Не боюсь его, но всегда отвожу торопливо взгляд,
чтобы не прочесть отчётливо цифры силуэт,
чтоб не осознать — вот оно, настигло меня опять,
на часах, страницах, даже на реверсах у монет,
окружает, прыгает отовсюду, колет мне глаза.
Но всего опаснее календарь… прячь-не прячь лицо,
этот страшный день — первое число, без него — нельзя.
Знаешь, единица — вечное начало любых концов:
жизнь считаем от роду – раз, два, три...
всё, что будет, кончится — посмотри…

В моём колодце темно, но одна звезда
в любую погоду рассеянно смотрит вниз,
да мелкой трухой осыпает камни вода,
и грубо сжимает сердце скрипучий визг
поломанных крыльев, скребущих о камень стен…
Змея подползает бесстыдно к босым ногам,
кусает, язвит, обратить пытается в тлен,
но ангелов плоть бессмертна, хотя слаба и нага.
Когда в крови моей яд и на сердце лёд —
не вырваться к небу, к Господу не прильнуть,
и горестно дождь снова пресные слёзы льёт,
и каплями падают тени мёртвых минут.
Отречься и сдохнуть от боли — велик искус,
змея ухмыляется — ей надоело ждать,
и я бы ушла, пропади всё пропадом, пусть…
Но ты меня держишь крепко, моя звезда.

не выучка, не лоск, не мастерство…
как нож из-за угла в руке убийцы —
изысканно болезненный восторг,
которого не хочется стыдиться, —
читать твоих стихов цветную вязь,
за каждым слогом ощущая вечность…
осколки слов, сверкая и искрясь,
сквозь клочья туч бесцельно и беспечно
обрушатся на душу, плоть и кров
дождём навылет бьющих капель-лезвий,
и нерв, и кровь, и радуги миров,
тычинки звёзд в цветах чужих созвездий,
и злого солнца воспалённый глаз,
и трепет крыльев стрекозы, застывшей
в палящем хрустале в полдневный час,
и острый топоток бегущей мыши —
пусть сами чудом разлетятся в строки,
и ты позволишь, ты умеешь сметь,
играть, глумиться над неверным роком,
ты, знающий: порядок — это смерть.

Лес, а в лесу тропинка – и очень страшно смотреть,
как по тропинке вдаль кто-то уходит — без сожалений —
не оглянувшись, мерно шагает, неумолим, как рок или смерть,
без суеты, без лишних движений — признак спокойствия или лени.
Может быть, это прохожий — чужой, ненужный, пускай идёт?
Но почему-то я знаю, — и ангел в плечо вцепился больно и страшно —
это уходит — без сожаления и без печали — тот,
без кого моя жизнь навсегда останется в дне вчерашнем.

Мой нелетучий самолёт,
Я этот грех тебе прощаю,
Твоя стихия - пол дощатый,
Лесной просёлок, поле, лёд...
Но есть в твоей душе струна —
Она на счастье и на горе
Зовёт меня, и я не спорю,
Лишь ей покорна и верна.
Все остальные голоса
Меня напрасно окликают,
А я за нас двоих летаю
В твоих холодных небесах.
.
.
.
(Странные танцы-146)

Хитрый сентябрьский дождь — оборотень, обманщик,
стихнет — и вновь стучит каплями мне в окно,
лупит по глади луж, бьётся в почтовый ящик —
и затихает вмиг, чтобы пролиться вновь...
Зонт тяжелеет, зонт не пропускает воду,
только под ним спастись ветер с дождём не даст.
Плачет сентябрьский день в пасмурную погоду,
и в унисон с дождём плачет сентябрьский джаз.

*

Нахальный лучик просочился сквозь стекло,
слегка раздвинул неподатливые шторы,
на сжатых веках потоптался мне назло
и вновь удрал на заоконные просторы,
где спорит с зеленью — багряно-золотой,
пока чуть-чуть покрасил лес, пока несмело...
где лето с осенью танцуют вальс-бостон
в тени ветвей, пока листва не облетела.
.
.
(Блиц ПКП 65 - сентбрьский)

Я знаю, что скоро уйду совсем. Лет через пять… ну, шесть…
Я больше просила бы у врачей, но вам не нужно и этих.
Как стриптизёрша, чей подиум — жизнь, и время – дрожащий шест,
сдираю кожу с себя и с чувств, как фантик с конфетки — дети,

сдираю чувства с души — для вас — и рву на строки стихов,
из слов и молчания, крови и слёз, из мелодрамы и фарса
пытаюсь связать мою жизнь и мой полезный для всех уход —
ведь вы никогда не скажете мне — останься… останься… останься…

Смешные желанья, смешные стихи, и жизнь уже не нужна,
и нет больше сил, и слёз больше нет, и по уши в декадансе…
За мной незаметно вползёт, затопит мой бывший мир тишина,
и я не услышу, как шепчете вы мне вслед — останься… останься…

Не будет больницы, палаты, врачей… лишь тихий, ласковый смех —
ведь ангелы так и уходят — одни, в метельном от перьев танце, —
вы скажете твёрдо, что это игра, что я обманула всех,
но ангел-хранитель у вас за плечом отчаянно крикнет — останься…
.
.
17.08 - 24.09.2020 г.

Послушай, — стучит ли дождь, шелестит листва,
поют ли птицы навзрыд, или воет ветер шальной, —
послушай, как дивно свободны эти слова,
которыми жизнь говорит с тобой и со мной,
никто не хозяин им, никто не указ,
они никогда нигде ничего никому не должны,
но если ты затыкаешь уши из раза в раз,
то кто виноват, что они тебе не слышны?

Как любят рыдать о свободе её рабы!
Кричат в микрофоны с трибун, в теле-радио — стон и вой,
и как им не выть, не кричать и оскаленными не быть,
им — всем, на цепи, и на каждом — ошейник свой?

А я, не спросясь, безбашенно, от души пишу,
меня не заботят ничуть всемирная кутерьма,
скандалы и драмы, что разыграет очередной шут…
Я не боюсь, не борюсь за свободу.
Она — это я сама
.
.
(Блиц 63 - завтрашний; парадоксы, неожиданность)

Вот в связи с днём рождением Аэля вдруг вспомнилось, как на Графах мы играли в постъядерных сталкеров под чутким руководством князя Аэля. Ты помнишь, Князь? Это было в Графбурге…

Я поискала и нашла файл с двумя заданиями.

Первое было — написать стих, где бы были слова «лучевая болезнь», «радиация», «спирт» и «мухомор»; при этом сам стих должен был являться акростихом, где первые буквы строк образовывали бы слово «ЛЕКАРСТВОДЛЯМАРГО».
Видите, как давно это было? Я тогда ещё не гнушалась именем «Марго» применительно к себе…

Итак:

Лежу, линяю, медитирую, мутируя летально,
Ещё живу, но не уверена, что этим я довольна.
Как Апокалипсис задуман и проделан гениально:
Афронт врагам, и нам несладко, — но зато весьма прикольно

Рычать на всех, в тиши объевшись мухоморчиков ядрёных,
Спиртяшки тяпнув, — говорят, от радиации полезен...
Тайком схожу-ка к местной зна́харке (зовут её Матрёна).
Вот кто поможет мне избавиться от лучевой болезни.

Она камлает, ворожит и может будущее ведать,
Для пущей бодрости спрошу опять, помру ли в жутких корчах...
Любимый Графбург обозрю, дитя трагической победы,
Я здесь жила, живу и буду жить всегда, хоть мор, хоть порча.

Моя судьба во всём, что здесь — спасибо Хиггсовым бозонам! —
Астральных тел, толпой роящихся в окрестностях, весомей,
Разбито вдребезги, рассеяно по графбурговой зоне,
Где память в каждом камне, в каждой, даже лишней хромосоме...

Опять явлюсь во сне кошмарном нами правящему князю!


Второе задание.
Эх, сталкер! Жаль, что ты не пророк и даже не учёный… а то бы я спросил тебя о том, когда же закончится ядерная зима… и-ех! Переживём ли мы эту ядерную зиму? Или навсегда сгинем в её холодных колючих объятьях? Скажи хоть, что ты думаешь об этом…

После того, как сгорело всё, что гореть могло,
Что не могло — развалилось карточным домиком,
Стало темно настолько, насколько раньше — светло,
И холодно, холодно... Холодно всюду, кроме

Наших сердец. Не ради красивых слов говорю,
Просто моторчик и правда — стучит и тёплый,
А в наших пустых садах никогда не встретишь зарю,
И в наших домах молочно замёрзли стёкла.

Словно кривые тени по сумрачным, сломаным городам
Тихо во тьме колышутся странные силуэты.
То ли бредут за чем-то, — знать бы, зачем и куда? —
То ли, подобно язычникам, молятся лету...

Храмов не видно, — темно, и в развалинах крысы и лёд.
Если боги и есть, то где-то в душе и в разуме...
Все спрашивают друг друга, — когда же эта зима пройдёт?
Боги, конечно, знают, да нам они скажут разве?

(Стихотворение «Эта ядерная зима» давно опубликовано на всех моих страницах.)

А знаете, когда это было? В апреле 2012 г., так давно… Но я помню, как было весело, здорово – стихи, флуд, — эххх…
А ещё я помню, Эсме тогда написала совершенно крышесносное стихотворение. Я до сих пор считаю, что оно одно из самых необыкновенных, которые я читала.
А какое — угадайте или спросите у неё сами.:)))

А кто ещё что вспомнит?
Все ка-а-ак напишут в коментах - вот это будет настоящий мемуар!

Я не живу — и мне легко.
Я набрала цветных мелков
И много мягких облаков
Нарисовала светлым мелом.
Я пригласила ветерок,
Чтоб над просторами дорог
Воздушный плот нести он мог
Куда бы я ни захотела, —
Туда, где млечная река
Легко подхватит облака
И пусть несёт меня, пока
Погаснут во вселенной звёзды…

Я не живу — моя печаль —
Мой ангел, сброшенный с плеча,
Как божьей благости печать, —
Не воротить… и плакать поздно.

Кто – неважно, и где – неважно, только было так:
сказали — вы ангел… Соответствуйте. Помните, — не чудак
с глупыми крылышками и нимбом над головой —
ангел-спасатель, не бессмертный, но вполне живой,
с навязанным ангельским всепрощением и долготерпением — это основа —
но есть дефект и серьёзный: у вас недержание сло́ва.
Особенно не пугайтесь, вас подстрахуют и посторожат,
нужно только выбрать любимый жанр…
Хотя бы – стихи или прозу. Он выбрал стихи,
сочинил про любовь терцины, верлибр про грехи,
хотел написать поэму — славить Господни дела,
но паства соседней церкви восстала и не дала…

Волочили его на крышу высотки, не выбирая пути,
крича – ты же ангел, где твои крылья? Давай, лети…

Он летел слишком быстро. Не успели обещанные сторожа.
Но долго асфальт источал миро в том месте, где он лежал…

Сказали – сходите замуж, полезно для тела и для души,
Займётесь семьёй и мужем… Но без любви это купля-продажа,
Сделка, в которой кто-то кого-то чего-то лишил.
Диким узлом запуталась бы судьбы моей пряжа,
И вскоре стало бы ясно, что это не сделка, а кража.

В каждой паре – по твари. Ты этого добивался, Ной?
Или Господь всемогущий устроил нам этот ад во спасение?
Лучше я утону, искупая весь грех земной,
Чем для кого-то стану предметом неутихающего животного веселья,
Или никчёмной, бессмысленной принадлежностью постельной.

цвет памяти поэтам безразличен.
пусть светлая… но пусть хоть что-нибудь,
не различая качеств и количеств,
как цветик, гробу брошенный на грудь.

и не вздыхайте «в память». разве это
несёт покой и радость для души
того, кто настоящим был поэтом,
пока Господь иначе не решил?
простится всё. забудутся грехи.
мы не уйдём, пока живут стихи.

(игра «Моя задача спровоцировать»)

Да, я всё поняла и помню —
взвились кони, заржали кони,
полки голы в пустом вагоне —
все дороги не для меня.

Нет, не надо, прошу, не надо
ни касания душ, ни взглядов,
и надежда, и дура-радость
пусть других, не меня пьянят.

Да я всё поняла — что делать, —
не по мне дерзость, лихость, смелость.
Уговор, что дороже денег,
по рукам и ногам связал.

Нет, не лгу, мне нельзя иначе —
только вы… только вам… и значит
только мне навсегда маячит
опустевший без вас вокзал.

я знала всегда, что руки твои — не про меня,
и мне не дожить до слёз на твоих глазах.
когда ты меня поймал, то велел понять —
и я поняла, — что теперь моя жизнь — страх.

я в клетку сама влетела, — наивный стерх,
надеялась стать синицей в твоих руках.
сама виновата — теперь ни вперёд, ни вверх,
и давит к земле ненужности тяжкий страх.

а время проходит, жизнь обращая в прах…
на крыльях, на строчках стихов оседает страх.

---

Это доработанный вариант.
А сначала был вот этот:

я знала всегда, что руки твои — не про меня,
и мне не дожить до слёз на твоих глазах.
когда ты меня поймал, то велел понять —
и я поняла, что теперь моя жизнь — страх.

я в клетку сама влетела, — наивный стерх,
надеялась стать синицей в твоих руках.
сама виновата — теперь ни вперёд, ни вверх,
и давит к земле ненужности тяжкий страх.

колючие капли безудержного дождя
на крыши, на крылья, на веки — в тугих хлыстах,
смывают грехи и горечь и, уходя,
уносят в ручьях обрывки цветов и страх.

великий потоп, а после — великая сушь
опавшие лепестки обращают в прах,
который обильно удобрят осколки душ,
чтоб заново вырос — проклятье моё — страх…

...................................................Ибо Господь, кого любит, того наказывает;
...................................................бьет же всякого сына, которого принимает

А можно, Господь, ты не будешь меня так сильно любить?
Нет больше мочи кротко терпеть испытаний тяжесть.
Вижу награды любимым – гробы, гробы, гробы…
и разговор о любви на фоне такого пейзажа
если шутя – неуместен, если всерьёз – эпатажен.

Зная, как ты наказывал нас, любя, до сих пор,
трудно уверовать в благость и милость отца такого.
Ты, испытуя людей, посылал то потоп, то мор,
то одного мирового злодея, то другого –
нет… для такой любви потребно иное слово.

Слаб человек, и ропщет, и хочет уйти от бед…
ну не уйти – отдохнуть от бессмысленных испытаний,
хочет прервать хоть на день, хоть на миг бесконечный бег,
слишком похожий на оголтелый бег тараканий
от дихлофоса божьих благодеяний.

Какое счастье, - мы безнадёжно заражены!
К концу затянутой, непонятной зимовесны
мы поголовно поймали вирус войны —
бояться поздно, лечиться нечем.

Воюют все против всех — куда ни взгляни,
в Европе – ночи горящие, дымные дни,
всё так условно — где мы, где уже они,
идём на бойню, понурив плечи.

В США негры белых за всё на свете гнобят и бьют,
политкорректность — глобальный, впившийся в горла жгут
и чем азартнее в мазохистском восторге лгут,
тем туже петли на политкорректных шеях.

Огонь небесный в ближневосточном былом раю,
по всей земле братья братьев умело бьют…
И лишь у нас — благодать, тишина, уют,
правопорядок и конституцией веет.

Но нас порядком не сломишь, не усмиришь,
пускай в реале — железный покой и тишь,
в сети мы бойни такие замутим – ишь!
Мы в пацифисты совсем не гожи —

исподтишка в душу плюнуть, жизнь втихаря сломать,
оклеветать, — где же ты, возмездие и тюрьма?
всех сладострастно послать в бога-душу-мать, —
и снова в жизнь с благолепной, невинной рожей.

Стало пусто — невыносимо, словно насквозь
ветер вынес пространство, и время, и сны, и вещи…
Не помог ни великий кошачий бог Авось,
ни Господь — всеблагий, всемогущий бог человечий.

Крест пустоты нести не поможет мне кто-нибудь,
воздух сумрачно потемнел, загустело, осело небо,
каждый вздох неподъёмен и грубо сжимает грудь
ледяными ладонями прошлой зимы и снега.

И ни вскрикнуть, ни своевольно молча шагнуть вперёд,
в наступающую — то ли жизнь, то ли смерть, я пока не знаю —
я не знаю, честно мне говорит или истово врёт
интуиция — шлюха, Кассандра, ведьма блажная.

Не заведу собаку. Никогда.
Не из-за непомерного труда гулять в любое время и погоду, не потому, что дорог корм сухой, полезный целлюлозною трухой, не потому, что я аллергик сроду, — но потому, что чувствую вину за то, что буду оставлять одну, за дрессировок всяческие бяки, за — потерять меня всегдашний страх, за счастье быть со мной в её глазах, за то, что так недолог век собакин.
Не заведу собаку. Никогда. Ведь смерть — ещё не худшая беда. Беда, что мы её приносим сами, пусть — обнимая ласково, любя...
И, засыпая, смотрит на тебя сама любовь угасшими глазами.

Когда затихает хожденье,
в постели лежу, как в гробу,
последнее стихотворенье
сминая в горячечном лбу, —
из тёмного изподкроватья доносится страшное… бу!

Всю ночь, трепеща и терзаясь, —
аж нос от терзаний разбух —
во сне я бежала, как заяц,
не в силах вступить с ним в борьбу, —
от странного волка, что вслед мне выкрикивал жуткое — бу!

Наутро бреду еле-еле,
и пол подо мною зыбуч,
и стены плывут, как качели,
и кажется, что расшибу
дверь в ванную… но открываю — и зеркало гаркает — бу!

Мне вызвала скорую мама.
Я, не искушая судьбу,
лежу, но лелею упрямо
надежду, кусая губу,
что женщине в белом я первой завою победное — бууууу!!!!!

Дождь, холодный, как снег, падает на лицо,
с мокрых волос на шею бегут ледяные ручьи,
мир в облака закуклился, свился в тугое кольцо,
слёзы в глазах солоны и горячи,
глотаю их — и во рту горчит…

Воздух тяжёл, полон воды и льда, вдох
труден, в сердце забрался огненный бес…
Если судьба решит, кто хорош, кто плох —
так и будет. Смотрю на прохожих, думаю о себе…
Вирус любви — для горя, вирус войны – для побед.

Выходим на улицы, чтобы любить, или в морду бить,
больны войной — и немножко любовью, но…
вирус любви нежен и слаб, его побеждает быт,
вирус войны сильнее, — мы много лет дышали войной,
который из них сделает нашу жизнь иной?

Идём — мы с дождём, я — в метро, он — нет,
надоело прятаться от воды и вранья
и с ужасом ждать, что победит во мне…
Если кинусь под поезд — заплачьте по мне, друзья.
Если столкну кого-то — выжившей буду не я.

А знаете, сделать из мухи слона так легко и просто, —
нужно только смотреть на неё сквозь большую линзу.
Вмиг изменится жизнь: коротышка станет высокого роста
(ведь приятней смотреть на мужчину всей жизни — снизу),
мимолётный взгляд – обжигающе страстным, мучительно нежным
(так прекрасны глаза, неотрывно сияющие вам навстречу),
а простое «спасибо» — клятвой, что мир не останется прежним, —
этот ракурс легко раздаёт надежды и горести лечит.

Поверните линзу другой стороной, оцените её режиссуру, —
если слон на глазах до мизерности мухи легко убывает.
Жизнь меняется резко: человек с чудно стройной фигурой
превратится в скелет (стиральную доску, оглоблю, сваю),
непосредственность станет назойливой, даже вульгарной манерой,
мягкий взгляд чудных глаз — отвратительно липким и гнусным,
деликатная просьба — приказом, надежда — беспочвенной верой, —
в этом ракурсе чуть одиноко, надёжно, покойно и пусто.

Эту линзу можно разбить, потерять, но она появляется вновь и вновь:
любовь — нелюбовь — любовь — нелюбовь — любовь — нелюбовь…

................................Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum,
................................quoniam tu mecum es virga tua et baculus tuus
................................ipsa consolabuntur me

Туман, сгущаясь, каплями упал,
на сумрачные улицы, на крыши,
и проявилась призраков толпа,
шурша, как тихий топот лапок крысьих.

Они мерцают в свете фонарей,
неясно отражаясь в мелких лужах, —
похожи на картинки в букваре,
сбежавшие сквозь переплёт наружу,

дрожащие под каплями дождя,
что бьют и морщат водяные стёкла.
Мы смотрим, и они на нас глядят,
а городок, как мокрой тряпкой, стёрло.

И дудочка звучит в душе сквозь дождь.
Она зовёт — и ты за ней идёшь.
.
.
(18.09.2019 - 02.06.2020)
.
.
--------
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они утешают меня (Пс. 22:4.)

Возможно ночью город тоже спит...
Во сне рекламы то дрожат, то гаснут,
во сне машины взрёвывают страстно,
со сладкой дрожью разделяя спид.
Сон города не мирен и не тих,
качает башни небоскрёбов ветер,
они гудят, и свод небесный светел
от окон, звёзд и Млечного Пути.
Заснули люди, но не спят коты,
ночные сластолюбцы и гуляки,
их песни страсти слышать может всякий,
в ком жадный жар желаний не остыл.
Под колыбельный зов наивных ведьм
так хочется уснуть, но так мешает
луна, прозрачно-близкая, большая,
а ей покойный сон ночей не ведом.

Спит город, сети улиц распростёр,
как я свою раскинул паутину,
мы так похожи, посмотри — летим мы —
куда летим? — на волю... на простор...

(Блиц ПКП 38 - сонный, 14/03/2020)

Они убивали собаку молча —
камнями, палками и ножом.
Они совсем не умели... впрочем,
уж эти научатся, но — потом...
Чем им досадила собака сына,
теперь не узнаешь, они молчат.
Вот так и вышло: хромая псина —
и стая пьяных, в крови волчат...
Сперва визжала, потом хрипела,
а после — этот утробный стон, —
ему с балкона казалось — пелась
заупокойня со всех сторон...
Они потом её труп скатили
на берег мусорного ручья...

Собака сына сидит в квартире,
а эта...
Эта была ничья.

Вот кто-то возгласит — Да будет так! —
и станет друг врагом и другом враг,
и доблесть будет в сытости и лени,
и сдохнут все надежды и мечты,
и мир познает ярость красоты
потасканных, обшарпанных мгновений.
Мы выйдем из домов под серый свет —
нас ждёт так много непотребных лет
для жизни непутёвой и никчёмной...
Не суетится ангел за плечом, —
в мирских заботах больше ни при чём,
уже не белый и ещё не чёрный...
И сказочник, забывший ремесло,
молчит — его дороги занесло
песком, камнями, грубой серой пылью...
История прискорбно не нова —
он не узнает новые слова,
и эта сказка точно станет былью.

Этот ангел нервен, чувствителен и молчалив.
Молча плачет, когда получает очередную плюху,
подставляет другую щёку, — это же не лицо болит,
когда обижает тот, кто действительно ближе других по духу.
Ангел, плача, молчит о том, что дороже всего,
только тонет, тонет всё глубже в колодце депрессий.
Чтоб не сдохнуть, хватается за того одного,
с кем не может быть, но не может не быть вместе.
Пальцы слабые, пальцы стараются, но скользят,
ангел машет руками отчаянно, крыльями плещет,
он кричал бы, но рот разевать ему нельзя,
потому что тогда начнёт говорить тот, вещий...
...
Ей есть о чём плакать, есть и о чём молчать — да, это так.
И там, где она — ночь, нет сил дышать, и нет сил для молитв...
Она напишет правду, то есть — очередной депресняк,
и ангел опять промолчит за плечом, он опять промолчит.

Не верьте мне. Ни слову. Ни строке.
Нет, я не лгу, но я не знаю правды.
Вам наплевать, что я живу? Вы рады?
Скажите же хоть раз — накоротке —
все-все... на вас я не имею видов,
а потому друг другу вас не выдам,
хотя слова зудят на языке.

Я так беспечно тратилась — до дна,
до капли, до последнего глоточка —
не для себя. Так получилось. Точка
на линии судьбы моей — одна...
Хочу припомнить что-то дорогое,
своё... но я пришла на свет нагою —
так и уйду...
И в чём моя вина?

Оставьте мне немного сил — пожить...
немного сил... я жить люблю до дрожи.
Да, я умею умирать. И всё же —
пусть в страхе, пусть над пропастью во лжи,
пусть без надежды на счастливый случай,
не зная, будет хуже или лучше,
но знать, что жизнь — моя,
и это — ж и з н ь.

Вы бьёте влёт, но я ещё летаю,
рифмую свой манерный рифмостон,
прощаю всем... Так что же, я святая?
О, я б хотела — в ангельскую стаю,
в морозный день, под колокольный звон,

как той зимой — она увязла в прошлом,
а я застыла у неё внутри,
я умерла — чуть-чуть... почти... немножко...
совсем... и от судьбы осталось крошево,
которое склевали снегири...

Такая боль — когда напрасно таю,
но самое жестокое из чувств
велит гореть — и я кричу, сгорая,
оно зовёт лететь - и я летаю...
Вы бьёте влёт — но я ещё лечу.

Что поделать, мой ангел покинул меня навсегда,
"Out there" безучастно парит в небесах безголовый...
Пустота за плечом — я не знаю — беда? не беда?
Я сама себе ангелом стану, раз нет запасного.

Поднимусь высоко... Там над режущим холодом лжи
И злопамятной грубостью мира — тропинкой знакомой
Мы вдвоём, я и ветер, от взглядов и сплетен сбежим
и отыщем дыхание тёплое вашего дома.

Поднимусь высоко — пусть смеются, кто выше сумел...
Что мне ма́ксимы — только слова? — я играю словами.
Как звезда, что видна днём и ночью в колодезной тьме,
Так и я — навсегда в глубине, но всегда буду с вами.

Как лист увядший, падает на душу
Прощальный вздох, печально невесом.
Слова моих друзей звучат всё глуше,
Как ослабевших струн покорный стон.

Не слышно песни утренней пастушьей,
Зато могуч лужёных глоток гром, —
Он, не спросясь, бесстыдно лезет в уши
И душит мысль, и сердце жжёт огнём.

Моё оружие — не меч, но слово,
Пусть, отзвучав, оно воскреснет снова,
Как слабый отзвук в тяжкой тишине.

Пусть отзовётся в серости свинцовой,
Пусть будет пересказан, истолкован,
Но прозвучит — и вспомнят обо мне.

Ты сказал молчать, и я послушно молчу.
Ты устал от слов, от стихов, от ненужных чувств,
ты устал от близости глупо доверчивой, нежной души,
ты устал - и всё, что сумел, разорвал, ни склеить, ни сшить...
(Я не пла́чу - я знаю, за что плачу́...)

Только чувство не рвётся, а ты не знал, ценитель растений иных?
А оно распустило побеги с приходом новой весны, -
как положено - стебли, листья... только цветов ещё нет,
но бутоны уже видны - расцветут на весь интернет,
прорастут в ладони, в глаза и сны...

Я давно потерялась в твоём лесу, и, крепко сосну обняв,
каждым мускулом чувствую, как она прорастает в меня,
каждый стих, каждый вздох вплетается в корень и ствол,
и тропинкой ложится прядей лёгких волос волшебство -
ты проходишь, и я отзываюсь, дразня...
...
Выход есть. Он прост, как забытый в кармане рубль:
ты прикажешь мне умереть, и я послушно умру.

.
.
.
все мы уходим из дома когда-то в последний раз.

устав от ненужных, мелких обид, устав
соблюдать скрупулёзно удобный другим устав,
и хранить всё, что может любить и ненавидеть могло.
если сдохнут ещё и чувства, станет вовсе жить тяжело,
и такая я точно не буду нужна совсем
никому, не заметна, как мальчик над пропастью в овсе...

... и тогда я однажды уйду, как кошки идут умирать.
если легче кому-то думать, что это дурная игра —
пусть...
что делать, нас, кошек, немного среди людей —
мы уходим.
нас больше совсем не видно.
никому.
никогда.
нигде.

раз мы ушли из дома в последний раз...

Уже восемнадцать пятнадцать, тебя всё нет.
От тоски написала весёлый французский сонет
о любви, о чём же ещё?! Разумеется о любви.
Дописала сонет и приняла неприступный вид,
понимая, как это нелепо... чертовски смешно,
но представить себе - отворяется дверь, ты входишь... но...
Это "но" остаётся со мной теперь на всю жизнь...
восемнадцать тридцать, а сообщение никто... не дрожи,
не реви. Никто и не обещал. Ничего. Тебе.
Не реви, ты не дура, просто смущает бес.
Надо быть умней, жди спокойно, прекрати суету,
напиши стихи о любви, если вовсе невмоготу...
Девятнадцать без десяти, девятнадцать без десяти...
Очередной, как ты называешь, депресняк уже в пути,
есть начало и знаю, каким должен быть финал, -
знаю точно, будто мне ангел на стене начертал,
в середину катрен или любую другую строфу -
и достаточно, чтобы ты, покривившись, сказал - Фу,
опять этот твой трагический депресняк...
А что ты хотел бы, когда оптимизм иссяк,
и уже девятнадцать ровно...
а мой пост, не скажу о чём,
до сих пор никто - то есть ты - так и не прочёл...

Заберу у вас все стихи, все слова, всю боль,
чтобы вам безмятежно покойным стать – окончен бой,
чтобы не вспоминать, как, забыв все запреты и тормоза,
мы сквозь весь интернет глядели друг другу в глаза,
говорили слова, ложились спать в унисон...
вот со снами беда – никогда не видим один и тот же сон...

Я сгребу их в охапку, сплету в луговой венок,
и надену нарядное платье – парчи золотой виток,
чтобы пышно скрывало, что я тяжела судьбой,
что сулит нам всё то же, я знаю: мне боль, вам – бой,
вам – мужскую стезю гордеца, мне – ничто и мрак...

Я надену венок, я смогу победить свой страх:
в тихой речке я лягу на во́ду – пусть платье меня несёт
далеко-далеко, как последнего счастья плот...
Вы услышите каждое слово, что я шепчу –
всё, что я вам писала, а после ещё чуть-чуть –
мне теперь всё равно, я скажу их вам – всё равно –
эти три вечных слова, что тянут – то ли в небо, то ли на дно.
.
.
(Блиц ПКП 41 - эпиграфичский, 04/04/2020)

Солдатик, угостите сигареткой!
Вы так брутальны, что куда бежать...
В буржуев вы, небось, палите метко,
а что насчёт буржуек, вашу мать?

Я хуже, чем буржуйка, я - дворянка, —
уж нас вы точно постреляли всласть...
Вот это что за молоток? Киянка?
Купите, что же, девушке пропа́сть?

В угаре революции кромешном
вам никого и никогда не жаль,
вы не всплакнёте о цветочке нежном,
который погубила злая сталь...

А впрочем, что о прошлом плакать? Глупо.
Всё пропито и пролито вино...
Я Вам киянку, вы мне миску супа...
Как не киянку? Впрочем... всё равно.
.
.
(Блиц СТ - 134, революция, детектив, домашний инструмент)

Давным-давно, в минувшем веке,
Интеллигент в обвисшей шляпе,
В пенсне на выцветшем шнурочке,
(Зато в блестящих башмаках)
Бродил по лысенькой аллейке,
Страдая по мамзельке Таппи,
Уныло нюхая цветочки
В громоздких гипсовых горшках...

Она плыла навстречу с бонной,
Ведя на поводке левретку,
(А на левретке бантик синий,
А бонна - сущий крокодил).
Ах, как была она бонтонна
В изящной норковой горжетке!
А совершенства гибких линий
Серов бы не изобразил!

Он был повержен моментально,
Себя не помня, шёл он следом,
Забыв, что это неприлично, -
Не comme il faut, как ни крути.
Но тут лакей монументальный,
Пихнувши сильно в бок портпледом,
Чуть не поймал его с поличным,
Однако же не сбил с пути.

Прогулка длилась... до вокзала!
Лакей, и бонна, и собачка,
И та, чьё имя Совершенство,
Вошли в вагон... Гудок... Свисток...
"Звезда моя..." - шепнул он вяло...
Бодрей шепнул: "Моя циркачка!" -
И порысил вкушать блаженство
К мамзельке Таппи в шапито.

(28/06/2009 г., на блиц в СД)

Утром проснёшься, поднимешь веки, как Вий,
взглядом упрёшься в невнятный день за окном.
Здесь ты одна, кричи — не кричи, зови — не зови...
Низкие тучи давят, и ты уходишь на дно,
падают капли на скаты крыш тяжело
и тяжело стекают со всех сторон...
В бурные воды Стикса опять опустил весло
самый надёжный попутчик в беде — Харон.
Душит дождливый воздух, везде вода,
если не можешь плыть, приготовь обол...
Я не сдавалась, — ты меня просто сдал,
невероятный, суженый мне бог.
.
.
(Блиц ПКП - тройная мишень, 21/03/2020 г.)

— Алло! Да, я... Опять — вода из крана...
Ну, да, я понимаю, как-то странно...
Нет, я ночами трубы не пилю...
Да, в прошлый раз был унитаз... Потеха?
Вы знаете, мне вовсе не до смеха...
Нет, не на рынке и не по рублю...

Горячая... Соседи? Нет, всё тихо...
Вы говорите, словно я - шутиха!
Вся ванная в пару - не продохнуть...
Да, раньше в кухне... Тоже ночью... Боже!
Нет, я на хулиганку не похожа...
На вызове? А я?.. Что — как-нибудь?..

А вы всегда дежурите ночами?..
Ну где же вы?.. Ах, просто замолчали...
А мне приятно слышать вас... Не вру,
У вас красивый голос... Не причина?..
Как наплевать?.. А-а-а... Всё же вы мужчина!
Нет, правда? Сами?! Завтра?!! Поутру?!!!
.
.
(12/09/2009 г.)

Просто город. Обычный город, только большой.
И пока я не встретила вас — где-то там, вдалеке, —
в этом городе было мне жить и дышать хорошо,
даже плавать в мутной, асфальтово-серой реке,
но теперь...

Но теперь... прохожу под деревьями пыльных аллей —
и внезапно чую — ветер свежей смолой запа́х,
вижу — русая грива мелькнула в путанице ветвей,
и закат отразился в звериных ярких зрачках,
и тогда мне кажется — вся моя жизнь на весу,
я иду, не зная пути, но зная — найду твой след
там, где ты отряхнул поутру с травы росу,
там, куда принесу в волосах вечерний свет...
Спотыкаюсь о корень...

Спотыкаюсь... ах, нет, о бордюр на дорожке аллейной... вот
влажным носом в ладошку мне тычется пёс-Пушок,
он спокоен, он весел, его не встревожило ничего, —
мы идём домой.
Просто город. Просто большой.

Там — это даль, в которую ухожу, не спеша.
Поздно спешить, если всё решено и — с т а л о,
крутое пике превратилось в усталый шаг,
неповторимый след затоптало убожье стадо...

Здесь — это каждый день — ворох стиховых строк,
здесь каждый выдох — смерть, каждый вдох — рождение,
горе и счастье сплелись в чёрно-белый шнурок,
и Муррочка с ним играет, как лучик с тенью.

Я ухожу... со мной уходит моя вина,
невыплаченные мной долги, недолюбленные любови...
Здесь я уже почти никому не видна,
да и это — не я.
Это моё послесловие.

Мой путь... о нет, не путь — моя тропа...
Что делать, если   п у т ь   так непосилен,
а на тропе мне легче не пропасть
среди её изгибов и извилин.

Упавший лист в душе и в волосах
твердит сонет о том, что мир разрушен,
и нестерпимо больно не писать
стихи, что рвут мне голову и душу.

Иду, ползу... Я жду, когда рассвет
накинется на землю торопливо,
и сгинет в полушаге от обрыва
тропа, которой не было и нет...

Но вам, о ком молюсь и кем грешу,
я напишу.

                    Се грядет вселенский... дурак

Не упасёт ни бог меня, ни чёрт,
но этот крест несу, пока жива я:
зачем-то дураков ко мне влечёт,
как манит ос душистый, сладкий мёд,
и я уже почти не отбиваюсь.

Кто — воспитать и перевоспитать,
кто — поучить стихи писать немножко,
слегка притихнут, а потом опять...
Им хочется грехи мои считать,
втихую клюнуть и подставить ножку.

Хотела бы понять, но не могу,
чем беспокоит их моя натура,
простая, как ромашка на лугу...
А может быть, я нервы сберегу,
публично объявив, что тоже дура?

Как лист увядший, падает на душу
Тень непотребно прожитого дня:
Всё, что имел, на мелочь разменял,
Всё, что сумел, запальчиво разрушил.

Любовницы, друзья, враги, кликуши,
Во всех грехах виня, клянут меня —
А я безгласен. И уже звонят
Анафему колокола церквушек.

Мой город, ты на волоске повис
Над бездной — под непостижимым сводом,
Что равнодушен, холоден и чист.

Ему плевать, кто продан был, кто продал...
Моя душа планирует, как лист,
В ничто, раз ныне смерть — цена свободы.

(19.03.2017 г.)

Мамочка с папочкой звали меня птиченькой,
нежно клевали в макушку, чтоб я не плакала
от жалости к ящерам — не могут взлететь прилично, —
эволюция объективно неотвратима, не так ли?
Всё изменилось, когда у меня проросли красивые рожки.
Мамочка с папочкой подрали́сь, и папа кричал на маму,
потом они хором кричали мне — скатертью дорожка,
лети отсюда шустрее вперёд, далеко и прямо...
А я не могла понять и от горя вся выцвела и облезла,
только на крыльях остались красивые белые перья,
я всё искала, — а вдруг кому-то нужна и полезна,
и так хотела понять, кем стала теперь я...

И он объяснил — отныне мне суждена другая дорога,
научил разговору, грамоте, счёту, музыке сфер,
и однажды брызнул святой водой на оба моих рога
и возгласил: "Нарекаю тебя — Люцифер!"
.
.
(Блиц ПКП 37 - непредсказуемый, 07/03/2020)

Тишина...
тишину...
тишины...
пробуй слово на вкус,
Ощути его мощь, его слабость, и горечь, и сладость...
Я живу в тишине. Ненавижу её и боюсь.
Вы хотите её — видно, вам её мало досталось, —
Вы уходите в лес перед самой зарёй, в тихий час,
сквозь остатки тумана, по мягкой подушке из хвои,
тишина — это мир, где деревья и птицы молчат
в тишине...
с тишиной...
тишина растворяет живое...
Задыхаясь безмолвием, я ещё вышепчу вам,
как невинна в своей ненасытности — больше не слышать —
тишина... — и беззвучно крича, умирают слова
в тишине...
тишины...
с тишиной...
ти... ши...

Мне снился сон, где были мы одни —
во всей вселенной двое одиноких —
я здесь, вы там... Сменяли ночи дни,
сплетало время в тягостный венок их...

Мне снился сон, где я любила вас,
и было всё так просто и понятно —
цветочки на картинке, нежный вальс —
в YouTube-е ролик, пошлый, но приятный...

Мне снился сон, да только...

Только оно — не любовь, это чувство, что держит меня в живых
даже после того, как в изнеможении сдохла душа.
Только оно — каждый вздох, каждый выжитый сердцем миг,
каждый — босыми ногами по углям калёным — шаг,
не в силах терпеть, я горю, словно страстный живой ночник,
ночь напролёт брожу, мимоходом свой мир круша...

Строчки стихов режут пальцы и сердце в кровь —
но это пустяк, только пусть они ваше тепло хранят.
Господи, — я молю, — от горя и бед его жизнь укрой!
... только оно — не любовь, это чувство.
Оно — вся жизнь для меня.