Верность — это маленькое чудо...
Ты приходишь в дом, включаешь свет,
громыхаешь кухонной посудой;
слышишь, как раскашлялся сосед,
как за стенкой тявкает болонка,
как течёт вода в разводках труб,
как фитиль у газовой колонки
вспыхивает немощен и груб...
Завернёшься в бархат полотенца
афродитой, мокрой от дождя,
начиная жить, светлеть и греться,
и его с работы дома ждать.
И вздремнёшь бессовестно, случайно...
А потом – внезапно в дверь звонит
тот, по чьим губам всегда скучая,
ты бессильно плакала навзрыд.

Ещё слышна слегка, вполуха –
крылатой музы чудо-речь,
но чертит скряга-Неписуха
границу, что не пересечь.

За ней сухие буераки,
планетный хрип бездумной мглы,
в цветах воинственного хаки
души нечистые углы.

Её, как нищенку, босую
сажаешь в сердце под замок.
Раз в месяц бросишь Неписухе
горсть полувыеденных строк.

И будет рядом циник шастать,
и сарказмат словцом кипеть.
Из миллиона – пара шансов
заставить рот стишатить впредь.

Свалившись с неба в мир кургузый,
немой, безликий – по ночам
в пустыне мыслей вслед за музой
плетёшься в поисках ручья.

Я сочувствую снегу-бедняге,
время вышло, весенний аврал,
а ведь в зиму он каждой коряге
неземной красоты придавал.

Было дело – его возносили,
рисовали, лепили, мели.
Наслаждались неистовой силой
белозубого шаржа зимы.

А теперь в неизбежной опале
он уходит уныл и разбит.
И на каждом своём перевале
выполняет прощальный кульбит.

Становясь то ручьём, то разливом,
то шумя водопадом с крыльца,
мимикрируя в морось и ливень,
горстью градин швыряя в сердцах.

Я снежок по колючинкам холю,
дурачка непутёвого – что ж...
всё пройдёт безвозвратно, невольно,
только ты никогда не пройдёшь.

По мотивам драмы Алекса Пина и Эстер Мартинес Лобато "Причал"

У Вероники дом на берегу,
где в жаркий вечер не смолкает гул
моторных лодок и болтливых крачек,
где сладок запах рисовых лугов
и камышовый пух до облаков
раздутых, накрахмаленных, горячих.

Каналами изрезана земля,
и пресная вода дрожит, звеня.
В груди крестьянки бьётся сердце львицы.
Закат атласно-розов, как форель.
Качается кувшинка-колыбель
с малышкой от женатого мадридца.

Желать сильней, чем в силах объяснить,
бежать за ним в шафрановые сны,
кормить его любовью и паэльей.
И рыбаков-красавцев батальон,
но сердце Вероники — эталон
доверия и преданности цели.

В свободе заболоченных лагун,
сорвав с себя одежду на бегу,
ныряет в синь восторженно и дико.
Гудит айфон под утро. Номер скрыт.
Как предстоит расплакаться навзрыд,
пока ещё не знает Вероника...
---

...У Алехандры жизнь полна идей,
расписан по минутам каждый день –
задачи, встречи, чертежи, проекты.
К лицу надёжный многолетний брак,
и тот аборт, как маленький пустяк,
ведь Алехандра – лучший архитектор!

Как вышло, что вся жизнь пошла ко дну?
Пятнадцать лет любил её одну,
и вдруг исчез. Ей больно до озноба.
Узнать намного больше, в том числе...
А небо разговаривает с ней
глазами одиноких небоскрёбов.
---

Он выдохся, запутался, устал.
Он ставил их двоих на пьедестал
в пылу марихуановых простраций,
вдыхая женский смех, угарный смог.
Он выбирал так долго, что не смог
навечно ни с одной из них остаться.
---

В краю аутентичных деревень
гулять по пляжам в шляпах набекрень,
в прозрачно ниспадающих туниках,
ни скорби, ни запретов, ни тоски,
вино и пинчо с мякотью трески –
вот рай для Алехандры с Вероникой.
---

А я смотрю и попросту дивлюсь —
мельчее ты, Испания, чем Русь,
в твоей душе — высокой страсти мизер...
Здесь те же лодки, местный мулен-руж,
но от страстей, коль закипают уж,
взорвался бы испанский телевизор.

В городе, пахнущем снегом талым,
влажным бетоном, дорожной сажей,
время плывёт голубым нарвалом
между пятнистых многоэтажек

Ночь постепенно глотает звуки,
жмётся плотнее к подъездным дырам.
Я замечаю, язык мой – друг мой,
старые песни уходят с миром.

Чувство утраты мелькает в прошлом
нервной улыбкой в далёкой драме,
боль – хладнокровная кредиторша –
всё до процента дерёт годами.

Гон сумасшедших весенних соков,
и понимаешь, что стала крепче,
глядя в мозаику хрупких окон
выжившим деревом в гуще смерча.

И понимаешь свою защиту
в запахе жизни вдали от дома,
даже когда в носоглотке щиплет
от приближений к губам ведомым.

Это с тех пор, как мы вместе, точит,
как в алфавитной победе Кадма,
память охотится ловкой гончей
за независимой птицей кармы.

И выплывая среди проталин,
город становится чёрн, пещерен,
где примитивно слова отстали
от человеческих ощущений.

Их не хватает, их слишком мало,
чтобы построить безумный ребус...
Проще на тёплой спине нарвала
мчаться к тебе, разрезая небо.

Зимой в деревне никакой движухи,
из города нагрянешь невзначай –
деревья, отороченные пухом,
и на задворках белая парча.
В мороз тоскливо шарикам и жучкам,
зато дымы игривы и густы,
а люди – от получки до получки,
от пенсии до пенсии – грустны.

Вот дом свекрови, третий от часовни,
посыпана дорожка в аккурат
до самого крыльца песком и солью,
и возле бани вычищен квадрат.
Войти без скрипа – целое искусство,
а я люблю сюрпризом: "Здравствуй, мам!"
Пропахли сени квашеной капустой
с говяжьей требухой напополам.
Мурлычет, трётся мраморная кошка
(опять Цыганка, вижу, тяжела!).
Я чую запах жареной картошки,
которую нельзя не возжелать.

Так солнечно внутри цветастой кухни,
и мама удивительно светла,
до вечера наливочки с ней ухнем
за жизнь, что дружбу нежную сплела,
за то, что в необдуманных маршрутах
осталась ей любима и близка,
а свёкр обязательно подшутит:
"Ну как там сумасбродная Москва?",
и ревностно вдыхая наш олд-фэшн,
поморщится притворно, мол, "кисляк,
и если бы не язва, то конешно б,
теперь одно пристрастие – табак!"

Сварганит самокруточку, присвистнет,
за тридцать лет оплыл и полысел,
а раньше за пивком летал с канистрой,
за юбками гонялся по весне.

Выходишь сытой с торбами гостинцев,
ведомая энигмостью ветров,
и пёс навстречу следует провидцем,
заглядывая в самое нутро.

Может мой дар предназначен для людей, которые ещё не родились?
Ван Гог. На пороге вечности
Джулиан Шнабель

Ты был непоправимо одинок,
влюблённый в охру вянущих подсолнухов,
и вензели в песке тех дней, Ван Гог,
дешевле вин в генгетах замусоленных.

Бугристый, тесный город у реки,
сырой сквозняк пустой бесцветной комнаты,
разбитые до трещин башмаки,
и сломленность, которая не помнится.

Бессвязность лет хронической тоски.
А ты искал в печали удовольствие,
как поздние, рахитные ростки
сосут лучи перебродившей осени.

Мытарствуя с мольбертом за спиной,
пожизненным заложником забвения
ты вдоволь обпивался синевой
и знал недуг, но верил в исцеление.

Яви́ться чёрным бархатным грачом
в беспамятство нелепое, абсентное –
обнять тебя и плакать горячо,
не в силах предсказать звезду бессмертия.

Быть ласковой травой под смрадом ног,
стать ангелом и боль разлуки вынести –
за волшебство мазков твоих, Ван Гог,
за вечное безумие наивности.

1. Бемби в мегаполисе

Там, где домишки вьюгой припорошены,
где старый парк, в котором спят трамваи,
заблудший оленёнок тыкал рожками
и вслед ему гудела кольцевая.
Копытцами он бил хрусталь на лужицах,
шарахался от радуги бензина,
всмотреться всё пытался или вслушаться
в тяжёлый мир металла и резины.
Кричали ему люди озабоченно,
а он кружился бедный с перепугу,
и чуть не стёр животик об обочину.
попав под звуковую центрифугу.
Текли авто на сумасшедшей скорости,
а он дрожал – малыш в громаде мира...
Дедок смешной в весьма почтенном возрасте
хотел забрать дитёныша в квартиру,
но тот рванул в кусты, не тратя времени,
и был таков беглец на ножках-нитях...
Как будто исчезая в измерении,
где протрубил олень,  лесной хранитель.

2. Душа города

Телёнок ткнулся в маму рожками.
Коровы ходят, как трамваи.
Дворы чуть снегом припорошены,
а рядом стройка кольцевая.
Сараи вязнут в талых лужицах.
Тепло от запаха бензина,
но стоит в бунт коровий вслушаться,
тошнит от выжженной резины.
Бока скотине озабоченно
почешешь – фыркнет с перепугу,
то трактор пятится в обочину,
то сливки белят центрифугу.
Здесь всё снесут, застроят вскорости,
с какой обстроили часть мира.
Почти удача в зрелом возрасте –
сменить барачную квартиру.
И позабыть в ближайшем времени
о всех, сюда ведущих, нитях.
С тоской на город в измерении,
глядит село – его хранитель.

3.  Странная квартира

В центре новостроенного мира,
будучи в активном, бодром возрасте,
я купила нужную квартиру,
и ремонт прошёл в завидной скорости.
Из окна смотрю, как небом в лужицах
моет проходящие трамваи,
и пытаюсь в небо ночью вслушаться,
но слышна лишь гонка кольцевая.
Крыши дымом, словно припорошены,
окон блеск с оттенками бензина,
и антены гладят небо рожками
через свислость проводов-резины.
Не эколог я, но озабочено
вдаль гляжу и вижу с перепугу –
стая птиц покинула обочину,
обернувшись в вихрь-центрифугу.
Это длилось час земного времени,
и на дождевых повисли нитях
здания в прозрачном измерении,
и присвистнул домовой-хранитель.

4. Смелые улитки

Камышовым пухом припорошены
дальние заливы в летнем времени,
слизни целоваться лезут рожками
в сказочном природном измерении.

Им бы в современном мире вслушаться –
ширится дорога кольцевая,
но сидят они в росинках–лужицах,
видя лишь стрекозии трамваи.

О люцерне грезят озабочено.
Здесь в глуши – ни газа, ни бензина.
И ползти с осоки на обочину
им хватает времени-резины.

Даже с ветром на огромной скорости,
улететь песчинкой в центрифугу
не боятся слизни в детском возрасте,
хоть и замирают с перепугу.

Что спасает их от стрессов мира?
Лес. Их благодетель и хранитель.
И ползут счастливые в квартиру,
к лотосам с купавками на нитях.

5. Куклы

В старой мастерской, на ветхих нитях,
ароматной пылью припорошены,
в полный рост болтаются  – хранитель
и нечистый с вогнутыми рожками.
Кто их видит, сразу с перепугу
крестится истошно, озабочено,
мысли попадают в центрифугу,
из окна бросаясь на обочину.
Кто-то у дверей налил бензина
и поджёг, пытаясь в звуки вслушаться,
но расплавив коврик из резины,
сам огонь исчез в лучистых лужицах,
лоджия провисла кольцевая,
но не от пожара, а от времени.
И звенели издали трамваи,
будто шли в соседнем измерении.
Мастер кукол не работал в возрасте,
не пускал помощников в квартиру,
не было у пальцев прежней скорости...
Куклы жили в сердце его мира.

В старой мастерской, на ветхих нитях,
Мастеру, ушедшему из времени,
ставит свечи тряпочный хранитель.
И нечистый плачет в измерении.

В пещерном сумраке от угла
туманный пар из ноздрей вола,
протяжный отзвук дрожащих коз,
шуршащий трепет кобыльих кос,
и хруст соломенный от ослов.
Был вечер тесен, а ночь без слов,
на стыки каменные мягки
легли небесные лоскутки.
Две тени замерли над одной
в молочной дали с одной звездой,
на всей земле из песка и льдин,
пришёл, кто будет всегда один.
И всех увидел на вдохе Он –
волхвов, спешащих в пандохеон,
верблюдов, с ними идущих смирно,
в тюках их – золото, ладан, смирну,
Он видел ангелов, нёсших весть,
и то – зачем и надолго ль здесь.

Литературная игра Снежки,
задание: вол, лоскутки, вечер

Под небом подмосковным, где авто
трут выхлопами контуры хрущёвкам;
где говор просторечный и блатной
у тех, кто жизнь по дурости прощёлкал,
окурками усеян рыжий снег
под окнами с алоэ и геранью,
где по ночам потусторонний свет
гораздо ярче света за дворами,
взмывает привидением бельё,
гыгыкают подростки у подъезда,
здесь чьё-то детство, знаю – не моё,
мелькало в сутках будних и воскресных,
а я? Что я здесь делаю, спроси?
В убежище от прежнего, былого...
В любую пору севшая в такси,
примчавшее к паяцу-острослову.
Здесь шёпоты застенные легки,
застенные часы роняют время,
там бабушки живут, как мотыльки,
в тяжёлой вязи хрупких измерений,
в бессмысленной соседской маете,
и там ещё скрипит их век минувший.
А ты так светел в замкнутости стен,
каракули черкаешь на листе —
обросший, с бакенбардами,
Непушкин.

Забронируй мне жизнь
/Маруся/


Ещё бы ошибаться, налегке
срываясь с облюбованного места,
с нуля соединять ничто с никем,
принять всё то, что стоило протеста,
аффекта, приземления и лжи
самой себе, что в жизни нет дуплета.
Так многое поверхностно лежит,
но большее уносит встречным ветром.
Идёшь дуром
сквозь бренный пыльный рой,
забыв долги, обязанности, карму,
не столько из-за пазухи, порой –
из обуви вытряхивая камни.
Сбываются года и города,
но в зеркале реальных искажений
сеть трещин в никуда и никогда,
где всяк в себе по-своему блаженен,
кто с дьяволом, кто с ангелом вблизи
пытается постичь энигму пуска,
взывая: "Забронируйте мне жизнь"
И требуя грехам перезагрузку.

По мотивам преданий о скандинавском конунге
Рагнаре Лодброке

Как бы однажды, из тени выйдя,
не оказаться в кромешной тьме.
Был ты никем, но слепой провидец
знал результаты земных потерь.

Выпал жребий губить и грабить —
куй себе мьёльнир, точи топор,
миром по-прежнему правит зависть,
смерть скачет рядом во весь опор.

Завтра в пространство родного дома
может сквозь стены проникнуть зло;
женщина вправе ласкать другого,
если ты долго не шёл на зов.

Дети взрослеют на грани поприщ,
не предначертанных им людьми,
вдоволь играя с горой сокровищ –
давней причиной твоих седин.

Что ты увидишь в загробном свете?
Слаще ли божьи пиры земных?
Время всё тише внутри столетий,
змею не страшен укус змеи.

И мертвецов не согреть молитвой,
войны – потомство войны одной,
самой порочной и плодовитой,
перевернувшей моря вверх дном.

Если б ты сеял и жал по воле
вышестоящих небесных сил,
но редкий циник и мощный воин
лишь сумашествий достиг пустых.

Вопли страдания, стоны, крики,
крест против крови в пылу огня...
Ты, несомненно, бесстрашный, викинг —
волк, задушивший немых ягнят.

Ты же не думал, что грянет кара,
как повернутся к тебе лицом
ангелы смерти твоих драккаров,
ярость и злоба твоих жрецов.

Первым однажды ты плыл на запад,
первым познал, как всесилен шторм...
В мире по-прежнему правит зависть
в землях, где царство твоё прошло.

Антиподы – 12,
пастораль – глыба

... а в зиму были, что ни говори,
на редкость пасторальные пейзажи –
бело в окне от снежной мошкары
и тишина спокойная, лебяжья.
Войдёшь в неё, как чистая вода –
прозрачна, неподвижна, невесома.
Пока в ладонь не ткнётся волкодав
услышать человеческое слово –
горячей мордой, носом ледяным,
глазами друга‐интеллектуала...
И те моменты нежности даны
валяться, млеть в пуховых покрывалах,
дурачиться, носиться по двору...
Смеётся мамка, машет мне и Рэю.
А глыба солнца тает на ветру,
кончается зима...
И я взрослею.

В покрытой шкурами яранге
бормочет старая Мэкы́м,
бураны стихли над оврагом
и серебрится снежный дым.

Сегодня долго выли волки,
а дух яранги – вял и хвор,
и потревожить их двустволкой
мешал слабеющий костер.

Скулят, бездельничают хаски,
грызут моржовые хрящи.
Скуднеют прежние запасы,
и в доме год, как нет мужчин.

У океанского залива
среди усатых нерпьих морд,
когда прошёл стеклянный ливень,
упёрся в мыс пропавший борт.

Мэкым старается, хлопочет,
бурлит в котле китовый суп,
с материка приедет дочка,
земля несёт олений стук.

Чужда наследнице яранга,
смешон шаманский лексикон,
едва ли вспомнит – спозаранку
по мху носилась босиком.

На белоснежном звёздном поле
следы песцов, как письмена.
И духу древнему в юдоли —
Мэкым останется верна.

"Я не уеду", — скажет мудро,
смотря сквозь снег в густую синь
в тысячелетнем ритме тундры,
где голубикой пахнут сны.

Весной шмели звенят над ухом
в краю брусник и росомах,
а волны трут о камни брюхо,
и снег из чаячьего пуха...

Мэкым найдёт весну сама.

Луч солнца вспыхнет фиолетов,
скользнёт по травам вековым...
Навстречу выйдет много предков
и все обнимутся с Мэкым.

Один лишь ты способен рассмешить,
проникнуть словом в сумерки души,
забывшей дар страдать тоской любовной.
Легки, нежны цветные пузыри,
ты сказками меня приговорил
идти к тебе послушно и безмолвно.
Тепло и тесно думать в снегопад,
что ты и я тайком случились над
реальностью безумств и беспорядка.
В твоей улыбке больше глаз, чем рта,
и дьяволу присущая черта –
смотреть насквозь прищуренно и сладко,
бесшумно прикасаясь к воплям чувств.
Не потому ли пойманной мечусь
в жилом и нежилом пространстве дома,
что загнана и впитана в тебя?
...душа – лепной, прекрасный материал
для сведущих в бессилии ведомых,
на ощупь, как туман и облака.
И роль моя в судьбе невелика –
ждать, созерцать и обнимать паяца.
Смирения не дал мне бог, а жаль...
но я сажусь в твой странный дилижанс,
чтоб никогда теперь не расставаться.

Когда и печали становится много,
и мир поворачивается спиной,
правитель тайком покидает город,
меняя дом предков на гостевой,
толпа уповает на божью волю,
а воины служат за честь и хлеб,
и город в интригах, болезнях, войнах
становится старше на сотни лет.

Он больше не в силах с людьми родниться,
ломаются стены, стекает грим.
Качаются в трансе большие птицы
от сытного корма в песке руин,
коптится кострами морское небо,
лучом ядовитым ползёт рассвет,
но тот, кто остался безмерно предан,
останется предан – и хвор, и сед.

Мудрец уверял всех, что ливень страшный
погасит огонь и утопит тьму.
В тот день он висел перед главной башней,
как враг и народный зачинщик смут.
А гром нарастал и бесились воды,
ослепла от ливня и стоков жизнь...

С тех пор одинокий, пустой, свободный,
ракушечный город на дне лежит.
Никто не всесилен к нему спуститься...
Ворчат рыболовы — всё вздор и муть!
Но старый отшельник о рыбьих лицах
почти не рассказывал никому...

Он помнил, как шею петля сдавила,
как ринулись люди в провал ворот.
Как нёс его бережно долгий ливень
в сияющий звёздный водоворот...

Зимой в провинции в тишь да рань
бело и скучно, куда ни глянь.
Уткнёшься сонным лицом в окно,
как на музейное полотно.

И ничего неземного нет,
всё также было назад сто лет:
скрипели двери в мороз густой,
вороны гаркали в тракт пустой,

невестам снились зимой сватья,
берёзам снились зимой платья,
а к церкви плакать за медяки
сходились хмурые бедняки.

Спешили бабы тоску лечить,
вжимаясь в шали, в тепло овчин,
туда, где дюжина лиц в анфас,
где ближе неба иконостас,
где из углов и со всех сторон
слетались ангелы на амвон.

Сияла миру одна звезда.
Ночами слышались поезда.
Бродячих кошек гоняли псы.
Пьянчужки драли себе носы.
И не честнее слова писцов,
и не светлей голоса певцов,
и не расчётливей торгаши,
и не кудрявее малыши.

И в эту зиму, в любой из дней
ни снег, ни ангелы не белей.

Забор с занозами. Раскидистая вишня.
Вкривь-вкось сколоченная пёсья конура.
Цветёт чертополох с крапивой пышной
от бани до некрытого двора.
Зачем сюда опять несёт Всевышний?
Продать бы развалюху и с концом...
но вижу, как печушка хрипло дышит
и деда загорелое лицо:
"Приехала? Ступай, смотри на дичку,
там тьма медовых яблок, набери..."
У самого в зубах дурной привычкой
всё время беломорина горит.
И пахнет в доме кошками и луком,
ажуром на подзоре петухи.
И мухи нудно крутятся над булкой,
оставленной в тарелке от ухи.
Днём солнце на плетёных половицах
разбрызгано топлёным молоком...
И на газетке сушится душица...

Здесь клетка, ожидающая птицу,
чтоб стать ей вечным райским уголком.

Блиц – 81, привязанный

Идёт всё к тому, что господний взгляд
устанет следить за нами.
И маленький остров, – планета Земля, –
навек превратиться в камень.
И будет лететь этот камень столь
безжизненным, бесполезным,
оплавленным ветром бессчётных войн,
что путь будет – кануть в бездну,
в глухое забытие божие, в брак
напрасного эксперимента…
Но вдруг повезёт – и не будет так?
Мне хочется верить в это.

Андрей Яковлев


Забыть библейские основы
и натворить грехов недолго –
всё начинается со слова,
с измены, с денежного долга,
всё начинается с обиды,
с раскопок в памяти, с упрёков,
с неутолённого либидо,
с патологических пороков.
Всё начинается с осколков,
со слёз, с молчания, с игнора,
с пятна от жира на футболке,
со склок, с чужого разговора,
с непостоянства, с опозданий,
с незаводящейся машины,
с погоды, с лифта, с личных маний,
с филий и с фобий, с матерщины,

с косого взгляда, с горя, сдуру,
с недосыпания, с привычки,
с неудовольства за фигуру,
со страха, сослепу, с кавычек,

с разбега, с горя, с дня недели,
с потерь, с поездки и с покупки,
с понтов, с расправленной постели,
с чужой записки, с лести, с шутки,

с романа, с флирта, со знакомства,
с пустого, с долгого, с обмана,
со свадьбы, с родины, с погоста,
с азарта, с рваного кармана,

с глотка, с витка, с закрытой двери,
с наскока, с потолка, с совета,
с миниатюрных недоверий
и с недослушанных ответов...

Всё начинается с немногих
вещей в обычных рамках буден.

Но войны длятся слишком долго...
и навсегда уходят люди.

Время длинного отпуска. И ничто
не бывает приятнее и нужнее.
Солнце просится в створки закрытых штор
но не будит, и зимние сны нежнее.

Можно завтракать лёжа, ходить в кино,
перечитывать книги, висеть в рунете,
забавляться стихами, смотреть в окно,
как гуляют прохожие по планете.
Телек, музыка, милая болтовня,
смех и тающий снег от гостей в прихожей...

Знаю, там не хватает тебе меня.
Здесь тебя мне совсем не хватает всё же.

Лица, улицы, вывески, свет, дома –
с этим городом вышло сродниться кровно.
Всё в ленивой провинции сплошь дурман.
Я, как божья коровка в затворе рам
сплю, пока не распустятся аэродромы.

Forbrydelsen
Софи Гробёль

Сара ходит в толстых свитерах,
в старых джинсах, в куртке нараспашку.
Вязнут скандинавские ветра
в каменных столпах туманных башен.
Солнце скупо греет витражи,
кроет морось домики-фахверки.
Тянется нуаровая жизнь,
вспыхнув оружейным фейерверком,
чуть звенит рождественский мотив,
нежность в Саре льётся струйкой зыбкой,
цепкий, тренированный мастиф
прячется в нордической улыбке.
Ей привычен холод кобуры,
шум в висках и взгляды исподлобья,
ни к чему судьбу благодарить
за искусство чувственных пародий
истинно бегущей от любви
к дару справедливости фемиды.
Там, где город мыслями бурлит,
из пороков строят пирамиды,
неудобна правда, ложь сладка,
демоны вселяются в пророков,
где душа уходит с молотка,
а с грехами – тяжба и морока,
Сара глубоко вдыхает мглу,
страшно ей, но боль потерь острее...
Слишком много правил на игру,
время – враг, и время – лучший друг.
Догадайся, кто кого застрелит?

А если говорить о Рождестве...
Запутались в серебрянной листве
тугие завитки морозной дымки,
бельё согнулось холодом в дугу,
травинок пятна рыжие в снегу
пучками колыхались у тропинки.

Играло отражением окно,
шипело благородное вино,
томился кролик в шубе из сметаны.
Виляла ночь сиреневым хвостом
и вспышки звёзд, упавшие на стол,
мы с аппетитом нагнанным сметали.

Раскачивал луну игривый бес,
а за подъездом обходя подъезд,
брёл человек уставший и понурый.
О нём болтали многие потом –
он был одет в гиматий и хитон,
и золотистый свет над шевелюрой.

Мы долго не могли в ту ночь уснуть,
как будто упустили смысл, суть,
мелодию в расстроенном рояле...
Всё разговоры праздные вели,
а человек прислушивался к ним,
стучался...
И ему не открывали.

Я напрочь забываю о тебе,
но стоит въехать в сонную Мордовию,
стучит-бренчит в багажнике скелет,
мой эпидермис делая бордовее.

Сливаются и небо, и поля,
и встречный свет, и время перемешано.
Пощипывает струйка февраля,
и коротит внутри от пульсов бешеных.

Лавина снежных брызг из-под колёс
окатывает яростью извозчика.
Сигналом режет слух тяжеловоз.
Так мчится по шоссе породный пёс,
сбежавший от любимого заводчика.

Сияла ночь.
Луной был полон сад.
Лежали лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали
А. Фет

И во всём есть черта,
заступить за которую – риск
не найти ни черта,
а попасть в западню невозврата.
В безнаказанность алчности
своры дешёвых актрис
не уверуют лишь разорённые
ими солдаты.
Авантюрно молчание губ
в благовонии зла,
щекотлив омерзительный строй
сластолюбцев элиты.
А от нежного утра с тобой
словно впилась весна
в нерастаявший снег,
догоняющий
поезд транзитный.
Научи меня слабости, святости,
верности без
отчеканенных слов
об изнанке свободной морали.
Разве я виновата,
что мой избалованный бес,
ощущая твой взгляд,
истерично блаженно виляет
и, как псина голодная,
вьётся и смотрит в глаза?
И бороться нет сил у того,
кто всегда непреклонен...
Словно солнце игривое
прячется в горный базальт,
прижимаются щёки горящие
к жёстким ладоням.
И надменная лёгкость движений,
огонь, грациоз,
что сводили с ума простофилей,
сгорая и тлея,
превращаются в траурный шлейф
разметавшихся кос.
Ты не сможешь забыть?
И другие забыть не сумеют.

Конкурс: Маска, я тебя знаю
Мата Хари

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудит в беловолосой голове
с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
им ночью колыбельные слышны.
Она от одиночества поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой...
в остывший дом, где счастье не живёт

Блиц – 80, птичий

Он к женщинам в квартире не привык
и с каждой дамой, ночь прокуролесив,
искал воображаемый тупик и
ждал шагов в прощальном эхе лестниц.

А в мрачный день, дождливый и сырой,
когда влекут харчи и тары-бары,
как все холостяки, он шёл домой
сквозь вяжущую музыку пивбара.

Давила скука бесполезных лет,
восточных жён нахваливали братья,
но душу грел немецкий пистолет
и снимок рыжей фрау в чёрном платье.

Под стёртой пеленой кровавых брызг
улыбка жрицы в лике конопатом.
И память, словно кость, давно изгрыз
голодный пёс зарытого штрафбата.

О, как была по-русски сложена,
в постели наизусть читала Блока.
Она была ему почти жена...
Она была ему почти жена...

А стала пулей, просвистевшей боком.

Антиподы - 11
мороз – росток

Лучше молчать, где раньше болтал без умолку.
Легче кивать, где спорил напропалую.
Странно ласкать морозные звёзды в сумерках,
рисовым самогоном бродяг балуя.

Словно росток весенний беречь от инея
слово люблю, проросшее через камень.
Сквозь временное пространство держать, как ты меня.
И не бросаться в глаза, а врезаться в память.

Чувствовать жизни движение – одностороннее.
Гнать, как фартовый конь, проходя барьеры.
Господи! – заорать – сохрани дорогое мне,
не позволяя ничем дорожить без меры...

Ю.Б.

То дождь, то снег,
то блеск моросный,
темно за окнами купе,
неразговорчивая осень
хрустит дорожным канапе.

На мутных кадрах заоконных
интерактивное кино,
лежит бликующей подковой
луна в проекции кривой.

Мигнёт игриво деревенька,
платформа севером дыхнёт.
И пассажиры по ступенькам
натужно тянут барахло.
Релакс от аудиокниги,
бубнёж душевный за стеной.

И ты небритый, словно викинг,
во сне целуешься со мной
тепло и нежно, раззадорно...

Коснётся дремлющей меня,
в бесцветных окнах вспыхнув,
город,
соединивший сон и явь.

Блиц 78 – размышлительный
тема: На всё воля Божья
.
.
.

Бабка жарит барабульку,
дед с завалинки дымит.
Над окном висят сосульки,
превышая свой лимит.

Небо серой штукатуркой
и февральский воздух в тон.
Словно тёплые окурки
вдалеке огни авто.

К ним сворачивают редко,
сын бывает раз в году.
Бабка шаркает к соседке
по неколотому льду.

Та лежит — её моложе,
все молитвы отчитав.
Говорит, мол, воля Божья,
подойдёт её черта.

Прыгнет в огненную пропасть,
будет некому рыдать.
Тяжко ломят нынче кости,
щи на ложке мимо рта.

Бабка с горечью побачит
на соседкин чёрствый хлеб
и оставит ей горячей
барабульки на столе.

Будет в ночь не сон, а мука –
новый сруб и снег стеной.
Заурчит над барабулькой
кот, пропавший той весной.

К тахте турецкой сотню лет
сползал по скошенной стене
ковёр с винтажным лесом.
На стёртых временем стежках
застыли в замшевых прыжках
два тигра над черкесом.

Однажды хрупкая лоза
переросла в барочный сад,
обняв стволы инжира.
Палила свадьба на дворе.
Бесились овцы на горе
от солнечного жира.

С лугов, хмельных от пчёл и ос,
остробородый хатийос
смотрел, улыбкой залит,
как холит юная жена
новорождённых жеребят
с янтарными глазами.

Звенели счастьем зеркала.
Нежнее птичьего пера
слова слагались в песни.
Их ветер эхом нёс окрест.
Сплетались дни,
нательный крест,
звезда и полумесяц.

Менялись царства и цари,
замки ржавели на двери,
тревожно ныли петли,
земля ломалась пополам,
дом умирал и оживал
на откружившем пепле.

И снимок свадебный желтел,
метались боги между тел
на жертвеннике игр,
пустой войны глумился бес.
От солнца выгорел черкес
и ослабели тигры.

Похоронили сыновей,
и становилось всё больней
молчать с настольной книгой.
Не знать желаний и причин –
размолвку временем лечить
вне разности религий.

Вину глушить рекой вина,
слепые разумы кляня –
не добрести до рая.
В сухом саду расцвёл инжир.
Любовь и смерть, война и жизнь –
язык не выбирают.

Под стариковский шушутаж
луна спускалась на коллаж
ветвей дрожащих, тонких,
над чёрной тенью.
–Спи же, ну...
Он гладил в сумраке жену
по спинке, как ребёнка.

Никогда не говори о любви.
Поплывут кругами в окнах огни,
снег сорвётся ветром с веток сухих,
в голове закружат птицей стихи.

Никогда не говори навсегда.
У безмолвия глаза цвета льда.
Сквозь хрустальные флюте выйдешь ты
с миллионом пузырьков золотых.

Никогда не говори никогда.
Растворяются в пространстве года.
Негасимо по тебе изнутри
лихорадочное счастье горит.

Пустеют мысли к ноябрю
и, если бы не ты, Б.Ю.,
не избежать интима.
Гуляет ветер между рам,
я погружаюсь в смысл драм
норвежских детективов,
гуляю в парке, сплю под фолк.
В уединении есть толк,
удобство и раздолье –
свобода мыслей, сна и дел,
круговоротный беспредел
застулья и застолья.
Провал во времени почти,
рассортированы мечты,
расставлены все точки.
Снежинки щупают окно,
ласкает спину кимоно
и лень идти за почтой.
А к ночи плюхнуться в постель,
земных не зная новостей,
ни райских и ни адских.
И думать, думать, мой Б.Ю.,
о том, как спать давно люблю
с солдатиком хорватским.

Ты ищешь что-то новое вокруг,
выглядываешь в небе силуэты,
а звёзды никогда о том не врут,
о чём словами маются поэты.

И всякая звезда не лишена
способности отвлечь, уму мешая
переиграть обдуманный гештальт,
и говорить, как девочка большая,

которую за многое виню,
прощая, улыбаясь исподлобья.
А ты берёшь немое интервью
и по губам читаешь бесподобно.

И на сеансе крио или спа,
закрыв глаза расслабленной минервой,
считаю, сколько раз с тобой спала
на затонувшем острове неверных.

И накрепко скрутившись, стало главным
искать тебя, очнувшись от хандры,
рассветом полоща сухие гланды,
выбрасывая сны из головы.

Смотреть, как обволакивает город
рассыпчатой предзимней снежурой,
цедить кудин зелёный и покорно
жевать лимон с ядрёной кожурой.

Пришла пора, божественный аграрий,
посеять зиму в лиственную хлябь,
греть пальчики в расстроенной гитаре,
заведомо прощая сочный ляп.

Упомянув оставшихся за гранью,
смахнуть с души тревожный нафталин,
почувствовать, как время выгорает,
мерцая фейерверками вдали,

но так легко от птичьего трезвона,
от розового инея в окне...
Когда ты в сердце – это значит дома,
и дом от этой нежности окреп.

В пижаме цвета маршмэллоу
спит моя девочка легка,
как мотылёк на шторке дома
от дуновенья ветерка.

Под прядью ушко-каппеллетти,
в румяных розах бархат щёк,
и, как шекспировской Джульетте,
ей нет шестнадцати ещё.

Над бра картина из Вероны,
на бра болтается помпон,
под бра у книги электронной
зарядно-пикселевый сон.

Она сейчас читала Остин,
предубедительно-горда.
Лежит огрызком на подносе
её фруктовая еда.

Не буду спрашивать у гугла,
как не свихнуться по часам,
когда она не просто кукла,
а кукла в стиле "сам с усам".
И ей тесна коробка граней,
и взгляд на вещи вводит в шок,

но утром сонно липнет к маааме
и так целуется смешно.

Она – непрошенный ребёнок,
пришедший в пятницу из тьмы
ночи тринадцатой, ядрёной
от обесцвеченной листвы.
В корзинку, сброшенную в воду,
луна с плеча кидала медь.

Дитё росло, не помня годы,
когда видало жизнь и смерть.

Она брела к реке под вечер –
привет, подружка, как ты, мол?
Река тянулась к ней навстречу
и наступала на подол –

игриво стащит в синь густую,
лица коснувшись пылью брызг
и сердце дикое не студит,
и не уносит звёзды ввысь.

"Потрогай, как нежны их иглы,
как невесомы их тела..."
Она к реке давно привыкла
и к устью вместе с ней текла.

Спиной ложилась в перья пены
и ощущала мягкость дна,
и камни были откровенны,
горбами разум леденя.

Крутили рыбы плавниками
у бесчешуйчатых висков.
И рыбьи мысли проникали
токоубийственной тоской.

Всплывал венок из очерета,
ломались лунные круги,
и начиналась оперетта
речных невольных берегинь.

"Молчи! – река неслась аллюром –
ты будешь вечно в звёздах спать"

...но небо вдруг вскипало бурым,
река выбрасывала дуру
и поворачивала вспять.

Конкурс "Трудности перевода"


Когда я мучаюсь бессонницей ночами,
брожу по комнатам, осматривая дом,
ко мне приходят призраки печали
со снимков, что хранит фотоальбом.
И мы сидим в гостиной у камина,
болтаем, шутим, тайнами делясь,
и рты их цвета бледного кармина
не вызывают дрожи у меня.
К утру лучи гостям щекочут пятки,
поспешно тени тают на глазах,
и снова фотографии в порядке,
и мысли возвращаются назад.
Не вправе я давать советы смерти,
просить о снисхождении – не мне.
Всё больше по ночам в загробном свете
я вижу силуэтов на стене...

Ещё неделька, и к тебе примчусь...
ну а пока внутри крепчает грусть –
пускает корни, вяжется в бутоны.
Рыжеет бахрома травы у дома,
и каменеет виноградный ус.
Чуть розово лоснится тишина.
Скучает кот в удобной нише на
четвёртом этаже с глухой подсветкой,
лапша лучей сквозь решето беседки
сочится вниз извилисто-нежна.
Бегут в пустое небо этажи,
а в мыслях сон, как ты меня кружил,
игриво исцеловывая шею,
и бабочка металась над торшером.
Ах эти сны, ночные миражи...
Скучается всё чувственнее, чаще,
и прошлое играет с настоящим,
полоской шёлка связывая взгляд.
Я прячусь сонным утром в листопад
осенней ряби, полной асимметрий.
От слов, разворошённых струйкой ветра,
слезы неуловимая звезда.

Антиподы - 10
бетон – масло

Я люблю каждый день и час,
несмотря на циничность мира,
удивляться простым вещам:
как воробушки верещат
между веток в безлистных дырах,
как сутулится беглый лес,
выпуская вороний кашель;
как дождливый слепящий блеск
превращает задворки в кашу;
как прижавшись к стеклу лицом,
ждёт пытливо ребёнок чей-то,
что сомкнутся в одно кольцо –
череда облаков вечерних,
фонарей маслянистых сонм
и неоновых букв громады.
И бесшумно в бетонный сон
прыгнут сказочные снегопарды...



  

Мелодекламация Эризн

Куда идти, кому довериться...
когда внутри бессвязны мысли,
из окружающей нелепицы
сквозь оплеухи влажных листьев,

врываясь в плотную, туманную,
не ожидающую пульса,
тишь под еловыми воланами,
и приводить в порядок чувства.

В душе, как в амфоре надколотой,
свет льётся сверху, вытекая.
Вокруг царят багрец и золото
среди смарагда вертикалей.

И в суверенной власти марева,
из красоты ядрёной, томной
шепчу тропинкам заклинание,
чтоб довели меня до дома

и увели от неизбежного
к нерасточительному раю.
От боли шаг до безмятежности.
Я это знаю...

Колыбельная войны

Укуси меня, волчок, за бочок,
ночь рекой непроходимой течёт.
Едкой гарью издышалась земля,
небом выжженным напиться нельзя.
По-звериному глаза тяжелы,
никого не суждено оживить.
Поливает травы дождь из стекла,
каменистая броня отекла.
В снежном пепле лоскуты, кушаки,
жарит пьяная война шашлыки,
пахнет зёрнами граната шаран,
ищет горы бесхозяйский баран.
Перевёрнутые к солнцу кресты,
чей-то брат лежит во тьме, чей-то сын,
чей-то муж покрылся глянцем росы.
Разбуди меня, волчок, укуси.
Чем безногим быть, уж лучше босым.
Довези меня, волчок, донеси
до рассвета, что то чёрен, то бур,
по ковру из человеческих шкур.
Я не в эту ночь уснуть обречён.
Ущипни меня, волчок, за бочок...

Осенних рос тугие бусы,
туман у озера мучнист,
кряхтят откормленные гуси
под пастушковый пересвист.

Бесцветны, скудны огороды,
последний шмель рычит в траве,
и бледных мошек хороводы
напоминают о зиме.
Арбузов ломаные плети,
плывущей тучи острый чёлн...

А я бываю здесь, как ветер.
И мама – лучшая на свете –
мне в поезд шанежки печёт.

Она всю жизнь любила осень,
дворы с дождями до краёв,
а рыжий месяц номер восемь
был верным сеттером её.

Цвели углы хрущёвки серой,
тепло выкуривал взатяг
и выл на разные манеры
кровь остужающий сквозняк.

Редели пряди яблонь ржавых,
густел дорожный перегар.
С балкона, к небу прижимаясь,
взлетала простынь на юга.
Ах, лето, пыжилось, но сдулось
и стало голым всё равно.

Она любила пряный хумус
и шоколадное вино.
Кривились люди от погоды,
бывало солнце, да не то.
А ей кутёнок златомордый
игриво тыкался в манто,

тянул в пустынную аллею,
будил уснувший листопад.
И сам не свой, подъезд, светлея,
их ждал счастливыми назад.

Ей был послушен даже ветер.
И медный колокол смолкал,
когда кружился рыжий сеттер
в её дворце на облаках.

Антиподы - 177
Карелия - лапа - пенсия

Бродяга

Собрав с окраин севера дожди,
карельский ветер шествовал в Олонец.
Сквозь топи и лесные миражи
шагал за ним невзрачный незнакомец.
Шёл налегке свободный менестрель,
за пазухой – сухарь, перо и флейта.
На мягкий мох ложился, как в постель,
а дом его был там, где пело лето.
Он радовался солнечным лучам
в паучьих лапах, каплям в паутине,
и в небо оглушительно кричал
от счастья, как блаженный нелюдимый.
Не заслужил не помнящий свой род –
ни пенсии, ни чина, ни надела...
но стоило открыть бродяге рот,
толпа за ним брела, как глупый скот,
и долгим наслаждением гудела.

***

Неопалимый

Пропахло грибами жильё лесное,
туманное небо во тьму течёт.
Сидит и костёр посыпает солью
глушённый боязнями дурачок.

Огонь веселится, кусает ветки,
вот-вот сиганёт на древесный крюк,
но лапищей держит зверюгу крепко
за пепельный хвост полоумный друг.

Всё дым... голова это чётко помнит.
Сжимается ломкой в огне рогоз.
Чего он со всеми тогда не помер –
бормочет огню дурачок вопрос.

Задремлет от хмеля (старухи с пенсий
в селе подают на карельский спирт).
Огонь так и вертится рыжим бесом,
но хвост поджимает... И рядом спит.

Между ним и мной – идиллия:
слов несказанных невидимо,
рукосвязь непроходимая,
предсоблазн любвепролития.

Между ним и мной – элегия,
доведённая до эпоса.
Делит поле Киев с Бельгией.
Золотятся штофы хересом.
Ночь безламповая доверху
в невеснушках звёзд разбросанных.
Выплывают крыши домиков
посреди земного космоса.

Между ним и мной – гармония
с раззадоренной гармоникой.
Вижу нас, как на ладони, я
в синеве над подоконником.
Между ним и мной – мозаика
с видом будущего прошлого,
и всё время губы заняты,
если крылья на пол сброшены.

Между ним и мной – не менее,
чем простые факты голые,
оголённое мышление,
приглушённое футболами,
увлечённое футболами...

шелковисто скользки лямочки,
животы оставят полыми
обезумевшие бабочки.

Чего же я хочу на самом деле –
забыть о многом или вспомнить всё?
Как дом дышал, укутанный метелью,
в одном из самых предалёких сёл.
Белым-бела земля спала бескрайна,
ольховой сушью шелестела печь,
и на поду томился плов бараний,
и на пол шаль соскальзывала с плеч.
С морозным паром, встряхиваясь бодро,
входил румяный, светлый, не мирской,
лесной самсон потомственного рода:
глаза с нечеловеческой тоской,
и сердце из калёного железа.
Рифлёный гвоздь едва сдержал тулуп.
Я помню – одиночество исчезло
от вида грубых валенок в углу.
Он пах кострами, ладаном сосновым,
свободой, ветром, солнцем наливным.
И я в него влюблялась глупо, снова
в растущем счастье северной луны.
Цвели в снегах серебряные маки,
сиял весь мир на много лет вперёд.
Мы вечерами гнали на собаках
туда, куда и чёрт не довезёт:
в сугробах целовались, пели песни
Вселенной и она царила в нас.
А поезд мой побрыкивал на рельсах,
весна тепло поглаживала наст,
луна рожала крохотного сына,
ломалась бродом снежная река...
И я не вслух у памяти просила,
чтоб не меня виновной нарекла.
Карасики болтались на верёвке,
подснежники синели на столе.
Не для столичных баб командировки,
и жить в глуши медвежьей не по мне.
Тянула душу патокой словесной,
молила, уговаривала, но... –
ему в квартире было слишком тесно,
бесснежно и отчаянно темно.
И пусть, и пусть... всё к лешему, но тошно –
свежо преданье, сказочка стара.
Нам не дано бездумно, суматошно
транжирить две судьбы напополам.
Я помню, как спала в нелепой позе,
когда хлестало ливнем в жалюзи,
под майский гром летел на север поезд –
любимого вглубь сказки увозил.

Ты слушаешь шёпот серебряных листьев
и чувствуешь пряную горечь дождя,
ты часто приходишь на старую пристань
часы одинокого дня переждать.

Вздыхают деревья, бормочет щебёнка,
твой мир помещается в замкнутый круг,
ты женщиной грезишь с глазами ребёнка,
изныла душа некасанием рук.

Когда на подушке рассыпятся пряди,
пропустишь сквозь пальцы каштановый жар.
И нежности столько подаришь во взгляде,
что больше не сможет она уезжать.

В который раз садился у окна
и начинал рассказывать сначала,
как на печи от холода икал,
как взрывы не давали спать ночами,
как на заре ушла за молоком
мать, помолившись наскоро киоту.
Нашёл её за дальним дубняком
спустя неделю из неместных кто-то.
Как пахла кипячёная вода
костями голубей и сгнившим луком,
как лезла на завальню лебеда,
как худобокий кот на птиц мяукал.
Как солнце согревало неохотно
больную, неухоженную жизнь –
всё небо истоптали самолёты,
всю землю измарал горючий жир...

Он говорил, а я смотрела мимо
согнувшегося профиля его
на зонтики мороженой калины,
что стриг снегирь в проёме голубом.
Из кухни плыли блинные туманы,
покрылся снежной манкой тихий мир,
вросли в стекло морозные лианы,
я прятала батончики в карманы,
а дед всё говорил и говорил...
Капризно прерывала: "Деда, хватит,
ну сколько можно, сорок лет прошло!"
И прыгала в пижаме на кровати
безбожно угорело, хорошо.
Его пиджак пропах моршанской примой,
и корчилась культя-полунога,
и беглая улыбка внучки милой
была ему безмерно дорога.

Не пригодившись городу, в котором
произошло рождение моё,
я ринулась в судьбинные просторы
хмельной пчелой на заграничный мёд.
Шли годы то ли в Тренто, то ли в Риме,
цвели деревья, плыли облака,
я знала, что его похоронили
с почётом и толпой, наверняка...

Я думала. И будто стала шире,
блуждала сумашедше вдоль витрин,
а слёзы очень медленно душили,
а совесть выгрызала изнутри.
Я поняла насколько обеднела,
насколько стала ниже скудных слов,
я шла и повторяла: "Деда, деда...",
от солнечного ветра щёки рдели,
жгло сердце, задолжавшее любовь.
В лицо летели высохшие листья,
казались сором важные дела,
я прижималась в памяти лучистой
к его груди широкой в орденах,
не изводила глупым скрипом койку,
не ныла, не капризничала, не...
И не было мне скучно, ну ни сколько,
от тех его рассказов о войне.

Дождь в мансарде особенно слышен,
равномерно, снотворно шумит,
гладит гром черепичную крышу
по бордовым вихрам чешуи.

В руки просятся пыльные книги,
разбираю бумажный завал,
но листая то Чейза, то Кинга,
вспоминаю, как ты меня звал
в антураж холостяцкого быта...

Время к нам повернулось весной,
и качался любовной молитвой
внутрь дома замок навесной.
В пленной жизни, в уютной изнанке,
где от солнца огонь в зеркалах,
шёпот яблонь в окне спозаранку,
пища райская в клёш-рукавах,

и касания легче колибри,
и слова невесомей пыльцы,
это счастье сакрального вида –
в тишине пальцы в пальцы вплести.
К эпилогу созревшего лета
меланхольная дымка ведёт...

Я приеду, я скоро приеду,
и съедим свежесорванный плод.