экс

Давай уедем в Индию,
сейчас уедем в Индию,
в Оррису, Го́а, Лакшадвип
или в столичный округ...
И будем жить обыденно,
и есть рачков и мидии,
В бунгало джалфрези варить
и рис с чапати лопать.
Бродить по заповедникам,
там много заповедников,
гулять, где тигры водятся,
национальней парков...
Ты любишь собеседников?
Мы встретим собеседников
и посидим, как хочется,
и будем спорить жарко.
А где сады с люпинами -
волшебны, цвета райского
на фоне гор лазуревых
и свежести морской,
ты вспомнишь, как любили мы
в лучах рассвета майского,
когда Венера юная
взяла тебя в экскорт...
Давай уедем в Индию,
мы не бывали в Индии,
ты бросишь всё - друзей
и дом, и стылую работу...
Мы жили - жизнь не видели ...

но ты молчишь и видео
моей мечты - в стопе газет,
а за окном - Европа.

Справа Дубна́ течёт и впадает в Гжать,
хаты добротные липнут к дремучей чаще,
слева поля с турнепсом, горохом... Ржа
мажет хребет подбитого ЛАГГа в пашне
В сливки взбивается в старом бидоне дар
доброй коровы, вечно жующей клевер...
Воздухом сирым полон родной амбар,
но синеглазый мальчик бежит на север -
в сумке тряпичной дымится горячий хлеб...
Помочи трут вспотевшие плечи к ночи.
- Здравствуй, малой! Да сколько ж герою лет?
- Дядь, ты не смейсь, я буду - отличный лётчик...
Взор восхищённо обводит мечтой - самолёт,
детские руки касаются грязного брюха.
Жмурится в небо усталый седой пилот,.
а на бидон приземляется звонкая муха.
В гари охрип от горя угрюмый Гжатск,
там автоматы знал он для газировки....
Было колючим счастьем - сироп держать
- Дай три копейки, мам, для меня и Вовки...
В маленьком Клушино немец недолго был,
дольше осенняя студная морось гнила...
Возле патронов и гильз проросли грибы
с новой, тягучей к жизни, грибною силой ....
Было так радостно, радости больше нет,
пахнет бензином странный волшебник Ларцев...
Время пройдёт, тот нежно прижмёт к себе
снимок мальчишки в ярко-цветастом глянце...
Жёлтую пену стружки умело вьёт
батя. Ладонью - грубые гладит клёны.
Мальчик сбегает в мертвецки-пустой самолёт
и за штурвалом плачет смолой зелёной
...
- Кедр, приём, приём... И зимой - огни
небо пунктиром метят, а ей до смеха ли -
мать запрягает горечь в земные дни,
Юра отчётливо с выси кричит: - Пое-е-е-хали....

2013

Ещё пара дней и от осени не останется и следа.
Декабрь войдёт нагловатым гостем в предпраздничную эйфорию,
до мандаринового перегара оставшись.
Снег и вода -
летят, полируя душевные камни особенной терапией.
Летят и летят, натирая болезненно бледность холодных щёк
и наступая на пятки безмолвным прохожим, царапая спины.
Ветры вздымают полы кашемира и драпа со звуком "щёлк",
переключая сознание на новую жизненную половину.
Из ярко-рыжей становится пепельной улица, как лиса,
вечно меняет шкуру, и нрав - столичный и не из робких.
Раз в сутки счастливый клошар обернётся - краковская колбаса
зажата в руке, из кармана торчит горловина початой водки.
Он, улыбаясь, прошлёпает мимо и заноябрится день.
с точностью до миллиметра детально похожий - на предыдущий
В гладь ежедневника пишется брачная пара стихов тебе,
рядом банальный ps: ты самый любимый и самый лучший.

2013

"Когда мне было около 16-и, я нашел старый Pentax и взял рулончик пленки,
небольшое разнообразие цвета, наша собака и другие "испытания».
Я был счастлив с фотографиями, но не видел никакого будущего
в фотографии для меня...".
/ Джоэл Робинсон, канадский фотограф-портретист/


Автопортрет "Вдохновение"
Конкурс
Формула Белоснежки - 7

.
.
.

Кто я, один, без тебя? Муравей, подставляющий спину
граду из красного семени, буре колкой под соснами веймутова.
Оцепеневшая рыба в течении тёплого ковролина.
Комик носатый, рыжий, вчера перебравший вермута
после того, как гортань разогрел апельсиновый биттер.
Кто-то мне стрельнул из пальца в затылок: "Вот он, смотрите..."
Всё кончилось. Стоило паре лет столкнуть меня в рай. Книжный.
Времени смерч поглотил гору битых очков и придурков из бара.
Мозг, развернувшись, кричал что есть силы: "Где вы? Я вас не вижу-у-у..."
Тем, кто однажды макнул ржавый чуб в кафель школьного писсуара.
Было не страшно, а странно. Менялась Канада. Менялись люди.
Прежним остался нос Паганеля в американских буднях.
Визы, эмоции, чемпионаты, аэропорты с фаст-фудом,
оттиски, селфи, пароли, пески на Фиджи и писк диктофона.
Мир разложился удобно в кармане за долларом, евро и фунтом,
странный ботаник всегда увлекателен божьему глазу с трахомой.
Вечность смеётся до слёз и даёт шанс за шансом не стать червём
Белые мысли сбиваются в стаи на небе, где всё черно.
Что - катаклизмы, политика, войны, проблемы ООНа
против морей с океанами, рабски целующих ноги?
Как ни колдуй, несчастливый и грешный спешит за своим махаоном
и континенты сжимает худыми руками нескучный блогер.
Клавиши сами касаются пальцев, литера глухо поёт.
Кто я, один, без тебя? Вдохновение моё...

Оставим Love-story - истории, Googl(у) - гуглово, Yandex(у) - яндино,
в мире, где волос растёт от щелчка за облаком на небеси.
Когда поцелуешь в небо нескучную rouva-Финляндию,
я буду лежать на пушистой осоке без слов и без сил.
И ждать тебя, звать тебя, жаждать, когда ты герольда коснёшься -
холуйского ветра в минуту иллюзии нежности редкой.
Он дико примчится и срезанной клеверной брошью
упрётся в ложбинку пылающей голой ранетки.
Не думай о будущих скоро, летящих навстречу - песочной буре,
песочном дожде и песочных, зловеще пляшущих, человечках.
В мире, где в шутку апостолы срывом синапса часовни дурят,
можно расслабиться в стельку и слушать поющее стерео речки.
Ты же вернёшься, тогда и устроим ladies' night чисто по-русски,
мягче перины лежать на лопатках без воткнутой щучки финки;
фото, где ветер забавно играет в салки с расстёгнутой блузкой,
будет закладкой, пока ты в отъезде, (аминь!) дочитаю Кинга.

ladies' night (фин) - дамская ночь

Мелодекламация "Шельма"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/



Однажды всё закончится. Слова -
олдскульные, засаленные, с хламом
он встанет на блошином продавать,
в июле, изнывая от жары.
Однажды всё захочется сломать,
как скулы рядом дышащего ламы,
за плутоватый двоедушный мат,
калмыцкий, перекрученный с ржаным
и пористым хошутским диалектом...
Он запросто продаст осоку летом

и первый снег в конце зимы. Слова
его - раскупят раньше всех и прочих,
торгуясь, споря с пеною у рта
и брызгами монетными о столик.
Последний, словно дивного слона,
не знавшего коррозию и порчу,
со скидкой сбудет. И уйдёт в портал
историй перекупщик, винный стоик.
Инфаркт меняет планы так легко,
сдав комнатушку с белым потолком.

Слова его омоются дождём
в который раз, обсохнут, станут чище.
Их будет реставрировать рассвет,
изъяны, червоточины блюдя.
Напившимся, нечаянным жидом,
не выспавшимся, злобным, но не нищим,
который так же жаден, как и сед,
которого и годы не съедят -
листы возьмутся в тесную охапку.
И ляжет снег на дикую арабку.

И ляжет снег, который слижет пёс,
что будет выть в подошвы проходящих,
а те давиться и ронять куски
базарных пригоревших пирожков.
Опустится на землю главный трос,
невидимый, холодный и звенящий.
Как ржавую иглу под мрачный скрип
в безвременье затянет за ушко -
жизнь букиниста...
Боль вонзится в грязь
костлявой тьмы,
где жизнь и родилась

Рифмовать можно всё на свете, любые действия, любые эмоции, каждую минуту своей жизни.
.
.
.

Разбуженная болтовнёй ди-джея
под музыкально-беспощадный гром -
так хочется соседу дать по шее...
Она встаёт, рассматривает дом.
Традиционно - несколько движений
из области зарядки для телес
лень исполнять, но молит отражение.
Свежо. Легко. Забот - дремучий лес,
работа - волк, да завтрак - пресвятое:
дымится тост, лаская Маасдам;
желе, какао... Настроение вдвое,
нет, в десять раз прекрасней у мадам.
Не время лечит, совесть подгоняет.
Блок новостей, пока не начат труд.
Мадам себя на золушку меняет,
преображаясь несколько минут.
Трёт новый пластик, чтобы без претензий
смотреть в окно на постаревший мир,
а солнце жарит куст цветных гортензий.
День. Понедельник. Стёкла трёт до дыр.
И великанским басом мега-шершня
гудит косилка где-то за стеклом
Идёт сосед "да здравствует дурдом!"
(шепнёт не вслух), ему махнёт, конечно,
ведь вежливость - примета королей
и королев. С изысканной манерой
сосед встаёт под окнами: - Налей...
Он пьёт с утра до полдника, примерно.
А у неё наливки-и-и - жмёт подвал...
Жалеет гада, с чана льёт в бутылку.
тот - с бодуна не дышит, плешь в затылке,
но кинула бутылку - он поймал!
Вот тётя Маша вышла в палисадник
и обрывает молодой лопух,
есть у неё о р у ж и е от мух -
потрёпанная книга "Медный всадник"
Вдруг Пушкина немного стало жаль
и даже мух, прихлопнутых поэтом.
А на дороге развалилось лето.
Забор исписан, как святой скрижаль,
но не святым, а с оговоркой - зло,
хотя над ним шикарное граффити.
И надо думать, что пока есть зритель,
спрос в магазине на аэрозоль.
Блестит стекло, прозрачнее воды,
Сосед нажрался в дупель: хард-рок - маты.
Но вот те раз! Июньские раскаты,
и дождь закапал на её труды.

Полночь. Мы на плоских леопардах.
Между нами лаковые нарды
Верный фарт хлопочет где-то рядом.
Кости пляшут ду-беш, светит марс,
на парчовых стенах блики тлеют.
Ты твердишь - все беды от евреев.
Притворюсь кивком, как будто верю,
всматриваясь долго в третий глаз.
Смусси нежит гланды - жгуче-красный.
Ты - игрок уверенный и страстный,
и давно с Азартной Высшей Властью
чуткость в конгруэнтности изжил.
Сколько у Святого Бернандина
я просила пару карантинов -
вылечить любимую скотину,
ложью заболевшую от лжи...
Дьявол курит Diablo на портрете,
пятна на Луне в неверном свете
(Твой водитель тоже конгруэнтен -
вряд ли скажет больше, чем немтырь).
Хаотичный, беспринципный, ранний,
много раз мелькавший на экране,
ты из пушки звёздной в сердце ранен
гордым самолюбием литым.
Только бы увидеть плуш и пейсы...
ты озлоблен от еврейской пьесы:
как всё обесцененное бесит,
как всё изукрашенное врёт...
Сон ценою в тысячу каратов -
десять тысяч раз - я виновата,
но сто тысяч раз бегу куда-то -
с ним упасть в пыль тысячи дорог,
быть судьбою грешною избитой...
На билборде выгнулась Лолита
и Pall Mall струится между плиток -
горько-шоколадная беда.
Утро. Ты на плоском леопарде.
Бес трезубцем скулы нервно гладит.
Упиваюсь счастьем на веранде,
зная, что немым не испита...

Приходи, поболтаем, кто из нас победит,
кто забудет первым листья с помадой Vogue,
кто сто лет назад у осени брал кредит,
кто растратил безумной нежности сколько смог.
Спит эпифиз и тянет гербарии собирать -
отработанные декорации в стиле ампир.
В тёртых джинсах свалился на золото либерал,
а осколки зелёные врезались в синий мир.
Ты таким же станешь, как эта больная тварь,
если будешь меня без меры курить и пить.
Никакой потом тебя не спасёт отвар,
ни врачу, ни богу заново не слепить.
Лучше тихо пешком, чем попасть в скоростной лифт,
по бетонному горлу взлететь, полоснув шрам.
Заяц умер, как только фальконер шепнул "паф-пиф",
а тигрица проснулась, когда заорал "жрать"...
Набери тонну воздуха в лёгкие и спаси
сам себя,
выскребая с кровью из сердца штамм.
Цедит осень сквозь облако пойло дрянной тоски,
и пыжами колючими бьёт по спине каштан.

жаргон

Из всех золотых антилоп дороже и ближе,
с которой не нажил мозолей, мигрени и грыжи.
Стул одноногий прогнулся от матов на бирже,
трейдер заразно чешет табло в лобок...
В каждой деревне - знахарь, блаженный, шалава,
в каждом бесправном центре спрягают право,
у каждой хорошей суки кутят орава,
а в знатном семействе, обычно, один щенок...
Жаба менялась трижды на шанс и кожу,
альфа-самец - заложен, положен, прожит...
Брешут синоптики - принц до утра возможен,
днём вылупляется брокер и занят шест.
Может сражать опереньем безмолвных куриц,
псам не попасться в брыли на кочках улиц
и умереть от зависти, кляуз, пули,
чтоб на работу не вскакивать ровно в шесть.
О времена, о нравы, мой звёздный мальчик,
я рассказала бы больше и чуть иначе,
но что жеребёнок отнимет у дикой клячи -
горький кумыс и гены - галоп и рысь...
Просом отравится лунный петух, и лопнет
вечный и добрый запас волшебства антилопы...
Джинсы износятся раньше, чем будет жопа
местный ликбез, как грецкий орешек, грызть.
Смысл - вдыхать пары от навозной кучи?
Жадный раджа - неповоротлив, тучен...
Слышишь, горячий, сильный и странно везучий,
выкради тело, как сердце похитил, вор.
Будем дышать словно бабочки, выпьем неба,
спрячемся в мягком золоте зрелого хлеба
Ты поцелуем впечатаешь вольный лейбл,
чтобы из памяти вычеркнуть скотный двор.

Великие куртизанки

Сорель и Валуа
автор Юрий Гридасов /Whiskey/
/13.08.15 17:14 Осинки/

О, сколько раз в безумно сладких грёзах
Вдыхал я твой самозабвенный стон.
Пьянящий миг пронзительной занозой
Сворачивал Вселенную в бутон.

Бесстыдный взор заслуживал пощёчин,
Нахально раздевая донага.
Мне чудились истерзанные ночи,
Душистый стог в ромашковых лугах.

Уже ли ты, откидывая локон,
Не обжигалась о горящий взгляд,
Зовущий в бездну пропасти глубокой,
Откуда нет уже пути назад?

Что сплетни света старому повесе?
Любовь в подлунном мире не нова.
Так представлялась ангелом и бесом
Агни Сорель седьмому Валуа...
.
.
.
.
.

Элемент №80 (Hydrargyrum)

О, сколько раз на светских маскарадах
сквозь прорези ажура изумлялась -
и булимии прихвостней нарядных,
и параноидальной лжи нахалов.

Для шлейфа - зал, набитый дураками -
непримиримо замкнутый и узкий.
Её душа - большой Туреньский камень,
который драгоценней, чем Анжуйский.

За цепкий ум и прелести несложно
добиться превосходства и признанья.
Неспешный Валуа заметно ожил,
увидев божество в земном созданьи.

Вручив ей самолично долю власти,
советуясь о войнах и фрондёрах,
лаская грудь, огнём горел от счастья,
желал её, как жертву - волк матёрый.

Пусть Дама де Боте рвалась из плена
в границах королевского дивана,
раскрыв бутон таинственной Вселенной,
вступила в должность "серым кардиналом".

Мир куртизанки сладок и распутен
на зависть молчаливого дофина,
Тягучая слеза нещадной ртути
ползла по стенке красного графина

Купались в чёрных трюфелях на блюде -
язык быка и нежный бок цесарки...
Мир - алогичен, зол и безрассуден,
объятья смерти - нестерпимо жарки.

Неуязвимы - ангелы и бесы,
змеёй вплетает в локон случай ленту,
но слаб и хрупок дивный сон Агнессы...
Вселенной правит Бог... и элементы.

P.S. рифма графин-дофин - это не всегда забавно)

Рахат-лукум на ночь - для тех, кто не боится творческих калорий. /L&L/
.
.
.
Услышь мой зов - о, гордый повелитель -
сквозь шелест мотыльков ночного сада,
где лепестки метельчатого флокса
нежнее крема в свете лунных взглядов,
где кружатся турецкие гвоздики,
под ветерком танцуя - эрзурума,
пылают красным бархатные розы
и ждёт всегда твоя Шахерезада.
Услышь мой голос, маленькие эльфы
на невесомых крылышках волшебных
перенесут все звуки нежной лиры и
сладкий стон, зовущий к мочке уха.
А в сон глубокий из сакральных мифов
проникнет дым манящий силуэтный
и волны белоснежного зефира -
телесных полусфер в желанных муках.
Ты видел под сиреневой чадрою,
как губы открываются навстречу.
Ты - искушённый ласками наложниц,
насыщенный любовными речами,
услышь меня, влекомую тобою,
почувствуй эти пламенные плечи,
одна лишь ночь любви с тобой дороже
всех тысячи ночей в саду печальном.
Растают звёзды в зеркале с рассветом,
пыльцой в медовой чаше манит утро,
очнёшься под восточным покрывалом
так звонко канарейка защебечет...
И в ложе, светом солнечным согретом,
мой повелитель ласковый и мудрый,
проснувшись, вспомни, что тебе шептала
царица сказок в ожидании встречи.

Бывает день - дороже года, бывает год - не стоит дня.
.
.
.

Дачный посёлок заснежен, тих и безлюден,
с горы он, как торт на громадном фарфоровом блюде,
и звёздною корочкой северный ветер лудит
мастиковую маршмеллоу зефирных крыш.
Цепочка следов от местной собачьей стаи
вдоль берега к лесу тянется за хрустальный,
одетый в янтарь прозрачный и блеск кристальный,
застывший в наклонной позе, речной камыш.
Здесь сосны касаются чистой небесной плевы
и смотришь, как лилипут в стране Гулливеров,
на царские ёлки, что выше кремлёвских и верно -
о каждой берёзе поэму не грех сложить.
Здесь дышится вольно и эхо кочует дальше,
позёмка струится в ноги и фьюжн пляшет.
И сердце стучит быстрее, когда мне машет
игриво хвостом наш пёс и вперёд бежит.
Чуть в домике сыро и запах прокисшей полыни,
но к вечеру жаркий и сильный огонь в камине
всю сотню квадратов бруса теплом обнимет
и пьётся уютно аперитив Жоли́,
колечки цветных овощей подрумянятся в гриле,
а мы уже что-то просыпали, что-то пролили,
и что-то ненужное, споря, наговорили,
но всё же Христос - бог мужа, муж - бог жены.
Дачный посёлок в январской ночи́ светлее,
сказочно-свят и волшебным десятком тлеют
свечи, что щедро жгутся и не жалея,
вместе с желаниями вьётся причудливый дым ...
И между нами проходит энергия ци ли,
над крышей витает год голубой овцы ли,
но то, что с экрана гудят мудрецы и отцы их,
не слышно заблудшим в оставшемся мире, живым.
Здесь нет городских салютов и фейерверков,
а утром за счастье - есть из одной тарелки
остывший пирог, сметая до крошек мелких,
и сахар мешать в пиалах, на брудершафт.
Весь мир погрузился в воздушную сладкую пену,
о чём-то неподалёку синица спела,
но ветер её, как и нас не пускал из плена,
старательно кутая дом в белоснежный шарф...

много whiskey приводит к переписке))

Любовь в каменном веке
автор Юрий Гридасов /Whiskey/

Сегодня саблезубого зарезал!
На тонком льду козлёнка привязал,
И махайрода выманил из леса...
А у меня из кремния кинжал.

Я к этому готовился упорно:
Без хитрости его не одолеть.
Едва легонько за лиану дёрнул,
Острейший кол пробил его на треть.

Визжал и лёд царапал до заката...
Его добил и шкуру снял один.
В крови я саблезубо волосатый
В пещере напугал своих людин.

В огне шкворчит и вкусно пахнет мясо,
А я углём на стену нанесу,
Как на одной из ритуальных плясок
Увидел рыжегривую красу.

Мне нафиг был не нужен саблезубый,
Но ты и не глядела на меня.
А мне твои ночами снились губы,
И волосы как всполохи огня.

Я подыскал для нас с тобой пещеру,
Ты нарожаешь много сыновей.
Твоей груди тугие полусферы
Вздымают естество души моей.

Бугры сосков торчащие из шерсти,
Меня уже давно свели с ума.
Назвать тебя своей до самой смерти,
Чтоб полюбила ты меня сама.

В пещере стены разрисую глиной
Всю нашу жизнь легко изображу.
Ты завтра мне достанешься невинной.
Дай руку, до пещеры провожу....
.
.
.
.
.

Каменная леди

До розово-молочного рассвета
лодыжки щекотали муравьи,
колдун однажды правду говорил,
что это очень милая примета.

Вчера, на танцах праздника Огня,
в повязке из диниктиса на бёдрах
я отвернулась истово и гордо -
охотник так разглядывал меня...

Он думал, что не вижу, как блестят
от пламени- его зрачки и зубы.
Огромный торс, накидка "як & зубр" -
в таких обычно лучшие гостят.

Не зря - водой с дубовою корой
я десять дней вымачивала шкуру,
она так нежно села на фигуру.
Охотник не скрывал, что покорён.

Он первый показал мне алый дрокс
и кинул в ноги бусы из гагата,
но я не подняла их, бесновато
тряхнув копною огненных волос.

Теперь жалею, гость оторопел,
сродни греху - отказ от чёрной яшмы.
У нас в ущелье девушки всех краше,
недавно двух украли на тропе.

На всякий случай, вайдой на стене
рисую звёзды с месяцем и солнце,
за много лет рисунок не сотрётся
от капель сталактитовых теней.

Гобиконодки где-то верещат,
похоже эструс у домашней львицы,
и дикие самцы спешат толпиться
и метят рядом заросли плюща ...

От их клыков заслон пещеры стёрт,
забрызган кровью аркосолий предков.
Любимица грызёт ночами клетку,
мне нужно отпустить её и всё -

пускай брюхатят и придёт назад...
Весна взасос целует мои ночи,
а сердце незнакомцу верить хочет
и близко рассмотреть его глаза...

Для Вас, mon coeur , любовь была забавой
автор Юрий Гридасов /Whiskey/

Для Вас, mon coeur, любовь была забавой,
Лекарством от парижской суеты.
Так кошка отпускает мышь лукаво,
Следя, чтоб та не перешла черты...

Бездонных глаз пронзительные стрелы
Вонзились в душу - острых два клинка.
- "О, шевалье, вы дерзко не умелы,
Но как нежна нахальная рука.

Вы думаете спрячет нас портьера
От цепких взглядов полусветских дам?
Аплодисменты грянут из партера,
Едва коснётесь вы к моим губам"

Потом свиданья длились до рассвета,
Ветвились дивно графские рога.
Струился пеньюар на эполеты:
На кресло, что грустит у очага.

Но Вы, mon dieu, со мною лишь играли -
У пороха с нечаянным огнём.
Что Вам докуки мелочной морали?
Ко мне Вы холодели день за днём.

Я Вам отдал и честь свою и шпагу,
Свою свободу - в пыль у ваших ног.
Перо стихи струило на бумагу...
За вашу честь вступался мой клинок.

Четырежды за ваше имя всуе
Я дрался на дуэлях, не шутя.
И никакую женщину другую
Не предал б на заклание страстям.

Но Вы ушли с красивою улыбкой,
Меня в свой инсектарий приколов.
И в этот вечер жалобные скрипки
Рыдали под мелодию без слов.

Пройдут века, но женщины и нравы,
Коварны будут так же и легки,
И под стеклом, как память, для забавы
На тонких иглах муже-мотыльки...
.
.
.
.
.
Прошли века.
/или Много whiskey приводит к переписке/

Прошли века. Отточенный сценарий
был переписан свыше. В тридцать лет
достался мне в наследство инсектарий
и пра...прабабки масляный портрет.

Письмо, mon coeur, на диво биостойко
хранилось средь других льняных бумаг,
оно меня растрогало настолько,
что жемчуг слёз мотался на кулак.

О боже мой, в генетике проклятой
всё меньше искупления грехов
Так дико манят - махаонов лапы,
и усики щекочут - мотыльков.

А ближе к ночи гаснет солнца цоколь,
и сколько подсознание ни лови -
Вы снитесь мне, я наполняюсь соком
и алчно истекаю от любви.

Рога из поколения в поколение
приобретают тюнинг и размах.
Я таю словно сливки - на коленях
того, кто приходил ко мне на днях.

В пыль превратился ваш шикарный череп,
настанет час и мы столкнёмся, но
сейчас краснее помидорки-черри
я просто вас желаю у трюмо.

Спасибо вам за честь, любовь и шпагу,
жаль, мне до некромантки далеко,
ведь воскресить гасконца-бедолагу
намного меньше шансов, чем в ЭКО.

Ответ я ламинирую на случай,
и ваше, шевалье, письмо под стать.
Мне кажется, вы были самый лучший,
но инсектарий - нужно пополнять.

Дитя-цветок раскрывает чашечку свою и восклицает: "О, милый мир, не увядай, пожалуйста!"
/Рабиндранат Тагор/
.
.
.


С медведями в черничнике бродить,
вдыхать душистый мирт и влажность листьев,
счастливой быть от пряных снов и мистик,
в синь - ягод жмень ладонью раздавить.

Под воркут вяхиря насытиться сполна,
залечь в траву, дитём раскинуть руки,
Услышать нежный звон черницы в ухе,
и как по ней взбирается пчела.

Вдруг обомлеть, когда взметнётся лес
над телом, над воланами осоки,
распишет хвоей потолок высокий
чернично-притягательных небес.

Сезон невидимых абсурдов (L&L)

Господь спрашивает Адама:
- Ну, что ты жмотишься, тебе что - ребра жалко?
- Да нет, ребра не жалко. Просто есть у меня какое-то дурное предчувствие...(с)
.
.
.

Солнце плюхнулось в ложе с вальяжностью сытого льва,
щёлкнув рыжим хвостом напоследок по лысой равнине.
К духоте прилепился мерцающий звук комариный,
две диодных змеи освещают песчаный привал.

Обходя раскалённый фургон медитирует август,
синглы прячутся в кронах раскидистых редких ракит.
Видно кромку страны, где из нефти поют родники,
где разбитые души на млечный взбираются пандус.

Мы исчезнем в своих каракумах, и нас не найдут,
будем пить, будем есть из одной алюминиевой миски.
К чёрту встречи, суды, акты, иски, он-лайн переписки.
Мир привычный - взорвётся, утонет, замёрзнет во льду,

я тебе обещаю... В засаде луна-папарацци,
мы устроим ей серии фото для Вечности-Ньюс.
Знаешь, я почему-то сейчас ничего не боюсь.
Нет. Боюсь. Одного. Что однажды смогу не отдаться.

Заключи меня в рай навсегда. Воздух сладок и сон.
На рассвете, оставшись один на один с тишиною,
ты простишься с любовницей/другом/случайной женою,
c портмоне... И твой трейлер простится с одним колесом.
.
.
.

*braking fault (англ.) - неисправность тормоза

Сегодня ветер выл оравою щенков,
родившихся на свет у старой тощей суки.
Добросердечный мир налил ей молоко
и голень петуха пожертвовали руки.
Бродяжка впопыхах заглатывала кость,
а с белою водой чуть не слизала миску.
Гам выше этажом. Кричал за тостом тост
насытившийся гость с задатком гармониста,
хрипел и бушевал. На лестничный пролёт
ступали каблуки и грубые подошвы.
Эссенции духов ловил подъездный рот,
выплёвывая сброд нарядный и хороший.
Обнявшись с чепухой, летел красивый вздор
с прокуренной дыры - их суицид невидим.
Всю ночь не умолкал бессвязный разговор,
то шёпот быстрых рук, то плеск вина обиде.
Но свадебный базар сменил безмолвный час,
в подсолнечник пустой заглядывал октябрь
Стекала из-под крыш фальшь теноров и бас
как огр захрапел и чище стал хотя бы.
Здесь плесенью тоска ползла по стенам, над...
слух эхом обожгло, забытым, постирать бы...
Не хочется вставать, как много лет назад,
услышав горький вой в разгар соседской свадьбы.

"Le Paradis Blanc"(из альбома "Avec Vous"), исп. Véronique Sanson

Il y a tant de vagues et de fumée
Qu'on arrive plus à distinguer
Le blanc du noir
Et l'énergie du désespoir
Le téléphone pourra sonner
Il n'y aura plus d'abonné
Et plus d'idée
Que le silence pour respirer
Recommencer là où le monde a commencé

Je m'en irai dormir dans le paradis blanc
Où les nuits sont si longues qu'on en oublie le temps
Tout seul avec le vent
Comme dans mes rêves d'enfant
Je m'en irai courir dans le paradis blanc
Loin des regards de haine
Et des combats de sang
Retrouver les baleines
Parler aux poissons d'argent
Comme, comme, comme avant

Y a tant de vagues, et tant d'idées
Qu'on arrive plus à décider
Le faux du vrai
Et qui aimer ou condamner
Le jour où j'aurai tout donné
Que mes claviers seront usés
D'avoir osé
Toujours vouloir tout essayer
Et recommencer là où le monde a commencé

Je m'en irai dormir dans le paradis blanc
Où les manchots s'amusent dès le soleil levant
Et jouent en nous montrant
Ce que c'est d'être vivant
Je m'en irai dormir dans le paradis blanc
Où l'air reste si pur
Qu'on se baigne dedans
A jouer avec le vent
Comme dans mes rêves d'enfant
Comme, comme, comme avant
Parler aux poissons
Et jouer avec le vent
Comme dans mes rêves d'enfant
Comme avant
Comme avant

.
.
.
Всё настолько туманно, что фимиам
тайной покрыл очертания истинных
тьмы и света,
мощной лавы и угасания.
Будет ещё звонок телефонный там,
где абонент недоступен за гранью мистики,
нет - ни вопросов, ни ответов,
тишины волнующие касания.
В мире, который зачат сейчас, я начинаю дышать.

Я уложу себя спать в белоснежном раю,
в бесконечных ночах, где времени нет,
ветер не выпуская из рук, наедине
с детской иллюзией света
Я заполню собой белоснежный рай,
вытесняя ненависть из него и кровь,
Я найду своих китов
и серебряных рыб стаи,
всё станет, как было до...

Столько сумбурности, сколько целей,
что запутаться проще, чем жить.
ложь и правду - не ценят,
кто судит, а кто просто не дорожит,
но приходит великий день
всё отдать за бесценок,
замахнуться
на то, что жаждала, как панацею -
сделать первый аккорд в этом мире, начав жить

Я уложу себя спать в белоснежном раю,
где пингвины хлопают разбуженному солнцу,
забавляясь и объясняя,
как надо жить
Я забудусь в белоснежном раю,
когда первозданный воздух вольётся,
растворюсь в нём снами,
кутаясь ветром живым,
как в детской иллюзии света,
всё станет, как было до,
Как тот, кто умел разговаривать серебром
и становиться ветром,
как в детской иллюзии света
Как было до... Как было до...

Мои - дедство и бабство))

Жил Тотобай с Тотобаихой в Гатчине,
к ним отправляли Лёлё на каникулы.
Время - счастливое, лето - горячее,
кудри - запутаны, губы - клубникою.

Дед Тотобай был отъявленный сказочник,
лихо баллады на быль переделывал,
а Тотобаиха в красочных баночках
лупы хранила и челюсти дедовы.

Грызла Лёлё шоколад в знаках качества,
банку икринок в аквариум сыпала,
а Тотобаиха бегала: - Мать честна!
Кто народил тебя рыбоньку сытую?

Лёлё каталась на тыквах, как Золушка.
И Чиполлино спасла в огороднике -
был Помидор уничтожен до зёрнышка,
бабка молилась Николе-Угоднику.

Лёлё вконец изводила, не слушала,
та затихала в закат на завалинке.
Дед засыпал в гамаке между грушами.
Лёлё шептала им : - То-то вот! Баиньки!

С благодарностью С.П. за вдохновение

"Мой чижик дождинки клюёт на Фонтанке.
А мне без него на Арбате, как в танке -
и глухо, и сыро, и так одиноко,
и хочется небо руками потрогать"

(Светлана Пешкова "Под одним небом")
.
.
.
На Бухарестской станции метро,
под лабиринтом Северной столицы,
в листве цветной скрывается хитро́
мозаикой щебечущей - синица.

А там, где деревянный акведук
оброс железом, камнем и бетоном -
монеты щедро сыпятся из рук
на бронзовые перья и корону.

И как же мне синицу соскрести,
добраться с ней до чижика на лодке?
О... мы б тогда забыли про кресты
и выпили Неву из русской водки.

другу Y

.
.

Киты не мечтают, а просто плывут в Ауау,
в раскрытые губы целуют цветные кораллы,
играют с циклоном и штормом под заревом алым
поют человеческим голосом ноты любви.
Сползает солёная влага со спин исполинов,
фонтаны упругие рвут облака над проливом.
Трёхмесячный Дарлинг1, прищурив глаза по-дельфиньи,
качается в люльке невидимым счастьем обвит.
Младенец так нежен и тих, как лазурь океана,
слезами молочного кварца стекается мама,
и чмокает крохотным ротиком - будущий главный
святой почитатель мелодий морских горбачей.
Киты не мечтают, а просто плывут в Ауау,
щекочут гавайского криля, как жертву луаи2,
плывущего сёрфера к солнцу взметнётся орнамент,
и родинкой - кит спит у Джима на правом плече...
.
.
.

1Джим Дарлинг - учёный, морской биолог, в течении 25 лет - исследователь поведения и экологии серых китов в Британской Колумбиии западного побережья китов Research Foundation, директор по исследованиям биосферного проекта Clayoquot, автор научных популярных статей и книг. Начиная с 1997 года, Мауи был базой его исследования по зависимости поведения горбатых китов от разнообразной музыки

2луаи - церемония языческих богослужений на Гавайских островах

Когда, обвенчанный с Удачей,
я гордо шел от алтаря,
народ сочувственно судачил -
зазря, мол, все это, зазря...

Не верят!...Так или иначе,
но я на свадебном пиру:
"Удачи, родненький, удачи!", -
себе отчаянно ору.

Но все верна воспоминанью,
другому все еще верна:
"Прости, соколик...Помираю...", -
тихонько шепчет мне она.

И гость, поднявшийся для тоста,
едва не расплескав вино,
в растерянности сел и просто
добавил: "То-то и оно..."

Леонид Филатов 1970
.
.
.
.
.

А я тебе о будущем скажу -
пройдёт шесть зим, сгорит за час усадьба
и хлев, (что строил дед, а прежде прадед)
с него-то и начнётся эта жуть.
Шестьсот голов взбесившихся коров
порвут на части скотника и девок...
Твой страховщик - услужлив, вежлив, мелок,
слюной зайдётся, брызгая на бровь.
Простишь его. Осиротеешь враз.
на целое семейное столетие...
Но прежде - мы станцуем на паркете
он отвернётся вежливо от нас,
пробормотавший в заросли усов:
- Свихнулся барин, взяв цыганку в жёны...,
и взглядом похотливым и тяжёлым
представит душегубицу босой.
Он волен был с фантазией своей
у облетевших лип в беседке лапать...
Как с лыка лип сплетут последний лапоть,
слетит с ветвей женатый соловей,
так розовым подъюбником заря
сметёт смешные крошки местных сплетен,
где барскою забавой служит ветер,
палящий всё, что вслух не говорят...
Чего ты заворочался, ты спи...
хмельные веки, почивайте, спите,
а утром в рот вольётся пряный сбитень
и барин будет пить с родной руки.
А за окном развоется петух
с отрубленной душой, попав на о́щип.
Ты не узнаешь, как умрёт страховщик,
седьмой зимы разбрасывая пух...
Спою тебе, глотая слёзы, боль,
снег, ночь в сухих скелетах кукурузы.
А по утру меня в промокшей блузе
обнимет по отечески баро́.

Мелодекламация
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/

По осени. По осени пешком.
По охровым коврам из листопада.
Бродить в тени каштанового сада,
где освещает солнце гребешком,
блистая среди пышных вееров
последними закатными лучами,
коралловым светильником печали
у изголовья будущих миров.
Застыть на миг от вечности небес.
На кадре - в бесконечной веренице,
как письма непрочитанные, птицы
уносят жизнь богатых былью мест.
В махровых белоснежных облаках
под фееричный звук шального ветра
блистает золочёная карета,
а осень крутит флирты на балах.
И дарит ароматный совиньон,
дурманит обожателей в надежде.
Роскошные парчовые одежды
срывает под протяжный женский стон.
И в тысячной истории падёт,
зардевшись в хрупком инее постели,
бесстыже опускаясь на колени
пред молодым красавцем декабрём.

— Что Вы надеваете на ночь?
— Любимого Мужчину.
Бриджит Бардо.


Мелодекламация "Женщина"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/

.
.
.

Жизнь воскрешает женщину в любви.
Посредственность толпы опровергая,
Любая мысль становится святая
Назло камням, приподнятым с земли.
Под мощной колоннадой дерзких слов,
Ресниц колосья рвут вуали тонкость,
Готова стать отважной амазонкой,
Пророков отрицая и жрецов.
Не им богатства с почестью сложив,
А в жертвенник дороги испытаний.
Быть чутким и нежнейшим из созданий
Под солнцем, где бесстрашный - полужив.
Преподнести святой грааль любви,
Венец небесный в волосы вплетая,
Очнись, плебей: земля - эдем до края,
кровавый рай, где разум не болит.
Достичь небес и быть всегда нужна,
Пусть будет он - с душою пилигрима,
Без устали скитальцем, паладином,
Династия фамилий не важна.
Срастаться и безудержно владеть
Единственным сокровищем: сердцами.
Отвергнуть сделки с совестью. Слепцами
В любви существовать и умереть.
От помыслов до крохотных часов
Связаться, неразрывно ощущая
Друг друга возвышать и, очищая,
Оберегать от зависти из слов.
Но почему же истины забыли?
Сознанию клад завещан испокон...
Как жаль мужчин и женщин, чей закон -
Растерянная суть в наземной пыли.

2012

Она еще не сдалась, но уже не боролась ...
(Эрих Мария Ремарк.
Ночь в Лиссабоне)

.
.
.

Сентябрь, месье. В руках шального ветра
дрожит букет физалиса. И мнут
гуляющие ставни складки фетра
густого фиолетового неба.
Останьтесь же, на несколько минут,
останьтесь же, до самого утра...
В черешнях глаз блестит роса надежды.
А утром мы покинем номера
и тонкий запах старый гувернант
почувствует в своём далёком прежнем.
Сентябрь, месье. И ненасытней войн
бывает только женщина в постели.
А ваши губы жгут мою ладонь,
переживут литавры и гармонь
любой романс, во времени рассеяв
тела. Месье, так хочется побыть
ещё немного вашей в жизни между -
желаньем неискусственно любить
и осенью, что нам не повторить,
никто и никогда не станет прежним.
Останьтесь же ... Меня пьянит ваш взгляд.
Забудьте у порога предрассудки.
И нет пути любовникам назад,
я умоляю покер-дьяволят,
чтоб мой супруг забыл меня на сутки...

Светлый дом из клееного бруса,
на веранде стол к обеду прибран,
пирамидки рыхлого арбуза
атакуют крохотные тигры.

Ваджрную веприцу оплавит
сквозь лозину солнечная лампа
и лучом откроет двери в спальню
дух-танцмейстер в невесомых латах.

Девочка играется ножами,
песенкой щекочет божье ухо,
Тигры микрокосмос капель жалят.
На полу осколки мнутся пухом.

Сыпет жемчуг в чашу черепную,
бисер и алмазы горстью мечет.
Тигры ночью оставляют улей,
чтобы целовать её предплечья,

чтобы каждый дигуг жаркой пасти,
каждый коготь, каждый тонкий хобот
стали иероглифом на счастье.
Дух-танцмейстер тулку вечно молод.

Сонное создание по блюду
детским пальцем семечки гоняет.
На полу танцует жёлтый Будда,
а учитель танцев ходит к маме.

Холодной тарелкой супа
мутный осенний пруд
бдит из глазницы земли
за стаей летающих мошек
через лягушачьи лупы.
Подобия волн несут
призрачных ветров линии
на деревянную ложку.
Качается старая лодка,
давно похоронена жизнь,
но снится ей по ночам -
морщинистых рук забота,
под лавкой полынная водка
и банка варёной ржи,
и дождевик с плеча
щемяще-родного кого-то ...
Стал радостью ей всерьёз
среди одиноких стрел
и комы сухих камышей,
да эха от пары уток -
обросший блохастый пёс,
приблудший из дальних сел,
что ночью вычёсывал вшей,
на пару урча с желудком.
И было ей с ним тепло
дрожать в переулке лет,
чуть громче скрипеть под дождь
и ждать недалёкий иней.
Пёс мчался к утру в село,
оставив собачий след...
А лодка молчала - что ж?
За то - и была счастливой...

Сколько бы вы ни созидали, если вы при этом не уничтожите,
у вас ничего не получится, и сколько бы вы ни уничтожали,
если вы при этом не создадите, у вас тоже ничего не получится.
Каждое созидание должно сопровождаться уничтожением,
а каждое уничтожение — созиданием.
(Владимир Зиновьевич Паперный. "Культура Два")
.
.
.

Слово тяжёлое - весит мало,
лёгкое - божьи весы ломает...
я - все слова говорить устала,
а в ноябре, феврале и в мае,
переходя постоянно в лето,
жгу их и режу, кидаю наземь,
слово за словом рыдают где-то,
словно слепые котята с грязью.
Нити дождя поливают город,
будущим, прошлым и настоящим,
я понимаю, что он мне дорог -
уличный этот комок пищащий.
Снова срываюсь босой и глупой,
в темени щупаю эти хрипы и
забираю домой как будто -
бедных, холодных и мной забытых.
Греет душа словно матерь-кошка,
с места на место в зубах и прячет,
небо бросает мне дар в лукошко,
эти слова мне родные, значит.

Знаешь, на что он поймал меня? На стихи.
Слово - бедной скиталице порция жаркого плова:
рис от рисинки, с ляжкой барашка, в соку, молодого.
или блюдо добротной, наваристой, свежей ухи.
Рифмы брызжут вином с перезревшей осенней лозы.
То фруктовые дольки, то смеси восточного перца.
С ними можно замёрзнуть от правды и светом согреться,
плавить лёд целой Арктики каплей солёной слезы.
А иной раз читаешь, пьянея от лёгких десертов,
или будто бы пьёшь из соломинки нежный коктейль.
Я мечтала быть там, где ему расстилает постель
белокурая пена и город людей-интровертов.
Знаешь, как он целует в зашеек и цевку? Как Змей...
В каждый дюйм и ложбинку вдыхая бесовское пламя.
Он меня подсадил на наркотик - питаться стихами
и лелеять его на просторах чужбинных земель.
А я птицей свободной готова с насиженной ветки,
даже если он станет калекой, слепым и глухим,
как на зёрна в ладонях, к нему прилетать на стихи,
чтоб остаться за прутьями вечно- незапертой клетки.

Конкурс
Седьмая Пятница 115:
картина
.
.
.

Маленький Джерри не любит Восточный пляж,
странных туристов на побережье залива Сорио,
они - веселятся, дерутся за женщин, кричат - sorry,
а кролики мирно пасутся и пух на траве сорят,
за детским бассейном акулы приветливо машут...
Маленький Джерри скучает у карусельного павильона,
облако, севшее в бухту, вкуснее и сладостней липкой ваты,
мама всегда улыбается Джерри - грустно и виновато,
мама - давно отличает жизнь хорошую от суррогата,
а Джереми лучше стреляет из лука по зайцам картонным.
Позже, за стенами обыкновенного дома ночного Джелонга,
когда засыпают бродячие кролики, кошки, туристы и бухты,
заглохнут фанаты прошедшего фути, в себя пивоварню вбухав,
он видит отчётливо, как космонавты - серебряно-белые мухи
медленно кружат, касаясь домов, эвкалиптов и пляжных шезлонгов.
Джерри не терпится, он задыхаясь бежит поделиться с мамой,
кажется, лунная ночь съела город, как страшная Баррамунда,
но голубь окно разбивает и перья с осколками плещут утро,
Джерри застынет от сжатой фигуры в пижаме на четверть минуты...

И резко очнётся на лаковых досках, шлёпнувшись с края дивана.

Бабуля, сон и Ломоносов
.
.
.

Бабушка в купюрнице хранила
знаки боевых отличий деда
и среди медалей с орденами -
два осколка бронебойных пуль.
Много про то время говорила
после поминального обеда.
А однажды, томик на диване
положила. - Что это, бабуль?
Позабыв шкатулку, я - за книгу,
бабка в сон, ей мало интереса,
мне же зацепило где-то в сердце,
не давало глаз сомкнуть от глав.
Я любила в чтении интригу -
там пацан с поморского семейства,
(надо ж было так ему рассесться
на портретах времени стремглав)
Мачехино зло и бегство в ночи,
две рубахи и тулуп бараний.
В день один алтын. Адъюнкт. Профессор.
От простуды ... как нелепа смерть?
Впечатление получилось очень
от неброско-старого издания,
думала, а что теперь с прогрессом?
Можно и от гриппа умереть.
Как-то в декабре, в конце, в столицу
мне пришлось из Нижнего д о е х а т ь,
друг в конце пути устал немного,
чуть не съехал, вывернувший руль...
До ... был сон мне - вяжется на спицах
свитер цвета грецкого ореха,
Ломоносов, стоя на дороге,
машет мне: - К чему это, бабуль?
А она, прищурив веки мудро,
в европейской мелочнице шаря,
отыскала крестик мерой с ноготь,
на гайтан нанизанный, с узлом.
И одела мне на шею утром
со словами: - Жизнь, она большая,
но в огне любви - всегда есть копоть,
у дороги доброй - край со злом...
я живу и мир гудит в вопросах,
на дворе октябрь, снег покровский.
Куча раков, бултыхаясь в ванной,
ждёт кипящей бани (скоро "буль")
Нет, я - далеко не Ломоносов...
И гляжу сквозь белые берёзки
в небо, новой осенью упрямо
спрашивая: - Как ты там, бабуль?

Мелодекламация "Калипсо"
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/

Синий взгляд, как поток ледяного дождя,
отороченный чёрными сгустками меха
с парой дьявольских дуг в лике н е ч е л о в е к а.
Повелительный жест поклонения ждал,
до последней секунды подпитывал слабость.
Сердце - в панцирь железный закованный свет.
Серебристо-бесшумные капли на плед
часто падали, словно сиять было в тягость.
В этом воздухе жил его тайный ковчег,
белотелая нимфа из плоти и крови,
открывая пунцовые губы в неволе,
всё сильнее с закатами плавила снег.
Над бассейном застывшим парил её голос,
уязвимо терзал первобытностью грех,
как слепой музыкант - он ловил лунный смех,
как художник - искал изворотливый волос.
Старый воин стыдился, что лепет живой
брал его за грудки, душу втягивал в танцы,
её руки сломали заржавленный панцирь
и разбрызгали свет вдоль бурлящей реки .
В его мыслях, натянутых тонкою леской,
из-за серого дыма заброшенных лет
возрождался однажды забытый сюжет -
обнажённый и дерзкий, почти что библейский.
Её грудь колыхалась под стоны небес,
чаровали - в желании дрожащие плечи,
а язык, что ласкал непонятным наречием,
вдруг обжёг и мгновенно куда-то исчез.
Синий взгляд стал послушной волною лазури,
тёплой пены следы разукрасили сон,
дьявол был безнадёжно навечно влюблён,
засыпая под звуки её саламури.

заметки следователя

Он уснул на обрывках от радиоволн
еле слышной "Европы-плюс",
да ещё не вовремя, как назло,
разболелся проклятый флюс.
Видно, воздуха хапнул пока бежал,
да и роба была насквозь.
Первый снег впитала в себя межа,
и на родине снег, небось...
Он был зверски голоден и разбит,
и усталость валила с ног.
Деревенский дом, нежилой на вид
наудачу подкинул бог.
Не найдя ни крохи, напился всласть.
Чище этой не пил вовек.
Не вода, а чудо. Теперь - упасть.
А потом ему снился снег...
Снег и смех. Лыжня. Подмосковный лес.
Изумрудная, в шишках - ель.
Он с любимой. Ангел и добрый бес.
А в глазах - малахит и гжель.
День спустя был счастливейший Новый Год.
При свечах. У камина. Дом...
И клубнику почувствовал спящий рот,
после сливок нырявшую в ром.
Пряный запах утки и нежный смог.
Иллюзорность её духов.
Ни она... Ни он устоять не смог.
Оборвался небесный хор.
Ничего уже не случится. Нет.
Так подумал когда-то он.
Оказалось, ей было чуть меньше лет,
чем любить позволял закон.
Ну признайся, боже, ты даришь смерть?
Стаей волчьей её семья
разрывала - он должен был умереть,
но так долго молчал судья.
Осуждённый тихо кого-то звал,
и лицо искривилось вдруг -
он их всех ненавидел, он всё сказал,
чтоб избавиться враз от мук.
Просыпаясь от лая служебных собак,
зек коснулся девчонки на миг,
её сладкие губы шепнули: - Good luck!, -
вырвав горя истошный крик.
Он рванул на громилу с тупым ножом,
но тот резко спустил курок.
Беглый - пулей навылет во тьме сражён,
грузно ткнулся лицом в сапог.
- Где Ромео?, - на выстрел поспел сержант
и увидел бушлат в крови.
- Он с Джульеттой...
Глотала следы межа.
Люди шли по ней. Люди ли?

А цветы умели раньше говорить...
Пальчиками хрупкими лаская -
хризантемы лепестки по краю,
ты плела таинственную нить.
Синеглазый океан в окно
за тобой подглядывал украдкой,
где парил над детскою кроваткой
ветер в серебристом кимоно.
В рыжих завитках жила луна,
и под утро в сундуке сосновом
оживали крошечные гномы
с леденцами сладкими в руках.
Мягкий пух салатовой травы
обнимал прохладные поляны,
рядом бородатые туманы,
щебеча, касались головы.
А когда сусальная зима
покрывала шестигранный дворик,
ты смотрела, как румяный дворник
звёзды бирюзовые сметал.

2013

.
.
.


Море волнуется раз,
море волнуется два,
море волнуется три,

ветер намок и бодрит,
жменями мечет песок,
скулит потерявшимся wolfi,
вечером лики икон
рисует в анфас и в профиль.

Море волнуется раз,
море волнуется два,

спала с небес золотая чадра
в недра тропинки лунной,
пенный бизон насадил на рога
звёзды, чернильной пумой
пригнулся в прыжке ураган.

Море волнуется раз,

ила прибивший пласт
распеленали крабы
в армрестлинге на дыбах,
волны с бесшовной рябью
звенят, как Севара и Бах...

Море волнуется ...

Когда ваши дела идут плохо, не ходите вместе с ними.
/Э́лвис Ааро́н Пре́сли/
.
.
.


Мелодекламация
читает Андрей Соколов - Неоновый /г. Москва/

Ещё вчера он выбился из сил.
Он умер. Прежде, скорчившись и млея,
страницу вырвал с фразой от Матфея
о зове Бога. Всех давно простил.
Холодный пот на чреслах и челе
тихонько испарялся вслед за духом,
и мухой изумрудною над ухом
звенела ночь, вдруг покоричневев.
Издалека шипением в микрофон
дыхание чьё-то мучило трахею,
а вслед за ним мелодией повеял
прохладный и разряженный озон.
Сейчас ... донёсся ветром странный звук.
Еврейский врач, ругаясь на латыни,
вёл за руку его в Негев-пустыне,
лица не видно и темно вокруг.
Глаза кололи зубы чёрных змей,
и звук опять пропел чуть слышно - или...
Миг. Звёзды над Синаем озарили
лицо его попутчика светлей.
Он удивился, но умом был пуст,
мир ощущая, как в предсмертной яви,
ему казалось, что в пустыне знали
все камни взгляд святыни - Иисус.
И песню незнакомую, навзрыд,
со словом - никогда, он чётко слышал
её, как писк в норе песочной мыши,
всё громче и отчётливей молитв.
Она. Склонилась к ледяным губам.
По волосам прошлась рукою жаркой.
Он веки поднимал, боясь в припадке
увидеть ад. В дверь утренний туман
ворвался вместе с голосистой песней,
Сейчас ... моя любовь не ждёт ... мотив ...
Она к нему вернулась. Утро. Жив.
Бил баритоном воздух Элвис Пресли.

А девушка пьяна. Уже который день. (Земфира)
.
.
.

Бери меня на́ руки и уноси, куда поведут глаза,

за ромбы берёз и осин в поднебесный зал.

Слышишь, как в честь двух сердец ударяет залп?

А видел, сколько не за́ руки шли назад?

Мне ли бояться пить из чужбинных чаш,

гребнем заморским кудри распутывать час,

Скинувший феску, пленённый тобой янычар,

шкурит кривой ятаган языком по ночам.

Звёзды скулят и жмутся к луне - щенки,

жжётся на рёбрах трение твоей щеки.

Чуешь, она наступает на черепки

и свет разливает из-под накидки нищенки?

моему данна Ю посвящаю


Художник Стив Хенкс /акварель/

Здравствуй, сэнсэй...
Утром нежно-зелёный снег
на раскидистой локве украсили рыжие почки,
как носы непрозревших от лона пушистых бельчат,
потянувшихся к майскому солнцу нутром медоносным.
- Мир так бесценен...
Ты это сказал мне во сне
и пресыщенный мудростью голос воткнулся в точки
шиацу раскалёнными иглами, чтоб закричать
и бежать по холёной траве, завернувшись в небесную простынь.
Помню, сэнсэй,
моя миссия - спрятать ум,
превращаясь в безумно смешную каракури-нингё,
подавать с полудетским лицом заколдованный чай
или жарко ласкать в складках шёлковых белых хакама.
Утром на свет
выбираясь, медведь-ревун
прячет моими руками лохматые жёлтые книги,
зарывая на тысячу лет рукояткой меча
возле сёдзи, где осенью бьёт мушмула в царский затылок камня.
Милый сэнсэй,
это первый десяток лет,
где у предательства взгляд первобытнее Фудзи,
где так панически страшно вблизи ледяных троп,
жгущих до алой крапивницы чашечки ног.
- Будешь как все..., -
говорю я сама себе, -
или маленькой беглой рабыней, которую хочет узник,
приговорённый к суду сердцеед, обольстительный мизантроп.
У него получилось, сэнсэй, он единственный смог.

В классе красивая новая девочка.
Вспыхнуло пламя. Попался в капкан.
Искоса смотрят друзья на скамеечках -
Санька за словом не лезет в карман.
С ними - не курит, не пьёт энергетики,
с теми - граффити забросил, паркур,
а на уроках Искусства и Этики
стал разглагольствовать в теме культур.
В школе смеются вахтёрша с уборщицей -
главный бесчинник умерил свой бас.
Саше впервые учиться так хочется,
будто его пригласили в Ньюкасл
или в какой-нибудь Эдинбург с Оксфордом,
место не важно - лучатся глаза.
Девочка светлая, нежная, гордая
(папа - директора школьного зам).
Санька решил обуздать её хитростью,
барышни смыслят в стихах о любви.
Что-то сумел он из Пушкина вытрясти,
что-то в Есенине вскользь уловил.
И написал фиолетовым маркером
фразу: - Я вами сражён наповал...
Девочка вспыхнула розовым факелом -
так ей никто никогда не писал.
Вечером в парке он взял её за руку,
был поцелуй, как немыслимый сон.
Рядом крутилось, скрипело и плакало
чёртово жизни земной колесо.
Жаль неживое, а то бы сказало им,
что приключится однажды к весне:
станет Санёк восхитительным замом и
в этой же школе. У этих же стен
будет подружке тоскливо в задачках,
формулах, пунктах, параграфах. Да,
ей предстоит быть великой циркачкой
и покорять для него города.
Мир, хоть и сочным арбузом нарезан,
мякоть не всем достаётся, увы.
Первые чувства нужны и полезны,
если от них не терять головы...
В классе красивая новая девочка.
День за окном, как лет двадцать назад.
Видит Сан Саныч, как кто-то занервничал -
как же похожи у счастья глаза...

Андрей Шигин
Дежавю

Замедлишь ли шаг возле чьей-то могилы,
Задержишь ли взгляд на невзрачной стене,
И странное чувство, что всё уже было,
Внезапно скользнёт холодком по спине –

Скользнёт и растает в обыденной спешке,
Рассыпавшись пылью, осядет на дно.
По шахматным клеткам снующие пешки
Не ведают планов гроссмейстера. Но…

До боли знакомый, случайный прохожий,
Окликнув на улице, спросит огня,
Посмотрит с прищуром и, видимо, тоже
Узнает
............меня…
.
.
.

Шаги замедляю, увидев младенца,
зажавшего пухлыми пальцами мир.
В лоб древнему старцу пытаюсь всмотреться,
где жизнь зашифрована в тайный пунктир.

Вот странное чувство, что вижу впервые -
разбитое сердце у входа во двор.
И вайдовых буйволиц свисшее вымя
сочится вином на пустой ипподром.

Сирень наклонилась над зеркалом лужи,
бегут по асфальту цветные грибы.
Вдруг кто-то приросший становится чуждым,
привычно зацокав огнём голубым...

Устало склонившись за тишь балюстрады,
рассыпавшись мысленно в пласте земли,
Не плачешь, напротив, смеёшься отрадно,
не веря в реальность...
............................. забудется ли?

Тебя сегодня не увижу здесь,
всё чаще ты меня бросаешь дома,
я трогаю твои меха и снова
духов вдыхаю призрачную смесь.

Меня купила дама средних лет,
в салоне для таких, как я, громадин,
и каждый день не уставала гладить,
со мной встречая утренний рассвет.
Ходила перед зеркалом раздетой,
вставала в позы вечером и утром,
от этой ежедневной кама-сутры
сносило антресоли к парапету.
В меня швыряла лифы и бикини.
Так хлопала цветными витражами,
что все бока, как острыми ножами,
изрезаны в полоски белых линий..
А иногда бывала очень нежной
и открывала ящичек в комоде,
показывая мне под звук мелодий
там (от кутюр) какие-то одежды.
А вечером лежала на диване
с красивым мужиком, и я, ревнуя,
чуть трясся от толчков и поцелуев,
всё видя в их случившейся нирване ...
я отомстил ей, после, в виде штрафа -
чуть прищемил, когда взялась за ручку,
а всё таки люблю я эту сучку,
хоть и болит душа простого шкафа ...

2013г.

Мне вот порою кажется, что там, где не больно, нам неинтересно…
( Эльчин Сафарли " Если бы ты знал ... ")

В изумлении к мастеру странности бога
открывали мужские шершавые пальцы,
млели в розовой арке от неги скитальцы,
вознося самый нежный и бархатный орган...

Клеймённый огнём и помеченный властью,
пылающий скипетр правил всё твёрже,
скользя по волнующей влажности кожи,
вскрывая бутон невесомого счастья...

И жадно впиваясь в роскошные слёзы,
немел эпидермис в империи страсти,
в безвременной сытости сладкого рабства,
в плену лепестков распустившейся розы.

Тут я разволновалась. О чем нам говорить?
О чем могут говорить ученица и учитель математики?
«Что скажете о среднестатистической температуре в ноябре?»
Или: «Как у тебя с алгеброй?»
Алгебра… Похоже на название болезни.
/Катарина Киери "Совсем не Аполлон"/
.
.
.

И откуда ты только свалился на мою голову -
нелукавый, мямлящий о возвышенном, ничей.
Не целую ангелов, даже в стадии жуткого голода.
Однажды, давно, вот такой же сидел на плече
и болтал без умолку, сотрясая античные каффы
так, что нити серебряных стрел колотили в кость.
Млел, когда надевала мужскую сорочку около шкафа,
где зеркальный овал забывал отражать нас (в пост).
Тогда разучились мы спать, есть, оглядываться по сторонам,
не рвали цветов, чтоб не вяли, не сохли, не осыпались.
Кто-то цинично разрезал наш остров на маленькие острова,
для чувств сколотил уютные усыпальни.
Странно, на днях что-то звякнуло в памяти, как пятаком в ведре,
я не влюбляюсь в ангелов, просто смотрю и любуюсь.
Можешь мне тихо шептать - о Розентале, о Фройде1, об алгебре,
но не снимай с меня на ночь ошейник из ледяных бус...

1Фройд - Сигизмунд Шломо Фрейд

Жил-был сливовый сад в некоем городе N...
В кольцах древесных лет эхо времён сильней.
Как у вельмож - весной пышный манжет с ветвей
пенился белизной вдоль королевских вен.
В рваных обрывках сна, в лиственных сплетнях - миф
о неспокойных днях дивной из дивных фей,
в рыжих её хвостах солнечный лился клей,
резал о луч язык чёрный, как ночь, мастиф.
Чёрный, как ткань прюнель или чернильный сок
для манускриптов из щели смольных стволов.
А под одним из них повар готовил плов,
тот ароматный дым сад до сих пор сберёг.
Высохших листьев рой ветер сметал в углы,
а в сентябре к утру дворник бросал в костёр,
сад это видел всё. Ночью бесстрашный вор
по декольте рукой мучил птенцов луны...
И желтизну волос, и белизну ключиц
той, что рукой тепло ветви тянула вниз...
В ноги текли ручьи (только дотроньтесь, мисс)
красных и золотых - терна и алычи ...
Ближе к зиме пришло время червивых слив
и по сухим вьюнам пёстрый аббат стучал.
Надпись по охре "sold" - сад иногда замечал,
грустно смотрел на дом и напевал мотив.

sold - (англ. ) продано

Так, как он, говорить не умеет никто -
поворот головы и умеренный тон,
и его монолит под суконным пальто
выделяется в сотне толп.
Как он пишет пером, вряд ли кто повторит,
в катакомбах сознания высших элит
вот о ком бы сказали - природный магнит,
за спиной или прямо в лоб.
Хоть словами в него из орудий пали -
он расслаблен, как давний турист на Бали,
он из расы, которой Христос обнулил
все шаги и грехи под аванс.
Даже если случится вторичный потоп
и не будет ковчега, он встанет на плот -
тот, который умело и наспех собьёт,
пригласит прокатиться и вас.
Нет, он смертен, конечно, но как-то не так,
над его головой есть особенный знак -
безразличие трезвого видеть кабак
со спиртным и коленкой шлюхи.
Ты его послушай, но враз не божись,
он как будто бы жил уже всю эту жизнь,
но его зашвырнули сюда, кажись,
по ошибке с небесной шлюпки.
Что давала ему при рождении мать,
можно было бы с выгодой лучшей продать,
но не может он сердцем - ни денег брать,
ни каких либо ценных мест,
где пришлось бы со временем не спешить,
утопая в роскоши, жить в тиши
и без бремени в фибрах своей души,
сла́бо чествовать гения крест ...

Запах весны, опрокинувшись в ноздри,
пряный, дурманящий льётся релаксом.
Май открывает припрятанный козырь,
солнце в черёмуху плюхает кляксой.
Тело валяется с ветром развратным,
губы целуются с небом молочным...
Маются улицы. Город - залатан,
выскоблен, вылизан, горд, наворочен.
Жаром и похотью веет в гостиницах,
режут динамики трассы и дворики.
Зорче становятся злые ревнивицы
и одевают любимым намордники.
Водит блудливо по окнам распахнутым
вечер, амбре оставляя на столике...
- Как же давно тебя не было, - ахнула, -
мальчик со стрелами, пухлый и голенький,
в самое ухо воркующий трепетно.
В патоке сладко-греховной обрызгана,
я и не помнила, боже мой, слепит как -
чувство, которое осенью изгнано.
Мошки играются в колокол Квочура*,
зуммер стихает под облаком розовым.
Дышит земля, по-весеннему сочная,
тянет траву под объект неопознанный.
Молча тонула в прокуренном вороте...
Неподалёку сорока трескучая
прыгала сплетницей: - Помните, помните,
помните, как за предательство мучают ...
.
.
.
*колокол Квочура - фигура высшего пилотажа для самолёта-истребителя, манёвр.

Ты куда?
- Я схожу с ума.
-Подожди, я схожу с тобой ...
/ Валиуллин Ринат
"Где валяются поцелуи" /
.
.
.

Приходи ко мне, если захочешь сойти с ума,
если станет душить надоевшая будняя клетка,
знаю - это бывает в тебе удивительно редко,
когда хочется вновь ощутить всю историю дна.

Мы пройдёмся по дням, каждый раз отпивая глоток
от Голицынских вин, что так греют осеннее утро,
ты посмотришь, как раньше в глаза - удивительно мудро
и разденешь меня на столе, пробуждая мой ток.

Тело вспомнит былых траекторий движения рук,
скроет чёрта в глазах непослушно-кудрявая чёлка,
я тебе подчинюсь, как когда-то простая девчонка
отдалась после нежных лобзаний и сладостных мук.

Через время, однажды встречая на пару рассвет,
ты придирчиво вспомнишь прощальное грустное слово,
с той же яростью будешь ласкать меня снова и снова,
брать, как будто и не было, сжатых разлукою, лет

Я в дыхании твоём растворюсь и припомню слова,
отлюблю на всю жизнь, подарю тебе время авансом,
пусть моё приглашение будет обманчивым шансом,
приходи ко мне, если захочешь сойти с ума ...

2012

Ей палец в рот не клади, даже если герой и не слеп.
Каждый экзамен на дерзость завалишь мгновенно сам,
у неё между створок губ - не язык, а наточенный серп,
в голове своя автономия, свой рисованный герб,
а в глазах - Вьетнам и двойной, огневой залп.
Говоришь, что готов ждать - не плачь, не жалуйся, не жалей,
не пытайся достать на халяву луну, не воруй звёзд,
на ночной переправе она разменяет любых коней,
даже где-то покажется гонка закончилась, ты - с ней,
но ты будешь один - и сжигать, и тушить мост.
Она пьёт из напёрстков время, в душу бальзам льёт,
обнажённая ластится возле живых рук,
но за чёрной границей ресниц, где растёт голубой лён,
за колосьями зелени вымерло сто имён
без крестов и без памятных клятв, без ежедневных мук.
Никакой Соломон, Конфуций или мудрый Ошо
не слыхали о том, что цитирует до нарастающего оргазма -
женщина, с которой тебе по-настоящему хорошо,
но под утро в кулак ты сожмёшь её рваный шёлк
с капелькой дикой пачули и ещё тёплого спазма.

После долгой дороги отчаянья он неизбежен -
обнимающий тихий покой с обескровленной датой,
отпущение терпкого чувства - себя виноватых,
через шанс - чуть не стать сумасшедшими в слабой надежде.

Было время, когда приходилось страстям отдаваться,
проиграв остроумные споры в мечтах ненароком,
поливая друг друга ещё свежевыжатым соком,
где весна, засмотревшись, цвела возле брачного танца.

Кто святой иерофант, натиравший нам миррой запястья,
омовения свершивший, шепча не святые молитвы?
Кто в очерченный круг от луны - колдовской и размытой,
ставил в центр двоих, словно статую вечного счастья?

Там стекали частицы огней с перламутровой кожи,
и два стона сливались в единое целое - зверя.
То ли Бог, то ли космос - все тайны нам в руки доверил,
но навечно связав наши души, страданья умножил.

Мы искали себя на задворках ушедшего века,
в переходах планет, на спиралях заброшенных станций.
То ли Бог, то ли космос - однажды даёт человеку
свето-смысл, без этого смысла мы земле-скитальцы

Удаляли свои города, позабыв партитуру,
после - пятнами редко мелькали в толпе одиночеств,
Кто же знал, то ли Бог, то ли космос иного захочет,
зарождая былые огни в заблудившихся гуру.

После долгой дороги отчаяния он неизбежен -
обнимающий, тихий покой с обескровленной датой,
отпущение терпкого чувства - себя виноватых,
через шанс - чуть не стать сумасшедшими в слабой надежде

2013г.