« … И хотя во все светлое верил -
Например, в наш советский народ, -
Но не поставят мне памятник в сквере
Где-нибудь у Петровских ворот.
Но я не жалею!»
В.В.

.
.
.

Дождинки у него - на переносице,
на лбу, на вширь раскинутых руках,
а сам он, будто в небо к Богу просится,
но Бог его не жалует никак
и чешет лоб...
Найдётся ли хоть парочка
беспоминальных - дней, часов, минут,
чтоб свечка догорела до огарочка
за глотку, что хрипела на ветру?
За пальцы, что цепляясь к струнам воющим,
могли заставить боль сменить на смех,
а смех на грех. И это было стояще.
И сам грехов он стоил многих тех.
Слова - его валюта, смыслы, правила,
незримый сногсшибающий удар.
Слова - его рабы, толпою правили,
рождённые от зла и от добра.
Не потому ли в кущи райских яблочек
мотался на Пегасе - Робин Гусь,
гружённый до краёв удачей марочной.
Распятый, голый, словно Иисус,
он помнил невесомость потусветную
и воскресал от сбивчивых молитв.
На заповеди ленточно-кассетные
ложился крик не бархатнее бритв.
"Поговорить, напиться вместе водочки,
да настругать за водочкой стишат.",
подмигиваю шуточно Володечке
...
и по Страстному медленно пошла.

Тишина в Петровском переулке.
Редкие прохожие и кошки
вечером блаженствуют прогулкой,
до больших премьер в Театре Корша.
Прячется в альковные ширинки
свет огней. Налево и направо
ни одной декабрьской снежинки
на мощёной глади тротуара,
ни слезинки льдистой за наличник
по пути с небес не задержалось.
Смотрит на приятную москвичку
дом кирпичный в псевдорусском жанре
и тепло неонами ласкает,
мол, дождись Ивáнова иного.
Мне же, зачарованной мазками
мастера, что женщиной взволнован,
тающей от гавлинских пейзажей,
быть с тобой? На сердце сладко-грустно.
Знаю - маслянисто-вязкой бражке
предпочту фурор латунных люстр,
а китайской нервной зажигалке -
солнцежар от мраморных каминов.
Над театром - сливочные шкварки
с тонкой кожурой от мандарина,
и немая музыка из окон,
словно предрождественская лепта.
Тишина с глазами-поволокой
бродит по Петровке с арбалетом...

14.12. 2017
Москва

Девочка, фарфоровая ласточка,
радостно порхающая вверх,
розовеют ангельские пяточки
там, где в травы сыпется твой смех.
Косы пахнут мятными пирожными,
без конца приманивая пчёл.
Домики за ёлками дорожными
нечет перепутали и чёт,
потому что завитками кружится
девочка на клумбах расписных.
И кутёнок рыжий пьёт из лужицы,
уморённый воздухом весны,
мило водит носиком за дымкою,
вьющейся из царства вкусных блюд.
"Ну, к столу, сокровища любимые!"
Наперегонки ко мне бегут,
лижет руки рыжий, мордой тычется,
в поцелуях дочкина щека.
Это просто счастье - быть владычицей
нежного ребёнка. И щенка.

Я жду любовь. Морозно. Вечереет.
Окно, прости, я твой извечный страж,
Гляжу на доморощенный пейзаж
И медленно от этого старею.
Висит бельё, как белый флаг на рее,
Унылая семья подсохших туй
Протягивает лапы в темноту.
Моргает светофор усталым глазом.
Кому шепчу своих желаний фразы,
Нарушив этой ночи немоту?
Я жду любовь. Как верный рыцарь жду.
Я с ней еще не виделся ни разу…

Лёша Шторм
.
.
.

Ищу тебя...
День прожит вхолостую.
Прости, изломан мой ориентир.
Как в разносортных зданиях найти
окно, впотьмах смотрящее на туи?
А туи все, как тайские сестрички,
одна к одной. И мокрое бельё
кругом. Вот, вроде, ты но, ё-моё...
Другой чудак стихи бормочет в раме.
Он час/ть/ любви получит по программе
того, кто свыше суженых даёт.
Он пил ядрёный вар из слов её,
но соль любви не пробовал ни грамма.

Кто хвосты коровам, а я хобот
нежному слону слегка кручу.
Что такого? Это моё хобби.
Я вожу к звериному врачу
милое, огромнейшее чудо,
а оно пищит, завидев шприц.
Пони ржут, слюнявят дверь верблюды
и трясётся смехом скромный шпиц.
Корчат рожи хрупкие мартышки,
волк впервые взвыл не на луну.
А серьёзный врач, сложив мед.книжку,
что-то пишет в карточку слону.
Мы идём домой и по дороге
я читаю крупный эпикриз -
не мочите в снежных лужах ноги
и ласкайте хобот сверху вниз!
Слон теперь гуляет в стильных уггах,
сшитых в ателье за много руб.
Хобот его вертится по кругу
с помощью моих, конечно, рук.
Вроде бы дружок мой на поправку
на харчах подслащенных пошёл.
Хоз.товар в его посудной лавке
разбирают очень хо-ро-шо!

...........Лишь мальчик остался навеки.

В этом сказочном мире, крылатом, высоком,
Он один охраняет для птиц побережье,
И читает стихи, сочиненные Блоком,
И о доме своем вспоминает все реже.
/Юрий Борисов/

Сказка-быль

Юная погонщица быков,
ласковая девочка-сиротка.
Сосны до небесных потолков
обнимали хвоей сон короткий
Волки обходили стороной,
не пугая кур её и уток.
Волосы у девочки - руно
шёлково-кофейных незабудок.
Превращалась марь и лебеда
в снадобье от рук её сердечных.
Затихали штормы в головах
у безумных пьяниц на крылечках.
К вечеру алело молоко
в небе за овражником пустынным,
подгоняла девочка быков,
гладя рёбра тонкой хворостиной.
И когда мычала сладко ночь,
полнозвёздным выменем свисая,
девочка набрасывала пончо
на волчат с голодными носами -
в розовые пасти Млечный тан
вытекал из Небурёнки вязко.
И дудук чабан держал у рта,
чтоб спалось теплее Шелковласке.

Александру Старших

Рано хочет спать твоя медведица -
без конца позёвывает, стонет.
Дни проходят (верится-не верится)
ёлочками линии ладони.
Солнце позолоченными иглами
меряет стежки по кромке чащи.
Брезжит над прочитанными книгами
нежный запах осени кормящей.
Вдоль изгибов ковшика заветного
редких звёзд молозивная охра.
И болит в душе твоей обветренной,
в тишину не вырвавшийся, охрип.
Молишься, как птица безъязыкая,
(до зимы - подать медвежьей лапой)
Кровь на жрище, жизнь положишь зыбкую,
лишь она - жила бы да была бы.
Погоди, не рой листву рассеянно,
не вали обхваты вековые...
Сколько свечек было о спасении?
Столько ты малины накалымил.

Три дудукиста

У юноши Дживана всегда под носом
дудка из многолетнего абрикоса.
Ни зурна не была дорога ему так, ни шви,
как звуки дудука, что прямо из сердца шли.
Оно и поёт. Хоть дома - гостям, хоть в поле -
царапает души до крови циранополем.
Но с болью до стона зовут, умоляя Дживана:
"Играй, друг, играй нам ещё, не вставая с дивана!".
И сердце от радости рвётся:
"Люблю вас, ребята!",
в стотысячный раз умирает в песках гладиатор.
И плачет хрустально, услышав дудение, Ваче.
Ореховым маслом у Ваче пропах каждый пальчик,
и партию "дам" исполнял он дыханием ровным.
Я слушала чудо на бронзе коленей Левона,
а спину Дживан защищал мне от горного ветра,
и млела душа в язычковых словах инструментов.

Я вижу реку и схожу с ума,
и всё вокруг плывёт куда-то в бездну.
Я, как дурак, пудового сома
тащу с трудом, выкрикивая песню,
глотая ветер лёгкими.
Пластом,
в итоге, перебарываю весом.
И плюхается рыбина в песок,
под чайкой с неподдельным интересом.
Из рюкзака вытряхиваю лук,
картошку чищу, всё идёт по плану.
А между туч болтается каблук
луны, летящей к берегу направо.
Ох, дразнит обоняние - уха!
Будильник бомбардирует, как пушка
и я встаю подальше от греха,
чтоб не вернуться надкусить горбушку.

N (як бджілка)

В жухлой тьме осенней прели,
на предзимнем лепестке
задремав, пчела Коэли
разжужжалась о весне.
Пахла йодом кровохлёбка,
зрел в пурпурных шишках сок.
Под корой скреблась полёвка
от судьбы на волосок -
мяла нити паутины
для домашнего гнезда.
Филин ухнул аппетитно
струйке писка по кустам
и загрёб комочек серый.
Запах смерти - ветер смёл.
Из полей дыхнуло сеном
в полусонное село.
Закрестились ветки тихо,
как монашенки черны.
Прикасаясь к древней пихте
плыли снежные челны.
Звон в цветочной колыбели
мягче воска первых лун.
Осень с запахом апреля -
почему, пчела Имум?

Я помню ту дорогу между гор,
зажатую в тиски тысячелетий,
морозный выдох вод Севанаванк
на крылья белогрудых пухлых птиц,
слепого кузнеца за наждаком
с фигуркой недотёсанного йети,
цветные пятна солнца на руках
и нескольких десятках местных лиц
за столиками в царстве сувениров,
ступеней зов.
На высохшей тропе,
где голоса рывком уносит в небо,
а горы вдалеке лазурно-мятны,
вдруг, ощущаешь край земного мира,
держа обычный камешек в руке
с развалин Арутюн (что был, что не был),
и ветер разговорчиво-невнятный
поглаживает холм по снежным скулам,
швыряет чаек в синее пространство
к доверчивой форели в позолоте,
плывущей прямо в клювы из Севана...
Вниз, в сумки слитки лунные пакуя,
спускаются лениво постояльцы-
туристы.
Вся земля вздымает плотью,
колышет колким, высохшим бурьяном.
И ты, обворожительно кивая,
не отпускаешь, держишь время взглядом.
Ууу, сколько было жизни в этом крае,
пропитанном молитвой и стихией,
где бизнес перевесил даже камни -
дары землетрясений векоядных!
Вот наши тени в глиняных карманах -
безмолвные, слепые и глухие -
сливаются в открытом божьем храме,
и губы жжёт севанаванкский ладан.

Потеснила волшебство и магию,
всклинь гордыней полная, душа.
Что ты натворила с зайкой, Агния?
Как с Корнейским чудом обошлась?

Драгоценный камушек талантища
обронила в тлеющий навоз.
Совести комки глотала те ещё -
до белёсых луковок волос.

Зайка с горя продал душу грешную,
распоролся плюшевый живот.
Ах, как жгли глаза энкэвэдэшников
женщину, которая не лжёт...

Что Бронштейна погубила матрица
чисто сфабрикованной вины,
знает тот, кто, трогая распятие,
сделал кучу ливера в штаны.

Несмотря на пену в речи Агнии,
зная весь бессмысленный итог,
мы пускали с нежностью кораблики
из бумаг, исписанных Барто.

А ты всё шутишь...
дуришь целый мир.
Похоже, я одна не верю в бредни
и всё жалею чёрных, рыжих, белых
поклонниц, одержимых от любви.
Исцеловать всего тебя хочу
нежней, чем утром в спаленке Палацио,
и редкими часами любоваться,
глотая в спешке бутерброды чувств.
Не расставаться, будто навсегда,
спиной к тебе прижавшись плотно-плотно.
"Душа моя, пора, семья, работа.",
а у меня есть - ты и города.
В меридианах путаться, вертеть
папье-маше, затёртое до лоска,
и быть твоей, как тайный частный остров
на вольной широте и долготе.

Антиподы - 157
стекло - пират - гармония

Сыр "Чёрный принц"

Когда-то принц бросал ей розы
в окно, раскрытое в ночи...
Сейчас - пыхтят мусоровозы,
пылит бетон и кирпичи,
и пух летит на подоконник,
и запах гари вместо роз.
Остался в книге чёрный локон
его запутанных волос.
Ещё - среди пиратских дисков,
стекляшек, что дешевле льда,
в шкафу сто лет лежит монисто.
Принц ей дарил его, когда
летели листья вглубь перрона
и поезд фыркал, в рельсы бил.
---------
Сыр гармонировал с вороной -
до лисьих песен о любви.

Антиподы - 157
стекло - пират - гармония

Который год, вынюхивая даль,
на влажном срезе бархатного пирса
он ждал, когда изменится вода,
рисующая пенистые письма.

Зимой от ледяных стеклянных брызг
в тумане - шерсть тяжёлая, сырая.
Он мчался греться за Пиратский мыс,
где дед рыбёшку чистил у сарая.

Тот, щурясь, бровью рыжей поведёт,
прикуривая, цыкнет, но не гонит.
И сам под ноздри двигает ведро,
и даже гладит лоб сухой ладонью:
—Одни мы, дурень, что нам тут делить?
Иди ко мне.
Умолкнет и... заплачет.

И пёс ему – заместо всей родни.
И он для пса - гармония собачья.

Не теперь
Лёша Шторм

Случайный дождь на стебли трав нанизан.
Вьюнок намок, поднял тугую плеть.
Закатный луч крадётся по карнизу,
чтоб вспыхнув на прощанье, догореть.

И мне бы так – привыкнуть и смириться,
принять существование потерь
и ждать любви, вернувшейся сторицей.
Случится, может быть. Но не теперь.

Я в первый раз оставлен. И потерян
в кроссворде стен и внутренних стихий.
Услышав шум шагов, бросаюсь к двери,
держа тобой забытые духи.

Ты пахла ими – волосы и кожа.
Меня воспоминания пьянят,
ты с каждым вздохом ближе и дороже,
и с каждой мыслью дальше от меня.


Янин Александр Эдуардович "Она любила летать по ночам..."

Случайной ссоры соль питает землю,
а перессоры губят мощный слой.
Твой кактус посреди пустыни дремлет,
довольствуясь подсчитанной слезой.

И эта драгоценная дождинка
не выкатилась всё ещё с небес.
Ты выдыхать потери подожди-ка,
с поклонной - будет время, но не здесь.

Уходят дни, как жёны, без оглядки,
бегут мужья без паники от жён.
И все они, пакуя в спешке тряпки,
считают, что их мозг вооружён,

востребован, свободен и бессмертен,
но жизнь диктует правила и ржёт.
И что ростки - безлепетные дети -
для волчьих ног рубиновый флажок.

Не ищут от добра добра, не спорят,
однажды замахнувшись на: "Люблю!"
Но что язык? Ему по горло море
лексически-вменяемых валют.

"Вдвоём с тобой на веки", но ни строчки,
ни слова - о терпении, мол, крест.
И на тебе! Носки, трусы, сорочки -
дороже чувств из надоевших мест.

Летит на юг раскормленная птичка,
небритый кактус морщится в горшке,
и всё, что было близко, важно, лично -
покамест в седативном порошке.

А всё ж – бывает так, что и жалеешь...
Бывает, что внезапно вдруг поймёшь,
что хоть идёшь ты выбранной аллеей,
но не своей аллеей ты идёшь.

Бывает, что листва в сплетенье веток
деревьев, окаймляющих твой путь,
напомнит о решётке прочных клеток,
которых не покинуть, не прогнуть.

Но что с того? Бывает... Поздно плакать,
рвать волосы... Был выбор! Сам дурак,
коль вроде получилось всё, однако,
всё получилось плохо и не так.

/Белый Ящик "Бывает..." (А. Долгушину)/
.
.
.
-------

Прочность карточного домика не зависит от количества козырей ©

Ты в самом деле веришь, что аллея,
отмеченная следом, не твоя?
Возможно, безрассудство вкупе с ленью
вело туда, где дни твои стоят,

беспомощно увязшие в ошибках.
Болото вместо брызжущей реки,
где дразнят сердцевидные кувшинки,
и скачут пустолобные мальки,

и звуки чужеродные не к слуху,
и запахи сбивают с верных троп.
Зачем ты здесь? Примчался, что есть духу,
подсыпать пепла в тень ивовых крон;

на корень, сытый влагой, вылить душу?
Так легче, чем подняться на уступ,
но ты - не весть какой-нибудь долгушин,
в твоей аллее - лилии цветут,

желтее луны, сказочнее ночи,
и два кота, что сам зимой пригрел.
Ты дураком-то может был не очень...
такие карты выпали в игре.

На во́ле
/Лёша Шторм/

Вырвись на волю и главное ухвати.
Важно не то, что важно внутри квартир.
Выйди на улицу, двигайся на закат.
Будто орбиты - адовы кольца МКАД.
Роботы мечутся, харкают и сипят.
Важно сегодня - вырваться из себя.
Выкинь бумагу с диагнозом аутист.

Краешек неба розово-золотист.
Дикое озеро прячется в камыши.
Глядя на воду, просто дыши, дыши.
Тучными утками плавают облака,
Солнце трепещет в цепкой руке садка,
Плещется рыбина в крепкой, тугой сети.
Вырвись на волю - главное ухвати.

-------

Янин Александр Эдуардович "И божество, и вдохновение..."

На воле́

Груз чувствует вол, а не его хозяин (евр. посл.)

Взметнись на вола и ухвати за рога.
Важно себя удержать, если жизнь дорога.
Ткнёшь по бокам ему, выведешь на проспект,
станут дудеть и руками махать - респект!
Будут крестить гастарбайтеры и орать -
бык на гора их загонит и свистнет рак,
спрячутся в трубы коты, завиляют псы.

На светофорах зелёных замрут такси,
птицы по-чучельи в гнёздах с ума сойдут,
в позах немыслимых остолбенеет люд,
мяч остановится в небе с протяжным: "Гооо...ооол."
Невероятных размеров твой дикий вол!
Даже чертей и попов одолеет тик...
Думай теперь, где такого вола найти?

В квартире с панорамой на Останкино,
с бессонницей, ушедшей на восток,
приходится саму себя расталкивать,
чтоб не упасть в бездонный потолок.
Летишь на солнце с чокнутыми птицами
и блажь внутри такая - дьявол рад.
Но вот душа... Ей хочется в провинцию,
увидеть дождь сосновый, шишек град,
гулять вдоль стен с бездонной чревной памятью
столетних брусов, гипсовых лепнин.
Мне там привычней ходится и мается,
пока горчат невызревшие дни.
И снятся поезда и полустанции,
и станции, где больше не сойти.
Здесь - черепаха в изумрудном панцире
мотает ленту Млечного Пути
и крошится луна на плечи блёстками,
распущенные пальцы ближе, но...
Дымятся утром дворики московские
и хочется молиться на окно.

17.07.17

Ожиданье
/Лёша Шторм/

Искать и ждать, просить и догонять…
Из этих зол страшнее - ожиданье.
Приди скорей, обрадуй же меня,
Свою ладонь намокшую подай мне,
Скажи, что ты спешила, как всегда,
Скучала, повторяя: ты мне нужен.
Но грянул дождь. Холодная вода
Вставала на пути, ложилась в лужи.
Поток людей мешал войти в метро,
Тебя на эскалаторе толкали:
Заезжий маг, Кощей, зловредный тролль
И Цербер обозлённо зубы скалил.
А ты плыла в неистовой толпе
Ко мне и не вступала с ними в битву.
Ты знала: я читаю о тебе
Горячие защитные молитвы.

За дверью суматоха и галдёж.
Нещадно дождь колотит нашу крышу.
Но если ты на цыпочках войдёшь,
Я в тот же миг твои шаги услышу.


Янин Александр Эдуардович "Ожидание"

Найти, дождаться, выпросить, догнать...
Из этих слов мне нравится - дождаться.
Люблю в метро кататься наугад,
экзаменуя мозг на темы станций.
К примеру, проезжаю Лужники,
и сразу представляю: церковь, кони,
вдоль луга - бабы, дети, мужики,
и знавшие не знать о стадионе
когда-то триста лет тому назад...
Допустим, если мчусь под Баррикадной,
то представляю - смотрят мне в глаза
сироты, вдовы богадельни ладной;
а тут в лицо, как будто бы песком
не сахарным, кидает кто-то близкий -
мне точно нужно выйти на Тверской,
но я зачем-то выхожу на Римской.
И тащут эскалаторы вдоль стен
кощеев, магов, церберов и троллей.
А кто-то нервно мнёт собой постель
и мечется спросонья: "Где ты, Оля?"

Сегодня ветер тёплый западный
пуховых коз ведёт на юг.
Порхают кухонные запахи,
дымит заваренный бамбук.
Моркови хлопья беспорядочно
смешал с цветком стеклянный шар.
На завитках китайской вазочки
блестят мазки карандаша,
и карамелька солнцем тешится
на блюдце с чашкой Бай Му Дань.
Ни щёк пионовых, ни грешницы -
ты не забудешь никогда.

27.07.17

В этом доме было тихо...
/автор Белый Ящик/

В этом доме было тихо,
пыльно, жутко, пахло краской.
В этот дом вошли бесшумно
два решительных кота.
Первый был по кличке Тихон,
а второго звали Васькой.
Тихон был котяра умный,
ну а Васька – простота.

В этом доме жили тени
тех, кто умер здесь когда-то.
Наверху, под самой крышей,
был художник заточён;
ниже старенький священник,
токарь, вор и ресторатор…
А в подвале жили крысы,
настоящие, причём.

Тихон смел, до крыс охочий,
переловит их в подвале.
Васька влезет на мансарду,
а потом на крышный скат…
Тени спрячутся до ночи,
чтоб коты не увидали.

Тихон сводит жизнь к азарту…
Васька смотрит на закат…
Тени в прошлое хотят.

------------------

/продолжение на мой лад/
19.09.17

Так размеренно и жили
под сурдинку Тихон с Васькой,
но однажды ранним утром
был нарушен весь процесс.
Два риэлтора на джипе
во дворе орали басом,
и газуя прямо в окна,
возле дома встала СЭС.

Из батона вышли люди
белокипенного цвета,
на мансарде и в подвале
фумигатор зашумел.
Тихон выждал за бордюром,
Васька в кадке для цемента,
крысы пьяно танцевали
в ультророзовом кашне.

Этой ночью было тише,
чем когда-то тихо было.
Отравились даже тени,
от следов клубился мел.
Два кота легли на крыше,
а под утро псина выла,
да и так не спали, где им...
Что же делать им к зиме?

Смысла нет: стенать, мяукать,
у котов, подобно людям -
всё написано на лапах
и предсказана судьба!
Всё пришло к началу круга -
Тихон с Васькой также блудят;
где придётся, спят, но с храпом!
"Берег ждёт - течёт вода"*

Понемногу заселились -
парень, певший а капелла;
внук художника, ефрейтор,
дочь покойного шпаны...
Жили Тихон и Василий,
не тряся кошачьи нервы,
выходили в кошки редко,
прилизав себе штаны.

И случилось дальше чудо,
в дом приехал славный житель,
вся одежда его пахла
словно русский ресторан.
С извивающимся чубом.
Будто психоаналитик -
обаял котов с размаху,
в дом занёс, налил айран...

Налакались, охмелели,
обалдели Тихон с Васькой,
и заплакали от счастья,
разве можно верить в то?
И сейчас (на самом деле!)
процветает эта сказка,
и коты мурлычут в чате:
мол, добру не смотрят в рот.*

С тёплой нежностью Y...
.
.
.

Ежевичным вечером летела
бабочка на вяжущий нектар,
августом пропитанного, тела.
И текла небесная река
...
В майке цвета синего кентукского,
с кожаным портфелем для бумаг,
он смотрел, как бабочка искусная
рисовала дымчатый зигзаг.
Сердцу подчинённое создание
в летнем платье тоньше кисеи
облетело царственное здание
и коснулось около семи
вечера по времени московскому
долгожданных плеч его и губ.
Встреча с номинацией на Оскара
в мире, где все встречи на бегу.
Два часа - на шёпоты нахальные,
щекотливых слов тактильный бред,
музыка, вино, далма, хинкальная,
три снежка ванильных на десерт.
Лунное затмение немногие
отмечали в суетной Москве.
Сладко пахли щёки его колкие,
взгляд метал чертовский фейерверк.
И сплетаясь пальцами на лавочке,
плыли в голубые кисели -
он, с портфелем кожаным, и бабочка
в лёгком платье тоньше кисеи.
А когда уснуть ей счастье женское
не давало долго, до утра -
небеса текли преображенские
ежевичной патокой у рта.

Y.F.

И всё почти как прежде в этой осени -
молиний выдыхаются фонтаны
и джинсовое небо крепко носится,
как прежде адидасы и монтаны.
Мечтают шестигубые красавицы
пятиконечных взять альдебаранов,
и думают: "Кому они достанутся
на млечных тропах библий и коранов?".
Луна бликует голубыми газами, не
экономя на земных безумствах.
Играются нимфетки влажноглазые
в раздутый эталон цирцейных бюстов,
и пилигримят, выжатые досуха.
Бог на ночь ищет blaɪndfəuld & беруши
*
Мне - с каждой встречей запасаться воздухом,
чтоб заполнять пространство безвоздушья
и с дальновольным, близкосветлым стимулом,
сладкоязыка россыпь нежных матов.
Замедленно... - так губы дегустирует
матёрый композитор ароматов.
И всё почти как прежде в этой осени,
летят воздушно-капельно с молиний
дожди. Тоскливо-сладкими колосьями
в душе созрела осенефилия.

фото из личного архива Агальцовой Ларисы Анатольевны

Иногда во мне живут двое. Джонни — классный парень. Кэш вечно создает проблемы. Они сражаются.
/Джонни Кэш/
.
.
.

На сырые листья ляжет снег,
квелый мост охрипнет и застынет.
Многих, здесь бродивших, больше нет,
именами полная, пустыня.

Вот и ты.
Сломался и угас.
Нахлебался вяжущей воды
твой больной измученный Пегас,
наступивший на гнилой горбыль.
Той зимой невестились цветы,
птицы возвращались в плети гнёзд.
Я тебя не думала ценить,
принимать не мыслила всерьёз.
Затрепало гриву по ветрам,
выдохся в заснеженных полях
сбруйно-колокольчиковый трям-м-м,
и овражек инеем линял.
По камням безмоховым сова,
ухая метнулась на закат.
Три пуховых месяца спала,
чтобы ты во сне мне рассказал,
как весной вскипает бурый снег
и твоя - течёт в деревьях кровь...

И бескрылый конь пришёл ко мне,
и легло совиное перо.

<<Жизнь словно в сумерках: ни темноты, ни света...
А сердце азбуку осваивает Морзе.
Из развлечений - телевизор и газеты...
Всё замечательно, ей-богу.
Только мёрзну... >>

/"О волнении" berkovych/
.
.
.

Сегодня, говорят, последний день жары.
Отмучились. Спаслись от солнечной воронки.
Иду, а надо мной болтаются шары -
цветастые шары для взрослого ребёнка.
На праздничном столе - фруктовое пюре,
печёный баклажан, омлет по-министерски.
Виновник торжества снимает крап-берет
и восемьдесят раз включает "Арабески"
Диастолы горят и систолы дают
такого гопака, что пальцы сводит в тремор,
и пляска стоит свеч!
А в полночь плещет брют, пузырится окно -
за восемьдесят первый.
На кремовом лице размазаны огни,
стучит сухой язык в протезы полусонно.
И сладко спать дитю в руках семи богинь,
люлюкающих стон и хрип де Паркинсона.

Эк виртуозен! Честен до озноба.
Откупорив избоины души,
с размахом льёт гармонь, его зазноба,
глотающим самсу и беляши -
пивную ночь под градусом некрепким.
Осоловеть от голоса... Метро
выбрасывает мимо белой кепки,
звенящее монетами, нутро.
Не слишком унывает, если даже
в футляре негустой бумажный "бис".
Для лицедея уличного - ляжка
куриная дороже ляжек мисс.
Пощёлкает по пуговицам ловко
и тень тоски к его коленям льнёт.
Пишу ему на новой сторублёвке -
Удачи, расточитель добрых нот!
Взамен ловлю щедрейшую улыбку
и песню, адресованную мне...
На улице, похожей на открытку,
где я - внутри, а кажется, что вне.

Москва. 01.09.17

Илья Глазунов "Незнакомка"

В этом слове – в слове «лето» -
Есть летательное что-то

/"Моя морячка" Лёша Шторм/
.

.
.

В старом баре - баре знатном -
есть мистическое что-то:
тусклых лиц беззвучны карты,
туз, король и дама в чёрном,
шут с шестёркой возле входа,
три валета глушат пиво,
пёс бродячий с умной мордой
стряс на спины литр ливня

и присел, вдыхая жадно
струи дыма, капли пара
/ах, зачем в порту рожала
сука-мать комков ораву?
Он один из них остался
жив, силён, лохмат, вынослив,
жрал в окурках срез колбасный,
чтобы выжить в ту же осень.

У ворот "У Адмирала"
на задворках летней кухни,
там, где сука умирала,
до сих пор пируют мухи.
В старом баре шорох громкий,
раки пятятся задами,
здесь весной была болонка
с золотистыми глазами -

с золотистыми глазами,
с шелковистыми кудрями...
Ах, зачем тогда наелся
он какой-то рыбной дряни
и понюхал нежный хвостик
той, что в сумке дамы в чёрном...
Туз разбил собачьи кости
топором, в крови мочёном.

В старом баре - баре знатном
с фешенебельным прикидом
стал хозяин - псом азартным,
псом бродячим, картой битой.
По ночам хрустели громко
то купюры, то бокалы
и стонала, как болонка,
дама в чёрном у мангала.

05.08.17

Саше Старших
01.07.2017

Блаженство - задремать в пустом купе
под монотонный стук дождливой ночи,
плывут огни - расплывчато-цветочный-
-неуловимый ворох голубей,
стряхнувший пух в мордовские луга.
Цежу слова сквозь пелену видений.
Прислушиваясь, помню наугад
зонты борщевиков ничьих владений
до голубых озёр у Луховиц,
без буйных разгуляйбов опен-эйров,
и Печкина с приветами от птиц
на бронзовом пальто почтовой эры.
Немного потеряюсь в дебрях дум,
расслабившись, отдавшись ритму качки.
Обрывки свистов, гав-лай-ртов собачьих,
и пауз, заглушивших ерунду...
Безропотно - даёт дитю терзать
молоденький отец косичку графью,
да крестят седоусые монахи
сплошную синь в заплаканных глазах.
На заводную шумную лису
меняю сверхпушистый мячик-киви:
вмиг, поступью родившейся богини
малышка уплывает в божью суть:
к подолу рыжей мамы за стеной.
"Мы едем, едем, едем...", - верхней нотой
Я чувствую, как любит за спиной
кого-то кто-то...
Блаженство - просыпаться и парить
в елейной дымке отзвуков церковных.
В ладонь оттенка ветреной зари,
поблёскивая, катится целковый.
Трещит по швам намокший чёрный шёлк,
воробушки резвятся в тёплых лужах...
Всё будет непременно хорошо!
Жить нужно.

/"Монохромное" Саша Старших/

Как ни сладка спасительная ложь,
наш океан становится всё уже,
но ты самоотверженно плывёшь
на серебристом пёрышке по луже.
И не беда, что ветер бьёт в лицо
и иссушает слипшиеся губы -
досадно, что сжимается кольцо,
и всё идёт стремительно на убыль:
вино, луна, унылый горизонт,
что был когда-то ярким и огромным...
теперь же он сложился, словно зонт,
и стал невыносимо монохромным.
Обрывки чёрно-белых миражей
с ночных небес свисают, словно пакля;
И нет в фасосской амфоре уже,
как ни тряси вверх дном её, ни капли.

.
.
.

...вот что, скажи, бывает, если ссорятся
влюблённые поэт и поэтесса?
Тоска, хандра, апатия, бессонница,
сплошной застой привычного процесса -

не пишется, сквозь зубы текст читается,
коробит всякий звук пустого мира...
И леденит, как будто усыпальница,
без тёплых слов масштабная квартира.

Но стоит лишь ослабить вожжи мерзкие,
взъерошенному сердцу дать уняться -
считалочка на ум приходит детская,
касанием фантомным греет пальцы.

Кидаемся друг в друга прозой, сказками,
стихами - в пух и перья. И привычно:
"Давай мириться...", - произносишь ласково,
мизинчиком сжимая мой мизинчик.

В Рыс влюблён сосед -
женатый Вовка.
Как видит, тянет лапы к ней -
объять.
Его жена шипит ей вслед:
"...жидовка... не выжег немец душу,
твою мать...", -
и серое бельё рывками тащит
с верёвки на другом конце двора.
А Вовка рядом курит на карачках
и виновато лыбится с утра.
Все знают, что у Вовика есть краля
помимо его пакостной жены,
а у жены - бутылка за сараем
и пара собутыльников ржаных
(коричневых, пропитанных "пионом").
Сожительницы их орут подчас
жене Вована: "Сучка ты чалдонья,
чухонька, вот натрём тебе анфас!", -
и к Рыс ползут - занять на день, на месяц,
а точно - на год, чтоб на грудь принять.
Как мало эти люди в мире весят,
но гирями мотаются в дверях.
Однажды в сентябре за тем сараем
случился после драмы самосуд,
а Рыс с вещами выбыла, не зная
о том, что всех их скоро унесут.
Ни Вовчика-придурка, и ни Райки,
обоих собутыльников - в этап,
и зарастёт их столик буераком,
и плесенью укроется плита.
...
Спустя лет двадцать,
сайдингом обшитый
и с черепичной крышей,
но без всех -
Рыс видит мир, что был
случайным пшиком,
жучком навозным
в утренней росе.

14.08.2017

Влюблённой - проникаешь по ту сторону реальности
и начинаешь запахи острее ощущать, врастаешь в макроживопись,
в оттенки тонкой музыки, волнующей, чуть слышимой,
и пьянствуешь росой.
/Laura Li/

Y.F.

Просто, пока я держу тебя за руку,
мне ничего не страшно.
И до тех пор, пока слышу слова твои,
мне ничего не больно.

С лоджии - город в ладонь помещается
крапчато-жёлтой яшмой,
солнечный плод наливается спелостью
в бело-лазурном лоне.
В самой изнеженной части души моей -
два светлячка осенних
в капельках радуги, в крапинках ягодных,
на паутинках мятых.
Просто, пока не касаются светлости,
тьма растворяет тени.
И до тех пор, пока небо не выжато,
крылышки легче ваты.
Жмутся, пылают, качаются, падают,
чиркая блеском вечность,
плавно горят, проливаются, прячутся,
мягкие трутся звуки...

Утром, когда мы рождаемся заново
в ненасекомой речи,
первые нити горяче-медового
нам рассекают руки.

В такие дни не хочется вставать,
прилипчивые сны теснятся обок.
Румяна бальзаминовых головок
бравурно пересёк аэростат -

не он, так мне бы всё ещё смотреть
на, под ноги расстеленное, море,
на скрещенные выгнутые брови
киднеппера со шрамом на бедре,

и слушать бесконечность птичьих фуг,
как сам Господь играет на "Бехштейне",
в полифонии волн шатая тени
густых волос, цепляющихся рук,
в тар-тарары порхнувший палантин,
тепло песка, расслабившее спину...

Шмель держит курс на чакры бальзамина.
Люби меня. Он скоро прилетит.

Homichlophobia

Ослепнув от сгустившихся паров,
в молочной тьме от страха цепенея,
она хваталась жадно за перо,
как будто с ним надёжней и целее.

В подвздошный плеск бумажных анасейм,
качаясь от нахлынувшего крика,
вытряхивала с лёгкостью кисет,
набитый голышами сердолика,

и раскалённый разум падал в лён,
врезались спицы солнца в поясницу.
Жизнь слишком коротка, чтоб жить её
в двух или больше всевозможных лицах.

Но вслед за ней повсюду брёл слепой,
в туманных альбионах её ада
тащил из хляби за рукав пальто,
читал молитвы, слушал мягкий стон,
смешил, как мог, давал густой бульон,
и рядом спал под грохот ливнепада.

Он мог её оставить и уйти,
как ливень исчезает по-английски
в расщелины асфальтных паутин,
и утро без его "Bonjour, petit..."
взорвётся миллиардом конфетти
в сердечке нефофобной футуристки.

Я слушаю твой голос и плыву
расслабленно, доверчиво, неспешно.
Волнисто небоморье наяву
мотает ветром войлочную ветошь,
свисает мягкий дождь, першит пыльцой,
горсть ласточек снуёт чертей резвее,
цветной мираж встаёт в полукольцо
над шляпами счастливых ротозеев,
по клейким листьям петлями ползут
прозрачные горошины...
Ты, словно
маг-виноградарь, выведший лозу
из диких лоз нехоженного склона,
ладонью гладишь зрелое вино
сквозь амфору - венец фассоской глины.
Ей быть твоей привычно в жажде, дном
не устояв на пухлости перины.
Ты говоришь и плотным языком
невольно режешь слипшиеся губы.
Вступает в силу сказочный закон:
не расписные гусли-самогуды
безропотно срывают паллулу -
аккорды, что величественно тише
...
приклеит ночью к бархату луну
нетрезвый трубочист на мокрой крыше.
Как вечность расточительно легка,
пока сочится голос заоконный,
стекает с неба винная река,
и кто-то тычет пальцем в облака
на амфору в руках Девкалиона.

музыка - Dustin O'Halloran & Hauschka

По мотивам драмы Гарта Дэвиса "Лев",
на основе автобиографии Сару Бриерли «Долгая дорога домой»

Всё очень просто - мелкие минуты
случайно превращаются в года.
Смирись, малыш, товарный до Калькутты
длину дороги к дому загадал,
голодный и наплакавшийся выйди
из тамбура трясущего на твердь,
где обойти бесчувственно твой хинди -
равно, как сверху вниз на грязь смотреть.
Ты выдержишь, ты - маленький и сильный,
смешные кулачки сжимают сны
...
Послушный океан зелёно-синий
волнисто льнёт к ногам твоим босым,
в зрачках взмывают птицы с райских фьордов,
лоснится рыба в солнечных сетях.
По-царски, львом расхаживаешь гордо,
и ночью от любви глаза блестят.
Но что-то тянет, рвёт меридианы,
болезненно стучится изнутри
...
Спи, львёночек, в каменоломне мама
считает тихо камни: раз... два... три...
Всё очень просто - мелкие монеты
рассыпаны тобой по городам.
Смирись, малыш, судьба - твои билеты
за двадцать пять июлей продала.

All the Rivers Run
Все реки текут

Птичьими руладами в лещине
вдоволь насладившись, налегке -
день и ночь спускаются мужчины
неизменно к бешеной реке.

Втягивают бархатные тонны
бессловесной пенистой воды -
сильных, паранойных и синтонных,
из любых сословий и среды.

В глубине стекла хранится эхо
жарких перешёптываний вне,
на изломах зеркала с рассветом -
белый берег в розовом вине.

Даже тот, кто ценит тихий омут,
родниковость, чистые пруды -
всплеском забывается и тонет,
поцарапав краешек губы
об неотшлифованные рифы...

Дважды - в ощущения не впасть,
но, как лепта жертвенная - рифмы
вкупе с плотью кормят эту пасть,
вдребезги ломая днища лодок
о пороги с каменной гурьбой.

Единицам выживших в тех водах -
вся река становится родной.

<...>Спит малыш Темучин, и в мальчишеских снах
Он уже представляет себя Чингисханом.<...>
/Роксана Ланд
"Рождение завоевателя"/
.
.
.

-Ты помнишь луг?
...как море на ладони...
...запястье обжигал отцов браслет...
Вокруг паслись игреневые кони.
-Игреневые! ишь ты, что за цвет?
-Во все колокола бубнило небо, звенело, колобродило, рвалось.
У нашего нечистого соседа мохнатое дитяти родилось.
И капала заснеженная вишня смолой тугой,
из пня стрельнул побег.
-Да, помню. Белый ворон каркнул трижды.
Суджук, казы - подали на обед, араку и архи - плескал бездонно
моих дедов наёмник, пёс в аду.
У малыша - кровавые ладони трепали гриву
маленькой адуу.
И мать его два месяца смывала
зачатие водой тяжёлых лун,
не зная, что рыдает мэргэд слабый,
лишившись своей нежной Оэлун,
помеченный порезом в поединке.
-Ты помнишь, как порвал губами грудь Темучин...
той кормилице... до синьки.
И было море, словно мёртвый пруд,
глотали кровь игреневые рыбы,
а с клеверных крестов текли росинки.

Крутится верёвочка, бычок-
-смоляной бочок-язык янтарный,
мне с тобой легко и горячо
мять травинки возле пивоварни.
Раздышаться бархатом холмов,
пористую пенку сдуть на сёмгу,
и смотреть на долгое кино
про людей, не знающих о съёмках.
Дурят сумасшедшие слова,
платье обвивает шлягер шмельный.
Мельница на донышке села
дымку дней наматывает шеей.
Ароматно тает камбала
в жаре самодельного мангала.
И коньки морские, редкий клад,
радугой стекают в одеяло.
Гульно вызревают на дрожжах -
мысли о немыслимых ночлегах.
Никуда не хочется бежать
из нутра соломенных ковчегов.
Тянут можжевеловые сны,
прячется кузнечиковый таймер.
Два венка в хрусталиках росы
в рукаве криницы выплывают
обручально-сомкнуто, что встарь.
Птичий хор за иглицей кемарит,
но не спят в медовистых местах
чародеи славной пивоварни.
Разрывает Пшадский водопад
женский смех на капельки истомы.
Крутится верёвочкой тропа
к розовой черешне у понтона.
Пьяно зацеловываю, как
в странном чувстве временного лимба
—
руки липнут к смоляным бокам...
к дикому мычанью губы липнут...

Если обращать внимание на вещи, начинаешь замечать их.
/"Дикие дни" Вонг Кар Вай/

Y

В скрещенное — тёплое и близкое —
капал свет гостиничного бра.
Ты читал мне вслух стихи Багрицкого,
тихо, с выражением добра.
Колыхались капельки хрустальные
над живой картиной слитых тел.
Утром дворик щебетал отчаянно,
медью панировочной хрустел.
Наряжалась в лифчики и трусики
сказочная горная страна.
Хору, подбирающему бусинки
с аппетитов шведского стола —
женщина в мелованном переднике
подпевала беспомадным ртом.
Розово сочился из прицветника
солнца уязвимого бутон.
Временем раскидывались с жиру как,
а теперь возьми его роди.
День смеялся, словно мальчик-Жихарка
осень на лопату посадил.
И любовь почти по-лисьи щурилась,
поминая годы марсельез.
Я тебя впитала до бесчувствия,
до святой любви к самой себе.

по мотивам фильма Вонга Кар Вая

А для меня?.. Возможность вспомнить,
наверное, ту массу встреч...
и лиц... и тел... и слов нескромных,
и скромных слов... И всё сберечь.
/Белый Ящик/

Ты смотришь через мутное стекло
пространство разрезающего поезда
на кубики раскиданных лачуг,
на дым озёрных линз и рты канав.
У прошлых лет особенный закон
напоминать о тех, с кем прожил порознь,
стыдить за дурость, блажь былых причуд,
итожить голоса бесспорных правд.
Единственно – любви твоей часы,
отпущенные сверх-аэроторией,
что ни скажи - не жалко ни на дюйм,
ни на одно прожитое тепло.
Ответь мне, сколько в ясени весны
нашёптано за жизнь твоих историй?
Однажды птицы нежные найдут
замазанное тайное дупло.
И вырвутся на волю блики снов
о женщине с фигурой хрупко-ампельной,
закружит перламутровый винил
иглой, шипящей над его витком.
Ты не заметишь десять, тридцать, сто
мелькнувших станций за одно дыхание,
когда по-настоящему любил,
но видел луч сквозь мутное стекло.

по мотивам фильма Вонга Кар Вая

Самые громадные катастрофы в мире случаются на диванах,
в маленьких кухнях и в женском сердце.
/Laura Li/

Сперва любовь воспринимая столь насмешливо,
считая её сущим наказанием,
игрой в войну –
когда-нибудь марионетки взглянут в зеркало
от ужаса округлыми глазами…
И всё поймут.
/Белый Ящик/

В любви подмена невозможна.
Когда захочешь испытать
всё то, что чувствовал однажды -
не думай, что пион цветёт
в чужом саду того же цвета.
Он не одалживает запах.
И бархат ветреной пыльцы
сжимает в конусе упругом.
Но вспыхнет, радугой пронзённый,
когда распустится взлохмачен -
подобно женской голове.
По десять долларов теряя,
по лепестку за каждый вечер...
Вернёшься -
плата будет той же.

III МПК, 6-е состязание,
"Что это было?", на фрагмент из м/ф "Король Лев", конкурсное

07.04. 2017

Расставание - признак ломотной боли,
монотонный, коробящий слух, мотив.
Для него запрягают послушный боинг,
раздвигают отёкшие своды тьмы.
Лунной точкой в пространство нависшей гари
пережжённого сора, истлевших дров
приплывает ленивый янтарный шарик,
замирает протяжный гортанный зов.
От снотворных сильнее симптомы сдвига,
от шаманской воды не уймётся тик
в беспросветной апатии; бредом диким -
к полусонному телу ползёт сатир.
Накрывает. Текут слезограммы в небо.
Но к заре - я - мадонна в оправе сил,
что растут, наливаются, мощью крепнут,
хоть вставай и весь мир на себе неси:
глохнут спазмы, срастаются живо раны,
штрихпунктирных царапин бледнеет хна.
Птичка счастья прирученная - бумерангом
возвращается в синь моего окна.
Я тянусь из пустой скорлупы кровати
на живительный, льющий в лицо прибой.
Это самое верное из доказательств -
безошибочно пахнуть одним тобой.
Ощущая звон колокола, бой гонга -
все оттенки чувства спаять в режим:
отдаю, если нужен, но недолго,
и верни мне, небо, его - живым,
в невредимой плоти с горячей кровью.
Усмиряю гордыню, молюсь кресту:
"Бог, спаси, если час твой не будет ровен"
Застываю
и слышу ответный стук,
и звонок,
и тысячи тысяч люмен,
ослепляя, кольцом жарких рук сожмут:
- Я почти что умер, но тот, кто любит,
тот имеет право менять маршрут.

Слышу, слышу... ©

Шахматовой Людмиле

Ты - шустрая белка из орешника Гидигича,
прыткая кумжа из густой синевы Днестра,
впервые хочется быть не охотницей, а добычей,
обпиться молдавской водкой,
рыжегривая сестра.

Ты - вправе жарить думиникэ, как мититей телячий,
путаться в чёртовых дебрях, древнее Вадул-луй-Водэ,
не бойся холода, бойся перестать быть горячей,
златопёрая дикая крачка,
ползущая по воде.

Ты - тонко свистящая судьбе в такт а ля перголицци,
переворачивающая с ног на голову сонный мир.
Ничего не бойся. Даже смерти порой суждено подавиться
не нами - чокнутыми и непохожими
на её любимое оригами.

Duminică, думиникэ (рум.) - воскресенье

Теперь пошли минуты вспять: от нежности - до нежности.
И поворот, и взгляд, и стать, и кожа белоснежная,
И в зеркалах не ты - она - красивая, без возраста!
В мужской рубашке у окна расчёсывает волосы.

Мари Гардэ
*******

Мужская рубашка на теле женщины - это флаг на завоёванной крепости©
*******

Ни в Третьяковке, ни в Прадо, ни в Лувре,
ни в других дворцах-галереях смертного мира
нет картин, где одеваю его в поцелуи,
в болкатой рубашке, хранящей мужские фибры.
В гагатовой тканевой корке трепещут долины,
заливы и пики дрожат отвоёванных плато,
нежнее бубенчиков речь шепотливого ливня
и поле тюльпановых снов в колыбели примятой.
В губах его - сила, язык его - истинный разум,
и скипетр правит бунтарской державой, как ладан
смиряет чертят. Он - хранитель прозрачных алмазов.
Я помню. А чтобы любить - это больше, чем надо.
Ценнее - Пикассо,
дороже де Кунинга с Климтом -
бессмертная живопись на протяжении клика.

чёрное, белое

Скажу тебе...
когда в дремотный час
сжимается пространство между действий,
динь-донит неваляшковое детство,
и в бардачке отцова "Москвича" -
газеты, спички, пачки сигарет
помятые, испачканные маслом -
очки, ключи, фонарик, щётка, паста,
безрукий пупс и водный пистолет.
В такой карете летом - на залив,
кишащий рыбой, раками, безлюдный.
Пока отец закидывает уды,
я строю терема и корабли,
в чешуйках радуг белобрысый день.
...Улов по-царски - распирает ванну,
"куда девать добро" - хлопочет мама,
котяра водит носом по воде
...Прошло сто лет. Не... три десятка лет.
Вслух - каждый миг до точки расшифрован,
до вспышки в голове, набата крови.
Залив давно зарос и обмелел.
Где фыркали раздутые коровы,
гоняли кони в яблоках - дымы
и ветер вялый. Там, где были мы,
пустые гнёзда, брошенные норы,
безрачье.
Лесорубы сбрили рай.
Чернющи провода, столбы и трасса.
Исчезло время, действие, пространство,
и неваляшка спит в других мирах.
Динь-донит милафон, гудит клаксон,
дегтярная вода уносит тело,
саму себя увидеть бы хотела,
да исчезает всё.

Лети,
лети, журавль мой,
вперёд!
В страну цветов и деревянных туфель.
А осенью созреет пряный трюфель
в паху холмов дубовых - Роэрот,
откуда приплывают облака
слоисты, блё-д-амуровой пастели.
Где в манну ароматных тальятте́ле
чертовски смачно пальчики макать.
Изрыли буки, да найти слабо́
псам-свиньям, дрессированным похвально -
у чьих дверей торчат мои сабо́
и для кого колдую с тартуфа́йо.
Лети -
сквозь чернь ворон,
сквозь белый дым,
сквозь - высших вод
кристальные иголки.
Нет ничего прекраснее, чем - ты
и девочка в подаренной ермолке.

—Счастливчики..., -
подмигивал таксист,
с улыбкой выбираясь из Ниссана:
—Не всех благославляет Божий Сын
увидеть Арарат, а самых-самых.

***

Прости её, слепа-глуха-нема;
молчание - единственно из истин
смиряет диких хаусов ума
от совершений нежного убийства.
Петляет бессистемно плавный пух
разодранных вибраций голубиных.
Касаясь сферы, испускает дух
телесно-позывная пантомима.
Горят зеленоглазые буйки —
нарушив грань, никто не выплыл здравым,
а ты холёной лёгкостью руки
берёшь за шкирку в дюйме от отравы.
Распахивая облако экрю,
свободно, как ходжа, срываешь пряность
и льёшь полупрозрачную икру
в рычащую звериную упрямость.
Ей - тихо мякнуть, выгнуться,
в умат
тянуть во сне ментоловую ленту
и видеть бестуманный Арарат
—
ты знаешь это, просто знаешь это.

Смотрю в окно: домов унылый ряд...
/Василий Тюренков/

Смотрю в окно. А что в него смотреть?
Коттедж, гараж, коттедж, гараж, заборы,
на службу в шесть ноль ноль святой отец
торопится из домика в конце,
где в частых окнах тянется на свет
рассада огурцово-помидорно.

Восход - чуть терракотовый и свеж
на сочных черепицах в тон помадам.
Пушистые шары мелькают меж
расплывчатых границ "гараж-коттедж",
и брешут псы в невидимую брешь -
коты спешат с ночного променада.

Везёт котам - налопаются всласть,
завалятся балдеть в хозяйских койках,
а тем - работать нужно, чтоб не красть.
Смотрю в окно: весна и свинопас.
-Целуй его, принцесса, - три, два, раз!
чтоб молоко стекало с веток горьких.

Alexander Tarasov – Touch

Как сладко я запуталась в тебе...
Травинки пальцев бесхребетно ломки.
По вспыхнувшей натянутой кайме
тайком вода сочится в перепонки,
молочной тьмы туманна марь, и тушь -
тоскою рдеет в позвонковой стеге.
Невольно тесно птицам слабых душ
в покровах человеческих стратегий.
Рисуешь молча на холсте спины,
сдувая гиацинты, спессартины...
Я вижу, как взлетают вдоль стены
безмолвные мечты с твоей картины.