3
Мать проснулась от звяканья посуды: сын торопливо доедал остатки вчерашней стряпни.
«Ну вот, проспала» – пожурила она себя, а вслух сказала:
– Ты уже уходишь, Лёша? Знаешь, я, наверное, сегодня поеду. Что отцу передать?
– Да всё нормально. Фамилию его не посрамил – так и скажи: он любит пафос.
– На вот, возьми – отец тебе денег собрал – этого на машину не хватит, но всё же...
– Спасибо – ответил сын, ловко пересчитал банкноты и явно повеселел.– Ну, я побежал, а ты будешь уходить – закрой дверь и отдай ключи вахтёру. Возьмёшь билет на поезд – пришли sms – приду проводить.
Зоя Павловна выглянула в окно, увидела сына, бодро идущего по белёсой от инея дорожке и вдогонку благословила его: «Эх ты, «человек человеку – доллар»!.. Иди с богом. И я скоро пойду.» Она заправила кровати. вымыла посуду, сварила кастрюлю борща – вечером только разогреть – пусть, поест по-домашнему, может, и добрым словом вспомнит...
Пальто, шляпка и шарфик благополучно просохли и красовались на вешалке, будто вчера ничего с ними и не случилось. Зоя Павловна оделась, оглядела себя в зеркале и направилась в университет, в котором учился сын.
Куратор обрадовала: толковый студент, дисциплинированный, замечаний нет: один из лучших на курсе. Матери приятно слышать доброе о сыне со стороны. Пусть учится, раз у него так хорошо складывается. Пусть масштаб свой расширяет. Может быть, он на самом деле лучше знает, что и как. А её место – дома.
На ближайший рейс плацкартных мест не оказалось. Зоя Павловна взяла билет на вечерний, отправила обещанную сыну sms и пошла бродить по городу. Матери хотелось понять, что здесь так приворожило сына, отчего к родному дому ничего, кроме презрения, у него не осталось.
Слегка приморозило, город выглядел опрятнее, но воздух был тяжёл. Люди сновали, каждый сам по себе, но толпа текла рекой. Невольно примеряя толпу «на себя», Зоя Павловна приспосабливалась «не зевать», перенимала ритм и темп, впускала в уши городскую музыку: «читу-читу-дриту», «гоп-гоп-чита-гоп», то и дело звенящую из уличных ларьков – так этого добра уже успели и в глубинку понавезти! Солидные магазины околдовывали блеском и нежными мелодиями, но ценники быстро отрезвляли, вызывали досаду. Желания мышатами заскреблись в глубине сознания, но Зоя Павловна умела их придерживать, усыплять... или убивать?
Что такое наши желания? Может быть, они ведут к чему-то новому, лучшему, и, отказываясь от них, человек убивает своё светлое будущее?... А нужно ли? Убивать? Так ли необходимо жить маленькой жизнью, когда вот она – большая, городская, ненасытная! Ведь всё это великолепие новизны и шика будет кем-то куплено, надето, съедено – по кусочку, по вещичке... Зое Павловне вспомнилось: «Так давайте же выпьем за то, чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями», но не с улыбкой вспомнилось – с горечью – «Мученики вы» – так сын оценил их с отцом жизни. Мученики, серые, закомплексованные, несовременные, хотя совсем ещё не старые. Да, что-то не так, что-то надо менять – Зоя Павловна чувствовала себя не в своей тарелке и в мыслях, и в городе: она здесь была, как молодёжь говорит, «не при делах». Вот бомжи у мусорного бака, на котором написано белым по зелёному «Чистый город» – о, эти на своём месте. А она, хоть и приведённая в аккуратный порядок, здесь лишняя, неприкаянная.
До поезда оставалось часа три. Зоя Павловна подумывала о том, что остаток вечера имеет смысл провести на вокзале, в то время как усталые ноги вынесли её к драматическому театру. Она любила театр, и, будучи подростком, в тайне мечтала стать актрисой. Но записной красавицей ей уродиться не довелось, и особо смелой не была, чтобы по-театральному выражать свои чувства на публику.. Зато во время учёбы в городе Зоя часто ходила в театр, когда с подругой, а когда и одна.
С тех пор, как получила распределение в райцентр и вышла замуж, пошла совсем другая жизнь, «колхозно-крепостная», как говаривала её подруга. Муж к театру был настроен недобро, и Зоя научилась без любимого развлечения обходиться. Не сразу и не вдруг, но после рождения сына из записной театралки она очень скоро превратилась в радетельную хозяюшку, копошащуюся всякий день не в доме, так на огороде, отдавая этому бытованию себя всю, оставив девичьи фантазии в прошлом. Но сегодня Зоя Павловна поймала себя на том, что подспудно, незаметно пытается отмахнуться от желания сходить в театр. А почему бы и нет? Почему не позволить себе нечаянную радость вместо того, чтобы придумывать, почему этого нельзя?! И она разрешила себе этот маленький кусочек ожидаемого удовольствия...
Нынче давали «Филумену Мартурано». Денег хватило только на балкон. Зоя Павловна посматривала сверху, как публика стекалась в партер, наполнив его примерно наполовину. Можно было улизнуть туда, на пустые места. Но Зое Павловне не хотелось никуда идти – она уже порядком набродилась по городу. По просьбе голоса из репродуктора она отключила свой сотовый. Свет погас. Начался спектакль.
Высокий, престарелый Думми, приземистая, потерявшая молодой шарм Филуме творили на сцене сюжет борьбы за деньги. Бесконечные споры-«тёрки», как говорит теперешняя молодёжь... Зое Павловне слушать это было скорее неприятно, чем интересно. Ей опротивели всякого рода поединки между супругами: своё, чужое – какая разница! Свара – она и есть свара. Если бы кто подсчитал, сколько сил, молодых и хороших, сколько радужных планов съели из её жизни эти скандалы, склоки, разговоры не по душам, а по ушам... Милые бранятся – только тешатся? Как бы не так. И что за красота в том, чтобы выяснять отношения громко, прилюдно, оскорбительно? И ведь ничего они не выясняют, а только раз от разу всё больше сминают, сморщивают, съёживают и безвозвратно выкрадывают всё тепло, всю радость, подаренную влюблённостью!
И она с мужем внесла свою долю в копилку памяти о семейных неурядицах. И ей доводилось слышать в свой адрес слова, которые происходят совсем не от любви, и она отдавала «в обратную», как умела, а после, когда «погода в доме» стихала, корила себя за несдержанность. Позже Зоя Павловна научилась молчать. Они с мужем оба научились взаимно вымалчивать ссоры, но несостоявшиеся скандалы на самом деле никуда не растворялись – повисали невидимыми кандалами, натирая новые мозоли поверх тех, давних. От этого оба когда-то горячо влюблённых друг в друга человека, давно уже не испытывали достаточно душевного тепла от присутствия друг друга. Жизнь от этого притухла – тлела на излёте, не давая ни ярких желаний, ни ярких впечатлений – даже не чёрно-белое кино, а серо-серое...
Теперь вот Думми и Филумена бросают друг в друга слова-камни, фразы-фугасы, от которых зал взрывался хохотом. Перебранки на сцене вовсе не казались ей смешными или забавными – они всколыхнули какую-то старую боль, сложенную из не прощённых обид, бесплодных безвыходных переживаний; теперь всё это ядовитое зелье, замешенное на дрожжах сценического действия, распаляло так, что Зоя Павловна готова была выйти из зала прямо сейчас, да ещё и нарочито хлопнуть дверью, чтобы слышали даже на сцене, «чтобы знали»... Но, не совершив дела тотчас, в порыве, она опустила его мутный осадок на дно стакана своей души, в котором вот так же, задушенные на взлёте, осели не сказанные слова, не выплаканные слёзы, сдержанные жесты. «Стакан» её души переполнился и не вмещал больше, и хотелось всё это – давнее, давящее, ненужное – выплеснуть, отмыть, но она не знала, каким образом это возможно сделать, и привычно терпела.
Она не знала... Они не знали... Знали-не знали... Кому какое дело...
Зоя Павловна снова «потухла» и сидела, свернувшись клубком в мягком кресле – усталая от всей этой неприветливой жизни немолодая кошка... Она перестала слушать, что происходит на сцене, но глаза её выхватили одну деталь, на которую её женское естество не могло не зацепиться: Филумена украсила свой костюм шарфиком, очень похожим на тот, который был шее Зои Павловны! Это обстоятельство раззадорило: шарфик-близнец молодил престарелую Филумену так же трепетно, как и усталую Зою Павловну не делая различий по табели о рангах, молодил обеих – и врозь, и одновременно! И пусть Зое Павловне не понравилась актриса – увидеть именно «свой» шарфик на сцене было лестно. Это новое внимание к происходящему на сцене тут же было осквернено словом «проститутка». Как она, не важно, артистка в роли Филумены, или же сама героиня, может заявлять так вот запросто: «я – проститутка»? Неужели рассказать больше не о чем, кроме как о переживаниях содержанки, стремящейся пристроить денежки любовника в пользу своих отпрысков, которых она даже не растила? А каково это детям: узнать, что их родная мать – проститутка?! Но нет, им – вроде и ничего... они о другом переживают. Заграница, тудыть её... И что во всех этих переживаниях такого особенного, выдающегося? Так, что-то вроде сплетни. Чем они лучше, достойнее её, Зои Павловны переживаний? Что, у неё переживаний не было? А пьесы о них никто не написал! Только она – Зоя Павловна – никогда не затевала интриг, и крутых поворотов в её жизни не было. А интриги нет – о чём пьеса? Ну так и не о чем говорить.
Она откинулась на кресло и стала думать о сыне. Неужели она так обездолила его тем, что вырастила не в городе? Она думала о том, что, очень может быть, в городской круговерти не смогла бы уследить за своим непоседой, и он стал бы искать романтики в разбойничьих подвигах с такими же сорванцами, каких ей вчера довелось повстречать в трамвае...
Потом пришла мысль, что все сыновние упрёки, так же как и вся драма на сцене, вертятся вокруг денег. Вроде бы вокруг детей – ан нет, вокруг денег!
Человек человеку – доллар!
Была бы возможность у престарелой Филумены собрать семью, если бы не наследство, которое, как магнит, всех притянуло под материнское крыло? Нужен ли был бы ты кому на свете, легкомысленный красавчик Думми, если бы не твои деньги? Кому ты был бы нужен?
А вот у неё, у Зои Павловны, таких магнетических денег нет, так что же теперь – под её кров дети собраться не пожелают? «Детей не покупают» – конечно, так-то оно так, только без денег их попробуй-ка их подыми! Мысли Зои Павловны спуталась, и она, незаметно для себя, задремала.
Пробуждение вызвал яркий свет люстры и объявление антракта. Служительница недовольно торчала в двери, вынужденная «сторожить» её одну, и Зоя Павловна, вздохнув, собралась и вышла. Она заняла пустое место в четвёртом ряду партера, заранее присмотрев его с высоты. Во втором акте с нею что-то произошло. И пусть Филумена уже была одета иначе – этот шарфик-близнец из первого акта невидимо продолжал крепить их душевное родство, несмотря ни на что. Много раз повторенное: «дети есть дети» било, как будто в колокол, и в один прекрасный момент слёзы просто хлынули у из глаз Зои Павловны. Не имея в обычае плакать на людях, она с ужасом обнаружила, что при ней нет даже носового платка, и она решила оставить всё как есть, горделиво приподняв голову: что ж теперь! А слёзы всё текли и текли, пробивая русло по щеке, стекая на трепетный шарфик – такие обильные и горячие, что в глазах стояло марево, а фигурки людей на сцене виднелись пёстрыми пятнами. Она старалась не шевелиться, чтобы не привлекать внимания, но откуда-то сзади услышала шёпот: «Смотри, смотри, она плачет!» – Зоя Павловна отнесла это на свой счёт, она не знала, что замечание могло относиться и к Филумене. Актриса тоже плакала – по сценарию ли, от преизбытка чувств – кто знает, но этими слезами она позволяла и слёзы в зале, и слёзы вообще: слёзы любви и прощения. И Зоя Павловна вдруг почувствовала такую правоту и силу, что слёзы, продолжавшие струиться мощным потоком, прорвали все кордоны и очистили «авгиевы конюшни» её не прощённых миров. Солёные струйки смывали записи, которыми обиды день ото дня, год от года вели нескончаемую адскую бухгалтерию, и стакан её души становился всё чище и прозрачнее – она простила... Всё и всех, потому что так бывает, потому что когда простишь, всё становится просто, занимает свои места, и в этом упорядоченном мире река жизни течёт по своему руслу без помех; и у тебя не возникает сомнений, что всё идёт так, как и должно быть.
В город пришёл снег. Он опускался из тёмной глубины над головой, как будто работник сцены сыпал из корзины хлопья декоративной ваты, театрально подсвеченной разноцветными городскими огнями. Покинув театр, Зоя Павловна не почувствовала окончания спектакля – он продолжался для неё, и женщина, поддавшись своему желанию, кружила по заснеженной площади, отдавая влажное от слёз лицо под волшебный снегопад. Снег, как умелый гримёр, уже изрядно подретушировал лицо города, но ему всё казалось мало: он освежал и освежал пространство, накладывая слой за слоем. Каждый пешеход становился первопроходцем – следы ложились на обновлённый покров и складывались в стопку, слагая нескончаемую книгу для небесной канцелярии. В этой книге пропечаталось и «наследие» Зои Павловны, потому что она решила идти до вокзала пешком. Дышалось легко. Прохожих было немного: молодёжь – стайками или парами, и «собачники» с разодетыми по собачьей моде питомцами, вид которых был по-цирковому забавным. Захотелось шалить, и она прошлась, как девчонка, по высокому заснеженному бордюру, легко балансируя и лихо руша сапожками снежные горки; потом, играючи спрыгнула на тротуар и пошла лёгкой молодой походкой, испытывая почти забытую простую, беспричинную радость. Снег казался игривым небесным котёнком, ластящимся к ногам, трогающим нежными лапками лицо. Зоя Павлова несла в себе семя образа театральной Филумены: она заразилась её жестами, её достоинством, в ней появилась смелость, благодаря которой не надо было кроить жизнь маленькими кусочками и ждать следующей жизни для исполнения желаний, и ей было хорошо.
Едва войдя в здание вокзала, мать столкнулась с сыном, который сходу набросился на неё:
– Мам, ты где была?! Мы тебя уже целый час ищем! И что опять с телефоном? Поезд уже на платформе, до отправления пятнадцать минут осталось!
Неожиданно сын осёкся – в облике матери было что-то такое, что делало его нотации недопустимыми. Он умолк, а Зоя Павловна рассматривала вчерашнюю «Багиру», которая скромно ждала чуть в стороне. Мать приветливо всматривалась в это приятное в естественной молодой свежести лицо. «Багира» ответила взглядом на взгляд. Так они общались молча, тонко пробуя женскую сущность друг друга. Глаза «Багиры» оказались вовсе не чёрными, а светло-серыми, лучистыми. «Багира» тоже нашла Зою Павловну интересной и вполне достойной образа красавца-сына.
– Ну познакомь уже, – кивнув на девушку, попросила Зоя Павловна.
Сын, смутившись, торопливо представил:
– Мама, знакомься – это Лида. Только не надо стишок про хорошую девочку Лиду декламировать, ладно?!
От этой реплики мать рассмеялась так юно и легко, что молодёжь тоже заразилась этим смехом, и они стояли втроём посреди прохода, и смеялись. А вокзальная толпа просто обтекала их крепкую компанию, как вода обтекает остров.
– Ой, – встрепенулась Лида-Багира, – Зоя Павловна, Вы на поезд не опоздаете? – и они втроём бегом рванули в подземный переход. Уже у вагона, когда проводник проверял документы, Зоя Павловна шепнула Лиде: – А ты ведь не чёрная!
– Нет, улыбнулась девушка, это я так – попробовала сменить образ. Только Лёше не понравилось, да и мне самой... Но эта краска не стойкая – скоро сама смоется. Я больше не буду! – по-детски произнесла девушка, и они снова расхохотались. Зоя Павловна обняла сына, затем легонько коснулась руки Лиды:
– Ну, приезжайте к нам на новый год, отец будет рад!
– Приедем! – крикнула Лида вдогонку, за двоих, потом обернулась к Алексею:
– Приедем?!
– Ну и приедем, если такое дело. Ждите!
Поезд тронулся. Мать стояла у окна и смотрела, как на фоне уплывающего в темноту здания вокзала двое красивых молодых людей бежали по заснеженной платформе и махали ей на прощание.
--------------------------------------------------------------
