китайский художник Ханг Банг Шань

Вино - безвкусно, водка - несильна,
беззвучны пряности пузатого муксу́на,
и голова легко прилюдно снесена,
и вскрыт икры янтарно-сказочный рисунок.
Какая Кара эту самку родила?
Какой бессмысленно заждался эстуарий?
Свой стекловидный тяж несла она туда,
где мир блажен, по-элизийски сюрреален,
наизумруден в литорали, золотист,
богат морскими анемонами, мизидой,
где можно лечь в песочный греющий батист
расслабленной
и сытой.

Прозрачен воздух,
ткань его свежа.
Лучи звенят каприс-фантазии Бартольди,
мечты форелью розовой спешат
в простынность нерестилищных угодий.
Какой родится облик - угадай?
Какой я буду в нежности лессирной?
Как мягко слизывая с пальцев сугудай,
возьмёшь моё поющее бессилье,
отравленное зовом - выгнуть плоть,
разбиться в атмосфере капель Янь-ных.
Инь-стечь, когда захочешь распороть,
водой прохладно-пьяной.

Сборники стихов должны лежать на прикроватных тумбочках
в отелях, доставляться на дом вместе с молоком и продаваться
в супермаркетах и аптеках рядом с хлебом и аспирином.
/Иосиф Бродский/

Давным-давно французские дворы
преподнесли уроки комплимента.
Обычаи читать стихи - стары,
но до сих пор манят игрой момента.
Нашёптывая страстный мадригал,
мужчина зажигает щёки дамы.
Пусть внешний вид его - не идеал,
но он скорей откроет панорамы,
чем самый щедрый будь - дегенерат,
смазливый трижды и до слёз проворный,
того не ждёт любовный аромат
и баттерфляй от женщины влюблённой.
Меняются правители, дворы,
столетьями выращивают розы,
другие яства ставят на столы,
но неизменны в спальнях те же позы.
Вновь повторяются истории любви,
несущие поток добра и света...
Влюбились в женщину?
Дарите ей стихи!
или хотя бы... части от сонета.

2012г

"Только пьяный
Может воистинy быть тpезвым.
Только шлюха
Может воистину быть целомyдpенной."
/Рам Цзы/

Он пьяно говорит, не умолкая,
торопится, а я ему - смешки.
Так озеро лакает облаками
неровные осенние снежки.
И кажется вода парной молочной,
и пар от рук, пробравшихся в пальто.
И звукоряд смешков изорван в клочья,
восстал фаго́т, а ночь черней на тон.
Колючие, как звёзды, поцелуи
дерут муар холёных губ и щёк.
Озёрный рот хватает локон лунный
и огрубело требует - ещё.
И липнет фонарей дюше́с слащавый
к изнанке мира, где кабак басист,
где стон совсем не требует пощады,
пусть спит голодный взмыленный таксист.

У чувства смерти странный запах…
И приближающийся звук…
Как будто, коготки на лапках…
То звонко: кланц… то глухо: грюк…
О, Вечность!.. Что ж ты так по-крысьи,
Как будто колбасу и сыр,
Крадёшь и тащишь наши жизни
В провалы этих чёрных дыр?
<...>
/"Дыра" Владимир Зозуля Одесса/

- Ну, что мы всё время с тобой вспоминаем ту смерть,
весь дом пропитался проклятьем старухи-мордовки,
беззубая, грязная села к двери на циновке
и надо же было тебе тогда дверь запереть
...
Он прячет в сервант сувенирный подарочный штоф,
поставив на стол пожелтевшие мутные рюмки.
Из хлебницы тянут подо́вый венозные руки.
- Нет, пить я не буду. Он голос повысил: - И что?
Зачем же явилась, без водки какой разговор?
Налил, пусть стоит, значит так уважаешь ты брата.
Спина над плитой опустилась голодно горбато
и стукнул в железную миску мосол мозговой.
Вскипевшим борщом обжигаю язык и десну,
он двигает молча под руку пиалу сметаны,
все жесты грубы, незнакомы, пугающе странны,
то вдохи, то выдохи хриплые давят на слух.
- И как ты живёшь? - подобрев постепенно, спросил,
глаза голубые светлее от хлынувшей неги.
- Живём хорошо, не болеем. Муж пашет, как негр.
А дочка мала. К тебе некогда ездить, прости...
Из сумки дорожной я фото-коллаж достаю
и, как по-инерции, шикаю крышечкой "Фанты".
Брат курит и смотрит на фото: - Принцесса-инфанта!
Когда родилась, твой любимый устроил салют?
- Не ёрничай, глупый, и дядька наш был фараон,
ты будешь до гроба теперь игнорировать связи?
Такой вот свояк! Дом, работа, семья и УАЗик...
Давай, приезжай, и снимай-ка спесивую бронь.
Ну, правда, родной, сколько можно, скучаю и жду,
зачем ты с ним дрался, чего добиваешься дурью?
Брат курит и курит. Я в облако дымное дую
Смотрю, как по форточке ползает матовый жук
...
Спустя ровно час брат обнимет меня на ЖД,
сквозь пальцы пропустит кудряшки, как делала мама.
И жизнь нас разрубит нещадной судьбой-пилорамой,
о том, что так мало сказала....................................
..................................................я буду жалеть.
И редко смотреть в мёрзлый круг почерневшей дыры,
где нас ещё нет, где кончаются чувства и звуки.
О, Вечность!.. Что ж ты так по-крысьи цапаешь за руки
и молча выводишь в разгар популярной игры.

шутейское)

Жил по соседству с горьким хреном
красивый сладкий патиссон.
Контрастно разного размера -
их вид и огородный сон.
Один - в ночи мечтал о черри,
касаться красных пухлых щёк,
другой - морковку в час вечерний
ловил в невидимый сачок.
Но вот, однажды, среди лета
хозяйку вынудил каприз,
и вырос вскоре рядом где-то -
нежнейший, ароматный лист.
Спустя прищипку - дал побеги
и кудри ярко распустил.
Хрен чуда ожидая в неге,
что было выше его сил,
скрывал любовь от патиссона,
а тот - забыл про огород
и стал от счастья невесомым.
Отцвёл цветок и вырос плод
прекрасной жёлтой канталупы.
Сочна принцесса на земле
среди давнишней скучной группы -
хрен с патиссоном были вне
от счастья и любовной жажды,
но старой дружбе - всё, конец.
Зов тела - мускусный и влажный -
убийством стал для их сердец.
А дыня солнечно смеялась
над тем и этим дурачком
и всё шутливо обнажалась
горячим солнечным бочком.
Её прапрадед жил в Европе,
а откопать часть хроник - лет,
то католическому папе -
была любимейший десерт.
И рядом с предками на блюде
элитный ряд - гурманский сон,
а не с обычным хреном люди
и не какой-то патиссон.
Так и гордиться бы у бочки,
купаясь в облаке из грёз,
но вот взбрело хозяйской дочке
состряпать маску для волос.
Вжик!... рана сладкая от среза
зиять осталась над плетьми,
и в тот же день с большого веса
добыт желанный каротин.
Порой, судьба-телега душит
нежданно, пятым колесом.
Морковку с черри в лечо тушат
И вырван хрен ... и патиссон ...

2014

А счастье любит тишину...
/Юрий Гридасов/

И когда ты вернёшься с моря,
навалявшись в лугах Непту́на,
пропитавшись целебным йодом
и наслушавшись птичий фолк -
улови бесполезность споров,
и бесплодность побоищ УНА,
осознай худородство года,
где овец надзирает волк.
Чем просторнее бродишь в мире,
тем больнее врастают в кожу
огрубевшие швы от нанки
и привычная по́сконь слов.
Псарантонис на критской лире,
Гóран Брéгович - горько может,
но не смогут, как в люльку мамка
ломкой нотой лила любовь.
Где над куполом местной церкви
квадрокоптер парит фривольно,
старичина на Киа Рио
по-ребячьи сжимает пульт,
там его Салация стерпит
до последней сиделко-роли,
чтоб спокойно дойти до Рима -
каждый ужин содержит ртуть...
Суетливость июню чужда:
наливаются мощью пальмы,
чаровницы в бикини входят
в алл-инклюзив и в спа-отель.
Трахикарпус от ветра кружит,
и тебя, словно дроном, палит
из елейно-сосновых родин,
где барменша трясёт коктейль.
Возвращайся... я саз достану,
не играла на нём лет двадцать.
Нашпигованный салом кролик
будет жарко томиться час.
Пусть нам будет волшебно странно -
ощущать, целоваться/драться
на некошеном диком поле,
под молчание клеверных глаз.
В этом розовом море взглядов
под топлёным молочным небом -
гипнотически пьяный воздух,
ритуальные сны камней -
невесомы. Эйдетик святый...
Возвращайся и где бы не был -
знай, кобза́рь, никогда не поздно...
-------
все дороги ведут ко мне.

Куприян Игнатьевич Яблоков жил да был
в прошлом веке. В начале. С подержанной тётей Дусей.
Как же мне синкопировать дно, соскоблить с могил
послушание и примирение, вбитое в русей?
Сколько дички роняет заброшенный в дым сливняк -
столько раз казначей рисовал кулаком по лику.
Я прочту, как по маслу ножом, но не вжмусь никак -
почему тётя Дуся не стала Святой и Великой?
У меня всё иначе и яблоки - в жит да быт.
В тёплом доме. В постели. Хруцкий, Стожаров - над, где...
Родословное древо разрублено на столбы.
Низких званий коты забурились в родной усадьбе.
И желтеет Твардовский, серо мохрится Фёт,
рассылая приветы в сегодня под Шенши́н-ником
Я хожу в старый дом, где никто никогда не врёт,
не жирует, не молится на человека с бзиком,
с многозначным прищуром, с плешью, с бессмертным ци.
От столетия здесь рождённые - я да время...
Мне мерещатся: няня Мария, сусальные псы,
братом погнутый флюгер, цветной черепаховый веер,
пустота ржавой ванны, заросший дренажный насос,
лупы мутных очков с оббинтованным раненым флексом...
Сад твой, Яблоков, матриархатовым хмелем зарос -
вырубаю, но вьются инстинкты и колют рефлексы.


От автора - в стихотворении имена собственные персонажей являются настоящими именами реальных людей

Так меркнут усталые солнца больных планет –
Безнадежно и обреченно.
Так наша с тобой история сошла на нет -
Отзвучала… И ты не при чем, но…
Мне казалось, что я ничего не жду, ни во что не верю.
Я взяла себе кошку, цветок, беду и закрыла двери.
Мне достался широкий ночной проспект под фонарным светом,
И ведущий в «когда-нибудь» дымный след твоей сигареты.
<...>
Ирина Корнетова "Усталые солнца"

Так всходят ложные луны, пронзая гало́ -
беззастенчиво, играюче, ша́ло.
Так выходит она - из ножен туник наголо́.
Отсверкать... Кожей - лезвием кинжала.
Мне казалось, что я её знаю: давным-давно, много, ясно.
Я беру её кошку, плыву на её тахте под абажуром красным.
Хватаю зигзаги дыма - невесомых слонов за хвосты,
бивни, хоботы... Смешно ускользают за потолочный стык
радиусно вогнутый.
Так захлопывается muscipula в кирпичной кадке -
намертво и без вариантов.
Он приходит - свежий, надушенный, сладкий,
с выпивкой, с экзотическим провиантом.
Я смотрю, изумляясь, еле сдерживая дыбы-сны,
где он стал тенью, шёпотом, жестами - идеального плена.
Зря на безлюдной улице ждут, чтоб уйти вслед за ним -
обречённые и безнадёжные парселены.

muscipula - хищное растение

Спасибо тебе, Саша, за эстетические откровения)


худ. Н.Морозов

Давай исчезнем из анналов добы,
покинув мир просчётов и доходов.
Мы вымотаны, выскоблены оба -
ослепшие земные пешеходы.
А там, недалеко от Колтубанки,
где Бузулукский бор остался диким,
где старики не крестятся на Банки,
а собирают в банки землянику -
так лепотно... Завидуешь, ей-богу.
Давай найдём охотничий домишко,
напьёмся из охотничьего рога
сливовицы. Напьёмся, но не слишком,
а так, чтоб чутче слышать скрип сосновый,
хруст шишек и любовный хрип косули.
Пусть ночью волк, усердствуя шансоном,
вспугнёт сову - лунатиху босую.
Целуясь под лоскутным одеялом,
вдыхая жизнь, как свежей книги запах,
мы вспомним, что бывает жадно мало -
серебряного слитка в хвойных лапах.

Жара побила столетний рекорд
в посёлке Фалоди,
журавль-красавка - красавку жмёт
в испарине заводи.
- Мы же не в Раджастане, профбосс,
а в штате ваятелей пыли...
Pizza Diabola вьелась в поднос.
Сутки надвое пилит,
не сомневаясь, без устали, мчась -
Сатурн-Коляда-Бхага.
Завтра - суббота, а значит на час
стерпит ковбойку - бумага.
Главное - резко не взвиться в цене,
если бодаться/резвиться....
Слишком мощный кондиционер
дует по шейке синицы.
- Видишь, за окнами вязы - кос
столько, как в племени понка?
И Стоящий Медведь врос
в двухоконную перепонку.

суаре - званный вечер (устар)

- Пошутить не будет?
- Бросила... Не шучу...
©

https://www.youtube.com/watch?v=544FkK5GRo4

Наследую июньскую кудель,
а правит меч. С мечом поспоришь разве
оружием, которое мне Лель
дарил на Юрьев праздник.

Не птичьи яйца мечут в голоса
раскосых лиц, разбухнувших от браги.
Молочным поцелуям закисать
дано в туннеле ливерной бумаги.

И оба не намаялись ещё,
кудахчут сплетни, вьются осы гнева.
Ни он, ни я - не закрываем счёт,
ни правый и ни левый.

Любовь походит на игривый труп,
забавно быть анатомами в доле.
Агонией прошит и там, и тут -
застывший рот невыкрикнувшей боли.

*греч. storge - привязанность

Моя ты синяя китиха, ты любишь петь хрустально, нежно.
Ты иногда поешь так тихо, а иногда немного громче,
И это пенье голубое во мне меняет все, конечно,
А иногда и не меняет, а закрепляет очень прочно.

/Юрий Борисов/


"Мама-китиха грустит"
Катерина Киланянц

Как бы это небо переплыть,
не задев ни звёздочки, ни облачка?
Думала, печалясь о слепых,
китиха в лазоревых оборочках.
Как бы плавниками омовить
солнышко безрукое, безногое?
Думала, печалясь о немых
рыбина играющая в слоганы.
Как бы первобытное дитя
бережней спасти от хватки дедера?
Думала удушливо шутя,
выцветая с синего до бледного.
Как бы душу в тело запереть,
не поранив сказками и былями?
Думала, уснув почти на треть,
китиха, прижав китёнка к вымени.

дедер - дьявол

Мне нравится Чарли,
мне нравится Джейк.
Один - так отчаянно
треплет манжет.
Так богопокорно
льнёт чутко - второй,
как цепью прикован
безгласной игрой.
У Чарли глаза -
прожигают насквозь,
он мчится на запах -
не может быть врозь.
У Джейка мечта -
облизать мой живот,
он этой мечтою
полгода живёт!
У Джейка - есть слабость
к пельменям и щам,
он любит котлеты
из спинки леща.
А лакомка Чарли
запал на Маасдам,
на сливочный пунш -
раздразню же и дам!
Ревниво кусают
друг друга щенки,
и трутся носами.
Слюнявят чулки.
Как часто ночами
скулят протеже...
-Ну, тише, мой Чарли!
-Ну, спи же, мой Джейк!

Мелодекламация
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/

Это блаженная ультрадуховная майская лайа-йога -
полое небо в красивицу дует беспульсовой тишиной,
край бережища податливо лепен, осоково сочно стёган;
в мягких овражках весенник рассыпался, как золотое пшено
рядом с хвостом одичавшей хохлатки, тычущей синим клювом.
Пень расщеплённый - живая казарма бескрылых солдат-клопов,
здесь повторяют фрагменты истории, съев феодала Лю на
завтрак, а Яна де Витта на ужин, канниба загрыз аттакотт.
Мир - первобытен и жуток на уровне макро, и столь же дивен.
Сказки? Живут где-то в беличьих гнёздах, прячется чудо в лес.
Трельно "чек-чекают" две камышовки, качаясь на ржавой иве.
Медленно верно огонь расцветает, расплавив древесный крест,
просит коснуться ладоней, зрачков и съёжиться в мантрах до мысли.
Знаешь, на этой земле - ещё тьма нерождённого колдовства.
/Люди придумали буквы, законы, роботов, музыку, числа,
множество множеств, но разум духовный хронически горько отстал./
Мне бы хотелось тебя одарить много больше и больше многих,
без челобитных прошений талана, без провиденческих чаш.
Но ни к кому бы я так не упала, истошно целуя, в ноги,
как к вековым божествам непридуманных царств и священных чащ.

красивица - зеркало
солдаты-клопы - козачёк, красноклопы, поедают себе подобных
феодал Лю - /версия/ когда повстанцы Ли Цзычэна в 1640 г. взяли город Лоян, князя Лю Чаньсюня убили, зажарили и мясо раздали повстанцам, причём Ли Цзычэн самолично напился крови феодала
Ян де Витт - влиятельный политический деятель, в Третьей Англо-Голландской Войне был убит выстрелом в шею, его обнажённое тело было повешено и обезображено, а сердце было выставлено на всеобщее обозрение. Его брат был также подстрелен, заживо выпотрошен, голова размозжена, его обнажённое тело было повешено и частично съедено.

Мелодекламация "Босоножка"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/


Айседора

Я не знал, что любовь - зараза,
Я не знал, что любовь - чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума
***
Не гляди на запястья
И с плеч ее льющийся шелк.
Я искал в Этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашёл
/C. Есенин/

Царице жеста

Славная пыль в колумбарии Пер-Лашез,
в чёрное зеркало щурится небо парижское...
На оголённых коленях мерцает планшет,
солнце приклеено к снимку дрожащими искрами.
Дора, ты, Дора, пуанты остыли от ног,
лента брусвяная тянется к сонной артерии,
бронзовой пряди касается греческий бог,
жёлтая птица в лазоревой роще при тереме.
Моль дожирает в архивах сухое драпри,
тонкий хитон растерял благовония, вмятины.
В новой России медвяно, как прежде горит
облако царственных вкрапов на дереве в Ялте, на
велеречивые ветры влачится вуаль
сладкой пыльцы. Распускается память весенняя
и вакханально кричит в Чёрном море волна,
выбросив стон на песок к модной трости Есенина.
Там, где мелькает неон обнажённых реклам,
ловят торговцы в сачки залелейную публику -
ранние бабочки льнули Сергею в реглан;
дикий аншлаг окуляров, пенсне в каждой рубрике.
Русскими буквами пишет поэт по трюмо,
В шею целует ярыжно, чертовски, басит слегка.
Славную пыль в колумбарии вечность сотрёт,
а на Ваганьковском пшют похмеляется сытненько.

Независимо от погоды,
так и хочется влезть в петлю,
ибо степень моей свободы
в данной точке равна нулю.
Став незыблемой единицей,
покорившись своей судьбе,
в обрисованной мне границе
я замкнулся, как вещь, в себе.
Ты наткнулась на бледный абрис
неприметной моей души.
У тебя есть теперь мой адрес,
если веришь в меня – пиши.
Если волны мятежной речи
будут биться о мой причал –
скрипом, стоном, но я отвечу,
даже если сто лет молчал.

/Александр Старших/



Ноэма (по Бодрийяру)

В Лауреливом море: безветрие, штиль и сон -
эпизоды случайные, реже, чем ха-мабуль и
корабли, как игрушки, выбрасывает в песок
с капитанами, не осознавшими, что утонули.
Полусферы в соку: сулавеси, сумба, ломбок
избалованы солнечно-звёздно ожье и мартэном
Есть у моря любимый единственный бог-островок,
море крепко его обнимает, как штамб жмёт пантера.
От ядрёных морских ураганов, тайфунов и бурь
независимо гладит волна предназначенный пирс ей,
где эупареуние вбилось в туманную журь,
дно морское волнуется, млеет, вздуваются перси.
Ибо степень его безучастности слишком мала -
возвести близнеца белоснежного замка из соли.
У меня есть твой адрес, твой домен, но ближе слова,
что невольно ласкают морские сокровища б/оли/.

Нега по хрущу-альбиносу на шип-дереве

Когда ты улетишь в свою Гуляндию
в комфортном брюшке майского жука,
я распущу в квашне мечты оладьевы,
оладницу чугунную искать
с лопаточкой и венчиком примусь.
Включу украдкой Рамаццотти Эроса
и отхлебну араливую грусть
из выцветшего термоса.
Сквозь дырочки ажурные на свет
смотреть и пересчитывать их заново.
Бессчётно - поцелуев талых лет
на паутинках взглядов твоих замерло,
так мастерски арканил гордый шарм
язык удил речистово.
Вернёшься в Балаландию, душа,
елейная да чистая.
Ждут реки, перекрещиваясь в блуд -
неслушная со зрелою.
Ты - пряжен, хлебен, сытен вдоволь будь
с медово-горькой девою.

Бархатная весенница -
вензель её предплечья,
к почкам невинным клеится
аер в апрельский вечер,
соки живицы выльются,
цедит с утра соломкой.
Солнце разбив в яичницу,
пальцы стучат солонкой.
Ряд дымокуров сгорбился,
брёвна вдыхают влагу,
грезит медовым ониксом
склеп водяной - Свияга.
Птичьи фантомы тянутся
к брошенным гнёздам в гари.
Ходит медведь, как пьяница,
спирт муравьиный варит
пастью и рвёт осиновый
ствол от бесхлебья рьяно.
Дикими пахнет псинами,
талым лесным кальяном.
Привкус осенней ржавчины -
нет, да хлестнёт по куртке.
Вот они, вновь замаячили
в небе твои окурки...
Ночью в медвяной кузнице
сердце поправит ковец.
Освобождённая узница
и незнакомец.

А подумаешь о ком-то - сразу дождь, как из ведра.
В голове моей - Макондо, Колумбийская хандра...
/Александр Старших/

Это время-анаконда
мёртвой хваткой жмёт кадык.
Если думаешь о ком-то,
значит, пробуешь ходы.
Значит, жив, горяч, свободен -
сердцем, телом и душой.
Дождь приходит и уходит,
остаётся порошок -
мелкий, горестный осадок
от неровностей любви.
Золотая рыбка ада
в голове твоей болит.
Вряд ли кто остановил бы
муравьиный едкий жор,
планы взвешены Фемидой,
тайно пишутся, свежо.
Кто-то тискал бледный адрес
на пергаменте седин.
И compadres, Мелькиадес,
говорил: - Душа досталась
всякой вещи. Разгляди.

Сашуля, спасибо тебе за побуждение и за файл)


музыка Эдуарда Артемьева "Водитель для Веры"

Требуется опытный водитель
для одной безудержной любви,
в головокружительной орбите
мастерски не дать упасть за лимб.
Молчаливый, стрелянный, матёрый,
травленный, не связанный ничем,
без малейших признаков актёра,
без жилья, без денег, без ключей.
Сильный, ненавязчивый, познавший
кому, по природе - доминант,
зрелый, в бой вступавший - рукопашный.
И неважно - кто/что до меня.
Пусть на сердце девяносто девять
шрамов и зарубок, кровь цветна.
Крохотный аддендум: слепо верить
и не подпускать к открытым снам,
стать ингредиентом кальвадоса,
плотью невесомости внутри,
скупо отвечать на все вопросы
(это поразительно бодрит)
График круглосуточный. Есть отпуск.
Чтоб без фанатизма и легко,
как релакс. Питание по ГОСТу.
Требуется!

это не прикол.

Повздорили две опытные кошки,
влюблённые в учёного кота.
Зрачки горели ночью словно брошки,
под лапами похрустывал рапан.

Царапали бока друг другу, в холку
фырчали, нагнетая дикий вой,
не слыша, как мурчит на ушко хокку
соседской славной кошке молодой.

Как с трепетом и терпкостью он учит
сиамскому с британским - языкам
в саду, взбираясь опытно на сучья,
дразня и раболепствуя слегка.

Следит, тоскует, рвёт когтями вишню,
когда приходит в дом ветеринар;
ревнует, если снег целует крышу
и если ливень - враг его тирад

Мощённые ракушками дорожки
с пропиткой галаксолидов навек -
играют в клочья шерсти понарошку,
и ветром катит зависти кермек.

А кот учёный льёт любовный мускус,
и с кошкой ищет место для котят.
Мурлыкают - на скоттиш и на русском
и больше расставаться не хотят.

Хозяин-барин (с)

Выспался, свет мой, плещет водой, смеётся,
в пух полотенца капли родные сбросил.
Время трапезничать, батюшка! Барин Солнцев
сядет на лавку дубовую ровно в восемь.
Съест расстегай с визи́гой да сочень тёплый,
две пирамидки жаркой гурьёвской каши.
Рыбьей гирляндой вянет над ним синтёпка,
гибкая шторка девкой развратной пляшет,
ветер её сжимает и рвёт из дому.
Липовой дверцей скрипнул заветный шкапчик,
- Смажь-ка икоркой красненькой мне истому,
где со вчера остался копчёный рябчик?
Рюмку анисовой хочется мне, зазноба,
как ты шалила ночью, купался в ласке,
видывал баб, но лучше, чем в эту сдобу
я никогда ещё не стрелял шампанским!
Губы медово липнут, как две заедки,
взвары кипят под крынкой рубашки белой.
Будут в тебе щекасто-шальные детки,
жмись ко мне, ангел, грея душой и телом...
- Барин, смущаешь, клюквой краснею, стыдно -
слышит жена, и слуги глядят недобро.
- Будет в обед ушного четыре вида,
не обращай внимания на эту кобру,
слуг всех гоняй, тебе разрешаю.
Стукнул!
по столу громко так, что упали ложки:
-Пусть только скажет слово какая сука!
Ладно, иди... Там, в спальне, тебе... серёжки...
***
Ах, красота какая! Не чудо, глянь-ка...
В зеркало молодо дышит Рысёвых дочка,
Барин горяч и щедр не только в пьянке,
на Осенины - барин жениться хочет!

Светоч - француза-повара взял на службу,
чтоб консоме с лангетом творил элитно
и отбивал потоньше филе белужье,
а не смотрел на серьги с александритом.

Свадьба была отменной - хмельной, богатой,
визг поросят слыхали в соседних сёлах.
В чёрные сны французских очей-агатов
мягко вплеталась зелень её - озёрных.
Кланялась утром челядь презнатной паре,
фыркали кони, месяц любви в Париже.
Повар в дорогу мясо готовил с карри,
помня, как в ночь невесту измял бесстыже,
как уносили ноги молодку шатко.
Сладко похрапывал пьяный хозяин в бане.
Перед отъездом - тяжкой казалась шапка
барину. Барыне - мнилась их свадьба ранней.

Повар играется с коброй. В Париже - осень.
Солнцевы бродят по Елисейским травам.
Барин садится завтракать так же - в восемь.
И молодуху - месяц тошнит приправой.

Будут Рысёвы - рады румяной внучке,
зятем гордиться; в церкви молиться Богу,
чтобы вопрос не мучил селян, не трогал -
как так дитя болтает в "le français" и учит
чище любых педагогов?

Кармен и Пингвин
/с Владимиром Алексеевым/

Кармен
Источая девственное сладкое амбре,
в сумерках разнежилась лимонная лантана.
Огненным бутоном обжигая - отгорел
ветреный закат под неизвестное сопрано.
Стайки белокрылок - обкусали лепестки,
душу обволакивали - каменные плиты.
Где же ты, мучитель мой, колени опустил,
и с какой трепещешь этой ночью - сеньоритой?
Грудью прикасалась к острым розовым шипам,
лил солёный воздух из хрустального поррона.
Разум оставлял меня, но помню, что шептал
странный незнакомец прошлой ночью под балконом.

Пингвин
Ни глупости, ни робости не прячу: они твои!

Кармен
Странный... в чёрно-белом, с тонким шрамом на лице,
он не предложил мне - сердце, руку, душу, солнце;
словно филигранщик взял судьбу мою в пинцет,
выпрямляя руку с ценным камнем над колодцем,
где по ледяной подземной формуле скользят
лапки паучков, сухие листья клематиса.
Мне хотелось крикнуть - "Глупость с робостью - нельзя
выставлять в Эль-Прадо рядом с "Музыкой" Матисса,
но твердыня с гордостью - покинули Кармен,
половинка персика луны разбилась в мякоть.
Где же ты, мучитель, возвратись скорей ко мне,
дай вдохнуть сопрано, как больному - аммиака,
выплесни мне глупости и робости на лоб.
Ломится ларец погибших душ в бордовой качке,
но тебя - там нет, мой антарктидный Ланселот,
северный Хосе, бесстрашный бык, пингвинный мачо.

Пингвин
Пылает, словно "минус сорок" Пингвина пламенная страсть!

Кармен
О, Святая Дева, дерзким холодом твоим
словно одержима и танцуя, рвутся туфли,
дикой первобытностью сознание горит;
веер, как улитка, обнимает нежный пуфик.
Рвётся шторка в небо, и нейлон на бёдрах жжёт,
вытекают сны с порочной судорогой ночи.
Чёрно-белый демон обнимает мой живот
и на незнакомом птичьем говоре бормочет.

Пингвин
Тебе все льды далёкой Антарктиды
я сердцем допотопным растоплю...

- Что это? - спросишь меня ты.
Отвечу:
- Мартовский роял-флеш,
десятидневный отстрел по вальдшнепам, приступ весенней грусти.
Мягкое солнце крадётся лисицей и нюхает каждый кустик.
Хочешь со мной? Выбрось шипр и непру, утром - не пей, не ешь...
В этой смешной комбинации время - лист, на котором всё
в термосе с чаем, в тугом рюкзаке, лилипутском снаружи вроде;
в зеркальце детском; в ключах, где брелок, дрелью проткнутый, дедов орден;
в запахе мятных имбирных пастилок днище кармана трясёт.
И просыпаюсь в четыре... А ты? Будильник - на пять, рингтон
не успевает к зачатию - я вырубаю энигму ночи.
Плоть sms - фигуральна, резка, будоражит сознание очень,
но высевается утренним фильтром - буквенный лишний планктон
и остаётся: "здравствуй", "привет", "как дела?", "маякни, ты здесь?"
Бьёт внедорожник копытом, говеют дачи, бомжи ликуют.
Косы мне что ли отрезать по мочки, как мудрая дочь Микулы.
Где же ты, Ставр Годинович, с русской застольной на жёсткой воде
чешешь живот, выпрямляешься в полдень, хочешь луну достать.
Я тебя вижу в честнейшем прицеле чёткостью в девять кошек.
Ты просто делаешь вид - слишком занят, скучаешь, как будто брошен,
и полумёртвых вальдшнепов спускаешь, пока я считаю до ста.
Есть ли хоть кто-то - нежнее, желанней и дальше, чем ты сейчас?
Даже с тройным запиранием на планку, горло стреляет криком.
Это не мега-охота на мысли, не средняя и не микро.
Это, когда ты угробишь два слова, а жить остаются -
т ы с я ч и,
вереща.

Я плохо вижу сквозь туман, прикинувшийся честным дымом того,
что сжечь необходимо для просветления ума.
Искрит невысказанность фраз обрывками невнятных литер...
Во мне сгорел предохранитель, во мне дежурный свет погас.

Автор: Nikolaich***

Всмотрись в невидимый дисплей,
легко отречься, но попробуй:
волюты дыма вьются в ромбах,
змеиный дождь молчит в тепле,
обрывки лжи уносит ветром,
ты там, где был - и чист, и юн...

Не учат птицы геометрий,
но идеально гнёзда вьют,
внутри тебя похожий циркуль,
в крови - лекало и штрих-код.
Туман, всего лишь - двери в цикл,
в другой спирали - оборот.
Вот так, смолчав про веру в Бога,
"предоХранитель" - всё ж сказал!

Нет, свет не гаснул, он не смог бы,
ты просто сам закрыл глаза...

художник Роман Величко "Дорога в осень"
арт и рисованная графика
.
.
.

Мне нравится... Быть твоей маленькой тайной,
фиалковой нежностью, хрупким рассветом,
волшебной водой с неизвестной запутанной формулой,
крылом махаона на мышцах титана,
травой опьяняющей в коже кисета,
желанной иллюзией золота в капельке олова.
Мне нравится быть безгранично-капризной,
сливаясь в единое сверху и снизу,
смакуя рассыпчатый свет в заштрихованном конусе,
лавировать звуками, пальцами, снами,
вторгаться и жить неземными часами
в твоём не запомненном, но упоительном голосе.
Быть белым пятном на чертёжных просторах
расписанных планов, неконченных споров.
Впитаться, как шёпот, как тень от видений иных ритуалов.
Мне нравится быть незаметной, неброской,
картиной, написанной не Айвазовским,
но там, где мы были в объятьях девятого вала.
Пусть, с нами - живут и встречаются люди,
так было, так есть и, конечно же, будет.
Секреты фактически смертны, как разум и тело.
Когда-то исчезнем - умрёт наша тайна,
но если придётся воскреснуть случайно,
я, безоговорочно, стать бы ей снова хотела.

Антиподы-142:
свеча, сугроб, парапет
.
.
.
Что рассказать тебе? Жизнь в девяностых, сын -
копии лиц облучённых нуждой христорадниц.
Запах свободы срывался с насиженных задниц,
царь дряблощёкий гляделся стабильно косым.
Рэкет. Комки. Пирамиды. Мощнейший дефолт.
Жертвы терактов и киллеров - в алых сугробах.
Спонсоры первой чеченской и первого гроба.
Матери роты шестой, и печать жёлтых ртов.
Что там святого? Попытки - чтить божий закон,
деньги найти и продукты, друзей непродажных.
В общем, мы жили неплохо, но более важно -
нас было трое, как в догме рублёвских икон.
В марте лучи сквозь стеклянный текут парапет -
в струи навстречу ныряют бутоны камелий.
Дивно...
Но так же тепло я любить не умею.
Туи, как свечи стоят, а вот Митеньки - нет.

Мелодекламация "Субтильный флирт"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/

.
.
.

Он помнил каждый звук мистической любви,
он запахи впитал от кукольных ладоней,
неведомых цветку, живых, потусторонних,
и в бархате своём таинственно хранил.
Тюльпан тянулся вверх опухлою головкой,
в закрытом устье жгла прозрачная смола;
томился в кейфе март от ветреной помолвки
и солнечно дразнил, сводя его с ума.
Как сладким горем был блажен упавший персик,
не встретив тёплых губ, от де́рби умерев,
так мучился тюльпан и ненавидел - пейсы,
небрежный грубый дым и ароматный грех.
Когда больную ночь рассеивало утро,
когда в цветок дышал ленивый поцелуй -
он тихо умирал, парил душой как будто,
и чувствовал - любовь втекала по стволу.
Откуда эта дрожь? И брызги белой крови
на лезвие ножа... Стерпел, не застонал.
Он слышал, как она шептала страстно Рою:
- Дарю его тебе. В честь нового стола!
Тюльпану стало всё - бессмысленно убого,
в убийстве светлых грёз - её он не винил.
К морщинам лепестков бесстрастен офис строгий,
к керамике привык - тюльпановых могил.

Самый чертовски смешной недостаток - верить,
думать о людях то, что им и не снилось самим ещё.
Как самозваный мессия, в какой-то мере,
как займодавец, внезапно простивший счёт -
мир устаёт удивляться: прожжённый шулер,
вежливый мастер, мистически гибкий плут.
Кайрами - пальцы ныряют в глубины шубы;
крабы-брильянтики, рыбки-алмазы - прут.
Женщинам вскроет губы и... столбенея,
сально становятся жертвами слов. О, ессс!
Змеем себя ощущает, благим менестрелем
в узком кругу - озверевших в любви, поэтесс.
Он - изворотлив, почти, притягательно ловок,
я говорю "почти", потому что во всей красе -
поэтессы снимают всё, вплоть до татуировок,
за час - на заклание готовые, но... не все)
Солнечным мёдом упьются из чаши ладоней,
сдуру начнут ворожить по ночам, пропивать
тошный и зрелый опыт наезженной брони.
Царство готово - да здравствует лауреат!
Шулер фиксирует: в джеггинсах, в липком топе -
нежную Клару. А Клара рентгенит зал.
Тонкие пальчики могут - в рулетку и в покер,
белые плечики в силах - сломать глаза.
Самый чертовски смешной недостаток - выбрать
просто назло интуиции, бум-наобум.
Он делает вид, что увлёкся наморщенной выдрой,
Клара рассмотрит - во что/кто одет/обут.
Здесь: ни чулки, ни маски, ни грим - не катят,
просто сверкают пушки, орут - "пиф-паф".
Люди под страхом смерти не любят драться.
Кто в казино с оружием, тот и прав!
******************
Шулер и Клара дома отпустят няню,
шторы задвинут, шёпотом выпьют ром.
Деньги в мешке, как мячик с утра гоняя,
будет смеяться заливисто главный игрок.

Мягко - на вздутой осоке, слышно лесную флейту,
в пылкой руладе щурка ловит птенцам осу.
Светка, румянясь, щурясь, подбрасывает косу́,
чуть не сбивая слишком вяло ползущий - "Ту".

"Ту" исчезает с эскортом сине-зелёных стрекоз,
словно игрушечный крестик в мерцающей мишуре.
Тренер, Юрий Василич, совсем от жары ошалел:
люди на пляжах, на кортах, а Светке и мне - кросс!
С ленью сползаю с травной перины и подхожу к воде:
- Глянь-ка, плывут красавцы! Светская жизнь на Ой Су!
Светка (на семьдесят третий) не ловит в ладонь косу́,
а замирает от плавного танца маленьких лебедей.
Нам с ней - бежать и бежать вдоль сосен, осин, ивняка,
роликами скрипеть, палками вязнуть в грунт.
Маленькие зеркала затеяли солнечную игру -
это плотвится, шерманит, карасится, язьится - Ой Су река.
К вечеру - лыжная база парфюмится и мини-юбит вовсю,
спортсмены гогочут, трындят на гитарах, дышат свободой в затяг.
Светка хитро так на ушко мне шепчет: - Тебя там хотят...
И "ошалевший" уводит меня в ночь на Ой Су...

Трибуны волнуются, стонут, визжат, будто бы их трясут,
меня поднимают, куда-то несут, мне - весело и неловко.
Я вижу, как Юрий Василич смешно прижимает мою ветровку,
и чувствую, как вальдшнепы пищат, бегут по песку на Ой Су.

Странные танцы - 62
пасхальный ангелок



Похоже, он действительно воскрес,
никто его не видел между мёртвых.
Беззвучная пещерная аорта
кровила в плащаницу, как болезнь,
мучительно сжигавшая Марию.
Душистой мази шлейф по камню сполз
на прах земной дороги толп чванливых.
Садовник трогал золотые сливы.
(Не он ли плоть Учителя унёс?)
В субботу солнце не было таким
слепящим, обливающим, открытым.
Не слышно фарисейских львиных рыков,
священников разжаты кулаки.
- Не видел ли ты Господа, ответь? -
молитвенно шептала Магдалина.
Откуда белый ангел над долиной,
поющий камню, что не знает смерть?
Садовник повернулся. Чистый лик
не спутать ни слепому, ни глухому -
звук истинный не распознать греховно.
Так взгляд его божественный - велик.
Под взором тем войдя в Иерусалим,
она расскажет всем - Христос Воскресе!
***
Спит Машенька в московском старом кресле,
её сердечко детское - б о л и т...
А дождь вкосую штопает окно,
пасхальный май слегка похож на осень.
Измято направленье - скоро в хоспис,
наглажен на года любимый кот.
Свеча, кулич, бескровный ангелок,
Евангелия песни - нараспашку.
Храни, Господь, баюкай нашу Машку,
чтоб волк не укусил её за бок.

/01. 05. 2016г./

по мотивам работ George Redhawk
.
.

.
.

В моей ВсеОленной - звёзды и камни равны
в любых траекториях, комбинациях, нео-формах;
день проникает в ночь; свет извлекая из тьмы,
сны поглощает чудовище-время, жуируя сытным кормом.
Я подсыпаю густо реланиум в жёсткий горчащий релакс,
цепь расслабляю, гипнотик не даст мне далеко уйти.
В чёрной траве полусонных ресниц демантоиды его глаз
тянут из губ - дрожь молитвы, стихи, мимический тик.
Красным алмазом звериный язык водит по дну ключиц
жарко, шершаво; я будто больна, но нет - ни врачей, ни травм;
зверь подминает тепло под себя, жадно рыча - молчи....
Метеориты рвутся, луна набухает. Смерть громче, чем
эта игра.

"Приключилась с ним странная хворь,
И сладчайшая на него нашла оторопь."
/М. Цветаева/
.
.
.

Разлука - хворь и соль беззвучных зим,
холодная тюрьма еврейской пери.
Сияет в блюде вяленый кизил,
какао серебристой ложкой пеню.
А солнце сладкогубое - вдали,
как пасечник срезает плоть забруса.
Ты патокой тягучей сны залил,
мечты собрал в ореховые бусы.
Ты сердце колотливое украл,
и эллипс пустоты его - из граба
покрыла огрубевшая кора.
И как бы не рехнуться мне, и как бы
не захлебнуться приторностью фраз
десятка тысяч писем электронных.
Разлука - хворь и соль беззвучных нас.
Бесстыжих и келейных. Вне закона.
Я вязну в сотнях сот горячих дней,
тупым ножом кору снимаю с болью.
Всё, слышишь? Жду. Верни его ты мне...
Соль зим беззвучно губы ест обоим.

Мелодекламация "Помни, что смертен"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/
.
.
.
Едва половину Земли заключает Гипнос,
спасая статической явью от яда реалий,
душа эмигрирует спешно, минуя блок-пост
холуев Морфея, оставив меня в одеяле.
Бесшумно срывается в бархатный чёрный овал,
как шар гуттаперчивый в пропасть беззвёздного поля,
дыхание - копия стона за областью гланд,
а стон - стретта вдоха и выдоха бешеной боли.
Слегка подтолкнув лепестки металлических роз,
в запретном саду растворяется дикая сила,
и вот оно... Вечное царство - слоновая кость,
бамбуковый плен, обаяние лже-апельсинов,
струящийся лак секретеров, распутство зонтов,
и флирты фарфоровых чаш с полигамным подносом,
плетённых бесед приглушённый до шороха - тон,
сласть-кровь шелковицы уносят на хоботах осы.
Плыву в ослепительно розовый сон-вестибюль,
ум сходит с умэ до похмелья - вишнёвого транса.
Безмолвно дожди татуажем заласкано льют
на белое тело в пылу неземном и опасном.
Под сакурой ждёт Император, ход времени стёрт
за все поцелуи ветров и лучей в сердце моря.
Он - губы, как ягоды Годжи, бросает в костёр
и дым на латинице корчится - мemento mori...

Иже еси на небесех (с)

Наверное стоило всё это раз пережить,
лавина любви невозможна без кратера боли,
где бьются, чтоб выжить, два сердца - ласкуши-ежи,
спасая друг-друга, касаясь, иголками колют.

По полю, где звёзды росли и цвели тёплым светом,
мы лихо прошлись, собирая в охапки, жалея.
Ты был и останешься - лучшим, любимым поэтом,
пусть даже любви урожай и достиг апогея.

Как солнце с луною - зависимо бродим по кругу,
светясь в предначертанном времени вечным транзитом,
лишь в редких затмениях тихо прижмёмся к друг другу,
чтоб вновь оторваться надолго, вернувшись в орбиты.

Наверное, всё это - стоило раз пережить,
пусть счастливы будут под небом ласкуши-ежи.

2013

Антиподы-141:
шашки, сахар, овраг



Сбежать бы с тобою за тридевять царств,
где вряд ли бы кто-то искал -
вживиться в купаж из народов и рас,
впитавшихся в Мадагаскар.
Оставить гекконам пустынный отель,
в овраге банановых рощ
под пристальным взглядом лемурных котэ
варить экзотический борщ.
Пусть розовый перец саднит им носы,
фатапер дымится на мех.
Увидишь, как может с катушек сносить
их странный чарующий смех.
Играть в алкогольные шашки в траве,
где рядом в гирляндах - ваниль.
О, это пахучей, чем есть карамель,
волшебней, чем сами они!
Дразнить тебя, кислое личи моё,
обмакивать в сахар из слов.
Вот так бы - и жили, и были вдвоём
лет сорок, шеся... нет, все сто!
Запутаться в счастье, не чувствовать хмарь
порхающих где-то - лулпат.
Сбежать бы на остров в такой же январь
на тридевять зим назад.
.
.
.
лулпат - бабочка с рисунком в виде черепа на крыльях,
местное население Мадагаскара называет её "предвестницей смерти"

Седьмая Пятница - 146:
оттепель


.
.
.

Её сердце - луковица крокуса
со стрелой, пробившей снежность кожи.
Мысли - наработанные фокусы,
кролик из цилиндра прыгнет позже,
чем в пурпурной пасти от шеллака
капли не останется и плюша.
Премию Гудини скормит шавкам,
гладя их породистые брюшка.
Её пальцы - стопы богомолицы,
до крестца бредущие молитвенно,
губы - не дают тебе опомниться,
месяцы заигрывая с титрами.
Платье из рассеянной иллюзии
рвётся на одной любимой опции.
Ничего не слышно, кроме музыки,
солью пропитавшей твою оттепель...

я пройду мимо рифм
ваших стихотворений
как простой пилигрим...
не поэт... и не гений...

/Алекс Ро "К лже поэтам"/
.
.
.
Тебе не пройти мимо режущих вены рифм;
сверлящих, густых голосов в перфорации уха.
Тебе не впитать тонны звука, который вбухан
в кристаллы глухой виртуальности на двоих -
гения и безусловно питающегося чтеца.
И это сравнение до двусмысленности нелепо,
но оно возвращает слова в полость рта поэта,
как червяков рассовывает клюв скворца
по птенцам летом.
Тебя раздражают распахнутые пиджаки,
галстуки длиннохвостые на золотых зажимах,
но более до невозможного брезгливо и лживо
звенеть колпаком, когда руки не держат кий,
где имя твоё трафаретится пылью на шаре
и осень, увы, играть мешает.
Розы чернеют в амфорах; пальцы ромашкам рвут
помешанные на кокаине любви маньяки;
сатира с тонетом нажрётся и свалит в бараки,
смотреть на диване, как псевдо с искусством врут
и покуплетно сношаются в казематах,
им не помеха зима-то.
Нет... Если и есть райский дворец и сад,
рифмы - это жар-птицы, садящиеся на локоть.
Ты не почувствуешь их золотисто-медовую копоть,
пилигрим, не рубивший малахитовые леса,
у тебя топор заржавел сбоку.
Весна.

Он всегда был гордым и упрямым,
сбрасывал легко земные ноши,
но однажды старенькая мама
вдруг приснилась -
в глянцевых галошах.
Он обмяк от искренней улыбки,
руки ей морщинистые гладил,
а она трепала на затылке
грязные нестриженные пряди.
Ночь - сидела с краю на кровати,
то шептала мягко, то молчала,
а под утро оправдалась: - К бате...
ждёт, а ты, сынок, живи с начала.
Об её калоши тёрлась кошка,
что пропала через две недели,
- Неразлучны, - удивился, - вот же...
И глаза открылись от капели.
Дождь размазал нити паутины,
дрозд чернее ночи рвался в гости.
Днём побрёл проспавшийся детина
к безоградной горке на погосте.

2013

«Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?..»
Это блуждает в крови, как иголка...
Ну почему — призадумаюсь только —
передо мною судьба твоя, Ольга?
Полуфранцуженка, полурусская,
с джазом простуженным туфелькой хрусткая,
как несуразно в парижских альковах—
«Ольга» —
как мокрая ветка ольховая!
Что натворили когда-то родители!
В разных глазах породнили пронзительно
смутный витраж нотр-дамской розетки
с нашим Блаженным в разводах разэтаких.
Бродят, как город разора и оргий,
Ольга французская с русскою Ольгой...

/Андрей Вознесенский «Оленёнок»/
.
.
.

Утро нежным оленёнком жмётся к вымени зари,
лунник веет опылённый, над осокою царит.
Льнут хрустальные стрекозы, как магнитики, к пеньку,
на котором рубят кости, совершают перекур.
Робко вздрагивают стёкла от хозяйственных машин,
перекрёсток в битум стёган и бордюрами прошит.
И лежит, как на ладони, на эллипсовом холме -
богомольный светлый домик, где сбылось креститься мне.

В ту весну святые руки ей связал скупой артрит,
крёстный ход вразрез науке - шла война за алтари.
Нелегко родная няня повела меня к попу,
где вода дрожала в чане, и от плача нос опух,
где хотелось извернуться, убежать домой назад.
Я добро читала в лицах и откуда столько зла?
Все чернеющие флаги, и бетховенский аккорд -
динамичною громадой заползали вглубь аорт.
Помню крики кур и уток до поминок, как спала,
сквозь ресницы плыло утро, кошки ели со стола...

Разбудила меня юность - первозданная из фей,
Память девичья очнулась в тихом уличном кафе,
заварные плыли мёдом, капал яблочный самбук,
и на фильмы по субботам приносил билеты друг.
В кинозале сонно тихо пыль блестела на лучах,
На экране - олениха в чистых девственных ручьях...
И светлела я, как будто наполняясь до краёв,
обнимаясь с робин гудом из обкомовских дворов.
В белых лаковых сапожках, в лисьей шубке до колен -
я ходила по дорожкам, по неведомым совсем -
и терялась, и плутала, и молчала, и звала,
обходила иорданы, омывалась - где зола.
Неестественная сила - руки, ноги закрутив,
повела сквозь божье сито на христосовы пути.
По лесам девичьей доли, по полям горелой ржи -
богомольный светлый домик возвращал в другую жизнь.
Растворяя мрак и дебри, нечистоты, мусор слов,
отпечатки провидений, ямы втоптанных следов.
Первобытные инстинкты, пробы дружбы и пера,
грусть, любовь, каток, пластинки - память жадно забрала...

Время ветром в спину гонит, обернуться не даёт,
богомольный светлый домик я прошу - Храни её...
И сейчас мне - видно, слышно - просыпаясь до зари -
хрупкий облик оленёнка и его недетский крик.

.
.
.

У неё золотая родинка на снежном "вискер брейк",
и каждый вибри́сс уловит волну, на которой вещает Бог
без реклам типа: "Покупайте со скидкой чертовски-убойный крек"
или: "Запасайтесь разборной дешёвой любовью впрок,
приобретающим пару - третья, бесшумная - в подарок..."
Божья волна похожа на звук покойной дворовой гитары,
поймавшей веснушек горсть с лица беззаботного паренька.
Волна, что хватает, несёт тебя в прошлое в виде пара,
или тумана рыхлого, ползущего к траншее, где мчалась река,
а сейчас - пыль, труха, пустота каменистых арок.
И вокруг - соль, соль, соль, сверкающая белая соль
и жалобно стонут летящие лёгкие полупрозрачные существа...
Пульс... двести ударов в минуту, почти летаргический сон,
М а р и с о л ь
просыпается, пьёт молоко, греет лапы у непотухшего костра...
И кивает Ему в астрал...

Седьмая Пятница - 160:
картинка



Viae Domini imperceptae sunt.(лат) Никто не знает свой Судьбы. (Пути господни неисповедимы)

Амур

Что иссверли́л ей всю спину пытливый шкет,
чуяла задом малярка, вдохнув бетилата.
Свора котов разомлела в бетонном мешке,
зодчий беспафосно лазером мерил палату
для статуэтки Деда́ла и премии Прицкера.
Грел черепа развалюх золотой транспортир,
солнечно трогая темечко старо-столицыно,
иглы лучей протыкали мозоли квартир.
Выспаться тянет нешуточно, всё таки бережно
мазала стены в угоду талантливых рук.
Милой простушке с порожней судьбой и безденежьем
божий приют - мастерская, отдушина - труд.
Кисти устали от кисти, зрачки обесточены,
что ей до градостроителя? Был бы аванс.
Шкет слепо верит в мазунью. Стреляет. Всё кончено.
Пусть бруталист заберёт её завтра в Прованс...

Pete Revonkorpi - иллюстратор из Финляндии

.
.
.

читает Андрей Соколов - Неоновый, г.Москва
.
.
.
Давай... Из благодарности - закончим будни-прения,
не вспоминая ранних ссор, конфет и икебан;
фено́мен нашей парности - застывшее мгновение -
намного чище будущих ненанесённых ран.
Хочу вдыхать морозные отсиненные простыни,
оцепеневшим деревом увидеть сны земли,
идти босой за звёздами; на общем фоне просто ли
считать ошибки в космосе - твои или мои?
В церковном звоне вечера крестится новолуние,
код чувств с глухим прощением отправлен на тот свет;
Давай для брифли в будущем - запомним жар везувия,
оставшись в лаве избранных, чей страх давно отпет.
Орбиты планетария несут тела в законности,
в избитых траекториях осечка - гвоздь программ.
А мы - тела, парящие в бессмертной невесомости,
скопированы вечностью для лучших панорам.

<...> Залито оловом
Хмельное сердце, иглой прошито –
Танцуй, Саломея и Суламита.
Здесь всё по-прежнему: царство веры,
Окурков вчера намело под дверью;
<...>
Деревья забылись тяжёлыми снами.
Они вчера на руках носили
Воздух, разлитый по чашам лилий.
<...>
/"здесь всё по-прежнему" Руслан Романчук/
.
.
.

Ветер приблудный святыми ветрами скручен,
пухнут окурки в блаженной парамнези́и,
грезят о сладких губах в переулке зимнем,
бестолку в дом толкаясь, где спит щелкунчик.
Хмелем распят в объятьях елейной куклы,
окна засолены снегом, размякло время.
Спят в половинках из сочного Кракатука -
крохотные - Суламита и Саломея.
В люльках над каждой светом искрит монисто,
пахнет Рождественским лесом, Цукатной рощей.
А в подземелье играют в Life/Death каббалисты,
тешат мечтой о душах - желудок тощий.
Чуть пригубили запах миндальной кожи,
влажных ладоней, сжавших имбирный пряник -
и застучали когти шершавых ложек,
и потекли их брыли от жажды пьяной.
Рыбки ломбардские кровью плывут в буфеты,
ёлка макает лапы в немецкие вина...
Вздрогнет от сна щелкунчик -
...................................Кот жжёт в либретто
и дохлая мышь валяется у пианино.
.
.
.
Life/Death, то же что Life and Death, Жизнь и Смерть - немецкая карточная игра

Нет ничего уютнее, чем вполголоса спорить о вечном
в ароматном дыму нерентабельной чебуречной.
По синему лугу слоняется стадо овечье,
для каждой овцы есть морозный стеклянный куст
в окне, и трава серебристая рвётся внутрь
картонных тарелок, и кукольно-белая утварь
сияет от жира, которым тошнит под утро...
Но это под утро... Пока твой желудок пуст,
а мозг управляется сенсорной волей горящего взгляда,
ты плаваешь в луковом запахе, как непрожаренная наяда.
Всё слишком стремительно - губы и руки рядом,
каешься в угол - вручную написанному, меню...
Говоришь о "Нефтянике", в который, как чёрта в омут, тянет...
Ты - девочка. Были коньки белоснежные. Был "Нефтяник".
А друг по-иному смотрит, невлетевший инопланетянин,
и говорит о тебе исключительно в стиле ню...
О времена, о нравы!* , а что поделать?
Ты вспоминаешь безногого философа-деда,
маленькую квартирку, до которой другим никакого дела,
пока философ был жив, но стоило ему умереть
и откуда ни возьмись - появились связи, сертификаты,
родственники выглядывали из-под бумаг, словно сурикаты.
Золотые слова, звучавшие вроде искренне виновато -
падали, как заплесневелая медь.
Город, который ждал двадцать лет и слегка обезумел:
мир, который показывал копыта, рога и зубы;
железнодорожный лес и малахитовый зуммер -
всё в одном файле с просторным паролем - "я"...
Но когда ты транзитом врываешься в прошлый вечер,
случайно встречаешься в исхоженной чебуречной
с жизненно-важным когда-то тебе - человечком,
с ладоней которого кротко лакала яд,

врёшь себе - этого не было много-много лет назад.

женщины, это такой предмет <...> просто и говорить нечего!
<...> Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое
заехал человек - и поминай как звали! Уж его оттуда ни крючком,
ничем не вытащишь.
/Николай Васильевич Гоголь. Мёртвые души/
.
.
.

Ты ещё слишком хорош, полон сил, совсем не стар.
Почувствуй - под кожей льда онемевшей реки нет крупицы пепла
от моста, сожжённого бешено радостно - более, чем нелепо.
Ты был далеко...
Правил офисным креслом и брал в честь меня Рейхстаг.

Ты ещё станешь отцом, верным мужем - где войны, там и миры.
Послушай - под крыльями зимнего ветра нет и единственной почки
на дереве, где расцветали мечты, завязались сыны и дочки.
Ты был далеко...
Хвастал поясом с вышивкой "разом убил семерых".

Ты ещё странно родной, одинокий, запутавшийся в тепле.
Подумай - под ступнями времени нет и песчинки одной сверх сметы
для жизни, звенящей в камнях и деревьях, в течениях и планетах.
Но ты далеко...

Сонный ласковый линь, не взобравшийся на Тибет.

Вот бы войти в серо-пепельный лунный покой,
выпить студёного воздуха горных окраин...
Просто представь - из обычности душу украли
в девственный мир, где она и жила испокон.
Неповторимые хокку полярных лисиц -
шёпотом в полночь читают неспящие пихты,
звёзды лучами целуются. Глядя на них, ты
прячешься в сны за летающей ширмой ресниц.
Спишь и не спишь. Чуткий обморок тронет рука,
ярким топазом похвалится сойка на ставне
в час пустотелого солнца, и бледный наставник
в красном углу опрокинет стакан молока.
Грифель серебряный скрасит оконный зрачок,
яблоки шкурой запахнут в отёсанных утках.
Ты пробуждаешься - напрочь лишившись рассудка
прежней тебя, допустившей волшебный просчёт.
Словно ирифия падаешь крыльями в снег,
молча бредёшь босиком к потаённому месту.
Помнишь, как в детстве играла в лесную принцессу
и отражалась в росе...