И вот, рука предающего Меня, со Мною за столом…
(Св. Евангелие от Луки 22:21)

Декабрь спокоен, умиротворён и сух,
как Домен Шандон де Бриай, что тебе несут,
из органолептики самый придирчивый суд
порой приговор откладывает для азарта.
Со временем всё меняется, даже вкус,
и неудивительно, что ты сказал мне: - Ну-с ...
Чего же сегодня так хочется на искус? -
наглядно-торжественно двигая винную карту.
И будто, как раньше беспечен, слегка остёр,
неважный бы вышел в кино из тебя актёр,
где ты от своих похождений мозоль натёр,
но я - не жилетка для слёз и, увы, не пластырь.
Ещё по бокалу Домена в декабре
и ты невзначай вспомнил тоненький шрам на бедре,
от мины хорошей в ужасно-плохой игре
всегда чуть умней овца и глупее пастырь
Сулишь мне богатство: не сразу меня узнал,
а я редкий раз вспоминала твои глаза.
Тот шёлковый галстук, которым однажды связал,
давно в секонд-хэнде продан. Зачем мне память?
Пожалуйста, больше о встрече меня не проси,
как только мы выйдем отсюда, возьму такси,
и всё начинать сначала не хватит сил,
и поздно во мне корректировать вкус и править.
Бессмысленно думать - а кто же из нас не грешил?
Ты тоже украл половину моей души.
Так бешено мчалось такси в веренице машин,
и с каждой секундой всё дальше от парапета,
где нежно ещё раз дотронулся до руки,
а я попрощалась цитатою от Луки ...
И снег полетел, словно белые мотыльки,
целуя в макушку старинный фонарь без света.

Мелодекламация "Аверс"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/
.
.
.

Натыкаясь на флюгеры крыш, белоснежная сдоба
разрывается нежными порами, мечется пухом.
Ненасытные ветры танцуют с зарёй пасадобль,
разъярённо, по-бычьи, мыча сонной улице в ухо.
Спорим, эта весна не такая, как давние вёсны,
где был несколько ниже, слабей и наивнее левел.
Обошёлся любимый фрилансер мне дорого просто,
но дешевле, чем тратить полжизни на поиски плевел.
Так устроены люди, что думать о царстве небесном
изначально не время, потом недосуг, дальше - поздно.
И свидания похожи на случки, а споры - процессы
с прокурором, судьёй, адвокатом - в насмешливых позах.
Кто задолго до этой весны, перепробовав вина,
искушенья храня в драгоценной шкатулке без кода,
с наслаждением и гордостью вырезал явку с повинной?
Так считай - это мелкий монтаж из ушедшего года.
И твоей доброты бесконечной однажды не хватит,
а корриды покроются плесенью, возрастом, спесью.
Ветер ревностно рвёт на балконе бордовое платье,
заглушая протяжные стоны коротких реверсий.

он - чистая вода в серебряном ковше,
он - живопись рукой наивного ребёнка,
он - сам ребёнок в чём-то, качается в душе
в карибском гамаке из пальмового хлопка

она - Мулен-а-ван* в расколотом фужере,
она - девятый бес, вселившийся в блудниц,
она - сама блудница с глазами синей гжели
и взмах ресниц подобен полёту чёрных птиц

их жизнь - из двух цветов квадратов Казимира,
их жизнь - coccinllidae**, семь точек полусфер,
их жизнь - бинарный акт из миллиардов в мире,
вся жизнь и есть - их мир в пуло́вере всех мер

Мулен-а-ван* - Божоле, крепкое красное вино тёмно-рубинового цвета с ароматом ириса, увядшей розы, пряностей и спелых фруктов.
Coccinellidae** - латинское название насекомого из семейства жуков - божьей коровки. По легенде, самое распространенное число точек на передних крыльях божьих коровок — семь – символизирует семь радостей и семь скорбей Девы Марии

Ты уходишь, а я начинаю падать с промёрзшего Эвереста
и не чувствуя страха с болью, лететь безмолвно в режиме slo-mo*
Время тянется ровно столько, что от конца до начала - вестерн
перемотан наполовину, а там, где счастливы - ролик сломан.
Сквозь секунды бесследно канут остатки ряби и гипоксии,
и воронка закрутит - змеев, цветные фрисби и борт картонный.
-Ты не связана ли обетом? Не связан ты ли?, - не тех спросили,
а других совершенно нас - счастливых, юных, простых, влюблённых.
Если рядом порхают птицы, то мир не рухнул, живёт и дышит.
Было время - легко, бездумно тобой напиться от жажды rapide**
Я не знаю, где были люди, но нас швырнуло куда-то выше.
Оказалось, что гордость - мера, за овердозу - и лучших травят.
Голубы зеркала остывшие из долины убитых иллюзий,
и ресницы обвиты инеем в леденящем капкане спазма.
Оглушает бумажный тающий аэробус в дымчатом юзе,
и звенит неестественно горестно: -Нет, не связана... -Нет, не связан ...

*slo-mo (англ.) - замедленное движение
**rapide (фр.) - ускоренное движение

Что-то меня разбудило сегодня щемящее,
с пола в наушниках слышалось Vorspiel Аберта,
небо в окне тяжелее монгольского ящера,
тело с душой - заколдовано, поймано, заперто.

Путы неволи желанны с особенной яростью,
конские волосы спутались в кисти матоуцинь,
еле апрелятся губы в молящем - пожалуйста,
и флажолет захлебнулся весеннею звонницей.

Жарко и тесно арату в пыли мегаполисной,
носит буланый по тропам, а надо бы - меж идти,
мне полюбить тебя хочется и не опомниться,
нет ничего безрассудней и злей - твоей нежности.

Vorspiel (Прелюдия, отрывок из оперы, интермедии Ekkehard)
Иоганн Йозеф Abert

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.

Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.

С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный -
Все вторит весело громам.

Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
Ф.Тютчев

Люблю котов в начале марта,
когда их вопли режут тишь,
самцы, резвясь, в пылу азарта
от шумных драк, слетают с крыш.

И стонут кошки молодые,
в любовных муках кровь кипит,
не до еды, не до воды им,
пустынен местный общепит.

Несётся чей-то пёс проворный
на загулявшую регдолл,
хозяин дома ждёт покорно
(а говорят - послушны, мол)

Вернётся ветреная Геба
не раньше мая, вот те крест,
ушла за Зевсом (у соседа)
И оба не находят мест.

Осталось ночью слушать батлы
кошачьих танцев и реприз.
И не найти, кто из Гераклов
сейчас над Гебою завис.

Конкурс
Седьмая пятница - 101
подснежник

Маленький белый подснежник на хрупкой стреле
клонит кокетливо пыльник в хрустальную наледь,
с ближних стволов кровоточит живи́ца и камедь,
кто-то недавно дрова нарубить здесь успел.
Неподалёку следы от костра, вдоль тропы
мокнут окурки от "Примы", остатки обеда.
Так вот бывает: сорвутся, придут, понаедут
те, кто с породой - на "вы", а с природой - на "ты".
Голые листья застыв в приземлённом пучке,
хрупкую жизнь утаили в нефритовых венах.
Солнце, как принц в позолоте, привстав на колено,
замерло в бархатно-нежном дыханье лучей.
Маленький ... Хочется в тёплых ладонях согреть,
спрятать от мира, украсть, сохранить для услады
Только ему ничего, кроме солнца, не надо,
разве что ярко прожить ... не весну ... её треть ...

Конкурс "Седьмая пятница - 100",
ЮБИЛЕЙНАЯ


читает Андрей Соколов - Неоновый, г. Москва


А сто кругов назад
стареющего солнца
под красный бархат зорь
шумело варьете.
Стекала в ночь слеза
на дно пустых колодцев,
молочных засух хворь
врастала в декольте.
От лёгких амплуа
и скачек зрелой жрицы
живой лежала жизнь
в могильнике за честь.
Судьба листком плыла.
И надо же влюбиться
не за приказ - ложись,
рублём не меря шест.
Под звуки трёх колен
лимонных канареек,
снимая мокрый плащ
с прелюдии в игре,
он пальцами калил,
как рёбра, батареи,
и ей шептал - не плачь,
"так может лгать еврей".
Что цифры в кошельках?
мерило: пудры с краской,
нейлоновых чулок,
горжетки из песца.
Запутавшись в шелках,
рассказывались сказки,
вот только он не мог
любить её лица.
А дождь стирал с домов
остатки штукатурки,
вливался в соло драм,
в хорал историй вне ...
Он с ней остаться мог
выбрасывать окурки,
молчать в квадраты рам,
..................
но не остался...
Нет.

Дочери

За стеклом, где зима - скорлупою ореха
между липовых струн затерялась луна.
В мягких лапах лилового тихого бра
разомлел ручеёк звонко-детского смеха.
Завитки утонули в лебяжьей подушке,
и кораблик из бязи отправился в сон.
В платьях пышных, с улыбками розовых сот -
у подножья красуются куклы-подружки.
К перламутру обоев из эльфов и грёз -
рыжегривый припал сонный львёнок и Шарик.
Там, за аркою сна - гномы ночью мешают
самый сказочный пунш из пушистых мимоз.
По ракушкам фасуя задумчивых рыб,
пьёт аквариум сок с малахитовым лесом.
Старый клоун - смешным разноцветным балбесом
колпаком не звенит и не плачет навзрыд.
Покачнулся невидимый ветер свежо
в кожуре апельсина воздушного шара,
вмиг крылатая пони сверкнула пожаром,
и рассыпала искры над пухлым ежом.
В лепестках крошек-ландышей кукольных чаш,
на игрушечной кухне в пластмассовом доме -
аппетитные вафли из тонких соломин
и волшебного чая дымящий мираж.
Свет иллюзий проник за фарфоровый лоб,
в полудрёме ресницы дрожат мотыльками.
Звёзды сыпятся с неба на крыши кульками
и поют хрусталём, где зима... За стеклом...

Конкурсное
Седьмая пятница - 99,
знаки Зодиака


Любит меня бессонница, как сестру,
​трогает пиццикато вдоль нервных струн,
​а на ковровой дорожке из лунных струй
​перс развалился, лапы сложив на тапки ...
​Крошки плутония сыпятся впопыхах
​яркой тропинкой к созвездию Петуха,
​не доведи меня, Господи, до греха,
Тавр меня уложит и на лопатки ...
​
​Не доведи меня, я же, как все внизу,
​сильным рукам - что стоит сломать лозу?
​Знаешь, как локти после себе грызу,
​простыни рвутся, зеркало бьётся люто ...
​Сердце не просто ноет, оно болит,
​из-за любви - я давно уже инвалид,
​можно иметь здоровый, приличный вид,
​но не иметь внутри его - абсолютно ...
​
​Он - из охотников, что не упустит дичь,
​знаю, что всё позволю ему достичь,
​будет луна, как ручной золотой снитч
​скулы его освещать и улыбку в щетине ...
​Слушай меня, бессонница, без венца
​кружатся стрелы из колчана Стрельца,
а ​я загораюсь центром его кольца,
и ​принадлежу не всецело, но ощутимо ...

Тавр - от греч. ταυρος, tauros - бык

Дождь рикошетом от старой брусчатки
пляшет под свист очумелого ветра,
стыло в каштановом парке пустом.
Ждёт просветления бронзовый Марков,
тучи растянуты на километры,
радуга дразнит коротким хвостом.
К толстой берёзе, как к мачехе сытой,
тянется тонкая ветка рябины,
нежную зелень пугает раскат.
Водкой анисовой в стельку убитый
кто-то бредёт под холодной лавиной,
вспыхнул в проулке небесный снаряд.
Сунув за пазуху мокрую руку,
дольку лимона нащупав в пакете,
булку и сала нарезанный шмат,
мимо бегущему псу что-то буркнул.
Мокли слова на стене в лазарете,
тот кто писал их - уже не дышал.
Что он расскажет малышке под утро
голосом хриплым, простуженным хмелем,
нервною дрожью циановых губ?
Рыжей лисичке и зайчику, будто -
булку и сало не на́двое делят,
а на троих раздают ...

*Памятник генералу С. Л. Маркову — памятник Генерального штаба генерал-лейтенанту Русской Императорской армии,
герою русско-японской и первой мировой войн, одному из организаторов и лидеров Белого движения С. Л. Маркову,
установленный 13 декабря 2003 г. в г.Сальске . Является первым в России памятником деятелю Белого движения.(бронза,гранит)

Конкурсное
Седьмая пятница - 97:
февральская

Окрашен в перламутровый акрил
февральский город, просыпаюсь с ленью.
Побалуюсь с утра картошкой-фри
под соусом горячим с халапеньо.
По улочкам спокойно поброжу,
по антикварным лавкам и багетным.
Колышется небесный абажур
и смотрит одобрительно на это.
А он рождён под норковой звездой,
но каверзный и скуп обычно к людям,
двенадцать братьев крутят колесо,
один из них, как есть - родня Иуде.
За что его не любят - месяц лжи,
лучей притворных и метелей колких?
То холод на лице пустом дрожит,
то бьётся лёд на мелкие осколки.
Ещё есть время бредить по душам
с тобой на пару мысля о бессмертии,
пока несу до дома не спеша
лицо Искариота на портрете.
Вот так и он целует, не любя,
морозной стужей плавя лоб и щёки,
тону в дорожной соли февраля ...
понравился бутик, вернусь ещё к ним.
Иду пешком и странный монолог
на памяти пытаюсь словом высечь.
Как много весит твой предатель, Бог,
гораздо тяжелей, чем тридцать тысяч.

Нас нет. Мы нигде. Царит вездесущая логика.
В конфликте великом был изгнан плетьми Дионис.
Один из двоих становился простым трудоголиком,
второй по инстинктам карабкался вверх или вниз.
В экраны цветных мониторов вербованы временем
сверхлюди, давно не державшие за руку плоть,
любовь зарождается моно-, тех-приспособлением,
готовая псевдооргазмом форматы колоть.
Трансформеры разных полов: на далёкой окраине,
в густом мегаполисе, в сёлах, в горах, на реке,
да где бы ни -жил человек, не приходит раскаяние
за то, что прогресс подбоченился в каждом ларьке.
Все блага людские доступные, разные, нужные
давно обучили нас чёрствости с подписью лень,
любимым когда-то любимые делали ужины,
теперь носят кофе, и то, если просят - налей.
Депрессии дети гуляют на пасмурных улицах,
раскручены векторы банков и купле-продаж ...
С большими авоськами ходят домашние курицы,
а есть петухи, у которых в кармане "калаш"
Растут до гигантских масштабов и противоречия:
вопросы обыденных фактов и новых идей,
одним - запрещают болтать на родимом наречии,
другим - разрешают, почти не держа за людей.
Нас Боги покинули - завтра, природа - сегодня,
мечты раскололись нечаянно где-то - вчера.
Осталось немного: в глаза заглянуть нынче модно,
быть рядом, забыв - кто, когда, у кого ночевал.
Мы есть. Мы реальны. Инстинктов припрятанных клоуны.
Доверие вынесли с мусором следом гостям.
Упрямые, глупые, гордые - Девы и Ов-е-ны
Начать бы сначала. А Боги?... А Боги простят.

Так странно остаться одной и в домашних баду
поглаживать кошку, тянуть из соломинки сидр,
спасибо тебе, самый щедрый и солнечный Идор
за яблочно-грушевый рай в дагестанском саду.
И мясо арчинской овцы, запивая водой,
в пьянящем дурмане танцуешь, как гордые лакцы,
и кажутся жутко родными кавказские танцы,
а в жа́ре подносится горцу разжатой ладонь
У юноши столько блестящих и жёстких кудрей,
как диких течений в глубинах вечерней Самуры
и взгляд обжигает лавиной, влюблённый и хмурый,
так сохнет лиановый лес в чёрно-глянцевой мгле.
А в их именах и фамилиях множество букв,
хвала этикету, где я изъясняюсь по-русски,
чужой монастырь - недоверчивый, каверзный, узкий,
но гостеприимный, как самый проверенный друг.
Обеды насыщенны, валится сытый живот,
здесь ужины тянутся долгим распитием чая,
прости меня, лака, я очень и очень скучаю
о медленных, нежных снежинках, что падают в рот,
щекочется нёбо и снятся дурацкие сны
про красный на белом спрей-арт на стене коридора.
Люблю делать сидр, но дома. Мне хочется в город,
который за месяц в разлуке со мною остыл.
И стайка стрижей, что разрезав небесные сини,
стреляет по воздуху криками, сердце дробя
на тысячи мелких частиц разбивает меня,
где каждой так хочется видеть таких же - в России.

Утром морозным солнце едва ли греет
местных зевак, столпившихся на причале.
Кучка матросов, не протрезвев от хмеля,
ванты и шкоты тянет на скользких реях,
якорь ползёт наверх и скрипит печально.
Скоро исчезнут танцы прибрежных лодок.
Сладко-ворочаясь, ленью зевая уютно,
с шёлка подушки сняв золочёный локон,
смотрит в глаза голубых корабельных окон
пухлый малыш изнутри капитанской каюты.
Волк как всегда последним взойдёт по трапу:
вечный философ моря в игре со смертью.
Тот, кому шторм не раз ледяною лапой
спину похлопал, словно родному брату,
а Посейдон подбрасывал рыбу в сети.
Знает давно команда не понаслышке,
хоть и считает дерзким его и странным,
что над пучиной судно парит, как дышит,
строятся волны стенами, небо крышей,
если штурвал в руках самого капитана.
Съедены солью тиковой палубы доски,
сизый туманный дым островами манит.
Он где-то ближе к рубке через подмостки,
встанет на левых шканцах, почуяв острый
свежего ветра запах и рифов грани
Гребни стальные вспарывая мартин-гиком
и кашалотов гоняя ядром от скуки,
против флотилий вражеских с бранным криком,
с непобедимым рвением, нравом диким,
Веллинкфорд жадно трёт в предвкушении руки.
В схватке морской неистов, озлоблен, бешен,
он выпивает залпом кровавый бочонок,
сколько же раз должен быть - и убит, и повешен,
попросту гнить на дне, но живой и грешный
смотрит на ют, где играется с ветром волчонок.

читает Андрей Соколов - Неоновый, г. Москва
.
.
.

Точка отсчёта незрима в сравнении с точкой возврата,
путь осознать по штриху и пунктиру непросто на карте.
Мудрый монах, опрокинувший время в тарель с циферблатом,
​умер на мессе, съедаемый дьяволом в римской палате.
​Можно рвануть, оторвавшись от места назначенных сроков,
​вдоволь напиться фиалковой жидкости из Иппокрены,
​быть просто коком, но чувствовать душу матёрого волка,
​жить капитаном, но мастерски делать закуску из хрена.
​Кто-то давно рассчитал: или жизнь, или грязная плаха,
чьим голосам сохраниться в наскальных рисунках и свитках,
кто перейдёт эту линию мёртвых из нежного паха,
кто на века обернётся инклюзом янтарной улитки.
​Время, как млеко со звёздных сосков одичавшей Вселенной,
​много нацедит, но кровь из земли выпивает сторицей.
​Ложное солнце в разы откровеннее ложной селены,
​в роботах чувствовать мимику проще, чем глядя на лица.
​Где-то вовне панихидами полнится шёпот архивный,
​до кропотливости бережно сучатся ангелов нити,
​чтоб по канатам до неба взбираться особо-наивным
​и на оставшихся где-то под ними, бездарно молиться.
​Блеф предисловия, копи параграфов смыв эпилогом,
​тешится, вязнет, дерётся, стихает и буйствует смысл:
​жить в астролябии собственной грешности хочется с Богом,
​а поклоняться приходится трепетно цифрам и числам.
​Право ли, быстро дождаться подмоги, пошлёпав предплечье,
​ночью прочесть от хронической совести "Отче" негромко,
​но расплывается точка возврата и холодно-клетчат
​мир высших чисел, швыряющий души в земную воронку.

Если вы обладаете чем-то, но вы не можете это отдать,
то вы не обладаете этим ... это обладает вами.
Frank Sinatra

Сам приговор подписывал, разве кто-то тебе мешал?
Зимний лимит снежинок почти исчерпан наполовину.
Скажешь - не заслужила условно-досрочно моя душа,
если она раздета и источает всё тот же шарм,
значит ещё предельно готова выжить и под лавиной.
Ну обыщи меня на предметы феррума, я слаба,
если металлоискателем водят где-то в районе бёдер.
Переведи на евро или на доллары все слова,
кто там увидит - Будда, Иисус Христос или Аллах?
Знаешь, если погромче просить, то и спасёшься, вроде.
Но это уже не любовь в закоулке молится, просто тень
полузабытого прошлого не желает агонией биться.
Будет весна, а пока ещё сердце рвётся уйти в метель,
мне жаль - я не из ангелов, что светятся в темноте,
я из тех, кто ладонями днём закрывает лица.

Конкурсное
Седьмая пятница - 94:
альтернативная репка

Рождённым ползать летать не светит,
и просит корма пустое брюхо.
Крысиной кровью они в ответе
за каждый корень моркови с брюквой.
В их рыхлом царстве трубил глашатай
и дождевые оглохли черви.
Сбежались крысы и все мышата -
от самых знатных до самой черни.
Один мышонок, любитель Догга,
всё дело в рэпе, точнее в репе,
тусил в деревне и видел много,
а та разбухла за время лета.
Мышонок зоркий. Подземный лидер.
Наушник в ухе. Умён. Отчаян.
Он сделал фото и снял на видео,
как репа толстой ботвой качала.
И он не Гаос, но взял семь братьев,
чтоб за капканы тирана-деда
продолжить дело и штурмом брать их,
как брали предки, лишив обеда.
Всё днём случилось, противник сверху,
качалась репа, земля дрожала.
Пот капал градом с их морд и меха,
но крыс команда вцепилась жадно.
Кому-то нужно держать разведку,
мышонок вылез, картина близко:
всё как на лапе - их мины, репка ...
дед ... бабка ... внучка ... пёс ... боже! Киска!
Вот кошка ... в ней-то - была загвоздка.
Он вспомнил давний, кошмарный вечер:
она спасла ведь, от отморозка -
кота большого, тогда, за печкой,
и отпустила, не стала мучить ...
Живой остался - сидит же, дышит.
Мышонок в шоке: - И что же лучше,
быть благодарным иль верить Мыше?
Там, под землёю - его собратья,
здесь, над землёю - его спаситель.
Рождённым ползать - когда летать-то?
И он сломался: - Бог-Мышь, простите ...

Всё это сказки и понарошку.
И все мы знаем, что мышь - не ангел.
Но это чудо. Он дружит с кошкой.
Ест кашу с репой. И чтит евангелие.
И пусть он серый, не видно душу,
и сыр ворует их поколение,
но что-то гложет, сомнение душит...

Рождённый ползать летать умеет.

Ты не помнишь меня. До кофейного меха спины
утром мощные ступни коснутся чуть больше секунды.
А когда-то ветрами осоко-пушицевой тундры
волоски колыхались на гребне молочной волны.

Той зимой был особенно сладок рождественский снег,
мягок ягель и редки предчувствия вечных инстинктов.
Я была не одна. Моё зеркальце прыгало с тем, кто
бархатистою мордой ласкался у замшевых век.

В синеве иолит настороженно вдумчивых глаз,
златорогого Мяндаша - дух обратился к шаману.
Там, у чистых источников за белопенной поляной
я, впервые почувствовав холод, увидела вас.

Твой и чей-то ещё резкий мускусный запах воды -
той, что пьют перед дикими танцами с бубном и воем.
Я не верила в смерть, мне казалось безумной игрою
приближение сна, что уносит за чёрные льды.

Мне так думалось, если Айеке-Тиермес пронзит
ослепительным жалом лопатку доверчивой ланки,
то разрушится мир и холодного праха останки -
вознесутся норд-остом в небесную облачность зим.

Оказалось, всё миф. Монолитного меха броню
пробивает огонь гладкоствольных вершителей судеб,
слабость - встать на колени от боли и горечи. Люди
окружали меня, но не слышали, что говорю.

В тонкой розовой струйке, текущей сквозь тающий снег,
испарялась душа, извивалась ползучею ивой.
Кто-то трогал мне мех, восклицая - какой он красивый,
а я всё ещё мчалась к полесью в мерцающем сне.

До глубин мёрзлой глины стонал ошарашенный век,
укороченный вмиг и попавший на кухню к гурману.
Нет, олени не судят людей. Всё же, как это странно...
Мне не больно давно и тепло. А тебе, человек?

Елабуга. Прикамские поля
весну алкают с журавлиным криком.
В бору сосновом полумрачном, диком
медведь голодный ищет муравья,
не зная про картонные пыжи.
Дерёт осины. Чует танцы лисьи.
Синетка голубеет, рвётся к выси,
сквозь талый снег торопится пожить.
А в слободской усадьбе льётся жизнь.
Хозяин, он - глава и бургомистр,
на зависть конструирует и мыслит,
труд в родники и мельницы вложил.
Жена его - молодка, из мещанских,
детишек нарожала шестерых:
Василий - самый старший был из них,
а Ванька - младший. Не семья, а счастье.
И так велось, что отроки ему
все помогали преданно, в охоте,
а вот малой не тужился в работе,
был неуклюж и глуп во всю длину.
Их мать - краса, и жаркая на спор,
и строгая, да Ванечку жалела,
в гимназию ходила то и дело
выслушивать от лекторов укор.
Весной в усадьбе знатного купца
прислуга мельтешит в преддверьи пасхи.
Сей раз, на Ваньке было столько краски,
что всех смешил, но огорчил отца:
- Смотри-ка, Дарья, что чудит малой,
откуда взялся он такой, ей-богу,
отмой его и проводи к порогу,
заборы красить будет наш герой.
Из шестерых один болван на всех.
Вон, Василёк, всегда поможет в деле,
и девки хоть куда, а этот еле
грызёт гранит науки, что за грех?
Не городского старосты пацан,
бутеть с таким навряд ли я сумею,
быть может отдадим его в лакеи?
А что им там? Не воду пить с лица.
Пять лет с натягом отучился сын.
Учёбу бросил, чтоб в Москву поехать.
Родителям тут было не до смеха.
Отец давно купил ему холсты.
И книги по искусству привозил.
И что поделать, если в душу въелось,
всё Ванькино нутро мечтой горелось
до самой чистой мартовской слезы.
Он выходил в проталины полей
и лесом любовался на пригорке,
где он совсем ребёнком жёлудь горький
попробовал на вкус и с ветром пел...
Там, за усадьбой, свежесть и весна,
и запах куличей уносят птицы.
Как много предстояло потрудиться,
чтоб целый мир художника узнал.
- Неужто маляром растёт мальчишка?
ещё вздыхала потаённо мать,
садясь у изголовья на кровать,
где, как медведь, сопел Ванюша Шишкин.