Мы словно инь и янь. Извечная баритсу.
А ревность - болевой изысканный прием.
В любви обожествив, ласкать тебя, как жрицу,
Позволено лишь мне в безумии моем.
Попри и растопчи морали ветхий кодекс.
Таким, как я теперь, не пишется закон.
Священнее уже твои прокладки «Kotex»,
Чем сотни образов, священных испокон.
Единственная цель, навязчивое кредо -
Удерживать, пускай ценою шантажа!
Любовь всегда во всем такая привереда:
Сошелся клином свет - растрескалась душа!
Порой она дерзит и хлопает дверями.
Уходит без причин. Нередко навсегда.
Стремится на рожон, чем дальше - тем упрямей,
Пока не приползет, как снятая с креста.
На брюхе по грязи, эмоции наружу.
Диагноз без труда поставит и слепой…
Я тоже не люблю себя, когда я трушу,
Панически боясь остаться не с тобой.
Амурный приговор безжалостен и точен.
То вою на Луну, то пахну, как жасмин.
Ты создана лишь мне. Я под тебя заточен,
Под лучшую из всех известных мне фемин.
Иду на вечный зов немодного инстинкта:
Штурмую твой балкон, заоблачный донжон.
Из множества мужчин останется один: кто
Решимостью украсть твой сон вооружен.

в житейском море с ней я - что утес.
легко - любые подвиги-мортале.
и вроде в организме нет желёз
зазорных для мужчины, весь из стали,
но с нею почему-то нет стыда,
а совесть мучит - нежности так мало
я отдал, хоть и это не беда..
ведь как бы что-то горло ни сжимало,
есть вера - будет и страстей каскад,
и я ее постельным каскадером...
пускай и брел по тропам наугад,
но повезло... ведь с нею и матерым,
и комнатным... мне хорошо любым.
и нафиг не нужны любые третьи.
не зря, выходит, бегал от судьбы,
раз все-таки судьбу в такой я встретил.
и прежде на всю голову я был -
теперь еще и сердцем тронут тоже,
не могут охлаждение да пыл
такое чувство взять - и уничтожить.
моя мечта, как раз мой идеал.
внимание и вправду ей дороже.
и день я безвозвратно потерял,
поскольку без нее зачем-то прожил.
взгляд постоянно - только в небеса.
пусть звезд вверху немыслимые тыщи...
но если резкость наведут глаза
и звездочку безвестную отыщут -
науке неизвестная, ничья
все имена в уме перебирая -
ее всплывет из сердца, так что я
назвал бы только так.
она в раздрае,
в капризах безобидна и не зла -
ребеночек, щекочет, но не треплет.
и если даже страсть сожжет тела,
останется в их пепле теплый трепет...
любовница... ох, я бы тут сказал,
но также ценит статус и подруги.
а может где-то и прикрыть глаза -
и крепче свяжет мне тем самым руки.
она не станет правдой жечь назло,
не будет и обманывать во благо.
любить ее – еще б не повезло.
ее ж иметь - от счастья тут же плакать
промежду стонов. ну а красота...
внутри еще прекрасней, чем снаружи.
а без нее и секс не наркота -
постольку, чтоб здоровье не нарушить,
и там, где с ней бы рок-н-ролл шумел,
осваивают реквиемы губы.
уже по сути белые, как мел.
язык закостенел... ну и сугубо
по логике привычных нам вещей
должно и сердце оказаться камнем.
но логика не пляшет вообще
в таких делах, ведь до того близка мне,
что если бы вдруг выросла стена -
стеною плача моментально б стала.
поскольку храм души моей - она.
ей нет подобных.
образ идеала.
такое счастье - у нее в груди
пылать и вдохновлять на жизнь живую.
а недостаток...
есть - всего один:
в реальности ее не существует.

Так бывает в любви: что от прочих соблазнов душа,
Словно вовсе не чувствует их, отказаться готова.
Неслучайно все это - она чересчур хороша,
Чтоб остаться по жизни одной из банальных чертовок
Да, в объятьях подобную ей удержать тяжело.
Опускаются руки - теряешь свой шанс тем вернее.
А надежда на лучшее злобной судьбине назло
Все равно в моем сердце, сжигая его, пламенеет.
Ведь случается всяко… интриги любой экивок
Может нас привести к хэппи-энду в совместном романе…

Неужели и в ней место есть для обычных тревог?
Что пройдет мимо взгляд, что надежда внезапно обманет?
И что возраст для женщины – это как хищный паук.
Из животика бабочек всех в паутину морщинок
Норовит изловить…

Может быть, она все-таки вдруг
Осознает, что есть где-то рядом тот самый мужчина.
Он готов эту чашу любовной отравы сполна
Расхлебать с ней, надеясь, что этого счастья достоин.
И того, что сумел выдать вслух он при ней, глубина
Вдруг дополнится так и не сказанных слов высотою.

Но пока это все разве только надежда в душе.
Мелодрама, которую я отсмотрел не однажды
В ночь, когда спать не мог из-за нежного чувства уже,
Хоть и знал, разумеется, что сам не снюсь ей пока что.
Ничего… Это вроде как тест на любовь – нет верней:
Что на чистом листе появляются строчек полоски.

Я не знаю, каким должен быть, чтоб понравиться ей.
Дивно-нежным, а может, задиристым, страстным и хлестким…
И от этого кругом, конечно, порой голова.
Возбуждение в теле, зато вот в души мягкотелость.
И не суть, что она – не вопрос – не во всем такова,
Как я вижу ее. Но каким мне бы лично хотелось
Быть – лишь с ней состояться могу.
В ней и пряник, и кнут.
Безнадежные дни и волшебные долгие ночи.
Да, я все понимаю… конечно, не ангел отнюдь.
Потому что она сексуальна для ангела очень.

Разбрызгался ошметками закат.
Сердца истлели, души отгорели.
В ночных хитросплетениях рокад
Не утихают пушечные трели,
Пока в окопах не переклюют
Подножный до последнего солдата,
Зарывшегося, чтоб найти приют,
До больше не пугающего ада.
Где пушечное мясо? Где тот дух
Несломленный? Все стало черным фаршем…
Кого-то клюнет жареный петух,
Когда пройдет война победным маршем,
Вонзятся стрелы резких контратак
В плоть бесноватых весей-городишек.
Те будут отрекаться, как всегда…
Война честна. Обманчиво затишье.
Из сонных вен-артерий городов
Опять же будут выпущены люди.
А праздник неуместен и бредов,
Как дерганость на нервах при салюте.
Воронки все когда-то заживут –
Не зарастут на памяти зарубки.
Земля в крестах – безмозглость в трын-траву.
Затишье лживо. Мир безумно хрупкий –
Пусть небо залилось через края,
Но эти слезы долго коченеют.
А что до смерти… Знаешь, лично я
Уже успел прекрасно сжиться с нею.

Промахнись хоть однажды и отведи эту жгучую боль от ее груди.
Пусть стрела, раскромсавшая синеву, успокоит дрожащую тетиву.
Пощади ее душу и сохрани от волчцов, сорных мыслей и от стерни; от пурги, придыханий и нечистот. Пусть поверит что я для нее не тот.
Ослабевший и вялый росток любви иссуши и в зародыше раздави!
От сезонов дождей и холодных зим сохрани, сбереги ее, пронеси через вязкую грязь и палящий зной. Разукрась ее осень моей весной. Пусть она не узнает своих теней и не видит, что я днем и ночью с ней.
Не вознесся, не умер и не живу. То ли в илистом дне, то ли на плаву.
Сохрани ее терпкую красоту.
И когда я в кромешную тень уйду, юный образ ее за душой храня, пусть она будет счастлива без меня! По заслугам моим ей одной воздай и расчисти дороги от хищный стай! Обесцень в их глазах чернобурый мех! Чистый голос избавь от чужих помех. Сохрани от елея и от смолы.
Заживи червоточины, сгладь углы!
Сбереги от обманчивости шипов.
От изнанки того, что зовут «любовь».
Пусть спасется на солнечной стороне,
предоставь сумрак ночи и тени мне
для познания грани добра и зла,
от которой она меня не спасла.

Я так неожиданно стал подельником, в ночах дерибаня оргазмов пай.
Здесь нет воскресений и понедельников. Попала, подруга – так искупай. Квартира, что карцер – кумарит холодом. В натуре, и чем не лесоповал? - наломано дров… На душе наколото: шаг вправо, шаг влево - и наповал. А жизнь от свидания до свидания, так мало минут этих наших встреч. Они с каждым разом все долгожданнее. Чтоб в сердце до следующей беречь и сердцем убитым скорей отщелкивать замедленность хода секунд и лет. Пытаться быть смирной, примерной, шелковой, чтоб хоть ненадолго уснуть в тепле… Срок впаян, хорошая, за хранение в душе кучи пакостной наркоты – и страсти, и нежности… Тем не менее зависимость долго скрывала ты. Но тайное палится, вот и впаяна любовь по статье «далеко зашла». А страсть подставляет крутых и паинек, подводит под сроки и под дела.
Работа - занятия аэробикой – бутик – замыкается твой маршрут прогулки. Но хоть ты спетляй в субтропики. Сбежишь от себя, но тебя найдут по тем же желаниям, фасу-профилю. Попала, хорошая, ты всерьез. Свобода запутана сетью проволок из стеблей недаренных мною роз, за рвом из недоданного внимания, стеной непоняток на грани рва. И кто мог придумать, что так гуманнее? Одна только радость – еще жива. А быть мне подельницей – так заманчиво, что стоит всех этих убитых лет. Пусть сука, подставщица и обманчива любовь – только волчий ее билет теперь в самых страшных кошмарах грезится. Куда с ним деваться тебе потом? Страшней этой смеси минут и месяцев, мрачнее, чем карцером ставший дом – свобода теперь… Ведь уже не вычеркнуть из жизни, не выжечь с души клейма. Законы людские запутав вычурно с понятием сердца, свела с ума любовь до того, что уже заранее дрожишь, видя волю такой статьей отдельной, что шепчешь, как заклинание, что век бы тебе не видать ее. Сплошная иллюзия, полный вздор она. Ведь ты знаешь точно, что за стеной, за рвом, за колючками, по ту сторону такая же зона любви со мной.

Тебе, сама же знаешь, все простится,
Что в жизни не простил бы никому…
Но хрипы не взлетают, словно птицы. Покрепче глотку песенке сожму, чтоб переход к финалу сделать плавным, хотя себя уже не обмануть…
Скрипит винил души, хиты о главном я не с тобой хриплю, а с кем-нибудь.
Проверенный и бесполезный метод - побеги от своей же пустоты. А песенки… пародии все это, ведь голосом вплетаешься не ты в пустые трели чувств, обросших фальшью, как голос с дымом впитывает хрип. Известно наперед, что будет дальше, чем серое молчание пестрит… Лишь изредка является мне призрак того, о чем забыть еще не смог. Но для чего теперь нам эта искра, когда остаток пороха промок? Иной сюжет и по другим лекалам. Где я уже отнюдь не твой герой. Мерещится улыбочка оскалом, а дурь коптит невысохшей махрой.
Где слабым нервам больше не щекотно.
Там лирика на выходе не та…
И что могу простить кому угодно,
Тебе я не сумею никогда.

То ли совесть еле дышит в теле,
То ли неохота, не любя.
Но с другой, а не с тобой в постели -
Ею зря насилую себя.

Дым столбом, а мысли жгутся роем.
Сердце - как ржавеющий металл.
Сколько без тебя домов ни строил,
Ветер в голове их разметал.

Кухня, чай и от локтя вприкуску.
Выход если есть, то снова вдрызг.
В птице счастья вижу трясогузку,
В ангелах - давно сбежавших крыс.

Если верить первой встречной трефе,
Пика ранит сердце тяжело.
Cколько ни высаживал деревьев,
Гробовой доски нам не взошло.

Затерялся в кухонном желудке
К сердцу дома (энного) маршрут.
Двери лязгнут нелюбимой лудке
И надежды на корню сожрут.

Звездный прах мечты уже развеян.
Небо и земля. Ни там ни тут.
Сколько бы ни делал сыновей я -
Дочки в матерей своих растут.

Простота с улыбками снаружи -
Результат, не стоивший труда...
Жизнь вернет всех тех, кому я нужен.
Ту, в ком я нуждаюсь - никогда.

Ночь, тишина… И мысль скулит живее. Закапала словесная вода из крана, за
которым не ржавеет. Два пальца в рот бы, словно провода… К чему-то тянет
жестко заземлиться. Частоты сердца - тот же номинал.
Смешала ночь фамилии и лица. А лучше бы я их не вспоминал - наивных
крошек, хладнокровных гадин, и всех, кто грелись, где воспалено… Да, я был
неразборчив и всеяден. И думал - а не все ли им равно? Не я - другие греи
поматросят спринцованную девичью мечту. Коронный номер - после на
морозе надменно превратиться в «не чету»…
Теперь не то. И ценностные шкалы двоятся, хоть и пьешь, как не в себя.
Иначе как бы сердце привыкало и жить, и вдохновляться, не любя? Но там,
где нет душевных инвестиций, оно и не богач, и не банкрот. Где раньше мог
послать да откреститься, теперь бы поступал наоборот. Стихи - давно не та
кардиограмма, ужимок и эмоций чехарда, в которой поцелуи, залпы, граммы
читались без особого труда. Исчезла краснота сюжетной нити в
надуманности белого стежка. Не к месту озарения наитий являются в ночи
исподтишка. И время на усталом циферблате сцепило стрелки по моей вине:
кто хочет все и сразу, горько платит за это нетерпением вдвойне. Сюжетами
о пне да о колоде, поэзией о камне и косе…
Жизнь схарчит, не подавится, проглотит. С волками будешь жить - скулить,
как все. Рожден - ползи, оставив небу птичье! Для званых стал суровее
отбор. Не страшно, что до боли апатичен - поэтому не вымер до сих пор.
Но как не помянуть Пруткова всуе, на будке созерцая «lupus est», тем самым
на самом себе рисуя переноснОй несбыточности крест? И кажется, что мир
вокруг - бычатня, где кровь одна, да резусы не те. Такая жизнь, что лучше
непечатно в суровой первозданной простоте.
Судьба всегда права. Объект опознан.
Акелы тоже мажут и скулят,
Исправиться хотят, но…
Слишком поздно.
Клыки сточились.
Притупился взгляд.

схлестнулись грех и праведная злость,
взметнувшись разрушительным торнадо.
в стихах и плоть, и горнее сплелось,
а нервы обрубились, как канаты!
волна сметает лед и бьется в мол,
но в этом цимес кайфа - разбиваться,
безумство петь крамолою крамол,
лететь над миром черным камикадзе!
хранить любовь и страсть в своей душе,
что неподвластно мелочным и слабым...
касаться неба крыльями в туше,
не зная пресловутой тихой сапы.
тогда реально сердце жжет строка,
а правда бьет неистово и остро!
в желанные другие берега
вонзаются фаллические ростры...
Лолиты под хиты Urge Overkill
не отличают кокс от героина...
скрипит песок и киснет трезвый ил -
ему страшны разбитые руины.
не обжигает Иезекииль
козырной строчкой 25:17.
так много неба черного под киль -
не надо прогибаться, распинаться.
попутного не ловит черный бриг,
не дрейфит, раз по жизни не таковский...
так ищет и находит Лилю Брик
для рифмоизмещенья Маяковский!
и если суждено пойти ко дну,
хулить судьбу за это не причина!
пусть кровь заварит крепкую волну,
а чайки отыграют роль чаинок.
тайфун уже подходит к кораблю,
но где же ты, кипящий в страсти риф мой?
останься от последнего Люблю
на пламенных губах бессмертной рифмой.

изменилась.
сильно.
порча?
колдовство?
только взгляд остался детским, как в 6-м.
я-то? знаешь, на контрасте - ничего.

а земля танцует-вертится с шестом.

взапуски недели ветрено летят,
вот и жизнь уже растрепана твоя.
вырастает из хорошеньких утят
часто партия доступного бабья.

все быстрей неумолимый хоровод
водят ночи и недоспанные дни.
вот и головокружения до рвот.
не о том я что-то.
ладно.
извини.

нет, не мне кого-то в чем-то упрекать.
я тебе опять же, собственно, никто.
знали б прикуп - по болоту жизни гать
проложить бы постарались от и до.

но зачем все так сложилось, нафига?
жалко, нет машины времени с собой.
чтобы сделать оборот маховика -
из ковша (Большой!) медведицы запой.

шест-панель - тонка невидимая грань.
скоро каждый снова в жизнь свою шагнем,
но пока послеобеденная рань...
выпьем, что ли - и гори оно огнем.

вот такой вот получается спецкласс.
на вторую жизнь оставят ли нас тут?
может быть, за красоту опухших глаз
в лучший мир однажды всех переведут.

Здравствуй, мама! Я приехал все же.
Голос в дрожь… Кресты всему виной.
Много их над нами. И несешь их
По какой-то жиже торфяной.
Увязает в жизненном болоте
Духа огрубевшая кирза…
Прешь куда-то на автопилоте,
Если не откажут тормоза.
То открытка в праздничном конверте,
То деньжат какой-то перевод.
Вырваться из этой круговерти
Некогда все было мне. И вот…
Прибыл. На душе зудят щербины.
Вот такая надпись на роду.
Как когда-то в детстве от рябины,
Привкус терпкой горести во рту.
Да, сейчас не выживешь в глубинке.
Вот и прихватила кутерьма.
Запетляли долгие тропинки,
Потрепали бури и шторма.
Ну а ты ждала меня все годы,
Как солдат на боевом посту.
Отпуска я ждал, потом погоды.
И приехал к свежему кресту.
А на нем – просохшая олифа
И таблички временной металл.
Вороны закаркали визгливо,
Словно издеваясь: «опоздал!»
Капают слезинки с мягких лапищ.
Налетела туча. Плачет клен…
Тяжко мне теперь при виде кладбищ,
Словно сединою убелен.

Утро плачет, отбросив румяна.
Хмуро в заспанном небе ночном.
И кольцо на моем безымянном
Померещилось слабым звеном.
Посреди воркованья зароков
Я угадывал кризисы дней,
Просто мочку губами потрогав.
Но потом стала вся холодней.
Будто Мебиус свил киноленту:
Что ни делай, куда ни беги,
Все маршруты ведут к хэппи-энду,
Но петляют от нас в тупики.
А на грани «за 30»/«под 40»
Размыкается конченый круг.
Потому я теперь дальнозорок,
Где когда-то бывал близорук.
Стук толкушки и высохшей ступы
Незаметно обоих задрал.
А на входе в гнездо наше ступор.
Секс с тобою - не выход в астрал.
Спальня, тихо раздвинув кровати,
Не утюжит наутро бардак.
Ты глядишь с каждым днем виноватей,
Да и выглядишь как-то не так.
Доползти бы до ручки стоп-крана,
Жизнь срывая с насиженных мест.
Только кажется - все-таки рано,
Пусть еще хоть чуть-чуть надоест.
Ну а если кромсать по-живому -
Чтоб скорее и наверняка:
Опустевшей башкой прямо в омут.
В море баб под дождем коньяка!

Знаешь, когда уже все позади,
Переболело, прошло и остыло,
Кажется, будто железо в груди
Ценится ниже, чем пуля в затылок.
Если всерьез ты оброс трын-травой
Среди таких же забытых обрубков,
То ощутишь не одной головой:
Жизнь может быть удивительно хрупкой.
Видно, по вере, а не по делам.
Родина - мать, но бывает и крысой.
Ей человечина - как пастила:
Был человек, а остался огрызок.
Впрочем, погоны с архангельских плеч
Тоже не сахар. Лукавы щедроты.
В донный осадок удобнее лечь -
Тоже кому-нибудь милость природы.
Просто посмотришь вокруг - вот те на:
Сколько медалей за взятие Трои!
Надо ж кому-то давать ордена,
Раз до врученья исчезли герои.
Выжить - особенный нужен талант.
Если свезло, то какие обиды?
И не таких причащались баланд,
Кровью ласкаясь к подножию Иды.
Чай, не детишки, пора понимать:
Терпит земля нас чего-то да ради.
Сверху всем мачеха, снизу всем мать.
Здесь мы зверюги, а там уже братья.
Нечему больше сочиться из глаз.
Слышится хруст окровавленной пыли.
Те, кто ослеп там, споют и о нас.
Пусть без имен. Но мы тоже там были.

Пускай соврут мне расчеты майя
и все другие календари,
что день - недели одна седьмая,
а зимних месяцев целых три.
Мне верить в чудо еще охота, в болезни-здравии быть с тобой. Однако нет
вариантов хода – я запатован самой судьбой. А мне б хотелось нырнуть
дельфином, как раньше, в ласки твоей Гольфстрим. Но в жизни верить
нельзя мальвинам. Хороших девочек портит грим. Пусть лучше жабрами
станут фибры, раз ложью воздух отравлен весь, и я на нервах в режиме
вибро вдыхаю горькую эту взвесь. Луна белеет, как будто шляпка гвоздя
в мечтаний моих гробу. Твой язычок для меня – не кляп, как хотелось мне бы.
Уже табу. На нежность падким я был сластеной, теперь ломает без губ твоих.
Любовь кусает и пригвожденной к ночному небу, где гром утих. Она сгорела
последней спичкой, однако мне прикурить дала.
Но сколько дымом себя ни пичкай –
Душа не вспыхнет. Мертва.

Дотла.

«Пошло все на.. й» вложи в «Аминь»,
Стервозный голос на фальшь настроив.
Без отрицательных героинь
В любви теряется смысл героев.
Ведь положительные сглотнут,
Где негативные только сплюнут,
Поддав в бурленье ночных минут
Елейных слов, ядовитых слюнок.
Из сердца нафиг, из кадра вон -
Ответ на всплески былых желаний.
Не все вливается в серый фон,
Что остается на заднем плане.
Когда у мальчиков для битья
Осечка слова приводит к делу,
На 10 ласковых негритят
Всегда найдется один Отелло.
Кто много любит, тот чутко спит.
Кто не дает, тот все больше просит.
И не оценит, пока не бит,
Каков вид снизу в улетной позе.
Язык, ласкающий спусковой -
Миг столкновения двух иллюзий.
Ты тоже веришь, что я весь твой.
И в поцелуйчике, и в укусе.
Хоть кол до чувственных брызг стеши –
Все это лишь возбуждает эго.
7 пятниц - няньки ночной тиши.
Луна краснеет под тучным веком.
Критичен жанр и не нов сюжет.
Слова затерлись, глаза пустые.
От приговора любви в душе
Скребутся острые запятые.
«Пошло все на.. й» как лития.
Двум эго тесно в одной постели.
Вгоняя в душу слова, хотят,
Чтоб не прикончили, а задели.
Последней капелькой тишины
Переполняя пустые души,
Молитвы любящих не слышны.
А нелюбимых нет смысла слушать.

Осенебри явились.
Три волхва
С дарами, точно я исусик стиля.
Все то, что надо лирику: листва,
Которой душу мне позолотили.
Дурных кровей застывшая смола,
Запекшаяся вытекшая смирна.
И пламя. То, что душу жжет дотла,
Не позволяя выжить тихо-мирно.
Порывы, вдохновение, накал.
Душа, как несгораемый огарок.

Я привыкал к тебе и отвыкал, моя награда, миссия и кара. Просил тебя: не отпускай, держи, волнуй меня, ласкай, но и царапай все тонкие материи души. Оставь на мне пометки вроде крапа. Ведь это козырь твой, чтоб страстный туз не затерялся в жизненной колоде. Держи меня – я снова поведусь на вечный зов твоей горячей плоти, почувствовав, насколько ты мои желания и помыслы читаешь…
Отсюда вдохновения ручьи. И рокот волн лиричных возбуждающ.
Пусть кажется, что буря унесет суденышко любви с попутным стоном.
Но нежность успокаивает все…
Так странно, ведь душа - она бездонна. Но что-то тем не менее нашлось.
Какая-то зацепка, крепкий стержень мощнее, чем неверие и злость.
Раз я тебя держу - и сам удержан.
Осенебри вкус жизни дарят мне.
Я буйствую, рифмую, жду, ревную.
И чувствую в душевной глубине то гром страстей, то нежность проливную.
Они уйдут. И чувство ностальжи посмотрит этой троице вдогонку.

В стихах моя душа!
Тебе!
Держи!
Храни их, как лиричную иконку.

Да, любовь иногда грешна
И бесстыжа порой к тому же.
Демонстрирует мне она,
То, что надо бы видеть мужу.

Раз чужой пресловутый плод –
Значит, надо урвать хоть дольку
Всем запретам людским назло.
Ведь своих не хотят настолько,
Чтобы нежную кожуру
Обдирать и впиваться в мякоть.
Замыкать энный адский круг,
Заставлять ревновать и плакать.
Фильтровать до «люблю» отказ,
Нервы рвать, самому метаться.
Выпить соки, украв оргазм,
Чтобы крошками имитаций
Удавились потом мужья.
А затем, когда все приелось,
Уходить, дескать, я не я.
Это все твоя мягкотелость.

Грех к расплате ведет всегда.
В этой жизни все очень просто.
Можно скрыть все, конечно, да.
Отстирать да разгладить простынь.
Только слева в груди твоей
След рубца от двойной потери.
Хоть кляни теперь, хоть жалей,
Потеряв себя в адюльтере,
Ощущая, как тишина
Удивительно ровно дышит.
Убеждаясь: любовь грешна.
А наивность ее бесстыжа.

Кто вершина любви, я – подножье.
И сегодня не врет воронье.
Залежь страстных сердец приумножу,
Сделав камнем живое свое.

Под ногами немерено штолен,
Только в душу страшней – как в забой…
С виду счастлив – а там обездолен.
Скован с болью навеки тобой.

В небо вгрызться пытается, скалясь,
Задыхаясь бессильно, Урал.
Те, кто впиться в тебя так пытались –
Неизменно любой умирал.

Сколько в сердце огня – только мало,
Чтобы вспыхнула страстью и ты.
Многих чувство такое ломало,
А иных муровали мечты...

А любовь – это ящерка та же.
Не оставит в руках ничего.
И для глаз ее взор слишком страшен,
И бессильно в руках мастерство.
Вроде сердце давно стало камнем –
А теперь хуже всякой трухи.
Неспроста изменяет рука мне,
Только портя любой малахит.

Слишком верен, как будто прикован.
Нет цепей, крепче страсти и слов.
Все порывы души мотыльковой
Упорхнут из земных кандалов
Да на пламя любви неживое.
Чтоб пытаться собрать с камня мед.
Сколько в скорбном молчания воя...
Кто в толпе не дичал, не поймет.
Царство вечной тоски под ногами.
В небе непрошибаема твердь.
А бросаться с разбега на камень,
Да ожившей душой… Это смерть.
Сколько девкам любовных поделок,
Безделушек творил без труда.
Только сердце иного хотело.
Вновь цвести и над камнем страдать.
Одинокое в звездной пустыне,
В подземелье, в толпе и в горах.
Замурован в любовной твердыне,
Ну а ей-то, Хозяйке я – прах.
Я – песчинка. Какое ей дело
До меня – ей, царице всех гор?
Вот и вижу ее запределом.
Есть высоты – упасть не в укор,
Покорить и достичь посягая -
Даже в мыслях рискнет не любой.
Вот и мне повстречалась такая…
Не уйти ни в себя, ни в запой,
Ни в петлю… Знаешь, это впервые.
В сердце радости нет от труда.
Пальцы – камень… когда-то живые.
И не выйдет цветка никогда.
Словно я замурован в пещере
Из мечты, из бессильной любви.
Так Урал свои челюсти щерит.
А у неба здесь каменный вид.
Под ногами моими все зыбче.
И земля – словно каменный пух.
А талант мой настолько рассыпчат,
Словно вгрызся я им в несудьбу.

Где вершина любви, здесь – подножье.
Деликатно молчит воронье.
И любимая - камень, и ложе.
И увядшее сердце мое.

Она не любит свой день рожденья, как все, кому больше тридцати.
Когда все гуще ложатся тени, а вялость чаще гостит в груди.
Как отпечатки ее морщинки - следы засаливших душу лап.
Она легко разглядит в мужчинах кто ненадежен, кто просто слаб.
Она не любит свой день рожденья, не хочет осени впереди.

Он в жизнь ворвался и, как младенец, припал к красивой еще груди.
Как будто это его подпитка, источник страсти и резвых сил.
И оказалось, что в ней в избытке эмоций юных…
Поди спроси, что отыскать в нем смогла такого, что снова стала, как в sweet 16, летать с бесстрашием мотыльковым на пламя чувств.
Основной инстинкт.
Пусть за спиной зашипели сплетни, а где-то камень нашла рука.
Что ей, такой, над 20-летней победа просто вдвойне сладка. Раз у самой не сложилось вовсе, отрада – портить судьбу другим. Ей светит старость, туманит осень – весну поганит теперь и им…
Но как без грязи в людской трясине? Им сразу ясно, кто виноват.
В глазах так много небесной сини, а на губах закипает ад. И что готовит ей день грядущий – она-то может понять сама. Гадать не надо на звездной гуще. Уж лучше просто сгустить туман. Ведь кто любил, тот судить не станет. А судьи… те, кому все равно.
Он завтра скажет ей «до свиданья». И станет сумрачно за окном. Но кто бы смог на ее-то месте не ухватиться за этот шанс побыть моложе, поверить лести, ворваться в образ, взметнуться в транс. Потом испытывать свой характер, от дикой боли не каменеть. В хорошей драме в последнем акте – не раньше – ясно уже вполне, чем завершилось, чем увенчалось, и для чего на стене ружье.
Оставим смех и отбросим жалость, зачем таким унижать ее?
Сурова жизнь и бывает всякой. Не все в ней масленица котам.
Стихи Верлена, роман Бальзака. И все становится по местам.
Холодный чай да остывший ужин. Не нужно больше душе тепло.
Луна ущербна. Уже докушан запретный, но молодильный плод.
С плетня исчезли густые тени.
Как пленку, память чуть-чуть назад.
В последний раз это наважденье.
Небесна синь и дождят глаза

Хотя прощальный поклон отвешен,
мне тупо верится в хэппи-энд...
Услуги музы почти медвежьи: пыхчу коптелки. Созрел клиент.
Запоминаюсь последним словом - хотелось жестко, а вышел плюш. Я на прощанье с тобой неловок, смущенно розов и неуклюж. Ко мне вернулись все бумеранги и то, что брошено позади, подвергнув душу такой огранке, что отливаются слез дожди. Ведь я всегда был готов любого сметать с дороги - неравный бой. Но в почву нервную утрамбован, зарыт, укатан теперь тобой. Сломался компас, сбоит критерий высокой лжи\приземленных правд. И я останусь ничьей потерей, свободы попусту перебрав. Ведь если к сердцу потерян ключик, не просто слышится цап-царап. Ты говорила - так будет лучше, но все равно загноился крап. Ключ потерялся, растаял слепок. Побитый джокер - козырный шут. Все это глупо, смешно, нелепо, но я неровно к тебе дышу.
И распускаются на короне бутоны чувственных бубенцов. У марсианско-венерных хроник уже давно не найти концов. Но шепчет чувственный терминатор коронно-фирменный свой девиз. Любовно-жизненная соната вся состоит из асталавист. Всегда найдется на нотном стане в итоге каждому свой шесток.
Поклон отвешен и до свиданья.
Любовь жестока, не я жесток.
Но вновь и снова, как медвежатник,
Себе же душу вскрываю, где
Полно желаний, настолько жадных,
Насколько я их забыть хотел.

Да, остаться друзьями бы, но…
Все завязки приводят к фините, где сквозь слезы уже не смешно, если рвутся сюжетные нити. Раз аукнулось что-то в душе, то откликнется вызовом плоти.
Эта ночь - полоумный диджей для обрывков случайных мелодий. Ты, вписавшись, красиво поешь о таком неизбежно знакомом - и неважно, что сладкая ложь станет в горле обыденным комом. Вижу, вижу - ведь я не слепой - идеал замечательной пары. Так что повод прокатит любой. Подвернулся, хватаешь за бары…
А причинная тьмущая тьма, как известно, не враг молодежи. Зря остаток седого ума что-то долго и тщательно ежит. Напряжение пауз искрит. Хоть и колется дрожь проволочек, но тальянка души то навзрыд, то на вынос, то попросту в клочья.
Варианты…
На каждый каприз на подхвате каскад вариаций. Пудрить нос, проверять антифриз и от лишних друзей потеряться.
Флирт - и принц на крылатом коне обретается дроздобородом, чтобы ночь на сердечном огне стала ядом, потом приворотом…
Прогоняю, как юный бурсак. Но такие ресницы заездят.
Обжигают дурные глаза. И на ангельском тихом насесте тихарится бесовский притон.
Что ни взгляд - откровенная порча.
Нет, не зря малевали мадонн рафаэли с Лукреции Борджа…
Вот и все, замыкается круг, все святое под сердцем заклято. Не отбиться от близости рук, не сбежать от нескромности взглядов. Пусть цветочки увянут с утра, пусть поманит любовь пустоцветом. Раз уже целоваться пора, мы не будем грузиться об этом.
Может, рухнут потом косяки, напоровшись на крепкие двери.
Мы себе на уме не враги.
Мы в любовь, как и в дружбу, не верим
Заплетайся, двужальный язык! Искушенный порыв обоюден. Это просто игра. Мы призы. Все понятно. Мы взрослые люди.
Потому-то фальшива игра, как словечки «малыш» и «малышка».
Тише, всё - целоваться пора!
Мы и так уже сблизились слишком

пожалуй, это самовозгорание.
и в этом нам никто не виноват.
представить толком я не мог заранее,
как могут эти губы целовать,
и что запретный плод такими соками
подпитывает слабый организм.
что помыслы бывают столь высокими,
хотя стремятся губы только вниз…
и фиговые листья ниже талии
не к месту, потому что нет стыда.
но есть любовь – мы должное воздали ей.
здесь рай? нет, нам с тобою вниз, туда…
ты нежностью своей обволоки меня,
и страстью пламенеющей укрой...

а в стонах ничего нет, кроме имени.
твой царь и бог, твой дьявол и герой -
я затащил тебя в такие пропасти,
куда мы улетаем до утра.
с тобой я пал. я зло, как и добро, постиг.
ты - бездна страсти. я шагнул.
за край...
не надо оправданий, к черту алиби.
куда я падал, кем был совращен
иначе жизни истинной не знали бы.
любви, а значит – многого еще.
друг в друге нечто новое открыли мы.
и снова стерлась грань добра и зла...
не улететь с обугленными крыльями.
страсть все сожгла, а нежность вознесла.
и ты ласкаешь язычками пламени.
ты окрыляешь ласками потом.
я счастлив, что познаньем обожгла меня.
теперь я человек. а был никто.
вот титул мой. теперь я не отдам его.
бельмо я на всевидящем глазу,
кость во всевышнем яблоке адамовом –
я человек.
с тобой. мой страшный суд,
награда, кара… это дело пятое.
мы разберемся сами на земле.
грехопаденье? как мы долго падаем…
десятки, сотни миллионов лет
плевать, что целина земная поднята.
да, жестко было мне и тяжело.
что делать? тяжела рука, Господня-то.
но ведь зато познание пришло,
насколько все же ангельски раскованы
порой тела в любовной наготе.
мы вместе - рая, в общем-то другого нам
уже искать не надобно нигде.
пусть будет так, как есть, все это к лучшему.
ты рядом.
эта вольность наготы.
ты знаешь в приговоре волей случая
смысл по вине каких-то запятых
так странно исказился, что негаданно
нас, как кролей, в терновые кусты
швырнули... и иных судЕб не надо нам,
венец мой нежно-колкий - это ты!

Я проверял все «априори».
Брал жемчуг сути из глубин
Гипотез и фантасмагорий.
Я воспалением рябин
Горел на белом снежном фоне.
Был Божьей пеной на губах.
В кабацкой ругани и вони
Я благовониями пах.
Я, сотни жизней прожигая,
Взрослел и был все так же юн.
Отсюда боль души такая,
Как песня птицы Гамаюн.
Я был распят на параллели,
Ее продев в меридиан.
В моей душе желанья тлели -
Бездонный Тихий океан.
Я, вырастая из кафтана,
Впрягался в форменный сюртук.
Бахчисарайского фонтана
Кальян курил через мундштук.
Я был прожженным правдолюбцем,
Я был разжалован в ферзи.
Я видеть мог в гербе-трезубце
Национальный фактор Пси.
В воскресной школе на приколе
Вкурил: святого в мире нет.
Я бабник был и алкоголик,
Богоискатель и поэт.
Я, из погибших нервных клеток
Восстав, как Феникс из огня,
В стенаньях песни напоследок
Просил: «Молитесь за меня!»
Я часто жил несовместимым.
В кромешный рай вела стезя.
Жил платоническим интимом
И всем, чем можно и нельзя.
Я самых низменных материй
Отмерил много тысяч штук.
Я жил в безверии и вере,
Мне жизнь - лекарство и недуг.

играй с огнем, раздувай, дразни
мой аппетит молодого волка.
доверься чувствам – пускай они
тебя привяжут ко мне надолго…
играй с огнем, на ловца беги –
считай, от страсти дыханье сперло…
но если нежность беру с руки –
еще не факт, что не целю в горло.
мы оба любим играть с огнем.
не дрогнет бровь – только глаз прищуришь,
хотя и стал болевой прием
уже болезненным чересчур уж…
глаза несытым огнем горят.
мишень роскошна – такая цаца.
прекрасно знающая обряд
мужских (и волчьих) инициаций.
летит ночной мотылек в сачке –
так иллюзорна твоя свобода.
сейчас внезапно сожму в руке.
и ты зальешься холодным потом.
вспугну желания – пусть вспорхнут
в беззвездность неба зудящим роем.
ведь пряник действеннее, чем кнут.
ночным сачком я тебя накрою.
играй с огнем, раздувай, дразни.
почувствуй, что значит я в ударе.
насколько в душу к тебе проник.
и ночь – краснеющий бестиарий -
для наших поз чересчур тесна.
страниц в ней мало для пары бестий.
ты заражала – теперь больна
тоской, когда мы с тобой не вместе.
рассвет нас вырвет из тьмы ночной,
и там останутся только клочья.
раздуй огонь, поиграй со мной.
познай неистовость страсти волчьей.

От избытка небратских чувств волчья хватка с глазами лисьими.
Я подкрадываюсь, я мчусь междустрочьями-закулисьями.
Ты со мною грязнее шлюх, выше ангелов, чище девственниц.
Жадный взор говорит: люблю. Все сильней, противоестественней.
Цепь следов. Мы как два клыка. И лавстори – такие «челюсти».
Ты же вспорешь наверняка слой душевной окаменелости.
Впились взгляды. Игра след-в-след. Хищник хищника видит издали.
И на выжженной вдрызг земле призрак счастья скатеркой выстелен.
Это метит ночной суккуб в горло целющемуся Дракуле.
И неистовость рвется с губ; и кровавы следы-каракули.
Очи пламенны в темноте. Ночь все гуще, а ритмы рванее.
Целю в горло и в пах – везде возбужденная Трансильвания
Для вампира… Любовь, вспоров душу, выпустила всю внутренность.
Унесла нас цунами строф, обезличила в Камасутре нас.
Если многих иных одна так затмила и перевесила,
Значит, сильно душа больна. Эйфория. Потяжно, весело.
И шокирует, не грубя, сексуальная азиатчина.
Столько гурий внутри тебя – зацеловано все и схвачено.
Это чувственный фейерверк. Сучий взгляд против взора изверга.
В звездный прах небо я поверг, ад любовный клыками высверкал.

Весна... Томление в душе.
Стремленье к чуду.
Тем паче куколки уже
Порхают всюду.
Они из коконов одежд
Спешат наружу.
Попала взглядом из-под вежд -
Обезоружен.
И что с того, что опыт мой
Подчас и горек?
Чем умудрялся я зимой,
Забылось вскоре.
Все изменилось по любви -
Конец порядку.
А в гараже пасхальный вид
Ниссана всмятку.
И на работу, как в забой,
По Жерминалю,
Где вписан автором-судьбой
Обвал в финале.
Улыбкой маска приросла.
А все флюиды
Перевела в антитела
Жизнь при COVID'ах.
Где души сплошь мертвее тел,
Страшит не вирус.
А я ведь за год постарел,
Хоть и не вырос.
И в тайны жизни не проник,
И 0 деяний.
Ни свеч, ни хоть бы земляник
Нет на поляне.
Кто зван, иных уж вовсе нет,
Те в заграничье.
А раз в душе живет поэт,
То не клубничек
Ему охота - нет, ушей
Поэрогенней.
Но устаревшесть всех клише -
Мой злобный гений.
И проку нет идти на Вы.
Когда-то прыткой
Мой таракан из головы
Ползет улиткой.
Нисан - Голгофу покорять,
Какие Фудзи?
А милых женщин мириад.
Порхают-вьются.
Отвиснешь-нет – один тупик
Потом по жизни:
Апрель пройдет весенний пик
И раком свистнет.

А Золушка забила на мечту.
Живет обычным офисным планктоном,
Считая чьи-то цифры на счету
Уныло-бесконечно-монотонно.
Достойно инфузорий да амеб.
Активы отделяя от пассивов.
А принц... он, может, и любил ее б,
Да граф вон есть гламурный и красивый.

На принцев... бедновато в наши дни,
Конечно, скажем прямо, Средиземье...
Оставшиеся - с кольцами они.
Однако Саурон царит над всеми.
И если что-то скажут поперек
Аль властью рисанутся больно смело,
Не выручит кольцо: получат срок.
А то и - в путь вдогонку жертвам стрелок.

Кащей с годами накопил жирка.
И больше никого не умыкает.
В секс-рабство девок красть? Да нафига!
Теперь ему поперла масть такая,
Что выше предложенье василис,
Освоивших все тонкости эскорта,
Чем спрос на них, когда перевелись
Мужчины не бойджорджевого сорта.

Все вроде бы в порядке у братков.
Наследство приумножено трудами.
Но сказочный сюжет у нас таков,
Что на горбатом ездивший с годами
На тачку много круче пересел.
Кто прочим генерал, ему ефрейтор.
По струнке. Ждут братки, когда отсель
И их спровадит ненасытный рейдер.

А Кот-Баюн гребет себе лавэ.
Вполне себе достойная награда.
Прайм-тайм - он непременно на ТВ.
И сказки бает там электоратам.
Он самым патриотам патриот.
Провидец светлых будущих провидцам.
Прозреет охлос, что безбожно врет -
Гражданство за бугром есть, дабы скрыться.

Но правду баять в сказке не с руки.
Намек - и тот себе ты не позволишь
Там, где намеки тоньше, чем кишки.
А сказка без намека - ложь всего лишь.

А мужицкое счастье по жизни - любить одну.
Каждый раз вспоминать лишь ее, отходя ко сну.
Видеть в ней свое Солнце, в себе – разве что Луну.
Знать, что нет ей заката, на ней места нет пятну.

Потому что она слишком царственна и горда.
Между ней и другими дистанция еще та.
Остальные ведь так не влекут, это неспроста.
Быть с ней трудно, но стоит мучительного труда.

Жизнь с такой - сладкий сон, воплощенное волшебство,
Где нет будничного ну практически ничего.
Это яркая дама, в ней места забитой скво
Быть не может.

Притом положение таково,
Что ее обожаешь, однако живешь с другой.
Замороченной буднями, придурью и тоской.
Приземленной - знай, пилит; не снится душе покой.
Что-то выше банального быта ей – да на кой?

Это вечная Золушка: только скребет очаг,
Где огонь если даже и был, то давно зачах.
С ней смешно представлять романтичности при свечах.
Знай, скребет сковородки, нервишки мои суча.

И безвидна сама, и с ней жизнь до того пуста,
Что давно завязал бы и скрылся Бог весть куда.
Но приходиться жить, а иначе нельзя, ведь та,
Что люблю, только в этой является
Иногда.

пусть здравый смысл, как должен, завопит:
"не навреди себе же, не судьба с ней!
не стоит слез жены, ее обид…"

но этот вечер все взрывоопасней.
ты хороша – сойдет с ума любой.
горяч я – пустит кипяток любая.
и что сейчас заварим мы с тобой,
потом уже ничто не расхлебает.
не мальчик – столько с виду мне не дашь.
не девочка – но нынче не дается
другим так просто. словно душ бондаж
затянут вихрем чувственных эмоций
ничем не разрубаемым узлом
из бантика… пусть не подарки оба,
но кажется, что хочется на слом
пустить, что проектировал до гроба.
мечтается любить тебя везде
всерьез, но \как нельзя жену\ игриво.
ах, если б сердце жажда скоростей
терзала чуть слабей, чем страх разрыва!
ан нет таких остуд у ворожей,
чтоб охладили то, что страсть зажгла в нас.
в любовники из левых жен-мужей –
здесь переходу неприсуща плавность.
охота обоюдная пока.
постель как испытанье силы духа.
до извращенных игр: из Паука
высасывает соки Цокотуха.
какого черта вдруг такой порыв?
так в ведьм вбивают колья из осины.
ломают жизнь, на все глаза закрыв,
на пару секси-ножек рот разинув.
так превращают хищников в ручных.
и ни за что при этом не в ответе.
залоги чувств былых обречены
быть пущенными в эту ночь на ветер.
так кровь несовместимейших пород
мешает возбуждения торнадо.
затягивает чувств водоворот.
сама смекнешь, красотка, че мне надо.
побольше здесь же, сразу. всем могу
пожертвовать – мне ничего не жалко.
ночь с этой ситуации чеку
срывает, точно с пальца - обручалку.

Пускай сумасшествие не закончится, когда вдохновенно сожрет бензин. Теперь за рулем не соплячка - гонщица. Пылью в глаза тормозные «си». Наш ад поглотил городские адики, по-маяковски взорвал гудки. Я с ней оживаю, ведь автоматике слиться с безумием не с руки. И кажется, будто набух эрекцией от энергичных рывков рычаг. Еще пару сек, чтобы разгореться ей - наделаем глупостей сгоряча. Снесен светофор, всплеск огней, авария. Плачи с сиренами позади. На красное пру с видом дикой твари я, забыв о своем тормозном пути, о зимнем дожде и коварной наледи. Подбитая фара. Туманный блеск.
Ну что ж вы, болезные, так сигналите? Боитесь волков - не езжайте в лес, кто рубит - не станет жалеть о хворосте, в кои-то веки напав на ту. Она, как и я, не боится скорости. Что нас не догонят, поют Тату, головкам цилиндра срывая клапаны, так что в ушах сумасшедший свист. Дорога разорвана, расцарапана. Лети! Если хочешь - со мной взорвись, проехав все то, что давно опошлено, забив на пит-стоп чисто бабских дел. А риск - это просто смешная пошлина за выезд на встречную в запредел, чтоб на лобовое полезли дворники, поскольку не в их тихоходов корм. Для дрифтов таких в мусорском Изборнике нет уголовно достойных норм. Мы сделаем все, чтобы не оформили. Впрочем, тебе можно и без прав. Ведь ты бы могла баронетам в Формуле класс показать, кое-что надрав. Такое не лечится протоколами. Только лоб-в-лоб, чтобы наповал. Оставь шины лысыми, нервы голыми. Забудь про дистанцию-интервал. Таким не рисуют разметки-полосы. А по лобовому холодный пот, но ей хоть бы хны - чуть поправит волосы, но не ощутит поцелуй в капот. Пусть крестится тот, кому вдруг покажется, что уровень - это быть лихачом. Когда позади мозговая кашица, нет смысла тревожиться ни о чем, блевать на дорогу и харкать пятнами, оставив сиренам лизать масла. Ведь этими острыми и приятными от ржавой тоски ты меня спасла. С дороги! Сегодня нельзя быть сонными - где пункт предназначен, там смерть не спит. Пускай пешеходы шагают зонами. Я словно под нитро из Need for speed.
И пусть сумасшествие не закончится крутым разворотом в моей судьбе. Чем так, дорогая моя угонщица - лучше на финише в хлам убей

Возможно, счастья и не заслужил. Оно в покое, дома – и обрящет
тот, кто не ищет, а сидит в глуши, довольный и собой, и настоящим.
Возможно, я найду. И будет храм, невеста в белом, крепкий брак в законе.
Уставший лирик в сердце по мирам за лучшим-идеальным не погонит.
Фанфары, фанфаронство, гром побед накроются от счастья медным тазом.
В обетованный рай введет обет, за придури подвижника воздастся.
А мир – там без меня по форме все. Архангельские крылышки-погоны…

Бог бережет – выходит, черт несет за горизонтец тесный-заоконный.
Где свежий ветер, искры не задув, не даст огню в глазах объяться тьмою.
В забытом Богом вспомнишь красоту, найдешь Грааль в отбросах и помоях,
раз не уходит из души весна, вручив в любовь и странствия повестку.
Для слов о несказАнном грудь тесна – и здравый смысл звучит не так уж веско.

Кто знает, может, счастье – это миф.
И ничего в любви нет, кроме бедствий.
Но я пока бреду, не преломив
О должные препятствия хребет свой.
О что ломать? Условны все они.
Пусть нет барьеров в этой жизни выше.

Все просто: где звучал приказ ТОЛКНИ! -
Удерживал. Поэтому и выжил.
Ничто не вечно, может, смертный бой
Закончится – и рыцаря в себе же
Прикончу…Может быть, я им с собой
Покончу - финиш жизни неизбежен.
Но этим завершится путь земной.
Мне дальше, вверх, по небесам бордовым.
А раз не выжег землю за спиной,
Весна, подобно королевам-вдовам,
Наденет белый траурный наряд.
И я продолжу исполнять обет свой.
Любви не знали – вот и говорят,
Что это лишь источник вечных бедствий.
Но я – матерый волк, а не щенок.
И знаю, что комедия, где драма.
Пусть сердце нелюбви посвящено.
Не в храме веры суть. В дороге к храму.

Черт-те что… Не трезвый и не пьяный, но в глазах мутнеет все равно. Гул в висках уже по барабану, а игра на нервах - мимо нот. Строчка, не успев побыть невестой, плачет непрочитанной вдовой. Ветер, мирно веявший зюйд-вестом, словно заперт буйной головой, став ее заложником норд-остом. А синдромы явны и просты: без тебя, не чокаясь, где тосты позабылись, быть алаверды. Бури из стакана, где допито, ждать… а просто ждать – уже кошмар: заиграть себя в театре пыток, где абсурд – и тот сошел с ума. Стрелками, как ножницами, клацнув, время фибры ежиком стрижет. Потому с другими вижу бл...твом, что с тобою было б хорошо. То ершист, то чересчур покладист. Потому и сна с покоем нет. Ты – бездонный вдохновенный кладезь. Так какого ты звонишь не мне? Да, ты не моя, но я ревную. Не тебе за это упрекать. Закружило голову хмельную. Стрелки стали типа ветряка. Ветреность уже полезла фаршем париться на медленном огне. Если б не был разумом я старше лет своих, поверилось бы мне в будущее, в то, что суки-тучи путеводность крох недоклюют. Что нужда на все плевать научит. Перемелет нелюбовь твою, не оставив камешка на камне за душою, через не могу. Чтобы ветер, снявшись с ветряка, мне, как когда-то, опылил строку, белый дым сошел с запретных яблонь , зеленью не виделась тоска. Но любовь не сказка крибле-крабле. Госпожа Метелица-Пурга. Дуракам везет – на них все выльет. Море страсти, нежности ушат…. Сколько б строчки-нехристи ни выли - не купель для них твоя душа. Потому чернеет пух на рыле, что вся грязь в душе избита мной. Это будто увязали крылья бантиком красивым за спиной. В самодурке стал своим клиентом. И душевных Рубиконов два – мартовские иды и календы греческие. Избранной не зван. Ну а не добившись царь-девицы, обломился после «вениви». Это ж надо так приноровиться: верить в жизнь за гранью нелюбви! Ну а ты… любима, но не рядом. Нет тебя ни здесь, ни в полусне полупотном, с кровью… но не градом – он ни то ни се; ни дождь... ни снег. Это будто в окнах леденцовых кнут строки упрямо светит мне. Ты на грани сказочных концовок, у меня чем дальше, тем страшней. Это будто сказку дерибанят от избытка чувств небратских Гримм… Так что от разрыва барабана человек-оркестр заглох внутри. Ну а строки из эфирной пряжи рвутся на признании, сучАсь.
Так, родная. каждый миг напряжен,
Если не со мной ты здесь-сейчас.

Пусть наше дело, то есть мастерство,
Порой, как и судьба, неблагодарно...
Но я уже не помню ничего.
В одном уверен: в том, что воды Арно
Впадают в Лету… Все накрыла тень,
Что означает Солнце жизни ниже…
Не помню вообще вчерашний день.
Вот наши ночи…
Так в душе хранишь их –
И жизнь светлей. Пусть в Стикс себе текут
Секунды, словно воды По и Тибра…
Я верю: воплотить тебя смогу!
Что руки нынче, как в режиме вибро –
Звоночек мне. Давным-давно пора.
Последнее мое произведенье…
Была цветаста память и пестра.
Теперь сплошь сумрак, все накрыли тени.
Я даже имя позабыл свое.
Но губы помнят все твои изгибы…
Немеют, но зато душа поет.
И так должно быть, думается, ибо
Влюблен – податлив мрамор, словно воск.
А нет любви – и воск упрямей камня.
Бесславие я не приму всерьез.
И слава уж давно не дорога мне.
Я стар – и к детским пискам моды глух.
Плевал на их бездарные манеры.
И раз под видом Дев малюют шлюх -
Тебя придется в образе Венеры…
Пусть руки те, которыми ласкал
Тебя, уже обвисли, словно плети…
Судьбины иронический оскал!
Но смысл хранить секреты долголетья,
Хоть творческого? Я ведь был слепой
Совсем, когда явилась ты когда-то,
Родная, тут же ослепив собой…
Но видел свой малейший недостаток.
Любым Иерихонам паче труб
Куда опасней изнутри фанфары.
А мастер - он от них подавно труп.
Бездарность – словно черт, и он коварен…
Мне б должное отдать тебе, мой свет.
И все, от жизни больше ничего мне
Не нужно. Как ваять – не помню, нет.
Но руки, что тебя ласкали – помнят.

Хотела страстной любви сама –
Вот и нагрянула, ошарашив;
Смешала все и свела с ума!
Неважно, что или кто на страже.
По ребрам мчится шальной экспресс!
Когда уходит любовный поезд,
Стремится сердце наперерез.
Что может тот пресловутый пояс?
Он точно тонкие кружева.
Обеты прошлому, как замочки,
Легко взломают мои слова,
Когда вдобавок целую мочку.
Пусть ты хотела всю жизнь меды
Вкушать в семейном и тихом улье,
Но есть реальность и есть мечты.
А в них теперь только я – могу ли
Профукать шансы, не стать твоим
Любовно-чувственным психотропом?
Пусть все проходит, как с яблонь дым –
Пока, в чем мы убедились оба,
Забылось то, чему ты клялась,
Неосмотрительно дав обеты.
Любви присуща такая власть:
Сказала Альфа – придется Бета.
И так, пока не придем к тому,
Что Альфа – это же и Омега.
Любовь – источник душевных смут.
Когда вселяется в человека,
То оправдает любой грешок,
В святых писаньях пример отыщет.
Сегодня будет нам хорошо.
А завтра – новые день и пища
Для размышления, как могло
Так получиться. Но сердце немо.
Зато обетам былым назло
Влечет туда, где твой страстный демон
Ждет, ибо знает – не избежишь
Теперь свидания и второго.
Я твой соблазн, страстный бес, гашиш.
Лишь поначалу был зашифрован.
Сама себе отдаешь отчет
Кому, чему ты идешь навстречу…
Но шанса нет избежать – влечет
Тебя желанье и в этот вечер.
Вагоны переберет вокзал,
Как четки, точно молясь за Анну.
Какую б ложь тебе ни сказал –
Она желанна и долгожданна.
Шальной накал неземных страстей…
И дьявол шепчет: Давай, распробуй
Нектар от бабочек в животе,
Кайф от любовного психотропа!
Овечки верят в своих волков,
Что боги милостивы к заблудшим…
Пусть мрак в финале - сюжет таков,
Что серо брезжущий свет не лучше.

Любовь!!!
Ложится дама на туза. Волшебна жизнь, а стих энергоемок. Подкрашивает нимбами глаза наивность фиолетовых каемок. Любовь переоценит красоту. Хитросплетенья поз покажет голи и все, что знают в ясельном саду, хотя такому нас не учат в школе. А вынесенный мозг всегда брюхат обрывком недоношенного текста, в котором сердце жжет Unbreak my heart, безвольно подражая Toni Braxton. Вкусивший этих таинств умудрен, хотя и не дошел до половины - его душа, как певчий Арион, седлает в небе лунного дельфина.

Любовь цветет!
И вот из мертвых зон уже воскресли точки болевые. Семь бед - один ответ, один резон. Все как в последний раз и как впервые. Терзаешься, раним и уязвим в интимно раскрасневшейся мишени, смекая, что амур не херувим - вампирчик без особых приглашений. Под этот сладковатый звон тетив эолы обрывают струны арфам и топчется есенинский мотив на грани айседориного шарфа.
Любовь! На расстоянии руки горят ее сверхновые светила. По руслу жизни сплавлены враги, она смогла понять их и простила… Кто любит - умилительно ревнив, а потому не может не срываться. Душа его - заложник вечных If - не хочет миллионов и оваций. Она взрывает всякий бастион, а трусики срывает белым флагом. Влюбленный изможден и возбужден. Не бьет с носка и верит горьким влагам. Все мысли и пути приводят к ней. Она не прячет взгляды василиска. За пазухой разбросанных камней заумно-философских нет и близко! Ни грамма веры в то, что все пройдет. Грудная клетка - мягкая палата, где ощущает сердце-идиот на медленном огне все муки ада.

Любовь ушла…
Азартная игра уныло холостится в бескозырку.
Глядит забытый клоун из вчера
в простывший след уехавшему цирку.

Perros! Perros ingleses! Leproso, leproso! - в исступлении кричала она, когда ее бросили в шлюпку.
(А. К. Дойл, Ошибка капитана Шарки)

Мать снова в шоке: ну что за ребенок, как непослушен.
Снег и жара – Мэри, как поросенок, находит лужи.
Девочки-сверстницы все – видно: вырастут – будут клуши,
Можно итожить уже здесь-сейчас, по весне, цыплят.
Эта сорви-голова маме вечно срывает крышу.
Кукол не хочет кормить, пеленать, усыплять, мурыжить.
Девка-огонь… Даже масть… Чересчур уж кричащий рыжий.
С виду обычная, только слегка сумасшедший взгляд.

Вроде не дура, и учится в школе почти без троек.
Но где все строем – она обожает пройти сквозь строй и…
Много читает не детского, любит таких героев,
Чтоб сумасшедшинка пламя в глазах пуще разожгла.
Все в голове ее братья-разбойники да пираты.
К школьной программе склонять – только нервов пустая трата.
Лишь бы не шлялась по улице – мама тому и рада.
Энный супруг… выпить-закусь… Короче, свои дела.

Мэри растет, как сорняк – тем не менее, хорошеет.
Ярче глаза, грудь круглее, прическа еще рыжЕе.
Мама в печали – скорей бы проблему такую с шеи.
Трудный ребенок – и все тяжелее тащить ярмо.
Троек-то нет, но зато поведение – это мраки.
Мэри, ты девочка, что за подвалы, куреха, драки.
Эта косится, как будто бы мама – смертельный враг ей…
Энный супруг, выпить-закусь. Глядишь, все пройдет само.

Мэри – конфетка, пускай неприглядная упаковка…
Вроде пора, куй железо, уже по-любому ковко.
Мэри бьет болт на таких соплежуев и дураков, как…
Много вокруг их. Но ясно дала же понять – друзья.

Мэри становится женщиной. Дружбам кранты в подвале.
Кто не имел – рот покрепче по-дружески прикрывали.
Ну а у мамы все то же: любовь, выпить, трали-вали.
Предупреждала сто раз, отвали, это твой косяк.

Кровь подсыхает. Сухие глаза прикрывают веки.
Это не выдох – но веры утечка. Во все. Навеки.
Много ее вроде кроется в маленьком человеке.
Только достаточно выдоха. Долгого. Одного.
Сразу мечты-планы-грезы повыветрились-исчезли.
Бог выметается с неба… Хотя вообще, а есть ли
Нечто такое, хоть где-то… Зачем допускает, если
Он не бессильное… значит, ненужное существо.

Мэри за 30. И взгляд не тусклее, и кровь не жиже.
Сосны:– работа-дом-мысли… Но сколько ж в них, сука, шишек.
Если Бог есть и играет в считалочки типа шишел -
Все колотушки по жизни всегда достаются ей.
Жизнь – нескладушка сплошная… Колоду мужчин тасует.
Разные – скромные, лишь бы потрахаться, рукосуи,
Вроде надежные… Но… что ни всплеск чувства - наказуем.
Что остается? Как всем одиночкам – жить для детей.

Если нет счастья – ищи да свищи хоть в миру, хоть в зонах.
Если не прет – что тузы, что шестерки. В них нет резона…
Юность теряется где-то бесследно. В ночах бессонных.
Жизнь-то большая дорога, романтики только нет.

Мэри меняется. Что-то стряслось с ней. Переезжает.
Если встречает знакомых – морозится, как чужая…
Нет посиделок былых, пьянок, саун и леек-шаек.
Мэри все больше по дому. И спит с нею Интернет.

В сердце не надо заглядывать – там откровенно мглища.
И перестала искать приключений – так сами ищут.
Мысли все хуже и горше приходят. Их сотни, тыщи.
Если ты с детства настолько привыкла играть с огнем,
Вроде стремишься держаться подальше – а он все ближе.
Как в этом старом Твин Пиксе, он заживо душу лижет.
Он не заметен, но жареным пахнет. А запах слышен
Мэри да маме… Хотя им спокойней молчать о нем.

Лишь бы не понял малыш… Он растет, вроде все порядке.
Дом убран начисто, всюду цветут-колосятся грядки.
С правдой непросто играть каждый день в эти жмурки-прятки.
Мэри бескровна. Бледна. Не отыщется ни пятна
На репутации. Женщина с виду почти святая.
Плача никто не услышит, когда на дворе светает.
Мэри икона, в натуре, хоть к ангелам прямо в стаю -
Легче бы сдохнуть. Нельзя ей… нельзя толком ни хрена.

Пофиг знакомые, пускай объясненья находят сами.
Мэри худеет, круги замыкаются под глазами.
Вечная школа – житуха, но нынче такой экзамен,
Что от нежданных вопросов в глазах и мозгах рябит.
Это реально. И с ней. И она всем вокруг угроза.
Мир раньше мраком казался – но был по сравненью розов.
Как в старой книжке … Рефреном по жизни звучит – лепроса.
Мэри пришиблена. Тест повторяет: расслабься, СПИД!

Вторит психолог… несбыточность басен, слащавость песен.
Рано себя хоронить, покоптишь еще поднебесье…
Мэри устала, хотя и привыкла, насколько бесит
Эта зависимость от интенсивнейших терапий.
Как тут расслабиться? Были бы слезы… Пустить слезу бы.
Сын уже дома из школы. И надо бы стиснуть зубы.
Пофиг, что силы жить дальше упрямо идут на убыль.
Это судьба. Невзлюбила – что делать? Живи… терпи.

Самоконтроль-колокольчик фигачит в вискИ набатом.
Мат-перемат – но игра продолжается вечным патом.
Пропасть отчаянья – как ни цепляйся, придется падать
Долго и нудно… хоть шанс заразить – лишь один из ста.
Среди подобных ей больше все выродки да наркоши.
С ними представить себя – это мрак и мороз по коже.
Ну а признаться… Сбегают. Признать мужикам негоже,
Но страшновато… Причины найдутся. И жизнь пуста.

Вера утрачена, помним. Без шансов найти пропажу
Жизнь в никуда продолжает тянуться по-черепашьи.
Мэри общается с кем-то… Читает… Готовит… пашет.
А для чего? Сын растет. Смысл теряется. Жить страшней.
Мэри стареет. Таких не приветствуют на работах.
Дома – как в клетке. Тюрьме. Лепрозории. Вечный отдых.
Лучше трудиться. За центы истечь пусть кровавым потом -
Лишь бы убить нескончаемость этих тягучих дней.

Шанс-то один… Рядом ходят мужчины. Десятки, сотни.
Если и был этот шанс – он уже априори отнят.
Мэри не верит. Тем более, толком былых красот нет.
Только глаза… Нет, порой обернутся. Еще хотят.
Как и тогда – рвут обертку глазами, потом смакуют.
Даже больную, усталую, в общем, уже такую.
«Я не знакомлюсь на улице» – штампиком на бегу им.
В паспорт не хочется больше совсем ничего. Хотя…

Все повторяется. Фарсом. Но он драматичен тоже.
Снова удушье, дыхание смрадное, боль в подвздошье…
Гребаный свет, дежа-вю – Мэри новый кошмар итожит.
Шанс утянуть эту сволочь с собой – лишь один из ста.
Это судьба. И сильнее всего на нее обида
В этот момент – Мэри в первый раз в жизни б и рада СПИДу.
Жаль, терапия… О мести мечта с ней почти разбита.
Но Мэри молится. И ничего, что душа пуста.

Говорила мне мама: «Сынок… дурак!
Ты б держался подальше от чьих-то драк…
Чаще думал, где манит к себе рожон.
Ведь исход этих выходок предрешен.
Ты б пригрелся в массовке – тепло-уют.
Знамо, не воспоют, но не отпоют.
Хоть не в свете софитов, зато теплей –
Жар уж очень безмерный от тех ролей
Первоплановых, что для других ребят
По-любому придержат и застолбят.
Им открыты дороги, а прочим прыть
Есть чем и ограничить, и перекрыть.
Лучше притормозить, чем разбиться, мчась,
Как ты любишь – Бог весть сколько миль за час.
Мам, взгляни - на часах вечно время Че!
У меня же два сердца – в груди… в плече
Тоже стук постоянный от тех отдач.
Так что не беспокойся и зря не плачь!
Жизнь уходит, я знаю, но ерунда,
Потому как вернется затвор всегда.

И пока не заклинит его в АК,
Не горюй, пусть обходит тебя тоска.
Как считаешь, гордился бы мной отец?
Ах, как четко звучит жесткий ритм сердец
Неживых под мелодию воя вдов.
Вновь и снова я вслушиваться готов,
Как доходит до мрази, что под нее
Ляжет только потомственное бычье.
Пусть и наши уходят – что да то да.
Не смертельно: вернется затвор всегда.

Цель и недосягаема, и близка.
Пули сонно ворочаются в мозгах.
Достучаться иначе до них никак.
А свинцом - моментально наверняка.
Не смотри, что нет крови в моем лице.
Жизнь – туннель. Чтоб светило в его конце,
Нужно кровью платить. Здесь не катит блат.
Отключение – следствие неуплат.
Знаю, мама. Побольше б тебе внучат.
Обожди – оба сердца еще стучат.
Не печалься… конечно, идут года.
Все уходит… Девчонки, их красота.
Возвращается разве что мой затвор.
Где все так, там и жизнь, и ее комфорт.

Что заглядывать в завтра? Там темный лес.
Ах, прости меня, мама – опять полез!

Не так легко уснуть глубоким сном,
Когда вокруг тебя бушует лето.
Ты можешь думать только об одном.
Все сводится к фантазиям об ЭТОМ.
Смущает резвых мыслей чехарда.
Ретивых и безмерно возбужденных…
Нельзя ни усмирить, ни обуздать.
Загнав меня, как псины - Актеона, глодала душу, сердце раскромсав, желаний обезумевшая стая. И я безвольно закрывал глаза, о чем-то фантастическом мечтая. Сплетались в подсознании тела, травили души сладкие флюиды.

Она в мои объятья снизошла, как некогда к подножью славной Иды богиня, чтоб желанья утолять с пришедшимся по вкусу ей Приамом. Она не отвела горгоний взгляд. Смотрела жадно, пламенно и прямо на то, чего сейчас хотелось ей. Как мрамором Приапу не налиться? Желанья всех феспийских дочерей кипели в сладострастной чаровнице. Геройский подвиг – сразу 50! Хотя порой в любви бывает всяко… Когда она тебе предастся вся, иных не нужно афродизиаков. Ведь мужествен войти в нее порыв. А встречный – плоть вобрать поглубже – женствен.
И вот она уже, глаза прикрыв, парит в своем заоблачном блаженстве. Ритм фрикций, как и стонов глубина – да, в этом что-то есть от Илиады. Мы страстью упиваемся сполна, даря друг другу ласки и услады. А в каждом всхлипе слышится «еще… такого, чтобы прежде мы не знали». И я, обвитый ею, как плющом, вкушаю сладострастность вакханалий…

Сок винограда пьяно истекал из перевозбужденного точила. Внезапно ротик исказил оскал. Взбесившись, страсть ее ожесточила. Насколько можно плотно тирс зажав, впивалась в плоть безумная менада. И отрываясь от земли, душа рвалась по грани «да» и «нет, не надо»… Тем слаще становился дикий сон, чем ближе я был к участи Пенфея. И шрам горел в ночи, как горизонт, от раннего рассвета розовея. Инстинкт в ней пробуждался основной – добычу заманив, кромсать-царапать… Играть, как с мышкой-жертвою со мной. Опустошать – и наполнять Приапа завидной мощью, возбудив меня касаньем жарких губ – куда виаграм! Казалось, дотлевала головня, а с нею – жизнь бедняги Мелеагра… Но ласки воскрешали каждый раз, неистовость желаний раздувая. Бродила в жилах пламенная страсть, и в хищной смертоносности живая. Вид снизу был безудержно красив. А крик изнеможения – заборист. Она скакала, ногти в плоть вонзив. Я взнуздан был и мчался с ней, пришпорясь. Она еще неистовей неслась, все выжав из оседланного тела, чтоб укататься дикой скачкой всласть, уздечку напрягая до предела. Касанием пылающего рта, казалось, амазонке грудь я выжег. Мы улетали с нею в никуда. Срывались, чтобы взмыть над миром выше, внезапно обмирая, чуть спустя дышать друг другом глубже начиная. Густой поток любовного дождя не утолял изжаждавшей Данаи, когда перебродившая струя внезапно все же прорывала мехи. И в судорогах диких бился я, оставив душу в ослабевшем эхе.

Неумолимо таял млечный след,
Бесстыдно оросивший страстью небо.
Такая ночь… ее на 20 лет
Фригидности могло хватить вполне бы
Здоровой Пенелопе, пусть по ней
Сопливят ухажеры чахловато.
Чем жарче секс, тем женщина верней.
И не оставит наизлейший фатум
Ту, что мужчине дарит это все,
Выть брошенною сукой на соломе.
Попутный далеко не унесет.
И встречный вихрь по жизни вряд ли сломит.

И я был счастлив летнею порой,
В дыхании размеренно-глубоком
Услышав «Ты сегодня мой герой!»,
Уснуть в ее объятьях полубогом

https://www.youtube.com/watch?v=daoY5iPorMc
https://www.youtube.com/watch?v=xiK2JlBpzvI

Здесь ласкается небо к ногам прибоем,
А ослабшие крылья легли на землю.
Что ни мысль, искушение нам обоим.
Что ни выход, засада и неприемлем.
Это небо швырнуло меня на берег.
Да и ты, раз уж здесь, добрела до края.
Потому-то от холода сводит перья,
А дыхание – как от любви спирает.
Словно рыбы в воде, в небе рать святая.
Задыхается падший, вдыхая воздух.
Ведь одни неприкаянными блуждают,
А другие всегда на местах, как звезды.
От сердечных порывов сберечь бы душу,
Но сердца от любви вряд ли сохраним мы.
Хоть и делаем вид, что чем дальше - глуше
Мы к тому чем с годами сильней ранимы,
Что от холода больше не сводит крылья…
Штили в стаях страшней одиноких смерчей.
Где порывы привычкой не усмирили,
Там и опытный ангел порой доверчив.
На земле запустение. Холодает.
Стая ангелов – кверху, как птицы к югу.
Знаешь, если людская душа пустая,
Тем сильней искушает сердечным стуком.
Ангел-профи бесстрастен и бессердечен,
Человек с виду боленепроницаем.
Но предательский взгляд… В нем бывают течи,
Самонеочевидное отрицая.
В лабиринте души есть места для света,
Где свое сокровенное вы храните.
Монстры могут окутывать мраком ЭТО,
Только страсти достаточно тонкой нити.
Чувства лгут, так что каждая Ариадна
Вновь сгущает потемки, рвет нитку в клочья.

Может, лучше, отпустишь меня обратно?
С виду я хоть и падший, но ангелочек…
От падений никто ведь не застрахован.
Как и ты нынче от искушенья небом.
Я тебя сохраню от всего плохого -
От себя сохранить бы.
Пожалуй, мне бы
Улететь, на корню отвратив опасность.
Снова стать отстранненым, невидным, лишним.
Но от встречи и Некто вверху не спас нас.
Здравый смысл говорит, а тебе не слышно.
А когда что ни довод, то неприемлем,
Мы идем на ловца и грозим угрозе.
И я выброшусь снова к тебе на землю.
А захочешь – сама вверх навстречу бросься.

Cловно шрам от раны, которой нет:
Не влюблялся вроде – а сердце ноет.
Знать, предчувствие говорило мне, что любовь сродни буйной паранойе. Но я думал: запросто излечусь и пребуду вечно свободной птицей. Я любил бродить в дебрях женских чувств – благо, не случалось в них заблудиться. Верил: счастлив тот, кто любовь нашел. Тот, кто не находит – еще счастливей.

Ее руки сеть, ее кожа шелк. А в глазах безумных страстей приливы. Шаг с привычных троп – и остался там. Будто сила женская колдовская тянет к гиблым в девственности местам. Но желанье быть с ней не иссякает. У ведьмачьих губ терпкий привкус трав. В волосах свободная свежесть ветра.

Мне казалось, что это все игра. Выпить соки, сняв с нее стыд, как цедру.

Сила воли не в том, чтобы не подсел.
Сила воли – зависимость под контролем.

Мне она сказала: любимый, все до поры играют по жизни роли, в них томясь порой, вроде как в тряпье изнывает без дикой ласки тело. Я соврать могла бы, но не тебе, даже если б очень того хотела:
Святость – это… нет не изжитость зла.
Это зло, когда оно под контролем.

Я легко бы приворожить могла. Превратить в безвольноъпокорный голем. Только что за страсть, чтоб держать силком? Это притяжение, но не привязь. Мне мечталось, в общем-то, о таком: чтобы притягателен и порывист… Знаю, многих девушек несудьба там, где повидней, на дороге спрячет.

Знаешь… только влюбленность, мой друг, слепа.
А любовь, сука - эта до боли зряча!

Так что возвращайся к своей тропе. Укажу дорогу обратно честно. Будешь верен – той же явлюсь тебе. Ну а нет – тогда волшебство исчезнет.

Усомниться мог бы я, но не в ней.
Как она сказала – все так и было:
Много тяжких от ожиданий дней
И ночей все с тем же безумным пылом.
Так что между нами окрепла связь
До того, что нечто внутри, всем этим
От привычки вольным быть, тяготясь,
Зашептало: много других на свете.
Ты не всех познал, не ко всем проник
Под покров, под то, что снаружи чинно.

Захотелось сладость иных клубник
Приправлять горчинкой страстей-перчинок.
А когда опять стало к ней тянуть,
Я уже не мог отыскать дорогу…
Вроде выходил на знакомый путь.
К ней стремился – не было в этом проку.
И тогда явилась она сама.
Но в каком-то новом уже обличье.
Ее губы – яд, ее очи – тьма.
Взгляд не зол был даже, а безразличен.
Каясь, перебирала, как видел я,
Четки тех мечтаний, что не успели
Воплотить…
У губ – горький вкус былья.
Так сидят, наверно, у колыбели,
Где ребенок спит слишком мертвым сном,
Как любовь в глазах ее… неживая.
Как всегда подумали об одном.
И она сказала: ну что ж – бывает.
Задержись на миг, в нас с тобой вглядись:
Кем мы были вместе – и чем мы стали.
До чего животен был магнетизм
Между парой страстных сердец из стали!
Жутко покаянье в былых делах.
Тяжелее в том, что не сотворится.
Бог ты мой, за что ж меня так дотла?
Пусть воздастся, милый, тебе сторицей.
Знаешь, чувство это… оно нежней,
Где смогло пробиться сквозь одичалость.
Но потом, родной, как ни сатаней,
Хоть зверюгой вой на Луну, печалясь,
Изживать его – хватит ли серпов
Из холодных месяцев на ущербе?
Знала все… что влюбчивый. Зла любовь.
Волшебство ушло. Инцидент исчерпан.
Изменились оба. Ты тронут, да
И сама я, кажется, помешалась.
Но любви другой уже никогда
Не бывать, когда извратилась в жалость.
Потому скорее простись со мной –
Я тогда с собой попрощаюсь тоже.
Это все мне высказал взгляд больной,
И тем самым прошлое подытожил.

Но тогда я просто еще не знал,
Что за сила в том сумасшедшем взгляде.
Что лишит навеки покоя-сна.
Как засядет в сердце ее проклятье.
У других теперь в поцелуях смрад.
Губы– как наждак. Стойкий запах гнили.
Потому доступности их не рад.
Чем бы ни влекли, как бы ни манили.
А во рту устойчивый привкус трав.
Свежесть ветра въелась… как ни бесило,
Их изжить не смог.
Не мертвец, не здрав.
Чем ни забывался, забыть не в силах.

Устало говорит, что дело вкуса, когда налет на сердце не прожег. Его широкий круг настолько узок, что, собственно, не круг, а так - кружок. Он не любитель пролетариата и держится подальше от богем. Но те, кто в теме, кто по жизни рядом, его не перепутают ни с кем. Он косности не любит толстокожей, слоновой кости, эстетичных краг. Считает, что херней страдать негоже. В быту при этом сказочный дурак. Не водит броневик, не рвет аорты. Зато сказал - и все, впаял печать. И спас лицо, звереющее в морду, заставив пореветь и помолчать. Он заставляет сердце человечье омыться удручающей тоской. Его глаза, как плачущие свечи - за здравие сойдут, за упокой… От слов его незрячий прозревает, убогий критиканствовать спешит, хромой пегас - как лошадь ломовая. В стихах нагромождают этажи умело изощренные вопросы, а звучный ненаиграный напев легко спасает душу от фиброза. Ведь сам он, ни хрена не огрубев, упрямо видит мир чуток иначе: где пять углов, косится под шестым. И даже по-вийоновски варнача, выносит приговоры запятым. Он точно знает: боги не горшени, с посредниками вечно бьет горшки. Не выбирает громких выражений, когда с небес звучит команда: Жги! Он за ночь выпивает море сплина - и тем его судьба предрешена, она горчит, как красная калина, как жизнь и смерть героя Шукшина. И время по теории Эйнштейна безумно ускоряет бойкий ямб. Он графоман практически идейный: скорей издохнет, чем пропустит штамп. Когда найдет украденную фразу в красивых строчках искренних друзей, он тихо ощущает как-то сразу, что выше низкой жизни этой всей. Что разучился быть словесным жмотом. Его талант - в душевной широте. На вы с попсой, бросает вызов модам. В походах сам и тактик, и стратег. И ржавчина планеты Железяка, и соль замаринованной Земли. Ему насрать, что с ним бывает всяко - да лишь бы строки ярче зацвели. В своей стихии он Великий Зодчий - заоблачные зАмки на века. Его ненорматив настолько сочен, как выход из немого тупика. Томится мир в его душевном тигле, десятки тысяч раз перекипев, чтоб все непосвященные постигли, насколько концентрирован напев. Он сам себе сосновый треугольник и параллелепипед типа гроб. Его душа - танцующий раскольник. Ритм жизни - очевидный психотроп. Не может жить без этих грязных танцев, бессмыслицы разнузданного па. Его душа упертого спартанца твердит, что графомания - судьба.
То мертвая вода, то вновь живая срывается тогда с дрожащих уст. Он понимает: бывших не бывает… Родимый дом души - терновый куст. И вот он еженощно лезет в нору, хотя давно не верит чудесам, лирическому томному минору - он это начесать сумеет сам. Товарищ песня, луковое горе - все ауры не снимутся без слез. Певец парадоксальных категорий. Его строка - наотмашь и взахлест. К тому же графоман асоциален - он выговор, насмешка и укор, и сколько бы любовь ни отрицали, всегда найдет слова наперекор. Порой слепцом бывает востроглазым, умеет разозлиться и посметь, да так, что голос станет трубным гласом, затянет небо выдутая медь. И станет видно, свят ли тот, кто светел. И в ком натужный свет в натуре тьма. Ведь он за все слова давно ответил вопросу не для среднего ума. Как говорится, не было б таланта - бездарность не для красного словца. Биндюжников полна его шаланда, ведь души прибегают на ловца, поскольку знают - с ним и в пьяном глюке подсмыслов в каждом слове на трактат. А сизый нос идейного - не флюгер, а полиграф блистательных цитат. Цена катренов - множество окурков. Он сам - как горстка пепла после них. Развенчивает квазидемиургов - героев старомодных ветхих книг. Он раскрывает тайны подворотен, дворов чудес и донной глубины, хотя и сам при этом что-то вроде типичной обезбашенной шпаны. Стихи - и наслажденье, и расплата, аттракцион кошмаров, страшный суд. Герои все душою - как мулаты: от бесов ангелицы их несут. Он видит вдохновенье цветом мака, выпаривает верный опиат. Под ложечкой огонь. Терпи, бумага! Мозги и рвут, и мечут, и скрипят. Итог известен - вирш не эпохален, он слишком вечен, совершенно прост. Но где б его пегасы ни пахали -не портили, как водится, борозд. Сам на себе рисует обелиски. Он реквием, ходячий некролог, внушающий тревогу мирным близким, как взгляд без розоватых поволок. Провидцы смерть пророчат Карфагену - лишь он один оплакивает Рим. Нормальным людям служит аллергеном. Слезами душит.
Так вот и творим.

Нет, Маргарита, вновь ни слова
Который день – и ни строки нет.
Что я – тень Мастера былого.
Раз черт, то непременно кинет.
Покой – страшней любых решеток.
Ай да тюрьма – тепло и сухо.
Все пошло так, все несвежо так –
Где вдохновенная шизуха?
О чертов Шуберт, будь неладен.
К чертям отвальную жратву ту!
Пишу – нет шторма. Рябь на глади.
По делу – превзошел Иуду.
Жизнь предал. Сложную и очень.
Зато реальную, живую.
Тогда творишь. Здесь обесточен,
Ведь не живу, а существую.
Легко все. Только сердце глуше.
Что ни строка – опять пустое.
Ад вдохновенья не заслужен.
И мук творенья недостоин.

А бытие невыносимо, когда легко, как эти мысли. Так не в аду, не в небеси мы - над миром серости зависли. И погружаться неохота, и в выси что-то не пускает. Пат и цугцванг, ведь выбор хода - тоска безмерная такая, что рад хоть вспомнить те мгновенья, где пусть не свет - хотя бы проблеск. Весомых мыслей в голове нет. Да и осилить не сподоблюсь. Былое серо - в идеале исправить все, да как исправишь? Я б реквием свой на рояле играл... Лишенном черных клавиш, лишенном белых, знамо дело. Хватило б серых мне для пьесы. О бытии, что надоело. О людях... Обо всем без веса. Где дух высок – туда не принят. Где скрип зубовный – стал изгоем. Где тот герой? Где героиня? Мы серый фон.
Цена покоя.

безумие… там в сердце злая стынь…
и жалок смысла здравого остаток.
представить можешь, столько героинь
к безумцу прет на роли кандидаток?
а он неприкасаем: раз сперва легко не дался – значит, к низшей касте придурка отнесут… но что слова? так, утешенье провалившим кастинг.
как спину ни скребут, но полоса короткая для взлетности постфактум (на все 4)…
в темноте глаза способны видеть – что оно и как там. в потемках душ…

полно несчастных ев - томятся без него потом эдемах, где, по-мужски, взяв на себя весь гнев Отца, оставил…

в подсознанье тема больная закрывается, когда сознание в ответ вскрывает вены. с безумием эмоций острота предельна, пик достигнется мгновенно. но вся проблема – после Эверест здоровых ниже плинтуса больного.
ему же пик Победы надоест, захочется чего-нибудь иного, хоть Коммунизма…а не все ль равно? ведь лучше гор…нет, бэби, эмпиреи. а у безумца оххх небес полно. и в каждом что-то очень гордо реет. и где посеян ветер в голове, шторм пожинает этот буревестник.

не убоялась? ну привет-привет… не жалко – тут приветов……..…
я ж известный безумец. потому-то мне к лицу в душевной красоте моей изъяны.

как змий, как голубь… мудр и прост. их цуг на диво гармоничен, хоть и странный на первый взгляд: рожденный жить ползком - душою в душу парится с летучим.

любовь моя – то в ясном небе гром, то тишина, где я чернее тучи.
все не как у людей, сама смотри… я в лунных ваннах откисаю ночью.
и от лучей луны сплошь волдыри на сердце ежат волоконцев клочья.
душа «Нэ вмэрла ще» поет - потом взрывается секс-пистоловским гимном, в башке царя нет. в сердце – там дурдом. и не бывать ему странноприимным.
бродячего отребья не хочу в нем видеть…

там немало привидений.
попробуй, если хочешь - заночуй… смотри, не стань потерянною тенью.
когда чего б ни сделала – не в масть. царапай спину крапом так и этак -
любой заход не в тему каждый раз… ах, сколько так допрыгалось брюнеток…
потом… да, на больную, не вопрос, все сваливают пышные седины.
когда непрошибаемый мороз царит в сначала жарких палестинах.
сходи на поклонение туда – шокирована будешь стопудово.
ни Бога не найдешь там, ни чертА – вообще не сыщешь ничего святого.
крест пуст, а что до надписи на нем: «здесь некому и беспонт распинаться»…

ну что, куда сюжет мы развернем? на 360… минут за - надцать
легко и бесхребетно голова проделает с ним столько оборотов.
мир-жвачка, до поры все трын-трава. особая нестадная порода.
прав Чехов… и самолеченье здесь сопряжено с самосудами Линча.
дурак и гений – в драку их не лезь. ведь это Льюис –Тайсон в вечном клинче.
и всякий третий – лишний в их бою… таком, что нервы надо – как канаты
сдержать натуру буйную мою. и слабость очень женственную надо
ко мне питать, чтоб как-то по углам поразвести такие ипостаси.
мечта для всякой! мозг со старта в хлам у дамочек, они в сплошном экстазе.
царицы до поры, а чуть спустя от фокусов, от номеров коронных
тих а...й… знаешь, сколько там ****ья скрывается в его мегамеронах?
безумец – он же тот еще изврот. фантазия всех серостей богаче,
что до оттенков чуйственных острот… какие Аретино и Бокаччо?
мозг и саму затрахает – скребись иглой, стони – а он долгоиграющ.
а если что - не против и на бис, когда от изможденья умираешь.
на сексе подзаело – тем других не жди с ним, потому чтохпотому что.
безумцы вообще не дураки, когда заходит речь об этих нуждах.
плюс… у Бокаччо пир среди чумы? а тут сплошь зачумленные какие!
и среди них, не заражаясь, мы живем годами… вот драматургия
с порнухой и чернухой… плюс чумной и сам такой товарищ, аки кролик
тот мартовский аль кот…

вот так со мной… моя самосудимость в этой роли –
пожизненна… да, строг и справедлив, гуманен, точно в том Вредепалейсе
ООНский суд– коль ты сплошной наив, ведись, но и сама не разболейся,
от этого конкретно головой… таких любить? да лучше б ты бухала!
а знала б, сколько непокорный твой сердец стервозных впарил в тадж-махалы.
заоблачные, верно. потому и небо не в брильянтах, так в алмазах.
а что ему, нездравому уму? характеристик психотропных масса.
полюбишь – все, процесс необратим. глядишь, на пару бесов прогоняем.
настолько сей по жизни побратим, который откровенно невменяем,
безумно заразителен… пути для отступленья смысла нет готовить.
иначе… если что, по ним иди – гарантии, что выход есть, никто ведь
не даст… куда-то явно выйдешь, но при этом сто пудов не к хэппи-энду.
уж это точно – героинь полно ломилось ведь на роли претенденток.
в себя не веришь, сукою скулишь на сене, мягко стелешь, на соломе
чтоб травмою душевной только лишь отделаться??
сам черт с ним ногу сломит.
экс-ангелы, чихав на комильфо, честят его – в чести любой эпитет.
а он… одно в молитвах у него:
позорный здравый ум да не приидет.

опасна, ласкова и грешна.
куда их леди до наших мценщин?
«должна остаться лишь я одна» –
такая блажь у фатальных женщин.
им откровенный наряд идет.
но откровенничать не к лицу им.
а ты ведешься, как идиот,
сюжет трагичной судьбы кольцуя.
все отношения закруглив,
круг жизни заново замыкаешь.
бывает… счастлив ночной халиф.
но утром фишка уже другая.
опасны нежности напоказ.
не утоляют желаний басни.
под дых ударит Ее отказ -
нет средства жестче и безотказней.
она тем более холодна,
чем с большим жаром ей ноги чмокал.
«должна остаться лишь я одна» -
отравит душу немым намеком.
пусть ты изрядный Сарданапал -
поймешь: с другими теряешь время.
и ночь, которую не доспал
с такой Вирсавией, ты в гареме
из тысяч страстных шахерезад
не наверстаешь годами оргий.
придется снова ползком назад.
ты сломлен – значит, она в восторге.
перешибает такая плеть
любой характер, соль щиплет раны.
хотя и поздно теперь жалеть.
пускай и каяться вроде рано.
не улетается в эмпирей.
не почивается на лаУрах.
прозрачность трусиков Саши Грей
и алый цвет парусов Артура -
не скроют серости тусклых дней
разброс и яркость ее оттенков.
и если реже мечты о Ней,
то вспоминаешь Ее частенько.
сто раз отмериваешь, но зря.
увы, не режется по-живому.
и сколько б голову ни терял,
рад с головою все в тот же омут.
опасна, ласкова и грешна.
куда их леди до наших мценщин?
«должна остаться лишь я одна» –
смысл жизни этих фатальных женщин.

себе ни за что не позволишь при ней
браваду нелепо-смешную.
ее тянет в небо с годами сильней…
а к людям таких не ревнуют.

стена вновь и снова ударится в лоб.
до первых, как водится, трещин.
любые препоны сметаются, чтоб
быть в ней… то нежнее, то резче.

взгляд смерит-прикинет: ну как ты, герой?
вот так же болит ножевая…
жестокой случается быть ей порой.
виновной она не бывает.

ну что же, прошел все капризы-шторма –
стерпи равнодушия штили!
а это труднее. скрывает туман
виденья грядущих идиллий.

пусть планка слетает – ведь так далека,
а хочется чуточку ближе.
тем краше звучит серенады строка,
ведь прозы такие не слышат.

в касаньях ресниц ее колкость шипов.
вкус губ - словно кофе с гвоздикой.
ей в кайф иногда не поверить в любовь,
а быть беззаботной и дикой.

тебя возбуждает чужой каравай.
духи ее сплошь в атмосфере.
ей нежную правду всегда подавай,
а в грубую лесть не поверит.

запястье сожмет тебе время-удав.
терпи, где другие психуют!
ты счастлив, причиной слезинки не став,
что дал победить ей всухую.

и смотришь свет-зеркальцем - вечный экстаз
печаль выдаст, хоть и немая.
терпение шанс тебе, может быть, даст.
истерики не пронимают.

изрядно причудлив любовный сюжет,
извивы его беспредельны.
ты как воскресенье… но знаешь уже,
что скоро придет понедельник.

летучим голландцем летишь по судьбе
в несмывшемся розовом гриме.
где ночи подарят другие тебе,
такая всю жизнь вряд ли примет.

как ведьму в объятьях огонь бы сжимал,
ее в снах безумных ласкаешь.
нельзя исцелиться. сильнее с ума
свести не способна другая.

мечты об одном: чтоб прочла по глазам
всю исповедальность больную…
вдруг меньше потянет ее к небесам.
ведь к людям таких не ревнуют.

Не то чтоб слабость в моей утробе, но почему-то душа болит. Для ев в груди моей масса ребер, а сердца – лишь на одну Лилит. Как ветер рвет с веток клочья листьев, так счастлив был я, белье сорвав. Но у судьбы все повадки лисьи, а у любви моей волчий нрав. Так исподлобья косит двустволка, так воют, где не хватает слов. Страшней всех ям одиночке-волку попасться в стадо ее козлов. С креста, с нее ли в процессе снятый – неясно, мертвый или живой. Во мне молчат на нее ягнята. И на нее же душевный вой. Как будто где-то засел осколок того, что вовсе не монолит. Пусть много жизненных правд, пусть голых – сильней их скромная фальшь Лилит. Что не убьет, то больней поранит. Чем ближе выход, тем гуще тьма. Пускай за ней перешел все грани – иначе б точно сошел с ума. Любовь и ненависть, в сердце обе – попробуй схватку останови. Для жен в груди моей много ребер, но сердца там для одной любви

Девочка-сказка – такой Млечный путь
В подиум лишь и достоин стелиться…
Могут проблемы к земле тебя гнуть,
Но полюбуешься ею – как птица:
Певчий-летучий… Заклинит на ней –
Нет против клина подобного клиньев…
Как не найти губ влекуще-нежней
И соблазнительней контуров-линий!
Тот, кто увидел – покой отпоет
И всех красоток других провздыхает…
Девочка-вамп, но укусы ее –
не для любых, как у всяких там Хайек…
Если в сюжет ворвалась - житию
Трижды святого быть бурным романом…
Девочка-прелесть, а цифры ай-кью
(Благо растут у нее неустанно)
Так же влекут, как параметры-топ,
Где 60 между двух 90…
Очень легко обезуметь, но чтоб
Разум вернуть – это очень непросто.

С ней каждый миг слишком неповторим,
Чтоб повторить не тянуло невольно.

Девочка женственна. Это экстрим.
Серфинг, где бьются ударные волны
После разрывов сердец в пьедестал –
Но нет прочнее по жизни утеса.
Леди-наркотик – как снятый с креста,
Если нужна ее общества доза.
Как от молчанья о ней не сорвать
Внутренний неумолкающий голос?
Девочка-роза – и кто виноват,
Что о нее так душа укололась?
Девочка-ягодка – и аппетит
Неутолим – с ней нельзя по-другому.
А без нее сердце- камень летит
Целую вечность в непролитый омут.
Девочка-прелесть – какой визажист
Сделает краше? Их нет таких ныне.
Девочка – страсть (продолжительность – жизнь).
Девочка-нежность (которой цены нет).

Влюбился - сердце вынь-положь! Не зря же так душой расхристан… Мысль изреченная есть ложь. Срифмованная – выше истин!
Ты из несбывшести на треть. Из неземного на 2\3. Не страшно в жизни умереть. Страшней прожить, такой не встретив.
Глаз нестерпимый тет-а-тет. И губы обжигает кожа… А я в любви такой эстет, что сдаться мне легко негоже…
Осада правильна, когда она проводится красиво. И подкупают не счета, и пропуск выдает не ксива!
Хочу свободной – к черту власть! - и не отдавшейся за деньги…
Не счесть у этих серых глаз их переменные оттенки.
Константам быть тобой и мной в любовной формуле неравенств. Любимой можно быть шальной. Влюбленный гордым быть не вправе. С твоей подачи пропущу удар от сердца своего же – нокдаун… а еще б чуть-чуть…
Уже не факт, что скоро б ожил.

Вокруг людской убогий хлам. А ты другая, ты живая.
Не зря же душу пополам мне страсть и нежность разрывают.
Подачка ласки – и опять не в силах буду отстраниться.
За грусть вселенскую мне 5, за легкость в чувстве – единица…
Раз понимаешь, что люблю - меня помучь, себя потешь ты.
Сведи коленями к нулю мои безумные надежды.

Ожог - касание руки…
Отдерни – сердце коченеет.
Поэты влюбчивей других,
Зато им разлюбить труднее.

И с чего Бог вот так решил –
Намешал в ней соблазнов столько:
И пьянящий коктейль души,
И запретности сладкой долька…

В глазках искорка - и опять
В нежном ангеле отсвет ада.
На земле хочешь устоять -
Знай, вослед ей смотреть не надо.

Слишком много всего сплелось,
Крепко сплавилось и спаялось -
Пламя-нрав, водопад волос,
Нежность кожи и губок алость.

Ах ты двойственно-женский взгляд -
Соблазнительно непорочен.
Ты мечтал по волнам гулять -
Просто верь в нее очень-очень.

А от лучиков этих глаз
Неизбежно кипенье крови.
От чертовки ее анфас,
Но ведь ангельски-светлый профиль.

Кошкин нрав, легкость мотылька...
100% сказать могу я:
Чтобы бегать по облакам,
Нужно просто любить такую.