Мы гуляли по странной крепости,
в мозаичных лучах скользя,
словно три персонажа эпоса,
оглушившие эхом зал.
Мне казалось: вот-вот разверзнется
пыльный купол и рухнет свод,
но я шла за тобой по лестнице,
не скрипевшей который год.
Солнца в комнатах сроду не было,
на просторах дубовых соф -
как любовь здесь жила? Неведомо,
но здесь пахло любовью всё.
Ты коснулся меня, и чудилось -
вплоть до тайных глубин проник.
И вздыхал на камнях полуденных
раскурившийся проводник.

Убаюкай меня
в темноте своего плаща,
оберни меня чувствами,
осенью тише город,
говори мне в затылок
о самых пустых вещах,
мне твой голос
до сладостной рези
на сердце дорог.
Просто рядом дыши,
ничего на Земле извне,
кроме нежности,
я не посмею желать
при этом.
Ты всего-то протяжнее
скажешь:
"Идиии ко мнеее..."
И я чувствую лето.
Горячее бабье лето.

Соседи сверху грохотали так,
что фикус танцевал на подоконнике,
в стене трещало радио "Маяк",
я долго не могла уснуть никак,
а после мне приснились пчелослоники...

Их звали - Пи́по, Па́петто и Плю́м,
пушистые, как вербочки на Пасху.
Конечно, я не думала, что сплю,
мне просто захотелось вотер блю...

Смахнув две щётки и зубную пасту,
над раковиной странные зверьки
друг друга брили новой бритвой мужа
(подарком неприлично дорогим),
их полосатый пух, чертя круги,
как звёзды падал в пенистую лужу.

Сначала у меня случился шок,
потом схватил озноб, кондрат и понтий,
я поняла, что мне нехорошо,
когда пчела, размером с корнишон,
чего-то объясняет мне в полёте.
Я руки в боки вставила: "Тэкс, тэкс...
Что за цирюльня в собственной квартире?"
Под ванну - в страхе Па́петто залез,
а Пи́по с Плю́мом - не осталось мест,
они застыли, как мишени в тире.
"Вы только уберитесь за собой!", -
тихонько пробурчала, как молитву.

Проснулась с отдохнувшей головой,
но вот листок на фикусе с дырой,
и муж вопит: "Кто трогал мою бритву???"
Я честно отчеканила: "Не я!", -
погладив пальцем на футболке пуму.
Видала в жизни разного зверья,
но бог Реал не приведи меня
столкнуться с Пи́по, Па́петто и Плю́мом.

Но как забыть?! Любовь жива,
покуда памяти потоком,
пьянящем в бытие жестоком,
в меня вливаются слова...

/Слова и память
Андрей Яковлев/
.
.
.

Чем дальше лес,
чем выше горы,
чем глубже синь застывших вод,
тем меньше светлых коридоров
в развилках памяти живёт.
Проходы узятся, редеют
и набухают пустотой,
бродить неделю за неделей
и слышать эха тихий вой
в слезоточивых сталактитах,
в подземных снах видений нет,
и растворяются мотивы
рисунком солнца на стене...
И сдуру, вдруг, рванёшь назад ты,
оттаять, воздуха глотнуть,
смотреть в глаза судьбы с азартом
борца, закончившего путь,
ещё раз, так сказать, на память...
Перебирать во рту слова,
и стать любимым серым камнем
для несмолкающих сонат.

От Буга тянет мхом осенним,
гнилой травой речной воды.
Кто будет нашим Моисеем?
Кто остановит чёрный дым?
Арбайтен, братики, арбайтен,
оберштурмфюрер ещё жив,
под сапогом гудит подмята
земля восстанческих пружин.
Расстрелян каждый за девятым,
задушен каждый за вторым.
арбайтен, братики, арбайтен,
кто остановит чёрный дым?
Стекают волосы на лавки,
холмы перстней, холмы зубов,
оберштурмфюреру булавки
куют из пломб моих дедов;
и блеск на запонках знакомый,
такой кулон сжимала мать.
Арбайтен, братики, законы
учили нас - не убивать,
но время звёздам падать шумно,
кровь овцам с волчьих пить ключиц.
Ты поведёшь нас к мёртвым, Шура,
их от живых не отличить.
Не все увидят воды Буга,
и в Польше выживут не все,
но тянет мхом осенним с юга,
пустыне нужен Моисей.
Капо хохочет над шаббатом,
от жадных розг шипит спина.
Арбайтен, братики, арбайтен,
а завтра будет вам Синай...

Ловлю дождинки редкие в ладони я,
растрёпанные травы ветер сушит.
Роняет листья в небо ангедония,
соцветием распахивая душу.
И створки её хрупкие и плавные,
и самые невидные глубины,
где крыльями, как нежными воланами,
касаются два тела голубиных,
и пух летит в метели воркования.
Он с лепестками в Космос выйти мог бы...
там боги перемелют наковальнями
испытанные разумами догмы.

Мой маленький затерянный мирок,
иное измерение в пространстве,
где бабочки вальсируют у ног
в своём цветочном полусонном трансе,
где измусолил шлёпанцы щенок.
Мой домик, словно сказочный, скрипит
облупленными ставнями, от ветра.
В сиреневых фонариках репьи,
в углах конюшни маются слепни.
И ягодами выпачкано лето -
во весь плетень малинники царят
с душистыми плодами и клопами.
А утром брызжет белая заря,
цикория несметные моря
коровы пухлогубые лакают.
Подолгу музицирует скворец -
лучисто, вольно, вдохновенно-пьяно.
Две кошки входят в кухонный дворец
съесть окуня и ряпушки сырец,
пуховых фрейлин приучила мама,
они за это - лечат ей артроз,
мурлыкают исправней радиолы...
Отец, пропахший тонной папирос,
блины, окрошка, рюмка и опрос:
"Чего там на Земле творится, Оля?"
И засыпают в дымке вечера,
на паузы наматывая время...
Мне чудится невольно, как вчера
отары звёзд ходили ночевать
туда, где сны от юности горели.

Из миллиардов цветков выбирая,
летит пчела,
или садится усталая птица
на нужный сук;
я прикасаюсь к сердцам людей,
на которых обречена,
я оставляю улик предостаточно
щедро на Божий Суд.
Что же ты дразнишь меня, наваждение,
голосом от него?
Это, как норов, цепями закованный,
женская суть в узде.
Звёзды таращатся сине-зелёные
в чревах небесных нор,
в мягкой траве я лежу и смотрю на них,
помня, как ты был здесь.
Из миллиардов цветов выбирая,
тонет пчела в амбре,
я закрываю глаза и слова твои
долго губами мну,
будто олениху нежит соломинкой,
шкуру лаская, Брем.
Словно застыли в янтарной смоле
ящерки тех минут.
Пьяная выберусь я из цветка, медовый
настой неся,
или взлечу отдохнувшими крыльями
в поисках высших нот,
или в траве утону бархатистой
оленихой на сносях,
я буду с тобой.
Всё неминуемо произойдёт.

Ты слишком смертен, чтобы жить,
а, впрочем,
бессмертия не вправе отрицать.
Какую жизнь душа вернуть захочет,
в такой и воплотится без лица,
без тела позабытого живого,
но в памяти незримо утаив
оттенок боли прошлого ожога
и запах неподслащенной любви.
Утешиться, мечтать, чем станет
завтра?
Обманывать, наращивая гон,
проголодавшись бешено, азартно,
что невозможно выскоблить огонь.
Гореть, дымить, разбрасывая пепел,
излить себя до капельки, до дна...
Мир скажет - Как же он великолепен!
И я склонюсь - О, да...
Но в том беда, что жить ты начинаешь
послезавтра,
на завтра распланировав себя
потратить на замашки Бонапарта,
имея сил на будний сериал.
Всё бредится, что времени несметно,
любовь на расстоянии руки.
Не ты бежишь за счастьем
против ветра,
и на бегу снимая башмаки,
ныряешь камнем в сладкую прохладу.
Твои следы на розовом песке,
и солнце, испаряясь словно ладан,
дрожит остывшим пятнышком в руке.

Yu

На Абовяна - осень не видна,
глициния макает в ночь без дна
лазурных кистей выпуклые тени.
Мы можем обо всём поговорить,
не смотрят конвоиры-фонари
на узников любовных преступлений.
Мы можем ни о чём не говорить,
на струнах тишины качнётся мир
скелетных листьев ягодного тиса.
Спят горлицы и тювики в садах.
Молчат слова, сожённые в губах,
и тают всеобъемлющие мысли.
Невинные-виновные стоим,
не винами пьянённые, молчим,
и говорим без умолку глазами.
Как можно было так сойти с ума?
Мы создали свой лучший постулат,
который никому не доказали.

Всему, что пишешь, нет одной цены,
всему, что понимаешь, нет предела.

Как розовые пены отцвели,
и птицы в гнёзда пёрышки вплели,
а вишня сладкой мякотью болела.
Как жив едва от счастья, шёпот стал
истомой, искажая ветви в раме.
В небесных каплях нежилась листва.
И та вошла желанна и слепа,
которой так неизлечимо ранит.
Минуты пробуждений горячи,
и стены помогали спрятать нечто.
Чуть виновато звякали ключи,
у времени есть тысячи причин...

но так свободна вечность!
Летим?
Вакантны новые века...

Мне в приступах любви -
с тобой - не страшно,
ночь музыкой стекает с потолка,
пропахнув сонным телом, велика
колышется помятая рубашка.
Дымят травой Памбакские хребты
и горные массивы Арагаца,
дурманят птиц вишнёвые сады,

а в маленьком отеле я и ты -
никак не можем впрок нацеловаться.

Как щемяще под вечер вокалит дрозд,
и дудят дерева о плодах внутри.
Тени медленно тянутся в полный рост,
и мытарятся томно в плену молитв.
Тёплым оловом тихо течёт фонарь,
словно в каменном омуте жив родник.
И вздыхает дворняга. И мне она
в этот миг почему-то милей родни.
Я пытаюсь прочесть в мокром взгляде жизнь,
и сочувственный стон выдыхаю ртом.
И дрожа, она тянет десятки жил.
−Я не знаю, что делать с тобой? Пойдём...
И мы чапаем вместе за Марков пруд,
наступая на ноты дремавших трав.
−Ты мне можешь сказать, как тебя зовут?
И, пожалуйста, завтра не лай с утра...

Это было лет десять тому назад,
опрокинулось время в небесный рай.
Я отчётливо помню её глаза,
но ни разу не слышала утром лай.

... и теперь я спокойнее Будды,
а всё почему?
Опускается занавес ночи
над ждущей кроватью,
остаётся взглянуть на сценарий -
подумать, порвать и
разбросать, словно снег,
за единственный твой поцелуй
предводителя полчищ,
сметающих всё, поцелуев,
раздевающих слов,
заплетённых искусно, узлов,
из которых не вырваться нежности.

Пойманный стон,
иероглифы жестов,
свобода от впившейся сбруи...
Слишком беден язык
описать возрожденье внутри.

Не смотри на меня.
Не смотри на меня.
Не смотри...

Сколько ещё нам времени отведут?
Каждое слово жадно впитала кожей.
Эй, кто там пишет по-белому на роду?
...благослови нас, Боже.

Необъяснима истина, вот она –
в крестоплетенье пальцев.
Свищет за стенами, бесится сатана,
в дом не ворваться.

Ты – у меня, а я – у тебя в груди,
красный огонь в камине,
музыка ветра болтается –
динь-динь-динь... Запах малины
толчёной, медовых снов,
свежей золы рассвета.

Нам за отвагу медали готовят, Ной,
райского цвета.

О чём я мечтаю...
О домике у реки,
чтобы вьюны завалинку опоясали,
и на несколько вёрст вокруг ни одной ноги,
а просторы такииие! ...беги, беги,
цветики лупятся синие, жёлтые, красные
в солнечных струйках, и травы поют псалмы,
ласково тянутся к лесу густобородому.
По вечерам из чана большой луны,
брызгая на замшевые валуны,
золото льётся в воду.
И загадочнее котиары лежит река,
устьем свиваясь в кольцо камыша и тины.
Взвар синевы густеет, хрипит вулкан,
звёздный репей на спинах ночных отар,
фырк лошадиный – сквозь поцелуи слышать –
игривость гроз,
жаться к тебе,
как земля, наполняясь лавами, ливнями...
О чём я мечтаю?
Пропахнуть тобой насквозь,
хлебом домашним и винами сладких лоз,
и снами счастливыми.

14. 05

Y

Я вдыхаю дней елей,
век тебя не вычитать,
сладкий сон души моей -
тающий... расплывчатый...

Дымкой нежного тепла
всю меня окутывай,
чтоб до капли истекла
и дрожала утрами

в лёгкой пене простыней
бархатная циния.
Трогай бережно на ней
бабочку Intimniyu.

06. 05.

От воды весенней талой
расползлись края канавы,
берег порист, влажен, прел.
Рябью гладит ивам чёлки,
пёстрых уток вьются чёлны,
белый шлейф от нырких тел.
В хаотичной крякоречи -
привкус жизни скоротечной,
птичьих исповедей плёс.
В хриплых кущах запах дыма,
звон пасхальный долго, зримо
проплывает через мост.
Разноцветные пшенинки -
ни рожденье, ни поминки,
бдений нощных божий дар.
Облака легчают к лету.
Перья, словно амулеты,
на ладонь несёт вода.
Пенки снежные сползают,
и река, совсем седая,
полнорыбием щедра...
Баба с вёдрами навстречу,
вправо-влево брызги мечет.
Грудь крепка, как два ядра,
косы толсты, щёки алы.
Где-то здесь её хибара,
там - и печка, и мужик.
"Ой, Христос Воскресе!,
прыснет, - если вы не атеисты?", -
и смахнёт утиный жир
с подбородка и надбровья.
Молока в ней больше крови
(из казачьих фондов тёть!)
Тонкий запах водки с хреном,
тащит вёдра с левым креном,
а вода - течёть...
течёть...

09. 04. 2018

Антиподы - 164
вилка - сад - террариум



В гримёрке фокусника пыльный полумрак,
овал зеркальный исцарапан, мёртво-бледен.
С десяток звёзд ютит террариум окна.
У рыбы лунной чешуя из белой меди
звенит, касаясь тишины.
Пуская дым
через края тахты махровой, в аквагриме
матёрый фокусник – разбитым и седым
встречает утро без капризницы любимой.
Пролив остатки коньяка в пустую тьму,
с размаху ткнув холодной вилкой в мякоть стула,
он жизнь прокручивал и думал: почему
судьба трюкачно-виртуозно обманула?

Всё мог – пустыню превратить в цветущий сад,
пройти сквозь стены, спать в огне, и крепли чары.
Подняться в рай, летать, тонуть, спуститься в ад...

а вот любовью управлять – не получалось.

Тёмная лошадка-15-
собачка



Баба Фаня ходит враскорячку,
тащит снедь на брошенный понтон.
Там живёт ничейная собачка
и ворон охальнейших притон.

Баба Фаня кормит животинку,
птиц пугая задранной клюкой,
а собачья мордочка - картинка,
в юности мечталось о такой.

Но в её, пропахшем брагой доме -
вечный коммунальный беспредел,
пылью серебрённое алоэ,
таз белья, прокисшего в воде.

Руки, лагеря видавшей прачки
от артритных судорог больны.
Поржавела молния-собачка
саквояжа, жившего с войны.

Уложив на дно свиные шкурки,
горсть костей и ветошь для щенят,
ходит баба Фаня по окуркам,
ищет чистый, человечий взгляд.

Имя его тихо спит у меня на губах,
голос - весенних дождей
безмятежнее, ближе.
Клейкие трубочки зелени
в сонных лугах,
влажные недра,
толкание луковок рыжих.
Бьются фонтаны подснежников,
ландышей. Льёт,
брызжет, горит, раздувается
солнечной лейкой.

Я бы сдалась,
да он пленных себе не берёт.
Я бы ждала,
да орлу не к гнезду канарейка.

В дымчатых днях затерялась
шальная звезда.
Каждый закат и рассвет
до конца догорает,
солнце луне подмигнуло:
"пост принял", "пост сдал".

Я на губах донесу его имя до рая
мимо босяцких кустов,
молчаливых собак,
и обпиваясь до хмеля
берёзовым соком.
Там, в райском доме,
он будет со мной, как дурак,
снова рассказывать горько
о горных высотах,
я ему - петь
о садовых цветах, о росе,
я промолчу о своём
удушающем прошлом.

Рай для того и придуман,
чтоб в долгой весне
голос, однажды умолкнувший,
заново ожил.

Нам, друг на друге помешанных,
невпроворот,
кажется, времени -
столько крупиночек мелких.
Я бы сдалась,
да он пленных себе не берёт.
Я бы ждала,
да орлу не к гнезду канарейка.

Антиподы - 163
сглаз - череда - коробка



В редкий час, когда у луны бока
распирает, как плоть перезревших тыкв,
в тесном коробе домика дурака -
на окне от сглаза тимьян впритык,
полоумный шёпот и нервный всхлип,
за суконным пологом час беды.
Его тянет на озеро мёртвых рыб
через россыпи звёздочек череды.
В пыльной рванке тугие очёсы льна,
обрезная тканина простых одежд.
Мать была, говорят, красотой сильна,
а кухарила так, что с тарелкой съешь.

Тех приезжих забыли давно в селе,
Бог весть сколько здесь лун
превратилось в дым,
как манил по седмице навеселе
гусь гагарочку нежную в тень воды.

Y


Мы больше никогда не станем прежними,
непро́житое выглядит важнее.
Мы больше никогда не будем нежными,
в непро́житом придётся быть нежнее.
Ещё нежнее... И рациональнее
распределяя внутренние силы.
Нам предстоит угадывать заранее
эстетику словесного курсива,
не допуская вывихов и ломкости,
пустого косозвука, кривопауз...
Чтоб нежность проскочила между лопастей,
в языкоперемолы не попалась.
Она - любвеобильна, непоседлива,
ей тесно трепыхаться между зорей.
Придётся иногда смотреть рассеянно
на, нежности лишённый, словозорий,
где все больны - словами, многоречием,
с коростой шелушащейся гордыни.
Зачем теперь жалеем покалеченных,
что нами покалечены и были?
Осколками зимы земля просвечена,
незрячие цветы под снежной пылью...

Смотри, как две души по краю вечности
плывут, касаясь кончиками крыльев.

Зачем я время тороплю?
Куда по улице спешу я,
пускаясь в женственный аллюр
вне траектории фэн-шуя?

Как сумасшедшие звенят
вблизи синицы с воробьями,
и цвета белого вина
течёт весна перед губами.

Хрустят от солнечных мазков
прозрачно-вафельные крыши,
над ними тянется ползком
твой самолёт, протяжно пишет:
"Пока, любимая, пока!", -
молочной пенкой, нонпарелью,
а я иду по облакам,
дурея в запахе апреля.

И точкой красного огня
в дагерротипности планеты
ты видишь издали меня
и долго думаешь об этом.

Суетно всё это...
Разве не видишь? Мелко.
Перечень грешных дел никуда не денешь.
Хочешь в пустынях вечно скитаться? Вэлком!
Перебирай барханы шагами, дервиш.
Куцым, безлистным деревцам трогай иглы,
мойся ветрами, спи в паукастых ямах.
Это не страшно - жить под безумным игом,
это не больно - раны от знойных лямок.
Рано ли поздно ли будет тебе оазис
и дождевая пауза между граней -
долгой тропы к луне в предпоследней фазе
с плеском вина в истёртых рогах бараньих.
И мешковиной пыльной с пустой брюшиной
жалко трясти под кронами звёздной нойны.

Мама во сне смеётся: "Ну... будь мужчиной!"
и вытирает змейку ползущей крови.
Тонут в песочных волнах забот вериги,
сердце болит свободой чужого дома...

Нет больше крови.
Нет никаких религий.
Просто звезда упала и жжёт в ладони.

На улице хрустальных фонарей,
размытых паутин трамвайных линий,
былой зимы убогий трафарет
весенние шаржисты облепили.

В одной руке горбатый уголёк,
в другой алякиш с выпуклой котлетой.
Как будто здесь Париж или Нью-Йорк,
жуют и ждут желающих с проспектов.
Пахучая пекарня на углу.
Дождит. Картавит голубь сытой грудкой.

–А ну-ка, приставучий балагур,
намажь меня в объятьях демиурга?!

Взмах первый.
Взмах ещё.
Черты.
Черты.
Рисунок поворачивает к свету.
О, Господи...
На шарже – я и... ты!

За тридцать три советские монеты.

Дивлюсь впервые, вкопанной стою -
судьба ли, провидение в ладони.
Ну как???
...физиономию твою
смог выдумать парнишка посторонний?

Иду тебе навстречу, будто сплю,
рывки дыханья прячу в бархат шали.
Душой ещё не чувствуя весну,
я воздух предвесенний обожаю.

И сладкое предветрие минут,
когда любимым запахом овеет.
Пусть губы глупость нежную шепнут
под звон хрустальных веточек в аллее.

Идёт бочком каракулевый дым
из маленькой кофейни на проспекты,
а вдалеке с улыбкой смотришь ты
на золушку без туфель и кареты,
богаче настоящих королев...

Февраль.
Асфальт покрыт бесцветным лаком.
На скате крыши златошкурый лев
хватает в лапы скомканный каракуль.

25. 02

Совсем не в Гнездниковском переулке
ты с жёлтыми цветами шёл ко мне.
и нежность от нечаянной разлуки
была равна нахлынувшей весне,
скользнувшей долгой каплей
с крыши полой,
хлопком промокшей двери,
давшей знак.
И запах притяжений разнополых
смешал чужой подъездный полумрак.
Сердца качали два потока крови,
а губы стали общими.
"Жё тэм", - мычал, глазея
с лестницы, Коровьев.
И чёрный кот чихал от хризантем.

08.03

поезд Уфа-Москва, февраль 2018

Ах, эти поезда!
Гормоны праздной лени,
межвременный пых-пых,
сквозьдрёмный прибыл на,
рассеянные сны плывущих параллельно
пассажей бытовых в облезлых городах,
мостов над гофрой рек.
К стеклу щекой прижаться,
не чувствуя зимы, солёный сыр щипать.
Вооон кошечка идёт по хрусталям и кварцам.
Куда она идёт? Где будет через час?
Что завтра в жизни ждёт морёных пассажиров,
бок о бок спавших ночь внутри жд-систем?
Ещё чуть-чуть и щёлк(!), сработает пружина,
выталкивая прочь из тесных, душных стен.
Легко, не торопясь, пройду вокзальный говор,
а где-то под скамьёй приблудный местный кот
потянет носом вслед трём капелькам диора
и хрипло промурчит: "Куда она идёт?"

Она не женщина, а маковое поле,
в котором заблудился и уснул.
И рук благоухающих неволя -
желанная темница наяву.

Не надо, не будите криком, птицы!
Ветра, не сыпьте семени в покой...
И вечности не хватит, чтоб напиться
живой водой души её нагой.

Стучат в холмы копытами мустанги,
дырявят плоть седые муравьи,
но веет запах маковой весталки,
притягивая ищущих любви.
Безумные... напрасно мысли тешат -
кровавыми губами завладеть,
теряя силу в маковицах нежных,
уснув от слов на маковой воде.

23.02

Не знаю даже, как дожить до осени...
Мне без тебя не дышится, не спится.
А если сплю - одно и то же озеро
и рыбки цвета бархатной корицы
касаются то рук, то ног, то юркают
в случайный свет,
в камыш,
в паучий обруч.
Купавой на воде качаюсь, кукольной,
и совы нежно ухают на полночь,
но, вдруг, как хлопнет шторой
в чёрном воздухе,
что поневоле сон сметает на пол.
Я много дней хожу на это озеро,
ищу неутонувшие закаты,
и нет внутри ни памяти, ни жалости.
Всё чувствую с закрытыми глазами,
как сквозь меня паломничают августы
на край земли в ухоженный розарий.
И мне туда так хочется отчаянно,
что нет ни сил, ни сна от белой дымки.
Луны кадило медленно качается.
И пальцы гладят листики кувшинки.

Ну что… Весна? Как фениксам из пепла
Нам возрождаться в синих небесах,
До летнего сверкающего пекла
Раскрашивать и травы и леса.

/Ник Краснов/
.
.
.

Ну что... пришёл?
В распахнутой дублёнке,
с медвежьим малахаем набекрень,
за пазухой чекушка тёплой водки,
в карманах накопившаяся хрень -
измятые квитанции платёжек,
никчемные билетики метро,
цветная соль арахисовых крошек,
брелок с узором пейсли над бедром.
Ещё дрожат во внутреннем кармане
живучие головки анемон.
О, Господи, да где ж ты накамлал их,
пропахший первобытностью, немой?
В земном кинопроекте чёрно-белом
твой горизонт - субтитры птичьих стай.
Я столько зим неверностью болела,
мой пьяный мастер кисти без холста,
что с радостью смакую постный пудинг,
молитвами запаренный, чаёк.
Пришёл и хорошо. Давай не будем
показывать друг другу язычок,
дразнить деликатесными грехами,
дурачиться, когда поют коты...
Ну, сбрасывай дублёнку с малахаем
и смело говори со мной на ты.

Скажи мне, ветер, ты меня запомнишь?
Скажи мне, солнце, ты меня простишь?
Последний дюйм рисует старый Олдридж
На берегах, где не шумит камыш.

Закат, закат, как сладостная песня.
И облака уходят в горизонт.
Но ниспадет вдруг занавес отвесно,
И желтый глаз прищурит черный кот.

/Ник Краснов
Закат/
.
.
.

Ветер шепчет - я тебя запомню...
Солнце вторит - я тебя прощу...
Ночь в акульей бухте горче втрое
цепких пастей камышовых щук.

Исподлобья смотрит ветер дикий
на бескровность крыл фантомных дуг.
От заката с привкусом брусники
до любви к тебе - последний дюйм.

Когда-нибудь, устав от всех дорог,
вернёшься, славный, верный мой Данила,
Не ведая, что каменный цветок
Хозяйка-осень бережно хранила.

/Селена
Каменный цветок/
.
.
.

Ясны осени жизни, девочка,
да не в каждой бывает солнечно...
За окном глазируют веточку
ледяные ладони полночи.
Запах прелой айвы из ящика,
кисть калины в ладье берёстовой.
Время, шаркая, в гору тащится,
вслед за ним семенят апостолы.
Утром нанкой земля покроется,
белый свет в паутинках инея.
Ты, рождённая быть любовницей,
прячешь в горле набросок имени,
малахитом искрятся радужки,
губы спеют огнём некаянно.
Ты играешь с умельцем в ладушки
за желанный цветочек каменный.
Тянет с кухни хмельными морсами,
сочным паром от пышной жарницы –
дом Хозяйки медовой осени,
кто войдёт - навсегда останется,
но в глазах бесконечно преданных
не найти человечьей радости.
Гнутся в патоке ложки медные
и Бажова вещает радио.
Дремлешь днём на козетке дедовой,
а сапожки надеты на ноги,
бог кого там несёт неведомо,
скрип качает врата парадные.
Снова чудится голос мастера
в бурном треске печного пламени,
и душа от предчувствий счастлива,
и теплее на сердце каменном.

Бывший царский полковник,
Привыкший есть красную рыбу,
Завсегдатай театров, искавший любовь балерин,
Ты за плов и свекольник
Теперь говоришь мне «спасибо»,
Пьёшь обычную водку и вкус позабыл осетрин.

Бывший царский полковник,
В бою ты, наверно, был смелым.
В госпитальной палате ты звал меня просто – сестрой.
А потом я на дровнях
К себе увезла от расстрела –
Защищавшего прежний, зачем-то разрушенный, строй.

Бывший царский полковник,
Безногий, красивый. И мой.

/Сергей Кодес
Мой/
.
.
.

Как валит дым из городов,
где в ночь огонь пирует алчно,
бежать от цепких воплей грачьих,
от хриплых псов и смрадных ртов
в рай волчьих ягод кровотелых
и псилоцибовых грибов,
хватая вместо мух и блох -
земли сиреневый оттенок.
Ни капли солнца у норы,
руками вырытой из глины,
от лихорадки спит любимый,
и ей бы с ним, в его миры,
но скоро заморозки. Бог
отсыпал скупо дней побегу.
Вот перейти треножно реку,
а там - стряпухин теремок:
лытай да бей судьбу нагайкой...
Полковник дрыхнул, серой майкой
царица гладила его.
И где-то рядышком вода
текла в иные параллели,
где губы сладостно болели
от колкой хорды осетра.

Антиподы - 161
рыба - бывший - плов



Ещё рассветный луч не тронул храм
и красных скал потёртые хачкары,
а придорожный домик-ресторан
и молчаливый сын врача, Арам,
разносят дым бараньего навара.

В тандыре разрумянились хлеба,
мать чистит авелук для плова с полбой,
всё сетуя о бывших погребах,
в которых не осталось ни следа
от щедро разродившегося года.

– Арам, ты помнишь, как любил отец
осенний запах виноградных листьев?
...безумных рыб мелькающий свинец –
задолго до толчков под шумной ТЭЦ?

– Не надо, мама. Думай о туристах.

Какой перестук града
По кипарисовой шляпе моей,
Какое великолепие!
---
День погас на цветах,
Помрачнел кипарис одинокий.
Что же завтра станется?

/Мацуо Басё
перевод Александр Белых/
.
.
.

Я по собственной воле
вошла в лабиринт,
слыша сладкое соло
волшебного Рю.
Бес подталкивал в спину -
пройдись, посмотри,
просто пару шагов,
сделай маленький круг.
Мне хотелось увидеть
оттенки пера,
тихо звуки сочились
из радужных гланд,
чтобы Рю, словно бабочка,
сел на рукав,
и коснуться самой
неземного тепла.
Время стало меандровым,
стены цвели.
Всё нежнее к рукам
и привычней к зерну -
я кормила певца,
как кормили цари,
не жалея в запале
казны на игру.
Я вросла в лабиринт,
мой земной кипарис
пробивал корневищами
высохший грунт.
Иногда, Рю взлетал
в золотистую высь,
и, казалось, что звуки
без птицы - умрут.
Стены плотно срослись,
и рисунки тех стен -
мне не сразу, но было
легко узнавать.
Постепенно сознание
стало пустеть,
мне всё чаще безумно
хотелось назад.
Ни осколка, ни трещинки,
камни и пух,
ни травинки помятой
от лишних шагов.
Покидать лабиринт
с этой птицей - табу,
и уйти без него - нелегко.
Нелегко.
Я измучила душу,
моля всех богов,
оказавшись в пространстве
чарованных хвой.
Вдоль изученных стен
возвращалась бегом,
задыхалась, стонала,
просила - Не пой!
И, когда, сделав шаг
и безмернейший вдох,
я протиснулась сквозь
промежуток оград,
птица камнем упала
на выцветший мох,
и звенящая песня
скатилась к ногам.
Я дышала на лапки,
дрожала, лгала,
что волшебные птицы -
бессмертные, но...
Его преданный взгляд,
холоднее стекла,
и остывшие перья -
не помнили нот.
Одичало безмолвен
пустой лабиринт,
каждый камень его
одинок и угрюм.
Тянет горькие ветви
немой кипарис,
вечно слушая
песни небесного Рю.

Антиподы - 161
рыба - бывший - плов
/вне конкурса/

В тихих заводях лодки водятся,
у глушицы - костров залысины.
Летним вечером с колокольницы
долетают святые истины.

Вдоль плывут по воде серебряной
горбыли красоты неписаной.
Старый егерь дымит под вербами,
шепчет в синюю темень пристально.

Горстка плова в его приманнике -
клюй стряпню мелкота чумазая!
Раньше рыбки большой и маленькой
здесь ловилось - не свезть камазами.

Комарьё за дыханьем гонится,
рядом жабы довольно чавкают.
А с востока на запад - конницы
разлохматили космы чалые.

Берега незаметно сходятся,
и того гляди сам покаешься
в мёртвый гравий убывшей родины,
призывая свой апокалипсис.

Дождливыми ночами часто в сени я
спускалась слушать музыку осеннюю.
Обычно так случалось в воскресение,
спустя часы родительских суббот.
И чай пила с помадками ликёрными,
и мысли были долгими, просторными,
как поле с набухающими зёрнами,
как русло, набирающее вод.

Жизнь пролетала празднично и буднично,
в поездках, по-домашнему и улично,
в изысканных компаниях и в рюмочных -
то падших понимая, то святых.
И веря, и не веруя воздержанно.
Сбывалась в разрастающейся нежности,
с экстазом победившей и поверженной,
влюбляясь в мир за то, что рядом ты.

Вдыхала малословие до отзвуков,
внутри меня витающих и в воздухе;
и маясь, и оттаивая в отдыхе
от связи сквернословий и молитв.
Распах твоей души, как сени мамины,
как болтовня чуть слышная, диванная.
Бурлит река изгибами туманными,
но тихнет, слыша дудочку любви.

Где кончается город, задушенный пыльной дорогой,
За которой начало свободе, а жизни – конец

/Василий Тюренков,
Где кончается город/

***

Там, где кончаются промзоны
с вуалью газа гребешком,
и далеко репей казённый,
стоишь, осокою пронзённый -
дышать легко и хорошо.

Чем дальше - травы ярче, гуще,
пестрее цвет, сочнее звук.
И ты бормочешь Богу в уши,
как жить несносно, больно, скучно -
без вольной вечности вокруг.

Полощешь рот утробным криком,
ладонью гладишь ели мех.
От первобытного инстинкта -
губами тянешь землянику,
как совершаешь первый грех.

Сжимаешь гладь берёзки зрелой,
сойдя от нежности с ума -
так шут ласкает королеву,
целуя белые колени...
казнённый завтра за слова.

Был я столько раз так больно ранен,
добираясь до дому ползком,
но не только злобой протаранен —
можно ранить даже лепестком.

Ранил я и сам — совсем невольно
нежностью небрежной на ходу,
а кому-то после было больно,
словно босиком ходить по льду.

Почему иду я по руинам
самых моих близких, дорогих,
я, так больно и легко ранимый
и так просто ранящий других?

Евгений Евтушенко 1973 г.

***

Когда охота высказаться жёстче нам,
на деле получается легко
заядлая, простите, поножовщина
наточенных до блеска языков.

Ну, что в итоге выиграешь в образе
от извержений жаркой головы?
Букетик спелой нежности - коррозией
покроется до сумерек молвы.
В пыль теребить стихи в ладонях
ноющих,
терпеть больные веки в пустоте.

Великое любовное побоище,
практически, без видимых потерь.
И вымолвленной стайкой вспыхнут
яростно
не то что воробьи, а снегири.

Иди потом, лови до самой старости
того, кем пылко молодость горит.

В глазах стоят забытые травинки.
Весною вспомнятся: гнездо из них совьем.
/simon
перекличка/

Не усни.
Эти зимы всегда норовят внести
пару-тройку поправок в заверенный жизне-план.
Ты идёшь по манящим следам огнехвостых лис,
оставляя провалы сухих человечьих лап.
Срежет сойка над ухом покой и разбудит снег,
ощетинится ель, перекрестятся крылья сов.
Ты идёшь и становишься меньше по высоте,
превращаясь в картинку, попавшую в лисий сон.
Из-под ног брызжет запах холодных стальных зубов,
сердце скачет то слева направо, то сверху вниз.
Сквозь тебя пробирается выстрел - подземный зов,
где голодно сосут корневища кутята лис.
И рассыпется пышными искрами солнца хвост,
почернеет канава, покроется тело льдом...
Рыжегривая дочь не задаст ни один вопрос
и жена промолчит, когда в полночь вернёшься в дом.
А на утро проснёшься угрюмый - один, как перст,
как когда-то проснулся, забывшись в чужих краях,
где нашёл себе самую рыжую из невест
и украл, завязав глаза, в заводных санях...
И помчишься искать обагрившийся след в лесу,
вздутой веной на лбу рассекая морозный дым.
За нейлоновой синью найдёшь ты свою лису,
над которой склонился целующий, нежный Дый.
Ни упасть в рыжий мех, ни увидеть зелёных глаз,
ни шептать по виску в ароматах её росы.
Ты сто раз убивал не таких, как была она.
Камни водят в груди хороводы, чадит луна...

Не усни.

"...философия есть помышление о смерти, как произвольной так и естественной. Ибо жизнь двух видов бывает: естественная, которой мы живем, и произвольная, в силу которой мы со страстью привязываемся к настоящей жизни. Двух видов бывает и смерть: смерть естественная, которая есть отделение души от тела, и смерть произвольная, по которой мы, пренебрегая настоящей жизнью, стремимся к будущей."

Иоанн Дамаскин

У жизни нет начала, нет конца,
нет смысла, если тело видеть смыслом;
жизнь невозможно в смерти отрицать,
а смерть принять за жизнь всецело - присно
никак не получается. Часы,
дни, месяцы, года - простая мера
привычных пожеланий, если сыт
и защищён любовью, силой, верой.
С надеждой, что когда-нибудь, спустя
тысяческрипов древних механизмов,
вернёшься ты, молочное дитя,
в отрывок нескончаемой репризы.
И будешь частью сердца ощущать
знакомые черты иных столетий,
услыша в плети звёздного плюща
мелодию невыдуманной смерти.

Солнце моё, что-то жмёт у меня в груди,
пух оседает с внезапно вспорхнувших снов,
шторка волной вытекает из-под гардин,
водит рукой по изгибам её муссон.

В доме моём уживаются все ветра,
слушая их истории, легче быть.
Ветры порой говорят: "Отпусти, сестра", -
и подставляют для поцелуев лбы.

Я им дарю на память твои лучи,
знаю - рассеются горстки семян тепла.
И никогда не стану искать причин,
и никогда не буду по ним стенать.

Каждому ветру - до моря своих ундин,
но не забыть им ласк языков огня.
Солнце, прошу, человека не разбуди,
что притаился ветром внутри меня,

по-саламандрьи слёзы сбегают вниз,
в клетке мерцающей мечется вольный дух.
Счастье моё, я для нас расстелила бриз
в звёздных домах, куда ноги тебя ведут,

где под стрекозьи песни на мшистый холм
с радуг стоцветных спускаются сны Иш-чель.
Время в часы любви замедляет ход
и пробуждается эхо внутри пещер.

В перьях колибри сияет зелёный мёд,
кружат цветочные нимбы, упав с голов.
И никаких не вспомнишь иных имён,
и никаких не знаешь иных миров.
Чувствуешь хвойные смолы и соки роз
тонким амбре заполняют незрелый день...

Ты выпускаешь дыхание в схлёсты кос
и зачарованный тянешь меня к себе.

И в безразличии воды, и в отстраненности аллеи,
и в тусклом свете фонарей, и в опадании листвы –
есть что-то большее, чем то, во что никто из нас не верит,
и что-то меньшее, чем то, куда вернуться хочешь ты.

/Андрей Яковлев "Аллея"/

И в расползающейся тьме,
и в обостряющемся слухе,
и в редком шёпоте молитв,
и в отмирании секунд -
есть нечто большее, чем месть
за наслажденческие муки,
в которых канем я и ты,
и те, кого больней секут.
Но часть души не тронет смерч,
всепоглощающий живое.
Не выкорчёвывая дом,
срастётся время с тишиной.
И там, где в травы ляжет речь,
ты назовёшь меня женою,
а ночь покажется тебе
делённой с боговой женой.

Не помню я зимы подобной - тёплой,
в сияющих подтёках янтаря,
с туманными волокнами на стёклах,
с мурлыкающей моросью в дверях
к утру.
Ты посмотри, насколько прытко
горбатые комочки воробьёв
позируют в рождественской открытке
размером с незаснеженный район.
Смешные...
Им бы чуть глазури хвойной,
снежинковой метелицы на фон.
Ай, где ж ты, высшей пробы русский холод?
В Европе отрываешься на ком?
Давай, давай...
И вылетит вдогонку
на скейтера, прилипшего к доске:
"А я любила в Рождество на горках..."
Какие горки? Нет зимы в Москве.
И парк не гол, к ранетке тянешь руки -
хрустящая листва ещё с ветвей
не ссыпалась.
Приехал Йоулупукки,
а Дед Мороз стоит на голове.

Антиподы - 160
полюс - карнавал - биссектриса

Ты идёшь по улице. Всюду люди.
Лампы. Ёлки. Тени флиртуют в танцах.
Воздух - жёлто-рассыпчатый сладкий пудинг
в карнавальных вспышках иллюминаций.
Снег искрится соболем. Как же редок,
хоть лети на полюс за этим снегом!
На ладонь синичкой упал жребий...

Раньше не было праздника без соседей,
без друзей. Шашлык и домашний лечо.
Стильный тортик с джемовым "Merry Christmas"
Всё туманно, кроме...

ты помнишь плечи
и тугую молнию-биссектрису.

Антиподы - 160
полюс - карнавал - биссектриса

Это поверие или поветрие -
осень сошла с ума...
Не от Евклида сбылась геометрия -
бабочкой в зимний сад.
На карнавал ароматов, на радужный
полюс для тёплых гнёзд -
бредить под градусом счастья протяжного
в проседь твоих волос.
Пальцы привыкли быть больше, чем письмами,
жизнь - дармовой гримёр.
Точки свиданий плывут биссектрисами
в квадроворот времён.
Бабочка снится уставшему аисту,
солнцем поит весна...

Не отпускай меня в мыслях, пожалуйста,
так мне спокойней спать.

Из серии предновогодних историй

У неё снежинки на ресничках
и зайчонок крохотный в руках.
Вроде отвлекаться неприлично,
а она витает в облаках.
Фокусник смеётся и наивно
думает, что фокус удался́.
Обернулся серпантинный ливень
миллионом блёсток на гостях.
В шустрых пальцах обручи послушны,
свечка на летающем столе.
"Как тебе, Снегурочка, не душно?
Где твой Дед Мороз, не заболел?"
И хохочет снова, вынимая
километр банта изо рта,
пуффф... и балансирует на грани,
рассс... и фрак сложился из лекал.
А она, почёсывая шёрстку
зайке белоснежному, молчит:
то цилиндр пробует на жёсткость,
то ларец потянет за ключи.
Зайка всласть похрустывает грушей,
парень застывает у двери:
"Что же ты, Снегурочка?
Дослушай...
Хочешь, сердце мага забери?"
Гости собирают атрибуты,
в шёпот превращаются слова...

Говорят, Снегурочку под утро
фокусник в улыбку целовал.