Когда-то миллионы лет назад
здесь были непролазные леса,
а до лесов под небом билось море.
В нём жили рыбы необычных форм
и ели рыбы необычный корм,
присущий странной эре мезозоя.

А нынче митта или борисяк,
рассматривают сушу так и сяк,
то белемниты в ней, то аммониты,
то чьи-то зубы, кости, черепа,
то панцири трёхтонных черепах,
в начинке пирога палеолита.

И я гуляю с черепахой вдоль,
испытывая маленькую боль
от призрачности, пра́йвеси вне мира,
от умопомрачительных помех.
Ты прав, мой друг, что ты не смотришь вверх,
кладя на всё бесцветным штрихпунктиром.

Когда-нибудь окаменеет вид
прогулок наших дней по дачным стрит
и в слой войдут твои останки, Черчилль.
Меня ж не примут, слишком плоть нежна,
а вот тебе до космоса лежать
под клеверами розовыми вечно.

Лето ночью – ласковое чудище,
с ним легко беседовать о будущем,
трогать звёзды в бочке поливной,
по ступням лизнёт роса прохладная
и зальют кузнечики руладами
черноту с моргающей луной.

Тени вслед за мной крадутся в комнату,
где приворожённая, влекомая
я молчу в объятиях ручищ.
Книга снов раскроется на мистике,
чтоб увидеть мельком облик истинный
и восторг для сердца получить.

А с утра проснуться зацелованной,
посмотреть на все четыре стороны
и взлететь от лёгкости в лазурь...
Видеть сверху мир уютно-маленьким,
на столе букет цветочков аленьких
и следы под окнами внизу...

Все события, факты, имена героев рассказа — настоящие.

Сбилась со счёта, сколько раз и кому я рассказывала эту историю. Слышали её, пожалуй, все мои родственники, друзья, знакомые, соседи, случайные попутчики, администраторы отелей на ресепшенах и бармены, школьные учителя моих детей и те, стёршиеся из памяти люди, с кем приходилось обманывать время в каких-то общих очередях всевозможных заведений с неотжившей бюрократией, а также продавцы супермаркетов и... можно долго перечислять посвящённых, некоторые из которых являлись даже свидетелями и очевидцами той жизни, хотя и не каждый знал во всех подробностях то, о чём я сейчас хочу рассказать и вам.

Итак, шёл 2000-ый год.
После тяжёлой Первой чеченской войны ненасытная смерть в эйфории отхватила жирный куш с десятками тысяч душ неопытных новобранцев. Во время непродолжительного перерыва набирала обороты Вторая чеченская кампания как логическое продолжение первой. Боевики рвались к Каспию и пытались захватить Дагестан, а российские военные не давали им совершить проход, действуя на сей раз более грамотно и слаженно, пользуясь наработанной тактикой и стратегией, усвоенной после страшного опыта в предыдущей чеченской бойне. К тому же в войсках на этот раз явно численно преобладали контрактники-профессионалы, среди которых проходил службу и мой муж.
Между двумя войнами, после участия в нескольких боевых операциях на территории Шали с небольшим отрядом спецназа, во время перерыва Микола благополучно прибыл домой живым и здоровым, а позже был ещё один контракт и поездка в Дагестан,  после которой он оказался дома с контузией средней тяжести, можно сказать – ему несказанно повезло. А вернулись в тот год не все сослуживцы. На Аллее Славы его родного города покоятся останки тех, с кем плечом к плечу он уезжал в тесном автобусе от здания МВД РФ.
Спустя много лет муж часто вспоминал бестолковые часы накануне самой первой командировки. Лица, непринуждённые разговоры или слегка напряжённые споры, похабные анекдоты и неожиданные откровения, чужие мысли, мелькание городов и сёл в запотевших окнах, запах крепких сигарет и домашних бутербродов в салоне автобуса, запавшие в память голоса, смех, приятный трескучий шорох новых разгрузочных жилетов и слабые сигналы первых симменсов, и снова лица, лица, лица...
Пусть земля им будет пухом.

Вот ведь как не в ту степь увела я тебя, читатель. Речь же пойдёт не о войне. Сказанное – всего лишь фон.​ Родной человек дома – тогда лишь это было самым главным для меня. Микола вернулся к работе,​ его перевели трудиться в изолятор, где он конвоировал заключённых между заседаниями бесконечных судов и отправкой осуждённых на этап, а через несколько лет дослужил до пенсии кинологом в СТ-2 небольшого города, где мы жили.
После тех поездок в Хасавюрт и Кизилюрт, где российские отряды контрактников из разных городов охраняли целые каскады дагестанских гэс, однажды ранней осенью муж привёз домой в качестве живых сувениров трёх взрослых скорпионов и одного совсем крохотного.

Честно признаться – это был самый неожиданный и удивительный подарок в моей жизни, вызвавший одновременно и восторг, и недоумение.
Помню, как воскликнула: "Боже, кто это??? Что мы будем с ними делать?" А дальше...

Он рассказывал о невыносимых условиях в полуснесённых полудомах, где им приходилось жить рядом со стратегически важными объектами. Работали по сменам сутками, днём – жалящая жара, а ночью – убийственный холод, нередкие обстрелы, нападения боевиков. И естественно почти никаких бытовых условий: осенью и весной ржавая, чуть тёплая вода в трубопроводе на открытом воздухе, не было элементарного душа с клозетом, отдыхали в одежде прямо на земле, на бетонных плитах,​ не у каждого был собственный спальник, обычно одним​ пользовалось несколько человек по очереди, весь быт у бойцов проходил в заброшенном здании без окон и дверей, проёмы были завалены мешками с песком и щебнем. У многих кипели мозги и срывало крышу от бесконечного напряжённого однообразия, от непонятного климата, от ненависти местных жителей, от страха и отсутствия человеческого согласия в общих помещениях, большинство бойцов пили по-чёрному, покупая у населения дешёвый кизилюртовский шмурдяк, типа домашнего коньяка, или недорогие напитки местного производства. Командиры на всё закрывали глаза, избегая открытых конфликтов с особо буйными членами отрядов. Раздоры и стычки между бойцами считались обычным делом, особенно под конец службы в чужой стране.
Возле ГЭС текли реки с бешеным течением, и днём солнце воду почти не прогревало, она была леденющая, но всё-таки многие солдаты в дни службы старались хотя бы ненадолго окунуться в чистый поток, купались, несмотря на дикий холод, некоторые простужались и болели.
В летние дни на раскалённые камни повсюду взбирались скорпионы, их было так неотвратимо много, что ​ вскоре после прибытия все перестали обращать внимания на жутких пауков, хотя страшилища иногда заползали и в спальные мешки. С мужем проходили службу его друзья из МВД, одного из них – Ромку Давыдова – чёрный скорпион ужалил ночью, когда тот спал после смены караула. Началось воспаление, сильные отёки, температура под сорок держалась двое суток , а ведь Ромыч был здоровенным, огромным, сильным, ну вылитый рыжий викинг, руки мощные – не ладони, а медвежьи лапища! И надо же, маленький паучок свалил этакую скалу, парень неделю подняться не мог с койки в медсанчасти. Страшный жар переходил в озноб, тошнота, слабость, постоянные боли в животе, судороги. Антибиотики, витамины и неделя бессознательного страха, непроходящей тревоги...
Он не умер тогда, конечно, но иммунная система дала непонятный сбой, Ромка стал часто болеть, а последующие стрессы и неумеренная тяга к алкоголю после приобретения чеченского синдрома завершили начатое. Наш друг умер после командировки, спустя немного лет, от очередного сердечного приступа, ему едва исполнилось сорок.

А вот я полюбила скорпионов. Первое время они жили в пятилитровой стеклянной банке, а потом мы приобрели небольшой террариум. На дно я выложила мелкие и средние речные камушки с берега на Волге,  наполовину засыпав их белым песком, а сверху накидала немного сухих древесных веточек. Скорпионовый домик стоял на южном окне, там почти всегда пекло, летом от яркого солнца, а зимой от пышущего радиатора.

И моих скорпионов квартирная жизнь вполне устроила. Они быстро наладили свой гармоничный режим существования в необычном для них месте. Днём спали на тёплых камешках, а ночью шуршали ветками, толкая их сильными лапками, и охотились. А вот для того, чтобы им было на кого охотиться, приходилось ооочень постараться...

Дело в том, что скорпионы питаются исключительно живыми, то есть двигающимися насекомыми. Специально для них я осторожно ловила сачком мух и других букашек. Пробовала удивить их ароматными красными солдатиками, бабочками и стрекозами, но мои "капризули" такую пикантную пищу не трогали, даже не прикасались! Ничего сильно пахнущее и яркое им категорически не нравилось, предпочтение отдавалось мухам и... тараканам! А вот с последними стояла острая проблема и страшный дефицит, как ни странно это звучит.
Тараканов в нашем доме ни у кого не было.
Мужу приходилось мотаться на другой конец города в район старых брусчатых двухэтажек, где жил его сослуживец с женой и дочерью. У Потёмкиных всегда водились тараканы, ползали даже днём по кухне.
Сашка, глава семьи, в трико с пузырями в области коленей и вытянутой майке-алкоголичке или в тельняхе вечно сидел с сигаретой в зубах во время прихода Миколы, а если с мужем приезжала я, посмеивался над моей брезгливостью:
"Ну что, Лёля, и мои тараканы на что-то сгодились?"
У Потёмкина были мутные, грустные, серо-голубые глаза и светлые, немного вьющиеся волосы. Почему-то мне всегда, глядя на него, вспоминался Есенин:

...Бесконечные пьяные ночи
И в разгуле тоска не впервь!
Не с того ли глаза мне точит
Словно синие листья червь?...

В пакетик с крохотными дырками для циркуляции воздуха мы, как правило, набирали до полусотни штук мерзких насекомых и (счастливые!) возвращались домой. Ну, или муж, если отправлялся "на охоту" один, возвращался просветлённый и пьяный, потому что от Шурика Потёмкина уйти трезвым не было ни-ка-кой возможности.
Порой они засиживались до глубокой ночи – на тараканов надо было зарабатывать уважением и общением с хозяином дома!
До сих пор вспоминаю с улыбкой то "скорпионовое время".
Я научилась аккуратно длинным медицинским пинцетом доставать тараканов из их временного жилища и подавать моим скорпиончикам на обед.
Хотя, даже если "рыжик" срывался с зажима и  убегал по хаотичной траектории, скорпионы терпеливо выжидали удобный момент, тонко улавливая любые вибрации на песке, в один миг точно схватывали добычу, когда она оказывалась рядом.
Удивительно опытные охотники. К тому же невероятно глазастые! Несколько пар глаз на головогруди (спереди, посередине и по бокам) позволяют им видеть мир на 360°.
Ах, как же они кушали! Это отдельная тема. После нежной подачи, а чтобы не раздавить живую пищу пинцетом, требовалась ювелирная точность и мягкость, скорпионы хватали насекомых передними лапками-клешнями и железно фиксировали напротив челюстей. Затем скорпионий хвост, по-научному – метасома, медленно поднимался дугой и, совершив полукруг над туловищем, жалил бесполезно трепыхающийся "обед" ядовитой иглой. Парализованный таракан постепенно начинал умирать, а скорпион принимался изящно кромсать и откусывать небольшие кусочки жертвы, ещё двигающейся в агонии, пока не съедал полностью. Иногда, правда,  не дожёвывал тараканьи лапки. С мухами всё происходило гораздо быстрее и выглядело не так эффектно.
Большим преимуществом содержания экзотики оказалось "непостоянное" кормление. Наевшись за неделю тараканами, скорпионы становились ленивыми, неподвижными, впадали в спячку, и могли после сытых дней совсем не принимать пищу одну-две, а то и три недели.
По мере ликвидации стратегического тараканьего запаса, муж снова созванивался с Потёмкиным для обсуждения даты следующего визита за кормом.

Самый маленький скорпион умер совершенно неожиданно через восемь месяцев жизни в террариуме. Честно скажу – я расстроилась. Причиной смерти, по-моему мнению, послужил именно возраст. Скорее всего, он не смог приспособиться к чуждой среде обитания, или получал мало корма, не в силах конкурировать с более крупными особями своего вида.
Я поздно подумала о том, что нужно было его отсадить от крупных родственников и кормить отдельно. Хоть и скорпион, но дитя же...

Позже произошёл ещё один случай, повергший меня в шок. Однажды в очередную поездку мой Микола так нажрался в хлам с нашим "тараканьим поставщиком", что потерял пакетик с кучей тараканов, когда ехал домой на вечернем автобусе. Я была просто в ужасе.
Почему не вызвал такси прямо до дома?
Где оказался мешок с тараканами в тот день? Выпал в общественном транспорте или по дороге через детский парк, когда он плёлся от остановки до подъезда?
Не знаю...
Мы поссорились и не разговаривали несколько дней. Простить потерю тараканов я ему долго не могла.

А где-то через два года случилось совсем непоправимое. Потёмкиным дали новую квартиру в престижном районе. Они переехали, а их "сожители" остались в бараке. То ли армии тараканов не приглянулся другой район, то ли Потёмкины стали чистоплотнее, но в просторной квартире со свеженьким ремонтом не было ни одного усатого.
Мы несколько лет с ними не виделись, а потом я случайно узнала от общих знакомых, что пара разошлась. Галина ушла к другому, а Сашка через суд оставил ребёнка на своём попечении и один воспитывал дочку до её совершеннолетия. Экс-жена выплачивала ему алименты.

Самый крупный скорпион умер через четыре года жизни с нами.
Я как-то не сразу даже заметила, что он больше не шевелится. Да и в целом, признаться, почти перестала обращать внимание на своих чудесных питомцев. Хотя, в дни семейных посиделок и в праздничные выходные, когда все собирались за одним столом, когда к нам приезжали в гости друзья или родственники, муж демонстративно с гордостью доставал скорпионов голыми руками. Под всеобщие восторженные вопли и визги сажал к себе на плечи, перекладывал с одной ладони на другую, гладил, шутил и смеялся, выпускал на стол между тарелками, будоража нервы довольным зрителям.
Это было что-то!
Надо отметить, что за почти пять лет пребывания наших необычных паукообразных жильцов дома
ни одного случая укуса ни у кого в семье не было. Можно сказать – во время фееричных представлений ни одно человеческое существо не пострадало.

Оставшиеся два чёрных скорпиона прожили ещё почти год и умерли в один месяц. Из мёртвых тельц насекомых муж сделал маленькие чучела, выпотрошив внутренности и набив тоненькие хитиновые панцири обыкновенной ватой. Покрыл блестящим лаком – выглядели как живые.

А потом родилась наша дочь. Когда у ребёнка наступил период бесконечной неутомимой энергии и неутолимого любопытства, а также ежедневного распознавания мира на цвет, запах и вкус, она абсолютно случайно добралась до хрупких чучел, и мелкая моторика сделала своё дело.

Остались от моих сувениров "рожки да ножки".

Вот так лежать в саду и слушать громы —
раскат, другой и блекнут гимны жаб,
берёзы толстоногие огромны –
и те дрожат.
А я дремлю, смакую облегченье,
по мне и дождь – из списка древних чуд.
Оса крадёт со столика печенье
и топчет чупа-чупс.

А ты намного севернее, дома
зарылся в книги, в давние статьи,
в беседы украинского Гордона
поди...
Тут слухи, карты, домино и нарды
в дыму чаёв, костров и шашлыков.

Но я вернусь голодным мяупардом,
отшельник-острослов.
Взрослее и в разы меня мудрее,
один щелчок – любой секрет раскрыт...

Ты говорил: я – ангел в шкуре зверя,
и гладил, гладил нежно между крыл.

Дни затерялись в травах прелых,
неспешно вызрела пора
грызть завитки чесночных стрелок
и зеленцы мариновать.
Над пряной кадкой млеют мошки
от малосольного амбре,
в обед свекольники-окрошки
по нраву мне.
Здесь время медленнее, реже,
дорога в лес полна цикут,
а соловей с утра так нежен,
что слёзы сладкие текут.
И нимфалиды от испуга
льнут к проводам пригоршней нот,
пока порывом ветра с юга
их не смахнёт.
В мансарде душно, окна настежь,
июнь в ночи голубоват...
И жить – невиданное счастье,
когда пушинки всех напастей
сам бог сдувает мне со лба.

Цветёт жасмин и голову дури́т.
Затишьем комариных попурри
балует лето дачников к полудню,
в иное время просто спасу нет.
И каждый раз хватаешь репеллент,
чтоб выйти в сад и покопаться в клумбе.

В панамке, прежде купленной за бакс,
упасть в гамак – не это ли релакс? –
с кульком черешни сладкой и мясистой,
Глядь, королёк туда-сюда вспорхнёт
и вдруг зальётся нежненько, взахлёб,
аж всё забудешь в райских пересвистах.

Качаешься и думаешь о ней –
комочек пуха, десять грамм кровей,
откуда столько силы в хрупкой птичке,
изящества, желания любить?
Жасмин благоухает, а вдали
несутся на Шатуру электрички,
пустые и неслышные, как бред.

Я начинаю чувствовать ответ,
нащупывать бессмысленность запросов,
сомнительность привычек и охот,
когда на дальней станции сойдёт
в стране без птиц разбуженный
философ.

Давненько не писала о себе...
А дай-ка напишу-ка о себе,
а ты прочтёшь под кофе в перерыве.
Икнёт смартфон, ты вскинешь брови: "Йа?" –
а я стою там, плечи оголя,
и локон вьётся в ветреном порыве.
Ты вспомнишь жаркий май, аэропорт,
как спешно поднимаешься на борт,
в руках – очки, билет, горячий дёнер.
А за спиной рюкзак и дьюти-фри,
и семь счастливых дней горят внутри,
когда от бытия мы дали дёру.
Нет, это кофе сладко обожгло...
Ты никогда не лезешь на рожон,
живёшь: работа, дом, жена и дети.
Ты соблюдаешь правила мужей,
охотишься нечасто и без жертв,
а Бог не егерь, вряд ли сбой заметит.
Не так, как мне, любимице раце́й –
чья мнимая свобода на лице
пылает от внушительной отдачи;
и твой неконтролируемый спринт,
когда от поцелуев всё болит,
я не смогла бы пережить иначе.
Возрадуемся: время бьёт челом,
ему от нас не нужно ничего,
хотя мы с ним искусно молчаливы.
Судьба – официантка в стиле ню,
ты хочешь её много раз на дню
и щедро оставляешь чаевые.
Ты начинаешь думать о бурде,
серебряные рыбки в бороде
шевелятся, когда такая тема!
Твоя неделя – выпавший рандом.

Ну вот... и написала не о том,
а о себе хотела...

Тот день пропах окрошкой и любовью...
Ты долго спал, весенний дождь иссяк,
я часто подходила к изголовью,
извечной неодетостью форся.

Был крепок сон в цепях альковных рвений,
мир-диптих исчезал из створок рам,
душили брызги приторной сирени
и рвался на клочки вчерашний план —
быть там-то, там-то, сделать то-то, то-то,
надумать новых дел и ввысь, и вширь...

и жизнь срывалась птицей мимолётной,
а нам совсем не нравилось спешить.
В протяжной бессловесности движений
цикада-лампа билась в хрусталя...
И мне казалось – не было нежнее
напольной инсталляции белья.

дочке

Недавно, вроде, родилась
и крик унёсся в атмосферу,
а нынче ум-экклезиаст
и грудь не детского размера.

Тряхнёт копной, нырнёт в комбез,
прошпилит стрит иголкой швейной,
в лаванде глаз – и бог и бес
в беседе спорят о кошерном,
об экологии грехов,
о виртуальности реала,
чтоб виртуозный скоморох
не перепутал опахала.

И всклень красив, и ядовит —
мир не изучишь лишь по свиткам.
И так непросто отпустить...

Тебе идёт пунцовый стыд
и трепет бабочки в улыбке.
А мне дано ещё юнеть,
ловить мечты и строить планы,
сдавать экзамены и впредь
за аттестат счастливой мамы.

<...>
Заходишь в город – ни души.
Лишь только куклы молча смотрят <...>
/Андрей Яковлев
Морок/


Прошлое имеет отражение,
тянется невидимой струной,
чуть неосторожное движение
и расслышишь отзвук ледяной.

Сонный город кажется искусственным,
мороком наполненный озон,
ты ещё не знаешь и не чувствуешь
вечной тишины диапазон.

Ты ещё с несломанными куклами
веришь в нерушимый механизм.
И ласкают звёзды многорукие
будущую каменную жизнь.

... а ведь мы могли не встретиться –
в голове всё время вертится
виртуальный вертолёт;
будни в маленьком lovе-хаусе,
быт шатается под градусом
наливных кошачьих нот.

Увлекаясь жизнью порознь,
мы гуляли в тёплой мороси
незнакомых городов.
В нашей лодочке без паруса,
мелочам житейским радуясь,
жило солнце-бергамот.

Психовали адски пламенно,
восставали два парламента,
до эмпатии равны,
и усталостью наказаны,
исповедными рассказами
достигали глубины.

Вылетали в дыры чёрные
мегаумные учёные –
темпераментов замес,
забирались в смерчи нежности,
и в любовной центробежности
доставали до небес.
---

Пыльца

Настало время одуванчиков,
в душе срабатывают датчики
необоснованной любви
к прохожим с лицами несчастными,
к дворам с котами разномастными,
к деревьям, начавшим пылить.

И с полинезом, как с влюблённостью,
нет никакой определённости,
где эпилог и где пролог?
Неврастенически-весенняя
ждёшь в заточении спасения,
и Блогир-3 – твой царь и бог.

Лежишь слезливая и сонная,
а птицы вьются мендельсонами,
лягушки днём дают ноктюрн,
читаешь всякую нелепицу,
а вот бы — раз! – и спрыгнуть с лестницы
в былое время авантюр...

Антиподы – 14
штора-бродяга

Рай

Так хочется уехать в одночасье,
вдвоём перелетев меридиан,
на остров, где бродяжничают чайки,
чешуйчатые волны теребя.

К обеду выйти заспанной, ленивой,
сквозь скрип окна легко вдыхая соль,
и чувствуя себя почти невинной,
тянуть шалманку с вяленой хамсой.

А ты войдёшь с мешком цветных ракушек,
как царь морской – всесилен и глубок,
и каждую захочется послушать,
когда рассыпешь музыкой у ног.

И солнце будет непременно алым –
танцующим фламинго на воде,
когда нагими выйдем из бунгало
смотреть, как Бог зашторивает день.

***
Свободный

На шторке дачного окна
сидела бабочка-луна
и сад бессонницей шуршал,
где созревала мушмула.
Дрожал от счастья соловей,
как я не слышала нежней,
казалось – магия, фантом,
лучей предутренних рингтон.
Он пел бродягам и царям,
солдатам пел и матерям,
он так пронзительно звучал,
что не дышал водой причал,
пел на деревьях всех широт
у храмов пел и у ворот
простых домов и пышных вилл,
но вот ведь... дачу полюбил
бродячий певчий пилигрим.
И стал немножечко моим...

Любаше

Прощальные слова на языке
горят и оставляют волдыри.
Ты уходила в медленной тоске
и не пыталась время обдурить,
играя в поддавки.

Солнце расплывается,
время расползается по швам.
Невзначай подумалось: дело – швах.

Как же такая хрупкая
ты выдержишь толщу земли?
Ягнёнок пятимесячный тяжелей, чем ты.
Наверху скамеечки, габбродолериты:
шлёндай, лузгай семечки; плачь, бубни молитвы.
Ворон сядет рядышком на бесхозном буксусе.
Запах водки в памяти, смак селёдки в уксусе,
помидорки-черри зелены...
Как же не увиделись сразу две зимы?
Вроде бы хотела я, вроде бы вот-вот.
Как бельё нательное мёртвым не идёт;
немость, слепость, глухость – дышащим к лицу...
Что в начале красочно – выцветет к концу.
Были сумасшедшими в юности, а впредь
народиться заново – столько не успеть.

И чиста жила ты, и грешна.
Время разрывается по швам...

Ворон дряхло каркает, чернь с ветвей трясёт.
Солнце расплывается вечером, как мёд,
сладко-безразличное с пенкой горьких трав.
Ты два метра выдержишь –
Бог, конечно, прав.

Две черепахи

От рассвета до заката неустанно,
словно пара крепких древних черепах,
по квартире бродят бабушка и мама
в толстых кофтах и начёсанных штанах.

Выбираясь по утрам из тёплой топи
вещих снов, подух и смятых одеял,
нежно куксятся, нащупывая допинг,
крестят душу и включаются в дела.

Через час шкворчит яичница-глазунья,
запах кофе и шуршание конфет.

Тарахтят, как пулемёты в амбразурах.
Скоро бабушке исполнится сто лет.
Маме семьдесят. И мысли на работе –
как давление? как сахар? сколько пульс?
А они по интернету ищут тортик,
убеждая, что беспочвенно трясусь.

А они себе нажаривают стейки,
нарезают брауншвейгской колбасы.
Майонезом поливают, словно лейкой,
щи, салат и даже корочки самсы!

Я устала от инъекций зимних стрессов,
от беспечности их старческих голов.
А они лежат в больницах, как принцессы,
непослушно отвергая докторов.

После выписок всё заново и грустно –
ни режима, ни умеренных диет,
сериалы и ночные перекусы,
я взрываюсь и ору в один момент:
"Надоело! Уезжаю! Между прочим,
я устала повторять, что – не верблюд!"

...и дрожат их подбородки: "Что ты, дочка..."
Черепаховые слёзы в душу льют.
Каменеют. Словно маленькие нэцке,
замолкают черепашечки мои,
и глядят в глаза бесхитростно, по-детски...

"Ну, простите, я была довольно резкой!",
и сжимаю их от страха и любви.

***

Золотая бабушка

Мариа́м берёт колоду, с видом профи,
совершает долгий шафл оверхэнд,
отчеканенный её армянский профиль
и в анфас – нумизматический портрет.

Карты спинами слетают с тонких пальцев,
разбредаясь по матёрым игрокам,
с Мариа́м всегда приходится считаться –
фору даст потенциальным дуракам.

С виду – душка-старушенция, гражданка
прошловечной, в худо канувшей страны,
одевается всю жизнь, как парижанка,
и на пенсии привычки не дурны.

До чего она красива и азартна,
несмотря на девяносто девять лет...
Я любуюсь Мариам и вижу завтра
и анфас, и профиль в золоте монет.

Слишком тихо над обрывом,
промельк птиц — небесный нерв,
сверху вниз смотреть красиво
или больно – снизу вверх.

Берег, вышитый корнями –
ивы кряжисты, густы.
Пыль, осевшая камнями
на безликий монастырь.

Время-скульптор лепит прочно
молчунов из верещаг.
Что же, пусть чудит, как хочет,
я не в силах запрещать.

Слов непойманные рыбы
разбредаются по дну.
И порывы, как нарывы –
посолить, пожечь, подуть.

Тянет выплеснуться в космос,
охнуть в розовый закат...
Мысли ищут позу лотос,
спорят ментисмус и логос –
каждый нем и языкат.

Я держу себя в ладони –
капля, лист, песчинка, пух
на земле потусторонней.
И хочу остаться дома –
слишком ярко наверху.

Невзрачная река,
графичная река,
тончает устье в гуще сорняка,
лесок без снега реденький и сдутый,
ещё ни капли цвета, ни листка,
повсюду запах влажного песка
и частый хлопот крыльев диких уток.
В прибрежных шалашах упавших ив
спит ветер, по-весеннему ленив,
играют свадьбы огари и кряквы.
Сквозь ветви в ноздри бьёт
шашлычный дым
и чья-то лисоглазая кызым
из глины выпекает кулебяки.
К ней пёс бежит, срываясь с поводка.
Река грызёт обрывы за бока,
рыбак с водой играется в гляделки...

Мир за окном – эвентуальный сон,
застряло золотое колесо
в рябящей тишине запруды мелкой,
над рыбами, ушедшими на дно.
Весной оттяг – вдвоём открыть вино,
свалиться в бездиетное безделье,
смотреться в тёплый свет на берегу,
я так всю жизнь растрачивать могу,
как прошлым воскресеньем...
Проснуться утром, а вокруг – бардак,
дождя полупрозрачный доширак.
И мы, неисправимые софисты,
уверены – всё прежнее не в счёт...
Как землю ни крути, река течёт
и устье близко-близко.

С вокзала еду на квартиру,
где не заправлена постель,
где рожа умного сатира
висит в прихожей на стене.

Спадает плед из белой ламы,
повсюду солнца рыжий след,
в одежде спящий на диване,
ты улыбаешься во сне.

Дорожный дух смываю в душе,
а после, стоя у окна,
цежу шабли из древней кружки
и не пьянею от вина...

Обнимешь больно и усладно –
огнём со льдом напополам...
И мы умчимся в наши Анды,
как будто сами дети лам.

Верность — это маленькое чудо...
Ты приходишь в дом, включаешь свет,
громыхаешь кухонной посудой;
слышишь, как раскашлялся сосед,
как за стенкой тявкает болонка,
как течёт вода в разводках труб,
как фитиль у газовой колонки
вспыхивает немощен и груб...
Завернёшься в бархат полотенца
афродитой, мокрой от дождя,
начиная жить, светлеть и греться,
и его с работы дома ждать.
И вздремнёшь бессовестно, случайно...
А потом – внезапно в дверь звонит
тот, по чьим губам всегда скучая,
ты бессильно плакала навзрыд.

Ещё слышна слегка, вполуха –
крылатой музы чудо-речь,
но чертит скряга-Неписуха
границу, что не пересечь.

За ней сухие буераки,
планетный хрип бездумной мглы,
в цветах воинственного хаки
души нечистые углы.

Её, как нищенку, босую
сажаешь в сердце под замок.
Раз в месяц бросишь Неписухе
горсть полувыеденных строк.

И будет рядом циник шастать,
и сарказмат словцом кипеть.
Из миллиона – пара шансов
заставить рот стишатить впредь.

Свалившись с неба в мир кургузый,
немой, безликий – по ночам
в пустыне мыслей вслед за музой
плетёшься в поисках ручья.

Я сочувствую снегу-бедняге,
время вышло, весенний аврал,
а ведь в зиму он каждой коряге
неземной красоты придавал.

Было дело – его возносили,
рисовали, лепили, мели.
Наслаждались неистовой силой
белозубого шаржа зимы.

А теперь в неизбежной опале
он уходит уныл и разбит.
И на каждом своём перевале
выполняет прощальный кульбит.

Становясь то ручьём, то разливом,
то шумя водопадом с крыльца,
мимикрируя в морось и ливень,
горстью градин швыряя в сердцах.

Я снежок по колючинкам холю,
дурачка непутёвого – что ж...
всё пройдёт безвозвратно, невольно,
только ты никогда не пройдёшь.

По мотивам драмы Алекса Пина и Эстер Мартинес Лобато "Причал"

У Вероники дом на берегу,
где в жаркий вечер не смолкает гул
моторных лодок и болтливых крачек,
где сладок запах рисовых лугов
и камышовый пух до облаков
раздутых, накрахмаленных, горячих.

Каналами изрезана земля,
и пресная вода дрожит, звеня.
В груди крестьянки бьётся сердце львицы.
Закат атласно-розов, как форель.
Качается кувшинка-колыбель
с малышкой от женатого мадридца.

Желать сильней, чем в силах объяснить,
бежать за ним в шафрановые сны,
кормить его любовью и паэльей.
И рыбаков-красавцев батальон,
но сердце Вероники — эталон
доверия и преданности цели.

В свободе заболоченных лагун,
сорвав с себя одежду на бегу,
ныряет в синь восторженно и дико.
Гудит айфон под утро. Номер скрыт.
Как предстоит расплакаться навзрыд,
пока ещё не знает Вероника...
---

...У Алехандры жизнь полна идей,
расписан по минутам каждый день –
задачи, встречи, чертежи, проекты.
К лицу надёжный многолетний брак,
и тот аборт, как маленький пустяк,
ведь Алехандра – лучший архитектор!

Как вышло, что вся жизнь пошла ко дну?
Пятнадцать лет любил её одну,
и вдруг исчез. Ей больно до озноба.
Узнать намного больше, в том числе...
А небо разговаривает с ней
глазами одиноких небоскрёбов.
---

Он выдохся, запутался, устал.
Он ставил их двоих на пьедестал
в пылу марихуановых простраций,
вдыхая женский смех, угарный смог.
Он выбирал так долго, что не смог
навечно ни с одной из них остаться.
---

В краю аутентичных деревень
гулять по пляжам в шляпах набекрень,
в прозрачно ниспадающих туниках,
ни скорби, ни запретов, ни тоски,
вино и пинчо с мякотью трески –
вот рай для Алехандры с Вероникой.
---

А я смотрю и попросту дивлюсь —
мельчее ты, Испания, чем Русь,
в твоей душе — высокой страсти мизер...
Здесь те же лодки, местный мулен-руж,
но от страстей, коль закипают уж,
взорвался бы испанский телевизор.

В городе, пахнущем снегом талым,
влажным бетоном, дорожной сажей,
время плывёт голубым нарвалом
между пятнистых многоэтажек

Ночь постепенно глотает звуки,
жмётся плотнее к подъездным дырам.
Я замечаю, язык мой – друг мой,
старые песни уходят с миром.

Чувство утраты мелькает в прошлом
нервной улыбкой в далёкой драме,
боль – хладнокровная кредиторша –
всё до процента дерёт годами.

Гон сумасшедших весенних соков,
и понимаешь, что стала крепче,
глядя в мозаику хрупких окон
выжившим деревом в гуще смерча.

И понимаешь свою защиту
в запахе жизни вдали от дома,
даже когда в носоглотке щиплет
от приближений к губам ведомым.

Это с тех пор, как мы вместе, точит,
как в алфавитной победе Кадма,
память охотится ловкой гончей
за независимой птицей кармы.

И выплывая среди проталин,
город становится чёрн, пещерен,
где примитивно слова отстали
от человеческих ощущений.

Их не хватает, их слишком мало,
чтобы построить безумный ребус...
Проще на тёплой спине нарвала
мчаться к тебе, разрезая небо.

Зимой в деревне никакой движухи,
из города нагрянешь невзначай –
деревья, отороченные пухом,
и на задворках белая парча.
В мороз тоскливо шарикам и жучкам,
зато дымы игривы и густы,
а люди – от получки до получки,
от пенсии до пенсии – грустны.

Вот дом свекрови, третий от часовни,
посыпана дорожка в аккурат
до самого крыльца песком и солью,
и возле бани вычищен квадрат.
Войти без скрипа – целое искусство,
а я люблю сюрпризом: "Здравствуй, мам!"
Пропахли сени квашеной капустой
с говяжьей требухой напополам.
Мурлычет, трётся мраморная кошка
(опять Цыганка, вижу, тяжела!).
Я чую запах жареной картошки,
которую нельзя не возжелать.

Так солнечно внутри цветастой кухни,
и мама удивительно светла,
до вечера наливочки с ней ухнем
за жизнь, что дружбу нежную сплела,
за то, что в необдуманных маршрутах
осталась ей любима и близка,
а свёкр обязательно подшутит:
"Ну как там сумасбродная Москва?",
и ревностно вдыхая наш олд-фэшн,
поморщится притворно, мол, "кисляк,
и если бы не язва, то конешно б,
теперь одно пристрастие – табак!"

Сварганит самокруточку, присвистнет,
за тридцать лет оплыл и полысел,
а раньше за пивком летал с канистрой,
за юбками гонялся по весне.

Выходишь сытой с торбами гостинцев,
ведомая энигмостью ветров,
и пёс навстречу следует провидцем,
заглядывая в самое нутро.

Может мой дар предназначен для людей, которые ещё не родились?
Ван Гог. На пороге вечности
Джулиан Шнабель

Ты был непоправимо одинок,
влюблённый в охру вянущих подсолнухов,
и вензели в песке тех дней, Ван Гог,
дешевле вин в генгетах замусоленных.

Бугристый, тесный город у реки,
сырой сквозняк пустой бесцветной комнаты,
разбитые до трещин башмаки,
и сломленность, которая не помнится.

Бессвязность лет хронической тоски.
А ты искал в печали удовольствие,
как поздние, рахитные ростки
сосут лучи перебродившей осени.

Мытарствуя с мольбертом за спиной,
пожизненным заложником забвения
ты вдоволь обпивался синевой
и знал недуг, но верил в исцеление.

Яви́ться чёрным бархатным грачом
в беспамятство нелепое, абсентное –
обнять тебя и плакать горячо,
не в силах предсказать звезду бессмертия.

Быть ласковой травой под смрадом ног,
стать ангелом и боль разлуки вынести –
за волшебство мазков твоих, Ван Гог,
за вечное безумие наивности.

1. Бемби в мегаполисе

Там, где домишки вьюгой припорошены,
где старый парк, в котором спят трамваи,
заблудший оленёнок тыкал рожками
и вслед ему гудела кольцевая.
Копытцами он бил хрусталь на лужицах,
шарахался от радуги бензина,
всмотреться всё пытался или вслушаться
в тяжёлый мир металла и резины.
Кричали ему люди озабоченно,
а он кружился бедный с перепугу,
и чуть не стёр животик об обочину.
попав под звуковую центрифугу.
Текли авто на сумасшедшей скорости,
а он дрожал – малыш в громаде мира...
Дедок смешной в весьма почтенном возрасте
хотел забрать дитёныша в квартиру,
но тот рванул в кусты, не тратя времени,
и был таков беглец на ножках-нитях...
Как будто исчезая в измерении,
где протрубил олень,  лесной хранитель.

2. Душа города

Телёнок ткнулся в маму рожками.
Коровы ходят, как трамваи.
Дворы чуть снегом припорошены,
а рядом стройка кольцевая.
Сараи вязнут в талых лужицах.
Тепло от запаха бензина,
но стоит в бунт коровий вслушаться,
тошнит от выжженной резины.
Бока скотине озабоченно
почешешь – фыркнет с перепугу,
то трактор пятится в обочину,
то сливки белят центрифугу.
Здесь всё снесут, застроят вскорости,
с какой обстроили часть мира.
Почти удача в зрелом возрасте –
сменить барачную квартиру.
И позабыть в ближайшем времени
о всех, сюда ведущих, нитях.
С тоской на город в измерении,
глядит село – его хранитель.

3.  Странная квартира

В центре новостроенного мира,
будучи в активном, бодром возрасте,
я купила нужную квартиру,
и ремонт прошёл в завидной скорости.
Из окна смотрю, как небом в лужицах
моет проходящие трамваи,
и пытаюсь в небо ночью вслушаться,
но слышна лишь гонка кольцевая.
Крыши дымом, словно припорошены,
окон блеск с оттенками бензина,
и антены гладят небо рожками
через свислость проводов-резины.
Не эколог я, но озабочено
вдаль гляжу и вижу с перепугу –
стая птиц покинула обочину,
обернувшись в вихрь-центрифугу.
Это длилось час земного времени,
и на дождевых повисли нитях
здания в прозрачном измерении,
и присвистнул домовой-хранитель.

4. Смелые улитки

Камышовым пухом припорошены
дальние заливы в летнем времени,
слизни целоваться лезут рожками
в сказочном природном измерении.

Им бы в современном мире вслушаться –
ширится дорога кольцевая,
но сидят они в росинках–лужицах,
видя лишь стрекозии трамваи.

О люцерне грезят озабочено.
Здесь в глуши – ни газа, ни бензина.
И ползти с осоки на обочину
им хватает времени-резины.

Даже с ветром на огромной скорости,
улететь песчинкой в центрифугу
не боятся слизни в детском возрасте,
хоть и замирают с перепугу.

Что спасает их от стрессов мира?
Лес. Их благодетель и хранитель.
И ползут счастливые в квартиру,
к лотосам с купавками на нитях.

5. Куклы

В старой мастерской, на ветхих нитях,
ароматной пылью припорошены,
в полный рост болтаются  – хранитель
и нечистый с вогнутыми рожками.
Кто их видит, сразу с перепугу
крестится истошно, озабочено,
мысли попадают в центрифугу,
из окна бросаясь на обочину.
Кто-то у дверей налил бензина
и поджёг, пытаясь в звуки вслушаться,
но расплавив коврик из резины,
сам огонь исчез в лучистых лужицах,
лоджия провисла кольцевая,
но не от пожара, а от времени.
И звенели издали трамваи,
будто шли в соседнем измерении.
Мастер кукол не работал в возрасте,
не пускал помощников в квартиру,
не было у пальцев прежней скорости...
Куклы жили в сердце его мира.

В старой мастерской, на ветхих нитях,
Мастеру, ушедшему из времени,
ставит свечи тряпочный хранитель.
И нечистый плачет в измерении.

В пещерном сумраке от угла
туманный пар из ноздрей вола,
протяжный отзвук дрожащих коз,
шуршащий трепет кобыльих кос,
и хруст соломенный от ослов.
Был вечер тесен, а ночь без слов,
на стыки каменные мягки
легли небесные лоскутки.
Две тени замерли над одной
в молочной дали с одной звездой,
на всей земле из песка и льдин,
пришёл, кто будет всегда один.
И всех увидел на вдохе Он –
волхвов, спешащих в пандохеон,
верблюдов, с ними идущих смирно,
в тюках их – золото, ладан, смирну,
Он видел ангелов, нёсших весть,
и то – зачем и надолго ль здесь.

Литературная игра Снежки,
задание: вол, лоскутки, вечер

Под небом подмосковным, где авто
трут выхлопами контуры хрущёвкам;
где говор просторечный и блатной
у тех, кто жизнь по дурости прощёлкал,
окурками усеян рыжий снег
под окнами с алоэ и геранью,
где по ночам потусторонний свет
гораздо ярче света за дворами,
взмывает привидением бельё,
гыгыкают подростки у подъезда,
здесь чьё-то детство, знаю – не моё,
мелькало в сутках будних и воскресных,
а я? Что я здесь делаю, спроси?
В убежище от прежнего, былого...
В любую пору севшая в такси,
примчавшее к паяцу-острослову.
Здесь шёпоты застенные легки,
застенные часы роняют время,
там бабушки живут, как мотыльки,
в тяжёлой вязи хрупких измерений,
в бессмысленной соседской маете,
и там ещё скрипит их век минувший.
А ты так светел в замкнутости стен,
каракули черкаешь на листе —
обросший, с бакенбардами,
Непушкин.

Забронируй мне жизнь
/Маруся/


Ещё бы ошибаться, налегке
срываясь с облюбованного места,
с нуля соединять ничто с никем,
принять всё то, что стоило протеста,
аффекта, приземления и лжи
самой себе, что в жизни нет дуплета.
Так многое поверхностно лежит,
но большее уносит встречным ветром.
Идёшь дуром
сквозь бренный пыльный рой,
забыв долги, обязанности, карму,
не столько из-за пазухи, порой –
из обуви вытряхивая камни.
Сбываются года и города,
но в зеркале реальных искажений
сеть трещин в никуда и никогда,
где всяк в себе по-своему блаженен,
кто с дьяволом, кто с ангелом вблизи
пытается постичь энигму пуска,
взывая: "Забронируйте мне жизнь"
И требуя грехам перезагрузку.

По мотивам преданий о скандинавском конунге
Рагнаре Лодброке

Как бы однажды, из тени выйдя,
не оказаться в кромешной тьме.
Был ты никем, но слепой провидец
знал результаты земных потерь.

Выпал жребий губить и грабить —
куй себе мьёльнир, точи топор,
миром по-прежнему правит зависть,
смерть скачет рядом во весь опор.

Завтра в пространство родного дома
может сквозь стены проникнуть зло;
женщина вправе ласкать другого,
если ты долго не шёл на зов.

Дети взрослеют на грани поприщ,
не предначертанных им людьми,
вдоволь играя с горой сокровищ –
давней причиной твоих седин.

Что ты увидишь в загробном свете?
Слаще ли божьи пиры земных?
Время всё тише внутри столетий,
змею не страшен укус змеи.

И мертвецов не согреть молитвой,
войны – потомство войны одной,
самой порочной и плодовитой,
перевернувшей моря вверх дном.

Если б ты сеял и жал по воле
вышестоящих небесных сил,
но редкий циник и мощный воин
лишь сумашествий достиг пустых.

Вопли страдания, стоны, крики,
крест против крови в пылу огня...
Ты, несомненно, бесстрашный, викинг —
волк, задушивший немых ягнят.

Ты же не думал, что грянет кара,
как повернутся к тебе лицом
ангелы смерти твоих драккаров,
ярость и злоба твоих жрецов.

Первым однажды ты плыл на запад,
первым познал, как всесилен шторм...
В мире по-прежнему правит зависть
в землях, где царство твоё прошло.

Антиподы – 12,
пастораль – глыба

... а в зиму были, что ни говори,
на редкость пасторальные пейзажи –
бело в окне от снежной мошкары
и тишина спокойная, лебяжья.
Войдёшь в неё, как чистая вода –
прозрачна, неподвижна, невесома.
Пока в ладонь не ткнётся волкодав
услышать человеческое слово –
горячей мордой, носом ледяным,
глазами друга‐интеллектуала...
И те моменты нежности даны
валяться, млеть в пуховых покрывалах,
дурачиться, носиться по двору...
Смеётся мамка, машет мне и Рэю.
А глыба солнца тает на ветру,
кончается зима...
И я взрослею.

В покрытой шкурами яранге
бормочет старая Мэкы́м,
бураны стихли над оврагом
и серебрится снежный дым.

Сегодня долго выли волки,
а дух яранги – вял и хвор,
и потревожить их двустволкой
мешал слабеющий костер.

Скулят, бездельничают хаски,
грызут моржовые хрящи.
Скуднеют прежние запасы,
и в доме год, как нет мужчин.

У океанского залива
среди усатых нерпьих морд,
когда прошёл стеклянный ливень,
упёрся в мыс пропавший борт.

Мэкым старается, хлопочет,
бурлит в котле китовый суп,
с материка приедет дочка,
земля несёт олений стук.

Чужда наследнице яранга,
смешон шаманский лексикон,
едва ли вспомнит – спозаранку
по мху носилась босиком.

На белоснежном звёздном поле
следы песцов, как письмена.
И духу древнему в юдоли —
Мэкым останется верна.

"Я не уеду", — скажет мудро,
смотря сквозь снег в густую синь
в тысячелетнем ритме тундры,
где голубикой пахнут сны.

Весной шмели звенят над ухом
в краю брусник и росомах,
а волны трут о камни брюхо,
и снег из чаячьего пуха...

Мэкым найдёт весну сама.

Луч солнца вспыхнет фиолетов,
скользнёт по травам вековым...
Навстречу выйдет много предков
и все обнимутся с Мэкым.

Один лишь ты способен рассмешить,
проникнуть словом в сумерки души,
забывшей дар страдать тоской любовной.
Легки, нежны цветные пузыри,
ты сказками меня приговорил
идти к тебе послушно и безмолвно.
Тепло и тесно думать в снегопад,
что ты и я тайком случились над
реальностью безумств и беспорядка.
В твоей улыбке больше глаз, чем рта,
и дьяволу присущая черта –
смотреть насквозь прищуренно и сладко,
бесшумно прикасаясь к воплям чувств.
Не потому ли пойманной мечусь
в жилом и нежилом пространстве дома,
что загнана и впитана в тебя?
...душа – лепной, прекрасный материал
для сведущих в бессилии ведомых,
на ощупь, как туман и облака.
И роль моя в судьбе невелика –
ждать, созерцать и обнимать паяца.
Смирения не дал мне бог, а жаль...
но я сажусь в твой странный дилижанс,
чтоб никогда теперь не расставаться.

Когда и печали становится много,
и мир поворачивается спиной,
правитель тайком покидает город,
меняя дом предков на гостевой,
толпа уповает на божью волю,
а воины служат за честь и хлеб,
и город в интригах, болезнях, войнах
становится старше на сотни лет.

Он больше не в силах с людьми родниться,
ломаются стены, стекает грим.
Качаются в трансе большие птицы
от сытного корма в песке руин,
коптится кострами морское небо,
лучом ядовитым ползёт рассвет,
но тот, кто остался безмерно предан,
останется предан – и хвор, и сед.

Мудрец уверял всех, что ливень страшный
погасит огонь и утопит тьму.
В тот день он висел перед главной башней,
как враг и народный зачинщик смут.
А гром нарастал и бесились воды,
ослепла от ливня и стоков жизнь...

С тех пор одинокий, пустой, свободный,
ракушечный город на дне лежит.
Никто не всесилен к нему спуститься...
Ворчат рыболовы — всё вздор и муть!
Но старый отшельник о рыбьих лицах
почти не рассказывал никому...

Он помнил, как шею петля сдавила,
как ринулись люди в провал ворот.
Как нёс его бережно долгий ливень
в сияющий звёздный водоворот...

Зимой в провинции в тишь да рань
бело и скучно, куда ни глянь.
Уткнёшься сонным лицом в окно,
как на музейное полотно.

И ничего неземного нет,
всё также было назад сто лет:
скрипели двери в мороз густой,
вороны гаркали в тракт пустой,

невестам снились зимой сватья,
берёзам снились зимой платья,
а к церкви плакать за медяки
сходились хмурые бедняки.

Спешили бабы тоску лечить,
вжимаясь в шали, в тепло овчин,
туда, где дюжина лиц в анфас,
где ближе неба иконостас,
где из углов и со всех сторон
слетались ангелы на амвон.

Сияла миру одна звезда.
Ночами слышались поезда.
Бродячих кошек гоняли псы.
Пьянчужки драли себе носы.
И не честнее слова писцов,
и не светлей голоса певцов,
и не расчётливей торгаши,
и не кудрявее малыши.

И в эту зиму, в любой из дней
ни снег, ни ангелы не белей.

Забор с занозами. Раскидистая вишня.
Вкривь-вкось сколоченная пёсья конура.
Цветёт чертополох с крапивой пышной
от бани до некрытого двора.
Зачем сюда опять несёт Всевышний?
Продать бы развалюху и с концом...
но вижу, как печушка хрипло дышит
и деда загорелое лицо:
"Приехала? Ступай, смотри на дичку,
там тьма медовых яблок, набери..."
У самого в зубах дурной привычкой
всё время беломорина горит.
И пахнет в доме кошками и луком,
ажуром на подзоре петухи.
И мухи нудно крутятся над булкой,
оставленной в тарелке от ухи.
Днём солнце на плетёных половицах
разбрызгано топлёным молоком...
И на газетке сушится душица...

Здесь клетка, ожидающая птицу,
чтоб стать ей вечным райским уголком.

Блиц – 81, привязанный

Идёт всё к тому, что господний взгляд
устанет следить за нами.
И маленький остров, – планета Земля, –
навек превратиться в камень.
И будет лететь этот камень столь
безжизненным, бесполезным,
оплавленным ветром бессчётных войн,
что путь будет – кануть в бездну,
в глухое забытие божие, в брак
напрасного эксперимента…
Но вдруг повезёт – и не будет так?
Мне хочется верить в это.

Андрей Яковлев


Забыть библейские основы
и натворить грехов недолго –
всё начинается со слова,
с измены, с денежного долга,
всё начинается с обиды,
с раскопок в памяти, с упрёков,
с неутолённого либидо,
с патологических пороков.
Всё начинается с осколков,
со слёз, с молчания, с игнора,
с пятна от жира на футболке,
со склок, с чужого разговора,
с непостоянства, с опозданий,
с незаводящейся машины,
с погоды, с лифта, с личных маний,
с филий и с фобий, с матерщины,

с косого взгляда, с горя, сдуру,
с недосыпания, с привычки,
с неудовольства за фигуру,
со страха, сослепу, с кавычек,

с разбега, с горя, с дня недели,
с потерь, с поездки и с покупки,
с понтов, с расправленной постели,
с чужой записки, с лести, с шутки,

с романа, с флирта, со знакомства,
с пустого, с долгого, с обмана,
со свадьбы, с родины, с погоста,
с азарта, с рваного кармана,

с глотка, с витка, с закрытой двери,
с наскока, с потолка, с совета,
с миниатюрных недоверий
и с недослушанных ответов...

Всё начинается с немногих
вещей в обычных рамках буден.

Но войны длятся слишком долго...
и навсегда уходят люди.

Время длинного отпуска. И ничто
не бывает приятнее и нужнее.
Солнце просится в створки закрытых штор
но не будит, и зимние сны нежнее.

Можно завтракать лёжа, ходить в кино,
перечитывать книги, висеть в рунете,
забавляться стихами, смотреть в окно,
как гуляют прохожие по планете.
Телек, музыка, милая болтовня,
смех и тающий снег от гостей в прихожей...

Знаю, там не хватает тебе меня.
Здесь тебя мне совсем не хватает всё же.

Лица, улицы, вывески, свет, дома –
с этим городом вышло сродниться кровно.
Всё в ленивой провинции сплошь дурман.
Я, как божья коровка в затворе рам
сплю, пока не распустятся аэродромы.

Forbrydelsen
Софи Гробёль

Сара ходит в толстых свитерах,
в старых джинсах, в куртке нараспашку.
Вязнут скандинавские ветра
в каменных столпах туманных башен.
Солнце скупо греет витражи,
кроет морось домики-фахверки.
Тянется нуаровая жизнь,
вспыхнув оружейным фейерверком,
чуть звенит рождественский мотив,
нежность в Саре льётся струйкой зыбкой,
цепкий, тренированный мастиф
прячется в нордической улыбке.
Ей привычен холод кобуры,
шум в висках и взгляды исподлобья,
ни к чему судьбу благодарить
за искусство чувственных пародий
истинно бегущей от любви
к дару справедливости фемиды.
Там, где город мыслями бурлит,
из пороков строят пирамиды,
неудобна правда, ложь сладка,
демоны вселяются в пророков,
где душа уходит с молотка,
а с грехами – тяжба и морока,
Сара глубоко вдыхает мглу,
страшно ей, но боль потерь острее...
Слишком много правил на игру,
время – враг, и время – лучший друг.
Догадайся, кто кого застрелит?

А если говорить о Рождестве...
Запутались в серебрянной листве
тугие завитки морозной дымки,
бельё согнулось холодом в дугу,
травинок пятна рыжие в снегу
пучками колыхались у тропинки.

Играло отражением окно,
шипело благородное вино,
томился кролик в шубе из сметаны.
Виляла ночь сиреневым хвостом
и вспышки звёзд, упавшие на стол,
мы с аппетитом нагнанным сметали.

Раскачивал луну игривый бес,
а за подъездом обходя подъезд,
брёл человек уставший и понурый.
О нём болтали многие потом –
он был одет в гиматий и хитон,
и золотистый свет над шевелюрой.

Мы долго не могли в ту ночь уснуть,
как будто упустили смысл, суть,
мелодию в расстроенном рояле...
Всё разговоры праздные вели,
а человек прислушивался к ним,
стучался...
И ему не открывали.

Я напрочь забываю о тебе,
но стоит въехать в сонную Мордовию,
стучит-бренчит в багажнике скелет,
мой эпидермис делая бордовее.

Сливаются и небо, и поля,
и встречный свет, и время перемешано.
Пощипывает струйка февраля,
и коротит внутри от пульсов бешеных.

Лавина снежных брызг из-под колёс
окатывает яростью извозчика.
Сигналом режет слух тяжеловоз.
Так мчится по шоссе породный пёс,
сбежавший от любимого заводчика.

Сияла ночь.
Луной был полон сад.
Лежали лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали
А. Фет

И во всём есть черта,
заступить за которую – риск
не найти ни черта,
а попасть в западню невозврата.
В безнаказанность алчности
своры дешёвых актрис
не уверуют лишь разорённые
ими солдаты.
Авантюрно молчание губ
в благовонии зла,
щекотлив омерзительный строй
сластолюбцев элиты.
А от нежного утра с тобой
словно впилась весна
в нерастаявший снег,
догоняющий
поезд транзитный.
Научи меня слабости, святости,
верности без
отчеканенных слов
об изнанке свободной морали.
Разве я виновата,
что мой избалованный бес,
ощущая твой взгляд,
истерично блаженно виляет
и, как псина голодная,
вьётся и смотрит в глаза?
И бороться нет сил у того,
кто всегда непреклонен...
Словно солнце игривое
прячется в горный базальт,
прижимаются щёки горящие
к жёстким ладоням.
И надменная лёгкость движений,
огонь, грациоз,
что сводили с ума простофилей,
сгорая и тлея,
превращаются в траурный шлейф
разметавшихся кос.
Ты не сможешь забыть?
И другие забыть не сумеют.

Конкурс: Маска, я тебя знаю
Мата Хари

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудит в беловолосой голове
с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
им ночью колыбельные слышны.
Она от одиночества поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой...
в остывший дом, где счастье не живёт

Блиц – 80, птичий

Он к женщинам в квартире не привык
и с каждой дамой, ночь прокуролесив,
искал воображаемый тупик и
ждал шагов в прощальном эхе лестниц.

А в мрачный день, дождливый и сырой,
когда влекут харчи и тары-бары,
как все холостяки, он шёл домой
сквозь вяжущую музыку пивбара.

Давила скука бесполезных лет,
восточных жён нахваливали братья,
но душу грел немецкий пистолет
и снимок рыжей фрау в чёрном платье.

Под стёртой пеленой кровавых брызг
улыбка жрицы в лике конопатом.
И память, словно кость, давно изгрыз
голодный пёс зарытого штрафбата.

О, как была по-русски сложена,
в постели наизусть читала Блока.
Она была ему почти жена...
Она была ему почти жена...

А стала пулей, просвистевшей боком.

Антиподы - 11
мороз – росток

Лучше молчать, где раньше болтал без умолку.
Легче кивать, где спорил напропалую.
Странно ласкать морозные звёзды в сумерках,
рисовым самогоном бродяг балуя.

Словно росток весенний беречь от инея
слово люблю, проросшее через камень.
Сквозь временное пространство держать, как ты меня.
И не бросаться в глаза, а врезаться в память.

Чувствовать жизни движение – одностороннее.
Гнать, как фартовый конь, проходя барьеры.
Господи! – заорать – сохрани дорогое мне,
не позволяя ничем дорожить без меры...

Ю.Б.

То дождь, то снег,
то блеск моросный,
темно за окнами купе,
неразговорчивая осень
хрустит дорожным канапе.

На мутных кадрах заоконных
интерактивное кино,
лежит бликующей подковой
луна в проекции кривой.

Мигнёт игриво деревенька,
платформа севером дыхнёт.
И пассажиры по ступенькам
натужно тянут барахло.
Релакс от аудиокниги,
бубнёж душевный за стеной.

И ты небритый, словно викинг,
во сне целуешься со мной
тепло и нежно, раззадорно...

Коснётся дремлющей меня,
в бесцветных окнах вспыхнув,
город,
соединивший сон и явь.

Блиц 78 – размышлительный
тема: На всё воля Божья
.
.
.

Бабка жарит барабульку,
дед с завалинки дымит.
Над окном висят сосульки,
превышая свой лимит.

Небо серой штукатуркой
и февральский воздух в тон.
Словно тёплые окурки
вдалеке огни авто.

К ним сворачивают редко,
сын бывает раз в году.
Бабка шаркает к соседке
по неколотому льду.

Та лежит — её моложе,
все молитвы отчитав.
Говорит, мол, воля Божья,
подойдёт её черта.

Прыгнет в огненную пропасть,
будет некому рыдать.
Тяжко ломят нынче кости,
щи на ложке мимо рта.

Бабка с горечью побачит
на соседкин чёрствый хлеб
и оставит ей горячей
барабульки на столе.

Будет в ночь не сон, а мука –
новый сруб и снег стеной.
Заурчит над барабулькой
кот, пропавший той весной.

К тахте турецкой сотню лет
сползал по скошенной стене
ковёр с винтажным лесом.
На стёртых временем стежках
застыли в замшевых прыжках
два тигра над черкесом.

Однажды хрупкая лоза
переросла в барочный сад,
обняв стволы инжира.
Палила свадьба на дворе.
Бесились овцы на горе
от солнечного жира.

С лугов, хмельных от пчёл и ос,
остробородый хатийос
смотрел, улыбкой залит,
как холит юная жена
новорождённых жеребят
с янтарными глазами.

Звенели счастьем зеркала.
Нежнее птичьего пера
слова слагались в песни.
Их ветер эхом нёс окрест.
Сплетались дни,
нательный крест,
звезда и полумесяц.

Менялись царства и цари,
замки ржавели на двери,
тревожно ныли петли,
земля ломалась пополам,
дом умирал и оживал
на откружившем пепле.

И снимок свадебный желтел,
метались боги между тел
на жертвеннике игр,
пустой войны глумился бес.
От солнца выгорел черкес
и ослабели тигры.

Похоронили сыновей,
и становилось всё больней
молчать с настольной книгой.
Не знать желаний и причин –
размолвку временем лечить
вне разности религий.

Вину глушить рекой вина,
слепые разумы кляня –
не добрести до рая.
В сухом саду расцвёл инжир.
Любовь и смерть, война и жизнь –
язык не выбирают.

Под стариковский шушутаж
луна спускалась на коллаж
ветвей дрожащих, тонких,
над чёрной тенью.
–Спи же, ну...
Он гладил в сумраке жену
по спинке, как ребёнка.

Никогда не говори о любви.
Поплывут кругами в окнах огни,
снег сорвётся ветром с веток сухих,
в голове закружат птицей стихи.

Никогда не говори навсегда.
У безмолвия глаза цвета льда.
Сквозь хрустальные флюте выйдешь ты
с миллионом пузырьков золотых.

Никогда не говори никогда.
Растворяются в пространстве года.
Негасимо по тебе изнутри
лихорадочное счастье горит.

Пустеют мысли к ноябрю
и, если бы не ты, Б.Ю.,
не избежать интима.
Гуляет ветер между рам,
я погружаюсь в смысл драм
норвежских детективов,
гуляю в парке, сплю под фолк.
В уединении есть толк,
удобство и раздолье –
свобода мыслей, сна и дел,
круговоротный беспредел
застулья и застолья.
Провал во времени почти,
рассортированы мечты,
расставлены все точки.
Снежинки щупают окно,
ласкает спину кимоно
и лень идти за почтой.
А к ночи плюхнуться в постель,
земных не зная новостей,
ни райских и ни адских.
И думать, думать, мой Б.Ю.,
о том, как спать давно люблю
с солдатиком хорватским.