Самая прекрасная в мире женщина,
Ты загадочней любого женьшеня,
Любой Марианской впадины,
Любого подземного озера.
Но от моей щетины
На твоих щечках ссадины,
И твоя тонкая шейка
Вся ало-розова.
Вот честное слово даю:
«Я буду бриться насмерть,
Я буду гладко-бледным
И полностью безопасным.
По правде скажу: «Айлавью,
Дама волшебной масти!
Кстати, я вовсе не вредный,
И не ругай напрасно».
Твоя нежная лапа
Мягко скользит по копчику,
И на спине выписывает возбуждающие вензеля.
А я думаю: «Лишь бы не поцарапать
Голос твой колокольчиковый,
Голос из самого дорогого
И звонкого хрусталя».

Мои рифмованные мысли
Понятны лишь тебе одной,
Канаты строк дугой провисли
Под смыслом сказанного мной.
Но снова ты натурой женской,
Чья суть любовь и красота,
Заметишь все несовершенства
И неудачные места.
Опять, опять: то «здесь натяжка»,
То «там исправь и допиши»,
«Твои стихи, как промокашка
С чернильным оттиском души».
Не жди, ни слова не исправлю,
Хотя люблю тебя по край.
Закончи эту стихотравлю
И за ошибки не карай.
Но ты карала за ошибки!
Купив отдельную кровать,
Листала старые подшивки
И не давала раздевать.

Снег идет. Молодой сталевар
Сочинил кое-что по мотивам стиха Пастернака,
Напечатал и вышел на местный бульвар.
И подумал с восторгом: «Однако».

Восхищением полон, он шел и шалил,
И читал и хвалился нескромно.
Белым снегом весь город свой завалил,
Белым снегом завалена домна.

А за ним пожилой инженер
Сочиняет под Фета в блокноте
И читает детишкам и бывшей жене
И коллегам по бывшей работе.

Сочиняет флейтистка, чьи губы как мед,
Декламируя стих дирижеру,
А тому что Есенин, а что Элиот,
Лишь быстрее задернуть бы штору.

Графоманов поток не иссяк. Не иссяк!
Он несется кометой Галлея.
А навстречу бесстрашных поэтов косяк,
Ни себя, ни стихов не жалея.

Целая стая – от юных до ветхих -
Кошки, как птицы, расселись на ветках.
Звучным сигналом тайного кода
Их от земли отрывает свобода.

Только одна сидит на земле
И не взлетает, шерстка намокла.
Я протираю глаза и стекла:
Рыжая кошка в мокром белье?

Девять кошачьих жизней прижать
Так непросто и многообъемно.
Я молчу, это небо огромно,
Но себя мне не жаль.

Люди ходят, как губки, в Москве.
Девять жизней спасу от потопа.
Золотая моя антилопа,
Кошка в желтой кленовой листве.

Эта смесь различных рас –
Раз! - и в небо Нидерландов
На ступнях и на пуантах
Стая шумная взвилась.

Крыши заняты по край,
Хорошо болтать ногами,
Хорошо болтать с богами,
Озирая древний край,

Между крышами кружить
В танцах разных поколений
И до самой смерти жить
Рядом с Лисбет или Хенни.

Встали стрелки на часах.
Ночь. Мерцанье папироски:
Это – Слуцкий. В небесах
Тихой свечкой светит Бродский.

Капли воска янтарем,
Папиросный дым полоской.
В этом веке мы умрем
Меж свечой и папироской.

И. Корнетова
My WebPage

Банкиры, судьи, дирижеры...
А мой избранник - альпинист,
Который вечно лезет в горы,
Но иногда снисходит вниз.

Суров, местами обморожен,
Чернобород и белозуб,
Он мне является в прихожей,
Сжимая верный ледоруб.

Кому-то - смокинги и кейсы
Коктейли, клубы, шорох шин...
А мне милее эдельвейсы
Его заснеженных вершин.
__________________________

Мой друг проводит на Эльбрусе
Все дни и ночи в отпусках.
Привозит мне холодной грусти
В своих натруженных руках.

Когда безбожно обморожен,
Он заполняет коридор,
Мой быт, который был заброшен,
Блестит, как наполеондор.

А он, такой большой и броский,
Смочив Мартелем сухость губ,
Кричит: «Ирина, где же Троцкий?»
И поднимает ледоруб.

Обведи мой профиль тонким пальчиком,
Обведи аленделонский нос,
Нарисуй мне рот – и все, достаточно.
Впрочем, это шутка. Не всерьез.
Нам с тобой без рук не слиться в облако,
Не обвить друг друга нам без ног.
Бегай, пальчик, по ногам да около,
Обведи ребро и позвонок.
Мы рисуем – не сравнить с Вермеером,
С Рубенсом – и то нас не сравнить,
Краски по постели брызжут веером,
Чтобы нас с тобой соединить.

Я жду рассветного луча
На чердаке в любимом доме,
А неотложного врача -
В своей постели в луже крови.
А за обеденным столом
Я жду курьера с пирогами,
А в подворотне за углом -
Блондинку с длинными ногами.
Сижу и жду который год
Того, сего, другого, третью,
Вот так, глядишь, и жизнь пройдет
С игривым смехом мимо смерти.

Волшебно мячик пинал Гарринча,
Питон обвивал какаду,
И лаял визгливо мой ласковый пинчер
На пиво и на звезду.

А я стремился на пик пирамиды,
Вдали расстилался Каир,
И шли пиктораммы порочного вида
По ноутбуку в эфир.

Стою на верху пирамиды Хефрена:
Все цифры негодной Пи
Вдруг всплыли в небе – вот же гангрена,
Теперь я сбился с пути.

Я шел по чувствам и шел по мыслям,
Сейчас я хромаю во мгле
По острым, никак не связанным числам,
И кушаю крем-брюле.

Срываюсь с неба, лечу в пространстве,
Волшебный экстаз в душе.
И кофе-гляссе я готовлю в трансе
В медведицыном ковше.

Навстречу солнышку цветы
Головки вертят, взяли моду!
Навстречу мне стремишься ты,
А поп спешит себе к приходу.
Летит устало самолет
К аэродрому на посадку,
Девчонка глазками жует
В серванте спящую помадку.
Во всем виднеется процесс,
Который завершится счастьем.
К тебе, нежнейшей из принцесс,
И мне так хочется помчаться.
Не разминуться по пути,
В чужое не попасть оконце…
Ну, самолетик, долети!
Держи, цветочек, курс на солнце!

…А ведь мне говорили ацтеки да инки:
«Если хочешь остаться живой,
Никогда не ласкай жарких пяточек Динки
Ни рукой, ни травой»!

Старый вождь мне показывал плавным движеньем,
Сквозь прокуренный легочный хрип:
«Эти пятки находятся под напряженьем,
Прикоснулся – погиб».

Я ему говорил: «Господин Монтесума,
Я от ваших загадок устал,
Может, дело решает конкретная сумма,
Так сказать, номинал»?

«Если б золото здесь ну хоть что-то решало,
- Произнес он в ответ, -
Я б давно эти пятки трепал как попало,
Так ведь нет.

Даже главный наш жрец, негодяй и развратник,
Наркоман, мракобес и жулье,
Тот, что личный гарем называет «курятник»,
Даже пальцем не тронул ее».

…А под бой барабанов из дальнего леса
Выходили уже батальоны Кортеса.
Старый вождь не успел эмигрировать в Рио,
И его ожидал очень сложный период,
Главный жрец сдал гарем без особого боя
И при этом остался довольным собою:
Степень святости жизни своей повышая,
Он отдал двадцать баб – что ж, цена небольшая,
А попутно (но это, конечно, вторично)
Так хотелось пожить при испанцах прилично…

Что там было? Не стоит вдаваться в детали,
Но свисавшие с синих небес,
Эти динкины пятки впитали
Весь процесс.

Все костры оставляли на них отпечатки
Каждый крик и слезинка в глазах…
Так что лучше не трогай Дину за пятки,
Тихо вздрагивающие в небесах.

Мир упавшим
В кровавые реки вендетты,
Мир упавшим
С коней, защищая отчизну,
Мир упавшим
На дно оттоманского ига,
Мир упавшим
Под танки злодея Бенито,
Мир упавшим в подвалы гестапо,
За приют для двухсот евреев страны.
Мир упавшим -
Всем тем, чьи колени ударами ломов разбиты,
И чьи локти ударами ломов разбиты,
И чьи ребра ударами ломов разбиты
Тем, кто ползал по этой земле беспощадной, еще не убитый,
А их матери, глядя на это мученье,
Обливались слезами, молили охрану
Пристрелить их детей наповал и как можно быстрее.
Но в концлагере «шоку Энвера**», ах, ни у кого из охраны
Не дрожали сердца от того материнского крика.
Людям, ползающим по земле, на обеды швыряли очистки,
А когда приходила пора привести приговор в исполненье,
Рыли яму и сбросив туда этих полуживых, этих гордых людей,
Обрывали их жизнь одиночными пулями, громко смеясь:
«Mirupafshim».

Мирупафшим, страна, претерпевшая муки,
Мирупафшим, страна пальм, и гор, и морей,
Я приеду к тебе, может быть, после долгой разлуки
И деревьев стволы буду гладить по темной коре.

*Mirupafshim – до свиданья.

**Шоку Энвер – товарищ Энвер. Энвер Ходжа – пожизненный диктатор послевоенной Албании.

Mirupafshim, или Прощание с Албанией

Я видел глаза цвета морской волны.
Я видел глаза, в которых был прилив,
Но морская волна, постояв на границе
Между морем и сушей
И, слегка покачавшись на грани,
Не вышла за край -
Убежала обратно, иначе она
Затопила бы берег, и город, и мир.
Но она наготове, она в глубине твоих глаз,
И когда я смотрю в них, я понимаю
Всю опасность, отчаянье, всю доброту этих волн.

Просыпается женщина,
А за окнами май.
Смотрит в окна доверчиво
Ярко-красный трамвай.
Ты проходишь царицею,
Разнеся турникет,
Между взглядами, лицами,
Не снимая берет.
Нога на ногу, гордая,
Ты сидишь у окна,
Умираешь от голода,
Потому что одна.
Королевски коньячная
Вся как есть волшебство,
Словно ты новобрачная,
Но сейчас - без него.
Снизу город сиреневый
Вверх восходит дымком,
У меня мало времени,
Я с тобой незнаком.
И на станции «Облако»
Ты сошла без одежд.
Шумный дождь рыжий кот лакал,
Чтобы сох твой берет.
А трамвайчик доверчивый
Свой продолжил маршрут.
Ты прекрасная женщина,
Да и я вери гуд.

Вот живет писательница, или поэтесса, пишет рассказы, стихи, потом издает. Народ их читает безо всякого интереса. Или с интересом, это уж как пойдет. А писательница живет и к тому же детей рожает - девочек, мальчиков и т.д. А народ ее за это дополнительно уважает. Причем в России, как нигде.

А в гордой горной стране ШкиперИи, стране орлов, женщины не писали рассказов, стихов. Да и вообще, почти что не говорили – рожали, пряли, ткали, стирали, варили, - обходились без слов. Но жизнь движется по спирали, и родилась Кокалари. Мусина Кокалари – первая дочь Албании, ставшая писателем и поэтом. Вот я как раз об этом. Она обучалась в Италии и вернулась на родину в страшное время. Время сгорания, время горенья. Книги ее понравились знатокам, весь албанский бомонд говорил, что вот, среди женщин бывают таланты, мощные, как атланты, куда мол до них мужикам.

Но, как интеллигентку, а, следовательно, врага народа, где-то в районе сорок шестого года ее судили и дали двадцать лет рудников. Ей запретили писать, приставили к ней мужиков «Сигурими». С ней там такое творили, что я описать не готов. Кстати, за год до этого, ее постигло известие, что двух ее братьев…того…без суда и следствия.

Но дали амнистию, власть добра. Выпустили за два года до конца срока. Тот, кто думает, что это жестоко, дурак и не знает вождей ШкиперИи. Ура! Это счастье – выйти на свет и еще восемнадцать лет жить под строгим надсмотром. А вот что выглядит делом мокрым – это уничтожение всех ее книг. Да, ни одной не осталось. Ну пусть хоть блокнотик какой, дневник, хоть самая малая малость.

И все эти годы в городке Ресен, без детей, рассказов, стихов, песен, работала уборщицей Мусина. За ней постоянно ходили, следили мужчины, впрочем, об этом я говорил. Только однажды великий вождь сотворил чудо в Стране орлов – он отпустил на два дня Мусину в столицу. Мать хоронить, одинокую птицу.
Ну а потом - рудники не прошли даром. Тропики рака. Болезнь сжигает пожаром. Запрет на леченье в больнице. Днем работа, ночью от боли не спится. Но говорила Мусина: «Да если бы дали больничную койку мне умирать, разве бы я согласилась. Я ухожу. Мерси, власть». И ходила по стеночкам, дочь орла, пока не высохла и умерла.

И вот так скончалась Мусина Кокалари, писательница, от которой не осталось ни одного рассказа и стиха, женщина, не родившая ребенка. Я гулял по Албании, я говорил «Кокалари», и небеса отзывались тихими колоколами. Я ходил по Албании, я говорил «Мусина», и отводили глаза встреченные мной мужчины.

В небесах зажегся ковшик,
Спит измученный вагон,
Надо мной храпит полковник,
Словно он Наполеон.

Невысок, могуч, воинствен,
Храп стоит на все купе.
Много в мире разных истин,
Только я хочу к тебе.

Но учти, что я замужня,
И учти, что ты женат,
И не надо, и не нужно
Нежно трогать автомат.

Понимаю, это сложно,
Я красива, как Бардо…
Ты женат, но это в прошлом.
Я замужня, ну и что?

Штанам,
Спасающим от ливней,
От наготы, от голубей.
Я понимаю, я не Плиний,
Я самый глупый из людей,
Но все же пользуюсь штанами –
С утра надену и иду
Почти что триста дней в году.
Я занимаюсь в них делами,
И в бубен бью, и оригами
Пилю себе за верстаком.
Штаны! Я хорошо знаком
С моими дивными штанами.
Когда прорвутся, подошью,
Как продерутся, подлатаю,
Я в них целую и читаю
И, подложив другим свинью,
Все жду, когда придет косая
С косой по душеньку мою.
Но что же делать, селяви,
У них есть крупный недостаток:
Штаны – барьером для любви
Сидят от талии до пяток.
Но вот однажды на балкон
Я вышел выкурить сигару
И обомлел: летает пара
Моих штанов над городком.
Они парили буквой эль
Над зоопарком, над домами,
Взрывалась демокарусель,
Перемежаемая снами.
Потом я видел: на Восток
Они куда-то улетали
А утром радио «Прыг-скок»
О прибавлении в Китае
Несло такую дребедень,
Что я от гордости заплакал.
Штаны вернулись через день,
И ты горела, словно факел.
И тень отринув на ковер
Туркменского шитья ручного,
Ты так сказала мне три слова,
Что во дворе упал забор.
Штаны! Все это ваших ног
Дела любовные, затеи.
Смертельней нет. И вот итог:
Мы оба в небо улетели,
Раскрывшись, как один цветок
На нашем общем стеблетеле.
И каждый за свою штанину
Держался цепко, как лемур.
В наш рот небесную малину
Бросал невидимый Амур.

Опять смотрю в твои глаза -
Печальны и грустны, ну что вы?
Простите, будущие вдовы,
Проходят громы и гроза.
Из-под дивана смотрит кот,
Готовый прыгнуть вам на ручки.
Простите, сестры, дочки, внучки.
До свадьбы горе заживет.
А кто по-прежнему грустит
И прекращать никак не хочет,
Того пусть солнце расщекочет
И рассмеёт веселый стих.

На столе, покрытом самобранкой,
Что сама бранится, как матрос,
Поливали блинчики сметанкой,
Заедали бубликом склероз.
Я там был лишь в качестве закуски,
С радостью глубокой на челе.
Как приятно уходить по-русски,
Оставляя кости на столе.
Я ж за весь народ пошел на плаху,
Отдавая сочность, вкус и честь.
И мой друг от горя рвал рубаху,
Что меня не может он не есть.
Материлась скатерть-самобранка
В такт гостям, набравшимся уже,
И они, почти на эсперанто,
Песни громко пели неглиже.
И по мере моего ухода
(Будьте, люди, благодарны мне),
Повышался уровень народа,
Начинался паводок в стране.

Я мог бы прожить и на стынущем Севере,
И самый буранный стерпел бы буран!
Я б Лаптевых море на собственном сейнере
Тиранил и с айсбергом шел на таран.

А ты мне помашешь ладошками с пристани,
Уронишь на волны слезы серебро
И будешь топить корабли с интуристами,
Чтоб время разлуки быстрее прошло.

Но только мой сейнер приблизится к берегу,
Ты мышкой проворно шмыгнёшь в ресторан,
Судков наберешь и остудишь их северно,
Чтоб сразу я ел, а не дул, как буран.

Зовет простыня ярко-бело-безбрежная,
Крахмально топорщится стопка белья.
Иди, королева, красавица снежная,
Нет, …нежная, …ежная, …жная, …ная…

По городам Германии нах хаузе
Иду себе без пфеннига в кармане.
И бауэрам вру, что я Мюнхгаузен,
Чтоб заработать денег на питанье.

Я говорю, что воевал за родину
И весь отряд врагов переколол -
Из ихней крови красную смородину
Я вырастил и потому дошел.

А бюргерам еще покруче впаривал –
О том, как кабанов я за клыки
Ловил и диетически отваривал
И продавал по ходу в кабаки.

Кто хохотал, кто важно так топырился,
Кто усмехался под немецкий нос,
А кто-то узнавал в прохожем Штирлица
И Меркель слал подробнейший донос.

Пою романсы ре-бемоль,
А муж кричит мне: «Рыбу мой!»,
Его «Спартак» ведет два ноль.
И это супер.
Ведь он добряк в часы побед
И стерпит, если рыбы нет
И пригорела часть котлет
(Молчу о супе).

А я порхаю вдалеке,
Впуская счастье в декольте,
В моем открытом страстно рте
Любовный привкус.
Целую в губы королей
Почти до голубых кровей
(О боже мой, к врачу скорей -
Исправить прикус).

Вернулась я в домашний рай,
Легка, как сказочный трамвай,
И ставлю в печку каравай
И двух тайменей.
Лежит записка на столе:
«Живу на Огненной Земле.
Вокруг принцесс парад-алле.
Поел пингвиньего филе.
Вернусь не в этом феврале.
Твой муж Евгений».

Его монолог

Измельчал народец божий,
Весь в разврате, бьет зверей.
Да и звери те похожи
На испорченных людей.
Обозлился главный мачо
И с небес раздался крик:
«Коли я для вас не значу,
Потому что я старик,.
Коль вы думаете с Этим
И считаться-то грешно,
Вас не будет на лпанете.
Или будет. Будет. Но…
Лишь по паре отбираю
Средь зверей и средь людей.
Остальных – за всех караю
В ванне ливней и дождей»..

Монолог дождя
(Елена Бородина, «Колька»
http://litset.ru/publ/29-1-0-28764)

Трещали небеса.
В припадке
дождь колотился сорок дней,
и грудой вымокших камней
казался город.
«Взятки гладки,
чего там», - маялся дичок,
растрепанный, упавший на бок
под стук дождя и мелких яблок.
Молился Колька-дурачок
в привычной темени:
проводку
слизала сырость.
Плыл сарай.

И сорок суток Николай,
светлея ликом, строил лодку.

Подвиг Агафьи
(рассказ мамонтов)

Смолила дурочка Агафья
У лодки Колиной бока
И засмолила дурака.
Случайно. И, твердя «айлавью»,
Рыдала. Черная рука
Вздымалась к небу, и Всевышний
Поверил ей и черной вишней
Ей бросил средство против тьмы.
Она кусочек откусила,
дала немного дурачку,
И в нем взялась такая сила,
Что ливень кончился, а мы,
Упершись в лодку лбом и рогом,
Любовью крепко занялись.
И дурачок для нас стал богом,
А дуру взял к себе он в высь.

Монолог юного мамонта

Мама тонула, моя мамонтиха,
И говорила, то громко, то тихо:
«Слушайся, Эрик, лишь Колю с женою,
Ты не останешься больше со мною..
Так уж решил всеоглядный Всевышний».
Мама тонула, и голос все тише.
«Ма, почему? Разве ты так плоха?
С нами поедут олень и блоха,.
Лев, что загрыз столько зайцев и эму.
Мама, прощай, и привет папе Рэму»..
Видел, как папа тонул пароходом.
Лодка плывет со звериным народом,
Но почему нет в ней папы и мамы?
Коля рыдал от божественной драмы.
Ну а меня мамонтиха Женнет
Так целовала, что грусти и нет.
Есть только счастье. Пройдет это время.
Память о маме и память о Рэме
Жить будут в душах моих мамонтят,
Коля с Агафьей нас гладить хотят.

Монолог мамонта (продолжение)

Спаслись. Спасибо, светлый Коля..
Сидит счастливый голубок
На появившейся секвойе.
Как водоем наш неглубок.
Мы пережили столько страха,
Не жалко тех, кто не спасен.
Пускай же их жалеет Он,
Прощая со всего размаха.
Кто в лодку не попал – плевать.
Не жалко жителей саванн,
Не жалко и тебя, Иван,
Валивший женщин на кровать,
Без всяких разных предисловий,
И захлебнувшихся любовей
Не жаль. Мне важно: мы - спаслись,
Теперь несемся по равнине,
Любить так здорово, колись,
На Николаевой штанине,
Непромокаемой штанине..
А дуру взял к себе он в высь.

Монолог Николая

Посланник Бога – Николай
Погладил мамонтовый бивень:
«Мы пережили этот ливень,
Спасибо, лодка и сарай,
Спасибо и тебе, жена
За эти светлые моленья.
А что утопленников тьма,
То их вина, Его веленье.
Бегите, мамонты, в края,
Где будут новые приплоды,
Где до конца иссохнут воды,
Где с вами поселюсь и я
С женой Агафьей - ясным светом,
Я буду скульптором, поэтом
А рядом – мамонтов семья.
Агафья, прыгай с облаков,
Мы на земле. Для дураков».

Взвыли навзрыд сирены,
И, совершив кувырок,
Забилась душа в колени,
Взведенная, как курок.

Словно бегун на старте,
Тело сгибаю в дугу.
Оставьте меня! Отстаньте!
Я все равно убегу!

Шел по улице старик -
Как вампир, зубами щелкал,
Целовала дама пик
Измочаленную щеку.

Мы ж, цветущие, как луг,
После встречи с загсовичкой,
Шли за ними. Парой рук
Я ерошил грудь девичью.

Свадьбу ждали за углом –
И в избе, и в небоскребе,
Но старик вертел угрем
Свой ужасный торс трехногий.

Там, где им он повертел,
Где крутила дама пузом,
Там никто уж не хотел
И не ждал ничьих союзов.

Я просил: «Уймитесь, вы!
Дайте к счастью нам дорогу.
В доме восемь ждут любви,
Зря ли сердце, руку, ногу

Навсегда отдал мадам
И, как чайник, раскалился».
Но старик сказал: «Не дам».
И дом восемь развалился.

Симпатично крутит попой инфузория в стакане.
Я простужен. Мне налили для поправки молока.
Белогривые лошадки проплывают облаками,
В смысле, я не верю маме, будто это облака.
Ну, конечно, это кони, синехвостая порода,
Пролетают над страною и призывно ржут с небес,
Ударяются о Солнце на глазах всего народа,
И живьем сгорая в небе, пеплом падают на лес.

В Музее скульптора Арефьева,
Где двое часто ищут третьего,
Поскольку рядом гастроном,
Венцом арефьевского творчества,
Сурова и неразговорчива,
Стояла "Женщина с веслом".

Желая ласки малой толики
К ней прижимались алкоголики
Целуя в мощную икру,
Но ни движения, ни искорки
Все эти действия не вызвали -
Знать, были ей не по нутру.

И лишь когда Арефьев наскоро,
Приставив к ней стремянку ласково,
Коснулся губ ее слегка,
Она согрелась и оттаяла,
И руку правую расправила
И так огрела мужика,

Что он, скатившись прямо в Боткина,
С тех пор, послав запасы водки на…,
Лежал и видел сладкий сон:
Весна, природа, потепление,
И ждут его выздоровления
Родной деревни население
И эта женщина с веслом.

Просто смотрю на тебя
И наполняюсь чем-то,
Что и назвать нельзя,
А назовешь - исчезнет.

Выкрики у магазина.
Взорванный лед тишины.
Камнем разбита витрина -
Слабое эхо войны.

Молча стою без движенья.
Вижу: там, где вчера
Было мое отраженье,
Ныне зияет дыра.

И Кто-то в ладонях держит голубой апельсин,
недоумевая: «Я же не так хотел. Странно».

Е. Бородина

Когда-то я летел фанеркой над Парижем
И встретил по пути небесно-голубой
И очень сочный фрукт, а я хотел, чтоб рыжий.
Он звался апельсин. Я взял его с собой.

Мне рыжие милей. Ну что ж, привычка детства,
А кто-то перекрас устроил на ходу.
Зачем и для чего? Конечно же, чудесно
В небесно-голубом и сказочном саду.

Я рыжести хочу. Ах, эти мандаринки!
Как малые планеты, в воздухе летят.
Я помню Новый год, и старые пластинки,
И помню взгляд отца, такой веселый взгляд…

Мы ели апельсин, который сделал Кто-то -
Небесно-голубой, весь в звездах, апельсин.
И вот уже летим фанеркой над Киото,
И говорим «мерси». У нас родился сын!

Я люблю тебя больше…

Я люблю тебя больше лютика
И пиратских теплых морей,
Я люблю тебя больше валюты
И нетвердых наших рублей.

Я люблю тебя больше провода
За нетленную нашу связь,
Я люблю тебя больше города
За отсутствующую грязь.

Я люблю тебя больше верности,
Потому что ты всем верна,
Я люблю тебя больше бедности,
Той, в которой живет страна.

Я люблю тебя больше случая,
Случай может не произойти,
Я люблю тебя больше душа, я
Вижу символ в тебе чистоты.

Снежной бабы люблю тебя больше я,
Потому что детей люблю.
Потому что ты просто хорошая,
Вся хорошая, куда ни плю…

Я буду петь, искать янтарь на бусы,
ловить ершей. А смерти не боюсь я,
ведь здесь такая чистая вода.

С. Пешкова

Не особо я молодой. Что, не верите? А вы верьте!
Только с чистой такой водой я могу не бояться смерти.
Отфильтрованы почти все инфузории и микробы.
Я живу теперь как во сне, под защитой живой природы.
Эффективная дезинсекц…Слышу шаг, вижу взгляд нирванный.
Я люблю безопасный секс на стерильнейшем из диванов.
Что нам снится в плену бахил, что в плену полумасок снится?
Как я кашей тебя кормил с острия одноразовых шприцев?
Как закладывал в автоклав я одежду твою на пропарку?
И как жить в чистоте устав, мы валялись по юрскому парку.

Привет, я баба дворника Потапова,
Мы с ним живем, совсем как муж с женой,
Но вот уже другая им облапана
И с нею он проводит выходной.

Он мне дарил такие ночи с ласками,
Ухаживал, свиданья назначал,
Он рисовал мои портреты красками
И часто «хризантемой» величал.

А ныне, про мои забывши прелести,
Про то, что он хотел троих детей,
Он сухо намекает мне в постели: «Спи»
Без всяких эротических затей.

Ее он ввёл в квартиру нашу в Троицке,
Спасибо хоть не в общую постель,
И мне теперь приходится с любовницей
Обстреливать одну и ту же цель.

Она такая гордая и важная,
Ее при мне целует он взасос,
И гладит он - видала не однажды я -
Распущенность ее прямых волос.

И на мои попреки неумелые
Он говорит: «Оставь ты баловство.
А что такого, собственно, я делаю?
Здесь только бизнес. Больше ничего».

Нет, это слишком больно, мой красавец, а?
А я еще, увы, не поняла,
За что она ему так сильно нравится -
Его большая новая метла.

Мы спали с двух сторон стены,
Нам одинаковые сны
И с той и с этой стороны
Настырно снились.
Мы спали спинами к стене,
Так сильно жалась ты ко мне,
Что дрожь бежала по спине,
И я был в мыле.

Потом коленками к стене
Мы как-то спали по весне
Твои суставы так ко мне
Стремились ночью,
Стена шататься начала,
Жужжала шалая пчела,
И крупный пот стекал с чела
На самый копчик.

Потом, спустя немало лет,
Тебя я встретил или нет?
Никто не может дать ответ.
Крутила вьюга.
И я сказал: «А что, мадам,
Давайте быстро по домам,
И ляжем мы у стенок там,
А что? А вдруг, а?».

То не она была, о нет…
Еще через пятнадцать лет
За стенкой закричал дуэт
Светло и звонко:
«Вставай, прабабушка, проснись,
Мы родились, мы родились!»
И я подумал, что всю жисть
Хотел ребенка...

Между мной и бумагой воздвигнут барьер.
А ведь я же была хоть куда референт.
"Что случилось?" - орет мой горячий премьер,
Выпивая до дна малайзийский абсент.
«Уплыла моя муза, горячий премьер, -
Отвечаю понуро, не глядя на текст,-
Может, в Риме балдеет она на скамье,
А возможно, бриоши во Франции ест.
Эта муза - особая муза, премьер,
В ней ни лирики нет, и любви ни на грамм,
Но зато в ней слова «компромисс» и «размер»,
А еще описания разных «программ».
От премьерских очей дрожь бежит по спине.
В референтской душе лишь сонеты сквозят.
Мне бы просто сейчас разлюбить вас, премьер,
И тогда моя муза вернется назад.

Я спряталась в цветочках и жалила детей.
Я спряталась за кочку и жалила больней.
Я спряталась в крапиву, сейчас кусну опять…

(Ой, ты чего кусаешься, крапива?!…)

Крапива, некрасиво так маленьких кусать!
Крапива, некрасиво так ма-лень-ких ку-сать!

Как позабыть наконец мне лжеца Ипокрита,
что на героя из мифов эллинских похож?

Strega

Проживаю в Асбесте я. При каком-то заводишке.
Я служу там охранницей, как и мама моя.
«Почему же ты, доченька, так ни с кем и не сходишься?
Ты же все-таки женщина – “церковь, кухня, семья”».

Но в Асбесте не встретила я мужчину желанного,
И тогда отвела меня моя мать в турбюро.
И решили поехать мы не в Испаноголландию -
В легендарную Грецию. Там я буду Монро!...

У прилива Эгейского я лежала, прелестная,
А мужчина поблизости мне Гомера читал.
Это он так ухаживал, завораживал песнями,
Доставая до сердца мне. И в итоге - достал.

Менелаи с Гермесами, Одиссеи и Гекторы,
Смелость, ум, обаяние. Кто не бог, тот герой.
Обожали их женщины за красивые векторы,
И за общую развитость, и за мышцы горой.

Что-то было исправлено, что-то было переврано.
Так, троянского коника он назвал Россинант.
«Илиаду» бессмертную он с другими шедеврами
Перепутывал начисто. Я твердила: «Шармант».

Сердце девы в груди моей и шкворчало и лопалось,
И казалось, что сливками тортик жизни полит.
Грека звали по паспорту Эврипид Попадопулос,
Впрочем, он отзывался мне даже на Ипполит.

Это был попадос и всё! Я влюбилась беспамятно,
Каждый день заплывала я рядом с ним за буйки,
И под греческим солнышком отдавалась без паники
Под напевы гекзаметра илиадской строки.

Только мама грозила мне: «Не гуляй, доча, с греками,
Коль они слишком в возрасте, вот как этот герой.
Я сравню тебя, милая, с полноводными реками,
А его с второсортною лососёвой икрой».

Я, рыдая, с ней спорила, просто не было моченьки,
Но она непреклонная, как ахилловский щит:
«“Госпожа Попадопулос” - как-то это не очень-то,
Как-то это уж, доченька, ну совсем не звучит».

С этим доводом маминым не могла уже справиться,
Стали оба несчастными – я и мой Ипполит.
Проживаю в Асбесте я, на заводе охранница,
И по-прежнему матушка за безмужье корит.

Лене и Наташе

Две ножки по песочку
Вприпрыжку и вприскочку.
Две звездочки-ладошки
Ложатся мне на грудь,
Боюсь неосторожным
Движеньем их спугнуть.

Русалка сегодня ловила матросов
По разным морям, и прудам, и болотам.
Русалка красива, к тому же – философ,
Поскольку дружила с Китом-кашалотом.
Но эти матросы, которых сегодня
Она наловила - пока их сготовишь,
Настанет и праздник уже новогодний,
А нынче мы едем на Остров сокровищ.
Она запасается соком и солью,
Она приглашает друзей на застолье,
Где души туристов стоят в маринаде,
Два года назад утонувших в Канаде.
Она в консервации спец уникальный,
Медуз ее взгляд отражает зеркальный,
Акул и останки былых галеонов,
И деньги с портретами наполеонов,
Зеленые, жаркие очи матроса,
Конёчков изящные знаки вопроса,
Дворцов Атлантиды шикарные виды
И бурное море любви и обиды.

Хмурое утро. Скрипя просыпается город,
Смотрят сурово кухарки, поэты, шуты.
Мартом наставшим живот на две части распорот.
Серая кровь. А над ней разводные мосты.
Плачет какой-то несчастный, смеются матросы,
Встали мосты над огромной весенней страной.
Может быть, кошки старательно бегают кроссы
И выгибаются темной пушистой спиной?
Утро приносит дальнейшее таянье снега,
Таянье льда и мурчанье кошачьей игры.
Я не стерпел и, как мальчик, рванулся с разбега
В серое чрево проделанной мартом дыры.

В парагвайских лесах я разгуливал голым –
В кобуре и сомбреро ходил налегке.
И другие со мной баловались уколом,
Зажимая шприцы в мускулистой руке.

Их главарша Ирен стала мне вместо мамки,
Что меня предала, променяв на любовь
И оставив без брюк, без трусов и без майки,
И еще без пальто, и еще без носков.

Долго детство мое так и шло бестолково
Посредине остатков собачьих костей.
Ты, читатель, поплачь, и посмейся, и снова
Порыдай над судьбой парагвайских детей.

Но теперь у меня и еды и одежды
По гортань, позарез, по макушку башки,
Ну а главное есть килограммы надежды,
Потому что шпане продаю порошки.

Потому что мне тетка Ирен показала,
Как идти к светлой жизни по россыпям кок.
Я теперь стал знаток колбасы, пармезана,
И еще белых вин несравненный знаток.

Слитки золота спят в ее собственном банке,
Вот еще подрасту и куплю всю страну.
Я прикончу Ирен, что была вместо мамки,
А потом в ее офис спокойно шагну.

Я подумать не мог, сиротина безродный,
Что пройду из подвала почти на чердак,
Как Тимур заводной, словно Данко свободный,
И богатый, как Скрудж, извините, МакДак.

Пробежит за окном ягуар мохноногий,
Прожужжит пару слов малярийный комар.
Подарите мне мир, парагвайские боги,
Да еще небоскреб посредине Канар.

Влюбились в русалку Пингвинчик и Плотник
Они серенаду поют под луной.
Русалка открыла свой маленький ротик
И нежно заслушалась длинной спиной.

Она вся дрожала, как ручка кинжала
Вибрирует в теле убитых наяд,
А после она от друзей убежала
Налив им в бокал лимонаду и яд.

Кто станет ей мужем? Кто выпьет на ужин
Превкусный, зеленый и сладкий «Тархун».
А выпивший яда – какая награда?
Лежать погребенным в плаще на меху.

Загадка решается ловко и споро –
Пингвинчик, наполнив «Тархуном» кишки,
Танцует во фраке с русалкой во браке,
А плотник в больнице грызет порошки.

И если бы только не врач-токсиколог,
Печально бы кончился этот рассказ,
Но выпал у Кая из сердца осколок,
И он в Зазеркалье всех лечит на раз.

На фотке мои дедушки и дядя.
А мама? Вышла в кухню почему-то?
Я спал уже, наверно, в стенку глядя,
Ведь дело было все-таки под утро.
Меня еще тогда не допускали
Встречать Морозов и встречать Снегурок,
И я под одеялами печали
Лежал, грустил, прислушиваясь хмуро
К тому, как веселятся мои деды,
Как бабушки смеются звонко-звонко,
Но почему же мамы рядом нету –
Вот это меня мучит, как ребенка.
А впрочем, через пятьдесят годочков
Она жива, и значит, все в порядке.
А где же остальные? Ставлю точку.
И несколько часов сижу в упадке.

Представляю тебя меж Огюстом, Анри и Альбером -
Рву границы французские, больно дерусь с офицером.
Но капрал Шампиньон не впускает меня в Вив ля Франс.
Я впадаю, как в Волгу Ока, в мелодический транс.
У меня в голове сплелся лютиков желтый веночек,
И тюльпаны цветут среди разных садовых и прочих.
Люто воет альпийский медведь над трясущимся мэром.
Как мне быть, если ты меж Огюстом, Анри и Альбером?
Это я не снесу. Ну еще одного бы Огюста
Я бы снес, так и быть, что б ему, подлецу, было пусто.
Но Альбер, от которого тихо балдеет любая!
Но Анри, взгляд которого мигом ходьбу подрубает
Самых ярких, лиричных и нежных красавиц Лиона!
Эти – нет. Лучше радостно лечь под иглу патефона.
Дальше музыка только, довольно простая мелодия…
Между прочим, в Финляндии ночи ужасно холодные.

Я уже вдали от Амстердама,
Два часа высокого полёта.
Ангелы и дьяволы в пижамах
Провожают Понтия-пилота.

У него в глазах всегда улыбка,
Каждому ли выпадет такое?
В синем небе золотая рыбка
Выполнит желание людское.

Ждет ли нас пожар над Златоглавой
Или карнавалы по проспектам?
Самолет снижается так плавно,
И почти рассосана конфетка.

Болтаем о ботанике. Ботнический залив.
Целуешь ты меня почти вслепую.
И я, от удивления зубастый рот раскрыв,
Тебя куда-то в область глаз целую.

На тоненькой ручоночке болтается браслет,
Изделие коварного Востока.
Под нами извивается, елозит бересклет,
Над нами облака плывут высоко.

Под нами, повторяю я, елозит бересклет,
Но я его практически не вижу,
И я, как ты, от старости, фактически, скелет,
И рук моих дряхлеют пассатижи.

Из трех моих голов в нормальном виде лишь одна,
Которая других на год моложе,
Но и она, напомню вам, не видит ни рожна
Хотя на ней свежа довольно кожа.

Для пущего усердия я дергаю ногой,
А ты куда-то лезешь так потешно.
Вот, скажут, мол, Горыныч здесь с несчастною Ягой
Пытались вспомнить юность безуспешно.

Мы инвалиды бедные, и нам так много лет.
Единственный наш путь – любовь вслепую.
Мы можем только чувствовать зеленый бересклет
И вяло нюхать складчатую тую.

- Очень приятно, - выдавил из себя Берлиоз, глядя, как профессор прячет карточку в карман. - Вы в качестве консультанта вызваны к нам?
- Да, консультанта, как же, - подтвердил профессор…

М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита»


Не читал я Данте,
Не бывал в аду,
Но без консультанта
Я его найду.

Влезу на орешник.
Виды здешних мест:
Каждый первый - грешник,
Хоть на шее крест.

Непогода злая,
Грозы и снега,
Каждый сам терзает
Своего врага.

Там самообслуга.
Инструментов - страсть.
Мы в аду друг друга
Запытаем всласть.

Ад – свобода мысли
И свобода рук,
То, на что при жизни
Не решались, друг.

То, что воспитанье
Сделать не дало,
То, чему названье
Дьявольское зло.

Жаркие мангалы
И колючесть спиц,
Слезы ярко-ало
Льют из-под ресниц.

Подходи, родная,
Я ужасно рад,
Мы сейчас узнаем,
Что такое ад.

Подошла эффектно,
Позвала с собой
В низкий, неприметный
Домик голубой.

Там гуляют черти -
Пляшут, веселы,
Продают билеты
В рай из-под полы.

Подвиг совершая и ошибку,
В Зазеркалье прыгая с моста,
Оставляйте за собой улыбку
Доброго чеширского кота.

Заплескавшись в устричных рассолах,
Приостановите ход часов,
И срывайте с бригантин веселых
Черный креп зловещих парусов.

Вешайте цветные, капитаны -
Алые, как счастье и мечта.
А на них Ассоль, Алиса, Анна
И улыбка доброго кота.

Моя ты синяя китиха, ты любишь петь хрустально, нежно.
Ты иногда поешь так тихо, а иногда немного громче,
И это пенье голубое во мне меняет все, конечно,
А иногда и не меняет, а закрепляет очень прочно.

Китиха, я в тебя влюбился не у Московского вокзала,
А в Тихом-тихом океане, где ты мне слова не сказала,
А только пела, пела, пела певицей самой знаменитой
И восходила к небу пеной и становилась Афродитой.