Антиподы-142:
свеча, сугроб, парапет
.
.
.
Что рассказать тебе? Жизнь в девяностых, сын -
копии лиц облучённых нуждой христорадниц.
Запах свободы срывался с насиженных задниц,
царь дряблощёкий гляделся стабильно косым.
Рэкет. Комки. Пирамиды. Мощнейший дефолт.
Жертвы терактов и киллеров - в алых сугробах.
Спонсоры первой чеченской и первого гроба.
Матери роты шестой, и печать жёлтых ртов.
Что там святого? Попытки - чтить божий закон,
деньги найти и продукты, друзей непродажных.
В общем, мы жили неплохо, но более важно -
нас было трое, как в догме рублёвских икон.
В марте лучи сквозь стеклянный текут парапет -
в струи навстречу ныряют бутоны камелий.
Дивно...
Но так же тепло я любить не умею.
Туи, как свечи стоят, а вот Митеньки - нет.

Мелодекламация "Субтильный флирт"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/

.
.
.

Он помнил каждый звук мистической любви,
он запахи впитал от кукольных ладоней,
неведомых цветку, живых, потусторонних,
и в бархате своём таинственно хранил.
Тюльпан тянулся вверх опухлою головкой,
в закрытом устье жгла прозрачная смола;
томился в кейфе март от ветреной помолвки
и солнечно дразнил, сводя его с ума.
Как сладким горем был блажен упавший персик,
не встретив тёплых губ, от де́рби умерев,
так мучился тюльпан и ненавидел - пейсы,
небрежный грубый дым и ароматный грех.
Когда больную ночь рассеивало утро,
когда в цветок дышал ленивый поцелуй -
он тихо умирал, парил душой как будто,
и чувствовал - любовь втекала по стволу.
Откуда эта дрожь? И брызги белой крови
на лезвие ножа... Стерпел, не застонал.
Он слышал, как она шептала страстно Рою:
- Дарю его тебе. В честь нового стола!
Тюльпану стало всё - бессмысленно убого,
в убийстве светлых грёз - её он не винил.
К морщинам лепестков бесстрастен офис строгий,
к керамике привык - тюльпановых могил.

Самый чертовски смешной недостаток - верить,
думать о людях то, что им и не снилось самим ещё.
Как самозваный мессия, в какой-то мере,
как займодавец, внезапно простивший счёт -
мир устаёт удивляться: прожжённый шулер,
вежливый мастер, мистически гибкий плут.
Кайрами - пальцы ныряют в глубины шубы;
крабы-брильянтики, рыбки-алмазы - прут.
Женщинам вскроет губы и... столбенея,
сально становятся жертвами слов. О, ессс!
Змеем себя ощущает, благим менестрелем
в узком кругу - озверевших в любви, поэтесс.
Он - изворотлив, почти, притягательно ловок,
я говорю "почти", потому что во всей красе -
поэтессы снимают всё, вплоть до татуировок,
за час - на заклание готовые, но... не все)
Солнечным мёдом упьются из чаши ладоней,
сдуру начнут ворожить по ночам, пропивать
тошный и зрелый опыт наезженной брони.
Царство готово - да здравствует лауреат!
Шулер фиксирует: в джеггинсах, в липком топе -
нежную Клару. А Клара рентгенит зал.
Тонкие пальчики могут - в рулетку и в покер,
белые плечики в силах - сломать глаза.
Самый чертовски смешной недостаток - выбрать
просто назло интуиции, бум-наобум.
Он делает вид, что увлёкся наморщенной выдрой,
Клара рассмотрит - во что/кто одет/обут.
Здесь: ни чулки, ни маски, ни грим - не катят,
просто сверкают пушки, орут - "пиф-паф".
Люди под страхом смерти не любят драться.
Кто в казино с оружием, тот и прав!
******************
Шулер и Клара дома отпустят няню,
шторы задвинут, шёпотом выпьют ром.
Деньги в мешке, как мячик с утра гоняя,
будет смеяться заливисто главный игрок.

Мягко - на вздутой осоке, слышно лесную флейту,
в пылкой руладе щурка ловит птенцам осу.
Светка, румянясь, щурясь, подбрасывает косу́,
чуть не сбивая слишком вяло ползущий - "Ту".

"Ту" исчезает с эскортом сине-зелёных стрекоз,
словно игрушечный крестик в мерцающей мишуре.
Тренер, Юрий Василич, совсем от жары ошалел:
люди на пляжах, на кортах, а Светке и мне - кросс!
С ленью сползаю с травной перины и подхожу к воде:
- Глянь-ка, плывут красавцы! Светская жизнь на Ой Су!
Светка (на семьдесят третий) не ловит в ладонь косу́,
а замирает от плавного танца маленьких лебедей.
Нам с ней - бежать и бежать вдоль сосен, осин, ивняка,
роликами скрипеть, палками вязнуть в грунт.
Маленькие зеркала затеяли солнечную игру -
это плотвится, шерманит, карасится, язьится - Ой Су река.
К вечеру - лыжная база парфюмится и мини-юбит вовсю,
спортсмены гогочут, трындят на гитарах, дышат свободой в затяг.
Светка хитро так на ушко мне шепчет: - Тебя там хотят...
И "ошалевший" уводит меня в ночь на Ой Су...

Трибуны волнуются, стонут, визжат, будто бы их трясут,
меня поднимают, куда-то несут, мне - весело и неловко.
Я вижу, как Юрий Василич смешно прижимает мою ветровку,
и чувствую, как вальдшнепы пищат, бегут по песку на Ой Су.

Странные танцы - 62
пасхальный ангелок



Похоже, он действительно воскрес,
никто его не видел между мёртвых.
Беззвучная пещерная аорта
кровила в плащаницу, как болезнь,
мучительно сжигавшая Марию.
Душистой мази шлейф по камню сполз
на прах земной дороги толп чванливых.
Садовник трогал золотые сливы.
(Не он ли плоть Учителя унёс?)
В субботу солнце не было таким
слепящим, обливающим, открытым.
Не слышно фарисейских львиных рыков,
священников разжаты кулаки.
- Не видел ли ты Господа, ответь? -
молитвенно шептала Магдалина.
Откуда белый ангел над долиной,
поющий камню, что не знает смерть?
Садовник повернулся. Чистый лик
не спутать ни слепому, ни глухому -
звук истинный не распознать греховно.
Так взгляд его божественный - велик.
Под взором тем войдя в Иерусалим,
она расскажет всем - Христос Воскресе!
***
Спит Машенька в московском старом кресле,
её сердечко детское - б о л и т...
А дождь вкосую штопает окно,
пасхальный май слегка похож на осень.
Измято направленье - скоро в хоспис,
наглажен на года любимый кот.
Свеча, кулич, бескровный ангелок,
Евангелия песни - нараспашку.
Храни, Господь, баюкай нашу Машку,
чтоб волк не укусил её за бок.

/01. 05. 2016г./

по мотивам работ George Redhawk
.
.

.
.

В моей ВсеОленной - звёзды и камни равны
в любых траекториях, комбинациях, нео-формах;
день проникает в ночь; свет извлекая из тьмы,
сны поглощает чудовище-время, жуируя сытным кормом.
Я подсыпаю густо реланиум в жёсткий горчащий релакс,
цепь расслабляю, гипнотик не даст мне далеко уйти.
В чёрной траве полусонных ресниц демантоиды его глаз
тянут из губ - дрожь молитвы, стихи, мимический тик.
Красным алмазом звериный язык водит по дну ключиц
жарко, шершаво; я будто больна, но нет - ни врачей, ни травм;
зверь подминает тепло под себя, жадно рыча - молчи....
Метеориты рвутся, луна набухает. Смерть громче, чем
эта игра.

"Приключилась с ним странная хворь,
И сладчайшая на него нашла оторопь."
/М. Цветаева/
.
.
.

Разлука - хворь и соль беззвучных зим,
холодная тюрьма еврейской пери.
Сияет в блюде вяленый кизил,
какао серебристой ложкой пеню.
А солнце сладкогубое - вдали,
как пасечник срезает плоть забруса.
Ты патокой тягучей сны залил,
мечты собрал в ореховые бусы.
Ты сердце колотливое украл,
и эллипс пустоты его - из граба
покрыла огрубевшая кора.
И как бы не рехнуться мне, и как бы
не захлебнуться приторностью фраз
десятка тысяч писем электронных.
Разлука - хворь и соль беззвучных нас.
Бесстыжих и келейных. Вне закона.
Я вязну в сотнях сот горячих дней,
тупым ножом кору снимаю с болью.
Всё, слышишь? Жду. Верни его ты мне...
Соль зим беззвучно губы ест обоим.

Мелодекламация "Помни, что смертен"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/
.
.
.
Едва половину Земли заключает Гипнос,
спасая статической явью от яда реалий,
душа эмигрирует спешно, минуя блок-пост
холуев Морфея, оставив меня в одеяле.
Бесшумно срывается в бархатный чёрный овал,
как шар гуттаперчивый в пропасть беззвёздного поля,
дыхание - копия стона за областью гланд,
а стон - стретта вдоха и выдоха бешеной боли.
Слегка подтолкнув лепестки металлических роз,
в запретном саду растворяется дикая сила,
и вот оно... Вечное царство - слоновая кость,
бамбуковый плен, обаяние лже-апельсинов,
струящийся лак секретеров, распутство зонтов,
и флирты фарфоровых чаш с полигамным подносом,
плетённых бесед приглушённый до шороха - тон,
сласть-кровь шелковицы уносят на хоботах осы.
Плыву в ослепительно розовый сон-вестибюль,
ум сходит с умэ до похмелья - вишнёвого транса.
Безмолвно дожди татуажем заласкано льют
на белое тело в пылу неземном и опасном.
Под сакурой ждёт Император, ход времени стёрт
за все поцелуи ветров и лучей в сердце моря.
Он - губы, как ягоды Годжи, бросает в костёр
и дым на латинице корчится - мemento mori...

Иже еси на небесех (с)

Наверное стоило всё это раз пережить,
лавина любви невозможна без кратера боли,
где бьются, чтоб выжить, два сердца - ласкуши-ежи,
спасая друг-друга, касаясь, иголками колют.

По полю, где звёзды росли и цвели тёплым светом,
мы лихо прошлись, собирая в охапки, жалея.
Ты был и останешься - лучшим, любимым поэтом,
пусть даже любви урожай и достиг апогея.

Как солнце с луною - зависимо бродим по кругу,
светясь в предначертанном времени вечным транзитом,
лишь в редких затмениях тихо прижмёмся к друг другу,
чтоб вновь оторваться надолго, вернувшись в орбиты.

Наверное, всё это - стоило раз пережить,
пусть счастливы будут под небом ласкуши-ежи.

2013

Антиподы-141:
шашки, сахар, овраг



Сбежать бы с тобою за тридевять царств,
где вряд ли бы кто-то искал -
вживиться в купаж из народов и рас,
впитавшихся в Мадагаскар.
Оставить гекконам пустынный отель,
в овраге банановых рощ
под пристальным взглядом лемурных котэ
варить экзотический борщ.
Пусть розовый перец саднит им носы,
фатапер дымится на мех.
Увидишь, как может с катушек сносить
их странный чарующий смех.
Играть в алкогольные шашки в траве,
где рядом в гирляндах - ваниль.
О, это пахучей, чем есть карамель,
волшебней, чем сами они!
Дразнить тебя, кислое личи моё,
обмакивать в сахар из слов.
Вот так бы - и жили, и были вдвоём
лет сорок, шеся... нет, все сто!
Запутаться в счастье, не чувствовать хмарь
порхающих где-то - лулпат.
Сбежать бы на остров в такой же январь
на тридевять зим назад.
.
.
.
лулпат - бабочка с рисунком в виде черепа на крыльях,
местное население Мадагаскара называет её "предвестницей смерти"

Седьмая Пятница - 146:
оттепель


.
.
.

Её сердце - луковица крокуса
со стрелой, пробившей снежность кожи.
Мысли - наработанные фокусы,
кролик из цилиндра прыгнет позже,
чем в пурпурной пасти от шеллака
капли не останется и плюша.
Премию Гудини скормит шавкам,
гладя их породистые брюшка.
Её пальцы - стопы богомолицы,
до крестца бредущие молитвенно,
губы - не дают тебе опомниться,
месяцы заигрывая с титрами.
Платье из рассеянной иллюзии
рвётся на одной любимой опции.
Ничего не слышно, кроме музыки,
солью пропитавшей твою оттепель...

я пройду мимо рифм
ваших стихотворений
как простой пилигрим...
не поэт... и не гений...

/Алекс Ро "К лже поэтам"/
.
.
.
Тебе не пройти мимо режущих вены рифм;
сверлящих, густых голосов в перфорации уха.
Тебе не впитать тонны звука, который вбухан
в кристаллы глухой виртуальности на двоих -
гения и безусловно питающегося чтеца.
И это сравнение до двусмысленности нелепо,
но оно возвращает слова в полость рта поэта,
как червяков рассовывает клюв скворца
по птенцам летом.
Тебя раздражают распахнутые пиджаки,
галстуки длиннохвостые на золотых зажимах,
но более до невозможного брезгливо и лживо
звенеть колпаком, когда руки не держат кий,
где имя твоё трафаретится пылью на шаре
и осень, увы, играть мешает.
Розы чернеют в амфорах; пальцы ромашкам рвут
помешанные на кокаине любви маньяки;
сатира с тонетом нажрётся и свалит в бараки,
смотреть на диване, как псевдо с искусством врут
и покуплетно сношаются в казематах,
им не помеха зима-то.
Нет... Если и есть райский дворец и сад,
рифмы - это жар-птицы, садящиеся на локоть.
Ты не почувствуешь их золотисто-медовую копоть,
пилигрим, не рубивший малахитовые леса,
у тебя топор заржавел сбоку.
Весна.

Он всегда был гордым и упрямым,
сбрасывал легко земные ноши,
но однажды старенькая мама
вдруг приснилась -
в глянцевых галошах.
Он обмяк от искренней улыбки,
руки ей морщинистые гладил,
а она трепала на затылке
грязные нестриженные пряди.
Ночь - сидела с краю на кровати,
то шептала мягко, то молчала,
а под утро оправдалась: - К бате...
ждёт, а ты, сынок, живи с начала.
Об её калоши тёрлась кошка,
что пропала через две недели,
- Неразлучны, - удивился, - вот же...
И глаза открылись от капели.
Дождь размазал нити паутины,
дрозд чернее ночи рвался в гости.
Днём побрёл проспавшийся детина
к безоградной горке на погосте.

2013

«Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?..»
Это блуждает в крови, как иголка...
Ну почему — призадумаюсь только —
передо мною судьба твоя, Ольга?
Полуфранцуженка, полурусская,
с джазом простуженным туфелькой хрусткая,
как несуразно в парижских альковах—
«Ольга» —
как мокрая ветка ольховая!
Что натворили когда-то родители!
В разных глазах породнили пронзительно
смутный витраж нотр-дамской розетки
с нашим Блаженным в разводах разэтаких.
Бродят, как город разора и оргий,
Ольга французская с русскою Ольгой...

/Андрей Вознесенский «Оленёнок»/
.
.
.

Утро нежным оленёнком жмётся к вымени зари,
лунник веет опылённый, над осокою царит.
Льнут хрустальные стрекозы, как магнитики, к пеньку,
на котором рубят кости, совершают перекур.
Робко вздрагивают стёкла от хозяйственных машин,
перекрёсток в битум стёган и бордюрами прошит.
И лежит, как на ладони, на эллипсовом холме -
богомольный светлый домик, где сбылось креститься мне.

В ту весну святые руки ей связал скупой артрит,
крёстный ход вразрез науке - шла война за алтари.
Нелегко родная няня повела меня к попу,
где вода дрожала в чане, и от плача нос опух,
где хотелось извернуться, убежать домой назад.
Я добро читала в лицах и откуда столько зла?
Все чернеющие флаги, и бетховенский аккорд -
динамичною громадой заползали вглубь аорт.
Помню крики кур и уток до поминок, как спала,
сквозь ресницы плыло утро, кошки ели со стола...

Разбудила меня юность - первозданная из фей,
Память девичья очнулась в тихом уличном кафе,
заварные плыли мёдом, капал яблочный самбук,
и на фильмы по субботам приносил билеты друг.
В кинозале сонно тихо пыль блестела на лучах,
На экране - олениха в чистых девственных ручьях...
И светлела я, как будто наполняясь до краёв,
обнимаясь с робин гудом из обкомовских дворов.
В белых лаковых сапожках, в лисьей шубке до колен -
я ходила по дорожкам, по неведомым совсем -
и терялась, и плутала, и молчала, и звала,
обходила иорданы, омывалась - где зола.
Неестественная сила - руки, ноги закрутив,
повела сквозь божье сито на христосовы пути.
По лесам девичьей доли, по полям горелой ржи -
богомольный светлый домик возвращал в другую жизнь.
Растворяя мрак и дебри, нечистоты, мусор слов,
отпечатки провидений, ямы втоптанных следов.
Первобытные инстинкты, пробы дружбы и пера,
грусть, любовь, каток, пластинки - память жадно забрала...

Время ветром в спину гонит, обернуться не даёт,
богомольный светлый домик я прошу - Храни её...
И сейчас мне - видно, слышно - просыпаясь до зари -
хрупкий облик оленёнка и его недетский крик.

.
.
.

У неё золотая родинка на снежном "вискер брейк",
и каждый вибри́сс уловит волну, на которой вещает Бог
без реклам типа: "Покупайте со скидкой чертовски-убойный крек"
или: "Запасайтесь разборной дешёвой любовью впрок,
приобретающим пару - третья, бесшумная - в подарок..."
Божья волна похожа на звук покойной дворовой гитары,
поймавшей веснушек горсть с лица беззаботного паренька.
Волна, что хватает, несёт тебя в прошлое в виде пара,
или тумана рыхлого, ползущего к траншее, где мчалась река,
а сейчас - пыль, труха, пустота каменистых арок.
И вокруг - соль, соль, соль, сверкающая белая соль
и жалобно стонут летящие лёгкие полупрозрачные существа...
Пульс... двести ударов в минуту, почти летаргический сон,
М а р и с о л ь
просыпается, пьёт молоко, греет лапы у непотухшего костра...
И кивает Ему в астрал...

Седьмая Пятница - 160:
картинка



Viae Domini imperceptae sunt.(лат) Никто не знает свой Судьбы. (Пути господни неисповедимы)

Амур

Что иссверли́л ей всю спину пытливый шкет,
чуяла задом малярка, вдохнув бетилата.
Свора котов разомлела в бетонном мешке,
зодчий беспафосно лазером мерил палату
для статуэтки Деда́ла и премии Прицкера.
Грел черепа развалюх золотой транспортир,
солнечно трогая темечко старо-столицыно,
иглы лучей протыкали мозоли квартир.
Выспаться тянет нешуточно, всё таки бережно
мазала стены в угоду талантливых рук.
Милой простушке с порожней судьбой и безденежьем
божий приют - мастерская, отдушина - труд.
Кисти устали от кисти, зрачки обесточены,
что ей до градостроителя? Был бы аванс.
Шкет слепо верит в мазунью. Стреляет. Всё кончено.
Пусть бруталист заберёт её завтра в Прованс...

Pete Revonkorpi - иллюстратор из Финляндии

.
.
.

читает Андрей Соколов - Неоновый, г.Москва
.
.
.
Давай... Из благодарности - закончим будни-прения,
не вспоминая ранних ссор, конфет и икебан;
фено́мен нашей парности - застывшее мгновение -
намного чище будущих ненанесённых ран.
Хочу вдыхать морозные отсиненные простыни,
оцепеневшим деревом увидеть сны земли,
идти босой за звёздами; на общем фоне просто ли
считать ошибки в космосе - твои или мои?
В церковном звоне вечера крестится новолуние,
код чувств с глухим прощением отправлен на тот свет;
Давай для брифли в будущем - запомним жар везувия,
оставшись в лаве избранных, чей страх давно отпет.
Орбиты планетария несут тела в законности,
в избитых траекториях осечка - гвоздь программ.
А мы - тела, парящие в бессмертной невесомости,
скопированы вечностью для лучших панорам.

<...> Залито оловом
Хмельное сердце, иглой прошито –
Танцуй, Саломея и Суламита.
Здесь всё по-прежнему: царство веры,
Окурков вчера намело под дверью;
<...>
Деревья забылись тяжёлыми снами.
Они вчера на руках носили
Воздух, разлитый по чашам лилий.
<...>
/"здесь всё по-прежнему" Руслан Романчук/
.
.
.

Ветер приблудный святыми ветрами скручен,
пухнут окурки в блаженной парамнези́и,
грезят о сладких губах в переулке зимнем,
бестолку в дом толкаясь, где спит щелкунчик.
Хмелем распят в объятьях елейной куклы,
окна засолены снегом, размякло время.
Спят в половинках из сочного Кракатука -
крохотные - Суламита и Саломея.
В люльках над каждой светом искрит монисто,
пахнет Рождественским лесом, Цукатной рощей.
А в подземелье играют в Life/Death каббалисты,
тешат мечтой о душах - желудок тощий.
Чуть пригубили запах миндальной кожи,
влажных ладоней, сжавших имбирный пряник -
и застучали когти шершавых ложек,
и потекли их брыли от жажды пьяной.
Рыбки ломбардские кровью плывут в буфеты,
ёлка макает лапы в немецкие вина...
Вздрогнет от сна щелкунчик -
...................................Кот жжёт в либретто
и дохлая мышь валяется у пианино.
.
.
.
Life/Death, то же что Life and Death, Жизнь и Смерть - немецкая карточная игра

Нет ничего уютнее, чем вполголоса спорить о вечном
в ароматном дыму нерентабельной чебуречной.
По синему лугу слоняется стадо овечье,
для каждой овцы есть морозный стеклянный куст
в окне, и трава серебристая рвётся внутрь
картонных тарелок, и кукольно-белая утварь
сияет от жира, которым тошнит под утро...
Но это под утро... Пока твой желудок пуст,
а мозг управляется сенсорной волей горящего взгляда,
ты плаваешь в луковом запахе, как непрожаренная наяда.
Всё слишком стремительно - губы и руки рядом,
каешься в угол - вручную написанному, меню...
Говоришь о "Нефтянике", в который, как чёрта в омут, тянет...
Ты - девочка. Были коньки белоснежные. Был "Нефтяник".
А друг по-иному смотрит, невлетевший инопланетянин,
и говорит о тебе исключительно в стиле ню...
О времена, о нравы!* , а что поделать?
Ты вспоминаешь безногого философа-деда,
маленькую квартирку, до которой другим никакого дела,
пока философ был жив, но стоило ему умереть
и откуда ни возьмись - появились связи, сертификаты,
родственники выглядывали из-под бумаг, словно сурикаты.
Золотые слова, звучавшие вроде искренне виновато -
падали, как заплесневелая медь.
Город, который ждал двадцать лет и слегка обезумел:
мир, который показывал копыта, рога и зубы;
железнодорожный лес и малахитовый зуммер -
всё в одном файле с просторным паролем - "я"...
Но когда ты транзитом врываешься в прошлый вечер,
случайно встречаешься в исхоженной чебуречной
с жизненно-важным когда-то тебе - человечком,
с ладоней которого кротко лакала яд,

врёшь себе - этого не было много-много лет назад.

женщины, это такой предмет <...> просто и говорить нечего!
<...> Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое
заехал человек - и поминай как звали! Уж его оттуда ни крючком,
ничем не вытащишь.
/Николай Васильевич Гоголь. Мёртвые души/
.
.
.

Ты ещё слишком хорош, полон сил, совсем не стар.
Почувствуй - под кожей льда онемевшей реки нет крупицы пепла
от моста, сожжённого бешено радостно - более, чем нелепо.
Ты был далеко...
Правил офисным креслом и брал в честь меня Рейхстаг.

Ты ещё станешь отцом, верным мужем - где войны, там и миры.
Послушай - под крыльями зимнего ветра нет и единственной почки
на дереве, где расцветали мечты, завязались сыны и дочки.
Ты был далеко...
Хвастал поясом с вышивкой "разом убил семерых".

Ты ещё странно родной, одинокий, запутавшийся в тепле.
Подумай - под ступнями времени нет и песчинки одной сверх сметы
для жизни, звенящей в камнях и деревьях, в течениях и планетах.
Но ты далеко...

Сонный ласковый линь, не взобравшийся на Тибет.

Вот бы войти в серо-пепельный лунный покой,
выпить студёного воздуха горных окраин...
Просто представь - из обычности душу украли
в девственный мир, где она и жила испокон.
Неповторимые хокку полярных лисиц -
шёпотом в полночь читают неспящие пихты,
звёзды лучами целуются. Глядя на них, ты
прячешься в сны за летающей ширмой ресниц.
Спишь и не спишь. Чуткий обморок тронет рука,
ярким топазом похвалится сойка на ставне
в час пустотелого солнца, и бледный наставник
в красном углу опрокинет стакан молока.
Грифель серебряный скрасит оконный зрачок,
яблоки шкурой запахнут в отёсанных утках.
Ты пробуждаешься - напрочь лишившись рассудка
прежней тебя, допустившей волшебный просчёт.
Словно ирифия падаешь крыльями в снег,
молча бредёшь босиком к потаённому месту.
Помнишь, как в детстве играла в лесную принцессу
и отражалась в росе...

Давай без фанатизма...
Ночь длинна.
Смотреть, как заколдованные ваху
летят синхронно с карпом и тунцом,
зомбировано следуя на юг.
Учись мечтать со мной напополам,
две нити могут стать одной рубахой,
ракушка - неизведанным дворцом,
две капли - целым миром на краю.
Луна роняет приторный сироп,
смеются уголки китайской крыши,
урчат морской керамикой - коты,
их ставят ночью окна охранять.
Учись играть одну и ту же роль
на двух сердцах и двух подвздошьях
Слышишь?
Как стаи рыб затягивают в рты
морского короля...

Зачем летают ночью совы?
Они высматривают сны
Как сонокрады, соноловы
И сонохраны тишины.

Они летят на нежный шорох,
Хватают сон, в котором ты,
Но иногда, бывает, в шторах
Застряв, громят горшки, цветы.

Проснешься – сна как не бывало,
На горизонте уши сов.
Опять, опять под одеяло
Ползешь досматривать любовь.

Но поздно. Греза недоступна.
Не застелив свою кровать,
Ты полетишь по божьим дуплам
Следы бессовицы искать.

/Бессовица
автор: Юрий Борисов/



Зачем расхаживают Юры по ночам?
Они высматривают сны у сонных женщин,
как те в бреду - то стонут, то кричат,
то плачут, то смеются, то трепещут.

Крадутся Юры по альковной темноте,
уносят сны с проворством клептомана -
оставив поцелуи возле тел
расслабленных и розовых, чуть пьяных.

Но, иногда, запутавшись в траве
пушистых белоснежных ковролинов -
роняют капли ба́ричных кровей,
что испаряясь - будят дев любимых.

Приходит час - и снов, как не бывало,
по комнатам гуляет запах Юр...
Где, Юры? Дамы жмутся к одеялам,
как яйца прилипают к жару кур.

Но поздно. Улетают Юры мигом,
им не важны без снов - изгибы дам...
А те, увязнув по́ уши в интригах,
впадают в явь, как бху́ты в Иордан.

Я перестала чувствовать людей,
а может и не чувствовала вовсе.
Как зонт в метро, я потеряла осень,
и больше не нашла её нигде.

А кто твердил, что осеней не счесть,
что их, как звёзд, полным полно в запасе?
Сижу, темно, толпа в небесной кассе -
билеты ждёт. А встать, уйти - не честь.

Жуть - очередь всё дальше и сильней
безумцев голоса и недовольных.
Чёрт дёрнул раз: - Тебе сидеть не больно?
Душа плывёт, как облако во сне.

- Нет, мне не больно. Жарко тут у вас,
привычней как-то сквозняки и ветры.
И эта цепь из рук - на километры,
и в чёрном океане - рыбий глаз.

Мне бабушка откуда-то хрипит:
- Молчи и жди, ты спустишься в нечётном,
сиди-ка ровно, укачало что-то,
не бойся, перед входом, окропит...

Окно. Лучи. Не рыбий глаз - пузырь.
Туман из капель. Свет наполовину.
А белый шулер режет пуповину
и слизь сосёт баллоном, как упырь.

Лист цвета мёда влип в окно. Знаком
пёс чёрный, рвущий розовую ленту.
Воскресший дом. Блаженные моменты -
дождь брызжет в лоб, в рот льётся молоко.

4 декабря Введение во храм Пресвятой Богородицы
.
.
.

Сыты ли были волки? Не будет получен ответ из времён...
Но тот день ещё вспомнят однажды Ареопагит, Амвросий и Каллист,
и не только они... Миллиарды людей и из разных веков, а покамест
кучка родственников и знакомых поставила девочку пред алтарём

после вхождения в храм со свечами и песнопений из уст.
От престарелых родителей во исполнение тайны обета
в дар отдавалась Царю из Царей отроковица чистого цвета,
в теле трилетствия - дух совершенного разума светел и густ,

сочен и нежно-торжественен. Как в предвкушении миссии - нести
данные свыше заветы с младенческой плотью навечно едино.
Сказано, будто такой и увидел Захарий, предавшийся диву,
разом объемлемый Богом, а до неё - не познавший истин.

В детской рубашке до пола с подобием мафории на тунике,
благоуханный её аромат разносился девственным пением.
Сон вызывал восхищение на лицах. Недолгий подъём по ступеням,
и на пятнадцатой - вспыхнул невидимой силой любви на лике.

"Чудо, чудо ..." , - шептали и люди, и ангелы одновременно,
а первосвященник, взяв руку Марии, в Святая Святых принимая,
открыл парохет, где Завета Ковчег и курильниц дуга золотая
навряд ли сияла так ярко, как будет сиять ей звезда Вифлеема.

Пусть впереди ещё годы безбрежной кротости выльются в толки -
о безупречности вкуса и о маслиновой скромности взгляда.
Годы, чтоб сил набраться для всякого круга земного ада.
Вместе с добром из вселенского чрева родятся голодные волки.

2013

Спасибо Аэлю за идею)

Салат из кабачков, шампанское и водка,
Оливки, оливье и красная икра...
Все празднуют и пьют, а я грущу о волке,
С которым целый год охотился, как брат.

/Год Волка, автор: Аэль/
.
.
.
.
.

В неоновом колье, с браслетами на лапах,
в разы отяжелев от ваты и стекла,
дурманит воздух ель. И курит Римский Папа:
красавицы такой - не видел Ватикан.

Искрится фермуар звездой семиконечной,
психует лунный свет от танца голых свеч.
Зайчатина, балык и... оливье, конечно.
Без "классики" - границ времён не пересечь.

Икринки лучше съесть, иначе будешь грызть их,
как "шредер" измельчать записки южных стран.
Снимает шкуру Год Любвеобильной Рыси,
и я о ней грущу, как кровная сестра.

Двенадцать пик проткнут расплавленное небо,
какой-то пьяный дрил испортит белый снег.
И взвизгнувший звонок сорвёт меня, как лейбл
от фирменной любви, закончившей свой век.

Есть женщина в далёком Сомали,
она перебирает жемчужины на обочине.
Она жива, благодаря силе, более могущественной,
чем великая природа.
Но это её смерть.
Она умирает, чтобы выжить.
Из чего она сотворена?
Я хочу быть выносливой, как женщина с бусами в руке -
без боязни обращаться к небесам.
Но это - её жизнь, а это - моя...
Сердце жмёт, как неразношенные туфли...
(с)
.
.
.
.
.

Осень платье меняла по несколько раз на дню,
как капризная светская дама до выхода к прессе.
День за днём привыкало сознание к дежавю,
путешествуя по знакомым местам в экспрессе.
Становился жестокой пыткой роскошный пир,
в туфлях ступни болели сильней, чем от трения берцев,
загустевший туман не давал рассмотреть весь мир,
а под градусом - бешено билось тугое сердце.
Здравый смысл сзывал на помощь весь опыт лет.
Спекулируя нежностью - в цели стрелять опасно.
Проникая насквозь, убивал нереальный свет -
след побед твоих, тихо одержанных, ежечасно.
Смелость лихо шагнула из огненной в полынью,
по душе оказались яства придиркам гурмана,
ненавязчиво пробуя это конфликт-меню,
воздавая почёт шеф-повару ресторана.
В высшей степени обладая догадкой чувств
и достоинством, что хвала для любого чина,
забирая в свой плен , без всяких к тому искусств,
овладел так, как может владеть лишь один мужчина.
Избавляя с улыбкой от козней завистливых сук,
жизнь не раз против шерсти язвительно прочесала
и настольною книгой изысков любовных наук
представала на оба колена со взглядом вассала.
Отдавала другим остывших чувств миражи,
как кольцо с позолотой был обруч осеннего солнца.
Жаль, что нет эвтаназии для непокорной души,
что, смакуя, обходит законы природы и бьётся.
Разжигая порыв и нательный снимая крест,
предаваясь с тобой расточительному пыланью,
стать желанней и слаще - в медовой ночи невест.
Нет, не думаю... Это, всё таки, жамевю.

2013

Юго-западный ветер вычёсывал спинки шиншилл,
бриллиантово-нежно играя в преддверии марта.
Снег напал Бонапартом и в плен захватил гаражи,
голубую церквушку, которую строил жид,
где когда-то крестилась лет двадцать назад Мари Артэ
в белом ситце - изрезанном позже на три лоскута.
Бонапарт до утра в черепичных зигзагах плутал...

Ароматная лытка парила на праздничной кухне
и сводила с ума двух котов и жильца наверху.
Два кота не могли поделить, драный ими же, пуфик
и боролись за тело единственной выжившей мухи,
корреально терпели Хадсона, тот был худ,
пах - то пивом и банными листьями утром в субботу,
то - бензином с резиной, когда возвращался с работы.

Солнце утром ленилось жантильничать, чайник блажил
"Песню накипи" после будильника - с "Беби, здравствуй".
Нужно было: выгуливать - муху, котов, шиншилл;
провожать полу-доброе Худо туда, где жил;
помахать Бонапарту, желая счастливых странствий;
в пудру, тушь и помаду запрятать лицо, как карту,
и сбежать к Шерли Холмсе, пытаясь любить Мари Артэ.

Седьмая пятница - 138:
удивительная
.
.
.

А завтра - всё будет совсем не так.
Перевернётся с ног на голову. Изменится.
Ты воскликнешь - какой же я был дурак,
если, как архетип идальго сбавлял шаг
и, сидя на прежней кляче, атаковал мельницы.
Мельницы, мельницы... Сколько их впереди?
Ровно - полжизни... Может - чуть сверху... Дай боже.
Не раз предстоит до вздыхающей в такт - груди
дотронуться через корсаж чувств и один на один
быть с удивительно бархатной нежной кожей.
Юной. Но лопасти времени перемалывают мираж,
до неузнаваемости искажая лица, события, атлас...
Ты можешь с улыбкой рассматривать цветной коллаж,
где я - среди тех, кого, если захочешь и то - не предашь,
просто иллюзия, галлюцинация, как у героя Сервантеса.

Седьмая пятница - 136:
хрупкость
.
.
.



Что может быть слаще любовной предтечи?
Протяжно-таинственно время текло,
снег рухнул на город при солнечном свете,
от яркой лавины разбилось стекло.
Ты рядом, так близко,
все фразы до точки - я помню -
любовный неистовый бой...
Ты сердце моё разорвал на кусочки
и соединил... Самый лучший, родной.
Дрожал хрупкий луч от невиданной силы,
столкнувшей - и губы, и судьбы, и грех;
он больше не видел нас - странно красивых,
упавших на снег, но летящих наверх.

2013

"пусть прошлым задыхаюсь, но дышу,
захлопывая старые тетради"
Тень Ветра

Спасибо, Таина)
.
.
.

Когда раскурят черти анашу,
собравшись на поминках маньериста,
я тост за лесть и хитрость возглашу,
не приковавших ног моих за пристань.

Когда омоют ангелы маршрут,
смотрящего в пучину - медальера,
я тост за ложь и зависть возглашу,
не обуздавших дикие манеры.

Когда мой Отче не услышит шум
от звона, что издал упавший волос,
я тост за палача провозглашу,
держа в руках отрубленных свой голос.

Малыш повзрослел, возмужал и немного обрюзг.
Он треники предпочитает изяществу брюк,
Диван, телевизор...

Работа - в комплекте с начальством, дочурка - с женой.
Расписан-прописан рабочий день и выходной.
И скука прописана здесь же с вином и виной -
Терпи и завидуй

Тому, кто начальник, а значит, по рангу — козёл.
Тому, кто не нажил солидное брюхо- «мозоль»,
Тому, кто успел — незаметно схватил и ушёл,
Тому, кому в жизни волшебно даётся - и всё -
В подарок от счастья.

С соседом он в шахматы режется по выходным.
Пускают - дуэтом - минздравом осУжденный дым...
А если Малыш ненадолго остался один -
К окну он садится спиной и в окно не глядит:
Оконный пакет герметичен и непроходим
Для детских чудачеств...

...А где-то на крыше - вот кто бы помог завести -
Сломался моторчик — починит — ей-ей полетит -
Седеющий Карлсон.

Автор: Александра_Одрина
.
.
.
.
.

Спокойствие, только спокойствие! Карлсон сед,
ворчлив и медлителен (всё-таки - столько лет!),
но он виртуозно играет в скитгаб и сет,
и это, пожалуй, одно из его преимуществ...
Стокгольм изменился, а небо, как прежде - висит.
И ветер-то помнит про каждый смешной визит,
пропеллер в полёте - клубничный съедал бензин,
работал бесшумно - от крема и сливок погуще.
Пусть время оставило память о нём, Малыше,
от кабриолетов - ничто не осталось уже,
по улицам мчат Ламборджини, Феррари, Порше,
и грустно смотреть на район Вазастана с рассветом.
Внизу ресторанчик раскрученный и бистро,
а Карлсон век на диете почти. И стон
от запахов кухни не слышит никто, и слов -
"skitväder", "skit också", "skit i det"*, летящих на ветер.
Всё стало чужим, непохожим, и дом - не дом,
всё чаще на крышах бродячие - кот с котом,
а друга он видит так редко, что моветон
и холод - влияют на голос и аритмию...
---
Всё, может, ещё наладится на крышах и на земле,
хоть нынче квартирные воры круче Филле и Рулле,
так хочется чая горячего к ночи и снится рулет,
как делала Фрекен Бок в Дни Святые.

*"паршивая погода", "чёрт побери", "хрен с ним" - швед.ругат.

конкурс: "Осенний бал" Финал


С благодарностью моему партнёру Николаю Агальцову)

Мы видели её - под кроной дуба,
цветущего в черешчатой весне,
она садилась бабочкой на губы
тебе и мне.
Мы знали её - розовой малышкой,
сосущей вымя сливочных небес,
и трепетно её качали свыше -
то Бог, то Бес.
Мы трогали её - за пряный локон,
летящий с ветром наперегонки,
а шлейф её касался двух истоков
одной реки.
Мы прятались, как дети, с нею вместе
в шалаш, судьбой расписанный в финифть.
Она - слепой божественный танцмейстер
учила нас - любить.

по мотивам D.H.Lawrence Last Poems (1929)
"Кит не плачет"

And over the bridge of the whale's strong phallus, linking the wonder of whales
the burning archangels under the sea keep passing, back and forth,
keep passing archangels of bliss
from him to her, from her to him, great Cherubim
that wait on whales in mid-ocean, suspended in the waves of the sea
great heaven of whales in the waters, old hierarchies

перевод Андрея Пустогарова

И по прочному мосту его фаллоса,
чтоб не прервалось волшебное племя китов,
туда и обратно расхаживают под водой
огненные архангелы счастья,
от него к ней и от нее к нему,
светлые херувимы, древние иерархи,
поджидавшие китов посреди океана,
развернувшие для них в морских волнах светлые небеса,
светлые небеса китов на водах.


автор фото Катерина Бодрунова

Здесь нас никто не услышит - танцуй и пой
на глубине изумрудных трёх тысяч лье.
Крабы царапают нежный махровый слой,
тянутся в ромбы нейлоновых рыбных лет.
Крошится зыбкий жемчуг манящих звёзд,
в недрах хранится девственный лунный луч.
Где-то над нами грохочет смертельный хлёст
соли, сжирающей жизни земных лачуг.
Выгнулась радугой стая немых серко́в.
Плавают свечи, касаясь живой травы.
В этом пространстве не ставят в углах икон,
белые кости ласкает морской ковыль,
в черепе Немо ютится безумный ёж.
И невесомое сердце не так болит.
Красный отшельник верно гадал - найдёшь
только одну среди тысяч других афалин.
Тёплые губы тычутся в скользкий бок,
скоро стемнеет разум, ворвётся зов.
Не отдадим плавники - не получим ног,
рак хохотал на горе и кивал нам зло.
Жаль, ты его не слышишь, мой сильный кит,
пой и танцуй - песок золотит часы.
Ветер ломает руки сухих ракит
там, где найдёт две души человечий сын.

Конкурс: Один-в-один Игра пятая
Замок с привидениями
детская пеcенка "Бабушкин козлик",
стилизация под классику
.
.
.
Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник
/И.Бродский "Шесть лет спустя" /

.
.
.
.
Так долго вместе прожили, что в ночь,
за несколько часов до смерти Яшки
старуха, словно мух, сгоняла прочь
предчувствия с бессонницы, бедняжка...
Ей мнилось - полумесяца резец
впивается козлёночку в рубец...

Так долго вместе прожили, что час,
когда петух прокукарекал глухо,
разлился, как козлиная моча,
и на рассвете чуткая старуха,
собрав с кувшина плёнку молока,
коту плеснула, чтоб болезнь лакал.

Так чужды были всякой новизне,
что гладя рожки белому козлёнку,
ей вспомнился покойный муж, брезент
зелёной лодки - схожей с их маслёнкой,
в которой вместо масла - козий сыр.
и тень - от гостьи и её косы.

Так долго вместе прожили, что грунт,
смешавший чаши вдавленных следов
с копытцами, которые умрут
на перекрёстке выживших умов -
вмиг съёжился, как лоб больной старухи.
Грустил серьгой, что думала об у́хе

Так долго вместе прожили без слов,
без морозилки, без микроволновки,
без утюга, без пылесоса... Зло -
принёс прогресс, и все его уловки
старуха обошла за три версты.
Не Яшка, так ушла бы в монастырь.

Так долго вместе прожили, но чёрт
держал Святого Якова за копчик.
Старуха, трижды плюнув за плечо,
забыла дрём и вещий сон из ночи.
Козлёнок поскакал свободно в лес.
Прошёл насквозь и в волчьих ртах исчез.

- Мы слишком часто ругаемся.
- Может, мы просто несовместимы?
- Может.
- И что будем делать?
- Совмещаться. (с)
.
.
.
.

Бок ó бок в квартире со мной - неприру́ченный лев,
огонь гривуазный, влетающий в обруч форнакса1.
Мы знаем друг друга - по Брайлю, по Фрейду, по Баксу2,
мы чувствуем Цельсий и свой Фаренгейт на нуле.
И целимся выше, и каемся дольше. И глубже
срываемся в пропасть, все камни и птиц обогнав.
С чего в диком льве начинается нежность? Не с губ же...
Душа цепенеет от ба́рреля жара в угля́х...
Сквозь сено морское таращатся рыбьи лупетки,
за призмой стеклянного дома - к премьере плывут,
волнующий шёпот проглотят лагеной3, а в клетке
летучие мыши играются с плёткой в углу...
.
.
.


форнакс - лат. fornax - печь
Стивен Бакс - эксперт в области прикладной лингвистики, преподавал в разных университетах разных государств, в н.в. Stephen Baх
профессор Университета Бедфоршира (Великобритания)
здесь (примеч. автора) жонглирует с англ. bucks - сленговым названием доллара.
лагена - слуховой орган рыбы

Влюбляюсь бездонно, хронически, неумолимо
в текущие пряди прославленного виртуоза.
Как чувственно пальцы касаются губ пианино,
срываются звучные капли до тихой лавины.
Соцветия хойи не прячут пахучие слёзы.

Где бог рыжекудрый играет с дитёнышем ло́ся -
под рамой паук опускается в бледную руку...
Сорочьи овации терпит дворянская осень,
ажурный чулочек поправит украдкой и просит
подать кринку мёда святому пророку Варуху.

И нет мне спасения в будних и праздных забавах,
Хранить для него эту спелость без сочных надкусов,
натаскивать сдержанно дико ревнивого мавра.
Шумят фейерверки и в ночь до безумия мало -
быть в центре его безупречного тонкого вкуса...

Два часа этой осени можно было бы уложить
в телевизионную драму,
в сатирическую программу,
даже в дорогу к храму...
Можно было пропеть, прожить,
прокричать, прокурить в заплеванном тамбуре электрички,
нервно жестикулируя или ломая спички...
Только спички лет двадцать уже за бортом,
в электричках ты ездил в почти забытом уже
промозглом и бешеном девяносто четвертом,
говорить, и кричать, и петь больше не о чем -
смыслы
остались
там.
Мегаполис и утро, и новая ода семи потам,
и на старом железе твоей башки обновленный батрачит софт...
Да и осени было не более двух часов.

автор Мамай
.
.
.
.
.

Это время горячего ла́тте и ореховых круассан,
нейлоно-капроновых драм,
распутности сдержанных дам,
шествия магомедов к своим гора́м...
Оцепеневшего мозга, казалось, на два часа
напрочь забывшего несколько строчек заученного эклога,
худо ли бедно, не сетуя - вспомнишь Бога.
Только вот Бог лет двадцать не ходит с тобою в пабы,
и той, что осталась за тысячи милей - не мил, не своя уже
таскается осень вольфрамовой стружкой, бесстыжею бабой,
Эр-Ракка
прессует
и жжёт...
Глушишь бурбон и смотришь танцовщице на живот,
на крутых железяках в последние рейсы уходят пилоты.
И блефует два года осень, скрывая - кто ты...

Если бы всё приключилось не так, а иначе,
мальчик не встретил бы добрую белую Ангу...
Ты засыпаешь, не выпив любимого манго,
сыпется струйкой с каштана за окнами манка,
спрятана пара билетов на цирк в новом клатче
Девочка плачет.
Синяя жилка танцует в синхронности с пульсом,
пальчики в маркере - ожили Савва и Нанти.
Сытый хомяк завернулся в истерзанный фантик,
стрелки застыли, как гипотенуза и катет,
ты снисходительно смотришь на розовых пупсов.
Девочке грустно.
Завтра анжуйский хомяк перестанет быть - Рино,
в Фавло крещён будет заново, лучше бы - в Макса...
Можно с ума соскочить - не девчонка, а плакса.
Звёзды врываются импульсом в девичий а́ксон
Девочка-сказка.
Утром, однажды, обвившись красивой лианой,
скажет: - Мам, хочу на ДР Троя Сивана...

Шёл дождь.
Такой, что свет от фар не мог его пробить.
Потело грязное стекло в прокуренной кабине.
И выть, хотелось волком выть, мотаясь по чужбине.
Он не спеша притормозил, идя на поворот.
Стояла девушка вдали, меняя суть пейзажа.
Промокший плащ блестел звездой над чёрной полосой.
Рука. Застывшая рука. Так нереально даже.
Ему почудилось? Мираж... Но тень была живой.
Молчала ночь. И дождь затих. И спутница молчала.
Ни слова не было в душе, рулём скрипел мужик.
Её лицо казалось - сном.
И с самого начала - с косы закрученной текли
ручьи на половик...
Машина встала на путях. В шлагбаум били капли.
Он кашляну́л, переспросил - куда её везти.
И Приму-Дону уронил, наверное, раз пятый,
но поднимать уже не стал, а в изумлении стыл...
Она взглянула на него глазами - морем боли.
Небесный омут. На губах засахарился мёд.
Рукой дотронувшись волос - рассыпала раздолье
пшеничных, охровых полей... А руки были - лёд.
Он так хотел её согреть, запутавшись в наречьях.
Не удивившись - под плащом она была нага.
Дождь стёкла заново стегал, а он кусал ей плечи,
от удовольствия рыча и хлопал по ногам...
Перевернувшийся Камаз нашли на третьи сутки...
В лесном массиве странных мест гулял один грибник.
Когда грузили мужика - панамку снял старик
и промолчал, что год назад здесь сшибло проститутку.

Мне ничего не осталось, как тихо любить тебя,
взбалтывать зиму ванильную с жаркой весной - во флюте́.
Ветреных мыслей колотится сюр, хлопает красный тент
С первым морозцем хозяин кафе посетителей растерял
и беспокойно бродил, выдыхая немой астматический пар...
К западу солнце вдавилось в оконные стёкла кирпичной оправы,
блудно румянятся крыши под мощной эрекцией башенных кранов,
и распускаются зонтики, пряча головки влюблённых пар.
Нитки дождя расползаются в чутком пространстве осенней мглы.
Произношу твоё имя в глухую акустику стен кабинета.
Мной аккуратно за дверцами сейфа сложены в стопки скелеты.
Жаль, что для рваной памяти - нет золотой иглы.

Так вслушиваются /в исток
Вслушивается — устье/.
Так внюхиваются в цветок:
Вглубь — до потери чувства!

Так в воздухе, который синь, —
Жажда, которой дна нет.
Так дети, в синеве простынь,
Всматриваются в память.

Так вчувствовывается в кровь
Отрок — доселе лотос.
...Так влюбливаются в любовь:
Впадываются в пропасть.

М.Цветаева
.
.
.

Yre...

Так вяжется на языке,
кусает виски за вены...
Так силятся на козырьке
дожди не сползти по стенам...

Так вертится смерчем кровь,
впивается ночь под ногти...
Так хочется съехать вновь
до бэби в пушистой кофте...

Так вепрь несётся в сон,
ломая земную мякоть...
Так хочется мне - раз сто
в тебе свои губы спрятать...

— Вы че? А, это вы и пальцы за меня загибать будете?
— Ага!
— Эй, эй! Алё! Стоп! Вы что это? И конфеты за меня есть будете?
— Ага!
— Ну, уж не-е-е-т! Тогда убирайтесь обратно в ларец!
/Вовка в тридевятом царстве/
.
.
.

Ларчики, ну это почти, как гарики)

ларчик №1

От кислого яда чернеет моя земля,
в чешуйчатом зеркале слепнут глаза души,
ползёт по молитве индиговая змея,
шипит, обвивая яйца, в которых жизнь...
Раздвоенной плётки слюна мотыльков мори́т,
акриды впадают в транс, не поют сверчки...
я эту змею в мгновенье могу убить,
но разве страшны мангусту - ужа харчки?

ларчик №2

БАСНЯ О ЛЮБВИ, РАЗЛУКЕ И ЖИТЕЙСКОЙ ПРОЗЕ
На полочке в аптеке рядом
лежали клизмочка и эластичный бинт.
Он на нее смотрел нежнейшим взглядом.
Ах, как безумно он любил!
/автор "даасад", он же Иннокентий Фривольный, он же Александр и т.д./
------------------

Когда пылает сердце - разум спит,
и Купидон - слепой. В кого он метит -
никто не может знать на этом свете,
"соображать", "планировать" - о т с т о й...
Влюблённость так похожа на азарт,
необходимы - бинт и клизма (шутка),
но коль на то пошло, то даже "утка"
вольна запасть на самый дряхлый зад.
Морали нет для истинной любви,
как истина - плохой скелет морали,
доярки акробатам так давали,
что проповедник балерин любил.
Любовь, как панацея, вне науки,
её нельзя законом обмотать.
А вы - поэт, таких вещей не знать ... mda,
простительно лишь - кобелю да суке.

ларчик №3

Ежедневно спеша, выполняем знакомый маршрут.
Очень редко меняем привычки, почти не меняем.
Если кто-то побрёл чуть левее - кричим: - Невменяем!
Если кто-то сменил указатели: - Шулер и плут...
В чуждых реках эмоций купаемся, сушим - свои.
Потихоньку теряем уверенность в вечности солнца.
Улыбаемся реже в ответ на слова незнакомца.
И советы, размеры, цвета - превращаем в нули.
С постоянною жалобой дышим на весь авангард,
олигархов, властей; тех, кто выше в искусстве и моде.
Заменяем зевками - ходьбу босиком на природе.
Покупаем цветы, не лелея свой собственный сад.
В мегаполисах пухнут склады из железных сердец.
За туманами смога - бледнеют и корчатся судьбы.
И давно уже всуе истрепанный - бог, хотя будь бы
сотворение мира сначала - известен конец
и изменится вряд ли. Как эти застывшие лица
обедневшей от злобы толпы в масках матерных дней.
Не видать нам вблизи чистых крыльев и глаз журавлей,
пока рядом в кормушке у дома сдыхает синица...
/2014/

конкурс: "Осенний бал" 2 тур

В поле зрения
автор: Николай Агальцов

Путь привёл меня неблизкий
в придорожный ресторан.
Я в уме считал сосиски
и глазел по сторонам.
Взгляд случайный сделал дело,
изменив судьбу мою:
в поле зрения сидела
ты, балдея от меню.
Первый взгляд - большая сила,
за усы его не трожь...
Удила ты закусила:
в левой - вилка, в правой - нож.
Словно снег весною тая,
край тарелки теребя,
на столе филе минтая
тоже выбрало тебя.
Впрочем, рыбы, как и люди,
ошибаются порой -
для гармонии на блюде
наготове взгляд второй.
Он тебе был послан боком,
абы как, наоборот -
ты потом уже с намёком
доедала бутерброд.
Тихий омут черти мутят,
охлаждая страсти пыл.
чтоб дотронуться до сути,
третий взгляд направлен был.
На дорогу ближе к ночи
вместе вышли невзначай.
Рядовой стрельбу закончил,
не допив при этом чай.
Через год себе признался,
что в тебе, наверно, я
до сих пор не разобрался,
ненаглядная моя.
После каждой нашей встречи
у меня глаза болят.
Даже если время лечит,
есть ещё контрольный взгляд...

------------------

Облучённый обречённый киллер
автор: Laura Li

Обедать в одиночестве - казалось бы, невесело.
Тюльпан хрустальный резался дугой брусничных губ.
Октябрь. Воспаляется хронически регрессия -
от точки бессемейности в мадерную хандру.

Филе минтая снежное к стеклянной вилке клеится,
дрожат горошки чёрные на лакомом желе.
Чудак жестикулирует руками, будто мельницей,
толкует что-то бармену, хватаясь за жилет.

Невольно взгляды встретились невидимыми искрами.
Шум стих. На стильный би́рдекель уставился бокал.
Чудак подвинул медленно гарнир с двумя сосисками,
ныряя (вижу!) мысленно в смесь роз и молока.

- А что? Царевич писаный... - подумалось мне искренне,
горяч и вспыльчив, выкован из бронзовой руды.
Не то что все хоттабычи с хрустящими менисками,
которых дёргать хочется за кончик бороды.

Ты подошёл уверенно, а я люблю уверенных,
слова бродили лишними, уставившись на нас.
Танцпол мелькал замедленно в ином влюблённом времени
и плавился под шпильками зеркальный хрупкий наст.

Мадера грелась яростно, сжигала спину молния,
по позвонкам уступчиво предательски ползла.
Взрывался редким выкриком сплав бронзы и плутония..
Исчезли в прошлом времени - бармен, минтай и зал...

С тех пор мадеры выпито... Река и море целое...
Царевич стал Царь-батюшкой и балует мой дух.
Бываем в ресторанчиках, где нет мороки с ценами,
где есть сосиски свежие и ароматный лук.

Танцуем ностальгически и до рассвета бесимся,
а иногда на полчаса обнявшись у окна
любуемся рождением тонюсенького месяца,
летит контрольным выстрелом звезда - навстречу к нам.

Сегодня ночью мне приснился Бродский,
мы спорили о чём-то на крыльце,
укутанном серебряной позёмкой,
в окне дрожала бледная свеча...
Неподалёку дворник, пьяный скотски -
пытался быть судьёй базарных цен,
забавно бормотал, зевал и окал,
по ветру - нецензурное кричал...
Листва игралась ведьмой возле о́си
добротной, им соструганной - метлы,
ломая прутья с хрустом, словно рёбра
осенней ярочки - волчица грызла зло...
Как странно сквозь меня смотрел Иосиф,
мы перешли зачем-то на латынь...
Окоченевшей мухой в январе
уснул вселенский слон.

конкурс: "Осенний бал" 1 тур

Танец на шоколадных листьях

Ночной вокзал хрипел и пел.
Вы, как барон, вошли в купе.
Я так легко попала в плен
янтарных глаз.
Перрон качнулся и поплыл.
Лампада розовой луны
с окна струилась на полы
под тихий бас.

Вам не спалось, молчала я.
Крутилась медленно Земля,
а на столе кипел коньяк
и кис грейпфрут.
И я решила - что терять?
Бог весть, в какие терема
навстречу шаркает зима,
а осень - тут.

Зарделась ночь от пары слов.
Мне просто с вами повезло.
Жизнь, не похожая на сон -
лукавый бред.
На полустанке мир да лад,
ажурных листьев шоколад
хрустел и дым спускался в ад
без сигарет.

Мобильник плакал и сопел,
слух завораживал Шопен.
Случилось всё до Туапсе,
а может за...
Душа момента дождалась,
я пригласила вас на вальс.
И тьма янтарная клялась
в моих глазах.

Как будто враз сошла с ума,
метель багряная мела.
Молочным платьем я влилась,
пятная вас...
А звёздный дог луну глодал...
Мы разошлись по городам.
Я не забуду никогда
случайный вальс.

Вот и финита ля... Чужд мне и незнаком...
Осень хохочет безумная за окном,
в горле першит изуве́рски полынный ком.
Сладко уснули, проснулись к друг другу спинами.
Звёзды садятся стаями на мосты,
птичьих следов на карнизах горят кресты.
Ты удивительно преданным был, простым,
и так легко пошутил на свидании: "Спи на мне."
Чёрных жирафов шеи тянулись ввысь,
в ночь небоскрёбы пятнами снов слили́сь,
танцем прощальным дрожал пожелтевший лист
с крохотным снимком девчонки и чау-чау.
Мир умирал, чтоб воскреснуть во всей красе...
Мы по нему шли обычные, как и все.
Чтоб исцелиться - купались в одной росе,
в небо взлетали пьяно, чтоб укачало.
Воздух изрезали звуки визжащих шин,
белыми нитками месяц в чернила вшит.
Стала слаба тобой. Кто же с умом грешит?
Просто приснись, пожалуйста, ты мне до́рог...
Девочка с чау- нашлась, говорят в новостях...
Нас - никогда не найдут, никогда не простят.
Я открываю шкатулку, какой пустяк,
сжав в кулаке то, что в ней сберегла Пандора.