На во́ле
/Лёша Шторм/

Вырвись на волю и главное ухвати.
Важно не то, что важно внутри квартир.
Выйди на улицу, двигайся на закат.
Будто орбиты - адовы кольца МКАД.
Роботы мечутся, харкают и сипят.
Важно сегодня - вырваться из себя.
Выкинь бумагу с диагнозом аутист.

Краешек неба розово-золотист.
Дикое озеро прячется в камыши.
Глядя на воду, просто дыши, дыши.
Тучными утками плавают облака,
Солнце трепещет в цепкой руке садка,
Плещется рыбина в крепкой, тугой сети.
Вырвись на волю - главное ухвати.

-------

Янин Александр Эдуардович "И божество, и вдохновение..."

На воле́

Груз чувствует вол, а не его хозяин (евр. посл.)

Взметнись на вола и ухвати за рога.
Важно себя удержать, если жизнь дорога.
Ткнёшь по бокам ему, выведешь на проспект,
станут дудеть и руками махать - респект!
Будут крестить гастарбайтеры и орать -
бык на гора их загонит и свистнет рак,
спрячутся в трубы коты, завиляют псы.

На светофорах зелёных замрут такси,
птицы по-чучельи в гнёздах с ума сойдут,
в позах немыслимых остолбенеет люд,
мяч остановится в небе с протяжным: "Гооо...ооол."
Невероятных размеров твой дикий вол!
Даже чертей и попов одолеет тик...
Думай теперь, где такого вола найти?

В квартире с панорамой на Останкино,
с бессонницей, ушедшей на восток,
приходится саму себя расталкивать,
чтоб не упасть в бездонный потолок.
Летишь на солнце с чокнутыми птицами
и блажь внутри такая - дьявол рад.
Но вот душа... Ей хочется в провинцию,
увидеть дождь сосновый, шишек град,
гулять вдоль стен с бездонной чревной памятью
столетних брусов, гипсовых лепнин.
Мне там привычней ходится и мается,
пока горчат невызревшие дни.
И снятся поезда и полустанции,
и станции, где больше не сойти.
Здесь - черепаха в изумрудном панцире
мотает ленту Млечного Пути
и крошится луна на плечи блёстками,
распущенные пальцы ближе, но...
Дымятся утром дворики московские
и хочется молиться на окно.

17.07.17

Ожиданье
/Лёша Шторм/

Искать и ждать, просить и догонять…
Из этих зол страшнее - ожиданье.
Приди скорей, обрадуй же меня,
Свою ладонь намокшую подай мне,
Скажи, что ты спешила, как всегда,
Скучала, повторяя: ты мне нужен.
Но грянул дождь. Холодная вода
Вставала на пути, ложилась в лужи.
Поток людей мешал войти в метро,
Тебя на эскалаторе толкали:
Заезжий маг, Кощей, зловредный тролль
И Цербер обозлённо зубы скалил.
А ты плыла в неистовой толпе
Ко мне и не вступала с ними в битву.
Ты знала: я читаю о тебе
Горячие защитные молитвы.

За дверью суматоха и галдёж.
Нещадно дождь колотит нашу крышу.
Но если ты на цыпочках войдёшь,
Я в тот же миг твои шаги услышу.


Янин Александр Эдуардович "Ожидание"

Найти, дождаться, выпросить, догнать...
Из этих слов мне нравится - дождаться.
Люблю в метро кататься наугад,
экзаменуя мозг на темы станций.
К примеру, проезжаю Лужники,
и сразу представляю: церковь, кони,
вдоль луга - бабы, дети, мужики,
и знавшие не знать о стадионе
когда-то триста лет тому назад...
Допустим, если мчусь под Баррикадной,
то представляю - смотрят мне в глаза
сироты, вдовы богадельни ладной;
а тут в лицо, как будто бы песком
не сахарным, кидает кто-то близкий -
мне точно нужно выйти на Тверской,
но я зачем-то выхожу на Римской.
И тащут эскалаторы вдоль стен
кощеев, магов, церберов и троллей.
А кто-то нервно мнёт собой постель
и мечется спросонья: "Где ты, Оля?"

Сегодня ветер тёплый западный
пуховых коз ведёт на юг.
Порхают кухонные запахи,
дымит заваренный бамбук.
Моркови хлопья беспорядочно
смешал с цветком стеклянный шар.
На завитках китайской вазочки
блестят мазки карандаша,
и карамелька солнцем тешится
на блюдце с чашкой Бай Му Дань.
Ни щёк пионовых, ни грешницы -
ты не забудешь никогда.

27.07.17

В этом доме было тихо...
/автор Белый Ящик/

В этом доме было тихо,
пыльно, жутко, пахло краской.
В этот дом вошли бесшумно
два решительных кота.
Первый был по кличке Тихон,
а второго звали Васькой.
Тихон был котяра умный,
ну а Васька – простота.

В этом доме жили тени
тех, кто умер здесь когда-то.
Наверху, под самой крышей,
был художник заточён;
ниже старенький священник,
токарь, вор и ресторатор…
А в подвале жили крысы,
настоящие, причём.

Тихон смел, до крыс охочий,
переловит их в подвале.
Васька влезет на мансарду,
а потом на крышный скат…
Тени спрячутся до ночи,
чтоб коты не увидали.

Тихон сводит жизнь к азарту…
Васька смотрит на закат…
Тени в прошлое хотят.

------------------

/продолжение на мой лад/
19.09.17

Так размеренно и жили
под сурдинку Тихон с Васькой,
но однажды ранним утром
был нарушен весь процесс.
Два риэлтора на джипе
во дворе орали басом,
и газуя прямо в окна,
возле дома встала СЭС.

Из батона вышли люди
белокипенного цвета,
на мансарде и в подвале
фумигатор зашумел.
Тихон выждал за бордюром,
Васька в кадке для цемента,
крысы пьяно танцевали
в ультророзовом кашне.

Этой ночью было тише,
чем когда-то тихо было.
Отравились даже тени,
от следов клубился мел.
Два кота легли на крыше,
а под утро псина выла,
да и так не спали, где им...
Что же делать им к зиме?

Смысла нет: стенать, мяукать,
у котов, подобно людям -
всё написано на лапах
и предсказана судьба!
Всё пришло к началу круга -
Тихон с Васькой также блудят;
где придётся, спят, но с храпом!
"Берег ждёт - течёт вода"*

Понемногу заселились -
парень, певший а капелла;
внук художника, ефрейтор,
дочь покойного шпаны...
Жили Тихон и Василий,
не тряся кошачьи нервы,
выходили в кошки редко,
прилизав себе штаны.

И случилось дальше чудо,
в дом приехал славный житель,
вся одежда его пахла
словно русский ресторан.
С извивающимся чубом.
Будто психоаналитик -
обаял котов с размаху,
в дом занёс, налил айран...

Налакались, охмелели,
обалдели Тихон с Васькой,
и заплакали от счастья,
разве можно верить в то?
И сейчас (на самом деле!)
процветает эта сказка,
и коты мурлычут в чате:
мол, добру не смотрят в рот.*

С тёплой нежностью Y...
.
.
.

Ежевичным вечером летела
бабочка на вяжущий нектар,
августом пропитанного, тела.
И текла небесная река
...
В майке цвета синего кентукского,
с кожаным портфелем для бумаг,
он смотрел, как бабочка искусная
рисовала дымчатый зигзаг.
Сердцу подчинённое создание
в летнем платье тоньше кисеи
облетело царственное здание
и коснулось около семи
вечера по времени московскому
долгожданных плеч его и губ.
Встреча с номинацией на Оскара
в мире, где все встречи на бегу.
Два часа - на шёпоты нахальные,
щекотливых слов тактильный бред,
музыка, вино, далма, хинкальная,
три снежка ванильных на десерт.
Лунное затмение немногие
отмечали в суетной Москве.
Сладко пахли щёки его колкие,
взгляд метал чертовский фейерверк.
И сплетаясь пальцами на лавочке,
плыли в голубые кисели -
он, с портфелем кожаным, и бабочка
в лёгком платье тоньше кисеи.
А когда уснуть ей счастье женское
не давало долго, до утра -
небеса текли преображенские
ежевичной патокой у рта.

Y.F.

И всё почти как прежде в этой осени -
молиний выдыхаются фонтаны
и джинсовое небо крепко носится,
как прежде адидасы и монтаны.
Мечтают шестигубые красавицы
пятиконечных взять альдебаранов,
и думают: "Кому они достанутся
на млечных тропах библий и коранов?".
Луна бликует голубыми газами, не
экономя на земных безумствах.
Играются нимфетки влажноглазые
в раздутый эталон цирцейных бюстов,
и пилигримят, выжатые досуха.
Бог на ночь ищет blaɪndfəuld & беруши
*
Мне - с каждой встречей запасаться воздухом,
чтоб заполнять пространство безвоздушья
и с дальновольным, близкосветлым стимулом,
сладкоязыка россыпь нежных матов.
Замедленно... - так губы дегустирует
матёрый композитор ароматов.
И всё почти как прежде в этой осени,
летят воздушно-капельно с молиний
дожди. Тоскливо-сладкими колосьями
в душе созрела осенефилия.

фото из личного архива Агальцовой Ларисы Анатольевны

Иногда во мне живут двое. Джонни — классный парень. Кэш вечно создает проблемы. Они сражаются.
/Джонни Кэш/
.
.
.

На сырые листья ляжет снег,
квелый мост охрипнет и застынет.
Многих, здесь бродивших, больше нет,
именами полная, пустыня.

Вот и ты.
Сломался и угас.
Нахлебался вяжущей воды
твой больной измученный Пегас,
наступивший на гнилой горбыль.
Той зимой невестились цветы,
птицы возвращались в плети гнёзд.
Я тебя не думала ценить,
принимать не мыслила всерьёз.
Затрепало гриву по ветрам,
выдохся в заснеженных полях
сбруйно-колокольчиковый трям-м-м,
и овражек инеем линял.
По камням безмоховым сова,
ухая метнулась на закат.
Три пуховых месяца спала,
чтобы ты во сне мне рассказал,
как весной вскипает бурый снег
и твоя - течёт в деревьях кровь...

И бескрылый конь пришёл ко мне,
и легло совиное перо.

<<Жизнь словно в сумерках: ни темноты, ни света...
А сердце азбуку осваивает Морзе.
Из развлечений - телевизор и газеты...
Всё замечательно, ей-богу.
Только мёрзну... >>

/"О волнении" berkovych/
.
.
.

Сегодня, говорят, последний день жары.
Отмучились. Спаслись от солнечной воронки.
Иду, а надо мной болтаются шары -
цветастые шары для взрослого ребёнка.
На праздничном столе - фруктовое пюре,
печёный баклажан, омлет по-министерски.
Виновник торжества снимает крап-берет
и восемьдесят раз включает "Арабески"
Диастолы горят и систолы дают
такого гопака, что пальцы сводит в тремор,
и пляска стоит свеч!
А в полночь плещет брют, пузырится окно -
за восемьдесят первый.
На кремовом лице размазаны огни,
стучит сухой язык в протезы полусонно.
И сладко спать дитю в руках семи богинь,
люлюкающих стон и хрип де Паркинсона.

Эк виртуозен! Честен до озноба.
Откупорив избоины души,
с размахом льёт гармонь, его зазноба,
глотающим самсу и беляши -
пивную ночь под градусом некрепким.
Осоловеть от голоса... Метро
выбрасывает мимо белой кепки,
звенящее монетами, нутро.
Не слишком унывает, если даже
в футляре негустой бумажный "бис".
Для лицедея уличного - ляжка
куриная дороже ляжек мисс.
Пощёлкает по пуговицам ловко
и тень тоски к его коленям льнёт.
Пишу ему на новой сторублёвке -
Удачи, расточитель добрых нот!
Взамен ловлю щедрейшую улыбку
и песню, адресованную мне...
На улице, похожей на открытку,
где я - внутри, а кажется, что вне.

Москва. 01.09.17

Илья Глазунов "Незнакомка"

В этом слове – в слове «лето» -
Есть летательное что-то

/"Моя морячка" Лёша Шторм/
.

.
.

В старом баре - баре знатном -
есть мистическое что-то:
тусклых лиц беззвучны карты,
туз, король и дама в чёрном,
шут с шестёркой возле входа,
три валета глушат пиво,
пёс бродячий с умной мордой
стряс на спины литр ливня

и присел, вдыхая жадно
струи дыма, капли пара
/ах, зачем в порту рожала
сука-мать комков ораву?
Он один из них остался
жив, силён, лохмат, вынослив,
жрал в окурках срез колбасный,
чтобы выжить в ту же осень.

У ворот "У Адмирала"
на задворках летней кухни,
там, где сука умирала,
до сих пор пируют мухи.
В старом баре шорох громкий,
раки пятятся задами,
здесь весной была болонка
с золотистыми глазами -

с золотистыми глазами,
с шелковистыми кудрями...
Ах, зачем тогда наелся
он какой-то рыбной дряни
и понюхал нежный хвостик
той, что в сумке дамы в чёрном...
Туз разбил собачьи кости
топором, в крови мочёном.

В старом баре - баре знатном
с фешенебельным прикидом
стал хозяин - псом азартным,
псом бродячим, картой битой.
По ночам хрустели громко
то купюры, то бокалы
и стонала, как болонка,
дама в чёрном у мангала.

05.08.17

Саше Старших
01.07.2017

Блаженство - задремать в пустом купе
под монотонный стук дождливой ночи,
плывут огни - расплывчато-цветочный-
-неуловимый ворох голубей,
стряхнувший пух в мордовские луга.
Цежу слова сквозь пелену видений.
Прислушиваясь, помню наугад
зонты борщевиков ничьих владений
до голубых озёр у Луховиц,
без буйных разгуляйбов опен-эйров,
и Печкина с приветами от птиц
на бронзовом пальто почтовой эры.
Немного потеряюсь в дебрях дум,
расслабившись, отдавшись ритму качки.
Обрывки свистов, гав-лай-ртов собачьих,
и пауз, заглушивших ерунду...
Безропотно - даёт дитю терзать
молоденький отец косичку графью,
да крестят седоусые монахи
сплошную синь в заплаканных глазах.
На заводную шумную лису
меняю сверхпушистый мячик-киви:
вмиг, поступью родившейся богини
малышка уплывает в божью суть:
к подолу рыжей мамы за стеной.
"Мы едем, едем, едем...", - верхней нотой
Я чувствую, как любит за спиной
кого-то кто-то...
Блаженство - просыпаться и парить
в елейной дымке отзвуков церковных.
В ладонь оттенка ветреной зари,
поблёскивая, катится целковый.
Трещит по швам намокший чёрный шёлк,
воробушки резвятся в тёплых лужах...
Всё будет непременно хорошо!
Жить нужно.

/"Монохромное" Саша Старших/

Как ни сладка спасительная ложь,
наш океан становится всё уже,
но ты самоотверженно плывёшь
на серебристом пёрышке по луже.
И не беда, что ветер бьёт в лицо
и иссушает слипшиеся губы -
досадно, что сжимается кольцо,
и всё идёт стремительно на убыль:
вино, луна, унылый горизонт,
что был когда-то ярким и огромным...
теперь же он сложился, словно зонт,
и стал невыносимо монохромным.
Обрывки чёрно-белых миражей
с ночных небес свисают, словно пакля;
И нет в фасосской амфоре уже,
как ни тряси вверх дном её, ни капли.

.
.
.

...вот что, скажи, бывает, если ссорятся
влюблённые поэт и поэтесса?
Тоска, хандра, апатия, бессонница,
сплошной застой привычного процесса -

не пишется, сквозь зубы текст читается,
коробит всякий звук пустого мира...
И леденит, как будто усыпальница,
без тёплых слов масштабная квартира.

Но стоит лишь ослабить вожжи мерзкие,
взъерошенному сердцу дать уняться -
считалочка на ум приходит детская,
касанием фантомным греет пальцы.

Кидаемся друг в друга прозой, сказками,
стихами - в пух и перья. И привычно:
"Давай мириться...", - произносишь ласково,
мизинчиком сжимая мой мизинчик.

В Рыс влюблён сосед -
женатый Вовка.
Как видит, тянет лапы к ней -
объять.
Его жена шипит ей вслед:
"...жидовка... не выжег немец душу,
твою мать...", -
и серое бельё рывками тащит
с верёвки на другом конце двора.
А Вовка рядом курит на карачках
и виновато лыбится с утра.
Все знают, что у Вовика есть краля
помимо его пакостной жены,
а у жены - бутылка за сараем
и пара собутыльников ржаных
(коричневых, пропитанных "пионом").
Сожительницы их орут подчас
жене Вована: "Сучка ты чалдонья,
чухонька, вот натрём тебе анфас!", -
и к Рыс ползут - занять на день, на месяц,
а точно - на год, чтоб на грудь принять.
Как мало эти люди в мире весят,
но гирями мотаются в дверях.
Однажды в сентябре за тем сараем
случился после драмы самосуд,
а Рыс с вещами выбыла, не зная
о том, что всех их скоро унесут.
Ни Вовчика-придурка, и ни Райки,
обоих собутыльников - в этап,
и зарастёт их столик буераком,
и плесенью укроется плита.
...
Спустя лет двадцать,
сайдингом обшитый
и с черепичной крышей,
но без всех -
Рыс видит мир, что был
случайным пшиком,
жучком навозным
в утренней росе.

14.08.2017

Влюблённой - проникаешь по ту сторону реальности
и начинаешь запахи острее ощущать, врастаешь в макроживопись,
в оттенки тонкой музыки, волнующей, чуть слышимой,
и пьянствуешь росой.
/Laura Li/

Y.F.

Просто, пока я держу тебя за руку,
мне ничего не страшно.
И до тех пор, пока слышу слова твои,
мне ничего не больно.

С лоджии - город в ладонь помещается
крапчато-жёлтой яшмой,
солнечный плод наливается спелостью
в бело-лазурном лоне.
В самой изнеженной части души моей -
два светлячка осенних
в капельках радуги, в крапинках ягодных,
на паутинках мятых.
Просто, пока не касаются светлости,
тьма растворяет тени.
И до тех пор, пока небо не выжато,
крылышки легче ваты.
Жмутся, пылают, качаются, падают,
чиркая блеском вечность,
плавно горят, проливаются, прячутся,
мягкие трутся звуки...

Утром, когда мы рождаемся заново
в ненасекомой речи,
первые нити горяче-медового
нам рассекают руки.

В такие дни не хочется вставать,
прилипчивые сны теснятся обок.
Румяна бальзаминовых головок
бравурно пересёк аэростат -

не он, так мне бы всё ещё смотреть
на, под ноги расстеленное, море,
на скрещенные выгнутые брови
киднеппера со шрамом на бедре,

и слушать бесконечность птичьих фуг,
как сам Господь играет на "Бехштейне",
в полифонии волн шатая тени
густых волос, цепляющихся рук,
в тар-тарары порхнувший палантин,
тепло песка, расслабившее спину...

Шмель держит курс на чакры бальзамина.
Люби меня. Он скоро прилетит.

Homichlophobia

Ослепнув от сгустившихся паров,
в молочной тьме от страха цепенея,
она хваталась жадно за перо,
как будто с ним надёжней и целее.

В подвздошный плеск бумажных анасейм,
качаясь от нахлынувшего крика,
вытряхивала с лёгкостью кисет,
набитый голышами сердолика,

и раскалённый разум падал в лён,
врезались спицы солнца в поясницу.
Жизнь слишком коротка, чтоб жить её
в двух или больше всевозможных лицах.

Но вслед за ней повсюду брёл слепой,
в туманных альбионах её ада
тащил из хляби за рукав пальто,
читал молитвы, слушал мягкий стон,
смешил, как мог, давал густой бульон,
и рядом спал под грохот ливнепада.

Он мог её оставить и уйти,
как ливень исчезает по-английски
в расщелины асфальтных паутин,
и утро без его "Bonjour, petit..."
взорвётся миллиардом конфетти
в сердечке нефофобной футуристки.

Я слушаю твой голос и плыву
расслабленно, доверчиво, неспешно.
Волнисто небоморье наяву
мотает ветром войлочную ветошь,
свисает мягкий дождь, першит пыльцой,
горсть ласточек снуёт чертей резвее,
цветной мираж встаёт в полукольцо
над шляпами счастливых ротозеев,
по клейким листьям петлями ползут
прозрачные горошины...
Ты, словно
маг-виноградарь, выведший лозу
из диких лоз нехоженного склона,
ладонью гладишь зрелое вино
сквозь амфору - венец фассоской глины.
Ей быть твоей привычно в жажде, дном
не устояв на пухлости перины.
Ты говоришь и плотным языком
невольно режешь слипшиеся губы.
Вступает в силу сказочный закон:
не расписные гусли-самогуды
безропотно срывают паллулу -
аккорды, что величественно тише
...
приклеит ночью к бархату луну
нетрезвый трубочист на мокрой крыше.
Как вечность расточительно легка,
пока сочится голос заоконный,
стекает с неба винная река,
и кто-то тычет пальцем в облака
на амфору в руках Девкалиона.

музыка - Dustin O'Halloran & Hauschka

По мотивам драмы Гарта Дэвиса "Лев",
на основе автобиографии Сару Бриерли «Долгая дорога домой»

Всё очень просто - мелкие минуты
случайно превращаются в года.
Смирись, малыш, товарный до Калькутты
длину дороги к дому загадал,
голодный и наплакавшийся выйди
из тамбура трясущего на твердь,
где обойти бесчувственно твой хинди -
равно, как сверху вниз на грязь смотреть.
Ты выдержишь, ты - маленький и сильный,
смешные кулачки сжимают сны
...
Послушный океан зелёно-синий
волнисто льнёт к ногам твоим босым,
в зрачках взмывают птицы с райских фьордов,
лоснится рыба в солнечных сетях.
По-царски, львом расхаживаешь гордо,
и ночью от любви глаза блестят.
Но что-то тянет, рвёт меридианы,
болезненно стучится изнутри
...
Спи, львёночек, в каменоломне мама
считает тихо камни: раз... два... три...
Всё очень просто - мелкие монеты
рассыпаны тобой по городам.
Смирись, малыш, судьба - твои билеты
за двадцать пять июлей продала.

All the Rivers Run
Все реки текут

Птичьими руладами в лещине
вдоволь насладившись, налегке -
день и ночь спускаются мужчины
неизменно к бешеной реке.

Втягивают бархатные тонны
бессловесной пенистой воды -
сильных, паранойных и синтонных,
из любых сословий и среды.

В глубине стекла хранится эхо
жарких перешёптываний вне,
на изломах зеркала с рассветом -
белый берег в розовом вине.

Даже тот, кто ценит тихий омут,
родниковость, чистые пруды -
всплеском забывается и тонет,
поцарапав краешек губы
об неотшлифованные рифы...

Дважды - в ощущения не впасть,
но, как лепта жертвенная - рифмы
вкупе с плотью кормят эту пасть,
вдребезги ломая днища лодок
о пороги с каменной гурьбой.

Единицам выживших в тех водах -
вся река становится родной.

<...>Спит малыш Темучин, и в мальчишеских снах
Он уже представляет себя Чингисханом.<...>
/Роксана Ланд
"Рождение завоевателя"/
.
.
.

-Ты помнишь луг?
...как море на ладони...
...запястье обжигал отцов браслет...
Вокруг паслись игреневые кони.
-Игреневые! ишь ты, что за цвет?
-Во все колокола бубнило небо, звенело, колобродило, рвалось.
У нашего нечистого соседа мохнатое дитяти родилось.
И капала заснеженная вишня смолой тугой,
из пня стрельнул побег.
-Да, помню. Белый ворон каркнул трижды.
Суджук, казы - подали на обед, араку и архи - плескал бездонно
моих дедов наёмник, пёс в аду.
У малыша - кровавые ладони трепали гриву
маленькой адуу.
И мать его два месяца смывала
зачатие водой тяжёлых лун,
не зная, что рыдает мэргэд слабый,
лишившись своей нежной Оэлун,
помеченный порезом в поединке.
-Ты помнишь, как порвал губами грудь Темучин...
той кормилице... до синьки.
И было море, словно мёртвый пруд,
глотали кровь игреневые рыбы,
а с клеверных крестов текли росинки.

Крутится верёвочка, бычок-
-смоляной бочок-язык янтарный,
мне с тобой легко и горячо
мять травинки возле пивоварни.
Раздышаться бархатом холмов,
пористую пенку сдуть на сёмгу,
и смотреть на долгое кино
про людей, не знающих о съёмках.
Дурят сумасшедшие слова,
платье обвивает шлягер шмельный.
Мельница на донышке села
дымку дней наматывает шеей.
Ароматно тает камбала
в жаре самодельного мангала.
И коньки морские, редкий клад,
радугой стекают в одеяло.
Гульно вызревают на дрожжах -
мысли о немыслимых ночлегах.
Никуда не хочется бежать
из нутра соломенных ковчегов.
Тянут можжевеловые сны,
прячется кузнечиковый таймер.
Два венка в хрусталиках росы
в рукаве криницы выплывают
обручально-сомкнуто, что встарь.
Птичий хор за иглицей кемарит,
но не спят в медовистых местах
чародеи славной пивоварни.
Разрывает Пшадский водопад
женский смех на капельки истомы.
Крутится верёвочкой тропа
к розовой черешне у понтона.
Пьяно зацеловываю, как
в странном чувстве временного лимба
—
руки липнут к смоляным бокам...
к дикому мычанью губы липнут...

Если обращать внимание на вещи, начинаешь замечать их.
/"Дикие дни" Вонг Кар Вай/

Y

В скрещенное — тёплое и близкое —
капал свет гостиничного бра.
Ты читал мне вслух стихи Багрицкого,
тихо, с выражением добра.
Колыхались капельки хрустальные
над живой картиной слитых тел.
Утром дворик щебетал отчаянно,
медью панировочной хрустел.
Наряжалась в лифчики и трусики
сказочная горная страна.
Хору, подбирающему бусинки
с аппетитов шведского стола —
женщина в мелованном переднике
подпевала беспомадным ртом.
Розово сочился из прицветника
солнца уязвимого бутон.
Временем раскидывались с жиру как,
а теперь возьми его роди.
День смеялся, словно мальчик-Жихарка
осень на лопату посадил.
И любовь почти по-лисьи щурилась,
поминая годы марсельез.
Я тебя впитала до бесчувствия,
до святой любви к самой себе.

по мотивам фильма Вонга Кар Вая

А для меня?.. Возможность вспомнить,
наверное, ту массу встреч...
и лиц... и тел... и слов нескромных,
и скромных слов... И всё сберечь.
/Белый Ящик/

Ты смотришь через мутное стекло
пространство разрезающего поезда
на кубики раскиданных лачуг,
на дым озёрных линз и рты канав.
У прошлых лет особенный закон
напоминать о тех, с кем прожил порознь,
стыдить за дурость, блажь былых причуд,
итожить голоса бесспорных правд.
Единственно – любви твоей часы,
отпущенные сверх-аэроторией,
что ни скажи - не жалко ни на дюйм,
ни на одно прожитое тепло.
Ответь мне, сколько в ясени весны
нашёптано за жизнь твоих историй?
Однажды птицы нежные найдут
замазанное тайное дупло.
И вырвутся на волю блики снов
о женщине с фигурой хрупко-ампельной,
закружит перламутровый винил
иглой, шипящей над его витком.
Ты не заметишь десять, тридцать, сто
мелькнувших станций за одно дыхание,
когда по-настоящему любил,
но видел луч сквозь мутное стекло.

по мотивам фильма Вонга Кар Вая

Самые громадные катастрофы в мире случаются на диванах,
в маленьких кухнях и в женском сердце.
/Laura Li/

Сперва любовь воспринимая столь насмешливо,
считая её сущим наказанием,
игрой в войну –
когда-нибудь марионетки взглянут в зеркало
от ужаса округлыми глазами…
И всё поймут.
/Белый Ящик/

В любви подмена невозможна.
Когда захочешь испытать
всё то, что чувствовал однажды -
не думай, что пион цветёт
в чужом саду того же цвета.
Он не одалживает запах.
И бархат ветреной пыльцы
сжимает в конусе упругом.
Но вспыхнет, радугой пронзённый,
когда распустится взлохмачен -
подобно женской голове.
По десять долларов теряя,
по лепестку за каждый вечер...
Вернёшься -
плата будет той же.

III МПК, 6-е состязание,
"Что это было?", на фрагмент из м/ф "Король Лев", конкурсное

07.04. 2017

Расставание - признак ломотной боли,
монотонный, коробящий слух, мотив.
Для него запрягают послушный боинг,
раздвигают отёкшие своды тьмы.
Лунной точкой в пространство нависшей гари
пережжённого сора, истлевших дров
приплывает ленивый янтарный шарик,
замирает протяжный гортанный зов.
От снотворных сильнее симптомы сдвига,
от шаманской воды не уймётся тик
в беспросветной апатии; бредом диким -
к полусонному телу ползёт сатир.
Накрывает. Текут слезограммы в небо.
Но к заре - я - мадонна в оправе сил,
что растут, наливаются, мощью крепнут,
хоть вставай и весь мир на себе неси:
глохнут спазмы, срастаются живо раны,
штрихпунктирных царапин бледнеет хна.
Птичка счастья прирученная - бумерангом
возвращается в синь моего окна.
Я тянусь из пустой скорлупы кровати
на живительный, льющий в лицо прибой.
Это самое верное из доказательств -
безошибочно пахнуть одним тобой.
Ощущая звон колокола, бой гонга -
все оттенки чувства спаять в режим:
отдаю, если нужен, но недолго,
и верни мне, небо, его - живым,
в невредимой плоти с горячей кровью.
Усмиряю гордыню, молюсь кресту:
"Бог, спаси, если час твой не будет ровен"
Застываю
и слышу ответный стук,
и звонок,
и тысячи тысяч люмен,
ослепляя, кольцом жарких рук сожмут:
- Я почти что умер, но тот, кто любит,
тот имеет право менять маршрут.

Слышу, слышу... ©

Шахматовой Людмиле

Ты - шустрая белка из орешника Гидигича,
прыткая кумжа из густой синевы Днестра,
впервые хочется быть не охотницей, а добычей,
обпиться молдавской водкой,
рыжегривая сестра.

Ты - вправе жарить думиникэ, как мититей телячий,
путаться в чёртовых дебрях, древнее Вадул-луй-Водэ,
не бойся холода, бойся перестать быть горячей,
златопёрая дикая крачка,
ползущая по воде.

Ты - тонко свистящая судьбе в такт а ля перголицци,
переворачивающая с ног на голову сонный мир.
Ничего не бойся. Даже смерти порой суждено подавиться
не нами - чокнутыми и непохожими
на её любимое оригами.

Duminică, думиникэ (рум.) - воскресенье

Теперь пошли минуты вспять: от нежности - до нежности.
И поворот, и взгляд, и стать, и кожа белоснежная,
И в зеркалах не ты - она - красивая, без возраста!
В мужской рубашке у окна расчёсывает волосы.

Мари Гардэ
*******

Мужская рубашка на теле женщины - это флаг на завоёванной крепости©
*******

Ни в Третьяковке, ни в Прадо, ни в Лувре,
ни в других дворцах-галереях смертного мира
нет картин, где одеваю его в поцелуи,
в болкатой рубашке, хранящей мужские фибры.
В гагатовой тканевой корке трепещут долины,
заливы и пики дрожат отвоёванных плато,
нежнее бубенчиков речь шепотливого ливня
и поле тюльпановых снов в колыбели примятой.
В губах его - сила, язык его - истинный разум,
и скипетр правит бунтарской державой, как ладан
смиряет чертят. Он - хранитель прозрачных алмазов.
Я помню. А чтобы любить - это больше, чем надо.
Ценнее - Пикассо,
дороже де Кунинга с Климтом -
бессмертная живопись на протяжении клика.

чёрное, белое

Скажу тебе...
когда в дремотный час
сжимается пространство между действий,
динь-донит неваляшковое детство,
и в бардачке отцова "Москвича" -
газеты, спички, пачки сигарет
помятые, испачканные маслом -
очки, ключи, фонарик, щётка, паста,
безрукий пупс и водный пистолет.
В такой карете летом - на залив,
кишащий рыбой, раками, безлюдный.
Пока отец закидывает уды,
я строю терема и корабли,
в чешуйках радуг белобрысый день.
...Улов по-царски - распирает ванну,
"куда девать добро" - хлопочет мама,
котяра водит носом по воде
...Прошло сто лет. Не... три десятка лет.
Вслух - каждый миг до точки расшифрован,
до вспышки в голове, набата крови.
Залив давно зарос и обмелел.
Где фыркали раздутые коровы,
гоняли кони в яблоках - дымы
и ветер вялый. Там, где были мы,
пустые гнёзда, брошенные норы,
безрачье.
Лесорубы сбрили рай.
Чернющи провода, столбы и трасса.
Исчезло время, действие, пространство,
и неваляшка спит в других мирах.
Динь-донит милафон, гудит клаксон,
дегтярная вода уносит тело,
саму себя увидеть бы хотела,
да исчезает всё.

Лети,
лети, журавль мой,
вперёд!
В страну цветов и деревянных туфель.
А осенью созреет пряный трюфель
в паху холмов дубовых - Роэрот,
откуда приплывают облака
слоисты, блё-д-амуровой пастели.
Где в манну ароматных тальятте́ле
чертовски смачно пальчики макать.
Изрыли буки, да найти слабо́
псам-свиньям, дрессированным похвально -
у чьих дверей торчат мои сабо́
и для кого колдую с тартуфа́йо.
Лети -
сквозь чернь ворон,
сквозь белый дым,
сквозь - высших вод
кристальные иголки.
Нет ничего прекраснее, чем - ты
и девочка в подаренной ермолке.

—Счастливчики..., -
подмигивал таксист,
с улыбкой выбираясь из Ниссана:
—Не всех благославляет Божий Сын
увидеть Арарат, а самых-самых.

***

Прости её, слепа-глуха-нема;
молчание - единственно из истин
смиряет диких хаусов ума
от совершений нежного убийства.
Петляет бессистемно плавный пух
разодранных вибраций голубиных.
Касаясь сферы, испускает дух
телесно-позывная пантомима.
Горят зеленоглазые буйки —
нарушив грань, никто не выплыл здравым,
а ты холёной лёгкостью руки
берёшь за шкирку в дюйме от отравы.
Распахивая облако экрю,
свободно, как ходжа, срываешь пряность
и льёшь полупрозрачную икру
в рычащую звериную упрямость.
Ей - тихо мякнуть, выгнуться,
в умат
тянуть во сне ментоловую ленту
и видеть бестуманный Арарат
—
ты знаешь это, просто знаешь это.

Смотрю в окно: домов унылый ряд...
/Василий Тюренков/

Смотрю в окно. А что в него смотреть?
Коттедж, гараж, коттедж, гараж, заборы,
на службу в шесть ноль ноль святой отец
торопится из домика в конце,
где в частых окнах тянется на свет
рассада огурцово-помидорно.

Восход - чуть терракотовый и свеж
на сочных черепицах в тон помадам.
Пушистые шары мелькают меж
расплывчатых границ "гараж-коттедж",
и брешут псы в невидимую брешь -
коты спешат с ночного променада.

Везёт котам - налопаются всласть,
завалятся балдеть в хозяйских койках,
а тем - работать нужно, чтоб не красть.
Смотрю в окно: весна и свинопас.
-Целуй его, принцесса, - три, два, раз!
чтоб молоко стекало с веток горьких.

Alexander Tarasov – Touch

Как сладко я запуталась в тебе...
Травинки пальцев бесхребетно ломки.
По вспыхнувшей натянутой кайме
тайком вода сочится в перепонки,
молочной тьмы туманна марь, и тушь -
тоскою рдеет в позвонковой стеге.
Невольно тесно птицам слабых душ
в покровах человеческих стратегий.
Рисуешь молча на холсте спины,
сдувая гиацинты, спессартины...
Я вижу, как взлетают вдоль стены
безмолвные мечты с твоей картины.

"Среди твоих монастырей,
прекрасная страна,
мы были счастливы -
еврей и полтакая же она."
Адам


Сплетаются ресницы, сонно мне...
Почавкивает пухлый термочайник
на столике. Крахмальных простыней
впитался запах в тихое ворчанье.
Где в душевой колотится вода,
я чувствую, как глянцевые стены
слезятся и блаженствует Адам,
смывая ночь с разбуженного тела.
Распарен, с мокрым ворохом кудрей,
румян, свежее местных матнакашей -
разляжется, как барин на одре,
повелевая - пусть язык попляшет.
Вмиг стянет с Евы скомканный виссон,
бомбон отбросит на пол - в пекло это!
И чёртовым качнётся колесом -
гостиница, столица и планета.

..я не слышу слов, я не вижу взгляд,
я лежу, как кукла в стекле витрин,
но врывается солнечный водопад
и беснуется мой механизм внутри
...
Стало быть вот это юдоль и есть -
выжигать фарфор и глазури мёд,
разрывать вуали девичьей спесь
И ни туфелькам с платьицам зная счёт -
покупатель скуп, потребитель чёрств;
в дефиците - полный добра карман.
Кто тут сыплет нежность, ещё, ещё
и ещё, чтоб дьявол был сыт и пьян,
кто забрал в придачу муляж вины,
разбудил и в грёзы унёс мой дух?
Дух, который не пробовал оживить
ни один волшебник в моём роду.
Как трещит вокалом густой перрон,
как хлебают черти астральный суп,
ты открыл с восторгом картонный гроб,
уронив тягучую сон-слезу.
Я смотрела внутрь земных гравюр,
тени слайдов плыли сквозь дым-нейлон,
я - не кукла и многое не говорю,
а тебе всё вытряхнула про него.
Этот запах свободы приносит пыль,
брезжит блудными лицами, бранью рук
Жизнь вернёт меня мастеру, что слепил,
даже если он был непристойно груб.
Это искры солнца летят в окно,
брызги стёкол режут изгибы штор
...
Ты меня возвращаешь всегда легко,
потому что я без тебя - ничто.

Апрель дождит почти вторые сутки
/monterrey/

Апрель дождит?
...
У нас вторые сутки -
помпоны белоснежные летят,
"цию-цию" скрипит надутой грудкой
московка - кварцеглазое дитя,
перебираясь с ёлки на сосёнку,
отряхивая утреннюю стынь.
Рассвет живым молочным поросёнком
слюняво чмокнул гжелевую синь.
Чарующие лень и поволока
связали предвоскресный циферблат.
Хрустальные ресницы сонных окон
китайской ветромузыкой звенят.
По краешку стекла сочится свежий -
весенний запах, пленный между рам,
и кланяется ирис бело-бежев
апостолам и пасмурным дворам.
Говеет небо, блин прозрачно-пресный
плотнеет на божественной плите.
Зима спешит, как старая невеста,
в горящий тур с поклонником-рантье.
...
Апрель сопит, сжимая пухлой ручкой
бубенчики подснежников, во сне,
ему щекочет пятки яркий лучик,
а он играет в прятушки и в снег.

Предначертано зримо, предсказано
всё - адептами энд оккультистами;
люди быстро становятся грязными,
даже если рождаются чистыми.
Честь двуногих распахнута нечисти,
а клыки и зеницы - звериные;
у животных - глаза человеческие,
стыд естественный в брачных периодах;
ну не Богу же всё это выгодно?
Как расходится ядерно медленно
безупречная влага над рыбами,
беззазорное небо над безднами,
резонируют птицы сиренами.
Разрываются девственно смертницы,
дни и ночи меняются сменами,
полусолнца идут в полумесяцы.
И цыплята славян передушены
нефтяными загробными лисами.
Мало зрителей слышало - скучно же,
часть спектакля кипит за кулисами.
А услышавший давится песнями
и по лбу дурака-себя хлопает,
сердце чёрствое с признаком плесени
сожалеет о траченном порохе.
Всё - пустое, кривое, нелепица;
мир, разлитый в бокалы разбитые.
Эта матрица выстоит пепельницей,
всклинь забитая пеплом пиитовым
и плевками невыбритых Иродов
...
наши дети - пока ещё сытые,
наши дети - пока ещё играми
называют планеты с орбитами,
называют любимыми - блогеров,
верят в чёткий окей да малину, к ним
маг идёт виртуальной дорогой и
в сумке - книга Абрамелина
...
предначертано зримо, предсказано.

Деффчонкам моим

Раз гул, два гул, три гул...

"Погребок". "Reserved". Вечер пятницы.
Душевно улыбаются, друг-другу точно нравятся -
я, Сафина, Лопатова, Зарецкая, и Лянка.
Вокруг таксидермия ненавязчива:
глухари, медведи, лисы, рябчики -
чучела, пропахшие аракой и солянкой.
Шустрая официантка Верочка:
спереди - профура, сзади - девочка,
сдержанная, вежливая, скучно-предсказуемая,
но-с-с-с выгодным достоинством в наличии -
знает все голодные пристрастия, привычки,
и привита психозом от безумия
/волшебно неизменна - посетителефилия/
Под соусом брусничным оленина -
прекрасно дополняет болтовню о "ни о чём".
Зарецкая всегда пьянеет первой,
чем действует Лопатовой на нервы,
когда сорокоградусное время в лафитники течёт,
бессильно ощущаю. Год здесь вырос.
Все помнят, что у Лянки - лентивирус,
как Сафина скандально развелась,
но хит хитов в глагольном топ-параде -
кто быстро с замом новеньким поладит
из тех, кто положил на зама глаз.
Акустика меняется привычно,
становится легко, антилогично -
чуть стыдно, что я счастлива. Одет
величественно-царственно октябрь.
Скребусь в дисплей молочными ногтями,
мурлычу: - Юша, Юшенька, ты где...
Ночь стриптизёркой ползает по сцене,
мышление становится обсценным,
растит жирок владелец "Погребка",
парит туман весёлости, бесстыдства,
на посошок дождит Феста Ла Виста,
ах, нежная привязанность крепка!
На выходе молчит консьержка-осень,
таксует мальчик, преданный, как пёсик.
Интеллигентных па - апофеоз:
жечь "Ой, цветёт калина" на проспекте,
чтоб сшиб в труху ладоши-листья ветер,
и запершило ухо-горло-нос.

октябрь 2016

III МПК, 3-е состязание,
"Дремлет притихший северный город", конкурсное

01. 03. 2017г.

Когда мои слова, достигнув тупика,
ударившись в него, рассыпятся на буквы,
я полечу туда, где тянется река
из вересков, душиц и тёплых незабудок.

И будут в ней играть двуногие мальки,
беззубо окатив хихиканьем овраги.
В изнанках лисьих нор запляшут огоньки,
как чёртики в печи у бабушки в бараке.

Где вечная весна за травной чередой
без тиканья секунд, порвутся почки ивы,
задует ветерок запёкшуюся боль —
я стану навсегда свободной и счастливой.

Бездумно рисовать серебряным прутом
по шёлковой воде курчавыми мазками,
и жалостно смотреть на рваный выдох ртом
тяжёлых лунных рыб, разбившихся о камни.

Пытаться сожалеть, вытягивать из дрём
и тщетным видеть всё, что было важно где-то.
Ни цели не иметь, ни жить календарём,
ни повода искать - вернуться на планету.

Жевать смолистый мёд, есть ягоды в росе,
укладывать стрекоз в кувшинковые люли...
И город забывать — насквозь и насовсем —
в расплёсканных цветах,
под сонным звёздным ульем

Лидии

И завтра - ты родишься...
а сейчас,
заказывая панду в толстом Квелле,
так хочется болтаться мне в сон.час,
чтоб пережить рутинную неделю.
Я делаю из капельных систем -
и чёртиков, и рыб кудрявохвостых -
всё потому, что я была из тех,
кому жилось несладко и непросто.
И подхожу я к зеркалу, и мне -
там кажется, что губы слишком алы,
что я сама - форелиха на дне
кирпично-огневого одеяла.
Всё это потому, что он - болтлив:
ему - язык и рот тесны упрямо,
его слова - ложатся слоем тли
на первые ростки зелёной мамы.
Но голос в снах, как шлейф от хрусталя -
пред/почковый, пред/дочковый, пред/мартный -
я слушала, как слушает Земля
про снежность, не осевшую на карту.
Какао долго в трубочку тяну,
не зная, что от трепета сопрею -
в ресницах её космоса уснув,
упав на дно двух синих акварелей.
Корабликов и карликов не в счёт,
кентавров и китов несёт по нетто
сейчас,
меня же завтра разорвёт
на
сильную и малую - планеты.

И, очнувшись, наши души грешные
снова обрастают шелухой.
/Саша Старших/

Бывало в детстве - брошу велик
вблизи сухого пня в лесу,
воткну соломку в муравейник,
а после кончик обсосу;
во рту взрываются кислинки
аж до оскомины в десне,
и муравьи, как по тропинке,
текут цепочкой по тесьме.
Смахну их бережно: и с джинсов,
и с тонкой маечки в траву.
Мне так охота закружиться,
что мох становится упруг,
а день яичком голубиным
пятнисто катится в овраг;
я вижу - ёжик цвета глины
водичку лижет с лопуха,
где над лещиной кружат мошки.
Темнеет, мне пора домой...
Хлебает вечер красной ложкой
кисель из кущи родовой.
Пусть мне всё кажется, но где-то
на оренбургской стороне -
такой же шкет, таким же летом,
таким же детством заболел.
Нас одинаково задели
одни и те же облака...
Всё - шелуха на самом деле
внутри заоблачных лекал.

III МПК, 4-ое состязание,
Любовная лирика, внеконкурсное


Слишком медленно тянется время, соня,
белошвейки-метели ушли в загул,
переливы тающей снежной соли
в ореолах дна городских лагун.
Голубой водой истекает небо,
не размазав чёрных колец сурьмы,
через три недели с букетом вербы
кто-то робко встанет у стен тюрьмы.
Вдоль статичных метров электролиний
скарабеев плотный железный ряд.
К божествам ксенона китайских лилий
в полумраке тянет невольно взгляд.
Нарастает кашель в утробе лифта,
и хрустальный шёпот уносит вниз,
на перилах лоджии дрогнул снифтер:
-Здравствуй, Вакхос, Бахус и Дионис.
И танцуя в шкуре ажурной лисьей,
проливая бренди с этаж-не-бель,
стану тёпло-весенне-влюблённо-чистой,
как когда-то невинной пришла к тебе.
Распуская петли, обвязки, банты,
расплавляя кованый крест нутра,
я вошла в твою голову нужной картой,
а в свою запустила гулять ветра.
Слишком быстро меняется время, соня,
накопилось янтарной смолы вверху.
На восточном окне этажа седьмого
расцветает пряный, густой тархун.
По утру сверкает язык из ножен,
задевая души пустых менад
...
Спи, безумный, ты мне ничего не должен.
Ни в каких мирах.

Посвящается Кольке с улицы Заречной


Была зима. Зима была холодной.
/Николай Агальцов "Женская баня"/
.
.
.
.

Не писал он глупых комментариев,
не хвалил излишне, не горел
потоптать хрустальные проталины
на осклизлой луковой горе.

Мне же было так тепло на пологе
в женской бане, выстроенной им,
Докопались высшие геологи
до месторождения руин.

Может быть такая его миссия -
в райском пансионе драть носки
и кормить морскую свинку бисером,
бормоча от боли и тоски.

Стать цветным космическим растением,
падать мемуарною пыльцой...
"Триста девяносто дней без тени мы,
без твоей танцуем, Агальцов!"

И почём же пиво нынче, Господи,
на просторах завидных, скажи?
Там пришёл мой друг в небесный госпиталь
нарушать твой праведный режим.

Пусть он спит, хмельного не буди его,
рассыпая облачный базальт...
Даже сквозь весенний дождь индиговый
не могу смотреть ему в глаза.

Сухих Алексею Васильевичу,
доктору технических наук

В редком просветлении прощая
манию величия и дурь,
я беру конфет любимых к чаю
и на час гостить к тебе иду.

Как всегда - разбросаны бумаги,
непроветрен пыльный кабинет;
у кота, голодного бедняги -
ни воды, ни корма в чашках нет.

В стеллажах пора сажать картофель,
зимний сад штурмуют клещ и тля,
обрамляет твой счастливый профиль
каплевидным золотом петля.

Ты идёшь выгуливать Каштанку,
стряхивая крошки с ветхих брюк,
и не представляешь, как мне жалко
ядерную физику твою.

В сером полотне февральской ночи,
в тара-барах без вести пропав,
хочется поставить жирный прочерк
в мысленной позиции - "права",

но в который раз сбивают с толку,
отторгают внутренний магнит:
глаз - меголоманные иголки,
мёртвой кардиоиды - гранит.

Что совой об пень, что пнём об сосны.
Скольких для растопки ты убил?
Чтоб согреть ответы на вопросы,
выбывшие дымом из трубы.

Падали красотки штабелями
в ноги обладателю наград...
А теперь - хромой и шепелявишь,
золотые ядра проиграв.

В редком просветлении прощая
манию величия и дурь,
нарушая долгое молчанье,
поперечить физике иду.

Давным-давно пора угомониться,
пополнить биографией архив,
похоронить монаха с дьяволицей
в колодезях сухих...
LL

Что ты грустишь о ней, выкарабкиваясь из дрём,
навеянных монастырскими башенками и кельями,
слепой, заблудившийся, брошенный поводырём
в тени арчовые, запахи горные, воды купельные?
Разве не ты на цветущей арбузной бахче головой
дрался за рыжекосую дочку старого винодела?
Горькие пальцы её, прижимающие к виску алоэ,
сладкий голос её, пеленающий дикое тело -
выучили глаза твои наизусть, лучше русского,
и мустанг вскакивал на дыбы, бесился месяцы...
Ты - вулкан, извергающий пламя, она - река узкая.

Вам никогда не встретиться.

Угомонись и дальше иди по льду...
Она - застывший глетчер, ты - элгон, который потух.

Всё, что случилось, вмещается в ночь и день
материалом скомканным в тебибайты и мебибайты.
Под тенью домашней смоковницы цвёл Эдем,
в парламенте кухонном шли заседания и дебаты.
Все желтогрудки слетались на пресс-релиз
к тесной кормушке, засыпанной манкой и гречью.
Стряхивал пепел и сны за балконный карниз
Цезарь в семейниках клетчатых, с праздничной речью.
Сочно шипели блины, шпиговался жирнейший кроль,
липла клубничным компотом к губам - Циннила,
а по ночам разжигала и грела плебейскую кровь,
что более собственного дыхания нежила и ценила.
Ей одной было знать, как предательски звёзды врут,
как закаты с рассветами сохнут до капелек яда.
Поднимался по лестнице к дому ревнивый Брут,
разрывали глазами царицу соседки-наяды.
Жена Цезаря - вне подозрений и вне сети,
в тишине распускаются пальцы в клавиатуре.
Гай остался в долгу перед той, что ему седин
добавляла клочками, в стаканы плеская бури.
"Разлюби меня!" - надпись украсила длинный нож,
а на теле её из одежды - браслеты и масло.
Проникая, железный язык обессиливал ложь.
И смеялся пьянеющий Брут, в эйфории смеялся...

Васяяя, ты - гений вдохновения!
Спасибо)

День, угасая, выбился из сил…
/Тюренков/

Ночь, озарившись, выбилась из сил...
Краснела в сферах выпуклой росы
под светлым наслаждающимся некто,
распелись оглушительно дрозды.
Хотелось встать, но не было нужды,
и замер на часах короткий вектор.
Окружность золотая ввысь плыла,
мелькали в спектре влажного тепла
комарики, напившиеся спирта.
Туман во лбу прощался с кастури,
и всё, что накануне натворил
так далеко от ангельского флирта.

Почувствовав дневной реальный флёр,
ты продолжал ночной бездумный спор,
услышав "шарк" метлы или лопаты...
И сколько ни пытался вновь заснуть,
но дворник расчищал фантазий суть
и пел развязно харей конопатой.
Так начинался каждый божий день,
и ты орал на форточку: "Тюлень!!!!!,
когда же ты заткнёшься, мама мия."
А тот ещё посвистывал, как рак,
в который раз поняв, что он - дурак,
ты дёргал жалюзи, как веки Вия.

Даже если олень бежит быстрее чем солнце, я настигну его!
Арга-@

Другу А)

Иду я медленно, спешу ли,
куда-то еду ли, лечу,
но мне не терпится - Сашуле
прижаться мысленно к плечу.

Так получилось - пазлы детства
сошлись в проекции точней,
чем симметричны по соседству
замочный паз и семь ключей.

Каким сегодня отворю я
надёжный код его души?
Я без конца ключи ворую,
а он - брыкаться не спешит.

Ведь знаю, что за дверью этой:
цветные стены, тёплый пол
и потолок, как небо летом,
и лбами стукнутые по...

воротам... новеньким воротам,
дубовым сзади и с лица.
Ох, до чего же им охота,
чтоб снёс баран их и овца.

III МПК, "Светящийся объект", внеконкурсное


По мотивам "Марсианских хроник" Рея Бредбери

По седьмому гонгу потухло бра,
расползлись портьеры, качая рельс.
Из кроваток встали сестра и брат,
в полудрёме мямля: "Приветик, Бэс..."
В доме чисто. Завтрак готов к восьми.
Тосты с тмином рыжи, шипит бекон.
В полимере окон зима росит
мимикрией радужных звёзд-икон.
Тянет ветер к дому скелеты птиц,
выметает гнёзда из рёбер крыш.
По-собачьи кофе бежит с детьми
до порога дома. "Пока, малыш,
и не плачь, малышка, до новых встреч!", -
вслух мигает ртом перед дверью Бэс.
А у миссис - слишком несвязна речь,
Бэс поможет миссис удобно сесть.
На шарнирной шее звенит прибор,
распускает волны железный зоб.
Робот вводит плавно холин и бром,
рассвистелся датчик: парит азот.
"Время встречи с Богом", - сияет Бэс,
раздвигая нишу внутри стены,
перед тленом в кресле открылся крест,
на котором жив человечий сын.
Отощавшей чайкой пальнёт в порог
иллюзорный мир, забывая год.
Он впустил бы птицу, но ей "пароль"-
неизвестен, антиязычен - код.
И за час от ярости робот встал,
репетир сигналил в последний раз,
Бэс проткнул железным копьём Христа,
разрывая в клочья стенной атлас:
"Вы молчите, миссис, но чья же дрожь,
сотрясает плачем в камине свет?
Будет ласковый дождь...
Будет ласковый дождь
...
Не заметив, что нас уже нет"

Однажды, один мой знакомый поэт-бард Вик Крой предложил мне написать для него
простенькую песенку о любви. "Нет проблем!", - ответила я и через несколько минут текст был готов. И Вик сочинил музыку, тоже
оперативно. Я подумала тогда, как же это всё по-дурацки получилось...
И забыла совсем об этом на три года.
Вот. Вспомнила)


Вик Крой /viktorash/ США 1914 г. съёмка веб-камерой

Наш рассвет разметался пожаром за старыми окнами.
Синей тучи большой дирижабль застыл над Нью-Йорком.
И прощаться пора, но уткнусь в твои мягкие локоны.
Здесь театр любви: кто-то в ложе, а я - на галёрке.

А я - целую твои пальчики с лепестками из перламутра.
А ты наивно озадачена, что надеть под дождливое утро.
И тело прячется под ласками, и смущается милая фея.
Знала бы ты, какие сладкие твои губы - нежней орхидеи.

Беспощаден немой циферблат в свете бренного времени.
Ты исчезнешь и снова с ума я сойду в одиночестве.
Сколько вспышек внутри - от твоих поворотов коленями,
сколько музыки в сердце - от голоса, Ваше Высочество.

Перед дверью входной обожжёшь поцелуями прошлого,
и зацокают вниз каблучки по изогнутой лестнице,
как всегда оставляя меня с непосильною ношею -
пережить эти сны, где любовь твоя светлая грезится.