Можно вечность жить на берегу
и по дому не скучать, не думать,
кто-то так не может, я — могу
без конца смотреть в морские дюны
на густой светящийся планктон,
на прибой с медузными грибами;
по утрам садится на понтон
слушать нежных чаек фолк-ривайвл.
Размышлять о жизни, о любви,
обо всём на свете вслух и немо,
пока ветры дуют в корабли,
унося их в призрачное небо,
пока берег тих и одинок
в сухоцветах, ящерках и тросах...
Лишь взлетевший высохший листок
невзначай напоминает осень.

Ещё немного мороси, тумана
и всё впадёт в протяжный полусон,
медведи ждут удобные диваны,
чтоб провести на них дурной сезон
(сейчас в любом лесу пункт выдачи Озона,
чего смеётесь? И у них Озон...)
Предновогодье — время для раздумий,
и праздника не ждёшь, он тут как тут,
выносит дверь (на счастье? на беду ли?)
не спрашивают годы, а идут;
идут дожди, часы, снега, солдаты,
счета, посылки, письма... Ночь к утру,
гноябрь — хмырь обросший и поддатый
шатается на северном ветру,
поёт хмельные песни, птиц гоняя,
валяется на вымокшей листве,
не зная, что близки ворота рая,
в которые он вхож одним из тех.
Ещё немного и придёт фантомный
с подарками в заштопанном мешке.
И ангелы закружат над бездомным
в застиранном советском петушке.
Никто о нём на свете не заплачет,
прохожие не взглянут ни один.
Бог Санта сам бездомный и незрячий
в осеннем сквере прячется поди...

... жить у моря — привычка сильнее прочих,
и какими бы не были перемены,
с ним чем дольше сближаешься, тем короче
сны о прошлом, и те превращаясь в пену,
исчезают, выскальзывая из мыслей.

Незаметно становишься неразлучной
с каменистыми бухтами в кипарисах,
с пирсом, вросшим по рёбра в тугой колючник,
с облаками в стрекозах и самолётах,
с переулками в юкках и олеандрах.
Вечерами из каждого поворота
слышно, как старожилы играют в нарды,
и на время глядят свысока, надуто,
будто время обязано быть длиннее,
здесь пылятся нечитанные талмуды,
и условность считают за ахинею.

От лиловых гибискусов над бурьяном,
алых кампсисов, карликовых бананов,
от гирлянд виноградных, вплетённых в реи
иллюзорно парящей веранды — млея,
погружаешься в странный покой, забвенье.
Бог макает, кивая от наслажденья,
солнца пухлый лаваш в облака мацони;
тени птичьи, кошачьи и скорпионьи,
звуки пьяных цикад в тишине магнитны,
И сползают серебряные улитки
с голубых акварелей до поздней ночи
на хребет – запечённый творожный сочень,
где гора ближе к ночи плывёт пунктиром...

И над крышей висят все созвездия мира.

«Чем больше у тебя воспоминаний,
тем меньше места остаётся на мечты»
Януш Васильковский

Тебе-то что — сощуришься по-лисьи,
рыбачишь в море, джинсы подвернув,
и волны гладят щиколотки сонно,
першат, горохом гравия звеня...

А я бреду, проваливаясь в листья,
здесь осень тянет дни к себе в нору,
и прячет нити золота в кессоны
оплывших туч немого ноября.
И время непреложно по-цыгански
обдуривает сменами сезонов,
навеки оставаясь совершенным,
не к месту ворох блёклых мотыльков
сдувая с окон вместе с чахлой краской
на вымершие пустоши газонов,
и слышен просто шелест, нежный шелест
исписанных до дыр черновиков.
Очистив переполненную память
от лишних слов, людей, воспоминаний,
осталось благодарно улыбнуться,
идти дорогой дальше налегке.

...мне снится море, влажные рапаны,
белёный дом, ухоженный розарий,
кофейные узоры в хрупкой чашке,
и ты с осётром, бьющемся в руке.

Иди ко мне, фелинотерапевт,
мой личный массажист пушистолапый,
пой нежно, непрывно, нараспев
полуденно, полночно, прикроватно.

Твой тембр удивительно силён,
напоминает ласковое море.
Ты по уши влюблённый в жизнь басё,
и хоккуешь за кильку и за мойву.

В прямом немногословии кота —
и стиль, и шарм, и выдержка мужская.
Надолго исчезает пустота
в его многомурчительном оскале.

Секрет скажу, домашний лекарь мой,
душевный демон дней моих неясных, —
из-за тебя всегда хочу домой,
мой рыбоед, мой царь диваноплясный,
харон неубывающей цепи
прибывших в белом и уплывших в чёрном.

О как же, как же недооценил
товарищ Пушкин глаз твоих учёных...

Однажды я приеду насовсем,
и море будет ровным и спокойным
от Лоо до турецких берегов
лежать вальяжным львом на полосе,
и солнце звонарём на колокольне,
разбудит край в томлении благом,
ты всё это почувствуешь во сне,
проснёшься, не поверишь, а я – вот!

Зевнув и потянувшись, спрыгнет кот
с инжирной ветки толстым акробатом,
росой хрустальной брызнет виноград,
и ты не сдержишь счастья, как ты рад,
сжимая больно, сладко-горьковато.

Как странно, когда губы так близки,
от нежности порой теряю разум,
и путаясь в словах и мыслях таю,
пьянею от настоенной тоски.

Ни точки не останется от тьмы,
с крутых вершин, лишь руку протяни,
туман пушистый ляжет на ладони,
и облака — сиреневые кони —
коснутся крыльев мельниц ветряных.
Как много-много тысяч лет назад —
одни сидели дома у огня,
другие долго странствовали вольно.
Ты спросишь, засмеявшись: "Чудеса,
не может быть, оставила меня???"

ну как же ты не помнишь?
А я помню...

Туман и осенний дождь.
Но пусть невидима Фудзи,
Как радует сердце она!
Мацуо Басё

Осень чистая, светлая, неземная.
Лист шафрановый взят паутинкой в плен.
По утрам свеже-инеево зевая,
ветер космы распутывает траве.

Дни до встречи высчитываю на пальцах,
а пока луг снежинки не опушат,
в сухоцветах дрожат золотые зайцы
с серебристыми бабочками в ушах.

Забираешься в лес и долой тревоги,
погружаешься в бархатный листопад,
здесь о корни в невыхоженной дороге
всемогущие гриндерсы не стучат .

Оглушительных стай не увидеть птичьих,
но зато пышных гребней калины вспых,
и зачем купидоны опять химичат
на полях сновидений моих пустых?

... и не спится, зачем-то всю ночь не спится.
Осень сладкоголосо звенит дождём,
и колотится сердце не то синицей,
не то диким непойманным журавлём.

***

От тучи до тучи

Вчера, когда в Москву пришла зима,
пропали кутерьма и хохлома
осенних пёстрых росписей, как не было.
И выйдя из подъезда в ранний час,
мне жизнь хотелось заново начать,
взглянув на ослепительное небо.

Так смотрят на безветренную гладь,
на чисто белоснежную тетрадь,
на спящее родившееся чадо,
так смотрят на часы под Новый год,
и всё вокруг дышать перестаёт
за несколько секунд перед началом.

Мой пёс и тот застыл заворожён,
и на душе так стало хорошо
от небывалой нежности растущей;
потом бежали наперегонки
по лесу без тропинок до реки,
от снежной тучи до бесснежной тучи.

Запомни дни, объятые теплом:
пустяцкие беседы за столом
с густым вином, с пахучим мягким сыром,
мурчание пресыщенных котов,
свист птиц, благоухание цветов
и белый шум безветренного мира.
Взошёл над морем лунный гиацинт,
рассыпанные звёзды-леденцы
смакуют рыбы, чмокая по-детски
(не потому ли так сладка форель?)
И горных рек заоблачная трель
звучит сквозь кипарисовые всплески.
Твоих рельефов посессивный вздох,
лучи ресниц волнующих, мой бог,
я пальцами срисовываю в память;
клеймённый поцелуями в плечо,
закрой глаза, не думай ни о чём,
всё в жизни изменяется, течёт,
но нас двоих мне хочется оставить.

Идёт по пляжу богомол
уверенно и прямо,
идёт и ухом не ведёт,
что я за ним слежу.
Вокруг вдоль моря ни души,
а он, как телеграмма,
неукоснительно спешит,
и знает свой маршрут.
Он сплошь зелён и сверх умён,
в прогулках не новатор,
таких умелых, складных ног
не сыщешь по полям,
внутри него чудит земной
волшебный навигатор,
в нём жив упрямый колобок,
бегущий по камням.
Зачем он тратит силы зря,
где цель его стремлений...
Ещё чуть-чуть и впереди
вода и облака.
Стекла медовая заря
под горные ступени,
стучат рыбацкие ладьи
цепями о бока.
Прозрачно тянется волна,
натягивая море
на длинный галечный простор
и на горчичный мол,
я напрочь им увлечена,
иду за ним в дозоре,
а он не чует шторм в упор,
безумный богомол.

Кто я, чтоб думать за других,
внимать чужим проблемам,
чтоб за иных молить того,
кто враз всего лишит?
Он — насекомый, просто псих,
и море по колено...
но я тянусь к нему рукой,
чтоб отнести в самшит.

И жалко, жалко покидать
И сад, и лес, и птичек пенье
М. П. Чехов

Ближе к осени дачи теряют шарм,
осязаемо солнце сбавляет жар,
золотятся деревья мельком,
жухнет, силой истаяв, густой осот.
Томно пчёлы урчат от медовых сот,
подрасплывшихся на тарелке.

Круговой беготнёй утомляет дождь,
пёс бы тоже надел пару пар галош,
с неохотой ступая в сырость.
Утро пахнет арбузами, мятой, льном,
оолонгом с пустым дрожжевым блином,
и малиной, что в ливень сбилась.

Август ветром поглаживает, ласкун,
и по-чеховски дует "в Москву, в Москву...",
за толпой в электричке тошной
к сумасшедшему ритму, в безумный ад...

я вдыхаю, целую вишнёвый сад,
чтоб немного остаться в прошлом.

Дом всё чувствует, как человек,
оседает от горя, кренится.
Жизнь изъята из всех картотек,
в пыльном бархате половицы,
стены выедены тишиной,
ищут мысли тепло былое,
натыкаясь на луч живой,
намотавшийся на алоэ.
Ствол бессмертен, колюч, мясист,
ты лелеяла куст за стойкость,
обрезая разбухший лист,
выжимая до брызг, а толку.
Успокаивал, не лечил.
Боль не боль, но ни слёз, ни жалоб.
И ходили вокруг врачи,
как шаманы обок пожара,
словно бубны гремела речь.
Не о том ты молилась втуне,
когда солнце устало жечь
белый снег для твоих петуний.
Дом поплыл, силясь слезть с опор,
чтоб отправиться вслед упрямо,
загустел бородой хоздвор,
а петуний беззвучный хор
сумасшедше цветёт с тех пор,
обвивая сухие рамы.

... и выдержав разлуку за разлукой,
(их столько было в жизни прошлой, но...)
мы больше не признаемся друг другу
о том, что свыше всё предрешено,
как ждали осторожно, терпеливо
раскладывая вещи по местам,
судьба дразнила ясностью сквозь ливень,
скрывая обречение креста;
астрологи ошиблись или боги
в исчерканных проектах звёздных карт,
что выжившие в буре из немногих
не растеряют силу и азарт
среди других чужих и безъязыких,
сошедших на качающую твердь,
совсем не схожих, но равновеликих,
готовых, но не смевших умереть,
истерзанных грехами и цунами;
заброшенных на дальний край земли,
где пропасти бездонные с цветами,
и реки, не видавшие зимы,
где травы, шелковистые шептуньи,
не сон таят, забвенье и покой,
где камни до зеркальности шлифует
солёный бриз и стонущий прибой,
белым бело в тумане склон сощурив,
гора молчит агатами пещер.
Забыться в них от ливневого шума,
разжечь огонь из высушенных щеп,
уснуть на шкурах, брошенных небрежно,
предчувствуя безветренные дни...

и впитывать божественную нежность,
не говоря ни слова о любви.

Вечерами тёплыми у моря
пусто и безлюдно, как в раю.
Солнце опускается в парное
облако, плывущее на юг.
Птицы зависают неподвижно
черной каллиграфией вдали.
Стало очевиднее и ближе
всё, что ты мне прежде говорил.

Волны, омывая побережье,
порождают зыби на ветру,
море отдаёт дельфинью нежность,
рыбкой прикасается к бедру,
в бликах ослепляющих лоснится,
в разум проникает словно бог –
искупаться или искупиться
мы сбегаем ночью от тревог,
ощутить забвение и лёгкость
там, где мхом по звёзды мыс зарос.

И стучит о дно морское лодка,
ждущая на привязи как пёс.

... липкий, душный запах травяной,
хвойные изгибы с рыжиной,
старый лес запутывает тропы,
стягивает зеленью следы,
в хрип коня взвивает на дыбы
прошуршавший филин черноротый.
Скрип стволов, тугая сеть ветвей,
мшистая избушка, перед ней
девушка прядёт в колодце ночи,
светится огнём веретено —
зрячему становится темно,
а слепому видится что хочет.
Гребень многозубчатый струит
нити неприметные на вид,
но из рук у молчаливой пряхи
золотые тянутся лучи,
темнота цикадами журчит
под луной в белеющей рубахе
тоньше и прозрачнее дождя,
тёплый взгляд сулится переждать
ветра брёх и вой, не зная горя.
И перины пышные свежи,
и на стол накрыто от души,
и слова медовы в разговоре...

Утром сны бледнее на свету,
нити паутинные в цвету
лепестков и солнечных горошин.
То, что ты притягивал и звал,
ждал, лелеял — впилось сотней жал,
нет другой дороги, мой хороший,
то ли ты безумен, то ли слеп —
волк матёрый, потерявший след,
позабывший годы в сладкой чаще,
сколько было тех, кто шёл к огню...

ни избы, ни пряхи на краю
пропасти, в глаза тебе летящей.

Из серии Дачные истории. Июнь.

Прожив полвека, думается проще,
и, как ребёнок, радуешься вслух
пичужкам, надрывающимся в роще,
улитке, восходящей на лопух,

коту на продырявленном заборе
в тугой гирлянде дикого вьюнка,
и соснам в позолоченном узоре,
уткнувшимся в цветные облака.

Я счастлива, что вижу мир в дурмане
июньского ядрёного дождя,
за дачными кривыми теремами,
где чьи-то дети счастливо визжат.

От аромата скошенной осоки
влечёт вздремнуть в садовом гамаке.
И думаешь о чистом, о высоком,
коровку божью гладя на руке.

Я помню — в детстве у́хала гроза,
вода хлестала в окна, мир съедая,
с усердием молилась образам
испуганная бабушка седая.

От молний было весело не спать —
мне нравился волшебный грохот с неба,
но даже, если ливень шёл на спад,
она дрожала и будила деда.

А дед, оглохший в пресловутой ВОВ
(про термин "бронтофобия" не в курсе),
выскакивал наружу без штанов,
истошно матерясь: "Где воры, Муся?"
И гневно тряс охотничьим ружьём...

Переливались в лужах звёзды манко,
я босиком бежала за дождём
по звёздам ввысь в пижаме наизнанку.

Кроме чёрной ткани ночи
с золотой булавкой,
на дворе ни пятнышка светлее,
море в темени клокочет
включенной заставкой
за грядой невидимых ветвей.
Не уснуть под стоны ветра
и под шорох листьев;
будто вспышки пламени в золе –
в дебрях глаз твоих заметны
огненные лисы
от сигары тлеющей во мгле.

Эти огненные лисы ярче, ближе, ниже,
гаснут, вспыхивают, вьются, но
утопаю в умбре ночи, ничего не вижу,
ничего не вижу, ничего...

***

Разбуди меня рано-рано,
я сама помелю тебе кофе,
помелю и сварю, и подую,
и сварганю большой хачапури.
Разбуди, когда гонят баранов
на обросший травой, горный профиль,
и доносится звон ачамгура
из соседнего дома под туей.

Просыпаюсь, а звуков не слышу —
ни баранов, ни струн, ни помола,
ни пастух на коне не гарцует,
ни движений вокруг, ни деяний;
вижу — вертится флюгер на крыше,
вспоминаю – что снилось — не помню,
но повсюду твои поцелуи,
ты оставил их под одеялом.

***

Рядом с ним легко потерять дар речи,
превратиться в балованную паву,
мир становится ярким и безупречным,
потому он этим миром правит,
потому что он знает всё, как лучше,
и мечты выхватывает из мыслей —
достаёт луну, разгоняет тучи;
провожает ночью бродить по мысу,
сочинять, смеяться, копаться в прошлом,
задавать вопросы, искать ответы,
собирать упавшие звёзды в ковшик,
и собой загораживает от ветра;
я же с чайками ною навзрыд о прежнем,
но мы мчимся от ливня под чью-то ветошь,
чтобы долго касаться друг друга нежно,
потому что он может всласть утешить,
потому что в эре – безумной вовсе —
неминуемо свыше даются знаки.
И какое же чувство меня уносит?
Не скажу, не скажу, не скажу...
не знаю...

Нынче море плещется благосклонно,
и причудливых форм древесина сохнет
после долгих скитаний по зимним штормам,
маринуясь в солёных воздушных соках.

Чуть поодаль у кромки воды бакланы
удят рыбу, заблудшую в пене рясной.
С облаками играют аэропланы,
пахнет влажным бамбуком, песком и счастьем.

И привыкнув к проулкам, пустым по-майски,
к мандариновым улицам слов древнее,
по привычке ныряю в пестроты красок
непростых геометрий людских творений.

Дом, в котором открыты резные двери,
и пропитанный солнцем, как локма маслом,
я вернулась. Вот видишь, а ты не верил,
что ольшанку к себе приучать напрасно...

В ароматных бутонах твоих инжиров,
между веток лоснящихся лавровишен,
я бы вечно летала и пела живо,
как та птичка, которую взглядом ищешь.

Из серии Дачные истории. Июнь.

Птенчик, не умеющий летать,
маленький комочек пухобокий.
Верещит и вьётся птица-мать,
совершая мнимые наскоки.

Обросла пыреями тропа,
обнялась с люпинами и марью,
слизни из-под каждого гриба
вылезли на арию комарью.

Чтобы никого не раздавить,
пёс и я глядим в четыре глаза —
ящерки несутся во всю прыть,
а птенец не видел нас ни разу —
безразлично бусины круглы
на его взъерошенной головке,

здесь глухие дачные углы —
ни-ко-го, лишь змеи и полёвки.

Ни-ко-го... а тут явились мы
и прервали первые уроки
по смешным полётам до луны
с космодрома вьющейся осоки.

Я не удержалась и слегка
хохолок погладила малявке,
цветом голубого молока
он смотрел наверх из нежной травки.
— Глупенький, не бойся!

Пёс скульнул,
ревностно вытягивая морду.
Птица-мать, вопя на всю страну,
запугала местную природу.
Смолкло всё, включая комаров,
хрупкий мир качнулся без причины...

До свиданья, птенчик, будь здоров!
И спасибо, птица, за перо —
белое с серебряным очином.

Две бабки, коим нечего делить,
бытуя по соседству в южной бухте,
блюдят, как в море ходят корабли,
и рассуждают вспыльчиво о сути
рутинного простого бытия —
одна всю жизнь без мужа тянет лямку,
вторая всё хлопочет спозаранку,
хотя она и кот — её семья
(похоронила мужа, сыновей,
но посвящает им борщи по-флотски),
и драит, словно бридждек, дом сиротский
так, что подруга тешится над ней:
"Чего ты, Марья, пыли сесть не дашь?
У нас гостей нет отроду годами!
Пойдём-ка лучше выйдем на пейзаж,
мож свидем чо, чего там не видали?
(Бросай мести, ныряй в свои сандали.)
Аль ты до смерти будешь драить пол?"
Соседка лоб утрёт и с ясной мыслью
окинет взором контур, но в упор
не замечает явного ехидства,
кота погладит:
"Знаю я, Тамар, но всё песок, а я хожу босая."
А с кухни тянет в дверь манящий пар –
кипят пельмени рыбные на сале.
Шутница хапнет в ноздри, обалдев,
от зависти кивая: "Ох, не лень ли..."

А после сядут пить за ВМФ,
и есть за всех домашние пельмени.
.
.
.

Антиподы: пельмени – песок

Привет, сестра, buenos días,
приятной ночи или дня…
в кого так сильно ты влюбилась,
что позабыла про меня?
Как прежде бабочкой крылатой
ты опыляешь свой гектар?..
И жадно пьёшь, признайся брату,
любви божественный нектар?..
Он с каждым днём кислей и горше
и голова болит с утра…

но ты кружись, как можно дольше,
и не теряй меня, сестра!
А.С.

.
.
.

Привет, бро, с юга, бари луис,
судьба закинула в турне;
мы ненадолго разминулись
в эпистолярной болтовне,
но я освоилась на месте,
распаковала чемодан,
и высылаю тебе вести,
как добронравная мадам.
Пока на пляже нет туристов
и с рупорами тёть и дядь,
просторно, тихо, влажно, чисто,
тут можно вволю погулять,
всласть отоспаться под навесом,
наевшись вдосыть шашлыков;
смотреть, как гордая принцесса,
на дерзких местных мужиков;
кормить котов и псов бездомных;
слезиться, слыша свист щегла;
а вечерами думать томно,
пока укладывает мгла
в сад с абрикосом и оливой
луны серебряный орех;
и засыпать такой счастливой,
как будто счастье – это грех.
И снятся быль на были, что ты,
не рассказать в один присест....
Во всём виню вино Ашота,
оно ваще бест оф зе бест!
Здесь неизменны виды, лица,
константен образ и уклад,
я отдыхаю от столицы...
алаверды, не тухни, брат)

Не я бегу к воде, вода бежит ко мне,
удерживая пыл под скрежетом камней,
волнуя мягким шелестом ракушек,
глотая тишину, выплёскивая рыб,
и полусолнце вглубь сверкающе горит
сквозь гребни кипарисовых макушек.

Не я иду к горе, гора идёт ко мне,
обвитая в тугой обрывистый хайвей,
с рассыпанной за пологи отарой,
в скользящих тенях птиц белеет вертикаль,
и ветренная пыль божественно тиха
в дыхании пещер её неталых.

Не я тебя люблю, а ты в меня влюблён,
к ногам бросаешь в дар полморя с кораблём,
в тумане дом из розового туфа,
и нежится душа,
dum spíro, spéro*, Шант,
бледнеет старый шрам,
татуировка прошлого триумфа.

Не я беру огонь, огонь берёт меня,
в нём буйство языков немыслимо унять
под видимостью сложных философий;
беги ко мне, вода, иди ко мне, гора,
пусть спрячутся слова до самого утра,
до первых чашек кофе.


*пока живу, надеюсь (лат.)

Так легко говорить об ушедшем, когда
понимаешь, что каменные города
обнимают всё крепче и злее,
и бледнее листва, и чернее закат,
только мы навсегда одной осени, брат,
одной осени в пыльной аллее.

В ней тропа на тропе – исходили траву,
бесполезно в просветах искать синеву
между нитей сырой мешковины,
и царапает дождь, но тепло, как в раю,
потому что как только я взгляд уроню,
ты примкнёшь к журавлиному клину.

На коре отшумевших деревьев резьба,
а в конце бесконечной аллеи изба
манит всех, кто устал, полусветом;
иногда солнца луч прижигает нарыв;
мы с тобой одной осени, брат, но ты жив,
просто было дурацкое лето.

Было солнце и юркнуло старой лисой,
листьев звон отошёл безнадёжно пустой,
откружились окурки белея:
ноги сами дошли до нежданных утрат;
просто мы навсегда одной осени, брат,
в бездне дыма пустынной аллеи.

Александру Старших

И больше ничего не удивит,
случится всё, что прежде загадали.
Ты победишь рождественский бронхит
(традиция, окрепшая с годами),
взметнутся отовсюду тропари,
окутывая землю плавно-нежно.
И сколько о любви ни говори,
её не станет меньше или реже
не будет там, где ею полон дом
и ум, и сердце в крепкой доброй связке.
Заправившись рождественским гусём,
допей стопарь и плюхайся в салазки,
катись в иную будущность орлом,
не поминая решку бранным словом.
А вдруг случится нужный перелом
и заблестит зрачок луны соловый,
обнимет ельно и елейно лес,
и всё, что было тусклым, станет краше...
Пусть миром правит самоцветный Бес,
но Бог внутри нас правит лучше, Саша)

Совы не то, чем кажутся

Однажды, перестав бояться тьмы,
мы стали как никто удивлены
ажурной чернотой безлистных веток,
болезненными линиями крыш,
и даже надоедливая мышь
скреблась чуть музыкально в хламе лета.
Ночь окна не выдавливала дном,
мы вожделенно ждали ночи днём,
пугаясь бликов, как слепые совы,
исчезли интуиция и слух,
а в темноте переводили дух
и совы были ангелами словно.
Теряясь на недели без следа,
мы растворялись в прошлом навсегда,
лес выдыхал пары смертельно сонно,
листва плыла каскадами во рвы,
один из нас остался там, увы,
когда другого уносили совы...

Зима очищает мысли, прореживает слова,
слегка замедляет числа, и ночью всегда права
и воющими сквозняками, и сумраками ума,
и жёлтыми маяками, вплывающими в туман,
и штормом, ревущим в стены, и апофеозным сном.

Не верится в перемены, а слышится метроном.
Меняя кардиограммы, пуская дома в расход,
забытые психодрамы из памяти достаёт.

И лес, похудевший за день, в рубашке по сухоцвет,
ворон по загривкам гладит, орущих на этот свет.
Биографы пишут рядом, меняя перо за пером,
и учат меня, как надо, не запороть геном.

Лишь ты, как всегда, спокоен, ждёшь,
обольщённый аскет,
когда на твоём телефоне
появится мой ответ.

На пятой полке парень из Судана —
крепкий, улыбающийся, красивый,
и была бы я его африканская мама,
ни за что не отпустила бы в Россию.

И спрашивает Идри́с шоколадного цвета
меня по-арабски, а я понимаю, и странно,
что в поезде нет подключения к интернету,
и он не с калямом пророк из Корана,
тут все московиты да подмосковны,
всё-таки мамин поступок рискованный.

Проходит в проходе ребёнок-зебрёнок
(штанишки в полоску, свитшотик в полоску),
и папа идёт с миной красно-ядрёной,
в таких же полосках горизонтальных,
но что же он выпил? Поди аллергия...
И едет к Матроне, он едет к Матроне,
о кошмар, прямиком из Антальи,
береги же его берегиня.

Женщина спит — она из Башкирии,
а весь вагон не спит из-за храпа,
кружат над ней облака и валькирии,
женщина не виновата!
И зовут её нежно: Ве-не-ра...
И нет у неё кавалера.

О боже, лучше бы не было света, газа,
воды проточной,
но нет подключения к интернету, а до фига всего прочего.

Вот дед сидит и звонит подружке,
не просто — по громкой связи!
Он говорит ей всё то, что на ушко
шепчут гейшам из Азии.
И весь вагон слушает их и вздыхает,
кто-то ржёт откровенно громко,
другие подбадривают к дедлайну —
мол, молодец девчонка.

Идрису я предложила конфеты от ООО "Славянка":
"Ешь, Идрис "Лёвушку", угощайся!"
Идрис, как шустрая обезьянка,
прыг с верхней полки и съел конфету...

А мне бы сейчас интернету...

Боже, дай мне 4G, провайдер со мной дружи...

Александру Старших

Позволь остановиться,
увидев на ходу,
случайную лисицу —
явь дивного в бреду,
как всполох дней бесстрастных,
как промельк в сплаве туч,
позволь увидеть ясность
сквозь муть осенних круч.
И вот тогда поймётся
бесценность божьих крох —
упавших капель солнца
в кривую грань эпох.
И в будущем приснится,
когда забудешь сам,
бегущая лисица
по серым временам.

За твоей спиной неплохой бэкграунд
и совсем не придётся гореть и рваться,
не дай бог чтоб судьба и тобой играла,
не давая возможностей в восемнадцать...
Ещё время над телом пока не властно,
в бирюзовых глазах нет ни капли страха,
в каждой клеточке бьётся, ликует счастье,
а слова, как воробышки, лезут в драку.
Хорохоришься, смелая, мыслей кладезь,
ещё путаешь цели, мечты и средства...

...и мне всё ещё хочется нянчить, гладить,
и расчёсывать утром, как куклу детства.

...я люблю, когда август внахлёст, а не встык —
мир к этюдам осенним ещё не привык,
а слегка удивляют оттенки:
неожиданно алым кипит виноград,
в золотистых монисто берёзы парят,
бересклет бордовеет вдоль стенки.
В запылённом окне шьёт тенёту паук,
собираясь на скорую лапу на юг
вместе с птицами, тоже мне, лётчик.
Вот возьму и смету эту прелесть с угла,
и скажу пауку, что так карта легла —
мало ль кто куда осенью хочет!

А в обед очумевшие стаи стрекоз
кувыркаются в солнце над взрывами роз,
мухи жалят особо свирепо.

Слива светится, падает — мёд и янтарь.
И как ветер назад не листай календарь,
тает сладкая трюфелька лета.

Тает, меньшится жизнь по годам, по часам,
всё труднее вылавливать в ней чудеса,
а поймаешь, так счастлив до дрожи;
и циркадные ритмы идут в рассинхрон...

Август, словно приятель, с которым знаком,
но фамилию вспомнить не можешь.

Давай болтать на рыбьем языке...
дрожит во сне айва на козырьке,
крыльцо ветвями гибкими лаская,
роняя ароматные плоды.
И лунный кит, взлетая из воды,
в рисунок превращается наскальный.

Ветра несут ночную мошкару,
скользят коты, цепляясь за кору
изогнутых танцующих деревьев.
Сквозь ночь не видно моря и небес,
и в этой сини мир теряет вес,
став ненадолго тонущей деревней.

Давай молчать... я слышу каждый стук —
и сердца, и как тянется бамбук,
уткнувшись стеблем в сумрак междузвёздный.
Пусть лают вволю псы
сквозь пустыри
на караван непрошенной любви,
которой проходить ещё не поздно.
Давай скользить среди вещей и звёзд,
и углубляясь, словно не всерьёз,
чертить лениво руны плавниками,
в следах осядет рыбья чешуя,
всё засияет...

Если хочешь я
сплыву с ума в твой дом за облаками.

по мотивам фильма Мартина Макдонаха (Великобритания)
Банши Инишерина

"У меня дома есть набор ножниц и каждый раз начиная с этого дня, когда ты будешь приставать ко мне, я буду отрезать ими один из своих пальцев и отдавать тебе, пока у меня их не останется."
***
Ты мне больше просто не нравишься.

*
*

Те, кто поумнее — уезжают,
те, кто поленивей — остаются,
ослик в человеческой пижаме
лижет из невымытого блюдца.

Нудно повторяют друг за другом
люди, полицейский и священник —
уходи, помешанный, отсюда,
сердцу скрипача не до прощений.

Горче пинты пива злые взгляды,
хуже хлёста ветра колют речи,
слово друга просочилось ядом
в прошлую простую безупречность.

Хорошо высиживаться в пабах,
если войны где-то за морями,
думая о пиве и о бабах,
если банши в душу не нагрянет.

В дырах глаз старухи жалят змеи
с каждым предсказанием мощнее.
Уезжают те, кто поумнее.
Кто глупее, падает в ущелье.

Дождевое облако в тумане,
волны бьются бешено о скалы,
полыхает в жарком ритуале
дом, где одиночество устало.

Замер друг скалистый в дымной саже,
ни одним не шевельнул утёсом,
скрипачу не жалко пальцев даже,
чтоб никто не задавал вопросов.

Ничего не кончится, как раньше,
в микрокосме мёртвых отношений
не смертями шёл обескуражен,
а цепной волной умалишений.

Нет в зелёной пустоши покоя,
из домов не слышно добрых песен.
На весы у Бога встали двое.
Тот, кто в чаше зла был, перевесил.

Блиц-квест — 25 — квартирный

Поля полынные политы ливнями (Воскресенский)

...и жил-был пёс, где ржавая земля
глядела в небеса из хрусталя
и осенью горчила от полыни.
Хозяин был, как все, на слово скуп,
и редко брань с его слетала губ,
как после той охоты перед ливнем.

Срубил туман зарю под корешок,
звенел с дождём охотничий рожок,
ступали сапоги по хвойной каше,
до птичьей стаи оставался га,
и били в лоб еловые рога,
и лабрадор исчез, вперёд удравши.

Тепло птенцам в пуховых камышах,
и главный лебедь, птичий падишах,
у зарослей рогоза плыл по краю.
Молочный пар теплел от пёсьих лап,
затеяв муть в озёрных зеркалах,
и морось успокаивала стаю.

Пёс подскочил к ним, запахом гоним,
заклокотала лебедь перед ним,
в глаза смотрела гордо и спесиво,
и тот отпрянул в рясковую грязь.
Такого не бывало отродясь,
чтобы над дичью смиловалась псина.

Секунды длились вечностью для птиц,
как небыль с незапамятных страниц
сошла на время, став нежданной былью.
От выстрелов земля оглохла впрок,
но ни одно гусиное перо
в тот странный день не уронили крылья.

Стареешь, — человек его трепал —
и пёс кивал, мол, он не идеал,
седые веки щурились невольно,
ему хотелось в горькие поля
лежать под небом цвета хрусталя.

...и чтоб кружили лебеди над полем.

Блиц-квест — 25 — квартирный

...сжав губы складкой, шторы за окном мой робкий взгляд отталкивают снова... (Апофис)

Молчание

Когда нет сил иначе поступить
и взгляд важнее сказанного в гневе,
оставь другим освоенный тупик
и возвращайся к прежней ойкумене.

Остановись у дома на краю,
где годы превратились в небылицы
от слов последних "выйду, покурю",
но время не смогло остановиться,
оно тебя толкало вверх и вниз,
и водкой жгло, и ностальгией кисло,
ты много всем болтал про эту жизнь.
В молчании гораздо больше смысла,
в молчании, похожем на черты
потусторонней птицы в снах глубоких,
твой ангел суетился у плиты,
а чёрт блажил похабником убогим.

Покинув лица, вещи, ты не знал,
что между тех двоих, как после шторма,
не выдержавших свой девятый вал,
останется лишь выцветшая штора.

***

Морю охота соли - беременно кораблями...(Елена Бугорская)

Бегство

Сбежать на море, снять в глуши жильё,
вдвоём варить в котле уху с форелью,
пока за ветром тянется бельё
сообщников по драйву и безделью,
пока вода скользит у ног босых,
рождаются и мрут цари мирские,
но солнце над землёй не им гасить,
не им луга вытаптывать морские.

На счастье в жизни времени в обрез,
растратим же его ракушкам на смех,
пусть чешет морю древний волнорез
кудрявый плеск под моевкины басни.

И засыпать в солёной синеве,
в качающем гипнозе, в лунной пыли,
простив грехи измученным себе
и тем двоим, что раньше нами были.
Сбежать и не жалеть о том ни дня,
капризничать и всласть упиться волей.
И знать, что морю хочется меня,
тебя и соли,
словно на бессолье...

***

Кафеля дефектные квадраты сиротливо греются о пятки (Елена Бугорская)

Почти библейское

Выпархивает бабочка из пепла —
единственная выжившая в день
неотвратимой гибели и пекла,
замеса тел на огненной воде.
Фигуры зданий взрывами корёжа,
из небоскрёбов карликов лепя,
взрезали небо демонские рожи,
а на земле из них же колея.

Бог день шестой со скальпелем и клеммой,
да, боги всё умеют, но мутит,
ведь сделать человека не проблема,
но тяжкая рутина из рутин.
Небесный кафель греется о пятки,
у ангелов уставшие глаза.
— Ещё денёк помаемся, ребятки,
не сделать человека нам нельзя,
особо постараемся над сердцем.
И точный вес души отмерян в час.

А дьявол вниз летит в лощёных берцах,
в накидке цвета хаки на плечах,
и птицы умирают, где вздохнёт он,
квадраты бомб и ада целины,

но Бог же стрелян, глаз его намётан,
растёт и крепнет ангельская рота,
и будет Спас, и будут спасены...

По нему открыты двери,
сохнут чистые полы,
он не курит, а курьерит
с почтальонками на вы.

Неопрятный стиль коломбо,
влёт рифмачит на ходу,
и его экспромты — бомба,
ум с фантазией в ладу.

Но бывает так растерян
и рассеян, и безрук.
Голова его лысеет,
глядя в смарт и ноутбук,
вид уставший и безгрешный.

Обнимая, он поёт,
и захлёстывает нежность
бессловесности полёт.

На подушку из велюра
облокотится и в храп.
Сивка-бурка мой каурый,
укатали тебя, брат...
(Не... ни брат, ни сват, конечно,
шутка — вымысла сестра.)

А в окне блестит колечко,
укатившее в астрал.
Ночь прекрасна в лунном сюре,
не заснуть из-за идей.

— Расскажи мне сказку, Ури,
про албанских лебедей...

Когда он улетал поздним рейсом,
обмечтавшись взапой Шри-Ланкой,
я смотрела, как бес куролесил
над Москвой, не видавшей покой.

Косяками невидимой кильки
шли дожди в океаны листвы.
В головах шевелились опилки,
на планете качались кресты.

Незаметно исчезло начало:
божий свет,
райский сад,
лёгкость дум.
Вдалеке непрерывно мычала
расписная толпа на беду.

И я мысленно тоже взлетала,
уносясь из безумной страны
к тем жирафам и сонным коалам,
к тем холмам, где играют слоны.

Крупные города мне стали чудовищно велики,
особенно по краям, растягиваясь и свисая,
где громадно бездушные особняки
медитативно выкашивают сорняки
тесно прижатых домов и барачных сараев.

Аура долгой дороги, поросшей немыслимой пустотой.
Видеть сухой литофит и не верить себе до бреда —
здесь, разомлев, под разбухшей от ливня, листвой,
словно крещённая тёплой водой колдовской,
поила губами лукавого сердцееда.

И возмущаться, что в ночь без плащей и зонтов,
без объявления мира хотелось и выстоять, и смириться,
стать ещё ближе на тысячи бабочек-слов
в маленьком городе, где вместо долгих снов
стонет от нежности неперелётная птица.
Вот где от края до края просторно, рукой подать,
слева направо церковь, а справа налево футбольное поле,
вечером уху приятная тишь да гладь...

В такие места приезжали не умирать,
а просто любить, любить... и помнить.

С утра, пока на дачах тишина,
когда роса на травах тяжела,
лучи едва цепляются за ветви,
выглядывают рыбы из пруда,
ласкает изумрудная вода
кувшинковые джунгли незаметно,
пройтись вокруг, песчаником шурша,
послушать то, о чём молчит душа,
почувствовать, как нежно и красиво
сочится свист варакушки в саду,
трещат жуки с цикадами в ладу
до скучного рычания косилок.

Так лечится усталость и хандра —
любая первозданная дыра
способна возрождать вкус к жизни даром,
снижать потребность маний всё иметь.
Всего-то лишь нужна простая снедь
и лес вокруг, растущий вверх опарой,
разбухший от дождей и от тепла.
Смотреть, как медуника зацвела,
как тянется марьянник вдоль заборов,
вдыхать вовсю берёзовый эфир,
запоминать в деталях этот мир,
летающий в космических просторах,
жалеть его, беречь и укрывать.
И вечерами падая в кровать,
перебирать те яркие открытки —

июнь... июль... подсолнечные дни,
и ликовать, как псефитам сродни
всплывали виноградные улитки.

И опять всё с чистого листа —
грёзами наполнить чьё-то утро...

Я всегда любила поезда
больше самолётов почему-то.
Что там в небе? Синь и облака.
Взлёт, раздумья, дрёма и посадка.
То ли дело вылежать бока,
выспавшись за месяц сладко-сладко,
а в окне то Курск, то Туапсе —
как? уже? Ещё чуть-чуть и Сочи...
И бежать к прибрежной полосе
сквозь дворы дорогой покороче.

И опять не спать до первых зорь,
и опять молчать, в душе ликуя...

Я всегда любила после ссор
вяжущую силу поцелуя,
ток прикосновений, вспышки глаз,
время безвозвратного возврата.
Главное не завтра, а сейчас
чувствовать твой запах горьковатый,
жжение ладоней, рваный стук,
звать непоминаемого всуе.

Я склоняюсь к чистому листу,
зная, что сегодня нарисую
снежного вола в разрезе гор,
огненного льва в слепом азарте
и орла, несущего дозор
в городе, не видимом на карте.*

Это мой аквариум, мой грот,
тайное укрытие от шума
где по-райски розово цветёт
на закате вымокшая шхуна.

*Кто любит тот любим
Кто светел тот и свят
Пускай ведет звезда тебя
Дорогой в дивный сад... >>

/Анри Волохонский/

Пару дней назад меня рассмешил рассказ моего друга о проблемах на работе. В общем-то это не так смешно: суслики перегрызли стопарный связевой кабель на РЖД, и ему пришлось решать этот вопрос кардинально. Волшебной лопатой!
Я решила немного подбодрить своего друга, поднять настроение, так появились мои стихи О сусликах.
Кстати, фамилия начальника кабельной группы на его работе — Сурков. Это карма!

Моему другу Саше Старших с пожеланием добра и удачи

О сусликах

Суслики – не просто мех, а мех,
ценный для зубастых исполинов,
в тьме гастрономических утех
чьи резцы блажат себя любимых.

Под землёй уютно и тепло,
лабиринты нор ведут в кормушки,
можно грызть и кабель, и стекло,
если нет сухарика и сушки,
яблочных огрызков и фистах,
жаль, конечно, но не в этом счастье.

РЖД испытывает страх,
находя от кабелей лишь части,
шкурки оболочки ПВХ(а),
сусличий горох в дырявых гофрах,
и звучит их тонкое ха-ха
в минералах местных беспородных.

Взяв лопату в руки, аки меч,
ты пошёл на подвиг, друг мой, гений,
ты заставил всех на дно залечь,
обработав место преступлений.

Ты нашёл и логово врага,
и его закопанные сейфы
с комканной фольгой от творога,
с гнилью годовалого посева,
с банками от йогуртов, с травой
(коноплёй, грызун пошёл двужильный!),
выпуск СМИ двухтысячный второй,
суслики читают??? Как же мило...
Семена подсолнечника, жмых,
птичий пух, кусок куриной тушки,
свадебный букетик и, кажись,
дождевые черви высшей сушки!

Друг Старших агентом 007,
так сказать, простым российским Бондом
разложил на пазлы мрачный сейф,
хохоча над сусличьим бомондом.

И теперь победно смотрит вдаль,
вот тебе за это песни-пляски-
-стансы... я б дала ещё медаль
или знак "За кабельные встряски"
От работы пыль набила рот
и в репье рабочая спецовка...

Красный лозунг "Суслик не пройдёт!" —
это, Саша, лучшая концовка.

В посёлке, увитом плющом по горло,
протяжному зною и тень покорна,
и море, лениво растёкшись вдоль,
становится светлым необъяснимо,
в бликующий тон заполняя снимок,
где плавает всякий прибрежный дом.
У жителей юга быт прост навскидку —
туристов здесь ценят и ждут с улыбкой,
им квасят вино и коптят форель,
и варят абысту с аджикой в шкварках,
катают на лодках и на лошадках,
и прочая праздная канитель.
Когда пар сползает с хребтов в карьеры,
плывут экзотичные монгольфьеры,
как редкие птицы из древних лет,
как россыпь икры неизвестной рыбы,
как горстка планет из миров невидных,
слетев в пастораль на чужой Земле.
И мне, убежавшей от прежних мыслей,
блуждая в самшитах и кипарисах,
по-райски спокойно, легко. Боюсь,
зима остаётся лишь в раритете,
льдяным пустоцветом, чужой в квартете:
весна, лето, осень и осень плюс.
У времени свойство менять мотивы,
привычки, манеры, стереотипы —
становится главной игрой с людьми,
от скачущих будней до остановок.
Вдох-выдох — охота на перепёлок,
то просто рыбачь, созерцай, сиди,
то слушай дроздов по ночам, пьянея,
то вольно по рынкам и бакалеям
гуляй одурманенной шлейфом трав,
приправ, чая, хлеба, домашних тортов.
И вечером в море ныряя в шортах,
спасайся от тех, кто не прав и прав.
Спасайся, от счастья смеясь и плача,
пусть всласть разливается жаркой чачей
в крови осознание быть и быть,
не чувствуя грусти, утраты, боли.
Пусть солнце китом из подводной штольни
встаёт в брызгах золота на дыбы.
Пусть падают сливы, сочась и прея,
пусть дети смеются в полях кипрея,
соседи стучат в домино, и дед
дымит из бриара в бельё на струнах...
И там, в невесомых небесных дюнах
текут родники самых добрых дел.

Ненакормленные дети у огня,
бесхозяйный кот худится у плетня,
косодверный вход в спалённый эпизод,
где парит в окно черешневый компот,
и в горшке томится жирный таранчук
и на противне рядок печёных щук.
Рамы выцветшего праздника пусты
и торчат газопроводные хвосты,
и носы водопроводные текут,
ни колосьев благородных, ни цикут,
ни подола, куда тыкался мало́й,
увела давно Марена за собой.
Лишь поёт вдали овсянка по ночам,
и так песни её тоненько горчат:

Ой, ходить Сон
Коло вікон.
А Дрімота -
Коло плота.
Питається Сон Дрімоти:
– Де ми будем ночувати?
– Де хатонька теплесенька,
Де дитина малесенька,
Там ми будем ночувати,
І дитинку колисати.

Ой на кота, та й воркота,
На дитину дрімота.
Котик буде воркотати,
А дитинка - засинати.*

Пропоёт, пока не сгинет тьма и смрад,
что оставил восхитительный снаряд.

Сатана взошёл на звёздный аппарель,
его мысли попадают точно в цель.

Как ни прячься в мятлик, в просинь цицербит,
будешь замертво спасён или убит,
будешь заживо убит или объят
подарившим восхитительный снаряд.

Ненакормленные дети мирно спят.
Недоласканные дети мирно спят.

*колыбельная

В бесконечности синего – шелест волн,
избалованных чаек протяжный стон,
тёплый галечник в брызгах пены,
километры прибрежной сухой травы.
Если тайну не в силах в себе хранить,
я делюсь ею с морем смело.
Оно слушает, думает, верит, ждёт,
гладит солнцу большой золотой живот,
рыб считает на сон грядущий,
и приносит ответ в бессловесном сне.
Всё проходит и не оставляет след
мир, запавший когда-то в душу.
Будто сердце — ракушка на дне морском,
что однажды закинув одним броском,
в цистозейре проспать веками,
я осмелилась, веря в нетленный дом.
У песочных часов не возьмёшь заём,
не спасёшь от твердыни камень,
не насытишь солёной водой похмел.
Ты, нашедший меня среди рыбных тел,
и согревший в ладонях, Гиппий,
от пылающих чувств завиток обмяк.
Дикий, пахнущий морем, чумной варяг,
сладкий бог в дымно-винном нимбе.
В бесконечности синего в сердце резь,
я сама себе доктор: любовь – болезнь
от ремиссий до рецидивов.
Море нежно кивает, согласно, в такт...
Всё, что было от жизни не то, не так,
словно заново процедило.

Розовеет глициния, зреет тунг,
сводит душу с ума ароматный юг,
взор ласкают дельфиньи стаи.
В бесконечности синего — шелест волн,
и я чувствую силу со всех сторон,
и я чувствую, что взлетаю...

Костёр в шуршащем охровом дожде
трещит о забытье, о ворожбе,
о влажных поцелуях, жгущих спину.
Качает ветер зрелую айву,
я слушаю твой шёпот и плыву,
лицом уткнувшись в мягкую щетину.
Вершины гор невидимы во тьме,
и дрожь листвы передаётся мне,
когда луну ночь гложет, как волчица
молочного ягнёнка, скаля пасть.
И мне нужны объятия – пропасть,
сойти с ума, от мира отлучиться.
Когда вокруг сильнее боль и страх,
найти спокойный свет в твоих глазах,
немея, ощущая свыше знаком,
как жизнь непредсказуемо проста,
в руках твоих, как в обруче костра,
я превращаюсь в дым, чтоб ты заплакал.
Смерть, боль, любовь — уроки для души...

С утра в тандыре спеют лаваши,
щекочет ноздри кофе с ноткой соли
под запах переброженной мезги.

...но дыму эти улицы узки —
покружится и вырвется на волю.

Ода бродячим собакам Гантиади

Они бредут походкой ленной,
угрюмо внюхиваясь в зной
неугомонной ойкумены
с неутомимой новизной.

В потоке тел туристов сытых,
в тщете торговой болтовни
носы чернее антрацитов
туманом празднества пьянит.

И блёстки солнца в пыльной шерсти,
и взор отчаянно простой –
приметный пай собачьей чести
пришедших свыше на постой.

Мир измеряя острым взглядом,
в бездомной скуке пряча вой,
они становятся плеядой
псов изгонимости земной.

А я глаза невольно прячу
от ощущения вины
за их доверчивость собачью
в тоске немыслимой длины,

за их космическую щедрость,
бесценной верности накал
из глубины веков пещерных,
приобретённый на века;

Прощая людям боль, увечья,
сквозь пустоту небрежных склок,
они молчат по-человечьи,
не продаваясь за кусок.

И всё становится так просто:
грызня-война, бесплодный бред
и каждый пёс в миру – апостол,
глядящий мудро людям вслед.

Сан Санычу

Ничего такого, просто тьма,
ты же слышишь, дед, как пусто, глухо,
линия судьбы подведена
к тишине космического уха.
В бесконечном вакууме дел
тяжесть скорби легче долгой боли,
что недотянул, недокряхтел,
о пустяшном недобалаболил.
Не был так хорош ни для кого,
но грехам чужим своя расплата,
вьётся рыбный запах с табаком
над остывшей вмятиной кроватной,
на кирзах – засохший чернозём.
Странный имидж старого пропойцы:
плащ рыбацкий тянется гвоздём
к нише с Николаем-Чудотворцем.
Ты гребёшь у млечных берегов
в ржавой плоскодонке упоённо
вдоль альдебарановых рогов
и хвостов лиловых скорпионов,
в первый раз увидев рай вблизи.

...я смотрю на небо – вижу хаос
и немые возгласы грозы,
и твою прошедшую усталость.

Ничего такого, просто дед
сел на лавку и увял внезапно.
Словно кто-то вскинул арбалет
и, не целясь, выстрелил азартно,
глупо, зло, нечаянно, шально.
Ринулась душа к своим карибам.

Что ж... вари перловку и пшено
иноземным рыбам.
Сколько их в невиданной реке...
Окуньков, как здесь чертополоха.

Некому носить теперь в садке
рыбки на уху и на жарёху.

Некому покашливать в сенях
и, пугая мафию воронью,
на бесцветном поле восседать
пьяным гармонистом без гармони.

...бродить в июле цвета хаки,
когда закат стекает в злаки
под сумасшедший треск цикад,
дорога щебнем пузырится,
и как ребёнок плачет птица,
роняя перья в дикий сад.

Среди заброшенных построек
и дач в простое и запое
от обстоятельств и дождей,
в крапивной эре жуколита
дубы скрипят радикулитом
и писк полёвок на меже...

В умат устав от кинохроник,
я сплю и вижу, как дальтоник,
что угли чёрные летят
на облака нежнее хлопка,
а мир – картонная коробка
с большим комком
слепых котят.

Где-то между Пензой и Москвой
лето лупит гречневой лузгой
смуглый дом в провалинах суглинка –
штопанный и ветхий как завет.
И клубится дымом крепкий дед,
щурясь на калинку и малинку.

Бродит возле колышка коза,
дом козу блюдёт во все глаза,
но вокруг лишь мошки и тритоны.
Пронесётся поезд, за гудком –
крышу стянет пылевым платком
и отпустит сонно...

Осенью в прозрачной шелухе
дом, как рыба варится в ухе –
в дождевых горошинах и лавре,
утром пялит белые зрачки,
пшённый снег облепит чурбачки,
что в печи не сгинули в запаре.

А зимой глубокой – стынь и тьма,
та избёнка в яме не видна
мне, пытливой.
Сквозь морозный обруч —
скачут одноногие столбы.
Капюшоны падают на лбы,
что ж не спится в полночь?
Жив ли дед? Жива ль его козéнь?
Ночью и на следующий день
думаю – и дался этот дед мне...

... но весной на поезде в Уфу
к раме с нетерпением прильну —
дом найти заветный.

И такая радость на душе –
видеть свет в песчаном вираже:
деда под калиной — бога-Нова
медоносов и горчащих зим,
и козу, как херувима, с ним.

...и охота с поезда сойти –
стиснуть, как родного.

***

козéнь – коза (авторск. примеч. шутл.-ирон. форма)

...старинный стол, нагретый пылью;
телячьих рёбер жирный пар;
к слоённым булочкам с ванилью
варёный пенный карт-нуар;

лепечут сахарные волны,
стекая с голых сомелье;
роняет взгляд лениво-томный
абхазский кот на мушмуле;

и завывают листья хором
в суфлёрском шёпоте луны,
пока шашлык разносит повар
необычайной толщины;

пройдёшь вдоль душных синих веток,
и вместо ламповых столбов –
рейтузы нюдовых оттенков
во тьме невидимых дворов;

на профиль гор сквозь крыши глядя,
сверяешь улицы без карт...

и спят стрекозы Гантиади
в шале́ из белого песка.

В первую очередь, осматриваясь в просторной прихожей вблизи шкафа-купе, он увидел в распахнутых створках сверкающую великолепием, удивительной красоты соболиную шубу густого чёрного цвета с приятным бархатным оттенком пепельно-серебристой седины.
Слегка оторопев от близости к подобной роскоши, даже растерялся.
На вешалку с шубой из приоткрытой верхней антресоли струился непослушный уголок клетчатого платка из кашемира, края пестрели неразборчивыми мелкими элементами в рисунке. Обоняние легко различило сразу несколько десятков запахов в доме: лёгких женских духов, дорогой кожаной обуви, сочного кондиционера для белья, а также, чуть отдалённо – аромат лаврого листа, удушающий шлейф горячего сливочного масла, тонкое ощущение недавно приготовленных в этом доме куриных отбивных и почти исчезнувший отголосок надрывной музыки свистка вскипевшего чайника.
Если бы в эту минуту можно было приблизиться ещё на несколько метров к ярко-освещённой кухне, то довелось бы вдохнуть ко всему прочему и сладкий ванильный дымок от свежеиспечённых пирожных в коробке, которые незадолго до его визита прибыли с курьером из лучшей кулинарии города.
Из гостиной доносились сбивчивые звуки голосов, беседа велась оживлённо весело, празднично.

Она появилась неожиданно, словно возникнув из смешанных мыслей в его голове, закружившейся вдруг от непонятной радости.

— Привет! Как ты долетел? Выглядишь очень бодрым! Я ждала тебя...

— Погода сегодня чудеснейшая, – скромно ответил он, едва сдерживаясь, чтобы не сжать её хрупкое, бледное тело, которое так безответно обожал, — ты кажешься волшебной в ослепительном палантине золотых солнечных лучей... Я скучал по тебе...

– Ну, давай же... чего ты застыл на пороге?! Что-то не помню тебя таким стеснительным!​
Пойдём, я угощу тебя чем-нибудь вкусненьким...

Она игриво подмигнула и начала медленно, пьяняще кружится перед ним, продолжая переливаться на солнце, обильно льющимся в расшторенные окна.
И вокруг её стройного тела взбудораженно хаотично закачались невесомые пылинки.

Через несколько секунд она увлекла его за собой в темноту.
Они сидели друг перед другом на чём-то бархатном, соединившись в неотрывном перегляде, от которого мог бы случиться мороз по коже, будь это в самом разгаре пылкого любовного романа, но всё же между ними установились необыкновенно более высокие, можно сказать – духовно возвышенные, воздушные отношения на уровне совершенно иной космической материи...

Её глаза излучали неземной свет, в котором было всё – и неутолимая жажда познавать новые вещи, и неистребимый энтузиазм в поиске свежих идей, уютных пространств для эксклюзивного творчества, позволяющего жить в богатстве и роскоши, не прилагая особых усилий.
Удивительно, как скоро это удавалось ей, несмотря на видимую ломкость и внешнюю непривлекательность, сочетающиеся с периодической ленью.

Как же он л ю б и л​ подобные редкие совместные посиделки, их простой, абсолютно не светский милый трёп в домашней обстановке – о переменах погоды; о надоевших, тяготящих душу, зимних шмотках; о необыкновенно зябкой предновогодней сырости; о разлетевшихся по разным концам мира, чужих детях... Не их общих, но похожих с рождения, как однотонные копии друг друга.

– Мы никогда по-настоящему не были близки... - задумчиво произнесла она, вспомнив, как же давно они познакомились, став со временем неразлучными друзьями.

А случилось знакомство хмурым осенним утром в поздний ноябрь, целых двадцать дней назад...

Судьбоносная встреча произошла в доме на окраине города, где когда-то жил одинокий девяностолетний дед, довольно бойкий для своего возраста. Однажды седоволосый старик напился в честь своего девяностолетия (соседка притащила ему бутылку домашней ореховой самогонки и половину кастрюли трёхдневнего борща!)
Соседку звали Агафья – каждый "синяк" на районе, в прилегающих к нему районах и ближних к прилегающим районам знал это, а точнее знал о знаменитом Агафьевском самогоне – 200 рэ за нольпять. Крепок – не то слово. Валит с ног и вышибает память.
И когда, хлебнув напиток собственного производства, Агафья поздним вечером вернулась домой без старой норковой шапки, доставшейся в наследство от матери, то потери головного убора она фактически не ощутила, впрочем, как никогда не ощущала и потери матери тоже.
Через пару недель дед неожиданно тихо окочурился.
А через полгода понаехали дедовы родственники с жёнами и мужьями. Долгое время стояла страшная суматоха, оры и визги, громкие споры. Сутулый домик, оплакивая любимого хозяина, таял ледяными сталактитами, ожидая своей участи посреди весны – продажи или сноса.
Прошло ещё полгода, дом так и не был продан или снесён, скорее ввиду затяжных судов, а шапка Агафьина продолжала полёживать на древнем дедовом сундуке с барахлом в красном углу.

Там-то наша героиня и родилась, сделав глубокий первый вдох, появившись на белый свет
в тёплой, пыльной Агафьиной шапке.
А ещё через несколько дней вдвоём с залётным "принцем" юная взбалмошная особа,​ благополучно доев последние вкусные норковые волоски, рванула из старого заброшенного дома навстречу головокружащим приключениям.
В конце концов её привлёк просторный двухэтажный шкаф-купе в бесконечной квартире в центре города. Шуб и шапок у владелицы таунхауса было стоооолько, что хватит на несколько сытых жизней.
А ведь она у моли такая недолгая...
Но насыщенная.

И нужно прожить её с честью.
Ой... т.е. с вещью!