чёрное, белое

Скажу тебе...
когда в дремотный час
сжимается пространство между действий,
динь-донит неваляшковое детство,
и в бардачке отцова "Москвича" -
газеты, спички, пачки сигарет
помятые, испачканные маслом -
очки, ключи, фонарик, щётка, паста,
безрукий пупс и водный пистолет.
В такой карете летом - на залив,
кишащий рыбой, раками, безлюдный.
Пока отец закидывает уды,
я строю терема и корабли,
в чешуйках радуг белобрысый день.
...Улов по-царски - распирает ванну,
"куда девать добро" - хлопочет мама,
котяра водит носом по воде
...Прошло сто лет. Не... три десятка лет.
Вслух - каждый миг до точки расшифрован,
до вспышки в голове, набата крови.
Залив давно зарос и обмелел.
Где фыркали раздутые коровы,
гоняли кони в яблоках - дымы
и ветер вялый. Там, где были мы,
пустые гнёзда, брошенные норы,
безрачье.
Лесорубы сбрили рай.
Чернющи провода, столбы и трасса.
Исчезло время, действие, пространство,
и неваляшка спит в других мирах.
Динь-донит милафон, гудит клаксон,
дегтярная вода уносит тело,
саму себя увидеть бы хотела,
да исчезает всё.

Лети,
лети, журавль мой,
вперёд!
В страну цветов и деревянных туфель.
А осенью созреет пряный трюфель
в паху холмов дубовых - Роэрот,
откуда приплывают облака
слоисты, блё-д-амуровой пастели.
Где в манну ароматных тальятте́ле
чертовски смачно пальчики макать.
Изрыли буки, да найти слабо́
псам-свиньям, дрессированным похвально -
у чьих дверей торчат мои сабо́
и для кого колдую с тартуфа́йо.
Лети -
сквозь чернь ворон,
сквозь белый дым,
сквозь - высших вод
кристальные иголки.
Нет ничего прекраснее, чем - ты
и девочка в подаренной ермолке.

—Счастливчики..., -
подмигивал таксист,
с улыбкой выбираясь из Ниссана:
—Не всех благославляет Божий Сын
увидеть Арарат, а самых-самых.

***

Прости её, слепа-глуха-нема;
молчание - единственно из истин
смиряет диких хаусов ума
от совершений нежного убийства.
Петляет бессистемно плавный пух
разодранных вибраций голубиных.
Касаясь сферы, испускает дух
телесно-позывная пантомима.
Горят зеленоглазые буйки —
нарушив грань, никто не выплыл здравым,
а ты холёной лёгкостью руки
берёшь за шкирку в дюйме от отравы.
Распахивая облако экрю,
свободно, как ходжа, срываешь пряность
и льёшь полупрозрачную икру
в рычащую звериную упрямость.
Ей - тихо мякнуть, выгнуться,
в умат
тянуть во сне ментоловую ленту
и видеть бестуманный Арарат
—
ты знаешь это, просто знаешь это.

Смотрю в окно: домов унылый ряд...
/Василий Тюренков/

Смотрю в окно. А что в него смотреть?
Коттедж, гараж, коттедж, гараж, заборы,
на службу в шесть ноль ноль святой отец
торопится из домика в конце,
где в частых окнах тянется на свет
рассада огурцово-помидорно.

Восход - чуть терракотовый и свеж
на сочных черепицах в тон помадам.
Пушистые шары мелькают меж
расплывчатых границ "гараж-коттедж",
и брешут псы в невидимую брешь -
коты спешат с ночного променада.

Везёт котам - налопаются всласть,
завалятся балдеть в хозяйских койках,
а тем - работать нужно, чтоб не красть.
Смотрю в окно: весна и свинопас.
-Целуй его, принцесса, - три, два, раз!
чтоб молоко стекало с веток горьких.

Alexander Tarasov – Touch

Как сладко я запуталась в тебе...
Травинки пальцев бесхребетно ломки.
По вспыхнувшей натянутой кайме
тайком вода сочится в перепонки,
молочной тьмы туманна марь, и тушь -
тоскою рдеет в позвонковой стеге.
Невольно тесно птицам слабых душ
в покровах человеческих стратегий.
Рисуешь молча на холсте спины,
сдувая гиацинты, спессартины...
Я вижу, как взлетают вдоль стены
безмолвные мечты с твоей картины.

"Среди твоих монастырей,
прекрасная страна,
мы были счастливы -
еврей и полтакая же она."
Адам


Сплетаются ресницы, сонно мне...
Почавкивает пухлый термочайник
на столике. Крахмальных простыней
впитался запах в тихое ворчанье.
Где в душевой колотится вода,
я чувствую, как глянцевые стены
слезятся и блаженствует Адам,
смывая ночь с разбуженного тела.
Распарен, с мокрым ворохом кудрей,
румян, свежее местных матнакашей -
разляжется, как барин на одре,
повелевая - пусть язык попляшет.
Вмиг стянет с Евы скомканный виссон,
бомбон отбросит на пол - в пекло это!
И чёртовым качнётся колесом -
гостиница, столица и планета.

..я не слышу слов, я не вижу взгляд,
я лежу, как кукла в стекле витрин,
но врывается солнечный водопад
и беснуется мой механизм внутри
...
Стало быть вот это юдоль и есть -
выжигать фарфор и глазури мёд,
разрывать вуали девичьей спесь
И ни туфелькам с платьицам зная счёт -
покупатель скуп, потребитель чёрств;
в дефиците - полный добра карман.
Кто тут сыплет нежность, ещё, ещё
и ещё, чтоб дьявол был сыт и пьян,
кто забрал в придачу муляж вины,
разбудил и в грёзы унёс мой дух?
Дух, который не пробовал оживить
ни один волшебник в моём роду.
Как трещит вокалом густой перрон,
как хлебают черти астральный суп,
ты открыл с восторгом картонный гроб,
уронив тягучую сон-слезу.
Я смотрела внутрь земных гравюр,
тени слайдов плыли сквозь дым-нейлон,
я - не кукла и многое не говорю,
а тебе всё вытряхнула про него.
Этот запах свободы приносит пыль,
брезжит блудными лицами, бранью рук
Жизнь вернёт меня мастеру, что слепил,
даже если он был непристойно груб.
Это искры солнца летят в окно,
брызги стёкол режут изгибы штор
...
Ты меня возвращаешь всегда легко,
потому что я без тебя - ничто.

Апрель дождит почти вторые сутки
/monterrey/

Апрель дождит?
...
У нас вторые сутки -
помпоны белоснежные летят,
"цию-цию" скрипит надутой грудкой
московка - кварцеглазое дитя,
перебираясь с ёлки на сосёнку,
отряхивая утреннюю стынь.
Рассвет живым молочным поросёнком
слюняво чмокнул гжелевую синь.
Чарующие лень и поволока
связали предвоскресный циферблат.
Хрустальные ресницы сонных окон
китайской ветромузыкой звенят.
По краешку стекла сочится свежий -
весенний запах, пленный между рам,
и кланяется ирис бело-бежев
апостолам и пасмурным дворам.
Говеет небо, блин прозрачно-пресный
плотнеет на божественной плите.
Зима спешит, как старая невеста,
в горящий тур с поклонником-рантье.
...
Апрель сопит, сжимая пухлой ручкой
бубенчики подснежников, во сне,
ему щекочет пятки яркий лучик,
а он играет в прятушки и в снег.

Предначертано зримо, предсказано
всё - адептами энд оккультистами;
люди быстро становятся грязными,
даже если рождаются чистыми.
Честь двуногих распахнута нечисти,
а клыки и зеницы - звериные;
у животных - глаза человеческие,
стыд естественный в брачных периодах;
ну не Богу же всё это выгодно?
Как расходится ядерно медленно
безупречная влага над рыбами,
беззазорное небо над безднами,
резонируют птицы сиренами.
Разрываются девственно смертницы,
дни и ночи меняются сменами,
полусолнца идут в полумесяцы.
И цыплята славян передушены
нефтяными загробными лисами.
Мало зрителей слышало - скучно же,
часть спектакля кипит за кулисами.
А услышавший давится песнями
и по лбу дурака-себя хлопает,
сердце чёрствое с признаком плесени
сожалеет о траченном порохе.
Всё - пустое, кривое, нелепица;
мир, разлитый в бокалы разбитые.
Эта матрица выстоит пепельницей,
всклинь забитая пеплом пиитовым
и плевками невыбритых Иродов
...
наши дети - пока ещё сытые,
наши дети - пока ещё играми
называют планеты с орбитами,
называют любимыми - блогеров,
верят в чёткий окей да малину, к ним
маг идёт виртуальной дорогой и
в сумке - книга Абрамелина
...
предначертано зримо, предсказано.

Деффчонкам моим

Раз гул, два гул, три гул...

"Погребок". "Reserved". Вечер пятницы.
Душевно улыбаются, друг-другу точно нравятся -
я, Сафина, Лопатова, Зарецкая, и Лянка.
Вокруг таксидермия ненавязчива:
глухари, медведи, лисы, рябчики -
чучела, пропахшие аракой и солянкой.
Шустрая официантка Верочка:
спереди - профура, сзади - девочка,
сдержанная, вежливая, скучно-предсказуемая,
но-с-с-с выгодным достоинством в наличии -
знает все голодные пристрастия, привычки,
и привита психозом от безумия
/волшебно неизменна - посетителефилия/
Под соусом брусничным оленина -
прекрасно дополняет болтовню о "ни о чём".
Зарецкая всегда пьянеет первой,
чем действует Лопатовой на нервы,
когда сорокоградусное время в лафитники течёт,
бессильно ощущаю. Год здесь вырос.
Все помнят, что у Лянки - лентивирус,
как Сафина скандально развелась,
но хит хитов в глагольном топ-параде -
кто быстро с замом новеньким поладит
из тех, кто положил на зама глаз.
Акустика меняется привычно,
становится легко, антилогично -
чуть стыдно, что я счастлива. Одет
величественно-царственно октябрь.
Скребусь в дисплей молочными ногтями,
мурлычу: - Юша, Юшенька, ты где...
Ночь стриптизёркой ползает по сцене,
мышление становится обсценным,
растит жирок владелец "Погребка",
парит туман весёлости, бесстыдства,
на посошок дождит Феста Ла Виста,
ах, нежная привязанность крепка!
На выходе молчит консьержка-осень,
таксует мальчик, преданный, как пёсик.
Интеллигентных па - апофеоз:
жечь "Ой, цветёт калина" на проспекте,
чтоб сшиб в труху ладоши-листья ветер,
и запершило ухо-горло-нос.

октябрь 2016

III МПК, 3-е состязание,
"Дремлет притихший северный город", конкурсное

01. 03. 2017г.

Когда мои слова, достигнув тупика,
ударившись в него, рассыпятся на буквы,
я полечу туда, где тянется река
из вересков, душиц и тёплых незабудок.

И будут в ней играть двуногие мальки,
беззубо окатив хихиканьем овраги.
В изнанках лисьих нор запляшут огоньки,
как чёртики в печи у бабушки в бараке.

Где вечная весна за травной чередой
без тиканья секунд, порвутся почки ивы,
задует ветерок запёкшуюся боль —
я стану навсегда свободной и счастливой.

Бездумно рисовать серебряным прутом
по шёлковой воде курчавыми мазками,
и жалостно смотреть на рваный выдох ртом
тяжёлых лунных рыб, разбившихся о камни.

Пытаться сожалеть, вытягивать из дрём
и тщетным видеть всё, что было важно где-то.
Ни цели не иметь, ни жить календарём,
ни повода искать - вернуться на планету.

Жевать смолистый мёд, есть ягоды в росе,
укладывать стрекоз в кувшинковые люли...
И город забывать — насквозь и насовсем —
в расплёсканных цветах,
под сонным звёздным ульем

Лидии

И завтра - ты родишься...
а сейчас,
заказывая панду в толстом Квелле,
так хочется болтаться мне в сон.час,
чтоб пережить рутинную неделю.
Я делаю из капельных систем -
и чёртиков, и рыб кудрявохвостых -
всё потому, что я была из тех,
кому жилось несладко и непросто.
И подхожу я к зеркалу, и мне -
там кажется, что губы слишком алы,
что я сама - форелиха на дне
кирпично-огневого одеяла.
Всё это потому, что он - болтлив:
ему - язык и рот тесны упрямо,
его слова - ложатся слоем тли
на первые ростки зелёной мамы.
Но голос в снах, как шлейф от хрусталя -
пред/почковый, пред/дочковый, пред/мартный -
я слушала, как слушает Земля
про снежность, не осевшую на карту.
Какао долго в трубочку тяну,
не зная, что от трепета сопрею -
в ресницах её космоса уснув,
упав на дно двух синих акварелей.
Корабликов и карликов не в счёт,
кентавров и китов несёт по нетто
сейчас,
меня же завтра разорвёт
на
сильную и малую - планеты.

И, очнувшись, наши души грешные
снова обрастают шелухой.
/Саша Старших/

Бывало в детстве - брошу велик
вблизи сухого пня в лесу,
воткну соломку в муравейник,
а после кончик обсосу;
во рту взрываются кислинки
аж до оскомины в десне,
и муравьи, как по тропинке,
текут цепочкой по тесьме.
Смахну их бережно: и с джинсов,
и с тонкой маечки в траву.
Мне так охота закружиться,
что мох становится упруг,
а день яичком голубиным
пятнисто катится в овраг;
я вижу - ёжик цвета глины
водичку лижет с лопуха,
где над лещиной кружат мошки.
Темнеет, мне пора домой...
Хлебает вечер красной ложкой
кисель из кущи родовой.
Пусть мне всё кажется, но где-то
на оренбургской стороне -
такой же шкет, таким же летом,
таким же детством заболел.
Нас одинаково задели
одни и те же облака...
Всё - шелуха на самом деле
внутри заоблачных лекал.

III МПК, 4-ое состязание,
Любовная лирика, внеконкурсное


Слишком медленно тянется время, соня,
белошвейки-метели ушли в загул,
переливы тающей снежной соли
в ореолах дна городских лагун.
Голубой водой истекает небо,
не размазав чёрных колец сурьмы,
через три недели с букетом вербы
кто-то робко встанет у стен тюрьмы.
Вдоль статичных метров электролиний
скарабеев плотный железный ряд.
К божествам ксенона китайских лилий
в полумраке тянет невольно взгляд.
Нарастает кашель в утробе лифта,
и хрустальный шёпот уносит вниз,
на перилах лоджии дрогнул снифтер:
-Здравствуй, Вакхос, Бахус и Дионис.
И танцуя в шкуре ажурной лисьей,
проливая бренди с этаж-не-бель,
стану тёпло-весенне-влюблённо-чистой,
как когда-то невинной пришла к тебе.
Распуская петли, обвязки, банты,
расплавляя кованый крест нутра,
я вошла в твою голову нужной картой,
а в свою запустила гулять ветра.
Слишком быстро меняется время, соня,
накопилось янтарной смолы вверху.
На восточном окне этажа седьмого
расцветает пряный, густой тархун.
По утру сверкает язык из ножен,
задевая души пустых менад
...
Спи, безумный, ты мне ничего не должен.
Ни в каких мирах.

Посвящается Кольке с улицы Заречной


Была зима. Зима была холодной.
/Николай Агальцов "Женская баня"/
.
.
.
.

Не писал он глупых комментариев,
не хвалил излишне, не горел
потоптать хрустальные проталины
на осклизлой луковой горе.

Мне же было так тепло на пологе
в женской бане, выстроенной им,
Докопались высшие геологи
до месторождения руин.

Может быть такая его миссия -
в райском пансионе драть носки
и кормить морскую свинку бисером,
бормоча от боли и тоски.

Стать цветным космическим растением,
падать мемуарною пыльцой...
"Триста девяносто дней без тени мы,
без твоей танцуем, Агальцов!"

И почём же пиво нынче, Господи,
на просторах завидных, скажи?
Там пришёл мой друг в небесный госпиталь
нарушать твой праведный режим.

Пусть он спит, хмельного не буди его,
рассыпая облачный базальт...
Даже сквозь весенний дождь индиговый
не могу смотреть ему в глаза.

Сухих Алексею Васильевичу,
доктору технических наук

В редком просветлении прощая
манию величия и дурь,
я беру конфет любимых к чаю
и на час гостить к тебе иду.

Как всегда - разбросаны бумаги,
непроветрен пыльный кабинет;
у кота, голодного бедняги -
ни воды, ни корма в чашках нет.

В стеллажах пора сажать картофель,
зимний сад штурмуют клещ и тля,
обрамляет твой счастливый профиль
каплевидным золотом петля.

Ты идёшь выгуливать Каштанку,
стряхивая крошки с ветхих брюк,
и не представляешь, как мне жалко
ядерную физику твою.

В сером полотне февральской ночи,
в тара-барах без вести пропав,
хочется поставить жирный прочерк
в мысленной позиции - "права",

но в который раз сбивают с толку,
отторгают внутренний магнит:
глаз - меголоманные иголки,
мёртвой кардиоиды - гранит.

Что совой об пень, что пнём об сосны.
Скольких для растопки ты убил?
Чтоб согреть ответы на вопросы,
выбывшие дымом из трубы.

Падали красотки штабелями
в ноги обладателю наград...
А теперь - хромой и шепелявишь,
золотые ядра проиграв.

В редком просветлении прощая
манию величия и дурь,
нарушая долгое молчанье,
поперечить физике иду.

Давным-давно пора угомониться,
пополнить биографией архив,
похоронить монаха с дьяволицей
в колодезях сухих...
LL

Что ты грустишь о ней, выкарабкиваясь из дрём,
навеянных монастырскими башенками и кельями,
слепой, заблудившийся, брошенный поводырём
в тени арчовые, запахи горные, воды купельные?
Разве не ты на цветущей арбузной бахче головой
дрался за рыжекосую дочку старого винодела?
Горькие пальцы её, прижимающие к виску алоэ,
сладкий голос её, пеленающий дикое тело -
выучили глаза твои наизусть, лучше русского,
и мустанг вскакивал на дыбы, бесился месяцы...
Ты - вулкан, извергающий пламя, она - река узкая.

Вам никогда не встретиться.

Угомонись и дальше иди по льду...
Она - застывший глетчер, ты - элгон, который потух.

Всё, что случилось, вмещается в ночь и день
материалом скомканным в тебибайты и мебибайты.
Под тенью домашней смоковницы цвёл Эдем,
в парламенте кухонном шли заседания и дебаты.
Все желтогрудки слетались на пресс-релиз
к тесной кормушке, засыпанной манкой и гречью.
Стряхивал пепел и сны за балконный карниз
Цезарь в семейниках клетчатых, с праздничной речью.
Сочно шипели блины, шпиговался жирнейший кроль,
липла клубничным компотом к губам - Циннила,
а по ночам разжигала и грела плебейскую кровь,
что более собственного дыхания нежила и ценила.
Ей одной было знать, как предательски звёзды врут,
как закаты с рассветами сохнут до капелек яда.
Поднимался по лестнице к дому ревнивый Брут,
разрывали глазами царицу соседки-наяды.
Жена Цезаря - вне подозрений и вне сети,
в тишине распускаются пальцы в клавиатуре.
Гай остался в долгу перед той, что ему седин
добавляла клочками, в стаканы плеская бури.
"Разлюби меня!" - надпись украсила длинный нож,
а на теле её из одежды - браслеты и масло.
Проникая, железный язык обессиливал ложь.
И смеялся пьянеющий Брут, в эйфории смеялся...

Васяяя, ты - гений вдохновения!
Спасибо)

День, угасая, выбился из сил…
/Тюренков/

Ночь, озарившись, выбилась из сил...
Краснела в сферах выпуклой росы
под светлым наслаждающимся некто,
распелись оглушительно дрозды.
Хотелось встать, но не было нужды,
и замер на часах короткий вектор.
Окружность золотая ввысь плыла,
мелькали в спектре влажного тепла
комарики, напившиеся спирта.
Туман во лбу прощался с кастури,
и всё, что накануне натворил
так далеко от ангельского флирта.

Почувствовав дневной реальный флёр,
ты продолжал ночной бездумный спор,
услышав "шарк" метлы или лопаты...
И сколько ни пытался вновь заснуть,
но дворник расчищал фантазий суть
и пел развязно харей конопатой.
Так начинался каждый божий день,
и ты орал на форточку: "Тюлень!!!!!,
когда же ты заткнёшься, мама мия."
А тот ещё посвистывал, как рак,
в который раз поняв, что он - дурак,
ты дёргал жалюзи, как веки Вия.

Даже если олень бежит быстрее чем солнце, я настигну его!
Арга-@

Другу А)

Иду я медленно, спешу ли,
куда-то еду ли, лечу,
но мне не терпится - Сашуле
прижаться мысленно к плечу.

Так получилось - пазлы детства
сошлись в проекции точней,
чем симметричны по соседству
замочный паз и семь ключей.

Каким сегодня отворю я
надёжный код его души?
Я без конца ключи ворую,
а он - брыкаться не спешит.

Ведь знаю, что за дверью этой:
цветные стены, тёплый пол
и потолок, как небо летом,
и лбами стукнутые по...

воротам... новеньким воротам,
дубовым сзади и с лица.
Ох, до чего же им охота,
чтоб снёс баран их и овца.

III МПК, "Светящийся объект", внеконкурсное


По мотивам "Марсианских хроник" Рея Бредбери

По седьмому гонгу потухло бра,
расползлись портьеры, качая рельс.
Из кроваток встали сестра и брат,
в полудрёме мямля: "Приветик, Бэс..."
В доме чисто. Завтрак готов к восьми.
Тосты с тмином рыжи, шипит бекон.
В полимере окон зима росит
мимикрией радужных звёзд-икон.
Тянет ветер к дому скелеты птиц,
выметает гнёзда из рёбер крыш.
По-собачьи кофе бежит с детьми
до порога дома. "Пока, малыш,
и не плачь, малышка, до новых встреч!", -
вслух мигает ртом перед дверью Бэс.
А у миссис - слишком несвязна речь,
Бэс поможет миссис удобно сесть.
На шарнирной шее звенит прибор,
распускает волны железный зоб.
Робот вводит плавно холин и бром,
рассвистелся датчик: парит азот.
"Время встречи с Богом", - сияет Бэс,
раздвигая нишу внутри стены,
перед тленом в кресле открылся крест,
на котором жив человечий сын.
Отощавшей чайкой пальнёт в порог
иллюзорный мир, забывая год.
Он впустил бы птицу, но ей "пароль"-
неизвестен, антиязычен - код.
И за час от ярости робот встал,
репетир сигналил в последний раз,
Бэс проткнул железным копьём Христа,
разрывая в клочья стенной атлас:
"Вы молчите, миссис, но чья же дрожь,
сотрясает плачем в камине свет?
Будет ласковый дождь...
Будет ласковый дождь
...
Не заметив, что нас уже нет"

Однажды, один мой знакомый поэт-бард Вик Крой предложил мне написать для него
простенькую песенку о любви. "Нет проблем!", - ответила я и через несколько минут текст был готов. И Вик сочинил музыку, тоже
оперативно. Я подумала тогда, как же это всё по-дурацки получилось...
И забыла совсем об этом на три года.
Вот. Вспомнила)


Вик Крой /viktorash/ США 1914 г. съёмка веб-камерой

Наш рассвет разметался пожаром за старыми окнами.
Синей тучи большой дирижабль застыл над Нью-Йорком.
И прощаться пора, но уткнусь в твои мягкие локоны.
Здесь театр любви: кто-то в ложе, а я - на галёрке.

А я - целую твои пальчики с лепестками из перламутра.
А ты наивно озадачена, что надеть под дождливое утро.
И тело прячется под ласками, и смущается милая фея.
Знала бы ты, какие сладкие твои губы - нежней орхидеи.

Беспощаден немой циферблат в свете бренного времени.
Ты исчезнешь и снова с ума я сойду в одиночестве.
Сколько вспышек внутри - от твоих поворотов коленями,
сколько музыки в сердце - от голоса, Ваше Высочество.

Перед дверью входной обожжёшь поцелуями прошлого,
и зацокают вниз каблучки по изогнутой лестнице,
как всегда оставляя меня с непосильною ношею -
пережить эти сны, где любовь твоя светлая грезится.

III МПК, "Цветной сон", внеконкурсное


Память похожа на фильм, но смотреть его может один.

В том октябре листопада не меньше, чем золота в Минас-Жерайсе. У дочки возницы и форварда сын родился совсем худым - копчёным червём, извивающимся при роженице на матрасе.
К бедности привыкаешь, живёшь с ней бок о бок, ломаешь хлеб, боготворишь электричество, счастлив бананам и манго райским. В чёрных районах мужчиной становишься быстро, когда в семь лет - чистишь ботинки, воруешь арахис и кроешь на португальском. Первым мячом стал шершавый, застиранный, дрянью набитый - чулок. Строгой границей футбольных ворот послужили ботинки с помойки.
–Скоро витрин не останется в городе, что ты не кокнул, сынок, – губы Селесте, тугие и полные, пенились розово-горько.
–Хочешь свихнуться от хет-пента-трика точно папаша твой? – и расплатившись крузейро, смягчалась и плакала:
– Дико, Дико...
Эдсона трогало детское прозвище, ласковый мамин тон.
И раздражало: "Эй, ты, Пеле!"– эмигрантско-еврейские крики, крах с Уругваем, смешные рубашки - ткани пшеничных мешков, и шнуровать долгожданные первые бутсы, весомее гири.

"Маракана", словно чаша, во сне распускалась гигантским цветком,
а люди жужжали, свистели, мелькали и что-то ему говорили...

...Потому что — февраль,
персона нон грата где-нибудь в Путталам или И́пох,
притёрся здесь и нахохлился, как воробей на липе,
медленно потянулся за сливками и ванилью, взбитые
с пенкой арабики и либерики белого кофе "ча".
Потому ты нашёл её
в хрестоматийной кофейне - не в Тольятти или в Казани,
не малая́ли в прилегающем сари с фиалковыми глазами,
а в мохеровом свитере, сонную, с перепутанными волосами,
бесстыже смеясь: — Что Вы делаете по ночам?
...Видишь, кофеманьяк-кофеман,
в трафаретный рисунок вплетается луч пропащий,
как новый чудовищный день хватает судьбу и по улицам тащит
в сто двенадцатый дом - эссе, отложенное впопыхах в долгий ящик.
"Кто ищет - находит, просящий - получит, стучащему - отворят"
Потому что — февраль,
время зимней хронической пересортицы, впавшей в ступор,
у бесконечной привязанности меняется резус фактор и группа,
вмёрзшие фразы не отогреть, ни вырубить ледорубом.
— Что она делает? Bis dat, qui cito dat.

bis dat, qui cito dat — лат. /бис дат, кви цито дат/ вдвойне дает тот, кто скоро дает /Публилий Сир /

III МПК, "Цветной сон", внеконкурсное


И будут навстречу тебе попадаться
болваны и мудрецы,
и добрые рты, затаившие в горле зависть.
Идём со мной, девочка, я покажу тебе цирк -
остроугольной луной разрезает портьеру
хохочущий заяц.
Будешь дурачиться ватными паклями,
сахар варёный лизать,
трогать сусальные бивни слонов
и багрового цвета попоны.
Здесь до тебя были сотни Алис
и тысячи Шахерезад,
но ни одной сногсшибательной сказки
клоун наутро не вспомнил.
Если закроешь глаза, не подсматривай
в чёрные стебли ресниц,
помни, что ночь не расступится -
в цирке совсем не бывает окон.
Ты удивишься, несмело дотронувшись
полузверей, полуптиц,
и ощутишь, как в искусственный мир
просочится живительный ток твой.
Души опилок под пылью ковровой
зовут в недорубленный лес,
искры мечтают стать гривою обруча,
пудели - гончими псами.
Хлопай не тем, кто взлетает под куполом,
трогая рёбра небес,
стой, аплодируя каменным бабочкам
взлётам последнего сальто.
Здесь непременно влюбляются в ложь,
её губы и руки нежны,
лисьи зрачки над смешной буффонадой,
где правда танцует без рясы.
В кассе всегда есть в продаже билеты
в забытую сонную жизнь,
но разве тебе это надо?
Прижмись к барибалу...

и не просыпайся.

Один из самых пронзительных символичных памятников в Ереване,
памятник "Спасающей детей" в Цицернакаберде /"Крепость ласточки"/,
мемориальном комплексе, посвящённом жертвам Геноцида армян 1915г.



Где течёт спиралью повилика,
Заполняя впадины суглинка,
Желторото солнечные блики
Прячутся в еловые хвосты,

Женщина со свёртком слёз и крика
В страхе выбегает на тропинку.
Смолами железными облита,
Вросшая пожизненно в пустырь.

Реет флагом бронзовая юбка.
Судороги нет в сожжённых стопах -
Днём и ночью нежные голубки
Крыльями сдувая боль и жар,

Перья изумрудные теряют.
Выплаканы реки матерями.
И отцов прощальные тирады
возле ног той женщины лежат.

Спят лесa, печальны долы –
В тяжких думах – кто о чём;
Заливается “Спидолa” –
Ей ноябрь нипочём
/Василий Тюренков/

Умчались дни, уплыли годы,
ушли друзья, скудеет род,
но до сих пор винил в Ригонде
индусской музыкой зовёт.
/Laura Li/

Ей пять лет, плюс/минус годик,
смотрит ночь в квадрат стеклянный,
три часа скользят в "Ригонде"
Панчатантра с Рамаяной.
Ей так хочется быть Ситой,
и летать на Ханумане,
через стенку - гости сыты
и кричат по-обезьяньи.
Ей так хочется на Ланку,
пальцы крутят глобус детский,
на столе тарелка с манкой
сохнет вместе с пудрой грецкой.
Снежный брат приходит с клюшкой
из хоккейного фан-клуба,
пахнет - улицей, пивнушкой,
дымом "Лайки" или "Друга".
Он подбрасывает ловко
кверху маленькое тельце...
И дрожащего котёнка
достаёт из полотенца.
- Назови его, как хочешь!
И за это расцелован.
Ей не спится зимней ночью,
назовёт сюрприз - Цейлоном.

...А когда ты уснул, улыбаясь прошедшему дню,
опьянев от гранатовой крови и духов озёрных,
на тарелке с чанах муравей пилигримил по дну,
пробираясь сквозь соль, кувыркая творожные зёрна.
-Бедный, глупенький, что же ты ищешь, увязнув в добре?
Неужели надеешься - сыр в серединке вкуснее?
Еле слышно смеюсь, сознавая каков чуткий бред -
говорить с шестируким воришкой о душеспасении.
Баю-баю - колышется персик в компотном кругу.
-Муравьишка, дружок, потанцуй на ветчинной нарезке!
Расправляю простынную гофру и птиц стерегу,
что летят из фантазий твоих в синеву занавески.

Cуществует столько путей к Богу… сколько душ на Земле.

О день, взойди! Атомы танцуют!
Благодаря Ему вся Вселенная танцует.
Души танцуют, переполненные экстазом
Я прошепчу тебе на ухо
Куда ведет их танец...
Все атомы в воздухе и пустыне
Хорошо знают, они кажутся безумцами.
Каждый малейший атом,
Счастливый или несчастный,
Становится возлюбленным Солнца
О чем ничто не может быть сказано.
/ Арман Амар "Поэма атомов"/
муз. Armand Amar
.
.
.

Что имело значение - слижет огонь полыхая,
превращая в букет каллиграфии стебли акаций.
Засыпаем, обнявшись на шёлковом спелом бархане,
в органзе́ фианитовой пыли пьянящего глянца.
Там, за хмарями - гайб, парадокс примитивности, веришь?
Нонилльонами атомов плещутся волны свободы.
Я не сплю. Притворяюсь. Ты слеп, мой единственный дервиш.
Если стану нефелой, спасу обезвоженный город;
словно фенек мелькнёт в пирамидах песочных анданте -
лоскуток рыжей правды, ведущий к оазису яви.
Здесь, в пустыне, имеют весомость не деньги и даты,
а звенящие капли химеры зеркальных зияний.
Суфий прямо ведёт к перекрёстку цветастого хора,
и покой - твой единственный временный душевластитель,
а мне хочется снова скатиться из взрослости в горы
чистой детской любви - бунтовать со шпалерами кистью,
Мои дни оказались сильнее верблюдов и мулов,
караваны ночей увлажнёнными томно дрожали,
но в пустыне с тобой бронхиолами вечность вдохнула,
полированы камни с безумствами прежних скрижалей.
Так обласканной смотрит газель в янтари господина,
отражаясь в безветрии мыслей и запахе сена.
Обещаю напиться водой, как вином, на годины
переполненной горечью свадьбы - твоей и Вселенной.

Иди ко мне, мой свежий ветерок!
Как никогда, в покое и прохладе
нуждаюсь я... Парно. Чего же ради
сначала жадный вдох, потом глоток.
От щекотливой нежности твоей
ладони раскрываются. Миг долог,
а век - короче ряда книжных полок
и незаметней, чем в лесу ручей.
И не шепчи о том, где ты бывал:
монастыри, дворцы, границы, башни.
О завтрашнем скажи, не о вчерашнем.
О будущем. Я знаю ритуал.
Целуй, лаская волосы, лицо,
срывай в пылу запрет венецианский,
пусть тело обволакивает вязко,
и руки - жарким сомкнутым кольцом.
Иди ко мне, играясь и смеясь,
чтоб я сошла с ума в животном крике...
но не случится бурный мезальянс.
Ты - ветерок... А мной владеет - Вихрь.

25. 07. 2014

Имаго Линнея

Однажды...
майский жук ворвался в форточку,
взбодрив жужжаньем полусонный зал,
уселся на батистовую кофточку
и выпучил весенние глаза.

Меня его нахальство ошарашило
настолько, что не хватит метких слов,
когда "его величество" какашило
на швейно-кружевное ремесло.

Преодолев испуг и отвращение,
смахнула в мусор "бурый вертолёт",
но жук устроил в мусоре вращение,
как сепаратор в двести оборот./

в минуту. Я смотрела и задумалась -
ну разве он виновен? Он же - жук!
Мне кофточка другая подвернулась, и
в шкафу ещё есть три десятка штук.

Остался...
Утром лазил по бретелечке,
касался нежных нервов, гладил пульс.
Потрескивал, как жареные семечки,
и может думал - всё ещё боюсь?

Не раз жука в окно: "Дорога скатертью.
Давай! Валяй! Лети к себе, жилец!"
А он зудел: "Я жить хочу в бюстгальтере,
в кармашках шорт, в колготках - наконец!"

И прятался в комод.
Шуршал, как кролики.
Ласкала вот, прижав к своей груди.
Он спал на англо-русском разговорнике,
а по ночам - по зеркалу бродил.

И обожал в салате ползать /в "греческом"/,
играл с маслиной, сыр лизал в росе.
Он полюбил мой дом по-человечески,
садился на ладонь и... лился свет.

.
.
.
"... Бронзовка золотистая, может быть, и недостаточно изящна,
но зато великолепно окрашена и отливает золотом.
Кто не видел этого жука, похожего на большой изумруд,
когда он сидит на ветке шиповника,
выделяясь своей блестящей окраской на нежном фоне лепестков!
Он сидит неподвижно - день и ночь, наслаждаясь ароматом цветка,
а заодно и обедая. Только слишком жгучее солнце
выводит жука из оцепенения..."

/Жан Анри Фабр
«Жизнь насекомых. Рассказы энтомолога»/

Где красных губ развязывая бант,
ты сгрёб в охапку душу вместе с телом -
почувствовала девочкой себя,
влюблённой восьмиклассницей несмелой

Истёк медовым светом терминал,
смущались пожилые генацвале,
как только сокращался интервал
трёхчасового "тили-трали-вали"

Ещё не зная будущих истом,
сердечко жгло в горжетке соболиной.
Но пальцы в пальцы врезались крестом -
твои/мои, как воины Энио

What Child is This - Lindsey Stirling
Линдси Стирлинг, скрипка /Что за Дитя/

Четырнадцать серебряных лучей,
на пару меньше, чем лампад над нишей,
хрустального безмолвия ручей
дыхания младенческого тише,
и два огня на мраморном полу...

Когда кривые никры стен копчёных
туманом вязким грели вол и мул -
струился свет вдоль каменного чёлна,
где бусины кристальной чистоты
с висков и лба текли по чёрным прядям.
Был тяжек снег извне, но истов дым
пещерного костра и запах ядер
прожаренных колосьев крыс травил,
коробил ноздри Ирода в кемаре,
сон: снег летел на город - рис в крови -
с поминок душ, и звоны детских арий.
И каждое убитое дитя -
наследником являлось полукровке,
но крепко спал тиран израильтян
ещё не в саркофаге лучшей ковки,
в просторном ложе...

Маленький Христос,
прильнув к соску, вдруг на мгновенье замер.
И тень от веток падала крестом
на два холма с молочными слезами.

Мария пела, безупречный лик
её - был светел, всепрощающ, мощен.
О том же - в Гефсимании с олив
кричали птицы, облетая рощи.
Менорой позолоченной заря
боялась вспыхнуть, ангелы трубили
В колодезную небыль декабря
упало семя христианской были.

Всё начинается с биения внутри,
когда проснувшись ощущаешь - вдох и выдох,
и мысли - разлетевшиеся в мир
сквозь крыж окна с замаявшимся видом.
Черна гуашь и утренница спит
в округлой мгле беременности крыши,
на позвонках прямых заборных спин
курсив пушится белоснежной пижмой.
За рукотворной вышивкой - не свод,
а нежное преддверие рассвета,
на дне параболоидном живёт
ленивый ангел бедного поэта.
Плетёт сюжет волшебный паучок,
дымится время, кот сопит под боком.
Ты точно знаешь - свыше обречён
любить мечту с характером барокко,
капризный взгляд, клокочущую страсть,
распахнутую ласку, лепет вязкий.
И ты готов все глади исписать
зачатой и невыдуманной сказкой.
Ворчишь - на кой тебе благая роль?
Но под ребром поёт сопрано дьявол,
когда ты укрываешь свою боль
последним беззаветным одеялом.

Мне снова снится На́м-Цо и Тибет,
как нелегко познать законы чжудши.
Я вверх плыву на лодочках к тебе
и тихий свист тайком вползает в уши.

Мне так тепло, легко и хорошо,
под птичкой невеликой - ветка гнётся.
Я таю, словно мартовский снежок
сочится нежно под напором солнца.

А солнце - ты. Нирвана из молитв,
чай с маслом яка и молочность чанга
безумно согревают, и болит
тревожности голодная песчанка:

играю с ней, душу, бросаю вон.
Скучаю. Как же смерть живуча в твари!
И бежевым зальётся молоком
овсяная буза в безлюдном баре.

В эпохе бескультурья и лжецов -
откуда ты? Негромок, чист и светел...
Такими могут быть, в конце концов,
не зрелые мужчины - сны и дети.

Откуда в человеке столько ци?..
мой кладезь счастья, мой святой источник...
Все прежние плетёные венцы
я разрываю в клочья.

Ты - ешь язык телячий,
я - ем язык морской...
Раззявился кабанчик
с обветренной треской
на розовую рыбку
в колодце красных губ,
я - шлю ему улыбку
на платиновый зуб,
в ответ сияет рампа -
увесистый оскал.
Теребит нервно ба́нты
ревнивая треска
на фирменной бандане,
отрыгивает шарм,
но перпендикулярна
ему её душа.
Гуляет плавниками
по галстуку, кипит:
ах, розовая рыбка
для трахира* - магнит!
Кабанчик приглашает,
затянет на танцпол
с цветными лишаями
в зеркальн/о/а/сущный спор.
Подробности мелькают
в озёрности лито́й,
кабанчик истекает
копчёною слюной.
Балдеешь и хохочешь -
ты к этому привык,
ты точно знаешь - ночью
проглотишь мой язык.

*трахира (aймара) - рыба цилиндрической формы, агрессивная, жадная, прожорливая,
обитает в Южной Америке в бассейнах рек Амазонка, Ориноко,
и в прибрежных реках в Гайане, Суринаме и во Французской Гайане

"Седьмое небо" фото автора

Медленно прогуливались ту и аэробусы,
авиакомпании отменяли рейсы,
изморозь зернистая серебрила полосы.
Пассажиры грустные - теребили пейсы,
комкали бумажные паспортные данные,
под табло молитвенно скрещивали пальцы.
Сверху щедро падали воды иорданные,
мо́а алюминиевым заполняя фальцы.

Монополизировал хаос мысли временно,
небеса химичили с медным купоросом.
Ты меня надкусывал, словно штрудель кремовый,
ты ответом - спрашивал, отвечал - вопросом.
Ты меня оттаивал, ты меня вылечивал
с первого мгновения до безумной вспышки.
Удивлённо счастливо плакали диспетчеры -
человек со штруделем шёл к небесной вишне.

Между Гиппократом и Бобаттом -
улыбалась юная Келено,
в зеркале - Келайно отражалась,
и старик светился, как янтарный...
L.L.

Скрипнув металлической кушеткой,
обхватив янтарь солидной палки,
он привстал, читая Евтушенко -
"о седом сверчке Змиёвской балки".

И кричал, хрипел с надрывным стоном
юной практикантке-медсестричке:
как не ей, рождённой под Ростовом,
рассказать о горьком и о личном?

А она, совсем ещё девчонка,
прыснула шприцом, переспросила,
удивлённо думая "а чо там?"

За окном корябалась осина.
/Курсы интенсива через месяц,
после - аттестат и "кранкеншвестер"/
Старичьё России - вот же бесит...
и сегодня будет ещё шесть их.
/Как прекрасна жизнь в германской мекке!/

-Cледующий! /...недочеловеки/

На Нахичеванском греют балки,
съёжившись, воробушки и галки

Мне чудилась улыбка Лансере́
сквозь запах те́мперы и силикатной каши,
вокзальный фон сезонно отсырел
в утробе имитированной башни.

Неспешно эволюция прошлась,
вернувшись к мириску́снической норме,
безмолвно снежно-капельная вязь
химерой исчезала на платформе.

Цветных одежд неровные мазки
и поездов изогнутые лыжи,
скупалась бутафория Москвы
в калейдоскопе ларей неподвижных.

Союз негоциантов расцветал,
вскормив стада голодных пассажиров,
когда за рыжий дьявольский металл
давали пуд муки и ложку жира,

не то что в настоящем ноябре:
ешь шаурму, общаешься в смартфоне.
Зазубренный и выточенный бред
торговцев - примитивно малохольный.

Величественно царствует Зила́нт
в пространствах асимметрии не рея.
А мне ещё два полчаса зевать
до стрелки на фигурке Водолея,

фисташки облущи́ть и потереть
обветренность просоленных ладоней.
Мне чудилась улыбка Лансере́
сквозь запах твоей куртки на перроне.

В круглосуточной вербальности,
в безголовости осознанной
я - живу твоей тональностью,
ты - смешишь меня серьёзностью.
В окружающем предзимие,
инкрустированном женственно,
я - тебе намного зримее,
ты - насыщеннее жестами.
И пришиты правдой лыковой
к чреву города бессонного:
ты - любуешься молитвами
и озёрными рассолами.
я - купаюсь в сновидениях,
отмежёванных привычками.
И скользим, как привидения -
многолюбы единичные.
Ты - болеешь детской нежностью,
я - бессилием реальности.
Мощи неба центробежнее
круглосуточной вербальности.

Стравить народ Стравинским на либретто Бенуа,
Петрушкою страдать от невниманья Балерины
/Сергей Кодес "Петрушка"/

Пронзительной фанфарой разрывает ритмофон
и трéмоло фонтаном жарит снег рельефно-красный.
Вздыхают флейты нежные и гладят балахон,
набитый импульсивностью, зачатый перед пасхой.

Беспомощный, никчемный, хаотичностью ретив,
тебе и невдомёк, насколько бас-кларнет Арапа
с кларнетом в унисон звучал, как дряблый примитив.
Кокосовый орех фатальной саблей исцарапан.

Арап игрался с ним, как с головой твоей играл
арпеджио каскад и деловой расчёт фагота.
Воскреснешь ли, Петрушка, не воскреснешь, но мораль
Стравинского проста - любовь не зла, любовь - литота.

Странно, что снег не тает и тем изысканнее
благоухает цвет джессики* и ванессы*
в розовых шубках декоративной мульчи*.
Пленницы каменных ярусов, арочных выступов,
в дебрях розария бабочки - дивы-принцессы,
чувственно падшие в обморок сонный, беззвучный.
Пряный купаж из осеннего дыма и булочных
сладко ванильных букетов, кофейных и маковых,
белая скатерть безоблачно ждёт самобранная.
Тонкий напев конопляночки ласковей дудочки;
крыши, росою покрытые радужной, лаковой;
в листьях парчовых душа удивительно пьяная,
словно турецкая кошка гуляет по городу.
Плотный туман расползается в лужицах сливочных.
Дряхлый забор прижимается цифрами римскими
к бёдрам святой отоспавшейся ратуши - с гордостью
ложной причастности к высшему - лыково-рыночный.
Странно, что солнце со снегом целуется истово

утром. Не тая. И сердцебиение города
ближе кизило-вишнёвых монисто езидок,
зримее тайной истины.


Джессика, Ванесса - сорта роз
мульча - натуральная или цветная щепа, измельчённая кора для присыпки растений,
и в качестве декоративного украшения в цветочном саду

"И брызги - веером, к ногам прилипло платье,
соленый привкус капель на губах подслащен."

/Антания "В бухте Ласпи"/

Спасибо, Тоня


художник Степан Бородулин, 1996 г.
/Акварель, художественная фотография, карандаш, тушь, смешанная техника./

От мыса Са́рыч до мыса Айя
в объятьях тёплых ветров Форо́са
танцует осень - альме босая,
вплетая брызги в тугие косы.
Айюб танцует и чифтетели,
а на рассвете в хайтарме кружит.
В её изгибах, как в женском теле -
и пыл багровый, и норов южный,
солёность моря и сладость ночи,
вся сила яда шипов скорпены.
И всё случится, что осень хочет -
девчушка Ласпи - в тунике пенной.

"Тигр курит бамбук"
корейская лубочная живопись, XIX век

В те времена, когда тигры курили трубки,
Li созерцала мир в капитанской рубке
шёлковой полидактильной бурманской кисой,
на Левиафане не заводились крысы.
Чувственно гладил Брюнель Изамбард бурманку,
когда кровожадный Грейт Истерн уплыл спозаранку
в море - а море смотрело в акульи лупы -
на будущий цирк плавучий, где жили трупы.
Корабль-убийца, корабль-исчадие ада.
Лакала во тьме молоко голубая инсайдер,
и язычком против шерсти вела безрассудно,
в градах и што́рмах взвывало от злости судно.
А что она вытворяла лапками литл -
у капитана от страха рубаха липла,
он вбухивал в тело кубы дымовые и литры
горячего пойла, выдумывая молитвы.
А Li дожидалась штиля, садилась в профиль,
чтоб было ему не горько, а стало пофиг.

Руки твои ласковые целуя, пою alleluia...
L.

Сквозь шоколадно-бежевые шторы
сочится утро в лодочки ладоней,
в которых тёплый штиль и сила шторма,
реальный мир и мир потусторонний.
На правой - полный розовый кувшинчик,
на левой - расцеловываю фрески.
Волшебное спокойствие би ши чи,
бесстыжее желание ареста.
Нежнее и добрее двух дельфинов
плывут со мной по хлопковому морю
в безбашенные пряные Афины,
в аббатства непредвиденных историй.
Им никогда - пустынями сухими
не стать, не почернеть, как дно колодца,
их никакие смерчи не осилят...
две лодочки, наполненные солнцем.

би ши чи (китайский) - "без пищи", "кушать", "энергия"

Поезд Москва-Уфа режет наискосок
коалесценцию пара и снежных зёрен.
Тысяча восемьдесят минут - вещий сон:
Аўт ви́нцэрэ, аўт мо́ри. Крас мэ́лиус фо́рэ.

/L.L.
10.11.2016./

Я надеваю твои комплименты, греюсь и млею.
Что ни случись с нами дальше, прекрасное - не изменится.
Выкрал дикарку в разгар новолуния, губы заклеил.
Крепко связал поцелуями вздохи капризной кавказской пленницы.
Сейчас надо мною Яков, и рядом расхраписто пьёт Николаич,
и синеглазо по-диагонали дразнится Серж баянистый.
Сон программиста из верхнего ряда катится навзничь.
Лечат в Ельце́ черева паровозов, отогнанных машинистом.
Выгнулась жирная сайра на вилке, когда Николаич клацкнул
в тёплую водку, мол, командировка - вне целей, но "нада!" /норма/
Высшей дороге присуща двужильность!
Трампа ждут свежие ляпы!
Да рассосаться туманной коровке в дождливой Инзе,
Вешкайме чёрной.
Якову вытерпеть всех до Нурлата - бледный, печальный мальчик,
вылитый Вицин,
два машиниста - точь в точь - Моргунов, Никулин.
Как сочинили в купе прикроватно - космические передачи -
нас, не встречавшихся "до" - никогда, в бездну времени окунули
явно, картинно, легко. Подурачиться, вылиться на сплошную.
Вот на авоське Караченцов пробует яблочки сорта Юнона.
Йа сто шестнадцатый - мир поворачивал.
-Hasta la vista, Шурик...
Мне - то смеётся, то нежится-плачется, сна и тебя лишённой.

Сказать по существу: не всякий путь
логично завершается триумфом,
намеченная тщательно судьба -
любительница выдать фортеля.
И если так случилось, что Господь
желание подслушал краем уха,
сложнее - не нарушить целибат,
а в блуд втянуть подсвиту короля.
Предаться сублимации бы вне,
оставшись зачарованной безгрешно,
но ты расправил конопляный холст
и рыбий клей впитал сухой левкас.
Художник полнокровно охмелел...
Иду, иду... Ты любишь сумасшедших.
На меховой ракушке в полный рост -
невинность Симонетты и в анфас,
с тех пор, как на часы не смотрит смерть,
болезной страсти счастье - голо, живо.
Пленительно расслаблен тонкий слух,
а жизнь строга к секундам и долям,
бессонная темница - твой мольберт,
верёвки - рук талантливые жилы.
Мой Сандро Боттичелли, в прах и в пух
рисуй меня. Рисуй и забавляй.

Шёл снег. Курился влажный дымоход,
и фразы, словно уличные кошки,
рассыпались под сполох неотложки,
влетевшей в зёв разомкнутых ворот.

В коротком лабиринте детских лет
один тупик светлее прочих чёрных,
когда играла снежная чечётка,
акации - выплясывал скелет

в мороженном окне. И ты забавно
губами по губам под Voyage
скользил тепло, настойчиво, как блажь
минут, длинней лапши Жэньминь Жибао.

И сонно тени падали на плед,
однажды, в мимолётной Дороссии
в дыхании январских апельсинов
и в серпантине жёванных кассет,

той ночью во дворе замёрз сосед.

Щелкунчику

Чаёвничать Чайковским из фарфора октября,
выделывать фондю блестящей ложечкой в джагерри -
наполненный медовым предвкушением, обряд,
спасительный элизиум от царства двоеверия.

Вросли пуанты чёрные атласнее ночей
вглубь белоснежной исповеди губ орехокола.
Ресницами червлёными воскликнула: "Ты чей?"
И хлынуло кровавое вино в стеклянный голод.

фондю /fondu/ - тающий, французский термин, обозн. характер выполняемого движения
в искусстве балетного танца

Клуб Незнайка
Конкурс
Аттракцион "Весёлая канитель":
«Союзмультфильму» - 80 лет



Маша и три желания

Она хотела стать звездою тенниса,
примерно, как Шарапова Мария,
но грустно - о сердечности и резусе -
родители с врачами говорили.

Она мечтала дом уютный выстроить
для кошечек бродячих и собачек,
но сквозь пустые дырочки на блистере
в ночи осенней было жутко мрачно.

Она с восторгом думала о сахарных -
цукатах из черничной манной каши,
как бабушка рукой проводит бархатной
по маковке: "Красивой будет Маша..."

Когда пришёл рассвет пушистый розовый
слизать со дна остатки звёздной крошки,
три маленьких желания - серьёзными
изгибами менялись на ладошке.