Старые вагоны. Тесно, жар, сквозняк.
Тёмные перроны. Свет нельзя никак.
Делает всем нервы мой смартфон порой.
Всё как в сорок первом. Но – двадцать второй.

Мы ползём на запад. Новая волна.
Всё имеет запах. Бегство, страх, война.
Я в проходе боком. В переноске – кот.
Мир забился в кокон, объявив бойкот

смыслу, правде, чести. Ложь и смерть в чести.
Здесь, на лобном месте – что ещё нести...
Стук колёс рингтоном, сутки не заснуть.
Что сулит потом нам этот спешный путь?

А потом, на месте – мы чужие всем.
Понаехав вместе с ворохом проблем.
Нет жилья, есть лица. И толпы конвой.
Женщин – за границу. Годен к строевой...

Ночь прервалась стоном, от сирен дрожа.
Кажется, я дома. Я не уезжал?
Это всё приснилось? Кто-то рассказал?
Сквозняки как милость и битком вокзал?

Мир, летящий к чёрту, ботоксный психоз?
Рвущийся в аорту новостей наркоз?..
Главное – я дома. И со мной страна.
Всё давно знакомо. В том числе – цена

слову, правде, чести, солнечной дали...
Мы с тобой на месте, хоть семья вдали.
Как канаты нервы. Каждый – как герой.
Век наш двадцать первый. Год двадцать второй.

День с утра не задался, поездка его измотала.
Лизоблюдов как грязи, а этого здесь на века.
Кто-то сзади шептался о смычке пера и металла,
озираясь на граждан, в толпе неприметных пока.
Ниже Белого моря в канале работа кипела,
а в стихах можно дальше, до самого озера Чудь.
Сводный хор контингента об этом споёт а капелла,
а пока – как бродяга Байкал переехал чуть-чуть.
На столах – разносолы горой, вместо брюквы с капустой.
Показушная благость, для сотни творцов всех мастей.
Мог бы Горький приехать, но место не свято, не пусто.
Алексей, из Толстых убиенно плетётся в хвосте.

А тогда, в двадцать первом всё вышло легко и обычно.
Только раз подписать. И ещё заложить. И ещё...
Но зато: книги, слава, награды, обрёл голос зычный.
Маяковский в сторонке курил, Брюсов стыл под плащом...
Сам его озадачил. И к съезду готовиться надо.
Кстати, Анна вернулась. Она подбирает актив.
Дача в Горках, но можно хоть в Азию, вместе с бригадой.
Сын – почти академик. Вот только замёрз, перепив...
А в приёмной – засада: бдят лица с квартирным вопросом.
(Как-то с Мишей шутили: их свежесть испортил вопрос.)
Секретарь хладноглавый умело пресёк перекосы:
Николаю Степанычу нужно с утра в Наркомпрос...

Он проснулся, у бездны времён, в тесной камере – люди.
Что за мерзкая глупость приснилась? Нет сил отвечать.
День ещё не задался, а, впрочем, его и не будет...
Ты не плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад...

медленно и забыто трётся об ось винил
тянется цепь событий кто б тебя не винил
в памяти сохраните волосы и глаза
строчками на граните главного не сказать
поздно нелепо пошло время пошло вразнос
слов в лучезарном прошлом кто-то не произнёс
небу вину и маю преданы те лета
бережно вынимаю карту опять не та
этим путём нет хода а под уклон петля
недохрипела кода думалось что медляк
снова не зарекаясь всё обернулось мглой
к финишу заикаясь трётся винил иглой
давит внутри обитель скомканных перемен
буквами на граните можно стереть кремень
смятая как простынка близкая просто так
старая как пластинка топчется пустота

не по лжи не полжизни
а хоть бы на день дольше ночи
караул мы устали
оставьте дожить без затей
по размытой харизме
отпетая блажь мироточит
подменяя местами
насельников общих сетей

честь иметь не по чину
по памяти стенка на стенку
кто смеётся победно
по правде дрожит от огня
сообразно почину
на дне где ни зги лишь оттенки
вороной рыжий бледный
да белый но корм не в коня

виртуальное время
обутая в боты эпоха
да святится никнейм твой
да будет сакральным пароль
незнакомое племя
седое от каждого вздоха
не по лжи только жертвой
породу скрепляет порой

В мире крашеной свежести,
что окуклился весь,
проживали невежество,
серость, глупость и спесь.
Всё привычно, как водится,
по укладу скользя.
В образах – Богородица,
образ жизни – "нельзя".

Отдавая советами,
оглушая впотай,
всё накрылось запретами,
но что можешь – хватай.
Если хочется-колется –
будь здоров и держись.
Там вдали, за околицей –
настоящая жизнь.

Но не нужно чужого нам.
Зря клевещут враги.
Пусть планида разжёвана
и священны долги.
Раздираемый целостью,
набухает нарыв,
скрыв невежество серостью,
глупость спесью покрыв.

Подыхать здесь сподручнее,
средь родимых червей.
Но зато вечно лучшие
и всегда всех первей.
Спят, боятся и молятся,
всё клянут за глаза...
Там вдали, за околицей –
можно жить...
Но – нельзя...

Если проходите ад – проходите.
Главное – сухо, комфортно внутри.
Помнит и жалует каждый воитель
путь в никуда – хоть ты память сотри.
Даже творец, перепутавший двери,
долго исходит и мнётся в речах.
Данте, который ещё Алигьери –
столько кругов намотал, что зачах.

Если готовитесь в рай – это благо,
всенепременно, когда выйдет срок.
Граждане терпят, к тому же бумага
вынесет всё, что прокашлял пророк.
Там, говорят, и порядок не скотский,
можно гулять, закусив удила.
Только Владимир, который Высоцкий,
ждал, чтоб она и из рая ждала.

Лучше в чистилище, это – как в бане:
всяк предъявляет лишь то, чем богат.
Справил потребности на автобане,
в барском пруду утопил агрегат,
пил стекломой в Новый год под куранты –
в общем, грехи не такие уж, чтоб...
Данте, который к тому же Дуранте –
всё описал, и не по лбу, а в лоб.

Бренная жизнь не бывает другою.
По разнарядке проходит она.
Но будь ты знатью, служивым, слугою
или бомжом, что на дне и до дна –
грех не пытаться, в закрытые двери,
хоть, вероятно, накроют на том.
Только Владимир Семёнович верил:
можно успеть, вдоль обрыва, с кнутом.

Неуспевающих – море. Им проще.
То ли тьма власти, а то ли власть тьмы.
И не забыть, не простить... Только ропщут,
коль отдавать то, что брали взаймы.
Каждый потомок, а также родитель
чует: свой край – это всё-таки край.
Если проходите ад – проходите.
Душам рабов не положено в рай.

Фокус смазан как ненужная деталь.
Кадры пляшут как в замедленном кино.
Оператор, видно, где-нибудь витал.
Хоть мне это, вроде, видеть не дано.
Обстановка и привычна, и не та.
Как, наверно, и бывает за глаза.
Очень смутно, но вживую и в цветах.
Хоть я должен это только осязать.

Все друзья, враги, коллеги и родня.
Как по списку – не хватает "итого".
Будто в дату, что намечена на днях.
Только я б ещё подумал про врагов.
Впрочем, думам так привольно налегке,
где цена, вина и бытность – за стеной...

А она сидит тихонько в уголке
и уйдёт опять, конечно, не со мной.
Так что верно было рублено с плеча.
Остаётся лишь оплата по долгам...

Обращалась в дым нетрезвая печаль,
превращаясь в удалой застольный гам.
Расползалась та же муть и дребедень.
Словно длился тот же вечер роковой...

Завершался, наконец, девятый день.
Боже, как перенести сороковой...

--------------------------------------------------------

Вторая часть триады "Жизнь" – здесь:
Ночь

Третья часть – здесь:
Любовь

Боже, как перенести сороковой...
или, может быть, двухсотый, но не груз,
и не сон, таящий ужас вековой
перед тем, что день настанет – и вернусь,
перед темой обращения к порой
леденящей сути мысленных утех.
Наступает тьма сулящих пир горой
под сакральный вой не с теми, не у тех.

Начинает ночь иные времена,
заступает и в дозор, и за черту.
Кто б тебя на свой удел не променял,
лучше эту жизнь охаживать, чем ту.
Проще место отыскать, чем развести
все приходы по путям и по пятам.
Ясный сокол и латентный трансвестит –
вечно ряжены не теми и не там.

Этой ночью только ставки до небес,
остальное лихо ёжится в ногах.
Кто-то спешно гадит кучно, но не бес,
где-то истине икается в бегах.
Просветленье с просвещеньем сеет гнусь,
греют мысли, что у них там холода...

Я с рассветом обязательно вернусь.
Если вспомню, кто, откуда и куда.

--------------------------------------------------------

Первая часть триады "Жизнь" – здесь:
День

Третья часть – здесь:
Любовь

Если вспомню, кто, откуда и куда,
если стану объясняться и просить,
вряд ли сгинет наслоений череда
в ностальгии рио-рит и кумпарсит.

Очевидность смажет благостью экран,
просвещённый слой добавив как труху.
Не сойтись, родимой тьме не подыграв,
с тем, что стерпится, вовне и наверху.
С тем не съехать, стены давят, а стемнеть
может сразу после крика "свет туши!"
"Не стояло", "ваших нет" и "смысла нет" –
липким эхом расползается в глуши.

Лишь она должна бы встретить и держать,
и направить, и спасти, и сохранить...
Не сложилось, не нашлось и падежа,
и условных наклонений рвётся нить,
что тянулась, повторяя виражи
возле вещих достижений и корыт.
Может, жил, а может, вовсе и не жил –
этот трюк ни осознать, ни повторить.

Только руки помнят, мысли и глаза
строят виды и мосты в чужую даль.
Но, увы, ни навести, ни показать.
Фокус смазан как ненужная деталь.

--------------------------------------------------------

Первая часть триады "Жизнь" – здесь:
День

Вторая часть – здесь:
Ночь

Входящий в мир беспечен и криклив,
но выход и дороже, и печальней.
Пока сюжет судьбой не нарекли,
заводит оттирание плечами.
Разведанные залежи щедрот
спрессованы под толщею под кожей.
Делирий выносящего ведро
рождённому метаться не поможет.

Как только остаётся только три
шага от самой крыши и до неба,
само собой, сомнения сотри.
Всевышний при делах, но здесь он не был.
Потешный завсегдатай пустоты
невольно промышляет эпатажем.
Для мудреца довольно, просто ты
не можешь похвалиться пилотажем.

Полёты и во сне, и напролёт –
с залётами не сходятся, и с темы
не съехать, даже если королём
ходить, потом как нож войти в систему
и съехаться с той самой, что милей,
столкнувшись к носу нос, капот к решётке,
и сколько там промилле не залей,
всё будет на мази, а значит – чётко.

Но мазь не помогает, и укол
лишь тянет окончание банкета.
Обвисли и деревья, и трико,
с вещами навсегда уходит лето.
Картину не осилит и Шагал,
она не маслом, впрочем, и без хлеба.
До крыши не добраться, три шага
теперь от подоконника до неба.

Входящие бесплатны в мире том,
стучащему откроется, и всё же
рецептами исписан целый том.
Оно по делу, только не поможет.
Сестра, ответь, в чём сила, где она?
Что надлежит – вот здесь возьми, в кармане...
И быть ли доходягой, до окна?
Иль нет?
Вот в чём вопрос...
На старт!..
Внимани...

Исходы не даются просто так,
сюжеты заплетаются как косы.
Сестра с косой, оставь один пятак,
ведь у Харона могут быть вопросы.
Сомнения уже не по плечу.
Сходящему текущий мир не нужен.
А за окном – лечу, лечу, лечу –
пустой асфальт и полный месяц в лужах.

Генералу кто-то пишет, кто-то нет.
Этот мир не так давно не прозябал.
Генерал с утра заходит в Интернет
и выходит понемногу из себя.
Он не ангел, не профессор кислых щей,
он – воспитанный сержантами мальчиш.
В старом парке в старом теле и плаще –
как увидишь, так стыдливо промолчишь.

А полковник, настоящий – как поёт
та, которая и женщина, под стать –
хоть сейчас готов в анналы и в полёт,
покорять, приумножать и всех достать.
И не думал, не по чину, просто ждал,
но никто не пишет, только военком.
С целым миром намечается вражда
и кончается под выслугу пинком.

Лейтенант и сам писал бы, но – увы,
не приучен палец к ручке, лишь курок
здесь подходит с приложеньем головы,
он по жизни твёрдо выучил урок.
Этот мальчик молодой, с кем все хотят
танцевать, а также свадьбу и оклад...
Их разводят, как на племя, как котят,
а в придачу номер, дуло и приклад.

Рядовой – он тем успешен, что живой.
Эту тему написали на роду.
Если вывезет удача на кривой,
если выспаться успеет на ходу,
коль удастся не попасться в оборот
в казино, где наши жизни на кону,
где по мере и без меры каждый врёт...
Маркес прав: никто не пишет никому.

Каждый пишет, как он слышит этот мир,
в старой песне также дышит в унисон.
Строем легче сотворяется кумир,
по команде проще мраком станет сон.
Только где-то в доме, в недрах стеллажа,
средь жестянок, безделушек и ключей
оловянные солдатики лежат...
Мальчик плачет.
Надо в школу.
А зачем?..

предчувствия сбываются порой
в конструкции с варёными бобами
не каждый очутившийся герой
не все вознаграждаются гробами
тот сюр переплетенья рук и ног
застыл в дальнейших отблесках пожарищ
маэстро не на шутку занемог
с годами паркинсон ему товарищ

был замок пуболь но осиротел
видения острей картины проще
мазки не отразят массивы тел
и линии не явят давней мощи
а где-то всё острее топоры
харон скользит быстрей по водной глади
ах мой друг лорка лучше до поры
уйти со всей страною в небо глядя

ах этот сон что за секунду до
а если бы хоть раз начать всё снова
уж лучше каждый первый компрадор
чем верная суконная основа
забитой завывающей толпы
зовущей мир войной войну зовущей
податливо вылизывать столпы
охота доведёт неволи пуще

на память с наслаждением плевал
точнее на холсте писал об этом
а свет его затейливо клевал
а он зато отбил жену поэта
а он был эксцентричен с давних пор
во всём на что так падки ротозеи
по телу замурованному в пол
пусть ходят посетители музея

помешаны с останками дождя
осенние забавы каннибала
загадка телля в заднице вождя
лицо войны
и гала гала гала
пир духа заменяет пир горой
скрепляя подходящий запах склепа
предчувствия сбываются порой
в податливой конструкции нелепой

Старую добрую тьму
свежим преданием красим.
Там, за морями – Муму,
здесь, на баркасе – Герасим.
Вечный посыл "я гребу":
кто – на диване, кто – гений.
Всё это видел в гробу
мастер пейзажа Тургенев.
Почва под крышею лжи
едет: за вехою веха.
Этот сюжет изложил
мастер ментальности Чехов.
Сводят толпу словеса,
в каждом присутствии давка.
Этот процесс описал
мастер реальности Кафка.
Славный, стабильный понос –
спутник вставаний с коленей.
Это в анналы занёс
мастер прихода Пелевин.
Полный абзац в головах,
часть кормовая в эфире.
Так пояснил в двух словах
мастер участка Порфирий.
В городе прячут глаза,
сызнова ищут обитель.
"Я не забуду..." – сказал
мастер своей Маргарите.

Глотками виски пьют одни эстеты,
поскольку водка есть, а к ней стакан.
Мы очень часто думаем про это,
про то, что мир – постылый балаган,
пока чего-то с ним не приключится,
и кто-то вдруг войдёт, в себе неся
исконный дух, где думы, души, лица,
капуста, хрен, уха из карася,
блины, соленья, оливье и студень...
А Пушкин, Тютчев, Бунин, Пастернак
уместны и близки, как вошь на блюде.
Так наливай! – Нет, что-то тут не так.
Без классиков – не все как будто дома.
И неудобно, низко... Но под стол,
под ножки мы положим по два тома.
Теперь всё ровно. Что ж, давай по сто!..
Вот вилка, нож, сгодятся и кастеты,
всем можно повторить и преподать...
Глотка свободы ждут одни эстеты.
Пока есть глотка, дух и благодать.

Ошибки свои не умеем осмыслить.
Чужие же просто уходят куда-то –
рассказами Твена, романами Пристли,
распавшись на фразы, примеры, цитаты.
Чужие ошибки – как стёртые титры,
как грех амнезии под сенью таверны.
Священные лики в хоругви поллитры
являем бесславно, бездарно, безмерно...

Вот только ошибки – они неизбежны.
Исправить корректор остаточной жизни
не может исходы, лишь парус надежды
послужит заменой рефлексий и тризны
по юности зыбкой, беспутной, безбрежной...

Плацебо поможет, когда просто веришь,
когда этикетка и вкладыш – как сказка.
Оно открывает забитые двери,
забытые лица нам служат указкой.
Но всё же порою вместилище чаши
нарочно поддастся, смягчив излиянья.
Чужие ошибки – со временем наши –
не просят поблажки, а лишь подаянья.

Последняя капля не станет предтечей.
Они истекают – и слёзы, и сроки.
Лишь время несётся, вот только не лечит.
Лишь только аккорды, вплетённые в строки.
Но нет перемен, чтоб усвоить уроки...

Вчера я это... зло... употребил.
Всего. И сразу. Спелись и смешались:
резоны, риски, градусы, грибы
и незнакомка под колючей шалью,
провал, просвет, по воле, по уму,
порыв блаженства жгучею крапивой,
до дна, дотла, до лампочки, до мук...
Что лечит время. Только. Вместе с пивом.

Одно лишь ни понять, ни изменить:
пропали где харизма и зарплата?
Оборвалась у Ариадны нить,
и вы её отдайте мне, ребята,
чтоб я за этим смотанным клубком
вернулся в дом, к жене, детишкам, тёще.
Где чах Кащеем я под каблуком.
И вышел весь. В окно. Так было проще...

Но круг замкнулся. Снова всё не так.
Однако, верю. Скоро. Непременно.
Как нефутбольный, истинный Спартак –
восстану я и выйду на арену.

И вот, со сна, на кухню я... Виват!
В трусах на босу ногу, на минуту.
Что делать? И
кто в этом виноват?
To be, or not?..
И как не перепутать?..

Но – пустота. Зря душу теребил.
Планида зла. Ни капли позитива.
Зачем я волей злоупотребил?..
Вся эта жизнь – тому альтернатива.

В уносящемся в бездну мире время крутит своё кино.
И в похожей на склеп квартире обживаются заодно:
Сериалы про "честь имею", про ментов, рацион лапши,
Про духовность (в оттенках змея), чисто всуе и от души.

Пацанам на районе скучно, девкам хочется в Куршевель.
Что не тонет – стремится в кучи, что покажет (кто где) апрель.
Неудачники плачут в баре, их планида – железный лом.
Дух исконный, увы, не баре. Но кумарит, тоска, облом.

А в экране мелькают лица, эти рожи достали всех.
Очень хочется застрелиться, но сперва заценить успех.
А потом – наплевать в колодцы. И нас рать, ибо их – орда.
Иноверцев и инородцев – всех, за здравие, завсегда.

А в окопе, конечно, хватит командиров, а также вшей,
Пациентов в шестой палате, в тихом городе алкашей.
Командора шаги не пляшут, выбивают иначе спесь.
Не забудем, родные, наши, не простим, что пропали здесь.

Лифт сломался ещё на Святки, и не мой это был мопед.
Но грядущей эпохи схватки всем несут торжество побед.
Есть похожей на жизнь химере чем гордиться в любой глуши.
Получают всегда по вере. По заслугам. И от души.

Над головой ветер свистит вольный.
Рак на горе тем разбудил лихо.
Я не люблю – это звучит больно.
И уходить лучше всегда тихо.
В нашем дому глупо хранить тайны,
Смыслы искать и повторять трюки.
Я не люблю – так объяснил Каин,
Понтий Пилат с этим умыл руки.

Видят глаза, но не дают шоры.
Каждый моряк ищет свою сушу.
Я не люблю – это твоё шоу.
Можно пройти и заложить душу.
Можно стенать и проклинать гены,
Править слова или вострить лыжи.
Я не люблю – это писал гений.
Песни его мне помогли выжить.

А для любви нет никаких правил.
Каждый во сне ищет в себе Будду.
Крысы – за борт, их для того травят.
Я не сбегу, я выплывать буду.
Я пережду ложь, темноту, голод,
Лучик добра вновь передать чтобы...
Я не люблю – это чужой город,
Где от домов тянет родной злобой.

Время не ждёт, надо принять меры,
Делать петлю или искать крышу.
Я не люблю – это твоя вера.
Только любовь будет всегда выше...
Только в душе мелко скребут мыши,
А высоту можно унять взглядом.
Ты не молчи, ты отвечай, слышишь...
В зеркале – ночь. И пустота рядом.

когда уходит караван
и следом лай уносит ветер
на сене мягко и тепло
забрался сам другим не светит
потом выносят каравай
и пьют всем миром за удачу
кому медаль кому диплом
играет вальс но он собачий

а подрасти в конце пути
и в рай попасть кому-то надо
виляет хвост но не тобой
гуляй как все и жди награды
семь вёрст не крюк как ни крути
повяжут так а не иначе
за ваш приют каприз любой
но холод там и он собачий

никто не думает будить
и где зарыто не отыщет
для собирающих досье
да будет день и будет пища
любой исправный эрудит
навесит всех не отпуская
но если кто на этом съел
то это жизнь она людская

ещё не всё запрещено
и после вальса блюз и диско
в окошке свет в кармане медь
и что важней душа ли миска
пускай до старости щенок
по-человечески заплачет
но если выпало не сметь
то это смерть она собачья

Оживленье у трапа на борт,
где обещано твари по паре,
а для всех одиноких сердец
обеспечит веселье сержант.
Непременный дорожный набор:
кто в раздумьях, а кто-то в угаре.
Обитая в привычной среде,
разве можно порыв удержать.

В местном клубе "для тех, кому за"
рок-н-рол начинается маршем.
Это лестничный строгий пролёт,
над фанерой, с наклейкой "Париж"...
Однозначно визжат тормоза,
что давились до полного фарша.
Чистый разум кипит напролом,
если в мутном эфире паришь.

Здешний мир обветшал и охрип,
облетает побелка с каркаса.
Было слово в начале – курьёз,
но уже дно стучит по волне.
Скоро всё разнесётся как грипп,
но никто не уходит с баркаса.
Даже я там, давно и всерьёз,
не бывал, не участвовал, не...

Всё пытаюсь фанеру сложить –
и куда-то из этого мира.
Вечно хочется верить: а вдруг?..
Хоть на миг, хоть на Тау Кита.
Кто-то даже писал "не по лжи".
Это сказка. Быть может, сатира...
Где найти мне спасательный круг,
чтоб замазать названье "Тита..."?

---------------------------------------------------------------------------------

"Шоу Трумана" – культовый фильм с Джимом Керри в главной роли (1998), в котором жизнь главного героя с рождения транслируется по телевидению в качестве реалити-шоу, а все окружающие его люди – наёмные актёры. Осознав это, герой пытается сбежать на яхте, но упирается в край павильона, изображающий горизонт и небо. Впрочем, выход есть всегда.
Синдром Шоу Трумана – иллюзия преследования, при которой субъект уверен, что его жизнь представляет собой сцены реалити-шоу.

Они ещё вместе, как будто бы на века,
но это на время, а может быть и на день.
Он сделан не здесь, с примененьем иных лекал.
Она ждёт контрольную фразу "возьми, надень".
Он часто срывается, мечется, редко – пьёт.
И верит, что это – божественный дар с небес.
В её ожидания, долгие как копьё,
вселяется чёрт знает что, но пока не бес.

И дольше полвека они будут длить житьё,
быть может, появятся дети, покой, уют.
Он будет ходить налево и бить её,
но это не сильно, для виду, так все живут.
Она же, с подружками, выпив за "все они...",
заплачет о принце, как водится, на коне.
А после над свечкой – спаси, мол, и сохрани –
когда приберёшь, его ли, меня, наконец?..

А ей бы мог встретиться в жизни совсем другой,
хозяйственный, суженый, сделанный здесь мужик.
Тот бил бы сильней и сполна наставил рогов.
Она бы тащила всё в дом, попрятав ножи.
И он отыскал бы другую, в иных мирах,
не важно где – Вена, Торонто, за тем углом.
С которою счастье – быть вместе, хоть умирать.
И верить, что это не просто всё так легло.

Она бы несла упоительный, сладкий крест.
И он бы сумел состояться, себя найти.
Ведь если нас кто-то не выдаст – никто не съест.
Но проще на племя судьбе разводить пути...
Они ещё вместе, в слепой суматохе дней.
Сюжет не сложился, он даже и не возник.
Пока тот кто свыше и тот кто на самом дне –
никак не решат, а кому же решать из них.

Апрель. Закончились чернила.
Достал остаток пустоты.
Края и рамки очертила
Не пастораль, а просто ты.

Такси не едет за туманом.
Тепло на вешалке плащу.
Я жду вибрации в кармане.
Боюсь, не верю, не прощу.

Таят сомнительные связи
Оттенки тысячи чертей.
Пора на воды и на грязи,
Но только в городской черте.

А ты – жестокая, чужая,
Вдали от благостных орбит...
И с каждым часом дорожают
Минуты счастья без обид.

Смартфон стеснительно пылится.
Желания ещё тесней.
Чем дальше в лес, тем толще лица,
Что окружают по весне.

Слова бледнеют на бумаге.
И где-то пройдена черта.
Полощут спущенные флаги
В корыте с пеною у рта.

время трясётся стрелкой чужих часов
финиш гораздо ближе чем даже снится
можно пойти на всё если шаг весом
можно сойти на нет забывая лица
можно оставить в мире какой-то след
и почивать прогнувшись на чьём-то ложе
если в конце тоннеля коньяк и плед
это по факту выйдет всегда дороже

бремя немалых чисел лежит на дне
право на дне рожденья не место счёту
те кто казались ближе верней родней
ныне в цеху измен на доске почёта
только с годами хочется всё свернуть
шеи проекты горы с пути все окна
где-то у трёх углов на краю бермуд
можно пропасть но проще слегка намокнуть

стремя гораздо выше раз конь не пал
будет нога не будет там кто ответит
всем уходящим в небо в отказ в непал
поздно метаться между былым и этим
прямо по курсу там где порыв и честь
не разойдутся с делом под общей крышей
можно копить тома а затем прочесть
станет ли кто умнее и даже тише

премия будет каждому или всем
если за каждым криком идёт охота
кто-то сумел подняться когда подсел
где-то на этот счёт полегла пехота
волчий счастливый белый чужой билет
это ещё не повод пока ты молод
но
тьма накрывает которую тысячу лет
вечно другой но всегда ненавидимый город

Когда под утро ты выходишь в этот мир,
тебя встречают, поднимают и качают.
Потом разводят, кто руками, кто речами,
пока ночами никого не утомил.
А ты хотел бы стать воителем добра,
добраться всуе до ответов и до сути...
Но – мутный день. Не судный он. Не обессудьте –
все те, кто ключ и нужный тон не подобрал.

Когда под солнцем с виду ясно и тепло,
все ждут обещанных чудес, хотя бы рая –
тебя куда-то, но почётно забирают,
а время – вовсе и не доктор, так, трепло.
И ты считаешь дни, когда настанет срок
для возвращения туда, где небо зримо,
где всё сработано ещё рабами Рима.
И так поныне, ибо вечность – не порок.

Когда под вечер обещают звездопад.
Танцуют все! Но это только в зале крики.
А ты один, такой особый и великий,
собрался с духом, но боишься выступать...
То непременно будет нечем это крыть,
найдутся ложки, не в шкафу и не к обеду.
На юбилеях всем придуманным победам
добавят сроки, и слова, и даже прыть.

Когда в двенадцать, под заветный бой часов
про завещание не думать неуместно,
а ты опять, по главной улице, с оркестром
ко сну отходишь, запираясь на засов,
то ни к чему стонать, страдать и уповать,
надежду, веру и любовь склоняя к тлену.
Когда-то было всё путём и по колено...
Поможет вспомнить всё унылая кровать.

Когда-нибудь приходит мудрость. И долги –
свои, чужие и священные коровы –
уже не греют, не маячат, лишь коробит,
когда услышишь: не проси, не верь, не лги,
не бойся тьмы – она по жизни погодит.
Но поздно. Лица и резоны рядом мнутся...
И как же хочется случайно разминуться,
когда под утро выйдет время уходить.

Старый автобус в осеннем заброшенном парке.
Спущены шины, закрашены двери и окна.
Кружатся листья, к зиме обращаясь в огарки.
Крутятся люди, деревья чернеют и мокнут.
Ночь неподвластна ни снам, ни угрозам, ни карам,
Только года, словно крысы, без спросу пролазят.
Небо зовёт, но по жизни он не был Икаром.
И не Икарус он даже, а доблестный ПАЗик.

Был он когда-то и складом, и лавкой, и тиром,
Век свой оставив дорогам, звеня медяками.
Людям извечно, покинув дома и квартиры,
Не ходоками быть хочется, а ездоками.
Людям привычней катить по маршрутам знакомым
И поклоняться портретам, в окладе, с окладом,
Верить в уклад и другие святые оковы
И обитать между лавкой, стрельбою и складом.

Что же ты, ночь, не подашь ни сигнала, ни вида,
Что этот мрак не разбавить ни сном, ни шансоном?
Это места для детей, стариков, инвалидов.
Я подхожу по любому из этих фасонов.
Я захожу за черту через задние двери –
Старый маршрут по волнам ностальгической дури.
Каждый находит по мере, по воле, по вере.
Я нахожу, что трясёт, завывает и дует.

Я обхожу все вопросы десятой фиестой,
В смысле, дорогой, по ямам, на сдувшихся скатах,
Чтоб, не сходя ни с того и ни с этого места,
Старый автобус катился навстречу закату.
Скрип тормозов неуместен – они отказали.
Ложь и беспутица – с дурью сплелись накануне.
Здравые мысли – с вещами уже на вокзале.
Правды и чести не видно – они утонули.

Пир благодати, стучат, и грохочут парады.
Мысли ровней, а стихи обратились в куплеты.
Можно спросить (но тебе больше всех, что ли, надо?!) –
Чтобы узнать, парк какого периода это?
Можно смолчать, разделяя позицию вместе
С палой листвой, по природе, затем по ранжиру...
И догорать в этом вечно заброшенном месте
С видом на старую жесть и толпу пассажиров.

Мы с моралью не дружим, но верим в ближайшее чудо,
Что напёрстками веры мелькает и требует дань.
К счастью ладим ключи и на счастье швыряем посуду.
И не спим со свечами и жёнами в стылую рань.

Впрочем, этот сюжет (как и вечность) не сложишь из литер,
Что проносит забор через годы, века и срока.
Отключите инет, телевизор, утюг и замрите.
И внимайте: мораль, пусть ужасна, но так глубока.

Был бесснежный январь, святки длились похмельным угаром.
Инкассатор с утра объезжал пьяный люд и ларьки.
Но случился обед. Он заехал домой, где задаром
Потреблял самогон, под рассольник. А с красной строки:

За спиной у него полыхало каминное чрево.
Там сынишка играл. И стояла в углу кочерга.
Обернувшись назад, а за этим немного налево,
Он увидел такое, что сжалась в аффекте рука.

Там сынишка сидел, из мешка доставая наличку
И кидая в огонь... Дальше: вспышка, разбита башка,
И в руке кочерга, и в крови отлетевшие спички...
Сын убит, денег нет – из казённого, кстати, мешка.

Он подумал, что жизнь бесполезною стала игрушкой,
Что красивый уход много легче, чем кары запой.
Инкассатор достал пистолет, и в висок, сквозь подушку,
Полетел приговор, девять граммов влача за собой.

В это время жена в ванной мыла грудную дочурку,
Услыхала хлопок и падение тела в паркет...
Коридор, дверь, порог – и два тела, подобно окуркам,
В набежавшей крови заполняли собой кабинет.

И предстали пред ней... Сколько длилась провалом отсрочка?
Может десять минут, может больше, – но только она,
Возвратившись назад, к ванной, – там обнаружила дочку:
С головой под водой. Захлебнулась. Уже холодна...

Жизнь загнали в тупик. Безысходность сквозила обложно.
Но лежал пистолет. На паркете. Рецептом. В крови...
Ствол упёрся под грудь, палец лёг на курок осторожно.
Что ж, пора нажимать...
Вдруг раздался призыв: «Не дави!»

Огляделась вокруг – и предстала всё та же картина:
Нет семьи, денег нет, также смысла и слов – се ля ви.
Палец сжался сильней, только громом, откуда-то, в спину
Полетел Божий глас: «Не дави! Не дави! Не дави!»...

Тут проснулась она на привычном супружеском ложе,
Где не раз и не два неземной предавалась любви.
Рядом муж, чей предмет пятернёю сжимает всё твёрже.
Он, бедняга, сквозь сон не орёт – уж хрипит: «Не дави!»...

А какая мораль? – Просветлевший читатель позволит
Мне ответить на этот понятный и вечный вопрос:
Не дави естество, с перепугу, на газ, на мозоли...
И с моралью такой попрошу подружиться всерьёз.

Она покинула его, и как-то сразу
ему немного полегчало от души.
Соседи, дворники, обычаи и фразы –
привычно ёжились в простуженной тиши.
А ведь, бывало, отводили без оглядки,
оно же полнилось, круглея и сопя.
Но взятки гладки. И копают, но не грядки.
Всё по порядку. Как и время засыпать.

Она считала, что готова для полёта
уже давно. И лишь условности виной
тому, что навыки умелого пилота
даны не в спарке, а лишь только ей одной.
Зато ему всегда хотелось оголтело
стабильно двигаться не вверх, а по стопам,
по головам, по существу. Оно потело.
И припадало то к истокам, то к столпам.

В неё плевали, без неё тянули лямку.
Его ломило, сотрясало и рвало.
А с ней играли и на сцене, и в орлянку.
Оно давилось от надменности былой.
И только вместе не сходилось, не случалось.
А если ладилось – не с теми и не тут.
И это чушь: теперь судить и бить на жалость,
когда уже несут, стенают и плетут...

Её порывы и созвучные ей силы
легко душились массой мерзости людской.
Его же глупость несусветная косила
в обнимку с ленью, злобой, вечною тоской...
Когда в законе сила действует на тело –
любое тело, погружаясь, признаёт...
Душа покинула его и отлетела.
Ползти по жизни много легче без неё.

Потерянный голос хрипел, отдыхая на вздохе,
Слова обретали в конце полномочия стука.
Пророки смешались с толпой, угождая эпохе,
И смело мололи под видом муки чью-то муку.
Сменялись артисты, приходы и звуки порою,
Срывались концерты, молитвы и тихие схемы,
Для всех оставаясь загадочной, дивной дырою.
И только Иуда корпел над решеньем проблемы.

Свои голоса отдавались как будто чужие.
Родные до слёз отрыдали и встали за хлебом
И всем, чем могли – прежде клялись, затем дорожили.
Гроза отгремела. И радуга снова за хлевом.
А ночь отзывалась на чьи-то чужие пароли,
Луна округлилась, чтоб вой оправдать и примерить.
Слегка обернувшись, учили в пародии роли.
Лишь Каин покаяться рвался в забитые двери.

Ровнялись мозги, закипая в обилии шума,
Когда голоса обрастают и тембром, и фоном,
Овеяны сладкою мантрой «пилите их, Шура»,
По жизни попутав планиду с казённым плафоном.
А лица в падучей искали слова и салаты,
Затем приводили к присяге, а также примеры.
Дорогою к храму и тени брели, и солдаты.
Лишь кто-то вверху разгонял облака и химеры.

С далёкого неба на голос не брали – забыли,
А близкие выси орали и сеяли страхи.
Телега застряла, давая команды кобыле,
Впрягаясь главою угла до разрыва рубахи.
Помечены горькою правдой «неправда ведь, братцы»,
Все дружно сплотились вокруг, чтоб пойти на попятный.
Ломились в едином порыве, чтоб не выделяться...
И только с креста было слышно. Но что – непонятно.

Упала ночь как неподъёмный студень.
Не растопить, не вычерпать, не сдвинуть,
Пока стоит в глуши палат и студий
Вопрос паролей, явок, да с повинной.

Ночная муть сметлива и нелепа,
Как пастораль, склоняя рожь и вымя.
Не зря в миру, но поклоняясь склепу,
Родной тоски мы повторяем имя.

В экране блажь – распахнута и ярка,
Стремится ввысь пленительным домкратом.
Понятно всем, и певчим, и дояркам,
Что невдомёк Платонам и Сократам.

Что неспроста суровые годины,
Теснее дух, стенания всё тише.
Не потому, что тупо угодили,
А оттого, что испускают свыше.

И если кто-то призовёт к вопросу –
Пускай покрепче держится на стуле.
Не потому, что устают матросы,
А просто так привычно в карауле.

Ответы есть. Что сказочным дебилам,
Что мудрецам – доносятся благими.
Свою тоску мы преданно любили,
Но всё сильнее хочется с другими.

А что звезда, соперница, химера?
Она, конечно, возродится всуе.
Не оттого, что укрепилась вера,
А потому, что просто нарисуем.

И только шёпот: "Имя, Боже, имя!.."
Пыль от парадов оседает в тризне.
Упала ночь. И кто её поднимет?
Дождаться бы. При памяти. При жизни.

Жестокий женский романс с припевом. Исполняется уверенно, бодро и каждый раз впервые.

Внезапный ливень поливал
Места курортных изобилий.
Двоих не вынес Боливар,
И мы тогда любовь убили.
Он был учтивым, как сеньор,
И грациозным, как Бандерас,
А мне, судьбе наперекор,
Давно подобного хотелось.

Припев:
Непродолжительный роман –
Курортной страсти переливы.
Он переменчив, как туман
От Мексиканского залива.
Но здесь, на этом берегу,
Где океан – другой и Тихий,
Никак понять я не могу,
Зачем связалась с этим психом.

Закрыла дверь на ключ. Вино
Сулило счастье и удачу.
Но подвело «всё включено»,
И он упал лицом в гаспачо.
На Акапулько и на нас
Большая туча накатила.
Всему виною ананас –
Нельзя мешать его с текилой.

Припев.

А поутру проснулся он,
Слегка похожий на Фиделя.
Звучал тропический шансон,
И мы немного обалдели.
Его спросила "Was ist das?"
Он покраснел, но как-то мало.
А на востоке Гондурас
Скрывался весь за Гватемалой.

Припев.

К чему пикантное бельё
Ввиду подобного «товара»?
Он был доступен, как жильё,
И походил на Че Гевару.
Но пятизвёздочный отель
Слезам не верит в ритме сальсы.
Он похмелиться лишь хотел.
К тому же нашим оказался.

Припев.

Как уже установили, скрещивать, так сказать, шедевры из сокровищницы мировой культуры – не просто, а очень просто. Продолжим это увлекательное занятие. Попробуем замахнуться на ежа с ужом. Т.е. на автора строк «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» – и с товарищем, который понятие «гражданин» понимал весьма своеобразно, путая с лизингом (во всех представлениях этого термина).

Займёмся скрещиванием Николая Некрасова с известным «трижды гимнописцем» – Михалковым-старшим, причём со всеми тремя версиями этого произведения сразу...

Однажды, в студеную зимнюю пору,
Россия – любимая наша страна,
Гляжу, поднимается медленно в гору
Твоё достоянье на все времена.

От южных морей до полярного края
Лошадку ведёт под уздцы мужичок.
Одна ты на свете, одна ты такая:
В больших рукавицах... а сам с ноготок!

Мы армию нашу растили в сраженьях.
Уж больно ты грозен, как я погляжу!
Мы в битвах решаем судьбу поколений.
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу.

(В лесу раздавался топор дровосека.)
Захватчиков подлых с дороги сметём!
Семья-то большая, да два человека...
Мы к славе Отчизну свою поведём!

– Так вон оно что! А как звать тебя? – Власом.
И Ленин великий нам путь озарил.
Ну, мёртвая! – крикнул малюточка басом,
На труд и на подвиги нас вдохновил.

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
– А кой тебе годик? – Шестой миновал...
Нас вырастил Сталин – на верность народу,
Рванул под уздцы и быстрей зашагал.

И, шествуя важно, в спокойствии чинном,
Мы видим грядущее нашей страны
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
Мы будем всегда беззаветно верны!

Продолжаем скрещивать, так сказать, шедевры из сокровищницы мировой культуры... Мне умные люди (а конкретно – Любовь Левитина) подсказали, что такой жанр называется "центон" (т.е. стихотворение, целиком составленное из известных строк других стихотворений).

Сейчас у нас будут скрещиваться, наверное, два самых исполняемых (в некоторой части народных масс) песенных произведения. Но если одна песня исполняется, как правило, в заведениях, куда граждане сначала идут, а потом нажираются (и ретранслируется на радио "Шансон"), то другую песню чаще исполняют на мероприятиях, где граждане сначала нажираются, а потом ходят рядами и колоннами с портретами мимо трибун, а ретранслируют эту песню прямо через радиоточки на столбах и в коммунальных помещениях. Итак (барабанная дробь) сплетаются в экстазе два несомненных суперхита: "Мурка" и "Широка страна моя родная".

Прибыла в Одессу банда из Амура,
Много в ней лесов, полей и рек.
Банда занималась темными делами,
Где так вольно дышит человек!
Верх держала баба, звали ее Мурка,
Точно Волга полная, течет.
Даже злые урки - и те боялись Мурки,
Старикам - везде у нас почет.

Припев:
Широка страна моя родная,
Хитрая и смелая была.
Я другой такой страны не знаю,
Воровскую жизнь она вела.

Вот пошли провалы, начались облавы,
По заслугам каждый награжден.
Как узнать скорее, кто же стал шалавой –
Всенародный Сталинский Закон.
Раз пошли на дело, выпить захотелось,
С каждым днем все радостнее жить.
Там сидела Мурка в кожаной тужурке –
Лучше нас смеяться и любить.

Мурка, в чем же дело, что ты не имела,
Если враг захочет нас сломать?
Кольца и браслеты, юбки и жакеты
Бережем, как ласковую мать!
Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,
С южных гор до северных морей.
Ты зашухерила всю нашу малину
Необъятной Родины моей!

Наши нивы глазом не обшаришь,
Мы зашли в шикарный ресторан,
Наше слово гордое "товарищ",
А из-под полы торчит наган.
Этих слов величие и славу
Не забыли урки, шулера.
Человек всегда имеет право,
Чтоб за ним следило ГубЧК!

Над страной весенний ветер веет,
Много стало наших пропадать.
И никто на свете не умеет
Лучше за измену покарать.
Но сурово брови мы насупим,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай
Как невесту, Родину мы любим.
И за это пулю получай!

Легко ли скрещиваются, так сказать, шедевры из сокровищницы мировой культуры? Да запросто. Вот, например:

Я помню чудное мгновенье,
Мы подошли из-за угла.
Как мимолётное виденье,
Ты много на себя брала.

В томленьях грусти безнадежной
Ты отказала в ласке мне.
Звучал мне долго голос нежный,
Ты так любила звон монет.

В глуши, во мраке заточенья,
Семэн, засунь ей под ребро.
Без божества, без вдохновенья –
Смотри не обломай перо.

Душе настало пробужденье:
У нас пощады не проси.
Как мимолетное виденье
Ты на луну не голоси.

И сердце бьется в упоенье,
Перо за это получай.
И божество, и вдохновенье –
Прощаю всё. Семэн, кончай...

А дальше – тишина. Молчание без веры.
Точнее, в пустоте, наполнившей сполна
все чаши, что несут харизмы и химеры
в питательной среде, что лезет исполнять.

А что там позади? Расплавленные души.
Сомнение и гниль. Предательство и яд,
который испокон веков вливают в уши.
Отрава не берёт. Родимая. Своя.

А рядом... Это есть команда и задача.
Ещё – сидеть, стоять и голос дать порой.
И бить. Или не бить. Кого-то?.. На удачу?..
В набат ли – всё равно ты правильный герой.

А будущее ждёт. Хоть мечется кругами
зловонный хоровод востребованной лжи.
Так быть или не быть? Ты – быдло или Гамлет?
Пора держать ответ. Попробуй, докажи.

Причина – ни к чему. Открыть бы только двери
для правды и добра... Когда-то начинать
придётся всё равно, чтоб кто-нибудь поверил
и вышел за тобой. Хоть дальше – тишина...

Но льётся монолог. Про плеть, глумленье века.
Гнёт сильная рука насмешку гордеца.
Бьёт прямо по ушам. И дёргается веко
у тех, кто говорит от первого лица...

Кто пьесу «Этот мир» поставил так неловко?
Актёры и толпа, понятия, печать...
И всё-таки ты кто: герой или массовка?
Когда-то всё равно придётся отвечать.

Время мчится без оглядки, как трамвай в ночи.
Вьются старые повадки, сколько не молчи,
Сколь не думай, как не ведай, не кляни гурьбой.
Ложка просится к обеду, но уже отбой.

Жизнь смешалась и вспотела. И слежалась вcя.
Силу мысли с массой тела тщательно неся.
В отражении сплетенья – фикса и фискал.
Следом тленье ходит тенью. И царит тоска.

Поперхнулся ангел ложью и за край сбежал.
Месяц выдался тревожный из-за рубежа,
Где метисы и метизы служат сатане,
Где размажут по карнизу и слегка к стене,

Чтобы славно ночью пыльной предъявить билет.
Контролёр такой субтильный – кожа да стилет.
А трамваю лучше лесом, в парк ушли не все.
Обретёт покой повеса в лесополосе.

Раз пошла такая пьянка – гладь покроет сыпь.
Не кроши батон, тальянка, и крупу не сыпь.
За надеждами дорогой – веры грабежи.
Время выйдет из острога, если побежит.

Повстречаются украдкой думы и дела.
Благость и покой на грядке нам судьба дала.
За собой не успеваем, вырваться невмочь.
Лишь последние трамваи оглашают ночь.

И приплыли, и не ждали в сумрачной дали,
Предрекая не медали полотном Дали.
Месяц выйдет из тумана прямо в канитель.
Без обмана и кармана хроники не те.

Так куда, зачем и кто же надоумил бы?
Подошла пора итожить – как же без мольбы?
Без пальбы и побуждений?.. Не за то страдал...
Время вышло. По нужде ли? Или от стыда?..

Дороги, не выбрав нас, оставили это дело,
где без дураков – «равняйсь» и смирно зима редела,
по гроб обретя приют, и ордер, и справку всуе,
так верилось, что в раю всем оттепель нарисуют.

Но звёздное небо в цинк слагало аз, буки, веди.
Столь нравственный doublethink был правильно переведен,
дурманящим сквозняком вплетя в новостей бельканто
один, но сплошной закон из Оруэлла и Канта.

А выйти хотелось в сад, где лето, цветы и юность,
где годы ушли с глиссад, чтоб мутная явь свернулась,
где нет для тоски причин, где путь стережёт удача,
где мир о любви кричит и лишь от разлуки плачет.

Но вышло слегка не так, совсем не туда, не с теми.
Надеждам цена – пятак, коль ложь разъедает темя,
коль время, пробив торос, упёрлось, покрывшись страхом,
в один, но сплошной вопрос из Гегеля с Фейербахом.

Хоть памятью нос утри, хоть мозг засади травою –
моральный закон внутри, а звёзды над головою,
а мир – это не война, незнание – нет, не сила,
свобода рабам дана, чтоб мерзость их не косила.

Всем «пишущим в спортлото» хватает икон и хлеба.
Но хочется верить в то, что это не мрак. И небо
всесильное, охренев, разверзлось не вечной карой –
сплошной темнотой в стране Высоцкого и Макара.

Тускло светит луч лампады
Под названием экран.
Где вы, пьянки до упаду
И наутро в кухне кран?
Где вы, драки на районе,
Бабки, девки, пацаны?
Я теперь при батальоне,
Кто бы это оценил...
Там не служба – загляденье:
Методичка, пальцы, стул.
Можно где-то в заведенье,
Можно дома на посту.
Хоть в начале, хоть ab ovo –
Слов отобранных компост.
Только платят не за слово,
Платят собственно за пост.

Я отнюдь не голодаю,
Раздобрел подкожный слой,
Но судьбина молодая
Обратилась пожилой,
Потому что всюду враки,
Хоть пиши, а хоть дыши.
Зарастут как на собаке
Раны траченой души.
А враги – они такие,
За границей и везде,
Даже если на мякине
Провести толпу в узде.
Без открытия америк
Проживут гумно и скит,
Но не выйдет без истерик,
Коль не стираны носки,

На духу такой пир духа:
Мене, текел, упарсин.
Я порой то молодуха,
То водитель, то такси,
То ли тёща офицера,
То ли мощи Ильича,
То ли козни Люцифера,
То ли казни палача,
То ль залётный птеродактиль,
Переживший опорос.
С Одноклассников, ВКонтакте –
До Фейсбука я дорос.
Здесь не место мукам ада,
Здесь вся вера на понтах.
Тускло светит луч лампады
На невидимых фронтах.

Индифферентно исчерпав
все инфантильные интриги,
мы все, от хиппи до расстриги,
от пионера до попа,
не снизойдя до мемов тут,
зато освоив инвективы,
искали светлые активы
и лучезарные мотивы,
но находили темноту.

Поскольку можно залететь,
зато взлететь куда сподручней,
в полёте над навозной кучей
гнездо кукушки – словно клеть.
Не все опустятся на дно,
и не поднимется забрало,
перекуётся на орало
в начале слово не одно.

Зато уютно в тесноте,
а если надо – и в обиде.
Нас упакуют в лучшем виде
как будто наши, но не те,
а просто общие пути
и повсеместные разводы...
А крыша ехала на воды,
которым время отойти...

А зависть – мутная сестра
таланта заложить и гадить –
всегда в строю и при параде,
как ложь на выходе в астрал,
нам освящала вещий ход,
с вещами, но на дно и ниже,
месилась сапогами жижа
мозгов, химер и потрохов...

И вся вот эта недолга
накрыла времена и лица.
И этим требуют гордиться
конторы, веси и больницы,
инвариантно изолгав...

Когда уронит лес последний лист сухой
И в городском саду – такая же картина,
Я выберусь, ведом, как сеятель сохой,
Не дьявольской стезёй, а мутною путиной.

Я выберусь из мест, где ясно всё давно,
Где страшно в темноте и жутко на рассвете,
В те сложные края, где сила в гаме, но
Ещё зовёт простор и рядом воет ветер.

Я выйду подышать, а не наоборот,
Меня нельзя учить ни вере, ни безверью.
Дождись меня у тех, зияющих ворот.
А райские ль они иль это в бездну двери –

Узнаем, помолясь, набычась, изойдя
На то, что всем давно и ясно и знакомо.
Пройдёмся по краям, по скрепам и садам.
А райские ль они – узнай у военкома.

Осыпятся вражда и время шелухой.
Останемся мы там, коль разойдёмся даже...
Когда уронит лес последний лист сухой,
Последнее "прости" уже никто не скажет.

Проснётся новый мир, беспамятен и чист.
Но без просвета бдит казённая эпоха.
Ведь присными давно исписан сухо лист
О том, кто виноват, что хорошо, что плохо.

Кто взял в иконы ложь, кто в эту шкуру влез –
Он ведает, творя. А что другие люди?..
Последний лист сухой когда уронит лес –
Хотелось бы забыть. Но будем помнить. Будем...

А за стеною, там, где отшумел камыш –
множество пуритан бродит до срыва крыш.
А на обед дают кашу, компот и хлеб.
Здесь, говорят, уют – так не похож на хлев.
Время слежится в наст, кто-то за нас решит.
Точно свободу даст – нечего так спешить.
Незачем подгонять, всё и без нас свершат.
Лучше ведь – "на коня" или "на брудершафт".
Правильней гнать тоску прямо из браги снов.
Веры чужой лоскут не пошатнёт основ.
Верности как нужды – не напасёшься впрок.
Вырастут из вражды барщина и оброк,
вотчина дураков, рабская благодать.
Без темноты веков это не разгадать.
А за стеной – дела, если не будут шить.
Мучилась – родила память не для души
горстку прилежных слов, уйму глухих забот.
На фестиваль ослов с песней идут за борт.
Там все не так просты и не того хотят,
там разведут мосты словно слепых котят,
там занесёт толпа в жуткую муть пруда.
А ведь была тропа. Кто бы погнал туда?..

А город вновь накрылся белым.
Зима вернула рубежи.
В осенней куртке задубелой
Я возле ели еле жив.

Она придёт – я знаю точно.
Часы вверху и под рукой.
Проходит мимо век поточный.
Вы не подскажете, какой?..

Снуёт народ. Бомжи за тарой.
Кого колоть веретену?..
А новый год со мной стал старым,
И двух недель не протянув.

Уже не избежать эксцессов.
Стою как идол, как маяк.
Ну где же ты, моя принцесса?
На крайний случай – не моя.

Пускай и не принцесса даже.
Пусть даже спит. И не со мной...
А кто-то завтра с гриппом сляжет.
Петарды. Праздник. Выходной...

Она пришла. В дохе дебелой.
Как будто кто-то одолжил.
Ясней горячки. Но не белой.
И в ней я с ней как идол жил.

А всё вокруг покрылось снегом.
И выходной накрылся с тем.
В кровати мне (с тоской и с негой)
Уже не съехать с вечных тем...

Есть вопросы. От них становлюсь и больным, и сердитым.
А ответы понять не удастся, оставшись скотом.
Почему, чтоб по-братски не лезли рабы и бандиты –
Надо выжить в хлеву и гордиться своим хомутом?

Чем чудовищней ложь, тем охотней в неё все поверят.
Говорил так гуру. Продолжателей – как саранчи.
Почему, чтоб уйти на свободу в открытые двери –
Нужно против толпы, мимо стада, хоть вой, хоть кричи?

Осыпается грязь, усыхая в блевотном угаре.
Расползается мразь, честь и совесть загнав в каземат.
Мы убрали своих. Жаль, что мало – увы, лезут твари.
Но придётся и вам этот вечный вопрос поднимать.

Ведь придётся нам всем это «белое братство» уродов
Перемножить на ноль. И размазать. И долго мести.
Верю, выпьем ещё мы «за нашу и вашу свободу».
За границею зла. Где во власти «люблю» и «прости».

ветер вырвался из пены вырождения миров.
мажем серость на арены обитания коров.
ареалы ореолы обрезают, как косой.
у весны свои приколы, вдоль причала, полосой,
путеводно кружит снегом стужа с ликом мартобря,
разум выведя с пробега, мы, конечно, "одобря..."
я – как много в этом звуке... наливалось... и слилось.
ты – всё строго по науке – может, лох, а может, лось.
дай мне, друг, на счастье ногу, не отбрось при том копыт.
все – враги, дуй за подмогой и умерь свой аппетит.
в богом данном контингенте карма вшей и алкашей.
укрепляй дух на "моменте", остальных гони взашей.
лужи, люди, латы, сваты, кумовья во все концы.
три эпохи до зарплаты как на тройке бубенцы.
следом туз, за ним шестёрка (у семёрок вновь семь бед).
крыша съехала с пригорка, пьесе нужен логопед,
потому что у ружьишка, в третьем акте, наяву
обнаружены излишки буквы "а" и буквы "у",
но рычащая прокладка мажет крыльями, "ура!"
взятки гладки, без оглядки, мойте ноги, детвора.
ваши хрюши и каркуши честь имеют, вашу же.
за ногами мойте уши, новой эры протеже.
нет, не эрос, и не триллер, с красным светом у черты.
душу давит катерпиллер всенародной суеты.
мы сойдёмся непременно, но не с теми и не там.
у быков свои арены, свой главбух и свой там-там.
отрешенье, право слово – лишь плацебо от щедрот,
все священные коровы не щадили наш живот,
свой предметно помещая в центре мира у трюмо.
накроши харизму к чаю, грозовой эпохи чмо.

Человек Моей Окраски – ржавый верх и ржавый низ –
низко пал, как в доброй сказке выпадает сектор "приз",
как вставная челюсть следом выпадает в пустоту,
и сухой остаток бреда порождает лишь "ату!"

ветер вырвался. итоги нам, конечно, подведут.
мойте уши, мысли, ноги. после – "бэд", и станет "гут".
триедин, как три аккорда, тезис: вера, царь, еда.
человек – звучит не гордо. мы привыкли. нам – туда...

К ночи жёлтые огни сонные, как люди.
Хоть люби, а хоть казни, но тянуть не надо.
Нагадай, цыганка, мне счастье без прелюдий...
Что-то начало темнеть, и блуждают взгляды.

Вечер томным перестал быть ещё в начале,
Видно, нет на них креста – массой подавили.
Ставки сделаны давно... – нам ли быть в печали,
Словно в стареньком кино или водевиле.

Этот странный балаган, кабаре с вертепом:
Не находят берега и краёв не помнят.
Ты, цыганка, не шути – выглядит нелепо
Пребывающий в пути да в казённом доме.

Глушит музыка не та, уши раздирает.
Третий в лузу от борта, а шестые – в доле.
Боже правый... даждь нам днесь водки, расстегаев...
И, пока не вышел весь, укрепи в юдоли.

Но, наверно, неспроста эта незадача.
Точно, нет на них креста – только спецодежда.
Неудобно на краю, без своих, без сдачи.
Отчего ж я не в раю, не в аду – а между?..

Покосились образа, и покрыт коростой
Ваш покорный, за глаза затянувшись тиной.
Мне цыганка нагадать не успела, просто
Потому что на года я отстал и сгинул...

На рассвете ни души, прочих душат слёзы.
Хоть люби, а хоть пляши – крайние найдутся.
Не гадай, цыганка, нет – впрочем, слишком поздно...
Только дым от сигарет и кутья на блюдце...

Вот закрыты забрала, а всё перед этим забрали.
Вот и сказано вслух, под восторги и марши побед.
Лишь надежда, что жуть ограничится просто авралом –
Позволяет заснуть и отринуть нахлынувший бред.

В погорелом театре никак не отменят гастроли.
Видно, длятся торги, чтобы сверху ещё доложить.
Почему-то когда очень хочется всё обустроить,
Не выходит никак без истерик и жизни по лжи.

В предвкушении ада снуют и смеются паяцы.
Удавить так и тянет – но нет, малахольных не трожь...
Если надо вокруг всех заставить стоять и бояться,
Как же здесь обойтись без обмана и подленьких рож...

Ах, как хочется верить, что мир не окажется бренным,
Ураган тихо сменит поставленный кем-то циклон,
И что нынешний день не придётся считать довоенным...
И развеется муть, чтобы выйти живым на поклон.

И вот уже перевели стрелку. И кондуктор объявил, что вагон идёт в депо. И все пассажиры вышли, привычно ропща и размахивая руками, проклиная "понаехавших тут", коими по сути сами и были в этой жизни. И только он продолжал сидеть в тёмном салоне, покачиваясь в такт унылому перестуку колёс... Вот уже и депо. И хмурый начальник ещё раз строго попросил освободить транспортное средство, а бравый охранник по-голливудски небрежно потянулся к кобуре, где хранились заветные огурчики, нежно обнимая затёртую до купоросной бледности фляжку...

И он тогда вышел. Сам. И, сутулясь, но заученно улыбаясь во тьму, опустился на лавочку у ворот, жалуясь рядом лежащему бомжу на превратности судьбы и происки врагов... Подходил к концу ещё один длинный день... На востоке уже немножко угадывались зачатки нарождающейся новой зари. Он собирался зябко поёжиться от вроде бы начавшего переменяться ветра. И передумал...

А заря крепла. Но не было никакой уверенности в том, что с первыми проблесками нового дня, когда старый вагон вновь отправится в свой привычный рейс – он, проведя не лучшую в своей жизни ночь на лавочке у ворот, снова не окажется первым. И не займёт привычное место впереди. Единственное, льготное. И, лениво покачиваясь в такт такому же перестуку колёс, поедет опять по привычному маршруту, конечный пункт которого – депо. Уже и не вспоминая о том, как ему обещали, что он будет летать...

А где-то в небе таял белёсый след, оставленный серебристым воздушным лайнером. Который, по вечным погодным условиям, никак не мог приземлиться в аэропорту. Где уже давно сидели другие пассажиры. Чьим уделом который год оставались зал ожидания, лист ожидания и тактика выжидания. И ещё редкие объявления по трансляции с призывом подойти к справочному бюро – но они всегда оказывались то ли разводом, то ли недоразумением. И все уже устали надеяться, что старый трамвай наконец-то сломается, после чего, по всем законам метеорологии, сразу испарится обледенение взлётно-посадочной полосы...

На востоке всё явственней обозначилась заря. Послышался характерный скрип на рельсах поворотного круга. Он поднялся со скамейки, высморкался в воротник лежащего бомжа и стал зорко вглядываться в алеющую даль, откуда ещё доносились остатки утробного скрипа. А в небе уже практически не различался белёсый след от серебристого лайнера. А он всё стоял, зорко вглядываясь в прошлую даль как в будущую дымку. Вечный пассажир трамвая, вечно идущего в депо.

Летят самолёты – привет пассажиру. Проедут трамваи – звонок пассажиру. А придут пионеры... Те, настоящие, которые всегда проходят первыми... Нет, не придут пионеры. Вывели их. Как класс. На племя. Которое будет штурмовать новую жизнь (или всё же не жизнь), где, как и всегда, как встарь: судьба – трамвай, мечта – место впереди, а цель – депо... И как бонус, как джек-пот – некто в пыльном зеркале, по месту научившийся (когда можно и когда надо) столоваться и сутулиться, но по ходу заученно улыбаться во тьму...

На этом сия печальная легенда, этот то ли рассказ, то ли тост, то ли эпикриз, передаваемый из поколения в поколение, из уст в уста, в свете событий и просто в свете – обрывается. Его конец остался неизвестным. Неопределённым. Непонятным. Точнее, не понимающим, что это по существу и есть конец. Света...

"Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку..."
(Борис Пастернак "Гамлет")

Спокойно! Я должен уйти, улыбаясь...
По курсу косяк. И подмостки. И двери.
Всё в пошлых тонах. Как мечта голубая.
Мир тонет в ином. Поделом. И по вере.
Для брата, сестры, обезьяны с гранатой.
Раздолье для всех – снова делятся доли.
А я четвертями, но не по канату,
В бреду поминаю просторы юдоли.

Спокойно я должен уйти. В чём же дело?
С покойных, скорбя, не взимают налоги.
Не тронется разум. Его не задело.
Бреду в суете, где снуют бандерлоги.
Они воздают – не щенками, по чину.
Воз – ныне и там. И сюжет обесточен.
Дверь давит косяк, обнажая личину.
А выйти дано лишь канавою сточной.

Спокойно, я должен! Не скрипнут матрасы.
Из матрицы тел пар уходит в сопенье.
В ночи предрассудки, рассудки и расы
Теряют фасон, экстерьер и терпенье.
Где лодка, река, перевозчик, оплата?
Есть утка, перловка, сестричка, страховка.
Мой номер – на бис! Это номер палаты.
Где утки не знают пальбы и духовки.

Спокойно. Не верьте. По слухам, по роже,
По праву, по гроб, даже по барабану –
Я должен быть там, но меня не тревожит
Молва, что идёт на фэн-шуй с икебаной.
Вскипают мозги от истерик, риторик.
Не видно зеркал, не дымятся поленья.
Так быть или нет мне? Скажи, бедный Йорик...
Как снизить внутричерепное давленье?

И всё-таки я... Или тень? Кто ответит?
Отец? Или тот, кто прикинулся тенью?
С покоем ли нам отлетать на рассвете –
Давно опоздавшим на тур обретенья?
Я принц или в нише? Ведь чаша любая,
Хоть мимо неси, отравляется прозой.
Спокойно! Я должен уйти, улыбаясь.
Чтоб слизь и в дыму не заметила слёзы.

Ответь, Авва Отче, зачем до конца мне?
Ведь сам этот мир не довёл до ума ты.
С годами смешон умирающий Гамлет –
Другие эпохи, иные приматы...

Молчанье в ответ. Что и стало ответом.
Без веры судьба коротка как реприза.
И так же нет лишних счастливых билетов
В театре теней одного эпикриза.

Невесомо, незримо, волшебно, по первому снегу
мы прорвались из дома под арку и сразу к палатке.
На Серёге – дублёнка, с трусами, мешавшими бегу,
мой костюм «Abibas» трёт в паху, и щекочут заплатки.

А проспект ощетинился фарами бешеных джипов,
не хватает немного на курево, пиво и виски.
Надо что-то продать, но даётся консенсус со скрипом.
Ждёт нас нега, сосиски и две симпатичные киски.

Ах, какая тоска, сущей мелочи нету для счастья.
Этот город – чужой, он – бездушный, как дно у джакузи.
За окошком – мурло: не нужны, мол, к айфону запчасти.
И патруль подошедший лишает последних иллюзий.

Ах, проказница-ночь, что ж ты мучаешь говором хамским?
Эх, товарищ сержант, ну, откуда в трусах документы?
Да, дублёнка чужая. Покрой исключительно дамский.
Остальное своё. Если надо – предъявим моментом.

А костюм я купил в Кишинёве в часы перестройки,
он как новый совсем, только пахнет немного аджикой.
Ты, сержант, не гони в отделение птицею-тройкой.
Всё, что надо – при нас. Предъявляю. Сергей, покажи-ка...

Эй, сержант, ты куда? Ты теряешь фуражку и веру.
Наш Серёга – добряк. Если в духе, и тело здорово.
У него на груди, видишь, чётко написано "СЕРЫЙ".
У меня под пупком чуть крупнее написано "ВОВА".

Стой, сержант, подбери потерявшего форму коллегу.
Ты же видишь, что мы на любые способны задачи...
Невесомо, незримо, волшебно, по первому снегу
от палатки идём, где мурло обслужило без сдачи.

Тоска. Явление. Отец...
За ним два брата во Христе.
Из дул мог вылететь свинец.
Здесь сильно дуло. На листе
От пальмы, жёлтой от макак,
Я написал "Но пассаран".
Но понял: что-то здесь не так.
Изголодавшийся дурман
Ещё, увы, не наступил.
Косяк забил? - Он вышел сам.
Затем прилизанный дебил,
Дань отдавая небесам
И той пучине, что внизу,
У свай причала крутит бриз,
Мне лихо показал козу
И резво вылез на карниз,
С карниза прямо на бордюр,
А уж оттуда - в будуар,
Что полон был гламурных дур
(На каждой новый пеньюар -
Зовётся так в ЮАРе пень
От баобаба), но затем
Он тень набросил на плетень
И спрятал в сумраке гарем...
Никто не вышел. Темнота
Покрыла матом и крылом...
Трава была совсем не та...
Тоска. Депрессия. Облом...
А где-то город Амстердам:
Каналы, граждане, мосты...
А здесь дурман для дам с тех драм,
Где ложь, величие, кусты.

Вы простите меня за куда-то ушедшее лето,
За умение ждать и порывы на стылом ветру.
И за то, что ещё недостача счастливых билетов,
И, наверно, уже не уйти мне от Вас поутру.
Вы придуманы мной или просто даны в оправданье
Беспросветных потерь и зовущих ночных куполов.
Я стою и молчу, как свидетель на первом свиданье,
Со своею судьбой, со своею тоской под полой.

Вы простите меня за ненастье у Вас за спиною,
И за то, что мечты стройный профиль расплылся в анфас,
И что молодость Вы загубили отнюдь не со мною,
И что мудростью лет я испытывал вовсе не Вас.
И не надо стенать, и не стоит тянуть одеяло.
В лоскутах из надежд не находится счастье ни дня.
Я Вас буду любить, хоть не очень близки к идеалу.
Да и мы не близки, а, по виду, скорее родня.

Я Вас буду искать, хоть увидимся мы непременно.
Но размеренность встреч убивает в зародыше сны.
Вы простите за всё, что не может считаться изменой,
И за то, что не смог быть я грубым, брутальным, шальным.
Мне бы Вас увезти в те края, где ни сна, ни покоя,
Где находят слова, обретая надёжный приют...
Вы стоите в дверях. Я махну на прощанье рукою,
Может быть на себя, уходя в отрешённость свою.

Наши звёзды летят, безответно пронзая просторы,
Где без времени мир остывает до комнатных склок.
Глубина пустоты растворяет ошибки не скоро,
А призыв перемен не срывает постылый урок.
Но попытка суметь отменяет все глупые фразы.
От себя не сбежать. Можно только уйти, семеня...
Вы простите судьбу, не вошедшую в новую фазу.
И за то, что нас ждёт, я надеюсь, простите меня.