А я опять под впечатлением от новой книги пишу стихи:)

Владимир Масленников, Прядь

Поет циранапох

Ашот Еркат

Гул битвы раскаленною волной,
нахлынув, поглощает все живое.
И государь, что жадно пьет вино —
расплавленную солнцем песню боя,
захлебываясь яростью, летит
сквозь строй врага в горящих брызгах славы…
За огненный сияющий Потир,
за подвига священнейшее право,
за право быть, и верить, и любить,
великую надежду не теряя,
сквозь стон, и вой, и боль смертельных битв —
летит копьем победа золотая.

Тому, кто собирал страну из крох,
не падал духом над горящим краем
отчаянья,
поет циранапох,
когда другие звуки затихают…

Ночная молитва

Саркис

Камни, нагретые солнцем, ночи коснувшись, стынут,
небо звездную гальку рассыпало над горами.
Соприкасаясь восторженно со святыней
мира, светом лампады трепещет память.
Время горячим маслом его питает,
тлеет фитиль, конопляной набухнув печалью —
бьется слеза, капля крови — огненная, живая,
солнечным бликом душу твою венчая.
И раскрывается бездна разлившейся ночи —
темной воды, казавшейся благодатной.
Ветра дудук, теней торопливый почерк,
рана лампады тебя возвращают обратно:
битвы огонь и гарь оседающей боли,
пепел прощаний и желтые комья потери —
теплая ночь леденящими звездами колет,
звонкими стрелами — песней встревоженных перьев.
Льется ночное вино сладковатой мечтою о мире,
плещет в базальтовой чаще духовным весельем.
Красное золото слов из кувшина Псалтири
пьешь, обжигаясь бессонницей, в сумрачной келье.

...Схлынула ночь, обнажая остывшие скалы,
желтую пыль и земли сыроватые комья.
Схлынула юность тревожная. Не для того ль ты остался,
чтобы молиться о них, поминать и помнить?

Баоюй

Румяна, пудра, вышитый платок,
отглаженное шелковое платье…
Все говорят: у вод один исток
и только два суть повода для плача —
скорбь об ушедших или о живых
неловкая тревожная забота.
Коснется пепел спутанной травы,
на лбу проступят бисеринки пота.
Курильницы тягучий тонкий дым,
сор жертвенных монет и запах руты —
нетвердые дрожащие следы,
мучительные призрачные путы —
прекрасных вышивок запутанная тень,
жасминовая пыль душистой пудры:
касанье душ, прикосновенье тел
в прозрачном сне, приснившемся под утро.
И розовой водой наполнен рот,
и все еще зудит и ноет ранка.
А жизнь сладка, и капелька забот —
твои великолепные румяна
касаются девической щеки
туманным шелком, отсветом волшебным,
и, полная тоски, рисует кисть
летящие цветы на ткани неба.
Бродя в саду своих прекрасных снов
среди глициний, хризантем, бегоний,
ты осенью монеты жжешь, весной
вновь лепестки опавшие хоронишь.

Цзя Цян/ Лингуань


Влажных роз изумрудные тени
испещрили промокший песок —
тонкой шпильки взволнованный пленник,
ты вступаешь в изысканный сон,
тот, где музыки птичьи напевы,
переливчатый пламенный шелк,
и причуды измученной девы:
ароматных румян порошок,
нити линий изломанной позы…
С губ помаду слизнувши легко,
превращаясь в прохладные розы,
мокрый жемчуг и шелк лепестков,
в яркой солнечной клетке ты тоже
дрессированной пташкой поешь.
Белоснежной касаешься кожи —
облаков, опрокинувших дождь
вглубь ущелья, что тучи закрыли
сонным шлейфом от буйства стихий.
Там трепещут под кончиком шпильки
роз изломанных стебли, штрихи —
росчерк шпильки поспешный и точный,
танец, ария, шепот и стон,
и теней изумрудные клочья,
и усыпанный розами сон…
А, промчавшись ступнями босыми
по садовым дорожкам с утра,
ливень смоет цветочное имя,
повторенное тысячу раз.

…И в тонком сне пришедшая весна
цветы и пыль смешала под ногами.
Но память о зиме, замшелый камень,
лежит на дне стремительного сна,
и это наважденье не прогнать.
В зеленых прядях тонкого руна
застыли пальцы солнечного света,
и на запястье золотая метка —
луна, старея, оставляет знак
под вышитыми неба рукавами,
шелк лепестков горит в оконной раме
не в силах скрыть проход между мирами,
колышется, дрожит, не тает тень,
саднит, скользя по сколотому краю,
ложатся за торжественным сечжаем
следами на банановом листе,
прохладным блеском черепашьих тел
забытые мифические знаки,
сквозь прорези, порезы цзягувэнь
сочится древний иномирный день,
придонный камень начинает плакать,
как персика божественная мякоть.
Казни, сечжай, того, кто виноват,
клейми текучей огненной печатью,
тоски узором на небесном платье,
нарушенным теченьем естества.
…Под рукавами легкими скрывать
след красной нити, метку золотую,
что пылью и пыльцой весна рисует —
невидимые знаки и слова.
Магическую цепь не разорвать…

Цзя Юнь/ Сяо-хун

Вон, в цветочных и облачных клочьях,
слыша вздохи и трепетный стук,
потерявшие где-то платочек
на Осином застыли мосту.
А под мостиком рыбы резвятся,
птичий щебет наполнил тростник.
Разноцветный лубок иллюстрации,
оживая, коснуться манит.
И гудит ненастроенной цитрой
света сонного солнечный рой,
и платочка наивная хитрость
прилипает к рукам чешуей,
как фольга золотистая бликов
к темным прядям душистых волос…
И дощечками узкими скрипнув,
рассыпается сказочный мост.
Лучше было платочек не трогать,
не ступать на узорный мосток —
никогда не найти им дорогу,
не вернуть пресловутый платок.
Унесет их нахлынувшей ночи
ледяная густая река,
и утопит в изорванных клочьях —
лоскутках, лепестках, облаках…

Цинь Чжун

Летят снежинки жертвенных монет
камелий белоснежных лепестками.
Рассеянный неясный зимний свет
ложится не спеша на мертвый камень
полотнищами траурных шелков,
и ветер гроздья фонарей качает.
Но вы уже от смерти далеко —
играете остывшей чашкой чая.
По нежным пальцам словно мед течет,
и в покрывалах мрака сладок шепот,
и поцелуи обжигают рот…
Споткнется ветер, старой рамой хлопнет —
и стаей птиц взовьются облака,
закружатся над Колдовской вершиной …
Ты молча растворишься в лепестках,
в холодном мельтешении снежинок:
подобно сну живое естество —
рассеется, развеется, исчезнет,
раскрошится лекарственной травой
в сухом прикосновении болезни.
Уже освободили теплый кан,
переложили на циновку, на пол.
И шлет своих служителей Янь-ван
с цепями и крюками в черных лапах…
Тихонько окликает Баоюй
и ускользает отголоском, тенью…
…незавершенный выдох, поцелуй,
незавершенное прикосновенье…

Название можно трактовать в таком ключе, например.
В китайской культуре считалось, что неженатые или незамужние люди не смогут обрести покой в загробном мире, так как они не выполнили свои семейные обязанности. Согласно конфуцианству, эти самые семейные обязательства не заканчиваются со смертью. Неженатые или незамужние люди считались «не завершившими свой путь» (未完成使命), что могло привести к страданиям в загробном мире. (ttps://web.telegram.org/a/#-1001249205231)

Колдовская гора, или Гора шаманов, гора У-шань, с которой связана легенда о Фее горы У-шань (Яоцзи или Юньхуа), которая явилась Сян-вану во сне и они полюбили друг друга… Вот эти вот тучки и дождик стали символом любви, потому что Фея горы У-шань сообщила, что она утром собирается тучками над вершиной, а днем проливается дождем.

Янь-ван в китайской мифологии — владыка загробного мира. В официальном культе он также является главой пятого судилища ада.

Цзя Жуй

Ночами ветер западный осенний
гоняет в небе псов и пестрых кур…
Пылает плоть преступным вожделеньем
сквозь слабость и смертельную тоску.
Жар проступил сквозь ледяные тени
пахучим вязким потом на груди —
в полубреду, в мечтах о наслажденье
ты в зеркало волшебное глядишь:
сурово смотрит смерть, но руки тянет
немая жажда сладостного зла.
Пилюли, позабытые Лю Анем —
и с облаков звенит собачий лай:
ты мечешься в своих виденьях душных
в глухую ночь и в безнадежный день,
но только жалкой маленькой лягушке
не лакомиться мясом лебедей.
В сырой одежде на постели липкой
болезненно ты напрягаешь слух:
мерещатся и вздохи, и улыбки —
лег на траву сухой куриный пух.
Промозглый день не радостен, не светел:
такой конец себе ты выбрал сам.
Насмешливый по саду ходит ветер.
Собаки лают в серых небесах.

鸡犬皆仙 jī quǎn jiē xiān «Куры и собаки следуют за святыми» — получить что-то по протекции. Лю Аню был открыт секрет эликсира бессмертия. Он приготовил его и вознесся, а остатки съели собаки и куры и тоже взлетели на небо.
Но я использую этот образ скорее в том смысле, что некто пытается получить нечто незаслуженно и это выглядит так же нелепо, как куры и собаки, летающие по небу. К этому же относится выражение про лягушку и мясо лебедя. Ну а куриные перья и чесночная шелуха — символ суетности и бессмысленности земных забот.

Так хочется придумывать себе
волшебный сад, роскошных зрелищ полный —
без суетливой беготни, и без
обязанностей, и без чувства долга.
Качается бамбук, вода журчит,
пурпурная трава едва вздыхает
у ручейка, в листве горят лучи —
искусная цепочка золотая,
а на ладони крошечный замок
лежит густым полупрозрачным бликом.
Попался в сети ветер и замолк,
окутан сна жемчужной повиликой.
И время, превращенное в слова,
на дивной яшме каплями застыло.
Читая знаки, хочется зевать
и немо звать, во сне теряя силы.
О прежних снах развеянных скорбя,
в руке сжимать траву, замок и яшму…
Так хочется придумывать себя,
но просыпаясь, рассыпаться страшно.

...я прошу прощения, что будет так много текстов, о я перечитываю "Сон в красном тереме" и не могу удержаться от того, чтобы не поделиться впечатлениями...

Когда-то мне удастся отыскать
прозрачных нитей легкие концы:
иголка-искра в солнечных руках
сшивает угол моря цвета цин
и неба нежно-бирюзовый край,
и капает со свеч зеленый воск,
и в чашечку зеленый льется чай…
Одежды небожителей без швов
колышутся на солнечных лучах,
и вышитая уточка плывет,
и птицы-фэн узорные кричат,
и шелк течет меж пальцами, как мед,
прохладным ароматом тонких чар,
прозрачная струится неба ткань,
и ткацкий стан — бесценный яоцинь —
мелодии широкая река
качает винной чарочкой цинци.
Но бусин грома по кайме раскат,
сплетенных знаков дождевой рассказ
и быстрых нитей мокрые концы
не знаю, как
и надо ли искать…

Слова рассыпались сухим песком —
песочный замок даже не построить.
Молчать так трудно — говорить легко,
переливать порожнее в пустое:
скользит-струится ветер-сквознячок,
вздымая пыль, ландшафт вокруг меняя,
укладывая складками песок —
и тянется пустыня слов немая,
желанную не обретая плоть,
теряясь в дымке речи бестолковой…
Коснусь тебя, вдохну твое тепло.
Прикосновение красноречивей слова.

Мокрым снегом пройдешь, хитона подол приподняв,
влажных следов дорожку хрупкую оставляя.
Ты посмотришь так строго, что дрожь проберет меня,
отзовется стеклянным звоном оболочка моя пустая.
Шелком ветра коснешься окна, рукавом взмахнув,
голубей ленивых спугнешь, подобравшись близко,
из туманной дымки на миг освободишь луну,
белое бросишь перо на гулкую жесть карниза.
Прозрачной полоской света твой легкий скользит хитон
по шторам, горшкам цветочным, по стенам, постели, полу.
Ты смотришь в немое сердце сквозь пестрый лоскутный сон,
ворох сыпучих мыслей, фантазии мутный осколок,
сквозь сажу обид и едкий дым бестолковых ссор…
Желая помочь, со вздохом ты руку тянешь устало,
касаясь души унылой, сметая колючий сор,
с ней разделить желая любовь, и печаль, и жалость.
В лунном луче, тускнея, мерещится твой силуэт —
тонкий прозрачный профиль и очертания крыльев.
Тихой тоской по небу звучит серебристый свет —
мелодиями, в которых тревоги твои воплотились.

Светлеет небо, но земля темна,
рассвет крылом касается деревьев,
тревожа гладь, не доставая дна,
не освещая землю и не грея.
Рисует в небе облачная кисть
глазурью цин и персиковым светом —
движения Божественной руки
легки, как очевидные ответы.
Внизу густеет ледяная тушь
колючим недоверием и страхом,
но быстрый луч пронзает темноту
и тянется — горячий жженый сахар.
И свет, уже разлившийся везде,
течет по солнечным пластинам окон.
Из пут ночных освобождаясь, день
покинул смерти шелковистый кокон.

Посвящается персонажу ненаписанного романа:)

Летит сквозь солнце сосен тихий гул,
себя рисует ветер на снегу,
и облачная кисть на небосводе
под ветряной нефритовый гремок
в прозрачной легкой технике помо
холодные мелодии выводит.
И ранняя несмелая луна
ракушкой перламутровой со дна
бумагу неба тонко разрезает.
На свитке мироздания она —
божественной печати светлый знак —
изменчивая, точно жизнь земная.
И нежный звон, и быстротечный свет
рождают ослепительный ответ
и прогоняют голубые тени.
И сквозь летящий ветер, быстрый снег
по солнечному полю без теней
идешь без сожалений и сомнений.
И ранняя несмелая луна,
что в чистых небесах едва видна,
в твоих ладонях острой льдинкой тает.
Тебя выводит из земного сна
божественной печати тайный знак —
в воротах неба скважина резная.

五里云雾 wǔ lǐ yúnwù — тысяча ли облаков и туманов — значит «неразбериха, беспорядок».

Тысяча ли туманов и облаков,
тысяча ли узорных мелодий снега —
в них потеряться и не найтись легко
без талисмана, верного оберега.
Ходишь кругами в дымке живых цветов,
сыплются звезд лепестки на твои ладони,
кто-то струны коснется, верный наметив тон,
звук теплым камнем в небесной реке утонет.
Как хороши сказочные миражи,
как далеко простерлась душа тумана,
тени иллюзий твою наполняют жизнь,
сыплется снег искрами звездной манны.
Тысячи ли молочной густой белизны
в мягких текут берегах, унося беззвучно
всех, кто приходит в цветущие снегом сны,
и укрывают выход пуховой тучей.
Разве тебе не нравится этот сон?
Боль и любовь, что тают прочитанным словом?
Букв по бумаге рассыпанный серый сор —
несуществующий, вымышленный условный…
Разве тебе не нравится? Спи-усни:
Снег заметает призрачные дороги —
тысячи ли туманов. И через них
мчатся тревоги, боги, единороги…

Блуждая в сети, нашла кое-что для себя. Вот эту историю: "Обратная сторона" автора Under-oak-tree

https://www.wattpad.com/story/370982205-обратная-сторона

Близнецы Гунтаро настолько меня пленили, что об этой любви я не могу молчать:)

1. Самосохранение

Альфис Гунтаро/ Джереми Гунтаро

Ты тень, ты неотъемлемая часть,
ты горькая тревожная забота,
его всегда ты должен защищать
от зла, которое таят пустоты
и сгустки вечной внешней темноты,
где вьются звуки, запахи, движенья,
но их растолковать не можешь ты,
понять их суть, их тайное значенье.
Он в хаосе простой ориентир,
вокруг него, как дым, клубятся люди.
Не сохранишь его — исчезнет мир.
Не станет брата — и тебя не будет.
И будет темнота вокруг молчать —
холодная, недвижная, пустая.
Его всегда ты должен защищать,
чтоб в пустоте и мраке не растаять.

2. Ясновидение

Джереми Гунтаро


Бежит, бежит стремительный поток
того, что может быть, что не случится.
Ты без конца читаешь между строк,
листая мельтешащие страницы.
Твой жадный ум не может замереть,
остановиться и побыть в покое.
Переживая собственную смерть
десятки раз, ты все еще живой, и,
сгорая в мертвом ледяном огне,
скрывая боль и раздраженье пряча,
ты движешься вперед в теченье дней,
решая бесконечные задачи.
Все меньше времени, все меньше сил,
и так хрупка измученная гордость —
чего искать, о чем еще просить,
когда тоска в тиски сжимает горло
и схватывает сердце темный лед?
Но лишь одно ты держишь на прицеле,
и неуклонно путь тебя ведет
к единственной недостижимой цели.
Уверенный, что в выборе ты прав,
что все труды окупятся когда-то,
ты к своему концу летишь стремглав,
всё отдавая в жертву ради брата.

Не отпускают меня персонажи моего мифологического романа. Уже два месяца, как дописан, а все к ним возвращаюсь...

Передо мною ледяная даль,
но сколько б ни терялся, ни блуждал,
запутавшись в своей сердечной мгле,
приходишь ты, рассеивая ночь,
приносишь подогретое вино,
и, кажется, становится, теплей.
Когда меня одолевает страх,
со мною рядом ты, мой друг и брат,
достаточно улыбки, пары слов —
и трескается страха черный лед,
и солнца свет сквозь трещины течет,
и, кажется, становится тепло.
С тобою рядом тают миражи
моей тревоги, подлости и лжи —
следы постыдной трусости моей.
И померанцев сладкий аромат
несет в ладонях вечная зима,
и, кажется, становится теплей.
В окно глядит ущербная луна,
и жизни сладость нам двоим ясна;
хоть померанца горек яркий плод,
но горечь превращается в вино,
и ветер пахнет близкою весной,
и нам с тобой становится тепло.

В лесу стоит мой тихий городок —
берестяной узорный туесок,
сосновых шишек полное лукошко:
кто с ним по лесу светлому ходил,
поставил в мох, отвлекся и забыл —
наверное, рассеянный немножко.
И вот среди корней, ветвей, стволов
разбросаны коробочки домов;
и золотые светятся окошки
в руках деревьев, в складочках полей,
и бусины янтарных фонарей
нанизаны на узкие дорожки.
Речная прядь русалочьих волос —
зеленое прохладное стекло —
дрожа, лежит среди лугов лохматых.
над городом моим ученый кот,
вещая что-то, ходит взад-вперед
по звездному лучистому канату.
Но пусть тот кот разумен и учен,
своею мудрой речью увлечен —
мой город прост, как пестрая заплатка,
топорщится его густая шерсть
деревьями цветных карандашей,
и под кошачью песню спит он сладко.

Зачем ароматные травы
Так увядают рано?

Цюй Юань.


Я запутался в нитях и лентах сплетенных путей,
в белых стеблях соломы и в листьях увядшей травы,
ясный день в небесах, только сердце лежит в темноте,
утопая в трухе пересудов и пыльной молвы.
Перезвон тростника и серебряный лунный камыш,
мой лучистый цветок, песня радуги в синем снегу.
Я услышу тебя сквозь искристую звездную тишь,
но коснуться тебя сотни темных веков не смогу.
Часть предвечного света, пылающий солнечный луч,
наслаждаюсь тобой, но в курильнице тлеет печаль.
Ты распутаешь быстро глухую сплетенную мглу,
растворив темноту в предрассветных прозрачных лучах.
Ты пройдешь благодатным сиянием, гребнем коснувшись волос,
разойдется туман, открывая начавшийся день,
ты безмерно далек. Ляжет тяжесть несказанных слов
дополнительным грузом на тяжесть несделанных дел,
посвященных тебе, — не подняться над мертвой землей,
не забыть, не взлететь, не пройти по зеркальной воде.
Белоснежной смолой годы странствий окутает лед,
потому что тебя на пути я не встречу нигде.
Лишь в ночной тишине, в лебедином прозрачном пуху
снегопада луны, из пронизанной звездами тьмы
ты, сходя с высоты, в песню шэна вплетаешь эрху,
вспоминая, как в прежние дни были счастливы мы.

В потоке листьев за стеной воды,
опущенной с разорванных небес,
не растворится пряный темный дым,
поднявшийся из преисподних бездн.
Мерцают листья, смытые дождем,
дрожит их лживый сумеречный свет,
но человек растерянный идет
к ним по воде, по умершей траве.
В его ладонях мокрых тень тускла,
он не вернется из иных миров,
пройдя сквозь стену мутного стекла —
на остриях осколков стынет кровь.
Ты не спасешь того, кто не хотел,
кто потерялся в зарослях густых,
из рук его склевали зерна те,
что помнят, Кто на самом деле Ты.
Он камнем неотесанным в груди,
как теплою землею дорожит,
но лень и гордость унесут дожди,
и смоет время тлеющую жизнь.
Все дальше от Тебя, за шагом шаг,
из чаши листьев гарь с водой горька,
но все еще надеется душа —
засохший медный лист в Твоих руках.

Твоя земля, мерцая вдалеке,
там, на границе ночи и рассвета,
как будто не обретена никем,
как будто мелководьем, где креветки
и крабы прячутся в причудливых камнях,
и побережьем мир весь ограничен -
Твоя земля, как прежде, ждёт меня,
и расправляет перья ветер птичий.
Далёкий путь для перелетных птиц,
прошитый в памяти магнитной нитью прочной,
и ветер солнечной стрелой летит
сквозь царства бурь, сквозь королевства ночи,
неся на крыльях радостную весть,
что одолев земное притяженье,
возможно птицей на ветвях присесть
в саду, где только свет, где нет ни тени.
И в бесконечность устремляя взгляд,
беспомощная, как морская пена,
я вижу: в темноте Твоя земля
сияет за пределами вселенной.

1. Рисунок солнца


Белой степной полыни горячий вдох,
легкий рисунок свободы под кистью солнца,
солончаки, что блестят вдалеке слюдой,
стрекот кузнечиков медом густеет сонно,
пыль серебрится в круглых следах копыт,
небо натянуто выцветшей чистой тканью,
сердце степей под ногами коней стучит —
вольное сердце биться не перестанет.
Враг и умен, и коварен, жесток, силен:
из тесных своих городов к нам простирает руки.
Но затрепещет, вслушавшись в скрип колес,
в ужасе вздрогнет, услышав, как наши луки
песню играют на грозной тугой струне —
стянут степные войска веревку на тонкой шее.
Пусть умереть за это придется мне,
я никогда об этом не пожалею.
Я откажусь от любви и чести — зачем мне честь?
Пусть меня примут горестных духов сонмы,
если наметить контур возможность есть
в тонком рисунке счастья под кистью солнца.

2.Песня джангарчи


Саблей блеснув, зной расплескал кумыс,
день опрокинув на выгоревшие степи,
белым огнем полыни горят холмы,
и обнажаются пятна засохшей сепии.
Зной выпивает воду и оставляет соль —
хрупкую корку памяти горькой-горькой.
Я заберу в столицу с собою всё,
чтоб иногда дышать в этой тьме прогорклой:
дым от костров, конский горячий пот,
ветра протяжную песню и гул кочевий,
сказку, что рассказал нам когда-то старик слепой
о доблестном воине и о прекрасной деве.
Мне никогда не вернуться, но я возвращусь
терпким забвеньем в чаше степного рая.
Меня разорвет на части, но я из крупиц проращу
побеги привольной жизни, и будет трава степная,
не тронутая пожаром, встречать табуны коней,
и сядет в тени от камня мальчик, пасущий стадо.
Стану полынью белой, что снится ночами мне,
стану залогом мира — большего мне не надо.
Весной расцветут тюльпаны, и лягут зимой снега,
и будет кружиться коршун над залитым солнцем кряжем,
и к вечеру ближе в юрте, сняв со свечи нагар,
о воине и о деве ты детям своим расскажешь.

3. Заря

Вспыхнет, взорвется и, разрывая тьму,
грохот страшнее грома раскатится, ночь ломая,
после тягучего страха, после жестоких мук
вырвется фейерверком в небо душа живая.
Клочья огня и дыма, рваные облака,
ветер в зубах волочит удушливый запах гари —
смерть лишь одно мгновенье я подержал в руках,
гулкую, ледяную, точно в ночном кошмаре.
Черным крылом накрыла, просто смахнув с пути
и превратив надежды в жаркое злое пламя.
Ветер, утробно воя, на север, домой, летит,
красное зарево горя плещется над холмами.
Наша повозка несется, ломая ось,
зыбким дробясь отраженьем в своем полете,
ради свободы степей от многого мне пришлось
отречься, лишиться надежды, лишиться плоти.
То, что внизу осталось, продолжает еще гореть,
шаткий мост над рекой Найхэ из-под ног уходит.
Даже тебя одну я не сумел сберечь,
что ж говорить о целом степном народе…
С тайной тоскою глядя на мир, что внизу лежит —
так далеко, за границей огня и боли, —
я не жалею, что отдал за степи жизнь —
за табуны коней, за белые юрты в поле,
и за отважных мальчишек, с пеленок растущих в седле,
за девочек, дерзких, как ты, и таких же сильных,
за череду предстоящих счастливых лет,
за серебро полыни и запах пыли.
Если бы только жертва моя не пропала зря,
быстрым дождем, ушедшим в тугую почву…
Если б взошла, золотя ковыли, заря,
ярким лучом разрезая тревогу ночи…

На самом деле, эти тексты посвящены эпизодическому персонажу одного сериала. Но степи!!! мимо этого я не могла пройти.

В мире мифов так много и троп, и дорог —
мой великий герой заплутал и продрог:
он в Небесной столице восходит на трон
и становится сам неприступной горой.
Ледяная вершина сверкает, слепит;
развернулся пред ним самовластия пир —
только это лишь тонкая красная пыль,
бесполезная пена, всклокоченный ил.
Он всегда, что хотел, что велел, получал,
получал целиком — ни к чему ему часть.
Но его пустоту согревала печаль,
превращаясь в тобою заваренный чай.
Я слежу сквозь страницы, как трудно он шел,
как неровно ложился на прошлое шов…
Он хотел бы уткнуться в твой облачный шелк
и услышать: «Мой маленький, все хорошо».
Хорошо — это солнце, и ветер, и дождь.
Хорошо, что его бесконечно ты ждешь.
Хорошо — это жизнь. Остальное всё ложь.
И сквозь гибель и боль уязвленная плоть
пропускает теченье целительных вод,
водопадом обрушившийся небосвод,
и волнами омытое естество
искалеченный горестный облик кривой
оставляет, освободившись от шор.

И в ладонях твоих хорошо-хорошо…

Просто войди в темный холод, тогда река
тебя понесет. Ты сможешь и потерпеть.
Рядом с тобою — птицы и облака,
губы раскрой, лицо опусти и пей.
Белый песок волнами лежит на дне,
стаи рыб за тобой уносит неспешно вдаль.
Холод тебя принимает на много дней,
ты принимаешь его: это лишь вода.
Просто вода, что течет сквозь тебя дождем,
бесконечной рекой, бескрайней голубизной,
белые звезды, зарницы, цветы и дерн,
птиц и людей превращая в морское дно.
Просто войди в чистый холод, и ты поймешь:
он не холодный, он полон живым теплом.
Просто впусти, раскрывшись, отвесный дождь,
и засохшее дерево даст долгожданный плод.

В песках и травах солнечной земли, в узорных зарослях серебряной полыни, где дети на воду спускали корабли, и те, расправив паруса, уплыли. Где стаи птиц таятся в камышах, и на закате воздух полон звона... Я замерла, застыла, не дыша, но мотылька, что трепыхался сонно, малька, что подплывал к моим ногам, я всё-таки случайно упустила в прохладный ветер, реку, птичий гам, в сухой песок, хрустальные светила, что тихо смотрят с неба по ночам, едва даря земле немного света. Теперь ты с ними навсегда, ты часть предвечного Божественного лета. Теперь с тобою Божья благодать и милость растворенная повсюду - часть замысла, песчинка ли, звезда, душа - частица мирового чуда.
Нам было только две луны дано, и вот уже растаяла вторая, закатный сок, десертное вино несёт река, и мелких рыбок стая резвится у поверхности воды, кораблик лунный крошечный качая. Смотри, как эти лёгкие следы, круги и волны потихоньку тают. Но след твой никогда мне не забыть: протянется он золотой дорожкой, лучом узорной солнечной резьбы, речного камыша прохладной дрожью, и полумертвой утренней луной, подстреленной, упавшей в воду птицей, ракушкой перламутровой на дно она смиренной памятью ложится.
А мотылька, кузнечика, малька, мою неудержимую частицу несёт живая светлая река туда, где Солнце каждый день родится.

История князя Цин Сяна и феи Юньхуа с горы Ушань. В общем, когда князь охотился на горе Ушань и уснул, к нему явилась фея Юньхуа и сказала, что он ей понравился, потому она сошла к нему ненадолго, вся такая красивая ради любви. Когда он спросил ее, как ее найти еще раз, она ответила, что она - это тучки над горой, которые утром собираются, а днем проливаются дождем.

Ливень промчался:
Сквозь вымокшую реальность
Миф проступает.

Ливень промчался.
В траве — россыпь бусин —
Юньхуа в тоске.

Ливень промчался.
Печаль затопила сердце:
Сон слишком краток.

Неожиданно для себя записалась на коротенький курс - не курс, а такой движ в телеграмме от очень милой японистки Анны: https://t.me/HaikuDaily...

Поняла, что хайку - вообще не мое, но переводы-то остались, не выкидывать же. Сюда их и положу вместе с оригиналами о подстрочниками.



Мацунага Тэйтоку

皆人の昼寝の種や夏の月
минахито-но/ хирунэ-но танэ я/ нацу-но цуки

Для всех людей
причина дневного сна —
летняя луна.

Людей всех нынче
Днём так и клонит в сон:
Летняя луна.

Жара и духота,
И зайца разморило:
Просыпал зелье.

Ёса Бусон

涼しさや鐘をはなるるかねの声
судзусиса я/ канэ-о ханаруру/ канэ-но коэ

Прохлада!
Покидающий колокол
Голос колокола.

Прохлада!
Покидает колокол
Ранним утром звон.

Прохлада!
Загудят колокола
На горе Фэншань.

Мацуо Басё


荒海や佐渡に横たふ天の川
арауми я/ садо-ни ёкотоо/ ама-но гава

Бурное море!
До острова Садо ложится
Небесная река.

название Садо — «остров грешников».
Небесная река — Млечный путь.

Море в смятенье.
Но на Остров грешных
С неба течет река.

Кобаяси Исса

笠の蝿 我より先へ かけ入ぬ
каса-но хаэ/ вага-ёри саки-э/ какэирину

Муха с дорожной шляпы
Быстрее меня
влетела в дом.

Со шляпы спутница —
Муха быстрее меня
В мой дом влетела.

Муха со шляпы,
Меня обогнав, стремглав
Домой залетела

Масаока Сики

夏嵐 机上の白紙 飛び尽くす
нацу араси/ кидзё:-но хакуси/ тобицукусу

Летняя буря
Со стола незаполненные страницы
Разметала по воздуху.

Ветер горячий
Неисписанные листы
Разбросал повсюду.

Ветер тревожный
Ненаписанные стихи
В небо уносит.

Акации качаются, звенят
и сладким стоном наполняют сад,
и капает на землю мед горячий;
и Хуайцзян — волшебная река
теряется в соцветьях, облаках,
и в голубых ладонях солнце прячет —
жемчужину, беря в прохладный рот,
катает ветер Грозовых ворот,
и, прорастая, флейта ветру вторит.
Обычный мир, что населен людьми,
течение уносит в древний миф —
бездонное нефритовое море.
И вянущие травы, и дожди,
и звонкий юй, и ласковую ди,
и легкий шелк — прозрачный отсвет алый,
жемчужные акации цветки
и камушки вэйци в сетях доски
прибьет волнами к теплому причалу.
И вязь старинных знаков сохранит
сокровищница сонная страниц
морскими желудями в складках рифа —
сквозь панцирь тротуаров и дорог
из трещины рождается росток
историзацией невоплощенных мифов.

Река Акаций — Хуайцзян — текла на северо-востоке от гор Куньлунь, в четырехстах ли от дворца Хуан-ди. Там неподалеку были висячие сады сюань-пу.
Юй — музыкальный инструмент вроде ксилофона.
Ди — поперечная флейта.
Вэйци — это го.

Что еще могло лежать в единственном сундуке для одежды в комнате Чжайдао? Старое юньфэново ханьфу, которое Чжайдао, кажется, проносил все одиннадцать лет, что жил рядом с Юньфэном. На попытки приодеть себя Чжайдао отвечал категорическим отказом, вспоминая каких-то женщин, осужденных за любовь к нарядам. Юньфэну это было так смешно, что он не находил чем возразить. Кроме одного: для выходов в город с господином Ао — чиновником императорского Юйшитая («Ты ведь сам хотел, чтобы я поступил на службу!») — чтобы не смущать людей и не портить репутацию такого высокопоставленного лица, Чжайдао необходимо иметь приличную одежду. Это скромное темное ханьфу лежало тут же.

Конечно, больше ничего в сундуке не может находиться. Однако Юньфэн все же вынул аккуратно сложенную одежду и заглянул внутрь. На дне, в самом углу, была монетка, застрявшая ребром в щели между досками.

Юньфэн взял ее в руки: серебряная, невысокой пробы, стертая до того, что на ней не просматривалось изображение и совершенно невозможно было установить, где она отчеканена.

Наверное, она выпала из кармана подрясника, пока тот хранился в сундуке.

Монетка Чжайдао… Юньфэн задумчиво подкинул ее пару раз на ладони, вспоминая, как они стояли посреди улицы, и Юньфэн убеждал Чжайдао, что его деньги в Сун не пригодны.

— Но почему? — не понимал Чжайдао. Он даже откинул слегка вуаль доули, чтобы смотреть на Юньфэна и выглядеть более убедительным. — В моей стране используют и византийские, и арабские монеты. И даже вот такие, неизвестного происхождения, — Чжайдао показал несколько стертых медных и серебряных монеток.

— У вас? — Юньфэн снисходительно улыбнулся, но не стал ничего уточнять. — Хорошо, я объясню иначе: у серебра разная проба, у медных монет разный вес. У нас принято одно, у тебя же все монеты разные. Как оценить их стоимость? Кто этим будет заниматься? Просто перестань беспокоиться о мелочах: ты гость и на тебя распространяются правила гостеприимства. Разве мне жаль для тебя пары лянов серебра или связки медных монет? Тем более, ты даже слишком скромен в своих требованиях.

По правде сказать, у Чжайдао никогда и не было никаких требований, так что вопрос денег был совершенно бессмысленным.

Чжайдао пришлось согласиться с Юньфэном, и они продолжили путь мимо пестрых лавок со сладостями и яркими безделушками. Кажется, это был их первый выход в Праздник середины осени.

Какими же они тогда были юными и беззаботными… У них было впереди еще почти одиннадцать лет. Долгих лет, оставшихся теперь позади.

Двоится, замирая, тишина,
и день, и ночь слоятся, разрушаясь,
двойное дно в шкатулочке без дна,
где затерялась шпилька золотая.
Двойной в слоях одежды аромат,
двоятся голоса, движенья, лица.
И лишь река, бегущая в холмах,
одна — не изменяет, не двоится.
Дайсё изыскан, сдержан, утончен,
так осторожен, скромен, деликатен —
стесняешься склониться на плечо,
лишь оправляя шелковые платья.
Касанья принца сладки и легки,
речь горяча, поспешная, живая —
так ветер обрывает лепестки
и, наигравшись, всюду разбросает:
весна страшнее самых лютых зим —
в крови терновник нежно расцветает.
Уносит душу яростно Удзи.
Нет, не найдется шпилька золотая —
какая жалость, но о чем жалеть?
Остригла волосы — не вспоминай о шпильках.
Непрочный мир лежит в тоске и зле,
в нем для тебя ни капли счастья… или…
Отрезана реки живой чертой —
котлы разбиты, утонули лодки.
И больше никогда не встретить той —
двоящейся, растерянной, бесплотной.

Ханахаки здесь -- отсылка к Тристану и Изольде.

Котлы разбиты, утонули лодки -- китайское выражение, а не японское...

"Плавучий мост снов" - название последней главы "Повести о Гэндзи"


Ты обречен теперь блуждать впотьмах,
преследуя растаявшие тени.
Так вводит в заблужденье аромат,
влекущий вереницу заблуждений.
И в чем твое отличье от других
сейчас, когда ты сам погряз во мраке?
В туманной дымке не видать ни зги,
и остается только звать и плакать.
Какая с нею вас связала нить?
Что может ненадежней быть и тоньше…
И после смерти мост она хранит —
плавучий мост печали и бессонниц.
Сетями ловит свежая листва
дождя и ветра спутанные струи.
И выскользнет душа из рукава,
лишь у моста Удзи замрет, тоскуя.
Замену никогда не отыскать,
не овладеть прозрачным отраженьем —
уносит вдаль холодная река
твою надежду соприкосновенья.

«Подобие человека» — «хитоката» — бумажная кукла, которую бросали в воду во время обряда очищения, эти куклы должны были принимать на себя грозящие человеку болезни и беды.


Ищешь эхо в горах,
все зовешь, не услышан никем.
И на смену отчаянью страх
белой куклой плывет по реке,
по холодным волнам…
Погружаясь в бездонный кошмар,
отражение сна
безнадежно стремишься поймать.
Но реальность зыбка,
как водою колеблемый мост,
и подобье уносит река,
а подол от тумана промок.
Ветер рвет фонари,
тают блеклые солнца лучи,
остывающий утренний рис
нестерпимо горчит.
Угасающий звук,
бледный отсвет, усталая тень
вновь зовут наяву,
трепеща и ропща в пустоте.
И в преддверье беды
замирает испуганный сад,
и костра погребального дым
тонкой струйкой летит к небесам.

Ди-тай - персонаж китайской мифологии, который как-то очень прочно вошел в мой мир. Это дух горы Сююйшань. "По деяниям Ди-тая видно, что он считался маленьким небесным правителем, милосердным и добрым..." (Юань Кэ, "Мифы древнего Китая")


Снег пролежал недолго: на следующий день не осталось и следа. Погода стояла промозглая: дождь со снегом, ветер. Юньфэн, вернувшись из Юйшитая, быстро поел и ушел в свой новый кабинет — прежние покои Чжайдао.

Странное дело, вроде бы у Чжайдао не было почти никаких вещей, но Юньфэн уже восемь месяцев перебирал то, что друг не взял с собой, и этим крошечным подаркам памяти не было конца.
Сегодня ему в руки выпала метелка мисканта, вложенная в согнутый пополам лист бумаги, точно жемчужина в створках ракушки. Серебристо-розовый крошащийся, почти уже бесплотный колос был приветом из их путешествия по Хэнани. Когда они возвращались, кажется, была осень или даже начиналась зима. Ночами бывало морозно, иней по утрам превращал сухую траву в изысканное кружево, исчезающее на солнце.

Чжайдао был задумчив и целыми часами мог смотреть в окно повозки, откинув занавеску. Что он видел? Облетевшие деревья, кусты, холмы, медленно плывущие им навстречу, блеклую осоку, пучки мисканта, печально машущего всем проезжим легкими рукавами…

Как-то раз они остановились среди полей, чтобы размять ноги. Было солнечно и сухо, под ногами потрескивали черные стебли умерших цветов, и в море белесой, выцветшей травы беспокойно шевелились островки мисканта.

Чжайдао добрел до одного из них сквозь путаницу трав, потрогал хрупкий веер соцветия.

— Что это за растение? — спросил он вдруг.

— Манцао, — ответил Юньфэн, подходя следом и тоже касаясь пушистой метелки.

— Все время будто машет, машет кому-то. Точно хочет выскочить из земли и побежать следом за ветром.

— Такое настроение сейчас, кажется, у всей природы: хочется мчаться за летом — его безоблачной радостью и теплом.

— Мне немного жаль уезжать из Хэнани, ведь здесь мы познакомились с Ди-таем.

— Да, — согласился Юньфэн. — И теперь вряд ли снова увидимся.

Чжайдао вздохнул.

— Что ты вздыхаешь? Хочешь, возьмем что-нибудь на память об этом месте и об этом времени?

— Колосок маньцао?

— Колосок маньцао, например.

Чжайдао переломил тонкий стебель.

— Ты ведь найдешь, куда положить?

Юньфэн вложил его именно в этот согнутый лист бумаги и, сунув между книгами, совсем о нем позабыл.
Теперь же эта растрепанная метелка оказалась подобной прощальному взмаху рукава у последней заставы.

Ночью выпал снег, и днем Ао Юньфэн отправился с женой и дочерью полюбоваться зимними видами озера Сиху. Прогулявшись вдоль берега, они постояли на дамбе Су, окруженные белизной неба, воды и снега. Затем решили пройтись по улицам города.

Шаньхуа проголодалась и, увидев рисовые пирожки, повисла на руке Юньфэна. Пришлось купить несколько номи-цы. Девочка поспешно развернула один шарик и засунула его в рот, помахивая листом бамбука. И вдруг этот лист в ее пальцах напомнил ему о том, как накануне отъезда Чжайдао они так же пошли гулять по городу.

Тогда Чжай-эр сам попросил Юньфэна прогуляться с ним. Они оба чувствовали беспокойство, в четырех стенах тревога росла, и на Юньфэна накатывало отчаяние. Он так хотел бы не отпускать Чжайдао, но неизбежность разлуки была очевидна. Вероятно, Чжайдао чувствовал нечто подобное, и оба они решили, что сейчас раствориться в толпе, в ее пестроте и гомоне будет самым лучшим решением.

Они бродили по улицам и глазели по сторонам до самых сумерек. Наконец, устав и проголодавшись, Юньфэн купил несколько номи-цы. Чжайдао развернул сладкий шарик и отправил его в рот. Он жевал, смущенно улыбаясь, и помахивал листом бамбука точь-в-точь, как это делала Шаньхуа, и теперь Юньфэн не знал, кто у кого перенял этот жест.

— Почему ты не выбросишь лист? — удивился Юньфэн.

— Хочу взять с собой на память об этом вечере, — отозвался Чжайдао. — Там у нас бамбук не растет.

Кажется, он действительно прихватил его с собой, но отныне для Юньфэна номи-цы, завернутые в лист бамбука, будут вечным напоминанием самого последнего вечера с другом.

Не могу! Как же мне жалко Касиваги! Прямо не могу молчать!

Как эта горечь, этот сладкий яд,
и лед, и стыд, и огненное жало
вошли под ребра, смерть в себе тая —
последнюю, смертельную усталость?
Прославиться в былые времена
герой бы смертью мог на поле боя
или в морских бушующих волнах,
а ты сражен запретною любовью.
Ты цедишь дни, тоскуя и томясь
в паучьем шелке, беспросветных сутрах.
Уходит жизнь, и остается грязь.
Уходит ночь, не наступает утро.
Мираж над узким краешком земли —
мифическое призрачное счастье;
душа твоя теряется вдали,
и возвратиться не имеет власти.
Смешавшись с лепестками, влажный снег
толкнет решетки в комнатах любимой —
ответа нет. И мира больше нет —
он тает в небе розоватым дымом.

Из стопки бумаг на колени Юньфэну выпали узкие листки, исписанные знаками в стиле сяочжуань . Это были какие-то даосские талисманы. Едва увидев их, Юньфэн почувствовал ком в горле. Чжай-эр, маленький, глупый, доверчивый, наивный и такой бестолково добрый…

Как-то раз они бродили по столице, кажется, в канун праздника: на улицах было особенно многолюдно и шумно. Чжайдао никогда не любил эту толкотню, но терпеливо следовал за Юньфэном, которому иногда было просто необходимо раствориться в бессмысленной суете и забыть, кто он и зачем вообще существует, почувствовать себя частью тупой многоликой стихии, у которой нет ни возвышенной цели, ни чувства долга — только голод и жажда развлечений.

Не думая ни о чем определенном, Юньфэн шел по ярко освещенным улицам, краем глаза отмечая то одну лавку с безделушками, то другую.

Вдруг Чжайдао дернул его за рукав и робко позвал:

— Юньфэн-сюн, пожалуйста, давай купим у этого человека…

— Что, Чжай-эр? — Юньфэн был удивлен и даже обрадован: Чжайдао никогда ничего не просил и Юньфэну трудно было придумать, какая мелочь могла бы быть для него приятна.

— Вот это, эти… талисманы.

— Талисманы? — Юньфэн был поражен: Чжайдао, который всякое колдовство считал делом сатанинским и противным Богу, и смеялся над заклинаниями от нечистой силы, просил купить талисманы? Он глянул на продавца: тощий, грязный, горбатый, кособокий, кривой на один глаз, тот улыбался беззубым ртом и кивал. — Чжай-эр, это ведь полная ерунда. Какие еще талисманы? Просто бесполезные бумажки.

— Нет-нет, господин! — заторопился продавец. — Не говорите так. Они очень, очень действенные: очень хорошо помогают от нечистой силы! А какую удачу приносят!

— Что ж тебе они удачу не принесли? — язвительно бросил Юньфэн и хотел было идти дальше, но Чжайдао решительно удержал его:

— Юньфэн-сюн, всего три монеты.

— Зачем они тебе? — недоумевал Юньфэн. — Разве ты веришь в эту даосскую чушь?

— Я… Юньфэн-сюн… я… пожалуйста! — он смотрел умоляюще, и Юньфэн, все еще не понимая, в чем дело, протянул ему связку монет.

Чжайдао отсчитал пятнадцать и протянул продавцу. Тот засуетился, отбирая пять талисманов.

— Нет-нет, господин, мне хватит одного, — пытался возразить Чжайдао, но продавец настойчиво всучил ему пять и, кланяясь, растворился в толпе.

— Все же, Чжай-эр, объясни, что за выходка? Разве ты веришь в ценность этих бумажек?

— Нет, конечно, — улыбнулся Чжайдао. — Но в том-то и дело, если бы они были настоящими, я бы ни за что не купил их, а так… Понимаешь, — Чжайдао вздохнул. — Он такой жалкий… Мне очень хотелось ему помочь хоть немного. Прости, что потратил твои деньги, я…

— Ох, Чжай-эр, друг мой, ты… Не бери в голову. Какие деньги? Неужели мне, чиновнику четвертого класса с жалованьем в триста доу риса, может быть жаль нескольких медяков для друга? Но ответь, мой милый, тебе стало легче от покупки этих бумажек? Может, стоит нагнать продавца и взять к него всю пачку?

— Ты шутишь?

— Нет, — покачал головой Юньфэн. — Если тебя это порадует и утешит, я готов…

— Я и сам не знаю, правильно ли так поступать. Но скажи, как можно помочь таким бедным людям? Что мы с тобой по-настоящему можем сделать?

Юньфэн не знал. И сейчас, рассматривая эти листочки (Чжайдао, уважая чужой труд, так и хранил их, не выбросил), Юньфэн чувствовал, как перехватывает дыхание, щиплет в носу и горят глаза. Не из-за нищих и невозможности им помочь, конечно, а из-за того, каким обездоленным стал он сам, когда его Чжай-эр его покинул.

Я не мастер прозы, но очень люблю моих персонажей, а эти тексты мне кажутся достаточно удачными, чтобы показать их.


Персонажи:

Ао Юньфэн, 33 года, чиновник 5-ого ранга из Юйшитая (Цензората) династии Южная Сун.
Не Чжайдао - (китайское имя Нежаты), 31 год, рясофорный послушник Спасо-Преображенского Мирожского монастыря, чудесным образом (не спрашивайте), попавший с Южную Сун и через несколько лет чудесным образом вернувшийся обратно на Русь.
В качестве эпиграфа:


Перенести разлуку с любимою душою — это подвиг немалый: для него нужна и очень мужественная душа, и любомудрый ум.

Св. Иоанн Златоуст, Письма Олимпиаде, письмо 2


Прошло уже больше полугода с тех пор, как Чжайдао покинул Сун, но, кажется, не проходило дня, чтобы Юньфэн не вспоминал о нем. Он почти сразу перенес свой кабинет в павильон, где прежде жил Чжай-эр, и каждая мелочь здесь твердила Юньфэну о друге.
Чжайдао не захотел брать с собой ничего, кроме двух картин, нарисованных для него Юньфэном, опасаясь, что там, куда он отправляется, он не сможет сохранить то, что было ему дорого здесь. Уж лучше пусть все останется Юньфэну: он-то сумеет распорядиться нехитрыми сокровищами друга — кипой бумаг и горсткой безделушек.

Время от времени Юньфэн пытался разобрать и упорядочить их, но каждый раз воспоминания обрушивались на него, и его несло течением в те невозвратные счастливые годы, проведенные рядом с Чжайдао.

В тот день Юньфэн хотел перебрать рисунки и, наткнувшись на два портрета, буквально оцепенел, так ясно предстал перед ним тот вечер, когда они ради забавы сели рисовать друг друга.

Чжайдао поначалу сомневался: ему никогда прежде не приходилось рисовать людей. Но Юньфэн успокоил его, утверждая, будто внешнее сходство в портрете не самое главное: «Гораздо важнее, — уверял он, — то, что ты ценишь и любишь в человеке, его самые дорогие черты, самые лучшие свойства души».

— Но ведь тогда, — спорил Чжайдао, — тогда ты нарисуешь не самого человека, а лишь свое искаженное представление о нем.

— Не ты ли говорил мне, что человек и сам о себе почти ничего не знает? Не значит ли это, что человек — только отражение различных представлений?

— Конечно, нет! — горячо возражал Чжай-эр. — Ведь если ты видишь лишь часть пейзажа, скрытого туманом, это не значит, что другой части не существует.

— И все же если я нарисую видимую часть, ты не станешь утверждать, будто я рисую лишь свое представление о пейзаже? Да, оно будет неполным, но будет достоверным на момент создания картины.

— Верно, — невольно согласился Чжайдао. — С этим, кажется, трудно спорить…

— Так что рисуй, не бойся. Я ведь тоже не мастер портрета. Это всего лишь забава.

И теперь Юньфэн разглядывал рисунок Чжайдао, в чем-то главном пронзительно сходный с оригиналом.

И глаза феникса удались ему как нельзя лучше…
Чжай-эр, как больно и сладко видеть твою любовь, твою надежду…

В мире все зыбко, временно:
росы, туманы в горах,
люди, подобно растениям,
вмиг обращаются в прах.
Все подвергается тлению —
алые листья, цветы.
Что же измученным пленником
мира скитаешься ты?
Всё еще держат неверные
чувства — летящий дым?
Или твои намеренья
по-прежнему не тверды?
Шелком текущим изнеженный,
песен душистым вином —
ты, шелестя одеждами,
ходишь в обители снов
по опустевшим комнатам,
словно уйти боясь.
В ночи холодном омуте
вдруг проступает явь,
свет поглощает тени,
слышишь, что кто-то тут
молча готовит брение,
лечащее слепоту.

Мелодия растет, и слабый плач
новорожденного разносится в покоях.
Но Вечный берег неземных услад
рисует в небе облако цветное.
Ребенка первый лепет, первый шаг
и первое прочитанное слово…
Но звуки кото к вечности спешат,
срывая с мира бренные покровы.
Прикосновенья тонкий аромат,
трепещет в пальцах нежное посланье.
И струны кото в тишине звучат,
тревогой и печалью сердце раня.
Все видимое тает на глазах,
рассеиваясь утренним туманом.
Но сердце обращается назад,
по-прежнему в плену воспоминаний.
Пристанище для душ, обитель будд
застыли в безмятежности покоя.
Душа моя беспечная! Забудь
свое существование земное…

Туманная луна — Обородзукиё — одна из бесчисленных возлюбленных Гэндзи. Она служила при дворе, и когда государь узнал об этой связи, он так рассердился, что отправил Обородзукиё в дом родителей. Однако позже простил ее, поскольку она не была его наложницей, а значит ничего непростительного не совершила, хотя все дамы, прислуживающие государю, принадлежат государю… Позже он часто приглашал ее и осыпал упреками, жаловался на жизнь, на то, как матушка-государыня и дедушка-министр его притесняют. Что он и сам скучает по опальному Гэндзи, но ничего не может сделать. Что его нежное сердце всего этого не выдержит и он, наверное, скоро умрет. И, видя слезы на глазах Обородзукиё, говорил: «Ах, вы и теперь жалеете не обо мне, а о нем!» В общем, прелесть что такое.

О чем грустит Туманная луна?
О том, кто в государевых покоях
беспомощней, чем человек во снах
рассеять наваждение ночное
стремящийся? Кто немощен и слаб,
бессилен противостоять напору
холодных волн губительного зла,
давно для них став щепкою покорной…
Твой нежный голос, головы наклон,
и пальцы тонкие, ласкающие кото,
и в сердце затаенное тепло,
и слезы скрытые — не мне, но для кого-то
иного, кто на дальнем берегу
все сморит, как по травам соль стекает,
и терпкий ветер с приоткрытых губ
срывает слов измученную стаю.
И гуси письма грустные несут
сюда, в великолепную столицу.
Сойдете в сад, с цветов стряхнув росу —
нам этой ночью всем троим не спится.
Я выйду следом. Зыблется рассвет,
край ледяного неба задевая,
туман лежит в серебряной траве.
Идем назад: светильник догорает.
Я с Вами рядом наконец усну
в пустынных государевых покоях.
…Глядит он на туманную луну,
и рукава забрызганы росою.

Мир так непрочен...
Мурасаки Сикибу, Повесть о Гэндзи

Прохладный вечер, ранняя весна,
прозрачна тень заброшенного сада,
на белом небе узкая луна,
кукушка за поломанной оградой,
наметывая тонкие края
поспешными стежками, сердце ранит.
Так ускользает сущность бытия
в саду, где отцветает померанец,
и торопливым шелком лепестков
шуршащий ветер в травах пробегает
назад, туда, где очень далеко
плывет в тумане синева Пэнлая,
где сон и явь под пальцами Чжи-нюй
сплелись в узор божественных видений.
И померанцем тает поцелуй,
заброшенного сада хрупкой тенью

Хоть и читаю про Гэндзи, но от китайской мифологии никуда мне не деться. Пэнлай - это один из островов бессмертных в Восточном море, а Чжи-нюй - та самая небесная ткачиха, которую Млечный путь разделил с возлюбленным.

Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать, ни исчислить.
Гомер, «Илиада»

Засада, крик. Горячая стрела
последней болью в плоть твою вошла.
За теплый прах цепляется душа —
так тяжело переставать дышать,
так тяжело по капле жизнь терять,
бессмысленную, прожитую зря,
сгоревшую сухой степной травой:
не приобрел, не сделал ничего.
Но смерть в бою придаст ей вес и смысл,
тоскою ледяной тебя омыв.
…Ты оставляешь, над землей паря,
пустое тело, втоптанное в грязь,
и женщину, что где-то слезы льет.
Но может быть, и не было ее.
Лишь пыль дорог, снега, дожди, ветра,
кизячный дым походного костра…
Все дальше крики битвы, топот ног,
все ближе неба синее вино,
что в чаше яшмовой преподнесут
посланцы вечности, ведя тебя на суд…

Ложится на прохладный свежий лист
округлых знаков легкое плетенье,
и влажный снег, что выпал ночью, чист,
и лишь следов летящие лучи
нарушили его уединенье.
Проходит наваждение чуть свет,
рассветный сумрак открывает лица,
и на твоем душистом рукаве
не выпорхнувшая из сонма фей
бессмертная божественная птица,
а женщина, чье имя ты не знал,
чей облик, затерявшийся во снах,
рассеется и больше не приснится.

По наваждениям своим — как по мосту…
М. Цветаева


Дракон взлетит в такой-то день и час.
Сбегутся люди поглазеть со всей округи,
до темноты, толкаясь, проторчат
и разойдутся — господа и слуги.
А ты, хоть надпись в шутку написал,
еще сидишь на теплой черепице:
он, может быть, запутался в усах,
а может, просто превратился в птицу —
ворону или даже воробья,
попрыгал вдоль пруда, взлетел на крышу…
И пахнет мятой горьковатый яд,
и по губам бежит его излишек;
все гуще и темней ночная тушь,
луна течет полупрозрачным воском.
Ты со слепцом столкнешься на мосту,
и вымысел просыплется на доски.
Останется лишь ночь — ни звезд, ни снов,
ни сладких слов, ни вычурных мелодий.
Хоть грязь и пыль никак не счистить с ног,
но ты легко как будто бы уходишь,
сквозь город видя далеко вперед.
А утро все никак не настает.

По мотивам истории из «Рассказов, собранных в Удзи», свиток 11, рассказ 6: «Про монаха Эин и про дракона из пруда Сарусава».

(Ни Хэн. Ло Гуанчжун, "Троецарсвие")

В твоем уме ясна и безупречна
кристальная структура мирозданья,
отражена в ней совершенства вечность,
но искаженья бесконечно ранят.
Повеял тленья сладковатый запах,
когда злодей смешал в мгновенье ока
с презреньем верх и низ, восток и запад
и добродетель обозвал пороком…
Как наблюдать за подлостью покорно,
несовершенства мерзость чуя кожей?
Нет, скользкой ложью, срамом тошнотворным
тебе, цзюнцзы, мараться невозможно.
В холодных тонких пальцах кисть упряма,
твое оружие — отточенное слово.
Ты будешь защищать руины храма —
усталый мир под шелковым покровом.
Он изуродован, разбит на части,
терзают сердце льдистые осколки —
и над тобою страх людской не властен,
и оскорбленья не страшны нисколько.
Ты остроумен — под бронею лести,
нахальства, чванства и самодовольства
незащищенное находишь место
и бьешь наверняка — умно и больно,
пускай не насмерть. И в тоске по яшме,
ты так бесстрашен, хрупок и негибок,
в насмешках, спорах и облавных шашках
победами свою готовя гибель.

Как же я люблю этого невозможного Ни Хэна... Эпизод в романе такой короткий, а хочется его еще больше...

(Хуа Синь \ Гуань Нин)

Однажды был такой случай: Хуа Синь и Гуань Нин вскапывали огород. Под лопатой сверкнуло золото. Гуань Нин не обратил на него никакого внимания, а Хуа Синь поднял находку, повертел в руках и снова бросил в землю. В другой раз Гуань Нин и Хуа Синь сидели и читали книги. Вдруг на улице раздался крик. Гуань Нин не сдвинулся с места, а Хуа Синь отложил книгу и пошел посмотреть, что случилось. За это Гуань Нин назвал его невежественным и прекратил с ним знакомство.
Ло Гуаньчжун «Троецарствие»

За облаками в стройной тишине
текла река спокойных ваших дней,
и мысли очищал хрустальный снег,
когда читали правильные книги.
С тобою был твой многомудрый друг,
трудились вы не покладая рук,
возделывали огород — и вдруг
там золото блеснуло под мотыгой.
Твой друг прошел и бровью не повел,
ты поднял гладкий слиток желтых звезд…
Что золото? Достаточно ты тверд,
чтоб этой малостью не соблазниться.
Бродили вы в саду прекрасных слов,
раздался крик, беседы руша плоть,
вонзилось в мысли огненной стрелой
отравленное любопытство.
Ты только встал и приоткрыл окно —
и стайка благородных юных снов,
вспорхнув, слилась с ущербною луной.
И не простившись, не сказав ни слова,
твой друг ушел, не посмотрел назад.
Распался мир — мучительный разлад —
сверкающим потоком звездопад
конфуцианства разорвал оковы
и, подхватив, тебя с собой повлек,
все дальше от причала дивных строк,
все глубже в море суетных тревог,
где носит щепки лодок красный ветер.
Когда тебя вздымал девятый вал,
друг молчаливо пред тобой вставал
и, не скрывая горечь торжества,
он спрашивал. Но что ты мог ответить?
Как ты императрицу вел на казнь
(не ноет сердце, не дрожит рука)...
Лишь ветер доносил издалека
прозрачную мелодию гуциня.
Он жалобно и робко где-то пел
о юношеской жажде добрых дел,
что разошлась кругами по воде
и растворилась в поднебесной сини.

Посвящается моему любимому персонажу:) Немного стилизация...


Куриное ребрышко

Жизнь точно пруд гнилой, заросший тиной —
Стоячий пруд в тягучем полусне.
Надежды стали ребрышком куриным:
Не выкинуть и толку тоже нет.
Суд совести не проявляет милость,
Вина — твоя надежная тюрьма.
Зря Цао Цао позабыть стремился
Ян Сю, казненного за остроту ума.
Как ранит нас чужое превосходство,
Чужая добродетель, красота…
И сердца нестерпимое уродство
Являют приоткрытые уста.

Сеть дождя

Осенний вихрь прошел пустынной рощей
И сеть дождя метнул в речные волны.
Но сколько сеть в воде он ни полощет,
Лишь палою листвой ее наполнит,
Тоской и темной болью сожалений,
Отчаяньем утраченных иллюзий…
Накрыла осень мир бесцветной тенью
И одиночеством, что опускает шлюзы,
Весь горизонт туманом застилая,
Промозглой сыростью закрадываясь в душу,
Раскаянья безмолвием бескрайним,
Что человеку не дано нарушить.

Большие холода

Теперь лег иней, где была роса,
И в такт шагам легко хрустит трава,
И выцвел мир — белесый мертвый сад,
Но стоит ли об этом горевать?
Вино тепла по капле пьет зима,
А будет ли у холода конец,
И нужно ли тяжелый лед ломать,
И станет ли водой глубокий снег,
Не скажут кости, Книга перемен,
Ни древний панцирь черепахи-гу…
Ты только тень, пропавшая во тьме,
Ключ, утонувший в голубом снегу.
Не выйдет солнце, бесконечна ночь,
Весна не тронет вечной мерзлоты —
Пройдя путем отступничества, вновь
К себе уже не возвратишься ты.

Сон просяной каши

Пройти путем наивных заблуждений
И, посмотрев назад, сорваться в бездну.
Самодовольство, ставшее смятеньем,
Сомкнулось на руке виной железной.
Идти вперед, хотя смертельно ранен,
Отравлен едкой горечью вчерашней,
И знать, что все мечты и упованья —
Всего лишь сон над просяною кашей.

Новый год

Восходит солнце в первый день весны,
И снег мерцает в розовых лучах,
Свет заблудился в зарослях лесных —
Так одинок и хрупок в этот час.
Слегка касается отрогов гор
Прозрачной краской шелковая кисть…
Прошел еще один бесцветный год,
И воды горной ледяной реки
Его обломки в пропасть унесли
И растворили память в темноте.
Прекрасен солнца лучезарный лик,
Но в глубине ущелья — вечно тень.

Твой сад

В твоем саду так травы разрослись,
Цикады так отчаянно кричат,
И на дорожках в солнечной пыли
Мои следы — узоры странных чар.
Я вспомнил, как сгущается тепло,
Как пахнут травы в самый жарких час,
И сходит лед, за тонким слоем слой,
И крошится смертельная печать
От силы, заполняющей твой сад,
Потоком света льющейся в дантянь.
В объятья принимают небеса,
В живую обжигающую ткань.

(Гуань Юй / Лю Бэй)

Мой друг, мой брат, мой господин,
в разлуке дни плетутся нитями,
туманным шелком впереди,
и сладость долга столь томительна,
столь упоительно остра,
что я склоняюсь пред воротами,
где сестры без тебя, мой брат,
тенями нежными, бесплотными,
прохладной музыкой живут.
Мой господин, упорной милостью
твой враг свивает сотни пут,
надеясь на мое бессилие,
улыбкой липкой налету
сбивая боль мою бесстрашную.

…А персики в саду цветут,
мне лепестки роняя в чашу.
Но ожиданья темный труд
дается с каждым днем мучительней,
и только битвы гарь, мой друг,
и вой, и кровь ее целительны.
Лечу, сверкая, впереди,
голов разбрасываю комья,
и горечь жаркая в груди
чадит надеждой и тоскою —
не изменять тебе легко мне,
мой друг, мой брат, мой господин.

(Ао Юньфэн / Нежата)

Если б острую сладость так просто было унять,
как напиться холодного чистого света в горах,
то прозрачное небо, до горла наполнив меня,
все земное унынье легко бы рассеяло в прах.
Если б жадная память не стала, тоскуя, искать
ту горячую жажду, всегда волновавшую кровь,
я бы выпил студеной воды, что трепещет в руках,
и, не глядя назад, торопливо направился прочь.
Но отчаянной горечью капает, тянется тушь
из открывшейся раны, твои повторяя черты,
растекаясь тенями по неживому листу,
уходя в темноту, появляясь из пустоты
заклинанием сна, что до цуня сжимает сто ли.
Я отчаянья чашу в траву золотую пролью,
сквозь искристую воду сияющих солнцем молитв
вновь услышу твой голос, увижу улыбку твою.

(Ао Юньфэн / Нежата)

Каждый день я учусь быть милостивым и честным. Это так трудно, это почти невозможно: столько ступеней у длинных небесных лествиц, чтобы взойти на одну, надо вылезти вон из кожи, превосходя себя. И без Бога ни до порога — так в утешенье себе и в укор за тобой повторяю.

Милый мой друг, я молюсь, чтобы твоя дорога снова ко мне привела тебя из далекого края. Только услышать твой голос и пальцев твоих коснуться, рядом с тобой дышать, наслаждаясь весенним чаем. Сохнут твои любимые сладости на лазурных блюдцах — мне одному их не съесть…

Я так по тебе скучаю.

(Ао Юньфэн/ Нежата)

А потом ты уйдешь в те края, где затихает закат,
даже если тебя позову, никогда не вернешься назад.
Точно царство умерших, страна твоя далека,
дальше гор Кунлунь, где растит Си-ванму свой сад,
дальше моря Бэймин, дальше мыслимых всех границ,
в бесконечности, вечности, за пределами жизни земной.
И, впиваясь в кожу, туго натянется нить,
что так крепко, так прочно связала тебя со мной.
Это пространство в тысячи тысяч ли
только бессмертные могут преодолеть:
вьются дороги — глухая болезнь земли, —
и расползаются трещинами во мгле.
Будет солнце с востока на запад нести печаль,
и весна передаст мои письма с ворохом лепестков,
будет над лесом кукушка до слез кричать
о том, как я далеко-далеко исхожу тоской.
О тебе мне расскажет прошедший в горах снегопад,
перелетные птицы, что с севера к нам прилетят,
и над стынущим чаем устало клубящийся пар,
сквозь который я снова и снова буду смотреть назад,
и холодное солнце спокойно склонится туда,
где дрожит мое сердце в небесных руках синевы…
Но пока ты со мною, ничем не заслуженный дар,
обещай, что мы встретимся в сладостном Царстве живых.