На спящий город ночь легла,
И тени выцвели стремглав,
Но стала чуть темнее мгла
Под капюшоном.
Считает он до десяти,
И всё - не разорвать сети.
Как ни старайся, не спастись -
Вопрос решённый.

Устав без дела зря висеть,
С усмешкой месяц точит серп.
Бульвар от лунной пыли сед,
И свет морозен.
Матёрый волк средь пёсьих свор,
Он знает: длится колдовство
До той поры, покуда свод
Не грянет оземь.

Он молча смотрит на толпу:
Взгляд и внимателен, и пуст,
Настолько, что сбивает пульс,
Сгущает воздух.
Осенний ветер прян и стыл.
Среди привычной суеты
Он ищет: ты, а, может, ты, -
И кто-то возле.

Когда на улице темно,
Я знаю, он идёт за мной.
Болит за костью теменной,
Не отпускает.
Вечерний город полосат,
Застыли гирьки на весах.
Но я надеюсь, что коса
Найдёт на камень.

Серебром ночь окрасила ветви олив.
Было тихо, по улицам тени ползли,
Мрак ложился мазками на камни стены.

В это время дороги и мысли темны.
Загоняя поглубже прилипчивый страх,
Я пробрался во двор и присел у костра,
Проклиная себя, что пришёл налегке.
Пахло дымом, кипела вода в котелке.
За едой, как обычно, беседа велась,
Люди нервно ругали налоги и власть,
И пророка, что в городе бродит с весны.
Тут один произнёс: «Ты же был вместе с ним.
Ты, похоже, такой же мошенник и вор».
Я ответил тогда: «Я не знаю его.
Мне не важно: он плох или, может, хорош...»
Но сосед раздражённо одёрнул: «Ты врёшь!
Лучше стражу позвать или вышвырнуть вон».
И я снова сказал: «Я не знаю его.
Я обычный скиталец, бродяга простой,
Что берётся работать за кров и за стол.
В пыльный город забредший дорогой кривой,
Я – такой же, как вы, я не знаю его».

За спиной разговор постепенно стихал,
Ночь нарушил насмешливый крик петуха,
И припомнился отзвук пророковых слов,
Как сказал Он: «Вот камень, основа основ,
На котором в веках будет церковь стоять. –
И не верилось даже, что им стану я. –
Ключ от мира, в котором не будет тревог...»

Кто же тот человек?
Я не знаю его.

Как начинается вода?
С натёртой лямочкой ключицы,
С любви, которая случится,
Но позже – много лет вперёд,
С корявой ивы у ворот,
Что на ветру полощет ветви,
И слов не сыщется заветней,
Чем принесённые мне в дар.
Так начинается вода.

И будет воздух прян и густ,
Когда подхватит нас потоком
(С попыток выплыть – мало толку).
Нас выбросит на перекат,
Но успокоится река,
Смиряя полноводный хаос,
И мы, как рыбы, задыхаясь,
Останемся на берегу,
Где тёплый воздух прян и густ.

Как начинается печаль?
С забытой осенью корзины,
С поблекших крыльев стрекозиных.
В совиных криках над рекой
Как будто слышится укор.
Дни всё короче, ночи глуше,
И диск луны уже надкушен,
И времени Грааль почат.
Так начинается печаль.

Но всё же не забыть никак,
Перебирая в мыслях вины,
Жука на тоненькой травинке,
Дом над обрывом, на краю,
Ползущий медленно июль,
Свод неба – не найти бездонней –
И на протянутых ладонях
Живое сердце родника.
Былое не забыть никак.

Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, его терзает бессонница.
М. Булгаков

Солнце снова снимает свой огненный нимб,
Постепенно редеют и гаснут огни,
Южный ветер приносит не свежесть, а гниль,
Застарелые запахи склепа.
Искажённые тени ползут по траве...

Взгляд его неподвижен под тяжестью век.
Он не знает, который за окнами век,
Не вникает, как пишется эпос.

Миновавшая слава – упавший колосс.
Он пытался забыть, и забыть удалось.
Лунный веер рассыпался сотней полос,
Оставляя на мраморе прожиг.
Отзвук чьих-то шагов, замечаний скупых –
Собирается память из мелких крупиц.
За минутную слабость – лишь раз отступить –
Вряд ли кто-то заплатит дороже.

Только стены тюрьмы не дано расколоть.
Собирается мрак у подножья колонн.
Он устал быть опорой, надёжей, скалой,
У которой смиряются волны.
Поздно. Вынесен временем строгий вердикт.
Он привык оставаться всё время один,
Умоляя луну: «Поскорей уходи.
Без тебя ночью света довольно».

Измеряется надобность сотней причин,
Только совесть ничем не дано излечить.
А к балкону дорожкой сбегают лучи,
Переполнено лунное блюдце.
Поздний вечер неспешен и траурно-тих.
Нынче прошлое разом сдаётся в утиль,
Наконец можно встать и спокойно уйти...
Или просто с утра не проснуться.

Ветер толкает в спину - давай решай,
Трудно бывает сделать последний шаг,
Что бы когда-то сдуру ни говорила.
Ветер свистит на трубах простой мотив,
Перебирает ветви понурых ив...
Холодом руки в кровь обожгли перила.

Чёрные воды, белый февральский лёд,
Время уходит, солнце сбивая влёт:
Лист календарный резким порывом сорван.
Не получилось - больше никем не стать,
Круг размыкая, просто шагнуть с моста,
В кончиках пальцев чувствуя невесомость.

Хрупкость мгновенья словом не передать,
Мир в отраженьях сломан -
Он лишь вода.

Мост опрокинут, снег вдруг пошёл наверх,
Холод молчанья губы сковал навек.
Здесь только тьма и рыбы, а рыбы - немы.
Легче уже не строить, а доломать:
Мимо, зашторив окна, плывут дома,
Гребнями крыш надежно вцепившись в небо.

Свет фонарей почти не тревожит мглу,
Ныне мои дороги уводят вглубь,
Можно идти, не думая, не вникая.
Грезится мир кошмарами наяву,
Видишь, теперь я рыба, и я плыву,
В толще воды чуть двигая плавниками.

Вечность, расставив невод, умеет ждать,
Мир будет спать на дне, ведь
Он сам - вода.

Показался ей месяц над хатой
Одним из её щенков.
С. Есенин


Уходит к горизонту лёгкий дым,
В домах уже давно закрыты ставни.
На небе звёзды, словно бы следы
Забывшей о земле собачьей стаи.

Она их помнит: младший был смешон
Манерой походить во всём на брата.
Но тот-кто-кормит, сунув их в мешок,
Отнёс туда, откуда нет возврата.
Был душным и томительным тот день,
Сулил грозу далёкий голос грома.
Сперва она искала их везде.
Беда была чудовищно огромной,
Такой, что и не сдюжишь. Дотемна,
Обнюхав каждый угол раз по двадцать,
Она звала детей по именам,
Но только не могла никак дозваться.
Потом смирилась. Бросила искать.
Пусть время раны медленно врачует,
Ночами часто мучает тоска.
Собаки тоже слепо верят в чудо,
Что где-то, где просторы широки,
Где тучами небесный свод залатан,
Бегут, бегут пушистые щенки,
И Млечный Путь ложится им под лапы.

Приходит ночь,
Привычно увенчав
Притихший город пламенной короной.
Фонарь, как позабытая свеча,
Горит в оправе каменных коробок.
Закончилась история. Сюжет
Совсем банален. Стоит ли об этом?
Ты гасишь свет на верхнем этаже,
Надёжно пряча росчерк силуэта.
Начать бы снова, с чистого листа,
Пройти с утра по выпавшему снегу,
Когда не будет между нами тайн...

...По капле звёздный свет сочится с неба
И влагой оседает на траве:
Его неспешно сковывает холод.
А дым от сигарет стремится вверх,
И с ним из сердца прочь тепло уходит,
Стирая слов невысказанный бред
И отсветы огней на наших лицах...

...Есть только ночь в промозглом ноябре,
Которая всё длится, длится, длится...

Летние ночи знойны и коротки,
Давят, не можешь места найти никак,
Только задремлешь – слышится плеск реки,
Тихая песнь зелёного тростника.

Волны, уткнувшись в берег, смиряют бег,
Нежно качают спящий в корзине груз.
Снова настало время самой судьбе,
Властно вмешаться, спутав царям игру.

Было тебе отсыпано благ полно.
Минули годы, вырос красив и смел.
Пусть ты оставил смерть за своей спиной,
Но впереди таится другая смерть.

Как безнадежность сводит порой с ума!
Да, ты теперь стал выше иных владык.
Только все дети помнят, что пела мать, –
Ты ничего не помнишь, лишь плеск воды.

И ничего не знаешь о ласках той,
Что второпях тебе подарила жизнь.
Хоть не глумились в доме над сиротой,
Этот народ остался тебе чужим.

Горы окрасит солнечный ореол,
Трудно уснуть которую ночь подряд...
Тот, кто считает, сколько ты приобрёл,
Вряд ли узнает, сколько ты потерял.

Стихли разом крики вороньих стай,
За горами скрылся багряный диск.
Бог пришёл и просто сказал мне: «Встань», –
А потом добавил: «Теперь иди».
Вниз по склону к дому вела тропа,
За спиной темнели вершины гор...

...Только смутно помню, как засыпал,
А потом не помнится ничего.
Будто сбился правильный ход времён,
Под завалом дней погребло меня.
Постоянно кажется, что я мёртв
И лежу, бесчувственный, на камнях.
Что превыше страха для близких долг,
И в семье с тех пор я уже не свой.
Я боюсь входить на закате в дом –
Неподъёмно давит нависший свод.
И когда уютно горит очаг,
Проступают чёрным извивы вен.
Я кричу от ужаса по ночам,
Ощущая в теле своём червей.
Я не знаю, молод я или стар,
За собой не помню особых вин.

Бог сказал тем вечером: «Лазарь, встань».
Но забыл прибавить ещё: «Живи».

Нынче грозами небо отмыто до дна,
Полусонное солнце ползёт в вышину.
Вдаль дороги ведут: не беги - не догнать,
Прочь минуты летят: не спеши - не вернуть.

Мне теперь не понять, где очаг мой и дом,
Злую суку-судьбу ни продать, ни купить.
Степь поила меня раскалённым дождем,
Степь кормила меня пылью из-под копыт.

Я тащу вечный груз против хода реки,
И года, словно волны, ложатся у ног.
Сотней разных имён ты меня нареки,
Окрести жгучим ветром, погасшей луной.

С клятой жизнью моей поздно что-то решать,
Неподъёмных проблем накопилось полно.
Я богатств не сберёг - за душой ни гроша,
И одни лишь кресты с вороньём за спиной.

А в мелькании дней скрыта горькая суть,
Недоступная тем, кто с собой не в ладу.
Слишком поздно жалеть - всё равно не спасу,
Слишком поздно искать - всё равно не найду.

Вновь чужие пейзажи потащатся вдоль,
В опалённые плечи вопьются ремни.
Утоли мою жажду солёной водой,
Не тревожа имён, ты меня помяни.

А вокруг тишина, а вокруг - благодать.
Купола на рассвете встают из воды.
Бесполезно о том, что случится, гадать,
Ведь любые идеи растают, как дым.

Всё, что виделось ценным, река забрала,
Выпив память, как холод воды из горсти.
Боже, я твой последний упрямый бурлак,
Ты меня не жалей,
ты меня отпусти.

Ветер – лукавый странник, шутник и вор,
Снова зовёт отправиться с ним в полёт.
Ветер тревожит сон утомлённых волн,
Море на счёт волнуется и поёт.
Сказку о вечном нежно мурчит пассат,
Не предрекая страшный девятый вал.
В плеске звучат далёкие голоса,
Можно на краткий миг разобрать слова.
Слушай и помни:
- Тяжко лежать на дне,
Разве кому по нраву такая блажь?
Знаешь, когда я понял, что смерти нет,
Мне захотелось, чтобы она была...
Здесь только холод. Тусклый зелёный свет
Медленно тает, лишь завершится день –
Так пузырьками время уходит вверх
И застывает, как в янтаре, в воде.
Берег вокруг заброшен, уныл и дик.
Море, споткнувшись, разом смиряет прыть.
Камень лежит на мёртвой моей груди,
Держит надёжно, не позволяя всплыть –
Груз неподъёмный накрепко придавил...
Кто бы открыл мне, сколько терпеть ещё?
Пальцы вросли навечно в придонный ил,
Мягкие травы выпили краску щёк.
В обществе рыб я – рыба (почти что нем),
Не разбираю больше имён и дат.
Знаешь, теперь я понял, что смерти нет,
Есть только тьма и море.
Я в нём – вода.

Судьба насмехается, снова вставая в позу,
Небрежно меняет местами рога и нимб.
Ведь есть в языке равнодушное слово «поздно»,
Другие теряют значение рядом с ним.
Оно заставляет храбрейших дрожать от страха,
Нахлынувший ужас ни выжечь, ни приручить.
Надежда как будто бы есть, но почти абстрактна:
«Четвёртая стадия», – скажут тебе врачи.
Всё кажется глупым, как споры о высшем смысле,
Как письма, когда уже выехал адресат.
Пугающей редкостью незатяжных ремиссий
Отныне тебе представляются чудеса.
И жить бы, как зверю – дыханием верхним чуять,
Спешить бы по следу, в ненужное не вникать.
Ты молишь кого-то и ждёшь постоянно чуда,
Но лишь не внезапного, словно теракт, звонка.
Так хочется больше не помнить касанья трубки –
Звонящий безжалостен, он никогда не врёт.
Предутренний сон на поверку бывает хрупким,
Как тронувший лужи непрочный осенний лёд.
Но мир сновидений почти ничего не значит,
Он видится сквозь непрозрачную пелену.
Там тают границы, там время течёт иначе,
И можно его по желанию повернуть,
Тогда не пришлось бы о многом жалеть...
Но, впрочем,
Ты сможешь почти безучастно спросить: «Когда?»
Услышать в ответ чуть усталое: «Этой ночью»...
И тьма разольётся по комнатам, как вода.

Но сколько ни лги: всё проходит и время лечит, –
Не выйдет уйти от проклятого рубежа,
Когда одиночество грузом легло на плечи,
И сразу не удержать.

А когда отведённое время пойдёт на счёт,
И на выжженном небе проступит звезда-Полынь.
Может, вспомнишь меня – ну а с кем говорить ещё
Обо всём, что копилось несказанным до поры?
Настоящую дружбу не сбросить, не навязать,
Я пойму и чего-то ненужного не спрошу.
Приходи лучше в гости, как тысячу лет назад,
В майский вечер, когда чуть умолкнет привычный шум.
Там, где прошлое дремлет до срока в тени ракит,
Где любые долги возвращает судьба сполна,
Был мой маленький дом на окраине у реки,
А теперь – обгоревшие балки и тишина.
Всё, что ценным казалось, из памяти не стереть -
В том придуманном мире, где мы навсегда свои,
В неглубоком овраге безумно цвела сирень
И весну восхваляли беспечные соловьи...
Это край светлых сказок и вечно живых легенд,
В нём на сердце, как в детстве, безоблачно и легко.
Кто-то, тенью скользнув, прикоснётся к твоей ноге,
Но не призрак, а лишь полосатый приблудный кот.
Он из тех, беспокойных, что только вот был – и нет,
Ты возьми его на руки – вы с ним сейчас одни –
Проведи понежнее по тощей его спине,
Он у смерти доверенный сторож и проводник.
Надо только немного привыкнуть, поднатореть,
Чтоб увидеть, как мир раскрывается вдаль и вширь:
Приглядись, и в кошачьем расплавленном янтаре
Промелькнёт отраженье бродячей моей души.

Богу, как человеку, присуща ревность,
Счёты свести легко по законам жанра.
Высшим плевать: царевна там, не царевна,
Внешне – похуже даже иных служанок.
Ветер о чём-то спорит в саду с оливой,
Миг, что упущен, снова не повторится.
Бог был прекрасен: в белом, в венке и с лирой,
Ну же, гордись, что избрана вещей жрицей.

Кажется бесконечным проклятый день, будто сломалось что-то в небесном плане.
Видится в бликах солнечных на воде, как занимается пламя.

Боги цепляют каждого за живое.
Знает ли кто, как было на самом деле?
Страшно не покоряться железной воле:
Шепчет ей тьма - останешься старой девой.
Люди Кассандру вновь за спиной ругают,
Спорят, не понимая, чего же ради
Чувствовать в бризе приторный запах гари,
Видеть повсюду трупы сестёр и братьев.

Тьма ей в лицо смеётся: хорош расклад? Думала, ты особенная такая?
Только она незыблема, как скала, время её обтекает.

После аэд украсит легенду лишним,
Он, сочиняя, в мыслях ничем не скован:
В спорах с богами сыщешь ли победивших,
Если игра ведётся по их законам?
Вымысел с правдой попросту в кучу свален,
Может, кого подобный финал устроит.

Тысячу лет спустя по пустым бульварам
Так же она идёт, как по древней Трое.

Можно гадать по звёздам и верить в рок, можно искать ответы в случайных блогах,
Только свободным хочется быть порой и человеку, как богу.

Стирает с неба краски тусклый вечер,
Крадётся тощий месяц, как разведчик,
На чёрном прорисованный едва.
Пускай мой голос слаб, почти беззвучен,
Среди змеиных уличных излучин
Услышь меня, покуда я жива.

Покуда беспокойно бьётся сердце,
И даже после сотен вивисекций
Мне чудится, что мир не так уж плох.
Но видится всё сумрачным, как будто
Дороже близких мне вдруг стали буквы,
И слово проросло корнями в плоть.

Дождями будет осень с неба литься,
Листы бумаги превратятся в листья,
А я опять проснусь – не знаю кем.
В квартире станет холодно и сухо,
И зеркало покажет мне старуху
С таким знакомым шрамом на виске.

Среди обид и лживых уверений,
Когда сквозь пальцы утекает время
И беспощадно мелют жернова,
Судьба порой, как смерть, приходит на дом.
Мне больше ничего уже не надо:
Услышь меня, покуда я жива.

Спит город, под лунным светом загадочно-неземной,
Волшебный (почти игрушка), такой нереально хрупкий.

В квартире, встревожив сумрак, надсадно звенит звонок,
Хозяин, едва проснувшись, поспешно хватает трубку.

Сперва про себя ругнувшись: мол, так хорошо спалось,
Небось отвлекут напрасно досадными пустяками,
Он, кашлем прочистив горло, захочет сказать "алло",
Но, вслушавшись, почему-то растерянно замолкает.

Уставший бесцветный голос как будто ему знаком
(Но память не сохраняет, пусть даже сто раз услышишь).
История ведь простая, но в горле – застрявший ком,
Когда, прижимая трубку, себя ощущаешь лишним.

Но исповедь невозможно хотя бы на миг прервать –
Так трудно вернуть обратно идущего по этапу.
Он рад бы сказать: "Надейся", – никак не найдёт слова
И только ногами шарит, всё ищет слетевший тапок.

Рассвет накрывает город, как в мире заведено.
Хозяин пройдёт на кухню, бездумно поставит чайник...

Господь поднимает трубку, едва прозвучит звонок:
Он слушает человека,
но снова не отвечает.

Вновь полдень источает жгучий жар,
В дома вползает, словно кошка ластясь...

«Ты здесь никто, заносчивый чужак,
Кичащийся давно истлевшей властью.
Синедриону ведом каждый шаг,
Слова пророка, вредные идеи.
Молчи, ведь не тебе дано решать,
Кто будет жить под небом Иудеи».

«Да, я бы мог, рискуя головой
И вызвав недовольства злобный ропот,
По прихоти вмешаться в приговор,
Оставив жить наивного пророка.
Я отступлюсь, но Рим суров и строг.
Настанет час: докажет вам на деле,
И пламя многочисленных костров
Ещё оплавит небо Иудеи».

«Земная жизнь... Цена невелика.
Распни! – толпа подхватит многократно.
Пусть думают, что я у них в руках,
Лукавый саддукей и прокуратор.
Остался лишь последний, крестный, ход –
От высшей воли никуда не денусь».

И солнце слепо пялится на холм,
Распятое на небе Иудеи...

В этот чёрный Самайн не гадай на лесной воде,
Не задабривай духов разорванной ниткой бус.
Там, где сумрачный лес в паутину из снов одет,
Не ходи вслед за мной, не пытайся узнать судьбу.

Я ведь вижу, что в сердце надёжно от всех таишь,
Не желаешь открыться, теряясь в простых словах.
Что скрывала от пристальных взглядов ночная тишь,
Кто тебя прошлым вечером пламенно целовал.

Я ведь знаю, что вряд ли теперь ты поверишь мне,
Что, вкусив жарких ласк, не захочешь судьбы иной.
Расплетённые волосы цветом, как первый снег,
Из невянущих листьев на них золотой венок.

Там, где стылой водой переполнен глубокий лог,
Ни к чему поминать запрещённое ведовство.
Как ни верь, ни колдуй: он усадит тебя в седло,
И к ногам опрокинется близкий небесный свод.

В этот чёрный Самайн ожиданьем вода рябит,
Не упрашивай духов - ведь духи сейчас молчат.
Я на нить нанижу непокорный огонь рябин,
Зов зимы заглушая дурманом осенних чар.

Но однажды, когда будет вечер ленив и тих -
Ни рассыпанных искр, ни горящего уголька -
Ты поймёшь: от судьбы никому не дано уйти,
Он придёт за тобой, будет поступь его легка.

Я сегодня спокоен, как сбросивший быт аскет,
Шёпот крови в висках отзывается смутным гулом.
Жду момента, когда на разметившей мир доске
Высшей волей расставятся шахматные фигуры:
Те, кто вечно на связи, в готовности, на посту,
Кто поможет, кого не пугает внезапный вылет,
С кем привычно ходил на работу и в институт,
Незаметные пешки - обычные рядовые.
Предвкушеньем победы, как в юности, окрылён,
(Это сладкое чувство в подкорке навек зашито)
Я тебя лишь, отец, видел истинным королём,
И надеюсь, что ты был доволен моей защитой.
Всё, что тщательно строилось, вскоре пошло на слом,
Мне уже не понять, как до этого дня я дожил.
Был когда-то приятель, простой и надёжный слон,
Я его уступил первой жертвой в борьбе за должность.
Не забыть мне, как пахнет раскопанный чернозём,
Крики птиц на закате, до срока меня отпевших...
Часто видится та, что не стала моим ферзём,
Я её разменял на одну из случайных пешек.

Но судьба призывает, и снова пора на старт,
На душе неспокойно, а может быть просто старость.
Я зову тех, кто рядом, да только доска пуста:
Из привычных фигур никого уже не осталось.

Кто не умеет плавать - построит плот,
Вычислит, как меняется ход планет.

Крылья врастают прямо в живую плоть,
Вязью сосудов крепятся вмиг к спине.
Сразу, волной качая, нахлынет боль,
Огненной марой мир до краёв налит,
Но разве плата - боль, если словно бог,
К небу взлетаешь, видя вблизи Олимп.
Если от восхищения - в горле ком,
В ярких слепящих бликах морская гладь...
Разве ещё родится другой такой,
Тоже крылатый - чтобы тебя понять.
Мудрым для споров хватит достойных тем,
Скажут, подумав, - дерево, перья, воск -
Вряд ли кому удастся на них взлететь,
Видно, обман, а, может, и колдовство.
Только судьбой от гневных ветров храним
Мастер спокоен - жребий его таков:
Есть человечья воля и механизм,
Всё остальное - домыслы дураков.
Что мнилось ценным, брошено на весы,
Хватит сидеть покорно в чужом углу...
Резко прихватит сердце: а как же сын?
Но ты загонишь память подальше, вглубь.
Поздно теперь додумывать и гадать
(Гений всегда жесток и слегка спесив)
Что же в мечтах являлось ему тогда,
Если он вдруг забыл о границах сил?

Солнцу лицо подставив под встречный залп,
Чувствуешь смерть внутри закипевших вен.
Тянет шагнуть с обрыва, закрыть глаза,
Слитным движеньем тело направив вверх.

Присмотреться получше - сюжет не нов,
Чтоб над ним восхищенно ахать.
Мне хотелось бы крепко держать слонов,
Став огромнейшей черепахой.
Той, что помнит, как в схватках земля тряслась,
Как сжималось морское лоно,
В чьей солёной крови растворён триас
Древней памятью архелона.
Солнце шарилось бликами по листве,
Шёл степенно за плугом пахарь.
И надёжно держалась земная твердь
На слонах и на черепахе.
С той поры истрепалось без счёта лун,
И дороги стянулись в узел.
Открывал, сам не зная, торгаш Колумб
Путь скитаниям Лаперуза.
Карту все, словно ткань, под себя кроят,
Применяя где меч, где веру.
Плоский мир постепенно смыкал края,
Горизонт закругляя в сферу.
О дорогах неведомых не мечтай,
Ведь надежды истают прахом.
В новом мире, лишённом границ и тайн,
Больше места нет черепахе.

Нам вернуться к началу не суждено,
Изводя время зря на споры.
Шар отныне свободен и одинок,
Навсегда потеряв опору.
Подойди же и снова меня возьми,
Как когда-то давно, за пальцы.
Мне хотелось бы вечно держать твой мир,
Под слонов подставляя панцирь.

«Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,
Сказал – на чай, сказал – на час.»

Светлана Пешкова

Небосвод осколками звёзд расцвечен,
Вновь граница яви и снов тонка.

Я открыла дверь чужаку под вечер,
Услыхав настойчивый зов звонка.
Не поняв, откуда такая смелость,
Повернула ключ без раздумий, вмиг.
Почему-то странно в висках шумело,
И немного мутным казался мир.
Так ракушку в детстве приложишь к уху –
Дальний рокот моря тосклив и глух…
Он повесил куртку, прошёл на кухню
И уселся, выдвинув стул, в углу.
В круговерть событий вмешались чары,
Изменяя связи времён и дат.
Он сказал с улыбкой: «Налей-ка чаю,
Ты с готовкой, помнится, не в ладах».
Укололо сердце – больней иголок –
Показалось, будто знаком слегка
Этот тёплый, чуть хрипловатый голос,
Резкий запах «Шипра» и табака.
Что звало к себе, но осталось где-то,
Затерялось ночью в забытом сне:
Там в июне пахло землёй нагретой,
А зимой ложился пушистый снег.
Мир был прост, надёжен и крепко спаян,
Находилось время для вечных тем.
Лишь глаза прикрыла – рисует память,
Как меня на санках катал отец…

Тишиной нахлынувшей воздух скован.
Наш ещё не начатый разговор
Я спугнуть боялась коротким словом…
А на кухне не было никого.

Прошлое смотрит за нами, где мы -
Ходит по следу, вползает в сны...

Здесь, на восток от садов Эдема,
Земли нетронуты и жирны.
Солнце с восхода привычно жарит,
В воздухе приторный аромат,
И для грядущего урожая
Вновь подготовлены закрома.
Время для сбора наступит скоро:
Только на убыль пойдёт тепло,
Как от зерна располнеет колос,
Сладким нектаром нальётся плод.
Осень округу водой омоет,
Выправит спины примятых трав -
В смену сезонов опять от моря
Свежесть дождей принесут ветра.
Здесь, под чистейшей небесной синью,
Просто не помнить свою вину:
Можно смотреть на забавы сына,
Думать, как быстро взрослеет внук.
В них беззаветно души не чаять,
Не воскрешая былых утрат.
Но так тревожно порой ночами,
Что с нетерпением ждёшь утра.
Гулом обвала пугают горы,
Мир за окном беспокойно-сер.
Кажется, будто нацелен в горло
Остро заточенный лунный серп.

То, что свершилось, нельзя исправить:
В холоде бледного серебра
Ближе к рассвету приходит Авель,
С жалостью смотрит - мол, что ж ты, брат...

Солнце выйдет в небе пути торить,
Новый день для дела и для бесед.
Где-то там, под небом, живёт старик,
От годов и солнца плешив и сед.
Но чужда нездешним глазам печаль,
Хоть гостями издавна позабыт.
До сих пор у деда сажень в плечах,
Да из свежих брёвен - венец избы.
Двор от веток вычурно полосат,
Вновь приходят тени - из луж лакать,
Слушать, как довольно поёт коса,
Подчиняясь ловким мужским рукам.
Старику ты попусту не соврёшь:
Он как будто ставит на ложь силки.
А за домом шепчется с небом рожь,
В ней цветут ромашки и васильки.
Не боясь внимания, на виду,
Там трещат кузнечики, захмелев.
От созревших яблок - медовый дух,
Наклонились ветви почти к земле.

Скоро выйдет время, и, горем сыт,
Распахну калитку я, не таясь.
Он мне скажет: "Здравствуй, мой блудный сын".
Я отвечу: "Господи, вот и я".

Промозглый навязчивый ветер тепло выдувает вон,
Жизнь мерно ползет по накатанной, следуя ей веками.
В висок словно штопор впивается злой колокольный звон,
Он должен отпугивать тварей, но только их привлекает.
Господь в домотканой хламиде сегодня устал и бос,
Все кружит по краешку тучи, не в силах сидеть на месте.
Из дома на площадь выходит святой Йеронимус Босх,
Растерянно глянув на небо, со всеми спешит на мессу.
Так вышло: художник с рассвета практически не у дел,
Он городом выпит до капли, иссушен и переварен,
Босх будет скитаться часами, пытаясь найти людей,
Но, выбрав другое обличье, по улицам бродят твари.
Для множества странных созданий нельзя подобрать клише.
Кто там покуражился - дьявол? Природа нашутковала?
Почаще иного, пожалуй, встречались рога и шерсть,
Хотя пару раз примерещились щупальца или жвалы.
Все это настолько безумно, что трудно смолчать сперва,
Потом привыкаешь к уродству, как к новому виду пыток:
Глаза поплотнее зажмурить - и слышно почти слова,
И кажется, что каблуками стучат по камням копыта.
Небес накренившийся купол настолько прогнил и скис,
Что выглядит мертвенно-серым, хоть был беспокойно-синим.
Босх, грезя о сказочном саде, берется опять за кисть,
Но вновь на холсте проступает, что он позабыть не в силах.
Он будет жалеть, что когда-то, в младенчестве, не ослеп, -
Он будет шататься без цели, вытаптывать мостовую...
А твари, его узнавая, насмешливо смотрят вслед,
Они без сомнения знают, что тварей не существует.

Адаму сегодня муторно, и сухо с утра во рту,
В ночь снилась река к чему-то, но вода превратилась в ртуть.
Навязанных пережитков стиль сквозь пальцы утек в песок,
И в самой невинной жидкости мерещится пересол.
И будто в висках иголочки терзают живую плоть -
Никак не избыть той горечи, испортившей спелый плод.
И бредится сплошь идеями, и тянет их изливать:
Запутанные видения, загадочные слова.
Бессмысленно спорить с тензором, к скаляру взывать – вотще.
В сознанье его истерзанном рождается суть вещей.
А мир все дробится искрами, колышется миражом:
То вдруг поцелуй неискренний, то шествие с миром жен.
Застывшие лица – в гриме ли? – «Отмщение? Аз воздам».
Высокий усталый римлянин, и кровь на руках… Вода.
То снова меняет задники, едва досчитав до ста:
Ужасные видом всадники и лошади им под стать.
И в запахе райской зелени проявятся тлен и гниль…
Мир дразнится колизеями и кружится - догони.
Мол, шарик – не кубик-рубика, не сложишь цветную грань.
Эпохи рябят, как рубрики, мелькают – не разобрать.
И боль задевает грубо так, левее,
где нет ребра.

2012

Мне ли жалеть о тех, кто был судьбой изломан.

В траурной темноте белым горят колонны,
Бездна разверзла пасть, и в суете исканий
Мечется водопад, в пыль разбивая камни.
Выпало бед с лихвой. Сердце, запнувшись, стукнет:
Горечи чёрных вод бойся, клятвопреступник.

Холодом до кости вновь пробирает Стикс.

Вод шелестящий шёлк, камень до блеска вымыт.
Тем, кто меня прошёл, снится неуязвимость.
В пепельном серебре вечность пружиной сжалась.
Воды других - добрей, мне незнакома жалость.
Время желать услад, время мечтать о бурях.
Хлёсткий удар весла вряд ли меня разбудит.

Вечер тягуч и тих, дремлет лениво Стикс.

Память душевных мук жалит, как будто овод:
Ночью приду к тому, кто нарушает слово.
В смету итог внесен, сроки пришли для выплат.
Как ни старайся - всё. Больше уже не выплыть.
Только плеснет волной, звуки погасит эхо,
Невозмутима вновь вод ледяных поверхность.

Может, забыть, простить?
Кто я теперь?
Я Стикс.

Начинает рано теперь темнеть,
Что поделать, осень, короткий день...
И тенями черными на стене
Проступают тени моих идей.
Караулю образы и слова,
Как январской полночью ждут звезду...
За тебя смогла бы хоть в рай, хоть в ад,
И совсем неважно, куда ведут.
На асфальте лужи едва блестят,
Сторонюсь привычных людей и троп.
До тебя, казалось, такой пустяк:
Где-то час по городу на метро.

Как ни бьюсь, но пальцы не отогреть,
Для тепла на улице не сезон.
Говорят, отчаянье - смертный грех,
Только вот бессилье - страшней всех зол.
Осень... поздно новое намечать:
На доске и в жизни поставлен пат.
Мне такое грезится по ночам,
Что боюсь порою ложиться спать.
Под ногами хрупнет намерзший наст,
Спит трава, до лета оледенев,
И под сердцем вечная тишина.
С тишиной так трудно наедине.
А рассвет тревожных как кровь тонов...
Вроде все наладилось, но лишь тронь.
До тебя полжизни и эта ночь,
Целый час по городу на метро.

Однажды канут в прошлое слова,
Умолкнет навсегда знакомый голос,
И вешалка в прихожей станет голой,
И тщательно застеленной - кровать.

Погаснет свет на третьем этаже,
Дожди затянут стёкла бурой грязью.
Ослепнет дом, как будто кто-то сглазил,
Внеся его в незримый список жертв.

Неловко сумка свалится с плеча:
Я вздрогну, услыхав сирену "скорой",
И снова вспомню о ненужных ссорах,
Когда достойней было промолчать.

Среди запавших в память зим и лет,
Где каждый ход за правильный был выдан,
Пропало то, что мнилось очевидным,
О чём сейчас приходится жалеть.

Я буду жить, не думать: "Что потом?"
Недели в стопку лягут, как тетрадки.
В какой-то миг, загадочный и краткий,
Меня затянет времени поток.

Но не отпустит холод в проводах,
Звонок в ночи, пугающий, внезапный...

А вещи всё хранят любимый запах...
Рука не поднимается отдать.

Постоянно приходит ко мне, просит: "Господи, помоги,
Ну позволь ему выбраться, выплыть. Вот что тебе - трудно, что ли?
Прояви сострадание, надо заботиться о других".

Приглядишься внимательней - там совершеннейший алкоголик,
Забулдыга, забросивший напрочь работу, семью и быт,
Разменявший, что было действительно важным, на ахинею.

А она говорит: "Да, я знаю, что люди, увы, слабы,
Ты намного сильнее их, Господи, в тысячу раз сильнее.
И поэтому сжалься над ним, отмени высшей волей казнь,
Отложи до Последнего дня исполнение приговора:
Пусть всё то, что ещё сохранилось, не выставят с молотка,
Пусть хотя бы на время исчезнет проблем неподъёмный ворох.

Да, я знаю: он лгал ради выгод, сдавался, других сдавал,
Мог бы выйти когда-нибудь в люди, но вот никуда не вышел.
Ты зато посмотри, как небрежно он в песни сплетал слова,
Даже чудится: кто-то крылатый ему нашептал их свыше".

"Слышишь, Господи, - просит она, - ты же добр и безмерно мудр".
Сядет рядом, заглянет в глаза и настойчиво повторяет:
"Так не будь понапрасну жестоким, не действуй под стать тому,
Изначальному Богу, изгнавшему Еву за грех из рая".

Позже снова тихонько приходит, и поступь её легка,
Ждёт, когда я возьму и вмешаюсь, на час завязав с делами.
Ей мучительно жаль беззаботно порхавшего мотылька,
У которого ныне осталась одна лишь дорога - в пламя.

"Невозможно, - я ей объясняю, - и этих спасти, и тех,
За всё зло, совершенное ими, расплачиваться не мне же?
Ты подумай, он сам это выбрал, он сам на огонь летел..."

А она улыбнётся в ответ, и на сердце светло и нежно...
И тогда я встаю, развожу облака, надеваю нимб.
"Ну, действительно, - с ней соглашаюсь, - по сути, такая малость.
Я же ведь, - говорю, - всемогущий, а значит, и чёрт бы с ним.
Пусть живёт, не печалится".
И про себя добавляю: "Мама".

Я тебя схоронила среди камней,
Обещая хранить секрет.
Но торговка на рынке шепнула мне,
Что на третий день ты воскрес.
В непроглядную полночь, спугнув совят,
Расступилась сама гора -
И ты вышел наружу, здоров и свят,
Под гремящий с небес хорал.
Необычные новости на лету
Подхватил весь базарный ряд.
И отныне без устали - там и тут -
О тебе лишь одном твердят.
Что ты просто скрываешься до поры,
Выбрав домом какой-то хлев,
Но вчера покупал на базаре рыб,
А сегодня - горячий хлеб.
О случившемся чуде обычно врут,
Ведь расхожий сюжет не нов.
Ты врачуешь теперь наложеньем рук,
Из воды создаешь вино.
Я болтаю с соседками, крашу шерсть,
Добавляя кармин и хну,
Только тяжесть лежит на моей душе,
И ни выдохнуть, ни вдохнуть.
Дремлет мир, белый камень почти остыл,
Пахнет сладко цветочный мед.

Я хотела бы в раны вложить персты
И увериться, что ты мёртв.

В тучах плещутся звёзды, как стайки летучих рыб,
Не боясь заглядеться и с низких небес упасть.

Этой ночью сливаются образы и миры,
Через сердце трясины навылет идёт тропа.
Заплутав в суматохе событий, не помнишь дат,
Только тяга к нездешнему прочно вросла в геном.
Ты не слышал легенду? Упавшая вниз звезда
Прорастёт на коряге болотным седым огнём.
Всемогущее время небрежно придержит бег,
И осыплется пеплом забвения внешний лоск:
Это бледное пламя не знает ни слёз, ни бед,
В нём сгорит то, что было, и то, что не родилось.
В темноте выступают, сплетаясь, узлы корней,
Будто чёрные руки других, кто здесь раньше лёг.
И любая дорога отныне ведет ко мне:
Так стремится на свет зачарованный мотылёк.
В топях жарко и душно, но кажется - холодней,
Чем в разгар января, в мутной замяти снеговой.
Потому ли столь сладко дремать на пологом дне
И следить, как колышутся травы над головой?
Но порой накрывает прозренье, в единый миг
Воскресив всё, что пело и грезилось до того.
Протяни мне ладони, запястья плотней прижми,
Пусть в крови одуряюще бьётся живой огонь.
Знаешь, пламя и память - последний, прощальный дар:
Спотыкается сердце, и голос тревожно-глух.
Ты тогда на мгновенье поверишь, что я звезда,
Но нам будет открыта одна лишь дорога - вглубь.

Муторно.
        Вновь час волка.
                 Месяц облез и сник,
Тихо на землю льются выцветшие лучи.
В это слепое время снятся такие сны,
Что от обычной жизни с ходу не отличить:
Прошлое целит в спину, видит тебя насквозь.
Сон обретает чёткость, контуры и рельеф,
Он исправляет разом то, что не довелось,
Переписав страницы, переключив реле.
Бьётся в висках, как в детстве, неукротимый ритм,
Тянет раскинуть руки, выдохнуть и взлететь.
Можно успеть вернуться, можно договорить:
Не пролегли границы датами на плите.
Знаешь, что не бывает. Не было. Ну и пусть.
Но за возможность верить хочется лечь костьми.
Сон увлекает в омут, мерно считая пульс -
С каждым ударом сердца тает реальный мир...

...Вынырнув на поверхность, харкать дурной водой:
Память всплывает мутью образов и цитат…
Я так боюсь однажды не пробудиться до
Мига,
      когда, сгущаясь,
               сон обретёт цвета.

У Гельмута есть небольшой двухэтажный домик,
Там прудик поблизости - пристань залетных уток.
Быт строго расписан, в любых мелочах удобен.
Кухарка из службы приходит всегда под утро,
Готовит еду и небрежно гремит посудой,
Выстраивая по ранжиру тарелки-чашки.
Читая псалом, Гельмут верит, что неподсуден.
Но сердце в груди спотыкается будто чаще.
К нулю сведена совокупность затрат и выгод,
Лишь ноет внутри, словно резко сорвали пластырь.
Тогда он встает, убирает подальше книгу,
Выходит на воздух...
В саду отцветают астры,
Синицы в кустах начинают капризно тенькать,
И соком янтарным налит до краев крыжовник.
На клумбе найдется в достатке любых оттенков,
Но, как ни старайся, там вряд ли отыщешь желтый.
Дождями полощутся ткани чересполосиц,
Укутав колени, задремлет уставший Гельмут.
Его караулит тягучая злая осень,
Которую все же обставит старик-Альцгеймер.

Где лентой дороги простор пополам расколот,
Звенит беспокойство - давно надоевший овод -
И хочется взять и немедленно сбросить скорость,
Шоссе изогнулось петлей, но соврут - подковой.
Иосифу снится, как взвизгивают клаксоны,
Как щебень скрипит и скребется под каблуками.
Нависшее небо окрашено мрачно-сонным,
Насыщенно серым, как будто надгробный камень.
Иосифу здесь почему-то дышать спокойней,
Чем в стылую осень, чем в тот суматошный месяц,
Когда их пытались за раз извести под корень,
Из разных районов страны собирая вместе.
Где сходятся в точку обрывки сюжетных линий,
Придумано сколько, навеки забыто сколько?
И прошлое спит беспробудно в промерзшей глине
Под спекшейся кровью упругой асфальтной коркой.

Тому, кто на нас лишь по случаю смотрит сверху,
Увы, наплевать на заслуги, на честь и статус:
Один мог остаться, но он навсегда уехал,
Второй мог уехать, но он навсегда остался.

Мир тем летом вовсе не знал забот,
Да и что за беды у малых сих?
Человеку взял и явился Бог,
Как вошло в привычку у высших сил.
Горизонт стал сразу тревожно-сер,
Грозовые тучи нагнали чернь.
Бог сказал ему, что он лучше всех,
Потому был избран создать ковчег.
"Древесины ты не бери дрянной,
Просуши подольше, упрятав в тень.
Пусть он выйдет триста локтей длиной,
Шириной почти в пятьдесят локтей.
И когда наступит последний миг,
Невозможно будет свернуть с пути,
Погрузи еду и семью возьми,
Да еще по паре зверей и птиц,
Чтоб в достатке было и стад, и свор.
И тогда всей тяжестью рухнет дождь,
Разрывая в клочья небесный свод,
Без следа смывая, что было до.
Смерть пройдет - услышать ее шагов
В перестуке капель не суждено.
И вода поднимется выше гор,
И вершины вскоре уйдут на дно.
Ты поймешь однажды: все дело в том,
Что одно лишь слово имеет вес, -
Жди, покуда голубь влетит с листом,
Принеся спасенным благую весть.
Постепенно схлынет назад вода,
И начнется с просини новый день...
От меня прими эту землю в дар,
Охраняй надежнее и владей".

Человек молчал, оглушен и нем,
И минуты бились векам о борт.
Он спросил: "А как же все те, кто не?"
Ничего ему не ответил Бог.

А когда на закате проснется страх,
И рогами нацелится месяц-бык,
Приходи, долгожданная не-сестра,
Ворошить мерзлый пепел моей судьбы.
Где багряное небо врастает в плоть,
И костями становится сталь кабин,
Приходи незажившее распороть,
Наложи мне на раны туман, как бинт.
Приноси с собой запах июньских трав,
Бледно-желтые звезды, хмельную степь.
Я не знал, что до боли тоска остра,
Потому что не ведал таких страстей.
Ковылем и полынью меня укрой,
Заостренные скулы омой росой.
Ребра пачкает алая злая кровь,
Превращаясь по капле в прозрачный сок.
В черном пламени намертво мы спеклись,
Стук мотора вплетался в сердечный стук,
И манила дорога куда-то ввысь,
Может, в небо, а, может быть, в пустоту,
В даль, где отблески в клочья кромсают мрак,
И сияют созвездия, как ножи.
Я боялся до одури умирать,
А сегодня вот так не желаю жить,
Измеряя словами длину минут.
Мне бежать бы к рассвету, не чуя ног,
Но в глазах твоих хочется утонуть...
Я смотрю и неспешно иду на дно.
Омертвевшую память сквозь боль содрав,
Я забуду, что было и довелось.
Поцелуй меня ласково, не-сестра,
Как заснувшего брата в остывший лоб.

На бегу споткнувшись, замрут часы,
В окна глянет месяц, румян и сыт,
В серебре июньском утонут липы,
Разольется в кухне медовый дух…
Вот тогда-то, знаю, они придут,
И звонок под пальцем пугливо всхлипнет.

Искорежат разом мою судьбу,
Обожгут дыханьем нездешних бурь,
Им земная плоть – непривычный морок.
В их словах – печать изначальных догм.
Мне с порога скажут: «Твой дом – содом,
Твой нелепый город – точь-в-точь Гоморра.

Хоть прослыл треплом, ты еще неплох,
Собирай манатки скорее, Лот,
И не вздумай тратить слова на споры.
Если очень хочешь, родных спасут,
Но пойми: вчера был Господень суд,
Приговор к рассвету уже исполнят.

Не шуми теперь, не мусоль имен,
Этот город сутки условно мертв,
Он прогнил насквозь, до костей греховен».
Гости спрячут крылья под ткань плаща,
Не желая встречных зазря стращать,
Но соседям дела нет, кто здесь ходит.

Не гудит проспект, не галдит базар.
Мне твердят: «Не вздумай смотреть назад,
Только так ты Богу докажешь верность».
Тополя внезапный порыв согнет,
Горизонт кровавым зальет огнем,
Обращая в пепел дома и скверы.

Мир кружится плавно, на раз-два-три.
Отчего ж так сильно болит внутри,
И стучится сердце все реже, реже?
Будет жизнь насыщенна и длинна...
Я гостям отвечу: «Пошли вы на...» -
И останусь солью на побережье.

Не желая до времени делать выбор,
Солнце прячется, хвост поджав.
Он как истинный римлянин чисто выбрит
И пока что еще поджар.
Даже если не выпало места в Риме,
Толку сетовать на судьбу?
С каждым часом картина ясней и зримей:
В древнем городе зреет бунт.
Только снова ему не хватает такта,
Чтобы тонко вести игру,
Он, хотя постепенно все выше ставки,
По-военному прям и груб.
Ведь противник, что сможет понять окольно,
Обязательно так поймет...
Здесь по-прежнему правят свои законы -
По закону философ мертв.
И для местных лишь храм - настоящий символ,
Слово Рима - чудная дурь.
Он готов бы ответить на силу силой,
Только знает, что не дадут.
Пахнут сумерки вечностью и цикутой.
Под размеренный сердца стук
Он опять засыпает почти под утро,
Видя звезды в разрывах туч.

Снова снится ему, что трясутся горы и нисходит небесный гнев, и что корчится в муках проклятый город, обреченный сгореть в огне. Но покуда спокойна юдоль земная, угасающий вечер тих, город спит до поры и еще не знает:
Очень скоро придет Тит.

Там, где пейзаж слегка тенями смазан,
Есть домик, неказист и одинок.
Его с дороги разглядишь не сразу,
А, может быть, не каждому дано.
И, как ни бейся, подойти нельзя мне,
Но в поздний час, когда падет роса,
Радушно встретит у ворот хозяин
И отведет в заросший старый сад.
Вновь небо примеряет звездный пояс,
На медный диск луны наводит лоск.
Мы будем ждать рассвет, азартно споря,
О чем еще тогда не удалось.
Я расскажу ему, что сам был продан,
Хоть не за блеск серебряных мерил,
Что трачу жизнь на дрязги с разным сбродом,
А с кем хотелось - не поговорил.
Что многое становится дороже,
Раз властью облечен и обречен,
И мраморная гладкая дорожка
Уходит вдаль серебряным лучом.
Посмотрит собеседник мой с участьем,
И что бы этот взгляд ни означал,
Я расскажу о сне, который часто
Меня не отпускает по ночам.
Как будто воздух стал густым на ощупь,
Как лился зной на землю свысока,
Как у подножья бесновалась площадь,
На празднике выпрашивая казнь.
И с прихотью толпы, увы, не сладить,
А так мечталось прошептать: спасен...
Хозяин, скрыв лукавинку во взгляде,
Мне скажет: "Не тревожься. Просто сон".
Но почему-то стылым ветром в кронах
Повеет голос, холоден и сух:
"Был осужден главой синедриона,
Распят и умер.
На шестом часу".

Занимай меня, Господи, занимай, вовлекай в беспорядочный свой процесс...

Без него постепенно схожу с ума, без него постоянно теряю цель. То теряю сознание, то ключи, а теперь не могу подобрать слова. Говори со мной, Господи, не молчи. Говори, ведь я слышу, ведь я жива, и под сердцем покуда звенит струна, до предела натянута, но поет. Я ведь помню, что было тогда у нас, с тем кто вдруг попытался забрать твое. Говори или, может быть, повинись, пригласи незнакомкой на строгий вальс. Я давно не смотрела с балкона вниз, потому что так кружится голова, и растрепанный город восходит над, а луна привыкает у ног висеть. Без него я в квартире теперь одна, без тебя я останусь одна совсем в глубине этой призрачной темноты и густой настоявшейся тишины. Безнадежно взываю к тебе, но ты замолкаешь, и рвется внезапно нить - я коверкаю фразы, почти нема, задыхаясь от боли, слагаю муть. Занимай меня, Господи, занимай...
Или лучше обратно верни ему.

Этой осенью сумрак так вязок и плотен,
Что мерещится - небо на крыши обрушит...

Гость приходит под вечер, садится напротив,
Смотрит мимо, но кажется - пристально, в душу.
И слова его тяжки, в них гордая горечь
Обреченного вечно жалеть о неспетом.
Говорит мне: "Вон, видишь, за окнами горы", -
И вершины ломают теченье проспектов.
Горизонт заливается огненно-красным,
Застывают деревья в предчувствии шторма,
И заснеженный город мигает и гаснет,
Словно в окнах вдруг наглухо сдвинули шторы.
Говорит мне: "Вот небо, оно для наивных.
Если хочешь, достану, ты сможешь коснуться.
А тоска исцеляется новокаином,
И еще чем-то пряным, всего парой унций".
Упрекает: "Достаточно маяться дурью", -
Набивается в братья по снам и по крови:
Это мир кем-то хитрым дотошно продуман
(Если я захочу, то сумею встать вровень).
Он всегда аккуратен и тщательно выбрит,
Продавец, что не знает сомнений в товаре.
Он уверен - однажды я сделаю выбор,
И в глазах его мудрость чешуйчатой твари.
Крепкий кофе потом выпивается залпом,
В нашей драме предвидится множество серий...

Остается от гостя привязчивый запах
Табака, дорогого парфюма и серы.

Душно на кухне, шипит "Нарзан",
Мается фикус в кадке.
Жизнь бы как фильм промотать назад
К самым начальным кадрам.
Город сегодня ленив и тих,
В небо глядится слепо.
Хочется, дверь заперев, уйти
В ставшее пылью лето.
Солнце небрежно снимает нимб,
День в суете заболтан.
Город, ты помнишь меня иным,
Юным и беззаботным?
Глупым мальчишкой, что рыж и бос,
(Только характер - порох),
Вечно ведущимся на "слабо"
В шумных дворовых спорах.
Ива задумалась на ветру,
Птицы в кустах не пикнут.
Полный тритонов заросший пруд,
Ящерки с лесопилки.
Минуло детство, волшебный сон...
Жизнь изменяет схемы.
Тот незнакомец с моим лицом
Где ты теперь и с кем ты?
Юркими спинками окуней
Плещутся мысли в мае...

Как ни барахтайся – толку нет:
Прошлое не поймаешь.
Фикус давно не полит, ледащ,
Тюль на окошке выцвел...
Снова иду по своим следам –
Шепчутся половицы.
Солнце, на полосы разграфив,
Греет с утра клеенку.
Жизнь промотать бы назад, как фильм...
Порвана кинопленка.

У берез в старом парке полно залысин, им промозгло на злом ветру.
Я ищу тебя в шорохах мертвых листьев, в бледном дыме фабричных труб, разрезая шагами квартал на доли, на оставшихся островках, в перепутанных линиях на ладонях, в обещаниях мятых карт. В отражении месяца в серых водах заторможенных камнем рек, в стылой горечи, что наполняет воздух в каждом выцветшем ноябре. Где поля пополам рассекают рельсы и уходят по небу вдоль, в расписании всех отмененных рейсов, в неизбежности городов, где все время себя ощущаю лишней - там, где мир многословно нем...
Если взять и прислушаться,
Я услышу, как ты нервно звучишь во мне.

Мне без цели истинной - жизнь пуста, по обманкам тыкаться, как слепой.
Я клинок.
Упрямая злая сталь.
Отголосок славы иных эпох.
О таких вот зубы ломала ржа, от таких - у трусов в глазах черно. Мне знаком и смертный тягучий жар, и прозрачный холод воды речной, и почти свободный хмельной полёт. Но я помню вечность в дурном чаду, где тяжёлый молот корежил плоть, но с ударом каждым ковался дух.

Был закат медлителен и кровав, и лучи сплетались, как сотни змей.
Старый мастер долго меня ковал для того, чья воля сильней моей.

На пути в избытке хватает ям, и любая страсть - оголенный нерв. Пусть найдется кто-то острей меня, но найдется вряд ли меня верней.
Мне по праву лучших присуща спесь, и ничто не в силах смирить разбег, но зато я сладко умею петь о грядущей славе моих побед. Как бывает нуден постылый быт, как зовут невзятые рубежи... Что свобода слишком скучна без битв, и лишь только в битве бывает жизнь.

Смысла нет высчитывать и гадать. Если что-то хочешь, лишь взять сумей.
Я решила, что покорюсь, когда чья-то воля выйдет сильней моей.

На разбитых лютнях ветра бренчат, и трава похожа на гладкий шелк...
Он пришел от моря в недобрый час, он по взгляду сразу меня нашел. И одна порода, один закон, по ладони сделана рукоять. Я ещё не знала таких, как он, да и он не ведал таких, как я. Только слишком поздно теперь скорбеть, что дороги часто ведут в обрыв: я не стала главной в его судьбе, он ушел однажды, меня забыв.

В небе птицы кружатся высоко, над оврагом лапы пластает ель...
На клинке навечно остался скол от того, чья воля сильней моей.
На душе навечно остался скол от того, чья воля сильней моей.

А в глазах твоих серого моря гладь,
А в моих - отражение низких туч.
Над землей нависает слепая мгла,
Ветер в клочья рвет пыльную духоту,
И в дыхании волн спрятан странный ритм.
Растеряв что-то главное в мелочах,
Мы давно научились не говорить,
А теперь разучиться хотим молчать.
И как будто загнали в висок иглу
Раскаленных почти добела минут.
Эта пропасть уходит годами вглубь -
И уже не решимся перешагнуть.
Чередуя привычки и адреса,
Доверяясь ведущему нас дождю,
Мы случайно сменяли наш райский сад
На бескрайнюю пустошь безлюдных дюн.
Солнце сгинет до срока в морской воде,
Возвращаясь крупицами янтаря.
Мы теряли друг друга по капле в день,
А теперь больше нечего нам терять.
К горизонту уходит песчаный шельф,
С помертвевшего моря снимая скальп.
Но покуда былое звучит в душе,
Ты держи меня крепче,
Не отпускай.

Лунная полночь судьбы на время свяжет,
Разом нарушив равенство строгих тождеств.
То, что случится, будет совсем неважно,
Вы мне никто, и я вам чужая тоже.
Музыка в зале, снова меняясь, стихнет.
Звездная пыль на стеклах едва искрится.
Я приглашаю - танец всего лишь прихоть,
Странная прихоть дамы "уже за тридцать".
Где-то с июня будто зависла в коме,
Краски мутнее, звуки немного глуше.
Не становитесь ближе, мой незнакомец,
Близость, порой, до крови стирает души.
В строчке "любовь" отныне поставлен прочерк,
Вряд ли его исправят в небесном плане...
Я рассказать могу об огне пророчеств.
Вижу, что вам известно, как жалит пламя.
Как это страшно: словом едва касаться,
Чувствуя жар, что кровью бежит по венам.
Так же в Пергаме прежде жилось Кассандре:
Болью хранить под сердцем, чему не верят.
Все, что должно до срока держаться в тайне,
После, с рассветом, с неба сметет уборщик.
Это лишь танец, только случайный танец,
Он никогда не сбудется чем-то большим.

Растекаясь по стеклам слепых витрин, пустоглазые тени сползают вниз. Мне теперь все равно: у меня внутри ровно тикает слаженный механизм: сочетание секторов и пружин безопасное даже вполне на вид. Ты настроил его и мне в грудь вложил, а потом приказал: "Ну, давай, живи".
Не получится больше свернуть с пути, где текущее время - лишь строчки цифр. Я могу улыбаться, могу шутить, и хватает завода на полный цикл под упрямое щелканье шестерней, что подогнаны точно, ложатся в стык. Мне казалось: не выйдет любить сильней, а сейчас безразлично, с кем рядом ты. Знаешь, то, что исчезло, не сохранить, хватка прошлого с каждым щелчком слабей.
Ты вручил мне отлаженный механизм,
а ненужное сердце забрал себе.

Мы с тобой постоянно ведем затяжные бои,
Огрызаясь уколами в частых ответных вылазках.
Только, глубже, за ребрами больше уже не болит,
И все кажется, кто-то мне начисто сердце вырезал.
В отношениях нами играючи пройден был пик,
И теперь они виснут на шее рутинным жерновом.
Здесь однажды ты вынудил силой меня отступить,
Здесь я все же сумела пробиться из окружения.
То, что было водой, стало вдруг неподвижнее льда,
Алый шелковый парус болтается тряпкой ситцевой.
Утекают недели, мы маркером на календарь,
Как на карту наносим подробную диспозицию:
Дни рожденья детей, суматоху несбывшихся дат,
Все невзятые отпуски, долгие ночи... Сколько их?
Но совсем бесполезно надеяться, бредить и ждать...
И звенит тишина, осыпаясь на пол осколками.
Все. Хоть что-то исправить мы больше с тобой не вольны,
Как ни бейся, но снова к взаимным нападкам скатимся.
Мы уже не способны любить без ненужной войны,
Даже если едва привыкаем жить после капельниц.
Чуть зажившие шрамы опять нестерпимо болят,
Злое слово "развод" как взведенным затвором клацает.
Я боюсь, неожиданно встретив твой пристальный взгляд,
Обнаружить тягучую горечь капитуляции.

Закат занесен над крышами огненно-красным мечом,
Вот-вот обесшпилит ратушу, рухнув на спины кровель.
Полковник, проклятый город полтысячи лет обречен,
И этот тягучий вечер фактически обескровлен.
Но вы улыбаетесь, словно чертов языческий сфинкс,
И в ваших чеканных фразах все время полно аллюзий.
Плевать, что чужие домыслы стали идеями фикс,
Реальность и бредни в мире завязаны в странный узел.
Великий поход на север... Безлюдие, пыль и жара,
И воздух пропах навечно привязчивой мерзкой гарью.
Охота пойти напиться, но нечего даже пожрать.
Полковник, и люди ропщут, что будто мы им солгали.
На практике у теорий найдется с лихвой закавык,
Похожие результаты не выйдут ни в коем разе.
Проблема, увы, серьезней: на пару таких вот, как вы
Приходятся миллионы бездарных двуногих мразей.
Мне в замыслы провиденья уже надоело вникать.
По выбранным наказаниям разве поймешь провинность?
Полковник, давайте выпьем отборнейшего коньяка,
Пускай вы мертвы,
а я - жив,
Но это ведь поправимо.

Жизнь ведь по правде - смешная штука: вроде весна и внезапно осень. Ты обозвал на прощанье сукой, двери захлопнув почти под носом. Ключ повернулся два раза, щелкнув. Ну, испытай на любимой шкуре - это и есть состоянье шока? Просто сидишь и лениво куришь... Выдал сегодня небесный офис, что накопилось по сумме выплат.
Я в третий раз заказала кофе, черный, без сахара, как привыкла. В горле сейчас неприятно сухо, как после долгой и трудной речи. Надо же, именно я - и сука. Но хорошо хоть не что порезче. И не понять почему, ей-Богу, стал безучастным вчерашний идол. Странно: мне тоже бывает больно и нестерпимо, до слез, обидно. Тянет все время сползти на ругань, мол, объяснил бы, чего же ради? Я никогда не кусала руку, ту, что тянулась, порой, погладить. Сердце тогда от восторга пело, ночь не казалась такой кромешной... Я даже в свары встревала первой, чтобы тебе доставалось меньше. Я... Да неважно теперь, неважно. Вновь безысходность затянет в омут. Как ни старайся, уже не свяжешь, если разорвано по живому. Поздно, пожалуй, судьбу аукать. Кофе, вон, выцеди и don't worry.
Да, я была превосходной сукой, лучшей в твоей растреклятой своре.