у нас никто не плачет, и никогда не наступает ночь.
- У вас там живут одни саламандры? – продолжал допытываться я.
- Саламандры, - согласился он. – Рыжие люди и кошки тоже уходят к нам.
- А я?
- Тебе еще рано, - сказал он, и в словах его мне почудилась грустная улыбка. – Вырасти сперва. Проживи жизнь. А уж потом... ты наш, и мы примем тебя с радостью.
- А скажи... – у меня перехватило дух, словно я собирался прыгнуть в холодную воду, - мой папа тоже у вас?
Он замер на несколько долгих мгновений, завис, как компьютерная программа.
- Конечно... Да, он у нас. И передает тебе привет. Он говорит, что очень тебя любит.
- Я тоже, - всхлипнул я, и в глазах у меня защипало. Я редко думал об отце и, если честно, почти его не помнил. Папы не стало, когда мне еще не исполнилось и трех лет. Но в тот момент я чуть не разревелся как маленький. Даже не знаю почему. - Скажи ему... я тоже очень его люблю. Очень-очень. Я так по нему скучаю.
- Обязательно, - заверил меня саламандр. – Уж это я точно ему скажу.
Чуть больше двух лет длилась наша тайная дружба. Ни мама, ни бабушка ни о чем не догадывались. Наверное, порой им казалось, что я, сидя у камина, разговариваю сам с собой. Что ж, дети часто играют в не понятные взрослым игры, иногда у них даже заводятся воображаемые друзья. Но мой саламандр был настоящим, из огненной плоти. Я его видел, осязал, слышал его мысли и согревался его теплом. Он, сам живущий в странном ином мире, учил меня жить. Всегда внимательно выслушивал мои жалобы на ребят или учителей и подсказывал, как себя вести. Он учил меня быть сильным. Улыбкой отвечать на издевки. Открыто и смело встречать взглядом чужой, недобрый взгляд. Не робеть, отвечая у доски, а спокойно рассказывать. Не знаю, кем бы я вырос без его советов. Наверное, забитым, запуганным существом, не умеющим ни дружить, ни любить. Да, и этому он учил меня тоже. Если бы не мой саламандр, из невзрачной куколки никогда бы не вылупилась яркая бабочка любви. Может быть, я ошибаюсь. Кто может сказать теперь, когда детство осталось далеко позади? Но без него я не стал бы в полной мере собой. И в этом я уверен.
А еще он, как и я, очень любил сказки. Он знал их столько, что хватило бы не на одну сотню толстенных книг. Но не читал их, как по книге, а показывал, как маленькие фильмы у меня в голове. Такие увлекательные, что я погружался в них, точно в море, и весь мир исчезал, смытый теплой соленой водой его фантазии. Впрочем, может быть, он ничего и не выдумывал. Поди разбери. Правду иногда так непросто отличить от сказки, а сказку – от правды.
- Саламандр, - помню, спрашивал я его, - а как же вы там спите, если у вас никогда не бывает ночи? У вас же город света?
Его легкое мерцание было похоже на улыбку. Или как будто он мне подмигивал – озорно и ласково.
- Свет – он тоже разный. Бывает, когда светло и радостно. Светло – и грустно. Светло – и спокойно, тихо и хочется спать... Тьма не нужна разуму. Когда-нибудь ты это поймешь. Вот, послушай, какая история со мной один раз приключилась...
Так мы беседовали, иногда часами, и все его истории я бережно храню в сердце до сих пор.
А потом случилось страшное.
Бабушка вошла в гостиную, когда мой друг, устав от долгого разговора, задремал у меня на плече. Я, тоже усталый, склонил к нему голову и закрыл глаза, то ли замечтался, то ли заснул. Мы оба погрузились в такую светлую нежность, что не заметили, как открылась дверь. Бабушка закричала, замахала руками, зачем-то вылила на меня целое ведро воды. Испуганный саламандр огненной ящерицей скользнул в камин. А я остался сидеть, очумелый и мокрый, пока бабуля охала и суетилась, то хватаясь за телефон – звонить в скорую помощь, то принимаясь тереть меня полотенцем.
После того случая меня долго не подпускали к горящему камину. А когда все-таки удавалось прокрасться в гостиную, саламандр едва высовывал мордочку из огня, но не выползал на бревно и не забирался ко мне на колени. Наверное, он боялся бабушку. Мы едва успевали сказать друг другу пару слов.
В четырнадцать лет я впервые осмелился на подростковый протест – выкрасил волосы в черный цвет. И стал как все – мое слишком яркое отражение больше не дразнило меня из зеркала. Но в душе осталось нехорошее чувство, как будто я предал и отца, и моего саламандра, и какую-то важную часть самого себя.
А сейчас я сижу в своем собственном доме и, вглядывась в жаркое нутро камина, терпеливо жду – не мелькнет ли среди языков пламени озорная мордочка. Порой мне чудится, что вот она, показалась и спряталась, и с горечью понимаю, что это всего лишь игра света. Мой саламандр больше не говорит со мной, но я знаю, что он здесь. Наши с Корой шестилетние сыновья-близнецы, Дэвид и Мориц, любят играть на коврике в гостиной. Их волосы рыжие, как сонина шерстка, и весело болтая, они смотрят не друг на друга, а в огонь. И я догадываюсь, кто отвечает им оттуда.
Они – моя копия в детстве, маленькие мальчики, но характером не в меня, а в деда. Такие же, как он, находчивые и смешливые. В первом классе они – всеобщие любимцы. Но им проще, чем было когда-то мне, потому что их двое. Нет – трое.
И если когда-нибудь я шагну в комнату и увижу Дэвида или Морица с саламандром на плече – я не стану кричать и поливать их водой. А тихонько подойду и обниму их, всех троих – моих дорогих и любимых...

Вы спросите меня, в чем разница между человеком и лесом? Что ж, я вам отвечу. Человек только раз в жизни бывает юн, а лес – каждый год. И будь его деревья хоть сплошь столетними, в них, как молодая кровь, струятся по весне новые соки – от корней к ветвям, и до самой макушки. И свежая листва, еще клейкая и прозрачная, вылупляется, как стайка изумрудных бабочек из коконов-почек.
Лес полон жизни, дарует ее, он – сама жизнь. В нем оживает даже трухлявый пень или упавший ствол, покрываясь мхом и прорастая грибами. Его магия – это целебный эликсир вечного бытия, волшебство солнца и воды, воздуха, деревьев и цветов, птичьего пения и зеленого света. Просыпаясь по весне, он умывается талой водой. Летом празднует любовь, строит гнезда, растит птенцов и зверят. Его старость прекрасна, как закат солнца. Не слабая и немощная, а расцвеченная огненными красками, она полыхает огромным вселенским костром. А зимой лес просто спит, как заколдованная принцесса в хрустальном гробу, и никогда не умирает. Каждой своей травинкой, шишкой, желудем, березой, птицей – он отрицает смерть.
Ровно год прошел с того дня, как на гороховом поле я столкнулся с нехорошей компанией. Избитый до полусмерти, я весь май пролежал в больнице. В буквальном смысле промаялся, зализывая раны, по частям сращивая собственное тело и, как ребенок, делая первые робкие шаги – сперва опираясь на руку жены, а потом и сам, без поддержки, чувствуя себя раненой птицей, снова встающей на крыло. Все обошлось, и я здоров. И опять май плеснул на землю молоком крошечных ярко-белых цветов. Лес прозрачен и зелен, и лопочет, как младенец, на языке ручьев.
Я прошел по тропинке до лесного озера и остановился у самой воды. Она подвижна, как ртуть, никуда не течет, но и не стоит на месте, сверкает, колышится, рябит в глазах. Сегодня озерная гладь точно полита серебром, бликует и, отражая свет, скрывает от взора глубины – таинственное зазеркалье. Я не вижу ни толстых коряг, ни камней, ни шишек на дне, но знаю, что там, в глуби, прохладно и темно. Там целый мир, иной и незнакомый, в котором обитают рыбы и лягушки, пиявки и озерные мидии, погруженные в мягкий ил, жесткие черные плавунцы и личинки стрекоз, похожие на маленьких дракончиков, и существа из моих рассказаных и не рассказанных сказок. Там нет боли, а только покой и бесконечное парение в тишине и невесомости. Иногда мне хочется прыгнуть в воду – и там остаться. Но я стою на берегу, сунув руки в карманы и щурясь на высокое солнце. Еще не время. Может быть, оно никогда и не наступит. Я не хочу загадывать, особенно сейчас – наедине с лесом и весной.
В огромное зеркало опрокинуты дрожащие кроны, и синее небо струится легкими, как пар, облаками. Поверхность озера не чистая, по ней дрейфует всякий сор, ольховые сережки и тополиный пух. Брюхом кверху всплыла какая-то рыбешка. Меня коробит: в весеннем лесу не должно быть ничего мертвого. Словно услышав мои мысли, рыбка оживает у меня на глазах и, плеснув серебряным хвостом, уходит под воду. У другого берега я замечаю желтые искорки на сверкающей глади – кувшинки. Обогнув озеро полукругом, выхожу на деревянные мостки – шаткие от времени, золотистые от весеннего солнца. Летом я любил стоять на них босиком, ощущая их мягкую шероховатость. Но сейчас весна, хоть и поздняя, тепло, но не жарко, и разуваться совсем не хочется. Опускаясь на колени, я как будто молюсь духу воды, прося прощения за то, что собираюсь сделать. А может быть, так оно и есть. Круглые желтые цветы слегка покачиваются на озерной ряби – есть среди них и целиком раскрытые, и плотные зеленые бутоны. Их толстые стебли уходят вглубь, крепко привязывая кувшинки ко дну, отчего те кажутся воздушными шариками на веревочках. Они рвутся ввысь, но улететь не могут, вот и застряли между небом и землей, окутанные серебряным блеском. Тут же стелются по поверхности их широкие, продолговатые листья.
Несколько минут я просто любуюсь кувшинками, а потом, закатав рукава, ложусь животом на теплые доски и вытаскиваю из воды один цветок. Он холодный и мокрый, и пахнет озером. С кувшинкой в руке возвращаюсь на берег и присаживаюсь на пень со свежим спилом. Не знаю, кому помешало это дерево, большой красивый дуб, он и старым-то не был, и вырос на просторе, не стиснутый другими деревьями. Сейчас от него остался только пенек и несколько брошенных неподалеку ветвей, а ствол куда-то увезли. Наверное, распилили на дрова. Что ж, вздыхаю я, не для всех наступила эта весна.
Отрешенно смотрю, как съеживаются золотые лепестки, теряя блеск, и как упругий стебелек становится мягким и гибким. Я знал, что вытащенные из воды озерные цветы быстро вянут. А сейчас вижу это собственными глазами, представляя себя на месте несчастной кувшинки. Мне нужно было это увидеть, чтобы последний фрагмент паззла встал на свое место и головоломка сложилась.
А дома жена пакует чемоданы, аккуратно укладывая стопками мою и свою одежду, лекарства, книги, какую-то косметику. Я не знаю что именно. И мне все равно. Еще недавно я радовался поездке к дочери в Гамбург, хотя и побаивался немного. Какая-то смутная тревога угнездилась в сердце, но я не понимал откуда она взялась. Да, я уже много лет не покидал маленький поселок на краю леса, пару улочек на отшибе Вселенной, где родился и вырос, и провел почти всю свою взрослую жизнь. Но, я же, в конце концов, не дерево, чтобы держаться корнями за родную почву. В шести сотнях километров отсюда меня ждет близкий и любимый человек, моя дорогая дочурка, по которой я – что уж тут говорить – ужасно скучал последние годы. И рядом с городом, наверное, тоже есть лес или какой-то другой красивый уголок природы, где я смогу гулять и где мне будет спокойно и хорошо. Лара сняла для нас с Анной квартиру, и обе они – моя дочь и жена – сговорились понемногу перевезти все наше нехитрое имущество на новое место. Сейчас мы едем как будто в отпуск, потом Анна останется в Гамбурге, а я вернусь на пару недель и уволюсь с работы, отправлю почтой кое-какие вещи, что-то выброшу, что-то соберу в коробки и поставлю на хранение в подвал. Что делать с домом мы пока не решили, может быть, удастся найти жильцов... Таков был план, но вчерашним утром, таким же ярким и солнечным, как сегодня – прекрасным весенним утром – все изменилось. Во всяком случае – для меня.
В эту субботу, пока жена хлопотала по хозяйству и болтала по телефону с Ларой, мне захотелось навестить могилы родителей. Не то чтобы попрощаться. Их кости давно уже истлели в земле, остались только холодные надгробия, дикие цветы и трава... А души – кто знает, куда они ушли. Стали бабочками или птицами, звездами, облаками... Сразу после смерти отца ко мне на окно часто прилетал черный дрозд. Не бился в стекло и не стучал клювом, а, склонив голову на бок, косил на меня огненным глазом. А я глядел на него, от волнения покусывая колпачок шариковой ручки. Мы сидели и смотрели друг на друга, я – за письменным столом, а он, вцепившись лапками в деревянный карниз. И не знали, что сказать один другому, а главное – как. Нас разделяло не просто стекло. В птичьем облике он был дальше от меня, чем если бы уехал в Северную Америку или улетел на Марс.
Лесное кладбище все заросло молодыми сосновыми побегами, словно года два или три назад кто-то прогулялся по нему с полными карманами семян. И в этом было даже что-то трогательное – сосны и вечность. Мне всегда чудилась между ними какая-то незримая связь. Я прошел по едва различимой, почти исчезнувшей тропинке и остановился в самом ее конце. И сразу заметил, что рядом с родительской двойной могилой появилась еще одна. На ней даже стоял памятник из такого же черного мрамора и с еще не успевшей потускнеть гравировкой. «Александр Штерн» - прочел я на этом камне. Дата рождения совпадала с моей. А дата смерти – я не хотел ее видеть и отвернулся, притворяясь перед самим собой, что не стоят перед глазами эти восемь цифр, почудились, солнцем наколдованы. А солнце, и в самом деле, светило так ярко, и так горела золотом графировка на памятнике, что две даты через тире словно навеки отпечатались на сетчатке.
Что может ощущать человек, застыв над собственной могилой? Не знаю. Я не чувствовал ничего, кроме усталости и пустоты, и еще, пожалуй, грустного недоумения. В голову лезла всякая чепуха, которую и мыслями-то стыдно назвать, и весь мир вокруг меня – обступившие кладбище деревья, старые надгробия, молодые сосны – нет, не кружились, а плавно покачивались, как будто я стоял на пришвартованном корабле. Но от свежего хвойного запаха мне понемногу стало легче. Я пожал плечами и пошел прочь, к выходу с кладбища и дальше, через лес. В ушах стучала кровь и текла по жилам, омывая живое сердце. В зеленом свете, просеянном сквозь листву, танцевали над тропинкой мотыльки, а может, и крохотные эльфы, и струилось в воздухе весеннее лесное волшебство.
Так кто же я? Существо из плоти и крови? Призрак? Голограмма? Я – блеск и свет. Картинка в волшебном проекторе. Я не могу оторваться от своих корней, иначе увяну, как этот цветок. В сухих тростниках шепчет ветер и заливается почти птичьими трелями лягушка. А я мну в ладонях мертвую кувшинку и представляю себе, как сейчас вернусь домой и заявлю жене: «Я никуда не поеду». Что она сделает? Разозлится? Скажет в ответ: «Ты спятил, что ли, все уже решено»? Или устало бросит: «Не выдумывай»? А может, посмотрит мне в глаза – и поймет?
О чем она думала, когда похоронив меня на маленьком лесном кладбище – выхаживала в больнице, кормила с ложки домашним супом и заново учила ходить? Когда ставила памятник мне, живому, каждый день сидящему с ней за одним столом? Когда звала поехать к дочери в Гамбург? Может быть, она сошла с ума рядом со мной? Или я уже давно сошел с ума, и могила под черной мраморной плитой мне померещилась? Я качаю головой. Есть только одна сила, способная примирить все противоречия.
Мы – семья: Анна, Лара и я. Мы любим друг друга, а если это так – то не все ли равно, какие мы? Любовь – это корни, питающие нашу жизнь. И любовь – это ветер, который отрывает нас от корней и носит по всему миру. Мне не добраться до Гамбурга, но я верю, что мои любимые приедут ко мне, и мы вместе будем есть и смеяться, и Лара скажет: «Папа, ты прекрасно выглядишь!» А я отвечу: «Конечно! Ведь я там, где родился, где мне положено быть. Это вы, как парашютики-семена, улетели далеко-далеко».
А завтра я отвезу Анну на вокзал и помогу занести в вагон ее чемоданы. В какой-то момент я почувствую себя плохо, и меня охватит странное ощущение, будто я вот-вот исчезну. Еще один шаг по перрону, и картинка блекнет, растворяясь в солнечном мареве. Но я не переступлю красную черту. Я вернусь, и волшебный лес вольет в меня новые силы.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья" - "Подснежники" - "Искупление" - "Кувшинка"

В ночном саду пахло дождем и облетали магнолии. На пасмурном небе – сплошная свинцовая серость, ни звезд, ни луны, но деревья и кусты купались в мягком свете желтого фонаря. Я сидел у открытой балконной двери с тетрадкой на коленях. Столько мыслей теснилось в голове, что казалось, коснись ручкой бумаги – и они потекут на чистый лист, как струйка чернил. Но ничего не получалось. Я не мог вымучить из себя ни слова, да, пожалуй, и не видел в этом смысла. Мне некому было показать написанное. Только сложить на дальнюю полку в шкафу, чтобы бесчисленные рукописи не валялись повсюду, вызывая недовольство жены, не мялись и не пачкались. Вздохнув, я швырнул тетрадь на стол и просто сидел, потирая лоб и вглядываясь в тускло позолоченную, в дождевых каплях, мешанину ветвей. Мне нравился аромат мокрой земли и молодой зелени, омытой недавним ливнем, я любил свежесть и прохладный ночной воздух, но темный сад, полный светляков, отчего-то пугал. В этих летучих зеленоватых огоньках мне чудилось что-то потустороннее, и, чтобы не видеть их, я всегда включал садовый фонарь. Он был похож на маленькую луну, только теплее и ярче. Хоть и не освещал самые дальние уголки, и не разгонял черноту под кустами, но творил уютное безопасное пространство на газоне перед крыльцом, на клумбе с тюльпанами и на посыпанной красным песком дорожке.
Сзади неслышно подошла Анна.
- Зачем ты опять жжешь свет? – спросила она сердито. – Кому там, в кустах, темно? Куницам? Ежикам? Ты хоть знаешь, сколько стоит один киловатт электричества?
Я втянул голову в плечи.
- Не знаю и знать не хочу. Пусть энергокомпания рассчитывает, а я буду присылать им показания счетчиков.
- Алекс, где пульт? – в голосе жены звучало стальное презрение.
- Там, на полке, - чуть слышно сказал я и махнул рукой в сторону книжного шкафа.
Щелчок – и моя личная крохотная луна погасла. Сад погрузился в кромешную тьму, только зеленые искры вспыхивали то там, то здесь, танцевали в воздухе и плавно кружились, словно под звуки не слышной человеческому уху музыки. Странно. Еще каких-то два-три года назад я без страха блуждал в ночном лесу. А сейчас меня мутит от пляски светлячков над газоном и ладони потеют так, что была бы у меня в руках тетрадка – из нее пришлось бы вырывать испорченные листы. Что такого ужасного приключилось со мной, отчего я стал таким трусом, что боюсь смотреть в неосвещенный сад?
А жена? Она не спросила: «Алекс, тебе не холодно? Не хочешь ли чаю? Или, может, принести тебе плед?». Нет, она выключила садовый фонарь, прекрасно зная, что от одного только взгляда в темноту мне плохо и страшно, и напомнила о ценах на электричество. Ей плевать, каково мне. Она меня едва терпит. Я бессильно прикрыл глаза, чувствуя себя измученным, слабым и нелюбимым. Хотелось исчезнуть, съежиться до размеров собачьего мячика и спрятаться под диван. Или же... я воровато оглянулся и, убедившись, что Анна ушла, потянулся за пультом и включил фонарь.
Да, я и в самом деле очень устал. От любопытных взглядов, от насмешек и шепотков за спиной, от пинков начальства, злословия коллег и брезгливости жены. Ну, возможно, насчет шепотков и взглядов я преувеличивал. Может, у меня уже развилась паранойя. Глупо думать, что чужим людям есть до тебя дело. У каждого свои заботы, а чья-то беда – разве что повод почесать языки. Но Анна, и правда, все больше от меня отстранялась. Не то жалела, не то презирала. Она даже мое имя цедила сквозь зубы, словно какую-то непристойность. А я страдал, не понимая почему, в чем я провинился? Что – настолько невыносимое, что даже самому себе невозможно признаться – я забыл, обнес высоким забором, затолкал поглубже в подсознание? Да и было ли оно? Возможно, кто-то меня оклеветал? Или я сам себя – в минуту душевного помутнения? Не говорил ли я во сне? Я бледнел от мысли, каких чудовищ мог породить мой спящий разум. Лунатизм – не болезнь, а настоящее проклятие, особенно, если совесть у тебя не чиста.
Не то чтобы я был таким уж пропащим. Я вообще никому не сделал ничего дурного, во всяком случае, намеренно. Но если все вокруг показывают на тебя пальцем, а любимая женщина, шарахается от тебя, как от чумы, поневоле начинаешь искать в себе червоточины и, конечно, находишь.
Мы все склонны считать себя жертвами – судьбы, других людей или каких-то обстоятельств. А если ты жертва – то в чем тебе каяться, о чем сожалеть? Ты не виноват – перед тобой виноваты. Вначале я обижался на Анну, делал вид, что мне все равно, пусть думает обо мне, что хочет. Поворачивался к ней спиной, изображая равнодушие. Наверное, это выглядело жалко. На самом деле я не могу без любви, я без нее замерзаю. В отчаянии я расковыривал совесть, и она, в конце концов, воспалилась. Ночами я лежал без сна, вспоминая... Большого черного пса Роланда – друга моего детства. Я его предал. Отплатил злом за добро, за верность и любовь. Когда уже старенький Роланд угодил в капкан и лишился задних лап, ветеринар посоветовал его усыпить. Что за жизнь у безногого пса, говорил он. Мама, помню, плакала, папа медлил и нервно дергал себя за бороду. И только я, не раздумывая, сказал «да». Не знаю почему. Эгоистичным был, как все подростки, но разве это меня оправдывает? Мое слово и решило судьбу Роланда. Случись это сейчас... я носил бы его на руках. Каждый день, в любую свободную минуту. Или – еще лучше – заказал бы специальную тележку для собак-инвалидов. В ней он смог бы гулять, как здоровый, бегать по полям и лесным тропинкам. Я не спускал бы с него глаз и больше ни за что не подпустил бы к этим ужасным капканам. Вот только сделанного не исправишь.
Я вспоминал, как напоил молоком маленького ежика – не со зла, конечно, а просто не знал, что ежам нельзя давать молоко. Наутро я нашел его в своем саду мертвым. Может быть, зверька убило что-то другое, а не мое угощение. Но его крохотное колючее тельце, безвольно обмякшее, до сих пор стоит у меня перед глазами.
Я страдал, думая о том, как грубил маме. Как однажды бросил в муравейник толстую зеленую гусеницу. Как, играя, замучал лягушонка. Как, уже будучи взрослым, не слушал свою болтушку-дочку, уходя мыслями далеко-далеко, в иные миры, в какие-то запредельные пространства. А потом, вынырнув из своего иномирья, понимал, что все пропустил мимо ушей и ребенок ждет ответа, а я даже не знаю о чем речь.
Как убрал кадку с цветущим лимоном на закрытый балкон и забыл про него, а когда вспомнил, увидел, что деревце засохло без полива. Казалось бы, ерунда, говорил я себе, это всего лишь комнатное растение. Но ведь он живой, спорила неугомонная совесть, он цвел для меня, а прошлой зимой был весь усыпан плодами. Крупными, желтыми, ароматными. Анна пекла с ними вкусные пироги. И вот, в благодарность за это – я его засушил?
Я тасовал месяцы и годы, словно карточную колоду, с начала в конец – и опять в начало. События, даты, свои и чужие поступки. А потом моя память с разбегу налетала на что-то темное и плотное, высокое, как стена – и разбивалась вдребезги. Я со стоном откидывал одеяло, вставал и, дрожа от холода, шел на кухню пить чай. И от этих зябких, бессонных ночей я тоже невообразимо устал.
Откуда в доме появилась эта книга, я уже и не вспомню. Кажется, Анна купила ее на блошином рынке. Разумная и вполне современная женщина, она почему-то страстно любила рыться во всяком барахле – будь то зачитанные до дыр журналы времен второй мировой войны, чайные сервизы из китайского фарфора, старые значки, сувениры или грампластинки. На чем она собиралась проигрывать последние – для меня оставалось загадкой.
В общем, жена ее купила – книжонку в мягкой обложке, когда-то темно-синей, но выгоревшей, с почти затертым названием и фамилией автора. Что-то про карму, какие-то эзотерические техники и новые энергии. Я взял ее от скуки, сидя теплым весенним вечером перед открытой балконной дверью, вдыхая запахи сада и щурясь на масляный свет желтого фонаря. Начал ее листать, неторопливо вчитываясь в отдельные куски – и увлекся. Она была про меня, эта история. Про такого, как я, затравленного неудачника с изломанной душой и воспаленной совестью. Про того, кто каждый день тщетно внушает себе, что все в порядке, а ткань бытия буквально расползается у него в руках, и сколько ее ни латай – получается только хуже. А он бессильно наблюдает, как в эти дыры утекает его жизнь, продолжая лгать себе и другим. Про человека, уставшего от нелюбви, несчастного и без вины виноватого.
Я жадно глотал текст, надеясь, что герой рано или поздно отыщет решение – иначе для чего все это писалось? И он его, конечно, нашел. «Ты можешь сделать так же», - уверял меня неизвестный автор, чье имя я так и не сумел разобрать на потрепанной обложке. «Очисть свою карму. Мысленно собери все свои дурные поступки в один мешок и скажи, что хочешь искупить – все и сразу». Я поскреб в затылке. Звучало странно, но я бы, наверное, не отказался попробовать, если бы знал как. Герой романа просто захотел – и у него получилось. Правда, на следующий день он чуть не утонул, споткнувшись на мосту и свалившись через перила в реку, но в конце концов все-таки выплыл, и все закончилось хорошо.
«Сделай как он, - убеждал автор. - Это очень легко. Надо всего лишь выразить намерение. Скажи так...».
Я повторил заклинание слово в слово и прислушался к себе, потом осторожно огляделся. Все оставалось по-прежнему: распахнутая дверь в сад, облитая желтым светом фонаря клумба с тюльпанами, цветущие яблони, серебряные с золотом, и густые, черные заросли малинника, в которых настойчиво пиликала невидимая птичка, словно настраивала в темноте крошечную скрипку. И комната, где я сидел, ничуть не изменилась – все те же книжные полки с налетом пыли, компьютерный стол и повсюду разбросанные на нем важные и не очень бумаги. Не то чтобы я ожидал чего-то особенного, но все равно стало немного обидно. Столько времени потратил впустую.
Пожав плечами, я отложил книгу и встал, собираясь идти спать. И в тот момент я что-то такое почувствовал – едва уловимое, но очень неприятное. Не знаю, как описать это ощущение. Как будто все воспоминания, мучавшие меня изо дня в день, связались в тугой черный узел, который я закинул себе на плечо. И выбросить его больше не могу, и нести – страшно. Мелькнула смутная мысль, что будь этот странный совет правдой, все может окончиться далеко не так благополучно, как в романе. Я ведь могу утонуть и по-настоящему. Если тьма в моей душе победит свет, она спресуется в камень и утянет меня на дно.
Я провел беспокойную ночь. Вернее, все мои ночи последнее время – неспокойные, но эта оказалась особенно тягостной. Меня тошнило, в висках пульсировала тупая боль, и пробирал озноб, скорее нервный, чем гриппозный. Но уже к утру мне стало легче. И на следующий день ничего плохого не произошло. И через день тоже. Разве что порой чудилось, что яркость солнца слегка убавилась. Вроде бы весна, май, а оно светило не в полную силу, а как выгоревшая лампочка, или как будто я смотрел на него сквозь темные очки. И левое плечо продолжало побаливать и ощущать тяжесть. Я даже подумал, что вешая полку в прихожей, потянул какую-то мышцу.
А потом это случилось. Я засиделся на работе до поздна, а когда посмотрел на часы, на них была половина одиннадцатого, а за окнами стемнело. В этот момент я пожалел, что оставил машину дома – идти ночью из поселка в поселок, через темное поле, освещенное только луной, не хотелось. Даже если весь путь занимал от силы полчаса, если не торопиться, а то и минут двадцать. Но ничего другого мне не оставалось. Я мог, конечно, вызвать такси – и уже принялся набирать на смартфоне нужный номер, но... устыдился своего малодушия и сунул телефон в карман.
Можете назвать это дурным предчувствием, но я боялся. Хотя этой дорогой ходил, наверное, миллион раз. Узкая тропинка пересекала распаханное поле, на котором уже начали пробиваться всходы гороха. Майские жуки буквально лезли под ноги, и мне приходилось плестись еле-еле и очень осторожно, чтобы не наступать на них. Луна, словно огромный глаз в небе, смотрела печально и строго. Она как будто уже давно знала то, что мне еще только предстояло узнать. В ее хрустальном свете все казалось неживым и словно прозрачным: маленькие камешки на песке, жуки, черные комья земли и бледные, как выросшие в тюрьме дети, бело-зеленые стебли. И лес на другом краю поля – тот самый, который я когда-то окрестил волшебным. Его острые вершины точно плыли куда-то, подхваченные небесным течением, на фоне медленных серых облаков.
Сколько в нем осталось того волшебства? Могло ли оно защитить меня, пусть издали, дотянувшись туманной пригоршней, укрыть и спрятать, когда посреди пустынного поля я услышал позади себя шаги?
Я не знал, кто эти люди и что я им сделал. Не разобрал, сколько их – пятеро или шестеро. Я, вообще, не сумел их разглядеть, потому что первый же удар сбил меня с ног. Может, это судьба подослала своих палачей, чтобы исполнить казнь? Или я просто попался им под горячую руку, когда, разгоряченные алкоголем, они шли домой из поселка в поселок, возвращаясь с веселой вечеринки? Но я не думал в тот момент ни о чем таком, в голове была какая-то каша, ни единой связной мысли, а только страх и обреченность.
Мне очень хочется сказать, что я сразу потерял сознание и поэтому ничего не помню. Но это не правда. Я помню, как меня били. Это длилось целую вечность, бесконечную и полную боли. Я уже ничего не видел – на глаза опустилась черная завеса, и луна погасла – но продолжал ощущать болезненные пинки и вкус крови во рту, и звериную тоску по уходящей жизни. А в самом конце... В моей памяти все еще зияла дыра размером со вселенную, но в короткий момент наступившей ясности, я увидел свой путь, понял, кто я и за чью вину наказан. Успел подумать, как это несправедливо – и тут же все забыл. Мои пальцы погрузились во что-то мягкое, не похожее ни на песок, ни на землю – скорее, на шерсть, прохладную и шелковистую, слегка влажную. Как будто Роланд, возвратившись с прогулки, ласкается, просит внимания, подставляет лобастую голову под мою ладонь. Бедный мой, добрый пес... неужели ты здесь... прости меня, хороший, я так по тебе скучал...
Какой еще Роланд?! Где я? В голове точно развеялся черный туман, и мысли прояснились. Я с трудом разлепил опухшие от слез веки и увидел свет. Яркий, белый, с легким зеленоватым оттенком, он не резал усталые глаза, а бережно ласкал их, словно окутывая целебным теплом. И в этом удивительном свете надо мной склонились две сияющие фигуры.
- Он очнулся, - произнес высокий девичий голос, очень красивый, мелодичный, как пение ручья. В нем переливались тягучие медовые ноты и звучала музыка леса.
- Да, похоже, что так, - отозвался другой, звонкий, почти мальчишеский.
Ко мне, наконец, вернулось зрение, и я понял, что больше не лежу на гороховом поле. Мои руки ласкали мягкий изумрудный мох, зарываясь в него, как в собачью шерсть. В двух шагах от меня большой черный пень растопырил уродливые корни. Между ними, тонкой струйкой выбивался из-под мха родник и устремлялся вдаль, петляя между стебельками травы. Он еще наберет силу, встретив себе подобных, а пока был не толще веревочки, хрупкой, серебряной и подвижной. В вышине, омытые синей небесной водой, покачивали кронами стройные осины. Их молодая листва струилась и звенела на ветру, как медное монисто. Этот тихий перезвон едва ли могло уловить человеческое ухо. Но мой слух обострился. Я слышал чуть заметное шевеление короедов, шепот ручья и дыхание склонившихся надо мной людей.
Я узнал их сразу – парня и девушку – хоть они и вытянулись, как юные деревья. Они стояли, обнявшись. Оба нечесанные и худые, одетые во что-то бесформенное, плетеное из сухой травы, бледные и с глазами голубыми, словно озерная вода.
- Мы – хранители леса, - сказал парень.
- Я Элли, - представилась девушка.
- А я Петер.
- Но этого не может быть, - прохрипел я. – Ведь я вас выдумал.
Я валялся перед ними на земле, как сломанная игрушка, едва способный пошевелиться. Тело слушалось, но так болело, что я еле сдерживался, чтобы не стонать сквозь зубы. Неужели – все еще жив? Ведь мертвым не бывает больно. Или бывает? Может быть, сильнее, чем живым?
- Разве можно выдумать человека? – усмехнулся Петер, и я понял, что он прав.
Я увидел, что они – настоящие, и всегда были такими. Несчастные убитые дети, воскресшие на другой стороне леса. И я, получается, с ними?
- Я умер? – спросил я чуть слышно.
- А как бы ты хотел? – покачал головой Петер.
- Ты еще не перешел черту, - добавила Элли мягко, - и можешь вернуться. Хочешь? Мы поможем тебе. Или оставайся с нами.
Хотел ли я вернуться домой? Я и сам не понимал. Так много оставалось позади – боль, одиночество, непонимание, обиды... любовь... Да, все-таки любовь!
- Обычно мы не помогаем людям, - сказал Петер. – Но мы знаем, через что ты прошел. Ты – наш брат.
А Элли зачерпнула в пригоршню немного родниковой воды и поднесла к моим губам.
- Выпей, Алекс... Не бойся. Тебе станет легче.
Я сделал крохотный глоток, и меня затошнило. Чтобы не захлебнуться, я с трудом повернулся на бок и, задыхаясь, скорчился на мху. До меня еще долетали лесные звуки и шорохи, и голос Элли, словно зовущий издалека. Потом все стихло.
Когда я пришел в себя, день уже клонился к вечеру и розовые полоски заката протянулись вдоль одеяла, затекая сквозь неплотно сдвинутые шторы. У моей постели сидела Анна и держала меня за руку.
- Слава Богу! – выдохнула она, увидев, что я очнулся. – Я так перепугалась!
- Где я? В больнице?
- Да... да... Тише, пожалуйста, не надо ничего говорить.
Но мог ли я молчать? Я делал это слишком долго. Слишком... А теперь плотина, наконец, рухнула, и слова полились неудержимо. Чуть слышный шепот, сквозь слезы и всхлипы. Анне приходилось наклоняться к моему лицу, чтобы разобрать хоть что-то в этом бесконечном потоке жалоб.
- Но, Алекс... нет... я тебя не отталкивала. Это ты уходил в себя. И Боже мой, никто тебя ни в чем не винит. Об этом даже речи нет! Но то, что ты рассказал, - она подбирала слова, - к этому надо привыкнуть...
Я понятия не имел, что она имеет в виду. Но все-таки вымучил из себя виноватую улыбку.
- Забудь. Это все неправда.
Она недоверчиво тряхнула головой, и вдруг лицо ее озарилось радостью.
- Я знала! Знала, что ты все придумал. Ты всегда был фантазером. Но чтобы такое? Зачем это, Алекс? Зачем?
- Бес попутал, - хотел пошутить я.
Но из-за того, что губы у меня распухли, получилось что-то вроде «лес запутал».
- Да, - задумчиво повторила Анна. – Понимаю... Лес.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья" - "Подснежники" - "Искупление"

Есть в дорогах что-то мистическое, какая-то неподвластная осмыслению тайна. Нет, не в тех, по которым мы каждый день ездим на работу или раз в полгода отправляемся в отпуск. Они привычны и скучны, и не сулят никаких открытий. Но есть и другие, уводящие в бесконечность. Сколько одиноких странников бродят по ним с неясной целью или вовсе без цели, ночуют в придорожных гостиницах, на кемпингах, в палатках, где-нибудь в лесу или на берегу реки, а то и вовсе под открытым небом. Эти неприкаянные люди, как жуки, ползают по карте страны, иногда прогрызая в ней дырки и проваливаясь в иной мир, первозданный и чистый, в четвертое измерение, где нет и следа человеческого присутствия.
Что-то похожее случилось с нашей маленькой группой. Мы с самого начала избегали больших городов, где так шумно, что невозможно расслышать даже стук собственного сердца. Не говоря уже про «биение». И так светло по ночам, что не видно звезд. Но деревни тянулись, переходя одна в другую, похожие друг на друга, как родные сестры. Красные черепичные крыши, жарко бликующие на солнце, аккуратные белые домики с палисадниками перед каждым, цветочные клумбы и разноцветные альпийские горки, бодрые пенсионерки в садовых перчатках, подстригающие и без того идеально ровные кусты. Мы шли, беседуя и почти не глядя по сторонам, и не заметили, как вдруг очутились в совсем другой реальности – в безлюдной местности по ту сторону карты. Кончились улицы и дома, брусчатка и асфальт под ногами сменились сухой красной глиной. По обе стороны дороги потянулись сперва возделанные поля – желтого рапса и бело-розовой гречихи, а потом – какие-то овраги, речушки, полузатопленные луга, кустарники, ничем не засеянные пустоши. И горы встали на горизонте – позолоченные солнцем, бархатно-зеленые великаны с туманными шапками облаков на вершинах.
- Где это мы? – нервно спросил Ник. – Думаете, еще в Германии?
- Ну да, - пожал плечами я. – Где же еще. Мы, вроде, не пересекали границу. А это Альпы, там, вдалеке.
- Сейчас такие границы, - буркнул Ник, - что их пересечешь – и не заметишь. Единая Европа.
Я мысленно с ним согласился. По правде говоря, я и представить себе не мог, что в нашей стране столько диких, необжитых мест.
Время от времени нам попадались одинокие фермы. Мы покупали там молоко, овощи, хлеб и колбасу, иногда свежее мясо, которое запекали на костре. Оно пахло так вкусно, что даже вегетарианец Маркус раздувал ноздри и сглатывал слюну. Но на наши уговоры, что, мол, в пути можно есть все – не поддавался и продолжал жевать всякую траву, огурцы и салатные листья.
- Мясо нечисто, - говорил он. – Поедая мертвую плоть, человек себя унижает, низводит до животного состояния. Мы не хищники от природы, а существа высшие.
Мне кажется, он опасался потерять свой талант. Боялся, что звезды перестанут говорить с ним.
- А знаете ли вы, - спрашивал он, когда по вечерам, расставив палатки, мы лежали у костра, притихшие и закутанные в тонкие одеяла, - что звезды – самый древний алфавит в мире? А самая первая Библия была написана в небе? Написана для нас, людей. Но мы – морально пали, стали есть мясо, впустили в себя смерть – и забыли небесные буквы.
- Что значит, для нас написана? – встревал иногда Ник. – Ты хоть знаешь, что такое звезды? С какой стати им быть каким-то посланием для нас? Может, ты еще и в плоскую Землю веришь?
Маркус обижался.
- Плоская или нет, она для нас одна. Не ее ли сердце мы слышим? Не на его ли «биение» идем? В сердце Земли таится истина, будь та плоской или круглой. А звезды... какая разница, что они такое? Они могут быть одновременно солнцами далеких миров и буквами небесного языка. Одно другому не мешает. В природе нет излишнего и пустого. Она, вообще, экономна. Зато всякая вещь отбрасывает не одну тень.
- Ладно, ладно, - махал рукой Ник. – Верь в свои сказки.
- Кичишься жалкими крохами знаний, - упрекал его Маркус. – А что ты знаешь на самом деле? Все по верхам! Спроси тебя про устройство вселенной, звезд, чего угодно... да хоть цветка! Ведь не расскажешь.
- Я в школе хорошо учился!
- Вот-вот. В школе.
Мы, остальные, наблюдали за их перепалкой и посмеивались.
Но чаще Ник молчал, только скептически хмурился. А Маркус, лежа на спине, с руками, закинутыми за голову, читал по звездам. А может, просто выдумывал. Мы не знали, но слушали его, как зачарованные, потому что его истории были прекрасны. Небесная Библия походила на обычную, и все-таки отличалась от нее. Она казалась искреннее, глубже, словно очищенной от лишней шелухи. Я смотрел вместе с Маркусом на звезды – огромные и яркие, как бриллианты, рассыпанные по черному шелку. И думал, что если когда-нибудь Всевышний и говорил с людьми, то именно такими – простыми и важными словами. В такой же бережной и чуткой тишине, когда даже крик совы звучит божественным откровением. Искры от костра взмывали ввысь и, прошивая небесную ткань золотыми стежками, гасли. Точно так же гасли шорохи, мысли, потрескивание огня... и только «биение» земного сердца отдавалось в наших телах едва различимой вибрацией. Я любил такие вечера.
Первой нашу маленькую группу покинула Тина. Единственная девушка среди нас – четверых парней. Не помню, чем она занималась в своей «мирской» жизни, вроде, работала каким-то продавцом-консультантом. Она почти ничего о себе не рассказывала. Охотно болтала о всякой ерунде, а душу свою замкнула на ключ, который не вручила ни одному из нас. Зато, не стыдясь, обнажала тело. В жаркие дни Тина ходила в коротких маечках и шортах, а во время стоянок любила загорать топлесс, растянувшись на траве чуть поодаль и якобы не обращая на нас никакого внимания. Ее не притягивала истина и, скорее всего, она только притворялась, что слышит «биение». Она мечтала о романтическом приключении, а когда поняла, что ничего не получится, обозвала нас четверых упертыми фанатиками и осталась в доме одного фермера, у которого мы покупали продукты. Надеюсь, этот добрый человек помог ей добраться до родного города. Или подарил счастье прямо в своих владениях. И то, и другое, наверное, хорошо.
Маркус пробыл с нами дольше, а исчез внезапно, так что мы даже не поняли, куда и в какой момент он ушел. Но накануне он получил смс-ку от жены. Как ни странно, в этой забытой Богом глуши сохранялась мобильная связь. Он шел, отстав от нас на пару шагов, с телефоном в руке, и все перечитывал – раз, наверное, в пятисотый – какое-то сообщение.
- Что-то случилось? – повернулся к нему Ник.
- Жена пишет, - буркнул Маркус. – У меня дочка родилась.
- Ты, вроде, ушел из семьи, - удивился я.
- Да, но...
- Ушел – значит, ушел, какие могут быть «но», - оборвал его Ник. – Не ты ли говорил нам, какая она стерва, как издевалась над тобой, шпионила, все жилы из тебя вытянула, ревновала к каждой бродячей собаке? Ты не мог с ней жить – и сейчас не сможешь. Ну, будешь платить на ребенка, раз уж так случилось.
- Да, конечно. Но дочка...
Его взгляд потеплел.
- Эй, парень, не валяй дурака, - разозлился Ник.
Вздохнув, Маркус убрал телефон в карман. Но весь день как будто грустил тайком. Вечером не читал по звездам. А на следующий день – бесследно исчез. Вроде бы только что шагал рядом, насвистывая сквозь зубы какую-то песенку, жевал травинку, и вот, уже его нет, словно и не было никогда. Вокруг – колючие кусты, дикий шиповник да бурелом, и податься совершенно некуда. Мы с Ником только переглянулись изумленно. Человек не дым, чтобы просто растаять в воздухе. Но ведь растаял!
Но самым странным из нас был, конечно, Свен. Чуть старше остальных – на каких-нибудь пять лет. И чуть выше – на каких-нибудь полголовы. Иногда он казался тенью – высокой, худой и темной, беззвучно плывущей по обочине дороги, а порой и вовсе растворялся в слишком ярком свете полуденного солнца. Из всей группы он разговаривал только со мной. И лишь тогда, когда мы оставались наедине. Думаю, ребята считали его немым. А может, и вовсе не замечали его присутствия.
Но по ночам, когда все засыпали, мы оба выбирались из своих палаток и садились возле остывающего кострища. От присыпанной пеплом груды углей и головешек еще исходило тепло, и вспыхивали то здесь, то там розоватые огоньки. Если дул ветер, они разгорались в тонкие язычки пламени, а нам в лицо летела зола. Мы со Свеном грели руки над кострищем и вполголоса беседовали. Когда он говорил, каждое слово его было подобно цветку и не рассеивалось во тьме, а украшало собой чудесную оранжерею смыслов. Но еще лучше он умел слушать.
Я не болтун от природы. Но какое это удивительное чувство, когда тебя слушают, не осуждая. Когда всякая твоя мысль, фраза, поступок принимаются как есть, как должное, и ты словно заново обретаешь себя. Это как исповедь – и отпущение грехов.
Помню, как поведал ему сокровенное. Как сидел у постели умирающей сестры. Мне было в те дни шестнадцать лет, ей – шесть. Совсем еще маленькая девочка. Моя любимая сестренка. Всего за пару суток ее сожрали какие-то плотоядные бактерии. Болезнь началась с крошечной ранки, потом, неожиданно для всех – некроз, гангрена и сепсис... Я смотрел в ее осунувшееся, как будто помутневшее лицо и безостановочно молился. И по-книжному – хотя молитвенных текстов я знал наизусть очень мало – и простыми словами, отчаянием, болью, своей любовью и всем своим существом. И что же? Я почти физически ощущал, как молитвы устремляются ввысь, к небу, но, словно ударяясь о твердый потолок, горошинами падают к моим ногам. Странное это было чувство, знать, что Бог есть, верить ему и не мочь до него докричаться. Я до сих пор помню свое бессилие и горькое недоумение. Что же это такое? Кто запечатал наш мир, точно консервную банку? Зачем? Теперь-то я знаю, - прибавил, покачав головой и ожидая, конечно, просьбы: «Так кто и зачем – расскажи!»
Но Свен рассеянно улыбнулся и промолчал. Я даже усомнился – расслышал ли он мою последнюю фразу.
- Зачем ты все это выдумал, Йорг? – спросил он в другой раз.
- Что? – удивился я, не понимая, о чем он говорит.
- Про сердце Земли. И про то, что вблизи от него людям открывается истина.
Я передернул плечами.
- С чего ты взял, что я выдумал?
- А разве нет? Ты искал себе компанию, чтобы не идти в одиночку. А куда ты идешь и зачем – хорошо, если сам знаешь. Мы все лжем друг другу, а говорим об истине. Вот, хотя бы Маркус. Он измучен семейной жизнью, ему не повезло с женой, он ищет отдыха в скитаниях. Маркус пошел бы с тобой – или с кем-то другим – на край света, искать философский камень, развалины марсианского храма, свиток с древними заклятиями, все, что угодно. Не потому что ему все это нужно. А потому, что он бежит от самого себя.
- Да, наверное, - согласился я.
- А Ник? Может, он, и правда, ищет истину. Но спроси, зачем она ему?
- Зачем?
- Чтобы потешить свое эго. Он понятия не имеет, куда себя деть. К чему приложить свой ум и руки. Да и не хочет он их ни к чему прикладывать, потому что от природы ленив, а в последнее время обленился еще больше. Обладание особым знанием, думает он, придаст смысл его бессмысленной жизни.
- А это не так?
- Нет, конечно. Какая разница, сколько ты всего знаешь, если ты ничего не делаешь?
Я усмехнулся, хотя в душе уже начинал злиться.
- Ладно. Я-то знаю, зачем иду. Пусть я ленив и устал от жизни. Но у меня есть цель. А как насчет тебя, Свен?
- Может, я твой ангел-хранитель?
- Да ну тебя. Скажешь тоже.
В такие минуты мне хотелось задушить его и бросить в овраг на съедение волкам и лисам.
Ник шел с нами до самых Альп. Мы пересекли небольшую речушку с водой зеленоватой и такой чистой, что виден был каждый камешек на дне, и остановились у заброшенного подъемника. Я видел, что кабинки заржавели – этой канатной дорогой давно уже никто не пользовался. И тут же в лес ныряла тропинка, уходя резко вверх.
- Йорг, - произнес Ник и скинул свой рюкзак к ногам.
- Сделаем привал? Я не против, - откликнулся я, подумав, что он устал и хочет отдохнуть перед восхождением.
Но Ник мялся, не решаясь посмотреть мне в глаза.
- Я, Йорг, дальше, наверное, не пойду. Для меня подняться в гору – все равно что нож себе в сердце воткнуть. Уж очень боюсь высоты. Я даже на самолетах не летаю. Да что там – на стремянку залезть не могу, чтобы лампочку в люстре поменять или потолок покрасить. Сразу голова кружится – и тянет вниз. Это ведь опасно, да? Когда голова кружится на высоте. Ты уж извини, друг. Если бы в пещеру или еще куда, в джунгли, в тайгу – так я бы с радостью. Да хоть на дно океана. Но в горы – нет. Не думал я, что придется лазить по горам...
Я молчал, не зная, что сказать. А он сунул мне чуть ли не в лицо свой телефон с открытым приложением «гугл мэпс». Взгляни, мол, тут рядом деревушка, отправлюсь пока туда. Может, комнату сниму в отеле. А ты, как спустишься, позвони или отправь смс-ку, встретимся, поговорим...
- Ладно, - вздохнул я. – Посмотрим.
- Только ты обязательно... – Ник, потупившись, разглядывал запыленные носки своих кроссовок. – Может, тебе что-то из еды отдать? Или теплый свитер? Там, наверху, говорят, холодно.
- Не надо.
Так мы со Свеном остались вдвоем.
- Ну что, - сказал он, когда мы гуськом поднимались по узкой лесной тропинке, - осталось совсем немного? Теперь мы можем, наконец, поговорить.
Я шагал первым, не оборачиваясь, и прекрасно зная, что мой попутчик не отстанет. Только не теперь, когда мы почти у цели. В сухом воздухе пахло смолой и хвоей, а под нашими ногами трещали опавшие иголки. Среди елей, прямо на камнях, пенился ярко-зеленый мох, и сбегали по склону то здесь, то там седые пряди родников. Из-за леса высота не ощущалась, поэтому идти было совсем не страшно. Зато «биение» стало громче. От него, казалось, дрожали горы.
- Спрашивай, - бросил я на ходу.
- Погоди, - взмолился он, - не так быстро.
Судя по голосу, Свен запыхался, и я замедлил шаг.
- Ты тоже считаешь меня упертым фанатиком? – поинтересовался я. – А то и психом? Умалишенным? Который сам не знает, чего хочет?
- Нет, Йорг, не считаю. Ума ты точно не лишен. Но и самые умные люди иногда ошибаются.
Я вздохнул. Вернее, глубже втянул в себя дурманящий хвойный аромат. Если этот день – последний в моей жизни, то хорошо, что он такой, наполненный лесом и солнцем, и чистотой горных пейзажей. Скоро деревья кончатся, а там, наверху – ветер и цветы. Много цветов. Знаменитые своим красочным разноцветьем альпийские луга.
- Что ж, я расскажу... Ты любишь сказки, Свен? Я знаю, что ты взрослый... И я тоже взрослый. Но давай хотя бы сейчас будем искренни друг с другом. Хотя бы ненадолго станем детьми.
Я задумался. Иногда образам делается так тесно в голове, что не хватает слов. И тогда ты просто молчишь и надеешься, что идущий следом за тобой услышит твои мысли. Сказки, Свен, думал я, это вехи, которые судьба расставляет на нашем пути. Бывает, что какая-нибудь история так прозвучит в человеке, что становится главной мелодией его жизни. С юных лет и до конца своих дней он пытается ее осмыслить, не понимая, что это невозможно. В сказках есть что-то неуловимое. Дыхание волшебства. Помню, как пропитаны им были страницы тоненькой, потрепанной книжки, которую я однажды извлек из родительского книжного шкафа. Вообще-то, мне не разрешалось хозяйничать там самому. Но какой ребенок обращает внимание на запреты? Книга оказалась детской, правда, без картинок и со странными карандашными пометками на полях. Я прочитал ее сам. Не помню сколько лет мне было, наверное, пять или шесть. Читать я научился рано. Во всяком случае, в школу я тогда еще не ходил и жизни совсем не знал. Поэтому смысл истории понял не сразу, а гораздо позже, возвращаясь к ней мыслями снова и снова.
Я облизал губы. За время нашего похода они обветрились и стали шершавыми, как наждак.
- Свен, ты читал сказку «Городок в табакерке»? Автор какой-то русский, не помню кто. Книжка была переводная. В ней мальчик, главный герой, проникает во сне в музыкальную табакерку своего отца. А там – целый город, в котором колокольчики звенят, а молоточки их лупят почем зря. Тех в свою очередь цепляет крючьями валик, а царица-пружинка приводит весь этот балаган в движение.
- Нет, такого я точно не читал, - удивленно отозвался Свен.
- Тебе это ничего не напоминает?
- Ну, - нерешительно протянул он. – Я понимаю, к чему ты клонишь. И что с того?
- Мы не звеним, конечно. Мы работаем. Хотя и среди нас есть пустозвоны, если уж говорить честно. Да и молоточки бьют нас по головам чаще всего не в буквальном смысле. Но что это меняет? Человечество живет внутри наглухо запечатанной табакерки. Внутри чудовищной иллюзии. И пусть эта табакерка огромная, а не маленькая. Все равно, наше небо – плотно закрытая крышка. Наше солнце – искусственное. И «биение», которое мы слышим, то, что ведет нас – это работа механического «сердца». Сокращение пружины, толкающей валик. Или как там оно устроено... А знаешь, чем закончилась сказка? Мальчик прижал царицу-пружинку двумя пальцами – и весь механизм сломался. Музыка больше не звучала, и солнце не всходило. А потом он проснулся...
Я перевел дух. А Свен так долго молчал, что я уже подумал, не заснул ли он на ходу. Только сухая хвоя скрипела под его подошвами. Потом он с силой пнул что-то ногой, наверное, шишку, и та покатилась, прыгая, назад, по склону.
- Он проснулся, - повторил я настойчиво.
- И что? – растерянно спросил Свен. – Я не понимаю, Йорг. Что ты хочешь сказать? И что ты собираешься сделать?
- Не понимаешь? Я хочу, чтобы человечество проснулось, как тот мальчик. Чтобы выбралось из мира-табакерки – туда, где сияет настоящее солнце. Где молитвы не стукаются о закрытую крышку, как осенние мухи о стекло, а летят прямо к Богу в уши. Да, Свен. Я хочу разрушить этот механический мир, а для этого надо пережать его пружинку. Чем бы та ни была.
Я слышал, как он коротко вздохнул.
- Вот оно как... А если не выберется? Если люди не смогут или не захотят? И останутся в сломанной табакерке, внутри кошмарного сна, в ужасе и в темноте?
- Но...
Меня окатило мгновенным страхом, так что даже ладони вспотели и перехватило дыхание. Не то чтобы я об этом не думал. Но бывает, что и самое жуткое чудище кажется маленьким и безобидным, пока его не назовешь по имени. Я представил себе, как гаснет солнце, как празднично-голубое, воздушное небо твердеет, утрачивая прозрачность, и легкие, золотистые облачка опадают с него, как бумажная аппликация. Как обрушиваются с вышины птицы и самолеты, и вся природа останавливается, замирает на полушаге, медленно растворяясь во тьме.
Неужели и тогда люди не очнутся, не встанут в полный рост и не взломают проклятую крышку? Или для чего Бог дал нам разум? Нам, единственным из всех живых тварей?
- Тогда... – выговорил я с трудом, - я скажу, что они это заслужили.
Свен хмыкнул, но ничего не сказал в ответ, и мы продолжали молча взбираться по склону. А деревья становились все ниже, и все чаще тропинка петляла между огромными камнями. Наконец, лес расступился – мы очутились на горном плато. Здесь работал подъемник, и ютился рядом с ним бревенчатый домик, в окнах которого были выставлены медные кувшины, а стену над входом украшала рогатая оленья голова. Но я по-прежнему не видел вокруг ни одного человека.
- Не понимаю, - пожаловался я, - куда подевались люди? Тут должны бродить толпы туристов! Особенно летом, в ясный, солнечный день. И где же они? У меня такое чувство, что пока мы тут ходим, на Земле началась ядерная война. Или разразилась эпидемия чумы. Или не знаю, что еще, но все почему-то вымерли.
- Мы на оборотной стороне карты, - напомнил Свен. – Ты что, забыл?
- Надеюсь, Ник сумел вернуться на правильную сторону, - вздохнул я, - и пьет сейчас пиво в какой-нибудь кнайпе. А не блуждает в одиночестве по безлюдной пустыне.
Потом все-таки появились мать и дочка. Высокая худая женщина в светлых летних брюках и белоснежном топике вела за руку девочку лет пяти, одетую в пестрое платьице, вернее, тащила ее за собой, как маленькую собачку. Они спустились с горы по канатной дороге и, не оглядываясь на нас, исчезли за дверью домика с кувшинами.
Мы стояли, потерянно озираясь. В глазах рябило от альпийского многоцветия. И цветочный луг, и вершины, серо-зеленые, точно клубами дыма, окутанные ошметками облаков, и прозрачные, как слюда, ручьи, и два озера – две огромные чаши, до краев наполненные изумрудной водой, все это ослепительно сверкало на солнце. Холодный ветер налетал резкими порывами, а по ветру плыл медовый перезвон колокольчиков. Я не сразу сообразил, откуда он, а потом заметил на склонах рыжих коров. Целое стадо, а может, и не одно.
- Пройдемся? – предложил Свен, и мы неторопливо побрели в сторону озер. – Даже будь этот мирок искусственный, он все равно очень красив.
Я пожал плечами.
От красоты горного «мирка» кружилась голова. Хотелось подойти к краю плато и спрыгнуть вниз – в поросшую ельником долину. Бархатно-зеленая, с высоты она казалась мягкой, как устланная мхом полянка, и обманчиво близкой. Вот только я знал, что разобьюсь.
- Но ты ошибаешься, - тихо сказал Свен.
- В чем я ошибаюсь?
Мы остановились на берегу одного из озер. Они располагались на разных уровнях, и кристально прозрачная, пронизанная солнцем вода из верхней чаши тонкой струей переливалась в нижнюю. В свою очередь верхнее озеро питалось двумя родниками, сбегающими с горы. А нижнее – ручьем, струящимся по равнине. Впрочем, насчет этого, равнинного ручья я усомнился и даже бросил в него травинку, чтобы понять, в какую сторону течет вода. Травинка поплыла прочь от озера.
- Да, - заметил Свен, - ручьи втекают и вытекают. Озера принимают и отдают. Бесконечное движение воды – это и есть жизнь.
- В жизни часто не так, - буркнул я. – И получить не от кого. Хоть ложись и умирай от голода физического и душевного. Никто тебе не протянет руки... И отдать тоже бывает некому.
- Тогда вместо озера получается лужа, - усмехнулся Свен. – Стоячая вода портится. Просить у других – не стыдно. А если душа только копит, а не отдает, в ней рано или поздно заведутся жуки и пиявки. Вот и решай, кем ты хочешь быть – лужей или озером.
Я хмуро кивнул.
- Ладно. Не надо меня поучать, как маленького. Терпеть такое не могу. Да и поздно мне что-то решать... Так в чем, говоришь, я ошибаюсь?
- Мир – не музыкальная табакерка. Он живой и настоящий. И сердце его – не механическое, а живое. Если его остановишь...
- То что?
- Механизм можно запустить снова. А живое сердце – нет. Я не думаю, что у тебя что-то получится. Но если да – это будет страшной ошибкой. Не понимаю, как тебе в голову пришла такая дикая идея...
- Если моя идея дикая, - возразил я, - зачем ты пошел со мной?
- А как ты думаешь?
- Уходи, - произнес я бесцветным голосом. – Я тебя не держу. И я не откажусь от своей затеи. А ты не сможешь мне помешать.
- Нет, я пойду до конца, - отозвался он.
- Как хочешь.
Закусив губу, я поднял с земли камешек и, размахнувшись, швырнул его в нижнее озеро. Он погрузился быстро и почти бесшумно, а по воде пошли круги. И солнце на изумрудной глади раскололось на множество острых золотых бликов, от нестерпимой яркости которых на глаза навернулись слезы.
- Видишь, он утонул. И так всегда! Механический мир – статичен и бездушен. Как ждать от него милости? Что может он дать человеку?
- Йорг, ты о чем?
- Почему он утонул, Свен? Скажи мне, почему? Что его заставило?
- Закон земного тяготения.
- Кто придумал эти дурацкие законы? Эту дорогу в один конец? Для нас, для камня... Почему он не всплыл на поверхность, не превратился в птицу, в рыбу, в водяную лилию?
- Тише, тише... – остановил меня Свен. - Не надо кричать. Ты хочешь увидеть чудо? Брось еще один камень.
Я взвесил в руке маленький кусочек кварца и, пожав плечами, швырнул его в воду. Огромная рыбина плеснула хвостом, сверкнула на солнце мокрой серебряной спинкой и ушла на глубину.
- Нет, - я отвернулся.
К подъемнику мы возвращались молча. Мне было стыдно за истерику у озера, и я не смотрел на Свена.
Вагонетка канатной дороги, слегка раскачиваясь, ползла вдоль почти отвесной скалы. Сквозь беловатый туман облаков почти ничего не удавалось разглядеть, только серые камни и что-то смутное внизу, подкрашенное огненными лучами заходящего солнца. Два горных озера, похожих с высоты на два карманных зеркальца, послали нам прощальные солнечные зайчики и заволоклись молочной дымкой.
Последнее плато оказалось совсем небольшим. Цветов здесь уже не было, только короткая и чахлая, словно озябшая трава между камнями. А кое-где крохотными островками лежал снег. От подъемника вдоль плоской вершины вела короткая тропинка и упиралась в груду булыжников, сложенных наподобие эскимоского иглу. Именно оттуда исходило «биение».
Едва покинув вагонетку, я тотчас пожалел, что отказался взять у Ника теплый свитер. Потому что на этом каменистом плато было холодно и промозгло, и ветер дул уже не порывами, а непрерывно и настолько сильно, что грозил скинуть нас обоих вниз. Вместе с ним в легкие проникла сырость, и я закашлялся.
До вершины не долетал звон коровьих колокольчиков, зато «биение» земного сердца стало оглушительным. Оно пронизывало нас со Свеном насквозь, заставляя наши сердца биться с ним в унисон. Это, действительно, была истина, только непостижимая для ума и невыразимая в словах.
- Не передумал? – спросил Свен.
Я помотал головой.
Солнце, между тем, совсем съежилось и остыло, обратившись маленьким красным мячиком. Описав по небу короткую дугу, оно упало куда-то в ельник у подножия Альп. И только облака над пропастью светились тускло-багровым.
- Первый раз наблюдаю закат в горах, - заметил Свен.
- Я тоже. И, наверное, последний.
Бескрайнее небо над нашими головами, слоисто-полосатое, словно нарисованное грубыми мазками, медленно и торжественно гасло.
- Хочу попросить тебя только об одном, - сказал Свен. – Подожди до утра.
Я покосился на каменное иглу и кивнул. Забираться туда в кромешной темноте не хотелось. Вдобавок, после долгого похода каждая мышца ныла, и прямо сейчас ворочать огромные валуны я был не в состоянии. Да и ночь – не для работы. Она для того, чтобы мир отдохнул.
Достав из рюкзака одеяло, я расстелил его прямо на камнях, подальше от обрыва, и лег. «Биение» убаюкивало, и веки тяжелели от усталости. Но засыпать я боялся, сам не знаю почему. Нет, я не думал, что Свен скинет меня в пропасть... но... Он накрыл меня свои спальным мешком и, немного помедлив, прилег рядом. Дрожа от холода, мы прижались друг к другу.
- Я побуду с тобой до утра, а потом уйду, - шепнул он мне на ухо.
В ту ночь я впервые увидел звезды глазами Маркуса – как огненные письмена в небе. Я даже мог разобрать слова и отдельные фразы, но смысл от меня ускользал – так он был огромен. Но с каждым вдохом в меня входила какая-то его частица. А слова, точно семена, падали в мой испуганный ум и в нем прорастали, пуская побеги и распускаясь удивительными цветами.
Солнце брызнуло на траву и камни, на соседние вершины, окутанные бледно-серебристой дымкой. Облака почти полностью рассеялись – день обещал быть ясным. Мое онемевшее за ночь тело понемногу просыпалось. Оно еще помнило чужое тепло, шепот и прикосновения, и блуждания взглядами среди звезд. Свен исчез, но я не верил, что он спустился с горы один. Наверное, отошел на минутку за вагонетку подъемника.
Ветер тоже улегся, а «биение»... оно словно переместилось внутрь меня. И в то же время было разлито в небе, в воздухе, в необьятной толще камня, оно стучало во мне и вне меня, как материнское сердце. И мир простирался вокруг – не шкатулка с бездушным механизмом, а ласковая вселенная, заключившая в свою нежную плоть беззащитное дитя-человечество. Думая о ней, я представлял себе мать с ребенком во чреве. Или кенгуру с кенгуренком. И улыбался.
Когда-нибудь придет время, и человечество родится в новый мир – добрее и прекраснее этого. Только не надо торопиться. Не надо ничего ломать.

Нет, эта маленькая история не о цветах. Не только о них. Она обо всех, кого зима баюкала в ледяных объятиях. О том, что скрывал снег. Весной оживает все, что таилось под ним. Оживают ручьи, ручейки и тонкие струйки, наполняя воздух журчащей музыкой леса. Оживают толстые корни, похожие на больших, спящих, белых змей, и пускают молодые побеги. Палые прошлогодние листья отдают мертвые соки земле, а золотую душу – солнцу. А бурые чешуйки, что остались от них – оживают, вспархивая легкими, разноцветными бабочками. Оживают пустые скорлупки, упавшие из гнезд, и, обласканные теплыми лучами, становятся целыми. Не пройдет и нескольких дней, как из них вылупятся птенцы-подснежники. Они вырастут в красивых птиц, чьи песни не различит человеческое ухо. Но голоса подснежников слышны деревьям и ручьям, грибам и лишайникам, и лесным насекомым, и другим птицам, и тростникам на озере. Они – тот камертон, по которому лес настраивает свое звучание. Весной оживают хрупкие стебельки и бутоны, чтобы, напоенные талой водой, превратиться в прекрасные цветы. Оживают мертвые зверьки, погибшие зимой – если от них осталась хотя бы косточка или шерстинка.
Ожила Элли. Сощурила ярко-голубые глаза, еще пару часов назад мутные и слепые, полные талой воды. Растерянно похлопала ресницами, смигивая мертвую влагу. Девочка словно проснулась, но не в своей спаленке, уютной и светлой, в окружении любимых игрушек, а в мокром весеннем лесу. Сон был тягостным и жутким, и она не сразу вспомнила, что случилось. Села на моховой подстилке, боязливо озираясь и прижимая пухлые ладошки к груди. Ее белая заячья шубка валялась чуть поодаль, грязная и вывернутая наизнанку. Но там, где на нее падал солнечный луч, пятна исчезали, и мех блестел, как только что выпавший снег.
Эту шубку сорвал с Элли тот человек, который целую зиму назад увел ее с детской площадки. Ай, малышка! Разве мама не говорила тебе, что нельзя никуда ходить с чужими людьми? Даже если на первый взгляд незнакомец показался невзрачным и безобидным? Даже если он назвался папиным другом? Он взял тебя за руку – так крепко, что ты не смогла вырваться, и ты не закричала, не позвала на помощь, хотя на улице были люди. Но ты пошла с ним в лес – и осталась там навсегда.
«Я боюсь», - прошептала Элли и с удивлением поняла, что это не так. Страх исчез. Память о том человеке, его недобрые глаза, боль, удушье – все оказалось смыто нежным запахом молодой травы, просочилось сквозь мох и впиталось в землю. С каждым вдохом свежий лесной воздух входил в легкие, расправляя их и воскрешая каждую клеточку омертвевшего за долгую зиму тела.
Она потянулась за шубкой – не потому что замерзла, а просто мама ее учила, что одежда не должна валяться в беспорядке. Но отмытый солнцем добела комок меха вдруг как-то странно подобрался, подпрыгнул и, навострив длинные уши, сел чутким столбиком.
- Ой!
Девочка отдернула руку. Прямо у нее над ухом кто-то тихо засмеялся. Элли подняла глаза и увидела мальчика, наверное, чуть старше нее, лет семи или восьми. Такие большие дети обычно уже ходят в школу.
- Привет, - сказал он. – Я Петер.
Мальчик был худой и бледный, с растрепанными волосами и в порванной одежде. Но ведь и сама Элли выглядела не лучше.
- Моя шуба превратилась в зайку, - пожаловалась она.
- Это не страшно, - улыбнулся Петер, присаживаясь на корточки рядом с ней. – Летом в лесу тепло. А зимой мы просто спим. Тебе не будет холодно.
- Откуда ты знаешь?
- Я здесь с прошлой весны.
Элли удивленно моргнула. От весны до весны! Целый год! Ей очень хотелось заплакать, зареветь, как маленькая, уткнувшись в теплый мох, словно в мамины колени. Так жалко стало этого бледного мальчика. И себя тоже. Осенью она должна была пойти в школу и даже выбрала ранец – пузатый, розовый, с золотыми блестками. Он красовался в стеклянной витрине вместе с красивым картонным кульком, вероятно, набитым вкусными конфетами, с коробками цветных карандашей, шариковыми ручками, тюбиками с клеем и бумажными осенними листьями. Каждый раз, проходя мимо, она здоровалась с ним – со своим будущим ранцем, мысленно примеряя его на спину и приосаниваясь. Теперь его купят какой-нибудь другой девочке. И та отправится в школу, будет сидеть за партой, за которой могла бы сидеть Элли...
- Эй, ты чего?
Она все-таки разревелась.
- Не плачь, все плохое позади, - утешал ее Петер, неловко обнимая за плечи. – В лесу много тропинок. Нам не будет скучно. Я и один не скучал... ну разве что совсем немного. А вдвоем – совсем другое дело! Пойдем, я покажу тебе лесное озеро, откуда можно пить. А еще из ручьев. Вода там очень вкусная. А есть можно кислицу – знаешь, такая, с тремя листиками?
- Знаю, - всхлипнула Элли, вытирая покрасневшие глаза.
- Это сейчас, весной. А летом появятся разные ягоды. Нам не много нужно.
Девочка слушала его, как зачарованная.
- Ну, вставай. Пошли, - предложил он с гордым видом заправского хозяина. - Я все тебе покажу и расскажу.
- Я хочу домой, - сказала Элли, поднимаясь и отряхивая брючки от налипшей на них рыжей хвои. – Хочу к маме.
Петер грустно покачал головой.
- Нельзя. Сама понимаешь, мы теперь – другие. Ну, - он задумался, - наверное, ты можешь сходить попрощаться. Не сейчас, а когда станет темно. Не надо, чтобы тебя кто-то видел.
- А ты? – спросила Элли. – Не пойдешь со мной?
- Нет, - он закусил губу. – По мне там никто не скучает.
- Разве у тебя не было родителей?
- Только тетя и дядя. Тетя меня не любила. А дядя... он сделал это со мной и оставил здесь.
Ласковое оранжевое солнце погладило верхушки берез. Яркий весенний день клонился к вечеру, приглушая птичьи голоса и удлиняя тени. Элли взяла Петера за руку.
- Я вернусь. Только посмотрю одним глазком, как они там. Папа и мама. Как они без меня.
Мальчик кивнул.
А потом они, стоя на берегу лесного озера, долго смотрели на солнце. Как оно краснеет и гаснет, будто угли в печке, и даже поднявшийся ветер не может его раздуть. Кажется, еще чуть-чуть, и оно подожжет сухие тростники, и взметнется к небу высокий огонь, пожирая облака и звезды, и перекинется на лес, а затем – и на поселок. Но ничего подобного не случилось, и солнце просто утонуло в холодной воде. Наступила ночь.
Раньше Элли боялась темноты, даже спала с включенным ночником, за что ее часто ругала мама.
«Ты уже большая девочка, - говорила она, - давай-ка, выключи лампу. Чего ты боишься? Посмотри, ни в шкафу, ни под кроватью нет никаких чудовищ».
Каждый вечер, перед сном они с мамой вместе обходили комнату, заглядывая в тумбочки, под кровать и под письменный стол, открывая по очереди все дверцы шкафа. Искали чудище – когтистое и страшное – и, конечно, не находили. Только после этого Элли спокойно засыпала.
«Как часто, мама, мы боимся не того и не тех, - могла бы сказать она сейчас. – Чудовища – среди нас, они выглядят как обычные люди».
Впрочем, ни о чем таком Элли не думала. Она шла босиком по тихой улице родного поселка. В редких окошках теплился свет, и мелькали тени, расходясь по тюлю мягкими волнами, и лунными светлячками блестели на газонах глаза садовых гномов и кошек. И фонари горели только на перекрестках – то есть, почти нигде, да и те мерцали фиолетово и тускло.
Она миновала темную аптеку и магазин с ранцем на витрине. Только ранец уже был другим – черно-синим, мальчишеским. Но Элли даже не взглянула в его сторону, а нырнула в узкую калитку, во двор частного дома. И, вскарабкавшись на дерево, как большая кошка, прильнула к окну. Ее родители пили чай на кухне. Девочка видела фарфоровые чашки у них в руках, у мамы с надписью «самой любимой мамочке», а у папы – с желтым цветком. Видела стеклянный заварочный чайник и конфетницу на столе. Родители о чем-то разговаривали, склоняясь головами друг к другу, и лица их казались грустными. Потом мама отставила в сторону свою чашку, уронила руки на стол и заплакала. Папа встал и обнял ее, и баюкал, как ребенка, целуя в пробор.
Элли заерзала на толстом яблоневом суку. Ей очень хотелось туда, в ярко освещенную кухню, в тепло, хотелось утешить маму, взобраться к ней на колени, обнять крепко-крепко и заплакать вместе с ней, хотелось горячего чаю... Но она осталась сидеть на дереве, грея дыханием оконное стекло. Она уже не была собой. Лес пустил в нее свои корни. В ее жилах текла хрустальная вода родников, а волосы пахли мхом, талым снегом и палой листвой.
Элли вспомнила, как днем, уже успокоившись, стояла вместе со своим новым другом у лесного озера.
- Кто мы? – спросила она тогда. – Кто мы, Петер?
- Мы подснежники.
- Подснежники? – протянула она удивленно. – Но это цветы!
- Это цветы, птицы, деревья, бабочки, зайцы и белки... Это другая сторона леса. Смотри!
Она посмотрела и увидела. На зеленоватой глади озера зыбко колыхались деревья. Тонкие и бледные, как их с Петером лица. Они тянулись вверх – и одновременно в глубину, и кроны становились корнями, и вцеплялись в зеленое небо, чуть подкрашенное огненным закатом, и сплетались в призрачной вышине. А на берегу неподвижно застыла, поджав под себя одну ногу, белая цапля и вместе с сухими тростниками отражалась в воде. И казалось, даже если она вспорхнет и улетит по своим птичьим делам – ее озерный двойник останется стоять, обрамленный золотом призрачной травы.
Там, на узкой береговой кромке, словно пересекались две вселенные. Лес – расцветающий, весенний. И лес, опрокинутый в озеро. Наверное, в этот миг Элли осознала, не человеческим, а каким-то звериным чутьем почуяла – что мир подснежников, тонкой линией отделенный от мира людей, не отпустит ее никогда.
Она слезла с яблони и прошла по гравийной дорожке, словно по горячим углям. Камешки кололись. Но среди них отыскался кусочек мела. Встав на цыпочки, она дотянулась до почтового ящика и крупными печатными буквами написала: «Мама, папа, я вас люблю». И, чуть помедлив, добавила: «Я жива, и мне хорошо». Может быть, им станет от этого легче. Может, они утешатся, - подумала Элли и тенью выскользнула из сада.
Поселок заснул еще крепче. Почти все окна в домах погасли, но с неба лился мягкий серебряный свет. Девочка медленно брела по пустым улицам, жалея, что не принесла маме букетик первоцветов. Она хотела, но Петер ей запретил. Мы – больше не люди, сказал он, это люди рвут цветы, ломают ветки, топчут жуков и ловят бабочек. А мы – дети леса. Мы можем любоваться цветами, трогать, нюхать... но не рвать их, не убивать. Хватит убийств! Сейчас весна – время жить.
Элли слушала и кивала. Скоро апрель пройдет по лесу с радужной палитрой. Мазнет синей краской – и заголубеет лужайка пролесок. Плеснет желтой – и солнечно станет от расцветших лютиков. И белые ветреницы заструятся молочными реками между черными стволами, и затопят лес, выходя из берегов, и полыхнет разнотравье и разноцветье, как лесной пожар. А в мае распустятся ландыши, наполняя воздух глубоким, таинственным, нежным ароматом... И значит, наша маленькая история все-таки о цветах.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья" - "Подснежники" - "Искупление"

Я с детства боялся кошек. Причем без всякой на то причины. Ну что могли мне сделать эти безобидные, в общем-то, создания, милые домашние пушистики или маленькие диковатые хищники, опасные разве что для птичек и мышей? Но при виде самой безобидной мурки я бледнел и начинал заикаться. А бывало, что и падал на землю и, к ужасу взрослых, бился в самом настоящем припадке или терял сознание.
Не помню, откуда это взялось и когда началось. И почему именно кошки. Я вырос на маленькой частной ферме. Мои родители держали кроликов, которых я брал иногда в дом, таскал на руках, гладил, укладывал рядом с собой в постель, как меховые игрушки – и чувствовал себя прекрасно. Даже бродячих псов – и тех я не пугался так сильно. Хотя, сбиваясь в стаи, они иногда нападали на людей, и как-то раз чуть не загрызли насмерть нашего соседа, кроткого пьянчужку, кстати, беззаветно любившего всех без разбора животных, в том числе и собак.
Закончив школу, я переехал в город, женился, и нет, мой страх не утих. Но кошки в округе почти не попадались. Хозяйские, в основном, не покидали свой дом или дворик, а бездомные были осторожны и сторонились незнакомых людей. Если я и успевал что-то заметить или услышать, то разве что мелькнувший в кустах хвост, волнение и шорох в густой траве и утробное рычание откуда-нибудь из-за помойных бачков. Иногда, особенно в апреле-мае местные коты пели у меня под окнами долгие любовные песни, так похожие на младенческий плач, что я притворялся перед самим собой, что это он и есть. А может, так оно и было. Я не знаю. По соседству жило несколько семей с маленькими детьми.
В общем, мне и кошкам как-то удавалось избегать друг друга. И все шло хорошо, пока однажды пасмурным осенним вечером моя дочка Алина не принесла домой озябшего котенка. Это случилось, помню, в середине ноября. Шел ледяной дождь со снегом, и земля уже к тому времени слегка промерзла. Насквозь промокший, беззащитный пуховый комочек дрожал от холода и, лежа в дочкиных ладонях, смотрел на нас желтоватыми глазками-пуговками, тихонько и, как мне тогда показалось, сердито урча. Алина назвала малышку Беляночкой, хотя из-за грязи цвет ее шерсти невозможно было рассмотреть. Когда жена ее искупала, она и тогда оказалась не белой, а серебристо-дымчатой, очень красивой. Но имя осталось. И сама кошечка, конечно, осталась у нас. Я не осмелился сказать «нет», да меня никто и не спрашивал. Мои дорогие девочки – жена и дочь – и мысли не допускали, что кто-то может не влюбиться с первого взгляда в это крохотное, доверчивое существо. Они хлопотали над ним, как две курицы-наседки над единственным цыпленком, а я стоял в стороне, уже предвидя грядущие мучения, и меня пробирал озноб.
И правда, Беляночка росла необычайно доброй и привязчивой – так и ластилась к рукам. Ее круглые, янтарные глаза смотрели прямо в душу. Но это была кошка. Кошка! При виде ее острых когтей, я весь покрывался холодным потом. Сердце колотилось, как бешеное, и кружилась голова. Я понимал, что это нелепо и стыдно, но ничего не мог с собой поделать. И уж конечно, ни за что не отважился бы признаться своим девочкам, что я, взрослый мужчина, боюсь маленького котенка.
Наверное, другой на моем месте пропадал бы вечерами в пивнушках, кафе, клубах – где угодно. Но я по природе своей домосед и семьянин, и меня тянуло домой. Не скажу, что мое жилище превратилось в филиал ада на земле. Но я чувствовал себя плохо, очень плохо. Я давился ужином, пока Беляночка лежала на холодильнике, уставившись мне в лицо своими совиными глазами. А потом утыкался в монитор, делая вид, что работаю, но, и сидя к ней спиной, слышал, как она катает по полу пластмассовые мячики.
Меня пугала непредсказуемость ее движений, ее мягкие прыжки, потягивания, нервное подергивание хвостом, ее мелкие, острые зубы маленького хищника. Я замирал от страха, представляя, как они впиваются мне в руку, и никак не мог избавиться от этих болезненных фантазий. Они преследовали меня весь вечер – и даже потом, во сне. Конечно, жена видела, что со мной что-то неладно и тревожилась, но на все ее беспокойные вопросы я отвечал односложно: «Устал». Наверное, она думала, что это от нее я отворачиваюсь, вжимаюсь в угол, виновато прячу взгляд. Ей чудилось, что я на что-то обижен, и, не в силах докопаться до причины, тем не менее простодушно надеялась, что любовь и нежность к общей питомице нас помирят. Не зря же говорят, что кошки приносят лад в семью. Увы, но не в моем случае. Робко вглядываясь в мое мрачное лицо, жена взахлеб рассказывала о милых шалостях Беляночки, о том, как та обгрызла какой-то цветок, перепрыгнула с серванта на шкаф, играла с плюшевой мышкой, стащила со стола котлету, разворошила белье в баке и устроила себе там гнездо.
- Я чуть не загрузила ее в стиральную машину! – с притворным смехом сообщала она, и улыбка застывала на ее губах.
Потому что я и хотел бы, но не мог смеяться вместе с ней.
Дочка требовала:
- Папа, погладь Беляночку!
Я бледнел и отшучивался. Мне казалось, что я умру, если прикоснусь к кошке или она коснется меня.
Хорошо, что хотя бы спала Беляночка в детской комнате, обычно на Алининой подушке или у дочки в ногах, свернувшись урчащим серым клубком. Казалось, она и во сне продолжала петь любимой маленькой хозяйке свои колыбельные. А мне хотя бы по ночам удавалось немного отдохнуть и расслабиться.
Если бы еще не эти кошмары... Мне снилось, что Беляночка растет и вырастает огромной, как тигр. Злобная дымчатая тигрица с зубами – в половину моей руки каждый. Утром я просыпался с головной болью, а выходя из спальни, убеждался, что котенок и в самом деле увеличился в размерах. Недавно он умещался в детских ладошках. А сейчас уже растянулся на полдивана. Через неделю кошка занимала уже весь журнальный столик, а толстый и пушистый, как еловая ветка, хвост делал ее еще на полметра длиннее. Что же будет дальше, думал я с плохо скрываемым ужасом.
- Тебе не кажется, Ань, что... э... Беляночка слишком быстро растет? – осторожно начал я однажды за завтраком.
- Па-а-п, ты что? – тут же закричала дочка. – Она совсем крошка! Крошка-кошка!
- Быстро растет? – удивилась жена. – Наоборот, наш ветеринар считает ее очень мелкой для своего возраста. Судя по зубкам ей уже полгода, а выглядит как четырехмесячный котенок.
- Что же делать? – спросил я растерянно.
Но жена поняла мой вопрос по-своему и принялась увлеченно объяснять что-то про диетический корм, витаминные добавки и питание по часам.
Ну что тут сказать? Все это было для меня пыткой, и с каждым днем становилось все хуже. Когда стало совсем уже невмоготу, я пошел к врачу.
- У вас айлурофобия, - сказал доктор, выслушав меня. – Паническая боязнь кошачьих. Как и любая фобия, она иррациональна. Возможно, в детстве вас испугала кошка. Или даже поцарапала и покусала. Вы могли об этом забыть – психика часто вытесняет воспоминания о травмах. Это может быть и какой-то атавизм. Страх древнего человека перед саблезубыми тиграми. Что-то такое.
- Вы можете помочь? – спросил я без обиняков.
Доктор замялся.
- Как вы понимаете, не существует таблетки от страха. Я бы посоветовал психотерапию. Иногда она дает неплохие результаты. Хотя и без гарантии... Но в нашем деле, как вы понимаете, трудно что-то гарантировать. Душа человеческая – тонкий и сложный инструмент. Ее не настроить, как скрипку, подтянув пару струн. И все-таки попробовать стоит. Но придется поработать.
- Я готов.
- Вот, подружитесь-ка для начала с этим симпатягой, - улыбнулся врач и протянул мне, сняв с полки, белого игрушечного котенка с блестящей синтетической шерсткой и черными узелками вместо глаз.
Я отшатнулся.
Доктор смерил меня внимательным взглядом и покачал головой.
- Знаете, на вашем месте я бы поговорил с женой. Пусть найдет кошечке новый хороший дом.
- Нет. Они обе ее любят. Жена и дочка.
- Вы измучаетесь, пока наступит облегчение. И заболеете от сильного стресса – уже физически. А то и семья распадется. Поймите, здесь нечего стыдиться. Айлурофобия – это болезнь. А заболеть может каждый. В этом нет вины человека.
- Ладно, - сказал я только для того, чтобы закончить разговор. Прекрасно понимая, что здесь не о чем раздумывать.
Я вышел из дверей больницы на свет и холод. В морозном воздухе плясали редкие колючие снежинки, обжигая лицо и руки – остро и болезненно, как булавочные уколы. Помню головокружение и тошноту, и резь в глазах от яркого солнца. Я понимал, что никогда не смогу причинить боль двум самым родным и любимым девочкам. Алина в своей питомице души не чает. Да и жена... какой улыбкой озаряется ее лицо, стоит только упомянуть имя Беляночки. И кошку я, если честно, жалел. Она-то в чем виновата?
В общем, я решил терпеть и по возможности лечиться. А там уж, как Бог даст. Я не знал еще тогда, что не пройдет и пары месяцев, как я вытащу ее – нашу Беляночку – живую и дрожащую от ужаса, снова ставшую беззащитной и маленькой, из-под развалин собственного дома. И, прижимая к себе, баюкая ее, как младенца, понесу дочери и жене. И мы обнимемся втроем – нет, вчетвером – и заплачем. Мы, четверо выживших, посреди беспросветного хаоса и кошмара. И что моя айлурофобия и другие ненужные страхи осыплются с меня шелухой перед лицом настоящей беды.

Недалеко от моего дома есть перекресток, а над ним висит едко-желтый фонарь. Самый обыкновенный, забранный в чугунную решетку, он загорается в сумерки, разбрызгивая яркий, масляный свет на серый асфальт и на бетонную стену соседнего здания. Моя бабушка, мир ее праху, когда еще была жива, говорила, что это место не простое и что раз в пятьдесят-сто лет на нем совершаются чудеса. То есть, во все ночи это перекресток как перекресток. И фонарь над ним как фонарь, но однажды его свет из желтого становится малиновым и меняет все вокруг, и тогда на него, как мотыльки на свечу, слетаются ангелы. Кто это такие и как они выглядят, она мне, тогда еще маленькому, объяснить не смогла. А может, просто не захотела, потому что в детстве я был настоящим непоседой. Обычно бабушки знают все, но рассказывают только тем, кто умеет слушать. Она добавила только, что ангелы живут на небе, что на кончике иглы этих созданий умещается никак не меньше сотни, и что в ночь малинового фонаря они исполняют любые, самые заветные мечты.
- А если у меня нет мечты? – спросил я тогда.
Бабушка хитро прищурилась.
- Так таки нет? Неужели тебе ничего не хочется?
Я обдумал ее вопрос.
- Не-а.
- У каждого есть мечта, - строго сказала бабушка. – Иногда маленькая, как спичечная головка. Иногда огромная, как дом. Но всегда самая-самая. Она записана у человека в сердце, и ангелы могут ее прочитать.
Я кивнул. В бабушкины сказки полагалось верить без лишних вопросов.
Однажды, возвращаясь из гостей, я замешкался на знакомом перекрестке. Ночь выдалась не то чтобы жаркой, но душной и очень теплой для поздней весны. Я остановился у фонаря и расстегнул пиджак. И вдруг почувствовал – что-то изменилось. Запах, свет... я даже не понял сначала, что именно. Словно нечто иное, чуждое витало в воздухе, едва уловимое, как аромат хороших духов.
А затем мой взгляд уперся в стену. Уж кто, как не я, знал эту уродливую бетонную коробку, словно неуклюжий навозный жук одним углом выползавшую на тротуар. В ней находилась копировальная фирма, в которой я еще школьником проходил совершенно бестолковую и бесполезную практику. Каким-то странным колдовством это нелепое строение превратилось в двухэтажный кирпичный дом, старинного вида и словно обожженный временем. Его фундамент порос мхом, как лесной пень. Я изумленно потер глаза. Но удивительный дом остался на месте. Мог ли я заблудиться? Вряд ли... Эта дорогу я изучил не хуже, чем свою собственную квартиру. Я посмотрел вниз, и увидел, что вместо асфальта под ногами у меня расстилается булыжная мостовая. В тусклом сиянии фонаря она красновато блестела, словно мокрая – не то от пролитой крови, не то от вишневого сока. А фонарь... ну что фонарь? В первую минуту я решил, что он вот-вот перегорит. Иначе с чего бы вдруг его свечение так ослабло и обрело столь редкий оттенок?
А потом я вспомнил бабушку, ее сказку о небесных созданиях, исполняющих мечты, и подумал: а ведь это она, наверное, и есть, ночь малинового света. Не скажу, что с тех пор у меня появилась настоящая мечта. Желания и планы – да. У кого их нет? Но это ведь совсем другое. Их носят в уме, а не в сердце. Оставалась, правда, надежда на ангелов – этих незримых друзей человека мечтающего. Наши души для них, как открытая книга. Пусть почитают в моей – и поймут, чего я на самом деле очень-очень хочу. Даже если сам я об этом не догадываюсь. И я решил немного подождать, а пока разглядывал крупных ночных мотыльков, серым облаком вьющихся вокруг фонаря. Они мало походили на ангелов – скорее, на крохотные тряпочки – и едва ли могли уместиться на булавочном острие. Но все равно я посматривал на них с уважением. А вдруг?
- Эй, приятель, огонька не найдется? – раздался за моей спиной мужской голос, после чего кто-то протяжно откашлялся и, судя по звуку, сплюнул на мостовую.
Я обернулся. В круге малинового света переминался с ноги на ногу низенький лысый старичок и рассеянно мял в пальцах незажженную сигарету. Нет, хотел ответить я, но в этот момент вспомнил, что еще вчера собирался на вечеринку с грилем и поэтому положил в карман зажигалку. Какая удача!
- Вот, - улыбнулся я, - пожалуйста.
Благодарно кивнув, старичок закурил и с наслаждением выпустил в темно-малиновое небо беловатую струйку дыма.
- Вот ведь ночь проклятая... Темно, как в преисподней. Последний фонарь на улице – и тот перегорает. Курить хочется ужасно, спички дома забыл, а у кого ни спросишь – у всех эти... будь они неладны, вейпы. Хорошо, хоть вас встретил. Просто счастье какое-то.
Он ушел, продолжая кашлять и бормотать себе под нос. А я развеселился, представив, что только что, вероятно, исполнил чью-то заветную мечту – встретить человека с зажигалкой в кармане. Что там бабушка говорила про спичечную головку?
Может быть, и моя мечта – столь же глупая и маленькая, подумал я, и даже наверняка она такая. Поэтому торчать ради нее среди ночи на пустынном перекрестке – едва ли стоит. И самое разумное сейчас пойти домой и лечь спать. Но не успел я и глазом моргнуть, как из темноты, окружавшей фонарь, вынырнул мальчишка. Белобрысый, совсем небольшой, лет семи, наверное. Он уставился на меня круглыми, испуганными глазами и, тихо ойкнув, прикрыл рот ладошкой.
- Ты, пацан, почему так поздно гуляешь? – удивился я. – И где твои родители?
- Дома, - буркнул мальчишка. – Они не знают, что я здесь. Я без спроса ушел.
- А что случилось-то? – забеспокоился я. – Давай я тебя провожу? Где ты живешь?
Но ребенок заупрямился.
- Я ходил в ночной магазин. Тут, за углом. У мамы завтра день рождения, а я забыл про подарок, вот, хотел купить...
- Ну и? – поинтересовался я. - Купил?
Мальчик опустил голову.
- Нет... Я видел такую... расписную кошку... из фарфора. Мама их собирает. Но оказалось, что в ночном магазине она на пять евро дороже. И я...
- И у тебя не хватило денег?
- Да...
Усмехнувшись, я извлек из кармана слегка помятую купюру и протянул мальчишке.
- Да не вопрос! Беги в свой магазин. И сразу – домой. Обещаешь?
- Обещаю! – прокричал он уже на бегу и скрылся за углом странного кирпичного дома.
Я проводил мальчишку взглядом и пожал плечами. Мечтала ли его мама о расписной кошке? Все возможно, коллекционеры – немного чудные люди. Или он сам целый год копил монетки, экономя Бог знает на чем, на мороженом, на булочках с корицей, на кино, на проезде... И мечтал порадовать маму в самый главный для нее день?
А потом непонятно откуда появился бродяга или, может, бездомный, небритый пьянчужка... одним словом, какой-то опустившийся тип в грязной майке и замызганных пижамных штанах. Окинув меня мутным взором, он без обиняков заявил:
- Я всю жизнь мечтал о таком пиджаке, как у тебя!
- Ну, если всю жизнь... – растерялся я и, сняв пиджак, отдал ему.
Даже не сказав «спасибо», пьянчужка выхватил его у меня из рук и размашисто зашагал прочь.
Хорошо, что ночь такая весенняя. Я стоял, наблюдая за волшебным полетом ангелов, как они то гасли серебряными искрами, покидая малиновый круг, то стукались о стеклянный плафон. В их танце, казалось, не было никакого смысла, кроме извечного стремления к свету. Вот о чем не рассказала мне бабушка, из-за того, что я невнимательно слушал. Освети свое сердце ярче – и ангелы слетятся туда. Я смотрел и размышлял, и мне становилось все легче и легче, словно не пиджак я сбросил с плеч, а тяжелый груз.
Женщина, немолодая, седовласая, вышла из-за угла кирпичного дома и нерешительно потоптавшись на месте, повернула обратно... Снова вернулась и робко приблизилась ко мне.
- Простите, это же Бергштрассе? Дом один? Или нет?
- Трудно сказать, - ответил я. – Но думаю, да.
- Мне кажется, я заблудилась, - призналась женщина. – Не узнаю этот дом. И улица какая-то незнакомая. Я уже полчаса хожу, как во сне, и не могу понять, где я.
- Я, если честно, тоже.
Она внимательно и тревожно вгляделась в мое лицо, и вдруг улыбнулась – светлой и печальной улыбкой, словно окошко в ясный день приоткрыла – а там золотой листопад и яблони стоят, усыпанные плодами.
- Вы такой красивый и молодой, совсем юный... И так похожи на моего покойного мужа. В тот день, когда мы впервые гуляли по городу. Мы были бедными студентами, обоим по девятнадцать лет. И он пригласил меня в какую-то дешевую забегаловку... Мы купили один бутерброд на двоих и по стакану томатного сока... И знаете... мне случалось с тех пор бывать в очень дорогих ресторанах. Но нигде не кормили так вкусно, как в том маленьком кафе под липами...
- Понимаю, - кивнул я.
- Правда, понимаете? – обрадовалась женщина. – Я почему-то так и думала, что вы поймете. У вас такое лицо... и еще этот свет... Такой необычный. Он догорает, да? Этот фонарь? Догорает, как моя жизнь. Но в его прощальных красках столько грусти и красоты... Вы не представляете себе...
- Представляю.
- А можно... – попросила она, смущаясь, - можно, я вас поцелую? Только один раз! И это будет так, как будто я снова целую его...
- Да, - сказал я и прикрыл глаза.
Она легко коснулась губами моих губ, и на меня повеяло тонким цветочным ароматом ее шампуня, благоуханием молодости и надежды, счастьем первого свидания и чем-то еще – ностальгически-прекрасным.
- Благодарю вас, - шепнула она и ускользнула во тьму.
А я с трудом перевел дух. Голова кружилась. И я совсем не удивился, когда на моем перекрестке замаячил почти двухметровый детина в фирменной куртке Кауфхауса. Я только очень надеялся, что он не попросит мою рубашку или брюки, как тот бродяга, и не сочтет меня слишком красивым, похожим на кого-нибудь из его бывших друзей или возлюбленных.
Но он подошел и вежливо поздоровался, и даже протянул мне руку, которую я – с некоторой опаской – пожал.
- Вы меня, наверное, видели, - доверительно сообщил он. – Я работаю охранником в супермаркете. То есть, стою у дверей и говорю покупателям «доброе утро», «добрый день» или «добрый вечер». Как попугай.
Надо сказать, что и куртка у него была расцветки попугайской. Я улыбнулся. Вернее, мы улыбнулись друг другу, как давние приятели.
- По сути я делаю то же самое. Только по телефону.
- Ну, значит, мы почти коллеги. А хотите, - предложил он вдруг, извлекая откуда-то из-за пазухи тонкую синюю тетрадку, - я вам почитаю свои стихи? Мне кажется, они хорошие. Но никто не соглашается их слушать. Никто не верит, что у простого охранника может быть душа поэта.
- Я верю.
Он раскрыл тетрадку. И я увидел, что она – в клеточку. Обычная, школьная, и таким же ясным школьным почерком исписаны ее листы.
- Этот колдовской свет, - начал он, - всего лишь агония умирающей лампочки... А это небо...
Я поднял глаза. Сквозь красноватую дымку в небе сияли звезды. Но не обычные, а крупные, разноцветные, как луговые цветы. Желтые, как лютики, и белые, как маргаритки. Голубые, как незабудки. И даже розовые, словно космеи. Целое небо весенних цветов. И по этому небесному лугу текли молочные реки далеких созвездий. И царила в зените полная луна, глубокая, как озеро. Ее зеркальная гладь отражала притихший мир, фонарь, дом и нас двоих, стоящих на ночном перекрестке.
Обо всем об этом читал свои стихи неизвестный поэт, а может, о чем-то совсем другом. Я слушал и не слушал. А свет, между тем, разгорался все ярче, желтея на глазах. И прояснялся горизонт – ночь малинового фонаря подходила к концу.
- Вам понравилось? – застенчиво спросил охранник, скатывая в трубочку и убирая за пазуху свою тетрадку.
- Очень, - ответил я совершенно искренне.
Он снова пожал мне руку и ушел – легкой походкой, словно танцуя, что совсем не выглядело странным – в эту волшебную ночь, когда сбываются мечты.
Я тоже повернулся, чтобы уходить, и только в последний момент заметил его. Может быть, он стоял здесь с самого начала – на грани тьмы и света, старый, облезлый пес с лишайными пятнами на спине. Такой тощий, что ребра выпирали сквозь шкуру. Он посмотрел на меня и слабо шевельнул хвостом. И знаете, не нужно быть ангелом, чтобы прочитать в собачьих глазах одно настойчивое желание. Заветную мечту существа обездоленного, больного, у которого, возможно, никогда не было ни друга, ни дома. Или были – но остались в далеком счастливом прошлом, которое, казалось бы, никогда уже не вернуть. И только сегодня...
Я вздохнул.
- Ну что, бедолага. Пошли домой.
Стоило мне это произнести, как последний малиновый луч над моей головой погас. И стена, рядом с которой висел фонарь, снова стала бетонной.
В серых лучах рассвета я медленно брел по улице, а воспрянувший духом пес трусил рядом, не отставая ни на шаг. Он словно помолодел и приосанился, всем своим гордым видом как будто говоря: «Смотрите, смотрите, я теперь хозяйский!» А я раздумывал, как его назвать. Может быть, Джеком? А что, хорошее имя. Во всяком случае уж никак не хуже моего. И даже немного ему созвучно.
А что же я? Что такого заветного вычитали в моем сердце небесные хранители? Неужели всю свою жизнь я мечтал завести тощего, старого, лишайного пса? Похоже, что так.

Йохан Шварц вышел из офиса с пылающим лицом и, завернув за угол, присел на лавочку напротив детской площадки. Детей там, впрочем, не было, и пружинные качели почему-то сами собой качались, а в забытой на краю песочницы формочке собралась вода. Ему отчаянно хотелось домой, поесть и согреться душой, и забыть очередное унижение, как дурной сон, но идти дальше он не мог – земля шаталась под ногами, а перед глазами все плыло, то и дело заволакиваясь желтоватым туманом с запахом гари. Ну что же это такое, думал Йохан, не контора, а настоящая клетка с тиграми. И он, увы, даже не дрессировщик, а один из этих несчастных, запертых в тесном пространстве хищников. Из тех – с пыльной шкурой и потухшим взглядом. Они столько лет прожили в тюрьме, что уже позабыли, какая она, свобода. И совсем как эти измученные звери, он слаб и не может за себя постоять.
Сегодня шеф в который раз покуражился над ним, отчитав перед всеми за чужую, в общем-то, ошибку. А Йохан, хоть и ни в чем не виноватый, ни слова не сказал в свое оправдание. Только бессильно злился, сжимая за спиной кулаки – так, что ногти впивались в ладони. А потом за окном прогремел взрыв, и некоторые коллеги испуганно вздрогнули. Кто-то дернулся так резко, что уронил на пол бумаги или расплескал кофе. Другие продолжали работать, как ни в чем не бывало, даже не повернув головы.
А он, Йохан? Его, пожалуй, накрыло сильнее остальных. Даже ноги подкосились, и вчерашний страх снова вцепился в сердце. Он не помнил, как досидел оставшиеся двадцать минут, как рассеянно и, наверное, невпопад отвечал на чьи-то вопросы. Он словно находился в глубоком обмороке, едва сознавая, что делает и где находится. И только на свежем воздухе ему полегчало – хотя бы настолько, чтобы доковылять до ближайшей скамейки.
Лавочка оказалась мокрой, Йохан осознал это лишь пару минут спустя, когда влага просочилась сквозь брюки, стало холодно и неуютно. Но он только вздохнул и продолжал сидеть, зябко поеживаясь. А день-то какой хороший, яркий, солнечный, хоть и не теплый. Только что прошел дождь, освежив молодую апрельскую зелень. Блестели на солнце чисто отмытые горка и качели. Чирикали птицы, и как-то особенно звонко, по-весеннему, капало с крыш. И в то же время... Ровный гул какой-то строительной машины сменялся звуком выстрелов. А в самом конце улицы из-за кустов вырывались струйки черного дыма, очевидно, на городском пустыре что-то горело. Йохан уже и не гадал, что это такое – миражи планеты Марс или нечто реальное. Так бывает, когда стоишь на берегу тихого озера и неожиданно замечаешь вдалеке какое-то неспокойствие, плеск, идущие кругом волны. И понимаешь, что под гладкой поверхностью что-то движется – огромное, возможно, страшное, готовое вот-вот всплыть... И хорошо, если это неведомое чудище не утянет тебя на дно. Так и в мире Йохана, когда-то скучном и надежном, как бетонная плита, вдруг сделалось тревожно.
«Я еще здесь или уже там?» - спрашивал он себя каждый раз, увидев что-то необычное, ядовито желтый дымок над крышей, или пробоину в асфальте, чудную бронированную машину, или услышав звук, похожий на выстрел или эхо далекого взрыва, или просто ощутив головокружение. Иногда его словно растягивало или размазывало в пространстве, и солнечные весенние краски текли, будто акварель по листу. Это могло быть признаком перехода. А могло не быть. Йохан не знал, и, пожалуй, именно неизвестность мучала его сильнее всего.
Он тяжело вздохнул и достал из сумки сложенную вчетверо газету, уже потрепанную и потертую на сгибах, в буквальном смысле зачитанную до дыр, хотя – судя по дате – относительно свежую. Первоапрельский номер «Франкфуртер альгемайне», как правило, полный всяких шуток и розыгрышей. Единственный в своем роде легкомысленный выпуск в году, когда обычно серьезные журналисты позволяют себе дурачиться и дают волю фантазии.
Но маленькое интервью на последней странице не было шуткой. Он понял это чуть ли не с первых фраз. Настолько точно неизвестный автор, то ли ученый, то ли эзотерик, описывал его, Йохана, симптомы.
«Многие сейчас испытывают странное притяжение, их словно засасывает в иной мир, похожий на наш и все-таки от него отличный. У них может кружиться голова, появляться чувство размытости или растянутости, падения или полета, или погружения в глубокую воду. Иногда они ощущают слабость в ногах или тошноту, им кажется, что небо и земля меняются местами. Они слышат необычные звуки и видят вещи, которых нет...»
«Какие?»
«Чаще всего это дым, огонь, сожженная трава или деревья, провалы в земле, по ночам – красное зарево у горизонта, развалины домов...»
Он помнил, как выронил газету из рук. И, наверное, побледнел, потому что жена забеспокоилась:
- Что случилось? Йохан, милый? Тебе нехорошо?
Они вдвоем сидели за завтраком, он и Софи, вернее, сидел он – с газетой на коленях, а жена все время вскакивала, чтобы налить ему кофе, поджарить тост, подать салфетку, нож, вилку, сливки в кувшинчике, смахнуть крошки со стола... Было воскресное утро. Йохан не любил, когда Софи суетится за едой, но уже давно понял, что ее не переделать. Все равно она ответит ласковой улыбкой. Не возразит, не будет спорить – а просто улыбнется. И намажет для него еще один бутерброд. Поэтому вместо того, чтобы вяло отбиваться от докучливой заботы: «пожалуйста, сиди, я сам возьму», он спокойно читал. Да, отвлекаться на чтение во время завтрака – дурная привычка. Но кто из нас совершенен?
Он предвкушал анекдоты, первоапрельские шутки, хоть что-то забавное, способное отвлечь от тяжелых мыслей. Последние дни Йохан чувствовал себя странно и даже подумывал о визите к психиатру. И вдруг...
Он помнил, как скользнули солнечные пятна по столу, на мгновение сделавшись багровыми, и белый листок газеты у своих ног, жалкий и беспомощный, как птица с помятыми крыльями. И голос жены – непривычно взволнованный.
- Вот, - кивнул он, - на последней странице, внизу... Прочти.
Софи подняла газету.
- «Притяжение планеты Марс». Это?
- Да, - ответил он глухо.
Жена начала читать вслух. Что-то о мультивселенной, альтернативных реальностях, параллельных мирах. Для Йохана, простого чиновника, все это было китайской грамотой, если не чем-то похуже. Вдобавок за окном что-то происходило: поминутно менялся свет, и стаи черных птиц тянулись через все небо бесконечной зловещей рекой. Но жена ничего не замечала. Он и сам не понимал, реально ли им увиденное. Вернее, нет. Он уже понимал.
– «Этой весной, - читала Софи, - ученые всего мира наблюдают необычное явление. С нашей вероятностной вселенной совмещается другая, условно названная «планета Марс». Установлено, что этот параллельный мир во многом подобен нашему, но обладает более низкими вибрациями». «И что это значит?» «Низкие частоты – это страх, ненависть, деструктивные мысли, любой негатив. Таким образом, можно допустить, что на «планете Марс» постоянно идут войны, люди конфликтуют между собой, все поголовно страдают неврозами, депрессиями и другими психическими расстройствами. Каждый ненавидит каждого, и все враждуют со всеми. Говоря простыми словами, это мир, похожий на наш, но более агрессивный». «Как интересно». «Пик совмещения приходится на середину апреля – начало мая. В это время «планета Марс» может вытягивать из нашего мира тех, у кого вибрации ей идентичны. То есть, низкие. Иными словами, повсюду начнут пропадать люди. Уже пропадают». «А, кстати, да». «Ученые считают, что «планета Марс» вполне способна захватить целые страны и народы. И это будет все равно что прополоть сорную траву. В итоге сбудется библейское пророчество и кроткие наследуют Землю». «А разве так оно звучало? Ладно. Так и что? Кто-нибудь здесь, вообще, останется? Кто такие эти кроткие? Слабаки, лузеры? Сколько их?» «Кроткий – это не значит безвольный или слабый. Это тот, кто не осуждает ближнего и не ропщет на судьбу. А сколько их...» Пауза, мой собеседник, профессор Либерсон загадочно улыбается. «Скоро увидим. Представляете, как прекрасен станет мир, когда в нем не останется людей агрессивных? А те, кто хочет ссориться, ненавидеть и воевать – отправятся на «планету Марс» и там продолжат заниматься своим любимым делом. Не мешая жить всем остальным. Это справедливо, не правда ли?». «Не знаю. Наверное, справедливо. Хорошо, господин профессор. И как все это будет происходить?» «Многие сейчас испытывают странное притяжение, их словно засасывает в иной мир...»
К тому времени, как Софи дочитала статью до конца, Йохан сидел ни жив, ни мертв.
- И давно это у тебя? – спросила она, опуская руку с газетой.
- Чуть больше недели.
- Что же ты молчал?
- Я думал, что нездоров, - сказал он, дрожащей ладонью отирая пот со лба. - Хотел сходить к врачу... А сейчас уже и не знаю – надо ли.
- Не надо, - она встала и обняла Йохана – неожиданно крепко, так, что у него чуть не затрещали кости. – Это не поможет. Но не бойся. Я буду держать тебя – и никуда не отпущу. Ни на какую планету Марс.
И прояснилось небо в светлом прямоугольнике окна, и черные птицы растаяли в яркой голубизне, словно их и не было. Только две и остались – да и те обратились в корявые темные ветки, кое-где покрытые нежной молодой листвой. Их качал ветер. И облака за окном качались – легкие, золотистые облачка, прозрачные и обласканные солнцем, а не клубы дыма, не смог, не ядовитый туман.
А Йохан притих в объятиях жены и не столько понял, сколько почувствовал, как много в ней силы. Настоящей силы. Кроткой силы. Той, что умеет смотреть на мир, как на собственного ребенка, видеть его несовершенства и прощать их. Такие, как Софи, подумал он, останутся на Земле, даже если всех прочих сдует вселенским ветром.
А что же он, Йохан? Он решил бороться, ради себя, ради жены. И если бы не бесконечная грызня в офисе, у него могло бы получиться. Если бы не застарелые обиды, как шрамы бороздящие душу... Не придирки шефа и насмешки коллег... «Да пропади оно все пропадом, - сказал он себе со злобой, ерзая на мокрой скамейке, машинально разворачивая газету и в сотый, наверное, раз пробегая глазами текст. - Они же ничего не понимают! Видят, слышат, чувствуют, но не верят, что это правда! И меня тянут за собой!» И тут же из окон здания напротив повалил черный дым. Оглянувшись в панике, Йохан увидел на месте песочницы глубокую воронку. Судя по всему туда угодил снаряд. Съежились и почернели деревья, и ломким от беспорядочных далеких вспышек сделался горизонт. Йохан зажмурился. Вот так оно и случится, осознал он внезапно. Когда-нибудь он встанет и пойдет по призрачному миру, ставшему реальным, и тогда его собственный, прекрасный и надежный мир обратится в призрак. И это будет уже навсегда.
Может быть, это уже произошло. В кармане зазвонил телефон.
- Софи!
- Как ты? – спросила она взволнованно. – У тебя все хорошо?
- Не знаю... да... я слышу твой голос, значит, я еще здесь, - ответил Йохан.
А про себя добавил: «Держи меня, любимая, держи крепче... Я не хочу на планету Марс».

Наверное, нужно быть немного чокнутым, чтобы бросить все и помчаться на другой конец города ради встречи с каким-то незнакомцем. Ну, пусть даже с незнакомкой. Какая разница. Но я так обрадовался, услышав настоящий человеческий голос, без этого отвратительного пришептывания, шипения и ворчания, что совсем потерял голову. Мы и поговорили-то каких-то пару минут о всякой ерунде.
«Где живешь?»
«Что любишь?»
«Чем занимаешься?»
«Что делаешь сегодня? А как насчет встретиться? В полчетвертого?» - «Где?» - «У центрального вокзала? Сходим в автоматическое кафе на крыше» - секундная заминка... «Хорошо».
Я стеснялся задавать личные вопросы. Она, видимо, тоже. И самого главного мы друг у друга не спросили: «Ты принимаешь авиву?»
Хотя, что толку? Ответ и так понятен: принимают все. Кроме меня.
Я сошел с монорельса и огляделся, выискивая в толпе мордочку симпатичной полукошки. Ну, то есть, толпа – это сильно сказано. В это время дня на улицах почти никого не бывает. Особенно летом, да еще в такую жару, когда асфальт пышет зноем, как нагретая сковородка. А стеклянный навес вокзала создает эффект парника. Так что горячий воздух обжигает легкие, а от бьющего в глаза света хочется зажмуриться. Впрочем, у разноцветного габиона стояла и щебетала о чем-то стайка полукошек-девочек. Совсем молоденькие, лет по пятнадцать-шестнадцать. У некоторых из них из-под летних платьиц торчали длинные хвосты. А у одной сквозь короткий ежик волос пробивались мохнатые стоячие ушки. Это выглядело одновременно пугающе и трогательно. Да еще толстый полукот – уже почти превращенец – покупал в автоматическом киоске бутылку молока. Он с видимым трудом держался на ногах и, отхлебнув прямо из горлышка пару глотков, опустился на четвереньки. Я пожал плечами и отвернулся.
Ну где же ты, подруга? Постою еще минут пять – и уйду, - решил я, - пока окончательно не спекся. Хотелось уползти куда-нибудь, где попрохладнее, все равно куда. Но единственное росшее на вокзальной площади дерево почти не давало тени, да и под тем на лавочке спал превращенец. Крупный, размером с небольшую рысь, он растянулся на всю скамейку, пузом кверху, в вальяжно-непристойной позе. Не знаю, кошка или кот, из-за меха не видно, а по другим признакам я так и не научился их различать. Его ослепительно белый пух, легкий и шелковистый, сверкал на солнце, как огромная куча сахарного песка.
Минутная стрелка ползла по циферблату, а я все ждал, переминаясь с ноги на ногу и поминутно утирая пот. В голову лезли не то что даже воспоминания, а какие-то сумбурные мысли. Как это было... Как все мы дошли до жизни такой? Как случилось, что я стою тут на жаре, в странной компании полузверей. Вместо того, чтобы сидеть в офисе или дома с женой – пить холодный чай. Снежана... Словно укол под сердце.
Все началось шесть лет назад с появления на рынке пищевых добавок неизвестного лекарства под названием «авива». Сперва, я помню, его рекламировали как безобидное средство для похудения. И действительно. Те, кто его принимал, быстро худели, утончаясь в талии, обретая гибкость и ловкость. Пожилые дамы и господа – молодели на глазах и скакали, как двадцатилетние. На лысинах начинали расти волосы, правда, больше похожие на кошачью шерсть, густую и бархатную, которую так и хотелось погладить мимоходом. Люди менялись. Отращивали хвосты и бегали на четвереньках. Рычали и мяукали. Спали по восемнадцать часов в сутки. Ловкость и проворство сменялись ленцой, изнеженностью, дремотной апатией. Уже всем стало ясно, что «авива» - никакая не пищевая добавка, а сильнейший мутаген, за каких-нибудь полгода превращавший человека в животное, а точнее – в кошку.
Наверное, вы думаете, что кого-то за это наказали, а лекарство срочно изъяли из аптек? Ничего подобного! Быть кошкой, а точнее – превращенцем, как их теперь называли, стало модно. Уличные билборды запестрели цитатами из Стефана Гарнье и просто какими-то тупыми лозунгами.
«Котов любят за то, что они есть!»
«Кот делает то, что ему нравится – и в этом его свобода!»
«Рыжему коту не придет в голову стать черным, пушистому – гладкошерстным, сфинксу – мейн куном. Кот доволен собой на все сто, даже если выглядит облезлым».
«Кошки принимают себя любыми».
«Котов не мучает совесть».
«Кошки не сомневаются, не ищут, не сожалеют, они – живут!»
Фильмы, телепередачи, рекламные вставки – вбивали в головы одно и то же. Пей «кошачьи таблетки», и ты избавишься от всех забот. На концертах об этом орали поп-певцы. Кричали газетные заголовки. Блогеры-полукоты взахлеб описывали все этапы своего превращения, пока их руки окончательно не мутировали в лапы, а речь не становилась невнятной. Но и после этого они иногда мелькали в сети усатыми кошачьими мордашками. Ничего не говорили, но загадочно улыбались, как их чеширские собратья из старой сказки.
«Авиву» буквально сметали с аптечных полок, а города наполнились превращенцами и полукошками. Последних иногда трудно было отличить от людей, особенно в самом начале перехода, разве что по странной упругой походке и зеленому блеску в глазах.
Потом кто-то распустил слух о новом вирусе, смертельном для человека, но безобидном для кошек. Возможно, это была правда. А может, и нет. Я не видел, чтобы кто-то умирал, да и сам на здоровье не жаловался. А потом – все посыпалось... Отключились телевидение и интернет. Онемело радио. Перестали выходить газеты. Не печатались книги. Позакрывались школы и библиотеки. Кошачьи обитатели города во всем этом не нуждались. Осталась, правда, одна газетенка, не знаю, кто ее издавал, люди или какие-то особенно активные полукошки. Но от ее публикаций у меня волосы на голове вставали дыбом. «Стерильны ли превращенцы?» Боже мой! О чем же вы, ученые умники, думали раньше?! Что же вы, идиоты, натворили? Я надеялся, что все это – пустые сплетни и фантазии газетчиков, хотя еще ни разу не встретил в городе ни одного котенка. А впрочем, судить о подобных вещах было рано.
Автоматические киоски еще продавали еду, но какую-то одноообразную и, честно говоря, невкусную, больше напоминавшую кошачьи консервы, чем нормальную пищу. Еще работала телефонная линия. И по единственному уцелевшему маршруту ходил монорельс...
Он подкатил бесшумно – маленький серебристый вагончик, бросив такой острый блик мне в зрачки, что я чуть не ослеп. А когда смигнул слезы – увидел ее. Она вышла под стеклянную крышу вокзала и беспомощно озиралась, как я минут пятнадцать назад. Молодая, совсем девчонка, в коротких оранжевых брючках и зеленой блузке. Темные волосы, перехваченные красной лентой, и маленькая белая сумочка под мышкой. Я приблизился, не решаясь окликнуть незнакомку. Но она словно почувствовала мое присутствие и, обернувшись, уставилась мне в лицо ярко-зелеными глазами. Все ясно. Я чуть было не развернулся и не ушел, но в последний момент передумал. Подавив невольный вздох, я протянул девушке руку.
- Рич.
- Лика.
Мы медленно двинулись по направлению к трем небоскребам, которые, выстроясь, как школьники по росту, соприкасались стенами. А их крыши – поднимались террасами, причем с одной на другую вели короткие металлические лестницы. На эти небоскребы я не забирался очень давно, но помнил, что на второй терраске когда-то находилось автоматическое кафе. И надеялся, что оно есть там и сейчас.
Мы с Ликой молчали и, словно опасаясь споткнуться на ровном месте, смотрели себе под ноги. Если бы не горячий неподвижный воздух, давящий запахи, я мог бы, наверное, ощутить едва заметную ауру «превращения». Но вместо этого мне чудился аромат дешевых цветочных духов, так некстати напомнивший Снежану. И еще какое-то беспокойство. Запах страха? Но полукошки не боятся высоты. А у меня голова кружилась при одной только мысли о третьей – ничем не огороженной площадке. Там всегда гуляет ветер, даже в самый тихий день. И крыша-корабль как будто дрейфует по бескрайнему синему морю, кипящему легкими барашками облаков.
Мы прошли через первую терассу – сад, неухоженный, одичавший. Там росли какие-то кусты и деревья, а по лужайке ползал робот-газонокосилка. Совершенно излишний, потому что трава под солнцем выгорела до ломкой белизны и нуждалась не в стрижке, а в поливе.
Зато кафе, хоть и оказалось, естественно, безлюдным, но автомат-раздатчик в нем работал. И сгрудились вокруг не очень чистые, запыленные, но не ломаные столики. Из-под одного выбралась, потягиваясь, маленькая тигровая кошка. Не превращенец – настоящая. И, пронзительно мяукнув, потерлась головой о мои брюки.
- Погоди, сестренка, - улыбнулся я и показал ей пустые ладони. – Пока ничего для тебя нет. Но сейчас будет.
Я вставил свою карточку в автомат, и он выплюнул две банки подозрительных консервов и две бутылочки напитка, по цвету похожего на разбавленное молоко. Следом вылетели две пластиковые тарелки. Не густо.
- Едят здесь, очевидно, руками, - заметил я. – А пьют из бутылок.
Мы сели за столик и, открыв консервы, первым делом накормили кошку. Лика отхлебнула напиток и, поморщившись, отставила бутылочку в сторону.
- Когда-то здесь подавали мороженое, - сказала она мечтательно. – В красивых вазочках. И было весело. Играла музыка. Рич, ты любишь мороженое?
- Нет, - ответил я. – Но сейчас съел бы целый килограмм.
- Я тоже. Два килограмма.
Хорошая у нее улыбка. Чистая.
- Я бывала здесь много раз, с родителями, - продолжала она. – Мы сидели вон там, у лестницы, в тени от другой крыши. Папа всегда брал себе шоколадный пломбир. А мама... – словно запнувшись обо что-то взглядом, она замолчала.
- Я тоже иногда приходил. С женой, - сказал я и осекся.
- Ты женат? – она подняла на меня изумленные глаза.
- Был... то есть, и сейчас, наверное... Мою жену звали Снежана. А сейчас я зову ее Снежка. Она откликается.
Над столиком повисла пауза – плотная, как дым.
- Понимаю, - вздохнула, наконец, Лика.
Я кивнул, едва сдерживаясь, чтобы не вспылить.
Да что ты понимаешь, девочка, хотелось мне сказать. Ты хоть раз любила? Так, чтобы звезды из глаз. И все тело – в огне. А я любил. Ее, мою Снежану.
Я на коленях перед ней стоял. Умолял не пробовать эти таблетки. Но она смеялась над моими страхами. Для нее это была игра. «Ну что ты, Рич, - говорила жена, усмехаясь. – Что ты, в самом деле? Я не собираюсь идти до конца и в кого-то превращаться. Только попробую. Все пишут, как это классно. Тебе самому разве не интересно, новые ощущения, внутренняя свобода... Я и на твою долю взяла... Вот, бери, не стесняйся, это подарок... Ну ты зануда, Рич! А я все равно попробую. Если не понравится, я ее сразу брошу, эту «авиву»!»
И действительно, начатый курс можно было прервать – но только в самом начале. Очень быстро наступала точка невозврата. Таблетки после нее только ускоряли превращение, но процесс уже шел сам по себе. Однажды запущенный, он не мог обратиться вспять.
Это чудовищная пытка – видеть любимую рядом с собой, прикасаться к ней, зная, что она потеряна навсегда. Изо дня в день наблюдать, как она обрастает шерстью, утрачивает речь, а возможно, и разум, красоту, живость, человеческий облик.
Впрочем, наша интимная жизнь прервалась почти сразу же, после третьей или четвертой таблетки. У полукошек появляется такой особый запах, который полностью отбивает всякое желание. Мы засыпали на одной кровати, повернувшись друг к другу спиной. Не чужие, но и не близкие. Словно разделенные стеклянной перегородкой. Снежана – уплывая в свои безмятежные, звериные сны. Я – глотая слезы и бормоча в полудреме ее имя.
Хотел ли я последовать за ней? Иногда, в минуты самого мрачного отчаяния – да. Для меня превращение было подобно суициду. Оказаться выброшенным в иное измерение. В другом теле. С совершенно другими чувствами, ощущениями, мыслями... а то и вовсе без них. Разумны ли превращенцы? Я так этого и не понял. Порой мне казалось, что да. Иногда, когда Снежка смотрела на меня глубокими синими глазами и я, погружаясь в них, уходил воспоминаниями далеко в наше прошлое, в котором мы были юны и счастливы... Мне чудилось тогда в ее взгляде скрытое страдание, сожаление... или даже – любовь. В другое время, когда она апатично лежала на диване, я с ума сходил от бессилия докричаться до нее, расшевелить, хоть на пару минут сделать прежней Снежаной. В конце концов я махнул рукой на все: на себя, на жену, на идиотские слухи, на якобы смертельный вирус – и, решив умереть человеком, выбросил упаковку с «авивой». Я знал, что это ничего не изменит. Что все бессмысленно – любой протест, поступок или же их отсутствие, и что цивилизация летит в пропасть. Но ничего больше я для этого пропащего мира сделать не мог. Я понятия не имел, остался ли на Земле хоть один подобный мне безумец. Но каждый день подолгу сидел у телефона, набирая все подряд приходящие в голову номера, в тщетной надежде на... я и сам не понимал, на что.
- Рич... Рич?
Я едва узнал ее – девушку, сидящую напротив. Она с беспокойством заглядывала мне в лицо. Наверное, я слишком долго молчал.
- Извини, Лика. Задумался.
- Я тебе сделала больно, да?
Я качнул головой.
- Мои родители тоже превращенцы, - сказала она. – Одни из первых. Они не хотели быть кошками. А просто... мама все время мечтала похудеть. Она очень обрадовалась этому новому лекарству. И папа – с ней за компанию.
- Их обманули, - кивнул я. – Нас всех обманули.
- Они хорошие, ласковые... Я их все равно люблю. Но... но...
Я накрыл ее руку своей.
- Отдадим это молоко кошке. И пойдем на верхнюю площадку. Там прохладнее.
На последней террасе, и правда, гулял ветер, извлекая тонкую, дрожащую музыку из целого леса антенн, торчащих по всей крыше. Лишенные веток и листвы, звонкие металлические деревья росли прямо, будто по линеечке. Но, как в настоящем лесу, их нежило солнце, и струился у корней редкий желтоватый туман.
- Что это? – спросила Лика. – Откуда здесь дым?
- Это облака.
- Мы так высоко? Или небо так низко?
- И то, и другое, - усмехнулся я и, бережно взяв девушку под локоток, подтолкнул ее на край. – Посмотрим на город? Отсюда очень красивый вид.
Зеленые глаза бывают и от рождения. И если сейчас она побледнеет и зажмурится, то...
Побледнела и зажмурилась. И отпрянула назад.
- Боишься высоты? – у меня закружилась голова, и не только от страха. - Я, если честно, тоже...
- Я думала, ты полукот!
- Я думал, что ты полукошка!
Воскликнули мы одновременно и от радости обнялись. Потом снова осторожно приблизились к расстилавшейся у наших ног пропасти и посмотрели вниз. Город лежал под нами – прекрасный, как на картинке. Немой, освещенный солнцем, неподвижный, точно скованный сонным параличом. Его улицы, башенки, магистрали казались деталями какого-то хитроумного конструктора. В кукольных домиках блестели оконные стекла.
- Ты думаешь, все кончено? – спросила Лика.
- Да, - ответил я. - За нас многое делают машины. Но без человеческих рук и ума все приходит в упадок. Скоро нам нечего будет есть и не во что одеваться. В городах не станет воды и света. Этот чудовищный мир сожрет сам себя. Мы все вымрем или одичаем.
- А эти превращенцы... они ничего не понимают, да?
Я вздохнул.
- Они ленивы умом. И не видят будущего. Жить настоящим моментом – прекрасно. Но это все равно, что быть слепым. Пока у тебя есть поводырь – ты в безопасности. А если ослепли все?
- Давай спрыгнем вниз, - предложила она. – Прямо сейчас.
Я помотал головой и еще крепче прижал Лику к себе.
- Или давай убежим. Куда-нибудь. Все равно куда. Подальше от этих кошек и полукошек. Станем новыми Адамом и Евой. Рич, давай, а? Пожалуйста! Пожалуйста!
Она плакала. Горько и взахлеб, как обиженный ребенок. А я думал о Снежане, оставшейся где-то там, в безумном городе. Моя рука обнимала талию незнакомой девушки. И я чувствовал себя живым, настоящим. Возможно, последним мужчиной на Земле.

Замок с привидениями, говорите? Бледные силуэты, зыбкие, как дым... шаги в ночи, гулкие стоны и бесплотные голоса, и призрачная кровь на стенах... Говорят, в страшных подземных тюрьмах, сохранившихся со времен инквизиции, до сих пор обитают призраки убитых и замученных. Я в это верю, хотя в жизни ничего такого не видел. Да и не любитель я средневековых замков, дворцов, подземелий и прочих древностей. Но позвольте я расскажу вам, как однажды купил дом с привидением.
Он достался мне за бесценок. Вдобавок со всей мебелью и вещами, вплоть до одеял, подушек и кухонной посуды. Одному очень дальнему родственнику срочно понадобилось переехать в другую страну. И не было уже времени возиться с маклерскими конторами. А тут подвернулся я – вроде и не совсем чужой человек, давно мечтавший о собственном уголке.
Собственно, сам дом оказался нежилым, доверху заваленным досками, кирпичами и ломаной черепицей, и практически в аварийном состоянии. Впоследствии я очистил его от стройматериалов и привел в порядок. Ну а сперва поселился в пристройке, маленькой, всего на две комнаты, но уютной. Просто обставленная спальня и гостиная – она же кухня, и она же столовая – были смежными и отделены друг от друга бамбуковой занавеской. Причем кухонный уголок и обеденный стол занимали примерно половину комнаты. А в другой половине стоял угловой кожаный диван, стеклянный столик и небольшой книжный шкаф. Его полки, правда, пустовали – но я быстро заполнил их своими книгами. Это было единственным, что я взял с собой из прежней жизни, если не считать одежды, электрической бритвы и зубной щетки. В гостиной даже находился камин, который полагалось топить брикетами или дровами. А перед камином лежала настоящая медвежья шкура.
В первые дни на новом месте я чувствовал себя неловко. Как будто пришел к кому-то в гости, а хозяев дома нет. Я передвигался бочком, опасаясь что-нибудь случайно задеть и опрокинуть. Стеснялся сидеть на диване, а по ночам долго ворочался без сна, вздрагивая от каждого шороха. А по жестяной крыше то стучал дождь, то с грохотом – как мне казалось – падали с дерева каштаны, то ухала в ближайшем лесу сова, то стрекотал сверчок где-то под кроватью, то в гостиной кто-то огромный тяжело возился, скребся и ходил. И если природные шумы я еще мог как-то стерпеть, то вторжение в мою собственную квартиру, хотя бы и мнимое, меня пугало.
Вы спросите, зачем я лежал и боялся, вместо того, чтобы пойти и убедиться, что все в порядке? Что ж, наверное, я немножко трус. А звуки слышались так отчетливо, что у меня не оставалось сомнений – что-то, действительно, не так и кто-то там есть. Может, он, как чудовище из детских фантазий, не тронет меня, пока я притворяюсь спящим? А стоит себя обнаружить – и мне конец, утащит в черную страшную тьму, на самое дно ада... Видите, какой я идиот? Но однажды я это сделал – уж очень хотелось пить, так что все во рту пересохло, а бутылка с минеральной водой осталась на кухне. Я встал и зачем-то натянул джинсы – это в своей-то собственной квартире, посреди ночи! Крепко зажмурился и нырнул в тростниковый водопад занавески. А когда открыл глаза – увидел его.
Темный и почти плотный, размером с крупную собаку, он потерянно слонялся из угла в угол. Скреб лапами диван, не причиняя ему, впрочем, ни малейшего вреда. Принюхивался то там, то здесь, и ворошил золу в камине. Его шкура по-прежнему лежала на полу, на том же самом месте, но выглядела мертвой и пустой, как сброшенная змеиная кожа.
Я остолбенело разглядывал его, мохнатого бурого мишку, наверное, еще медвежонка, и мой страх таял, как сосулька под лучами весеннего солнца. И как она – превращался в слезы. Меня, точно соленое море, с головой захлестнула его тоска, растерянность и даже не отчаяние... ведь это человеческая эмоция... а внутренняя маята красивого дикого зверя, насильно вырванного из привычного мира и замурованного в тесной комнате. Он не понимал, что с ним случилось. Не помнил, а может, и не осознал того момента, когда охотничья пуля разрывала ему внутренности или прошивала навылет голову. Случается, что и люди – если верить всяким мистическим фильмам и романам – не всегда замечают, как переступили черту, продолжая считать себя живыми. Так что говорить о медведе. Но я-то знал. Его держала в моих четырех стенах не хлипкая запертая дверь, которую он, навалившись всем своим – когда-то немалым – весом, наверное, способен был сорвать с петель. Его держала в них смерть. Я больше не боялся и подошел к нему совсем близко, так, что, наверное, мог бы, протянув руку, коснуться его меха. Или не мог бы... Возможно, мои пальцы погрузились бы в туман, в липкое, влажное ничто. А то и вовсе схватили бы воздух.
Призрачный зверь совсем не обращал на меня внимания и, наверное, даже не видел. Но он находился здесь, в моей гостиной. Косматый бурый мишка. И он страдал.
Я ненавижу охоту. Никогда не понимал, как такое возможно – отнять чью-то жизнь, просто так, ради забавы. В древние голодные времена наши первобытные предки забивали мамонтов и прочее зверье ради мяса. Но сейчас, в наше время, когда магазины полны едой? Чем оправдаетесь, убийцы, какой необходимостью? В середине лета, за полтора месяца до моего переезда, я гулял по лесу, и забрался далеко – дальше, чем обычно. Меня одолевали всякие мысли, и я шел по тропинке, забыв о времени. Благо, она бежала вперед, извиваясь, но не раздваиваясь, и можно было не думать про обратную дорогу и не бояться заплутать. Я следил за ней ровно настолько, чтобы не споткнуться о древесный корень или, свернув в сторону, не налететь на ствол. Но вот, тропка истончилась и пропала. Я остановился, озадаченный, не понимая, где я и куда дальше идти.
Сквозь редкие древесные кроны сочился мягкий зеленый свет вперемешку с солнечными пятнами. Высоко над моей головой ветер шевелил листву, и золотые пятна качались, и качался мир у меня в глазах. Я стоял на крошечной полянке с кострищем посередине и с лежащей наискосок упавшей березой. И береза эта, и земля вокруг нее, вплоть до черного, выжженного круга, поросли густым мхом. А на деревьях, на нижних ветвях или прибитые к стволу, висели меховые шкурки и маленькие, выбеленные временем черепа с рогами или зачатками рогов. Я разглядывал их с изумлением и жалостью. Две белочки. Кто-то длинный и серенький, возможно, заяц. Неизвестный мне пушной зверек с темной шерсткой – куница? И небольшая лисичка... лисенок... Я видел такого пару раз в нашем лесу. Маленькие, они доверчивы к людям и бесстрашно выходят на дорогу. Наверное, их можно даже погладить – если повезет. Но я опасался это делать, зная, что лисы разносят бешенство. А рогатые черепа, несомненно, принадлежали оленятам. Еще вокруг были разбросаны какие-то перья. Некоторые выкрашенные краской, другие – пестрые, естественных серых и коричневых цветов. Из-за неспокойного света мех переливался множеством оттенков, искрился на солнце, и шкурки казались живыми.
Понятия не имею, что за ритуал совершался на этой поляне. Может быть, и никакой. Возможно, подростки жгли костер и играли в некую игру. А трофеи взяли у отцов или в каком-нибудь охотничьем клубе. Но на меня вдруг накатило такое чувство вины перед убитыми детьми леса, что я покраснел от стыда и не смел поднять глаза. Я гладил мягкие меховые шкурки, теплые от солнца, и просил у них прощения. За то, что я человек. Такой же, как и те двуногие, что с ружьями пришли в их дом, чтобы отнять самое ценное. И пусть не я причинил зло этим бедным зверькам, разве не все люди так или иначе отвечают друг за друга? Не знаю... Да и не о том речь.
Тот же самый стыд я испытал, сидя в собственной гостиной и глядя на растерянно топочущего по комнате медвежонка. И еще – сильное, до боли, желание помочь. Вот только как? Нельзя отменить уже совершенное, обратить вспять реку судьбы.
На следующий день я набрал в саду шишек, еловых и каштановых веток и рассыпал их перед камином. Пусть малыш хоть немного порадуется, учуяв что-то знакомое. Есть он в своем состоянии, конечно, не мог, рассуждал я, но, может быть, у него сохранилось хотя бы обоняние? Иначе зачем он так внимательно обнюхивал мои углы? Вы скажете, что я чокнутый, и, наверное, будете правы. Но слушая до утра, как он катает по полу шишки, я – впервые за много таких же беспокойных ночей – тихо улыбался в полусне, и сердце мое билось спокойно.
На работе я клевал носом, и все-таки продолжал размышлять – что еще можно сделать? Скажем, уничтожить медвежью шкуру, изрезать на мелкие кусочки или сжечь? И таким образом подарить несчастному зверю покой? Но имел ли я право лишать его пусть и призрачной – но жизни? Я по природе своей тугодум, а тут, вдобавок, на меня навалилась эта многодневная усталость и недосып, так что мысли путались и блуждали, как огоньки в тумане. Я никак не мог сосредоточиться. Вечером после ужина очень хотелось прилечь, но я умылся холодной водой и отправился в лес. Там хранились ответы на все вопросы. И разгадки любых загадок.
Я брел по тропинке, и голова слегка кружилась, и ранняя осенняя желтизна казалась ярче в лучах закатного солнца. Я дышал осенью, неуловимым запахом увядания, и лес понемногу проникал в меня. Я становился им – его зеленью и позолотой, его светом и нежными акварельными красками, и пронзительной голубизной сентябрьского неба. А потом и сам не заметил, как очутился на знакомой полянке.
На ней почти ничего не изменилось. Только перья исчезли, а мох слегка порыжел. Зато шкурок прибавилось. Я насчитал уже четырех белок вместо двух. Зверька, похожего на горностая. И волка, а может, волчонка. Тоже некрупного, переливчато-серого, впрочем, это могла быть и собака-лайка.
- Прости, волчок, - сказал я ему чуть слышно – но какая разница, ведь он не услышал бы меня все равно – и без сил опустился на поваленный березовый ствол. Кто внушил нам мысль, думал я, будто мы цари природы и чем-то лучше этих невинных тварей? Глаза у меня слипались и, от усилия во что бы то ни стало держать их открытыми, наполнялись слезами. Солнечный мир бледнел и расплывался сказочной радугой.
Очнулся я от резкого холода. В сентябре земля остывает быстро, а я лежал на мху, в полуметре от кострища, скорчившись и обхватив себя руками. Сквозь ветви деревьев светила полная луна, и вся полянка была залита странным хрустальным светом. Мне почудилось, будто я в раю, потому что волк возлежал вместе с олененком, а зайчик играл с лисой в догонялки. Вокруг прыгали, резвились и кувыркались в ночном сиянии мелкие зверята. Их пустые шкурки темнели на ветвях большими мертвыми листьями. А выпорхнувшие на свободу души весело носились по лунной полянке, ловкие, стремительные и счастливые, как птицы, выпущенные из клетки. Больше не жертвы и не хищники, они совсем не боялись друг друга.
Наверное, на этом я мог бы закончить свою историю, ведь вы и так уже догадались, что я сделал, возвратившись домой. Да, я вернул моего призрачного соседа туда, где ему надлежало быть. Думаю, бурый мишка прекрасно вписался в эту компанию лесной малышни. Я надеюсь, они подружились.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Зябкая поздняя осень за оконными стеклами. Туман или морось. Не разобрать. И мокрые листья желтыми бабочками липнут к дому, просятся в тепло. Они бесприютны и несчастны, как продрогшие котята, и мне их жаль, но не хочется открывать окно. Потому что вместе с ними в комнату затекут сырость и холод, и ветер скрученным полотенцем хлестнет в лицо. А у меня с утра опять кашель, долгий и мучительный, от которого в глазах темнеет, а в груди тесно и больно. Нет, я не курильщик. Но какая-то зараза прицепилась еще месяц назад, и осенний туман как вошел в легкие – так в них и остался. Ни лекарства, ни целебная родниковая вода от этой хвори не помогают. Я, вроде бы, и не болею по-настоящему – но и не здоров, а день за днем балансирую на тонкой грани, кашляю и слабею. Говорят, это какой-то новый вирус. Не очень опасный, но надо беречься, пить чай с лимоном и горячий глинтвейн и побольше отдыхать, а главное – не простужаться. Так что нет, дорогие осенние гости – я вас не впущу, оставайтесь в саду, где вам самое место, и не заставляйте меня глотать холодный воздух.
Но вчера, когда я проснулся – погода была почти такой же, с хмурого неба сеялся мелкий дождь, а на моем карнизе, скользком от палых листьев, сидела кошка. Маленькая, черная, с хрупкой точеной фигуркой и головой египетского божка. С длинным хвостом, кончиком которого она, как рукой, стучала в заплаканное стекло. Наверное, пушистая, но от воды ее шерстка слиплась и свисала чернильными сосульками. И жалко топорщились во все стороны длинные усы.
В общем, совсем не страшная. Да и кто боится черных кошек? Ну, есть, конечно, суеверные глупцы. Но только не в нашем поселке. Верите или нет, но таких мурлык у нас целая улица. Даже не так – целый квартал. Подозреваю, что все они братья и сестры. Наверное, несколько лет назад кто-то раздарил в нашей местности черных котят, и сделал это не раз и не два. С тех пор невозможно стало выйти из дома, чтобы тебе тут же не перебежал дорогу кто-нибудь цвета ночи. Так что мы привыкли и уже не обращаем внимание на дурные приметы.
А кошка таращила на меня зеленые глазищи и беззвучно мяукала. Ну, в том смысле, что стекла у меня в окнах двойные и не пропускают звук. Так что я ничего не слышал. Но видел на ее мордочке выражение какого-то упрямого отчаяния. Как будто ей обязательно надо было войти. И неприменно – ко мне. Она, как почтовый голубь, доставивший важное послание, буквально рвалась в мою спальню. И я отворил окно.
Конечно, я тут же закашлялся, скорее рефлекторно, чем от холода, и поскорее закутался в теплое одеяло. А она прошла по комнате, оставляя на полу влажные следы. За ней тянулся тонкий шлейф осенних запахов, горьковатой свежести, ароматов печного дыма и грусти. Потом забралась на письменный стол, эта пропитанная дождем кошка, и разлеглась там – между ноутом и чернильницей – прямо на тетрадке с моими сказками. Я вздохнул, представив себе, как легко рвется мокрая бумага. А гостья заговорила.
То есть, не вслух, не словами. Она, вообще, не смотрела в мою сторону, а вылизывалась по-кошачьи. Мыла сперва одну, а затем и другую лапку, жестким, как терочка, языком, собирая с них дождевую воду. Но ее мысли, точно большие мыльные пузыри, всплывали у меня в голове и, лопаясь, обдавали мой ум разноцветной пеной смыслов.
- Я – Смерть, - сказала кошка, хищно облизнувшись.
- Что? – растерялся я. – Кто? Ты моя смерть?
- Ну, не твоя, - бросила она снисходительно. – Разве ты не видишь? Я Кошачья Смерть, а твоя, человеческая, идет следом. Но она медленная. У нее всего две ноги, а у меня четыре. Поэтому я забежала вперед. Чтобы тебя предупредить.
Меня словно обдало холодом с головы до ног.
- Так значит... – спросил потерянно, - я скоро умру?
Наверное, если бы кошки умели пожимать плечами, она бы так и сделала. Во всяком случае, на мордочке у нее было написано такое безразличие, такое презрение ко всему – для меня дорогому, что мне захотелось швырнуть в нее подушкой.
- Ну и что тут такого? Что ты теряешь? И что у тебя было?
- Моя жизнь... наверное...
- Жизнь, - насмешливо хмыкнула Кошачья Смерть, - не стоит того, чтобы так над ней трястись. Да она и не кончается. Ты просто уйдешь в другое место.
- Но мне нравится это! Ну то есть, не то чтобы... - поправился я, - так уж нравилось. Но я врос в него корнями. В этот мир, где перепутаны пространство и время. Где каждая травинка заколдована солнцем. И каждый цветок – хрупкое чудо.
- Что поделать, - вздохнула кошка. – Все на свете когда-нибудь кончается... Кстати, у тебя не найдется немного сметаны?
- Да, конечно, - засуетился я.
С удовольствием вылизывая мое лучшее фарфоровое блюдце, она говорила.
- Вообще-то, Алекс, я не к тебе пришла. А к соседской Багире. Знаешь ее, наверное. А к тебе заскочила на обратном пути. Заодно. Ну, и подкрепиться перед дорогой.
Да, я знал Багирушку. Очень красивая серебристо-черная кошка, она любила дремать в теплый денек на соседском крыльце. На ярком солнце ее роскошный, как у лисы-чернобурки, мех отливал золотом. Иногда она забегала ко мне в сад и выкапывала анютины глазки из клумбы. А потом справляла в рыхлую землю свои кошачьи делишки... А бывало, что подкидывала на мой участок дохлых крыс и задушенных птичек.
- А где она? – спросил я, озираясь. – Разве ты не забираешь их с собой?
- Забираю? – удивилась она. – Куда? Зачем? Я Смерть, а не Проводник.
- Прости, - извинился я. – А что же ты тогда...
Она потянулась, грациозно выгнув черную, блестящую спинку, и лениво поскребла лапой возле блюдца.
- Я принесла ей вирус кошачьего лейкоза. Он сожрет ее за три месяца.
- Хм... – промямлил я, не зная, что еще сказать, и закашлялся.
А Кошачья Смерть вскочила на подоконник, чуть не скинув на пол мою промокшую слегка – но не так сильно, как я опасался – тетрадку, и требовательно боднула головой стекло.
- Ладно, Алекс, удачи тебе. И спасибо за сметану.
Я встал и, приоткрыв одну створку, выпустил кошку. А сам лег в кровать и свернулся калачиком под одеялом. Меня колотил озноб.
Но я не спал, а раздумывал. Медленно, как дождь, идущий на окном. Дождю торопиться некуда. Мне, наверное, было куда – но на спешку уже не хватало сил.
Что сделать напоследок? Написать завещание? Но мою половину дома жена получит и так. Попросить прощения, как обычно делают перед уходом... но я не мог сообразить, у кого. Как любой человек, я в своей жизни, вероятно, кого-нибудь обидел. Может быть, многих. Ведь нельзя быть всегда правым и для всех удобным. Но эти случаи давно уже затерялись в глубинах памяти, и как я ни напрягался, ни одно имя не всплывало в уме.
Я уже сомневался, что разговор с Кошачьей Смертью мне не приснился. Но чисто вылизанное фарфоровое блюдечко по-прежнему стояло на письменном столе. Может, я все это выдумал? А на самом деле всего лишь накормил приблудную кошку сметаной? Нет, невозможно придумать такое. Даже я, сказочник, не смог бы... А может, она меня обманула? Я, как утопающий, хватался за соломинку. Нет, кошки не умеют лгать.
Высунув голову из-под одеяла, я рассеянно скользнул взглядом по лежащей рядом с закрытым ноутом тетради. Сказки волшебного леса... Жена их, наверное, выкинет. И будет права. Беречь осиротевшие рукописи так же нелепо, как и хранить фотографии давно умерших незнакомых людей. Кто станет разбирать мои каракули? Кому они нужны, кроме меня? Отчего-то именно сказок мне было особенно жаль. Как бездомных собачек или брошенных детей. Я провалялся так в постели почти до полудня, а потом вернулась жена и, заглянув ко мне в спальню, рассердилась.
- Опять весь выходной торчишь дома и ничего не делаешь? Да что с тобой, Алекс, такое? Ты хоть завтракал?
- Нет еще, - ответил я и, кое-как одевшись, прошел вслед за Анной на кухню.
Взял кофе и бутерброд. Но есть совершенно не хотелось, даже от одного запаха еды к горлу подкатила тошнота.
- Неважно выглядишь, - заметила жена.
- Я скоро умру.
- Вот еще, - она посмотрела на меня с неприязнью. – С какой стати?
Не осмелившись рассказать ей про Кошачью Смерть, я начал выдумывать что-то про вещий сон и дурное предчувствие. И, сам понимая, что получается глупо, покраснел от стыда.
А она презрительно поджала губы:
- Алекс, ну когда ты, наконец, повзрослеешь? – и, опустив плечи, сама себе ответила. – Наверное, никогда... Пятый десяток уже, а все как маленький. Кстати, я только что от Хоффманов. Они очень расстроены. Багира опять съела какой-то ядовитый цветок, и ей очень плохо. Ветеринар сделал ей укол. Но боится, что откажет печень...
- Извини...
Я не мог это больше слушать и ушел в другую комнату. Говорят, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. А впрочем, я понятия не имел, как оно все устроено в мире. И можно ли умереть прежде смерти?
Я сидел в спальне с пухлой тетрадкой на коленях и думал, кому бы ее отдать? Может быть, дочке? Когда-то мы хорошо понимали друг друга. Свои первые сказки я сочинил для нее, милой светловолосой девочки, любившей гулять со мной в лесу и верившей, что ее папа – самый лучший. Во что она верила сейчас, живя в Гамбурге, я не знал. И все-таки никого ближе у меня не было.
Немного помешкав, я взял телефон и набрал номер. После трех длинных гудков бодрый голос дочери – знакомый и незнакомый – произнес: «Вы позвонили Ларе Штерн. Оставьте, пожалуйста, голосовое сообщение...». Я нажал на кнопку отбоя, чувствуя себя очень одиноким. Даже Кошачья Смерть оказалась добрее, чем мои родные. Она хотя бы поговорила со мной.
Я еще посидел немного, размышляя о себе, о Ларе и о несчастной Багире, о том, как легкомысленны и равнодушны люди и жестока судьба. А затем встал, оделся потеплее и, прихватив тетрадку со своими историями, отправился в лес.
Я брел по щиколотку в осенней позолоте, как по вязкой и яркой реке – вброд, следуя неумолимому течению. Мокрые листья не шуршали под ногами, а липли к ботинкам. Пустые кроны над головой качались на ветру, роняя последние желтые искры к моим ногам. Но внизу почему-то было тихо и почти не холодно. Казалось, что земля и небо поменялись местами, потому что небо стало темным и твердым, и тучи тянулись бесконечными слякотными лужами. А с земли, устланной палой листвой, лился солнечный свет.
Я и сам не понимал, куда иду, пока деревья впереди не расступились, и тропинка не вывела меня к лесному озеру. Здесь снова дул сильный ветер. Я поднял воротник и, зажав тетрадь под мышкой, втянул руки в рукава. Пегая, серая с золотом озерная поверхность топорщилась острой рябью, выглядела сердитой и непричесанной. Я приблизился к воде и заглянул в нее, но не увидел ничего, кроме лесного мусора, веточек и бурых листьев, густо покрывавших дно. Это озеро, подумал я, огромный дом для миллионов божьих тварей – видимых и невидимых. А я пришел сюда незванным... Хотя нет. Разве эта ласковая вода не ждала меня, не манила взгляд уютным полумраком? Разве не к этому берегу устремлялся я – днем или ночью – когда мне было плохо? Где-то там, среди звезд и коряг заблудилась навеки моя душа, в тот самый первый раз, когда вышел из леса на бескрайний озерный простор, и от серебряного блеска захватило дух, и большая белая цапля вспорхнула из тростниковых зарослей.
Я мог умереть прямо сейчас и не сомневался, что озеро примет меня, как своего. А мог подождать эту... медленную, на двух ногах. Кто знает, сколько она еще будет идти? Дни, месяцы? А вдруг – годы? И какой облик примет? Что сделает она со мной? Вонзит ли нож в спину или заразит смертельной болезнью?
Не стану врать, что совсем не боялся. Смерть всегда пугает, как любой шаг в неизвестность. Никому не ведомо, что там, за порогом, может, что-то хорошее, а может – наоборот. Но я чувствовал, что внутри, там, где раньше жили тревоги, образовалась пустота. И даже появилась какая-то легкость. Что-то светлое и лучезарное, оно тянулось вверх, как наполненный гелием воздушный шарик, и рвалось к небесам. По сути смерть не страшнее рождения. Она и есть рождение в другой мир. А с этим, наверное, пришло время прощаться.
Я повертел в руках тетрадку, вспоминая, как собирал свои истории. По желудю, но шишке, по капле воды из ручья. По блику на озерной глади. Они сотканы из птичьего щебета, эти сказки, из мха и солнечной россыпи опят, из инея и снега, из желтых листьев, вмерзших в тонкий ледок. Они принадлежат этому лесу. И к нему должны вернуться.
Я оторвал одну страницу – и пустил по ветру. Она закружилась, как осенний лист, и плавно легла на воду. За ней последовала вторая, и третья, и четвертая... Они разлетались солнечными птицами, и некоторые желтея, опускались в озеро, другие – на землю, а третьи – поднимались ввысь, как золотой пар, теряясь в осенней хмари. А мне стало совсем легко и весело. Потому что я вдруг понял, что они и были осенними листьями, с самого начала, и ничем иным. Тленными частицами вечной природы. В ней правит смерть и возрождение, понял я, и ни одно слово, ни одна мысль, ни одна крупица жизни не исчезает бесследно, не пропадает зря.
Здесь и останутся они, мои сказки волшебного леса. Вымечтанные, выстраданные, много раз пережитые и во сне, и наяву. Их растворят дожди, и укроет снег. А пройдет зима, и снова на деревьях распустится весенняя зелень. Жизнь продолжается.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Любите ли вы театр, как люблю его я? Нет, на самом деле я отнюдь не поклонник драмы и разве что за компанию или от нечего делать могу сходить на какой-нибудь спектакль. Если что и привлекает меня в театральном действе, то это игра со светом. Слепые лучи, блуждая во тьме, творят для нас на сцене иллюзорные страсти. В ярком свете обнажается истина. Контуры становятся четче, лица – злее, а слова - правдивее. Герои словно просыпаются и начинают говорить громко. Их голоса резки, а жесты порывисты. Они жаждут справедливости и готовы вершить суд. Но приглуши освещение – и атмосфера становится интимной. Взгляды теплеют, и черты смягчаются, а сквозь жесткую корку равнодушия пробиваются хрупкие ростки любви.
А если лучи разноцветные? Как меняется привычный мир, погружаясь то в радость, то в тоску... Вы когда-нибудь задумывались о том, как незримые софиты подсвечивают нашу жизнь? Но, увлеченные собой, мы этого даже не видим. И только удивляемся, почему с утра так зябко и скучно, и небо тускло-серое, как бетонный потолок, и совсем ничего не хочется. Или, наоборот, словно дети, прыгаем и поем от счастья, но стоит волшебному сиянию оскудеть – и лезем в петлю. Повторяем, что все хорошо, мы всех победили и с боем вырвали у судьбы лучший кусок – а сами пьем антидепрессанты и плачем по ночам в подушку. Мы так беспомощны и лживы в своем неразумии – что едва замечаем друг друга. Куда уж нам различить оттенки света.
Так или примерно так я размышлял, шагая по лесной тропинке. Дочка семенила рядом. Где я делал один шаг, она – два. Я стал брать Лару на свои прогулки совсем недавно, когда убедился, что она может долго идти, не уставая. А главное, очарована лесом, почти как я. Мы шли молча, слушая бормотание далеких ручьев и птичий пересвист, то умиротворяющий и тихий, то громкий и встревоженный. Когда пернатый народец ссорился или пугался, его мелодичный щебет разгорался, как лесной пожар. А у нас под ногами то и дело скрипели желуди и маленькие веточки. Что не удивительно – ведь тропинки никто не чистит. Попадались и шишки, Лара пинала их босоножкой, как мячики. Пахло смолой и нагретой на солнце древесиной, и какими-то лесными цветами... и еще чем-то неуловимым, свежим и приятным. Чистой водой, листьями, травой и солнцем, тем, у чего обычно нет запаха, но все вместе оно создает какую-то особую, колдовскую ауру лета.
Не то чтобы нам с дочкой не о чем было говорить. Я мог бы поинтересоваться, как дела у нее в школе. Она бы рассказала. Но только зачем? Когда просеянный сквозь молодую листву свет зелеными волнами струится на дорожку. И в этом волшебном сиянии даже прошлогодние желуди – отчасти гнилые, отчасти проросшие – сверкают черными алмазами?
Да и моя Лара – не сказать, что болтушка. Она тихая, мечтательная девочка. Таким и я был в детстве. А лес как будто и вовсе лишал нас дара речи, наделяя взамен гораздо более ценным – даром безмолвия. Зато если что-то произносилось – то не просто так. Каждое оброненное нами слово подхватывал лес и творил из него целый мир. Для нас – настоящих, или для нас – будущих, или для кого-то другого. Какая разница? Ничто не пропадало, все становилось чем-то, а после возвращалось к своим истокам – в бессловесную живую вселенную.
- Папа! – нарушила молчание Лара. – Ты тоже их видишь?
- Кого? – очнулся я от своих раздумий.
- Там, над тропинкой. Прозрачные бабочки. Смотри, пап, они то есть, то нет! Почему так?
Я прищурился и долго вглядывался в дымную завесу изумрудного света.
- Это эльфы, а не бабочки, - сказал, наконец. – А исчезают они... вернее, не исчезают никуда, а становятся невидимыми, когда покидают зеленый луч. Посмотри внимательно. Их видно только в зеленом свете.
- Ух ты! – дочка вытянула руку вперед, словно пятаясь ухватить одно из эфемерных созданий.
Я с улыбкой наблюдал за ее попытками, зная, что поймать зеленых эльфов невозможно. Они – как дым или туман – сотканы из совсем иной материи, и утекают между пальцами легкой прохладой.
- Ты тоже так играл в детстве, да? – спросила Лара.
Я вздохнул. Вот, даже дочка мне не верит. А ведь она так на меня похожа! Что уж говорить про остальных.
- Я не играл. И сейчас не играю. Это все правда.
- Пап... – не отрывая взгляда от лесного чуда, Лара нащупала мою руку и ухватилась за нее. Тон ее стал совсем доверительным. – А помнишь то дупло в старой березе? Помнишь, ты товорил, что это белкин домик? А я подумала, а вдруг там не белка живет, а кто-то сказочный? Как эти эльфы? Ну, гномик какой-нибудь. Или говорящий зверек. Или старичок-лесовик. Как в сказке, только по правде. Это ведь не глупо, да?
Я рассмеялся и погладил ее по голове, слегка взъерошив золотую челку.
- Что ж тут глупого? Если ты так подумала – то, наверное, так и есть. Мысли не приходят нам в голову просто так. А на Земле мы не одни. Вокруг очень много разных существ – видимых и невидимых. Добрых и злых. Хотя иногда, – я опять вздохнул, - мне кажется, что самые злые – это мы и есть.
- Нет! – заспорила дочка. – Ты не злой. И я не злая. И мама...
- Да, но... – грустно возразил я.
Но не договорил, а только улыбнулся и кивнул, подумав про себя, что она права. И совсем не обязательно становиться преступником или жертвой. Ведь можно быть просто хорошим человеком. Уметь постоять за себя и не дать в обиду слабого. Эх, малышка! Пусть в твоей жизни все так и будет!
Мы шли медленно, любуясь затейливым танцем прозрачных бабочек в изумрудном сиянии – или эльфов. Понятия не имею, как их видела дочка. Но я отчетливо различал кукольные, словно из хрупкого стекла, и все-таки человеческие фигурки. И крылышки, похожие на стрекозиные. Они кружили над тропинкой, как поденки над водой, эти крохи. Кто-то другой не обратил бы на них внимания, посчитав обычными мотыльками. Мало ли насекомых в летнем лесу – хоть летающих, хоть ползающих. Но я-то знал...
Ладошка дочери покоилась доверчиво в моей руке. И сам я вдруг ощутил безграничное доверие к этой маленькой – пусть и не копии себя, но девочке, идущей следом за мной по жизненному пути. Шагая след в след, она как будто стирала – сама того не ведая – мои неудачи и ошибки.
И, неожиданно для себя, я признался.
- А знаешь, Лара, когда-то я по-настоящему верил, что живу на планете зеленого солнца. Таким оно мне казалось, когда я был совсем маленьким. Огромной зеленой звездой. Яркой, как этот луч. Как трава. Как листья на деревьях. И небо было тогда зеленым. И воздух. И весь мир.
Я чувствовал, как Лара замерла, удивленно вслушиваясь в мои слова. Но меня уже захлестнули воспоминания – не то чтобы забытые, но словно отложенные в дальний ящик стола. Картинки столь болезненные и в то же время столь дорогие сердцу, что их даже неловко извлекать на свет.
Воспоминания детства – как шоколадное драже с начинкой из перца. Вначале сладко, а потом... так неприятно, так плохо, что от горечи выворачивает наизнанку. Но если быть настороже и вовремя выплюнуть такую конфету, то до неприятного вкуса не доберешься. И можно немного насладиться шоколадом.
- Ведь как человек устроен? – продолжал я рассказывать. – Что он видит глазами – то для него правда. И когда я встречал в книжках картинки с желтым солнцем... знаешь, его ведь часто рисуют... я думал, ну, это сказка. В них бывает невероятное. А на самом деле в сказке жил я... Только не догадывался об этом. Ты понимаешь, - говорил, уже не понятно для дочки ли, или для самого себя, просто думал вслух, - в зеленом свете все вокруг выглядит иначе. Мир словно раздается и вглубь, и вширь, и наполняется другой жизнью. Ты открываешь утром глаза и видишь, как вокруг твоей кроватки танцуют вот такие прозрачные эльфы. А на подушке сидит маленькая изумрудная фея. Из тех, что приносят нам добрые сны. А выходишь в сад... даже зимой... когда цветут разве что вереск и маргаритки и трава жухлая... но у тебя в саду распустились огромные зеленые цветы... они в половину твоего роста, сам цветок – как две твои ладони, а каждый лепесток будто из сахарной ваты. Так и хочется их лизнуть, а вдруг, и правда, сладкие. А над цветами вьются крошечные долгоносики. Они как пчелы, только радужные, с полосатыми брюшками, и так же тихо жужжат. И рассвет полыхает зеленым и золотым... Один раз я даже увидел ангелов. Они летели косяком в небе, похожие на белых аистов...
- Пап, - недоверчиво пискнула дочка. – Может, это и были аисты?
- Что я, ангелов от птиц не отличу? – засмеялся я. – Вот и родители мне не верили. Думали, я сочиняю. И вначале умилялись, какой я маленький выдумщик. А потом стали сердиться.
- Почему? – нахмурилась Лара.
Я пожал плечами.
- Говорили, когда уже повзрослеешь. Вернее, нет, не говорили так прямо. Но думали. Это как будто витало в воздухе между нами. И затыкало мне рот. Я больше никому ничего не рассказывал. Только смотрел вокруг широко открытыми глазами.
Я поморщился. Конфета начинала горчить, но выплевывать, похоже, было поздно. И тем более не годилось делать это при дочке. Вот так, резко обрывать разговор. Говори уже, болтун, раз начал, поддразнил я себя.
- Папа, - спросила Лара, - а во сколько лет надо взрослеть?
Вглядевшись в ее серьезное лицо, я усмехнулся.
- Чем позже, тем лучше. Не торопись, малышка, успеешь.
- Я не малышка, пап, - обиделась она. – И я... а скажи? Как взрослеют? Ты лег спать ребенком, а проснулся взрослым? Но ведь так не бывает.
- Да, - согласился я. – Бывает не так.
Что я мог ей сказать? Что взрослеть иногда очень больно? А если уж совсем честно – то это больно почти всегда. Для каждого по-своему. Кого-то слишком рано вытолкнули из гнезда. Кто-то выкатился из-под теплого крыла и замерз. Кто-то взлетел слишком высоко и рухнул вниз, столкнувшись с самолетом или другой птицей. Кто-то споткнулся на ровном месте, и свалился в глубокую яму, в зловещий обморок, совсем не похожий на мирный детский сон. А когда пришел в себя, солнце уже светило по-новому – тускло-желтым.
Будь то что-то жуткое или банальное – но это всегда падение, удар, слом... Так судьба проверяет юных на прочность. Для кого-то это первая несчастная влюбленность, или тяжелая обида, ссора с другом... а то и болезнь, смерть кого-то из близких, несчастный случай, катастрофа, война... Но сказка рушится неотвратимо и страшно.
Мог ли я рассказать дочери, как много лет назад очнулся от этого черного обморока и понял, что все уже не так, как было. Что моя зеленая звезда погасла, а мир изменился, утратив свои чудеса, и я тоже больше никогда не стану прежним. Все оказалось разрушено – раз и навсегда. И теперь только лес иногда подсвечивает мою жизнь зеленым светом. За это я и называю его волшебным. И за это люблю.
- А как? – Лара тянула меня за руку. – Папа, как?
Ее голос звучал испуганно. Неужели я настолько забылся, что говорил вслух?
- Иногда случается что-то такое... – выдавил я из себя, - через что ты не можешь просто так перешагнуть... И... Лара, ну, смотри же ты под ноги! А то это случится с тобой прямо сейчас!
И правда, увлекшись разговором, мы оба чуть не споткнулись о лежащий поперек тропы ствол.
А перешагнув через него, очутились на открытой, залитой солнцем поляне. Жесткий золотой свет ударил в глаза, и мой волшебный мир съежился и угас. Приглушите, хотелось мне крикнуть. Убавьте яркость! Пожалуйста, добавьте немного тепла и красок... Но я стоял, сунув руки в карманы и растерянно жмурился.
- Папа, - тихо позвала дочка, - а что с тобой случилось? Тогда, в детстве?
- Ты еще слишком маленькая! – отрезал я.
И тут же, устыдившись, осторожно обнял ее и погладил по волосам. Лара – ребенок, а дети любопытны и любят задавать вопросы. Они не пытаются причинить боль, а всего лишь хотят знать. Но все ли на свете нужно узнавать?
Так или иначе, но я взрослый, а значит, должен держать себя в руках. Дочка не виновата. А я виноват?

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Все дороги ведут в Рим, говорите? Не знаю, может, вы и правы. Но сколько я ни брожу по лесу, а дойти до Рима ни разу не случилось. Зато половина, если не более, тропинок, в каком бы направлении они не устремлялись, рано или поздно, как лучи к солнцу, сходятся к лесному озеру. Вода в нем чистая, словно жидкий бриллиант, и всегда прохладная – даже в самый жаркий день. В ней водятся юркие серебряные рыбки, а поздней весной и в начале лета – головастики, которые потом превращаются в крохотных лягушат. Берега поросли тростником, а в маленькой заводи со стороны леса иногда распускаются водяные лилии.
Но это озеро – не простое. Возможно, никто, кроме меня, не знает его секрет. Но если подъехать к нему на машине, свернув со скоростного шоссе, то попадешь на уютный травяной пляж. Там чисто и можно хорошо отдохнуть всей семьей, а если захочется – то искупаться. Но ничего необычного вы при этом не увидите и не испытаете. Можно поймать банкой или сачком пару мальков или личинку стрекозы и понаблюдать за ними. Или полюбоваться танцем поденок над водой. В общем, озеро, как озеро. Мы с женой и дочкой не раз устраивали возле него пикники, играли в бадминтон или загорали, расстелив на лужайке большие пляжные полотенца.
Но если хочется волшебства – именно волшебства – идти нужно через лес, одной из долгих, извилистых тропинок. Мимо гнилых пней и высоких папоротников, и грибных россыпей во мху, и цветочных полянок, и колючих зарослей мелкой, но очень сладкой дикой малины. Мимо всяких лесных чудес, на которые натыкаешься невзначай. То резную фигурку обнаружишь у тропы, непонятно, кем сделанную, то необычный камень, то елку, наряженную стеклянными шарами. То увидишь огромное гнездо на дереве. Или – на полянке – расписную избушку, яркую, как на картинке. Ни дать ни взять пряничный домик злой колдуньи. Но ты – не Гензель, и, вздохнув облегченно, проходишь мимо.
Там, в лесу, текут ручьи и питают озеро живой водой. И нет, живая вода – это не метафора. Если опустить в нее пораненный палец – кровь остановится мгновенно. А пара глотков исцелит почти любую болезнь. Но пить ее надо, не сходя с места и зачерпнув горстью, а не ковшиком или стаканом. Однажды я слег с тяжелым воспалением легких. Мне было так плохо, что я почти не мог дышать, и жена, испугавшись, хотела везти меня в больницу. Но я все-таки сумел отослать ее под каким-то – уже не помню каким – предлогом, а сам, с температурой под сорок, почти ползком добрался до лесного ручья. И знаете что? Домой я возвращался, уже весело насвистывая. А супруга назвала меня притворщиком и симулянтом.
Так что, в ней ли дело, в целебной воде, текущей, возможно, из самого сердца планеты, вобравшей в себя ее адский жар, и ее каменное спокойствие, и тысячелетнюю мудрость? Или волшебна сама земля? Или деревья, трава, цветы, растущие вдоль ручьев, или птицы, вьющие гнезда над ними, в древесных кронах? А может, все вместе? Кто объяснит волшебство леса?
Но если прийти к озеру одной из его тропинок – оно окажется совсем другим. На первый взгляд – неуловимо. Чуть меньше или чуть больше, с пляжем, изрезанным родниками и даже слегка заблоченным. Выше и гуще станет золотой тростник – ярче на солнце и голосистее на ветру – а в воде, у самого берега, распустятся желтые ирисы. В ней появятся гигантские рыбы, те, что не суетятся, подобно малькам, а неподвижно стоят у огромных коряг, шевеля плавниками. Да и сама вода изменит цвет, из серо-голубой сделается зеленоватой или коричневой, или темно-золотой, или даже охряной. К такому озеру слетятся утки, гуси, цапли. Оно наполнится таинственной жизнью. Изнутри, снаружи и вокруг... Так что, если бродить какое-то время по его берегам, можно совершить много маленьких открытий. Или пережить одно большое чудо. Кому как повезет.
Вы скажете, что за глупости. Озеро все равно остается озером, с какой стороны к нему ни подойди. И ручьи впадают в него несмотря ни на что. И на карте оно будет все тем же слегка неровным голубым пятном, с одного бока окруженным густой зеленью, а вторым – почти примыкающим к ровной черной стрелке скоростного шоссе. А я вам отвечу: все так – да не так. Поэтому что это магия, в которой вы – не в укор вам будь сказано – ничего не понимаете. Магия разных дорог.
Если долго блуждать по волшебному лесу, можно так запутаться, что не знаешь уже, ни куда попал, ни кто ты сам. Словно становишься другим человеком, с другой судьбой. Ты изменился, вобрал в себя все вехи своего пути. Вы проникли друг в друга – ты и твоя дорога – породив новую реальность. Ты шел и шел, и очутился в каком-то неправильном месте, которое, тем не менее, заслужил. А иногда, наоборот, кажется, что это место – единственно правильное на Земле. И не то чтобы заслуженное. Оно – как обещание награды в далеком будущем. Преддверие твоего личного рая... Но, простите, я увлекся вступлением и забыл, что собирался рассказать вам историю про озерного кота. Вот она.
Стояла обычная в наших краях затяжная поздняя весна – не холодная и не жаркая, а теплая, как парное молоко. Время, когда в садах отцветают магнолии, а кроны деревьев окутаны нежной изумрудной дымкой и, кажется, куда-то плывут на фоне ослепительно-солнечной голубизны и мягких жемчужных облаков. Вдобавок, воскресенье, и недавно законченный очередной ремонт в доме. Так что заняться особенно нечем, кроме как отдыхать и наслаждаться хорошей погодой. И вот, мы всей семьей решили отправиться на озеро, и супруга предложила:
- Давай не поедем на машине, а пойдем через лес. Смотри, какой день чудесный! Заодно прогуляемся. Ты же знаешь все эти тропинки.
Я пожал плечами, не осмеливаясь сказать правду. О том, что знать лесные тропинки невозможно. Что они, словно путеводная нить Ариадны, сами ведут тебя, куда захотят, и ты не господин над ними. А может, я просто боялся, что чудеса разлетятся, как вспугнутые птицы, при виде моей жены? Но Анну не переспоришь. И, побросав в сумку пляжные полотенца, бутылки с водой и коробку печенья, мы пошли.
Добрались, как ни странно, без приключений и даже быстрее, чем я расчитывал. Видно, только меня любит водить дух волшебного леса, отметил я про себя с усмешкой. Озеро дремало, разомлев под ярким солнцем. В зарослях кустарника шептались о чем-то невидимые ручьи. Дул ветерок – слабый и удивительно бережный – и качал тростник, и озерная гладь отливала серебром.
Побродив немного по берегу и посетовав на сырой пляж, на противные колючки и наглых уток, Анна отыскала местечко посуше и растянулась на траве, подставив лицо солнышку. А дочка взобралась на большой плоский валун у самой воды и, раздев зачем-то свою куколку, хотела ее искупать. Для этого она легла на камень животом и свесилась вниз, опустив руку с игрушкой.
- Лара, осторожно! – крикнул я. – Упадешь. И одень, пожалуйста, Барби. Она простудится.
Дочка мотнула головой.
- Она закаленная.
Я не стал спорить, решив, что здоровье куклы – не моя проблема. Но на всякий случай уселся на камень рядом с Ларой и придержал девочку за плечо. Ее длинные волосы легли на воду, распустившись на поверхности странным золотым цветком. В них уже копошились озерные жучки и мелькали зеленые искорки ряски.
- Между прочим, - сказал я, - в озерах водятся русалки. Они могут ухватить тебя за волосы и утащить на дно.
Дочка отпрянула назад и села, раскрасневшись.
- Кто такие русалки?
- Ну, это такие девочки... - улыбнулся я, радуясь, что уловка сработала, и немного подумав, добавил, - или мальчики. Которые утонули в озере... и... с тех пор они там живут. И, видишь ли, если кто зазевается... вот как ты сейчас... и свесит волосы в воду...
Я запнулся. Рассказывать всякие ужасы не хотелось. Лара – девочка впечатлительная и по ночам спит чутко, а проснувшись утром, часто жалуется на кошмары. Особенно, после страшных мультфильмов или сказок. Так что я уже пожалел о затеянном разговоре, но отступать было поздно. Уж если врать – то врать до конца, иначе в следующий раз ребенок тебе не поверит.
- До смерти утонули? – нахмурилась дочка.
- Ну да.
- Тогда как же они живут? Если они мертвые?
Иногда вопросы Лары ставили меня в тупик.
- Ну если по правде, - вздохнул я, - то смерти нет. Это только так называется, что кто-то умер. А на самом деле он просто становится другим. Вот, как бабочка, когда выходит из куколки. Только бабочка летает, а он может, например, дышать под водой, как рыба. Но... – спохватился я, заметив блеск в глазах дочери, - ты ведь не хочешь жить в озере? Одна, среди чужих мертвых девочек? Здесь у тебя есть дом, папа и мама. Мы тебя любим...
- Я хочу жить дома, - твердо заявила дочка. – С вами.
И вдруг закричала:
- Папа, смотри! Смотри! Симба!
Я вздрогнул, и сердце тоскливо сжалось. Солнечный свет скользил по поверхности озера и туманил зрение, заволакивая пейзаж золотой дымкой. Я ничего не видел, кроме желтоватой ряби на воде, кроме ярких отблесков, похожих на спинки играющей форели. Но от одного этого имени к горлу подкатил комок невыплаканных слез, горько-соленых, затвердевших от времени, но все таких же тягостных и жгучих.
Симба – добрый, ласковый котик. Большой полосатый рыжик. Самое любимое мной существо, наверное, после дочки. Да что там говорить. Они оба росли у меня на глазах. Делали первые неловкие шаги. Обоих я, бывало, кормил молоком из бутылочки. Вернее, дочку – иногда, подменяя усталую жену. А с котенком возился только я – от начала и до конца, пока он не начал есть самостоятельно.
Мы нашли его три года назад под нашим забором – крошечного, слепого и почти холодного. И целый месяц боролись за маленькую жизнь. Зато каким он вырос красивым котом! Как любил нас! Всех – и жену, и Лару, спал поочередно у них под боком, то в детской кроватке, то в нашей с Анной постели, а за мной ходил всюду, как верный пес. Я даже брал его с собой в лес, на свои одинокие прогулки. А с моей стороны это высшее доверие. И он шел – медленно, вальяжно, мягко ступая лапками по лесной подстилке. Не бежал впереди, как суетливая собачонка, и не плелся сзади. А шагал рядом – как друг, как равный... А прошлым летом он пропал. Соседи потом сказали, что его утопили в озере какие-то неизвестные люди, не из нашего поселка. Якобы кто-то даже видел то ли на берегу, то ли в воде его мертвое тельце... а после оно исчезло. Я целую неделю искал его, чтобы похоронить, но безуспешно. Я знаю, что дочка долго плакала, что он снился ей каждую ночь. И Анна ходила сама не своя. А у меня словно половину отрезали от души... И каждый винил себя – что не уследил, не уберег.
- Не надо, Лара, - пробормотал я, и вдруг увидел его.
Он подплыл совсем близко к нашему камню и стоял в толще воды, как огромная рыба, слегка подгребая лапами. Его роскошный огненный хвост распушился, наподобие причудливой водоросли, а зеленые глаза смотрели на меня в упор. Заметив, что я гляжу на него, он медленно и выразительно мигнул, одарив меня своим особым «кошачьм поцелуем», общеизвестным знаком приязни и дружбы.
Что я почувствовал, спросите вы? Радость, испуг? Пожалуй, в первый момент ни то, ни другое. Только удивление и безграничную растерянность. Я не ожидал такой встречи. И моя боль – все такая же острая, как в тот день, когда я узнал о его смерти – была не то чтобы забыта, но спрятана и похоронена. Я почти год запрещал себе вспоминать о нем, о моем бедном Симбе. И да, я растерялся. Но уже в следующий миг меня захлестнуло сильнейшее желание погладить его, прикоснуться, провести ладонью по его мокрой шерстке... убедиться, что он настоящий.
Хотя я и так видел, что он почти не изменился. Даже выражение мордочки было такое знакомое... лукавое и одновременно задумчивое. Словно котик замышлял какую-то очередную шалость.
Я склонился ниже, почти касаясь лицом воды и напряженно вглядываясь в слегка размытый, струящийся в солнечном свете кошачий силуэт. Мне чудилось, что я слышу тихое мурчание, ту нежную колыбельную песенку, которой Симба когда-то из ночи в ночь провожал нас в страну сладких снов. А может, я и правда его слышал... И в эту минуту я осознал... вернее, нет, осознал я гораздо позже, а тогда всего лишь почувствовал, что утянуть на дно можно не только за волосы. Любовь, привязанность, счастье снова видеть погибшего друга живым – за все это можно ухватиться гораздо крепче. Так, что уже не вырвешься.
Он, казалось, звал меня. И вдруг стало так легко... легко до головокружения, до обморока – сделать всего один шаг, и все трудности исчезнут. Жить под водой не так уж и плохо, мурлыкал мне в уши озерный кот. Там нет боли. Нет унижения. И почти нет силы тяжести. Не надо ни бороться с кем-то за место под солнцем, ни бояться за близких людей. Там никто не воспользуется твоей беспомощностью и не причинит тебе зла только потому, что он сильнее. Жизнь зародилась в воде и вышла из воды. Туда же она и уйдет, замыкая извечный круг. Так перестань сопротивляться, а просто сделай это. Шагни. И будь с тем, кто тебя любит. Кого любил ты.
Вся моя нескладная судьба, точно пропитанная слезами скатерть, расстелилась позади. Воспоминания-мысли роились в голове и жалили, как сердитые осы. И жутко, и радостно становилось оттого, что скоро я сброшу с себя этот беспокойный улей, вымету, как мусор из углов, и отдам чистой воде...
- Папа! Папа! – донесся до меня, словно из другого мира, громкий дочкин плач. Она рыдала в голос и тянула меня за рубашку. – Не надо! Не уходи! Мы с мамой тебя любим!
Как она почувствовала, спрашивал я себя позднее, когда все уже было позади. Как поняла, что я собираюсь совершить непоправимое? Дети иногда оказываются гораздо проницательнее нас, взрослых.
Я отшатнулся, прочь от манящей воды, обратно – в сияющий весенний день, и несколько долгих мгновений мы с Ларой смотрели друг на друга как чужие. Потом я привлек дочку к себе и виновато заглянул в глаза.
- Прости... Я здесь, с тобой. Я никуда не ухожу. Просто задумался.

*** Из серии "Сказки волшебного леса":
"Волшебный лес" - "Кто ты?" - "На этом самом месте" - "Меховые шкурки" - "Озерный кот" - "В зеленом свете" - "Как осенние листья"

Случается, что протянешь руку за прекрасной розой и наткнешься на шип, о который уколешься до крови. А то и вскрикнешь от боли, потому что не ожидал подвоха, а доверился нежности, красоте и беззащитности цветка. Потому что со стороны розовый куст показался тебе маленьким райским садом, а в раю, как известно, ловушек нет. Ничего страшного! Крошечная ранка быстро затянется. Очень скоро ты и не вспомнишь об этом досадном курьезе. Но имей в виду. Цветы бывают разные, и шипы разные, и даже такие, что могут проткнуть тебя насквозь, пронзить, как пуля - навылет. Так что будь осторожен, любитель изящной красоты. Не порань сердце. Оно заживает долго.
Как я уже сказал, все началось с цветка. Странного и редкого, как залетная птица в наших краях. Я шел через лес, мокрый и пустой, как всегда – в межсезонье. Уже оттаявший, но еще не одетый в листву. И если на земле еще что-то происходило – кое-где пробивались сквозь лесную подстилку стебельки травы, а где-то поднимал голову первый подснежник. То древесные кроны сплетались в небе черной паутиной, лишенной даже проблесков зелени. Было солнечно и довольно тепло, так что я расстегнул куртку. И невольно дышал глубже – пахло землей и прелой листвой, и еще чем-то неуловимым, как аромат талого снега. Хотя самого снега давно уже не осталось, даже в самых глубоких или темных местах, в ямках и под корягами, и только белые звездочки первоцветов напоминали о нем. Оно затекало в ноздри вместе с чистым лесным воздухом – очень тонкое благоухание свежести и надежды, от которого кружится голова. Так пахнет ранняя весна.
Обычно я гуляю по тропинкам, но иногда сворачиваю с них и углубляюсь в чащу. В это время года она прозрачная, и заблудиться не страшно. Но на всякий случай я снимаю свой путь на телефон, чтобы потом вернуться той же дорогой. Это только кажется, что все деревья в лесу одинаковы. На самом деле они не больше похожи друг на друга, чем люди в толпе. У каждого – собственный характер, судьба, особые приметы. Кривые сучки, изгиб ствола, зарубки на коре, древесные грибы... Я уже не говорю про пни, поваленные стволы, вкрапления елок и молодых сосенок – яркие островки вечно-зеленого, и аркой сходящиеся кусты орешника. Сквозь последние мне неприменно хотелось пройти – эти природные арки казались порталами в другой, таинственный мир. И в общем-то, ничего особенного не случалось, я не вываливался в иное измерение, по ту сторону был такой же лес. Но иногда чуть-чуть менялся свет, или небо слегка бледнело, выцветая, как на засвеченном кадре, или край темной тучи наплывал на солнце. Или необычной формы облако, точно приклеенное, замирало надо моей головой. Какой-то едва заметный знак, возможно, нафантазированный. Тропинка, которая никуда не вела. Потому что уже через пару минут я стряхивал с себя это мимолетное нечто и шел дальше, как ни в чем ни бывало.
Но в тот раз мое внимание привлек высокий – в треть моего роста – пенек. Широкий, мшистый с одного бока, а с другого – потрескавшийся, и с гладким темным срезом. А на нем – как мне сперва почудилось, букетик. Впрочем, приблизившись, я понял, что это одиночный цветок. Крупный, с толстыми зеленоватыми лепестками, которые даже наводили на мысль о чем-то съедобном. Это не был цветок леса, что я мог бы понять. Скорее, что-то вроде орхидеи. Впрочем, я мало смыслю в растениях.
Я повертел его в руках и хорошенько рассмотрел, а потом, сам не понимая зачем это делаю, опустил в карман. И только вернувшись домой осознал, что совершил, по сути, воровство. Если орхидея на пеньке и предназначалась для кого-то, то уж точно не для меня. Может быть, мой необдуманный поступок расстроил чью-нибудь встречу, думал я покаянно, или помешал чему-то важному. Кто знает... Я не долго терзался угрызениями совести, рассудив, что до следующих выходных ничего не исправить – в ту неделю я работал допоздна – а только пообещал себе больше так не делать.
Шесть дней цветок пролежал на моем столе и лишь слегка увял. Возвращать его на место уже не имело смысла, но в субботу с утра я аккуратно завернул орхидею в носовой платок и сунул за пазуху, а сам отправился в лес по знакомому маршруту. Всю ночь накануне лил дождь, и тропинки развезло. Я перемазал в грязи ботинки и сам на себя злился. Но, пройдя через арку из кустов орешника, забыл обо всем на свете. Потому что на пеньке белело письмо. Обычный листок бумаги в клеточку, сложенный вдвое. Очевидно, вырванный из школьной тетрадки, не размякший от ливня, а только слегка влажный. И это не удивительно – он лежал на мокром дереве. Но, видимо, совсем не долго. Сверху листочек был придавлен красной заколкой для волос – в виде бантика. Не то чтобы я разбирался в девчачьей моде, но такие носят обычно девочки-школьницы или молодые девушки. Я взял записку и, развернув ее, быстро пробежал глазами.
«Кто-нибудь... пожалуйста... мне больно, мне плохо...»
Сумбурная, лихорадочная просьба о помощи, подобная посланию в бутылке, отданной на волю волн... Кто ее написал? И к кому обращался? Я растерянно огляделся по сторонам – на бурой листве не отпечатались ничьи следы. Нижняя ветка ближайшей березы обломилась и кровоточила прозрачным соком. А в высоких кронах деревьев пересвистывались какие-то птицы, и больше ничего особенного не было ни видно, ни слышно.
Я часто сочиняю на ходу сказки, поэтому всегда ношу с собой в кармане блокнотик и маленький карандаш. Эта привычка мне в тот день очень пригодилась. Я вырвал из блокнота страничку и торопливо накарябал ответ:
«Кто ты, и что с тобой стряслось? Чем я могу помочь? Сколько тебе лет?»
Последний вопрос был далеко не праздным. Если пишет ребенок... а вспомнив собственное детство, я задохнулся от отвращения и страха... то действовать надо немедленно. Немедленно! Не буду описывать, какие подозрения шевелились у меня в голове. Мне самому от них становилось дурно. Но что бы вы делали, зная, что кто-то в беде, а вам не известно, ни кто он, ни где живет, ни что с ним творится? Да, вот и я забросил все свои планы и чуть ли не каждые два-три часа возвращался на то же самое место. Но пенек оставался пуст. Письмо и заколку я забрал с собой. Вы спросите, ну, и зачем? Может, кто-нибудь другой, более толковый, чем ты, нашел бы и предпринял что-то разумное. Нет. Сложно объяснить и я, наверное, не сумею. Но это было мое. Мой личный вызов. Пусть и волей случая, но получилось так, что девочка доверилась мне. А значит, именно я должен был вмешаться, встав у обидчиков на пути, помочь и защитить.
Ночь я провел в кошмарах и тягостных мыслях. А на следующее утро он появился. Почти такой же тетрадный листок, но с оборванным краем, скатанный с трубочку и перевязанный красной ниткой. В отличие от вчерашнего – совсем сухой. Да и пень почти высох. Субботний день выдался безоблачным и теплым . Да и сейчас солнце било в глаза сквозь паутинные кроны, ослепляя и делая все вокруг невозможно ярким. Лес казался веселым и радужным. А в воздухе еще пронзительнее пахло весной.
Когда я разворачивал послание, у меня дрожали руки. И бледные от яркого света буквы с трудом складывались в слова.
«Это чудо! Чудо! Кто ты? Как ты ответил?» - написано крупно и неровно, наискосок. И дальше, мелким круглым почерком, не детским, но и не совсем взрослым. Красивым, ученическим...
«Меня зовут Андреа. Мне семнадцать лет...»
Не стану пересказывать ее письмо целиком. Да и не помню его слово в слово. Простое, немного наивное, оно увлекло меня и одновременно успокоило. Девочка писала о родителях, о маленькой сестренке, о любимой собачке – крохотном черно-белом собачонке по имени Лори, ласковом, но таком проказливом, что от него стонет вся семья, о школе и школьных подругах. Она выплеснула на меня свой мир – бесхитростный мир семнадцатилетней девушки, такой светлый, без единого черного пятна, но пронизанный едва заметной печалью – что моя болезненная тревога сменилась тихой грустью.
А в конце она добавила:
«Как мне помочь? Я не знаю... Что ты можешь сделать. Просто будь рядом...»
Разве не этого мы все для себя хотим? Чтобы кто-нибудь – не важно кто – был рядом, когда нам плохо и трудно?
Я знал, что с людьми – даже очень юными – порой случаются всякие вещи, от самых трагичных до пустяковых. Но кто я такой, чтобы оценить глубину трагедии? И какое имею право называть пустяками человеческие страдания? Даже если с высоты моего опыта и лет они выглядят маленькими и ничтожными, как деревенские домики с вершины горы? Ведь если стоять рядом – эти дома огромны. И столько всего вмещают – жизней, судеб, событий и чувств.
И не важно, что это – первая несчастная любовь, плохие оценки в школе, ссора с мамой или еще с кем-то близким. А может, и нечто совсем другое. Андреа так и не написала, что именно с ней произошло. Но я протянул ей руку, не задумываясь, сквозь пустоту и неизвестность. Сквозь боль – ее, мою... Сквозь заколдованное лесное пространство. Так началась наша странная дружба.
Я приходил к заветному пеньку чуть ли не каждый день. Один раз даже поздно вечером и, застигнутый темнотой, едва отыскал обратную дорогу. Не то чтобы наши леса были такими уж дремучими, или в них водились опасные звери. Ничего подобного. Но тропинка пропала, и в мутно-кофейной тьме силуэты деревьев обратились черными, страшными чудовищами – с растопыренными лапами и острыми когтями, которые цеплялись за одежду и норовили расцарапать лицо. Я блуждал в трех соснах час или два. Но в кармане у меня лежало письмо, прочтенное при слабом огоньке зажигалки. Я рисковал его спалить – но все равно не мог удержаться и подождать до дома, и, продираясь через ночные заросли, повторял все, что успел запомнить.
«Расскажи мне о себе, Андреа. Просто расскажи», - просил я ее.
И она рассказывала.
О том, как Лори, еще совсем щенком разгрыз на диване пластмассовую чернильницу, и за это мама чуть не выгнала его из дома. И как сестренка прищемила палец беговым тренажером, да так, что пришлось среди ночи везти ее в больницу. И про школьный спектакль, на котором ее лучшая подруга играла царицу Савскую, и про семейный отпуск в Брюгге. Про то, как однажды покрасила волосы в зеленый цвет, потому что очень соскучилась по весне. Даже про какого-то парня писала, одноклассника – наверное, он ей нравился. И много-много всего... И все вперемешку, как яркий фейерверк, и на всем словно лежал глубокий снег тоски.
Вы спросите, конечно, к чему эта дурацкая игра с письмами на пеньке? Почему было не обменяться телефонами или электронными адресами? Да хотя бы и встретиться, и поговорить? Ведь это гораздо проще. Я и хотел, но... Наверное, опять не смогу объяснить. Андреа столько раз называла нашу переписку чудом! Она повторила это несколько раз – крупными буквами, с восклицательным знаком. Не думаю, что рядом с ней не было друзей. Родители, сестра, подружки – близкие и любимые люди. Но чудо! Позвольте, я расскажу вам, что это такое... Чудо – это как разговор в темноте, когда не видишь собеседника, но всем телом ощущаешь его присутствие, слышишь его дыхание, ловишь каждое слово. Когда тон становится доверительным, а обычная беседа превращается в исповедь. Это чудо дарил нам волшебный лес. И не мог подарить никто другой.
И все-таки о себе я писал неохотно, и на вопросы Андреа – к счастью, редкие – отвечал уклончиво. Не то чтобы пытался что-то скрыть. А только что я мог ей рассказать? Что мне уже за сорок и по возрасту я гожусь ей в отцы? Наверное, она представляла меня ровесником. А впрочем, кто знает. Юные девушки по-разному относятся к взрослым мужчинам. И почему, думал я иногда, мы не могли бы когда-нибудь встретиться – просто как два человека – лицом к лицу. И тогда... А что тогда? Ничего. Я не хотел погружаться в иллюзии и вытаскивал себя из них за волосы, как барон Мюнхаузен из болота.
Так что, не желая говорить о своей жизни, я развлекал девочку сказками. Я знаю их столько, что хватило бы и на десять лет непрерывной болтовни. И в любой момент могу сочинить новую. Это не труднее, чем поймать бабочку или стрекозу – только протяни руку, и крылатое диво само сядет к тебе на ладонь. И я их ловил – для Андреа. Я придумал для нее историю про волшебный город, выросший на древесных корнях, и про озерного кота, и про наряженную елку в лесу, и про ожившие меховые шкурки. Про снегирей и про глиняных птичек, и про бельчонка, исполнявшего желания, и про красивую девушку, живущую в зеркалах. И много-много других... Не знаю, что вы обо мне сейчас подумали, наверное, сочли фантазером и пустомелей. Возмо