III МПК, "Цветной сон", внеконкурсное


Память похожа на фильм, но смотреть его может один.

В том октябре листопада не меньше, чем золота в Минас-Жерайсе. У дочки возницы и форварда сын родился совсем худым - копчёным червём, извивающимся при роженице на матрасе.
К бедности привыкаешь, живёшь с ней бок о бок, ломаешь хлеб, боготворишь электричество, счастлив бананам и манго райским. В чёрных районах мужчиной становишься быстро, когда в семь лет - чистишь ботинки, воруешь арахис и кроешь на португальском. Первым мячом стал шершавый, застиранный, дрянью набитый - чулок. Строгой границей футбольных ворот послужили ботинки с помойки.
–Скоро витрин не останется в городе, что ты не кокнул, сынок, – губы Селесте, тугие и полные, пенились розово-горько.
–Хочешь свихнуться от хет-пента-трика точно папаша твой? – и расплатившись крузейро, смягчалась и плакала:
– Дико, Дико...
Эдсона трогало детское прозвище, ласковый мамин тон.
И раздражало: "Эй, ты, Пеле!"– эмигрантско-еврейские крики, крах с Уругваем, смешные рубашки - ткани пшеничных мешков, и шнуровать долгожданные первые бутсы, весомее гири.

"Маракана", словно чаша, во сне распускалась гигантским цветком,
а люди жужжали, свистели, мелькали и что-то ему говорили...

...Потому что — февраль,
персона нон грата где-нибудь в Путталам или И́пох,
притёрся здесь и нахохлился, как воробей на липе,
медленно потянулся за сливками и ванилью, взбитые
с пенкой арабики и либерики белого кофе "ча".
Потому ты нашёл её
в хрестоматийной кофейне - не в Тольятти или в Казани,
не малая́ли в прилегающем сари с фиалковыми глазами,
а в мохеровом свитере, сонную, с перепутанными волосами,
бесстыже смеясь: — Что Вы делаете по ночам?
...Видишь, кофеманьяк-кофеман,
в трафаретный рисунок вплетается луч пропащий,
как новый чудовищный день хватает судьбу и по улицам тащит
в сто двенадцатый дом - эссе, отложенное впопыхах в долгий ящик.
"Кто ищет - находит, просящий - получит, стучащему - отворят"
Потому что — февраль,
время зимней хронической пересортицы, впавшей в ступор,
у бесконечной привязанности меняется резус фактор и группа,
вмёрзшие фразы не отогреть, ни вырубить ледорубом.
— Что она делает? Bis dat, qui cito dat.

bis dat, qui cito dat — лат. /бис дат, кви цито дат/ вдвойне дает тот, кто скоро дает /Публилий Сир /

III МПК, "Цветной сон", внеконкурсное


И будут навстречу тебе попадаться
болваны и мудрецы,
и добрые рты, затаившие в горле зависть.
Идём со мной, девочка, я покажу тебе цирк -
остроугольной луной разрезает портьеру
хохочущий заяц.
Будешь дурачиться ватными паклями,
сахар варёный лизать,
трогать сусальные бивни слонов
и багрового цвета попоны.
Здесь до тебя были сотни Алис
и тысячи Шахерезад,
но ни одной сногсшибательной сказки
клоун наутро не вспомнил.
Если закроешь глаза, не подсматривай
в чёрные стебли ресниц,
помни, что ночь не расступится -
в цирке совсем не бывает окон.
Ты удивишься, несмело дотронувшись
полузверей, полуптиц,
и ощутишь, как в искусственный мир
просочится живительный ток твой.
Души опилок под пылью ковровой
зовут в недорубленный лес,
искры мечтают стать гривою обруча,
пудели - гончими псами.
Хлопай не тем, кто взлетает под куполом,
трогая рёбра небес,
стой, аплодируя каменным бабочкам
взлётам последнего сальто.
Здесь непременно влюбляются в ложь,
её губы и руки нежны,
лисьи зрачки над смешной буффонадой,
где правда танцует без рясы.
В кассе всегда есть в продаже билеты
в забытую сонную жизнь,
но разве тебе это надо?
Прижмись к барибалу...

и не просыпайся.

Один из самых пронзительных символичных памятников в Ереване,
памятник "Спасающей детей" в Цицернакаберде /"Крепость ласточки"/,
мемориальном комплексе, посвящённом жертвам Геноцида армян 1915г.



Где течёт спиралью повилика,
Заполняя впадины суглинка,
Желторото солнечные блики
Прячутся в еловые хвосты,

Женщина со свёртком слёз и крика
В страхе выбегает на тропинку.
Смолами железными облита,
Вросшая пожизненно в пустырь.

Реет флагом бронзовая юбка.
Судороги нет в сожжённых стопах -
Днём и ночью нежные голубки
Крыльями сдувая боль и жар,

Перья изумрудные теряют.
Выплаканы реки матерями.
И отцов прощальные тирады
возле ног той женщины лежат.

Спят лесa, печальны долы –
В тяжких думах – кто о чём;
Заливается “Спидолa” –
Ей ноябрь нипочём
/Василий Тюренков/

Умчались дни, уплыли годы,
ушли друзья, скудеет род,
но до сих пор винил в Ригонде
индусской музыкой зовёт.
/Laura Li/

Ей пять лет, плюс/минус годик,
смотрит ночь в квадрат стеклянный,
три часа скользят в "Ригонде"
Панчатантра с Рамаяной.
Ей так хочется быть Ситой,
и летать на Ханумане,
через стенку - гости сыты
и кричат по-обезьяньи.
Ей так хочется на Ланку,
пальцы крутят глобус детский,
на столе тарелка с манкой
сохнет вместе с пудрой грецкой.
Снежный брат приходит с клюшкой
из хоккейного фан-клуба,
пахнет - улицей, пивнушкой,
дымом "Лайки" или "Друга".
Он подбрасывает ловко
кверху маленькое тельце...
И дрожащего котёнка
достаёт из полотенца.
- Назови его, как хочешь!
И за это расцелован.
Ей не спится зимней ночью,
назовёт сюрприз - Цейлоном.

...А когда ты уснул, улыбаясь прошедшему дню,
опьянев от гранатовой крови и духов озёрных,
на тарелке с чанах муравей пилигримил по дну,
пробираясь сквозь соль, кувыркая творожные зёрна.
-Бедный, глупенький, что же ты ищешь, увязнув в добре?
Неужели надеешься - сыр в серединке вкуснее?
Еле слышно смеюсь, сознавая каков чуткий бред -
говорить с шестируким воришкой о душеспасении.
Баю-баю - колышется персик в компотном кругу.
-Муравьишка, дружок, потанцуй на ветчинной нарезке!
Расправляю простынную гофру и птиц стерегу,
что летят из фантазий твоих в синеву занавески.

Cуществует столько путей к Богу… сколько душ на Земле.

О день, взойди! Атомы танцуют!
Благодаря Ему вся Вселенная танцует.
Души танцуют, переполненные экстазом
Я прошепчу тебе на ухо
Куда ведет их танец...
Все атомы в воздухе и пустыне
Хорошо знают, они кажутся безумцами.
Каждый малейший атом,
Счастливый или несчастный,
Становится возлюбленным Солнца
О чем ничто не может быть сказано.
/ Арман Амар "Поэма атомов"/
муз. Armand Amar
.
.
.

Что имело значение - слижет огонь полыхая,
превращая в букет каллиграфии стебли акаций.
Засыпаем, обнявшись на шёлковом спелом бархане,
в органзе́ фианитовой пыли пьянящего глянца.
Там, за хмарями - гайб, парадокс примитивности, веришь?
Нонилльонами атомов плещутся волны свободы.
Я не сплю. Притворяюсь. Ты слеп, мой единственный дервиш.
Если стану нефелой, спасу обезвоженный город;
словно фенек мелькнёт в пирамидах песочных анданте -
лоскуток рыжей правды, ведущий к оазису яви.
Здесь, в пустыне, имеют весомость не деньги и даты,
а звенящие капли химеры зеркальных зияний.
Суфий прямо ведёт к перекрёстку цветастого хора,
и покой - твой единственный временный душевластитель,
а мне хочется снова скатиться из взрослости в горы
чистой детской любви - бунтовать со шпалерами кистью,
Мои дни оказались сильнее верблюдов и мулов,
караваны ночей увлажнёнными томно дрожали,
но в пустыне с тобой бронхиолами вечность вдохнула,
полированы камни с безумствами прежних скрижалей.
Так обласканной смотрит газель в янтари господина,
отражаясь в безветрии мыслей и запахе сена.
Обещаю напиться водой, как вином, на годины
переполненной горечью свадьбы - твоей и Вселенной.

Иди ко мне, мой свежий ветерок!
Как никогда, в покое и прохладе
нуждаюсь я... Парно. Чего же ради
сначала жадный вдох, потом глоток.
От щекотливой нежности твоей
ладони раскрываются. Миг долог,
а век - короче ряда книжных полок
и незаметней, чем в лесу ручей.
И не шепчи о том, где ты бывал:
монастыри, дворцы, границы, башни.
О завтрашнем скажи, не о вчерашнем.
О будущем. Я знаю ритуал.
Целуй, лаская волосы, лицо,
срывай в пылу запрет венецианский,
пусть тело обволакивает вязко,
и руки - жарким сомкнутым кольцом.
Иди ко мне, играясь и смеясь,
чтоб я сошла с ума в животном крике...
но не случится бурный мезальянс.
Ты - ветерок... А мной владеет - Вихрь.

25. 07. 2014

Имаго Линнея

Однажды...
майский жук ворвался в форточку,
взбодрив жужжаньем полусонный зал,
уселся на батистовую кофточку
и выпучил весенние глаза.

Меня его нахальство ошарашило
настолько, что не хватит метких слов,
когда "его величество" какашило
на швейно-кружевное ремесло.

Преодолев испуг и отвращение,
смахнула в мусор "бурый вертолёт",
но жук устроил в мусоре вращение,
как сепаратор в двести оборот./

в минуту. Я смотрела и задумалась -
ну разве он виновен? Он же - жук!
Мне кофточка другая подвернулась, и
в шкафу ещё есть три десятка штук.

Остался...
Утром лазил по бретелечке,
касался нежных нервов, гладил пульс.
Потрескивал, как жареные семечки,
и может думал - всё ещё боюсь?

Не раз жука в окно: "Дорога скатертью.
Давай! Валяй! Лети к себе, жилец!"
А он зудел: "Я жить хочу в бюстгальтере,
в кармашках шорт, в колготках - наконец!"

И прятался в комод.
Шуршал, как кролики.
Ласкала вот, прижав к своей груди.
Он спал на англо-русском разговорнике,
а по ночам - по зеркалу бродил.

И обожал в салате ползать /в "греческом"/,
играл с маслиной, сыр лизал в росе.
Он полюбил мой дом по-человечески,
садился на ладонь и... лился свет.

.
.
.
"... Бронзовка золотистая, может быть, и недостаточно изящна,
но зато великолепно окрашена и отливает золотом.
Кто не видел этого жука, похожего на большой изумруд,
когда он сидит на ветке шиповника,
выделяясь своей блестящей окраской на нежном фоне лепестков!
Он сидит неподвижно - день и ночь, наслаждаясь ароматом цветка,
а заодно и обедая. Только слишком жгучее солнце
выводит жука из оцепенения..."

/Жан Анри Фабр
«Жизнь насекомых. Рассказы энтомолога»/

Где красных губ развязывая бант,
ты сгрёб в охапку душу вместе с телом -
почувствовала девочкой себя,
влюблённой восьмиклассницей несмелой

Истёк медовым светом терминал,
смущались пожилые генацвале,
как только сокращался интервал
трёхчасового "тили-трали-вали"

Ещё не зная будущих истом,
сердечко жгло в горжетке соболиной.
Но пальцы в пальцы врезались крестом -
твои/мои, как воины Энио

What Child is This - Lindsey Stirling
Линдси Стирлинг, скрипка /Что за Дитя/

Четырнадцать серебряных лучей,
на пару меньше, чем лампад над нишей,
хрустального безмолвия ручей
дыхания младенческого тише,
и два огня на мраморном полу...

Когда кривые никры стен копчёных
туманом вязким грели вол и мул -
струился свет вдоль каменного чёлна,
где бусины кристальной чистоты
с висков и лба текли по чёрным прядям.
Был тяжек снег извне, но истов дым
пещерного костра и запах ядер
прожаренных колосьев крыс травил,
коробил ноздри Ирода в кемаре,
сон: снег летел на город - рис в крови -
с поминок душ, и звоны детских арий.
И каждое убитое дитя -
наследником являлось полукровке,
но крепко спал тиран израильтян
ещё не в саркофаге лучшей ковки,
в просторном ложе...

Маленький Христос,
прильнув к соску, вдруг на мгновенье замер.
И тень от веток падала крестом
на два холма с молочными слезами.

Мария пела, безупречный лик
её - был светел, всепрощающ, мощен.
О том же - в Гефсимании с олив
кричали птицы, облетая рощи.
Менорой позолоченной заря
боялась вспыхнуть, ангелы трубили
В колодезную небыль декабря
упало семя христианской были.

Всё начинается с биения внутри,
когда проснувшись ощущаешь - вдох и выдох,
и мысли - разлетевшиеся в мир
сквозь крыж окна с замаявшимся видом.
Черна гуашь и утренница спит
в округлой мгле беременности крыши,
на позвонках прямых заборных спин
курсив пушится белоснежной пижмой.
За рукотворной вышивкой - не свод,
а нежное преддверие рассвета,
на дне параболоидном живёт
ленивый ангел бедного поэта.
Плетёт сюжет волшебный паучок,
дымится время, кот сопит под боком.
Ты точно знаешь - свыше обречён
любить мечту с характером барокко,
капризный взгляд, клокочущую страсть,
распахнутую ласку, лепет вязкий.
И ты готов все глади исписать
зачатой и невыдуманной сказкой.
Ворчишь - на кой тебе благая роль?
Но под ребром поёт сопрано дьявол,
когда ты укрываешь свою боль
последним беззаветным одеялом.

Мне снова снится На́м-Цо и Тибет,
как нелегко познать законы чжудши.
Я вверх плыву на лодочках к тебе
и тихий свист тайком вползает в уши.

Мне так тепло, легко и хорошо,
под птичкой невеликой - ветка гнётся.
Я таю, словно мартовский снежок
сочится нежно под напором солнца.

А солнце - ты. Нирвана из молитв,
чай с маслом яка и молочность чанга
безумно согревают, и болит
тревожности голодная песчанка:

играю с ней, душу, бросаю вон.
Скучаю. Как же смерть живуча в твари!
И бежевым зальётся молоком
овсяная буза в безлюдном баре.

В эпохе бескультурья и лжецов -
откуда ты? Негромок, чист и светел...
Такими могут быть, в конце концов,
не зрелые мужчины - сны и дети.

Откуда в человеке столько ци?..
мой кладезь счастья, мой святой источник...
Все прежние плетёные венцы
я разрываю в клочья.

Ты - ешь язык телячий,
я - ем язык морской...
Раззявился кабанчик
с обветренной треской
на розовую рыбку
в колодце красных губ,
я - шлю ему улыбку
на платиновый зуб,
в ответ сияет рампа -
увесистый оскал.
Теребит нервно ба́нты
ревнивая треска
на фирменной бандане,
отрыгивает шарм,
но перпендикулярна
ему её душа.
Гуляет плавниками
по галстуку, кипит:
ах, розовая рыбка
для трахира* - магнит!
Кабанчик приглашает,
затянет на танцпол
с цветными лишаями
в зеркальн/о/а/сущный спор.
Подробности мелькают
в озёрности лито́й,
кабанчик истекает
копчёною слюной.
Балдеешь и хохочешь -
ты к этому привык,
ты точно знаешь - ночью
проглотишь мой язык.

*трахира (aймара) - рыба цилиндрической формы, агрессивная, жадная, прожорливая,
обитает в Южной Америке в бассейнах рек Амазонка, Ориноко,
и в прибрежных реках в Гайане, Суринаме и во Французской Гайане

"Седьмое небо" фото автора

Медленно прогуливались ту и аэробусы,
авиакомпании отменяли рейсы,
изморозь зернистая серебрила полосы.
Пассажиры грустные - теребили пейсы,
комкали бумажные паспортные данные,
под табло молитвенно скрещивали пальцы.
Сверху щедро падали воды иорданные,
мо́а алюминиевым заполняя фальцы.

Монополизировал хаос мысли временно,
небеса химичили с медным купоросом.
Ты меня надкусывал, словно штрудель кремовый,
ты ответом - спрашивал, отвечал - вопросом.
Ты меня оттаивал, ты меня вылечивал
с первого мгновения до безумной вспышки.
Удивлённо счастливо плакали диспетчеры -
человек со штруделем шёл к небесной вишне.

Между Гиппократом и Бобаттом -
улыбалась юная Келено,
в зеркале - Келайно отражалась,
и старик светился, как янтарный...
L.L.

Скрипнув металлической кушеткой,
обхватив янтарь солидной палки,
он привстал, читая Евтушенко -
"о седом сверчке Змиёвской балки".

И кричал, хрипел с надрывным стоном
юной практикантке-медсестричке:
как не ей, рождённой под Ростовом,
рассказать о горьком и о личном?

А она, совсем ещё девчонка,
прыснула шприцом, переспросила,
удивлённо думая "а чо там?"

За окном корябалась осина.
/Курсы интенсива через месяц,
после - аттестат и "кранкеншвестер"/
Старичьё России - вот же бесит...
и сегодня будет ещё шесть их.
/Как прекрасна жизнь в германской мекке!/

-Cледующий! /...недочеловеки/

На Нахичеванском греют балки,
съёжившись, воробушки и галки

Мне чудилась улыбка Лансере́
сквозь запах те́мперы и силикатной каши,
вокзальный фон сезонно отсырел
в утробе имитированной башни.

Неспешно эволюция прошлась,
вернувшись к мириску́снической норме,
безмолвно снежно-капельная вязь
химерой исчезала на платформе.

Цветных одежд неровные мазки
и поездов изогнутые лыжи,
скупалась бутафория Москвы
в калейдоскопе ларей неподвижных.

Союз негоциантов расцветал,
вскормив стада голодных пассажиров,
когда за рыжий дьявольский металл
давали пуд муки и ложку жира,

не то что в настоящем ноябре:
ешь шаурму, общаешься в смартфоне.
Зазубренный и выточенный бред
торговцев - примитивно малохольный.

Величественно царствует Зила́нт
в пространствах асимметрии не рея.
А мне ещё два полчаса зевать
до стрелки на фигурке Водолея,

фисташки облущи́ть и потереть
обветренность просоленных ладоней.
Мне чудилась улыбка Лансере́
сквозь запах твоей куртки на перроне.

В круглосуточной вербальности,
в безголовости осознанной
я - живу твоей тональностью,
ты - смешишь меня серьёзностью.
В окружающем предзимие,
инкрустированном женственно,
я - тебе намного зримее,
ты - насыщеннее жестами.
И пришиты правдой лыковой
к чреву города бессонного:
ты - любуешься молитвами
и озёрными рассолами.
я - купаюсь в сновидениях,
отмежёванных привычками.
И скользим, как привидения -
многолюбы единичные.
Ты - болеешь детской нежностью,
я - бессилием реальности.
Мощи неба центробежнее
круглосуточной вербальности.

Стравить народ Стравинским на либретто Бенуа,
Петрушкою страдать от невниманья Балерины
/Сергей Кодес "Петрушка"/

Пронзительной фанфарой разрывает ритмофон
и трéмоло фонтаном жарит снег рельефно-красный.
Вздыхают флейты нежные и гладят балахон,
набитый импульсивностью, зачатый перед пасхой.

Беспомощный, никчемный, хаотичностью ретив,
тебе и невдомёк, насколько бас-кларнет Арапа
с кларнетом в унисон звучал, как дряблый примитив.
Кокосовый орех фатальной саблей исцарапан.

Арап игрался с ним, как с головой твоей играл
арпеджио каскад и деловой расчёт фагота.
Воскреснешь ли, Петрушка, не воскреснешь, но мораль
Стравинского проста - любовь не зла, любовь - литота.

Странно, что снег не тает и тем изысканнее
благоухает цвет джессики* и ванессы*
в розовых шубках декоративной мульчи*.
Пленницы каменных ярусов, арочных выступов,
в дебрях розария бабочки - дивы-принцессы,
чувственно падшие в обморок сонный, беззвучный.
Пряный купаж из осеннего дыма и булочных
сладко ванильных букетов, кофейных и маковых,
белая скатерть безоблачно ждёт самобранная.
Тонкий напев конопляночки ласковей дудочки;
крыши, росою покрытые радужной, лаковой;
в листьях парчовых душа удивительно пьяная,
словно турецкая кошка гуляет по городу.
Плотный туман расползается в лужицах сливочных.
Дряхлый забор прижимается цифрами римскими
к бёдрам святой отоспавшейся ратуши - с гордостью
ложной причастности к высшему - лыково-рыночный.
Странно, что солнце со снегом целуется истово

утром. Не тая. И сердцебиение города
ближе кизило-вишнёвых монисто езидок,
зримее тайной истины.


Джессика, Ванесса - сорта роз
мульча - натуральная или цветная щепа, измельчённая кора для присыпки растений,
и в качестве декоративного украшения в цветочном саду

"И брызги - веером, к ногам прилипло платье,
соленый привкус капель на губах подслащен."

/Антания "В бухте Ласпи"/

Спасибо, Тоня


художник Степан Бородулин, 1996 г.
/Акварель, художественная фотография, карандаш, тушь, смешанная техника./

От мыса Са́рыч до мыса Айя
в объятьях тёплых ветров Форо́са
танцует осень - альме босая,
вплетая брызги в тугие косы.
Айюб танцует и чифтетели,
а на рассвете в хайтарме кружит.
В её изгибах, как в женском теле -
и пыл багровый, и норов южный,
солёность моря и сладость ночи,
вся сила яда шипов скорпены.
И всё случится, что осень хочет -
девчушка Ласпи - в тунике пенной.

"Тигр курит бамбук"
корейская лубочная живопись, XIX век

В те времена, когда тигры курили трубки,
Li созерцала мир в капитанской рубке
шёлковой полидактильной бурманской кисой,
на Левиафане не заводились крысы.
Чувственно гладил Брюнель Изамбард бурманку,
когда кровожадный Грейт Истерн уплыл спозаранку
в море - а море смотрело в акульи лупы -
на будущий цирк плавучий, где жили трупы.
Корабль-убийца, корабль-исчадие ада.
Лакала во тьме молоко голубая инсайдер,
и язычком против шерсти вела безрассудно,
в градах и што́рмах взвывало от злости судно.
А что она вытворяла лапками литл -
у капитана от страха рубаха липла,
он вбухивал в тело кубы дымовые и литры
горячего пойла, выдумывая молитвы.
А Li дожидалась штиля, садилась в профиль,
чтоб было ему не горько, а стало пофиг.

Руки твои ласковые целуя, пою alleluia...
L.

Сквозь шоколадно-бежевые шторы
сочится утро в лодочки ладоней,
в которых тёплый штиль и сила шторма,
реальный мир и мир потусторонний.
На правой - полный розовый кувшинчик,
на левой - расцеловываю фрески.
Волшебное спокойствие би ши чи,
бесстыжее желание ареста.
Нежнее и добрее двух дельфинов
плывут со мной по хлопковому морю
в безбашенные пряные Афины,
в аббатства непредвиденных историй.
Им никогда - пустынями сухими
не стать, не почернеть, как дно колодца,
их никакие смерчи не осилят...
две лодочки, наполненные солнцем.

би ши чи (китайский) - "без пищи", "кушать", "энергия"

Поезд Москва-Уфа режет наискосок
коалесценцию пара и снежных зёрен.
Тысяча восемьдесят минут - вещий сон:
Аўт ви́нцэрэ, аўт мо́ри. Крас мэ́лиус фо́рэ.

/L.L.
10.11.2016./

Я надеваю твои комплименты, греюсь и млею.
Что ни случись с нами дальше, прекрасное - не изменится.
Выкрал дикарку в разгар новолуния, губы заклеил.
Крепко связал поцелуями вздохи капризной кавказской пленницы.
Сейчас надо мною Яков, и рядом расхраписто пьёт Николаич,
и синеглазо по-диагонали дразнится Серж баянистый.
Сон программиста из верхнего ряда катится навзничь.
Лечат в Ельце́ черева паровозов, отогнанных машинистом.
Выгнулась жирная сайра на вилке, когда Николаич клацкнул
в тёплую водку, мол, командировка - вне целей, но "нада!" /норма/
Высшей дороге присуща двужильность!
Трампа ждут свежие ляпы!
Да рассосаться туманной коровке в дождливой Инзе,
Вешкайме чёрной.
Якову вытерпеть всех до Нурлата - бледный, печальный мальчик,
вылитый Вицин,
два машиниста - точь в точь - Моргунов, Никулин.
Как сочинили в купе прикроватно - космические передачи -
нас, не встречавшихся "до" - никогда, в бездну времени окунули
явно, картинно, легко. Подурачиться, вылиться на сплошную.
Вот на авоське Караченцов пробует яблочки сорта Юнона.
Йа сто шестнадцатый - мир поворачивал.
-Hasta la vista, Шурик...
Мне - то смеётся, то нежится-плачется, сна и тебя лишённой.

Сказать по существу: не всякий путь
логично завершается триумфом,
намеченная тщательно судьба -
любительница выдать фортеля.
И если так случилось, что Господь
желание подслушал краем уха,
сложнее - не нарушить целибат,
а в блуд втянуть подсвиту короля.
Предаться сублимации бы вне,
оставшись зачарованной безгрешно,
но ты расправил конопляный холст
и рыбий клей впитал сухой левкас.
Художник полнокровно охмелел...
Иду, иду... Ты любишь сумасшедших.
На меховой ракушке в полный рост -
невинность Симонетты и в анфас,
с тех пор, как на часы не смотрит смерть,
болезной страсти счастье - голо, живо.
Пленительно расслаблен тонкий слух,
а жизнь строга к секундам и долям,
бессонная темница - твой мольберт,
верёвки - рук талантливые жилы.
Мой Сандро Боттичелли, в прах и в пух
рисуй меня. Рисуй и забавляй.

Шёл снег. Курился влажный дымоход,
и фразы, словно уличные кошки,
рассыпались под сполох неотложки,
влетевшей в зёв разомкнутых ворот.

В коротком лабиринте детских лет
один тупик светлее прочих чёрных,
когда играла снежная чечётка,
акации - выплясывал скелет

в мороженном окне. И ты забавно
губами по губам под Voyage
скользил тепло, настойчиво, как блажь
минут, длинней лапши Жэньминь Жибао.

И сонно тени падали на плед,
однажды, в мимолётной Дороссии
в дыхании январских апельсинов
и в серпантине жёванных кассет,

той ночью во дворе замёрз сосед.

Щелкунчику

Чаёвничать Чайковским из фарфора октября,
выделывать фондю блестящей ложечкой в джагерри -
наполненный медовым предвкушением, обряд,
спасительный элизиум от царства двоеверия.

Вросли пуанты чёрные атласнее ночей
вглубь белоснежной исповеди губ орехокола.
Ресницами червлёными воскликнула: "Ты чей?"
И хлынуло кровавое вино в стеклянный голод.

фондю /fondu/ - тающий, французский термин, обозн. характер выполняемого движения
в искусстве балетного танца

Клуб Незнайка
Конкурс
Аттракцион "Весёлая канитель":
«Союзмультфильму» - 80 лет



Маша и три желания

Она хотела стать звездою тенниса,
примерно, как Шарапова Мария,
но грустно - о сердечности и резусе -
родители с врачами говорили.

Она мечтала дом уютный выстроить
для кошечек бродячих и собачек,
но сквозь пустые дырочки на блистере
в ночи осенней было жутко мрачно.

Она с восторгом думала о сахарных -
цукатах из черничной манной каши,
как бабушка рукой проводит бархатной
по маковке: "Красивой будет Маша..."

Когда пришёл рассвет пушистый розовый
слизать со дна остатки звёздной крошки,
три маленьких желания - серьёзными
изгибами менялись на ладошке.

Этот стих родился для прошлогоднего Конкурса "Осенний бал",
но так и не был обнародован, как один из невзрачных вариантов...
Спасибо тебе, Саша, что напомнила мне о нём...
Где бы ни был Агальцов, пусть ему будет тепло.

Когда судьба впервые нас свела,
вы нежно обнимали на перроне
заплаканную женщину в годах,
а я вагон искала номер семь.
Торговки из ближайшего села
кричали вслед истошно по-вороньи,
а мне невольно вспомнился Годар -
"Великие творцы - немы совсем"

Случайно прикоснувшись рюкзаком,
я прочитала лёгкую усмешку
и мягко-сардонический посыл -
исчезнуть в пассажирской суете.
А через четверть часа под окном
напутствия выкрикивала в спешке
седая провожатая, чей сын
со мной в одном купе стелил постель.

Как выяснилось - нам не по пути,
но день и ночь придётся пообщаться.
Вы провели ладонью по столу,
шампанское достав и ананас.
Игристое - знакомство коротит,
исчезла спесь и признаки мещанства,
вы оказались - шут и остроум,
один дефект - не уважали вальс.

Мне вздумалось филистера изъять,
не знавшего Чайковского с Шопеном,
из вашей заблудившейся души.
Ближайшая стоянка. Полчаса.
Известно - на мужчин давить нельзя...
Колёса - то стучали, то шипели.
А вы глотали ропот и аршин,
затылок до икоты расчесав.

На каждом полустанке в эту ночь,
вальсируя по каменным паркетам,
восьмиконечной падали звездой,
смеша простых людей и проводниц.
Пусть трудно косолапому помочь
переродиться в мастера балета,
я записала адрес и зимой
мы встретимся в столице всех столиц.

- Какая твоя мечта?
- Чтобы меня кто-то поцеловал под дождем. А твоя?
- Чтобы начался дождь.
©



осенние прикосновения

Поцелуй меня прямо на улице перед ней -
пуристической дамой в строгом горчичном платье,
а прислужливый ветер-лакей тебя будет гнать и
эк а ля мизерабль смешает с листвой на земле...

Сладострастное чувство испытывая наяву,
ты настолько готов грешить, что сражает трепет.
Что теперь - осуждающих лиц муравьиный лепет,
сон коварного шарма не тех ещё обманул.

Как с бездонного неба не может насытить дождь
закоснелую осень с капризами царской стати,
так и губы жадны до иллюзии - мощной, кстати -
она больше не смотрит, целуй же, чего ты ждёшь?

***

туманные поцелуи

Разбуди её до солнечного сквирта
в оконной дыре,
до шороха дождевых полозов
вдоль рамы,
разбуди её до вишнёвого спирта
на цитроновой кожуре,
не разбавленного хрипотцой крана.
Старайся, буди, впрочем,
- я насовсем не проснусь,
связаны руки и ноги в ажурной люле -
голосом, что настолько плотен и густ,
как туманные поцелуи.

***

Из-за твоей сумасшедшей мата-хари
в девяностых били друг другу хари
местные рудольфы мак-леоды и вадимы,
и в той войне она одна - оставалась непобедимой.
Мир, ещё не познавший гертруды зелле,
погряз в кабале приворотно-энд-рвотного зелья;
мир, наигравшийся политическими нардами,
облизывал ножки роскошницы из Леувардана,
да так, что могли появиться детсады - не то что дети,
но...
«Что за манера у этих французов, расстреливать на рассвете!»

Боже, что я несу...
Хочешь?
Бери меня всю.

У нас, белоснежка, семья из семи грехов,
Твоих и моих. А нас перманентно двое.

/simon "в глубине"/

Если бы псарь не оставил её умирать,
Бог его случай, а кто бы помог диссертанту
стать кандидатом? Док мысленно брал из серванта
ценный диплом, словно редкий родной минерал,
заново пряча. Не зря удивлялся Простак,
рысьи сапфиры в глазах белокожей брюнетки -
синие звёзды под красной ажурной береткой,
он никогда не влюблялся в брюнеток, а стал...
Как реагировал стойко нелепый Чихун
на ароматные перцы, на листья лаврушки,
как наклоняясь, шептал Белоснежке на ушко
сказки о рыбках, заполнивших пульпой уху.
Мучился долгой бессонницей бедный Зевун,
сонно мечтая о близких шнурочках корсета,
что недоступны, как край серебристого света
полной луны, как скользящий по воздуху звук.
Даже Тихоня привёз из Ботсваны дары -
мраморный литопс и шкуры игреневых личи,
в тайне надеясь, что рот Белоснежки клубнично-
сладко коснётся небритой его бороды.
Нет, не коснулся, косился ревниво Ворчун,
девочка так равнодушна к подаркам и взглядам.
К братьям светла и добра, равнозначно всем рада,
а благодарна чуть больше, пожалуй, врачу...
Может узнает однажды смешной Весельчак -
силу огня в антрацитах, желанную тягу...
Остроязыко съедает с ладоней бумаги
мякоть стихов - необузданный дикий очаг.
Дом импульсирует нежностью, дышит туман
влагой горячей в его черепичную холку...
В дебрях рассвета - берёт Белоснежка двустволку
и черноту превращает в текущий томат.
Пояс и гребень - тематика Дока, а ей -
гнёзда вороньи - мишени, интенция яда.
Недра грехов, как пирог из отравленных яблок,
слёзы убитой колдуньи похожи на клей,
и бесконечно тесны башмаки из железа,
сколько небесной воды утекло с той поры.
-Где же волшебные жёлуди дьявол зарыл?
Если найдём, Весельчак, то бросаемся в бездну.

В железные трилистники врастая,
согнув стальные прутья и обвив,
полз ядовитый вьюн червивой стаей
стеной на территорию любви.
Плодилась ночь рыданием совиным,
удушьем новорожденных зайчат,
виконт сиренеглазый спал невинно,
луной в гетерохромии зачат.
Зомбированно падали москиты,
разбившись о цветные витражи,
Мадонна кровью плакала на плиты,
колонны вечным эхом крали жизнь.
Змеиной лентой взвинченно по полу
качнулась тень, вползая в колыбель.
Два гончих пса с врождённой глаукомой
слыхали, как стонал другой кобель,
и ржавчиной хрипела в гонке сука
двуногая. За копьями ворот
мертвело-прокажённо плыли сутки
по лужам с чёрным пухом от ворон.
Шипели клёны, черви пировали,
тянулись к трупам жирные жуки.
Алел под крестоцветом в одеяле
бесшумный пульс младенческой руки.
Пёс спал. Второй - лизнул лениво лапу
и вытянулся. Жарко на полу.
Храпел в дурмане сладком знатный папа,
не менее, чем шлюха его, глуп.
Распутный сон свалил в гробы обоих,
луна спустилась бледно на постель.
И тень, скользя по тканевым обоям,
богиней обернулась в темноте.
В сиреневых зрачках застыли кудри,
застыла грудь - молочный водопад
...
Два пса взвывали от фальшивой пудры,
засыпавшей дождь скорби на домах;
ни сына, ни супруга - вдовье бремя.
И воздух полнолуния сиренев,
беззвучен, притягателен, парит,
как волосы Лилит.

Сливы тени на ветер бросают
завитками гравюр Хокусая,
паутинка летит по лучу.
Осень в ритмах Басё,
передумано всё..
Молчу...
/berkovych/

Благодарствую, Григорий, за маленькое вдохновение!


Ayako Tsuge

Хо

Суйка краем растрескался туго
акварелью Аяко Тсуге,
мякоть лижет оса.
Осень в травах Исса
Кобаяси, смейся...
Валяйся...

<...>Сквозняки, снова локоны заденьте,
Ну, снимайте же поточнее мерку!
Прикуплю я на ярмарке за деньги
Клёна алого золотое древко.

По аллеям каштаны-кавалеры
Напевают вовсю concerto grosso.
Ветер шаркнул стаканом полимерным.
Это осень, Олеся, просто осень...
© 19.08.2014
/Олег Koshaki Гетьманцев/



Это осень, милый мой, просто осень,
время сбора печали и старых истин,
кто-то их сажает, а кто-то косит,
я бросаю заново чёртов "Winston"

До зазимок - топи дождливой слизи,
в смете - домик пряничный и морозы,
как-то лета вышло ничтожный мизер -
форс-твои-мажоры, финты, курьёзы.

И портной сегодня пришёл с похмелья,
пару раз нечаянно ткнул булавкой,
а потом рассказывал про Емелю,
про его развод с вертихвосткой-Клавкой.

Он смеялся так, что упали нитки,
а когда их сгрёб - протрубило восемь,
шёл concerto grosso Альфреда Шнитке.
Это осень, милый мой, просто осень!

Вот ещё бабахнешь стакан депрессо
и накинешь золото листьев клёна.
Почему-то мода сегодня бесит -
одеваться в Дольче и твид палёный.

- Ты зачем меня в сердце носишь?
- Чтобы ты не замёрзла.

Вот так хорошо ещё не было,
твоей близости нет дороже,
не родится зеркально похожей,
огибающей разум гиперболы.
Просыпаюсь не в том постое,
в кубометрах чужого города
иногнёздное всё, инородное
в ипостаси размытой истории.
Ты любуешься небом на лоджии,
дразнишь нус и щетиной колешь:
"Время - фокус банальный всего лишь.
То, что будет - мы ветрено прожили"
Я, наверное, очень похожа
на дождинку, которая брызнет,
улыбнусь: "Скупо мало всех жизней,
но одну подарю тебе, вот же!"
И когда я босая и сонная,
все лучи заплету себе в косы,
и наступит последняя осень,
полечу к тебе. Невесомая...

Непостоянна... я в своей любви
от самого рождения до точки,
под милым очертаньем оболочки
как ты обрёл своё родное пи?

Как на руках меня перенесло
сознание, усилий не потратив,
к тебе, мой ненасытный математик,
в объятия - лудольфово число?

Гуманный суд, назвав тебя невинным,
меня оставил в клетке для двоих,
бессчётно раз я мучила других,
а ты меня - всего три с половиной.

Теперь в душе одна и та же мантра
играет в сердце, венами кипит,
была непостоянна я - в любви,
а стала твоей верною константой.

ты вычислил меня...

За час до заката медовым становится небо,
бледнеют цыплята, совсем растерявшись в кустах,
зовёт рыжегрудая клуша до чёрного хлева.
И мне так бесовски охота на небо упасть.

Сверкают монетки маслят возле ножки сосновой,
на мшистом чулке сонной бабочкой греется грусть.
Осенняя птица поёт приглушённое соло,
внезапно мертвея под лиственно-веточный хруст.

Пришитый лозой кучерявой к лесной оторочке,
шатёр многогранный томится без частых гостей.
Когда-то судьба подарила волшебный клубочек
внутри ладно сбитых крест-накрест обтёсанных стен.

Он мягко катился по жёлтой сентябрьской прели
под запах калёных орешков и окуня-гриль.
Как медленно слабли, гагатами угли горели,
вобрав мнемотический отблеск оранжевых глин.

Засалены добрые лавочки, ко́мпас лишился
рассудка и стрелки, оравой аффектных волко́в
растрёпано синее небо, как старые джинсы...
И чист, кафедрален и брошен любимый альков.

Не играйте с любовью, даже будь вы прожжённым шулером,
виртуозом высшего класса с краплёными картами и неподъёмным опытом,
она - тихая, нежная, милая и сговорчивая, оставит вас в дураках.
/Laura Li "Разбитая копилка мыслей"/


Худ. Oriol Angrill Jordà /Испания/

Он был невероятно пунктуален,
экономичен в чувствах и правдив,
с немецкой щепетильностью до спален
выгуливал красоток и похвально
степенно в королевы возводил.
Когда рассвет будил бессильных дев,
он исчезал, как силуэт в тумане.

Однажды - бойко тикали часы
осенней ночью, разделив на части
всю жизнь, в которой он по мере сил
не ведал клятв и даже не просил -
любить себя и предавался счастью,
впервые оказавшись в странной власти
густой, плетённой бережно, косы.

Беспечность, лёгкость, взгляд изящной лани,
под дикий влажный ягодный мотив -
он падал на колени, как в дурмане,
как божества разглядывая грани,
стал раб жестикуляций - кроток, тих,
и пылко ждал, так ждёт в засаде тигр.

Исчезла лань... Сон - тоже пунктуален.

В твои слова - горячий бьющий гейзер -
войти легко, расслабленно, свежо,
и в полусне сощуриться до рези
от взгляда, прожигающего шёлк,

мне - ласково, свободно, жданно-гаданно.
Сквозь брызги властным голосом мани́т
как божеству, отдаться дымом ладана,
когда смолы коснётся афонит.

Сгустится ночь - цветами, пеной облачной,
поющим мотыльковым колесом.
Сомкнётся олибан горящим обручем,
в который, словно дьявол, прыгнет сон.

Хрустят в небесной тьме фисташки звёздные,
воркует ясный голубь - дразнит рысь.
Как сладко наслаждаться несерьёзностью
и жить, как будто снова родили́сь.

Моей милой Лю, с нежностью...


Святой Источник - Богородице-Казанский Жадовский мужской монастырь -
Самородки - Барышский район - Ульяновская область

Под водопадом ветра - персеидами
любуется ночами древний Хронос.
Щенок толкает в лисий бок обыденно,
залив молочным соком влажный конус.

Полна лесная келья свеч берёзовых,
огонь бездымный щиплет гриб просвирный,
предсмертный август выдыхает бронзово,
пером вороньим падает в пустырник.

Над устьем чистой речью синька тянется,
стекают мёдом листья зрелой липы.
Губами мнут отцветшие купальницы
коровы, равнодушные к молитвам,

и вымя бьёт колоколами вздутыми
по режущей намасленной осоке.
И душит поднебесными бермудами
птиц семицветных слабых и безногих.

Псалмами веет с храма монастырского,
и гидры туч ползут вдали от звонницы.
Кагор течёт в серебряные выступы
крестообразной ёлочной бессонницы.

Где облака белее редких аистов,
где камни разговорчивее братии -
поёт душа расстрелянного Каллиста
над образом Казанской Божьей Матери.

Прибитые болезнями, недугами,
палёные жарой, грехами вьючены,
идут и едут толпами напуганных -
коверканные судьбы невезучие.

Свистят дроздов напевных дети чёрные
глухому нестареющему лекарю.
Кресты и звёзды видимы отчётливо -
недостижимы в Самородском зеркале.

Но я дождусь, когда лампада лунная
осветит тело спящее участливо.
Готова грешно выкрасть и - игумена;
ты просто обещай, что будешь счастлива,

что будешь гордой птичкой в гнездопамяти,
пожертвуешь земным потоком лакомым,
червяг не оттолкнёшь на душной паперти
и в Спасы дашь им - мёд, орехи, яблоки.

Осенние сироты - дети осени
окрепнут до игольчатого инея.
И ты услышишь в сердце отголосицу,
и ты прочтёшь невидимые линии.

И без ложки дёгтя, как с ума я
вышла, не прикрыв за телом врат.
Знаешь, как я быстро умираю
в бурном ливне вечного добра.
/Laura_Li/

Какое это счастье - быть твоей
в неразберихе чувств преступно-падких,
всласть упиваться блажью без остатка,
пируя жизнь, как щедрый винолей.
Неповторимо-девичьи краснеть
от тайных слов, зачитанных на память.
Давать тебе монаршествовать, каять,
душой и телом принимая плеть.
Закрыться в безусловности и счесть
безмерную вменяемость истомы,
с тобой в любой окружности я - дома,
с тобой в любой размытости я - смерч.
Разрезность оглушительно болит,
как самка полумёртвая в капкане,
и просто чудо - сблизиться в нирване,
чтоб свежий зачерпнуть адреналин.
Обжечься в нарастающих дождях,
касаться твёрдой тьмы туникой мокрой.
Я падаю, как падают на стёкла
измученные йоги, не дрожа.
Живёшь во мне, навечно захватил
и остриём безумствуешь погрешно...
Какое счастье - сбыться в мире смежном,
растратно-крепко выбившись из сил.

вэнь* - (кит.) китайская письменность/культура, литература, эманация, упорядоченность, воинственность;
татуировка, узор, орнамент; знаки зверей и птиц, знаки неба и человека, астрономия...

«И под её атласной кожей бежит отравленная кровь…»
Гумилёв

Нимфеи на волнистых ножках
дрожат в туманной анаше,
текут улиточные рожки
на красно-розовый торшер.
Сожму серебряную глину
до хрупкой ладанки и в жар...
Отполируй слезу, любимый,
на сероглазых чертежах...
Приворожённый негой льющей,
не засыпай, не окропив -
немой шихан долин зовущих,
меандр тающей реки.

Конкурс Седьмая пятница - 170
Жёлтая

Ты, голубице моя, в покрове каменне, близ предстения:
яви ми зрак твой, и услышан сотвори ми глас твой,
яко глас твой сладок, и образ твой красен.
/Песнь песней/


худ. Паскаль Чобери "Фатальная женщина"

Хо был немного старше Соломона,
Ли - верно искушённей Суламифь.
Когда в долине Мо цвели лимоны,
скрипуче пел вьюрок неугомонный,
мудрейший Хо на Ли смотрел влюблённо,
любуясь, как рабыней оголённой
любуется халиф.

Хо говорил с Ли медленно, напевно,
смакуя всякий жест и мягкий взгляд
и думал, как любовь - обыкновенна
и вместе с тем, как необыкновенна,
журчала Ли на каменных коленях,
текло вино созревшее по венам
в лимонный сад.

Авантюрин прозрачных виноградин
и бархатные яблоки из рук
Ли ела, как животное - не глядя,
когда его выхоливают, гладят,
не выгоды, не выигрыша ради,
чтоб видеть губы в липком мармеладе
и помнить сладкий звук.

Когда в долине Мо плоды лимона
нальются жёлтым светом до сосков -
Хо будет веселее Соломона
Ли станет океанией бездонной.
Как солнце льётся в чаши горных склонов,
ладонь коснётся трепетного лона,
обетованней слов.

Светло сиреневой ночью июльской
под одеялом бамбуковым летним,
что невесомо, как сто поцелуев -
сны-диафильмы касаются кожи.
Я всеми фибрами чувствую мускус
драйверов грешных, блудливых ебретти,
шатии-братии в секторе ЦУМа -
в поисках лёгкого сытного ложа.
Прячутся где-то счастливые новости
в смарте разряженном, в сбое техническом,
мимо летят прометеи за окнами,
звёзды трассируют лунными тропами.
Мне так привычно качаться над пропастью -
крохотен фокус иллюзий оптических.
В бездне солёного космоса-кокона -
кто-то меня нежно шёлково трогает...

Бульварную оставив суету,
как падая в мозаичный имплювий,
обрывки фраз срезаю на лету
в бредовой респирации июля.

Ты так похож на Бога, что ладонь
одёрну в нарастающем пожаре.
В дежурном окружении мадонн
ты - солнце, заключённое в ларарий.

Я знаю, что на жертвенном столе -
ни боли не почувствую, ни вздрогну,
что Бог приставит к сердцу пистолет
и проведёт играючи по рёбрам.

По а́трию стечёт горячий дождь,
взревёт толпа, растягивая брыли.
Последнее желание учтёшь -
мороженое с капелькой ванили

И страстно рассмеёшься нараспев,
как тенор-баритон в мундус Цереры.
И не налюбоваться мне на свет
колючих молний над единым целым.

Отбросишь бархат фрезий на псише,
губами проведёшь нещадно близко.
И всмотрится в порезы на душе -
твой сателлит с ванильным австралийским.

Стихаю, животно касаюсь спины, учусь
распознавать в тебе ректора тонких чувств,
как пациент, доверяющий боль врачу,
как полудикий норов - за хлеб в ладони.
В благоухании счастья: и глия - воск,
губы огнём сползают с ручья волос,
в точке надлобья вибрирует стон-вопрос -
что ещё может быть так грандиозно бездонно?

Нет ничего. Ты задержишь дыхание сам,
плавно, покорно войдёшь в густо-звёздный сад,
помня о том, как трудно уйти назад,
как невозможно рук не обжечь - от искр,
как не потрогать зовущей луны латунь...
Многим приходится жертвовать за мечту.
И каково сладострастно желать себе ту,
способную на мастерате увлечь магистра?

- Ты куда?
- Ушла лечить нервы. Буду поздно - пьяная, добрая, счастливая...©

-

В твоей берлоге запах древних книг
встречает раньше дымного мейн-куна -
ботелый караульный в темпе лорда,
не пачкая манишки, лижет бри.
К щека́м террасы листьями приник
духмяный зной, и ночь плывёт акулой,
глотая сгустки вишен, тыча мордой
сквозь лилии веснушчатый гибрид.

Ты спишь. В айфоне склабится Нгуен
из-под вьетнамки, в рисовой долине...
Экранной чуши нарастают звуки,
кусая слух бесцельного кота,
И твой тяжёлый нежный конкурент,
минуя пытки звуко-вибро-линий,
забрасывает тонус прямо в руки
и требует - ласкать и щекотать...

Какой ненарисованный, мой бог,
на мягких волнах надувной кровати,
на скомканности бязи в краске лунной
застыли пауки огромных рук
и греческие стопы мощных ног.
Весь субвулкан спокойно необъятен,
размерно дышит кратер, и безумно
играют губы в поцелуйный стук,

ресницы опускаются с повинной...

и не сбежать от лавы исполина.

к/ф "С 5 до 7" /Время любовников/

Ариэль

Каков бы ни был авторский замес,
он - в ареале ценного объекта.
Манхэттен отрастил Булонский лес
для нежных аберраций интеллекта.
К лицу тебе, воспитанный еврей,
эфебный жар, неопытность рассудка.
Бери мою дозволенность, зверей -
от неприкосновения за сутки.
Пусть время безнадёжно семенит,
я жду всегда, смущаясь и смущая,
с пяти - вдвоём рехнуться - до семи:
в отеле перепутаться с вещами,
смыкаться всеми точками себя,
ослепнуть в сладкой фабуле интрижки,
твой самый незабвенный сериал -
блеснёт святой русалочкой на книжке,
там будет всё, о чём смолчал мой рот.
Ты слишком счастлив в голоде исконном,
пока Булонский лес вдали плывёт
за дымчатой инерцией балкона...
А после ты - в иллюзии синта́гм,
в экстазной полноте, в любовной лени,
но... эта сказка кончится не так,
когда попросишь больше. На коленях.

И каждое утро наполняй свой сосуд елеем,
и мажь глаза твои, чтобы видеть
<...>
ибо всякое дело Бог приведет на суд,
и все тайное, хорошо ли оно, или худо.
/Екклезиаст 12:14/


художник Жозефи́на Уо́лл /Великобритания/
картина «Flight of the Lynx» /«Полёт рыси»/

Все мои восстания,
все мои бунтарства,
все мои мятежные волнения -
влеки...
я в тебе растаяла,
царствуя до рабства,
от прикосновения
царственной руки.

Все мои жребии,
все мои тиары,
все мои грехи и мемуарисы -
твой плен...
мне семь раз отмерено -
греть Олидаммару,
стать мурлеткой флэтовой
для твоих колен.