Вчерашний день закинув за спину
Потерто-рыжим рюкзаком,
Я в черно-белый город заспанный
Вхожу, а он мне незнаком.

Еще вчера стояла оттепель,
Любовный разгорался пыл,
И город, вроде, был, а вот тебе -
Как говорится, был да сплыл -

По лужам, снегом отороченным,
По отражению небес,
И муж, серьезно озабоченный,
Не брал с жены за переезд -

Сажал на шею, нес над лужами
Среди таких же страстных лиц.
Свисали с плеч его натруженных
Большие крылья ягодиц.

Какие щедрости пейзажные –
Мужчины, солнце, небеса,
И эти дамы непродажные,
И птиц весенних голоса.

А вот сегодня, выйдя из дому,
Я снова погрузился в снег.
Сирень седая, лужи льдистые,
Без крыльев ходит человек.

В Зайцбурге мартик, и Мартовский заяц
С маленькой скрипкой на стол залезает.
Моцарт звучит в серебристой обертке.
Соня срывает цветные оборки
С пестрого платья и лезет в дуршлаг.
Шляпник хватает Андреевский флаг
И говорит: «Я не кто-то, а Шляпник!».
После он басом поет, как Шаляпин -
Громко и сочно. И чай без конца
Потом горячим стекает с лица.
Зайцбург танцует и пляшет от счастья.
Мэри сегодня желает венчаться!
Нет, день рожденья сегодня у Мэри!
Что же толпятся мужчины у двери
Маленькой чайной, где Мэри хозяйка?

Заяц играет романс «Моя зайка».

Выходит Ритка из дворца,
Пред ней Махмуд, кузен султана -
Смельчак и гений ятагана,
Чью покрывает плоть лица
Незаживающая рана.

Махмуд в тюрбане расписном
Настолько любит эту Ритку,
Что дарит ей брильянт, открытку,
И серенаду перед сном,
И одноместную кибитку.

Но вот навстречу – рыцарь Грей,
Он Ритку любит посильнее -
Наедине б остаться с нею,
И пусть не сможет спать Морфей,
От криков Риткиных краснея.

И рано утром рыцарь Грей
Фехтует с пламенным Махмудом
На страх пленительным верблюдам.
Ведь как заметил доктор Фрейд:
«Верблюдам горб, либидо - людям!»...

…Уже почти что семь утра.
Выходит Ритка из подъезда.
Саид метет все то же место
Ее кленового двора,
Его в Ташкенте ждет невеста.

Сережек Риткиных агат
Влечет механика Хорькова.
Хоть на двери его подкова,
Он неумен и небогат,
И конкуренту молвит слово:

«Она моя!» И сразу в бой.
Машины - в стороны. Сигналы.
Крушит кувалдой самосвалы
Хорьков отважный. Но борьбой
Дзюдо силен Саид удалый.

А Ритка, красная как мак,
На свой завод уходит снова.
Все мысли – о вступленье в брак,
И рассуждает Ритка так:
«Весь мир – роман. Хочу Хорькова!»

Она приехала из Турции,
Она была такой красивой,
Что отменяла конституции
Всех стран, куда себя ввозила.

Установленья бились вдребезги,
Бросались люди ей под ноги,
Летали суффиксы и префиксы,
Такие лишние в итоге.

Циклоны целовались с птицами,
А волны моря - с берегами,
Ласкались Гатчина с Голицыно,
А воскресенья - с четвергами.

Остались в прошлом основания
И непонятные резоны
Для игр царей на раздевание
С простым народом этой зоны.

Умчался ангел мой кочующий.
И, взявши курс на юг Китая,
«Сюда я точно прилечу еще», -
Она шепнула улетая.

На стих Е. Бородиной

«Колесо»
http://litset.ru/publ/1-1-0-23528

Катилось колесо - то в огород,
то в чей-то сад: заброшенный, забытый.
Мужик зевал, крестя беззубый рот.
Менялись планетарные орбиты,
сгущалась тьма, тучнел чертополох,
сменялся урожай неурожаем.
Ловчил Левша, подковывая блох,
некованые блохи дорожали.
На ратном поле черный колосок
ронял зерно — несказанное слово.

И кто-то ставил палку в колесо...
Мужик вздыхал.
И делал Землю снова.

И на поэму Н.В. Гоголя

Мертвые души

Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?...

_____________________________________________________________________________________

Пятое колесо

Докудова доедет колесо?
До Ярославля? Или до Тамбова?
Мужик сорвал пшеничный колосок.
И им достал до неба голубого.
Качалось небо, дико хохоча,
Под эту неуемную щекотку.
Левша блоху за кружку первача
Продал и за исландскую селедку.
Деревни гнили, чудо-города
На гатях поднимались и болотах,
От небосмеха яркая звезда
Свалилась, передав привет пилотам.
Старик корыто крепко смастерил
Своей амбициознейшей подруге,
А колесо катилось что есть сил,
Переезжая головы и руки

Синусоида дюн. И по той синусоиде
Мы в обнимку куда-то идем налегке.
Почему же, мадам, вы настойчиво солите
Горьким плачем костюм на своем моряке.
Он отправится в море лишь в будущем месяце
И, конечно, вернется – пускай на доске.
А потонет в пучине – пусть Солнце повесится
На подаренном вами цветном пояске.
Впрочем, в это и сами не верите вы ведь, нет?
Среди желтых горячих верблюжьих горбов
Синусоида нас обязательно выведет.
В бесконечность. А если точнее, в любовь.

Лежали мы с тобой раскрыто и распластанно,
И звездами колючими сквозь ветки
На нас смотрели монстрами глазастыми
Фруктовые создания соседки.

Тот сад приговорил нас к побиванью сливами.
И это было гладко и приятно.
И сливы были очень уж красивыми,
А вкусными – ваще невероятно.

Лежали мы с тобой – рука в руке – придвинувшись.
Летели с неба сливы, словно звезды.
А если, как колоду карт, раскинуть жисть?
Попробуем, пока еще не поздно?

Летели сливы. «Плам» и «Бум» - летели сливы те,
Зеваки разбегались по домишкам.
И Мэри Попп., как звездочка счастливая,
Меня любила сильно, даже слишком.

…Тебе пора, наверное, к себе…

Т.Смирновская
«Вокзальное»

Сидим, молчим в обнимку на волкзайке,
Я вас никак оставить не могу
И шёпотом: «Мадам, не уезжайте»,
А вы суете волосы в снегу
Мне прямо в нос, и я опять чихаю.
Промозгло? Аллергия? Пух в носу?
Всё вместе. А носильщик хочет чаю,
И я на чай ему преподнесу
Монету из далекого Гонконга,
Где отрывался в прошлые года,
Меня туда несла лихая джонка,
А вот сегодня принесла сюда.
И надо же, бывалые волкзайцы,
Никак не можем прочертить межу.
Мне больно, вам же хочется абзаца,
Но я до дома зайца проволкжу.
Все поезда, наверное, экспрессы,
Мне не покинуть этот вечный рай.
Идем вдвоем по заспанному лесу
В Эдем, похожий с виду на сарай,
Где птица Пеликанг расскажет сказку,
Где все пройдет, любая грусть и боль.
Отколупну от вашей двери краску –
На память о последнем си-бемоль.

Я помню, как папа шутил,
Мой папа Михал Борисыч,
Как гости лежали от смеха,
А папа печально и добро
Смотрел на темневшее небо
И весело так шутил.
А если мы были одни,
Сидел, глубоко вздыхая,
И ждал, потому что знал:
Осталось совсем немного
Шутить, веселить и смеяться.
Когда мы по улице шли,
Зимой или даже летом,
Кулак мой в его руке
Плотно сидел, как в перчатке,
И он до сих пор там сидит
И греется папиным смехом
И папиной добротой,
Прошло много лет, и сейчас,
Когда моя старая мама.
Пытается вспомнить папу
И говорит про меня:
«Весь в Мишу», или, порой,
«Весь в Борю»,
Я думаю: «Да, в него,
Но без его доброты».
Мой юмор бывает смешон,
Но слишком, пожалуй, циничен,
С издевкой, хотя и смешно.
Бывает, все валятся с ног,
Летают от смеха, как птицы.
Но нет доброты, увы,
И надо спросить отца,
Как жить. И понять до конца.
Но я опоздал лет на тридцать.

«Ни слова больше», - ты сказала.
К нам подбиралась ночь лесами,
И мы – одни среди вокзала –
Молчим чужими голосами,
Моя Сюзанна.

Наш скорый поезд - в получасье,
На остановку три минуты.
Он нас расколет на две части
За то, что я тебя случайно
Назвал Анютой.

Бросаются на рельсы души,
Зол машинист товарищ Зайцев -
Очков изгрызенные дужки
И чуткие подушки пальцев.
Его подружки

Столпились, бедные, бессловно
И ждут. И лишь одна с планшетом
Стучит словами полнокровно,
Как дятел на осине летом -
Анна Петровна.

Она не хочет, чтобы Зайцев
Узнал о наших с нею встречах.
А мы с Сюзанной, два страдальца,
Стоим, друг другу гладим плечи.
Еще не вечер.

Еще пятнадцать мин. до счастья,
И если Зайцев Анну любит,
Он нас с Сюзанною на части
Не раздвоит и не разрубит.
Да! Так и будет!

Обиды жиденькое тело
Туманом белым расплывется,
Растаяв, словно каравелла.
На горизонте всходит солнце -
Два солнца!

Если Кошка заурчит и мечтательно и томно,
То меня мгновенно в горы мой потянет алитет -
Я хочу на Эверест вознестись предельно скромно,
И поддерживать на свете мировой нейтралитет.

А ведь раньше молодым лазил только по заборам,
На которых кто-то пишет нехорошие слова,
Я спасался от борзых, я спасался от боксеров,
А теперь все тянет в горы, так что терпится едва.

И, конечно, если я, против этого хотенья,
Не поддамся пенью Кошки, не взойду на острый пик,
Миру полная хана: Государство Неврастения
Овладеет всей планетой и поставит нас в тупик.

И поэтому-то я, возрастным, но непреклонным,
Взяв под мышку свою Кошку, отправляюсь в небеса.
Неврастения, уймись. До вершины мне немножко.
Бьют по звездочкам хвостами золотые палтуса.

Как можно забыть это Ё,
Великую русскую букву?!
О чем, поэтесса, поёшь?
Мне это понять недоступно.

На твой нелогичный приказ
Отвечу я грубо и резко:
"Я веди забуду и аз,
Но Ё – не проси. Бесполезно".

Без Ё и России не быть!
Как жить без любви и эмоций?
Я Билла согласен убить,
Но Ё позабыть – ни на прОцент!

Ругнуться, прорвать забытьё,
Прозреть от Читы до Рязани!
Поставить бы памятник Ё,
Единственной букве с глазами.

А что Москва? Она всегда Москва.
Бывает, овевает ветерочком,
Бывает, нападет из-за угла
И больно бьет по печени и почкам,
Бывает, улыбается, бежит
С тобою вместе по Большой Никитской,
Где от мороза деревца свежи
И по подвалам прятаются киски,
Возносится белейшим журавлем
И падает ведром на дно колодца.
И остается снегом и дождем,
На языке и пальцах остается.

Звали б тебя Агния, или, к примеру, Анфиса,
Я б, может, еще шоколаднее ожидал от тебя бенефиса.
Чтоб с завываньем сирокковым слова вытекали наружу,
Чтобы со вкусом сироповым стихи походили на лужу.
Чтобы к губам моим липли фразы твои киселями,
Чтоб золотые рыбки те кисели населяли.
«Агния», - я бы сказал тебе. Я бы сказал: «Анфиса…»
Нет, я не оторвался бы от твоего бенефиса,
Я б упивался допьяна тем киселем тягучим,
Я б хохотал мефистофельно, гладя твою тамагучи,
Утром, допустим, мартовым, ветреным и прохладным.
Если б меня звали Артуром или, к примеру, Роландом…

Скажи мне, Суоми, а где же твой снег?
Вдова ты мне или невеста?
Три зайца в количестве трех человек
Встречают меня у подъезда.

Мы с ними болтаем о том и о сем,
Читаем стихи Эйно Лейно,
И разную чушь о погоде несем,
А зайцы кричат: "Эй, налей нам!"

Какие проблемы? Бутыль в рюкзаке,
Другая бутыль – в чемодане,
И вот уже заячьи ушки в руке
Я глажу и плачу по пьяни.

Потом мы играем в ночи в чехарду.
Ну хоть бы кого перепрыгнуть.
Пошли нам, Господь, золотую звезду
И, если возможно, простынку.

И вдруг загораются звезды в домах
И с неба зима выпадает,
И в диком восторге заходится: «Ах…»
Какой-то неопытный заяц.

Он в тысячу раз остальных чехардей,
Но рот открывает широко,
Когда проявляет фигуры людей
Зимы белоснежное око,

Когда распушив за собою хвосты.
Машины бегут по дорогам.
«Скажите мне, зайцы, вы финны?» «А ты?
Да, собственно, все мы под Богом».

Невеста! И в каждом окне по звезде.
И в эту внезапную белость
Мы все до поры за себя, о себе…
Пока не приходит Сибелиус.

Зачем летают ночью совы?
Они высматривают сны
Как сонокрады, соноловы
И сонохраны тишины.

Они летят на нежный шорох,
Хватают сон, в котором ты,
Но иногда, бывает, в шторах
Застряв, громят горшки, цветы.

Проснешься – сна как не бывало,
На горизонте уши сов.
Опять, опять под одеяло
Ползешь досматривать любовь.

Но поздно. Греза недоступна.
Не застелив свою кровать,
Ты полетишь по божьим дуплам
Следы бессовицы искать.

«Обожаю слонов,
Ты купи мне слона», -
Попросила она.
Я в ответ пару слов
Ей сказал.
Тишина.
Нет, слона я, конечно, достал
И по городу бережно, нежно
Нес его, как богемский хрусталь,
Как надежду.
Ей же, кроме слона,
И не нужен никто.
Громко пахнет весна,
Расстегнулось пальто...
Хорошо со слоном,
Десять лет утекло.
Я теперь астроном,
Нам под слонцем светло.

Как тяжко жить несчастному коту,
Не отвлекайтесь, спите и рубайте.
Однажды, сидя с пустотой во рту,
Я встретил день рожденья Гарибальди.
Такая дата, а питанья нет,
Но рядом жил в усадьбе папа Карло,
И я подумал: «Вот и мне обед,
Он режет кукол и живет шикарно».
И я тогда к нему за колбасой
Пролез, чтобы покушать в эту дату -
Он полхвоста мне отхватил косой,
Да, кстати, он и был косой, ребята.
Косой – не в смысле выпить, в смысле глаз,
Ведь он был полным инвалидом детства,
Еще ребенком он попал под МАЗ
И потерял нормальный взгляд и сердце.
Как я ушел, не помню. Но ушел.
И с горя в чащу побежал густую.
Рыдая, повторял я «данке шон»
И полость рта облизывал пустую.
А дальше – верьте, это же не миф –
Меня спасла красивая лисица,
Швейцарским сыром щедро накормив
И сделав ассорти из мяса птицы.
Желудок мне продиктовал: «Женись!»
Она мне улыбнулась виновато.
И я сказал: «Позвольте ручку, мисс».
А вскоре родились лисокотята.
Нам куклы помогали кто чем мог:
Мальвина обучала наших деток,
Пьеро однажды нам испек пирог,
Пиноккио наделал табуреток.
Худрук театра добрый Карабас
Бесплатно раздавал нам контрамарки,
И нам в буфете шкурки от колбас
Давали высшей свежести и марки.
Жену в театр приняли «звездой»,
Меня в него же взяли бутафором,
Худрук театра, добрый и смешной,
Сошел с ума от этих лисьих форм.
Худруком стал покорный ваш слуга -
Пустого места нет, одни аншлаги.
Спешите на премьеру, господа –
«Любовницы бухгалтера Берлаги!»

С черепахоубийцами, черепахопродавцами
В давней юности встретилась. Место – Дальний Восток.
Распрощалась я мысленно с мамой, сестрами, братцами
И в Европу отправилась, погруженная в шок.

«Ты для супа не годная», - мне сказал очень вежливо
Повар римской траттории - повелитель салак,
И за левую ноженьку он схватил меня нежно так
И забросил точнехонько прямо в мусорный бак.

Еле выбралась. Господи! Как найти пропитание?
Нет ни сольдо, ни шиллинга, лишь китайский юань.
Начались очень долгие путевые скитания.
Почему очень долгие? Потому что не лань.

И в итоге в Венецию я попала, несчастная,
И по чистой случайности там работу нашла
На кондитерской фабрике (а она была частная),
Я на ней и работала, я на ней и спала.

На кондитерской фабрике в отсыревшей Венеции
Я готовила тортики для туристов-зевак.
Вкуснота - несказанная. Чуть попробуешь, бенц – и нет.
А кончался срок годности – мы травили собак.

Я была столь медлительна и была так томительна,
И умна, и мечтательна, и сладка, словно торт.
Кстати, эта томительность хороша для кондитера:
Получаются сладости – высший класс, первый сорт.

Улыбалась коллегам я, удивительно милая,
Выкладая на тортики разноцветный кремок.
И меня за умение называли Тортиллою,
И валялись начальники возле толстеньких ног.

Тяжело делать тортики да короткими ручками,
Да короткими ножками подсобляя себе,
Но потела и делала, пела «Суль маре лючика…»,
Благодарна начальникам, благодарна судьбе.

Жизнь бежала стремительно, к нам пришла каракатица,
Многорука, сноровиста и красива лицом.
Ну а я уже в возрасте. «А за возраст не платится, -
Заявили начальники, - ты была молодцом».

Выходное пособие дали самое малое,
На такое пособие можно жить лишь в пруду.
Хорошо, что в младенчестве я обучена мамою
Переводу с корейского на санскрит и урду.

Я добра и мечтательна и, как в детстве, томительна,
И за мной увивается престарелый кальмар.
Только мне в древнем возрасте (это так удивительно)
До безумия нравится сердцеед Дуремар.

По набережной Т. Владимиреску,
Вдоль Беги, Беги, Беги, и налево,
И перед вами – Оперная площадь,
Где в центре кормит римская волчица
Двух пацанов, еще совсем невинных,
Которые, наверное, друг с другом
Играются, валяются на травке,
Когда животик молочком наполнен.
А римляне окраины – румыны –
Несут мечи - разить неумолимо,
Хотя, точнее говоря, - пакеты
Со штруделями с вишнями и кремом.
Здесь пишут на дверях конфекционов:
«С едой не заходить». Тимишоара,
Ты Габсбургов барочное творенье,
Где жители гуляют небарочно
В садах и парках. И старик с улыбкой
Садится в Парке роз у тихой Беги
На белую ажурную скамейку.
Он тяжело сгибается в коленях
И ждет чего-то. Словно ждет вопроса,
Чему он улыбается. Но знаю,
Что моего румынского не хватит –
Не для вопроса, а понять ответ.
А город тонет в тонком аромате
Цветов, барокко, штруделей и лет.

Спицы взял из ящика кондитер.
Осень заливает городок.
Вяжет он себе носки и свитер
Для согрева органов и ног.

Житие кондитера несладко,
Потому и льнет к его ногам
Маленькая кошка Шоколадка,
Самая прекрасная из дам.

У нее внутри гудит моторчик,
А на ужин - каша и творог.
Осень вяжет методом поточным
Городу ажурный свитерок.

Самый главный мечтатель - не торчащий на мачте
И высматривающий Индию Христофор,
А Акакий Акакиевич Башмачкин.
Вот такой коленкор.

Его мечта о тепле – на раскрытой ладошке синица.
Нет в мире прекрасней мечты о тепле.
Не стать королем, не обогатиться,
А просто жить в тепле на Земле.

Это похлеще чаши Грааля –
шинель Акакия, словно печь.
А то что мечту в итоге украли,
Так этого всем нам, увы, не избечь.

Короче, хотите изведать счастье -
Птиц не сжимайте в своем кулаке,
Летите с ними на ветках качаться
На этом божественном сквозняке.

Каждый день по белому снегу,
Каждый день возле нашего дома
Ходит-бродит шпион с собакой,
Озирая озябший двор,
Изучая голые клены,
Созерцая холодных прохожих
И любезно им улыбаясь,
Чтобы скрыть шпионскую суть.
А шальная эта собака
Так внимательно нюхает землю,
И забор, и углы домишек,
И замерзших кленов кору.
И шпион достает из кармана
Небольшой разноцветный блокнотик
И строчит в него донесенье,
Зашифрованное под стих.

До встречи, кошки Амстердама
И амстердамские коты,
Экскурсионные программы
Без вас практически пусты.

В движенье хвостики живые
И чутки кончики ушей –
Голландские сторожевые
Хранят голландцев от мышей.

Хранят жилища и арены,
Вокзалы, кирки и дворцы
Ночных дозоров джентльмены
И серенадные певцы.

И, проявив свои таланты,
Они глазеют сквозь стекло
На Амстердам, на Нидерланды,
На все что ходит и… прошло.

На молчаливого Вильгельма,
На Принсенграхт и Кейзерсграхт,
Где бродят, вроде бы бесцельно,
Абориген и эмигрант.

На Тиля с Неле, в поцелуе
Навеки слившихся в одно,
На Анну, все еще живую
И нежно любящую, но…

Они глядят светло и строго
На все отечество свое,
И на подсолнухи Ван Бога,
И на его же воронье,

На гвозди падающих капель,
Забитых в землю без следа,
И на большую птицу Цапель,
Что вырастает из пруда.

В их взгляде дышит бесконечность,
Переходящая в любовь.
Они отстаивают вечность
От жадных маленьких зубов …

…Когда в году две тыщи двести…
Приеду в следующий раз,
Здесь будет все на том же месте,
И даже лучше, чем сейчас.

И вновь меня пропустит Схипхол
В свою прекрасную страну,
И мудрый толстый кот со скрипкой
Проводит гостя в старину.

От сильного ветра, от синих эмоций
Над Северным морем качается солнце.
Над Северным морем воздушные змеи
Купаются в небе, а в море – не смеют.
Морские русалки, игривы и тощи,
Стремятся взлететь сквозь холодные толщи.
И я вдоль прибоя дорогой прямою
Иду аккуратно – ни в небо, ни в море...

Ты вышла с желтыми цветами.
Куда пойдешь? Ко мне навстречу.
Худые граждане с котами
Тебе подскажут в этот вечер,
Куда какой шагать дорогой,
Из рук букет не выпуская.
Прохожим кажешься ты строгой,
А мне - волшебной, дорогая.
Я не заметил, по несчастью,
Что я лишь точка на отрезке
И за моей спиною Мастер
Строчит стихи и юморески.
Движенье кончилось в природе,
Застыли «воды, броды, реки…»,
И ты меня насквозь проходишь
И удаляешься навеки.

Хмурое утро. И слезы текут по щекам,
Крупные слезы размером со сливу.
Сверху соседи храпят, словно спящий вулкан,
Так некрасиво.

Хмурое утро, и я, повлажневший от слез,
Выйду босой в мой невскопанный садик.
Плачет в бассейне от голода зло и всерьез
Кит-полосатик.

Хмурое утро. И задом друг к другу сидят
Даже влюбленные кошки округи.
Нудно мяучат они, и невскопанный сад
Чахнет от скуки.

Хмурое утро. Под небом звучит грустный вальс.
Сливины слез на ветру испаряю,
И в такт погоде такую прекрасную Вас
Я охмуряю.

«Ты говорил, что время - это штрих»

Марина Славина в соавторстве с Алексом Фо
My WebPage

Любимый говорил, что время – штрих,
Зазубринка на теле ятагана,
В извечной давке зубров и зубрих
Его мы, как зубровку, на троих
Разделим. На двоих не выйдет. Странно.
Явился третий, требуя свой кус.
А там еще толпа таких же третьих.
Мы наши чувства прятали за куст,
Пылал от страсти город Златоуст,
От ревности сгорал мой теоретик.
Он стал мне говорить, что время – лес,
В нем двое заплутают в трех березах,
А тыщи выйдут, – чудо из чудес! –
И в том числе Сальери и Дантес,
Из зарослей гандольных анемозов.
О время! Как безжалостно оно.
Прости, прости, любимый мой Отелло!
Я твой намек уразумела, но…

Но было небом все предрешено.
Нет, не судьба! Яичница сгорела…

На побережье Хук-ван-Холланда,
Там, где паромы ходят в Англию,
Гуляет Воланд. Взгляды Воланда
Печальны, а в руках Евангелие.

И как другие смотрят в кодексы
И нормативы всевозможные,
Он смотрит в Библию и в комиксы
И шепчет про себя: «О Боже мой,

Что я могу еще полезного
Свершить для выгоды Отечества?»
Раздался гром, и небо треснуло,
И кто-то крикнул: «Больше нечего!».

Взвод носорогов шел Угандой
Тяжелой слаженной командой
В бесплодных поисках еды.
Охваченной неурожаем
Был вид земли неподражаем.
Вода? А нет ее - воды.

И надо с женщинами, вроде,
Любви предаться на природе
Да нету силы, черт возьми.
Да и любая молодуха,
Когда такая голодуха,
Сперва потребует: «Корми!»

Не знали, где покушать лисы,
Львы от страданий были лысы,
Жила печаль в глазах слонов,
Не знали сого и пигмеи,
А угандийские евреи -
И те сказали: «We don’t know».

Но из поселка Нкварту-Нквела
Ватага бабочек летела
Неимоверной красоты.
Все разноцветные, как боги,
И перед ними носороги
Уткнули в грунт свои черты.

А после к бабочкам пристали:
«Куда летите? Где летали?
И где там есть чего поесть?»
Но бабочки сказали твердо:
«Уткните снова ваши морды,
По виду внешнему и честь.

Сейчас наш рейс Ботсвана – Гана,
Воды за нами ни стакана,
Еды? Какая там еда!
И если вам, покрытым пылью,
Охота жить, расправьте крылья,
И марш на север, господа!»

Над желтой Африкой широкой
Летела стая носорогов,
Изящная, как бандероль.
Она над Африкой привольной
Большой структурой монопольной
Установила свой контроль.

И я там был. Я брел саванной,
Мечтал о душе с теплой ванной.
Соленый пот стекал с висков
Раздался звук – как пенье кошек,
И я увидел град лепешек,
И понял: будет нелегко….

И я застыл во влажной жиже,
Весь грязный – от ушей и ниже.
До ванны был неближний свет.
И я тогда взмолился Богу:
«Не надо крыльев носорогу,
Он их использует во вред».

В своем халате скотовода
Всевышний встал. Вокруг - свобода.
Сказал: «Приветствую, сынок!
А от тебя какая польза?
Твой стих ужасен, как и проза,
И внешне ты как носорог».

И он с изяществом Атланта
Мне бланш поставил толерантно,
Но дал спасительную тень.
И я, добравшись до квартиры,
Порвал нещадно струны лиры
И отмываюсь каждый день.

"Герасим не топил Муму!"

Тень Ветра
http://litset.ru/publ/31-1-0-20873

Не плачь, сынок. Вам в школе врут.
Конечно, был Герасим крут,
Но он Муму не бросил в пруд.
Не надо плакать.
Я расскажу тебе, малыш,
Всю правду. После ты поспишь,
И встанет солнце из-за крыш –
Небес заплатка.

Герасим не топил Муму.
Пеняла барыня ему:
«Ну почему? Ну почему?
Я так просила!
А ты отвел ее в тюрьму.
Вот я тебя сейчас прижму,
Введу шприцом тебе чуму,
Свиное рыло!»

Она кончала первый мед
И скальпель знала и пинцет,
И как прикончить диабет
Народным средством.
В своей усадьбе «Бежин луг»
Она лечила сук и слуг,
Друзей, любовников, подруг –
Какое сердце!

Она умело, на лету,
В душе лелея доброту,
Гераське глухонемоту
Лечила даром.
Давала средство айболин,
А он, как бык, ее любил,
Мел дворик, пыль стрясал с гардин,
Был кулинаром.

Одна собачка во дворе
Жила в облезлой конуре,
Давно не в любящей поре,
Стара, ленива,
Но так сдружились Гер и пес,
Что вместе кушали овес,
И гладили друг другу нос
Другим на диво.

И вот настал последний час:
Шли в дело скальпель, ватерпас,
Язык Герасиму на раз
Был вставлен в горло.
И он от боли застонал,
Как будто грохнул аммонал.
Собачка барынин журнал
Драла. Вот морда!

Мадам была потрясена!
«Топи!» - промолвила она
И как басовая струна
Рыдал Герасим.
«Пуркуа, - твердил он, - мон амур?»
И втихомолку сдал в тюрьму
Собачку и сидел в дому
И водку квасил.

Начальник городской тюрьмы
И протчи лучшие умы.
Что защищают свет от тьмы,
Забрали зверя.
Собачка стала деловой
Кусачей и сторожевой,
А для Герасима, ой-ой,
Така потеря.

Он в лодку сел, Надел костюм.
«Зачем кирпич? Тяжел мой ум.
В нем Ломоносов и Колумб,
И весь Тургенев.
В нем Ницше, Гете и Платон».
И он, издав последний стон,
Собою накормил планктон
За так, без денег.

Вот так, сынок. И ты не плачь.
Герасим вовсе не палач.
К Муму удача из удач
Пришла нежданно.
Она жила еще семь лет,
Не даром ела свой обед.
А что Герасима уж нет,
То Богом данно.

Сегодня мы не отдыхаем,
Не жнем, не косим,
Сегодня мы перелетаем
Из лета в осень.

И я кричу тебе, счастливый:
«Давай вышее!»,
Вампир безумного разлива
С петлей на шее.

А ты распугиваешь птицу
И непогоду.
Тебе сегодня так летится
По небосводу!

Из лета в осень - так свободно,
Светло и просто.
Я оглянулся, только поздно.
Прощай, мой остров!

На землю ложусь лицо освежить
Охапкой сырой листвы.
Ах, если б вы знали, как трудно жить
в отрыве от головы.

Понять невозможно теперь, увы,
Куда положить калач.
И чтоб оторваться от головы
Совсем не нужен палач.

Достаточно рыцаря на коне
Узреть на клетке а-два,
И словно шарик, парит в вышине
Больная моя голова.

Но рыцарь не видит - рвется туда,
Где смерть, страданья и плач.
А я осыпаю клетку a-два
Грибным звездопадом удач.

... Вот бедный рыцарь застыл неживой,
Струйкою кровь на виске…
Я в Заалисье живу головой,
А телом лежу на доске.

Максимилиан Андреич Поплавский,
Дядя покойного Миши Берлиоза,
Был изгнан из Москвы, но складывать лапки
И принимать недостойную позу
Он не стал и, приехав в Киев,
Столь нелюбимый им булгаковский Город,
Начал обдумывать ходы такие,
Чтобы вернуться в Москву очень скоро.
Воланд уехал с его камарильей,
Больше помех не предвиделось вроде.
Дядька, в котомку собрав все усилья,
Двинулся пешим по местной природе…

...Дядька пропал, не дойдя до Калуги,
В Брянске его не видели тоже.
Где он пропал, неизвестно науке,
Может быть, выяснят, только попозже.
Вроде какой-то возник треугольник,
Где пропадают машины и люди,
Где исчезают Being и Boeing,
Где…впрочем, ладно, об этом не будем.
Все-таки Воланд, хотя и заочно,
Неодолимо поставил преграду.
Все остальное – неважно, побочно.
Думать об этом не стоит, не надо.

Увы, с тобой я спорить не готов,
Непросто мне с тобою, дорогая,
Ведь ты бросаешь сюрикены слов
Прицельнее любого самурая.

Я столько перенес и испытал
Под градом этих диких звездопадов.
Чем я могу ответить? Я устал.
А ты бросаешь сюрикены взглядов.

Я знаю, что тебя прекрасней нет
Ни в городе, ни в области, ни в мире,
Но коль в меня всегда летит предмет,
Не лучше ли мне сделать харакири?

Но помни, дорогая: хороня,
Не вынимай ты звезды из меня.

Волшебная ива. Тепло и дождливо.
На иве крылатый народ
Пищит и щебечет.
Швартуется вечер,
Как черный большой пароход.
На иве сижу я с пичужками рядом
И глажу себе воронят.
Ворона ко мне повернулася задом,
И думает: «Кто виноват?»
Она ведь философ, чудесная птица,
Задумчиво смотрит на мир,
Дождя не боится, меня не боится,
Хотя я дракон и вампир.
На иве сидят и другие гражданки,
Помимо вороны моей -
Они консервируют овощи в банке
И варят настой желудей.
На иве и ливень уселся с ногами,
Болтает ногами и льет,
Ему здесь уютней, чем ссору с богами
Устраивать за небосвод.
Я деток вороны по перышкам глажу,
Животик чешу воробью.
И детской наивности манную кашу
На пальчике птичкам даю.

Мощные Жэнщины в путь отправляются.
Только мушчины остались в селе –
Кто от отчаянья просто стреляется,
Кто от отчаянья навеселе.

В стаю мушчины слились красно-белую,
Машут шарфами «Спартак» - чемпиён»,
Слёзы в глазах, у висков парабеллумы,
Очень понуро под нижним бельём.

Нынче для них стали трауром праздники,
Дни без Паддруги смертельно черны -
Матриархата несчастные пасынки
И феминизма больные сыны.

Жизнь коротая в разлуке безвременной,
Дом прибирают и тесто творят.
«Слушай, Володька, я снова беременный,
Ты представляешь – два года подряд!»

Пусть за горами и дальними странами
Жжоны их в поисках новых морей,
ДоТЧек атцы воспитают Титанами,
И да продолжится путь Матюрей!

Мир изменился.
Листаю газетные вырезки
Прошлых веков.
Мир изменился.
Картонные куколки выросли
В рост мужиков.
Мир изменился.
Стекает слеза ледовитая.
Ложь напролом.
Мир изменился.
Искусственно ветка привитая
Стала стволом.

Наш паровоз вперед летел
От Подмосковья до Рязани.
В нем было много разных тел
С довольно умными глазами.

Меня просили: «Вы могёте
Сварганить что-нибудь под Гете?»,
И мне твердили: «Вы не гений
Состряпать что-то типа Гейне?»

А я ответил: «Вот те на,
Я рос невеждой и невежей,
И циркулярная луна
Мне скоро голову отрежет».

А я продолжил: «Ни фига.
Не при моем, увы, талане.
Собачья пятая нога
Куда способней в этом плане»

Но видя в людях страсть к стихам,
Я испросил себе отсрочку,
И осушив ситра стакан,
Я сочинил такую строчку:

«Моя Земфира неверна»…

Все на меня глядят с укором.
И циркулярная луна
Летит за поездом за скорым.

Я шел извилистым каньоном
Холодной ночью и один.
Я ощущал себя Вийоном
И думал грабить магазин.
Но вдруг услышал ритмы танго
И поглядев на небеса,
Я в них увидел Пеликанга,
Чьи крылья, словно паруса,
Его несли, как бригантину,
Среди созвездий и комет
И он пропел: «Скажу, как сыну:
Твое призвание - поэт!
Мы, Пеликангов белых стая,
Храним от зла прохожий люд».
И он, небесных рыб хватая,
Раскрыл свой широченный клюв.
Потом, довольный, вытер губы
И продолжал свой бенефис.
Он был суровый, но не грубый,
И гениальный, как арфист.
Читал морали, наставленья.
И жизни праведной учил,
И отгонял от преступленья
Без объяснения причин.
Он добрым был и благородным,
Парил, как айсберг, в вышине,
И вдруг, прекрасным и свободным
С небес он ринулся ко мне…

Я с ним живу в верховьях Ганга,
Я капитан второго ранга,
Пишу стихи, пляшу фанданго
И знаю: выше счастья нет,
Чем после страстного фанданго
Держать на ручках Пеликанга,
Который, кушая трепанга,
Урча диктует мне сонет.

Мы в этот вечер были птицами –
Ты оставалась, я отчаливал.
Над запрокинутыми лицами
Висело облако отчаянья.
«Вернется?» - думала безрадостно.
От горя перышки взъерошились.
Под мышкой плавящийся градусник
Не предвещал тебе хорошего.
Вернулся. И тебя, домашнюю,
Погладил лапой журавлиною.
А я не думал, что уставшими
Твои глаза увижу длинные.
Я смеха ждал в любимом взгляде, но
Мой перелет был так медлителен,
Что все веселое украдено
И стала ты обычным зрителем.
Да, наблюдателем безропотным,
Эмоций начисто лишившимся,
Своим большим любовным опытом
Со мной лишь год назад делившимся.
Но постепенно, очень медленно,
Ты оживала и - оттаяла.
И бьется кофточка двухцветная
Тахикардийно и отчаянно!

На стихотворение Елены Бородиной

Боинг
http:My WebPage

Мрачнело небо. Хмурилось, рябое,
разбрызгивая дождь по теплым крышам.
В тартарары летел горящий Боинг -
очередной. Невидим и неслышим.
За гранью понимания - все живы,
на деле же - погибли, задохнулись
семнадцатого рейса пассажиры.
Крошила хлеб старушка: «Гули-гули»,
крестила атмосферные осадки
да охала: душили перебои
больного сердца.
Шмель, почистив лапки,
встал на крыло.

Летел тяжелый Боинг…

Про шмеля

Таран шмелей, сквозящие пробоинки,
И весь салон по маме голосит,
И падают истерзанные «Боинги»
Флотилией больших небесных сит.

А я-то думал, он пушистый, ласковый,
Выгуливал его, оберегал.
Вот самолет. Вокруг него все красное.
И души мчатся по своим богам.

Сегодня вы в ударе, насекомые.
Какая грусть. Скажу чуть-чуть ясней:
Я в самолете был с одной знакомою.
Теперь не в самолете и не с ней.

Я этот стих читал однажды шмелику,
Пока он важно шел передо мной.
Над нами плыли «Боинги» в Америку,
А иногда в какой-нибудь Ханой.

Все было мирно, и шмели мохнатые
Жужжали в георгинах пестрых клумб.
А мой взял курс на Южную Канаду и
Мне, уходя, представился: «Колумб».

С тобой мы шли с полей. Смеркалось понемногу.
До города, увы, совсем не ближний свет.
Автобус лишь один, и мы молились богу
Успеть в него залезть, успеть купить билет.

Неоновым огнем сияла остановка,
Сентябрьский закат от холода румян,
Тряслась в моем мешке усталая морковка,
Струилась за тобой дорожка из семян.

Автобус наш рычал, как пес перед охотой,
И задом шевелил, как кот перед прыжком,
И нам с тобой пришлось кричать ему чего-то,
Чтоб не идти домой до города пешком.

Вбежали мы в салон полупустой и cкучный,
На два часа для нас он превратился в дом,
И ты была такой покорной и послушной,
Что вновь мы занялись общественным трудом.

Входили старики, суровы и печальны,
Врывалась молодежь, ругаясь и галдя,
И все они, забыв про стыд первоначальный,
Не отрывая глаз смотрели на тебя.

Смотрели на тебя, а ты была прекрасна,
Взмывая в высоту, рыдая и смеясь,
А если кто-то вдруг и улыбался грязно,
То все равно к тебе не приставала грязь.

И слушая слова, что ты шептала нежно,
Следили за тобой они и там, и тут,
Хотя почти никто из них не знал, конечно,
Ни кто такой «пинг-понг», ни кто такой «батут».

Нам было нелегко: о ноги бились ноги,
И часто запрещал движенье светофор,
Но помогали нам неровности дороги,
Участие людей, неопытный шофер.

Мы вышли в темноту на нашей остановке
И за руки держась, вбежали в рот метро,
Оставив за спиной початки и морковки
И полное семян огромное ведро.

А зрители любви из душного салона
Глядят на букву «М», глаза и рты раскрыв.
И ждут…Любви на бис? Последнего поклона?
Иль думают они, что это перерыв?

Один - грозу в начале мая,
Другой - февральский снежный ад,
А я и сам не понимаю,
За что я так люблю закат.

Люблю истерику заката,
Когда цвета его ярки.
Как хорошо, что с края хата
Моя гнездится у реки.

Люблю закатные рыданья
И вспышки молний в темноте,
Когда готовится лазанья
На двухконфорочной плите.

Люблю распахнутые страхи,
Когда в ночную пустоту
Я выбегаю без рубахи
И знаю, что схвачу просту…

Дурак с растрепанным рассудком
Иду по водам речки Брют
И возбужденным незабудкам
Внушаю, что меня убьют.

С остолбеневшими глазами
Ворвусь домой в рассветный час
И съем сгоревшую лазанью,
Немало этим огорчась.

И вновь истерику заката
Я жду, скучая у окна,
Когда незваная Геката
Опустошит меня до дна.

Ну да, я - Бык. Я – Бык обыкновенный,
Упрям, упорен, не щажу врагов.
Я внутриорганно и внутривенно
Всажу в них острия своих рогов.
Родившийся в районе Конотопа,
Я мирно пасся средь своих коров,
Но среди них была одна – Европа,
И я в нее влюбился будь здоров!
И я тогда увел ее из стада,
Точнее, на себе ее увез.
Везу себе, смотрю – уже Эллада
И указатель: остров Хлорофос.
И тут погоня сотен человеков,
Хотя не люди жили в те года -
То конотопских австралопитеков
Неслись неимоверные стада.
Европу увели они на мясо,
А мне мычали, пиками коля:
«Ведь ты производитель экстра-класса,
Таких коров полным-полна земля».
Мне было больно и довольно страшно,
Но я упрям в единственной любви,
И в Пизе я уперся рогом в башню
И встал. Поди попробуй оторви!
Мое терпенье не опишешь слогом,
И, истекая кровью и слюной,
Я ввысь вознесся олимпийским богом,
И целая Европа подо мной!

Я расскажу вам с долей грусти
О немифическом Прокрусте.
Ведь он и вправду раньше жил.
Из всех вещей имел лишь ложе.
Не много? Что же делать, боже,
Коль больше он не заслужил.

Наследство доброго папаши
Он так берег, что плакал даже,
Когда, случайно посмотрев,
Вдруг видел признаки старенья
На этом символе даренья
(А иногда рычал как лев).

Он так любил родное ложе,
Что долго не женился. Позже,
Когда играть в нем стала страсть,
Он начал приводить землячек
И клал их так, а то иначе,
Но бесполезно было класть.

Одна была длинней матраца,
Другая ню терялась сразу
В просторах ложа снеговых.
Никто с тахтой не мог сравниться,
И томных женщин вереницы,
Сойдя с кровати, шли на вых…

И тут талантливость Прокруста,
(А то еще какое чувство),
В мозгу блеснула на ходу.
Он взял пилу, тиски, гантели
И стал ровнять под край постели
Прекрасных женщин череду.

Он, этим делом занят вечность,
Тем, кто длинней, пилил конечность,
А кто был мал, он тем до слез,
Упорный, как студент-заочник,
Тянул по ложу позвоночник
(И дважды вылечил хондроз).

В один из дней с кошелкой груза
К нему с небес спустилась муза -
В кошелке разный инструмент.
«Ты заслужил, - сказала Дама. -
Здесь гвоздодер и пилорама
И, между прочим, клей «Момент».

Сейчас я волею Зевеса
Сниму с очей твоих завесу –
Тебе жениться не дано.
Ты страстен к точности размеров,
Ты есть предтеча инженеров,
Ты в мир науки есть окно.

Тела невиданных творений –
Тебе объект для измерений,
Ты настоящий проГерон,
ПроПолзунов, проЛеонардо,
Твоя походка леопарда
Твой выдает тестостерон.

Пусть будут матом крыть потомки,
Пили, руби и мерь обломки,
Фиксируй точный результат.
Пусть будет труд объектов тяжек.
Как Павлов головы дворняжек,
Цени их ноги, руки, зад.

Твоя любовь одна на свете –
Кровать отца, вот только дети…
Ты так и будешь жить один.
Ученый, инженер, механик.
А с неба женских душ мехами
Тебя укроет Господин».

Вот так. А мы того Прокруста
Клянем, да чтоб нам было пусто,
Зовем разбойником в тоске.
А он, создатель норм и ГОСТов
На мебель, зрит на нас, прохвостов,
И штангенциркуль мнет в руке.

Моя чернобыльская вишня.
«Не ешь, Иванушка, не ешь…».
Я не послушал. Третьей лишней
Нога возникла. Так отрежь.

В чем здесь проблема, бога ради,
Не тетка голод, он суров.
Пиши, записывай в тетради
Для обученья докторов.

Глаза возникли на запястье,
Теперь я вижу все вокруг.
Не ртом уже – огромной пастью
Я жадно ем вишневый сук.

Не первый я и не последний,
Кто эту дверцу приоткрыл
На холмах грузий и армений,
Где ангел Сима шестикрыл.

В посольстве Замбии, где проживает кот,
Особенный, гривастый и замбийский,
Проводят вернисаж один раз в год.
Участвуют кубинцы и кубисты.

Набор картин, одобренных котом,
Прекрасно отражает душу Солнца.
Кубинец, руку обвязав бинтом,
Рисует ею облик Билли Бонса.

Кубист квадратит поле, лес и луг,
Кота геометрирует жестоко.
Вздыхает кот, он кошек верный друг,
Но надо – значит, надо. Образ Блока

Тетраэдрами смотрит со стены,
Оглядывая круглых незнакомок.
Коты не боги. Но они должны
Хотя бы мироздания обломок

Оставить для потомства разных стран.
Им в помощь и кубинцы и кубисты.
А снег покрыл замбийский ресторан,
Где плачут разномастные нудисты.

Утверждаете, чуда нет?
Согласился бы с вами тоже.
Но я видел замбийский снег,
На московский весьма похожий.
Он и холоден, он и бел,
Как московская наша стихия,
Он на столько же децибел
Приглушает шаги людские.
Разделяет снега забор –
Снег московский и снег замбийский,
Через щелочку разговор
До утра будет мерно длиться.
Им не слиться, увы, в одно,
Им законы, увы, помеха,
Но однажды с секретным но…
Грузовик в эту Замбию въехал,
Из посольских черных ворот
По секретному договору
Вывез снега чужой сугроб,
Например, на Поклонную гору.
Черный мрак в белый снег влип.
Получившаяся бесценность
В новом свете рождает дип.
разноснежную прикосновенность.

Почти раздевшись, на природу
Мы выбегаем торопливо,
Под эту мокрую погоду
На старт любовного заплыва.
Стоим у кленов и алеем,
Все слаще и нежнее губы,
Нас лупит дождь, мы мокнем с нею,
Но что поделать, я не Бунин.
И описать мне не под силу
Ее промокнувшую юбку
И капли, лижущие спину,
И грудь, зовущую к поступку.
Мои протянутые руки
Уже ничто не остановит.
Меня обтягивают брюки.
Кто объяснит мне, что со мною?