Я люблю тебя слушать, Стиви, играй,
твой нью эйджовый рай,
неземной эмбиент,
бледно-розовый май,
в голове самый край
восемнадцати лет.
Я люблю тебя слушать, когда болит,
сердце - это болид
из вселенских каверн,
и сквозь мрак подолгу летит, горит.
Из окна твоего сумасшедший вид
на кленовый сквер.
Я люблю танцевать под тебя, под тобой,
мои клавиши пахнут искусной игрой,
губы чувствуют пенистый рвётся прибой,
сталось - сдаться ему в бессилие.
Языки звёздных псов лижут клён голубой,
и Луна в эту ночь не вернётся домой.
Играй же, мне нравится, Стиви...

Мы об одном и том же думаем,
одно и тоже говорим,
мы всласть взлелеяны фортунами
в любых подробностях любви,
а те не слишком и торопятся
нам предоставить скучный счёт.
О, нежность, зрелая смоковница,
что пахнет грешностью ещё...
Мы знаем, чем всё это кончится,
в какое время отболит.
Мы помним, как от света корчится
ночной свирели эбонит.
Но страсть похлеще героиновой
кипит в крови безумных тел.
Какими были мы наивными,
когда прижались в темноте -
мы не о том слагали статусы,
мы не от тех зажглись цитат.
Мы - два течения на атласе
в рабочем офисе Творца,
мы - два созвездия нахлёстанных,
мы - две горы в одном хребте,
мы в бесконечном божьем хостеле
не те, кто молится, не те...
А удивляющие именем,
произнесённым всуе ласк.
И этим менее повинные,
и тем же более, но в нас,
бессмертных, может, по-булгаковски
и хрупче слабого стекла -
жизнь развернулась одинаково
и одногласно нарекла.
Чтоб маги с нас писали живопись,
чтоб забавлять живых писак,
чтоб режиссёру въелся в кинопись
наш заводной Эдемский сад.
Чтоб наслаждался эталонами
червивый мозг людской возни
под разговоры поголовные -
как скучно жили, чёрт возьми...
Нам исступлённо и расслабленно
двоим вдыхается цитрон.
Как языки игрались саблями
до поцелуев у метро...
А после мы взрывались ядрами,
да так, что каждый слеп и глох,
и в пропасть счастья молча падали.

И совершенствовался Бог.

Седьмая пятница – 305:
«розовый слон»

Приходит июнь и пора из Москвы тикать
в лугастые травно-цветные миры цикад,
с поклажи дорожной стрясти белый пух семян,
от свежей пощёчины ветра прийти в себя.

Исчезнуть с радаров подружек в лесной альков,
уйти от всемирной облавы поисковиков.
Почти отпускает и меньше болит в боку,
и тянутся губы к цветочному молоку.
Я становлюсь сама по себе, ничья...
но пополам делит холм ксилофон ручья
и не сбежать от мыслей, мой милый царь,
будешь на донышке мшистом звездой мерцать,
краешек платья лучом потревожив чуть,

в нетерпеливые руки войти хочу.
Ночи вдвоём сладкогубы, нежны, льняны...

А на рассветах, где розовые слоны
мягко ступают по млечным пескам саванн -
я выпускаю из сердца твои слова.

Выражаю искреннюю признательность и самое душевное своё расположение
невероятно талантливому, харизматичному, удивительно многогранному человеку,
польскому и российскому Актёру, безусловно с большой буквы, потрясающему - Илье Змееву
за высочайшего уровня закадровое прочтение, камерное мастерство декламации,
за бесконечное эстетическое чувство к любому слову, за тактичность и внимательность
к слабым мира сего.

Laura Li

Декламация

За счастьем
http://litset.ru/publ/16-1-0-44890

Ты слишком смертен, чтобы жить,
а, впрочем,
бессмертия не вправе отрицать.
Какую жизнь душа вернуть захочет,
в такой и воплотится без лица,
без тела позабытого живого,
но в памяти незримо утаив
оттенок боли прошлого ожога
и запах неподслащенной любви.
Утешиться, мечтать, чем станет
завтра?
Обманывать, наращивая гон,
проголодавшись бешено, азартно,
что невозможно выскоблить огонь.
Гореть, дымить, разбрасывая пепел,
излить себя до капельки, до дна...
Мир скажет - Как же он великолепен!
И я склонюсь - О, да...
Но в том беда, что жить ты начинаешь
послезавтра,
на завтра распланировав себя
потратить на замашки Бонапарта,
имея сил на будний сериал.
Всё бредится, что времени несметно,
любовь на расстоянии руки.
Не ты бежишь за счастьем
против ветра,
и на бегу снимая башмаки,
ныряешь камнем в сладкую прохладу.
Твои следы на розовом песке,
и солнце, испаряясь словно ладан,
дрожит остывшим пятнышком в руке.

***

Бессилие магии
http://litset.ru/publ/16-1-0-43775

В гримёрке фокусника пыльный полумрак,
овал зеркальный исцарапан, мёртво-бледен.
С десяток звёзд ютит террариум окна.
У рыбы лунной чешуя из белой меди
звенит, касаясь тишины.
Пуская дым
через края тахты махровой, в аквагриме
матёрый фокусник – разбитым и седым
встречает утро без капризницы любимой.
Пролив остатки коньяка в пустую тьму,
с размаху ткнув холодной вилкой в мякоть стула,
он жизнь прокручивал и думал: почему
судьба трюкачно-виртуозно обманула?

Всё мог – пустыню превратить в цветущий сад,
пройти сквозь стены, спать в огне, и крепли чары.
Подняться в рай, летать, тонуть, спуститься в ад...

а вот любовью управлять – не получалось.

***

Нежнее нежного
http://litset.ru/publ/3-1-0-43195

Мы больше никогда не станем прежними,
непро́житое выглядит важнее.
Мы больше никогда не будем нежными,
в непро́житом придётся быть нежнее.
Ещё нежнее... И рациональнее
распределяя внутренние силы.
Нам предстоит угадывать заранее
эстетику словесного курсива,
не допуская вывихов и ломкости,
пустого косозвука, кривопауз...
Чтоб нежность проскочила между лопастей,
в языкоперемолы не попалась.
Она - любвеобильна, непоседлива,
ей тесно трепыхаться между зорей.
Придётся иногда смотреть рассеянно
на, нежности лишённый, словозорий,
где все больны - словами, многоречием,
с коростой шелушащейся гордыни.
Зачем теперь жалеем покалеченных,
что нами покалечены и были?
Осколками зимы земля просвечена,
незрячие цветы под снежной пылью...

Смотри, как две души по краю вечности
плывут, касаясь кончиками крыльев.

***

Дарите женщинам стихи
http://litset.ru/publ/16-1-0-28624

Давным-давно французские дворы
преподнесли уроки комплимента.
Обычаи читать стихи - стары,
но до сих пор манят игрой момента.
Нашёптывая страстный мадригал,
мужчина зажигает щёки дамы.
Пусть внешний вид его - не идеал,
но он скорей откроет панорамы,
чем самый щедрый будь - дегенерат,
смазливый трижды и до слёз проворный,
того не ждёт любовный аромат
и баттерфляй от женщины влюблённой.
Меняются правители, дворы,
столетьями выращивают розы,
другие яства ставят на столы,
но неизменны в спальнях те же позы.
Вновь повторяются истории любви,
несущие поток добра и света...
Влюбились в женщину?
Дарите ей стихи!
или хотя бы... части от сонета.

***

Три дудукиста

Три дудукиста
http://litset.ru/publ/16-1-0-39600

У юноши Дживана всегда под носом
дудка из многолетнего абрикоса.
Ни зурна не была дорога ему так, ни шви,
как звуки дудука, что прямо из сердца шли.
Оно и поёт. Хоть дома - гостям, хоть в поле -
царапает души до крови циранополем.
Но с болью до стона зовут, умоляя Дживана:
"Играй, друг, играй нам ещё, не вставая с дивана!".
И сердце от радости рвётся:
"Люблю вас, ребята!",
в стотысячный раз умирает в песках гладиатор.
И плачет хрустально, услышав дудение, Ваче.
Ореховым маслом у Ваче пропах каждый пальчик,
и партию "дам" исполнял он дыханием ровным.
Я слушала чудо на бронзе коленей Левона,
а спину Дживан защищал мне от горного ветра,
и млела душа в язычковых словах инструментов.

И всё теряет смысл моментально,
становится раздробленным, пустым,
те ночи, что бессонно коротали,
те фразы, вызывающие стыд,
и тоненькая дрожь паучьей нити,
и страх, по силе с первобытным схож,
когда и господин и повелитель
улавливает маленькую ложь.
Изношенное пёрышко бросает
серебряная птица в темноте...

Во сне я снова бегаю босая
к оладушкам на маминой плите
и дую из гранёного стакана
вишнёвый морс ли, яблочный компот;
и маковые зёрнышки в карманах;
и радио "Маяк" на всю орёт.
Взъерошенные гадкие утята,
ранеток дико сладостный налив...

Всё затянуло в жизненный театр
искусства переброженной любви.
И прежние слова черствее стали,
шли к истине, проделав жуткий крюк.
Как случай слеп и дивен – ты расстаял
от детской непосредственности рук.
Нашёл свои заросшие тропинки,
заброшенное гнёздышко добра.
И молча пропускаются поминки,
отставших поневоле навсегда.
Не маялось, чем раньше я дышала,
от счастья всё казалось, что умру...

Я - бабочка, пропитанная жаром,
порхающая возле нежных рук.

На той горе – легенды дремлют,
но каждый камень говорлив;
цветут Иудовы деревья,
обняв корнями плоть земли;
шершавый скрип фуникулёра –
туда-сюда, туда-сюда,
здесь Бендер с Кисой с косогора
шли брать иные города...

***

...и остаюсь в пределах лимба.
Огонь, что лижет изнутри
нежнее солнца над Мтацминдой
в минуты розовой зари.

А мы – два бога – в главной роли,
где бутафория жива.
Я сладко мучаюсь тобою,
ведь ты мне этого желал?
За то, что был мне непривычен
и говорил издалека,
когда букетик земляничный
принёс в постель на облаках.

И во дворце воздушном, тонком,
где враз любовь с ума свела,
читал мне сказки, как ребёнку,
и, как ребёнок, я спала...

Скверик Банного квартала
полон сладких птичьих нот.
Вязью к церкви Нарикала
дымка сизая плывёт.

Шумно вздрагивают листья,
крона церциса густа.
Ходят сытые туристы
от хинкальных до моста,
говорят многоязычно,
а смеются – на одном.

Солнце – белое яичко
на фарфоре голубом.

В животе играет пламя
приручённого огня,
голова твоя седая
на коленях у меня.

Ты красив, как царь персидский,
задремавший на одре
после стонов одалиски,
совершившей нежный грех.

Гребень пальцев неустанен,
с губ не слово – маков сок,
и слеза – чиста кристально...

Спи, мой царь, ещё часок...

В Уплисцихе царят ветра,
точит камни вода с утра.
По горбатым ступенькам гор
расплескался лучей кагор.

Обернёшься - плывут холмы,
голопузые валуны,
связка ящурок на песке,
давней сказки сухой скелет.

Бездыханные ноздри ям,
тени узников ходят в храм.
Чьи глаза в тусклых ямах пыль
загребали за стон мольбы?
Кто в глубинах жилых пещер
был на смерть так богат, и щедр?

А Тамаре вносили сыр...
а Тамаре дарили сны...

Как бродить, столько лет спустя,
без эмоций по их костям
в полусолнечных днях кессон?

Будто тень я сама, и сон.

Я боюсь этих чувств —
созревающих нежных соцветий,
так похожих на сполохи
в розово-белых дымах
ароматных веранд
в древневременной,
маленькой Мцхете,
удивительной яви,
где разум беспечно дремал.

... о, как влажны, теплы
седобокие камни в апреле,
как мохнатые юкки
фонтанами листьев текли.
И от птичьего многоголосия
в Светицховели
души падали ниц
и стихал человеческий крик.
Оживали шершавые квеври,
гравюры, иконы...

На двоих - хачапури, вино
и сближающий бред.
Шли мы, пальцы как лозы сплетая,
лаская ладони,
прижимаясь, как будто
знакомы две тысячи лет.

Мы остались в истории двориков,
сбитых ступеней,
в долгой памяти улочек узких,
витринных зеркал.

И когда я под вечер садилась
к тебе на колени,
ты меня целовал...
Как две тысячи лет целовал.

Так сладко просыпаться по ночам,
сползая от бессилия щекою
с горячего покатого плеча
в безмолвие желанного покоя.
И медленно губами шевелить,
изображая звуки, но... ни слова!
Смотреть, как луч распарывает швы
тяжёлой сини лунного престола,
где заблудившись в дебрях сонных ласк,
не вспомнилось ни имени, ни дома.
Пульсируя, покачивает нас
цветное море нежности бездонной.
И грусть – вполне естественна, нема –
таится мелкотнёй в глубинах неги.
Плотна и невесома пелена,
в которой помешались быль и небыль.
Плывём себе сквозь время - я и ты,
касаясь животами и боками,
как будто мы - влюблённые киты,
укрытые от мира облаками...

Мне всё не верится, что боги,
рискуя сделать ложный шаг,
перенесут сквозь время боинг,
и осчастливить нас решат.

И мы увидим то, что снилось
на протяжении зимы,
и встык прижмёмся что есть силы,
и онемеем сразу мы.

Как тряханёт сказкокардия,
зажмёт мерцательная блажь,
и разволнуется гордыня,
когда нащупанный мираж
ослабит тело в каждой клетке,
ко всем чертям отправив ум...

За то, что мы общались редко,
нас долго в мире не найдут.
Мы потеряемся, сорвёмся,
и воздадим себе сполна -
недосягаемого солнца
и недопитого вина.

И, Боже, как мне будет тяжко
навек отдать и уцелеть -
нерукотворную рубашку
из поцелуев на тебе.

Над бессознательным ты не властен,
в долгих блужданиях слаще боль.
Кто истоптал лабиринты счастья,
бился о стены безумным лбом.
В огненной ярости глыба тает,
слишком тонка человечья суть,
кровью взбешённые минотавры
плоть на рогах, словно флаг, несут.
Полуживые не стерпят ада,
там даже мёртвый готов ползти.
Хочешь за прелести Ариадны
в каменной клетке себя постичь?
В мягких ладонях клубок играет,
вечной истомой полна душа,
но о последствиях люди лгали,
боги молчали, тебе решать.
Нежность смоковницы опьянила,
голой пантерой лежит в росе,
плещутся кудри в траву лениво,
хочешь смотать их в кулак, Тесей?
Птицы и те распустили слухи,
но шёпот ласки сильнее бурь,
не отличить божества от шлюхи,
сердцем своим покормив судьбу.
Всё ты узнаешь про Илиаду
заново, тронь ненароком нить.
Не покидай корабля, не надо,
и к Ариадне нет смысла плыть.
В Аттике мудрыми станут мысли,
в зимних орешниках сок медов.
Ту, что пророчили Дионису,
не испытает к тебе любовь...
Что же ты смотришь в лицо Гомера,
немо кусая губу, как все?
"Кто-то однажды бывает первым", -
выкрикнет хрипло во сне Тесей.

В несмываемых поцелуях
после сорванных асцендентов
бессловесные мы танцуем
между полом и небом где-то.

Ты тревожишь губами шею,
как шрамируют снег кострами.
Мне тепло в глубине мишени,
и мазила-Амур в астрале.

Есть у царских особ обычай
выходить для забавы к черни.
Свистнет соечка в черевичках
за поклон фонарей вечерних.
Камень, выпавший из оправы,
пыхнет солнцем, вспоровшим двери...

Дай нам, Господи, столько правды,
чтоб в любовь никогда не верить.

Не давай мне ничего на память.
Знаю я, как память коротка.
/А. Ахматова, 1960 /

Правда бывает, порой, слишком тяжким бременем,
не унести далеко эту ношу порознь.
Всякое чувство, слетевшее с губ, проверено.
Всякая мысль, рождённая сердцем, роздана.

Что остаётся на слепках ночей гостиничных?
Запах украденных сладостей, счастье сонное...
Нас разделяет всего один час по Гринвичу,
в прочих параметрах мы без конца разорваны.

Дождь валерьяновый капает. Валидоловый
тает снежок. И так просто отречься. Явственно...

... но, просыпаясь, я чувствую - ты ладонями
гладишь углы любые и все препятствия.
Ты и у смерти выпросишь годы вежливо,
станет, как ярочка перед медведем, кроткая.
Не устоять ей под силой бурливой нежности...

жалко, что память, увы, у неё короткая.

Кшесинской М Ф

Ах, Маля, Малечка, ты - рай и ад его,
сердечко дрожью бьёт в лебяжьей плоти,
целуешь многих, любишь одного,
и стоном отдаёшься в каждой ноте.

Что кровь твоя, простая птичья кровь,
лукавым царедворцам и монархам?
В алмазном блеске царственных корон
любая грань любви дешевле страха
за тяжкий камень свышеданных дел,
а ты паришь лебёдушкой над бренным,
и наслаждаешь полухворый день
уйти в закат очищенно–смиренным.
И смерть – жива, безгорестна с тобой,
а жизнь – легка, игрива и летальна.

Ах, Малечка, ты ключик заводной
хранишь в душе от сказки музыкальной.

В тебя твой милый втянут по мундир,
но крылья тяжелы его и жёстки.
Вы оба не останетесь людьми,
разбившись лебедями о подмостки.

Ах, Маля, как ты крутишь фуэте
в зеркальных переливах залов дома...
И пёрышко скользит на секретер
посланием нечитанным любовным...

Надо спать, говорю себе, надо спать,
оставлять дела, не трястись за мир,
ведь будильник всегда заведён на пять,
а Морфей никому не даёт взаймы.

Надо как-то учиться беречь слова,
не транжиря на тех, кто не слышит слов.
Несомненно, самый большой талант -
отмеряя семь раз, отрезать любовь.

Надо жить, тормошу себя, надо жить,
без канонов, догм и законов толп,
чтоб грести против мощных потоков лжи,
и, быть может, взаправдашний выйдет толк.

Ты всегда верна, обнимая дочь...
Ты всегда светла, если рядом сын...

Ты одна лишь в силах себе помочь -
собери все сны, укради все сны,
где приходит бродяга в Капернаум -
оживляет, лечит, спасает от...

И не сплю, но мотаю себе на ум -
Он поможет всем, а Ему - никто.

...Она зажгла сигарету, меня коснулась рукой,
И, оказавшись раздетой, вдруг стала нежной такой.
/В. Кузьмин. Ведьма/

Звёзды спят на мятых облаках,
полные своих вселенских мыслей.
Эту ночь поездка бла бла кар
в соболино-чёрном мицубиси.
Цвета кофе цепкие глаза
у того, кто мчится от заката
до рассветных сумерек, азарт
в редких вспышках встречек языкатых.
И гудит от скорости во лбу,
тянет в сон увязнуть по ключицы...
Милый мальчик хочет наобум
то, что с ним сегодня приключится.
На его солёное тату
липнет дорогущая рубаха.
Я ловлю два слова на лету,
и дышу в затылок Авербаха,
и воспламеняюсь от стыда
на заправке в пункте Луховицы.
Лижут светом фуровы стада
наши очертания и лица.
Гоголевский месяц на боку,
словно бес разлёгся востророгий.
Боже... сколько было на веку
этих шуток чёртовых в дороге.
Словно тигры сытые молчим
мы на Федерации в шашлычной.
У обоих тысячи причин
вовсе не рассказывать о личном.
И поют ветра на все лады,
задевая струны сосен сирых,
ненавистный сигаретный дым
мне впервые нравится так сильно.

Антиподы - 169
облако - индеец - балалайка

Индейцы, как прежде, не любят белых,
для белых индейцы - не первый сорт;
но И́си - потомок чероки смелых,
и пишет в Россию который год

о водных такси в Оклахома-Сити,
и свистах торнадо над башней Чейз
- на рамблере школьнице Маргарите
из знатной московской семьи врачей.

И Рита хранит непростую тайну,
взлетая на сахарные облака,
и модный жакетик её притален
(как выбрала мама), и ей пока
родители в профиле ставят лайки...

Волнует каноэ от рыб в воде,
и чудится И́си, как с балалайкой
танцует медведица в жаркий день.

Бегу к тебе сломя голову,
забыв обо всём вчистую,
солнце моё соловое,
осень в туман кастует.

И влюблена до одури,
не обернуться к дому,
вялятся мысли-лодыри
в бархате снов бордовых,
да за глазища дымные
терпит меня бумага...

Вот добегу, любимый мой,
позволю себе заплакать.

Вначале мы прижмёмся спинами,
дрожа от сладкого предчувствия -
слепыми, влажными дельфинами,
переговариваясь умственно.
Пока шелка ещё не вспененны,
а небеса ещё бездонные,
пока ты пут между коленями
не срежешь острыми ладонями,
пока не слиплись поцелуями
солёных губ края волнистые,
но эмбрионами сутулыми
сердца выстукивают истину,
что быть истерзанными, слабыми
от игр в мягкой ламинарии.
И вместе плыть под звездопадами
в Амбролаури ли, в Телави ли...

Тепло.
Осень балует нотами замедленных элиминаций.
Облака нежнее любовников, не желающих расставаться,
пышной меренгой на розово-белом и голубом,
на волнах-простынях, качающих сонный дом.
... я помню тебя в ослепительно близком хитоне,
шепчущего в наигранно менторском тоне,
цедишь вино из кубка, клубника на шпажках, ах...
Салон самолёта становится шире впотьмах,
врастающий гул и тело - единым целым.
Наваждение не излечивают гиппократы и авиценны,
полёты на Марс, или к Господу на приём,
он всегда велит отдавать, что взаймы берём.
И ни с чем не жаль расставаться, но с днями теми,
где в порыве горячем губы вжимались в темя,
как безмолвной Венерой ревниво дышал Мане.
На ржавой фотке, вмятой в потёртое портмоне,
та мечта, яже еси на небесех,
у которой крылья легки, и шасси мягки, и живы все,
остальное неважно - отдать, раздарить, поделиться...
Осень душна настолько, что не улетают птицы.
Город графичен сквозь сумерки авиалинии.
Я привыкла носить твои кольца из алюминия.

"Нравятся ли вам мои цветы?" -
Мастера спросила Маргарита
И, услышав "нет", букет в кусты
Женщина закинула сердито.
Ю.Б.

Послушай, зачем тебе столько масок,
ведь жизнь не мистический карнавал?
К лицу добродетель в прозрачной рясе
послушнице праведного пера.
Писатель молчал о твоём секрете,
абзацы вылизывал всласть огонь,
и с первого взгляда простой букетик
не разглядели глаза его,
но Мастер один, и цветы в единстве,
а книги - надёжней хранить в огне.
В душе, Маргарита, так много истин,
что можно от счастья осатанеть.
За ним ты пошла во дворцы и в кельи,
и в адову скверну, и в парадиз.
Он первый из тех, кто не брал фамилий,
кого ты не первую любишь жизнь.
Твои аргументы нежны и голы,
и с плебсом причины тягаться нет,
у Воланда тоже к искусству голод,
ему по карману твой женский бред.
И всадники мчатся по звёздам битым
к пристанищу вечных любовных дум.
Ты снова ожившая, Маргарита,
как было написано на роду.
Где мечутся молнии в фейерверке,
сквозь ливень не видно домов Москвы.
Букетик невесты и бутоньерка,
как звёзды, на Млечный легли пустырь.
И жёлтой пыльцой полетело время.
от той псевдожизни нет боли в швах
...
Никто и не думал о переменах,
пока ты с букетом не подошла.

...Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина :
Вот жизнь…

А.С. Пушкин, отр. "Евгений Онегин"

______________________________

Всё вышло по писанному закону -
умаялась осень, пришла зима,
и тонким ажуром укрыв икону,
паук одиноко сошёл с ума.

Чернильница ссохлась без сочной сини,
перо бездыханно в листах пустых.
Безогненным эхом легли в камине
остатки волшебной земной трухи.

Оплывшие свечи на канделябре.
В сафьяновом кресле дымится кот.
В овале цветочном - кудрявый абрис,
и дивно углами завит блокнот.
Чугунная кукла душою вязка,
под окнами инея рваный мех...

Дворовая девушка ткала сказку
когда-то для Саши тайком от всех.
И снежные осы ныряли в дульчец,
и крупных слезинок звенел опал.
Сочувствовал, зная девичью участь,
с портрета напыщенный Ганнибал.

Потёртое мыльной доской корыто,
седую старуху, рыбацкий дом
и рыбину в неводе с пеной взбитой,
ровняла натруженная ладонь.

Ткала и срасталась сильнее, туже
с поэтом, пролившим любовный хмель.
А время палило не с тех оружий,
избранника нежной девичьей дружбы
к себе навсегда увела дуэль.
И чувства юницы вольны и зыбки,
кровинки залижет февральский снег.
Толкуют о них за спиной калитки...

но с неба плывут золотые рыбки,
и барин приносит их ей чуть свет.

МКК «За подвесками королевы»
1-ый этап

Дома до звёзд, а небо ниже ив,
приходит время думать о любви,
меняя точку зрения на угол.
От снежных капель слепы окна в сквер,
мне пусто в позолоченной тоске
смотреть на листопадный буги-вуги,
пьянеть от двух бокалов совиньон,
и до утра не спать, какой там сон,
когда душа расхныкалась, размякла.
И сердце бомбой тикает внутри,
отсчитывает ночи - раз, два, три...
И нет сильнее афродизиаков,
чем ворох перевспомненных стихов,
охапки взглядов, блики сладких снов,
не сбывшихся и сбывшихся когда-то.
Вернёшься и в обнимку посидим
до первых слабых тонкошкурых льдин
в зимовье чувств персонами нон грата.
Недолго, а иначе мне хана.
Скорей бы наступили времена
отсутствия надколов альтер-эго.
Зима любви три месяца метёт,
и ломит рот найти твоё лицо,
чтоб вцеловать прививку от побега.

Когда скучает королева,
к ней доставляют музыкантов,
и те из кожи вон играют,
стирая пальцы в кровь и рты.
Когда скучает королева,
к ней в тронный зал ведут танцоров,
и те изнашивают обувь,
полдня выделывая па.
Когда скучает королева,
шут передразнивает свиту,
певцы, срываясь, тянут ноты,
напоминая редких птиц.
Король всхрапнёт, ему нескучно,
он устаёт от войн нелепых,
и прочих дел монаршей власти,
во сне мечтая быть шутом.
Когда смеётся королева,
король прощает побеждённых
и завоёванные земли
супруге дарит за pipe.

Огромным царством правит тонус.

Не знаю, что такого в этом городе,
таких вокруг столицы сотня есть,
но я иду и тянется мелодия,
которую мне слышно только здесь.
Её сменяет шустрый свист за рабицей
играющих вихрастых пацанят.
Медовым соком дички наливаются,
осенней флейтой ивушки звенят,
фонтаном бьют цветы пузыреплодника,
а запах лип окутывает ум.
Гляди, как не на шутку распогодилось,
как красит листья дядюшка Ау,
и лето приколачивает к веточкам,
качаясь на стремянке нараспев.
И в клумбах, как в тарелках винегреточных,
шурует мухо-шмелевый посев.
Напиться, наглазеться солнцем режущим,
зажмуриться, отдавшись всем ветрам.
До сладкой спячки в потайном убежище,
стать бабочкой, зажатой между рам,
до слова, громче пушечного выстрела,
до трепета в ладонях ноября...
мою ли душу Бог отсюда выпустит?
моё ли сердце бьётся для тебя?

... и снится мне - зеленоволный луг,
стрекозьи свадьбы в клеверных букетах,
оббитый мхом и мошками, валун,
скатившийся на краешек рассвета,
румяный светлоусый пастушок
с волнующими звуками свирели.
Лежу в гречихе. Как же хорошо...
Вокруг царят такие акварели!
Невиданных оттенков и палитр.
Невольно дух захватывает счастьем,
наполнившем всю-всю меня внутри.
Жаль, с пастушком приходится прощаться,
ему пора. И мысли невпопад
летят за ним в просторы
звёздных вспышек.
Неподалёку вьётся водопад,
поёт вода, но я её не слышу.
И в нежности сердечко горячо
колотится запутавшейся рыбой.
Обводит утро золотым лучом.
Мы порознь проснулись.
А могли бы...

Исаак, забери меня у коня,
укради меня у ферзя,
королеву ты возжелал, кляня,
что желать королев нельзя.

В чёрно-белой жизни твоей дыра,
промельк счастья - дразнящий луч,
где друг-друга помнишь в иных мирах,
но не помнишь миров ничуть.

Опустела память твоя, Исаак,
пересохла словами речь,
и король с ладьёй, одинок и слаб,
скоро мантию сбросит с плеч -

"ты ещё одно царствие свергла, мол,
и ласкаешь дощечный лак..."
Потому что твой город - Акатинол -
мне в осаду не взять, Исаак.

На траве слоны, на слонах светлы
семена, имена, ветра...
Выбывают лучшие из игры,
кто сильнее любил вчера.

Ты - эстет, Исаак, да такой эстет,
кому женщины смотрят в рот,
только та, которой ты смотришь вслед,
ставит швиндель на ход вперёд.

из писем в Гессен

Тлеет небо антрацитами,
звёзды гаснут на ветру,
твои родинки рассыпанные
я губами соберу.

Онемев от наслаждения,
уходя в иной портал,
ты забудешь наваждение -
терпкий запах вежеталь.

И проснёшься, сжав до грубости,
непослушный тёплый шёлк,
лунно муза белогрудая
между пальцев протечёт.

Ночных огней рассыпавшийся бисер,
неоновых билбордов перекличка,
поток невспоминающихся чисел
авто, что обгоняет электричка -
Рублёвское шоссе несётся дико,
раскачивая сосны пожилые.
Ещё чуть-чуть и вот она - Барвиха,
где, выше будок, псы сторожевые
скучая, лаем кашляют лениво.
Отпахли гладиолусы и флоксы.
Здесь ждут любви простые коломбины,
и потому обманывать их просто.
И даже ближе к полночи не тихо
от хмелых искусительниц приезжих.
Привычно к выходным не спит Барвиха,
и трелят свиристели нежно-нежно,
когда к утру шоссе редеет рёвом.
Сны махом забываются, мельчают.
И осень, рыжебровая корова,
молочной пенкой мажет иван-чаи.

Осталась горстка августа
в тяжёлых каплях рос.
Достань луну, пожалуйста,
в саду кленовых звёзд
для яблоньки задумчивой
в бахромках паутин.
Ей, нежностью измученной,
предсказан ты один.
Трава скрипит колосьями
сверчков и муравьёв.
Вьют гнёзда птицы осени
на сердце у неё.
Качает ветки в мареве,
горчит смолистый сок,
по золоту гербария
взвивается восток.
Мерещится диковино
в ознобе-ветерке,
как бьётся меланхолией
луна в твоей руке.

В одно из августовских утр
в окно плескался запах лип
на бёдер нежный перламутр,
на разбежавшиеся груди,
на приоткрытые лари.
Волнились шторки, ветру вторя,
и вылетали молча сны
в туман лазурных акваторий,
в глубины липового моря,
в истому шороха листвы.
С восторгом диким, нем и ярок,
прищурив факелы огня,
набрав в ладони сладких яблок,
вкушая дрожь под пеньюаром,
змеился ветер вдоль меня.

Мы гуляли по странной крепости,
в мозаичных лучах скользя,
словно три персонажа эпоса,
оглушившие эхом зал.
Мне казалось: вот-вот разверзнется
пыльный купол и рухнет свод,
но я шла за тобой по лестнице,
не скрипевшей который год.
Солнца в комнатах сроду не было,
на просторах дубовых соф -
как любовь здесь жила? Неведомо,
но здесь пахло любовью всё.
Ты коснулся меня, и чудилось -
вплоть до тайных глубин проник.
И вздыхал на камнях полуденных
раскурившийся проводник.

Убаюкай меня
в темноте своего плаща,
оберни меня чувствами,
осенью тише город,
говори мне в затылок
о самых пустых вещах,
мне твой голос
до сладостной рези
на сердце дорог.
Просто рядом дыши,
ничего на Земле извне,
кроме нежности,
я не посмею желать
при этом.
Ты всего-то протяжнее
скажешь:
"Идиии ко мнеее..."
И я чувствую лето.
Горячее бабье лето.

Соседи сверху грохотали так,
что фикус танцевал на подоконнике,
в стене трещало радио "Маяк",
я долго не могла уснуть никак,
а после мне приснились пчелослоники...

Их звали - Пи́по, Па́петто и Плю́м,
пушистые, как вербочки на Пасху.
Конечно, я не думала, что сплю,
мне просто захотелось вотер блю...

Смахнув две щётки и зубную пасту,
над раковиной странные зверьки
друг друга брили новой бритвой мужа
(подарком неприлично дорогим),
их полосатый пух, чертя круги,
как звёзды падал в пенистую лужу.

Сначала у меня случился шок,
потом схватил озноб, кондрат и понтий,
я поняла, что мне нехорошо,
когда пчела, размером с корнишон,
чего-то объясняет мне в полёте.
Я руки в боки вставила: "Тэкс, тэкс...
Что за цирюльня в собственной квартире?"
Под ванну - в страхе Па́петто залез,
а Пи́по с Плю́мом - не осталось мест,
они застыли, как мишени в тире.
"Вы только уберитесь за собой!", -
тихонько пробурчала, как молитву.

Проснулась с отдохнувшей головой,
но вот листок на фикусе с дырой,
и муж вопит: "Кто трогал мою бритву???"
Я честно отчеканила: "Не я!", -
погладив пальцем на футболке пуму.
Видала в жизни разного зверья,
но бог Реал не приведи меня
столкнуться с Пи́по, Па́петто и Плю́мом.

Но как забыть?! Любовь жива,
покуда памяти потоком,
пьянящем в бытие жестоком,
в меня вливаются слова...

/Слова и память
Андрей Яковлев/
.
.
.

Чем дальше лес,
чем выше горы,
чем глубже синь застывших вод,
тем меньше светлых коридоров
в развилках памяти живёт.
Проходы узятся, редеют
и набухают пустотой,
бродить неделю за неделей
и слышать эха тихий вой
в слезоточивых сталактитах,
в подземных снах видений нет,
и растворяются мотивы
рисунком солнца на стене...
И сдуру, вдруг, рванёшь назад ты,
оттаять, воздуха глотнуть,
смотреть в глаза судьбы с азартом
борца, закончившего путь,
ещё раз, так сказать, на память...
Перебирать во рту слова,
и стать любимым серым камнем
для несмолкающих сонат.

От Буга тянет мхом осенним,
гнилой травой речной воды.
Кто будет нашим Моисеем?
Кто остановит чёрный дым?
Арбайтен, братики, арбайтен,
оберштурмфюрер ещё жив,
под сапогом гудит подмята
земля восстанческих пружин.
Расстрелян каждый за девятым,
задушен каждый за вторым.
арбайтен, братики, арбайтен,
кто остановит чёрный дым?
Стекают волосы на лавки,
холмы перстней, холмы зубов,
оберштурмфюреру булавки
куют из пломб моих дедов;
и блеск на запонках знакомый,
такой кулон сжимала мать.
Арбайтен, братики, законы
учили нас - не убивать,
но время звёздам падать шумно,
кровь овцам с волчьих пить ключиц.
Ты поведёшь нас к мёртвым, Шура,
их от живых не отличить.
Не все увидят воды Буга,
и в Польше выживут не все,
но тянет мхом осенним с юга,
пустыне нужен Моисей.
Капо хохочет над шаббатом,
от жадных розг шипит спина.
Арбайтен, братики, арбайтен,
а завтра будет вам Синай...

Ловлю дождинки редкие в ладони я,
растрёпанные травы ветер сушит.
Роняет листья в небо ангедония,
соцветием распахивая душу.
И створки её хрупкие и плавные,
и самые невидные глубины,
где крыльями, как нежными воланами,
касаются два тела голубиных,
и пух летит в метели воркования.
Он с лепестками в Космос выйти мог бы...
там боги перемелют наковальнями
испытанные разумами догмы.

Мой маленький затерянный мирок,
иное измерение в пространстве,
где бабочки вальсируют у ног
в своём цветочном полусонном трансе,
где измусолил шлёпанцы щенок.
Мой домик, словно сказочный, скрипит
облупленными ставнями, от ветра.
В сиреневых фонариках репьи,
в углах конюшни маются слепни.
И ягодами выпачкано лето -
во весь плетень малинники царят
с душистыми плодами и клопами.
А утром брызжет белая заря,
цикория несметные моря
коровы пухлогубые лакают.
Подолгу музицирует скворец -
лучисто, вольно, вдохновенно-пьяно.
Две кошки входят в кухонный дворец
съесть окуня и ряпушки сырец,
пуховых фрейлин приучила мама,
они за это - лечат ей артроз,
мурлыкают исправней радиолы...
Отец, пропахший тонной папирос,
блины, окрошка, рюмка и опрос:
"Чего там на Земле творится, Оля?"
И засыпают в дымке вечера,
на паузы наматывая время...
Мне чудится невольно, как вчера
отары звёзд ходили ночевать
туда, где сны от юности горели.

Из миллиардов цветков выбирая,
летит пчела,
или садится усталая птица
на нужный сук;
я прикасаюсь к сердцам людей,
на которых обречена,
я оставляю улик предостаточно
щедро на Божий Суд.
Что же ты дразнишь меня, наваждение,
голосом от него?
Это, как норов, цепями закованный,
женская суть в узде.
Звёзды таращатся сине-зелёные
в чревах небесных нор,
в мягкой траве я лежу и смотрю на них,
помня, как ты был здесь.
Из миллиардов цветов выбирая,
тонет пчела в амбре,
я закрываю глаза и слова твои
долго губами мну,
будто олениху нежит соломинкой,
шкуру лаская, Брем.
Словно застыли в янтарной смоле
ящерки тех минут.
Пьяная выберусь я из цветка, медовый
настой неся,
или взлечу отдохнувшими крыльями
в поисках высших нот,
или в траве утону бархатистой
оленихой на сносях,
я буду с тобой.
Всё неминуемо произойдёт.

Ты слишком смертен, чтобы жить,
а, впрочем,
бессмертия не вправе отрицать.
Какую жизнь душа вернуть захочет,
в такой и воплотится без лица,
без тела позабытого живого,
но в памяти незримо утаив
оттенок боли прошлого ожога
и запах неподслащенной любви.
Утешиться, мечтать, чем станет
завтра?
Обманывать, наращивая гон,
проголодавшись бешено, азартно,
что невозможно выскоблить огонь.
Гореть, дымить, разбрасывая пепел,
излить себя до капельки, до дна...
Мир скажет - Как же он великолепен!
И я склонюсь - О, да...
Но в том беда, что жить ты начинаешь
послезавтра,
на завтра распланировав себя
потратить на замашки Бонапарта,
имея сил на будний сериал.
Всё бредится, что времени несметно,
любовь на расстоянии руки.
Не ты бежишь за счастьем
против ветра,
и на бегу снимая башмаки,
ныряешь камнем в сладкую прохладу.
Твои следы на розовом песке,
и солнце, испаряясь словно ладан,
дрожит остывшим пятнышком в руке.

Yu

На Абовяна - осень не видна,
глициния макает в ночь без дна
лазурных кистей выпуклые тени.
Мы можем обо всём поговорить,
не смотрят конвоиры-фонари
на узников любовных преступлений.
Мы можем ни о чём не говорить,
на струнах тишины качнётся мир
скелетных листьев ягодного тиса.
Спят горлицы и тювики в садах.
Молчат слова, сожённые в губах,
и тают всеобъемлющие мысли.
Невинные-виновные стоим,
не винами пьянённые, молчим,
и говорим без умолку глазами.
Как можно было так сойти с ума?
Мы создали свой лучший постулат,
который никому не доказали.

Всему, что пишешь, нет одной цены,
всему, что понимаешь, нет предела.

Как розовые пены отцвели,
и птицы в гнёзда пёрышки вплели,
а вишня сладкой мякотью болела.
Как жив едва от счастья, шёпот стал
истомой, искажая ветви в раме.
В небесных каплях нежилась листва.
И та вошла желанна и слепа,
которой так неизлечимо ранит.
Минуты пробуждений горячи,
и стены помогали спрятать нечто.
Чуть виновато звякали ключи,
у времени есть тысячи причин...

но так свободна вечность!
Летим?
Вакантны новые века...

Мне в приступах любви -
с тобой - не страшно,
ночь музыкой стекает с потолка,
пропахнув сонным телом, велика
колышется помятая рубашка.
Дымят травой Памбакские хребты
и горные массивы Арагаца,
дурманят птиц вишнёвые сады,

а в маленьком отеле я и ты -
никак не можем впрок нацеловаться.

Как щемяще под вечер вокалит дрозд,
и дудят дерева о плодах внутри.
Тени медленно тянутся в полный рост,
и мытарятся томно в плену молитв.
Тёплым оловом тихо течёт фонарь,
словно в каменном омуте жив родник.
И вздыхает дворняга. И мне она
в этот миг почему-то милей родни.
Я пытаюсь прочесть в мокром взгляде жизнь,
и сочувственный стон выдыхаю ртом.
И дрожа, она тянет десятки жил.
−Я не знаю, что делать с тобой? Пойдём...
И мы чапаем вместе за Марков пруд,
наступая на ноты дремавших трав.
−Ты мне можешь сказать, как тебя зовут?
И, пожалуйста, завтра не лай с утра...

Это было лет десять тому назад,
опрокинулось время в небесный рай.
Я отчётливо помню её глаза,
но ни разу не слышала утром лай.

... и теперь я спокойнее Будды,
а всё почему?
Опускается занавес ночи
над ждущей кроватью,
остаётся взглянуть на сценарий -
подумать, порвать и
разбросать, словно снег,
за единственный твой поцелуй
предводителя полчищ,
сметающих всё, поцелуев,
раздевающих слов,
заплетённых искусно, узлов,
из которых не вырваться нежности.

Пойманный стон,
иероглифы жестов,
свобода от впившейся сбруи...
Слишком беден язык
описать возрожденье внутри.

Не смотри на меня.
Не смотри на меня.
Не смотри...

Сколько ещё нам времени отведут?
Каждое слово жадно впитала кожей.
Эй, кто там пишет по-белому на роду?
...благослови нас, Боже.

Необъяснима истина, вот она –
в крестоплетенье пальцев.
Свищет за стенами, бесится сатана,
в дом не ворваться.

Ты – у меня, а я – у тебя в груди,
красный огонь в камине,
музыка ветра болтается –
динь-динь-динь... Запах малины
толчёной, медовых снов,
свежей золы рассвета.

Нам за отвагу медали готовят, Ной,
райского цвета.

О чём я мечтаю...
О домике у реки,
чтобы вьюны завалинку опоясали,
и на несколько вёрст вокруг ни одной ноги,
а просторы такииие! ...беги, беги,
цветики лупятся синие, жёлтые, красные
в солнечных струйках, и травы поют псалмы,
ласково тянутся к лесу густобородому.
По вечерам из чана большой луны,
брызгая на замшевые валуны,
золото льётся в воду.
И загадочнее котиары лежит река,
устьем свиваясь в кольцо камыша и тины.
Взвар синевы густеет, хрипит вулкан,
звёздный репей на спинах ночных отар,
фырк лошадиный – сквозь поцелуи слышать –
игривость гроз,
жаться к тебе,
как земля, наполняясь лавами, ливнями...
О чём я мечтаю?
Пропахнуть тобой насквозь,
хлебом домашним и винами сладких лоз,
и снами счастливыми.

14. 05

Y

Я вдыхаю дней елей,
век тебя не вычитать,
сладкий сон души моей -
тающий... расплывчатый...

Дымкой нежного тепла
всю меня окутывай,
чтоб до капли истекла
и дрожала утрами

в лёгкой пене простыней
бархатная циния.
Трогай бережно на ней
бабочку Intimniyu.

06. 05.

От воды весенней талой
расползлись края канавы,
берег порист, влажен, прел.
Рябью гладит ивам чёлки,
пёстрых уток вьются чёлны,
белый шлейф от нырких тел.
В хаотичной крякоречи -
привкус жизни скоротечной,
птичьих исповедей плёс.
В хриплых кущах запах дыма,
звон пасхальный долго, зримо
проплывает через мост.
Разноцветные пшенинки -
ни рожденье, ни поминки,
бдений нощных божий дар.
Облака легчают к лету.
Перья, словно амулеты,
на ладонь несёт вода.
Пенки снежные сползают,
и река, совсем седая,
полнорыбием щедра...
Баба с вёдрами навстречу,
вправо-влево брызги мечет.
Грудь крепка, как два ядра,
косы толсты, щёки алы.
Где-то здесь её хибара,
там - и печка, и мужик.
"Ой, Христос Воскресе!,
прыснет, - если вы не атеисты?", -
и смахнёт утиный жир
с подбородка и надбровья.
Молока в ней больше крови
(из казачьих фондов тёть!)
Тонкий запах водки с хреном,
тащит вёдра с левым креном,
а вода - течёть...
течёть...

09. 04. 2018