Огонь любит чистить дома,
собирать хлам всякий,
он вылизывает гущу до дна
не хуже голодной собаки,
оставшийся фундамент грызёт
с хрустом, с чмоком.
Дома превращаются в звон
умерших прежде окон,
в пепельный дым вещей,
в тени событий прошлых,
в эхо разбитых пещер
канализаций и кошек.

Нет больше дома и всё.
Ни души на сто километров...

Ну чего ты стоишь как осёл...
Дуй дальше,
товарищъ Ветров.

Измотана, издёргана, войной истощена,
лежит прикрытой дёрнами, недужная страна.
Лежит, как мать бескровная, в объятиях камней,
а мгла мычит коровами, не доенными ей.

В дыму ромашки мелкие толкутся у плетня,
и пули скачут белками вдоль линии огня.
Плывут по небу мазанки, как лодочки плывут,
пузатенькие лазари играют на полу.

Сорвётся луч соломинкой, коснётся тьмы седой,
и заблестит изломина берёзки неживой.
Оплачут птицы — минные и глиняные рвы...

Никто не в силах вымолвить: "Горшочек не вари!"

В малолюдном, прелом городе
с бесфонарностью святой
день прошёл и ладно, господи.

За тоской и суетой
не хватает шума прежнего
с хрипом резвых рупоров,
брань вживается нездешняя
в слепки выцветших дворов.

По-цыгански псинки стаями
вдоль дороги рыщут снедь;
"ламборгини" с "гангам стайлами"
рвутся в рай на красный свет.

А старушки те же – ангелы,
светел их речитатив:
неумышленная магия,
и бессмертная почти.
По утрам сойдутся к рыночку,
расторгуются...
Как встарь,
варенец лоснится в крыночках,
мёда – вяжущий янтарь,
с огуречной консервацией
самовязные носки...

И стою я, как в прострации...

Все их говоры дурацкие
лечат сердце от тоски.

Антиподы два слова — 17
вода, свеча

***

Духовных древних мест
бессменный завсегдатай
живой водой молитв
хранишь мои мечты.
Когда снимаю крест —
прости, я виновата,
но не могу, как ты:

мне резок свет икон,
глотаю части речи,
завидую, хочу,
смахнув с души чертят,
понять до фитилей
язык церковных свечек —
о ком они чадят?

но в каменной глуши
тот чуткий мир теряю,
способность им дышать,
несёт к сырому рву.

Пошлёт мне боже сна —
открою двери рая
и лягу на траву,

а всюду васильки...
Во взгляде столько сини,
от голоса тепло,
и солнце гладит лоб.
Откуда в ней – простой —
целительная сила?

...и бог в глазах живёт.

В чёрной зыби мартовских ночей
месяца двурогая качель,
звёздочка над ржавым водостоком,
окон беспорядочные рвы,
запахи оттаявшей травы
и ветра буявые с востока.

В пересвистах мелодичных пуль
тонет понимание: буль-буль,
никнешь в драмы гоголей сутулых.
За окном ни райской тишины,
ни людей, ни улиц, ни страны —
той, в которой ты вчера уснула.

Просыпайся, девочка моя...
Всё вокруг — неправильный муляж,
сбой в экипировке манекенов;
время, обогнавшее круги...

но дорогу помнят сапоги
и кресты людей обыкновенных.

Не надо скупиться на нежность.
З.Фрейд

...люблю, когда ты открываешь дверь,
обросший, как бог скандинавский,
проснувшийся, хриплый, голодный медведь
из северной древней сказки.

сжимаешь окутанную сквозняком
под вихри — то слов, то молчания,
а на столе пригоревший бекон
и кружка с узорами чайными.
как ты? а ты как? в тоске бытия
пятна рассвета мимозами.

необъяснимо — как мне без тебя
всегда не хватает воздуха...

хлеб и вино, полуслышно кино,
в спешке не выключен телек.

голые яблони за окном
и тени, тени...

делится время на после и до,
на ощущения между,
когда не вмещает зашторенный дом
нежность твою медвежью.

Зимний бал-маскарад "Кто ты?"
/царица Савская/

"Умереть за любовь не сложно. Сложно найти любовь, за которую стоит умереть"

Под песчаной метелью застыл караван,
мерно дышат верблюжьи бока.
Время ждать, прозревать, как была не права,
видя в гибком уме слабака.

Отдыхать от завистников, жаждущих смут,
словно власть – безделушка, пустяк.
В снах гигантская бабочка – птица худ-худ
снова кружит к незваным гостям.

Ты увидишь сама справедливость суда,
ощутишь аромат царских ласк
и поймёшь: всё — тщета, пустота, суета,
ловля ветра в безветренный час.

По хрустальному полу пройдёшь босиком,
разомлеешь от поданных блюд.
И как будто был рядом всю жизнь и знаком
тот, о ком говорят и поют.

Чувств не знавшая прежде, ты станешь другой,
самоцвет эфиопских камней,
лишь бы он рисовал и лелеял рукой
экзотических рыб на спине.
Пусть бы он говорил, ты умеешь молчать.
Ладан, золото, лошади, лён...

Вот закончится буря, и ляжет печать
на разбитое сердце твоё.

В домике рыбака
билась муха в сетях паука –
ни комара, ни меча,
ни солнечного луча.

Буравя друг друга вскользь,
ломали один вопрос
пешки недобрых игр,
куклы в режиме вибро.

И тихо сидел паук
среди ароматных мух,
а куклы искали в гугл —
где самый тёмный угол?
В домике рыбака,
видимом издалека.

И даже в космической мгле
был ярок огонь на дне.

В настое снежных сумерек мягка
горчит с дворов табачная труха,
смешавшаяся с запахом жаркого
и с хвойным дымом, вырвавшимся в снег,
взрезает вечер женский визг и смех...
Суббота — банный день, ну что такого?
Народ гудит и пьёт, и мимо льёт...

И я люблю смотреть на дымоход,
на свет в домах, на кошек в фимиаме,
прогуливаясь поздно перед сном.
Мой старый мир качается, как сом
до ледокола в зимовальной яме.
Ему (сому) на иле тишь да блажь,
искрит в глазах чешуйчатый пейзаж,
дремли и не ведись на поставухи...

Зимой ещё сильнее дорожишь
теплом от поцелуев кружевных
в твоих руках, на холостяцкой кухне.
А в голове сплошная чехарда —
то от того, что я сказала "да",
то от того, что "нет" во рту осталось,
то от побега в прошлую весну...

...буди меня, иначе я усну,
не пережив зеркальную реальность.

Юрию Борисову

Человек у меня в голове

В искушающей эре иллюзий,
где на ценности взгляд искривлён,
слишком редко встречаются люди
в неудачный отрезок времён —

не скупые на доброе слово,
просто рядом способные быть,
и слепить из какого-то сора
удивительный сказочный быт.

Полыхая невидимым светом,
он приходит по звёздной канве...
Словно солнце над зимней планетой —
человек у меня в голове.

♡

Александру Старших

Старый друг лучше новых двухсот

Он за словом в карман не полезет,
остальные — сорвёт с языка,
а в своём поэтическом весе
может просто валять дурака,
на гора выдавая нетленки,
пародируя гениев влёт.
Он рубает стихи на коленке,
так прелестно и сказочно врёт,
я ведь верю ему безусловно,
поднимаясь за ним в облака!
Он к тому ж семьянин образцовый,
хоть бывает игрив и лукав.
Прост и горек, как хрен огородный;
как огурчик — здоров и упруг,
и харизма дана от природы...
И не старый, но старый мой друг!

◇

Андрею Яковлеву

Местный Заратустра

Смотрит в душу мудрым Каа,
усмехается слегка,
потому что знает суть,
словно сам – закон и суд,
зорче горного орла,
старше каменного льва,
чует время наперёд,
сил у прошлого берёт.
Хожен, стрелян, тёрт и бит,
свят и грешен, прост и вит.
Белый ящик, чёрный джин,
разум с тысячей пружин.
Свой от мозга до корней,
человек Земли —
А
н
д
р
е
й
!

♧

❄
Снег
❄
ме-
❄
длен-
❄
ный,
❄
а время – воробей –
мелькнёт в окне и поминай как звали,
чирикнув, мол, смотри не околей...
И ты глядишь уставшими глазами
на зиму в жёлтых кляксах яндекс Go,
на ветхий дом, где свет и днём, и ночью,
на ясени под тяжестью снегов,
и что-то в этой скуке тянет, точит,
клок сердца выедает страх-термит,
не рад и тем, кому так рад был прежде.

Луна худой японкой семенит
в беззвёздной мгле овечьего кортежа.

Ни слов, ни снов, хоть ешь мелатонин
эт цэтэра – пусть даст забыться мнимо
всему, что в жизни не было твоим,
включая снег над следом воробьиным.

... откуда что берётся?
время — дым,
из-за тебя пришлось ей полюбить
москву-тоску, ночёвки-в-подмосковье,
пронзительные арии метро,
фудмоллы, гастромаркеты, бистро,
вокзалы, пробки, смог и всё такое...
забыв язык размеренных пространств,
стремиться жизнь понять в который раз;

маг, полиглот единственного рода,
читающий по взгляду, по губам,
делящий смех и грех напополам,
беспечный бог полночных бутербродов,
пролитого вина, ночей
без дна...
и до тебя — бездомна и бедна,
беспутна, избалована, блудяща,
как кошка у подъезда на снегу...
берешь её за пазуху и вдруг
впускаешь в дом.

спокойный.
настоящий.

и словно часть текстур его, фактур,
киссс разбавляет сладостным урр-муррр
бессонное твоё бесаме мучо.
откуда что берётся? время-дым,
но ты с тех давних пор незаменим,
неразлучим и накрепко приручен.

В сугробах самоцветных чист и бел
мир живопишет зимние сюжеты:
флотилия утиных каравелл
в сухом рогозе прячется от ветра,

пучки травы лиловой вдоль тропы —
эффектный пустоцвет в ледовых плошках,
и банный дым в разрыв туды-сюды,
как нервно бьющий хвост взбешённой кошки.

Всмотрюсь в узор на окнах, чем не сад?
В хрустальной имитации эдема
кудрявый ус вдевает виноград
в морозные кристаллы хризантемы,
и папоротник в пышных веерах
скрывает тайны мотыльковых склепов.

В час безвозмездной нежности пора
невольно дрожь не сдерживать и трепет
от мягких бликов бархатной звезды
над люлькой безмятежного младенца...

а белые медведи греют льды,
во сне обняв арктическое сердце.

Блиц-квест –13, праздничный

В прошлом веке, когда зимы были снежней,
когда я не учила ещё падежей
и тянулась смешно до буфета,
а отец, как былинку, подбрасывал вверх,
было время укутано в кроличий мех
и текло шоколадной конфетой.

В первый раз привели крохой в баню зимой,
помню — дым щекотал меня, будто живой,
мылом тёрли дегтярным (о ужас!)
Я брыкалась, вопила: "Бабаня, не трожь!",
а она бормотала: "Ну что ты, как вошь...", –
и пыталась держать меня туже...

В белой вафельной простыни розовый нос —
так меня по морозу отец в дом и нёс,
от бабули спасая как будто...
Столько сладкого, помню, смела со стола...
А потом я спала. Как младенец спала.
И не слышала даже салюта.

Блиц-квест –13, праздничный

К зиме привыкаешь медленнее, чем к лету:
пятна синиц сдувает с карниза ветром,
дворник швырками усердно сгребает хрусталь,
падает медленный пух за кисейной шторкой,
и вместо книг так и просится в руки штопор,
время даёт оторваться — пируй, фестиваль...

Выйдешь на улицу с горечью сладкой в горле
и, размягчаясь, теплеет чугунный город.
Крыши обуглены тьмой, а кусок фольги
мнится упавшей луной в синеве сугроба
рядом с чужим двором, где полно народу
льёт самогонку на тыквенные пироги.

Хохот и пьянь мимоходом поймаешь,
мельком – лепет любовников у ледяной скамейки,
стаи дворняг – разметавшийся лай-балаган.
Ангелы с небом сливаются в снегоплясе,
и не уходит из мыслей, как не пытайся,
запах домашнего тыквенного пирога...

В молчаливой бледности дворов
зреют в брызгах солнечных крупиц
серые бутоны воробьёв,
жёлтые соцветия синиц.

Люки едкой сыростью парят
сквозь ветвей облезлых решето,
первая хлопушка декабря
ёкнется невидимым шутом.

Всё ещё бесснежно широко,
худо-бедно смётана зима –
рвётся через несколько шагов,
где хурмой торгует азиат
и рыбак с букетом синтепы,
ай, жирна!
И мимо не пройти...
Как не взять,
когда вокруг теплынь
и ларьки пивные по пути?

Ты откроешь – грустен и небрит;
я же знаю, как ты будешь рад.
Кто ещё подарит тебе рыб
и устроит маленький шаббат?

Не знаю, что у вас там в Оренбурге,
а здесь и дождь, и снег, и хлябь, и лёд,
и планы в голове у демиурга
расплывчаты, сам чёрт не разберёт.

Чуме не видно ни конца ни края,
привитый с непривитым не якшит,
кайман остатки солнца дожирает,
а сколько антител в тебе, Старших?
Такая суть – играть с живыми в жмурки —
в чудаковатой девочке с косой.

Давно из моды вышли чернобурки,
а я по снегу бегаю босой,

жильё-быльё по-прежнему беспечно,
смотрю на речку, ряженную в сушь,
гуляю утром, думая о вечном,
а вечерами –  более про чушь.
По-прежнему люблю ломать под корень
какой-нибудь святой стереотип.

И берегу любимого от горя,
чтоб с ним с ума от горя не сойти.

Скорее бы позёмки да метели
бетоны переделали в тайгу,
забыться в новогодней канители.

И снегири ещё не прилетели...
а я для них калину берегу.

Всё реже я читаю чьи-то письма,
сама пишу кому-то через раз.

Коплю деньгу на красный мицубиси.

А ты давай получше бе-ре-ги-ся,
и будь здоров,
как тайский ананас.

01.12.

Ю. Б.

Не спишь?
Не спи...
И мне не спится.
Так много хочется молчать .
У ночи звёзды на ресницах
и шаль из снега на плечах.
Тебе не холодно?
Не мёрзни.
И мне тепло – не кровь, а ток.
Моргает ночь, роняя звёзды,
с плеч снег летит под потолок.
Ты видишь нас?
Я вижу сверху.
Вот мы лежим, как Ян и Инь.
И облетает Землю эхо
кристаллизованной любви.
Устал?
И я устала за́ год,
но топни, свистни, ткни мечом —
к тебе хоть передом, хоть задом,
жизнь развернётся, дурачок.
Уснул?
Уснул.
И я уснула.
Луны сочится белый мёд
в хрусталь наплаканных сосулек,
пока их Бог не разобьёт.

Гора шутила с Магометом,
а Магомет шутил с горой,
и оба славились при этом
своей гордыней золотой.

Он обводил её габитус
горячим взглядом в темноте,
татуировкой тропы вились
по беззащитной наготе.

Пел Магомет проникновенно –
гора дрожала от любви,
сияли трепетные вены
и туры с треском били лбы.

Во тьме кудрявых водопадов
беззвучно плыли стайки рыб,
внутри пещеры-анфилады
пылали нежностью костры.

"Иди ко мне", — шептал наивно,
представив поступь от бедра.
Шли к Магомету громы, ливни,
и пахла вереском гора.

Устав от долгих ожиданий,
уняв гордыню, Магомет
шёл к ней, и камни оживали,
и плодоносил сухоцвет.

Когда и ты пойдёшь по свету,
заметишь вересковый дым –
иди дорогой Магомета,
там до сих пор его следы.

Лысый лес покряхтывает, бдит,
прелыми туманами табачит,
хрип вороний рвётся из груди,
пробуждая тявканье собачье.

Ветка хрустнет, шишка упадёт —
пёс потешно вскидывает уши,
и винтит хвостом, как вертолёт –
кажется вот-вот пойдёт на взлёт,
и ищи-свищи собачью душу...

Что ты, глупый, мой диванный друг,
видел дальше плюшевого носа?
Мил щенячий радостный испуг
в отпестревших днях многоголосья.
На меня не действует гипноз –
я, как ты, теряюсь, млею в хвое...

разве что в любви анабиоз –
что-то непривычное такое...

Люблю я время грустных перемен,
пустых дворов и сладко-винных яблок...

За городской линялый гобелен
бреду на слабый солнечный огарок.
глотками пить сырой листвяный пар,
паучьих нитей нахватать на парку,
и редкое фьють-фьють в пустынном кар
нечаянно расслышать, как помарку,
как звук фальшивой ноты ноября.

Мелькнёт душа лесная в чёрных ветках
и сосны о зиме заговорят
с лещинами на хвойных диалектах.

Свет в хрупких иглах инея.
Аууу! —
охота крикнуть девочкой-подростком,
и в моросящей крупке утонуть
по звёзды.

И в юрком кувыркании летяг,
в калиновых огнях, в протяжном ветре –
не думать, как стремительно летят
моих размытых будней километры.

Копаться в рифмах-ритмах-падежах,
древесные горбы ласкать ладонью,
и от синичьей нежности дрожать,
коснувшись журавлиного бездонья.

если ты будешь множить и пересчитывать,
...
всё-таки, милый, с тобой очень трудно,
даже представить чего я хотела.

Апофис

________

Ты пересчитываешь сокровища –
семечки тыквы и ячменя;
алчность и скупость не так чудовищны,
как подземельные вечера.

Чудится дымка с поляны ягодной,
лисьего выводка нежный вой,
крики неясыти над оврагами,
шум скарабея за валуном...
В дебри невидимых таунхаусов
падают редкие сколы дней.

Не прикасайся ко мне, пожалуйста,
сердцу не делай ещё больней,
мысли запутанны, лихорадочны,
в нужный момент не хватает слов.
Нужно решиться взметнуться ласточкой,
выбрав погоду, маршрут, число.
К небу прижаться, согреться, вынести
долгий вояж над кукушьей мглой...

Это не я эталон терпимости,
я убегаю от божьей милости,
к счастью, не думая головой.
В бархатной шубе ты выйдешь, гневаясь:
"Глупая девочка, зябко ведь..."

Что там за небом – самой неведомо,
где-то внизу синева под вербами,
мне сквозь снежинки тепло лететь...

Лала неслышно прикрыла двери,
веки заплаканы – мать плоха.
Долго не думая, шепчет:
— Кэри...
режь белоснежного петуха.

Стук ледяной, разговор короткий,
пух поднимается над столом.
Куры орут, разрывая глотки,
что-то в пустых головах свело.

Запах бульона плывёт сквозь стены
с летней террасы в терновый сад.
Мать просыпается – тело преет,
к ней наклоняется царь Трдат,

шепчет :
– Кузенак гал индз ет, майрик?
Կուզենա՞ք գալ ինձ հետ?

Под водопадом густых кудрей
старая женщина чуть кивает,
будто на воду глядит в ведре.

Рябь затихает, в зеркальном блеске –
дом незнакомый, жужанье мух,
в свадебном платье молчит невестка,
а на коленях живой петух.
Сын восседает в военной форме.
Гребень у птицы похож на нимб.
В долгой иллюзии цвета крови
мать неотрывно следит за ним.
Вот поклоняются храму двое,
куры повсюду клюют пшено...

Царь удаляется из покоев,
всё в этой жизни предрешено.

...жгущие свёртки сжимает Лала,
мрачность бараков внушает страх,
но вспоминает — сюда же мама
шла до заката раздать матах.

Здесь у людей на ладонях язвы,
тянется всюду зловонный смрад,
мясо для сирых – нежданный праздник,
пусть и спасибо не говорят.

Время неспешно сползает слизнем
по виноградной завесе в дом.
Лала забыла о прежней жизни,
не нагружавшей её трудом.

Листья трухой прилипают к окнам,
дождь заливает хурму в траве...
Как-то под вечер тихонько, боком
мать поднимается:
— Каро э...
երևի...

Лишь бы от слабости не упала,
Лала не верит своим глазам,
мать улыбается: "Плачешь, Лала?
Ты не волнуйся, тебе нельзя..."

*
*
*

Кузенак гал индз ет? (арм.) – Хочешь пойти со мной?
Каро э (арм.) — Может быть

матах – традиция жертвоприношения за выздоровление тяжелобольного человека, как дань Богу через сотворение милостыни бедным

Трдат – армянский царь, в 300 г. н.э. введший традицию безвозмездно жертвовать животных в помощь нуждающимся, а на поаздники устраивать трапезы для народа

Вике Соловьёвой

Звезда!
Вдруг вскрикнешь в кромешной тьме,
голоса собственного не узнав.
Словно монету – то ли золото, то ли медь –
выудил из копоти нумизмат.
И начинаешь глаза тереть,
от удивления смеясь и плача...
Звезда ёжится, моргает, расплывается,
как любая удача,
выскользнуть норовит
и роняет, ослепляющие мир, чешуйки.
Секунды разбегаются — шустрые муравьи —
время бушует,
время встаёт на дыбы,
кто-то должен остановить время!
И звезду не потерять надо бы
в чёрных клетках осенних деревьев.
Держишься взглядом цепко, как пёс за кость,
упадёт — и пиши пропало...
Я никому не скажу, что васильки выращивают из семян звёзд,
а у меня — васильковое одеяло.

Она была с рождения крылата,
но вышла замуж и осела в быт,
а муж частенько лётывал на запад –
бока лоснились, искры из копыт,
молниеносно прыгал в небо с мыса
и облетал раскатные умы.
Скучала у окна Пегасилиса,
облизывая краешек луны.
И сена, и соломы было вдоволь,
рассвет был розов и закат багрян,
а ей хотелось разогнаться в поле,
чтоб догонял породистый хадбан,
чтоб спутались навек хвосты и гривы,
и жеребёнка в яблочный окрас...
"О чём мечтаем?", — дико ржал игриво
внезапно появлявшийся Пегас.
И запах не бомонда, не притона,
а рифм чужих ей резал тонкий слух.
Пегасилиса шмыгала в попону
и наливала в таз овсяный суп.

скажи убиваешься ты по ком?

тоска нарастала как снежный ком
летящий за снежным барсом
спасайся беги зарывайся в снег
звёзды царапали спину тьме
венера сливалась с марсом

вчера охотники на пиру
сорок пять градусов на икру
вопли пиф-паф в бокалы
на можжевеловой ночи сны
а утром гнали детей лесных
в звериную их вальхаллу

ревел бурановый контрабас
и вездеходы Ты чуял, барс
упёрлись в лапы-пружины
а вечность сглотнула огни в обрыв
пар из ноздрей означает жив
и дети лесные живы...

Странные танцы –162

Зачем я снова удивляюсь,
шепчу бредово на закат,
лелею бархатную завязь,
попав под жаркий листопад?

Глаза насытив позолотой,
целую грубую кору
и за топорную работу
Эрота вслух благодарю.

В краю, обветренном до соли,
до кучерявистых корней,
губами нейки измусолен
мой фараон земных кровей.

За апельсиновым фонтаном,
увязнув по уши в шансон,
среди лимонов и рапанов
мычит разбуженный бизон.
И чудом сдержанная буря
стихает в ласковый пошепт.

Тепло в твоей бизоньей шкуре
и незабвенно на душе.
Как неизбывно плещет сила
от пёстрых дней и птичьих нот...
И мысль, что я вдвойне счастливей,
сном-паутинкой пристаёт.

Счастье разрывало его изнутри, будто в нем был воздушный шар.
«Гарри Поттер» Д.Роулинг

Монолог Багиры

Рождённый в неволе не помнит снов,
но вкус ржавой клетки хранится вечно
с рубцами от плёток и хлёстких слов,
свободы достигнувший – тьмой помечен.

И в памяти цепь до сих пор звенит –
когда забредаешь в мусонный ливень,
в потоках, летящих в речной залив,
останки жилищ выплывают с илом.

Не думай о прошлом, мой мальчик, спи...
Я отдал бы всё, чтобы спать так сладко,
а ты беззаботен, согрет и сыт,
что счастье смотреть на тебя украдкой.
Вскипает любовь, притупляя боль...

Луны острый клык пробивает мякоть
и небо распорото красным вдоль.
Я счастлив,
так счастлив, что тянет плакать...

Бывают в октябре такие дни,
когда коты становятся людьми –
берут цилиндры, надевают фраки,
начёсывают гордые хвосты,
проходят сквозь заброшенный пустырь
за двери, еле видные во мраке.

В колоколах еловых вьётся звон
и птичьи сны слетают пухом с крон,
листва парит фонтаном жжёной умбры,
а там за дверью – солнечный поток,
играет ненавязчивый джаз-рок,
цветы и травы путаются в кудри.
Коты мурчат на разных языках,
лакают нежный шнапс из молока,
смакуют шашлыки – филе форели,
танцуют на подушечках джампстайл...

Где кот?
Пройдёшься взглядом по кустам
и тщетно ждёшь весь вечер, день, неделю.
Всё думаешь – да вроде не весна,
в уютной кухне миска не пуста,
и форточка была закрыта плотно.
Ложишься с мыслью в розыск подавать.
А кот однажды брякнется в кровать
и загудит с отрыжкой антрекотной.

Шерсть заискрится звёздами небес,
воткнётся влажным носом, смирный бес!
И любишь его вновь – авторитета
хоть с тёмных царств, хоть с райских закромов.

...ну кто ещё поймёт, кроме него,
твои немоногамные секреты.

Я сказала: "Хочу на Луну!"
И повёл он меня на луну,
в красно бархатных стенах дымя,
изо рта выдыхая меня –
столько форм было в том,
столько поз,
накопилось,
волной взорвалось.
А луна проливалась на скат
и прозрачно сиял виноград,
темнота расползалась по швам,
поцелуями штопая шрам.
И язык был так остр и жарок,
словно пламя под жаннами д'арк.
В тюле путалась звёздная медь,
нерестилась заморская сельдь.
И взлетали с земли валуны
чтобы выстроить мост от луны,
потому что летать – не ходить,
прикрывая ладонью Хадит.

Антиподы - 15
рассада-цирк

Обними, обними, поцелуй ещё,
я осенним ночам потеряла счёт,
как цветок, разомлевший от лапок пчёл,
как попавший в тугую воронку чёлн,
я в тебя провалилась – не выбраться...

я, как мячик светящийся, цирковой –
ты владеешь, играешь, любуешься мной,
или – кукла наследника Тутти,
то притянешь за бант, то отпустишь.
От щетины твоей крапивница...

А зима поёт небылицы
там в заоблачной небостолице,
и по краю рассаду морозных звёзд
щиплют белые кобылицы.

23.09.

Как тоскливо, друзья, проживать в Пессимисске,
Где все время дожди и деревья голы
/Ю. Борисов/

Твои слёзы тёплые, как вода весной,
медленные, как дождевые улитки,
солёные, как вода в Кунигунде.
Плакать – не значит быть слабым,
жить — привилегия сильных,
слёзы — смола человека.
Ты не можешь позволить себе забыть
то, от чего смолишься,
молишься неумело,
губы святых не знают,
а поцелуи помнят.
Ты помечтаешь жадно,
воспоминаний чаша
чуть за края не выйдет,
но не беги по краю, и не летай в тумане,
не отворяй двери в хаос.
Если зима сырая,
то не уснут медведи...

И не спрашивай меня – кто я,
я и сама не знаю –
кто.

Как будто часть меня осталась там,
где дом, увитый пыльным виноградом,
распахнутой калиткой дребезжит,
и в старый рукомойник у плетня
роняет листья-перья мушмула,
как ярко изумрудная жар-птица,
и шелест лавра слышен с летней кухни
под говор трапизонский и хамшенский.

Бывало, сядешь утром на топчан
и обомлеешь в магии кофейной –
похлеще, чем от мятного кальяна.
Хозяйка рассмеётся, погадает,
моя судьба — узор в кофейной чашке.
И странно всё сбывается сейчас...
Её глаза, блестящие маслины,
красноречивей всякой ворожеи.

А на углу Арут торгует чачей,
разглядывая девушек российских,
за семьдесят ему, а всё туда же,
горячей южной крови нет покоя –
она, как реки, требует каньонов.

Где за углом кафешка у причала,
завидев море, скидываю мюли,
бегу к нему, да так бегу от счастья,
как будто это нежный мой любовник,
и растворяюсь в нём на целый вечер,
люблю его до самого заката.
А музыка всё громче, чем темнее.
И белая луна напоминает
овсяную печеньку почему-то...

Морским узлом связала дни на память.
Не развязать.

Я думала, что любила, но чувства тленны.
И сердце моё пустое, как тарамбука,
задаром гоняло кровь по рельефным венам,
напрасно ловило волны нескладных звуков.

Внутри выцветало эхо былых фуроров,
рассыпался карточный домик признаний прежних,
но ты появился и в сердце забилось море,
а я и не знала, как плавна на ощупь нежность,
как тьма непослушна, как явь коротка и зыбка,
как бархатны выдохи в чувственной лихорадке...

Ты – море моё.
И ласкаешься многоязыко,
и пенишься сладко...

Вот смотрю на него и думаю –
что же можно ещё внести?
И былых отношений мумия
начинает в шкафу скрести.

Неужели и правда в космосе
так задумано наперёд, что
в забывшемся прошлом голосе
моё имя ещё живёт?

И не надо у жизни спрашивать
или повод искать для дум,
где из далей слова восставшие
через тело моё идут.

Никуда не сбежать от сырости,
не сломать роковой зажим,
где до сцены любовной сытости
неубитые мы лежим.

И зима накрывает хлопьями
бутафорски бесцветный фон.
И по-зрительски птицы хлопают,
вылетая со всех сторон...

Всё это было тыщу лет назад...
И то беспутство, бойкость, детский ад –
мне видится теперь хмельным, роскошным.
Мой брат и я — вожак, гроза дворов,
большой знаток в бегах от мусоров
и королева беспризорных кошек.

...страна плыла в лихой переворот,
вводила в транс издёрганный народ,
металась в кукурузной лихорадке,
копила политический навоз,
а мы взрослели вне метаморфоз
и нам казалось – всё вокруг в порядке;

...гнила, блатнела социум-мораль,
фортуна шла к бандитам и ворам,
блёк дефицит героев и ковбоев.
А я пыталась вникнуть в синти-поп,
брат смаковал овалы женских поп,
лепил на стены тёток из плейбоев.

Как первые блокбастеры, тупы –
мы млели от бездушной красоты,
и зайцами носились в электричках
ночных, безлюдных, грохающих, злых...
однажды брату кто-то дал поддых,
когда он попросил казбек и спичек...

В квартирах прошлых лет без пап и мам
до сцен эротик, фэнтези и драм
доплыл нуар чернобыльской метели
и запах засекреченной войны.
А брат купил montan-овы штаны
и клал на всё, что где-то там галдели.

На великах мы гнали по полям,
где небо разрезалось пополам,
упав на острый нож электролиний.
С мешками кукурузы за спиной,
мы, взвинченные, топали домой,
и взрослым ничего не говорили.
Как золото, блестяща и желта,
как солнце, летним жаром налита,
до рези обжигающая пальцы...
Брат лопал из гусятницы и я...

У памяти есть свойство – удивлять,
нырнёшь в неё и хочется остаться...

Мне нравится, что я больна не вами*
и за произнесёнными словами
придирчиво и тщательно слежу,
а вы в запале и давно запали,
уверены в своём потенциале,
летите мотыльком на абажур.

Ночами – карты, домино и нарды,
танцуют под кальян шахерезады,
а вам не в кайф, мечта проела плешь.
Вам хочется держать себя в накале,
но рухнул мир, нашла коса на камень,
и я сама люблю бросать шеш-беш.

А я сама рассказываю сказки,
а я сама упряма по-кавказски,
щедра по-русски и ценю кашрут.
Такая карта выпала, увы, вам,
и сгинет в яме тот, кто яму вырыл,
но сам забыл проложенный маршрут.

Мы просто прикоснулись рукавами*,
но падала звезда не роковая,
а среднестатистический болид.
Нет, шар земной качнулся, несомненно,
а сердце стоит много, ох, у.е. Но
точно сердце не о вас болит.

* М.Ц.

Не в духе было море, словно бес
точил его о каждый волнорез,
о ветер, о корундовые скалы.
Накатывали волны на зевак,
и знало море – никакой дурак
не ринется во тьму его оскала...

А воздух без дождя и в дождь – парной.
Идёшь, как будто банщик за спиной
поддал парку и хлещет с плеч до пяток.
Всё снять с себя от маечки до шорт –
мечтаешь, выходя за лавашом
и раздавив зубами орбит мятный.

В ближайшем мини-маркете аншлаг,
там терпеливо ровно держат шаг
фанаты хачапури и бахарджа,
и как же не купить себе эклер?
Здесь всё напоминает СССР
и сувениры – тоже...
те же...
даже.

Взбесилась, забурлила Хашупсе,
горчичной лентой вьётся под шоссе,
с каньона вверх взвивается в напоре.
(Ищет море).
Вот также рвусь впадать в тебя и я
в космической программе бытия,
танцуя босиком на Лукоморье...

Антиподы-179
скрепка – балка – парус

Она из кошек, совершивших странствие
к иным потусторонним облакам:
лакает рыбий жир из лампы масляной
в осиротевшем доме рыбака.
Пух плесени на чёрной каллиграфии,
царапины на ширме раздвижной,
качает ветром листья снежной сакуры,
скреплённые с волшебной тишиной.
В холодной нише парусина скомкана,
светло от глянца рыбьих черепов,
на выпуклом фонарике и около
желтеют икебаны мотыльков.
Сверкнут зрачки,
пушистый хвост раздвоенный
мелькнёт под балкой и ударит в пол...
И девушка, с лицом – луны медовее,
прольёт саке на шёлковый подол.

Цандрыпш
август 2021

Ну как ты там, любимый из химчан,
неистовый болельщик за динамо?
...распаренно томятся вечера,
когда сижу на кресле под бананом
и слушаю обрывки дискотек,
шум чёрных волн и мотыльковый трепет.
И ничего не хочется хотеть,
пока над миром звёзды фиолетят.

Инжир вьюнками доверху оброс,
в густом саду абхазца-берендея
от ампельной колонны мелких роз
амбре необъяснимых сновидений,
оцепенелость сладкой духоты –
то явь, то сон бессмысленным экстазом.
На фейхоа взбираются коты
бесшумнее матёрого спецназа.

...а море сквозь меня течёт к тебе,
поднявшись вверх по лестничным пролётам,
ты слышишь, как волна стучится в дверь?
Сквозь сон бормочешь: "Кто там?.."
...а море – перламутроглазый зверь,
обнимет, успокоится, задремлет...
Так незаметно проникает лень
и все слова лишает ударений,
дрожат в прозрачном облаке стрекоз
лазоревые пёрышки рассвета...

И тот неповторимый симбиоз —
осеннее тепло в огарке лета,
здесь ощущаешь медленнее, ждёшь,
пытаешься поймать, как тайный кадр,
когда солёный моросящий дождь
омоет смертоносный олеандр...
Хурма нет-нет да стукнет об навес,
покатится, разбудит — съёжусь, встану,
хозяйка улыбнётся: "Барев дзес!"
Она мне кофе варит неустанно
(ты знаешь, как привыкла к чуду я?
С ума схожу от ароматной пенки!),
а кот хозяйский спрыгнет с фейхоа
и влезет на коленки...

.. а скоро будут зимы — мысли врозь —
все августы пропитаны насквозь
пронзительными выкриками совок,
дразнящим ароматом рыбы-гриль,
медовыми прослойками зари,
подпольем пестроцветных разносолов
и сладкой гнилью яблочных ковров...
Небесная замедленность коров,
хранящих в животах телят и клевер.
Когда, как бог, качнёшься в гамаке
со стрекозой на тенте-козырьке
и невзначай помолишься на север
о времени, сужающем наш дом...
В изнанке мира верится с трудом
в далёкость звёзд,
в приход шальной метели,
но в мягкую на ощупь синь зимы,
где ложечка нечаянно звенит
с рассыпанной солёной карамелью,
я верю, верю...
А снег летит на стол и на кровать,
смотри — природа не умеет врать,
ей равных нет в нечёткости, согласен?
Я "спас за спасом" путаюсь в себе,
а ты всегда готов к любой зиме
и неустанно запасаешь счастье...

Петр Павлович, гл. редактор, критик и аналитик,
ходит в издательство луч по надёжной своей орбите
через маленький обожаемый ресторан,
где заказывает полграфина мороши на воде синевира,
улыбаясь официантке во все виниры,
витаминный салат и телятины триста грамм.
после пьёт чёрный чай с рафинадом и долькой лайма,
официантка (в миру Анабель Николаевна,
а на работе по-свойски для всех Анабель)
с подносом качает юбку в заметном танце,
критик анализирует ситуацию,
хочет ещё остаться,
просто рифмует не вслух "анабель–постель"...
но дома жена-сатана и дети-черти,
и у жены язык — боевой мачете.
Петр Павлович встаёт говорит – Гран мерси, Анабель, пока!
...грустно официантке, хотя чаевые так себе, не от этого,
думает — он хороший, и хочется отпуска летнего,
и чтоб кто-нибудь подержал, поразмял бока.
Петр Павлович, окрылённый ей и морошей
(наверняка),
входит в издательство красный, игривый, лукавый;
за креслом на спинку слетает орёл двуглавый,
а на столе фотография той... с мачете,
и Петр Павлович анализирует в кабинете.
все ждут его на собрании и трясутся,
во рту валидол и ксилит —
начальник если приходит не веселит,
а напрягает больше...

всё зависело от мороши и немножечко от Анабель.

Пётр Павлович вышел молча и подписал всё молча.
И потерев ладоши, подумал – работа не волк,
шепнул секретарше —
Забронируй-ка два билета в отель в куршевель...
и три – на турбазу в торжок.

Белый кролик — 5

Карточка № 1
ассоциация – вспышка

Вечерний звон

... и когда синеет воздух за окном,
исполняется неписанный закон —
перемена жизни в запахи и звуки:
в спальню с улицы сочится пьяный бред,
ароматы электронных сигарет,
смех и всхлипы отношений близоруких.

Вечерами слух в усладе уязвим,
потому, как затихает муэдзин,
просыпаются арабские мотивы,
заграничная попса и русский рэп
из динамиков, летящих на тот свет,
вспышек фар необгоняемых ретивых.

А потом то гавкнет пёс, то мявкнет кот,
то в подъезде кто-то матом заорёт,
то дитя всплакнёт в глуби телеэфира... —
до полуночи ни сна, ни тишины,

даже странно, что мне грезятся шумы,
словно музыка исчезнувшего мира.

Словно память так играется с умом,
вижу радужные льдинки за стеклом,
здесь ночами минус сто, порой, сто тридцать!
Подо мной легко колышется матрас...

Триста лет, как переехали на Марс,
а та девочка с Земли всё снится, снится...

***

Карточка №2
ассоциация – система

Филофобия

Я не боялась ни высоких гор,
ни рек глубинных, ни течений быстрых,
но я боялась видеть твой укор
и быть опальной темой в главных мыслях.

Я не страшилась заблудиться в ночь
и заблуждаться в людях лицемерных,
но я страшилась быть такой точь-в-точь,
как те твои любимые из первых.

Я не пугалась трудностей любых
и не трудилась быть для всех прекрасной,
но я пугалась выдохов любви
и вздохов одиноких пустоплясов.

Я не тряслась, когда впивалась боль
и смерть за сердце предлагала сделку,
но я тряслась, зажатая тобой,
убитая словесной перестрелкой.

И до сих пор я всё ещё боюсь
не атомной войны, не эпидемий,
а я боюсь, что ты уловишь грусть
от всех моих промашек и падений.

И я всегда одно тебе пишу,
то строя замки, то ломая стены –
я выбрала сомнительный маршрут
быть нежным взрывом солнечной системы,
быть вечной несгорающей звездой,
летящей по вселенным посторонним.

Ты просто возвращай меня домой
и наполняй желанием ладони.

***
Карточка №6
ассоциация — ностальгия

Поющая трава

Я выхожу на шумной станции
и остаются вдалеке
благоуханные акации
и пух рогоза на реке.

И где трава в колени ластится,
щекочут бабочки рассвет,
идут румяные телятницы,
лежит в росе велосипед.

Пути-дорожки муравьиные
и отпечатки лисьих лап,
а под небесными перилами
осколки радуги лежат.

Я выхожу и мне не верится,
что не летят назад ветра,
и что душа осталась пленницей
в цветных краях поющих трав...

От философии к беспечным разговорам
мы шли по бесконечным коридорам
шуршащей подмосковной темноты,
редели вспышки фар автомобильных.
А я в дожди всегда гулять любила,
ещё когда мы не были на ты.

Свет блёкнул, заштрихованный графитом.
Свисал с запястья зонтик нераскрытый
и капли становились частью нас.
Мне мнился натиск призрачного лая,
и с полувздоха мысли понимая,
прозрачный пёс играл собачий вальс,
сверкая, кувыркаясь, балагуря...

Плыл город в паутинках кракелюра,
мерцая бледным золотом мирским.
Меня несли невидимые лапы,
язык у пса — шершавый, розоватый —
вылизывал царапины тоски.

Я помнила его земную верность.
Никто, как дождь, не может откровенность
отдать за горстку беспросветных дней.
Как долго спали мы в ковчеге, милый?

... и нежность так пронзительно скулила,
так ощутимо множилась во мне.

Блиц-95, сюрреалистический,
ассоциация к живописи по картине
Маркина Колпановича

Обычно я ходила к ним с утра,
когда визгливо-шустро детвора
скакала возле старого бабая,
абика суетилась у плиты,
а на топчане нежились коты,
мне по-соседски весело кивая.

Я помню атмосферу и уют,
душистый запах их татарских блюд,
но более — истории бабая...
Когда-то он в подводниках служил,
морского флота знатный старожил,
а кем служил – я до сих пор не знаю.

... рассказывал, как корпус вжал снаряд.
Он видел, как товарищи горят,
как шквал солёный бил в отсеках гулко,
как сном удушья сдавливало мозг,
но чудом встал на переходный мост,
приблизившись к спасательному люку.

Тогда ему казалось – смерти нет,
он чистый, свежий вышел на тот свет,
вокруг лежали мёртвые фрегаты
и было так легко идти по дну...
Он видел полумесяц и луну,
покойных сослуживцев, маму, брата...

Земля была воздушна и тепла,
казалось, что вода вокруг текла,
а он бредёт в защитный свет закован.

Прошло немало странных, длинных лет,
но мало что ещё запомнил дед,
когда очнулся после долгой комы.

Абика всё посмеивалась: "Плут!
Не верь, кызым, он был всё время тут,
лежал в больнице, я ждала печали.
Придумал же, что был на самом дне!"
Бабай кряхтел, подмигивая мне,
слезился чуть и начинал сначала...

Абика шла за яйцами в сарай,
а старый договаривал, что рай –
с тех пор в солёном привкусе отчасти.
Не солит он ни мяса, ни супов...

И не было правдивей этих слов.
Он вдаль смотрел и весь сиял от счастья...

.. он читает мне Замятина,
голос с трещинкой, с горчинкой
удивительно приятен мне,
словно с детской грампластинки —

покровительный, внимательный,
с честным вздохом в интервалах...
Будто с автором приятель он,
просто я того не знала.

И шурша периодически
пожелтевшим настоящим,
он то бросит взгляд магический,
то закашляет щемяще,
то обнимет обаятельно
и погасит абажуры...

В общем, сладко под Замятина
засыпается, скажу вам.

Вдоль набережной по Москве-реке
плывут, вздыхая басом, водоходы,
а мы гуляем вдоль, рука в руке,
любуемся на пенистую воду.

Волна переплетается с волной –
медлителен, тяжёл "Георгий Жуков"
идёт четырёхпалубный домой,
как человек идёт своим маршрутом.

И чайки, словно мухи перед ним,
мелькают перед статью лучезарной.
Идёт, столичной публикой любим,
рождённый верфью в маленьком Комарно.

О чём его пронзительный гудок?
Тоскуют ли по верфи его тонны?
Как хочется погладить белый бок
и вглубь иллюминаторов бездонных
бестактно любопытно заглянуть,
увидеть кадры из другого века.

А нынче пассажир — сплошная нудь:
ни плясок сотрясающих, ни смеха,
ни дам изящных с зонтиками, ни
медведя с душегреющей гармонью.
Не знал "Георгий Жуков" слов любви,
но лодочки кадрил при посторонних.
И путался волной пушистый ил...

С тобой спокойно, нежно до услады.
...вот мы сейчас нагрянем во Вкус-Вилл
и купим к чаю "ромовые бабы".

Александру Старших
с улыбкой
июль 2021

Мой друг Старших уехал в Геленджик
крутить хвосты креветкам черноморским.
А что? Санёк – приятнейший мужик
романтик с фундинированным мозгом.

Он пишет, как нырнул к морскому дну,
а там на дне – очки и сторублёвка,
жалеет, что нашёл всего одну —
цена за пирожок в кафе-столовке.

Но ведь нашёл! Конечно, чудный факт!
Ныряльные очки ему по нраву...
Когда находишь что-то – это фарт!
Когда теряешь что-то — это карма...

Вот кто-то же печалится поди
о том, что обронил на побережье,
а друг себя в удаче убедил,
хоть пирожок был так себе, не свежий.

Он пишет: "Вот бы я нашёл сто тыщщщ!!!", —
прочувствовав шуршание в кармане.
Представила обхват его ручищ
на сундуках сокровищ у Тамани,

ах, как гульнул бы ластами Санёк
по затонувшим суднам Митридата...
Фантазия — совсем не мой конёк,
всё логика предельно виновата.

По-правде я ответила: "Ништяк!
Ныряй и продолжай в таком же стиле..."

А после в новостях гляжу – чудак
вдоль берега ныряет по-дельфиньи.
Выныривая, машет со всех рук,
бегут к нему навстречу журналисты...

Нашёл же! ...бриллиантовый мундштук,
которому лет двести... или триста.

Курила мож какая-то мадам
и затонула где-нибудь у Ялты...
Ныряй, Старших, пока щедра вода,
пока в себе "нырялу" не унял ты.

Блиц-94 именной
Для блица заимствован никнейм Таёжник

Не клянчил он у Бога долгих лет,
по-правде и молиться не умел-то –
прибрёл к селу таёжник, беглый дед,
ни дома, ни родни, ни документов.

Откуда он? Шёл слух со всех концов:
"однажды в зиму смылся из ГУЛАГа",
но по запросам бдительных жильцов
не приходила с севера бумага.

У злыдней так чесались языки,
что не было проходу и отдышки,
то хлеб горячий выбьют из руки,
то камни мечут грязные мальчишки.

В развалах дома утвари чуть-чуть,
горшок зерна и ржавая полушка,
но дед стучит три раза по плечу
и со двора бежит к нему несушка.

Он курочку, как есть, боготворил —
от спазмов выл, но не свернул ей шею!
Голодный, помнил, с пулями внутри
однажды полз по вымершей траншее.

Дурела ночь от взрыва за рекой,
коптились сосны от огня и дыма,
а курица гуляла — и покой
в бреду казался матерью родимой.

Таёжник птицу взял, прижал сильней,
как прижимал детей своих когда-то...
И еле помнил, как добрался с ней
до полууцелевшей мёрзлой хаты.

До зэка власти так и не пришли —
везение то было или случай?
Всю жизнь любил несушку от души
и от души считал себя везучим.

И та ждала, как пёс, вбегала в дом.
Когда он спал, садилась в ноги ночью,
а по утрам снесёт яйцо в поддон
и так по-женски нежно квохчет, квохчет...

Скажи мне, Вильфанд, как знаток наук,
как доктор сфер, как член Росгидромета,
за что народ, познавший вдоволь мук,
ещё и в жар-загрев попался летом?

Термометр, служивший "лет питьсят",
испариной покрывшись, вскоре лопнул,
бананы перед окнами висят
и обезьяны тарабанят в стёкла.

+39 утром "во саду",
из шланга для полива бьётся гейзер,
ему я применение найду, конеш,
но сад, как есть, от кипятка облезет!

Подумай, Вильфанд, выросла бахча
из семечек, наплёванных в том веке,
и спрашивают: "Чья она?" Ничья!
Сюда съезжались раньше все генсеки.

А лопухи, как простыни? А пруд,
за десять дней буквально ставший лужей?
А мой бассейн? Того гляди сопрут...
Всё надувное дорого к тому же!

Что делать, Вильфанд, развалился фронт
на частных сотках мощным габаритом,
хоть собирай распаренный народ
и пой псалмы растениям убитым.

Конечно, розу ест какой-то жук,
не ты виновен и не фронт удушный...
Да что я тут трындю с тобой сижу,
дождей как кот наплакал, даже скушно.

Когда надрессированный циклон
то ясным будет по щелчку, то вихрем,
тогда от счастья выйдем на поклон –
мой кот и я.
И снимем шляпы, Вильфанд!