На занавеске - хрупкий мотылек.
За занавеской - двор, дома и крыши.
Что мотылек? Пустяк, штришок, намек,
А кажется, что вся картинка дышит.
Порой легка рука, строга строка,
Но что твои старанья и усилья
Без словно с неба павшего штриха,
Без невесомых, чуть дрожащих крыльев?

Айван на встречу не пришёл. Его таки сожрали вуоки.

Вуоки - зверюги с планеты Си звезды Беты Центавра; глаза у них алые, а клыки с ладонь величиной. Мы все огорчились, но не слишком. Во-первых, старина Айван - зануда, и самое захватывающие приключение в его исполнении звучит тоскливее, чем инструкция управления звездолётом. Во-вторых, свято место пусто не бывает: наша компания тут же пополнится новичком, который по традиции угостит нас трофейным обедом. Неизвестно, откуда он прибудет, а экзотическое угощение - это хоть какое-то разнообразие. А в третьих... Все мы когда-то не придём на встречу... Думать об этом - жутковато, и мы стараемся поскорее забыть о не пришедших, просто из чувства самосохранения.

Каждый хоб - последнее пристанище в старости: смерть - ожидаемая гостья, но в нашем хобе уход мгновенный и безболезненный. Вдобавок есть шанс умереть, занимаясь любимым делом. Я хорошо подумал, выбирая крышу на оставшиеся мне после работы годы. Как-никак, пашешь с юных лет, скопидомничаешь, перебираешь проспекты: выбор правильного хоба - самый важный выбор в жизни. Выберешь роскошный и дорогой - сбережения растают быстрей, чем здоровье, и слова "преждевременный уход" перестанут быть метафорой. Пойдешь в затрапезный, дешёвый, - помрёшь от тоски и скуки задолго до того, как истечёт твой срок, оставив кровные монеты паршивому хобу. Наш - золотая серединка.

Поначалу, хоб кажется раем, а срок пребывания в нём - огромным. Время уходит самым приятным для твоей души образом; хоб - от слова хобби, а мое хобби - охота. Охота охоте - рознь, но у каждого постояльца все условия для выбора дичи и географии. Пусть наши комнатки-крохотульки обставлены по-спартански, но у каждого есть своя кабина ноль-пространственного портала. Набираешь на клавиатуре название животного и планеты, укладываешься в серебряную люльку и отчаливаешь в своё прекрасное далёко. Новички обычно шастают кто-куда: глаза разбегаются и шалеешь от доступности немыслимых приключений. Когда прибываешь на незнакомую планету, появляется необычная лёгкость во всем теле: ничего не болит, и старые кости - как молодые. Вдобавок, тебя поджидает успех в борьбе с самыми злобными жуткими тварями, на которых и взглянуть боязно. Но рассказывать о победе над ними приятно, а наши сборища с байками о пережитых приключениях - непременная часть программы дня. Постепенно каждый из охотников находит себе любимую дичь, за которой гоняется с изматывающим собеседников постоянством, и рассказы приобретают назойливость заученной наизусть мантры. Коллеги предпочитают ужастики наяву с потоками крови и адреналина, разбавляющим однообразие; а я охочусь на аол.

Аолы - это пичуги с планеты Тиики; их ловят ради пуха, шаль из которого стоит, как десяток лет в дорогом хобе. Аолы пугливы и увёртливы; убивать их бессмысленно - они тут же тускнеют. Но когда птички чистят пёрышки и роняют свой пух на поддон клетки, он сохраняет окрас и драгоценные свойства. Пейзаж Тиики соткан из радужной дышащей светотени: сплошные цветы и листья, а воздух сладок и опьяняющ. Горе тому, кто напьётся им вдоволь: бродить ему неприкаянной тенью, позабывшей обо всём земном, да распевать весёлые песенки до полного истощения.

На Тиики я никогда не выхожу из вездехода без маски, но и от радужных переливов и промельков голова кружится настолько, что забываешь, зачем ты сюда приехал. Стоишь, охваченный восторгом, впитывая немыслимую красотищу, и дела нет до пичуг. Благо, инстинкт охотника - в крови: стоит услышать шелест шелковистых крылышек, бьёшь на звук струёй усыпляющего газа. Но и в вечном шорохе и щебетании - шелест крылышек теряется; чаще поднимаешь с почвы сбитые лепестки и веточки с разноцветными листьями, чем пернатую драгоценность.

Тиики я открыл для себя задолго до переезда в хоб, и в свободные от работы дни там охотился. Заряд газа - недёшев, но я был удачлив. Выручка от продажи птиц покрывала расходы на оборудование и на перелеты. И сбережения эти вылазки пополняли вполне весомо. Откуда бы иначе деньги на достойный хоб? Ну да главное - удовольствие! Я летаю лишь на Тиики, но коллеги мои рассказы считают самыми занудливыми: красоту словами не передашь, а байки придумывать я не горазд. Нынче они тоже разве что не заснули...

В общем, скомкал я рассказ покороче и вернулся в свою комнату, снаряжать себя к очередной охоте. Нацепил бластер с усыпляющим газом, шагнул было к серебряной люльке, и тут этот заветный незабываемый шелест у окна...

На моей ладони - спящий мотылёк с размашистыми цветастыми крыльями, на моих щеках - слезы. Реакции охотника работают на автомате: бедная бабочка не успела понять, что стала дичью. Нет, не аолой, но последней настоящей дичью в моей жизни. Я же не дитя, я всё понимаю. Перелёт в ноль-пространстве слишком дорог, чтобы всерьёз в него верить; раны зарастают мгновенно, прилив силы на охоте ничем не объяснить, да и трофеи не выглядят свежими. Зубу дракона, которым хвастал нынче Пит, лет 10, не меньше. Старички хотят поохотиться напоследок, и на помощь приходит гипнотический сон. Всё, как по-настоящему, плюс вернувшаяся на время молодость. А бабочка... Я аккуратно кладу её на подоконник. У неё, в отличие от меня ещё есть шанс проснуться.

Моя звезда, наверно, - Альтаир,
Твоя звезда - блистательная Вега.
В апрельском воздухе теплынь и нега
А небеса - ворота в звездный мир.

Не хочешь Вегу? Забирай вон ту!
Есть яркие и крупные - на выбор!
Созвездия, как медленные рыбы,
Плывут от нас куда-то в темноту.

Их океан несет или ручей?
Какие страхи дремлют в черных дырах?
Мне все же жаль беднягу Альтаира:
Он с Вегой не сольет своих лучей.

Жизнь звезд нам кажется прекрасным сном,
Ты счастлив? Правда, счастлив? Не спугнуть бы...
Мы к звездам примеряем наши судьбы
И простодушно грезим о земном.

Мы редко встречаем аистов: мы дети большого города.
Огромные небоскребы - не место для их гнездовья.
Но чёрное одиночество страшнее чумы и голода.
Не хочется одиночества. Побольше бы встреч с любовью!

И я заклинаю аиста: побудь у меня пожалуйста!
Тяну к нему на ладони кусочки сухого хлеба,
Со страхом гляжу на крылья: я знаю, они - размашисты!
Они унесут мое счастье куда-то обратно в небо!

А небо - кроваво-алое, особенно на закате!
А дочь моя так неопытна! И старость моя все ближе...
И я заклинаю аиста: пожалуйста, Бога ради!
Оставь хоть немножко счастья под нашей непрочной крышей!

Воздушная среда блистательно чиста
Над водною средой зыбучей и текучей.
А ты - за горизонт, как бы за край холста,
А ты - опять туда, где ждёт счастливый случай.

В сияющую даль, в блаженный непокой,
Вся жизнь в сравнении с ним - обрывок ленты куцей,
Хоть знаешь, до него рукой или ногой
И алчущей душой вовек не дотянуться.

Что страх морских сирен? Ведь им не заглушить
Поющую в душе безумную Сирену;
Лететь за горизонт для сердца значит - жить,
Стремленья высоки, желанья - дерзновенны,

Недостижима синь, непостижим размах,
К тебе не раз, не два с небес сошла удача...
Как ни желанно то, что у тебя в руках
А то, что впереди заманчивей и ярче.

А ты, словно кулик за пенною волной,
Забыв былую страсть, забыв свой дом и пашню,
Жизнь обменяв на блик, оставив за спиной
Тот дивный горизонт, который стал вчерашним.

                                                        Спит земля в сиянье голубом…
                                                        М. Лермонтов
                                                        И неотвратим конец пути
                                                        Б. Пастернак

"Спит земля в сиянье голубом…"
На краю вселенной, в захолустье
Повторяет эту строчку с грустью.
Старый клоун Бим, а может, Бом.

Клоуны,- они всегда грустят,
Если их застанешь вне арены,
Потому что, если откровенно,
Клоунада - вечно невпопад.

Это лишь вначале, как в кино,
Но сказав про все смешно и хлестко,
Хочется, забыв навек про блестки,
Говорить о том, что не смешно..

Смертного бессмертное влечет,
Сердце тянется к высокой тайне,
И прекрасное всегда печально,
И лиричных слов - наперечет.

На тебя накатывают годы,
Как об этом, милый, не шути.
И неотвратим конец пути,
Что отнюдь не повод к анекдоту...

Дрожит, качаясь, чашечка цветка,
Гудит пчела, что ноша нелегка,
Пыльца на ней, как детская присыпка.
А тот, кто создал всё и всё учёл,
Глядит на нас, на солнце и на пчёл
С одной и той же ласковой улыбкой.

С дотошностью покорно-муравьиной
Все делает, чтоб стать такой, как все.
Ей, лёгкой, длинноногой стрекозе,
Казалось бы, парить в безмерной сини!
Я требую, она в ответ - "Не требуй!"
Быть может, у нее другое небо?

Задерну штору - солнце бьет в глаза.
Со шторы - моль - хана моей одежде!
Мне так тоскливо... Все не то, что прежде.
Знать, не по мне кроили небеса.
Бесцветная, как моль, лелею сплин...
Чего-то жду... Не жизнь, - а нафталин.

Другого просто не дано:
Былая жизнь, былая эра.
Три радости пенсионера:
Кино, вино и домино.

Жизнь уплывала в суете;
Они пахали за спасибо,
И если видели Карибы,
То на экране, в темноте.

И где-то в памяти со дна
Всплывал роман в Бахчисарае,
Ведь молодость подобна раю,
С горчащим привкусом вина...

Теперь другие старики,
У них другие горизонты;
Им в домино стучать для понта-
И то, наверно, не с руки.

Вокруг дельфины и закат;
Их в даль везет огромный лайнер,
Но старость все равно печальна,
И ей, увы, никто не рад...

И снова туда, где море огней,
И рокот стального века...
А в наших широтах куда синей
Далекое небо в реках.

В провинции ритм у всего иной:
Его диктует погода;
И будто волна за речной волной
Неспешно катятся годы.

Вне времени заросли камыша
И сонный раствор покоя...
И лишь человеческая душа
Позарится на другое.

На фоне немыслимых скоростей,
Под сполохами рекламы,
Ей кажется ярким накал страстей
Чужой театральной драмы.

Ей мнится, что вечно гудит весна,
Всесильная, как цунами...
Но как ни заманчиво царство сна,
А сны остаются снами.

Ей скоро последний зубрить урок,
(Другие она забудет),
Что жизнь быстротечна, и близок срок,
А счастья уже не будет...

Оля, здравствуйте! Как Вы? Здоровы ли? Те же ли планы?
Как идут переводы? А вирус - по прежнему, грозен?
Над бульварами Киева свечи затеплят каштаны,
А у нас что весна, что зима, что глубокая осень.

Как там в доме ученых? Порхают ли прежние Музы?
А поэты, как раньше, витают в рифмованных нетях?
Будто чья-то рука для чего-то разрезала бусы,
И рассыпались бусинки-люди по нашей планете.

Я друзей наших помню, но встретив, боюсь не узнаю:
Изменились, - и лица - другие, и жесты - другие.
Все течет, все меняется; жизнь, она всюду иная:
Что у Вас, что у нас. Только память живет ностальгией.

Ностальгия - лишь слово. Она мне не очень знакома;
Я привыкла к горам, океану и их не покину.
Все же письма от Вас - будто вести из бывшего дома.
Мне без них одиноко... Пишите почаще. Марина

Я не выбрасывала игрушки: ни свои, ни дочкины. Рука не поднималась. Эти плюшевые и резиновые существа - как живые; у каждого свой характер, свое выражение лица, своя улыбка, пусть это даже вышитая дугой ниточка на плюшевой морде. И потом, каждая из этих кукол хранит память о тепле нежных ручек моего подросшего божества, о ее детском лепете, о ее к ним симпатии или даже любви. Как их выбрасишь? Кукол много, они улыбаются мне со спинки дивана и со шкафов, но мне это не мешает: я к ним привыкла.
А муж злится. Квартира захламлена; игрушки давно никому не нужны. Если когда-то появятся внуки, купим новые. А эти пора в мешок - и в мусорник. Муж мой лишен сентиментальности и стал раздражителен. Возраст. Ноги, руки по утрам сгибаются с трудом, спина ноет, силы куда-то ушли.
С возрастом и я сдала, и все чаще подумываю о том, чье имя не произносят. Кто Он? Увижу ли я Его после смерти? Или смерть - это мусорный ящик? А что, если у него - характер и повадки моего мужа?

Кукла была очень красивой. Огромные синие глаза, золотые волосы, светлая радостная улыбка. И шелковое платье на ней - принцессе впору. Но капризной трехлетке кукла не нравилась. Девочка упорно отталкивала нарядную игрушку, и никакие мамины уговоры не помогали. Наконец-то малышка, взяла игрушку в руки и тут же швырнула ее в грязь, да еще ногой ударила.
Какая-то старуха начала ее отчитывать, мол, кукла живая, она - твоя дочка, и нельзя с ней так. Ей же больно! А если бы тебя твоя мамочка бросила на землю?
Девочка, набычась, слушала, потом горько разрыдалась.
Обескураженная мать положила куклу в коляску и подхватив зареванное сокровище на руки, пошла из парка домой.
А в груди девочки бушевала буря. Да, кукла - живая. Для детей все куклы - живые. И ее единственная, самая любимая в мире мамочка любит эту незнакомку не меньше, чем свою дочку: она отдала противной чужачке коляску, а на дочку сердится. Мама даже не защитила дочь от злой старухи... Как тут не умереть от любви и горя?

Так вот он какой: бесшабашный бурлящий запад,
По ленте фривэя машины - сплошной рекой...
Мне в детстве хотелось потрогать его, полапать,
Пройти по отвесным тропам своей ногой.

Теперь мои ноги шипя омывает Тихий,
Который всегда велик, никогда не тих.
А я - бесталанна и в каждой строфе - пиррихий,
Но как же все это мне хочется всунуть в стих!

Над каждым холмом вечной синью застыло время,
Для времени мы, - как ракушки в слоях песка:
Какое индейское тут кочевало племя?
Каких бледнолицых пригнала сюда тоска?

Чем эти просторы манили к себе скитальцев?
Мерещилось им Эльдорадо? Святой грааль?
Чужое наречье; совсем не такие танцы,
Свое понимание жизни, своя мораль.

О первопроходцах забыли. Их песни спели
Под жёлтой травой перепутаны их следы.
Их правнуки хрупкие млеют под стон свирели
И к стейку застенчиво просят стакан воды.

Да, все Томы Сойеры нынче сидят в конторах,
А Томы из хижин на белых наводят страх,
И все же: какое небо! Какие горы!
Какая безумная удаль! Какой размах!

И я поднимаюсь к небу поверх ущелья,
В трезвоне цикад может радость, а может грусть,
И город внизу - серо-дымчатой акварелью,
И ноги скользят, и чуть боязно, что сорвусь.

Молчит мой айфон, не слыхать, как гудят машины;
Я в сказочном мире: бессилен любой хайтек.
И чудится мне, что на этой крутой вершине
Шагнет из лазури оранжевый человек.

Он будет в роскошном уборе из пышных перьев,
И все, что положено: стрелы и гибкий лук...
И я попрошу: "Расскажи мне легенды прерий,
Которые в сердце своем хранил Чингачгук!

Поведай историю древних своих урочищ!
Каким вы богам молились, о чем клялись?"
Но он мне ответит: "Малышка, чего ты хочешь?
Дай доллар на виски и топай тихонько вниз!"...

- Понравилoсь, моя хорошая?- старый эльф весело улыбнулся, сложил руки ковшиком и дунул в них. Из пустых, казалось бы, ладоней выпорхнула стайка разноцветных мотыльков и вихрем закружилась над лугом. Маленькая феечка сидевшая рядом, весело засмеялась и захлопала в ладоши.
- Научить тебя? Это - просто! Сложи ручки так, будто в них - блюдечко. И представь себе, что по донышку блюдечка ползет бабочка: настоящая, живая, с красивым узором на крыльях и дрожащими усиками. А на лугу, чуть поодаль - маленький, симпатичный цветочек. И подуй, чтоб ей легче было туда лететь. Не вышло? - добавил он глядя на неудачные попытки внучки, - Ничего! Годик- другой, и запорхают твои бабочки над нашим лугом, если, конечно они тебе не разонравятся!
- Разонравятся! - девочка обиженно надула губки.
- Деда, - протянула она после небольшой заминки, - А зачем ты стал эльфом мотыльков? Ты же очень-очень умный. И храбрый. Ты же мог мог стать эльфом - гоблиноборцем, или начальником эльфов, как дедушка Этти. Этти говорит, что ты пустяками занимаешься, а ее дед - самый главный. А мотыльки - маленькие и никому не нужны!
- Вот оно что! - медленно проговорил эльф, становясь серьезным, - Видишь ли...
- Я - еще маленькая? Я сама пойму через годик другой? - сердито бухнула девочка.
- Нет, почему же. Думаю, что уже поймешь,- эльф весело улыбнулся, и погладил внучку по голове.- Видишь ли, мотыльки - красивые. А красота - это очень важно. Мотыльки - как цветочки, но цветочки привязаны стебельками- хвостиками к земле, а мотыльки могут летать по небу. И потом они - интересные, необычные. У них время как бы вспять идет.
- Почему - вспять? - удивленно спросила феечка.
- Вспять - потому что - наоборот. Мы все: эльфы, феи, даже цветочки, в юности очень красивые и привлекательные. А в старости - не такие красивые.
- Неправда, - возразила феечка, - ты, деда, очень даже красивый.
- Это потому, что ты любишь меня, моя хорошая! А приди я на бал к юным феечкам,- никто со мной танцевать не захочет. "Экий,- скажут феечки,- глупый старик! В морщинах, седой, совсем некрасивый!" А вот бабочка, если сравнить ее с гусеницей, старушка - старушкой, но кто из них красивее? У бабочки в старости только молодость начинается: с воздушными танцами над цветами, с яркими нарядами. Нравятся они мне, внученька! Ты же тоже играешься с тем, что нравится именно тебе, а не Этти, хоть она и важничает?
Девочка кивнула, и эльф, улыбнувшись, вновь заговорил.
- В юности, твоя бабушка была самой красивой феей в нашем лесу. Я ей тоже нравился, но "да" она мне долго не говорила. Слишком многие за ней ухаживали: и дед твоей Этти, и эльфы гоблиноборцы, и эльфы - гноборцы. Ей такие драгоценные диадемы эти гномоборцы дарили после своих походов, только бы она им улыбнулась! А бабушка твоя, наверное, думала как твоя Этти: мотыльки и бабочки - никому не нужный пустяк, недостойный настоящего эльфа мужчины.
И со своей профессией она никак не могла определиться: все ей нравилось, все у нее получалось. Захочет - пригонит к нашему лесу стадо грозовых туч - три дня подряд ливень хлещет. Захочет, солнечные лучи в косичку заплетет и ею все лужи за полчаса высушит. А то и на Луне пылевую бурю устроит.
А законы у нас строгие: если фея к восемнадцати годам не выбрала, чем ей в жизни заниматься, ведут ее в гнездо уединения. Это - домик такой, без окон, на верхушке дуба. Все что есть в нем - диван, да большая стена - экран. Сидит бедная феечка три дня в полной темноте: вспоминает, что ей нравилось делать, а стена экран все ее мысли, сны и мечты ловит, собирает да анализирует. А на третий день вспыхивает свет, и на экране появляется изображение того, о чем фея больше всего думает. Кто яблоню в наливных яблочках увидит, кто ручейки журчащие, а кто - кладбище, если кошмары ночные мучили. И быть по тому.
Я, когда бабушку твою в этом домике заперли, чуть с ума от волнения не сошел. Я-то знал, какая твоя бабушка фантазерка, и в какие дали эти фантазии ее обычно уносят. А ведь я без нее своей жизни уже не мыслил... Увидит молодая бабушка на экране тающий айсберг, к примеру, а что мне потом, с моими мотыльками, среди вечных льдов и снегов делать? Или полетит она на край галактики, черные дыры солнечными лучами штопать...
В общем, сидела твоя бабушка в полной темноте, мысли и мечты перебирала. А когда подошел срок и вспыхнул свет, взглянула она, как положено на экран. И дух у нее перехватило. Красотища-то: весь экран в разноцветных дрожащих лепестках, как ей показалось, - цветочках, да сидят они так густо, как в огромном - на всю стену - букете, так что самого экрана за ними не видно.
Обрадовалась бабушка, засмеялась, захлопала, как ты, в ладоши, и говорит: "Я буду феей цветущего луга!". А мотыльки от звука ее голоса со стены сорвались и давай кружить вокруг нее живой радугой. Тут она обо мне и вспомнила. Кто бы еще ей такой неожиданный праздник устроил? С тех пор мы - не разлей вода.
Говоришь, мотыльки - маленькие и ненужные? А мне они принесли самое большое счастье в жизни. Что бы я без них делал?

Каждый год в первый день месяца цветущей сливы мой дедушка Демин Дэшен отпускает на волю своих мотыльков. Такова воля великой императрицы Минчжу Сюин, пра-пра-бабушки нынешней императрицы, лучезарной Гуанхуй Айминь: пока будет светить солнце над дворцом императоров, нам, потомкам мудрого Вэньмин Вэньхуа, суждено жить в хрустальном доме в императорском саду. И у всех нас будет вдоволь риса на обед, вдоволь шелка для халатов и вдоволь золота для жизни. А мы за это растим в хрустальном доме цветастых бабочек. А когда приходит час - отпускаем их на волю: пусть несут счастье и радость подданным наших императоров. Ведь это - верная примета: если бабочка по воле своей опустится на голову ребенка - он вырастет мудрецом; если на плечо - непобедимым воином, если залетит через окно в комнату, в дом войдет удача и богатство.
Эту долгую историю мой дед Демин Дэшен часто мне повторял: всем нужно знать о заслугах своего рода. Случилось это в годы правления великой императрицы Минчжу Сюин, а она не всегда была императрицей. Да - да, она родилась в бедной семье простого садовника, очень далеко отсюда. Все богатство его было в крохотном садике, бедной хижине, терпеливой жене и милой дочери, помогавшей ему растить цветы, а после их продавать. Был он искусным садоводом, но не знал ни письма, ни счета. Семена цветов он покупал у местного торговца Пай Вуана, а выручки за цветы никогда не хватало погасить долги. А когда цветы в садике погибли из-за палящего солнца, Пай Вуан отобрал красавицу Сюин за долги и продал ее работорговцам, везущим свой товар в дальние края. Девушка была красива и послушна, и хозяева домов увеселений дали бы за нее много денег. Но как-то так вышло, что девушку в чужой стране первым увидел сын императора и она ему очень понравилась. Он выкупил Сюин у торговцев, и вскоре она была лучшим цветком в его сердце; а когда умер старый император, Сюин стала императрицей. Но ни сан, ни роскошь не испортили ее; она была так же мила и неприхотлива, какой бывала в лачуге своего отца. Она никогда ничего не просила, а ведь император готов был ее озолотить: о дворце его слагали песни, так он был роскошен. Всюду яшма и мрамор, а перед входом блестела вода каналов, вырытых в виде иероглифов - имен предков императора. По каналам плавали лебеди, но Сюин редко ими любовалась. Она предпочитала внутренний дворик, который засадила диковинными цветами. Этот дворик напоминал ей о родителях, по которым Сюин тосковала. Во дворик заходил лишь император, да старик Вэньмин Вэньхуа, колдун и травник, которого во дворце не очень любили. Вэньмин Вэньхуа спас когда-то юного императора от болезни, поэтому его терпели. Увидел Вэньмин Вэньхуа грусть в глазах императрицы и стал ее расспрашивать, что ее так печалит. Открыла Сюин сердце мудрому старику: тоскует он по своим близким, которых она ничего не знает. Родители ее бедны и стары, вдобавок незнатного рода; император не захочет, чтоб кто-нибудь проведал о прошлом его жены. А она, Сюин, все бы отдала, чтоб увидеть своих близких.
- Позволь помочь тебе, лучезарная, - сказал Вэньмин, - ты всегда была добра ко мне, и я хочу отплатить тебе добром. Мне покровительствует дух ночи. Он одарил меня особым волшебным заклинанием. Я не могу воспользоваться им, чтоб изменить что-то в реальности, но могу с его помощью перелететь в любую точку земли. Да и тебя могу перенести на ночь к твоим родителям. Но они будут думать, что ты им снишься; иначе вся колдовская сила меня покинет. И никогда мое заклинание не повторяй!
Расстелил Вэньмин мягкий ковер, посадил на него императрицу и произнес заклинание. И полетел ковер по ночному небу, как ночная птица сова; не успела Сюин опомниться, как оказалась в доме родителей. Видит Сюин, - старики ее совсем обнищали: на столе ни крошки съестного, а в глазах их ни радости, ни надежды. Стала она их расспрашивать, как они живут без нее, а они лишь вздыхают. Завтра, говорят, придет к нам Пай Вуан отбирать хижину; мы уже все что у нас было распродали, чтоб с долгами рассчитаться; в саду и цветка не осталось, одни голые стебли торчат. Хорошо, что ты лишь снишься нам доченька, и о горе нашем не знаешь.
Вернулась императрица домой - сама не своя. Мужу о своей беде не расскажешь, а родных нужно как-то спасать. Кинулась она к Вэньмин Вэньхуа, а тот лишь руками развел: не хочу силы своей лишаться, я и так сделал для тебя все, что мог.
Выбежала Сюин в сад, посмотрела на море любимых своих цветов и разрыдалась: если б вы, цветы мои, смогли улететь к моим родителям, спасти их от нищеты и погибели! Затрепетали лепестки цветов; задрожали они на тонких стеблях. А Сюин, сама не зная как, вспомнила волшебное заклинание Вэньмина Вэньхуа. Обернулись цветы мотыльками, улетели в сад ее родителей, а там вновь обернулись цветами. Срезали старики волшебные цветы, продали. И долги они отдали, и сами разбогатели.
А Вэньмину Вэньхуа императрица, взамен утраченной колдовской силы, подарила стеклянный дом у себя в саду. С тех пор мы растим мотыльков и отпускаем их на волю.

Несчастные случаи — очень странные штуки. Они обычно случаются совершенно случайно.

Очень странная штука: куда-то исчезли стихи.
И корпи не корпи: не помогут ни труд, ни уловки;
Рифмы в небо умчались, беспечные, как мотыльки;
Вдохновение выдохлось, словно стакан газировки.

Титанический труд - рифмовать, если муза ушла.
Ты Титаником тонешь в созвучьях своих монотонных;
Строчка, раньше звучавшая музыкой, нынче пошла,
Легкий юмор не легок; он кажется весит полтонны.

Ты не знаешь, что делать: кричать ли в отчаяньи: "SOS”,
Или молча лелеять беду (что за прок от истерик!)
Ты несчастный, навечно отвергнутый морем матрос,
Обреченный судьбой на унылый безрадостный берег.

Ты на образы молишься будто они — образа,
Ты пытаешься их отыскать у великих поэтов,
Но по строчкам бессмертных скользят безучастно глаза,
Словно строфы лишились былого пьянящего света.

Что поделать? На суше бессилен спасательный круг.
Остаётся забыться, уйти с головою в рутину.
Суетиться, крутиться, пытаться наладить досуг,
Постараться не думать, что ты погружаешься в тину.

Постепенно привыкнешь не ждать бесполезных чудес:
Все размеренно, жизнь — как обряд церемонии чайной...
Но внезапно, как снег, твои рифмы вернутся с небес...
Ведь стихи как ушли, так приходят: внезапно, случайно!

                                     Мы отмечаем опять день рожденья клуба,
                                       ГаБО

В мир, где звучанье слов возвышает души,
В царство гармонии, ритма и звонких рифм,
Мы заявляемся просто, чтоб бить баклуши,
И не особо думаем, что творим.

Нам хорошо, потому что мы чуем локоть,
Лишь в подсознанье, как шeпот из полутьмы:
Все же поэзия то, что нельзя потрогать,
То, что про "я", и почти никогда про "мы".

Mы распеваем свои погремушки-строчки,
Но повторяем беззвучным движеньем губ
Лишь откровения данные одиночкам,
Им, позабывшим прийти в наш прекрасный клуб...

День очередного Армагеддона я провела на даче. Саваоф - малый с фантазией, и спектакль, которым он обеспечил своих питомцев, был красочным и впечатляющим, но помидоры без любви и внимания вянут, выходные пролетают на космической скорости, а на поливку и уборку участка мне никогда не хватает времени. Саваофу проще: он повсюду понапихивал им сконструированные приспособления для осушения и полива, и освободил себе время для воплощения бесконечных замыслов. К сожалению, приспособления то и дело ломаются, и на головы его подопечных, помимо задуманных катастроф, валятся непредвиденные природные катаклизмы. Наши с Саваофом дачи практически идентичны: тот же состав атмосферы и почвы, но перепутает их лишь слепой. Каждая дача отражает характер ее хозяина. Моя поросла цветущими и плодоносящими кустами, в ветвях которых мелодично поют мерцающие радугой птицы. По участку Саваофа передвигаться трудно и опасно, потому что рискуешь угодить в болото или в джунгли, напичканные странными чудовищами. Мои реки и озера чисты и прозрачны, как роса на рассвете, а в его водоемах купаться я никому не порекомендую: они кишат подозрительными тварями, типа крокодилов или ихтиозавров. То что они кусаются, возможно, и не большая беда; но укусы, в любом случае неприятны, вдобавок эти твари никогда не чистят зубы перед тем, как вас цапнуть. Сам Саваоф, кстати, на своей планете не купается, норовя навестить меня под предлогом пылкой влюбленности и поплавать в моем море, любуясь пестрыми и совсем некусучими рыбками. И я всегда делаю вид, что верю в его чувства: одной мне все же скучновато.

Иногда я заезжаю к нему по вечерам и мы вместе смотрим записи его эксперимeнтов. Но вкусы у нас и тут разнятся: Саваофа хлебом не корми, а дай полюбоваться, как разные формы созданной им же жизни гибнут, сражаясь c крупными неприятностями, типа потопа или землетрясения, а мне по нраву милая семейная идиллия, когда его забавные уродцы чирикают о любви и высиживают птенцов. Впрочем последняя серия созданных им существ оказалась довольно удачна на любой вкус. Саваоф слепил их из органической глины, придав некое сходство с нами, и оживил дыханием. Нехитрый, право, трюк, который мы все проходили, кажется, в шестом классе; но тут он благополучно сработал. Человечки оказались вполне жизнеспособными и склонным к самоусовершенствованию. Серии с записями о них было любопытно смотреть. Саваоф дал им право на выбор и зачатки разума; они научились забавно танцевать и гармонизировать речь. Некоторых из них я даже начала выделять из общей массы, благодаря этим умениям. Состав их, правда, менялся то и дело, т.к. Саваоф покарал их за что-то смертностью, но так было даже интересней. Но рано или поздно, лафа окончилась: Саваоф решил сменить популяцию этих чудиков на популяцию других, созданных из железа, и последний Армагедон обставил как можно красочнее: с пиротехникой, атомными шарами салютов, заревом пламени, очищающим его планету от следов деятельности бывших жителей. Но мне, как я и упоминала, было не до того: помидоры изнывали от засухи. Я думала, Саваоф надуется на мое отсутствие и мне придется месяцами его ждать, но дня два назад он примчался ко мне в крайне взъерошенных чувствах. Погибли, как выяснилось не все его гаврики. Он заигрался с этими малышами и они умудрились его переиграть. За пару дней до конца их мира, человечки достроили свой звездолет и рванули в открытый космос. Приборы не нашли ни их останков на очищенной от этой формы жизни планете, ни следов зведолета. Теперь бедолаге Саваофу грозит крупный штраф за засорение галактики, в случае, если ракета с их останками будет бесцельно витать в космосе и еще больший штраф, если они приземлятся на чужую незнакомую дачу: никто из наших не любит непрошеных пришельцев, которых неясно, чем потом вывести.

Хвала Космосу, мне удалось утешить и успокоить своего приятеля. Он вволю наплавался в море, наелся выращенных мною фруктов и вполне довольный убрался восвояси. Я пообещала ему оплатить половину грозящего ему штрафа, в случае поимки бултыхающегося в космосе звездолета. Саваоф счел меня щедрой и пылко влюбленной, но я обещала с чистой совестью. Никакие штрафы ни мне, ни ему пока не грозят. Беглецы вовсе не были беглецами. Просто мне понравились эти смешные человечки. Я в отсутствие хозяина смоталась на его планету и выловила двух самых шустрых, способных к воспроизводству: мальчика и девочку. А заодно и прихватила недостроенный звездолет, чтобы замести следы. Я уже выделила небольшую делянку на окраине планеты, понатыкала в почву саженцев деревьев познания зла и добра, и стерла в биологической программе моих человечков память об истории развития всего их вида. Плоды на деревьях скоро созреют; выглядят они вполне аппетитно; никаких змеев у себя на планете я разводить не стану. Пусть малыши развиваются и воспроизводят друг друга. Камеры все фиксируют. Эти существа, если верить записям Саваофа не живут без страстей и песен. Мне больше не будет скучно по вечерам.

                                                        Ах, в синем-синем небе
                                                        Порядок и уют -
                                                        Поэтому все Тучки
                                                        Так весело поют!

Ангелов бедных трудно назвать везучими:
Небо - на них, и должно заманить в полёт.
Ангелы тщательно моют большими тучами
Этот, ещё не синий, небесный свод;
Капли воды подсушат восточным заревом,
Чтоб полыхала синь хрусталю под стать...
А на закате уборка начнётся заново:
Звездочки будто рюмки должны блистать.
На ангелочков покрикивают без жалости:
Будь, сорванец, послушным; не бедокурь!
То-то нас манит высь: поднимись, пожалуйста!
Хоть кувыркайся в ней, хоть глотай лазурь!
Места полно: самолету, пичуге- страннице,
Стайке воздушных шариков-неумех...
Ангелов мы не видим. Но как нам нравится
Это роскошное небо — одно на всех!

                                                        Эти звёзды как птицы, что падают в тишину
                                                        Селена (Аноним 14)

Эти звезды, как птицы, что падают в тишину
В безвоздушную бездну не дышащего эфира.
Что они предвещают нам? Голод, чуму, войну?
До чего же нам хочется счастья, покоя, мира!

И о чем песни звезд? О забытой давно поре,
Беспокойных вулканов и сонно-дремотной зыби?
Для чего бесконечная зыбь, если даже рыбы
Не скользят в этом мертвом мерцающем серебре?

Наши песни иные: в них шорох живых лесов,
Бестолковые трели, ауканье, взрывы смеха.
Одиночество - призрак! С ним в прятки играет эхо:
Эхо нежности, эхо не гаснущих голосов.

                                                        Дед до сих пор на блесну свою смотрит –
                                                        глаза слезятся…
                                                        Варя (Аноним 12)


Поначалу был дед, была баба
И курочка Ряба,
И снесла эта курочка им золотое яйцо.
Нет, не делай такое лицо:
Ты ведь знаешь отлично,
То что курица в этой придуманной сказке - первична,
Как первична земля, а над нею луна, как блесна.
Как первична весна.
А потом океан с его волнами справа налево,
И заброшенный в небыль потрепанный порванный невод,
А потом уже осень и старость,
И осеннее серое небо,
И тоска: ничего не осталось,
Мы остались с разбитым корытом;
Весна позабыта.
Старый дед, приласкав свою бабу
Бредет на крыльцо
Он кряхтит, мол, избушка - кривая.
Рядом курочка Ряба,
Которая носит яйцо.
Нет, не делай такое лицо,
Будто только со сна!
Ты же знаешь - бессмертна весна!
А конца вообще не бывает!

                                                        Мчусь я рысью по саванне,
                                                        Хоть не рысь, а страус.
                                                        Татьяна_Вл_Демина (Аноним 8)

Трусом слыть ужасно стыдно,
С этим, друг мой, не поспоришь,
Но своим друзьям копытным
Страус-трус - прекрасный сторож.

Он не любит поля брани
И не ждет с врагами встречи,
Ведь умчаться по саванне
И разумнее, и легче.

Но гнезду, в котором яйца,
Не найти отважней стража.
Даже злые львы боятся
Разъярённого папашу!

Пусть напрасно скалят зубы
И ворчат себе в сторонке.
Разве это так уж глупо
Храбро защищать ребёнка?

                                                        и, вообще-то, вали со скалы —
                                                        мне самой здесь жилплощади мало!
                                                        Таёжник (Аноним 2)

Ты орел? Ты потрепанный коршун!
Вспомни тех, кого брал и бросал!
Ты воздвиг не гнездо, а воказл.
Пой теперь позабыт - позаброшен.

Время будет по-прежнему длиться:
То же небо и та же скала.
Но орлица, увы, не орлица,
Если не было в жизни орла...

                                                        И я беру перо жар-птицы
                                                        Из оперения души.
                                                        Ольга_Альтовская (Аноним 5)

Когда берешь перо жар-птицы
Из оперения души
И светлых теней вереницы
Вдруг выплывают из глуши

Тех берегов кисельно сладких
Где молоком бурлит река,
А жизнь - бурлит стихом в тетрадке -
Светла, возвышенна, легка.

Все то, что было сложным - просто,
Наполнен воздух звоном лир...
Ты думаешь: тобою создан
Какой-то небывалый мир.

Но тают белые туманы
А птицы, как и встарь поют;
Мир переменчивый и странный
Лишь повторяет жизнь твою...

Да, ничего уже не ново,
Мы древних стен не сокрушим,
Но снова сказанное слово
Не станет чьим-то и чужим,

И ни к чему печаль и ропот,
Будь справедлива до конца:
Ведь ты не глина, ты не робот,
В тебе дыхание творца...

                                                        розовый фламинго
                                                        заблудился, спит…
                                                        Яна_Яблоко (Аноним 13)

Пусть жизнь не сказочна: мельканье серых линков;
А я лишь мелочи да глупости творю...
Но где-то ходит птица странная - фламинго;
И в оперении своем несет зарю.

Цвет этот сказочный настолько ярко-розов,
Так необычен средь расцветок прочих птах,
Что ни стихoм не не описать, ни скучной прозой,
Такой бывает лишь в фантазиях, в мечтах.

Мне говорили: настоящие фламинго
Проводят жизнь свою в болотах и грязи,
И что галдят они, как женщины на рынке,
Но все же хочется взглянуть на них вблизи.

А жизнь все кружится заезженной плаcтинкой,
Февраль опять спешит на смену январю,
А мне все снятся эти странные фламинго,
Напоминая негасимую зарю.

И мне все кажется: я время наверстаю,
Я улечу куда-то или уплыву,
И вдруг увижу эту розовую стаю:
Не в телевизоре, а рядом - наяву...

                                                        Воробьишка отчаянный, перьев комок,
                                                        Ольга_Альтовская (Аноним 15)

Воробышек шумлив и дерзновен:
Насущий хлеб не принесут в ладошке,
Чтоб выжить крохе нужно - кровь из вен-
Зацапать крошку, не попавшись кошке.
Вокруг вороны, голуби... Держись!
Не удаётся выцыганить — требуй!
А впрочем, что по сути наша жизнь?
Краюха хлеба и громада неба...

                                                        Птицы, черные, громадные,
                                                        Вместе с теплою золой…
                                                        Яна_Яблоко (Аноним 1)

Эти черные птицы, которые стали пеплом,
Это царство пернатых, щебечущих, обреченных...
От немыслимой вспышки и солнце на миг ослепло,
И теперь по лазури планируют только дроны.

А из черной, залитой потоками лавы бездны
Тянет руки компьютер на туловище из стали
И сигналит двоичным кодом, что век - железный;
Мы еще наверстаем все то, что не наверстали.

Тянет к небу отростки из пальцев своих негибких
(не рoвня тем проворным, что тело его собрали)
Улыбаясь лазури стальной неживой улыбкой...
И развитие мира вновь катится по спирали.

                                                        Я – птица,
                                                        я – верная птица твоя,
                                                        Быть может, кукушка
                                                        ГаБО (Аноним 4)

Я буду твоей кукушкой,
Не стану варить обеды;
Пойду гулять по опушкам:
В венки заплетать сонеты,

Отсчитывать рифмой годы:
Их малость у нас осталась.
Таков уж закон природы:
Не стоит давить на жалость.

Любимый, какие драмы?
На злой неуют не сетуй!
Кукушки - они не мамы!
Кукушки - они поэты!

                                                        Не будет ни уюта, ни тепла,
                                                        ни радости, ни ночью жаркой ласки...
                                                        Strega (Аноним 6)

Да, я не сказала ему:"Навсегда уйди!
Не будет тебе ни покоя, ни жаркой ласки".
Я просто училась жить с пустотой в груди,
Не веря в пустые сказки.

Затем, что когда в груди твоей пустота,
Тебе все равно, что бурлит суета снаружи.
И он мне не тот, да и я для него не та.
Но нужно готовить ужин.

Мне нужно порезать картофель, потом морковь.
Стараться, на стол накрывая;
И магнитофоном твердить ему про любовь,
Хотя она неживая.

Но вдруг понимаешь: любовь не сошла к нулю,
Простив и смирившись, ты вовсе себя не губишь,
И даже когда ты, не веря, твердишь: "Люблю",
То все-таки любишь

                                                        Сорок птиц кружилось близко,
                                                        Сорок первая - вдали.
                                                        Hellin (Аноним 11)

Сорок сорок прилетели в наш старый лес.
Сорок сорок говорливых, как репортеры;
Начались споры и вздорные разговоры;
Только сорочьи крики звучат окрест.

Им возражаешь, они за свое опять;
Нынче весь лес под сорочью их дудку пляшет,
Сорок сорок заварили такую кашу,
Что и косматому мишке не расхлебать.

Он, бестолковый, надумал на них реветь;
Сорок сорок обозлились, пошли нахрапом;
Ором да хором. И горе всем косолапым...
Вы утверждали, что тут проживал медведь?

Вы говорили, тут где-то жила лиса?
Лисы да волки - по рощам чужим скитальцы.
Только на зайцев сороки глядят сквозь пальцы,
То есть сквозь перья, ведь заиньки вечно "за!".

Слышен сорочий грай; всем заткнули рот.
Легче смолчать, не споря, не портя нервы.
Хочется выжить, не быть у них сорок первой:
Эта орда орущая перемрет...

                                                        на самом то деле я птица-синица
                                                        Апофис (Аноним 10)

Залетали синицы,
Журавли пролетали...
Мне б из тесной светлицы
В незнакомые дали,

Я поныне их славлю
Серебром старой песни;
Ты, увы, - не журавлик
Из моих поднебесий.

Да и я лишь синичка
В неказистых хоромах:
Не любовь, а привычка,
Не горенье, а дрема.

Там и смерть недалече...
Примирились друг с другом;
Но взгляни, как щебечет
Наша дочка-пичуга!

Льется песня простая;
Сердце в нежности тает.
Журавлиные стаи?
Пусть себе улетают!

                                                        "Что делать?..
                                                        Уж если,
                                                        Устроившись в кресле,
                                                        И то не всегда мы владеем стихом, -
                                                        Что же может вам спеть
                                                        Несчастный Медведь,
                                                        На которого Кресло уселось верхом?!"

                                                        А.А. Милн
                                                        Перевод Б. Заходера

Вам чувство такое наверно знакомо,
(Конечно, конечно, знакомо!)
Что дом Ваш — близнец сумасшедшего дома
И больше не хочется петь!
Что муж Ваш ворчлив, а дочурка — плутовка
(Плутовка, конечно — плутовка)...
Уроки, задания и тренировки:
Вовеки всего не успеть!

И Вы отложив все заботы на завтра,
(На завтра, конечно, на завтра!)
Забыв тренировку и книжицу Сартра,
Беспечно идёте гулять.
И в кронах звенят бестолковые птицы,
(Конечно, а кто, как не птицы?)
И рифмы опять начинают роиться,
И все возвращается вспять.

Вы рады. Вы — счастливы. Вам это ясно!
(Конечно! Кому же не ясно!)
Хоть дочка — плутовка, а все же прекрасна,
И муж — это все-таки муж!
Кого, как не их одарить своим счастьем?
(Конечно! Им хочется счастья!)
И дочь за уроки берётся со страстью,
А Вы отправляетесь в душ.

И Вы им внушаете (дочка моложе,
Конечно, намного моложе!
А муж хоть постарше, посуше, построже,
Но тоже поймёт, хоть с трудом):
Не стоит в Вас видеть одну только лошадь,
А если Вы видите лошадь, —
То дайте и ей отдохнуть, да подольше:
Она Вас прокатит потом!

http://litset.ru/publ/68-1-0-61743

                                                        В пархатый век поджогов и растрат,
                                                        Что прежний мир легко уничтожает,
                                                        Благословен начальник Герострат,
                                                        Пусть он горбат, картав, к тому ж - кастрат,
                                                        Его труды на рынке дорожают:
                                                        Что семеро построят до седин
                                                        В единый миг дотла сожжёт один!
                                                        Владимир_Алексеев

Антисемитам даже век пархат,
Покуда я живу на белом свете.
Да, я - еврейка. У меня есть дети.
И жизнь моя - отнюдь не райский сад.

Мой предок - грязный и пархатый жид.
Картавый и горбатый, - я не спорю!
Горбатился весь день и мыкал горе...
И вечно пресмыкался - нужно жить...

Жизнь в гетто не сказать, чтобы проста;
Повязан со Всевышним крайней плотью,
Он не кастрат, затем что не бесплоден.
Он миру дал не одного Христа.

Вот он бредет, пытаясь спрятать страх;
Плевки и камни - вся его награда.
Не Герострат, - милейший Торквемада
Его детей сжигает на кострах.

Перебирая память, как золу,
Гляжу на дочь, скрывая ужас в сердце:
И позади, и впереди - Освенцим.
Ей нужно выжить, не уйдя во мглу...

*Название стихотворения изменено по личной рекомендации г. Алексеева.

Я бы ее украсила, будто ёлку
Я бы браслетами ей унизала руки...
Вредный дитёныш в алмазах не видит толку.
Вредный дитеныш шелкам препочтет дерюгу.

Юность, она привыкла жить по-спартански;
Ей не нужны золочённые наши снасти.
Ей и ситро в стакане бурлит шампанским,
А по осенним лужам гуляет счастье.

Я вот морщинки разглядываю под линзой,
Я полирую неровности в каждой фразе...
Входит мое сокровище в рваных джинсах.
– Мама, красиво?
– Конечно!
И мир – прекрасен.

День первый. День второй . Каким по счету днём
В его календаре помечено сегодня?
Ликующая синь -сияние Господне:
Я верую в него, но знаю ли о нем?

Что знает о земле бессмертный судия?
Дошли ли до него сказания и саги?
А может он сложил кораблик из бумаги
Пустив по воле волн небесного ручья?

А впереди лишь боль, трагедии и крах,
Но волны понесли, и все молитвы - всуе.
Ты поднимаешь взор к пылающей лазури
И в даль тебя влечёт божественный размах.

И вериться опять в свет утренней зари.
Что толку ворошить клубок обид забытых?
На раз - глубокий вдох, на два - свободный выдох,
На три... а что на три? На три - благодари!

Изморозь на темном шоколаде;
Эскимо в слегка озябших пальцах...
Я иду в роскошном алом платье,
Мне охота петь или смеяться.

Мне смешны старушки у подъезда
С их скрипуче-горестным: «Растяпа!
Засиделась, глупая в невестах,
А давно пора бы». Да, пора бы ...

Никого покуда на примете.
Ну и пусть! Я подарю пол-мира
За сиянье солнца, за брикетик
В шоколад одетого пломбира.

Надо мной лазурь пылает в кронах;
По асфальту пляшет тень резная;
Я лечу, как мотылёк влюблённый,
Но в кого влюблённый, я не знаю.

И любовь, и счастье бродят рядом-
В это верится с недетским пылом.
Может, этот парень с дерзким взглядом?
Взгляд я помню... Вот лицо забыла...

Словно ветром времени уносит
Бабушек и дерево скамеек,
Эскимо мое за двадцать восемь
Канувших в небытие копеек.

На прошедшем можно ставить точку,
Но вокруг опять вскипает лето.
В пальцах эскимо зажала дочка:
Ей не страшен призрак диабета.

Я браню ее за бестолковость,
Но какая мама не ворчала?

Эта легкость; эскимотыльковость!
Неужели все опять с начала?

Иван Иваныч Иванов,
Старик суровый и угрюмый,
Не ценит трепетные думы
И кружева прозрачных снов.

Тончайшей лунной паутиной
Душа его не сражена,
И плачет бледная луна
В густеющем ультрамарине.

Не дрогнув, грозная рука
Под зарифмованным романом
Выводит отзыв негуманный,
Лишая славы на века.

А Иванов Иван Иваныч
Из кабинета прочь спешит,
Забыв, что чей-то вопль души
Уложен в стол и заперт на ночь.

Луна блестит над головой,
А может месяц, - я не знаю,
И музыка совсем иная
Плывет над темной мостовой.

Мерцанье рифм и сумрак ночи,
Шаги и шорохи сплелись.
Теперь не скажет рифмам: "Брысь!"
Иван Иваныч... Он бормочет...

"Мы пьем из звездного ковша...
Моя душа пьяна луною...
И счастлив я, что ты со мною...
"Моя любовь, моя душа!"

Внезапно вырошие крылья
Несут его под отчий кров,
Где ждет его ценитель строф
Василь Васильевич Васильев.

А та, о ком он бормотал,
Из жизни выпорхнула птичкой;
Остался кот с нелепой кличкой,
Безмолвие и пустота.

Василь Всильевич Васильев
Не скажет, что строка пошла.
Как та, которая ушла,
Не оценив ни рифм, ни стиля.

Василь - ученный мудрый кот,
Он долго будет слушать друга:
Раз Ванька ямбом замяукал,
Ничто от ямбов не спасет...

Ослепительно-яркий, как водится у фейерверков,
Он ворвался, как праздник. И жизнь, будто пыль под лучом,
Полыхнула на миг. А теперь эта радость померкла.
Ты его ненавидишь? А он-то, несчастный, при чем?

Яркий солнечный луч несовместен с мерцающей пылью.
Для тебя это новость? Ты ищешь концовки иной?
Уложи в старый шкаф неподъемно-чугунные крылья.
Королева на час... Уходи в пустоту и не ной.

Ни намека на боль, на обиду, на приступы гнева.
Коронуя тебя, он ошибся? Не то и не та?
Ты была королевой, и, значит, уйдешь королевой.
- Как дела?
               - Все в порядке.
                            Прости, я чуть-чуть занята.

"Вечность мне шепчет: «Порою случались поэты –
Данте, Вергилий, Петрарка, Мицкевич, Басё..."

                            Сергей_Кодес

Я глупую юность романтикой исковеркала,
Мечтая о славных деяньях бессмертных старцев.
Мне вечность казалась огромным манящим зеркалом
И очень хотелось на время в нем задержаться.

Но мир зазеркалья, увы, - не моя парафия,
И тени бессмертных - не то, что друзья-подруги...
Мой облик остался на маленьких фотографиях,
Их с хламом ненужным когда-то выбросят внуки.

Мне фоток не жалко. Мне жалко шального времени,
Смешных пустяков, от которых поедешь крышей.
А тени бессмертных и высохший лавр на темени...
Ведь души бессмертны? Я скоро их всех увижу.

Они меня встретят, когда окажусь в могиле я:
Античные тени в античных нелепых платьях.
Они меня ждут: и Овидии, и Вергилии...
Но как же мне нынче не хочется в их объятья!

«Ложечка мёду, — пробормотал медвежонок про себя, — или… или уж нет, на худой конец.»

Веселый медвежонок Винни Пух
Спешит за очень вкусным сладким медом.
От запаха захватывает дух;
Весь в предвкушеньи он готов к полету.
Воздушный шарик? Он его учел!
Но не учел таящих жала пчел...
Так я за медом нежности бежала,
А страсть пчелою затаила жало...

Нахлынет, отхлынет - шипя, закипая, споря,
На берег безлюдный (по Тютчеву - сонный брег)...
Тебе все равно - океан это или море:
Стихия воды позвала тебя, человек.

И ты, позабыв покой, проклиная старость,
Браня эти вечные зыби - вокруг вода!
Над хлипким суденышком прежний вздымаешь парус
И сдуру выходишь в море - Бог весть куда....

И лодочка щепкой несется по бурным водам;
Стихия грозит безумием - лишь свяжись...
Но ты все равно - в те же волны, не зная брода,
Как будто несущая гибель несет и жизнь.

Плывешь, вопреки сомненьям своим грошовым,
И парус на рее - какие века подряд?
Ведь я не о том - о мучительном и тяжелом,
Чему ты порою счастлив, порой не рад.

В душе твоей та же стихия, в которой тонут;
Валы темной страсти, покорные лишь луне:
Ведь ты понимаешь сердцем глухие стоны
И музыку эту, раздавшуюся вовне...

Тебе в грозном рокоте чудится зов сирены,
Ты словно не слышишь как жалко скрипит корма...
Не даром из этой зыби, из этой пены
Возникла и та, что привыкла сводить с ума.

И толку-то что скулить? Времена лихие;
И страсть безнадежна, и дорог былой покой...
Но ты со стихией - на языке стихии,
И пеннорождённая машет тебе рукой.

То ли снится мне, то ль привиделось,
(Что по старости не почудится!)
Дуб зелёный листом осыпался,
И листву унесло, как буквицы.

Цепь на дубе, воспетом Пушкиным,
Не блестит, не горит под солнышком
Кот забыт друзьями-подружками:
Ни Иванушки нет, ни Аленушки.

То ли бродят друзья под липами,
То ль делами заняты важными,
В чистом поле, листом засыпанном,
Книги сложены, словно башенка.

Буквы в книгах поникшим кружевом,
Кот на книгах угрюмой букою.
Его сказки блоха б послушала,
Да бедняга и не мяукает!

Что ж ты девица, что красавица,
Лить надумала слёзы горькие?
Жизнь уходит... тебе не нравится?
Твои рифмы души не торкают?

Отложи грусть-тоску на позже-то!
Книги в небо вели как лесенка
Что-то нажито, что-то прожито...

Эка важность - забыта песенка!

Нет, не по мне считать по милиграмму
Смешной итог не стрекозиных лет...
Я стала грузной, но не грустной дамой,
Не верящей в сухой язык диет.

Плоть истязать и иссыхать до срока,
Стать силуэтом, тающим вдали?
Но стоит ли гневить Всем этим Бога,
Дарующего нам плоды земли?

Чревоугодница? А кто не падок
На то, что удовольствие несет:
На сладко-кислый сок сентябрьских яблок,
На золотистый и душистый мед ?

Я с этим миром пребываю в мире,
Что наша жизнь без маленьких утех?

А на его весах другие гири:
Он вряд ли засчитает жизнь за грех...

Самолет, который не полетел,
Никогда не рухнет из сини в бездну;
И надежды, с ним связанные, не исчезнут,
И не будет кровавой каши из тел.

Но над серым пространством могильных плит,
Вопреки косным страхам бескрылой плоти,
Пусть он все же поднимется, самолетик,
Как бы ни было страшно, пусть он взлетит!

Потому что вся жизнь его - эта синь!
Он не станет немой и бескрылой птицей,
Даже если ему суждено разбиться,
К развлеченью газетчиков и разинь...

Это осень, подруга, это глубокая осень.
И не стоит кивать на сентябрь и на бабье лето.
Я сама не своя.
Мне уже пятьдесят восемь.
Я лишь начала петь, но похоже, что песня спета.
А меня, словно в юности, все не туда заносит.

С ощущением времени что-то, увы, не то.
В моих легких, как прежде, воздух весны веселый,
Но суровые люди в осенних модных манто,
Так глядят, будто я прогуляться решила голой,
Или я - рыжий клоун, сбежавший из шапито.

Ну а мне он по нраву, отчаянный и бесстыжий!
Пусть угрюмые снобы ругают мои манеры:
Я не буду рядиться в их дождик бесцветно-серый;
Пусть он мутным потоком струится по ржавым крышам;
Я-то слышу оркестр, у меня до сих пор премьера!

В моих в легких, как прежде, воздух весны веселый,
И в моей шевелюре почти не заметна проседь,
Мне до снобов сердитых, как в юности нету дела.
И меня, словно в юности все не туда заносит.
Там под медные трубы я выступаю соло.

Я не помню, слыхала ли я перелетных гусей...
Журавли мне трубили в торжественных строфах Рубцова.
Этот крик, этот зов, словно клёкот пространства иного,
Где, привстав в стременах, натянул тетиву Елисей.

Наши гуси давно позабыли свой горестный клич,
К ним Ивасик-Телесик доверчиво тянет ладошки.
Небо кормит их синью: то озера круглая плошка,
То каналы с пропахшею ряской водой Венис Бич.

Я сама из таких же, привычных к смиренью, гусынь.
Что-то в горле клокочет, а что - мне самой непонятно.
В сером мареве рифм проступают цветастые пятна...
Искушение небом - зовущая яркая синь.

Но рвануться к простору - почти неизбежно - к беде,
К острым лезвиям стрел и к владеньям, где властвует кречет.
И ничто не спасёт, пропадешь - и тебя не излечит
Эта нежная синь, растворенная в сладкой воде.

Как приятно скользить, наслаждаясь привычным теплом,
Нежась в ласковых струйках нечетких, неясных наитий.
Улетающий лебедь - мой призрачный змей-искуситель -
Из потемок сознания машет прозрачным крылом.

Осень - странное время года: время сбора спелых земных плодов и болдинских стихотворных пророчеств. Осень - время когда почти на всех параллелях и меридианах нашей планеты, где живет мой народ, звучит шафар, напоминая о марафоне немыслимых по масштабу деяний того, чье имя мне, как еврейке, упоминать не следует: об отделении тьмы от света, земной тверди от темных вод безбрежного океана, о появлении небесного свода, усеянного звездами, о сотворении первых живых существ и первого человека.
А через десять дней после праздничных застолий Нового 5781 года по старинным преданиям будет заполнена очередная страница таинственной книги жизни, в которую рука Создателя внесет запись о том что мне, моим близким и неблизким предстоит перенести и пережить до следующей осени, до нового трубного рева шафара. И все десять последующих дней мне предстоит вспоминать о своих прегрешениях и о просить об их прощении будь-то Создателя, будь-то чем-то обиженных мною, и возносить молитвы со словами благодарности творцу всего живого.
А для меня, воспитанной в неверии и забвении всех религиозных традиций, это - задача всегда непростая: освященные веками обряды кажутся, порою, пестрым театральным представлением; слова иврита застольной молитвы звучат незнакомой музыкой и трогают сердце разве что гортанными созвучиями: я не понимаю их сокровенного смысла, а облика того, к кому они обращены, и вовсе не могу представить. Он создал нас по образу и подобию своему, и я в обратном порядке пытаюсь воссоздать в воображении черты его лица. Воссоздать его облик не в виде немолодой уже женщины, разумеется, а в более традиционном образе Микеланджеловского старца с потолка Сикстинской капеллы или лика Бога-отца кисти Врубеля, глядевшего на меня со стены Кирилловской церкви в Киеве.
Я и в реальном существовании его порой сомневаюсь, особенно вспоминая о трагедиях, настигавший мой и не мой народы тоже осенью: будь-то Бабий Яр в Киеве, будь-то 9/11 в Нью Йорке.
Но сомнения и незнание языка предков - не такие уж большие грехи по канонам иудейской религии, и молитва, которую я буду твердить про себя по русски в День Йом Кипура будет искренней. A я по-язычески верю, что любые слова и пожелания имеют какой-то вес на чаще весов мироздания, и хоть немного преображают действительность.
- Господи,- мысленно произнесу я, - Господи! Благодарю тебя за то, что создал и подарил мне этот мир, порою такой жестокий, несправедливый, но все равно - прекрасный. Благодарю тебя за то, что подарив мне жизнь ты с самого рождения, вплоть до сегодняшнего дня, окружaл меня любовью и пониманием родных и близких. Мне, по счастью, выпало родиться и жить в относительно мирное и спокойное время. Mеня миновали ужасы Холокоста, мне не пришлось, как дальней родственнице моей мамы, нести своего ребенка к Бабьему Яру под окрики фашистов, не пришлось, как моему родному дедушке, оплакивать брата, убитого подручными Берии. Да и жуткие рассказы о гибели моих соплеменников в годы вольницы Богдана Хмельницкого или разгула инквизиции - для меня - лишь полузабытые страницы далекого прошлого.
Но и мне выпало испить свою чашу бедствий, страха и горестей: я знаю, что означает смерть любимого; я знаю, что означает смерть выношенного под сердцем ребенка; я с ужасом думаю о том, что родители не бессмертны. У меня есть муж, у меня есть дочка - наивный застенчивый подросток, доверчивый и беззащитный перед цинизмом и жестокостью. У меня есть сестры и братья, племянники и племянницы.
И я молю тебя, Господи, пусть все мои близкие будут живы и здоровы. Пусть моя дочь никогда не не испытает ни горя потери любимого или ребенка, ни отчаянья от того, что некого прижать к груди. Пусть у нее будут свои дети и дай ей увидеть детей своих детей. Наполни дни ее радостью созидания: неважно будет ли это радость написания новых математических формул или полет над театральной сценой в каком-то невероятном танцевальном па, названия которого я не знаю и вряд ли когда либо узнаю. Жизнь человека пуста без стремления к какой-нибудь благородной цели. И ниспошли, Господи, то же самое и ее подружкам, которые в своих цветастых модных платьицах похожи на нарядных бабочек - независимо от веры их предков и цвета их кожи. Пусть мальчики, чьи ломкие голоса нарушают порой тишину в нашей квартире, подарят им свою любовь и никогда не будут вынуждены взять в руки оружие, чтобы их защитить. Наши дети рождены для счастья.
А если им суждена не только радость, дай им силу, Господи, пройти через предназначенные им испытания и не сломаться, не утратить веру в добро, в справедливость, в любовь и в будущее. Дай им силу сохранить благодарность тебе, Господи, за то, чем ты одарил их: нет ничего более ценного, чем человеческая жизнь согретая любовью и творчеством.
Амен.

                                                        Оле Здир

Я еще в том возрасте, когда очень хочется счастья.
Я всегда мечтатала жить полной жизнью,
И те, кому это удавалось, всегда вызывали у меня восторг.
Мне хотелось стать такой, как Микеланджело Буонарроти -
Удивительный человек, скульптуры которого
Спорят своим совершенством с плотью, сотворенной Создателем.
Бесчисленные копии Давида - ничто перед реальным мраморным Давидом;
Ночь в капелле Медичи невозможно скопировать.
Она открыла мне красоту тяжелого зрелого женского тела.
Когда Микеланджело врубался в свой мрамор, он забывал обо всем;
Когда писал сотворение мира, сам был творцом этого мира.
За честь ему покровительствовать боролись папы и гонфалоньеры;
А размах и разнообразие замыслов были немыслимы для простого смертного.
В Риме то и дело натыкаешься то на церковь, которую он построил,
То на площадь, которую спроектировал.
Он был скульптором, художником, поэтом, архитектором, инженером...
Но был ли Микеланджело счастлив?
Он был так одинок...
Мне ничего не удалось в моей жизни:
Я не стала ни скульптором, ни художником.
Я не сделала ни одного открытия,
Хоть отдавалась работе со всем пылом юности и зрелости.
Строки, которые я написала, исчезнут из памяти редких современников,
Их прочитавших, еще при моей жизни.
Да и ребенок у меня лишь один:
Капризная хрупкая девочка, нежная, как цветок,
Который поникнет при первом жестоком порыве ветра.
Я вечно боюсь, что она не сумеет выжить
В этом таком беспощадном мире,
Где неуютно цветам и доверчивым девочкам.
Она не бессмертна,
И все же...
Просто глядеть на нее - такую смешную, мотыльково-легкую,
По-детски искренне верящую Бог весть во что -
Это счастье.
Счастье, которое я бы никогда не променяла
На радость высечь из мрамора еще одного - своего - Давида
Который станет бессмертным...

                            Надежда в мрачном подземелье
                            Разбудит бодрость и веселье...
                            А.С. Пушкин

Во глубине сибирских руд,
Где, как цветастый промельк, лето,
А холод зимний без просвета,
И надзиратель груб и крут,

Где сирый подневольный люд
В любом страдальце видит вора,
Ведутся ль те же разговоры?
О чем они теперь поют?

Навряд ли снятся им балы
И болтовня за чашей пунша
В краю, где верховодит стужа,
А жизнью правят кандалы.

Когда бессрочны снег и лёд,
И сны, наверное, иные:
В них изредка - друзья, родные,
Но чаще снится эшафот.

Тот миг, когда весь плац затих
И на помост взошёл Рылеев.
Все беспросветнее, все злее
Судьба оставшихся живых.

Свобода? Лучше о простом -
Какое под землёй веселье?
Уж если будут новоселья,
То под кладбищенским крестом

Без орденов, без эполет...
Вопрос такой - куда уж проще:
Всё зная, вышли бы на площадь
Они еще раз?
Или нет?

Полянами и перелесками,
Давя колёсами на совесть,
Гремя вагонами-железками,
Летел по рельсам этот поезд.

Из окон чудища гремящего
Глядели мрачно пасажиры:
С ног прах стряхнувшие товарищи,
Которых мало что страшило.

Безумьем вены наполняла им
И вдаль несла, как под гипнозом,
Пятиконечная и алая
Звезда во лбу у паровоза.

Они на ветер слов не тратили,
К чему им клеточки кроссворда,
Где слово Ленин значит партия,
И человек звучащий гордо?

Свобода, слава, смерть и равенство:
СССР - на С, не так ли?
А жизнь своё творила таинство,
Груба и путана, как пакля.

В те дни расстреливали списками:
Став щепкой, ты уже не нужен.
И в небо черными огрызками
Летели из вагонов души.

Тела лежат во рву некошенном -
Убитые своими роты,
И подсчитать их всех не можем мы...
Да и зачем теперь подсчеты?

Вот-вот найдется новый стрелочник,
Который на печаль не падок.
Он скажет: все что было - мелочи.
Важнее сытость и порядок!

А те - давно судьбой раздавлены;
И через сотню лет не больно.
И замерцает призрак Сталина
Над сумрачной Первопрестольной.

Дрожащая звёздами рама творения Ра:
Взрываются солнца, рождаются, гибнут планеты;
Ещё не написаны Ветхий и Новый Заветы,
И вера в бессмертье бессмертных ещё не игра.

Подземное царство открыло ворота свои:
Жестокая битва: сражаются Ра и Апофис.
А в нашей подкорке трубит непокорная совесть,
И демоны зла затмевают сияние любви.

Вот битва окончена. В царство безмолвных скорбей
Спускается сумрак, и тени уходят понуро.
А рама бессмертного Ра - это море лазури,
В котором под огненным диском скользит скарабей.

По ясному небу плывет золотая ладья,
А в ней божество - возрождённый из пламени Феникс...
Ну что я скулю, на посмертную жизнь не надеясь?
Ведь всё возродится... А значит, воскресну и я.

Паучок-лесовичок
В неводах - не новичок:
Бегает по веткам -
Укрепляет сетку.

Море синее - далёко!
Небо синее - под боком;
Вьются нити-провода,
Синь струится, как вода.

Паучок-лесовичок
Сеть повесил на сучок.
Ждет у сетки липкой
Золотую рыбку...

Девочки верят в любовь, выходя из школы,
Девочки грезят о счастье под абажуром:
Милый амурчик, розовый и веселый
В небе станцует румбу и все в ажуре!

Девоньки, плюньте! Не верьте младенцу-Богу -
Он не посмотрит на слезы отроковицы.
Нет, не Геракл, смеясь, подойдет к порогу,
Тот, кто придет, не будет похож на принца!

Тот, кто придёт, не любит поступков смелых,
Тот, кто придёт, не ведает благородства.
Глупый Амур, смеясь, рассыпает стрелы,
Не беспокоясь о выборе, как придётся...

Девоньки, как Вы наивно верите в завтра,
Солнышко блещет, грозы пахнут озоном...
Вам предстоит обхаживать Минотавра,
Так что забудьте песенки про Язона!

Он и ответит не сразу, сорвёте сердце!
Путь прирученья чудовища очень долог...
Кто надоумил бессовестного младенца
С сердцем играть, как с подушечкой для иголок?

Она легко парит над сценою,
Как будто лист в круженьи плавном.
Какое качество бесценное:
Сосредоточиться на главном!

Забыть все прошлые падения...
Ведь нереально взвиться к счастью,
Когда тебя грызут сомнения,
На крылья налипая грязью...

Я иду по Седьмой авеню.
Ты по Пятой шагаешь, наверно.
Я Евклида совсем не виню.
Всё логично и закономерно.

Параллельны пути и миры.
Но, надеюсь, что где-то на склоне —
склоне лет или склоне горы —
Лобачевский* протянет ладони.

Щегленок


Я иду по Седьмой авеню,
И шаги отзываются гулко
Я себя за беспечность виню:
Что за радость в полночных прогулках?

Я же знаю: суровый атлет
Чёрной тенью крадётся по пятой.
В кобуре у него пистолет...
Мне-то - дуре достаточно взгляда...

Сердце сжалось в тоске и болит,
Пораженье предчувствуя в битве.
О бессмертный великий Евклид!
Лишь к тебе и мольбы, и молитвы!

Уведи на другой континент
Параллель... Ну хотя бы на Невский!
И да здравствует мой хэппи энд!
И прости, старина Лобачевский!

Как во сне я бываю легка:
Плещут волны поющего света
И незримая чья-то рука
Поднимает меня над планетой.

Я любима, мне просто любить.
Сколько счастья в беспечном полете!

Наяву - только "Быть" и "Не быть",
И тоска нелетающей плоти...

- Доча моя, что ты опять хочешь? Скучно? Вот же, непоседа. Подожди немного, мама сейчас придёт. Не хочешь ждать? Сказку? Ты же знаешь, что я не по сказкам! Мне их в детстве читали, я забыл их уже давно... Придумать? А о чём? О чём хочу? Я вообще ни о чём не хочу! Да ладно, не дуйся ты! Сейчас что-нибудь придумаю...
Жила-была звёздочка. Непоседливая, лохматая, рыжие протуберанцы во все стороны. Точь-в-точь - ты. Протуберанцы - это кудряшки такие огненные. А мама звезда ей каждую ночь их гребешком расчесывала перед зеркалом. Каким зеркалом? Земля наша у них была вместо зеркала; земля из космоса - как голубой бочонок смотрится, а по ночам как раз к звёздам поворачивается тем боком, где океан. Бочонок - это ведро такое деревянное овальное, а если в нем вода, как у нас в океане, то чем не зеркало? Гляди, как в нём и луна отражается, и звёздочки. Говорит мама звезда дочке: "Сиди спокойно, доченька, не ёрзай, не шали! Мы с тобой высоко над землёй висим, если упадёшь - того гляди разобьёшься! А дочка-звёздочка была егоза, да вдобавок - неслух изрядный. Пока мама ей косички плела, давай она рожицы корчить и в зеркале-океанe их разглядывать. А зеркало-океан далеко - много ли увидишь с такой высоты? Разозлилась девочка-звезда, спрыгнула со своего небесного табурета и как сиганёт вниз, мимо других звёзд и комет, да прямо в океан; там она, дурочка, и погасла. Вот и вся сказка.
Ну, а сейчас чего ты накуксилась? Слова тебе не скажи - сразу в слезы. Сама же сказку хотела! Вот мама пришла, может, она что-то веселее расскажет.

- Конечно, расскажу. Девонька моя, что случилось? Звёздочка в океан упала и утонула? Ну что-ты! Видишь в небе искорка промелькнула: это наша звёздочка пролетела. А знаешь, что если желание загадать, пока звёздочка падает, то оно непременно сбывается? Так вот, одна добрая хорошая девочка, такая, как ты, увидела, что звёздочка в океан летит, и загадала желание, чтоб звёздочка наша, упав в океан, осталась жива и здорова. Так оно и вышло. Упала звёздочка в океан, но не разбилась: она же в воду упала, а не на камни! Опустилась звёздочка на дно, заползла в первую попавшуюся пещеру. Пещера - это нора такая; дверей в ней нет, ключа не нужно. Переночевала там наша звёздочка, а утром выползла наружу и ахнула: красотища вокруг какая! Она-то привыкла в темноте жить, где разве что другие звёзды и планеты, как лампочки, мерцают, а тут радуга настоящая: вода - голубая-голубая, водоросли зелёные-зелёные, веером торчат, а между ними рыбки скользят самых разных расцветок: тут тебе и серебристые, и оранжевые, и жёлтые в белую полосочку! Помнишь, мы их в аквариуме вчера видели? Посмотрела звёздочка на себя и ещё больше удивилась и обрадовалась: она, попав в океан, превратилась в настоящую морскую звезду: огненно-красную, с пятью большими лучами-щупальцами. А тут к ней другие морские звезды подбежали: они тоже, наверное, были непоседами и в океан с неба сорвались. И начали морские звёзды в свои океанские игры играть: наперегонки бегать, ракушки на морском дне собирать. А поздно вечером, когда небо - как чёрный шатёр над океаном, всплывает наша звезда-девочка наверх и всматривается в блестящие мерцающие точки-звёзды: нужно же маме-звезде помахать своим лучом-щупальцем: все мол, у меня, мама, хорошо! Нравится мне жить в океане!

Какая старость, Господи, прости?
Что значит юность? Что такое - старость?
Над Мефистофилем смеется Фауст;
Он все познал; его не провести.

И я, как Фауст, знаю силу зла,
Меня тоска опутывала сетью,
Я видела любовь и лихолетье,
Я выдержала, я перенесла.

Я так несчастна в юности была,
Чуралась дерзких шуток и оваций,
Но горький опыт отучил стесняться
Того, что бестолково весела.

Кто говорил, что если счет к шести
Десятилетьям, время ныть и плакать?
Вгрызайся в жизнь, как в яблочную мякоть!
Какая старость, Господи, прости!

Какая старость, Господи, прости,
Когда меня несет волна эмоций,
А сердце так легко, привольно бьется,
И радостных надежд не разгрести?

Да, седина неярким серебром
То там, то сям пятнает шевелюру,
Но дни несутся бешенным аллюром,
И бес нахальный тычется в ребро.

Какой-нибудь напыщенный дурак
В воспоминаньях ищет истин мудрых,
А я, смеясь, листаю камасутру
И не краснею, как варенный рак.

Краснеет дочь... Кому она под стать?
Застенчивая, хрупкая, смешная,
А чем ее разбуркать, я не знаю;
Она не станет грешных книг листать.

Моя богиня и мое дитя!
Она душе - как музыка живая!
Я так ее смущаю и сбиваю,
Над правилами строгими шутя!

А нежность рвется, как птенец в горсти...
У этой девочки в запасе годы
Достичь моей насмешливой свободы,
Когда ни уронить, ни вознести.