Из серии «‎Мои прекрасные попутчики»‎

Такой был сегодня день: то темнело всё вокруг от набегающих кучевых облаков и мир становился серо-пепельным, то вспыхивало солнце, побуждая зажмуриться от яркости, и было невыносимо душно. Когда я поднялась по ступенькам поезда и вошла в шестой вагон, залитый золотистым светом до потолка, вдруг показалось, что он сияет изнутри, а немногочисленные пассажиры, похожие на святых в этом сиянии, молча рассаживались по местам и раскладывали позолоченные вещи.
— Опа! Как мне повезло!!! – воскликнул мужчина в возрасте "за 50", бестактно разглядывая меня с ног до головы, при этом активно помогая двум другим попутчицам заталкивать их нелёгкие поклажи на верхние полки, — с тремя барышнями еду!
– Поздравляю, вы сорвали джек-пот, – отреагировав спокойно на его радость, я присела у окна. Вагон чистый, новый, приятная светло-бежевая обшивка, упругие ровные матрасы на полках, чуть длиннее самих полок, непривычно торчали в проход.
Неплохо для плацкарта, отметила я, особенно когда никого нет на боковых местах в период карантина,
меньше народу – больше кислороду, как говорится.
А мужчина тем временем устроил культурное дознание женщине примерно моего возраста и даме постарше – откуда, мол, куда, как зовут и прочие стандартные вопросы, на которые отвечать не обязательно. Ещё не сказав ни слова, через полчаса я уже знала всё о них троих.
Татьяна, красивая женщина с окрашенными светлыми волосами, и впрямь оказалась ровесницей мне, ехала домой в Ковылкино из Москвы. Простая, милая, женственная, единственной темой её разговора являлся немудрёный быт с покладистым мужем, который благополучно отпускал её на заработки, и совместное воспитание двоих детей. Она везла в подарок дочке дорогущий новый телефон и с удовольствием делилась хорошим настроением и маленькими рассказами о скучном семейном счастье.
Валерий Иванович вначале показался мне просто неуравновешенным и неинтересным человеком, но потом оказалось, что он ещё и тихий алкоголик. Через два часа после того, как поезд тронулся с Казанского вокзала, познакомившись и освоившись на месте, он достал из своего огромного клетчатого чемодана поллитра коньяка и налил с воодушевлением первую порцию кайфа, предварительно опросив нас, не хотим ли мы разделить с ним участь кайфующего путешественника. И вот тут моё внимание захватила женщина, сидящая рядом с Валерием Ивановичем. Место у неё было верхнее, но пока что мы сидели все вчетвером внизу.
– А разве в поезде разрешено распивать алкогольные напитки? – строго спросила она настроенного на райское наслаждение Валерия Ивановича.​ Того слегка перекосило от неожиданного вопроса.
– Ни пить, ни курить! — не дожидаясь его ответа, развернулась к ним я.
– Эрке. Меня зовут Эрке. – улыбнулась она, довольная поддержкой.
Какое необычное имя, подумалось сразу. Лицо её излучало добро и справедливость. Она не была привлекательна и, тем не менее, образ её виделся мне приятным, притягательным, мудрым. Тонкие черты, выразительные глаза цвета тёмно-бурого янтаря, рыжеватые волосы, взгляд по-королевски уверенный, благородная осанка, сама худенькая, без выдающихся особенностей женского очарования, и это и сбило меня с толку. На вид ей было не больше сорока пяти, а оказалось потом, что все шестьдесят!
Правильно, поговорка есть – маленькая собачка до старости щенок.
А как она проворно взбиралась на верхнюю полку над Валерием Ивановичем, ей любой виртуозный акробат позавидовал бы.
Чувствуя мой восторг, Эрке добавила:
— Работаю адвокатом в Бишкеке, можете найти меня в интернете.

Есть люди, которым суждено быть на нашем жизненном пути, я твёрдо верю в это. Есть люди, увидев которых секундно, запоминаешь на всю жизнь. Одна из таких – Эрке моментально запала в душу. Мы быстро перешли с официоза на "ты", много разговаривали обо всём, а тем временем поезд перемещал нас из точки А в точки В, С, D и дальше и мы просто не могли оторваться друг от друга и говорили, как старые знакомые, которые сто лет не виделись, и не могли наговориться. Обменялись телефонными номерами и ватсап, пересматривали все видео и фотографии в наших телефонах, обсуждали важные и не слишком важные вещи.
У Валерия Ивановича где-то ближе к Рузаевке закончился коньяк и он быстренько смотался за второй бутылкой на ближайшей станции. Поняв, что никто не жаждет его общества, он был несколько расстроен. И надо сказать, развезло его нешуточно. Хотя мы втроём и подкидывали ему закусь, как-то слаб он оказался на спиртное. Обычно я не так много беру с собой "перекусить", но в этот раз бутербродов было достаточно, и я от души поделилась с соседом свежайшими охотничьими колбасками и пряным томатно-огуречным соком.
В благодарность Валерий Иванович искренне поведал нам историю, как годами изменял жене с разными любовницами до первого инфаркта, а позже изменял только с одной любовницей до второго инфаркта, после чего он решил закруглиться с кобелиной практикой и стать приличным семьянином. Впервые в жизни отдохнул с женой в Крыму и вот благополучно возвращается с черноморского побережья, а жена, оказывается, заехала в Воронеж к родственникам и будет позже. Теперь целую неделю ему предстоит быть дома одному. Сказав это, он многозначительно посмотрел мне прямо в глаза, и добавил, что ещё кота надо забрать из гостиницы для животных, мол, кота они оставили с женой на попечении частной фирмы с хорошими отзывами. Там животинку, скучающую по загорающим хозяевам, и кормят, и выгуливают, и лечат, и нежат — за бешеные деньги!​
Валерий Иванович, тебя я тоже вряд ли, наверное, забуду как неумеренного болтуна и коньяколиза – промелькнуло в моей голове.
Выглядел он немного помятым. Окончательно опьянев, он вытащил свой огромный клетчатый чемодан из-под полки, раскрыл его щедро и принялся доставать черноморские сувениры – сладкую крымскую чурчхелу, рахат-лукум, сушёный инжир... Через узкий проход всё это полетело на наши постели, пока я решительно не остановила этот "сладкий волейбол":
– Прекратите немедленно! И сложите всё назад, а то жена вас убьёт!!!
Слово "жена" оказалось магическим.

Свалило его резко, где-то после полудня говорун отключился и мы втроём почувствовали некоторое облегчение и радость от странной относительной тишины, которая постепенно исчезла, почти обратно пропорционально нарастающему храпу.

– Пока не взбаламутишь дна,
не догадаешься вовеки,
как много может быть дерьма
в приличном с виду человеке.

Вот так неожиданно прокомментировала похмельно-ароматные пары храпящего пассажира известным интернетным стишком адвокат из Бишкека и снова сиганула, как лань, на верхнюю полку.
И сверху, периодически протягивая телефон в мою сторону, начала показывать мне фотографии пятилетней внучки и дочери на фоне Иссык-Куля.
А сын Эрке давно работает в России пилотом Аэрофлота. Какие они красивые – её дети и внуки, удивительно светлые люди смотрели на меня с телефонного экрана.
Сын-то и уговорил её сдать документы на российское гражданство. Она ещё сомневается, думает о переезде из Бишкека, где​ у неё две квартиры, работа, дочь, друзья... родина в конце концов. На лице моей новой знакомой я вижу невыносимую дилемму.
Мать у Эрке – татарка, отец – киргиз, бабушка – немка, дед – удэгеец с китайскими корнями!
Я смотрю на неё как на пришелицу с другой планеты, мне нравится, как она держится, как говорит, на чистом русском!
– Эрке, – объясняет она мне, – это в переводе обозначает "балованная", "любимица", такое имя дала мне мама. – С мужем, – говорит, – в разводе, но никогда не жили врозь! Как-то он загулял лет двадцать пять назад и пришёл домой под утро, а она ждала его, покушать приготовила, а сама не ела – всё ждала. Когда он вернулся, естественно поскандалили, и впопыхах он вырвал страничку с печатью ЗАГСа из своего паспорта, заявив ей: "Всё, я тебе больше не муж!" Но потом они как-то помирились, а женская месть, как многим известно, блюдо, которое лучше подавать в холодном виде. Спустя время Эрке, пользуясь преимуществом знания юридических законов и имея хорошие знакомства, тайком от мужа попросила в доме бракосочетаний развести её без присутствия супруга . Служащая ЗАГСа пошла ей навстречу и выдала соответствующий официальный документ с печатью, поставив в паспорте штамп о разводе. Дома мужу Эрке сунула под нос свидетельство о расторжении брака и показала штамп в паспорте: "Вот так надо разводиться! А не листы вырывать!" Тот приуныл, конечно. С тех пор так и живут они – Эрке по паспорту разведена, а у мужа в паспорте – страницы нет.
Эрке смеётся и смех её - как колокольчик в киргизской степи на ветру.
Боже, а сколько она рассказывала анекдотов, весь вагон укатывался от ржания.
Поезд умчит её дальше в Туймазы к многочисленным родственникам после того, как мы обнимемся на моей станции.
И покажется тогда, что расстаюсь я с родным человеком.
А пока что Валерий Иванович потягивается и трясёт брылями от лёгкого озноба, пытаясь прийти в себя.
Эрке разбудила его, он чуть не проспал свою Верхнюю Террасу...
Известно, что у пьющих людей бывает четыре стадии опьянения. До четвёртой мой попутчик не дошёл, уснув на середине третьей. И теперь он проснулся – слегка озлобленный, молчаливый, косящийся по сторонам, издающий непонятные звуки носом и ртом... Швах! Валерий Иванович залпом выпил остатки томатного сока из фирменной кружки РЖД и нехотя, покачиваясь отправился за кипятком для чая.
Айдар Мананов – проводник нашего вагона, юноша 22 лет, родом из Казани, татарин. Мы разговорились с ним совершенно неожиданно, когда он протирал пассажирские столики дезинфицирующим раствором, что не каждая проводница делает, между прочим! И в целом, у меня и Эрке он сразу вызвал абсолютную симпатию. К тому же молодой человек был необычайно красив лицом.​ Глаза зеленущие, обжигающе крапивного цвета, обрамлённые густыми, длинными ресницами и брови изумительно правильной формы. Ярко выраженный брюнет. Не накачанный, не спортивный, я бы сказала, обыкновенный мальчишка, на шесть лет младше моего сына, но такой же галантный и добрый.
Было видно, что Айдару приятно внимание и поощрение его работы. В этом мальчике ещё не было ни лицемерия, ни алчности, убивающих природную искренность и он тут же выпалил нам всю подноготную: закончил институт в Уфе на юриста, а после решительно выучился на проводника поезда и сразу пришёл в РЖД – зарплата 50 тысяч, хороший социальный пакет, внушительные скидки на билеты для работников, всевозможные льготы и кредит организации под маленький процент в случае надобности. Всё это привлекло юношу стать проводником, а для юриста – нужен опыт, аргументирует Айдар, сразу юристам никто больших денег не платит. Эрке частично согласилась с ним, но приступила к небольшой лекции о том, чтобы юридическую стезю он не бросал и подумал о карьерном росте. Эрке как высоко поднявшийся адвокат покровительственно начала наставлять парня на путь истинный...
А вечером чернокосая юная красавица-башкирка – проводница соседнего вагона, так часто прибегала к Айдару, что мы с Эрке всепонимающе переглянулись. Айдар выходил из своей кабинки и смешно, умоляюще смотрел на нас, а потом объяснял – "новенькая", она в первый раз едет, впервые получила вагон, волнуется, вопросы задаёт... И мы смеёмся все, как дураки... Айдар сам работает всего семь месяцев...
Надо сказать, когда я доехала домой, позвонила на горячую линию и оставила благодарность нашему молодому проводнику, оператор помогла мне составить заявление. Надеюсь, его поощрят. И ещё надеюсь, что жизнь не испортит его, не вытрясет из него человеческого сочувствия и добра к окружающим, не сделает его сердце каменным, бесконечно надеюсь.
На каждой станции он помогал пассажирам затаскивать тяжёлые вещи, подсаживал через высокие ступеньки маленьких детей, помогая нагруженным родителям, и во время следования поезда буквально бежал ко всем зовущим, моментально реагируя на любые просьбы...
— Тяжело ему будет в жизни, тяжело..., –
качала головой Эрке, — слишком добрый человечек.

Какие мы все разные, но мы вместе... в одном поезде под названием – жизнь.
И мне нравится в нём ехать...

Лето не бывает бесконечным,
но пока земля ещё тепла,
навзничь опрокинуться у речки
и сойти от нежности с ума,

убегая вверх за облаками,
опускаясь к вяжущему дну...
Господи,
наверное, ты слышишь это веками,
но не оставляй меня одну...

В жару одолевает дрёма,
сквозь ветви яблонь виден рай,
и квас холодный и ядрёный –
хоть тут от счастья умирай.

Летают маленькие тигры
в нектарных лилиях звеня,
и боги пьют густые сидры,
роняя капли на меня.

А у плетня иван-да-марья
прижались — глаз не отвести.
Сойти с ума от птичьих арий,
заливших дачный монастырь,

и переспать тоску я рада
до возвращения к нему,
и связку листьев виноградных
собрать на сочную долму.

Марго была со странностями, всё ж
какой-то таракан чудил в макушке –
на случай, если ей приснится дождь,
она держала зонтик под подушкой.

Когда туман сползал с волнистых гор,
посёлок погружался в сонный морок,
спускалась к речке радостно Марго,
крошила хлеб, любуясь рыбьей ссорой.

Гуляла нерасчёсанной, босой,
но был в ней шарм красавицы винтажной,
и каждый пёс бежал за ней трусцой
вдоль сочных лавок сельской распродажи.

Торговцы знали девку наизусть,
кто мелочь сунет в руку, кто гостинцы.
А дом её родной был чёрн и пуст,
вокруг цвела лишь дикая горчица.
Уставшая положит снедь в бидон,
от жжения в ступнях уснёт в сарае...

И снится ей – огонь заходит в дом
и вещи потихоньку собирает...

как бы свежо сказать тебе не соврать
ни на один эндорфин о чувствах
иду вдоль берега передо мной гора
а за ней извивается устье
ибексы трутся о гору витками рогов
камни летят на камни
слева по краю могилы моих врагов
с гербариями-венками
справа по краю надгробья моих друзей
с проблесками эпитафий
от облаков цвета радужных пузырей
треснул небесный кафель
льётся на землю солнечный кипяток
и застывает магмой
посередине ошмётков живой цветок –
это мама...
устье рябит изумрудно, сияет вширь,
сны в сумасшедших мальках, стрекозах
холст акварели кисти бери пиши
жить не бывает поздно
а вдалеке ещё красивее не передать как,
мне вот,
словно музыка из-под клавиш
рвётся душа из тела и попадает в невод –
это ты меня обнимаешь
рядом река шепчет по-матерински:
т-с-с-с... спи...
сияя от водной пыли
у дерева жизни такой ароматный спил
что любишь со всей силы.

Когда-то миллионы лет назад
здесь были непролазные леса,
а до лесов под небом билось море.
В нём жили рыбы необычных форм
и ели рыбы необычный корм,
присущий странной эре мезозоя.

А нынче митта или борисяк,
рассматривают сушу так и сяк,
то белемниты в ней, то аммониты,
то чьи-то зубы, кости, черепа,
то панцири трёхтонных черепах,
в начинке пирога палеолита.

И я гуляю с черепахой вдоль,
испытывая маленькую боль
от призрачности, пра́йвеси вне мира,
от умопомрачительных помех.
Ты прав, мой друг, что ты не смотришь вверх,
кладя на всё бесцветным штрихпунктиром.

Когда-нибудь окаменеет вид
прогулок наших дней по дачным стрит
и в слой войдут твои останки, Черчилль.
Меня ж не примут, слишком плоть нежна,
а вот тебе до космоса лежать
под клеверами розовыми вечно.

Лето ночью – ласковое чудище,
с ним легко беседовать о будущем,
трогать звёзды в бочке поливной,
по ступням лизнёт роса прохладная
и зальют кузнечики руладами
черноту с моргающей луной.

Тени вслед за мной крадутся в комнату,
где приворожённая, влекомая
я молчу в объятиях ручищ.
Книга снов раскроется на мистике,
чтоб увидеть мельком облик истинный
и восторг для сердца получить.

А с утра проснуться зацелованной,
посмотреть на все четыре стороны
и взлететь от лёгкости в лазурь...
Видеть сверху мир уютно-маленьким,
на столе букет цветочков аленьких
и следы под окнами внизу...

Все события, факты, имена героев рассказа — настоящие.

Сбилась со счёта, сколько раз и кому я рассказывала эту историю. Слышали её, пожалуй, все мои родственники, друзья, знакомые, соседи, случайные попутчики, администраторы отелей на ресепшенах и бармены, школьные учителя моих детей и те, стёршиеся из памяти люди, с кем приходилось обманывать время в каких-то общих очередях всевозможных заведений с неотжившей бюрократией, а также продавцы супермаркетов и... можно долго перечислять посвящённых, некоторые из которых являлись даже свидетелями и очевидцами той жизни, хотя и не каждый знал во всех подробностях то, о чём я сейчас хочу рассказать и вам.

Итак, шёл 2000-ый год.
После тяжёлой Первой чеченской войны ненасытная смерть в эйфории отхватила жирный куш с десятками тысяч душ неопытных новобранцев. Во время непродолжительного перерыва набирала обороты Вторая чеченская кампания как логическое продолжение первой. Боевики рвались к Каспию и пытались захватить Дагестан, а российские военные не давали им совершить проход, действуя на сей раз более грамотно и слаженно, пользуясь наработанной тактикой и стратегией, усвоенной после страшного опыта в предыдущей чеченской бойне. К тому же в войсках на этот раз явно численно преобладали контрактники-профессионалы, среди которых проходил службу и мой муж.
Между двумя войнами, после участия в нескольких боевых операциях на территории Шали с небольшим отрядом спецназа, во время перерыва Микола благополучно прибыл домой живым и здоровым, а позже был ещё один контракт и поездка в Дагестан,  после которой он оказался дома с контузией средней тяжести, можно сказать – ему несказанно повезло. А вернулись в тот год не все сослуживцы. На Аллее Славы его родного города покоятся останки тех, с кем плечом к плечу он уезжал в тесном автобусе от здания МВД РФ.
Спустя много лет муж часто вспоминал бестолковые часы накануне самой первой командировки. Лица, непринуждённые разговоры или слегка напряжённые споры, похабные анекдоты и неожиданные откровения, чужие мысли, мелькание городов и сёл в запотевших окнах, запах крепких сигарет и домашних бутербродов в салоне автобуса, запавшие в память голоса, смех, приятный трескучий шорох новых разгрузочных жилетов и слабые сигналы первых симменсов, и снова лица, лица, лица...
Пусть земля им будет пухом.

Вот ведь как не в ту степь увела я тебя, читатель. Речь же пойдёт не о войне. Сказанное – всего лишь фон.​ Родной человек дома – тогда лишь это было самым главным для меня. Микола вернулся к работе,​ его перевели трудиться в изолятор, где он конвоировал заключённых между заседаниями бесконечных судов и отправкой осуждённых на этап, а через несколько лет дослужил до пенсии кинологом в СТ-2 небольшого города, где мы жили.
После тех поездок в Хасавюрт и Кизилюрт, где российские отряды контрактников из разных городов охраняли целые каскады дагестанских гэс, однажды ранней осенью муж привёз домой в качестве живых сувениров трёх взрослых скорпионов и одного совсем крохотного.

Честно признаться – это был самый неожиданный и удивительный подарок в моей жизни, вызвавший одновременно и восторг, и недоумение.
Помню, как воскликнула: "Боже, кто это??? Что мы будем с ними делать?" А дальше...

Он рассказывал о невыносимых условиях в полуснесённых полудомах, где им приходилось жить рядом со стратегически важными объектами. Работали по сменам сутками, днём – жалящая жара, а ночью – убийственный холод, нередкие обстрелы, нападения боевиков. И естественно почти никаких бытовых условий: осенью и весной ржавая, чуть тёплая вода в трубопроводе на открытом воздухе, не было элементарного душа с клозетом, отдыхали в одежде прямо на земле, на бетонных плитах,​ не у каждого был собственный спальник, обычно одним​ пользовалось несколько человек по очереди, весь быт у бойцов проходил в заброшенном здании без окон и дверей, проёмы были завалены мешками с песком и щебнем. У многих кипели мозги и срывало крышу от бесконечного напряжённого однообразия, от непонятного климата, от ненависти местных жителей, от страха и отсутствия человеческого согласия в общих помещениях, большинство бойцов пили по-чёрному, покупая у населения дешёвый кизилюртовский шмурдяк, типа домашнего коньяка, или недорогие напитки местного производства. Командиры на всё закрывали глаза, избегая открытых конфликтов с особо буйными членами отрядов. Раздоры и стычки между бойцами считались обычным делом, особенно под конец службы в чужой стране.
Возле ГЭС текли реки с бешеным течением, и днём солнце воду почти не прогревало, она была леденющая, но всё-таки многие солдаты в дни службы старались хотя бы ненадолго окунуться в чистый поток, купались, несмотря на дикий холод, некоторые простужались и болели.
В летние дни на раскалённые камни повсюду взбирались скорпионы, их было так неотвратимо много, что ​ вскоре после прибытия все перестали обращать внимания на жутких пауков, хотя страшилища иногда заползали и в спальные мешки. С мужем проходили службу его друзья из МВД, одного из них – Ромку Давыдова – чёрный скорпион ужалил ночью, когда тот спал после смены караула. Началось воспаление, сильные отёки, температура под сорок держалась двое суток , а ведь Ромыч был здоровенным, огромным, сильным, ну вылитый рыжий викинг, руки мощные – не ладони, а медвежьи лапища! И надо же, маленький паучок свалил этакую скалу, парень неделю подняться не мог с койки в медсанчасти. Страшный жар переходил в озноб, тошнота, слабость, постоянные боли в животе, судороги. Антибиотики, витамины и неделя бессознательного страха, непроходящей тревоги...
Он не умер тогда, конечно, но иммунная система дала непонятный сбой, Ромка стал часто болеть, а последующие стрессы и неумеренная тяга к алкоголю после приобретения чеченского синдрома завершили начатое. Наш друг умер после командировки, спустя немного лет, от очередного сердечного приступа, ему едва исполнилось сорок.

А вот я полюбила скорпионов. Первое время они жили в пятилитровой стеклянной банке, а потом мы приобрели небольшой террариум. На дно я выложила мелкие и средние речные камушки с берега на Волге,  наполовину засыпав их белым песком, а сверху накидала немного сухих древесных веточек. Скорпионовый домик стоял на южном окне, там почти всегда пекло, летом от яркого солнца, а зимой от пышущего радиатора.

И моих скорпионов квартирная жизнь вполне устроила. Они быстро наладили свой гармоничный режим существования в необычном для них месте. Днём спали на тёплых камешках, а ночью шуршали ветками, толкая их сильными лапками, и охотились. А вот для того, чтобы им было на кого охотиться, приходилось ооочень постараться...

Дело в том, что скорпионы питаются исключительно живыми, то есть двигающимися насекомыми. Специально для них я осторожно ловила сачком мух и других букашек. Пробовала удивить их ароматными красными солдатиками, бабочками и стрекозами, но мои "капризули" такую пикантную пищу не трогали, даже не прикасались! Ничего сильно пахнущее и яркое им категорически не нравилось, предпочтение отдавалось мухам и... тараканам! А вот с последними стояла острая проблема и страшный дефицит, как ни странно это звучит.
Тараканов в нашем доме ни у кого не было.
Мужу приходилось мотаться на другой конец города в район старых брусчатых двухэтажек, где жил его сослуживец с женой и дочерью. У Потёмкиных всегда водились тараканы, ползали даже днём по кухне.
Сашка, глава семьи, в трико с пузырями в области коленей и вытянутой майке-алкоголичке или в тельняхе вечно сидел с сигаретой в зубах во время прихода Миколы, а если с мужем приезжала я, посмеивался над моей брезгливостью:
"Ну что, Лёля, и мои тараканы на что-то сгодились?"
У Потёмкина были мутные, грустные, серо-голубые глаза и светлые, немного вьющиеся волосы. Почему-то мне всегда, глядя на него, вспоминался Есенин:

...Бесконечные пьяные ночи
И в разгуле тоска не впервь!
Не с того ли глаза мне точит
Словно синие листья червь?...

В пакетик с крохотными дырками для циркуляции воздуха мы, как правило, набирали до полусотни штук мерзких насекомых и (счастливые!) возвращались домой. Ну, или муж, если отправлялся "на охоту" один, возвращался просветлённый и пьяный, потому что от Шурика Потёмкина уйти трезвым не было ни-ка-кой возможности.
Порой они засиживались до глубокой ночи – на тараканов надо было зарабатывать уважением и общением с хозяином дома!
До сих пор вспоминаю с улыбкой то "скорпионовое время".
Я научилась аккуратно длинным медицинским пинцетом доставать тараканов из их временного жилища и подавать моим скорпиончикам на обед.
Хотя, даже если "рыжик" срывался с зажима и  убегал по хаотичной траектории, скорпионы терпеливо выжидали удобный момент, тонко улавливая любые вибрации на песке, в один миг точно схватывали добычу, когда она оказывалась рядом.
Удивительно опытные охотники. К тому же невероятно глазастые! Несколько пар глаз на головогруди (спереди, посередине и по бокам) позволяют им видеть мир на 360°.
Ах, как же они кушали! Это отдельная тема. После нежной подачи, а чтобы не раздавить живую пищу пинцетом, требовалась ювелирная точность и мягкость, скорпионы хватали насекомых передними лапками-клешнями и железно фиксировали напротив челюстей. Затем скорпионий хвост, по-научному – метасома, медленно поднимался дугой и, совершив полукруг над туловищем, жалил бесполезно трепыхающийся "обед" ядовитой иглой. Парализованный таракан постепенно начинал умирать, а скорпион принимался изящно кромсать и откусывать небольшие кусочки жертвы, ещё двигающейся в агонии, пока не съедал полностью. Иногда, правда,  не дожёвывал тараканьи лапки. С мухами всё происходило гораздо быстрее и выглядело не так эффектно.
Большим преимуществом содержания экзотики оказалось "непостоянное" кормление. Наевшись за неделю тараканами, скорпионы становились ленивыми, неподвижными, впадали в спячку, и могли после сытых дней совсем не принимать пищу одну-две, а то и три недели.
По мере ликвидации стратегического тараканьего запаса, муж снова созванивался с Потёмкиным для обсуждения даты следующего визита за кормом.

Самый маленький скорпион умер совершенно неожиданно через восемь месяцев жизни в террариуме. Честно скажу – я расстроилась. Причиной смерти, по-моему мнению, послужил именно возраст. Скорее всего, он не смог приспособиться к чуждой среде обитания, или получал мало корма, не в силах конкурировать с более крупными особями своего вида.
Я поздно подумала о том, что нужно было его отсадить от крупных родственников и кормить отдельно. Хоть и скорпион, но дитя же...

Позже произошёл ещё один случай, повергший меня в шок. Однажды в очередную поездку мой Микола так нажрался в хлам с нашим "тараканьим поставщиком", что потерял пакетик с кучей тараканов, когда ехал домой на вечернем автобусе. Я была просто в ужасе.
Почему не вызвал такси прямо до дома?
Где оказался мешок с тараканами в тот день? Выпал в общественном транспорте или по дороге через детский парк, когда он плёлся от остановки до подъезда?
Не знаю...
Мы поссорились и не разговаривали несколько дней. Простить потерю тараканов я ему долго не могла.

А где-то через два года случилось совсем непоправимое. Потёмкиным дали новую квартиру в престижном районе. Они переехали, а их "сожители" остались в бараке. То ли армии тараканов не приглянулся другой район, то ли Потёмкины стали чистоплотнее, но в просторной квартире со свеженьким ремонтом не было ни одного усатого.
Мы несколько лет с ними не виделись, а потом я случайно узнала от общих знакомых, что пара разошлась. Галина ушла к другому, а Сашка через суд оставил ребёнка на своём попечении и один воспитывал дочку до её совершеннолетия. Экс-жена выплачивала ему алименты.

Самый крупный скорпион умер через четыре года жизни с нами.
Я как-то не сразу даже заметила, что он больше не шевелится. Да и в целом, признаться, почти перестала обращать внимание на своих чудесных питомцев. Хотя, в дни семейных посиделок и в праздничные выходные, когда все собирались за одним столом, когда к нам приезжали в гости друзья или родственники, муж демонстративно с гордостью доставал скорпионов голыми руками. Под всеобщие восторженные вопли и визги сажал к себе на плечи, перекладывал с одной ладони на другую, гладил, шутил и смеялся, выпускал на стол между тарелками, будоража нервы довольным зрителям.
Это было что-то!
Надо отметить, что за почти пять лет пребывания наших необычных паукообразных жильцов дома
ни одного случая укуса ни у кого в семье не было. Можно сказать – во время фееричных представлений ни одно человеческое существо не пострадало.

Оставшиеся два чёрных скорпиона прожили ещё почти год и умерли в один месяц. Из мёртвых тельц насекомых муж сделал маленькие чучела, выпотрошив внутренности и набив тоненькие хитиновые панцири обыкновенной ватой. Покрыл блестящим лаком – выглядели как живые.

А потом родилась наша дочь. Когда у ребёнка наступил период бесконечной неутомимой энергии и неутолимого любопытства, а также ежедневного распознавания мира на цвет, запах и вкус, она абсолютно случайно добралась до хрупких чучел, и мелкая моторика сделала своё дело.

Остались от моих сувениров "рожки да ножки".

Вот так лежать в саду и слушать громы —
раскат, другой и блекнут гимны жаб,
берёзы толстоногие огромны –
и те дрожат.
А я дремлю, смакую облегченье,
по мне и дождь – из списка древних чуд.
Оса крадёт со столика печенье
и топчет чупа-чупс.

А ты намного севернее, дома
зарылся в книги, в давние статьи,
в беседы украинского Гордона
поди...
Тут слухи, карты, домино и нарды
в дыму чаёв, костров и шашлыков.

Но я вернусь голодным мяупардом,
отшельник-острослов.
Взрослее и в разы меня мудрее,
один щелчок – любой секрет раскрыт...

Ты говорил: я – ангел в шкуре зверя,
и гладил, гладил нежно между крыл.

Дни затерялись в травах прелых,
неспешно вызрела пора
грызть завитки чесночных стрелок
и зеленцы мариновать.
Над пряной кадкой млеют мошки
от малосольного амбре,
в обед свекольники-окрошки
по нраву мне.
Здесь время медленнее, реже,
дорога в лес полна цикут,
а соловей с утра так нежен,
что слёзы сладкие текут.
И нимфалиды от испуга
льнут к проводам пригоршней нот,
пока порывом ветра с юга
их не смахнёт.
В мансарде душно, окна настежь,
июнь в ночи голубоват...
И жить – невиданное счастье,
когда пушинки всех напастей
сам бог сдувает мне со лба.

Цветёт жасмин и голову дури́т.
Затишьем комариных попурри
балует лето дачников к полудню,
в иное время просто спасу нет.
И каждый раз хватаешь репеллент,
чтоб выйти в сад и покопаться в клумбе.

В панамке, прежде купленной за бакс,
упасть в гамак – не это ли релакс? –
с кульком черешни сладкой и мясистой,
Глядь, королёк туда-сюда вспорхнёт
и вдруг зальётся нежненько, взахлёб,
аж всё забудешь в райских пересвистах.

Качаешься и думаешь о ней –
комочек пуха, десять грамм кровей,
откуда столько силы в хрупкой птичке,
изящества, желания любить?
Жасмин благоухает, а вдали
несутся на Шатуру электрички,
пустые и неслышные, как бред.

Я начинаю чувствовать ответ,
нащупывать бессмысленность запросов,
сомнительность привычек и охот,
когда на дальней станции сойдёт
в стране без птиц разбуженный
философ.

Давненько не писала о себе...
А дай-ка напишу-ка о себе,
а ты прочтёшь под кофе в перерыве.
Икнёт смартфон, ты вскинешь брови: "Йа?" –
а я стою там, плечи оголя,
и локон вьётся в ветреном порыве.
Ты вспомнишь жаркий май, аэропорт,
как спешно поднимаешься на борт,
в руках – очки, билет, горячий дёнер.
А за спиной рюкзак и дьюти-фри,
и семь счастливых дней горят внутри,
когда от бытия мы дали дёру.
Нет, это кофе сладко обожгло...
Ты никогда не лезешь на рожон,
живёшь: работа, дом, жена и дети.
Ты соблюдаешь правила мужей,
охотишься нечасто и без жертв,
а Бог не егерь, вряд ли сбой заметит.
Не так, как мне, любимице раце́й –
чья мнимая свобода на лице
пылает от внушительной отдачи;
и твой неконтролируемый спринт,
когда от поцелуев всё болит,
я не смогла бы пережить иначе.
Возрадуемся: время бьёт челом,
ему от нас не нужно ничего,
хотя мы с ним искусно молчаливы.
Судьба – официантка в стиле ню,
ты хочешь её много раз на дню
и щедро оставляешь чаевые.
Ты начинаешь думать о бурде,
серебряные рыбки в бороде
шевелятся, когда такая тема!
Твоя неделя – выпавший рандом.

Ну вот... и написала не о том,
а о себе хотела...

Тот день пропах окрошкой и любовью...
Ты долго спал, весенний дождь иссяк,
я часто подходила к изголовью,
извечной неодетостью форся.

Был крепок сон в цепях альковных рвений,
мир-диптих исчезал из створок рам,
душили брызги приторной сирени
и рвался на клочки вчерашний план —
быть там-то, там-то, сделать то-то, то-то,
надумать новых дел и ввысь, и вширь...

и жизнь срывалась птицей мимолётной,
а нам совсем не нравилось спешить.
В протяжной бессловесности движений
цикада-лампа билась в хрусталя...
И мне казалось – не было нежнее
напольной инсталляции белья.

дочке

Недавно, вроде, родилась
и крик унёсся в атмосферу,
а нынче ум-экклезиаст
и грудь не детского размера.

Тряхнёт копной, нырнёт в комбез,
прошпилит стрит иголкой швейной,
в лаванде глаз – и бог и бес
в беседе спорят о кошерном,
об экологии грехов,
о виртуальности реала,
чтоб виртуозный скоморох
не перепутал опахала.

И всклень красив, и ядовит —
мир не изучишь лишь по свиткам.
И так непросто отпустить...

Тебе идёт пунцовый стыд
и трепет бабочки в улыбке.
А мне дано ещё юнеть,
ловить мечты и строить планы,
сдавать экзамены и впредь
за аттестат счастливой мамы.

<...>
Заходишь в город – ни души.
Лишь только куклы молча смотрят <...>
/Андрей Яковлев
Морок/


Прошлое имеет отражение,
тянется невидимой струной,
чуть неосторожное движение
и расслышишь отзвук ледяной.

Сонный город кажется искусственным,
мороком наполненный озон,
ты ещё не знаешь и не чувствуешь
вечной тишины диапазон.

Ты ещё с несломанными куклами
веришь в нерушимый механизм.
И ласкают звёзды многорукие
будущую каменную жизнь.

... а ведь мы могли не встретиться –
в голове всё время вертится
виртуальный вертолёт;
будни в маленьком lovе-хаусе,
быт шатается под градусом
наливных кошачьих нот.

Увлекаясь жизнью порознь,
мы гуляли в тёплой мороси
незнакомых городов.
В нашей лодочке без паруса,
мелочам житейским радуясь,
жило солнце-бергамот.

Психовали адски пламенно,
восставали два парламента,
до эмпатии равны,
и усталостью наказаны,
исповедными рассказами
достигали глубины.

Вылетали в дыры чёрные
мегаумные учёные –
темпераментов замес,
забирались в смерчи нежности,
и в любовной центробежности
доставали до небес.
---

Пыльца

Настало время одуванчиков,
в душе срабатывают датчики
необоснованной любви
к прохожим с лицами несчастными,
к дворам с котами разномастными,
к деревьям, начавшим пылить.

И с полинезом, как с влюблённостью,
нет никакой определённости,
где эпилог и где пролог?
Неврастенически-весенняя
ждёшь в заточении спасения,
и Блогир-3 – твой царь и бог.

Лежишь слезливая и сонная,
а птицы вьются мендельсонами,
лягушки днём дают ноктюрн,
читаешь всякую нелепицу,
а вот бы — раз! – и спрыгнуть с лестницы
в былое время авантюр...

Антиподы – 14
штора-бродяга

Рай

Так хочется уехать в одночасье,
вдвоём перелетев меридиан,
на остров, где бродяжничают чайки,
чешуйчатые волны теребя.

К обеду выйти заспанной, ленивой,
сквозь скрип окна легко вдыхая соль,
и чувствуя себя почти невинной,
тянуть шалманку с вяленой хамсой.

А ты войдёшь с мешком цветных ракушек,
как царь морской – всесилен и глубок,
и каждую захочется послушать,
когда рассыпешь музыкой у ног.

И солнце будет непременно алым –
танцующим фламинго на воде,
когда нагими выйдем из бунгало
смотреть, как Бог зашторивает день.

***
Свободный

На шторке дачного окна
сидела бабочка-луна
и сад бессонницей шуршал,
где созревала мушмула.
Дрожал от счастья соловей,
как я не слышала нежней,
казалось – магия, фантом,
лучей предутренних рингтон.
Он пел бродягам и царям,
солдатам пел и матерям,
он так пронзительно звучал,
что не дышал водой причал,
пел на деревьях всех широт
у храмов пел и у ворот
простых домов и пышных вилл,
но вот ведь... дачу полюбил
бродячий певчий пилигрим.
И стал немножечко моим...

Любаше

Прощальные слова на языке
горят и оставляют волдыри.
Ты уходила в медленной тоске
и не пыталась время обдурить,
играя в поддавки.

Солнце расплывается,
время расползается по швам.
Невзначай подумалось: дело – швах.

Как же такая хрупкая
ты выдержишь толщу земли?
Ягнёнок пятимесячный тяжелей, чем ты.
Наверху скамеечки, габбродолериты:
шлёндай, лузгай семечки; плачь, бубни молитвы.
Ворон сядет рядышком на бесхозном буксусе.
Запах водки в памяти, смак селёдки в уксусе,
помидорки-черри зелены...
Как же не увиделись сразу две зимы?
Вроде бы хотела я, вроде бы вот-вот.
Как бельё нательное мёртвым не идёт;
немость, слепость, глухость – дышащим к лицу...
Что в начале красочно – выцветет к концу.
Были сумасшедшими в юности, а впредь
народиться заново – столько не успеть.

И чиста жила ты, и грешна.
Время разрывается по швам...

Ворон дряхло каркает, чернь с ветвей трясёт.
Солнце расплывается вечером, как мёд,
сладко-безразличное с пенкой горьких трав.
Ты два метра выдержишь –
Бог, конечно, прав.

Две черепахи

От рассвета до заката неустанно,
словно пара крепких древних черепах,
по квартире бродят бабушка и мама
в толстых кофтах и начёсанных штанах.

Выбираясь по утрам из тёплой топи
вещих снов, подух и смятых одеял,
нежно куксятся, нащупывая допинг,
крестят душу и включаются в дела.

Через час шкворчит яичница-глазунья,
запах кофе и шуршание конфет.

Тарахтят, как пулемёты в амбразурах.
Скоро бабушке исполнится сто лет.
Маме семьдесят. И мысли на работе –
как давление? как сахар? сколько пульс?
А они по интернету ищут тортик,
убеждая, что беспочвенно трясусь.

А они себе нажаривают стейки,
нарезают брауншвейгской колбасы.
Майонезом поливают, словно лейкой,
щи, салат и даже корочки самсы!

Я устала от инъекций зимних стрессов,
от беспечности их старческих голов.
А они лежат в больницах, как принцессы,
непослушно отвергая докторов.

После выписок всё заново и грустно –
ни режима, ни умеренных диет,
сериалы и ночные перекусы,
я взрываюсь и ору в один момент:
"Надоело! Уезжаю! Между прочим,
я устала повторять, что – не верблюд!"

...и дрожат их подбородки: "Что ты, дочка..."
Черепаховые слёзы в душу льют.
Каменеют. Словно маленькие нэцке,
замолкают черепашечки мои,
и глядят в глаза бесхитростно, по-детски...

"Ну, простите, я была довольно резкой!",
и сжимаю их от страха и любви.

***

Золотая бабушка

Мариа́м берёт колоду, с видом профи,
совершает долгий шафл оверхэнд,
отчеканенный её армянский профиль
и в анфас – нумизматический портрет.

Карты спинами слетают с тонких пальцев,
разбредаясь по матёрым игрокам,
с Мариа́м всегда приходится считаться –
фору даст потенциальным дуракам.

С виду – душка-старушенция, гражданка
прошловечной, в худо канувшей страны,
одевается всю жизнь, как парижанка,
и на пенсии привычки не дурны.

До чего она красива и азартна,
несмотря на девяносто девять лет...
Я любуюсь Мариам и вижу завтра
и анфас, и профиль в золоте монет.

Слишком тихо над обрывом,
промельк птиц — небесный нерв,
сверху вниз смотреть красиво
или больно – снизу вверх.

Берег, вышитый корнями –
ивы кряжисты, густы.
Пыль, осевшая камнями
на безликий монастырь.

Время-скульптор лепит прочно
молчунов из верещаг.
Что же, пусть чудит, как хочет,
я не в силах запрещать.

Слов непойманные рыбы
разбредаются по дну.
И порывы, как нарывы –
посолить, пожечь, подуть.

Тянет выплеснуться в космос,
охнуть в розовый закат...
Мысли ищут позу лотос,
спорят ментисмус и логос –
каждый нем и языкат.

Я держу себя в ладони –
капля, лист, песчинка, пух
на земле потусторонней.
И хочу остаться дома –
слишком ярко наверху.

Невзрачная река,
графичная река,
тончает устье в гуще сорняка,
лесок без снега реденький и сдутый,
ещё ни капли цвета, ни листка,
повсюду запах влажного песка
и частый хлопот крыльев диких уток.
В прибрежных шалашах упавших ив
спит ветер, по-весеннему ленив,
играют свадьбы огари и кряквы.
Сквозь ветви в ноздри бьёт
шашлычный дым
и чья-то лисоглазая кызым
из глины выпекает кулебяки.
К ней пёс бежит, срываясь с поводка.
Река грызёт обрывы за бока,
рыбак с водой играется в гляделки...

Мир за окном – эвентуальный сон,
застряло золотое колесо
в рябящей тишине запруды мелкой,
над рыбами, ушедшими на дно.
Весной оттяг – вдвоём открыть вино,
свалиться в бездиетное безделье,
смотреться в тёплый свет на берегу,
я так всю жизнь растрачивать могу,
как прошлым воскресеньем...
Проснуться утром, а вокруг – бардак,
дождя полупрозрачный доширак.
И мы, неисправимые софисты,
уверены – всё прежнее не в счёт...
Как землю ни крути, река течёт
и устье близко-близко.

С вокзала еду на квартиру,
где не заправлена постель,
где рожа умного сатира
висит в прихожей на стене.

Спадает плед из белой ламы,
повсюду солнца рыжий след,
в одежде спящий на диване,
ты улыбаешься во сне.

Дорожный дух смываю в душе,
а после, стоя у окна,
цежу шабли из древней кружки
и не пьянею от вина...

Обнимешь больно и усладно –
огнём со льдом напополам...
И мы умчимся в наши Анды,
как будто сами дети лам.

Верность — это маленькое чудо...
Ты приходишь в дом, включаешь свет,
громыхаешь кухонной посудой;
слышишь, как раскашлялся сосед,
как за стенкой тявкает болонка,
как течёт вода в разводках труб,
как фитиль у газовой колонки
вспыхивает немощен и груб...
Завернёшься в бархат полотенца
афродитой, мокрой от дождя,
начиная жить, светлеть и греться,
и его с работы дома ждать.
И вздремнёшь бессовестно, случайно...
А потом – внезапно в дверь звонит
тот, по чьим губам всегда скучая,
ты бессильно плакала навзрыд.

Ещё слышна слегка, вполуха –
крылатой музы чудо-речь,
но чертит скряга-Неписуха
границу, что не пересечь.

За ней сухие буераки,
планетный хрип бездумной мглы,
в цветах воинственного хаки
души нечистые углы.

Её, как нищенку, босую
сажаешь в сердце под замок.
Раз в месяц бросишь Неписухе
горсть полувыеденных строк.

И будет рядом циник шастать,
и сарказмат словцом кипеть.
Из миллиона – пара шансов
заставить рот стишатить впредь.

Свалившись с неба в мир кургузый,
немой, безликий – по ночам
в пустыне мыслей вслед за музой
плетёшься в поисках ручья.

Я сочувствую снегу-бедняге,
время вышло, весенний аврал,
а ведь в зиму он каждой коряге
неземной красоты придавал.

Было дело – его возносили,
рисовали, лепили, мели.
Наслаждались неистовой силой
белозубого шаржа зимы.

А теперь в неизбежной опале
он уходит уныл и разбит.
И на каждом своём перевале
выполняет прощальный кульбит.

Становясь то ручьём, то разливом,
то шумя водопадом с крыльца,
мимикрируя в морось и ливень,
горстью градин швыряя в сердцах.

Я снежок по колючинкам холю,
дурачка непутёвого – что ж...
всё пройдёт безвозвратно, невольно,
только ты никогда не пройдёшь.

По мотивам драмы Алекса Пина и Эстер Мартинес Лобато "Причал"

У Вероники дом на берегу,
где в жаркий вечер не смолкает гул
моторных лодок и болтливых крачек,
где сладок запах рисовых лугов
и камышовый пух до облаков
раздутых, накрахмаленных, горячих.

Каналами изрезана земля,
и пресная вода дрожит, звеня.
В груди крестьянки бьётся сердце львицы.
Закат атласно-розов, как форель.
Качается кувшинка-колыбель
с малышкой от женатого мадридца.

Желать сильней, чем в силах объяснить,
бежать за ним в шафрановые сны,
кормить его любовью и паэльей.
И рыбаков-красавцев батальон,
но сердце Вероники — эталон
доверия и преданности цели.

В свободе заболоченных лагун,
сорвав с себя одежду на бегу,
ныряет в синь восторженно и дико.
Гудит айфон под утро. Номер скрыт.
Как предстоит расплакаться навзрыд,
пока ещё не знает Вероника...
---

...У Алехандры жизнь полна идей,
расписан по минутам каждый день –
задачи, встречи, чертежи, проекты.
К лицу надёжный многолетний брак,
и тот аборт, как маленький пустяк,
ведь Алехандра – лучший архитектор!

Как вышло, что вся жизнь пошла ко дну?
Пятнадцать лет любил её одну,
и вдруг исчез. Ей больно до озноба.
Узнать намного больше, в том числе...
А небо разговаривает с ней
глазами одиноких небоскрёбов.
---

Он выдохся, запутался, устал.
Он ставил их двоих на пьедестал
в пылу марихуановых простраций,
вдыхая женский смех, угарный смог.
Он выбирал так долго, что не смог
навечно ни с одной из них остаться.
---

В краю аутентичных деревень
гулять по пляжам в шляпах набекрень,
в прозрачно ниспадающих туниках,
ни скорби, ни запретов, ни тоски,
вино и пинчо с мякотью трески –
вот рай для Алехандры с Вероникой.
---

А я смотрю и попросту дивлюсь —
мельчее ты, Испания, чем Русь,
в твоей душе — высокой страсти мизер...
Здесь те же лодки, местный мулен-руж,
но от страстей, коль закипают уж,
взорвался бы испанский телевизор.

В городе, пахнущем снегом талым,
влажным бетоном, дорожной сажей,
время плывёт голубым нарвалом
между пятнистых многоэтажек

Ночь постепенно глотает звуки,
жмётся плотнее к подъездным дырам.
Я замечаю, язык мой – друг мой,
старые песни уходят с миром.

Чувство утраты мелькает в прошлом
нервной улыбкой в далёкой драме,
боль – хладнокровная кредиторша –
всё до процента дерёт годами.

Гон сумасшедших весенних соков,
и понимаешь, что стала крепче,
глядя в мозаику хрупких окон
выжившим деревом в гуще смерча.

И понимаешь свою защиту
в запахе жизни вдали от дома,
даже когда в носоглотке щиплет
от приближений к губам ведомым.

Это с тех пор, как мы вместе, точит,
как в алфавитной победе Кадма,
память охотится ловкой гончей
за независимой птицей кармы.

И выплывая среди проталин,
город становится чёрн, пещерен,
где примитивно слова отстали
от человеческих ощущений.

Их не хватает, их слишком мало,
чтобы построить безумный ребус...
Проще на тёплой спине нарвала
мчаться к тебе, разрезая небо.

Зимой в деревне никакой движухи,
из города нагрянешь невзначай –
деревья, отороченные пухом,
и на задворках белая парча.
В мороз тоскливо шарикам и жучкам,
зато дымы игривы и густы,
а люди – от получки до получки,
от пенсии до пенсии – грустны.

Вот дом свекрови, третий от часовни,
посыпана дорожка в аккурат
до самого крыльца песком и солью,
и возле бани вычищен квадрат.
Войти без скрипа – целое искусство,
а я люблю сюрпризом: "Здравствуй, мам!"
Пропахли сени квашеной капустой
с говяжьей требухой напополам.
Мурлычет, трётся мраморная кошка
(опять Цыганка, вижу, тяжела!).
Я чую запах жареной картошки,
которую нельзя не возжелать.

Так солнечно внутри цветастой кухни,
и мама удивительно светла,
до вечера наливочки с ней ухнем
за жизнь, что дружбу нежную сплела,
за то, что в необдуманных маршрутах
осталась ей любима и близка,
а свёкр обязательно подшутит:
"Ну как там сумасбродная Москва?",
и ревностно вдыхая наш олд-фэшн,
поморщится притворно, мол, "кисляк,
и если бы не язва, то конешно б,
теперь одно пристрастие – табак!"

Сварганит самокруточку, присвистнет,
за тридцать лет оплыл и полысел,
а раньше за пивком летал с канистрой,
за юбками гонялся по весне.

Выходишь сытой с торбами гостинцев,
ведомая энигмостью ветров,
и пёс навстречу следует провидцем,
заглядывая в самое нутро.

Может мой дар предназначен для людей, которые ещё не родились?
Ван Гог. На пороге вечности
Джулиан Шнабель

Ты был непоправимо одинок,
влюблённый в охру вянущих подсолнухов,
и вензели в песке тех дней, Ван Гог,
дешевле вин в генгетах замусоленных.

Бугристый, тесный город у реки,
сырой сквозняк пустой бесцветной комнаты,
разбитые до трещин башмаки,
и сломленность, которая не помнится.

Бессвязность лет хронической тоски.
А ты искал в печали удовольствие,
как поздние, рахитные ростки
сосут лучи перебродившей осени.

Мытарствуя с мольбертом за спиной,
пожизненным заложником забвения
ты вдоволь обпивался синевой
и знал недуг, но верил в исцеление.

Яви́ться чёрным бархатным грачом
в беспамятство нелепое, абсентное –
обнять тебя и плакать горячо,
не в силах предсказать звезду бессмертия.

Быть ласковой травой под смрадом ног,
стать ангелом и боль разлуки вынести –
за волшебство мазков твоих, Ван Гог,
за вечное безумие наивности.

1. Бемби в мегаполисе

Там, где домишки вьюгой припорошены,
где старый парк, в котором спят трамваи,
заблудший оленёнок тыкал рожками
и вслед ему гудела кольцевая.
Копытцами он бил хрусталь на лужицах,
шарахался от радуги бензина,
всмотреться всё пытался или вслушаться
в тяжёлый мир металла и резины.
Кричали ему люди озабоченно,
а он кружился бедный с перепугу,
и чуть не стёр животик об обочину.
попав под звуковую центрифугу.
Текли авто на сумасшедшей скорости,
а он дрожал – малыш в громаде мира...
Дедок смешной в весьма почтенном возрасте
хотел забрать дитёныша в квартиру,
но тот рванул в кусты, не тратя времени,
и был таков беглец на ножках-нитях...
Как будто исчезая в измерении,
где протрубил олень,  лесной хранитель.

2. Душа города

Телёнок ткнулся в маму рожками.
Коровы ходят, как трамваи.
Дворы чуть снегом припорошены,
а рядом стройка кольцевая.
Сараи вязнут в талых лужицах.
Тепло от запаха бензина,
но стоит в бунт коровий вслушаться,
тошнит от выжженной резины.
Бока скотине озабоченно
почешешь – фыркнет с перепугу,
то трактор пятится в обочину,
то сливки белят центрифугу.
Здесь всё снесут, застроят вскорости,
с какой обстроили часть мира.
Почти удача в зрелом возрасте –
сменить барачную квартиру.
И позабыть в ближайшем времени
о всех, сюда ведущих, нитях.
С тоской на город в измерении,
глядит село – его хранитель.

3.  Странная квартира

В центре новостроенного мира,
будучи в активном, бодром возрасте,
я купила нужную квартиру,
и ремонт прошёл в завидной скорости.
Из окна смотрю, как небом в лужицах
моет проходящие трамваи,
и пытаюсь в небо ночью вслушаться,
но слышна лишь гонка кольцевая.
Крыши дымом, словно припорошены,
окон блеск с оттенками бензина,
и антены гладят небо рожками
через свислость проводов-резины.
Не эколог я, но озабочено
вдаль гляжу и вижу с перепугу –
стая птиц покинула обочину,
обернувшись в вихрь-центрифугу.
Это длилось час земного времени,
и на дождевых повисли нитях
здания в прозрачном измерении,
и присвистнул домовой-хранитель.

4. Смелые улитки

Камышовым пухом припорошены
дальние заливы в летнем времени,
слизни целоваться лезут рожками
в сказочном природном измерении.

Им бы в современном мире вслушаться –
ширится дорога кольцевая,
но сидят они в росинках–лужицах,
видя лишь стрекозии трамваи.

О люцерне грезят озабочено.
Здесь в глуши – ни газа, ни бензина.
И ползти с осоки на обочину
им хватает времени-резины.

Даже с ветром на огромной скорости,
улететь песчинкой в центрифугу
не боятся слизни в детском возрасте,
хоть и замирают с перепугу.

Что спасает их от стрессов мира?
Лес. Их благодетель и хранитель.
И ползут счастливые в квартиру,
к лотосам с купавками на нитях.

5. Куклы

В старой мастерской, на ветхих нитях,
ароматной пылью припорошены,
в полный рост болтаются  – хранитель
и нечистый с вогнутыми рожками.
Кто их видит, сразу с перепугу
крестится истошно, озабочено,
мысли попадают в центрифугу,
из окна бросаясь на обочину.
Кто-то у дверей налил бензина
и поджёг, пытаясь в звуки вслушаться,
но расплавив коврик из резины,
сам огонь исчез в лучистых лужицах,
лоджия провисла кольцевая,
но не от пожара, а от времени.
И звенели издали трамваи,
будто шли в соседнем измерении.
Мастер кукол не работал в возрасте,
не пускал помощников в квартиру,
не было у пальцев прежней скорости...
Куклы жили в сердце его мира.

В старой мастерской, на ветхих нитях,
Мастеру, ушедшему из времени,
ставит свечи тряпочный хранитель.
И нечистый плачет в измерении.

В пещерном сумраке от угла
туманный пар из ноздрей вола,
протяжный отзвук дрожащих коз,
шуршащий трепет кобыльих кос,
и хруст соломенный от ослов.
Был вечер тесен, а ночь без слов,
на стыки каменные мягки
легли небесные лоскутки.
Две тени замерли над одной
в молочной дали с одной звездой,
на всей земле из песка и льдин,
пришёл, кто будет всегда один.
И всех увидел на вдохе Он –
волхвов, спешащих в пандохеон,
верблюдов, с ними идущих смирно,
в тюках их – золото, ладан, смирну,
Он видел ангелов, нёсших весть,
и то – зачем и надолго ль здесь.

Литературная игра Снежки,
задание: вол, лоскутки, вечер

Под небом подмосковным, где авто
трут выхлопами контуры хрущёвкам;
где говор просторечный и блатной
у тех, кто жизнь по дурости прощёлкал,
окурками усеян рыжий снег
под окнами с алоэ и геранью,
где по ночам потусторонний свет
гораздо ярче света за дворами,
взмывает привидением бельё,
гыгыкают подростки у подъезда,
здесь чьё-то детство, знаю – не моё,
мелькало в сутках будних и воскресных,
а я? Что я здесь делаю, спроси?
В убежище от прежнего, былого...
В любую пору севшая в такси,
примчавшее к паяцу-острослову.
Здесь шёпоты застенные легки,
застенные часы роняют время,
там бабушки живут, как мотыльки,
в тяжёлой вязи хрупких измерений,
в бессмысленной соседской маете,
и там ещё скрипит их век минувший.
А ты так светел в замкнутости стен,
каракули черкаешь на листе —
обросший, с бакенбардами,
Непушкин.

Забронируй мне жизнь
/Маруся/


Ещё бы ошибаться, налегке
срываясь с облюбованного места,
с нуля соединять ничто с никем,
принять всё то, что стоило протеста,
аффекта, приземления и лжи
самой себе, что в жизни нет дуплета.
Так многое поверхностно лежит,
но большее уносит встречным ветром.
Идёшь дуром
сквозь бренный пыльный рой,
забыв долги, обязанности, карму,
не столько из-за пазухи, порой –
из обуви вытряхивая камни.
Сбываются года и города,
но в зеркале реальных искажений
сеть трещин в никуда и никогда,
где всяк в себе по-своему блаженен,
кто с дьяволом, кто с ангелом вблизи
пытается постичь энигму пуска,
взывая: "Забронируйте мне жизнь"
И требуя грехам перезагрузку.

По мотивам преданий о скандинавском конунге
Рагнаре Лодброке

Как бы однажды, из тени выйдя,
не оказаться в кромешной тьме.
Был ты никем, но слепой провидец
знал результаты земных потерь.

Выпал жребий губить и грабить —
куй себе мьёльнир, точи топор,
миром по-прежнему правит зависть,
смерть скачет рядом во весь опор.

Завтра в пространство родного дома
может сквозь стены проникнуть зло;
женщина вправе ласкать другого,
если ты долго не шёл на зов.

Дети взрослеют на грани поприщ,
не предначертанных им людьми,
вдоволь играя с горой сокровищ –
давней причиной твоих седин.

Что ты увидишь в загробном свете?
Слаще ли божьи пиры земных?
Время всё тише внутри столетий,
змею не страшен укус змеи.

И мертвецов не согреть молитвой,
войны – потомство войны одной,
самой порочной и плодовитой,
перевернувшей моря вверх дном.

Если б ты сеял и жал по воле
вышестоящих небесных сил,
но редкий циник и мощный воин
лишь сумашествий достиг пустых.

Вопли страдания, стоны, крики,
крест против крови в пылу огня...
Ты, несомненно, бесстрашный, викинг —
волк, задушивший немых ягнят.

Ты же не думал, что грянет кара,
как повернутся к тебе лицом
ангелы смерти твоих драккаров,
ярость и злоба твоих жрецов.

Первым однажды ты плыл на запад,
первым познал, как всесилен шторм...
В мире по-прежнему правит зависть
в землях, где царство твоё прошло.

Антиподы – 12,
пастораль – глыба

... а в зиму были, что ни говори,
на редкость пасторальные пейзажи –
бело в окне от снежной мошкары
и тишина спокойная, лебяжья.
Войдёшь в неё, как чистая вода –
прозрачна, неподвижна, невесома.
Пока в ладонь не ткнётся волкодав
услышать человеческое слово –
горячей мордой, носом ледяным,
глазами друга‐интеллектуала...
И те моменты нежности даны
валяться, млеть в пуховых покрывалах,
дурачиться, носиться по двору...
Смеётся мамка, машет мне и Рэю.
А глыба солнца тает на ветру,
кончается зима...
И я взрослею.

В покрытой шкурами яранге
бормочет старая Мэкы́м,
бураны стихли над оврагом
и серебрится снежный дым.

Сегодня долго выли волки,
а дух яранги – вял и хвор,
и потревожить их двустволкой
мешал слабеющий костер.

Скулят, бездельничают хаски,
грызут моржовые хрящи.
Скуднеют прежние запасы,
и в доме год, как нет мужчин.

У океанского залива
среди усатых нерпьих морд,
когда прошёл стеклянный ливень,
упёрся в мыс пропавший борт.

Мэкым старается, хлопочет,
бурлит в котле китовый суп,
с материка приедет дочка,
земля несёт олений стук.

Чужда наследнице яранга,
смешон шаманский лексикон,
едва ли вспомнит – спозаранку
по мху носилась босиком.

На белоснежном звёздном поле
следы песцов, как письмена.
И духу древнему в юдоли —
Мэкым останется верна.

"Я не уеду", — скажет мудро,
смотря сквозь снег в густую синь
в тысячелетнем ритме тундры,
где голубикой пахнут сны.

Весной шмели звенят над ухом
в краю брусник и росомах,
а волны трут о камни брюхо,
и снег из чаячьего пуха...

Мэкым найдёт весну сама.

Луч солнца вспыхнет фиолетов,
скользнёт по травам вековым...
Навстречу выйдет много предков
и все обнимутся с Мэкым.

Один лишь ты способен рассмешить,
проникнуть словом в сумерки души,
забывшей дар страдать тоской любовной.
Легки, нежны цветные пузыри,
ты сказками меня приговорил
идти к тебе послушно и безмолвно.
Тепло и тесно думать в снегопад,
что ты и я тайком случились над
реальностью безумств и беспорядка.
В твоей улыбке больше глаз, чем рта,
и дьяволу присущая черта –
смотреть насквозь прищуренно и сладко,
бесшумно прикасаясь к воплям чувств.
Не потому ли пойманной мечусь
в жилом и нежилом пространстве дома,
что загнана и впитана в тебя?
...душа – лепной, прекрасный материал
для сведущих в бессилии ведомых,
на ощупь, как туман и облака.
И роль моя в судьбе невелика –
ждать, созерцать и обнимать паяца.
Смирения не дал мне бог, а жаль...
но я сажусь в твой странный дилижанс,
чтоб никогда теперь не расставаться.

Когда и печали становится много,
и мир поворачивается спиной,
правитель тайком покидает город,
меняя дом предков на гостевой,
толпа уповает на божью волю,
а воины служат за честь и хлеб,
и город в интригах, болезнях, войнах
становится старше на сотни лет.

Он больше не в силах с людьми родниться,
ломаются стены, стекает грим.
Качаются в трансе большие птицы
от сытного корма в песке руин,
коптится кострами морское небо,
лучом ядовитым ползёт рассвет,
но тот, кто остался безмерно предан,
останется предан – и хвор, и сед.

Мудрец уверял всех, что ливень страшный
погасит огонь и утопит тьму.
В тот день он висел перед главной башней,
как враг и народный зачинщик смут.
А гром нарастал и бесились воды,
ослепла от ливня и стоков жизнь...

С тех пор одинокий, пустой, свободный,
ракушечный город на дне лежит.
Никто не всесилен к нему спуститься...
Ворчат рыболовы — всё вздор и муть!
Но старый отшельник о рыбьих лицах
почти не рассказывал никому...

Он помнил, как шею петля сдавила,
как ринулись люди в провал ворот.
Как нёс его бережно долгий ливень
в сияющий звёздный водоворот...

Зимой в провинции в тишь да рань
бело и скучно, куда ни глянь.
Уткнёшься сонным лицом в окно,
как на музейное полотно.

И ничего неземного нет,
всё также было назад сто лет:
скрипели двери в мороз густой,
вороны гаркали в тракт пустой,

невестам снились зимой сватья,
берёзам снились зимой платья,
а к церкви плакать за медяки
сходились хмурые бедняки.

Спешили бабы тоску лечить,
вжимаясь в шали, в тепло овчин,
туда, где дюжина лиц в анфас,
где ближе неба иконостас,
где из углов и со всех сторон
слетались ангелы на амвон.

Сияла миру одна звезда.
Ночами слышались поезда.
Бродячих кошек гоняли псы.
Пьянчужки драли себе носы.
И не честнее слова писцов,
и не светлей голоса певцов,
и не расчётливей торгаши,
и не кудрявее малыши.

И в эту зиму, в любой из дней
ни снег, ни ангелы не белей.

Забор с занозами. Раскидистая вишня.
Вкривь-вкось сколоченная пёсья конура.
Цветёт чертополох с крапивой пышной
от бани до некрытого двора.
Зачем сюда опять несёт Всевышний?
Продать бы развалюху и с концом...
но вижу, как печушка хрипло дышит
и деда загорелое лицо:
"Приехала? Ступай, смотри на дичку,
там тьма медовых яблок, набери..."
У самого в зубах дурной привычкой
всё время беломорина горит.
И пахнет в доме кошками и луком,
ажуром на подзоре петухи.
И мухи нудно крутятся над булкой,
оставленной в тарелке от ухи.
Днём солнце на плетёных половицах
разбрызгано топлёным молоком...
И на газетке сушится душица...

Здесь клетка, ожидающая птицу,
чтоб стать ей вечным райским уголком.

Блиц – 81, привязанный

Идёт всё к тому, что господний взгляд
устанет следить за нами.
И маленький остров, – планета Земля, –
навек превратиться в камень.
И будет лететь этот камень столь
безжизненным, бесполезным,
оплавленным ветром бессчётных войн,
что путь будет – кануть в бездну,
в глухое забытие божие, в брак
напрасного эксперимента…
Но вдруг повезёт – и не будет так?
Мне хочется верить в это.

Андрей Яковлев


Забыть библейские основы
и натворить грехов недолго –
всё начинается со слова,
с измены, с денежного долга,
всё начинается с обиды,
с раскопок в памяти, с упрёков,
с неутолённого либидо,
с патологических пороков.
Всё начинается с осколков,
со слёз, с молчания, с игнора,
с пятна от жира на футболке,
со склок, с чужого разговора,
с непостоянства, с опозданий,
с незаводящейся машины,
с погоды, с лифта, с личных маний,
с филий и с фобий, с матерщины,

с косого взгляда, с горя, сдуру,
с недосыпания, с привычки,
с неудовольства за фигуру,
со страха, сослепу, с кавычек,

с разбега, с горя, с дня недели,
с потерь, с поездки и с покупки,
с понтов, с расправленной постели,
с чужой записки, с лести, с шутки,

с романа, с флирта, со знакомства,
с пустого, с долгого, с обмана,
со свадьбы, с родины, с погоста,
с азарта, с рваного кармана,

с глотка, с витка, с закрытой двери,
с наскока, с потолка, с совета,
с миниатюрных недоверий
и с недослушанных ответов...

Всё начинается с немногих
вещей в обычных рамках буден.

Но войны длятся слишком долго...
и навсегда уходят люди.

Время длинного отпуска. И ничто
не бывает приятнее и нужнее.
Солнце просится в створки закрытых штор
но не будит, и зимние сны нежнее.

Можно завтракать лёжа, ходить в кино,
перечитывать книги, висеть в рунете,
забавляться стихами, смотреть в окно,
как гуляют прохожие по планете.
Телек, музыка, милая болтовня,
смех и тающий снег от гостей в прихожей...

Знаю, там не хватает тебе меня.
Здесь тебя мне совсем не хватает всё же.

Лица, улицы, вывески, свет, дома –
с этим городом вышло сродниться кровно.
Всё в ленивой провинции сплошь дурман.
Я, как божья коровка в затворе рам
сплю, пока не распустятся аэродромы.

Forbrydelsen
Софи Гробёль

Сара ходит в толстых свитерах,
в старых джинсах, в куртке нараспашку.
Вязнут скандинавские ветра
в каменных столпах туманных башен.
Солнце скупо греет витражи,
кроет морось домики-фахверки.
Тянется нуаровая жизнь,
вспыхнув оружейным фейерверком,
чуть звенит рождественский мотив,
нежность в Саре льётся струйкой зыбкой,
цепкий, тренированный мастиф
прячется в нордической улыбке.
Ей привычен холод кобуры,
шум в висках и взгляды исподлобья,
ни к чему судьбу благодарить
за искусство чувственных пародий
истинно бегущей от любви
к дару справедливости фемиды.
Там, где город мыслями бурлит,
из пороков строят пирамиды,
неудобна правда, ложь сладка,
демоны вселяются в пророков,
где душа уходит с молотка,
а с грехами – тяжба и морока,
Сара глубоко вдыхает мглу,
страшно ей, но боль потерь острее...
Слишком много правил на игру,
время – враг, и время – лучший друг.
Догадайся, кто кого застрелит?

А если говорить о Рождестве...
Запутались в серебрянной листве
тугие завитки морозной дымки,
бельё согнулось холодом в дугу,
травинок пятна рыжие в снегу
пучками колыхались у тропинки.

Играло отражением окно,
шипело благородное вино,
томился кролик в шубе из сметаны.
Виляла ночь сиреневым хвостом
и вспышки звёзд, упавшие на стол,
мы с аппетитом нагнанным сметали.

Раскачивал луну игривый бес,
а за подъездом обходя подъезд,
брёл человек уставший и понурый.
О нём болтали многие потом –
он был одет в гиматий и хитон,
и золотистый свет над шевелюрой.

Мы долго не могли в ту ночь уснуть,
как будто упустили смысл, суть,
мелодию в расстроенном рояле...
Всё разговоры праздные вели,
а человек прислушивался к ним,
стучался...
И ему не открывали.

Я напрочь забываю о тебе,
но стоит въехать в сонную Мордовию,
стучит-бренчит в багажнике скелет,
мой эпидермис делая бордовее.

Сливаются и небо, и поля,
и встречный свет, и время перемешано.
Пощипывает струйка февраля,
и коротит внутри от пульсов бешеных.

Лавина снежных брызг из-под колёс
окатывает яростью извозчика.
Сигналом режет слух тяжеловоз.
Так мчится по шоссе породный пёс,
сбежавший от любимого заводчика.

Сияла ночь.
Луной был полон сад.
Лежали лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали
А. Фет

И во всём есть черта,
заступить за которую – риск
не найти ни черта,
а попасть в западню невозврата.
В безнаказанность алчности
своры дешёвых актрис
не уверуют лишь разорённые
ими солдаты.
Авантюрно молчание губ
в благовонии зла,
щекотлив омерзительный строй
сластолюбцев элиты.
А от нежного утра с тобой
словно впилась весна
в нерастаявший снег,
догоняющий
поезд транзитный.
Научи меня слабости, святости,
верности без
отчеканенных слов
об изнанке свободной морали.
Разве я виновата,
что мой избалованный бес,
ощущая твой взгляд,
истерично блаженно виляет
и, как псина голодная,
вьётся и смотрит в глаза?
И бороться нет сил у того,
кто всегда непреклонен...
Словно солнце игривое
прячется в горный базальт,
прижимаются щёки горящие
к жёстким ладоням.
И надменная лёгкость движений,
огонь, грациоз,
что сводили с ума простофилей,
сгорая и тлея,
превращаются в траурный шлейф
разметавшихся кос.
Ты не сможешь забыть?
И другие забыть не сумеют.

Конкурс: Маска, я тебя знаю
Мата Хари

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудит в беловолосой голове
с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
им ночью колыбельные слышны.
Она от одиночества поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой...
в остывший дом, где счастье не живёт

Блиц – 80, птичий

Он к женщинам в квартире не привык
и с каждой дамой, ночь прокуролесив,
искал воображаемый тупик и
ждал шагов в прощальном эхе лестниц.

А в мрачный день, дождливый и сырой,
когда влекут харчи и тары-бары,
как все холостяки, он шёл домой
сквозь вяжущую музыку пивбара.

Давила скука бесполезных лет,
восточных жён нахваливали братья,
но душу грел немецкий пистолет
и снимок рыжей фрау в чёрном платье.

Под стёртой пеленой кровавых брызг
улыбка жрицы в лике конопатом.
И память, словно кость, давно изгрыз
голодный пёс зарытого штрафбата.

О, как была по-русски сложена,
в постели наизусть читала Блока.
Она была ему почти жена...
Она была ему почти жена...

А стала пулей, просвистевшей боком.

Антиподы - 11
мороз – росток

Лучше молчать, где раньше болтал без умолку.
Легче кивать, где спорил напропалую.
Странно ласкать морозные звёзды в сумерках,
рисовым самогоном бродяг балуя.

Словно росток весенний беречь от инея
слово люблю, проросшее через камень.
Сквозь временное пространство держать, как ты меня.
И не бросаться в глаза, а врезаться в память.

Чувствовать жизни движение – одностороннее.
Гнать, как фартовый конь, проходя барьеры.
Господи! – заорать – сохрани дорогое мне,
не позволяя ничем дорожить без меры...