Что еще могло лежать в единственном сундуке для одежды в комнате Чжайдао? Старое юньфэново ханьфу, которое Чжайдао, кажется, проносил все одиннадцать лет, что жил рядом с Юньфэном. На попытки приодеть себя Чжайдао отвечал категорическим отказом, вспоминая каких-то женщин, осужденных за любовь к нарядам. Юньфэну это было так смешно, что он не находил чем возразить. Кроме одного: для выходов в город с господином Ао — чиновником императорского Юйшитая («Ты ведь сам хотел, чтобы я поступил на службу!») — чтобы не смущать людей и не портить репутацию такого высокопоставленного лица, Чжайдао необходимо иметь приличную одежду. Это скромное темное ханьфу лежало тут же.

Конечно, больше ничего в сундуке не может находиться. Однако Юньфэн все же вынул аккуратно сложенную одежду и заглянул внутрь. На дне, в самом углу, была монетка, застрявшая ребром в щели между досками.

Юньфэн взял ее в руки: серебряная, невысокой пробы, стертая до того, что на ней не просматривалось изображение и совершенно невозможно было установить, где она отчеканена.

Наверное, она выпала из кармана подрясника, пока тот хранился в сундуке.

Монетка Чжайдао… Юньфэн задумчиво подкинул ее пару раз на ладони, вспоминая, как они стояли посреди улицы, и Юньфэн убеждал Чжайдао, что его деньги в Сун не пригодны.

— Но почему? — не понимал Чжайдао. Он даже откинул слегка вуаль доули, чтобы смотреть на Юньфэна и выглядеть более убедительным. — В моей стране используют и византийские, и арабские монеты. И даже вот такие, неизвестного происхождения, — Чжайдао показал несколько стертых медных и серебряных монеток.

— У вас? — Юньфэн снисходительно улыбнулся, но не стал ничего уточнять. — Хорошо, я объясню иначе: у серебра разная проба, у медных монет разный вес. У нас принято одно, у тебя же все монеты разные. Как оценить их стоимость? Кто этим будет заниматься? Просто перестань беспокоиться о мелочах: ты гость и на тебя распространяются правила гостеприимства. Разве мне жаль для тебя пары лянов серебра или связки медных монет? Тем более, ты даже слишком скромен в своих требованиях.

По правде сказать, у Чжайдао никогда и не было никаких требований, так что вопрос денег был совершенно бессмысленным.

Чжайдао пришлось согласиться с Юньфэном, и они продолжили путь мимо пестрых лавок со сладостями и яркими безделушками. Кажется, это был их первый выход в Праздник середины осени.

Какими же они тогда были юными и беззаботными… У них было впереди еще почти одиннадцать лет. Долгих лет, оставшихся теперь позади.

Двоится, замирая, тишина,
и день, и ночь слоятся, разрушаясь,
двойное дно в шкатулочке без дна,
где затерялась шпилька золотая.
Двойной в слоях одежды аромат,
двоятся голоса, движенья, лица.
И лишь река, бегущая в холмах,
одна — не изменяет, не двоится.
Дайсё изыскан, сдержан, утончен,
так осторожен, скромен, деликатен —
стесняешься склониться на плечо,
лишь оправляя шелковые платья.
Касанья принца сладки и легки,
речь горяча, поспешная, живая —
так ветер обрывает лепестки
и, наигравшись, всюду разбросает:
весна страшнее самых лютых зим —
в крови терновник нежно расцветает.
Уносит душу яростно Удзи.
Нет, не найдется шпилька золотая —
какая жалость, но о чем жалеть?
Остригла волосы — не вспоминай о шпильках.
Непрочный мир лежит в тоске и зле,
в нем для тебя ни капли счастья… или…
Отрезана реки живой чертой —
котлы разбиты, утонули лодки.
И больше никогда не встретить той —
двоящейся, растерянной, бесплотной.

Ханахаки здесь -- отсылка к Тристану и Изольде.

Котлы разбиты, утонули лодки -- китайское выражение, а не японское...

"Плавучий мост снов" - название последней главы "Повести о Гэндзи"


Ты обречен теперь блуждать впотьмах,
преследуя растаявшие тени.
Так вводит в заблужденье аромат,
влекущий вереницу заблуждений.
И в чем твое отличье от других
сейчас, когда ты сам погряз во мраке?
В туманной дымке не видать ни зги,
и остается только звать и плакать.
Какая с нею вас связала нить?
Что может ненадежней быть и тоньше…
И после смерти мост она хранит —
плавучий мост печали и бессонниц.
Сетями ловит свежая листва
дождя и ветра спутанные струи.
И выскользнет душа из рукава,
лишь у моста Удзи замрет, тоскуя.
Замену никогда не отыскать,
не овладеть прозрачным отраженьем —
уносит вдаль холодная река
твою надежду соприкосновенья.

«Подобие человека» — «хитоката» — бумажная кукла, которую бросали в воду во время обряда очищения, эти куклы должны были принимать на себя грозящие человеку болезни и беды.


Ищешь эхо в горах,
все зовешь, не услышан никем.
И на смену отчаянью страх
белой куклой плывет по реке,
по холодным волнам…
Погружаясь в бездонный кошмар,
отражение сна
безнадежно стремишься поймать.
Но реальность зыбка,
как водою колеблемый мост,
и подобье уносит река,
а подол от тумана промок.
Ветер рвет фонари,
тают блеклые солнца лучи,
остывающий утренний рис
нестерпимо горчит.
Угасающий звук,
бледный отсвет, усталая тень
вновь зовут наяву,
трепеща и ропща в пустоте.
И в преддверье беды
замирает испуганный сад,
и костра погребального дым
тонкой струйкой летит к небесам.

Ди-тай - персонаж китайской мифологии, который как-то очень прочно вошел в мой мир. Это дух горы Сююйшань. "По деяниям Ди-тая видно, что он считался маленьким небесным правителем, милосердным и добрым..." (Юань Кэ, "Мифы древнего Китая")


Снег пролежал недолго: на следующий день не осталось и следа. Погода стояла промозглая: дождь со снегом, ветер. Юньфэн, вернувшись из Юйшитая, быстро поел и ушел в свой новый кабинет — прежние покои Чжайдао.

Странное дело, вроде бы у Чжайдао не было почти никаких вещей, но Юньфэн уже восемь месяцев перебирал то, что друг не взял с собой, и этим крошечным подаркам памяти не было конца.
Сегодня ему в руки выпала метелка мисканта, вложенная в согнутый пополам лист бумаги, точно жемчужина в створках ракушки. Серебристо-розовый крошащийся, почти уже бесплотный колос был приветом из их путешествия по Хэнани. Когда они возвращались, кажется, была осень или даже начиналась зима. Ночами бывало морозно, иней по утрам превращал сухую траву в изысканное кружево, исчезающее на солнце.

Чжайдао был задумчив и целыми часами мог смотреть в окно повозки, откинув занавеску. Что он видел? Облетевшие деревья, кусты, холмы, медленно плывущие им навстречу, блеклую осоку, пучки мисканта, печально машущего всем проезжим легкими рукавами…

Как-то раз они остановились среди полей, чтобы размять ноги. Было солнечно и сухо, под ногами потрескивали черные стебли умерших цветов, и в море белесой, выцветшей травы беспокойно шевелились островки мисканта.

Чжайдао добрел до одного из них сквозь путаницу трав, потрогал хрупкий веер соцветия.

— Что это за растение? — спросил он вдруг.

— Манцао, — ответил Юньфэн, подходя следом и тоже касаясь пушистой метелки.

— Все время будто машет, машет кому-то. Точно хочет выскочить из земли и побежать следом за ветром.

— Такое настроение сейчас, кажется, у всей природы: хочется мчаться за летом — его безоблачной радостью и теплом.

— Мне немного жаль уезжать из Хэнани, ведь здесь мы познакомились с Ди-таем.

— Да, — согласился Юньфэн. — И теперь вряд ли снова увидимся.

Чжайдао вздохнул.

— Что ты вздыхаешь? Хочешь, возьмем что-нибудь на память об этом месте и об этом времени?

— Колосок маньцао?

— Колосок маньцао, например.

Чжайдао переломил тонкий стебель.

— Ты ведь найдешь, куда положить?

Юньфэн вложил его именно в этот согнутый лист бумаги и, сунув между книгами, совсем о нем позабыл.
Теперь же эта растрепанная метелка оказалась подобной прощальному взмаху рукава у последней заставы.

Ночью выпал снег, и днем Ао Юньфэн отправился с женой и дочерью полюбоваться зимними видами озера Сиху. Прогулявшись вдоль берега, они постояли на дамбе Су, окруженные белизной неба, воды и снега. Затем решили пройтись по улицам города.

Шаньхуа проголодалась и, увидев рисовые пирожки, повисла на руке Юньфэна. Пришлось купить несколько номи-цы. Девочка поспешно развернула один шарик и засунула его в рот, помахивая листом бамбука. И вдруг этот лист в ее пальцах напомнил ему о том, как накануне отъезда Чжайдао они так же пошли гулять по городу.

Тогда Чжай-эр сам попросил Юньфэна прогуляться с ним. Они оба чувствовали беспокойство, в четырех стенах тревога росла, и на Юньфэна накатывало отчаяние. Он так хотел бы не отпускать Чжайдао, но неизбежность разлуки была очевидна. Вероятно, Чжайдао чувствовал нечто подобное, и оба они решили, что сейчас раствориться в толпе, в ее пестроте и гомоне будет самым лучшим решением.

Они бродили по улицам и глазели по сторонам до самых сумерек. Наконец, устав и проголодавшись, Юньфэн купил несколько номи-цы. Чжайдао развернул сладкий шарик и отправил его в рот. Он жевал, смущенно улыбаясь, и помахивал листом бамбука точь-в-точь, как это делала Шаньхуа, и теперь Юньфэн не знал, кто у кого перенял этот жест.

— Почему ты не выбросишь лист? — удивился Юньфэн.

— Хочу взять с собой на память об этом вечере, — отозвался Чжайдао. — Там у нас бамбук не растет.

Кажется, он действительно прихватил его с собой, но отныне для Юньфэна номи-цы, завернутые в лист бамбука, будут вечным напоминанием самого последнего вечера с другом.

Не могу! Как же мне жалко Касиваги! Прямо не могу молчать!

Как эта горечь, этот сладкий яд,
и лед, и стыд, и огненное жало
вошли под ребра, смерть в себе тая —
последнюю, смертельную усталость?
Прославиться в былые времена
герой бы смертью мог на поле боя
или в морских бушующих волнах,
а ты сражен запретною любовью.
Ты цедишь дни, тоскуя и томясь
в паучьем шелке, беспросветных сутрах.
Уходит жизнь, и остается грязь.
Уходит ночь, не наступает утро.
Мираж над узким краешком земли —
мифическое призрачное счастье;
душа твоя теряется вдали,
и возвратиться не имеет власти.
Смешавшись с лепестками, влажный снег
толкнет решетки в комнатах любимой —
ответа нет. И мира больше нет —
он тает в небе розоватым дымом.

Из стопки бумаг на колени Юньфэну выпали узкие листки, исписанные знаками в стиле сяочжуань . Это были какие-то даосские талисманы. Едва увидев их, Юньфэн почувствовал ком в горле. Чжай-эр, маленький, глупый, доверчивый, наивный и такой бестолково добрый…

Как-то раз они бродили по столице, кажется, в канун праздника: на улицах было особенно многолюдно и шумно. Чжайдао никогда не любил эту толкотню, но терпеливо следовал за Юньфэном, которому иногда было просто необходимо раствориться в бессмысленной суете и забыть, кто он и зачем вообще существует, почувствовать себя частью тупой многоликой стихии, у которой нет ни возвышенной цели, ни чувства долга — только голод и жажда развлечений.

Не думая ни о чем определенном, Юньфэн шел по ярко освещенным улицам, краем глаза отмечая то одну лавку с безделушками, то другую.

Вдруг Чжайдао дернул его за рукав и робко позвал:

— Юньфэн-сюн, пожалуйста, давай купим у этого человека…

— Что, Чжай-эр? — Юньфэн был удивлен и даже обрадован: Чжайдао никогда ничего не просил и Юньфэну трудно было придумать, какая мелочь могла бы быть для него приятна.

— Вот это, эти… талисманы.

— Талисманы? — Юньфэн был поражен: Чжайдао, который всякое колдовство считал делом сатанинским и противным Богу, и смеялся над заклинаниями от нечистой силы, просил купить талисманы? Он глянул на продавца: тощий, грязный, горбатый, кособокий, кривой на один глаз, тот улыбался беззубым ртом и кивал. — Чжай-эр, это ведь полная ерунда. Какие еще талисманы? Просто бесполезные бумажки.

— Нет-нет, господин! — заторопился продавец. — Не говорите так. Они очень, очень действенные: очень хорошо помогают от нечистой силы! А какую удачу приносят!

— Что ж тебе они удачу не принесли? — язвительно бросил Юньфэн и хотел было идти дальше, но Чжайдао решительно удержал его:

— Юньфэн-сюн, всего три монеты.

— Зачем они тебе? — недоумевал Юньфэн. — Разве ты веришь в эту даосскую чушь?

— Я… Юньфэн-сюн… я… пожалуйста! — он смотрел умоляюще, и Юньфэн, все еще не понимая, в чем дело, протянул ему связку монет.

Чжайдао отсчитал пятнадцать и протянул продавцу. Тот засуетился, отбирая пять талисманов.

— Нет-нет, господин, мне хватит одного, — пытался возразить Чжайдао, но продавец настойчиво всучил ему пять и, кланяясь, растворился в толпе.

— Все же, Чжай-эр, объясни, что за выходка? Разве ты веришь в ценность этих бумажек?

— Нет, конечно, — улыбнулся Чжайдао. — Но в том-то и дело, если бы они были настоящими, я бы ни за что не купил их, а так… Понимаешь, — Чжайдао вздохнул. — Он такой жалкий… Мне очень хотелось ему помочь хоть немного. Прости, что потратил твои деньги, я…

— Ох, Чжай-эр, друг мой, ты… Не бери в голову. Какие деньги? Неужели мне, чиновнику четвертого класса с жалованьем в триста доу риса, может быть жаль нескольких медяков для друга? Но ответь, мой милый, тебе стало легче от покупки этих бумажек? Может, стоит нагнать продавца и взять к него всю пачку?

— Ты шутишь?

— Нет, — покачал головой Юньфэн. — Если тебя это порадует и утешит, я готов…

— Я и сам не знаю, правильно ли так поступать. Но скажи, как можно помочь таким бедным людям? Что мы с тобой по-настоящему можем сделать?

Юньфэн не знал. И сейчас, рассматривая эти листочки (Чжайдао, уважая чужой труд, так и хранил их, не выбросил), Юньфэн чувствовал, как перехватывает дыхание, щиплет в носу и горят глаза. Не из-за нищих и невозможности им помочь, конечно, а из-за того, каким обездоленным стал он сам, когда его Чжай-эр его покинул.

Я не мастер прозы, но очень люблю моих персонажей, а эти тексты мне кажутся достаточно удачными, чтобы показать их.


Персонажи:

Ао Юньфэн, 33 года, чиновник 5-ого ранга из Юйшитая (Цензората) династии Южная Сун.
Не Чжайдао - (китайское имя Нежаты), 31 год, рясофорный послушник Спасо-Преображенского Мирожского монастыря, чудесным образом (не спрашивайте), попавший с Южную Сун и через несколько лет чудесным образом вернувшийся обратно на Русь.
В качестве эпиграфа:


Перенести разлуку с любимою душою — это подвиг немалый: для него нужна и очень мужественная душа, и любомудрый ум.

Св. Иоанн Златоуст, Письма Олимпиаде, письмо 2


Прошло уже больше полугода с тех пор, как Чжайдао покинул Сун, но, кажется, не проходило дня, чтобы Юньфэн не вспоминал о нем. Он почти сразу перенес свой кабинет в павильон, где прежде жил Чжай-эр, и каждая мелочь здесь твердила Юньфэну о друге.
Чжайдао не захотел брать с собой ничего, кроме двух картин, нарисованных для него Юньфэном, опасаясь, что там, куда он отправляется, он не сможет сохранить то, что было ему дорого здесь. Уж лучше пусть все останется Юньфэну: он-то сумеет распорядиться нехитрыми сокровищами друга — кипой бумаг и горсткой безделушек.

Время от времени Юньфэн пытался разобрать и упорядочить их, но каждый раз воспоминания обрушивались на него, и его несло течением в те невозвратные счастливые годы, проведенные рядом с Чжайдао.

В тот день Юньфэн хотел перебрать рисунки и, наткнувшись на два портрета, буквально оцепенел, так ясно предстал перед ним тот вечер, когда они ради забавы сели рисовать друг друга.

Чжайдао поначалу сомневался: ему никогда прежде не приходилось рисовать людей. Но Юньфэн успокоил его, утверждая, будто внешнее сходство в портрете не самое главное: «Гораздо важнее, — уверял он, — то, что ты ценишь и любишь в человеке, его самые дорогие черты, самые лучшие свойства души».

— Но ведь тогда, — спорил Чжайдао, — тогда ты нарисуешь не самого человека, а лишь свое искаженное представление о нем.

— Не ты ли говорил мне, что человек и сам о себе почти ничего не знает? Не значит ли это, что человек — только отражение различных представлений?

— Конечно, нет! — горячо возражал Чжай-эр. — Ведь если ты видишь лишь часть пейзажа, скрытого туманом, это не значит, что другой части не существует.

— И все же если я нарисую видимую часть, ты не станешь утверждать, будто я рисую лишь свое представление о пейзаже? Да, оно будет неполным, но будет достоверным на момент создания картины.

— Верно, — невольно согласился Чжайдао. — С этим, кажется, трудно спорить…

— Так что рисуй, не бойся. Я ведь тоже не мастер портрета. Это всего лишь забава.

И теперь Юньфэн разглядывал рисунок Чжайдао, в чем-то главном пронзительно сходный с оригиналом.

И глаза феникса удались ему как нельзя лучше…
Чжай-эр, как больно и сладко видеть твою любовь, твою надежду…

В мире все зыбко, временно:
росы, туманы в горах,
люди, подобно растениям,
вмиг обращаются в прах.
Все подвергается тлению —
алые листья, цветы.
Что же измученным пленником
мира скитаешься ты?
Всё еще держат неверные
чувства — летящий дым?
Или твои намеренья
по-прежнему не тверды?
Шелком текущим изнеженный,
песен душистым вином —
ты, шелестя одеждами,
ходишь в обители снов
по опустевшим комнатам,
словно уйти боясь.
В ночи холодном омуте
вдруг проступает явь,
свет поглощает тени,
слышишь, что кто-то тут
молча готовит брение,
лечащее слепоту.

Мелодия растет, и слабый плач
новорожденного разносится в покоях.
Но Вечный берег неземных услад
рисует в небе облако цветное.
Ребенка первый лепет, первый шаг
и первое прочитанное слово…
Но звуки кото к вечности спешат,
срывая с мира бренные покровы.
Прикосновенья тонкий аромат,
трепещет в пальцах нежное посланье.
И струны кото в тишине звучат,
тревогой и печалью сердце раня.
Все видимое тает на глазах,
рассеиваясь утренним туманом.
Но сердце обращается назад,
по-прежнему в плену воспоминаний.
Пристанище для душ, обитель будд
застыли в безмятежности покоя.
Душа моя беспечная! Забудь
свое существование земное…

Туманная луна — Обородзукиё — одна из бесчисленных возлюбленных Гэндзи. Она служила при дворе, и когда государь узнал об этой связи, он так рассердился, что отправил Обородзукиё в дом родителей. Однако позже простил ее, поскольку она не была его наложницей, а значит ничего непростительного не совершила, хотя все дамы, прислуживающие государю, принадлежат государю… Позже он часто приглашал ее и осыпал упреками, жаловался на жизнь, на то, как матушка-государыня и дедушка-министр его притесняют. Что он и сам скучает по опальному Гэндзи, но ничего не может сделать. Что его нежное сердце всего этого не выдержит и он, наверное, скоро умрет. И, видя слезы на глазах Обородзукиё, говорил: «Ах, вы и теперь жалеете не обо мне, а о нем!» В общем, прелесть что такое.

О чем грустит Туманная луна?
О том, кто в государевых покоях
беспомощней, чем человек во снах
рассеять наваждение ночное
стремящийся? Кто немощен и слаб,
бессилен противостоять напору
холодных волн губительного зла,
давно для них став щепкою покорной…
Твой нежный голос, головы наклон,
и пальцы тонкие, ласкающие кото,
и в сердце затаенное тепло,
и слезы скрытые — не мне, но для кого-то
иного, кто на дальнем берегу
все сморит, как по травам соль стекает,
и терпкий ветер с приоткрытых губ
срывает слов измученную стаю.
И гуси письма грустные несут
сюда, в великолепную столицу.
Сойдете в сад, с цветов стряхнув росу —
нам этой ночью всем троим не спится.
Я выйду следом. Зыблется рассвет,
край ледяного неба задевая,
туман лежит в серебряной траве.
Идем назад: светильник догорает.
Я с Вами рядом наконец усну
в пустынных государевых покоях.
…Глядит он на туманную луну,
и рукава забрызганы росою.

Мир так непрочен...
Мурасаки Сикибу, Повесть о Гэндзи

Прохладный вечер, ранняя весна,
прозрачна тень заброшенного сада,
на белом небе узкая луна,
кукушка за поломанной оградой,
наметывая тонкие края
поспешными стежками, сердце ранит.
Так ускользает сущность бытия
в саду, где отцветает померанец,
и торопливым шелком лепестков
шуршащий ветер в травах пробегает
назад, туда, где очень далеко
плывет в тумане синева Пэнлая,
где сон и явь под пальцами Чжи-нюй
сплелись в узор божественных видений.
И померанцем тает поцелуй,
заброшенного сада хрупкой тенью

Хоть и читаю про Гэндзи, но от китайской мифологии никуда мне не деться. Пэнлай - это один из островов бессмертных в Восточном море, а Чжи-нюй - та самая небесная ткачиха, которую Млечный путь разделил с возлюбленным.

Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать, ни исчислить.
Гомер, «Илиада»

Засада, крик. Горячая стрела
последней болью в плоть твою вошла.
За теплый прах цепляется душа —
так тяжело переставать дышать,
так тяжело по капле жизнь терять,
бессмысленную, прожитую зря,
сгоревшую сухой степной травой:
не приобрел, не сделал ничего.
Но смерть в бою придаст ей вес и смысл,
тоскою ледяной тебя омыв.
…Ты оставляешь, над землей паря,
пустое тело, втоптанное в грязь,
и женщину, что где-то слезы льет.
Но может быть, и не было ее.
Лишь пыль дорог, снега, дожди, ветра,
кизячный дым походного костра…
Все дальше крики битвы, топот ног,
все ближе неба синее вино,
что в чаше яшмовой преподнесут
посланцы вечности, ведя тебя на суд…

Ложится на прохладный свежий лист
округлых знаков легкое плетенье,
и влажный снег, что выпал ночью, чист,
и лишь следов летящие лучи
нарушили его уединенье.
Проходит наваждение чуть свет,
рассветный сумрак открывает лица,
и на твоем душистом рукаве
не выпорхнувшая из сонма фей
бессмертная божественная птица,
а женщина, чье имя ты не знал,
чей облик, затерявшийся во снах,
рассеется и больше не приснится.

По наваждениям своим — как по мосту…
М. Цветаева


Дракон взлетит в такой-то день и час.
Сбегутся люди поглазеть со всей округи,
до темноты, толкаясь, проторчат
и разойдутся — господа и слуги.
А ты, хоть надпись в шутку написал,
еще сидишь на теплой черепице:
он, может быть, запутался в усах,
а может, просто превратился в птицу —
ворону или даже воробья,
попрыгал вдоль пруда, взлетел на крышу…
И пахнет мятой горьковатый яд,
и по губам бежит его излишек;
все гуще и темней ночная тушь,
луна течет полупрозрачным воском.
Ты со слепцом столкнешься на мосту,
и вымысел просыплется на доски.
Останется лишь ночь — ни звезд, ни снов,
ни сладких слов, ни вычурных мелодий.
Хоть грязь и пыль никак не счистить с ног,
но ты легко как будто бы уходишь,
сквозь город видя далеко вперед.
А утро все никак не настает.

По мотивам истории из «Рассказов, собранных в Удзи», свиток 11, рассказ 6: «Про монаха Эин и про дракона из пруда Сарусава».

(Ни Хэн. Ло Гуанчжун, "Троецарсвие")

В твоем уме ясна и безупречна
кристальная структура мирозданья,
отражена в ней совершенства вечность,
но искаженья бесконечно ранят.
Повеял тленья сладковатый запах,
когда злодей смешал в мгновенье ока
с презреньем верх и низ, восток и запад
и добродетель обозвал пороком…
Как наблюдать за подлостью покорно,
несовершенства мерзость чуя кожей?
Нет, скользкой ложью, срамом тошнотворным
тебе, цзюнцзы, мараться невозможно.
В холодных тонких пальцах кисть упряма,
твое оружие — отточенное слово.
Ты будешь защищать руины храма —
усталый мир под шелковым покровом.
Он изуродован, разбит на части,
терзают сердце льдистые осколки —
и над тобою страх людской не властен,
и оскорбленья не страшны нисколько.
Ты остроумен — под бронею лести,
нахальства, чванства и самодовольства
незащищенное находишь место
и бьешь наверняка — умно и больно,
пускай не насмерть. И в тоске по яшме,
ты так бесстрашен, хрупок и негибок,
в насмешках, спорах и облавных шашках
победами свою готовя гибель.

Как же я люблю этого невозможного Ни Хэна... Эпизод в романе такой короткий, а хочется его еще больше...

(Хуа Синь \ Гуань Нин)

Однажды был такой случай: Хуа Синь и Гуань Нин вскапывали огород. Под лопатой сверкнуло золото. Гуань Нин не обратил на него никакого внимания, а Хуа Синь поднял находку, повертел в руках и снова бросил в землю. В другой раз Гуань Нин и Хуа Синь сидели и читали книги. Вдруг на улице раздался крик. Гуань Нин не сдвинулся с места, а Хуа Синь отложил книгу и пошел посмотреть, что случилось. За это Гуань Нин назвал его невежественным и прекратил с ним знакомство.
Ло Гуаньчжун «Троецарствие»

За облаками в стройной тишине
текла река спокойных ваших дней,
и мысли очищал хрустальный снег,
когда читали правильные книги.
С тобою был твой многомудрый друг,
трудились вы не покладая рук,
возделывали огород — и вдруг
там золото блеснуло под мотыгой.
Твой друг прошел и бровью не повел,
ты поднял гладкий слиток желтых звезд…
Что золото? Достаточно ты тверд,
чтоб этой малостью не соблазниться.
Бродили вы в саду прекрасных слов,
раздался крик, беседы руша плоть,
вонзилось в мысли огненной стрелой
отравленное любопытство.
Ты только встал и приоткрыл окно —
и стайка благородных юных снов,
вспорхнув, слилась с ущербною луной.
И не простившись, не сказав ни слова,
твой друг ушел, не посмотрел назад.
Распался мир — мучительный разлад —
сверкающим потоком звездопад
конфуцианства разорвал оковы
и, подхватив, тебя с собой повлек,
все дальше от причала дивных строк,
все глубже в море суетных тревог,
где носит щепки лодок красный ветер.
Когда тебя вздымал девятый вал,
друг молчаливо пред тобой вставал
и, не скрывая горечь торжества,
он спрашивал. Но что ты мог ответить?
Как ты императрицу вел на казнь
(не ноет сердце, не дрожит рука)...
Лишь ветер доносил издалека
прозрачную мелодию гуциня.
Он жалобно и робко где-то пел
о юношеской жажде добрых дел,
что разошлась кругами по воде
и растворилась в поднебесной сини.

Посвящается моему любимому персонажу:) Немного стилизация...


Куриное ребрышко

Жизнь точно пруд гнилой, заросший тиной —
Стоячий пруд в тягучем полусне.
Надежды стали ребрышком куриным:
Не выкинуть и толку тоже нет.
Суд совести не проявляет милость,
Вина — твоя надежная тюрьма.
Зря Цао Цао позабыть стремился
Ян Сю, казненного за остроту ума.
Как ранит нас чужое превосходство,
Чужая добродетель, красота…
И сердца нестерпимое уродство
Являют приоткрытые уста.

Сеть дождя

Осенний вихрь прошел пустынной рощей
И сеть дождя метнул в речные волны.
Но сколько сеть в воде он ни полощет,
Лишь палою листвой ее наполнит,
Тоской и темной болью сожалений,
Отчаяньем утраченных иллюзий…
Накрыла осень мир бесцветной тенью
И одиночеством, что опускает шлюзы,
Весь горизонт туманом застилая,
Промозглой сыростью закрадываясь в душу,
Раскаянья безмолвием бескрайним,
Что человеку не дано нарушить.

Большие холода

Теперь лег иней, где была роса,
И в такт шагам легко хрустит трава,
И выцвел мир — белесый мертвый сад,
Но стоит ли об этом горевать?
Вино тепла по капле пьет зима,
А будет ли у холода конец,
И нужно ли тяжелый лед ломать,
И станет ли водой глубокий снег,
Не скажут кости, Книга перемен,
Ни древний панцирь черепахи-гу…
Ты только тень, пропавшая во тьме,
Ключ, утонувший в голубом снегу.
Не выйдет солнце, бесконечна ночь,
Весна не тронет вечной мерзлоты —
Пройдя путем отступничества, вновь
К себе уже не возвратишься ты.

Сон просяной каши

Пройти путем наивных заблуждений
И, посмотрев назад, сорваться в бездну.
Самодовольство, ставшее смятеньем,
Сомкнулось на руке виной железной.
Идти вперед, хотя смертельно ранен,
Отравлен едкой горечью вчерашней,
И знать, что все мечты и упованья —
Всего лишь сон над просяною кашей.

Новый год

Восходит солнце в первый день весны,
И снег мерцает в розовых лучах,
Свет заблудился в зарослях лесных —
Так одинок и хрупок в этот час.
Слегка касается отрогов гор
Прозрачной краской шелковая кисть…
Прошел еще один бесцветный год,
И воды горной ледяной реки
Его обломки в пропасть унесли
И растворили память в темноте.
Прекрасен солнца лучезарный лик,
Но в глубине ущелья — вечно тень.

Твой сад

В твоем саду так травы разрослись,
Цикады так отчаянно кричат,
И на дорожках в солнечной пыли
Мои следы — узоры странных чар.
Я вспомнил, как сгущается тепло,
Как пахнут травы в самый жарких час,
И сходит лед, за тонким слоем слой,
И крошится смертельная печать
От силы, заполняющей твой сад,
Потоком света льющейся в дантянь.
В объятья принимают небеса,
В живую обжигающую ткань.

(Гуань Юй / Лю Бэй)

Мой друг, мой брат, мой господин,
в разлуке дни плетутся нитями,
туманным шелком впереди,
и сладость долга столь томительна,
столь упоительно остра,
что я склоняюсь пред воротами,
где сестры без тебя, мой брат,
тенями нежными, бесплотными,
прохладной музыкой живут.
Мой господин, упорной милостью
твой враг свивает сотни пут,
надеясь на мое бессилие,
улыбкой липкой налету
сбивая боль мою бесстрашную.

…А персики в саду цветут,
мне лепестки роняя в чашу.
Но ожиданья темный труд
дается с каждым днем мучительней,
и только битвы гарь, мой друг,
и вой, и кровь ее целительны.
Лечу, сверкая, впереди,
голов разбрасываю комья,
и горечь жаркая в груди
чадит надеждой и тоскою —
не изменять тебе легко мне,
мой друг, мой брат, мой господин.

(Ао Юньфэн / Нежата)

Если б острую сладость так просто было унять,
как напиться холодного чистого света в горах,
то прозрачное небо, до горла наполнив меня,
все земное унынье легко бы рассеяло в прах.
Если б жадная память не стала, тоскуя, искать
ту горячую жажду, всегда волновавшую кровь,
я бы выпил студеной воды, что трепещет в руках,
и, не глядя назад, торопливо направился прочь.
Но отчаянной горечью капает, тянется тушь
из открывшейся раны, твои повторяя черты,
растекаясь тенями по неживому листу,
уходя в темноту, появляясь из пустоты
заклинанием сна, что до цуня сжимает сто ли.
Я отчаянья чашу в траву золотую пролью,
сквозь искристую воду сияющих солнцем молитв
вновь услышу твой голос, увижу улыбку твою.

(Ао Юньфэн / Нежата)

Каждый день я учусь быть милостивым и честным. Это так трудно, это почти невозможно: столько ступеней у длинных небесных лествиц, чтобы взойти на одну, надо вылезти вон из кожи, превосходя себя. И без Бога ни до порога — так в утешенье себе и в укор за тобой повторяю.

Милый мой друг, я молюсь, чтобы твоя дорога снова ко мне привела тебя из далекого края. Только услышать твой голос и пальцев твоих коснуться, рядом с тобой дышать, наслаждаясь весенним чаем. Сохнут твои любимые сладости на лазурных блюдцах — мне одному их не съесть…

Я так по тебе скучаю.

(Ао Юньфэн/ Нежата)

А потом ты уйдешь в те края, где затихает закат,
даже если тебя позову, никогда не вернешься назад.
Точно царство умерших, страна твоя далека,
дальше гор Кунлунь, где растит Си-ванму свой сад,
дальше моря Бэймин, дальше мыслимых всех границ,
в бесконечности, вечности, за пределами жизни земной.
И, впиваясь в кожу, туго натянется нить,
что так крепко, так прочно связала тебя со мной.
Это пространство в тысячи тысяч ли
только бессмертные могут преодолеть:
вьются дороги — глухая болезнь земли, —
и расползаются трещинами во мгле.
Будет солнце с востока на запад нести печаль,
и весна передаст мои письма с ворохом лепестков,
будет над лесом кукушка до слез кричать
о том, как я далеко-далеко исхожу тоской.
О тебе мне расскажет прошедший в горах снегопад,
перелетные птицы, что с севера к нам прилетят,
и над стынущим чаем устало клубящийся пар,
сквозь который я снова и снова буду смотреть назад,
и холодное солнце спокойно склонится туда,
где дрожит мое сердце в небесных руках синевы…
Но пока ты со мною, ничем не заслуженный дар,
обещай, что мы встретимся в сладостном Царстве живых.

(Ао Юньфэн / Нежата)

Луна студеная струится на волнах,
льют хризантемы острый аромат,
свет-изморозь ночная глубина
не трогает на чистом лбу холма,
несет к воде, где сети синих ив,
тростник обрызган лунною росой,
кувшины драгоценные свои
и вдруг, споткнувшись, разбивает всё.
И замирает тьма перед луной,
коснувшись света ледяной руки…
Как в эту ночь во рту горит вино,
углей алеют горькие глотки!
Дрожит в ладонях чарочка-тяньму.
Хрустальный звездный иней на траве.
Пью больно обжигающую тьму,
боясь разрушить твой прозрачный свет.

(Ао Юньфэн / Сяхоу Сюэлянь)

Сегодня хороша твоя игра:
твоя пипа печальней, чем вчера,
звучит сегодня. В песне узнаю
надежду, горечь и тоску свою,
высокий снег, большие холода
и подо льдом бегущая вода —
в твоей мелодии зима слышна:
я знаю, в этом есть моя вина…
Дрожат замерзших пальцев лепестки,
я ласково коснусь твоей руки:
утешить как тебя, как отогреть?
Сам в инее — колючем серебре,
сквозит студеный ветерок внутри,
качая праздничные фонари,
и сердце тонет в призрачных огнях…
Мой милый друг, прошу, прости меня.
Где нам найти хоть капельку тепла?
Ты улыбнулась, краской залилась,
поправила растрепанную прядь,
потупилась слегка, глаза горят —
ты лепестки раскрыла предо мной,
как мэйхуа цветет в снегу весной —
румянец нежный чуть коснулся щек…

Сыграй мне лучше что-нибудь еще,
задумчивая пусть споет пипа,
как утомительной надежды тает пар.

(Ао Юньфэн/ Нежата)

Глядишь на меня, вздыхаешь, молча глаза отводишь.
Ты говоришь о мире, Богом в шесть дней сотворенном,
о чистоте, бессмертии, блаженстве святых мелодий,
о песнях, что пели птицы, танцуя в цветущих кронах.
Ты говоришь о яблоке, о горе, стыде, смятенье,
о диком, горячем, сладком ужасе грехопаденья.
Ты говоришь, вдохновляясь, пылко блестя глазами
о радостном обетованье и о надежде светлой…
Ты говоришь так искренне. Я, потрясенный, замер.
И, не дождавшись вопросов, хлынул поток ответов.
Вижу, как немощной плотью стало предвечное Слово,
Кровью своей омыло гибнущий мир бестолковый.
Ты говоришь о свете любви, что все покрывает,
все терпит, всегда надеется, все восполняет потери,
ты говоришь о милости, солнечной и бескрайней,
о покаянье, прощенье. Как я хотел бы верить!
Ты затихаешь устало, ласково улыбаясь,
в моем беззащитном сердце видя тоску и смятенье.
И по углям в жаровне огненный ток пробегает,
пламя в лампе трепещет, слегка раздвигая тени.
Беспомощный, обнаженный — я ничего не стою…
И Кто-то, едва коснувшись, меня укрывает покоем.

(Нежата / отец Авраамий / Ао Юньфэн)

В этом доме вдали от родного дома ты скучаешь по лицам, по речи знакомой, колокольному звону и пению ранней обедни.

В непонятном и зыбком пространстве ты кружишь, ты во сне и в бреду, с каждым днем только хуже, каждый вечер, надеешься, будет последним: ты закроешь глаза и сейчас же проснешься, и увидишь свой дворик, крапивой заросший, и услышишь, как благовест бьется в окошко, шорох рясы по земляному полу.

И его силуэт различив в полумраке, на колени упав, будешь радостно плакать в шерстяную его вотолу.

— Полно, милый, не время тебе возвращаться: ты не выпил до дна боль и горькое счастье — не бросай недопитую чашу. Посмотри, что тебе приготовил Целитель, — и протянет он плошку запаренной сныти. — Вот, поешь-ка небесное брашно.

Эту сладость и свет, размешав со слезами, проглотив, изумленьем ошпаренный, замер и пока до конца не поймешь, что очнулся, в предрассветной тиши дальний стук колотушки, отдышавшись немного, стараешься слушать и смотреть, как плотвичкою снулой на светлеющей глади колышется месяц.

И, бродя по ступеням божественных лестниц, что мерцают и льются живым перламутром, среди знаков и букв, среди звуков и бликов, ты услышишь, как дверь отворяется, скрипнув, и вошедший с порога тебя окликнет:

— Ты проснулся уже? С добрым утром!

(Нежата / Ао Юньфэн)

Речи твои — россыпь жемчуга, пестрых камней,
яркие блики, упавшие в горный ручей.
Только во взгляде встревоженном, кажется мне,
смутный их смысл удается, нащупав, прочесть —
в стиснутых пальцах, в морщинке между бровей,
в дрогнувшем голосе, сломанной линии губ:
так выкликает тревогу свою соловей,
и отдаленного грома колышется гул.
Кто ты, зачем мы с тобой в этом мире сошлись?
Как мне помочь, как понять твой искристый язык?
От ветра, стремительно мчащегося в пыли,
от торопливой уже недалекой грозы
можно ли спрятать тебя, краем старой вотолы укрыть,
можно ль смыть горечь, унять беспросветную грусть?
Будто тебя унесет темный шквал, сдует ветра порыв…
Я всей душою на помощь к тебе стремлюсь,
чтоб разобраться в поднявшемся ворохе чувств:
радости, трепете в карих раскосых глазах,
смутной улыбке… И я научусь хоть чуть-чуть
чувствовать то, что так сильно мне хочешь сказать.

(Нежата / Нежка)

Все ходила вокруг избушки,
тычась носом в его следы,
ворошила щепки и стружки,
стебли сныти и лебеды.
Неужели не возвратится
после смерти старца он в скит?
Не играть с ним, не резвиться
и не есть из его руки…
Хруст ветвей. Прислушалась, вздрогнув,
и рванула стремглав в кусты.

— Что ты, рыжая! Прям под ноги!
Я скучал. Да уймись же ты! —
По спине потрепал, погладил;
замерла, ладонь прикусив.

— Очень строгий отец настоятель —
он насилу меня пустил.
Я сказал: тут книги, пергамен,
недописанная Псалтирь.
Он ответ уронил, как камень:
«Чтоб до ночи пришел в монастырь!» —

Разложил на колоде тряпицу,
яйца, лук и засохший хлеб.
Глядь, а солнце уже садится,
тень тревожно ползет по земле.
И пока собирал чернила,
перья, киноварь, шило, нож,
тьма холодная лес накрыла,
будто вмиг наступила ночь.

Ветер дверью прикрытой хлопнул,
поднял пыль. — Эй, рыжик, сюда! —
Грома выкрики, ливня топот.
Дождь придется в скиту переждать.
Взял огниво и высек искру,
у иконы лампада зажглась.
Скрипнув дверью, в избушку быстро
босиком девица вошла.
Улыбнулась, со лба отбросив
медно-русую мокрую прядь:
«Я не бес, ты меня не бойся,
я не стану тебя пугать.
Мы с тобою давно знакомы,
и люблю я тебя давно.
Заберу навсегда в хоромы —
в мой узорчатый терем снов».
Наблюдал, как течет, искрится
узкий жар в золотых глазах.

— Лучше б ты оставалась лисицей, —
с сожалением ей сказал.
Приласкавшись, шептала сладко:
«Ты обеты не приносил.
Будешь самым богатым, знатным,
дам я все, о чем ни спроси.
Я твоя… А не согласишься,
погублю — я дала зарок».

Улыбнулся тихонько: — Ишь ты,
до чего сердитый зверек.
Хоть еще не принес обеты,
но любви я жажду иной —
неземной, что лучами света
рассекает любую ночь.
Обернется богатство прахом…
Если примет меня Христос,
то и жизнь отвергну без страха, —
он коснулся ее волос:

— Видно, время пришло проститься,
мой лохматый лесной дружок.
А была бы простой лисицей,
то с собой увести я смог.

До утра умоляла, грозила.
Он лишь молча качал головой.
«Хорошо, я тебя простила:
ты уйдешь отсюда живой…
Лучше было б самой погибнуть,
чем дыханья тебя лишить», —
проскользнула проворно, гибко,
в предрассветной исчезла тиши.

— Мне так жалко тебя, мой рыжик,
я хотел бы тебе помочь… —
он вздохнул. Взял мешок и вышел,
и побрел потихоньку прочь.

Тихо сеяли холод жемчужный
на промокший лес небеса.
И бежала за ним до опушки
озорная его лиса.

(Ао Юньфэн/ Нежата)

Нефритовые пальцы туч плели из шелковых шнуров, упавших до земли, заветные узлы, нам всем напоминая, что мы для Неба камушки вэйцы, в его руках начала и концы и лишь ему подвластна тварь земная.

А в мутной дымке вязких облаков я разглядел, как очень далеко есть кто-то, крепко связанный со мною. Но, прежде чем успел его найти, обрушились небесные пути, и серый дождь меж нами встал стеною.

Виденье, утонувшее в дожде, я знаю, где-то рядом, где-то здесь — лишь позову, и ты меня услышишь…
Захочет ли помочь преодолеть слои пространства, толщу темных лет Единственный, Кто туч и неба выше?

(Ао Юньфэн / Сяхоу Сюэлянь)

Прошита тонкой нитью тишина:
Твоя пипа срывает лепестки,
Сминается живая белизна
Под легкими движеньями руки.
Я не приду сегодня: будь одна,
Плети свой легкий шелковый мотив,
Чего-то ожидая дотемна.
Я лучше свой поворошу архив…
Скользит над садом вялая луна,
То стены трогая, то травы или мхи,
А то банан у твоего окна.
Я лист сорву и напишу стихи.

банан в китайской поэзии считался символом одиночества

(Ао Юньфэн)

Смеркается, и в темном кабинете
Я у стола спешу зажечь светильник.
Мир съежился до книги в тусклом свете —
Так против мрака робкий свет бессилен.
Прислушиваюсь к шорохам снаружи,
К дыханью засыпающего сада,
И тишина, натягиваясь туже,
Звучит в душе непостижимым ладом:
Трепещет он, оборванный, неровный,
Так тесен, темен, нестерпимо узок…

…Войдет слуга и, растопив жаровню,
Немножечко ослабит этот узел.

(Ао Юньфэн)

Проходит дождь, но остается ветер,
Гуляет по двору, роняя в лужи
С гортензий капли, лоскутки соцветий,
Сухие ветви, пригоршни жемчужин.
Все ходит он, оборванный и жалкий,
На сюне потихонечку играя,
Как будто от своей отбился стаи,
Как будто бы навеки потерялся.

(Сяхоу Сюэлянь)

Была весна,
Когда, надежд полна,
У зеркала с подставкою красивой
Сидела я. Вновь зацветают сливы,
Но я одна.

В саду, в цветах,
Гуцинь твой перестал
Звучать, но отчего же
Луны мелодия по-прежнему тревожит
И сердце бьется в такт?

Надежды нет,
Цветы засыпал снег,
Вино для подношения пролито.
Но, может, жар свечи, тепло молитвы
Вернут тебя ко мне?

(Онфим / Нежата)

Свежей крови напиться, горячей отведать плоти,
серебром поживиться, человеком оборотиться?
Кто ты, юный путник, один из сотен,
что посмел нарушить мои границы?

Как глядишь сурово и строго — ишь-ты,
и меня как будто бы не боишься…

Я, конечно, помню и аз, и буки,
ведал и глаголы, и добро было.
У реки Смородины, у излуки,
у границы жизни и черной муки,
я скитаюсь, волчьей владея силой,
бесполезной, гибельной и постылой.

…Развели костер, темнота трепещет,
разлетелась мгла по кустам малины,
на страницах из буквенных теплых трещин
проступают повести и былины.
Вот я весь — измучен и искалечен,
прорастает память, и плачет пламя.
Успокой тоску мою тихой речью,
убаюкай сердце мое псалмами.
В диком небе клокочут седые клочья,
и луна хохочет, сминая тени.
…Буду спать спокойно я этой ночью,
голову склонив на твои колени.

(Онфим)

Эта скудная доля тебя ломала,
потому что малого было мало,
потому что хотелось всего и сразу
и запретных знаний алкал твой разум,
не хотел ни ждать, ни искать ты долго,
и теперь, обернувшийся жадным волком,
ты спешишь, ты рвешься, пути спрямляя,
и зияет жажда твоя пустая,
и желанье силы, сменив обличье,
с бешеным безумьем уже граничит,
и чужая бьется в тебе природа.
Посмотри, что стало с твоей свободой,
оглянись: отрезан теперь от славы
и людей ты темной рекой кровавой,
впереди — тесна и бесчеловечна
ледяного ада глухая вечность.
Для чего же были твои старанья,
если жизнь осталась за этой гранью,
и благие стремленья в свои же тени
обратились.
Не будет тебе спасенья.
И травой твои зарастают тропы,
там луна росой умывает стопы,
и в сухом отчаянье без ответа
ты кричишь на призрак былого света.

Нежата

Где выходят олени из синей тьмы,
и хрустит под копытами иней,
где роса спешит на заре омыть
белоснежные крины —
лишь псалтирь и гусли звенят в тишине,
и сердца восхищенно вторят,
и одежды сияют светлей, чем снег —
точно солнца восход над морем.
Ты проходишь среди позолоченных слов
звонким охристым междустрочьем,
и плеснет в тиши в глубине веслом
тонкий месяц на глади ночи.
По ступеням стихов поднимешься ввысь
бесконечным потоком лестниц,
и глотая лучи, понимаешь: зажглись
в нежном сердце звездные песни.
На губах твоих горечь, в гортани мед,
и струятся лазурные струны —
и любовь Отца сквозь тебя течет
животворной водою лунной.

(Нежата / отец Авраамий)

Несколько дней ты живешь во сне,
ты заблудился в тумане.
Несколько дней ты сидишь в тишине,
слушая только дыханье —
ветер, в полночный стихающий час,
эхо на дне колодца.
Если оно перестанет звучать,
прошлого нить оборвется.
Бьешься о клетку ненужных молитв
с детской отчаянной силой.
Он лишь губами едва шевелит,
просит: «Пусти меня, милый…»
Но, не справляясь с порывами чувств,
здесь, у порога ночи,
ты повторяешь: «Нет, нет, не хочу!
Не оставляй меня, отче!»
Снова лежит, неподвижен и тих,
слушая пенье Псалтири.
Ждет, что ты сможешь его отпустить —
странника в этом мире,
жизни изношенной гаснущий день,
тающее дыханье.
Боль за оставленных в мире людей,
горечь воспоминаний —
все забывается в долгом пути,
в небе раскрытом тонет.
На голубятню Отца улетит
птица с твоих ладоней,
кажется, пальцы слегка разожми,
просто пусти на волю —
едкий глоток, обжигающий миг…

Но почему так больно?

По правде сказать, это, наверное, цикл, а не сказка. Но если Вам хватит терпения дочитать всю историю до конца, Вы поймете, почему я указала такую рубрику.

1. Принц

Вздох тревожный, печальный рассеянный взгляд,
неуверенно пальцы по карте скользят,
а в движеньях — тоска и усталость.
Избалованный старшими ласковый брат —
для стихов и цветов. Разве ты виноват,
что последней надеждою стал нам?
Для кого-то ты приз, для кого-то ты принц,
для одних ты — пьянящая власть без границ,
для иных ты — блестящее знамя,
чтобы толпы людей, осененных тобой,
добровольно и радостно ринулись в бой,
разжигая смертельное пламя.
Для народа ты — бог. Для меня — только боль.
И горит тонким лезвием тронутый бок,
перехватывает дыханье.
Я укрою тебя от людей и интриг,
возвращу тебя в царство мелодий и книг,
и никто там тебя не достанет.

2. Вечерами

На меня не глядишь, вздыхаешь: «Я беспомощный, я никчемный,
никогда не могу разобраться с этим ворохом важных дел».
И в осанке твоей проступает беззащитная обреченность
и готовность из чувства долга быть не тем, кем бы ты хотел.
Ты родившийся всем на радость, возраставший в любви и ласке,
выпрямляясь, лицо подставляешь раскаленному ветру войны,
и уже перед сном читаешь ты отнюдь не стихи и сказки…
Но когда-то я тоже думал, что такие, как ты, не нужны:
избалованные, о горе и страданьях людских не знают,
лепестки цветов устилают их сияющие пути,
и на них изливается роскошь, и судьба у них золотая…
А теперь от тоски и боли я хотел бы тебя спасти.

3. Дорога перед нами

Только выжженные деревни, кровью залитый мертвый город,
и к ногам твоим сытым драконом лег устало тяжелый бой.
Ты движением королевским поправляешь помятый ворот
и вздыхаешь: «Так было нужно, чтобы встретились мы с тобой».
Да, за эту нежданную встречу мы высокую цену платим
смертью, горем, чужой бедою, беспросветностью темноты.
Выжигает сады столицы и душистые нивы пламя,
но зато в этом злом кошмаре будешь рядом со мною ты.
Как ни коротки передышки, как ни жалки наши старанья,
не померкнут на небе звезды, не тускнеют цветы в пыли,
на рассвете щебечут птицы, беззаботностью сердце раня,
и лежит перед нами дорога, чтоб мы вместе по ней прошли.

4. Теплая ночь

Летняя ночь ароматна, сладка, легка —
теплый глоток вина в яшмовой лунной чаше.
Мир утихает в мягких небесных руках,
и каждый сон бисером звездным украшен,
вышит неверным движеньем мотылька.
Видишь, твое правленье — небесный дар:
мир, тишина, покой, достаток, благословенье.
Посмотри, как ясно сияет твоя звезда,
как разбегаются, прячась в щелях и канавах тени
перед твоим лицом, самый милостивый государь.
О, не смотри так кисло, а просто верь:
я никогда не лгу. Не говорю всей правды
лишь для того, чтобы твой белоснежный свет
не омрачался мерзким людским лукавством,
чтоб ничего не разрушить в твоем естестве.

…Ради тебя убивать — как я мог посметь?
Если узнаешь, скажешь, что я безумен.
А разве за эту улыбку не стоит пойти на смерть?
Я бы и сам, не сомневаясь, умер,
но мне надо жить и тебя охранять во тьме.

5. Раннее утро

Раннее утро приносит свои заботы.
В зал вступаешь — собранный, очень строгий.
Ты вникаешь внимательно в их отчеты:
доверять одному опасно — выслушай многих.
Так правители прежних времен наставляли
неразумных беспечных своих потомков.
Ты задумался, снова глядишь печально:
как составить целое из обломков?
И немой вопрос мне украдкой кинешь,
открывая словарь наших знаков тайных.
Я ловлю твой взгляд — этот сладкий финик,
чтоб никто другой не поймал случайно.

Но они так мнительны, так ревнивы,
так хотят к тебе подобраться ближе…
Их пути и путы плетутся криво,
но узлы плетенья насквозь я вижу.
Кто посмел посягать на твою свободу,
кто решался нарушить твою безмятежность,
канули в забвенья густую воду,
рухнули во тьму, где зубовный скрежет,
где их точат черви смертельной страсти.
Пусть никто не смеет тебя касаться!

…Солнце слижет с листьев цветные стразы;
дочитав доклад до конца абзаца,
ты с улыбкой смотришь в сиянье парка —
он искрится звоном веселым птичьим.
Морщась от отчетов, как от лекарства,
напускаешь чопорный вид приличный
и, скучая, споришь со мной притворно,
расставляешь подписи и печати,
а следишь за солнца живым узором
на цветах и травах — мой принц-мечтатель.

6. Конец

Жизнь ломается постепенно:
кто-то рушит наш стройный мир,
обращая в морскую пену
каждый образ и каждый миф.
То, что было легко, прекрасно,
превращало реальность в сны,
осыпается старой краской
под тревожным дождем ледяным.
И становится мир бумажным,
и потоком его несет…
И когда появляется стража,
я уже понимаю все.

Вскрыта язва, стекает гноем,
грязью, гнилью моя вина.
Все творил за твоей спиною.
Мой король ничего не знал.
Убивал, причинял страданья —
в этом можешь винить меня,
но скажу себе в оправданье:
лишь тебя от них охранял:
от тупых, завистливых, жадных,
хитрых, хищных и просто злых.
Чтоб тебя посещала радость
и лучи ее были теплы.
Я не стал ненасытным жерлом,
поглощающим жизни, нет.
Это — необходимые жертвы
только ради покоя в стране…

Сколько ненависти и злобы,
как их душит праведный гнев!
Я от них тебя уберег бы…
Что на это ты скажешь мне?
Накажи меня, как захочешь,
обезглавь, четвертуй: ты — король.

…Ты протягиваешь платочек,
со щеки вытираешь кровь.
Произносишь: «Милые дети
и любезные господа!
Мы свершили все это вместе:
так ему доверял всегда,
что с закрытыми шел глазами.
Для меня он вершил свой труд.
Вместе с ним приму наказанье
или милость из ваших рук».

Ты, как маленький, полагаешь,
что в сердцах доброта сильна,
что любовь всегда побеждает —
в этом только моя вина.

…Но проносятся тучи мимо,
проясняется небосвод.
Эти слабость и уязвимость
оказались сильней всего.
Вот, теперь мы вдвоем. На воле.
Ты так вырос, так повзрослел…
Усмехаешься самодовольно:
«Мой советник, мне сорок лет!
Ты учил меня очень долго,
и твой труд дал плоды — ты рад? —
что есть вещи превыше долга
и бесценен мой друг и брат».

…Теплый домик в краю озерном,
свежий запах травы в росе.
И весенние грозы споров,
и спокойные реки бесед…

Смерть ходит близко, похожа на свет и снег,
на лепестки зимней сливы в горах по весне,
ветер, и холод, и пустоту без снов:
мертвую реку — не перейти эту ночь.
Плошка разваренной каши. Поешь чуть-чуть,
ложка за ложкой.
Немного еще — побудь…
Ночь леденеет, безжалостна и нема,
снег тянет ветку сливы, стремясь сломать.
Капли клепсидры — сердце пока стучит.
Глупой надежды острые жгут лучи.
Руку сжимает: лишь до утра продержись…
Хрустнула ветка.
Переломилась жизнь.

Эти тексты написаны под впечатлением романа Мосян Тунсю "Основатель темного пути". Была там у меня любимая парочка персонажей с печальной участью... Но конкретно эти тексты не содержать прямых отсылок к сюжету.

1. Чайник из глины цзыша

…И боль обид устало отодвинув,
он дарит теплое свое сиянье.
Так чайник из исинской красной глины,
являющий нам сущность от касаний,
способен в жизненном водовороте
давать хотя бы мнимую опору
в Те Гуаньинь, что не спеша вы пьете,
в неторопливых тихих разговорах.
За тусклым блеском теплота сокрыта,
изысканным дурманя ароматом —
оттенков мягких щедрая палитра,
увиденная сквозь его утраты,
сквозь тонкой лести лживое мерцанье,
за льдистым взглядом, что бывает страшен,
за той непостижимой хрупкой гранью —
чистейшим цветом в белоснежной чашке.
И ты глаза блаженно прикрываешь,
касаясь этой истины губами:
лишь для тебя в уишаньском терпком чае
мелодий сладких легкий отзвук замер…

2. Чай у воды

День пасмурный, и гладь воды нежна,
и листья лотосов — тарелки из фарфора
цинци. Сквозь явь с серебряного дна
всплывает жемчуг теплых разговоров.
В жаровне тихо угли ворошить,
кипение воды певучей слушать,
и чая дух в божественной тиши
взволнованные успокоит души.
По желобку катая колесо,
лист ароматный теркой измельчаешь.
Поднялся рыбий глаз, я сыплю соль,
чтоб оттеняла вкус небесный чая.
Ты отливаешь воду черпаком
и чай в котле мешаешь еле слышно,
и пена поднимается легко.
Так хорошо молчать: слова излишни.
И каждый свежий золотой глоток
становится лишь нам понятной речью —
течет сквозь нас нефритовый поток
в зелено-голубую бесконечность…

3. Во сне

Мне снился чай, заваренный тобой,
зелено-золотистый и живой —
горячий почерк солнечной души.
Спрессованную плитку раскрошив,
перетопил с расцветшей сливы снег
и, заварив, подносишь чашку мне.
Я согреваюсь в солнечных лучах:
никто так не заваривает чай —
вновь этот вкус почувствовать хочу,
но аромат вдыхаю по чуть-чуть
и первый не спешу глоток отпить,
растягивая сердца нежный пир…

Обманчивы и ненадежны сны:
вкус отозвался горечью вины,
рукой усталой памяти разлит.
И послевкусье сладкое болит,
сжимая горло в терпкие тиски
неутолимой, неживой тоски
мелодией железной Гуаньинь…

И пятой стражи мертвенная синь,
неумолимо подхватив меня,
выносит в море ледяного дня.

От лица сюцая :)


Пьешь жизнь мою, как пряное вино, и мой кувшин стремительно пустеет. Не выбираясь из пьянящих снов, и днем, и ночью я лежу в постели. Ты снишься мне, иль это наяву твои непозволительные ласки блаженством невозможным душу рвут, прикосновенья заставляют плакать? Твой тонкий ум, как шелковая нить, скользит и режет, кровью наливаясь, твоя забота наполняет дни теплом жаровни, ароматом чая.

Присядешь рядом, подавая суп, — нет сил держать серебряную ложку; глотаю нежность — сладкую росу, твоей волшебной насыщаясь ложью. Над ухом колокольчики звенят — подвески из молочно-белой яшмы. Убей, но только не бросай меня: миг без тебя, как бесконечность, страшен.

Пусть я негодный треснувший сосуд, но в каждом из своих перерождений найду тебя и вновь преподнесу всю жизнь свою без малых сожалений.

Когда ж бессмертья чашу до краев наполнишь и звездою вечной станешь, я буду тем, кто свет твой снежный пьет в хрустальной ночи ледяном сиянье.

Солнце спокойно заходит опять и опять,
можно с вершины вечно за ним наблюдать:
капает свет винным соком тутовых ягод,
алым сочится стынущий небосвод —
тысячи лет изо дня в день, из года в год
сквозь облака на землю — таков порядок.

Так неизменно прекрасен, надежен он
от сотворения мира и до конца времен,
какие бы беды ни сотрясали землю.

Вот и сейчас в небесных святых руках
красной свечой догорает немой закат,
а стонущий мир кровавый пожар объемлет.

Прежний миропорядок уже обречен:
в черной грозе ты блеснешь золотым мечом —
ослепительной молнией в небе от края до края.
Вывернув наземь тугое свое нутро,
грянет гулким раскатом драконий гром,
льдистую твердь и земную пыль разделяя.

Больше людская грязь не коснется священных стоп:
будешь жесток, не услышишь усталый стон
тех, кто под ношей скорби изнемогает.

…Я лишь надеюсь: под звездной своей броней
циня и сэ мелодию ты пронес,
ветра морского соленый и терпкий голос —
легкой привольной песней восьми ветров
в лютую стужу ты согреваешь кровь,
и отступает власти железный холод.

В день твой последний, в самую страшную ночь
щебета птиц омоет тебя волной,
гарь унося, затмившую суть живую.
Тихо вздохнешь, принимая любовь как дар,
и распахнешься навстречу ему, тогда
море тебя обнимет и жизнь дарует.

Муж сказал, что не понимает, откуда такое отношение дяди к племяннику, но для меня это немного история о блудном сыне, о том, что больше волнуешься о том, кто далеко, а не о том, кто близко.

Знаешь, пожалуй, я просто хочу и впредь быть с тобой рядом, чем-то тебе помочь, душу сберечь, сердце твое согреть в самую стылую, самую темную ночь.

Ближе к тебе…

Птичью покину страну, буду за солнцем смотреть на горе Чанлю, зная, что прежнюю радость уже не вернуть.
Милый мой мальчик, я очень тебя люблю.

После отъезда Чжцаньсюя, Шаохао тоже покинул свой остров. Он передал правление сыу Чжуну, взяв с собой Жушоу. Они вместе управляли Западом.

Ты, мой старший, — спокойный, верный.
Как в себя, в тебя заглянув,
я увижу пестрые перья,
брызги пены — мою страну.
Отдаю тебе птичью радость
и соленых ветров тепло —
золотую тяжесть награды:
понимаешь меня без слов.

А тебя, мой суровый младший,
заберу небесам служить:
пусть жестокость от страха плачет,
холодея, жадность дрожит,
пусть трепещут ложь и бесстыдство,
опасаясь твоей руки…

…Он стремится вперед ненасытно,
и дороги его нелегки.

Я б хотел оказаться ближе,
принести ему тишину,
птичьих выкриков шелк подвижный,
на ладони волны луну,
чтобы мог он остановиться,
посмотреть вокруг и вздохнуть…

…И мои погибшие птицы
устилают горящий путь.

Когда Чжуаньсюй покинул остров птиц, Шаохао бросил его цинь и сэ в бездну Гуйсюй за Восточным морем...


Цитра-цинь под твоими пальцами пела
о воде, для которой небо — далекий берег,
о скале, взойдя на которую, смелый,
став вершиной, на миг замирает в преддверье
бесконечности… Я не знаю, сумеют ли птичьи песни
непростые пути пестрым засыпать пухом.

Ты ушел, и живая морская пена
о прибрежные камни стучится глухо,
и душа моя пленена печалью,
но тебе не поможет моя тревога —
над моим отчаяньем плачут чайки,
и пронзает сердце орлиный коготь…

Старший сын, склоняясь, целует руку,
младший отвернулся и хмурит брови.

Без тебя, мой друг, наполняет скука
то, что прежде было полно любовью.

Брошу цинь и сэ в черноту Гуйсюя —
за Восточным морем в глухую бездну.
Милый друг, я по тебе тоскую —
глупый, жалкий, слабый и бесполезный…

В час коня, час мыши и на рассвете
льется тихий голос над синим морем,
мне из дальней пучины приносит ветер
песню сэ и циня — недуг и горечь…

Шаохао/ Чжуаньсюй

И гомонит, и сверкает птичий совет,
речи — галдящий, звенящий искристый свет,
в зале собраний — праздничная суматоха.
Каждый мой подданный верен, насмешлив, смел:
счастье страны не в порядке и не в уме —
в радости, друг мой. Разве же это плохо?
Я улыбаюсь, слыша, как по утрам
мир наполняет солнечный птичий гам
и пестрота блестящая ярких перьев.
Красками ярмарки залит мой тронный зал.
Я захожу — от их смеха рябит в глазах.
Процветанье народа только в любви, поверь мне.
Милый, не злись, послушай меня чуть-чуть:
правдой своей поделиться с тобой хочу,
душу раскрой, это прими богатство —
с ветром свободным среди облаков полет,
песни, что в ясном небе жаворонок поет —
просто войди в наше святое братство.
Лишь разреши беззаботности и любви
в сердце твоем волшебные гнезда свить
и зазвучать мелодии сэ и циня.
Просто откройся, друг мой, поверь, позволь
ласковым крыльям развеять тоску и боль,
и золотое тепло тебя не покинет.

(Шаохао/Чжуаньсюй)

Холодный, великолепный, талантливый и надменный —
юный племянник ступил на мой Птичий остров.
Годы пройдут, ты станешь править Вселенной,
над ней простирая свой меч обоюдоострый.
Знаю, там, повинуясь твоим движеньям,
звезды польются в руки — в растянутый невод рыбы,
чувствуя ярое, смертное притяженье.
Только я вижу горечь, я вижу гибель.
Если успею, перед тобой раскрою
море цветов и певучие синие волны,
мягкий туман и траву под вечерней росою,
чтобы ты смог победить сверхъестественный холод
смерти и силы, стоящий в царских покоях:
власть сотрясает миры ледяными шагами,
из-под земли вызывая все темное, злое
и обращая живое и теплое в камень.

Этот тескст был написан по заявке на строчки:

Следуй за облаком к пристани за косой,
в шлюпку садись и отчаливай на восток...

Неожиданно они напомнили мне про Ли Бо, его последние дни и смерть.

«Следуй за облаком к пристани за косой,
в лодку садись и отплывай на восток», —
тихо луна проникает в болезненный сон,
сыплет в окно белый морской песок.
«Больше не нужно тебе оставаться тут,
срок миновал, возвращаться назад пора.
Завтра лодку найми и покинь Данту,
и уплывай за прозрачный небесный край».
Вздрогнув, проснешься в зыбкий рассветный час:
сумрак истаял и прорвалась тишина.
Слушаешь, как монотонно вальки стучат.
Некого переспросить: за горы зашла луна.
Белыми росами брызнет осень в окно,
мимо пройдет, не замедляя шаг,
утро душисто, как в чарке цинци вино,
только тебе теперь тяжело дышать.
Ветер утих, осела красная пыль,
смолкло смятенье и улеглась тоска.
Но невозможно унять жадного сердца пыл
и разогнать благовещие облака,
что над протоками, над полотном озер
радужными тенями окрасили небосвод,
перышки зимородка вплетая в живой узор,
и у постели твоей положили платье без швов.
К морю Восточному правь по рекам горячих вен,
где острова бессмертных в солнечный день видны,
чтоб в синеве безбрежной великою птицей Пэн
крылья расправить от солнца и до луны.

На всяки случай примечания, потому что , пока не начала интересоваться Китаем, ничего этого не знала.

В целом, думаю, все понятно.
Данту - Данту (кит. упр. 当涂, пиньинь: Dǎngtu) — город в низовьях реки Янцзы, уезд провинции Аньхой. Там Ли Бо провел последние месяцы жизни.
Ну, про вальки все знают, что это - характерная черта осени, вальками катали одежду, когда стирали. Белые росы - название одного из осенних месяцев народного китайского календаря.
Цинци - сложный цвет, зеленовато-голубые оттенки от почти белого, до более насыщенного.
Красная пыль - символ мирской суеты.
Платье без швов - "платье небожителей не имеет швов" - китайская идиома.
Восточное море - Восточно-китайское море, по преданию там находились острова бессмертных: Пэнлай, Фанчжан, Инчжоу.
Птица Пэн - в древнекитайской мифологии чудесная огромная птица, поднимающая бурю в море. Ее спина простирается на несколько тысяч ли (ли – ок. 0,5 км), крылья Пэн напоминают нависшие тучи. Ли Бо сам себя отождествлял с птицей Пэн.

Эти тексты написаны как бы от лица литературного персонажа. Мне было очень интересно писать вопреки тому, что я думаю и чувствую, пытаясь восстановить внутренний мир другого человека, пусть и вымышленного. В названии - отсылка к
одному фанфику: https://ficbook.net/readfic/11866890
Но фактически тексты не связаны.


Световое загрязнение

Затхлой насмешки плесень, разъевшая землю,
бетонные тени, кислотный треск фонарей,
и за желтушным фальцетом фальшивых иллюминаций
уже не расслышать хваленых сфер.
В лилово-зеленой лужице ночи не отражаются звезды.
Пусть бы хоть Шэнь и Шан —
все-таки отблеск какой-то правды…

Утречка!

Над тусклой желтизной промозглых улиц,
под скисшим небом зимнего рассвета
ощипанный даос летит
в одежде из куриных перьев,
чесночной шелухи и красной пыли
касается подошвами ботинок,
закручивает в мелкие спирали,
подпрыгивает на тугих пружинах —
каков цингун!
Нет…
Все же опоздает.


Мифология

Видя миску красной фасоли, шарахаться от людей,
есть пресную кашу, умереть в новогодний день —
вот завидная участь этого существа!
Все, что оно имеет, — бессмысленные слова,
все, что оно разумеет, просто как дважды два,
все, что оно умеет, — дурную разыгрывать роль,
есть несоленую кашу,
бояться твою фасоль.

Осеннее

Качается дичок червивый
на ветке дерева фусан.
Осенний ветер ходит криво:
наверно, пьян.
По дну небес ползут моллюски,
на улицы бросая тень.
Встает с постели смятой тусклый,
усталый, выгоревший день.
Возможно, сон, а может, насморк —
безвкусным кажется десерт,
и отголоском страшной сказки
гудит в ушах концерт:
слеп дирижер и глух к тому же,
фальшивит флейта, воет альт…
Дичок гниет в холодной луже,
разбившись об асфальт.