Ты меня не провожай до реки Смородины,
там недобрые места, нечисть да беда.
Без могилы у ручья кости воеводины,
и чернеет забытьём мёртвая вода.

Белены лиловый глаз дико вслед таращится,
да в полон меня не даст одолень-трава.
Не поёт, не вьёт гнезда в поле птица-пташица,
и сгущаясь валит с ног неба чернева.

На Калиновом мосту мне со змеем ратиться,
и не время проклинать лютую судьбу.
Коли жизнь у нас пошла – сущая нескладица,
изо всех последних сил змея пришибу.

А придёт солнцеворот, дудочку бузинную
поцелуй и наиграй песню обо мне.
Как прощаюсь поутру я словами сильными,
как бессмертие сыщу, а погибель нет.

2023 г.

Из самых прочных глыб он строил дом,
и камень веры был краеугольным.
А сверху – башня, чуть не с колокольню,
блестела чистым лунным серебром.

А рядом с домом – древняя сосна
курчавой кроной тучи щекотала.
Десяток гнёзд, укрытых снегом талым,
в зелёных лапах бережно несла.

Но дела нет строителю до туч,
не дом, а крепость он возвёл в запале.
В бойницы-окна шишки попадали,
а дым в печи был сладок и тягуч.

Сосна сбивала звёздочки с пути,
за годом год нанизывая кольца.
И самосевом дальнюю околицу
мечтала через век принарядить.

Строитель в одиночку вековал –
не дал господь жены и ребятишек.
И голос веры был всё тише, тише,
а горечь убивала наповал.

Однажды задремал он под сосной,
спустился сон к нему, смолистый, вещий…
Он в хлипком шалаше, а рядом – женщина
и мальчик, лопоухий и смешной.

2023 г.

Город, привычно глотающий пыль и смог,
у фонтана – застрявшее во времени кафе «Планета».
Ты бы тоже застрял там, если бы смог
расплатиться на кассе советскими монетами.

И смущённо смотрел бы из-за стеклянной стены
то ли хронику, то ли детство в семидесятых.
Ты – первоклассник, родители всё ещё влюблены,
и ты мечтаешь, как тебя примут в октябрята.

Мама кружится – взлетает юбка солнце-клёш.
Папа фотографирует вас новенькой Сменой.
Чёрно-белый ранец, который ты несёшь,
полон звёздочек твоей разноцветной вселенной.

Но рукам становится холодно, а глазам горячо.
Гаснут лампы в кафе, мигая попеременно.
Твой внук не знает, что такое октябрятский значок,
зато смартфон его делает фотки получше Смены.

По звенящей корочке наста,
по хрусталю голубому
(наступишь и… больно)
скользишь ты.
Яблони платье твоё колышут
древесными пальцами веток,
алыми на просвет.
Тебе без малого тысяча лет,
но ты моложе
этого утра, баламутного, рыжего.
Зимнее прошлое солнцем выжжено,
и его больше нет.
А ты есть и будешь всегда,
как мартовская вода
в груди снегов ледяных,
как сырный кругляш луны –
из спелого молока и незрелой любви.
Колодец высохшим хмелем обвит,
а ведро
сорвалось с цепи бездомным псом –
зови не зови…
Твой голос прозрачен, а шаг невесом.
Из глубин первобытной памяти
вызвана ты
нитевидным пульсом, зрачком перевёрнутым.

Ненаречённая,
извечная…
дыхание таинства и простоты.

Где я была, не надо спрашивать,
у этих мест названий нет.
Ослепший дом, забор некрашеный
и чахлых лип кордебалет.

Сосед, приткнувшись на завалинке,
смолил извечный Беломор.
Люпины, все в цветочках аленьких,
просились с улицы во двор.

В траву упав с корявой яблони,
желтел ничейный урожай,
и мухи над плодами дряблыми
вились, воинственно жужжа.

Прожитых лет чересполосица
мелькнула бурей перемен.
Привыкнув к воле, в плен не просятся,
но я хотела сдаться в плен
и зачарованной невольницей
вот здесь остаться навсегда…

И ветер в липах успокоится,
и в безымянных городах
не вспомню я страшилки детские
про чёрный двор и чёрный дом.

Стручков пушистых по-соседски мне
люпин насыплет под окном.

На весенней воде не раскачивай лодку, Господи.
Собиралась тонуть, да плыву, без руля и ветрил.
Мне пристанища нет и у каждого брода – росстани,
видно, ты неприкаянной тенью меня сотворил.

Под бесформенным платьем я спрятала крылья тёмные –
за порывистый яростный нрав заплатила сполна.
Без убийственных круч и ветров сумасбродных томно мне,
но в назначенный час обнажится моя светлина.

В желтоглазом ромашковом поле, где лён с овсяницей,
пережду до зимы, прорасту тишиной и травой.
Перелётный журавлик со мной зимовать останется,
и разгневанный табор синиц засвистит вразнобой.

Темнокрылой души не исправят ни лёд, ни полымя.
Я терновый венок расплетаю руками голыми.

Ива косами зелёными
гладит зеркало пруда.
С безутешными Алёнами
здесь намаялась вода.

Ни одну не приголубила,
всех отправила домой.
На мостках черны зарубины –
знак недобрый, ведьмовской.

В полночь омуты бездонные
слёзы девичьи крадут.
Ни с крестами, ни с иконами
никого не видно тут.

Чертенята с водомерками
разбежались кто куда –
«We Will Rock You» громче Меркьюри
Федька с берега наддал.

И терзал гармонь хрипатую,
чуть не выбился из сил.
К чёрту царство тридевятое,
если царства не просил.

В октябрь ухнув с головой,
застыл на пне продрогший филин.
Дворнягу дачники забыли
из-под крыльца забрать с собой.

Кривые росчерки ветвей
открыли сеть нехитрых истин:
зачем теперь скучать по листьям,
без них и легче, и светлей.

А к ночи, точно выждав срок,
проснулся снег: пора ложиться.
И месяц, серп небесной жницы,
надрезал туче сизый бок.

Светилась белым темнота,
и снег ко мне летел и падал…
Покрова лучшего не надо
ни здесь ни там.

Палевый закат в реке полощется,
гонит под коряги карасей.
Заячьи хвосты белеют в рощице,
видно, не успели обрусеть.

Я плыву несмелой белорыбицей,
блекнет в лунном свете чешуя.
Из-под тучи звёзды тихо сыплются,
выполнить желание сулят.

Я плыву себе – желать мне нечего,
рыбье счастье выпало сполна.
Трижды, рыбаками незамеченной,
ускользнуть позволила волна.

А в четвёртый раз прозрачной девицей
вынырну у лодочки твоей.
Если на таких, как я, не женятся,
плюнь… и белорыбицу убей.

Чего ты бормочешь в потёмках, давай, проходи!
Конечно, узнал! Долговязый Гомер из четвёртой.
Тебя кое-как пролечили, и всё позади,
а вирши твои на облезлой кушетке не стёрты.

Читал нараспев… Там гекзаметр вышел точь-в-точь:
не взял ни один нейролептик твою Илиаду.
Был верным диагноз, ты голову мне не морочь,
но помни, от греческих мифов травиться не надо.

Соскучился, значит? Давай аскорбинку вколю.
А помнишь, как вы с Че Геварой устроили драку?
Безбашенный Че раздобыл покурить коноплю,
залез на карниз, слава богу, не сделал ни шагу.

А мне за халатность влепили тогда строгача.
Наклюкался в стельку… разбил в ординаторской окна.
Ты что главврачу про круиз на галере кричал?
Не можешь к веслу приковать – значит, лучше умолкнуть.

Хорош возмущаться, устроим полёт над гнездом!
Кукушка на месте, и спать до сих пор неохота.
Разбуженный город похож на куриный дурдом…

В приёмном всю ночь не смолкал гомерический хохот.

Учусь не отражаться в зеркалах,
кружиться, не отбрасывая тени,
и чувствую, как крошится скала,
на чьих плечах держаться я могла
корнями ископаемых растений.

Считаю до рожденья девять лун,
но знаю, не помогут даже десять.
Одетый мхами сгорбленный валун
хранит в груди застрявшую стрелу,
что воет на ветру который месяц.

В голодный год посею лебеду,
когда от града поле станет белым.
И жизнь тебе случайно украду,
поверив в обречённую мечту,
на камне процарапанную мелом.

Мартовский ветер, шальной, беззаконный,
сводит свободой с ума.
Смотришь на чокнутый мир в заоконье –
лужи, капель, кутерьма…

Выберешь туфли, накрошишь печенья –
радость для шустрых пичуг.
Нынче февральские слёзы зачем мне?
Жить без чернильниц хочу.

Выйдешь из дома – такое накатит!
Всё задвоится в глазах.
Тянет бессмысленный розовый бантик
сбоку себе повязать.

Птахи щебечут про небо в алмазах,
впору свалиться без чувств.
Мне остаётся сорокой трёхглазой
сесть на рябиновый куст.

Пёстрым хвостом растопырятся перья,
миг – и готова в полёт.
С мартовским ветром свободна теперь я,
если никто не прибьёт.

Кругом зима, а мне опять гореть
в проклятой лихоманке, снегом бредить –
в смертельных дозах он сейчас безвреден.
По щучьему веленью рак и лебедь
мне свистнут на кудыкиной горе.

А значит впору брать шинель, ружьё,
в котомку – сала шмат, краюху хлеба.
И ты, благословив, шепнула мне бы:
«Я буду ждать». Пока не рухнет небо,
меня не заполучит вороньё.

И мне плевать на хворь – да хоть чума!
Тобой заговорён от пули-дуры,
я ратник, а не ангел белокурый,
за каждый новый вдох плачу натурой –
стеной стою, живу не задарма.

Шипят костры, что смерти невтерпёж,
что крыс и воронья несметны стаи,
что лязг и скрежет алчной вражьей стали
всё небо расколол.
Я точно знаю:
Господь хранит меня, пока ты ждёшь.

Тебя мы обходили стороной,
кто дурочкой считал, кто попрошайкой.
Худые руки с пятнами лишайными,
а взгляд, как полумесяц голубой
на сером шёлке утренних небес.
Ты меленько ступала босиком
по льдистым лужам в платье шутовском,
тебя остановить никто не лез.

Стучала в окна прутиком – тук-тук,
а в булочной просила хлебных крошек.
Звала пичуг: «Ко мне, мои хорошие!»
Синички у тебя клевали с рук.
И каждый день у храма, на ветру,
крестила всех, стирая слёзы пальцами.
Убогая праправнучка скиталиц
крестила мир.
И он стихал вокруг.

Выйду мухой-цокотухой за околицу –
солнце лучиком щекочет да не колется.
На базар спешу в сиреневой ковбойке я,
где бездельники торгуют мухобойками.

А навстречу мне кобыла мухоротая,
сверху – всадник в панталонах с отворотами,
два кармана на кафтане мухояровом.
Ах, накапайте мне капель валерьяновых!

Ведь породистая тварь, не замухрышка я,
с комарами я не балуюсь интрижками
и для фирменной настойки с мухоморами
собираю мяту с листьями узорными.

Не по сердцу мне лягушки с мухоловками,
лучше модные кафешки со столовками.
Улечу на остров Муху, что в Прибалтике,
пусть без визы, но с вареньем и при бантике.

---

Седьмая пятница - 478: мушиная

Сколько Лада себя помнила, она всегда пекла что-нибудь вкусное, да необычное, с выдумкой. Соседки в деревне судачили: «А что ей еще делать? Огород не сажает, скотины не держит, ни мужа, ни детей нет – неудачница Ладка». Все так, да не так.

Лада была счастливая. И ее печенья приносили счастье тем, кто их пробовал. Кому большое счастье достанется, кому крохотное – тут заранее не угадаешь. Да и не каждый в это верил. А молва шла, люди приезжали, печенья покупали. Многих Лада сама угощала – всем на радость.

Приезжали к Ладе и за рецептами. Кто для себя, а некоторые для бизнеса – производство счастливого печенья это же золотая жила! Лада всех принимала, слушала внимательно, в глаза смотрела пристально. Бизнес-планов не читала – ни к чему. И рецепты давала, правда, нечасто. Принцип у Лады был: счастливые печенья могут делать только очень счастливые люди. Чтобы не только деньги зарабатывать, а счастьем делиться. Вот и все.

Ах, да! Называться эти печенья должны были всегда одинаково – «Ладушки». Если где встретите такое, не упустите свое счастье.


Все тропинки как тропинки, а эта была особенная – всегда приводила в новое место. За это ее прозвали тропинкой-новинкой. Кто-то ее очень любил, а иные терпеть не могли и без крайней нужны по ней не хаживали. Вот идет дед Макар из своей Сосновки на дальний хутор к сватам – полчаса и на месте. А захочет путь срезать и пойти по новинке – окажется вдруг у сельпо в очереди за папиросами. Чудеса!

Больше всех новинку любили девушки. Поговаривали, что могла она привести к суженому или к новой задушевной подруге. Так что зарастать новинке не давали, и вилась она между деревнями до самого города.

Но в одно лето пропала новинка… То есть стала обыкновенной тропкой, как все. Кто ни брался проверять – всегда приходил в старое место, привычное. Только одна девчушка, Аглая, ходила по новинке как ни в чем не бывало. А потому что не слушала никого и не верила ни взрослым, ни подружкам. Аглая точно знала – новинка есть! Да помалкивала про то, зачем со всей деревней зря спорить?

И новинка была. Уводила Аглаюшку в заветные уголки, в нехоженые перелески, каких ни по карте не найдешь, ни по навигатору. Возвращалась Аглая то с букетом невиданных цветов, то с лукошком кизила, который в нашей полосе отродясь не рос.

А всем говорила, что из города привезла.


Яблоня была старая, и уже много лет яблок не приносила. Ну, почти. Десяток-другой плодов для такого большого дерева разве урожай? Но убирать яблоню хозяева не хотели – жалко. Летняя тень под ней была самая уютная в саду, а в листве всегда чирикали залетные пичуги – красота…

В то лето гостила у хозяев девочка, Светланкой звали. Подружилась она со старой яблоней: каждое утро прибегала к ней поздороваться, покружиться босиком на росистой траве. А дни напролет сидела с книжкой в ее тени или рисовала с натуры незабудки акварельной кисточкой да играла с хозяйской кошкой, которая так и норовила спрятаться среди веток, к птичкам поближе.

Дни летели звонкими бусинами, а к сентябрю стало понятно, что яблок на старой яблоне уродилось видимо-невидимо. Краснобокие, ароматные и ни одного червивого! Хозяева не верили своим глазам, а Светланка обнимала могучий ствол, гладила шершавую теплую кору, прижималась к ней щекой и что-то шептала яблоне, да никто не слышал, о чем.

С тех пор яблоня будто помолодела – каждый второй год одаривала хозяев щедрым урожаем, правда, не всегда без червоточин. А Светланка выросла и выучилась на селекционера – новые сорта яблок выводить. И был у нее свой секрет, от той самой яблони.

Вы уже догадались, что за секрет.


Нашей бабе Марье исполнилось лет сто, а может, и больше. Кому надо, знает точно, нам не надо. И была у бабы Марьи прялка, такая же крепкая и неустанная, как ее хозяйка. По наследству перешла, еще с позапрошлого века. Прялка непростая, заповедная. Пряла на ней Марья в нужный срок: никого в горницу не пускала, еду не принимала, спать не ложилась. Потому что заповедано так.

Где Марья брала кудели для своей прялки – никто не знал. Но нитки она всегда пряла красные – тонкие, ровные и крепкие. Всю ее жизнь так было, даже в войну. Ничего не вязала Марья из этих ниток, просто сматывала в пасмы, клубки да клубочки и убирала в потайное место.

За нитками приходили женщины. Молодые и в возрасте, местные и приезжие – разные. Пускала к себе Марья не всех: кому не положено, даже дверей не откроет, стучи не стучи. Откуда знала, кому открывать? Да просто знала и все. И каждой из них отдавала Марья красные нити, кому длиной в пару метров, кому целую пасмочку вроде мулине, а кому и большой клубок, но это совсем редко.

Уносили женщины красные нити в свою жизнь, и начинала она меняться. Потому что проявлялась в них неизреченная женская сила – умение утешать слабых, оберегать беззащитных, воодушевлять сильных. Дарить всем любовь. А в чем же еще женское предназначение?

С красной нитью ткалась канва жизни. У кого получалось полотно для своей семьи, у кого – для всего рода. А у кого-то для всех нас.

И праправнучка подросла у бабы Марьи, Марьюшкой величать.

Очнулось солнце, тучи расчехлив
до белых облаков, едва заметных.
Сырого неба мартовский разлив
расплещется… а дальше будет лето.

Склюют сороки плевел новостей,
не тронув зёрна истины при этом.
Апрель. И вечера ещё светлей
становятся… а дальше будет лето.

Кому рожать, кому взводить курки –
насмешница-судьба не даст ответа.
По-майски отрастают каблуки
у девушек… и значит, будет лето.

Погасла печь, и некуда спешить.
Нечистый дух в домишке коренастом
отдал концы, меня не заграбастав.
Сухую корку тащат мураши,
в щелястый пол щирица проросла.
Сквозняк звереет… окон нет и двери.
И ёжишься, хотя несуеверен,
когда у лавки падает метла.

Свою судьбу не вытолкнешь взашей,
она тебя протащит по ступеням,
хоть кажется, что ты давно разменян
на горсть фальшивых ломаных грошей.
И небо всё настойчивей гудит
тревожным звоном дальней колокольни.
Не мне опять брести путём окольным,
не мне стрелять…
Не я вчера убит.

---

Странные танцы - 184.

Она любила сладкое вино.
«Вульгарный вкус», – слегка пренебрежительно
ворчал он. Что по нраву небожителям,
она не понимала всё равно.

Ей нравилось простые огурцы
солить и не считать их корнишонами.
Гонять чаи с баранками дешёвыми,
в карман совать с начинкой леденцы.

А он дарил ей горький шоколад,
французский брют и баночки с маслинами.
Вздыхая, сыпал шутками невинными,
когда она смеялась невпопад.

Он был красавцем, доктором наук,
полжизни изучал болезнь Альцгеймера.
На блеклом фото он и дама с веером,
а снизу криво надпись: «Я и внук».

Пробита лодка. Сети унесло.
До берега ещё полмили ходу.
Клянёт судьбу старик седобородый,
ворочая поломанным веслом.
Большая рыба снова сорвалась,
зажав тройной крючок в холодной глотке.
И гаснет день, по-зимнему короткий,
крепчает шторм.
Луны янтарный глаз,
открывшийся в бездонной вышине,
раздулся и таращится недобро.
И всё сильней трещат у лодки рёбра,
и борется старик, остервенев,
со жгучим ветром, так его растак,
со слабостью в истерзанных ладонях.
Ну нет уж! Он себя не похоронит,
дойдёт, не сгинет.
…Руки распластав,
к бесплодной дюне вышвырнут волной,
лежит старик невзрачной серой птицей
и еле дышит.
Даль морская снится –
с дневным уловом он спешит домой,
как прежде, благодарен небесам.
Но рыбина к придонным травам тянет…
Плывёт луна.
Над ветхими сетями
колышется тростник, как райский сад.

В одной деревне очень часто отключали электричество. Днем еще ничего, а вот когда на дворе темно… то как-то нехорошо. Летом еще более-менее, а вот зимой – совсем грустно. Лампочки нигде не горят, насосы воду в кран не качают, батареи не греются. Куры в курятнике мерзнут, интернет пропадает, и магазин не работает. А диспетчер по телефону одно и то же отвечает: бригада выехала.

Стали жители сердиться на такое безобразие, жалобы всякие писать в электросеть, а потом и в прокуратуру. Но свет все равно пропадал. Несчастливая какая-то оказалась деревня.

А в крайнем, у самого леса доме жила Катюша со своей мамой, тремя кошками, двумя собаками и пестрыми курочками, которых никак не получалось сосчитать – больно быстро они бегали, когда зернышки искали. И когда в очередной раз выключался свет, мама бросала все дела, зажигала свечку, обнимала Катюшу и начинали они сочинять сказки. Вслух. Немножко мама сочинит, а Катюша продолжит. Потом наоборот. Хорошо сказки сочинять при свечке, волшебно!

Главное потом, когда свет включится, быстренько сказку записать. В толстую тетрадку на пружинке и с красивой обложкой. Много сказок накопилось и все добрые, потому что так лучше.

А потом стали ходить с этой тетрадкой в гости к соседям. Зажигать свечи и читать сказки. А иногда и новые записывать.
Сказочная получилась деревня.



Было Сонечке тринадцать лет, когда она поняла, что умеет просыпаться во сне. Заснет, увидит какой-нибудь чудесный сон с приключениями и проснется в нем. И будет жить в этом сне, как все люди живут в своей обычной жизни. Захочет – час будет во сне жить, а захочет и год. Дольше она не пробовала, скучать начинала сильно по родителям и младшей сестренке. Да и по школе тоже скучала, если честно.

Потом Сонечка стала заранее выбирать себе сны, которые хотела посмотреть, чтобы в них остаться. То фантастические, как про Гарри Поттера, то исторические, чтобы самой узнать, как там раньше было, в древние времена. Много всякого пересмотрела и почувствовала себя очень взрослой и опытной – столько разного ведь пережила! А рассказать кому – не поверят… И друзья в каждом сне свои, в другой сон их с собой не возьмешь.

И вот однажды Сонечка увидела странный сон, будто живет она не свою жизнь, а чужую, и никак не может вспомнить, куда же делась ее собственная.

С тех пор Софья и правда повзрослела. Просыпалась во сне лишь иногда и надолго там не застревала. А то так свою жизнь и проспишь.

Или потеряешься в чужой-то жизни.



В далекой Америке жил большой любитель путешествий по имени Мэт. Он прожил уже немало лет и объездил почти весь мир, пока не понял, что жить он хочет в России. Мэт и сам удивился, почему так вышло… Просто ему нравились и нарядная Москва, и необозримая Сибирь, и великие северные моря, и тихие, неприметные деревни вдали от шумных дорог. Ему очень нравились русские люди, такие разные, что и словами не описать.

А больше всего ему пришелся по душе русский язык, который Мэт учил вдумчиво, старательно выговаривая непривычные слова. Он и не подозревал, как забавно это выглядит со стороны: высоченный чернокожий мужчина с модными очками на носу складывает губы трубочкой и протяжно пропевает – бабууушшка. Это было его любимое слово – бабу́шка, с ударением почему-то на букву «у». Мэту нравился и смысл слова, и то, как ласково оно звучит.

– Это самое доброе и красивое слово, - говорил Мэт своей русской подруге, и та с улыбкой кивала в ответ.

– Если у меня родится русская дочь, я назову ее Бабу́шка, - мечтал Мэт, и подруга никогда не разубеждала его, что такого имени не бывает.

Все бывает в стране, где живут бабу́шки. Самые добрые и славные бабу́шки на свете.



В одном селе приключилась погодная аномалия. Когда это началось, не помнили даже старожилы. Вроде всегда так и было. В засушливое лето здесь обязательно шли дождики, хотя во всей округе и туч-то не видали. А когда повсюду лило так, что почти наводнение, здесь хляби небесные почему-то не разверзались и не буйствовали. У всех соседей зима бесснежная, а здесь со снежком все в порядке. Даже в то страшное лето, когда от природных пожаров дымом заволокло несколько областей, над селом воздух был вполне прозрачен. Правда, дымом все равно пахло, это да.

Приезжали метеорологи, наблюдали, замеряли, качали учеными головами… аномалия! Приезжали геофизики, бурили, замеряли свое, цокали языками… аномалия! А потом забрели в село фольклористы, слушали песни и частушки, записывали сказки и местные легенды… удивлялись! Вроде сказки те же самые, только персонажи какие-то странные: лиса колобка не ест, а идет с ним в гости к журавлю, волк Красную Шапочку тоже глотать не собирается, а зовет на какой-то октоберфест. В песнях черный ворон над головой вьется, чтобы показать дорогу к дому, а изменщик коварный просит у своей красотки прощения, и буря на море после этого утихает. И тут аномалия!

Только все равно осталось непонятным, фольклор из-за аномалии или аномалия из-за фольклора. Так и живут.

Клацнула челюсть железной двери.
Страшно шагнуть из-под стражи прочь.
Справку в кармане рукой проверив,
сплюнув на землю от всяких порч,
я оглянулся. Покойник рядом –
плесенью веяло от него.
Вот наградила ж судьба треклятым…
чует всё время, что я живой.

Сумрак закатный мигал неровно,
мёртвых скрывая в толпе людей.
Мне разрешили побыть здоровым
с горстью таблеток на каждый день.
Доктор не знал, как заразна нежить,
как коченеешь, вдыхая мрак.
Сердце барахталось реже, реже,
но завестись не могло никак.

Я упокоился… слава богу!
Камнем насупилась немота.
Здесь санитары никак не смогут
руки повязками обмотать.
Мне всё равно, что покойник ожил,
справка в кармане его спасёт.
Рявкнуть «Изыди!» хотел до дрожи.
Сдохнуть.
Отмучиться.
Вот и всё.

Кто-то за руку повёл легонько,
снова в приёмном царил покой.
Мутные окна… решётки… койка.
Но на свободе покойник мой.

Прощай, сестра, и помни обо мне.
О синей тени в западном окне
и высохшем цветке в окне восточном.
Сейчас ты спишь и, может, видишь сны.
Стареет дом в наличниках резных,
и яблок больше нет без червоточин.

А мне пора… по лугу, босиком,
где травы не заплачут ни о ком.
Незримый лунь сорвётся с верхней ноты,
и мир накроет купол тишины….
Мои ладони звёздами полны
и тают, невесомы и бесплотны.

О суетном не стоит горевать.
Как соль и хлеб живым нужны слова,
тепло руки, улыбка. Вышний ветер
разгладит синеву.
И будет день.
За ним другой, кругами по воде,
покуда память их не обесцветит.

Декабрь, 2021 г.

Лететь не вверх, а вниз ко всем чертям,
титаником тонуть в житейском море.
Завидная судьба, никто не спорит,
для тех, кто бесталанен и упрям.

Искать полжизни дерево пути,
живьём пропасть в кустах чертополоха.
Но друга проводив неловким вздохом,
от дерева распутий не уйти.

Тащить, не помня чей, тяжёлый крест,
ерошить по утрам седые пряди,
крепчая от распутий и распятий.
И жить, пока совсем не надоест.

Ты десять лет играл чужую роль,
ожоги слов скрывая под корой
драконьей стали. Липовый герой,
нелепый маг, волшебник-недоучка!
Все прочили богатство, славу, власть,
но палочка бездарно взорвалась,
загнав тебя в другую ипостась –
такой произошёл несчастный случай.

Десантный соплохвост сожрал диплом,
портал разинул пасть зубным дуплом,
и в нём клубились корни катакомб,
где ты плутал по хищным коридорам.
Слабея от гипноза душных чар,
ты сам с собой рубился без меча,
погиб и… безнадёжно одичал.
Такое не приснится Дамблдору.

Одно ты всё же понял – время есть!
Свариться в зельях – адской вышла смесь, –
с ума сойти от сбывшихся чудес,
сгореть от произвола чародейства.
Ты вышел весь, соврать не даст никто.
Обычный человек, не гном в пальто.
Ты белым совам нравишься зато
и классно Let it be свистишь им с детства.

Это дар, говорили. Это – ангельская печать.
И никто не видел, как выглядывал из-за плеча
помятый тип, беззубый и разноглазый,
зевал, подсказывая необъяснимые фразы.

И слова слетали с её непослушных, запекшихся губ.
А ей бы сгинуть, не пролепетав ни гу-гу,
чтоб никто не слышал ни пророчеств, ни времени смерти.
И клокотало в груди – не верьте, не верьте…

Но сбывалось всё, что бы она ни сказала,
и люди жалели, что говорит она слишком мало.
Ловили каждый её шёпот и сдавленный всхлип.
Она же молилась, чтобы никто из них не погиб.

И зажигала свечу, и вглядывалась в свои глаза
перед свинцовым зеркалом, чтоб не смотреть назад,
где шипел за плечом ненавистный, подвластный тьме.
Где рядом плакал ангел, онемев.

Ноябрь, 2021 г.

Вчера замёрзли птицы у пруда.
Такие дни случаются, когда
благословенье кажется проклятьем.
Бродячий пёс заглядывал в глаза
и словно что-то силился сказать,
но мыслей бессловесных не понять мне.

Ледышки-руки, губы – тоже лёд,
и всё надето задом наперёд –
фасады зданий и людские души.
И вывернуты смыслы и слова,
а ночь бела, как в памяти провал,
и чёрный день сиренами разбужен.

Рябой старик, хрипат и одинок,
ворчал, что снова ржавый воронок
желанную добычу проворонил.
И высился бесстрастный небосвод,
Угрюм-звездой указывал на вход
и выход, воспрещённый посторонним.

В рассветный час не время умирать –
не чувствуешь ни зла и ни добра,
утрачен смысл и слово очерствело.
Мне выпало простое право – быть.
И кроткий голос ангельской трубы
всё звал и звал – иди, смотри и веруй.

Ветер к стенам жался по-бродяжьи,
створки тёмных окон целовал.
Не пугал – тихонько привораживал,
засыпал листвой, опавшей заживо.
Пахло мхом… кружилась голова.

Но идти за ветром не хотелось мне –
здесь мой дом, покинутый давно.
На щеколде дверь. Набравшись смелости,
лёгкой став до звонкой пустотелости,
я толкнула землю из-под ног.

В прошлое шагать темно и холодно,
словно пепел веткой ворошить.
Я зажмурюсь: папа с мамой молоды,
и в муку все беды перемолоты –
камень упадёт с моей души.

И взлетев певучими ступенями
(нет перил – какая ерунда!),
стану я серьёзней и степеннее,
а в груди заплещет по-весеннему
прошлых жизней мёртвая вода.

---

10.04.19. Пятый межпортальный конкурс "Остров сокровищ", финал.

В семье душевнобольного все немного сумасшедшие
Из наблюдений психиатра

Он работал спасателем – или спасителем – чёрт его разберёт.
Говорил, раньше были Иисус да апостолы, а теперь вот его черёд
ловить заблудшие души, упавшие с края нашей плоской земли,
поднимать их с колен, ставить на ноги, прилипшую грязь соскоблив.

Когда его спрашивали: «Друг, не много ли на себя берёшь?»
«Больше некому, – отвечал, – да и скучно, а мне невтерпёж
усмирять рептилоидов, тьму расцвечивать, отводить потоп».
И потоп непременно случался – в стиралке отказывал аквастоп.

А жена спасателя – или спасителя – давно привыкшая ко всему,
непотопляемая и пережившая взрывы солнца, дурдом и чуму,
невыплаченные кредиты и отчуждение повзрослевших детей,
запивала кефиром снотворное и видела, как он идёт по воде.

И бежала вслед, задыхаясь от страха, что в этот раз – всё всерьёз.
Не мигая, смотрели с небес мириады неназванных звёзд.
Ни спасательной станции, ни круга… и всё опять безнадёжно мертво…
Он работал спасателем. Или спасителем. А она спасала его.

---

Пятый межпортальный конкурс "Остров сокровищ", 3 тур.

Друзья!

В эту субботу, 15 сентября, в г. Санкт-Петербурге состоится литературный вечер-презентация двух новых поэтических сборников из серии «Тают в интернете строки…». Вас ждет встреча с известными поэтами Полиной Орынянской (Аполло), Николаем Рогалевым, Арсением Платтом, Еленой Юриновой, Олегом Нечаянным, Галиной Курбатовой (Гюльчитай), Андреем Шигиным, Люсей Мокко, Любовью Сердечной, Надеждой Щегольковой и другими авторами из разных городов России.
Прозвучат стихи и песни в авторском исполнении, участников вечера ждут розыгрыши, призы и подарки. Для желающих – свободный микрофон и доброжелательная атмосфера:) И много-много хороших стихов!

Вечер состоится по адресу: Санкт-Петербург, ул. Пушкинская дом 9, вход под арку (в 50 метрах от Невского проспекта). У кого нет навигатора: ст. метро «Маяковская» или «Площадь Восстания».

Начало в 18.00. Вход бесплатный.

Будем рады видеть вас на вечере любителей современной поэзии:)

Читает Анна Кудрявцева

Полутонами оплавлены тени улыбки:
Девочка Тоня не учит себя улыбаться.
В тонкой картонке – солнце оранжевой глыбкой.
Тоне двенадцать.

Серым хитоном замотана Тоня, как кукла.
Мир однотонный в закрытой палате больничной.
Сладкими пальцами девочка водит по буквам:
«Б­­-о-л-ь
а-т-и-п-и-ч-н-а».

Боль разнотонна, в ней дискант взрывается басом,
Доктор-дальтоник не спутает Тонину гамму:
Серое в сером опять социально опасно!
Доктор упрямый.

Тоня, нелепый антоним в залеченном мире,
Вылепит солнце и прячет его под подушкой.
Мёртвая Тоня рождается трижды четыре
В местной психушке.

А мне бы жить в неведомой глуши,
где травы прячут бусины морошки,
где ветер гривы елей ворошит,
шумливых птиц гоняя понемножку.

Где нет дороги в прошлое моё,
и жизнь течёт вне времени как будто.
К рукам шершавым ластится зверьё,
и вдоль ручья сияют незабудки.

Там места нет ни рясе, ни кресту
и можно стать свободной от желаний,
с достоинством примерив наготу,
как лучшее из лучших одеяний.

Там тёплый дождик, долог и уныл,
меня ласкает всех любимых лучше.
А в каменное зеркало луны
глядятся звёзды, спрятавшись за тучи.

2017 г.

Зимней ночью Млечный путь
сыплет звёзды нам под ноги.
Если хочешь – их потрогай
и себе возьми чуть-чуть.

А по осени в саду
запылают синим астры,
и в траве найдёшь не раз ты
путеводную звезду.

Когда закат напьётся из реки
живой воды, чтоб ночью стать бессмертным,
меня звездой вечерней нареки.
В плакун-траве погаснут светляки –
я не померкну.

Найди следы ушедших по воде.
Смотри, как контур их бесплотно ломок.
Последний путник в белое одет,
а ты, собравшись с духом, крикни вслед
в туманный морок.

И в тот же миг расступится река,
шагни на дно, войди в её прохладу.
И сизой мглой истают берега,
тростник шепнёт: «Нашли же дурака…»
Не верь, не надо.

Мой тёплый свет тебя всегда найдёт,
и путь твой в запределье станет легче.
Река уснёт, сомкнув зелёный лёд.
…Но мы вдвоём, и он ещё далёк –
последний вечер.

С небес свалился снегопад – накрыл мою деревню,
с утра на снежной целине дорогу не найти.
Приблудный пёс разнюхал след, но кто ж ему поверит,
что есть потребности сильней, чем волчий аппетит.

На облепихе пять сорок и россыпь рыжих ягод.
Ступая в девственный сугроб, я хрипло крикну – кыыыш!
Проглянет солнце – от стволов косые тени лягут,
пытаясь выманить тепло на волю из-под крыш.

Тоннель к поленнице пробью, ледок сколю с дровишек,
да нет такого топора, чтоб мне их наломать.
Бурчу стихи себе под нос, гремлю тугой задвижкой:
«Мороз и солнце!.. во дела… зима, ядрёна мать!»

Пыхтит знакомый грузовик – пора идти за хлебом.
Я буду белым ходоком, не сбившимся с пути.
Кусты чубушника в снегу причудливо-нелепы,
и льдинка завтрашней луны невидима почти.

2017 г.

Тонкой кисточкой, прозрачной акварелью
он рисует петербургские пейзажи.
В бледно-солнечном июне, в январе ли
вдохновенье ищет в мареве миражном.

Не стыдится быть безудержным и шалым
и дождями запивать тоску ночную.
Как легко звенят его стихов кинжалы!..
Вот наслушаюсь – сама звенеть начну я.

И по Невским берегам скучать и верить,
что однажды, заблудившись в чьём-то прошлом,
я в несбывшиеся сны открою двери,
белый флаг найду и сдамся по-хорошему.


Художник Ольга Литвиненко

На зелёных холмах я увидела белый город,
полукружьем тугим обнимала его река.
Купола православных храмов сияли гордо,
за мостом поднималась башня черней зрачка.

Я на главную улицу вышла, спросив прохожих,
где найти утонувший в сирени лиловый дом.
А в тени палисадников, мальвами сплошь заросших,
воробьи суетились и куры паслись тишком.

По неровной брусчатке копыта бренчали звонко,
пахло дёгтем и сбруей, возница бранил коня.
На высоких колёсах катилась ко мне двуколка,
на лету обгоняя заносчивый лай дворняг.

Поравнялись. Я сразу почуяла кровь чужую
и цепляющий за душу, жгучий и властный взгляд.
На сиденье – цыганка: «Где дом твой стоит, скажу я.
Да не бойся! Нам странниц в пути обижать нельзя».

Молча едем… Соседка тряхнула цветастой юбкой:
«Расскажу всё, как будет!» И холод коснулся щёк.
«Ты не скоро сюда вернёшься, моя голубка,
и не вспомнишь себя… Ты не знаешь себя ещё…»

Вечерело... И окна дома светились алым.
Распрощалась со мной гадалка, свернув сюжет.
Но одно из десятка пророчеств я точно знала –
в этом доме на свет появлюсь через двести лет.



Город Пенза, вид на реку Суру с северо-востока. Гравюра 18 в.

Вот снова эта дверь, тяжёлая, глухая,
в порог спешит врасти, от влаги разбухая…
И нет нигде ключа, и даже ручки нет,
но в щель струится свет.
Там кто-то мне чужой, его дыханье ровно.
Я слышу перезвон… серебряный, церковный,
и звуки холодны, как бусины дождя.
Они ко мне летят.

А я стою, как страж, пожизненный, безликий,
как будто пыльный столб в подземной базилике,
не в силах ни шагнуть, ни тронуть эту дверь –
мне всё равно теперь.
А тот, чужой, он здесь… приник к замочной щели.
И сумерки вокруг свинцово загустели.
Я плачу и молюсь, чтоб не сойти с ума.
За дверью – я сама…

Когда человеческому во мне станет невыносимо,
я не испугаюсь себя и превращусь в собаку.
Самую обыкновенную бродячую, беспородную псину,
за обглоданную кость готовую кинуться в драку.

Я почувствую сотни запахов, ничего в них не понимая.
Начну привыкать к непослушному четверолапому телу
и благодарить собачьего бога, что я словесно-немая
и вою, не выбирая выражений… зверски! осточертело!

Люди будут шарахаться от меня, и кто-то камень кинет.
Болевой порог у собак выше, это я, наконец, испытаю.
Мой хвост поджат, шерсть в крови… Но мысли такие,
словно меня тянет прибиться к человечьей стае.

Выбрать себе хозяина – отважного, с мудрыми глазами.
И пусть длится этот сон, тяжёл и беспробуден.
Я ложусь, подставляя брюхо… А человек в ожидании замер.
Неужели не верит, что преданней никого не будет?

2017 г.

Пугает осень хмуростью небес,
а я упрямо жду солнцеворота.
Мой комнатный лимон опять воскрес –
цветёт себе в зелёности дремотной
и словно знает, есть на свете чай,
способный согревать не кровь, а душу,
и ветреные мысли приручать,
их вольное теченье не нарушив,
о том, что здесь не будет никого,
когда зима белейшим снегом ляжет.
Я встречу Новый год и Рождество,
разбив тоску на тысячи стекляшек
сверкающего солнечного льда,
и стану жить, потери не заметив.

Деревья расцветают иногда,
чтоб нам не слышать шёпот зимней смерти.

2017 г.

С тех пор, как жена ушла, забрав ребятишек, Петька разлюбил праздники. Все разлюбил, а особенно Новый год. Уж больно свежи были воспоминания о предновогодней домашней суете, о бесконечных письмах Деду Морозу и веселой трескотне сыновей, когда они решали, что круче – лего или гейм бой. Дома теперь царила душная тишина, в которой тонула любая Петькина попытка реанимировать ощущение праздника. На душе было тухло, телек раздражал нарочитым весельем, а от хохота соседей хотелось стукнуть по батарее чем-нибудь железным. Нет, дома не сиделось… Петька накинул куртку и выскочил на улицу. «Сделаю кружок до стоянки и обратно, быстрей засну потом… Ух, мороз-то какой… уши бы не потерять…» – думал Петька, уже жалея, что не взял с собой ни шапки, ни перчаток.

А улицы становились все пустыннее, шумные компании все реже попадались навстречу. Близилась полночь. Петька быстро вышагивал вдоль многоэтажек и ловил себя на мысли, что наблюдать праздник с улицы было спокойнее, чем маяться в квартире, отбиваясь от назойливых звуков. Казалось, что где-то его тоже ждут и беспокоятся, как бы он не опоздал к бою курантов, и выглядывают в окно, и в который раз подогревают ужин. Петька с любопытством ребенка разглядывал мигающие гирлянды в окнах и радовался, если разноцветные огоньки оказывались какого-то необычного цвета или пульсировали в плавном ритме. Бешеное мелькание гирлянд почему-то раздражало. «Старый становлюсь… – подумал Петька, – старый, нудный и отмороженный…». Он уже жалел, что утопал так далеко от дома, пора было возвращаться.

– Эй, мужик! Помоги, а? – из-за жигуленка, застрявшего в сугробе, высунулась голова в нелепой красной шапке. – Толкнуть надо, а то не заводится…

Петька наконец разглядел бедолагу и прыснул от смеха. Мужик под два метра ростом был в костюме Деда Мороза, основательно залепленном снегом. Борода торчала из кармана, и грим, нанесенный на верхнюю часть лица, делал страдальца просто уморительным.

– Чего ржешь? Борода дышать мешает и в рот лезет, зараза… Я последний заказ отработал полчаса назад, а вишь, ни с места. Толкай уж!

Петька поглубже спрятал руки в рукава куртки и уперся в багажник жигуля. Снежная каша под ногами скользила, но машина пошла враскачку и под крики «Давай-давай-давай!» через несколько минут медленно выкатилась на проезжую часть. Дорога шла под горку, но Петька пробежал еще с десяток метров, подталкивая заледенелую задницу дедморозовой таратайки. Наконец двигатель завелся, и сразу включилась аварийка, через открытое окно в салоне заорало: «Happy New Year! Happy New Year!..» – серебряными голосами выводила легендарная шведская группа, а Петька смотрел вслед машине и вдруг со всей дури начал подпевать и размахивать руками. Но в следующее мгновенье не удержался и рухнул в ближайший сугроб, выставив перед собой голые руки и зажмурившись.

– Эй, братан! Ничо не сломал? Щас вытащу, погодь! – Дед Мороз пыхтя бежал от жигуленка, халат развевался на ветру, шапка сбилась, а в руках блестело что-то переливчато-волшебное.

– Да все путем, цел я, цел! – Петька встал на ноги и почему-то засмеялся, ощущая жгучие прикосновения снега на лице и вытряхивая из рукавов ледяные лепешки.

– Слышь, это тебе… реквизит остался, на счастье! – и мужик сунул Петьке комок ярко-красных мерцающих лампочек. – Автономная, на батарейках… прикольно, да? Давай на куртку тебе повешу, а хочешь садись, подвезу… тебе куда?

Петька шел к дому, увешанный огоньками новомодной гирлянды, и почти в голос тянул аббовский бессмертный хит. Редкие прохожие улыбались и, оборачиваясь вслед, махали руками. «И правда, прикольная… – думал Петька, – завтра отвезу мальчишкам. И лего, и гейм бой».

Впереди раздался треск петард, потом еще и еще. «С Новым годом, что ли, – подумал Петька и потрогал огоньки заледеневшими непослушными пальцами, – с новым счастьем».

2016 г.

Возьми меня под левое крыло,
а правым защити от всех напастей.
Безлунной ночью кажется опасней
любое неразгаданное зло.

Мы будем по кисельным берегам
бродить, шутя про барышень кисейных,
в молочных реках звёздочки посеем,
чтоб утром превратились в жемчуга.

И в заводи наловим млечных рыб.
А впрочем – нет, поймаем и отпустим.
Под дождичком искать детей в капусте
мы лучше всех, наверное, смогли б.

Но точит страх – железом о стекло,
что сказки нет, стоим в обычных лужах…
Всё оттого, что ты совсем не слушал!
И взял меня под правое крыло.


Виктория Кирдий. Руки, как крылья

Помнишь нашу улицу весной?
Было не пройти и не проехать.
В ближнем гастрономе дух съестной,
тощей продавщицы – ни одной…
А в кармане – вечная прореха.

На углу Московской – автомат
выдаст газировку за копейку.
Это было сорок лет назад:
мы с тобой накрасили глаза
и пошли на школьную линейку.

Форма – мини, туфли – «Скороход»,
а в портфеле повести Стругацких
и блокнот девических стихов
(про весну, а больше – про любовь),
из-за них могли мы разругаться.

После школы сели на трамвай,
ты счастливый скомкала билетик.
Пел транзистор – зайцы… трын-трава…
Если встать у двери, ты права –
зайцев контролеры не заметят.

На конечной – лес до облаков,
гладь реки штрихуют водомерки.

…Я одна. А юность – далеко.
На песке следы от каблуков.
И закатный свет лениво меркнет.

Мне снится – я живу в колоде карт,
то дамой пик, то трефовой десяткой.
На странный плоский мир смотрю украдкой
и знаю – я картон в чужих руках.

Меня кладут живьём поверх стола,
от ярких ламп блестит моя рубашка.
И кто-то надо мной вздыхает тяжко:
«Такой расклад!.. а карта не легла…»

А я легла! Всей тяжестью, плашмя…
Как хворост для костра, чернеют крести,
король червей пылает жаждой мести,
вальты вокруг презрительно шумят.

Как глупо жить с навязанной виной
и жертвовать собой, не зная правил.
Картонный лживый бог меня подставил,
опять не сделав картой козырной.

Проклятый сон… я ставлю жирный крест
на всех, кто был разыгран и погублен.
Но до сих пор в ушах грохочут бубны,
и бог грозит мне с карточных небес.

Мне эта новая рыбка в аквариуме отца сразу показалась странной. Мой отец на своем аквариуме повернут слегка, все об этом знают. Вечно добывает каких-то экзотических страшилищ, заказывает по интернету, везет из командировок. Он ихтиолог, где только не бывал! И рыб для аквариума выбирает необычных, редких, но обязательно страшных. Любит гостей пугать своими пучеглазыми острозубыми красотками. Или рыб пугать любознательными гостями, кто его знает? Потому что с рыбами отец разговаривает, как с людьми. Я когда случайно слышу – ушам не верю! Отец со мной так по-человечески не говорит, как с кистеперыми своими. А ведь уважаемый ученый, степень имеет, кафедру получил. Но, видать, с рыбами ему проще, чем с людьми.

А эта золотая рыбка была самой обыкновенной – рыженькой и нестрашной. Но дело не в этом. Обычно золотые рыбки не живут в аквариумах с другими видами рыб. Либо их сожрут, либо они сами соседей сожрут. А эту никто не трогал, будто и нет ее! Так и жила себе спокойно пару месяцев, а потом вдруг заговорила со мной. Я в первый момент обалдел, конечно. Да и понял-то не сразу, что за голос у меня в голове. Думал, все… отцовская шиза по наследству передалась! Но рыбка прикольная оказалась. И жутко умная, интересно мне с ней. Она мне и про ментальный контакт, и про расширение сознания, и про сдвиг точки сборки грамотно все изложила. Это я недавно у Кастанеды прочел про точку сборки, отлично у рыбки все бьется с его теорией! Словом, подружились мы с ней, а то заскучала она, отец-то в командировке тогда был.

Вот болтаем как-то, а она и спрашивает, догадался ли я, что она та самая? Ну, Золотая рыбка, которая желания может исполнять. Я чуть не поперхнулся от неожиданности. Ладно, ментальный контакт, но это уж как-то слишком! Хотел было попросить доказательств, но хорошо, что не успел. Жаловаться она начала, что до смерти устала от человеческих желаний. Вернее, от их однообразия. Ничего в них веками не меняется, кроме антуража в соответствии с научно-техническим прогрессом. Раньше просили палат белокаменных, теперь коттеджи на Мальдивах, но какая разница-то? Золото и драгметаллы каждый второй заказывает, здоровья до конца жизни себе и близким. Редко кто ума попросит или там мирового господства. Скукотища! А у рыбки – работа такая… вроде творческая, а на самом деле монотонная и утомительная. Так и квалификацию потеряешь, если все время визуализировать одно и то же. И пошли у нее нервные срывы, потом депрессия началась. А хуже всего, что желания стала исполнять некачественно, появились недовольные, нажаловались, встал вопрос о профпригодности. А с этим строго.

Тут рыбка к отцу и напросилась, вроде как в санаторий. Отец у меня известной личностью, оказывается, был в подводных кругах, многое понимал и про эволюцию, и про ее тупиковые ветви, и про межвидовые контакты. Зауважал я его! Но рыбка сказала, что не смог он ей пока помочь, сложный случай. Нужны регулярные тренинги креативности и эмоциональной устойчивости. С устойчивостью страшилища в аквариуме ей помогли, а вот с креативностью – туго. Список желаний, который отец составил после многоступенчатой процедуры отбора из мировой литературы, все равно получился шаблонным, воображения почти не будил. Самые оригинальные желания бывают у детей младшего возраста и у душевнобольных, но этот контингент трудно опрашивать напрямую, а к дистанционным технологиям их доступ ограничен. Поэтому рыбка и стала за любую соломинку хвататься, в активный контакт вступать. Как со мной, например.

Честно скажу, взыграл у меня интерес: а смогу ли я нестандартное желание придумать? Не дошкольник я, конечно, и вроде не псих, но всегда считал себя натурой творческой. Да и рыбке хотелось помочь. Трудность в том, что годились не любые желания, вроде яблонь на Марсе или изменения скорости света, а только личные. Которые лично тебе актуальны. А еще рыбка один секрет выдала, что желания людей как представителей доминирующей разумной популяции на Земле – это критерий их эволюционной состоятельности. Ну, если по-простому, то пока люди хотят для себя всякой ерунды, никакого толка от всей нашей цивилизации не будет. Тупиковая, получается, ветвь.

И так мне стало тошно, что вдруг меня озарило! Придумал желание! Как раз на биологии в школе сидел, соврал училке, что живот разболелся, бегу домой. А тут отец навстречу. Получается, из командировки вернулся, а я совсем из реальности выпал с этим креативом. В руках у отца банка, в банке рыбка. И как меня угораздило поскользнуться в тот момент – сам не пойму. Отец хотел меня подхватить, да тоже не удержался, упал. Банка – вдребезги, рыбка на асфальте лежит, задыхается. Я ей ору, что придумал желание, а сам пытаюсь ее осторожно взять и не вижу, что отец странно на меня смотрит и улыбается.

Как я оказался дома, не помню. Отец сидел рядом, рыбка плавала себе в аквариуме. У кого из нас был тренинг креативности и эмоциональной устойчивости, я теперь и сам не знаю. Но ее голоса в голове я не слышу. Зато с отцом у нас наладилось полное взаимопонимание, и когда он уезжает в командировки, я разговариваю с его страшилищами. Это ведь актуальный вопрос в науке, про тупиковые ветви эволюции!

Он был чудак, носил костюм и шляпу.
Неважно, что пиджак слегка заляпан
то краской, то грунтовкой для холста.
Его картин никто пока не видел,
и что с того? Ему не нужен зритель,
он знал – неуловима красота.

Но каждый день он шёл искать натуру,
знакомым на ходу кивая хмуро
и взглядом улетая в облака.
Он верил, самый лучший вид – случаен,
как ветер, заигравшийся с лучами,
пока над миром плавится закат.

Ловить мгновенье? Доктор Фауст мог бы…
Творить искусство самой высшей пробы,
забыв о вечной смуте на душе.
А наш чудак не думал о высоком.
Он видел вечер, город, свет из окон –
живую сеть бессонных этажей.

А завтра снова в путь – никак иначе.
Кусочек неба будет рамой схвачен –
умело зарисован на века.
Скорей смотри! И ты увидишь первым,
как будет пойман миг движеньем нервным,
и целый мир окажется в руках.

Который год случаются со мной
истории, достойные романов,
где я веду себя смешно и странно
и разной быть даю себе самой.

То вдруг лечу за тридевять земель
искать в чужих морях плывущий остров,
где мшанка на камнях цветёт неброско
и пальцы мне щекочет дикий хмель.

А то ищу друзей среди бродяг,
делю ночлег с воришкой в старом доме.
Невзрачных птичек кормим мы с ладони
и двух дворняг спасаем от дождя.

Потом меня поманят города,
их суетность, и говор незнакомый,
и тёмных рек бетонные оковы,
и сеть дорог, ведущих в никуда.

Я буду то болтливой, то немой,
то мягкой, словно воск, а то колючей.
И сильной притворюсь на всякий случай,
когда ты жизнь разделишь не со мной.

Вчера я прислушивалась к новорождённому снегу.
Он влажно шептал по-снежиночьи, как ему страшно,
не удержавшись за северный ветер, замертво падать с неба,
касаться тёплой земли, пасмурных луж и озябших пташек.

Вдоволь наслушавшись белого шёпота, я приняла послушание –
быть благодарной тучам, траве у дороги, столетним липам,
корням, уходящим в самое сердце земли, что разрешали мне
оставаться собой, вопреки всем немыслимым архетипам.

Я – послушница звёзд, и снега, и скрипа замёрзшей калитки,
и твоих невесомых шагов с той стороны, откуда не ждут возврата.
А мои непослушные пальцы зашивают суровыми нитками
рваные раны прошлого, чтобы скорей наступило завтра.

– Пааап! Ну почему сказки у тебя всегда такие короткие?
– Потому что самые лучшие сказки те, что вовремя заканчиваются, – Саша строго посмотрел на дочку.
– А мы хотим длинные! Да, Гош?
– Ага, мы с Катькой хотим многосерийные! И чтоб несколько сезонов было, как у взрослых… ну, как этот ваш, с драконами… Игра пистонов…
– Чего-чего игра? – папа удивленно поднял брови.
– Престолов, – важно поправила брата Катя. – Давай, пап, и нам про драконов сказку, а? Они же бывают на самом деле? Или вымерли все?
– Вымерли динозавры, доча, – вздохнул папа и неожиданно для себя начал. – У матери драконов детей было всего трое, но зато это были первые живые драконы за последнюю тысячу лет…

Саша не очень хорошо помнил детали сериала и имена персонажей, но он легко достраивал сюжет, выдумывал имена, добавлял побольше драконьих приключений и поменьше смертей. Дети слушали завороженно, обычные десять минут на сказку перед сном давно прошли, а история не заканчивалась.

Когда примерно через час в комнату заглянула Марина, она увидела странную картину. Муж сидел на полу с закрытыми глазами и что-то тихо бормотал, держа детей за руки. Дети давно спали.
– Саш! – Марина тронула мужа за плечо, – ты спать не собираешься?
Голос мужа на секунду прервался, глаза приоткрылись, а потом бормотание снова полилось равномерным потоком. Саша говорил во сне! Прислушавшись, Марина разобрала что-то про драконьи яйца высшей категории и фермы по их массовому производству.
– Бред какой-то… – Марина пожала плечами и укрыла мужа пледом. «Устанет сидеть – сам проснется», – решила она. И тихо прикрывая дверь, прошептала одну из фирменных Гошкиных пословиц: «Утро вечера не длиннее».

Но утром ничего не изменилось: Саша продолжал сидеть в той же позе и монотонно бормотать себе под нос. Марина обеспокоенно вслушивалась в голос мужа: «Противодраконья стратегическая оборона... эмбарго на вывоз яиц в страны Железных островов…» Губы у Саши пересохли, под глазами пролегли синие тени. Марине вдруг стало не по себе.

На то, чтобы разбудить детей, отправить их к бабушке и взять отгул на работе, ушел примерно час. Все это время Марина думала, что делать с Сашей. Ни скорая, ни психиатры, ни подруга-экстрасенс выходом не казались. «Лишь бы дети не напугались», – подумала Марина, устраиваясь рядом с мужем на полу. Она прикрыла глаза и стала слушать такой знакомый, но такой странный голос.

Когда на следующий день бабушка с детьми вошли в комнату, Саша и Марина сидели на полу, держась за руки, и будто бы негромко переговаривались. Глаза их были закрыты.
– Мааам! – Катя подбежала к матери, но та даже не шелохнулась. Слова родители говорили совсем уж взрослые: межпланетная экспансия… генномодифицированное поколение перепончатокрылых ходоков и что-то про зимний сезон.

Пока бабушка искала мобильник и непослушными пальцами набирала номер, девочка жестом подозвала брата.
– Гошка, слышь… маму тоже в Престолы засосало… чего делать будем?
– Выключить их надо, вот чего!
– А как?
– А вот так! – и Гошка скрылся за дверью.

Через минуту он вернулся с сиамской кошкой Нефертити, любимицей родителей, и пузырьком валерьянки. От валерьянки кошка становилась совершенно бешеной и орала благим матом, прыгая по стенам. Но на то и был расчет. Гошка зажмурил глаза и открыл пузырек.
– Мяяааааууу!!! – вопль был из тех, что и мертвого разбудит. Но неловкий Гошка пролил душистые капли на плед, которым были укрыты родители… Прыжок Нефертити с взъерошенной шерстью и растопыренными когтями был страшен.
– Маамааа!!! – вопила Катька.
– Пааапа!! – не отставал от нее брат.

Через полчаса все семейство мирно сидело за чаем. В доме пахло валерьянкой, мама исцарапанной рукой гладила Нефертити, папа обнимал маму, бабушка сердито бурчала что-то про сериалы, сказки и бестолковых родителей.
– Пап, а драконы точно все вымерли? – спросил Гошка и подмигнул сестре.
– А дальше рассказывать будете или теперь нового сезона ждать? – не осталась в долгу Катька.
Папа улыбнулся и вспомнил еще одну Гошкину пословицу:
– Нет уж! Конец – делу свинец.

Апрельский дождь простым карандашом
дома штрихует в сумерках вечерних.
А ты – с другой… К тебе идти зачем мне?
Грустить о прошлом глупо и смешно.

Но снова я пришла в твой тихий двор.
Вот два окна, раздвинутые шторы,
и кактусы, и мягкий свет, который
я стала забывать с недавних пор.

Стою в тени, под стареньким зонтом,
и вижу вас двоих, как на экране.
Кино про жизнь… оно влечёт и ранит,
и звуки тают в сумраке густом.

Стихает дождь, и мне не надо слов –
сюжет и так читать могу по лицам.
И пауза шекспировская длится.
А слёзы… слёзы ветром унесло.