Антиподы - 175
пластилин - террикон - горох

Когда плавно стекает с неба
солнца белого пластилин,
рыбаки поднимают невод
рыбой палубу застелить.
Каждый молится вдаль украдкой,
соль стирая с печёных скул,
чтобы море качалось гладко
и ласкало хребты акул,
чтобы ждали спокойно семьи.
А тому, кто был холост век –
мнился берег, камнями серый,
терриконов слепящий снег,
детский флаг у прибрежной балки,
визг победный, мечты капкан,
суп гороховый в коммуналке,
и вечерняя нежность мамки:
"Спи, мой маленький капитан"

Антиподы - 175
пластилин - террикон - горох

И легко-легко на сердце –
мятно, празднично, тепло...
А тебя – скворцом распеться
тянет солнце за стеклом.
Дом одет не по-февральски,
жёлоб влагой изнурён,
звоном дразнят капли-цацки
пластилиновых ворон.
Ты поёшь задорно, громко,
что сплываются в альков
белоснежные обломки
террикона облаков.
Взгляд игривый и тверёзый –
я навек обольщена...
Пусть гороховые слёзы
льёт ревнивая зима.

Зима не зима – ни мороза, ни льда.
Я трепетно чувствую с прошлой недели,
как топает маленький Ослик Среда
вдоль тонкой границы иной параллели.

Веселье в фисташковой зелени глаз,
в зубах белоснежных листочек салата.
Идёт – и от сердца тоска отлегла,
и тише элегия грусти сонатной.

Игриво поклажей брыкается ввысь,
поводит по воздуху бархатным носом.
Неужто мы оба любви дождались?
Неужто мы счастливы? Боже, так просто...

Чуть тронешь губами пионовость щёк,
прошепчешь, вдыхая: "Ты пахнешь любовью"
И Ослик Среда покачает ещё
на сытых боках разомлевшую Олю.

11.02.2020

Антиподы - 174
мотор - снег - семь

Мой самый безмятежный Новый год -
шутлив, галантен, ёжистобород,
шампанист до предсказанного часа.
Что может быть прекрасней на душе?
Семь дней вдвоём в хрущёвском шалаше
бесстыжего, безвылазного счастья.
И голуби слетались за окном,
и, кажется, потрясывали дом
моторчиками в грудках с мокрым пухом.
В обнимку дождь со снегом на ветру:
"Я без тебя, наверное, умру", -
шептались, и слова касались уха,
улыбки сонной, абриса плеча...
И ниткой дыма выгнулась свеча,
напоминая сказочного духа.

Где изящно закрученная лоза
клейковиной слащёной течёт в излом,
где пропитанный специями базар
утопает в потоке хвалебных слов,
где мужчины способны держать в руках
одинаково ловко и меч, и дхол,
а у женщин течёт с головы река
и тяжёлыми косами бьётся в холм,
солнце вертится рыбиной золотой,
на закате ныряя в небесный срез,
и расшитый созвездиями платок
покрывает пахучий миндальный лес.
Деревеньки приезжим давно малы,
и готовы стереться с лица земли,
но бессмертной стихией растёт в стволы
небывалая сила корней любви.
Там колышутся пёрышки свежих трав,
стоит скинуть невинной весне батист,
над холмом собираются все ветра,
и гудит по ночам исполинский тис.
Там тоскою терзаем, звенит дудук,
будто нежный сверчок, пробираясь сквозь
ураганы любовных моих разлук,
и сквозь осень в тени виноградных лоз.
От бездонного счастья качался мир,
книгу времени кто-то листал назад -
возле старенькой церкви молчали мы
и смотрели влюблённо глаза в глаза,
а гюмрийка тянула тугую ветвь,
набирая в затёртый подол айвы,
и старик с облаками на голове
говорящие камни молитвой мыл.

- Ну мааааам... Ты разрешаешь?
Вот так после долгих дипломатических, выматывающих переговоров с ребёнком, после всех взвешенных плюсов и минусов, всевозможных оговорок, прозвучал завершающий, ноющий вопрос-просьба.
- Да!
... я вдруг увидела, как лучик детской мудрости мелькнул в её взгляде и на мгновение выражение очаровательной, чисто детской, наивности сменилось нахлынувшей волной взрослой тоски, которая тут же, после моего ответа, отхлынула назад в ту счастливую исходность, куда мне и другим взрослым людям закрыты все дороги. Эти дороги однажды вывели оттуда нас - больших и сложных мам-пап, и возврата к ним не будет. Господи, я никогда не видела таких огромных, выпуклых слёз, как будто какие-то уникальные мастера-слезодувы работали на износ внутри хрустальных мастерских её единственных в мире, таких чувственных глаз. Слёзы наивысочайшего качества, крупные, радужные, волнительно-медленные, похожие на удивительно прозрачное драже - никакие редкие драгоценные минералы не идут в сравнение - капли цветочной росы правильной формы, нежные, тихие... Как я могла сказать "нет"? Чмокнув дочку под самое веко, я тут же почувствовала "святую троицу" менделеевского "царства" - калий, натрий и магний, обогатившие при помощи своих соединений мои губы солёным привкусом мимолётного детского горя. Почему-то в голове пронеслось ясное, легче облачка, воспоминание - первые практические занятия по химии в школьной лаборатории: невысокого роста, круглолицая учительница с маленькими полными руками, которые заканчивались короткими пухлыми пальчиками, окольцованными сверкающими элементами ее дисциплины, ободки с непонятными, объёмными камнями овальной формы. Всегда, когда правая рука её взмахивала около доски фигурной указкой, словно рука мушкетера - шпагой в замедленном кадре, или вела ручкой по классному журналу, миниатюрные, крохотные золотые зайчики разбегались по стендам, партам, цветочным горшкам с пышными традесканциями и декабристами. Отражаясь от этих самых колец на жестикулирующих пальцах, целые россыпи лучей ослепляли тёмные заросли нашего химического неведения... Вспомнилась еще наша завуч Нина Ибрагимовна, огромная женщина с выдающимися формами, которая часто в часы занятий заглядывала во все классы, а во время школьных перемен она тяжело ступала в рекреациях или по школьным лестницам, с гулливерской улыбкой над мужским подбородком и молчаливым, добрым снисхождением к малышам-первоклашкам, бегающим возле её мясистых икр. Я хорошо помню, как-то раз эти её внушительного размера икры вышагивали передо мной по ступенькам вверх, что произвело на меня неизгладимое впечатление. Даже сквозь тёмные капроновые чулки можно было разглядеть густой волосяной покров на коже, который, как потом вычитала дома в журнале "Работница и Крестьянка", выписываемом нашей семьей на протяжении нескольких лет, является признаком повышенной эмансипации (целая статья а ля фам, там же следовали рекомендации и практические советы по избавлению от волос на теле в самых нежелательных местах). В том журнале я впервые и увидела невероятное словосочетание - эмансипированная женщина. Боже, как меня впечатлило это слово, не меньше, чем небритые спартанские ноги Нины Ибрагимовны. Я бормотала его ещё неделю про себя, как зачарованная.
Ещё было смешно вспоминать, как тревожно, тоскливо несла я домой двух замызганных, бездомных котят-сирот, найденных после уроков на задворках нашей школы. Не верила в чудо и всё-таки наивно прятала их дома под ванной, приносила им воду и молоко в полиэтиленовых крышечках от стеклотары, гладила за ушками и под мордочкой, обтирала домашними полотенцами до прихода старших... Этих котят мама разрешила оставить, а скольких приходилось уносить со слезами обратно, на улицу. Я отлично помнила, как мне было около четырёх лет, и я также впервые приютила уличную кошечку, а отец почему-то разозлился и выкинул её прямо с балкона... Это был первый в моей жизни шок.
Двум маленьким котятам крупно повезло, можно сказать, им несказанно подфартило! Кошечку я назвала Зёвой (наверное, потому что она часто зевала!), а брат своего котёнка назвал Шустриком.
Зёва и Шустрик.
Шустрик был действительно чересчур шустрым котёнком - лазил по тюлю и делал затяжки, которые я аккуратненько срезала ножницами, чтобы мама не заметила, но она всё равно замечала и говорила, что "мы не следим как следует"
Куда могут завести воспоминания, да?
Очнувшись от них, я осознала вдруг, что дочка спокойно рисует на полу, слёз как не бывало, на её воодушевлённом, светлом лице отражались полное удовлетворение и гармония с окружающим миром. Полуопущенные веки с порхающими ресничками были слишком поглощены выведением прекрасных линий и овалов, а на губах притихла нежная розово-красная бабочка, как крохотный праздничный бантик; прелестный, глубокий желобок между кончиком носика и верхней губкой стал ещё глубже и очаровательнее от усердного, отвлечённого от всего мира, стремления к искусству! Утихомирилась. Ещё бы... Она выиграла спор! Теперь у неё будет кошка! И не просто кошка, а та, которую она в тайне от меня выбрала заранее и даже знала её имя, потому что в интернете, на официальном сайте городского приюта для животных, перемотав бесконечную ленту своих предполагаемых четвероногих братиков и сестричек, нашла среди тысячи бездомных ЕЁ!!!
Терри.
- Может, эту возьмём? Или вон ту... беленькую... А может, лучше щенка?
Прямо передо мной стоял маленький, грустный "хатико", только это был не тот Хатико из знаменитого фильма, а совсем другой, с впалыми боками, чумазый, с нездоровой торчащей шерстью. Боже... у меня сердце защемило так остро, что я испугалась. Они все смотрели на нас, как дети... Да, да, так же смотрят детишки в домах ребёнка, когда их приходят "выбирать" тёти и дяди, потенциальные их родители. Как много зависит от случайного взгляда, настроения, личных воспоминаний, ассоциаций, сходств, вкуса, и в конце-концов наступает волшебное мгновение выбора...
- Маааааам, вот она!!!
Да. Это была кошка с фото, которое дочь предварительно показала мне дома перед визитом в приют, но на том снимке кошечка выглядела более рослой и яркой. Пушистое, шаровидное существо черепахового окраса, с круглыми зелёными глазами. Я облегчённо вздохнула, и на фоне лая, воя, шебуршания, чириканья, свиста, мяуканья - животной музыки, в которой использовалось явно больше семи "официальных" нот, прозвучало моё окончательное и бесповоротное:
- Оформляйте!
Документы заполняла измученная на вид женщина, намного старше меня. Она сидела за скрипучим столом, давно отслужившим свой "деревянный" срок, шаткая опора его не давала сотруднице уверенно исписывать документ, то и дело рука женщины срывалась и нацеливалась заново на тонкий желтоватый лист квитанции. Вся неровная поверхность стола была исцарапана, кое-где по бокам оставались полоски орехового шпона. На одном краю стоял не совсем чистый таз с варёной килькой, дымящимися клубнями свеклы и выцветшими от варки, жёлтыми пеньками моркови. Видимо, моё удивление было слишком заметным, потому что женщина, не отрывая глаз от анкеты и квитанции, предусмотрительно пояснила, опережая мой вопрос:
- Это ужин. Сейчас перемешаем рыбу с овощами и накормим наших питомцев. К сожалению, большого разнообразия в рационе у них нет! Кормим тем, что приносят в приют. Если у вас есть лишние овощи, крупы и прочие продукты, можете тоже приносить. Принимаем любую помощь! Своих средств едва хватает на закупку дешёвых костей с мясокомбината, или рыбу берём у частников, приходится долго с ними торговаться...
Как выяснилось в ходе дальнейшей беседы, Светлана, так звали женщину, была здесь директором, а также - снабженцем, кухаркой, уборщицей, раздатчицей корма, администратором сайта, водителем и ещё много кем, кто был необходим в подобном заведении. Во всём этом нелёгком деле ей помогали, как могли, несколько девушек-волонтёров из старших классов ближайшей школы, в которой училась и моя дочь. Так вот какая ты, женщина-Цезарь!" - подумала я не вслух, искренне восхищаясь и преклоняясь перед этой заботливой женщиной в несвежем спортивном костюмчике, который, судя по крою, много лет как вышел из моды, с перламутровыми от потёртости локтями и сломанной собачкой на молнии.
- Ох...
Это всё, что я смогла вымолвить в ответ, все слова куда-то делись, но в моём взгляде было столько сочувствия и солидарности, что Светлана улыбнулась мне во весь рот и неожиданно начала торопливо и радостно благодарить, складывая пополам акт о передаче животного в частные руки и протягивая его мне.
Я, конечно же, испытывала к ней вполне объяснимое уважение и симпатию, понимая, что спокойно могла оказаться на её месте... Ведь это была моя мечта в детстве - приют для бездомных животных, профессия - ветеринар, частный домик на окраине города или за городом и вот эдакий зверинец, полный мордочками, мордами и мордищами, преданно смотрящими на меня! Вот как бывает разглядывать всё со стороны, примерять на себя чужую судьбу, как чужое платье, и жалеть или не жалеть о том, что платье оказалось мало или велико, а ведь как нравилось, как грезилось его носить... Не моё! Оформлять приёмных зверушек, задавать вежливые вопросы об условиях жилья, о характере домочадцев, с которыми предстоит жить вверенному тобой в почти незнакомые руки существу.... Да, мы похожи со Светланой, думала я, мы обе неравнодушны к этим немытым, хромым, худым, больным, всяким-разным недолюбленным бродягам, сиротам, отказникам, но смогла ли бы я посвятить им всю свою жизнь...
Моя дочь тем временем пребывала в состоянии небывалой эйфории, и я с приятным удивлением обнаруживала её во время своего диалога с хозяйкой приюта то у одного вольера, то у другого. Пока мы беседовали, она успела всех перегладить и дать свои добрые, детские напутствия каждому влажному носу, уткнувшемуся ей в ладошки...
По дороге домой, а шли мы пешком (наш дом был в двух кварталах от приюта, да и прогуляться хотелось после всех этих запахов, звуков) ребёнок светился ярче вечерних фонарей, которые сопровождали нас всю радостную дорогу. Я продолжала думать о виражах судьбы, всё-таки владелицей приюта мне перехотелось быть не напрасно - в своих мечтах мы не учитываем множество нюансов... В детстве я не думала о пребывании в среде постоянного шума, не всегда приятного запаха, бесконечных потребностей и очевидной тесноты, хотя бывают и другие дома для животных, более обеспеченные, комфортные, свободные, но я бы не смогла так работать - это точно! И я ещё больше зауважала эту женщину и ещё сильнее прижала к себе плетёную цветочную корзинку с нашей Эттерией - такая кличка была указана у кошечки в ветпаспорте. Мы с первых секунд начали звать её просто - Терри.
Она даже ни разу не пикнула по дороге и, в общем, выглядела умиротворённой и безразличной к переезду. На самом-то деле звали её, наверняка, не так, это имя дали ей в приюте при регистрации. Она потерялась в районе фабрики им.Клары Цеткин, а какая-то сердобольная школьница подобрала породистую кошечку и принесла в животный общепит. И сколько ни давали объявлений в том районе, в интернете, за ней так никто и не пришёл, ни один человек не позвонил, не поинтересовался.
Это судьба. Обыкновенная кошачья судьба, такая же, как человеческая - зыбкая, непредсказуемая, полная обстоятельств, деталей и (упаси кошачий бог!) неприятных форс-мажоров, трагичных поворотов. И эта самая судьба привела её к нам!
Не было никакого периода адаптации, о котором нас предупреждала хозяйка приюта, или я его просто не почувствовала, не заметила. Как будто Терри всегда была с нами. В первый же час пребывания на новом месте она спокойно прошла на кухню и съела миску свеженарубленного минтая, вылакала поллитра молока и завалилась спать на моей двухспальной кровати, причём, прямо посередине, раскинув лапки на все четыре стороны, и звонко замурлыкала...
- Здрасьте-пожалуйста!
Услышав моё приветствие, чуть наклонила ушки вперёд и тряхнула ими, продолжая сонно щуриться, да ещё и потянулась вольготно передними лапами, раскрывая розовые подушечки. Ну, королева, ни дать ни взять...
-Тааааакс, небольшая рокировочка...
Перекладываю аккуратно кошку на стул рядом с кроватью и ложусь на своё место, чувствуя приятную, нагретую неглубокую ямку на одеяле. Вот это незабываемое "чувствование" доверяющего тебе существа несказанно поднимает настроение, открывает внутри новые ощущения вселенского теплообмена душами.
Она всё поняла. Наша маленькая, зеленоглазая, черепахоцветная инопланетянка.

Все мысли, горсть рассыпанных горошин –
вот то, чем я полна при каждой встрече.
Я от любви глупею, мой хороший,
и, как принцесса, бесполезна в речи.
Слезится сыр, и яблоко ржавеет,
теплеет недопитое мартини.
Мне душно в ярком лунном ожерелье,
твой запах разлетелся по квартире,
и стрелки разбежались
до делений,
где всё по расписанию и жёстче.
Томлённых ожиданий вожделенней –
бессонный полубред глубокой ночью,
как непременно стоит расставаться,
и целоваться сладко на пороге,
чтоб языки немели в долгом танце,
чтоб жить воспоминанием в дороге –
отсутствие, сравнимое с потерей,
а сердце горячей пожара в Риме.
Мне нравится ворочаться в постели
от маленькой горошинки в перине.

А всё у нас так просто началось
с его неповторяющихся писем.
Я шла за ним и в шутку, и всерьёз
по спутанным тропинкам вечных истин,

по мнимым параллелям, временам
размытым, существующим двояко.
Самой себе верна и неверна,
и ждущая видений, чуда, знака.

Он - удивительный, сбывающийся сон,
меня трясёт от нежности и счастья,
когда губами чувствую лицо
в бесцветной яви утреннего часа.
Внутри сластит и вяжет тишина.
Для музыки лелейных поцелуев
не навсегда ли я обольщена?
Боюсь мгновений слабых, и ценю их
за хрупкость слов, за ломкость тонких чувств,
за то, что мир на ниточке подвешен,
за то, что я – бескрылая – лечу
в туман его желаний сумасшедших.
За то, что горячо горит внутри
от рук его, меня ведущих слепо,
по краю вечной пропасти любви
на маленькую, тайную планету.

По закону хлыста и мяса,
цирк – обычное место в общем,
где местами вполне меняться
может тигр и дрессировщик.
L

Ритуальным огнём обвивает кольцо,
сквозь которое тянутся тысячи лап,
я не помню своих саблезубых отцов,
эха мрачных пещер, сладкий вкус молока.
И плутая по дебрям любовных дилемм,
мне превыше вдыхать
благовония чувств,
оставаясь изнеженной наедине
и губами тебя изучать наизусть.
Это личный сценарий, написанный мной,
иллюстрации комнат из фильма про нас.
Ты за всё отвечаешь своей головой,
я готова простить за любой диссонанс.
Больше я от тебя ни на шаг, ни на два,
хватит резких щелчков и сожжённых колец.
И красивая шкура ложится к ногам.
Эпилог, середина, пролог и конец –
всё осталось на глянце афиш. И забав
мне хватило в кругах необжитых арен.
Одному дрессировщику я по зубам,
одному поддалась в неподкупной игре.
Он душой бескорыстен, надёжен и чист,
пылко смотрит в глаза, говорит прямо в лоб.

И теперь я сама подношу ему хлыст,
языком собирая с ладоней тепло.

А мне всегда хотелось в лето,
где пьёт из Терека ольха,
и жить по Ветхому Завету
в семье каких-нибудь Эмхаа.

Касаться древних интерьеров
внутри казбекских анфилад,
и кровь с вином мешая в меру,
спускаться в персиковый сад.

И горы чувствовать, сквозь ноздри
вдыхая сладкие снега.
Обмазать пури маслом козьим,
и есть цыплёнка тапака.

А вечерами на закате
сквозь волны блеющих отар
идти с реки в промокшем платье
на запах кухонных приправ.

Чтоб выбегал навстречу пыльный,
и вечно ждущий, алабай.
Чтоб удивлял легендой-былью
за чашкой чая бабуа.

Сомлеть, дудук заслышав ночью,
во сне испытывая жар.
И разорвать былое в клочья,
чтоб никуда не уезжать.

Я изменял и многому и многим,
Я покидал в час битвы знамена,
Но день за днём твоим веленьям строгим
Душа была верна.

Заслышав зов ласкательный и властный
Я труд бросал, вставал с одра, больной,
Я отрывал уста от ласки страстной,
Чтоб снова быть с тобой.

/отрывок из ст-я, В.Брюсов "Поэт – музе"/

Муза – поэту

Забвенно я ласкала многих,
иных одаривала вскользь,
а ты не целовал мне ноги,
и не дарил охапки роз,

но в час безумного упадка,
готовый броситься во мглу,
ты резал почерком тетрадку
в безлюдном баре на углу.

И шёл, поскрипывая кожей,
до блеска вытертых сапог,
и редкий глянувший прохожий
счастливый миг понять бы мог.

Как ты – нарцисс и властолюбец,
социопат и самолюб,
глотая пыль московских улиц,
спешил на зов неверных губ.

Ты, разбросавший поцелуи
по всем домам на стороне,
кровь сладким морфием балуя,
как пёс безвольный, предан мне.

Любая женщина – обуза
была, случись однажды связь.
И только ветреная муза
тебе в любви не поклялась.

Я никогда не знала прежде,
всех чувств испытывая власть,
такую тянущую нежность,
такую дикую напасть.

Ни глядя вглубь цветочной чаши,
что приготовил пчёлам Бог,
когда над грубо взрытой пашней,
взлетает хрупкий стебелёк.

Ни гладя тёплые комочки
трёхдневных бархатных цыплят,
когда их клювики, как точки,
росу пытаются цеплять.

Ни от потока взглядов пылких
в купальный, ветреный сезон,
когда идёшь манящей рыбкой
под одинокий, пляжный зонт.

Ни в те секунды сладких спазмов
от первобытных, долгих ласк,
когда несказанные фразы
огнём стыда сжигали нас.

Ни в те часы счастливой доли,
когда высасывая грудь,
урча котёнком сыто, доня
с соском в губах могла уснуть.

Ни в полуяви сгустков алых
на невесомой бирюзе,
ни в солнце, дремлющем на скалах,
ни в целомудренной слезе –
ничто не трогало весомо,
не впечатляло глубиной,
как всуе звякнувшее слово,
произнесённое тобой...

Брильянтик выпал из тиары,
тиара потеряла вид.

Царевна пишет мемуары,
а сердце нежностью болит.

Всё сны...
Встаёшь, и катится наверх
незрелый позолоченный орех,
минуя полувыцветшие тучи.

От утреннего воздуха знобит,
у пуделя и то – неважный вид,
аж чёлку на ресницы нахлобучил
и тянет хаотично поводок,

щебёнка вылетает из-под ног,
воробушки шевелят карагану.
В запрудике болтается туман,
и тянется утиный караван
под звук воды вздыхающий, органный.

А я иду и вспоминаю сны,
и все они нелепы и пусты,
как гнёзда, онемевшие без песен.

Один лишь сон полгода душу грел,
где мы вдвоём, обнявшись на горе,
затылками касались поднебесья.

А может сна и не было совсем...
Осенний бык в сияющей росе
рогами в сердце врезался и в память.
Сам Бог вставал за плуг и шёл в поля.

Всё сны...

А я с мохнатым кругаля
протопала.
И хватит, хватит лаять...

Пройдя бульвар Осенний от метро,
срезаю долгий путь тропинкой тесной,
обросшей густо пижмой золотой,
рассыпанной до первого прилеска.

А дальше вниз ивняк и мглистый пруд,
во мху и прели – каменная арка,
и стаи уток по ветру плывут,
ныряют с плеском, если слишком жарко.

Здесь тишь да блажь на стеблях влажных трав,
шиповник дикий – крупный и румяный.
Сюда я с белым пуделем с утра
спускаюсь с хлебным мякишем в карманах
кормить смешных утят и рыжих крякв,
к ним даже пёс так трогательно ласков...

И слушать, как берёзки говорят
о нежной, ранней осени в Крылатском.

Мне снилось море –
пенисты, легки
тебе лизали щиколотки волны,
как маленькие, глупые щенки,
набрасываясь снова, снова, снова...

И ветер бесполезно тратил мощь,
толкая в красно-чёрную рубаху.
Ты словно бог смотрел на день и ночь,
и улыбаясь, плакал, плакал, плакал...

И чистой безупречности лица
губами мне хотелось объясниться,
но капельками воздух замерцал
и раскричались птицы, птицы, птицы...

Молчишь на фотографии в whatsapp,
но кровь в твоих артериях и венах
шумит сильнее моря в долгих снах
и цвета неба кровь твоя, наверно...

До той поры, как ты обрёл меня,
и с той поры, как создал, стало важно,
что явь – не сон, а сон – ещё не явь,
но бесконечна жажда, жажда, жажда...

<...>Den Schiffer in kleinen Schiffe
Ergreift es mit wildem Weh;
Er schaut nicht die Felsenriffe,
Er schaut nur hinauf in die Höh’.

Ich glaube, die Wellen verschlingen
Am Ende Schiffer und Kahn;
Und das hat mit ihrem Singen
Die Lorelei getan.

Heinrich Heine
“Die Heimkehr”, 1823-1824
***

<...>Пловец в челноке беззащитном
С тоскою глядит в вышину.
Несётся он к скалам гранитным,
Но видит её одну.

А скалы кругом всё отвесней,
А волны- круче и злей.
И верно погубит песней
Пловца и челнок Лорелей.

/перевод Самуила Маршака/
***

Недолго быть русалке вековухой,
не слиться с одиночеством в одно.
Придонный мир своё нашепчет в ухо
о том, что с неба падает на дно
звезда её судьбы бесповоротной,
запутавшись в траве морского льна;
о том, как сладко сок в разрывы грота
роняет полноспелая луна;
как дрожь волнует холмик нежной ульвы -
от медленных, тяжёлых кораблей;
как разрывает челюсти акульи
острогом победителя морей.
По бисеринкам света плыть до мели
с молящимися, слабыми людьми,
когда их боги слепнут и немеют,
и ей решать, что выживет один,
кто в зеркале над девичьей кроватью
являлся бытием сакральных снов.
Она его увидит на закате.
Она услышит свой врождённый зов.
Не рыбье безразличие, а тягу
невольно пасть перед колдуньей ниц,
чтоб не морская, а другая влага -
солёней, горче - падала с ресниц.
Её заклятье - полюбиться многим
и многих от любви свести с ума,
чтоб слушала их стон и монологи,
родившаяся заново, луна.
Единственный рыбак, спасённый ею,
кому она отдаст себя до дна,
полюбит чистый звук её свирели,
но слова не услышит никогда.

Блиц 3 - памятный (22.06 в 22-00 мск)
тема - солнце

Время уходит бесследно по трассе,
воздух становится огненно-рыжим,
слева заливы цветущего рапса,
справа пушистые заросли пижмы,

ирис качается дымчатой синью,
крестиком ласточки вышиты с краю -
я обожаю такую Россию
и за собой её всюду таскаю...

Тоненький звон разрумяненных ягод,
запах чумазой печёной картошки,
всплеск паука в облупившейся фляге,
пары улиток сплетённые рожки,
блеск стрекозы, нежность бабочки сытой;
дружбу бездомного пса со стоянки;
древний, заросший травой, мотоцикл;
дым раскурившейся дачной голландки...
Странные чувства у памяти долгой -
в точности времени где-то погрешность.

Солнце качается в люльке у Бога,
в той, что мой дед вырезал из черешни.

Я люблю тебя слушать, Стиви, играй,
твой нью эйджовый рай,
неземной эмбиент,
бледно-розовый май,
в голове самый край
восемнадцати лет.
Я люблю тебя слушать, когда болит,
сердце - это болид
из вселенских каверн,
и сквозь мрак подолгу летит, горит.
Из окна твоего сумасшедший вид
на кленовый сквер.
Я люблю танцевать под тебя, под тобой,
мои клавиши пахнут искусной игрой,
губы чувствуют пенистый рвётся прибой,
сталось - сдаться ему в бессилие.
Языки звёздных псов лижут клён голубой,
и Луна в эту ночь не вернётся домой.
Играй же, мне нравится, Стиви...

Мы об одном и том же думаем,
одно и тоже говорим,
мы всласть взлелеяны фортунами
в любых подробностях любви,
а те не слишком и торопятся
нам предоставить скучный счёт.
О, нежность, зрелая смоковница,
что пахнет грешностью ещё...
Мы знаем, чем всё это кончится,
в какое время отболит.
Мы помним, как от света корчится
ночной свирели эбонит.
Но страсть похлеще героиновой
кипит в крови безумных тел.
Какими были мы наивными,
когда прижались в темноте -
мы не о том слагали статусы,
мы не от тех зажглись цитат.
Мы - два течения на атласе
в рабочем офисе Творца,
мы - два созвездия нахлёстанных,
мы - две горы в одном хребте,
мы в бесконечном божьем хостеле
не те, кто молится, не те...
А удивляющие именем,
произнесённым всуе ласк.
И этим менее повинные,
и тем же более, но в нас,
бессмертных, может, по-булгаковски
и хрупче слабого стекла -
жизнь развернулась одинаково
и одногласно нарекла.
Чтоб маги с нас писали живопись,
чтоб забавлять живых писак,
чтоб режиссёру въелся в кинопись
наш заводной Эдемский сад.
Чтоб наслаждался эталонами
червивый мозг людской возни
под разговоры поголовные -
как скучно жили, чёрт возьми...
Нам исступлённо и расслабленно
двоим вдыхается цитрон.
Как языки игрались саблями
до поцелуев у метро...
А после мы взрывались ядрами,
да так, что каждый слеп и глох,
и в пропасть счастья молча падали.

И совершенствовался Бог.

Седьмая пятница – 305:
«розовый слон»

Приходит июнь и пора из Москвы тикать
в лугастые травно-цветные миры цикад,
с поклажи дорожной стрясти белый пух семян,
от свежей пощёчины ветра прийти в себя.

Исчезнуть с радаров подружек в лесной альков,
уйти от всемирной облавы поисковиков.
Почти отпускает и меньше болит в боку,
и тянутся губы к цветочному молоку.
Я становлюсь сама по себе, ничья...
но пополам делит холм ксилофон ручья
и не сбежать от мыслей, мой милый царь,
будешь на донышке мшистом звездой мерцать,
краешек платья лучом потревожив чуть,

в нетерпеливые руки войти хочу.
Ночи вдвоём сладкогубы, нежны, льняны...

А на рассветах, где розовые слоны
мягко ступают по млечным пескам саванн -
я выпускаю из сердца твои слова.

Выражаю искреннюю признательность и самое душевное своё расположение
невероятно талантливому, харизматичному, удивительно многогранному человеку,
польскому и российскому Актёру, безусловно с большой буквы, потрясающему - Илье Змееву
за высочайшего уровня закадровое прочтение, камерное мастерство декламации,
за бесконечное эстетическое чувство к любому слову, за тактичность и внимательность
к слабым мира сего.

Laura Li

Декламация

За счастьем
http://litset.ru/publ/16-1-0-44890

Ты слишком смертен, чтобы жить,
а, впрочем,
бессмертия не вправе отрицать.
Какую жизнь душа вернуть захочет,
в такой и воплотится без лица,
без тела позабытого живого,
но в памяти незримо утаив
оттенок боли прошлого ожога
и запах неподслащенной любви.
Утешиться, мечтать, чем станет
завтра?
Обманывать, наращивая гон,
проголодавшись бешено, азартно,
что невозможно выскоблить огонь.
Гореть, дымить, разбрасывая пепел,
излить себя до капельки, до дна...
Мир скажет - Как же он великолепен!
И я склонюсь - О, да...
Но в том беда, что жить ты начинаешь
послезавтра,
на завтра распланировав себя
потратить на замашки Бонапарта,
имея сил на будний сериал.
Всё бредится, что времени несметно,
любовь на расстоянии руки.
Не ты бежишь за счастьем
против ветра,
и на бегу снимая башмаки,
ныряешь камнем в сладкую прохладу.
Твои следы на розовом песке,
и солнце, испаряясь словно ладан,
дрожит остывшим пятнышком в руке.

***

Бессилие магии
http://litset.ru/publ/16-1-0-43775

В гримёрке фокусника пыльный полумрак,
овал зеркальный исцарапан, мёртво-бледен.
С десяток звёзд ютит террариум окна.
У рыбы лунной чешуя из белой меди
звенит, касаясь тишины.
Пуская дым
через края тахты махровой, в аквагриме
матёрый фокусник – разбитым и седым
встречает утро без капризницы любимой.
Пролив остатки коньяка в пустую тьму,
с размаху ткнув холодной вилкой в мякоть стула,
он жизнь прокручивал и думал: почему
судьба трюкачно-виртуозно обманула?

Всё мог – пустыню превратить в цветущий сад,
пройти сквозь стены, спать в огне, и крепли чары.
Подняться в рай, летать, тонуть, спуститься в ад...

а вот любовью управлять – не получалось.

***

Нежнее нежного
http://litset.ru/publ/3-1-0-43195

Мы больше никогда не станем прежними,
непро́житое выглядит важнее.
Мы больше никогда не будем нежными,
в непро́житом придётся быть нежнее.
Ещё нежнее... И рациональнее
распределяя внутренние силы.
Нам предстоит угадывать заранее
эстетику словесного курсива,
не допуская вывихов и ломкости,
пустого косозвука, кривопауз...
Чтоб нежность проскочила между лопастей,
в языкоперемолы не попалась.
Она - любвеобильна, непоседлива,
ей тесно трепыхаться между зорей.
Придётся иногда смотреть рассеянно
на, нежности лишённый, словозорий,
где все больны - словами, многоречием,
с коростой шелушащейся гордыни.
Зачем теперь жалеем покалеченных,
что нами покалечены и были?
Осколками зимы земля просвечена,
незрячие цветы под снежной пылью...

Смотри, как две души по краю вечности
плывут, касаясь кончиками крыльев.

***

Дарите женщинам стихи
http://litset.ru/publ/16-1-0-28624

Давным-давно французские дворы
преподнесли уроки комплимента.
Обычаи читать стихи - стары,
но до сих пор манят игрой момента.
Нашёптывая страстный мадригал,
мужчина зажигает щёки дамы.
Пусть внешний вид его - не идеал,
но он скорей откроет панорамы,
чем самый щедрый будь - дегенерат,
смазливый трижды и до слёз проворный,
того не ждёт любовный аромат
и баттерфляй от женщины влюблённой.
Меняются правители, дворы,
столетьями выращивают розы,
другие яства ставят на столы,
но неизменны в спальнях те же позы.
Вновь повторяются истории любви,
несущие поток добра и света...
Влюбились в женщину?
Дарите ей стихи!
или хотя бы... части от сонета.

***

Три дудукиста

Три дудукиста
http://litset.ru/publ/16-1-0-39600

У юноши Дживана всегда под носом
дудка из многолетнего абрикоса.
Ни зурна не была дорога ему так, ни шви,
как звуки дудука, что прямо из сердца шли.
Оно и поёт. Хоть дома - гостям, хоть в поле -
царапает души до крови циранополем.
Но с болью до стона зовут, умоляя Дживана:
"Играй, друг, играй нам ещё, не вставая с дивана!".
И сердце от радости рвётся:
"Люблю вас, ребята!",
в стотысячный раз умирает в песках гладиатор.
И плачет хрустально, услышав дудение, Ваче.
Ореховым маслом у Ваче пропах каждый пальчик,
и партию "дам" исполнял он дыханием ровным.
Я слушала чудо на бронзе коленей Левона,
а спину Дживан защищал мне от горного ветра,
и млела душа в язычковых словах инструментов.

И всё теряет смысл моментально,
становится раздробленным, пустым,
те ночи, что бессонно коротали,
те фразы, вызывающие стыд,
и тоненькая дрожь паучьей нити,
и страх, по силе с первобытным схож,
когда и господин и повелитель
улавливает маленькую ложь.
Изношенное пёрышко бросает
серебряная птица в темноте...

Во сне я снова бегаю босая
к оладушкам на маминой плите
и дую из гранёного стакана
вишнёвый морс ли, яблочный компот;
и маковые зёрнышки в карманах;
и радио "Маяк" на всю орёт.
Взъерошенные гадкие утята,
ранеток дико сладостный налив...

Всё затянуло в жизненный театр
искусства переброженной любви.
И прежние слова черствее стали,
шли к истине, проделав жуткий крюк.
Как случай слеп и дивен – ты расстаял
от детской непосредственности рук.
Нашёл свои заросшие тропинки,
заброшенное гнёздышко добра.
И молча пропускаются поминки,
отставших поневоле навсегда.
Не маялось, чем раньше я дышала,
от счастья всё казалось, что умру...

Я - бабочка, пропитанная жаром,
порхающая возле нежных рук.

На той горе – легенды дремлют,
но каждый камень говорлив;
цветут Иудовы деревья,
обняв корнями плоть земли;
шершавый скрип фуникулёра –
туда-сюда, туда-сюда,
здесь Бендер с Кисой с косогора
шли брать иные города...

***

...и остаюсь в пределах лимба.
Огонь, что лижет изнутри
нежнее солнца над Мтацминдой
в минуты розовой зари.

А мы – два бога – в главной роли,
где бутафория жива.
Я сладко мучаюсь тобою,
ведь ты мне этого желал?
За то, что был мне непривычен
и говорил издалека,
когда букетик земляничный
принёс в постель на облаках.

И во дворце воздушном, тонком,
где враз любовь с ума свела,
читал мне сказки, как ребёнку,
и, как ребёнок, я спала...

Скверик Банного квартала
полон сладких птичьих нот.
Вязью к церкви Нарикала
дымка сизая плывёт.

Шумно вздрагивают листья,
крона церциса густа.
Ходят сытые туристы
от хинкальных до моста,
говорят многоязычно,
а смеются – на одном.

Солнце – белое яичко
на фарфоре голубом.

В животе играет пламя
приручённого огня,
голова твоя седая
на коленях у меня.

Ты красив, как царь персидский,
задремавший на одре
после стонов одалиски,
совершившей нежный грех.

Гребень пальцев неустанен,
с губ не слово – маков сок,
и слеза – чиста кристально...

Спи, мой царь, ещё часок...

В Уплисцихе царят ветра,
точит камни вода с утра.
По горбатым ступенькам гор
расплескался лучей кагор.

Обернёшься - плывут холмы,
голопузые валуны,
связка ящурок на песке,
давней сказки сухой скелет.

Бездыханные ноздри ям,
тени узников ходят в храм.
Чьи глаза в тусклых ямах пыль
загребали за стон мольбы?
Кто в глубинах жилых пещер
был на смерть так богат, и щедр?

А Тамаре вносили сыр...
а Тамаре дарили сны...

Как бродить, столько лет спустя,
без эмоций по их костям
в полусолнечных днях кессон?

Будто тень я сама, и сон.

Я боюсь этих чувств —
созревающих нежных соцветий,
так похожих на сполохи
в розово-белых дымах
ароматных веранд
в древневременной,
маленькой Мцхете,
удивительной яви,
где разум беспечно дремал.

... о, как влажны, теплы
седобокие камни в апреле,
как мохнатые юкки
фонтанами листьев текли.
И от птичьего многоголосия
в Светицховели
души падали ниц
и стихал человеческий крик.
Оживали шершавые квеври,
гравюры, иконы...

На двоих - хачапури, вино
и сближающий бред.
Шли мы, пальцы как лозы сплетая,
лаская ладони,
прижимаясь, как будто
знакомы две тысячи лет.

Мы остались в истории двориков,
сбитых ступеней,
в долгой памяти улочек узких,
витринных зеркал.

И когда я под вечер садилась
к тебе на колени,
ты меня целовал...
Как две тысячи лет целовал.

Так сладко просыпаться по ночам,
сползая от бессилия щекою
с горячего покатого плеча
в безмолвие желанного покоя.
И медленно губами шевелить,
изображая звуки, но... ни слова!
Смотреть, как луч распарывает швы
тяжёлой сини лунного престола,
где заблудившись в дебрях сонных ласк,
не вспомнилось ни имени, ни дома.
Пульсируя, покачивает нас
цветное море нежности бездонной.
И грусть – вполне естественна, нема –
таится мелкотнёй в глубинах неги.
Плотна и невесома пелена,
в которой помешались быль и небыль.
Плывём себе сквозь время - я и ты,
касаясь животами и боками,
как будто мы - влюблённые киты,
укрытые от мира облаками...

Мне всё не верится, что боги,
рискуя сделать ложный шаг,
перенесут сквозь время боинг,
и осчастливить нас решат.

И мы увидим то, что снилось
на протяжении зимы,
и встык прижмёмся что есть силы,
и онемеем сразу мы.

Как тряханёт сказкокардия,
зажмёт мерцательная блажь,
и разволнуется гордыня,
когда нащупанный мираж
ослабит тело в каждой клетке,
ко всем чертям отправив ум...

За то, что мы общались редко,
нас долго в мире не найдут.
Мы потеряемся, сорвёмся,
и воздадим себе сполна -
недосягаемого солнца
и недопитого вина.

И, Боже, как мне будет тяжко
навек отдать и уцелеть -
нерукотворную рубашку
из поцелуев на тебе.

Над бессознательным ты не властен,
в долгих блужданиях слаще боль.
Кто истоптал лабиринты счастья,
бился о стены безумным лбом.
В огненной ярости глыба тает,
слишком тонка человечья суть,
кровью взбешённые минотавры
плоть на рогах, словно флаг, несут.
Полуживые не стерпят ада,
там даже мёртвый готов ползти.
Хочешь за прелести Ариадны
в каменной клетке себя постичь?
В мягких ладонях клубок играет,
вечной истомой полна душа,
но о последствиях люди лгали,
боги молчали, тебе решать.
Нежность смоковницы опьянила,
голой пантерой лежит в росе,
плещутся кудри в траву лениво,
хочешь смотать их в кулак, Тесей?
Птицы и те распустили слухи,
но шёпот ласки сильнее бурь,
не отличить божества от шлюхи,
сердцем своим покормив судьбу.
Всё ты узнаешь про Илиаду
заново, тронь ненароком нить.
Не покидай корабля, не надо,
и к Ариадне нет смысла плыть.
В Аттике мудрыми станут мысли,
в зимних орешниках сок медов.
Ту, что пророчили Дионису,
не испытает к тебе любовь...
Что же ты смотришь в лицо Гомера,
немо кусая губу, как все?
"Кто-то однажды бывает первым", -
выкрикнет хрипло во сне Тесей.

В несмываемых поцелуях
после сорванных асцендентов
бессловесные мы танцуем
между полом и небом где-то.

Ты тревожишь губами шею,
как шрамируют снег кострами.
Мне тепло в глубине мишени,
и мазила-Амур в астрале.

Есть у царских особ обычай
выходить для забавы к черни.
Свистнет соечка в черевичках
за поклон фонарей вечерних.
Камень, выпавший из оправы,
пыхнет солнцем, вспоровшим двери...

Дай нам, Господи, столько правды,
чтоб в любовь никогда не верить.

Не давай мне ничего на память.
Знаю я, как память коротка.
/А. Ахматова, 1960 /

Правда бывает, порой, слишком тяжким бременем,
не унести далеко эту ношу порознь.
Всякое чувство, слетевшее с губ, проверено.
Всякая мысль, рождённая сердцем, роздана.

Что остаётся на слепках ночей гостиничных?
Запах украденных сладостей, счастье сонное...
Нас разделяет всего один час по Гринвичу,
в прочих параметрах мы без конца разорваны.

Дождь валерьяновый капает. Валидоловый
тает снежок. И так просто отречься. Явственно...

... но, просыпаясь, я чувствую - ты ладонями
гладишь углы любые и все препятствия.
Ты и у смерти выпросишь годы вежливо,
станет, как ярочка перед медведем, кроткая.
Не устоять ей под силой бурливой нежности...

жалко, что память, увы, у неё короткая.

Кшесинской М Ф

Ах, Маля, Малечка, ты - рай и ад его,
сердечко дрожью бьёт в лебяжьей плоти,
целуешь многих, любишь одного,
и стоном отдаёшься в каждой ноте.

Что кровь твоя, простая птичья кровь,
лукавым царедворцам и монархам?
В алмазном блеске царственных корон
любая грань любви дешевле страха
за тяжкий камень свышеданных дел,
а ты паришь лебёдушкой над бренным,
и наслаждаешь полухворый день
уйти в закат очищенно–смиренным.
И смерть – жива, безгорестна с тобой,
а жизнь – легка, игрива и летальна.

Ах, Малечка, ты ключик заводной
хранишь в душе от сказки музыкальной.

В тебя твой милый втянут по мундир,
но крылья тяжелы его и жёстки.
Вы оба не останетесь людьми,
разбившись лебедями о подмостки.

Ах, Маля, как ты крутишь фуэте
в зеркальных переливах залов дома...
И пёрышко скользит на секретер
посланием нечитанным любовным...

Надо спать, говорю себе, надо спать,
оставлять дела, не трястись за мир,
ведь будильник всегда заведён на пять,
а Морфей никому не даёт взаймы.

Надо как-то учиться беречь слова,
не транжиря на тех, кто не слышит слов.
Несомненно, самый большой талант -
отмеряя семь раз, отрезать любовь.

Надо жить, тормошу себя, надо жить,
без канонов, догм и законов толп,
чтоб грести против мощных потоков лжи,
и, быть может, взаправдашний выйдет толк.

Ты всегда верна, обнимая дочь...
Ты всегда светла, если рядом сын...

Ты одна лишь в силах себе помочь -
собери все сны, укради все сны,
где приходит бродяга в Капернаум -
оживляет, лечит, спасает от...

И не сплю, но мотаю себе на ум -
Он поможет всем, а Ему - никто.

...Она зажгла сигарету, меня коснулась рукой,
И, оказавшись раздетой, вдруг стала нежной такой.
/В. Кузьмин. Ведьма/

Звёзды спят на мятых облаках,
полные своих вселенских мыслей.
Эту ночь поездка бла бла кар
в соболино-чёрном мицубиси.
Цвета кофе цепкие глаза
у того, кто мчится от заката
до рассветных сумерек, азарт
в редких вспышках встречек языкатых.
И гудит от скорости во лбу,
тянет в сон увязнуть по ключицы...
Милый мальчик хочет наобум
то, что с ним сегодня приключится.
На его солёное тату
липнет дорогущая рубаха.
Я ловлю два слова на лету,
и дышу в затылок Авербаха,
и воспламеняюсь от стыда
на заправке в пункте Луховицы.
Лижут светом фуровы стада
наши очертания и лица.
Гоголевский месяц на боку,
словно бес разлёгся востророгий.
Боже... сколько было на веку
этих шуток чёртовых в дороге.
Словно тигры сытые молчим
мы на Федерации в шашлычной.
У обоих тысячи причин
вовсе не рассказывать о личном.
И поют ветра на все лады,
задевая струны сосен сирых,
ненавистный сигаретный дым
мне впервые нравится так сильно.

Антиподы - 169
облако - индеец - балалайка

Индейцы, как прежде, не любят белых,
для белых индейцы - не первый сорт;
но И́си - потомок чероки смелых,
и пишет в Россию который год

о водных такси в Оклахома-Сити,
и свистах торнадо над башней Чейз
- на рамблере школьнице Маргарите
из знатной московской семьи врачей.

И Рита хранит непростую тайну,
взлетая на сахарные облака,
и модный жакетик её притален
(как выбрала мама), и ей пока
родители в профиле ставят лайки...

Волнует каноэ от рыб в воде,
и чудится И́си, как с балалайкой
танцует медведица в жаркий день.

Бегу к тебе сломя голову,
забыв обо всём вчистую,
солнце моё соловое,
осень в туман кастует.

И влюблена до одури,
не обернуться к дому,
вялятся мысли-лодыри
в бархате снов бордовых,
да за глазища дымные
терпит меня бумага...

Вот добегу, любимый мой,
позволю себе заплакать.

Вначале мы прижмёмся спинами,
дрожа от сладкого предчувствия -
слепыми, влажными дельфинами,
переговариваясь умственно.
Пока шелка ещё не вспененны,
а небеса ещё бездонные,
пока ты пут между коленями
не срежешь острыми ладонями,
пока не слиплись поцелуями
солёных губ края волнистые,
но эмбрионами сутулыми
сердца выстукивают истину,
что быть истерзанными, слабыми
от игр в мягкой ламинарии.
И вместе плыть под звездопадами
в Амбролаури ли, в Телави ли...

Тепло.
Осень балует нотами замедленных элиминаций.
Облака нежнее любовников, не желающих расставаться,
пышной меренгой на розово-белом и голубом,
на волнах-простынях, качающих сонный дом.
... я помню тебя в ослепительно близком хитоне,
шепчущего в наигранно менторском тоне,
цедишь вино из кубка, клубника на шпажках, ах...
Салон самолёта становится шире впотьмах,
врастающий гул и тело - единым целым.
Наваждение не излечивают гиппократы и авиценны,
полёты на Марс, или к Господу на приём,
он всегда велит отдавать, что взаймы берём.
И ни с чем не жаль расставаться, но с днями теми,
где в порыве горячем губы вжимались в темя,
как безмолвной Венерой ревниво дышал Мане.
На ржавой фотке, вмятой в потёртое портмоне,
та мечта, яже еси на небесех,
у которой крылья легки, и шасси мягки, и живы все,
остальное неважно - отдать, раздарить, поделиться...
Осень душна настолько, что не улетают птицы.
Город графичен сквозь сумерки авиалинии.
Я привыкла носить твои кольца из алюминия.

"Нравятся ли вам мои цветы?" -
Мастера спросила Маргарита
И, услышав "нет", букет в кусты
Женщина закинула сердито.
Ю.Б.

Послушай, зачем тебе столько масок,
ведь жизнь не мистический карнавал?
К лицу добродетель в прозрачной рясе
послушнице праведного пера.
Писатель молчал о твоём секрете,
абзацы вылизывал всласть огонь,
и с первого взгляда простой букетик
не разглядели глаза его,
но Мастер один, и цветы в единстве,
а книги - надёжней хранить в огне.
В душе, Маргарита, так много истин,
что можно от счастья осатанеть.
За ним ты пошла во дворцы и в кельи,
и в адову скверну, и в парадиз.
Он первый из тех, кто не брал фамилий,
кого ты не первую любишь жизнь.
Твои аргументы нежны и голы,
и с плебсом причины тягаться нет,
у Воланда тоже к искусству голод,
ему по карману твой женский бред.
И всадники мчатся по звёздам битым
к пристанищу вечных любовных дум.
Ты снова ожившая, Маргарита,
как было написано на роду.
Где мечутся молнии в фейерверке,
сквозь ливень не видно домов Москвы.
Букетик невесты и бутоньерка,
как звёзды, на Млечный легли пустырь.
И жёлтой пыльцой полетело время.
от той псевдожизни нет боли в швах
...
Никто и не думал о переменах,
пока ты с букетом не подошла.

...Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина :
Вот жизнь…

А.С. Пушкин, отр. "Евгений Онегин"

______________________________

Всё вышло по писанному закону -
умаялась осень, пришла зима,
и тонким ажуром укрыв икону,
паук одиноко сошёл с ума.

Чернильница ссохлась без сочной сини,
перо бездыханно в листах пустых.
Безогненным эхом легли в камине
остатки волшебной земной трухи.

Оплывшие свечи на канделябре.
В сафьяновом кресле дымится кот.
В овале цветочном - кудрявый абрис,
и дивно углами завит блокнот.
Чугунная кукла душою вязка,
под окнами инея рваный мех...

Дворовая девушка ткала сказку
когда-то для Саши тайком от всех.
И снежные осы ныряли в дульчец,
и крупных слезинок звенел опал.
Сочувствовал, зная девичью участь,
с портрета напыщенный Ганнибал.

Потёртое мыльной доской корыто,
седую старуху, рыбацкий дом
и рыбину в неводе с пеной взбитой,
ровняла натруженная ладонь.

Ткала и срасталась сильнее, туже
с поэтом, пролившим любовный хмель.
А время палило не с тех оружий,
избранника нежной девичьей дружбы
к себе навсегда увела дуэль.
И чувства юницы вольны и зыбки,
кровинки залижет февральский снег.
Толкуют о них за спиной калитки...

но с неба плывут золотые рыбки,
и барин приносит их ей чуть свет.

МКК «За подвесками королевы»
1-ый этап

Дома до звёзд, а небо ниже ив,
приходит время думать о любви,
меняя точку зрения на угол.
От снежных капель слепы окна в сквер,
мне пусто в позолоченной тоске
смотреть на листопадный буги-вуги,
пьянеть от двух бокалов совиньон,
и до утра не спать, какой там сон,
когда душа расхныкалась, размякла.
И сердце бомбой тикает внутри,
отсчитывает ночи - раз, два, три...
И нет сильнее афродизиаков,
чем ворох перевспомненных стихов,
охапки взглядов, блики сладких снов,
не сбывшихся и сбывшихся когда-то.
Вернёшься и в обнимку посидим
до первых слабых тонкошкурых льдин
в зимовье чувств персонами нон грата.
Недолго, а иначе мне хана.
Скорей бы наступили времена
отсутствия надколов альтер-эго.
Зима любви три месяца метёт,
и ломит рот найти твоё лицо,
чтоб вцеловать прививку от побега.

Когда скучает королева,
к ней доставляют музыкантов,
и те из кожи вон играют,
стирая пальцы в кровь и рты.
Когда скучает королева,
к ней в тронный зал ведут танцоров,
и те изнашивают обувь,
полдня выделывая па.
Когда скучает королева,
шут передразнивает свиту,
певцы, срываясь, тянут ноты,
напоминая редких птиц.
Король всхрапнёт, ему нескучно,
он устаёт от войн нелепых,
и прочих дел монаршей власти,
во сне мечтая быть шутом.
Когда смеётся королева,
король прощает побеждённых
и завоёванные земли
супруге дарит за pipe.

Огромным царством правит тонус.

Не знаю, что такого в этом городе,
таких вокруг столицы сотня есть,
но я иду и тянется мелодия,
которую мне слышно только здесь.
Её сменяет шустрый свист за рабицей
играющих вихрастых пацанят.
Медовым соком дички наливаются,
осенней флейтой ивушки звенят,
фонтаном бьют цветы пузыреплодника,
а запах лип окутывает ум.
Гляди, как не на шутку распогодилось,
как красит листья дядюшка Ау,
и лето приколачивает к веточкам,
качаясь на стремянке нараспев.
И в клумбах, как в тарелках винегреточных,
шурует мухо-шмелевый посев.
Напиться, наглазеться солнцем режущим,
зажмуриться, отдавшись всем ветрам.
До сладкой спячки в потайном убежище,
стать бабочкой, зажатой между рам,
до слова, громче пушечного выстрела,
до трепета в ладонях ноября...
мою ли душу Бог отсюда выпустит?
моё ли сердце бьётся для тебя?

... и снится мне - зеленоволный луг,
стрекозьи свадьбы в клеверных букетах,
оббитый мхом и мошками, валун,
скатившийся на краешек рассвета,
румяный светлоусый пастушок
с волнующими звуками свирели.
Лежу в гречихе. Как же хорошо...
Вокруг царят такие акварели!
Невиданных оттенков и палитр.
Невольно дух захватывает счастьем,
наполнившем всю-всю меня внутри.
Жаль, с пастушком приходится прощаться,
ему пора. И мысли невпопад
летят за ним в просторы
звёздных вспышек.
Неподалёку вьётся водопад,
поёт вода, но я её не слышу.
И в нежности сердечко горячо
колотится запутавшейся рыбой.
Обводит утро золотым лучом.
Мы порознь проснулись.
А могли бы...

Исаак, забери меня у коня,
укради меня у ферзя,
королеву ты возжелал, кляня,
что желать королев нельзя.

В чёрно-белой жизни твоей дыра,
промельк счастья - дразнящий луч,
где друг-друга помнишь в иных мирах,
но не помнишь миров ничуть.

Опустела память твоя, Исаак,
пересохла словами речь,
и король с ладьёй, одинок и слаб,
скоро мантию сбросит с плеч -

"ты ещё одно царствие свергла, мол,
и ласкаешь дощечный лак..."
Потому что твой город - Акатинол -
мне в осаду не взять, Исаак.

На траве слоны, на слонах светлы
семена, имена, ветра...
Выбывают лучшие из игры,
кто сильнее любил вчера.

Ты - эстет, Исаак, да такой эстет,
кому женщины смотрят в рот,
только та, которой ты смотришь вслед,
ставит швиндель на ход вперёд.

из писем в Гессен

Тлеет небо антрацитами,
звёзды гаснут на ветру,
твои родинки рассыпанные
я губами соберу.

Онемев от наслаждения,
уходя в иной портал,
ты забудешь наваждение -
терпкий запах вежеталь.

И проснёшься, сжав до грубости,
непослушный тёплый шёлк,
лунно муза белогрудая
между пальцев протечёт.

Ночных огней рассыпавшийся бисер,
неоновых билбордов перекличка,
поток невспоминающихся чисел
авто, что обгоняет электричка -
Рублёвское шоссе несётся дико,
раскачивая сосны пожилые.
Ещё чуть-чуть и вот она - Барвиха,
где, выше будок, псы сторожевые
скучая, лаем кашляют лениво.
Отпахли гладиолусы и флоксы.
Здесь ждут любви простые коломбины,
и потому обманывать их просто.
И даже ближе к полночи не тихо
от хмелых искусительниц приезжих.
Привычно к выходным не спит Барвиха,
и трелят свиристели нежно-нежно,
когда к утру шоссе редеет рёвом.
Сны махом забываются, мельчают.
И осень, рыжебровая корова,
молочной пенкой мажет иван-чаи.

Осталась горстка августа
в тяжёлых каплях рос.
Достань луну, пожалуйста,
в саду кленовых звёзд
для яблоньки задумчивой
в бахромках паутин.
Ей, нежностью измученной,
предсказан ты один.
Трава скрипит колосьями
сверчков и муравьёв.
Вьют гнёзда птицы осени
на сердце у неё.
Качает ветки в мареве,
горчит смолистый сок,
по золоту гербария
взвивается восток.
Мерещится диковино
в ознобе-ветерке,
как бьётся меланхолией
луна в твоей руке.

В одно из августовских утр
в окно плескался запах лип
на бёдер нежный перламутр,
на разбежавшиеся груди,
на приоткрытые лари.
Волнились шторки, ветру вторя,
и вылетали молча сны
в туман лазурных акваторий,
в глубины липового моря,
в истому шороха листвы.
С восторгом диким, нем и ярок,
прищурив факелы огня,
набрав в ладони сладких яблок,
вкушая дрожь под пеньюаром,
змеился ветер вдоль меня.