Я боюсь людей. Поэтому всегда смотрю случайным прохожим в глаза.

Когда-то мне казалось, что лучше вовсе ни на кого не смотреть, чтобы случайно не встретиться взглядами. Что безопаснее всего – включить музыку в наушниках и не обращать на людей внимания. Только рыжие листья под ногами, песни Placebo и собственные мысли. Но если закрыть глаза на угрозу, она не перестанет существовать. Шаги, шорохи, отражения в лужах. И взрывы смеха за спиной. Кажется, это должно было остаться в детстве… Но даже если тебе за тридцать – если мир выбрал считать тебя смешным, проще купить клоунский костюм, чем доказывать обратное.

В какой-то момент я поняла, что только позиция наблюдателя дает чувство защищенности. Беззастенчиво разглядывать всех, кто идет навстречу. Изучать мир отстраненно, с любопытством исследователя, а иногда – с безжалостностью вивисектора. Подмечать любую мелочь – грязные кроссовки красноволосой девушки в метро, оранжевую толстовку женщины, выгуливающей шотландскую овчарку; татуировку на руке велосипедиста и нервную походку молодой мамы, вновь и вновь спрашивающей у прохожих: «А вы не видели девочку с розовым самокатом?..»

Они были частью единой картины осеннего дня, созданной бесстрастным художником. Так же, как и каштаны, чья скорлупа хрустела под ногами. Не больше и не меньше. Если я ловила чей-то косой взгляд или слышала смешок, то оборачивалась и смотрела человеку прямо в глаза, не отрываясь. У меня тяжелый взгляд – мало кто может выдержать. Каждую минуту я чувствую себя объектом изучения и оценки, букашкой под микроскопом. Но те, кто оценивает меня – точно такие же объекты изучения. Как говорится – кто первый надел халат, тот и доктор…

Я люблю наблюдать, как жизнь проходит мимо меня. Сквозь меня. Как будто меня и вовсе нет. Это успокаивает. Люди кажутся страшными, когда не видишь их – как чудовища в темноте детской спальни. А посмотришь сквозь увеличительное стекло – они точно такие же, как я. Несовершенные. Им точно так же неуютно в этом мире. И большинство смотрит на меня, как и я на них: как на траву, дерево, закат или скорлупу каштана.

В детстве и юности, как и сейчас, я больше всего любила гулять и жадно рассматривать все вокруг. Мир казался волшебным. А если чего-то не было, но мне хотелось, чтобы было – я дорисовывала это в своем воображении. Например, на полу должна быть дверь. Я до сих пор уверена, что на полу в каждой комнате есть дверь, в которую можно куда-то выйти (но я бы вряд ли рискнула).

Как-то я гуляла по детской площадке, разрисованной многослойными цветными граффити (сейчас их все замазали серой краской). Мое внимание сразу привлекла оранжевая размашистая надпись «ТЫГЕЙ». Слово выглядело эффектно, загадочно и рифмовалось с республикой Адыгеей. Я решила, что это название города. Таинственный город Тыгей, в котором живут печальные тыгейцы… или веселые тыгейцы (тыгыдыкейцы – поправил бы мой кот). И только спустя несколько минут я поняла, что «ТЫГЕЙ» - это всего лишь «Ты гей»...

Наблюдать. Фантазировать. Уходить в себя глубже и глубже. Как раненый зверь, путать следы и мчаться по дикому полю, затем сквозь лес, в дремучую чащу собственных чувств. Моя отчужденность достигает предела октябрьской ночью, туманным серым утром, зябким дождливым вечером. Я говорю друзьям, что у меня много дел, что мне не до них, а сама…

Когда-то я любила по воскресеньям встречать трамваи. Я училась тогда в шестом классе, у меня была лучшая подруга, а вот телефонов еще ни у кого не было. Когда мы прощались в субботу у ворот школы, я говорила подруге: «Приезжай ко мне завтра». Она никогда не обещала. Но в воскресенье я выходила на остановку и встречала трамваи, и Маша иногда действительно оказывалась в одном из них. Двери медленно открывались, я видела знакомый силуэт, и сердце наполнялось радостью. Я помню эти волнующие моменты: когда трамвай еще только показывается из-за угла, алеет вдалеке, как маяк, дребезжит еле слышно…

А потом Маша уехала навсегда – не на трамвае и не на поезде, и даже не на корабле. На другом, совсем не романтичном транспорте. И я перестала встречать трамваи: если заранее знаешь, что никто не приедет – игра теряет смысл.

Вот и сейчас, спустя столько лет, я придумала для себя очередную игру. Каждый день после работы я покупала кофе в пластиковом стаканчике и полчаса-час гуляла у фонтана на площади Героев 21-ой армии. Сначала просто прогуливалась туда-сюда, слушала музыку, разглядывала людей. Потом вдруг мне пришло в голову, что намного интереснее было бы представлять, будто я кого-то жду. У фонтана часто назначают свидания – здесь встречаются, влюбляются, ссорятся, расстаются… Вечером в пятницу почти все скамейки заняты целующимися парочками. В центре площади установлен памятник детям – труженикам тыла. Мальчик и девочка сидят на скамейке и держатся за руки – бронзовые, застывшие, вечные. Они единственные, пожалуй, кто в этот вечер не целуется. Иногда я долго смотрю на них, ощущая какое-то странное родство.

А ближе к трамвайной остановке стоит в окружении ярких цветов фигура Родины-Матери. Именно здесь мне когда-то назначили первое свидание. «Встретимся у бабы с мечом», - сказал парень.

И много лет спустя я стою у «бабы с мечом» и поглядываю на часы. Озираюсь по сторонам, с надеждой и трепетом вглядываясь в лица случайных прохожих. Как будто действительно кого-то жду.

Мне нравится представлять, что это кто-то плохо знакомый, еще не познанный и не успевший надоесть. Возможно, кто-то, кого я раньше видела только на фото в интернете. И он вот-вот подойдет, но я не знаю, с какой стороны. Может, прямо сейчас он едет в метро? Или на трамвае? Или идет пешком? Не он ли это стоит на светофоре – долговязый, в красной шапке? А со стороны Ново-Садовой приближается к фонтану кудрявый парень в наушниках, слегка пританцовывая и напевая что-то под нос – не он?..

Вот сейчас, с минуты на минуту… Я хожу туда-сюда и кручусь во все стороны, как флюгер.

Я люблю эту игру. Ведь стоит только представить – и мир моментально меняется. Становится выпуклым, четким, мерцающе-золотистым, как протертая от пыли старинная шкатулка. Я чувствую запах свежести, и далеких костров, и прелых листьев, и душистого горошка. Плывет в воздухе аромат кофе, корицы и жареных каштанов. А еще яблок в карамели и сахарной ваты… Мягко, интимно светят фонари - глашатаи волшебства. Как много, бесценно много у меня сейчас есть – и шуршащие рыжие листья, и оранжевые бархатцы на клумбах – точно сделанные из гофрированной бумаги, и фиолетовые ирисы… И ветер.

И я смотрю на людей уже не бесстрастно – а с интересом, с немым вопросом. Я могу гулять в одиночестве часами. И не нужно никаких свершившихся встреч – ведь ничего нет слаще предвкушения, так почему бы не остаться в нем навсегда?..

Я даже знаю, что сказали бы об этом девчонки, с которыми я училась в старших классах.

«Вы только послушайте – у нее роман с призраком!.. Неудивительно: все ее друзья были воображаемыми…»

Нет уже никаких девчонок из старших классов – они все давно матери, жены, бизнес-леди, руководители отделов, примерные домохозяйки. Кто-то даже в религию ударился. А я все еще не придумала, что им ответить. И в моей голове иногда звучат их голоса – как фантомные боли из прошлого.

Не подумайте, что я схожу с ума, но… А что, если каждый раз, когда я представляю, будто кого-то жду у фонтана, ко мне действительно кто-то приходит? И приносит подарки – то стаю черных птиц в туманном небе, то удачную фразу или интересную мысль, то запах пряностей и земли после дождя… Как ежик с картинки из детской книжки, несущий на своих иголках яблоко, грибочек и кленовый лист.

Если бы каждый раз приходил кто-то новый, я бы успела встретиться уже с целым городом… Крошечный несуществующий город Тыгей с загадочными тыгейцами. Он точно есть, как и сотни свершившихся встреч – где-то на уровне тонких миров. А иначе почему мне так хорошо – будто за пазухой у меня осень и еще что-то очень теплое (свежеиспеченная буханка хлеба или упитанный рыжий кот…)?

Но однажды выпадет из рук волшебный клубок, сгинет в темном лесу путеводная нить…

Недавно я проснулась утром и почувствовала, будто целый город за ночь умер во мне. Все легли спать – и больше не открыли глаза. Будто выжила только я, и теперь во мне пусто, и слишком много места…

После работы я пришла к своему любимому фонтану – и ничего не почувствовала. Хотя весь день только об этом моменте и мечтала. Но вместо чуда - только затхлый запах тины. Да и фонтана никакого не было – его зачем-то осушили. Может, ремонтируют… Его оголенное нутро было неживым – таким же, как трупы голубей на дне (откуда они там?.. Кто их туда бросил?..) Обветренные руки быстро замерзли. Кофе в стаканчике был мерзок.

Я обошла всю площадь, пыталась по привычке начать что-то представлять, но не вышло. Воображение, как впавший в зимнюю спячку сурок, не реагировало на раздражители. Я вспомнила, что не разговаривала ни с кем уже месяц… Только по работе. Друзья пробовали меня растормошить, а потом оставили в покое.

Я села на скамейке у памятника детям-труженикам тыла и разревелась. Холодный, влажный, почти что питерский ветер спутал мои длинные волосы, я накинула капюшон черной бесформенной толстовки.

Я ведь скоро отсюда уеду.

И не смогу каждый день гулять у фонтана на площади Героев 21-ой армии. Здесь я провела детство и юность, здесь было мое первое свидание, здесь я встречала когда-то трамваи. Я пытаюсь запомнить все запахи, звуки и ощущения. Я до безумия привязана к этому месту.

Но я уеду. Могу остаться…

Нет. Не могу.

Все, что я заберу отсюда – свою дурацкую игру. Когда-то, где-то я ее вспомню, и ожидание чуда вспыхнет, как пылающие в закатных лучах оранжевые бархатцы.

Я вдыхала сырой воздух у гранитного постамента, и в горле уже начинало першить.

Асфальт был усеян скорлупой каштана – разломленной на части, шипастой, словно еж. Оголенные плоды выпали наружу и покатились по стынущим тротуарам куда-то навстречу ноябрю.

Моя усталость измеряется жуками.

Если на кровать плюхаются сверху большие черные жуки, а у меня нет сил пошевелиться – это явное переутомление. Накрываюсь пледом с головой и представляю их звездами, падающими с неба. Можно загадать желание. Правда, у них усики и лапки, но что нам, простым смертным, известно про звезды?..

И вообще, если жуки падают с потолка – это проблемы жуков.

Откуда они в моей комнате? Не знаю. Насекомые появляются летом, а осенью исчезают. У них тут, возможно, элитный жучий пионерлагерь. Или рок-фестиваль. Им просто сюда надо, и все. Как кошкам, которые упорно ломятся в шкаф.

Если к вечеру остаются силы для борьбы, я хватаюсь за тапок и превращаюсь в безжалостную убийцу. Но чаще всего вымотана настолько, что вряд ли отреагирую, даже если кто-то попытается съесть мое лицо.

Конечно, я пыталась выяснить, как величать новых домашних питомцев. «Жуки-могильщики, - уверенно сказал друг. – Правду говорят: ваш дом построен на кладбище…»

Но нет, эти товарищи – древоточцы, я загуглила. Возможно, их цель – трехмачтовая модель парусника «Катти Сарк»? Ее подарил человек, с которым мы когда-то собирались пожениться. Если его подарок сожрут изнутри личинки насекомых, это будет отличной метафорой наших отношений.

По ночам непрошенные гости тихонько шуршат, иногда шлепаясь рядом со зловещим чавкающим звуком. С одной стороны- брррр… С другой стороны – я больше не одинока. Все зависит от точки зрения.

…Говорят, под софитами очень жарко. И перед спектаклем, когда уже стоишь за кулисами, всегда хочется в туалет.

Это говорят они – те, кто бывал там не раз. Иногда они клянутся все бросить и пожить, наконец, нормально. Выспаться. Они уходят, но всегда возвращаются.

Актеры похожи на переживших клиническую смерть. Те, кто был там и те, кто не был – два разных мира.

А я застыла в междумирье. В тягучем ожидании. Мое тридцать пятое лето… Свежий горячий асфальт хранит следы наших ног, я состою на 90% из кофе и на 10% из паники. От кофе паника усиливается, а без него я и вовсе не вывезу. Замкнутый круг. Кого-то ждет дальняя дорога и казенный дом - меня же ждет, кажется, гастрит. И, возможно, спектакль.

Я ведь нигде играть и не планировала. Хотела позаниматься три месяца на актерских курсах в театре-студии и вернуться к обычной жизни. И вот, полюбуйтесь на меня. Три часа ночи, я в наушниках и с дурацкой улыбкой рисую, раскрашиваю и вырезаю из картона фигурку девочки в джинсовом комбинезоне, синий велосипед и сову с удивленными глазами. Такой вот нехитрый реквизит. Театр я возненавидела еще час назад, когда рисовала Эразма Роттердамского. А потом были три белых коня, и в момент изображения третьей конской морды пришло смирение. Плевать на все. Еще через час я вспомнила, что надо учить текст…

Кажется, будто ураган оторвал меня от земли и несет в волшебную страну Оз вместе с домом, парусником «Катти Сарк» и жуками.

Пока сложно поверить, что спектакль – нечто реальное и осязаемое. Мы готовимся к нему и обсуждаем – но это не больше, чем разговоры о смерти. Все о ней говорят – а разве кто-то расскажет, кроме тех, кто там был…
Чтобы жизнь не казалась медом, я решила влезть в еще один спектакль. Меня взяли во второй состав на роль Лисички. Лиса из первого состава смотрела томно, двигалась плавно, стреляла глазами и хищно облизывала приоткрытые губы. Моя же Лиса носила на глазу черную повязку, как у пирата, пила коньяк из фляжки и забористо ругалась.

Роли смешиваются во мне, как белый ром и лайм в коктейле «мохито», приправленные вместо мяты хроническим недосыпом. Я прихожу в понедельник утром на свою взрослую, серьезную работу в агентство интернет-маркетинга – а в папке с документами у меня фигурки Эразма Роттердамского и коней. А в рюкзаке – вечная весна, повязка на глаз и тысяча чертей…

Недавно мне выделили в театре собственную коробочку под реквизит. О большем и мечтать не приходится (возможно, однажды в ней заведется кот. Я слышала, такое бывает…).

Вот только смогу ли я проскочить междумирье, или увязну в нем, прилипнув подошвами к раскаленному асфальту?.. В последнее время мой внутренний аккумулятор садится до безобразия быстро. Кажется, он изначально был с дефектом. А сейчас я разряжаюсь моментально, как айфон на морозе. Еще лет в пятнадцать я проваливалась временами в тяжелый, изнурительный сон. Днем нормальные подростки гуляли и тусовались, я же падала на кровать и отключалась. У меня не было сил. И это состояние возвращается.

На моих по-мальчишески узких бедрах любые джинсы висят мешком, я снова ношу 40-й размер, как в юности. У меня непременно спрашивали бы паспорт при покупке пива – если б не тридцатипятилетнее лицо… Меня тревожит мое исчезающее тело и провалы в сон, похожий на репетицию смерти. Как будто есть еще и третий спектакль, к которому я готовлюсь, не зная об этом…

Будь я писателем – сочинила бы рассказ про девушку, тающую от неизвестной болезни среди цветущего знойного лета (а есть ли болезнь?..) Будто что-то вдавливает ее в землю, будто она тащит за собой что-то непомерно тяжелое, как бурлаки на волге – барку.

Однажды я стану совсем прозрачной. А жуки заполонят мою комнату, как хиппи на фестивале Вудсток. И ночью просто подхватят меня и унесут – как солиста рок-группы, прыгнувшего со сцены в толпу. И я проснусь где-нибудь в Саратове, на заброшенном кладбище… Возможно, это мой единственный шанс отправиться в отпуск.

«Первый опыт борьбы против потных рук
Приходит всегда слишком рано,
Любовь – это просто лицо на стене,
Любовь – это взгляд с экрана…»

В наушниках поет Бутусов, я еду на работу в трамвае, сплюснутая между толпой и оконным стеклом. В историческом центре города новостройки с закрытыми дворами, охранниками и консьержами соседствуют с покосившимися избушками-гнилушками. Некоторые – после пожара, с заколоченными окнами. Словно здоровые и больные зубы. Какие-то из этих домиков уже снесены, на их месте – поросшие бурьяном пустоты.

Улицы скалятся щербатым ртом и шепчут мне: «Прогуляй сегодня работу… Сойди на остановке и просто полежи в этой мягкой траве. И вообще – не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Классику, что ли, не уважаешь?..»

Убедительная сволочь. Почти покоряюсь, но вовремя вспоминаю, зачем все это. Новая ответственная работа, на которой приходится напрягать извилины. Творчество и преодоление. Страх – это нормально, говорю я себе. Значит, все правильно…

Психотерапевт сказал, что при комплексном посттравматическом стрессовом расстройстве меняется структура личности. Происходят какие-то нарушения в коре головного мозга. Я не могу отделаться от образа коры, пожираемой личинками жуков-древоточцев…

Во мне живет некая личность, готовая умереть, лишь бы ничего не менять. Она не поддается доводам и увещеваниям. Это иррациональный, звериный страх.

Эту сомнительную личность я представляю в виде двуликого Януса: с одной стороны – пятилетний ребенок, с другой – старуха.

Нечто, чья жизнь застыла между Макдональдсом и порталом госуслуг. Девочка-бабушка всегда чего-то хочет. Коньяка и конфет. Картошку фри в сырном соусе. Лузгать семечки и посмотреть все сезоны «Отчаянных домохозяек». Сплетничать, спать до обеда и прятаться от монстров под кроватью (терпеливо разжевываю, что работа и театр – не монстры). Хочу, хочу, хочу!..

У девочки нет родителей, у старушки – внуков. И соцопеке они не интересны. Они наседают с двух сторон, внушая, что мне непременно нужны отношения. Хоть какие-то. Любая иллюзия, похожая на трехмачтовый парусник. Чтобы снова плыть в нем в никуда, пока не останется один лишь остов. Чтобы свернуться уютно, как птенчик в гнезде, и спать в обнимку. Найти портал в давно потерянный мир - мир без боли и страха. Там, где было чувство защищенности, давно уже пустоты, поросшие бурьяном.
И можно не думать, не решать, ни за что не отвечать…

Зачем тебе это дурацкое саморазвитие?.. Ты была так счастлива. Главное – заткнуть уши и не слушать голос, орущий пожарной сиреной, что все не так и надо спасаться. Если перестаешь думать, он постепенно затихнет.
Не думать, не думать, не думать. Спи, моя радость, усни…

Интересно, что на самом деле отношения не нужны ни девочке, ни бабушке: одна слишком мала, другая – стара.
Я слушаю их и отвечаю: не.

…Недавно я пребывала в воинственном настроении, и под горячую руку попался очередной жук. Он полз по белым обоям отвратительной черной кляксой. Я взяла тапок, размахнулась – и буквально за мгновение до надвигающейся смерти жук сердито взмахнул крыльями и взлетел.
У них есть крылья!.. Ну разумеется, у них есть крылья – это объясняет их появление на шестнадцатом этаже. Но почему они обычно не улетают даже под угрозой расправы? Как заставить их улететь?..

Мы часто ориентируемся на воображаемого наблюдателя. Смотрим на себя его глазами. Это может быть бог, отец, возлюбленный…
А я всегда оглядываюсь на восемнадцатилетнюю девочку в драных джинсах – рыжую, лохматую и упрямую. С ее идеализмом, мечтами и огоньком в глазах. С ее оранжевыми кедами, дерзостью и уверенностью, что ей никогда не стать такой, как те, кого она презирает.
Хочется сказать ей: прости, мы все про… профукали.
Но я стараюсь наверстать упущенное. И она видит, я знаю. Улыбается, кивает и смотрит сочувственно на уставшую тетку, ползущую сквозь свое яркое тридцать пятое лето, как улитка по склону Фудзи. Чтобы выползти на обратной его стороне прямо под свет софитов.
Чувствую ли я себя счастливой? Вряд ли. Но я чувствую себя собой.

Я смотрю в зеркало и вижу тоненькое, сутулое тельце. Как и всегда. Но вчера вечером я увидела то, чего не могла разглядеть раньше… Возможно, это зависит от освещения. Золотой час перед закатом дарит особенно мягкий свет.

И в этом свете проглядывает торчащая за моей спиной странная объемная конструкция.

Разноцветные, как леденцы монпансье. Переливающиеся. Сплетенные из провокационных пьес, перформансов, поэтических вечеров, желтых наушников и оранжевых кед, из радуги и дождя, травы, пробивающейся сквозь асфальт, песен Егор Летова, питерских крыш, арт-кофеен, сюрреализма, панк-концертов в подвале, заброшенной железной дороги в лесу, андеграунда, песен под гитару в электричке, смеха, объятий, картины Босха «Сад земных наслаждений», странных знакомств, рисунков, созданных в три часа ночи, граффити и пыльного занавеса…

Крылья были настолько тяжелыми, что я устала волочить их за собой. Их края немного потрепались и испачкались в пыли. Эх, если бы я знала…

Улыбаясь, как идиотка, я крутилась перед зеркалом на цыпочках, в тонкой ночной сорочке. И откуда-то из самой глубины меня поднимались вверх слова, как воздушный шарик, отпущенный в небо. Детское желание поделиться сокровенным.

Мама, я умею летать.

Вы точно встречали таких людей.

Их излюбленная фраза: «А вот когда мне было двадцать, я… (прыгнул с парашютом, сунул голову в пасть тигру, играл Гамлета)». Они повторяют это неприлично часто. И у этой фразы великое множество вариаций. Но суть одна: где-то на том моменте их жизнь зависла, словно подхвативший вирус компьютер. И что-то наверняка происходило после, вот только ничего не сохранилось.

Их слушают с вежливой улыбкой и плохо скрываемой неловкостью: не скажешь же человеку, что у него, к примеру, расстегнута ширинка?.. Так и здесь.

Больше всего я боюсь когда-нибудь стать таким человеком.

Иногда только этот страх и заставляет меня подняться утром с кровати.

«Пора создавать новый контент» - распахиваю окно, впускаю в комнату дребезжанье трамваев, морозный воздух, и плетусь варить кофе.

Иронично, что работаю я контент-менеджером.

Отвечаю за наполнение сайтов интересной и «вкусной» информацией: статьи с заманчивыми заголовками, красивые картинки, волнующие описания. Генерирую фото несуществующих людей для заказных отзывов, и все в этом духе.

То есть, сначала я действительно работала только с сайтами. А потом перешла на следующий этап.
Об этом мало кто знает, но у людей и сайтов много общего. У каждого человека есть публичная часть – та, которую могут видеть окружающие, и скрытая ото всех административная часть. Именно в ней находится папка с надписью «контент». А значит, имея к ней доступ, можно редактировать и генерировать, можно… да все что угодно!..

И дело пошло. Мой стартап внезапно оказался весьма успешным. Заказчик предоставлял мне полный доступ к информации. Далее – в зависимости от его запроса.

Как правило, сначала я редактировала уже существующий контент. Убирала из прошлого позорные моменты, из-за которых человек порой ворочается по ночам и не может уснуть. Теперь они исчезнут даже из его памяти. Немного ошибок, конечно, оставляла – для естественности, как в фейковых отзывах. Люди не любят совершенство. Не доверяют. Ошибки придают нам трогательное очарование.

Ну, допустим… Школьная влюбленность в молодую учительницу, разбитое окно и тетрадь, исписанная дурными стихами. Или вот: встречал с друзьями рассвет на набережной, пил портвейн и горланил «Все идет по плану!..», из-за чего прогулял важное собеседование. Отлично, оставляем.

Более серьезные погрешности я деактивировала, а порой и удаляла без возможности восстановления. Пнул кота. Изменял любимой. Предал родину. Путал «-тся» и «-ться»… в глаголах…

Далее я проверяла повествование на «воду» и «спам». Эти бесконечные повторы, живучие, как сорняки. Уничтожающие семена смысла и перегрызающие луковицы творческих всходов. Как медведка в огороде. Те периоды, когда один день был копией другого. Дом-работа-дом, и все на автомате. Одни и те же песни в плейлисте, одна и та же марка растворимого кофе. Даже мысли – одни и те же: тяжелые, слипшиеся, как переваренные макароны.

Все это сокращалось без ущерба для смысла. И тогда в жизни человека оставалось много пустот, которые необходимо заполнить. Новый контент я создавала, используя уже имеющиеся данные из подпапок: «воспоминания», «мечты», «надежды». На основе материала заказчика.

Например, скомпилировала услышанную в детстве легенду про цветок папоротника и банальную историю студенческого похода, в котором пара человек напились до зеленых соплей. Вышла романтическая новелла про юную влюбленную пару, отправившуюся в лес в ночь на Ивана Купала. Искать огненный цветок, несущий счастье. В полночь они действительно находят цветок, срывают и бегут прочь, не обращая внимания на стоны, вой и уханье совы за спиной (пьяные студенты еще не такие звуки способны издавать). И вот так лесной мак (а это был именно он, ярко-желтый японский мак, но кто там в темноте разберет) стал символом их чистой, пронесенной сквозь годы любви. Для пущей драмы можно добавить, что кого-то из них выдали замуж по расчету, а кто-то хранил всю жизнь засушенный цветок в томике Гоголя… И через много лет они вновь видят друг друга на встрече выпускников. Искра, страсть, безумие, хэппи-энд. Должны же они что-то рассказывать своим детям, пока еще есть шанс, что те не вырастут прожженными циниками…
Или, допустим, в детстве клиенту запало в душу путешествие на поезде – к бабушке, в Саратов. Что ж… Получай готовую мечту: проехать всю Россию в плацкарте! Заваривать доширак, пить чай под стук колес, изливать душу случайным попутчикам. Писать путевые заметки. Романтика!.. И вот ради этой мечты он уходит с работы... (а что? Этого все равно никогда не было. Просто спасаем провисающий сюжет).

Что там еще?.. Ага, любит котов. Замечательно. Пусть он окажется в одном вагоне с театром кошек Юрия Куклачева!..

…Иногда во время работы я резко встаю из-за стола, подхожу к окну и просто смотрю минут десять в одну точку. Ни о чем не думая. А там – весна, каждый раз незнакомая и мятежная. И у меня нет от нее логина и пароля.

Моя любимая погода – преддождие. Когда первые капли уже повисли в воздухе, но асфальт еще сух. Ветер колышет листья. Набухшие почки на деревьях вот-вот готовы лопнуть, и в каждой из них окажется по увесистой, прозрачной дождевой капле. Кажется, будто над городом тоже только что раскрылась огромная зеленая почка исполинского дерева, и из нее хлынула весна…

Взгляд падает на пекарню «Веселый кекс» и мысли снова возвращаются к работе. «Конкуренты могли бы взять название «Грустная выпечка». Унылые рогалики, насупившиеся ромовые бабы и круассан с начинкой из бренности бытия…»

После того, как сюжетные дыры в прошлом клиента устранены, нужно позаботиться о визуале. Картинки можно взять с бесплатных фотостоков или сгенерировать с помощью нейросетей.

А можно сделать полностью уникальные изображения. Все зависит от бюджета заказчика. Бюджеты у них, как правило, посредственные… Вот и кочуют из истории в историю одни и те же улыбающиеся модели из фотобанков, только в разном антураже. И тянутся из прошлого длинные шестипалые клешни второстепенных персонажей: нейросетям все еще очень плохо удаются руки…

…От непрерывной работы за монитором лопаются мелкие капилляры в глазах. Снова и снова капаю увлажняющие капли. Белки глаз опутаны тонкой кровавой паутиной, как наша планета – всемирной сетью Интернет.

Я смотрю на деревья. Врач говорил, что смотреть на зеленое – полезно.

Не то чтобы от этого прекратятся все войны… Не то чтобы от этого мои родители снова будут живы. Не то чтобы вернется мой кот, потерявшийся пять лет назад. Да и будем честны: зрение от этого тоже вряд ли восстановится.

«Смотреть на зеленое – полезно» - повторяю я себе.

Забавно: в детстве мне нравилось представлять, что деревья забирают души. Каждый пропавший человек – новое дерево. Поэтому я часто обнимала всякие дубы, березы и клены – могла полчаса простоять в обнимку с деревом. «Ничего, - шептала, прижавшись к шершавой коре – когда-нибудь мы тебя освободим…»

Во дворе девочка играет в классики. Старушка кормит голубей. Кто-то кричит: «Валее-еера, обедать!..», но никакого Валеры вблизи не видно. Только лохматая рыжая собака что-то выразительно лает в ответ.

…Осталась самая малость: придумать кликбейтные заголовки и заказать копирайтерам отзывы. Ведь я ударно потрудилась над контентом клиента, а его родственники на застольях по-прежнему вспоминают, как в пятом классе он надул в штаны во время школьного спектакля. Нехорошо… Но исправимо.

Готово. Призрак грядущего дедлайна больше не маячит передо мной.

Теперь можно покурить.

До определенного момента я не задумывалась, что все то же самое могу проделать с собой. То есть, знала, но с презрением отвергала эту мысль. Сапожник без сапог?.. Пусть так.

Страх стать когда-нибудь человеком, в жизни которого за последние двадцать лет ничего не произошло, заставлял вскакивать и бежать…
Уникальный и разнообразный контент – наше все. Если его не будет, то… То что? Уменьшатся просмотры? Мы станем невидимы для поисковых систем? Недосчитаемся лайков и комментариев?

Однажды я не удержалась и все-таки заглянула в свою административную часть. Там были собраны и рассортированы по папкам все мои деяния. Неудачное замужество в разделе «юношеские глупости». Многочисленные бурные романы. Изданный когда-то томик стихов (тоже почему-то в разделе «юношеские глупости»). Много ролей в молодежном театре. Тусы с друзьями, походы в горы, сплав на байдарках… (один раз мы прошли по маршруту группы Дятлова!..). Волонтерство, дайвинг, анонимные алкоголики. Вереница рок-фестивалей и попытка сколотить свою группу. А это что?.. Боже, неужели я когда-то жила в фургоне и продавала бургеры?.. Папку «Мои коты» я рассматривала особенно долго.

Хотелось кое-что отредактировать… подрихтовать… Не стала. Пусть останется так. Пусть.

Но вот что странно: каким-то образом я успела сгенерировать так много контента, что образовались излишки. Проще говоря – натворила делов на годы вперед. Многое еще даже не успело появиться в публичной части. События теснились в очереди.

Тогда я равномерно распределила их по грядущим месяцам, чтобы не было так – сегодня густо, а завтра пусто.

Жизнь с отложенной датой публикации. Я знаю, что будет в сентябре и в мае. Знаю, с кем встречу Новый Год. Все давно уже случилось…

Теперь – можно курить.

…И я с наслаждением курила, забравшись с ногами в старое кресло. В кастрюле на плите уютно булькали пельмени. Было очень тихо. Паук плел паутину в углу. Иногда я сбивала ее веником – и он начинал сначала. У паука не было дедлайнов.

А потом забарабанил дождь.

Я распахиваю окно, чтобы впустить эту свежесть в прокуренную квартиру и в свою душу.

И снова – девчонка во дворе играет в классики. Одна. Дождь постепенно стирает мел на асфальте. Он побеждает, а мел отступает в небытие. Пропадают границы и цифры. Но девочка помнит их расположение. Она прыгает по чистому, темно-серому асфальту, точно зная, что здесь – 1, а здесь – 5. В ее воображении все остается по-прежнему. Игра продолжается.

Я жду, когда она собьется. Она не сбивается. Темнеет.

Воздух пахнет озоном, сиренью и покоем.

1. Ванна

Вас не преследовало ощущение, что прямо сейчас вы лежите в отключке и видите цветные сны, пока последние минуты вашей жизни тают одна за другой?

Я живу с этим чувством последние года три. Я почти уверена, что потеряла сознание в горячей, доверху наполненной ванне. Моя голова погрузилась в воду. Вот-вот перестану дышать. Нужно срочно проснуться, но я не знаю, как.

Много раз я уже просыпалась, выныривала и уходила. Я помню желтое махровое полотенце и мокрые следы на кафеле.

Но на самом деле я все еще там. Чувствую, как кристаллы морской соли с ароматом розы впиваются мне в спину. Я высыпала целую банку. Слышу, как звонят колокола в храме напротив дома: начинается вечерняя служба.

Критические для жизни минуты растянулись в моем сознании на годы. Это нельзя доказать – но невозможно опровергнуть. Я пытаюсь жить обычной жизнью, отвлечься – попить вина, сходить в театр, покормить рыбок в пруду.

Но сквозь привычное существование летят вестники тревоги, словно подхваченные ветром парашютики одуванчика.

У коммерческого директора во время собрания начинают идти пузырьки изо рта. Мир становится нечетким. Плещется не только кофе в моей кружке – плещутся ножи, висящие на стене. Плещется улыбка Саши и трамвай, в котором я еду. Я поднимаю глаза и вижу вместо солнца край, через который все это вот-вот перельется. Емкость почти переполнена автобусами, выхлопными газами, болонками, ресторанами, промоутерами... Этот день достигнет невидимой черты, выплеснется и затопит соседей.

Мы с Сашей начали жить вместе сразу после института. Квитанции, ржавые трубы, протекающий потолок… Первая серьезная работа у меня. Повышение у Сашки. Командировки, вечный цейтнот, отчеты… Дежурный секс по субботам. Воскресенье – поездка в Ашан. Пробки, пот, толкотня. Сковородка с антипригарным покрытием по акции. По вечерам – магазины, ужин, и - вырубиться под сериал. Завели рыжего кота Тимофея. Завели кошачий домик и заводную мышку. Кот не оценил.

Я знала, что будет дальше. Через год мы поженимся – с датой уже определились. Тетя Соня подарит нам фарфоровый сервиз, который мы спрячем на антресоль. Будет платье с фатой, дрянная красная икра и магнитики на холодильник с нашими улыбающимися лицами. У нас, как положено, родится ребенок. Мальчик. Я буду постить в соцсетях рецепты красной рыбы в маринаде.

Обычная счастливая история, которую сценарист завершил бы еще на моменте покупки тапочек с надписью «Моему защитнику» на 23-е февраля. Тапочки – точка невозврата.

Иногда мне удавалось выкроить время, чтобы погулять одной по центру города – словно проскользнуть ненадолго в зазор между мирами. Я с некой тоской смотрела на подростков, несущихся на самокатах, на уличных музыкантов. На бородатых художников, пахнущих сигаретами и маслом. На хохочущих студентов в куртках неоновых цветов. На татуированных байкеров. Знаете, вот это состояние, когда внезапно хочется уехать в другой город автостопом, набить на плече бабочку, побриться налысо и сменить имя. Тогда ты покупаешь вместо привычного «Простоквашино» молоко марки «Братья Чебурашкины», идешь домой пешком, и вроде немного отпускает…

Порой я задыхаюсь. Хватаю ртом воздух. Но не могу проснуться. Я пыталась рассказать об этом Сашке – он погладил меня по голове и ласково сказал: «Дурочка…» Тик-так. Так мало времени, чтобы спасти…

Спасти человека в ванной. Спасти рядового Райана.

Принимая душ, я минут пять стою почти что под кипятком. От воды идет пар, но я ничего не чувствую. Это всего лишь цветной сон, слегка приправленный тревогой. Она не имеет цвета и запаха - как угарный газ. Как предчувствие смерти в разгар беспечного лета.

Я ходила на какой-то тренинг для просветленных. Седоволосый гуру обещал, что после тренинга мы все проснемся. Старый брехун. Проснулось во мне только раздражение к «учителю», его золотым часам и белоснежным винирам. Любопытно: в конце почти все участники заявили, что наконец-то пробудились.

Когда пузырьки на поверхности воды исчезнут, меня не станет. Я растаю в воздухе. На балконе, развешивая белье... Или в офисе, за компьютером. Никто не удивится. Ряды молча сомкнутся, и сон продолжится без меня.

…Пятница – мой любимый день. Вечером мы с Сашкой идем в грузинский ресторан. Там чудесные хачапури, а к каждому заказу подают комплимент - бокал красного вина.

Возвращаюсь домой в метро. Час пик. Напротив сидит мальчик лет десяти. Он кричит и раскачивается вперед-назад. Я вижу ужас на его лице. Мать успокаивает его, а я думаю о том, какие крутые у нее ботинки. Желтые, с черной шнуровкой. Куплю себе такие же.

…Меня разбудил телефонный звонок. Кто-то настойчиво трезвонил уже минут десять. Я торопливо вылезла, стряхнув остатки ароматической соли. Поскользнулась на кафеле, влетела носом в стенку. Чертыхаясь, добежала до комнаты. Алло? Да...

Дальше я молчала и слушала.

В храме напротив дома звонили колокола: начиналась вечерняя служба.

Я прижимала руку к разбитому носу. Кровь сочилась между пальцев.

Он переходил дорогу по пешеходному переходу, когда в него влетел грузовик.


2. Самолет

Мне часто снится один и тот же сон: я опаздываю на самолет. В панике бегаю по квартире, достаю из-под дивана пыльную дорожную сумку и кидаю в нее все подряд. Купальники, ноутбук, очки для подводного плавания, тапочки, кота. До моего рейса час и десять минут: даже если я молниеносно соберусь и вызову такси - все равно опоздаю на регистрацию.

Но я продолжаю отчаянно метать вещи в сумку. Ведь билет куплен и сдать его нельзя.

Просыпаюсь обычно либо в момент сборов, либо в такси: крайняя степень волнения и страха не дает досмотреть до конца, будто срабатывает предохранитель.

В реальности я собрала бы сумку за три дня до вылета, а в аэропорт приехала часов за пять до рейса. Спокойно коротала бы время за чашечкой тыквенного латте в «Старбакс».

Суетливая недотепа из моих снов вызывала раздражение. Я просыпалась в поту, громко и тяжело дыша. Ради интереса проводила расчеты: при заданных условиях нельзя успеть. Невозможно!

И все-таки однажды я успела.

Запыхавшись, ворвалась в шумный, многолюдный зал и замерла в испуге. Я никогда раньше одна здесь не бывала. Два раза с Сашей летали в Москву. Один раз – с девчонками в Сочи, десять лет назад.

Самостоятельно я путешествовала разве что в соседний город на автобусе.

Я вцепилась в чемодан, ноги свело судорогой. Где стойка регистрации? Куда сдавать багаж? Где мой выход на посадку?.. Вместо цифры и букв на онлайн-табло высвечивалась какая-то абракадабра. Я чувствовала себя трехлетним ребенком, потерявшимся в супермаркете.

Пустой перронный автобус привез меня к трапу самолета. Приветливая стюардесса пожелала счастливого пути. Я несколько раз уточнила, тот ли это рейс. Может, ошибка? Она подтвердила, что рейс тот самый.

И мы взлетели. Вернее, я взлетела. На борту не было кроме меня ни одного пассажира.

Стальная птица гудела, набирая высоту. Куда-то пропала милая стюардесса – хотя куда можно деться с самолета?.. Но ее здесь уже нет. Я была в этом уверена.

Я смотрела в окошко на пушистые сугробы облаков и нервно стучала пальцами по подлокотнику. Понадобится ли мне там, куда я лечу, солнцезащитный крем? На каком языке там говорят? Что я вообще успела взять, кроме зубной щетки? А вдруг меня там никто не ждет? Проклятие…

Механический голос объявил по громкой связи, что самолет входит в зону турбулентности. Просьба пристегнуть ремни.

Перед тем, как меня начало трясти, я догадалась: пилота на борту тоже нет. Кто управляет этой махиной – неизвестно. И управляет ли.

У меня резко закружилась голова.

Я любила только то, что могла контролировать.

Например, воспоминания. Прошлое давно отфильтровано, процежено и готово к употреблению. Здесь я царствую безраздельно. Все чудища моего детства сидят на привязи и скулят, лишенные клыков и когтей. Пчелы не могут больше жалить – им нечем.

А самое главное - в моих воспоминаниях нет смерти. Потому что она неподвластна контролю.

Я часто думала о Сашке, и каждый раз мое воображение наделяло его образ новыми чертами, все больше отдаляя от реально существовавшего человека. Я уже с трудом узнавала его на фото. В моих воспоминаниях он теперь походил не то на Курта Кобейна (легкая небритость ему к лицу), не то на Бэтмена, не то на моего отца.

Скорее всего, я его даже не любила, но…

Уже седьмой год для меня было важно, чтобы наш с ним мир оставался прежним.

Важно просыпаться в семь утра. Ходить по пятницам в грузинский ресторан. По воскресеньям ездить в Ашан за продуктами. Смотреть по кругу одни и те же сериалы. Важно сохранить каждую мелочь. Даже тапки с надписью «Моему защитнику».

Крайне важно открыть утром глаза и найти мир в том же состоянии, в котором я его вчера оставила.

…Тошнота, подкатывающая к горлу, отступила. Меня перестало кидать из стороны в сторону. Стало легче.

Куда я лечу? Зачем?..

Я так боялась опоздать, и вот – успела. Повезло. Возможно, самолет – проводник в мое сияющее будущее. Он доставит меня прямиком в город мечты, где я наконец-то буду счастлива. В мою обетованную землю…

Мне нравилось представлять свое будущее. Эти грезы тоже поддавались контролю. Я хотела начать новую жизнь. Но сначала, конечно, надо подготовиться. Продумать каждую деталь. Предусмотреть форс-мажоры. Нельзя кидаться с головой в холодную, стремительную реку.

Я купила пару элегантных костюмов для работы, на которую когда-нибудь устроюсь. Приобрела мольберт и кисти. И желтые ботинки с черной шнуровкой. Все это стояло нетронутым и радовало глаз.

Что мне действительно нравилось – это стоять с чашкой кофе у окна и смотреть, как зачинается рассвет. И как самолеты, на которые я опоздала, улетают без меня. Махать рукой им вслед.

И отрешенно наблюдать, как воспоминания выгрызают ходы, подобно железным муравьям. Как становится во мне все больше полостей и пустот, и только кожа остается зыбкой границей между мной и воздухом, мной и безвременьем.

За эти семь лет в моей жизни поменялся только корм для кота: у Тимофея обнаружили мочекаменную болезнь…

В любом случае – надеюсь, что там, куда я лечу, кормят. Я бы не отказалась сейчас от пиццы с морепродуктами…
Самолет плавно пошел на посадку и, наконец, приземлился. Дверь открылась, я спустилась по трапу.
Взлетно-посадочной полосы не было. Не было аэропорта. Не было ничего, только вязкий туман и промозглый ветер. Я пыталась разглядеть огни большого города, но тщетно.

Никто не встречал меня. Я очутилась в какой-то пустоши, напоминающей заброшенную стройку. Кругом была грязь и сваленные в беспорядке кирпичи, керамические блоки, мешки с цементом, какие-то инструменты.

Я споткнулась обо что-то и упала, разбив коленку. Подняться не было сил. Сжавшись в комок, я плакала.

И это вот сюда мне так важно было попасть?! Чудовищная ошибка. Дьявольская мистификация.

Самолет испарился, будто его тут и не было.

А что, если… Если…

Раньше я не успевала на этот рейс. Не заходила настолько далеко. Умные нейросети замиксуют фрагменты уже произошедшего, воссоздадут реальность на основе того, что было. И нам будет казаться, что мы идем дорогой перемен. Но идем ли?...

Неужели это и есть город мечты, где я должна быть счастлива? Лежит у моих ног, в грязи и хаосе.

И почему-то нет ни одного строителя. Вижу синий биотуалет вдали, но кругом ни души. Тишина. Эй! ЭЙ! ЕСТЬ ТУТ КТО-НИБУДЬ?!

Надо подождать.
Просто подождать.
…И еще подождать.

Веки тяжелели. Очень сильно клонило в сон, но я знала, что это смерть, вьющаяся вокруг, побуждает закрыть глаза и забыться.

Светало. Туман понемногу рассеивался. Я надела рабочий комбинезон, лежащий на земле. Замешала лопатой цементный раствор в чугунной ванне, сломав при этом ноготь под корень. Взяла мастерок и направилась туда, где валялись в беспорядке кирпичи. Если честно, я понятия не имела, что нужно делать.

Кожа на руках сморщилась от колючего ветра и холода. Я закатала штанины комбинезона и откинула с лица волосы, убрав их в пучок.
День обещал быть длинным.

Я был выструган из дерева. Почти как Буратино. Только, в отличие от него, я выстругал себя сам – из неуклюжего, сучковатого полена. Да, практически как в известной скульптуре «Self Made Man». У меня не было времени и желания ждать, когда какой-нибудь мимо проходящий Карло разглядит в деревяшке человеческие черты.

Я подошел к вопросу основательно: изучил историю деревянной скульптуры и основы художественной резьбы по дереву. Без ложной скромности – я сразу получился неплохим. Даже симпатичным, наверное. Куда симпатичнее многих людей, которых я успел повидать.

Мир был благосклонен ко мне: я мог вести такую же жизнь, как и все. Быть одним из. Носить галстук, плащ, пить кофе в машине на парковке, пока капли дождя барабанят по стеклу. Бежать вверх по карьерной лестнице или спускаться вниз – туда, где карьерная лестница уходит под землю эскалатором метро. Это мир безграничных возможностей…

Но каждый вечер я брался за стамески, резцы, наждачную бумагу и продолжал работу. Прорабатывал мелкие детали. Вышкуривал. Шлифовал. Убирал многочисленные огрехи. Возможно, люди не видели их – но чувствовали. И я сам, мельком взглянув на свое отражение в витрине, видел всего лишь большое, туповатое полено. А между тем, я стал уже почти произведением искусства. Рука мастера, вытачивающая другую руку мастера... Но разве кто-то мог оценить проделанный мною труд? Разве хоть одна паршивая овца заметила, как сильно я вырос над собой?..

Это мир безграничного безразличия.

В своих снах я качался в теплых, обволакивающих волнах. Вода не портила дерево – напротив, придавали ему прочность. Когда первая волна проходила сквозь меня, было больно. Но потом оставалось лишь тепло – и хотелось зажмуриться от сияющего нимба своей избранности. И сквозь утреннюю сумеречную сырость мерещились сотни тянущихся ко мне рук. Словно мир наконец полюбил меня.

Я давно к этому готов. Мне рассказывали, какое это безмерное блаженство. Ты становишься практически неуязвимым, а каждое твое действие – значительным. Заправлять постель, парковать машину, стоять в очереди – как это прекрасно, должно быть, когда мир тебя любит.

Еще будучи поленом, я предвкушал. Смаковал. Бредил этим. Да, это будет достойной наградой за мои усилия.

Но мир смотрел сквозь мое совершенство – невозмутимый, как огромная статуя Будды в Китае. От его взгляда становилось знобко. Волоски на моих руках, филигранно проработанные крошечными резцами, вставали дыбом. А кожа покрывалась огромными злыми мурашками, больше похожими на жуков-короедов.

За время моих трудов в мастерской накопилось много древесного мусора: опилки, стружка, срезки, кусочки коры, горбыль и прочее. Все это сметалось в угол, в большую кучу. И однажды обрезков накопилось так много, что я решил слепить из этой массы человечка – просто так, себе на забаву. Такого древесно-мусорного голема. Лепил как куличик в песочнице – тяп-ляп. Какой же нелепый вышел уродец - даже не верится, что руки гения могли сотворить это!.. Когда он пытался что-то сказать, из его рта вылезала стружка, словно из точилки для карандашей.

Ухмыляясь, я дал ему имя – Кривой Гришка. Надел для него для пущего смеха ватник, калоши и красную кепку. И пошел спать.

А утром, вернувшись в мастерскую, обнаружил, что мой голем сбежал. Я искал его целый час, покрываясь потом от ужаса (а вдруг он откроет свою перекошенную пасть и расскажет, чьи руки его слепили?..).

Пропажа обнаружилась в ближайшей пивной. Кривой Гришка пил эль, заигрывал с официанткой и увлеченно что-то рассказывал. Вокруг него собралась толпа, жадно внимающая каждому его слову. Они смеялись над его шутками, угощали его пивом. Он был окружен таким плотным кольцом, что я не смог к нему прорваться. Через час я наблюдал, как пьяного Гришку несут по улице на руках, словно рок-звезду. В мастерскую он вернулся за полночь. От него пахло перегаром и женскими духами. А еще чем-то манящим и недоступным.

В ту ночь я не сомкнул глаз. Моя мастерская с ножами и стамесками всех мастей напоминала то ли пыточную, то ли кабинет стоматолога. Еще раз пройдясь по себе наждачкой и убедившись в своем совершенстве, я стал вырезать на руках и ногах рисунки сказочных птиц, шпили готических башен, в конце концов – картины великих мастеров. Я вырезал во всю спину «Сад земных наслаждений» Босха – и вышло лучше оригинала. А на лице – «Звездную Ночь» Ван Гога. Теперь я был не только самым безупречным деревянным человеком, но и своего рода ходячим музеем.

Утром меня грубо толкнули на улице – я слегка зазевался, рассматривая свое отражение в витрине. А на работе начальник сообщил мне, что я уволен. На мое место решили взять другого человека.

В кабинет медвежьей походкой вошел Кривой Гришка. Увидев меня, он широко улыбнулся. Из его рта и ушей полезла стружка – длинная, непрерывная, как телеграфная лента. Он был так безобразен, что меня передернуло.

- Прелестно, не правда ли? – воскликнул мой шеф и кинулся пожимать занозистую руку человечка.

Поздно вечером, когда Гришка вернулся в мастерскую, я был в полной готовности. Мои руки сомкнулись на его шее.

Я сжег его в камине. Хладнокровно, цинично. Гришка уютно потрескивал, сгорая, а я пил горячий кофе из огромной кружки и любовался падающим снегом. Снова предстояла бессонная ночь…

Гнев и азарт подгоняли меня. Сегодня руки мастера должны уничтожить, изуродовать произведение искусства. То, над чем я трудился долго и тщетно. Я орудовал бензопилой, безжалостно распиливая и стесывая.

Наутро я выглядел точь-в-точь как безвременно почивший Кривой Гришка. Я нелепо семенил, а изо рта вместо слюней вылетала стружка. Хмыкнув, я напялил какую-то телогрейку и выпустил себя в мир.

И мир заметил меня. Гигантская статуя Будды опустила свой взор, чтобы изучить отвратительное насекомое, ползающее у ее стоп. Слепленный из обрезков карлик на тоненьких ножках произвел фурор. Начальник, хлопнув меня по плечу, предложил после работы попить пивка в баре – там меня встретили как родного, угостили за счет заведения. Люди слушали то, что я говорю – пожалуй, впервые в жизни. Я был им интересен. Женщины строили глазки. В конце концов, меня стали качать, подбрасывая вверх, и что-то скандировать. Множество рук, тянущихся ко мне – о, это ли не счастье?..

Я был нескладным, шершавым и омерзительным. Но к концу вечера я выбирал из желающих пойти со мной на свидание. Я вышел из бара и просто пошел домой – за мной, словно гусеница, тянулась вереница людей. «Сейчас бы не помешала хорошая драка», - сказал я. И меня горячо поддержали. Не знаю, что на меня нашло… Я ведь вовсе этого не хотел.

Я наблюдал, как мужчины с нашей улицы пошли стеной на мужчин с другой улицы. Ряды сомкнулись. Я убежал дворами, пока все были увлечены мордобоем. Хорошо, что я не ляпнул: «Сейчас бы не помешало убийство…»

Сегодня я разглядел окружающих как следует. Многие, как и я, были вырезаны из дерева. Кто-то сделан из глины, кто-то из камня, а кто-то – из цельнометаллических блоков.

Перед домом меня ожидал курьер – какой-то аноним прислал мне бутылку хорошего вина и корзину еды.

После сытного ужина я растопил камин, лег на кровать и уставился в потолок. Где же эти теплые, обволакивающие волны?.. Где то, к чему я так давно готов? Блаженство и неуязвимость, присущие фаворитам этого мира… Я узнал бы это чувство, ведь его невозможно ни с чем спутать. Оно перевернет мою жизнь…

Потоки любви хлынули с неба, как кофе в автомате, в котором кончились стаканчики. Струйки стекали прямиком в грязный поддон, а я смотрел на это с равнодушием праздного зеваки. Паук плел паутину в углу. Ничего не происходило. Только почему-то подташнивало. Я попытался заплакать – изо рта, из глаз и из носа полезла стружка.

Отныне не обязательно спать в одиночестве – я могу открыть окна, двери, и впустить к себе мир с его безграничной любовью. Мир караулит под окнами, охраняя мое дыхание. Люди, готовые разделить со мной постель, всегда рядом. Они будут ждать.

Они любили меня.

А я их презирал.

Человек и кошка, вместе – челокошка…
(из народного творчества).

Итак, я решила быть одной. Вот прям навек. До гроба. Туманная перспектива одинокого будущего вырисовывалась передо мной еще в детстве. Отчетливо помню, как мама привела меня играть в огромную песочницу, где мои чумазые сверстники били друг друга пластиковыми ведерками по голове и ели песок. Я обернулась и посмотрела на маму: взгляд мой был красноречив, и вся мировая скорбь была в нем. В семь лет я решила стать монахом-схимником и заперлась в своей комнате, загородив дверь креслом. Но в школу меня все равно отправили.

Люди раздражали меня. А еще больше раздражала эта моя дурацкая в них нужда: ее никак не истребить полностью. Эх, расспросить бы монахов-схимников… К счастью, характер мой мало кто способен был вынести: я родилась в один день с Лермонтовым. Люди не тянулись ко мне, а, скорее, натыкались на меня – как на дикий кактус в пустыне. Бытует мнение, что кактусы помогут утолить жажду в экстремальных условиях: но, скорее всего, вы отравитесь и умрете еще быстрее.

С годами мизантропия крепла. Соприкосновения с людьми – неловкие, неуместные, бессмысленные – помогали ей затвердеть. Несмотря на молодой возраст, в моих глазах читалась вековая усталость. Я производила впечатление человека, который хочет – а главное, может – откусить вам лицо. Я гадала на воске и на кофейной гуще, всматривалась в пятна Роршаха – и все они сливались в одинокую, высеченную из скалы фигуру. Что ж, я умею понимать намеки: добровольное отшельничество – вот мой путь.

И тут мне повстречалась она. Кошка. Лохматая темная шерсть, будто бы слегка седая или припорошенная пеплом – «соль с перцем», суровый взгляд и солидные размеры: в зверушке было что-то неуловимо булгаковское. Она гнездилась рядом с мусорными баками, в дырявой коробке из-под телевизора. Кошку уже пыталась приютить семья полковника с девятого этажа: в знак благодарности «милая киса» располосовала лицо и руки полковнику, его жене и дочери.

Мне стало жаль дикарку: бродячим животным приходится несладко, особенно с наступлением холодов. Два дня я следила за ней, затаившись, как солдат в окопе. Наконец, с помощью корма и переноски бедолага была поймана.

…Всего-то через месяц мои царапины начали заживать.

В основном кошка сидела под диваном, шипела и строила планы моего убийства (так мне казалось). Свою «Пурину Ван» она съедала по ночам или в мое отсутствие. Я назвала ее Бастет, в честь древнеегипетской богини радости и веселья (из-за чего степень ее ненависти ко мне возросла до космических пределов). Со временем, конечно, зверушка немного пообвыкла: научилась терпеть меня, как неизбежное зло. При этом была истерзана занавеска, зверски замучен плюшевый мишка, разорваны тапки, наполовину выпит забытый на столе кофе и даже надкушен лимон. «Ты следующая» - читалось во взгляде демонического существа.

Оказалось, у нас с Бастет поразительная ментальная связь. Мы научились общаться мыслями: нас объединяло глубочайшее презрение к человечеству. Моя единомышленница любила паштет из лосося и пассивно-агрессивный стиль ведения диалога; у меня же в фаворитах было многозначительное закатывание глаз, имитация собственной смерти, кофе с имбирем и носки с енотами. Было здорово сидеть на подоконнике, смотреть в окно и осуждающе фыркать вместе с кошкой на проходящих мимо людей.

Но идиллия не складывалась. Что-то было не то, и мы обе это чувствовали.

Бастет позволяла мне убирать за ней лоток – большая честь, между прочим. Взамен я решила поделиться самым сокровенным: почитать ей свои невменяемые сказки. Опыт моих, с позволения сказать, отношений, отражался в коротких историях, которые я никому не показывала. Меня воодушевляла идея сказкотерапии.

Тысячу раз я верила тебе и тысячу раз погибала. Меня вешали на перекладине в сарае, меня сбивала машина, меня склевывали куры, как пшено; меня раскидывали по лесополосе в трех черных пакетах; забывали в машине на солнце в сорокоградусную жару, как беспомощного щенка. А на тысяча первый раз я стала бессмертной, как каменный сфинкс. Твои медоточивые песни долетали до меня россыпью морских брызг и оставались маленькой лужицей у моих могущественных лап, постепенно высыхая на солнце. Я слегка отфыркивалась, когда морская пена попадала на мое лицо – ведь я все-таки кошка, хоть и каменная. Но ты продолжал петь, ожидая, что моя вера однажды пробежит по каменному туловищу косой трещиной…

Меня прервали хорошо знакомые каждому кошатнику звуки: Бастет тошнило прямо на ковер.

- Настолько все плохо?.. – виновато вздохнула я. – А ты думала, я просто так называю это «невменяемыми сказками»?..

Ладно. В следующий раз я решила поделиться с кошкой еще одной душераздирающей историей любви.

Жила-была девушка и мечтала о прекрасном принце. Однажды она встретила юношу и почти влюбилась в него. Он был красив, точь-в-точь как принц ее мечты. Но только в профиль. В анфас он был ужасен как моя жизнь. В общем, как солнце: без слез не взглянешь. В разговоре с юношей девушка и так и сяк крутилась вокруг него, чтобы всегда стоять только сбоку: лицезреть лучезарный его профиль. А парень очень хотел взять ее за руки и заглянуть в ее дивные глаза, сразу в оба – что важно (ну и чтобы она перестала крутиться, ибо слегка раздражало). И все поворачивался к ней, недогадливый, своим анфасом. Вот так они и кружились непрерывно, словно в танце. Лавировали, лавировали, да не вылавировали. А мораль? А нет ее…

Бастет демонстративно громко закапывала свои дела в лотке, после чего начала скрести пол и стены вокруг него. Ясно: этот литературный стиль тоже мимо.

- Художника обидеть может каждый, - буркнула я…

Тем временем становилось все холоднее. Температура опустилась ниже нуля, как и жизненный тонус. Руки были все в цыпках: не спасали купленные на рынке варежки из шерсти элитного козла-альбиноса (или все же овцы-мериноса?..). И в конце декабря кошка услышала мой крик души, который я уже не могла сдерживать:

Будешь ли ты любить меня вместе с моим хромым барсуком?.. Если да – я смогу уговорить барсука не кусать тебя (и никогда, пожалуйста, не спрашивай, почему он хромает: за такие вопросы он перережет тебе горло и выпьет кровь, как брусничный сок).
Если ты полюбишь меня вместе с моим хромым барсуком, я буду – так уж и быть – очищать от пыли чучело лисы, стоящее у тебя в спальне. Я налью ему чашечку кофе и спрошу: «Как дела?..». И мы поболтаем о погоде, пока мой барсук доедает имбирное печенье, которые ты купил у девочки-скаута…
Но проблема в том, что однажды мой барсук погрызет твое чучело лисы, ведь мы не сможем вечно отвлекать его печеньем… Может, нам не стоит начинать все это, дорогой мой друг? Может, не стоит?..

Бастет вложила в свой взгляд столько отвращения, что я даже слегка растерялась. Кажется, она предпочитала классическую литературу.

- Я тоже имею отношение к классике – заявила я свое оправдание. – Как-никак, родилась в один день с Лермонтовым…

«Не того человека убили в двадцать шесть лет на дуэли, - явственно читалось в янтарных глазах кошки. – Ох не того…»

- А ты можешь лучше, да? – разозлилась я. – Свои истории сочини, тогда и поговорим…

…В новогоднюю ночь ударил сильный мороз. За окном гремели салюты и фейерверки, сквозь стены просачивались в нашу обитель аскетизма аппетитные запахи, музыка и смех. Мы с Бастет не разговаривали уже несколько дней. Съев в честь праздника львиную порцию паштета из лосося, кошка пробурчала что-то вроде: «С новым годом, тварь» и ушла спать под диван. Я устроилась на кровати.

Посреди ночи я проснулась от странных, непривычных ощущений. Ко мне прижималось что-то меховое и теплое, как варежка. «Козел-альбинос» - пронеслось спросонья в моей голове.

Бастет, моя гордая злюка, моя немилосердная богиня, свернулась клубочком под моим боком. У нее мерзли лапки. Я почесала кошку за ушком, и она, зевнув, стала рассказывать мне свои сказки. Одну за другой.

Ее истории были полны собакоголовых людей и псов в человечьем обличье. Железных прутьев клетки и ботинков с металлическим носом, которые страшнее самого дьявола. Крысиных королей, узурпировавших власть. Она рассказывала, как хрупки опоры, на которых держится мир, когда к тебе приближается человек со шприцем. И как истошно может вопить великан, если прыгнуть и впиться клыками в самое его уязвимое место. И про то, что ей, оказывается, часто снятся киты. Огромные, синие. Усатые. И она, Бастет, плывет вместе с ними в голубую даль. При этом они поют и танцуют, как в индийском кино, ведь она все-таки богиня радости и веселья.

Я слушала кошачьи сказки, свернувшись под пледом, и было мне уютно, как никогда. Снаружи падал крупными хлопьями снег, а мы были вдвоем против всего мира: каменный сфинкс и богиня Бастет. «Кстати, - подумала я, - Бастет иногда изображали как женщину с головой кошки. А сфинкс – мифологическое чудовище с женской головой и телом льва – большой кошки по сути. Вот если им, скажем, поменяться телами…»

Я уснула, не успев произвести сфинксовычетание и котосложение.

И решили мы с кошкой сложить наши сказки вместе – из этого обязательно должно выйти что-то хорошее. Но истории упорно не хотели сплетаться в одну: буквы роились в воздухе, как рассерженные пчелы, клубились облаком дыма, прыгали по гардинам – это напоминало какой-то наркоманский трип.

Но вот, после стольких мучений, все наши сказки сложились, как матрешки, в одну-единственную фразу: «Нам нужно тепло». Она повисла в воздухе, как улыбка Чеширского кота.

Как я уже говорила, я отлично понимаю намеки. Я купила несколько новых шерстяных пледов и тепловентилятор. Масляный обогреватель. Японский стол котацу с подогревом. Сварила глинтвейн.

У нас тепло – чего же боле?..

А вот все-таки что-то было не так. Чего-то не хватало.

И мы с Бастет снова и снова искали ответ в наших сказках, тасуя их, как колоду карт, разъединяя на слоги и соединяя в произвольном порядке, как мозаику. Мы даже выписывали первые буквы каждой сказки: возможно, это акростих?.. Но выходила какая-то ерунда.

И все же нам выпала еще одна буква: как бочонок из мешка в лотерее «Русское лото». Фраза теперь звучала: «Нам нужно тепло и».

Замечательно. Тепло и – что?.. Мы были заинтригованы. Осталось понять, что это за таинственный предмет.

- Тепло и колбаса? – мяукнула Бастет.
- Убедительно…
- Тепло и кит?
- Зачем нам кит? Ты еще акулу из «Икеи» не догрызла…

Всю ночь мы с кошкой перебирали самые разнообразные слова на каждую букву алфавита. И ни одно нам не откликнулось. Все было не то…

А буквы метались по квартире, как безумные хохочущие атомы. Жизнь стала теплей (спасибо японскому столу котацу), но оставалась загадочной, как скрытый в тумане остров.

Кажется, я сдаюсь. Я совершенно не понимаю, как должны работать терапевтические сказки…

Но, эврика! Однажды нас с Бастет осенило. Причем одновременно.

Нам нужен кто-то третий. Человек или кот. Писарь или писец… Творец невменяемых сказок, в общем. С ворохом историй, которые ему не терпится рассказать. Ведь где-то он есть, и он томится ими – так же, как томились мы. Он поможет найти недостающий фрагмент пазла.

Ведь иногда так сложно закончить свою историю…

В общем, мы тут объявление написали. Составляла его Бастет: прошу не судить строго, животное старалось. Боюсь, правда, на этот текст вряд ли кто-то клюнет… Придется его переписать. Возможно, не один раз. Но рано или поздно у нас получится. Обязательно. Мы в это очень верим…

А вот исходный текст объявления:

«Девушка и кошка примут в семью третьего (человека или кота). Чтобы презирать его и третировать. Возможно, кормить. Опыт невменяемости и сказительства – ОБЯЗАТЕЛЕН!! Учти, мы будем осуждать тебя (за что – найдем).
P.S. Ты нам уже не нравишься. Не пиши ни в коем случае.
P.P.S. Лучше сразу звони…»

Посвящается моей маме

- Встали маски в хоровод, наступает Новый Год!.. – басил Дед Мороз в обшарпанный микрофон.
- Ну же, поживее, ребята-зверята! – подбодрила Снегурочка, украдкой стряхивая пепел с воротника голубой шубки.

Ребята-зверята, пыхтя, трусили вокруг елки. Поживее не получалось: у Лисички с утра давление поднялось, у Тигра прогрессировал артроз, Кролику мешало брюшко и подслеповатость.

Анна Семеновна в маске Лошадки была самой младшей из «ребят»: всего семьдесят пять. На фоне других чахлых животных она двигалась как актриса бродвейского мюзикла: изящная, вытянутая стрункой, она подпевала и пританцовывала, гарцуя, как всамделишная лошадка.

Она скользила по паркету легко. Так же легко десять дней назад Анна Семеновна с чемоданом и дорожной сумкой спускалась от трамвайной остановки к санаторию – почти километр под горку, по тонкой корочке мокрого льда. Прошлой зимой она поскользнулась и получила сотрясение мозга, а позапрошлой – сломала палец. Тем не менее, предложение вызвать такси было с негодованием ею отвергнуто.

Вообще-то санаторий считался детским. Но иногда устраивали заезд для пожилых: в этот раз в конце декабря. По плану полагался новогодний утренник: Дед Мороз и Снегурочка вели его строго по сценарию, который, как несложно догадаться, рассчитан был на детей.

«Раздаст он ребятам подарки, а взрослых он в детство вернет…» - вспомнился ей стишок. Вообще-то с детства мало что поменялось. Например, среди собравшихся на утреннике можно выделить младшую группу детсада, среднюю и старшую. Анна Семеновна, понятно, относится к младшей. Девяностолетний Василий Аркадьевич – к старшей, подготовительной. Почти выпускник: скоро наденет ранец, завернет в промасленную бумагу бутерброды, и, услышав первый звонок, побежит рано утром по дорожке в таинственный мир знаний. Этот мир зовет нас, и в ожидании звонка наши ушки всегда на макушке. Мы уходим туда первоклассниками, с цветами и в выглаженной рубашке.

Но это все позже, намного позже. Она – младшенькая, и сколько ее еще ждет открытий, чудес, мандаринов и конфетти…

…На прошлый Новый Год муж, с которым Анна Семеновна прожила тридцать пять лет, назвал ее дурой. Так и сказал: ты дура, потому что вышла за меня замуж.
Иногда она и сама так считала.
«Дура», - твердила она себе в роддоме, прижимая к груди новорожденную доченьку. Всех женщин из ее палаты мужья забрали домой в день выписки, только за Анной Семеновной никто не приехал: свежеиспеченный папаша ушел на радостях в запой.
«Дура», - стонала она, в который раз разыскивая его в снег и метель по чьим-то прокуренным квартирам. Жив ли он?.. Главное – жив…
«Дура», - нервно хохотала она, когда раскрылось очередное вранье: каждый день он уходил с утра на работу и возвращался к ужину – уставший, требовал двойную порцию. Как потом выяснилось – просто шатался по городу. «Ты хоть представляешь, как это сложно – каждый день делать вид, что работаешь?!»

Придя к выводу, что интеллект – не ее сильная сторона, Анна Семеновна решила просто жить. Цепляясь за минуты радости, словно за коряги и деревья, постепенно двигаясь вверх, можно покорить самую высокую гору. Пусть даже придется истоптать семь пар железных сапог и изглодать семь хлебов железных. Обувь и еда – уже неплохо…

Если бы ее жизнь была музыкой, это без сомнения был бы джаз.

Ежедневная импровизация в убогой хрущевке с тараканами и протекающими трубами. Полиритмия. Тысяча блюд из курицы: куриные шеи потушить с морковкой, луком и капустой. Лапки запечь в духовке. Сосиски можно разрезать в форме осьминога, нарисовать кетчупом глазки и рот, из огурцов вырезать цветы… Торговать на рынке клубникой с дачи в сезон – чтобы купить младшей джинсы, а старшему – магнитофон. Соло на саксофоне - ехать «зайцем» в пригородной электричке, бегать из вагона в вагон от контролера. Мыть одноразовые тарелки после детского праздника и припрятывать их «до особого случая». Но все же это джаз: яркий, мажорный. И вечный буги-вуги на льду – попытка успеть на трамвай зимним утром. Полночный кухонный твист – надо отдраить плиту...
Всю жизнь она вставала в шесть утра. Ей нравилось смотреть, как розовеет небо и как набухает, подобно почке, светящийся шар вдали. Нравилась тишина и свежесть. Она тихонько напевала, поливая себя контрастным душем.

Новый Год был ее любимым праздником. Анна Семеновна гуляла возле елочных базаров – улучить момент и подобрать ненужные ветки, украсить шарами и поставить в вазу. Она делала снеговика из одноразовых пластиковых стаканчиков. Из старых газет – елочные игрушки в технике папье-маше. И шила из мягкого фетра пряничные домики и ушастых эльфов…

…Маски животных проплывали мимо. Ей казалось, что в круговерти цветных пятен мелькают лица покойных сестер, родители, дети, внуки, мужья, подруги… И даже мордочка трехцветной кошки Муськи, ушедшей на радугу много лет назад. Вместе с Анной Семеновной кружились живые и мертвые, ушедшие дни бесцеремонно наступали ей на ноги. Кружилась знобкая темнота и кусачая боль, кружевной иней и запах рождественской индейки, деревянные санки и пузырек корвалола… И не было сил разжать пальцы. Детство сменялось старостью, старость – детством, и хоровод плелся по кругу пьяной сороконожкой, запутавшейся в своих лапках.

Потом были загадки.

- Кто никуда никогда не опаздывает?! – громогласно спросил Дед Мороз.

Анна Семеновна смущенно покраснела. Всегда и всюду она приходила заранее, ощущая острое чувство ответственности за чужое время.

- Новый год… - тихо пропищал Тигр голосом Василия Аркадьевича. Дед-прохиндей явно заглянул в сценарий через свою лупу. За что его тут же настигла справедливая кара: грильяж в шоколаде в качестве приза.

Еще были конкурсы. Пенсионеры разделились на две команды, и каждой команде нужно было нарядить елку. Только вместо елки - человек. Побеждает команда, чья елочка ярче и красивее.

Анна Семеновна стояла, широко раскинув руки и растопырив пальцы, как еловые ветви. На нее, суетясь, надевали блестящие бусы, на уши нацепили шишки. На голову, обмотанную гирляндой, пытались водрузить звезду. С пальцев ее свисали на веревочках позолоченные ангелочки, яркие шары, пестрые птички, снеговичок с облупившейся краской, зайцы и рыбки. И, конечно, разноцветный дождик. Когда она шевелила пальцами, все приходило в движение, шуршало, звенело, пело. И Анна Семеновна ощущала себя дирижером этого странного оркестра. Повелительницей сказки. Она улыбалась, и ее улыбка отражалась в глянцевых боках зайцев, птичек и рыбок.

Сияющая, как серпантин.
Сияющая, как серпантин…

…Тридцать первого декабря муж Анны Семеновны с барского плеча жаловал ей тысячу рублей. После чего уходил. Уходить можно по-разному: в воображаемый мир, за хлебом, по-английски, к любовнице. Ее муж выбирал запой. Весь год до этого он ходил трезвым, предвкушая сладкий миг блаженства. И после сваленной в третий раз елки, после оскорблений и надругательства над предназначенным для гостей холодцом, Анна Семеновна взрывалась. И тут обиженный грешник припоминал свое щедрое подношение - и требовал индульгенцию. Как ей хотелось порвать купюру прямо перед его носом и смотреть, как голубоватые клочочки кружатся в воздухе, словно конфетти…

Но второго января приведут в гости внуков. Хочется купить им побольше сладостей и фруктов… А еще майонез кончается, а в «Магните» на него как раз акция…

…Она любила шить одеяла в стиле пэчворк, сшивая вместе разноцветные маленькие лоскутки. Васильковые, салатовые, оранжевые, в крапинку… Среди них попадались и неказистые: бурые, серые, черные. Но если смотреть издали, как на картину импрессиониста – это был буйный цветущий луг или волшебный калейдоскоп. И каждая деталь была на месте, ведь есть человек – а есть его тень… Да и просто – ткань была дорогая, и после шитья оставалось много ненужных лоскутков…

Такое же лоскутное одеяло свисало с кровати, под которой они с сестрами прятались когда-то от грозы, дожидаясь родителей с работы. Дети послевоенного поколения, так называемые беби-бумеры – их жизнь вряд ли была изобильной, но они знали, что, прижавшись друг к другу, можно переждать ненастье.

Семья. Стая. Свора. Ватага. Чем крепче наши связи, тем дольше мы не будем забыты. Тепло наших рук передается сквозь поколения, как колечко в одноименной игре.

Анна Семеновна всегда была на связи: то и дело ее отвлекала от домашних хлопот трель телефона. Ее голос – высокий и звонкий, как у девчонки, звучал радостно и чуть удивленно. С утра и до позднего вечера ей звонили подруги, соседки, бывшие коллеги, невестка обсуждала с ней рецепт мандаринового пирога с корицей…

Она гордилась своим сыном от первого брака: образцовый семьянин, трое чудных ребятишек. А вот дочь выросла отчужденной и замкнутой. Какой-то совсем отдельной… Словно вместо яблочка на яблоне вырос чертополох.

Иногда Анна Семеновна долго не могла уснуть. Ворочалась. Материнское сердце болело, делая ее уязвимой и одновременно сильной. Словно вечный двигатель, оно пропускало через себя боль разочарований, преобразовывая их в энергию. Побуждая ее пилить деревья, клеить обои, печь пироги, чинить розетки, таскать тяжести, петь и смеяться – за себя и за того парня… То есть, за мужа. Он ведь болезненный, подслеповатый… И старенький – всего-то на семь годков моложе ее…

Десять дней в санатории пролетели весело и незаметно. Анна Семеновна была в восторге: пятиразовое питание, соляные пещеры, массаж, витамины!.. Вообще, процедуры назначали исходя из жалоб пациента. На вопрос: «Какие у вас жалобы?» она слегка виноватым голосом ответила: «У меня - никаких…»

Позавчера они кормили уточек в пруду, а вчера – ели шашлык на заднем дворе, запивая ароматным глинтвейном.

И вот уже утренник подходит к концу, и Дед Мороз раздает всем сладкие подарки. Хитрый Василий Аркадьевич пытается выменять карамельки из своей коробочки на вкусные шоколадные конфеты. Все отказываются: дураков нет. А Анна Семеновна взяла и поменялась: семь железных хлебов почти изглоданы, что ей какие-то карамельки…

ВОЗ считает, что с семидесяти пяти лет начинается старость. Иногда, по ночам, Анна Семеновна различает в темноте силуэт этой старости: она заглядывает в окна, стучится в них ветками и косым дождем, скребется в дверь, надсадно кашляет, пахнет лекарствами и нафталином. Но она не сможет войти в дом, пока ее не пригласят: как и любая нечисть.

Да, Анна Семеновна не может уже сесть на шпагат: двадцать лет назад могла. Но старость начнется в тот момент, когда ей больше не захочется покупать саженцы фиолетовых роз, добавлять в борщ зеленый горошек, носить модные белые кроссовки и делать маникюр. Не захочется кататься с ледяной горки на «ватрушке» и учиться у внука приемам карате. Бегать на лыжах, читать журнал «ЗОЖ» и ходить в театр на современный балет «Три маски короля». И даже утренника этого не захочется…

Маски зверей остались лежать рядом с елкой. Праздничные огоньки погасли. Дед Мороз со Снегурочкой курят на заднем крыльце, обсуждая несвежую шаурму, съеденную кем-то утром на автозаправке, и цены на бензин.

…Однажды все ребята-зверята, все мальчики-зайчики, котики и лисоньки услышат трель первого звонка. Приглашение в главное свое путешествие. И Анна Семеновна с большим рюкзаком легко, как пушинка, заскользит по тонкой корочке мокрого льда – пока ее силуэт не растворится в снежном мареве.

Но это будет нескоро.

Боль забывается. Чужая боль забывается еще быстрее. Остается только волшебная иллюминация…

Уютная кофейня, запах имбирных пряников, играет песня «Сhristmas is all around» из фильма «Реальная любовь».

- Оно было не всегда, - говорит Кристина. – Это заболевание… Или всегда? Дремало, как первобытное зло. Вот представь: ты вдруг начинаешь замечать, что предметы, до которых ты дотрагиваешься, бьются током…

Она сидит напротив меня. Рыжие вихры, тонкие запястья, мешковатый свитер. Ее пальцы дрожат, под ними дрожит чашка кофе, под чашкой - блюдце, под блюдцем – стол… Хочется накрыть ее руки своими и крепко, до хруста, сжать, чтобы эти пальцы перестали трястись. Похоже на алкогольный тремор. Но почему-то тряска, расходящаяся по залу, как круги по воде, начинается мне нравиться. Будто едешь в поезде. Хочется подрагивать в такт и попросить у проводницы чай в мельхиоровом подстаканнике.

Мы с Крис подруги детства, но наши жизненные пути разошлись. Иногда я приезжаю в родной городок, и мы традиционно встречаемся в любимой кофейне. Обычно это происходит под Новый Год...

Ее речь возбужденная, сбивчивая. Крис раскачивается на стуле вперед-назад. Стул опасно наклоняется: если она грохнется на спину – может сломать позвоночник. Этого только не хватало…

- …и это происходит все чаще, - продолжает она. - Чашка, ручка, телефон, зубная щетка… Не сильно, но ощутимо. Покалывает пальцы. Постепенно некоторые предметы начинают биться током сильнее, чем другие. Вот, скажем, мой рабочий ноутбук. Начинаю печатать – как шибанет!.. Представь, пришлось доделывать отчет в резиновых перчатках!.. И ведь не вышло ничего. Ерунда получается. Надо голыми пальцами. Только так. Но это можно вытерпеть. А вот с рисованием… Ты знаешь, как я обожаю рисовать! Но теперь… Кисти, краски, бумага – все искрит. Ходишь потом – пальцы будто прищемило. Но я, конечно, не бросила, ты не думай… Напротив: больше стала задумываться над будущей картиной. Чтобы лишних движений не делать. Мысленно – все, до последней черточки, оттенки, блики и переходы… И только потом – тянусь к краскам. Думаешь – странно? Черта с два. Странное началось потом…

Тут я должна сказать, что у нашего с Крис городка есть особенность. Да, еще одна, кроме чрезвычайно красивого здания психлечебницы. У нас всегда была какая-то чертовщина с электричеством. Город перегоревших лампочек. Город неисправной проводки. Как нас только не называли. Ладно хоть «Улицу разбитых фонарей» не вспомнили… Хотя фонари-то у нас целые. Но своенравные: хотят горят, хотят нет.

Меня с детства это пугало. Только лампочку вкрутишь – короткое замыкание. Взрывались они, как арбузы на китайских полях… А электричество в нашем районе отключалось примерно через день. Звоним в аварийку: приезжают, матерятся, чинят. Уезжают. А через час – опять… Это как проклятие. Помню, один электрик из нашего ЖКХ повесился. А другой с катушек съехал – лежит теперь в психлечебнице (той самой, красивой до умопомрачения… Простите. Магнитики с ней пользуются спросом у туристов).

Зима, возвращаешься домой… Весь район погружен во тьму. Черные глазницы домов, в которых мелькают тени со свечами в руках. Свечей у всех было много… Нам с Крис – веселье: можно хоть каждый день вызывать Пиковую Даму. Мы и пытались: но Дама все вызовы игнорировала. Понимаю ее.

Мне тоже хочется многое рассказать Кристине, но сперва я должна выслушать ее историю. Так повелось с детства: она говорила первой. Я слушала.

- Однажды у нас в доме снова вырубили электричество… Форс-мажор. Хотя у нас ведь форс-мажор – это когда все работает. Непонятно, что с этим делать… Я зажгла свечи и попыталась закончить старый рисунок. Портрет девушки, акварель… У нее короткие красные волосы, торчащие вверх – почти как гребень у панков… А издали кажется, что это язычки пламени. Ее голова в огне… Все нормально было, а когда уже заканчивала – как звезданет!.. И искорки эти голубенькие. Я выругалась и прикусила губу.

И свет вдруг зажегся. Во всем доме. И целую неделю все было исправно. А аварийка в тот раз даже доехать до нас не успела…

Мама с папой говорят – совпадение. Да конечно… Сколько еще потом было этих совпадений.

Подруга заказывает вторую чашку эспрессо. Я продолжают потягивать пряный латте. Бумажные снежинки серебрятся на стенах, в кафе звучит «Happy new year». Последний раз, когда мы вместе слушали эту песню – Крис учила меня затягиваться. Мы курили рядом с автозаправкой...

- Я не жалуюсь, ты не подумай. У меня на фоне этой… болезни… резко дела в гору пошли. На работе повышение дали. Парочку картин удалось продать… Но суть не в этом. Как-то раз родители приходили в гости, и тут, конечно, очередная поломка. Во всем районе свет отрубили. Нам не привыкать: устроили ужин при свечах. Пошла их провожать, обнимаю маму на прощание… И тут как тряхнет меня! Издалека – крик матери, перед глазами какие-то точки пляшут… Ее тоже обожгло, Рит. Нас обеих…

А сразу после – родители рассказывали – на всей нашей улице дали свет. До самого перекрестка, где трамваи поворачивают. Даже фонари зажглись.

Ты ведь поняла уже, да?.. Это все во мне… Это я.

- Ты поэтому не обняла меня при встрече?

- Возможно… - Крис пожала плечами. – Это не со всеми так бывает. Чаще с близкими…

Знаешь, Рит, отец мой тоже когда-то слегка искрился… Слабенько так. Не больно было, только чуть-чуть щекотно. Я хлопала его по рукам и смеялась. И сгоревшая лампочка у нас в коридоре мигала тусклым светом…

Меня уговорили лечь в больницу. Я лежала, утыканная иголками, обвитая какими-то проводами, трубками. Меня полностью обесточили. И выписали таблетки: пока буду их пить, все будет нормально.

Я больше не представляла опасности. Могла спокойно работать, рисовать, обнимать близких – делать все, что хочется. Вот только не хотелось. Я постоянно пыталась стянуть с себя резиновые перчатки, но не получалось, я сдирала их зубами – но не было никаких перчаток, только моя собственная кожа. В основном я просто лежала на диване, и перед глазами вспыхивали искры, и метались по потолку огненные бабочки…

Крис перешла на шепот.

- Я перестала принимать таблетки. Давно.

…не могу перестать наблюдать за ее руками: они похожи на географический атлас. Испещрены царапинами, взбугрившимися венами, шрамами. Ногти острижены под корень. На запястьях какие-то странные отметины. Не могу понять, отвращает это или притягивает. Будто и то, и другое.

После встречи с Крис меня ждет холодный одноместный номер в гостинице. А завтра я планирую погулять по городу, потолкаться на предновогодней ярмарке. Наш городок в конце декабря представляет собой довольно унылое зрелище: словно забывший свой костюм ребенок на праздничном утреннике.

Улицы щедро присыпаны солью, как свежие раны. Белесые разводы на обуви напоминают мне о детстве. Продавец потирает замерзшие руки перед сваленными в кучу елками: каждая обернута красной сеткой. Издалека елки напоминают тушки животных на скотобойне.

Город всегда украшают к празднику: ледяные скульптуры, гирлянды, декоративное освещение. Только сами понимаете: то тут проводок повредился, то там лампочка лопнула… Не успевают чинить. Проще плюнуть: погаснет – и черт с ним. «Елочка, гори!..» - а она не горит. Дети тут нервные растут… Фрустрированные. А из новогодних чудес – ну, можно коту уши фосфором намазать, чтоб в темноте светился… Мы с Крис когда-то попробовали. Перед котом, конечно, до сих пор стыдно…

Вот только в этом году что-то изменилось. Я читала в утренней газете…

- Я тут встречалась с одним - продолжает Кристина – Ну, помнишь, я тебе писала. Красивый парень… На гитаре играет. Ожоги на запястьях – это от его объятий. Но, как говорят после боя: это вы еще не видели моего противника… Разошлись с ним недавно, а жаль. Искрило – будь здоров!.. Один раз мы зажгли целый район. Об этом в газете писали. А еще как-то раз пришли на утренник к его племяннику – и елка засияла радужными огнями!.. Дед Мороз весь вечер скрывал под бородой изумление. Кстати, насчет елок…

Она снова перешла на шепот.

- Мы после чего разошлись-то… У него племянник один в садик ходит, а есть еще племянница, совсем мелкая. И вот пришли мы в гости к его сестре, несколько дней назад. И там девчонка эта… Такая лялька голубоглазая!.. Пухлая, кудрявая, как херувим…Сидит в своей кроватке, на меня смотрит с любопытством… Улыбается, чего-то бормочет, и тянется ручками… Мне никогда раньше дети не улыбались, Рит!.. Ну как было не подойти к ней и не взять на руки?.. Вот я и не удержалась.

Она на минуту замолчала, опустив глаза.

- Я рада иногда, что у меня нет детей.

- Что с девочкой? – тихо спросила я.

- Говорят, ожог все-таки остался… Но последствий серьезных нет… пока. Больше испугалась, наверное. Я сама тот момент плохо помню: у меня зрение будто временно отключилось. Темнота, боль и детский вопль… Меня трясет, а в голове одна мысль: «Это все…»

«А мы знали! Мы верили: чудеса случаются!.. В канун нового года на нашей главной площади наконец-то засияла всеми огнями гигантская праздничная елка! В тот вечер жители и гости нашего города едва не ослепли от красоты: в один миг заискрилась чарующими переливами новогодняя иллюминация. Дети хлопали в ладоши, а усталые лица взрослых озарились улыбкой. Наверняка тут не обошлось без Деда Мороза и его сказочных друзей…»

Крис молча кивнула.

- Да, в ту же минуту. Мне рассказывали. И ведь до сих пор работает!.. Сама все увидишь. Упряжка Деда Мороза из трех лошадей… Деревья, увитые гирляндами с сотнями крошечных лампочек. Витрины магазинов. Огромные светящиеся олени. И новогодние фонтаны в сине-белом светодиодном свете. Непременно посмотри фонтаны, это просто отвал всего!..

Играла песня Синатры ««Let it snow», и по натянутым улыбкам персонала мы догадались, что кофейня закрывается: вроде как – снег идет, да и вам пора…

- Я не смогу остановиться, - задумчиво сказала Крис, пытаясь извлечь шапку из рукава пуховика. – Знаешь, боль забывается… Чужая боль забывается еще быстрее. Остается лишь волшебная иллюминация… Ну что, пошли?..

Повинуясь дурацкому порыву, я крепко обнимаю подругу на прощание. Ожидая боли, искр, слез, чего угодно… Но ничего не происходит. Просто вялое объятие. И это почему-то обидно.

- Ну ты звони, пиши, не пропадай… - махнув рукой, она садится в такси. – С наступающим, кстати!..

А я ведь так ничего и не рассказала. Ни про болезнь мамы, ни про свое недавнее расставание, ни про бессонницу, мучившую меня две недели, ни про накатывающее временами одиночество – оно походило на средневековую пытку крысами, которые, спасаясь от жара, прогрызали в теле человека ходы, чтобы выбраться наружу…

Так, к слову, всегда и было: моя очередь говорить обычно не наступала. Я снова и снова уносила свои глупые секреты с собой, как замызганный кулек леденцов за пазухой. Они таяли, слипались, теряли форму… И уже стыдно было их выкладывать.

Я решила прогуляться пешком до гостиницы, через какой-то безлюдный пустырь. На пушистом снежном ковре осталась цепочка моих следов – но недолго. Падал снег, и через минуту уже все замело.

А у меня в голове вертелся наш с Крис диалог из далекого прошлого, когда мы сидели в той же самой кофейне.

- Знаешь, что мне сказал тот парень? «Между нами есть искра»!
- Вот дурак!
- Ага…

Мы звали ее «Пеппи Длинныйносок», почти как героиню сказки.

Потому что каждый день, сидя на лавочке у подъезда, она вязала на спицах носок из разноцветных толстых нитей. И с каждым днем он становился все длиннее. И не носок, и даже уже не чулок, а просто какой-то мутант. Он волочился за ней по асфальту, когда она заходила в подъезд. Он свисал с ее колен, когда она вязала, и местные ребятишки, пробегая мимо Пеппи, обязательно наступали на этого пестрого чулочно-носочного питона. Конец носка давно размахрился, стал пыльным и замусоленным.

Старушке было будто все равно. Она покачивала головой и что-то напевала, ее ноги всегда еле заметно пританцовывали. Иногда она хихикала тоненьким фальцетом, резко переходящим в бас.

Мы долго соревновались в остроумии, предполагая, для какого мифического существа сие вязание.

Фантазировали, что однажды приедет ее внук – огромный, ростом с нашу девятиэтажку, одноногий, как оловянный солдатик. И носочек ему будет впору. Образ внучка стал частью дворового фольклора и постепенно обрастал новыми подробностями. Мол, внучок-то – колосс на глиняной ноге. Тело металлическое, а нога из глины – еще и одна, к тому же. Мы давились смехом, проходя мимо Пеппи. Мальчишки плевались в нее вишневыми косточками. А она все вязала, и носок стал уже настолько длинен, что сворачивался тяжелыми кольцами, как анаконда.

Биография старухи была весьма интригующей. Пеппи выросла без родителей – но, будучи уже взрослой, получила огромное наследство. От кого-история умалчивает. Ее единственный сын отбывал тюремный срок за разбой (поговаривают, у мамаши тоже была бурная юность). Был вроде еще и внучок «с особенностями», но его мать увезла его из страны. Всю энергию Пеппи направила на чужих детей: работала массовиком-затейником, а позже – аниматором. А совсем-совсем позже появился термин «менеджер события» - и этот термин подходил ей идеально. А вот с ролью пенсионерки она справлялась не очень хорошо. Пеппи переехала из своего просторного дома в нашу многоэтажку в спальном районе – чтобы быть поближе к детям, как оказалось. Бесцеремонная, как дикий плющ, она появлялась повсюду, где ее не ждали: ребята играют в мяч – а старушка резво встанет на руки и пройдется колесом по спортивной площадке. Девочки вытащили кукольную посудку и играют в чаепитие – а Пеппи уже бежит к ним с настоящим фарфоровым сервизом и кучей сладостей. Она раздавала детям конфеты и разные интересные вещицы вроде старинного золотого медальона или курительной трубки из слоновой кости. Родители отбирали у ребят подарки и возвращали обратно.

Несмотря на усилия Пеппи, все сторонились ее. Дети, посмеиваясь, совершенно неуважительно топтались на ее длинном вязаном носке. Задавали ему трепку. Последствий они не боялись – что им сделает эта хрупкая маленькая старушка?..

Не боялись до тех пор, пока все жильцы нашего дома, а также парочки соседних домов, не вздрогнули от оглушительного мальчишечьего вопля. Мы высунулись из окон и увидели нечто весьма странное.

Пеппи крепко держала за ухо Макса – шалопая, который только что оставил след грязного ботинка на ее вязаном носке. Миниатюрная пожилая женщина легко приподняла мальчонку так, что его ноги беспомощно дрыгали над асфальтом. Быстро, пока никто не успел среагировать, она подняла его у себя над головой на вытянутой руке и три раза прокрутила в воздухе – легко и изящно, словно это не мальчишка, а лассо.

Мы были уверены, что это последний день, когда Макс и его правое ухо были единым целым. Впрочем, все обошлось…

С тех пор даже самые оголтелые дети не трогали Пеппи. Но и это ее не устраивало: она была фанатично преданным делу «менеджером событий». И собиралась оставаться им до самой смерти.

Однажды пропал Денис. Девятилетний белобрысый мальчик из второго подъезда. Смешная челка, большие очки. Его искали до самой ночи. Даже Пеппи принимала участие в поисках, хотя никто ее не просил. Прочесывали гаражи, стройку, парк… Когда мать Дениса, всхлипывая, схватилась за сердце, наш неугомонный массовик-затейник, наконец, призналась, что заперла ребенка в подвале. «В подвале с привидениями, - хихикая, добавила она. – Я виртуозно играю в прятки…».

Узник был освобожден, а мы крепко задумались. Надо было что-то с этой затейницей делать. Надо… Но страшно. Любого из нас она могла поднять за уши и заставить крутиться волчком. Да и сына ее, говорят, скоро выпустят из тюрьмы за хорошее поведение… Брала бы с него пример, что ли.

Мы подошли к вопросу серьезно и пришли к Пеппи целой делегацией: у нас в общей сложности двенадцать ушей, все не открутит.

Очень вежливо мы попросили ее образумиться. Подумать, наконец, о душе, как все нормальные бабушки. Огород, закрутки, скандинавская ходьба – да! Запирание чужих детей в подвале – нет! Может, вам вступить в сообщество дачников или попробовать быстрые свидания для пенсионеров?.. Или сосредоточиться на вязании – ваш носок просто неописуемой красоты, все остальные носки ему завидуют!..

А событий нам, пожалуйста, организовывать не надо. В такое время живем – отсутствие событий гораздо лучше любого движа… Просто успокойтесь, Пеппи. Ради Бога.

И она успокоилась.
Она успокоилась.
Она успокоилась.

Теперь Пеппи просто коротала дни на лавочке со спицами. Купила тонометр и ортопедические стельки. Говорят, ее даже видели ранним утром в районной поликлинике, в очереди к терапевту!.. Впрочем, потолкавшись пару часов в очереди и насытившись сплетнями, она просто уходила домой - старушка была здорова, как элитная племенная лошадь.

Теперь она почти не отличалась от других пенсионерок. Разве что ее вязаный носок вызывал своей длиной священный трепет. Многометровый, завивающийся спиралью, он напоминал гигантскую связку бубликов. Дети прыгали через эту кучу малу, как через костер – ну а мы, взрослые, просто обходили. Пеппи вплетала в носок бусинки и перья, блестящие нити, фольгу от шоколада. Осенью она начала вкраплять в вязание гроздья рябины и рыжие листья. Это казалось нам забавным и даже милым.

А однажды случилась беда. Ночью, когда все спали, наша девятиэтажка хрустнула и сложилась, как карточный домик. Словно под действием непреодолимой силы. Напуганные люди в ночных рубашках спешно выбегали на улицу, прижимая к себе детей, котов и собак. Мы стояли, сгрудившись, ежась от холода и смотрели на то, что осталось от здания. И не могли понять, что произошло. Казалось, будто чья-то огромная стопа наступила на дом, раздавив его. Колосс на глиняной ноге…

Наконец, из-под обломков вылезла Пеппи со своим длиннющим носком. Он разросся до невероятных размеров. Она растянула его, как мешок, и стала кидать туда все подряд – мечущихся в панике людей (тех, кто не успел спрятаться) вместе с котами, собаками и толстыми одеялами, в которые мы успели завернуться; фрагменты здания, обломки мебели, медные джезвы для кофе и пучеглазых кукол. Она вырывала с корнем деревья и цветы из дворовой клумбы. Носок вместил в себя все: он был забит до отказа.

Субтильная Пеппи перекинула через плечо эту монструозную извивающуюся кишку, словно Дед Мороз – мешок с подарками, и поволокла прочь.

Мы тряслись, дрожа от страха. Вой, визг, плач, мяуканье… Наши глаза были залеплены землей. Мешок был набит так плотно, что мы слышали, казалось, хруст наших косточек. Старушка беззаботно что-то напевала и мотала носок из стороны в сторону. Будто внутри не люди, а конструктор. Много тягостных, изматывающих часов мы провели в пути…

Но однажды она остановилась. И освободила нас. Первое, что мы увидели, выбравшись ползком из носка и протерев глаза – улыбающуюся Пеппи, протягивающую нам поднос с ароматным кофе и сдобными булочками.

- Кто со мной – играть в прятки с привидениями?.. – пропела она.

…Мы давно уже не видели близких и не знаем, что с ними. Она держит нас в огромном старинном особняке где-то на краю земли, на отшибе цивилизации. Здесь не работает мобильная связь, нет интернета и ни единой живой души поблизости – лишь леса да поля. Мы и сами уже не знаем, находимся ли все еще на этом свете или… или действительно попали в сказку.

В сказку, которую придумала она. Менеджер событий. Массовик-затейник…

Каждое утром Пеппи съезжает со второго этажа по перилам или спускается по лестнице на руках – даже на одной руке, во второй она держит поднос с кофейником. И каждый раз мы ей аплодируем. И хором говорим, как она восхитительна - сохранила юношеский задор в таком-то возрасте!..

А куда нам деваться – она любому из нас может шутя оторвать голову. Но, если честно, мы все-таки могли бы с ней справиться и сбежать. Давно могли бы. И сбежим!.. Просто не сегодня, не завтра – нам надо тщательно подготовиться. Возможно, мы просто начали привыкать….

Ведь Пеппи необыкновенно, дьявольски мила.

Женщинам она вплела в волосы шелковые ленты. Мужчины получили запонки из драгоценных камней. По воскресеньям она устраивает «пир на весь мир». По четвергам мы играем в поиск сокровищ – и действительно находим сокровища, золото и жемчуг. Пеппи ничего для нас не жалко. С нами в мешок попал маленький мальчик, он постоянно плакал, и Пеппи подарила ему карликового пони в смешных ботиночках.

Очаровательна, как всегда.

Она берет палки для скандинавской ходьбы – те самые, которые мы ей как-то посоветовали – и, опираясь на них руками, отрывается от земли. Ее тело вытянуто струной, Пеппи переворачивается в воздухе и дотягивается пальцами ног до потолка.

А вы бы так смогли?..

А ведь мы с тобой любили в детстве одни и те же книги. Читали взахлеб, ночью, с фонариком, помнишь?.. Крапивин и его «Мальчик со шпагой», Брэдбери, «Вино из одуванчиков», Алексин и его находчивые герои-пионеры, которым не сиделось на одном месте, и они вечно искали себе приключений… Во всех этих книгах есть что-то общее. Некая первозданная чистота, из которой мы давно выросли, как из старого пальто.

Если бы мне когда-то сказали, что я буду любить понедельники и ненавидеть пятницы – я бы ни за что не поверила. И вот теперь я – властительница будней. Царица понедельников и первая леди четвергов. Потому что в пятницу к тебе приезжает любимая девушка, чтобы провести с тобой выходные. А еще бывают праздники, майские шашлыки и всякие там восьмые марта…

Так было не всегда. Когда-то любимой девушкой была я. И о сопернице долгое время не знала... Так же, как и она сейчас обо мне не знает. Просто ты однажды решил поменять нас ролями. И теперь она – это я, а я – это она. А ты – всегда ты. И этим ты как будто выше и лучше нас.

Раз в неделю я хожу к психологу – милой, интеллигентной девушке с улыбчивым лицом. Психолог говорит, что у меня зависимость. «Ясное дело, зависимость…» - с умным видом киваю я. Иногда мне хочется, чтобы вместо упражнений и домашних заданий она просто схватила меня за плечи, встряхнула как следует и заорала: «Ты что, дурная, творишь?!»

Черта с два. Я давно взрослая и хожу с таким суровым лицом, что никто не осмелится сказать мне: «Ты что, дурная, творишь?». Даже собственные родители. Опасаются. Единственный человек, который может это сделать – я сама. Но я себя, кажется, тоже немного опасаюсь…

Я написала тебе письмо, целых четыре страницы. Пронзительно скучное. Сопливо-сентиментальное. Ты даже прослезился, когда читал – ведь ты тонко чувствующий человек. Как-то раз ты даже пустил слезу на балете.

На моменте, где я пишу, какой ты для меня дорогой и близкий и как много хорошего сделал, ты скромно опускаешь глаза – мол, да, я такой… А потом я пишу, что нам надо все прекратить, что эта страсть губительна для меня и так далее.

«Да понял я, понял» - говоришь ты, возвращая письмо.

Но я вижу, как ты усмехаешься – едва заметно, и как внутри тебя будто загорается лампочка. У тебя в ту же секунду словно разглаживаются морщины, и как будто даже начинает рассасываться старый шрам от аппендицита. Ведь ты уже предвкушаешь, как будешь преодолевать мое сопротивление. Да, в этот раз дольше, чем обычно, но ты терпеливый. Чем сильнее я буду сопротивляться, тем слаще будет потом.

И однажды я снова сорвусь. Мы накинемся друг на друга в лифте, как подростки. Ты нажмешь кнопку «стоп», и мы будет торопливо расстегивать друг на друге всякие пуговицы и молнии, а потом ты резко повернешь меня к стене и зажмешь рукой рот. Мы слышим ворчание жильцов на этажах – единственный лифт, и тот застрял… Но это только нас подстегивает. Мне нравится, как здесь тускло и пахнет сигаретами. Нравятся даже ругательства, нацарапанные на стенах – хотя все они как будто про меня…

А потом ты шутливо пожмешь мне руку и скажешь, что это была прекрасная встреча двух старых друзей.

Мы выйдем на улицу, я закурю. Губы вдруг задрожат, лицо исказит гримаса. Сгорбившись, как покореженное молнией дерево, я заплачу. Иногда я просто так, без всякой причины, плачу. Ты обнимешь меня, похлопаешь по плечу и сочувственно скажешь:

- Ну-ну… Ты еще обязательно кого-нибудь найдешь, ведь ты такая хорошая…

Я попрошу не провожать меня. Ты вернешься в тепло квартиры и будешь печь пирог с яблоком и корицей – для молоденькой влюбленной дурочки, которая придет сюда завтра.

Я-то, к счастью, совсем не такая (и правда - за молоденькую меня можно принять разве что издалека).

Твоя удаляющаяся спина излучает уверенность. Она будто стала еще прямее, чем обычно. Знаешь, это всегда удивляло меня в тебе: непоколебимая убежденность в правильности своих действий. Если чего-то хочется – надо это взять. Ни тени сомнений.

Я даже как бы… завидую.

Я давно уже ничего не рассказываю подругам: они тебя как-то не жалуют. Да что там – просто готовы прибить, как гидру капитализма на известной картине. Вот как объяснить, что ты на самом деле никакая не гидра?..

Ведь ты умеешь слушать, тогда как большинство людей любят только говорить. Ты слушаешь так, что легко мог бы быть шпионом – ты у кого угодно выпытаешь государственную тайну. А если человек сразу не «расколется», ты заваришь ему вкуснейший чай с чабрецом, испечешь пирог и дашь погладить кота – тут он, конечно, сразу все и выдаст. Ты добр: любишь котов и детей, и умеешь утешать, когда грустно.

И вообще – ты самый лучший. Честно.

А еще мы любили в детстве одни и те же книги. И продолжаем любить – иногда даже читаем друг другу вслух. И это тоже безумно в тебе привлекает. Какое редкое все же везение – встретить тонко чувствующего человека…

Я иду по темной улице, полной шорохов. Ветер гоняет листья и фантики, из-за угла показался черный кот, готовящийся перебежать мне дорогу. Я замедлила шаг, чтобы он точно успел – может, ему это важно… На меня глазеют, разинув рты, манекены в смешных шапочках. Но за этими взглядами я чувствую взгляды другие – те, которые заставляют меня съежиться и плотнее запахнуть ворот пальто, чтобы спрятать искусанные, распухшие губы.

Слева и справа от меня, выстроившись в ряд – от твоего дома до моего – стоят они. Крапивинские мальчики, пионеры и романтики, герои и мечтатели. Моя сияющая сказка, моя лучезарная грусть. Я будто даже слышу вдалеке грохот барабанов и звуки горна. Я отворачиваюсь, прибавляю шаг, почти бегу.

Чтобы дома, налив чаю и забравшись под одеяло, снова и снова возвращаться к любимым детским книгам.

А потом проснуться на рассвете, в час уязвимости – когда выцветают чернила ночи, уступая розовато-золотистому свету. Почувствовать себя беззащитной, нагой… Будто меряешь джинсы на вещевом рынке, на картонке, как в девяностые – а шторка, которую держит продавец, покосилась, и все на тебя смотрят. Ухмыляются.

И почему-то расплакаться. Тихо, не взахлеб – просто текут слезы, и все. Я ведь говорила уже, что плачу иногда невпопад, без причины. Что-то липкое, беспросветное пристало. Как накипь к старому чайнику. Как грязь, в которой я захлебываюсь…

Я ведь знаю, что мы в итоге останемся при своих: у тебя – большая любовь, у меня – большие беды с башкой.

Выкурю пару сигарет на балконе, потом снова усну. Боли давно уже нет, вот только этот едкий привкус мерзости иногда. Ведь так, наверное, все и бывает, правда? Сначала исчезает боль. Рано или поздно пройдет и ощущение гадливости.

И однажды утром я проснусь в прекрасном настроении, приосанюсь перед зеркалом, тихонько напевая песенку «Леди совершенство» - и пойду радовать собой мир, даря отражения сотням витрин. Летящей походкой от бедра.

И в душе – ни тени сомнений. Ни грамма смущения.

Мой внутренний демон похож на черную лохматую тучку.

Он говорит: «Можно я тут немного посижу?..» - и сидит на подоконнике, в сумерках, инфернально сверкая крошечными красными глазками, пока не нальешь ему в миску молока, в котором он испачкает усы.

Мой внутренний демон весит всего килограмм – но это килограмм отборной ярости и безумия. Когда идет дождь, с его шерсти стекают черные ручейки, и она как-то подозрительно светлеет. «Это я белею от гнева», - объясняет демон. Как бы там ни было, в слякотную погоду он носит резиновые сапожки и дождевик.

Когда я пытаюсь снять квартиру, а это всклокоченное чудище сидит у меня на плече, мне отвечают: «Простите, но нам не нужны квартиранты с домашними животными».

Отпечаток его носика совпадает с отпечатком моего большого пальца. Поэтому демон может разблокировать мой телефон носом, пока я сплю, и рассылать моим друзьям свои маниакальные фантазии о мировом господстве. А также непристойные изображения. Самое обидное, что друзья почему-то совсем не удивляются: кто-то даже молча перевел мне денег.

Заводя внутреннего демона, многие интересуются, чем его кормить. «Я питаюсь лишь тайными страхами, низменными страстями и пагубными иллюзиями», - говорит демон. Но не отказывается от шариков из куриного фарша.

Мой внутренний демон, сидя в изголовье кровати, скалится клыкастой пастью и угрожающе клацает когтями. «Можешь спать на краю, - говорит он. – Придет серенький волчок – откушу ему лицо». Волчок – его давний враг. А утром два заклятых врага храпят со мной под одеялом, прижавшись друг к другу: ночью ударили первые заморозки, а отопление еще не дали.

Внутренний демон нашептывает мне в ухо жуткие вещи: «Давай всю ночь пить абсент! А потом ограбим банк! Или взорвем здание парламента! Давай погладим манула, в конце концов…»
«Ну нет, - ужасаюсь я. – Только не манула!»

А однажды внутренний демон исчезает. Я нигде не могу его найти. Обнаруживаю только, что два малюсеньких чемоданчика, которые он прятал от меня под кроватью, тоже пропали.

Я не знаю, к кому обратиться с такой деликатной проблемой – и иду к доктору. Старичок в белом халате прикладывает ко мне стетоскоп.

- Так… - бормочет он. – Что у нас тут… Слишком много солнечных дней… так… лето, море… общение, игры на свежем воздухе… О!.. Вы начали бегать по утрам?..
- Ему это не нравится? – уточняю я.
- Ну а кому такое понравится, - вздыхает доктор, что-то черкая в моей карточке. У него настолько грустные глаза, будто он вынужден питаться исключительно соком сельдерея.
- Тут все ясно, в общем. Зачах ваш демон. Он сейчас, наверное, где-нибудь в Бирмингеме. Или в Мурманске… Там, где прохладно и пасмурно. Демоны уезжают туда летовать. А как вы хотели?.. Тут они чахнут.

На рецептурном бланке было написано лишь одно слово: осень.

…И вот последние капли лета испаряются с поверхности земли. Октябрь, словно гигантский паук, собирает в свою паутину урожай сонных мух. Распахнуты винные погреба, трепещет на студеном ветру клетчатый шарф, «аап-чхии!..! – слышно на каждом шагу. Зловеще скалятся оранжевые тыквы, люди достают из шкафа скелеты, наряжают их и приглашают к столу как почетных гостей. Дети в костюмах нечисти рыщут в поисках конфет.

Ну а я ставлю на подоконник блюдечко с молоком. Сидя у окна в шерстяном пончо и колючих носках, я жду. Кругом разбросаны краски, кисти, порванные черновики. Жду я не звонка, не Новый Год и даже не день зарплаты. А всего лишь легкого безумия (оно и правда легкое, просто очень распушается на морозе).

И однажды безумие тихонько поскребется в стекло. И я увижу лихорадочных блеск рубиновых глазок.
- Давай погладим манула?.. – скажет демон.
И я отвечу ему:
- А давай!

Мой диван дышит.

Совсем негромко. Ненавязчиво. Только ночью, в полной тишине можно почувствовать это дыхание. Медленное, глубокое. Не свистящее – как, например, при бронхиальной астме. И уж точно не прерывистое, неровное, как бывает у умирающих. Вероятно, мне достался совершенно здоровый диван.

Ночью обостряются все чувства. Я превращаюсь в большое чувствилище: зоркая как сова, я вижу, как приподнимается и опускается оранжевый плед. Глажу его бархатистый ворс и ощущаю, как что-то едва уловимо колышется под моей рукой. Непрерывность процесса дыхания завораживает меня. Я закрываю глаза, но через пять минут открываю и снова буравлю взглядом одеяло: убедиться, что оно вздымается.

Диван старый, со сломанной ножкой. Изрядно продавленный. И мои тесные, несколько даже интимные с ним отношения эту продавленность только усугубили. Настолько, что в центре быстро образовалось внушительное углубление, увеличивающееся с каждым днем. И моя центральная часть все больше в эту впадину проваливалась. Это не сильно меня беспокоило: голова, руки и ноги все еще оставались снаружи.

И все-таки однажды я провалилась в диван. Пару раз такое уже почти случалось: но мне везло, на крики прибегала моя сестра Ксю, и, ругаясь, вытягивала наружу. Один раз за ноги, торчащие из дыры в диване, другой раз – и вовсе за хвост. Тот, который на голове, конечно же. Моя сестра сильная: занимается тайским боксом.

Но в тот день ее как раз дома не было: Ксю уехала на соревнования. А больше с нами никто не живет.

И я погрузилась в диван полностью, со всеми потрохами. С ногами и хвостом. Подо мной разверзлась бездна, черная дыра, втянувшая меня с чавкающим звуком так быстро, что я даже не успела за что-то зацепиться.

Летела довольно долго. Он оказался на удивление глубоким, этот диван. Я истошно вопила, а потом с грохотом приземлилась, больно стукнувшись копчиком о каменный пол.

Подергав конечностями и убедившись, что они не сломаны, я огляделась. Вокруг был полумрак и сырость. Я находилась то ли в пещере, то ли в подвале. Далеко вверху виднелся свет: из дыры, в которую я свалилась, как в колодец.

Откуда-то сбоку послышался смешок. Там, буквально в метре от меня, за небольшим столом сидела бабка. Она разгадывала кроссворды при тусклом свете настольной лампы. От нее веяло школьной вахтершей: казалось, сейчас она проверит у меня сменную обувь. Бабка смотрела на меня поверх очков, как на некое нелепое насекомое: с брезгливостью и долей любопытства. На ее голове грозно топорщилась химическая завивка.

- Я просто провалилась в диван, - ошарашенно сообщила я, как бы оправдываясь. – Как Алиса в Стране Чудес… Она бежала за белым кроликом…
- Да, - фыркнула бабулька, ядовито ощерившись, - Точно. Как Алиса. В Стране Чудес. За кроликом.
Она пробормотала куда-то в сторону, что кролики особенно хороши, если нафаршировать их грибами и запекать на медленном огне.
- А вы, простите, кто? – спросила я.
- Я-то?.. Я дух.
- Какой дух?..
- Святой! - буркнула бабка. – Разве не похожа?..

Шумно причмокивая, она отхлебнула чай из большой кружки с коричневой толстой каймой налета внутри. При этом она смешно вытягивала губы трубочкой, сдувая и надувая щеки.

- Обычный диванный дух, - пояснила старуха. – Неужели ничего про диванных духов не слышала?.. Тьфу ты, невежда…

Еще немного поворчав, она выдала мне большой фонарик, с которым я и отправилась на разведку.

Итак, внутридиванный мир представлял собой что-то вроде большой пещеры, стены которой сочились влагой. Было несколько дверей, ведущих в разные помещения, и длинный узкий коридор.

Буквально все здесь было усеяно моими вещами – теми, которые я и не надеялась когда-либо увидеть снова. Графический планшет, подаренный мне много лет назад. Я прикасалась к нему, только чтобы вытереть пыль. А потом как-то хватилась – и не обнаружила его на привычном месте. Он просто исчез.

Рядом валялся красный диплом психологического факультета, который я использовала только раз в жизни: когда срочно нужна была подставка под кружку с горячим чаем.

Мимо с воплем промчался потерянный мной когда-то год: он был упитан, пушист и свиреп. Немного напоминал одичавшего кота. Я его почему-то сразу узнала. После окончания школы я не смогла с первой попытки поступить в институт, пришлось подавать документы следующим летом. У меня был целый свободный год, но этот кусок жизни почему-то полностью выпал из моей памяти…

Откуда-то издалека, будто сквозь многометровую толщу воды, раздался голос сестры.

Я задрала голову. Ксю с озадаченным видом заглядывала в диван и звала меня по имени. Я помахала ей.
- Я же тебе говорила!.. – сердито крикнула она, сложив руки рупором.

Сестра показала жестами, что лезть за мной в диван не собирается. Я, также активно жестикулируя, ответила, что не больно-то и хотелось, мне и тут хорошо.

Но через секунду после того, как она исчезла из виду, я уронила фонарик, и обхватив колени руками, заплакала. Мне было очень страшно. Как же я теперь отсюда выберусь?..

- Ну не реви, - на удивление добродушно сказала «вахтерша». – Здесь не так уж плохо. Кормят три раза в день. Кино показывают, какое захочешь… Чего тебе еще?..

Удивительно, но она была права. В пещере оказалась и маленькая скромная спаленка, и столовая, в которой три раза в день сама собой появлялась еда. Без изысков, но вполне съедобная. Вот только людей здесь не было, если не считать бабки-духа.

И был кинотеатр. На первый взгляд он казался похожим на музей: под стеклом, на зеленом бархате, были разложены фотокарточки. Они были неподвижны, но стоило подойти ближе, и картинка начинала двигаться, рассказывая историю. И каждая из этих историй была обо мне: про одну из возможностей, которой я когда-то не воспользовалась. Множество вариантов того, как могла бы сложиться моя жизнь. Сотни параллельных вселенных, затаившихся на изумрудном бархате, словно маскирующиеся под местность рептилии.

Выбрать «кино» можно было, нажав на кнопку напротив одной из карточек. Тогда загорался большой экран на стене, и видео, просмотренное в формате трейлера, разворачивалось в полноценный художественный фильм.

Я брала еду в буфете – поп-корн с газировкой, чипсы или ведерко острых куриных крылышек. Что-то из этого регулярно оказывалось там: не нужно было напрягаться с выбором.

Вальяжно развалившись в центре пустого зрительного зала, закинув ноги на соседнее кресло, я наблюдала за ожившими картинками.

Вот альтернативная реальность, в которой я написала роман. Тот самый, который начинала писать шесть лет назад – в итоге плюнула и забросила. Действие фильма происходит в моей комнате: за окном сменяются пейзажи – сочные краски весны, шумные листопады и хрустальные зимы. Чей-то смех снаружи, громкая музыка, кто-то жарит шашлыки на заднем дворе… Я же, сгорбившись, сижу в темноте у монитора – огонька, манящего миллионы дурных мотыльков. Но вот работа подходит к концу, я вижу свое счастливое лицо. Передо мной законченный текст, и я могу даже разобрать буквы, прочитать эпилог. И он намного лучше, чем можно было представить. Честно говоря, он настолько хорош, что я почти уверена: мой роман перепутали с чьим-то чужим, как детей в роддоме…

А вот сюжет, в котором я все-таки принимаю предложение одногруппника Леши. Когда-то давно я отвергла его. Вот наша свадьба: красивая выездная церемония в лесу, белое винтажное платье, слезы родителей… Торт из лосося (причуда невесты). А в свадебное путешествие мы едем в Питер: там чудесно в сентябре. Можно пить кофе и носить пальто…

Возможности гарцуют передо мной, как цирковые лошади. Проплывают мимо, словно маски на параде-карнавале. Что-то сдавливает мне горло, и хочется плакать, но не получается. А потом, будто из-за резкой смены ветра, сюжеты на экране начинают меняться.

Мой роман не хотят принимать ни в одном издательстве. То обвиняют в пропаганде насилия и разврата – то, напротив, говорят, что насилия и разврата слишком мало. Поначалу я не теряю надежды, но с годами плечи мои опускаются, взгляд тускнеет, каждая новая насмешка обжигает, как укус пчелы – и жало остается внутри навсегда. Я щедро заливаю укусы алкоголем, и очередные пчелы, впиваясь в меня, падают замертво от интоксикации…

В фильме с замужеством живописные краски осени сменяются стерильностью больничной палаты. Сквозь экран бьет в нос запах хлорки. Тяжелая беременность: я лежу на сохранении. Далее – затяжная послеродовая депрессия, подгоревшая каша, частые ссоры. За окном больше не сменяются времена года: это вечное межсезонье – рыхлое, бесцветное, бесформенное. Как мое отражение. В соседней комнате орет маленькое существо. И я никому и ни за что не признаюсь, что иногда мне хочется задушить его подушкой…

Странно: я в качестве зрителя наблюдаю за этим с неким злорадством. Смачно обсасывая пальцы, жирные после куриных крылышек под соусом, я смотрю на экран и думаю: «Ну и что же ты теперь будешь делать, а?.. Как ты выкрутишься?..». Похожие чувства испытываешь, когда смотришь очередное скандальное реалити-шоу.

В течение жизни разнообразные возможности плыли мимо меня, как рыбьи косяки. Казалось, это мелочь по сравнению с большой сверхвозможностью, которая движется ко мне величественно, как синий кит или кашалот… Но мелкие рыбешки плыли косяками, оставляя после себя рябь на поверхности воды. И мои дни превратились в созерцание этой ряби.

Так прошло, наверное, пару дней. И однажды я снова услышала голос сестры. Она спускала сверху в пещеру веревочную лестницу. Самую длинную из всех, которые я видела. Я даже не успела удивиться, откуда у нее веревочная лестница.

- Поднимайся скорей!.. – что есть мочи закричала Ксю. Край лестницы болтался на уровне моего пояса. Я схватилась за веревки и приготовилась лезть, но меня остановил голос бабки-духа.

- Ты куда собралась, дурная?.. Жить надоело?..
- Мне надо домой!
- Дело твое. Вот только в воскресенье обещают конец света, - она сунула мне под нос газету. Действительно, на первой полосе была статья, сулившая апокалипсис в эти выходные. Автор статьи считал, что выживут только те, кому посчастливится оказаться в бункере.
- Ну и чем тебе тут не бункер?.. Я б на твоем месте задержалась до конца недели. Время сейчас лихое… Может, что-то рванет. А здесь – все нипочем.
- Да, наверное… - неуверенно сказала я. – Можно и задержаться. Но только до конца недели.

Старуха удовлетворенно кивнула и снова уткнулась в кроссворд. Ее пальцы с толстыми желтыми ногтями лущили семечки, кидая шелуху прямо на пол.

Перекрикиваясь с сестрой словами «конец света!» и «воскресенье!», я пыталась объяснить ей ситуацию. Ксю покрутила пальцем у виска.

Бабка все ворчала, что эта дыра наверху ее достала: мол, из-за нее здесь много пыли. И слишком яркий свет, из-за которого болят глаза. И вообще – вечно сверху падает всякий хлам… Хоть бы раз что-то хорошее скинули.

На следующий день сестра снова звала меня подняться наверх. А еще через день я проснулась и увидела, что отверстия, в которое я провалилась, больше нет. Такое ощущение, что оно просто затянулось за ночь, как рана. Теперь наверху был темный бетонный потолок, из центра которого продолжала свисать веревочная лестница.

Я бросилась к этой лестнице и, сдирая кожу на руках, быстро вскарабкалась наверх. Мне казалось, что потолок – это бутафория. Что он еще хрупок, непрочен, как тонкая корочка льда на реке в начале зимы.

И я стукнула по нему изо всей силы. И согнулась от боли: сбила костяшки пальцев.

- Эй!... – завопила я. – ЭЭЭЙ!.. Я ЗДЕСЬ!

Но никто мне не ответил.

- Где она?! – в ярости крикнула я бабке. – Где дыра, черт тебя дери!

Лицо бабули расплылось в широкой усмешке, как будто выходящей за пределы лица.

- Да ты, никак, спятила. Здесь никогда не было никакой дыры. Только толстый слой бетона.

Внутри меня что-то оборвалось.

Старуха смотрела на меня так, будто сегодня – ее звездный час. Будто этот момент она предвкушала всю жизнь – с таким же трепетом Наташа Ростова ждала своего первого бала.

Отложив в сторону тарелку с курицей, она медленно, со вкусом, обсасывала жирные пальцы. В ее взгляде читалось: «Ну и что же ты теперь будешь делать, а?.. Как выкрутишься?..»

«Продается диван. Это особенный диван: он дышит. Но негромко, ненавязчиво. Его дыхание не свистящее – как, например, при бронхиальной астме. И уж точно не прерывистое, неровное, как бывает у умирающих…»

Мы всегда возвращаемся. Всегда.

Говоря простым языком, без всей этой загробной бюрократии – у нас там, наверху, есть что-то вроде «дня открытых дверей». Нет, наши двери для вас всё ещё закрыты, разумеется. Это ваши двери для нас открыты.

Такое вот нововведение – пока что в тестовом режиме. На целый день мы возвращаемся в родной город – или в любой город, с которым была связана какая-то важная часть нашей жизни.

Мы наблюдаем. Вынюхиваем. Шныряем туда-сюда, как разведчики. Ищем следы своего пребывания. Те, кто успел продолжить род, выслеживают правнуков. Остальные же просто ищут ответ – что мы смогли изменить в этом мире?.. О, как же соблазнительна мысль, что всё было не зря.

Когда наши очередные «агенты под прикрытием» отправляются на землю, создатель эксперимента наблюдает за ними с кислой миной – словно программист за пользователями, тестирующими его «интуитивно понятный» софт. Но разве мы можем иначе?.. Ведь мы жили, ведомые неким строгим голосом, призывающим сеять семена разумного, доброго, вечного. Голос задавал неудобные вопросы, как в песне «Прекрасное далёко». Мы краснели и немели в трепете перед непостижимым будущим. И неуклюже разбрасывали вокруг зёрна не пойми чего. Зато в больших количествах. В надежде, что хоть что-то из этого прорастёт.

…Я был гитаристом в рок-группе – тем ещё раздолбаем, если честно. Состояние, естественно, так и не сколотил. Зато помог племяннице купить комнату в общежитии – ей срочно нужно было съехать от мужа-тирана. А ещё я кормил уличных кошек и немного волонтёрил при городском приюте для животных. Местные коты знали меня в лицо: я проявлял к ним почтительность, и они отвечали тем же.

Ты же морозила ноги на одиночных пикетах с требованием выпустить из тюрьмы какого-то политзаключенного. Ты вообще не могла пройти мимо несправедливости: поэтому тебе частенько доставалось, и ты рано научилась драться. А ещё ты любила рисовать облака и мечтала о собственной выставке.

Конечно, это не вся наша суть: у нас было множество ипостасей.

И мы снова шли, взявшись за руки, по любимому нашему городу. Счастливые уже оттого, что имеем человеческий облик (хотя кое-кто грозился вселить нас в опоссумов).

Постепенно выяснилось, что следы нашего пребывания здесь стёрты. Или сыщики из нас так себе. Твой политзаключенный давно умер в тюрьме. Твои картины сгнили вместе с чердаком твоего старого дома. Молодые ребята – весёлые и злые, с горящими глазами и пропитанными протестом песнями, как в моей рок-юности – кажется, были уже не в моде. Куда престижнее сейчас было заниматься криптовалютой. Я навёл справки о племяннице: удалось выяснить только то, что в итоге она вернулась к мужу.

А голодных уличных кошек было всё так же много. Кошки смотрели на меня с отчётливым презрением. Даже с какой-то брезгливостью. Не то чтобы я ожидал увидеть на центральной площади памятник себе с золотой гравировкой «Кошачьему покровителю от благодарных котанов» (хотя крошечная доля надежды была) – но всё же слегка обидно.

Кажется, мир перетёр наши зёрна в своей бесстрастной зернодробилке.

Мы добрели до набережной и присели на скамейку, немного отдохнуть. И тут твои глаза округлились, а рот слегка приоткрылся.

- Смотри! – ты ткнула пальцем куда-то вдаль. – Наш воланчик! Нашёлся!

Не сразу, но я понял, что произошло. Много лет назад, когда эта набережная выглядела совсем по-другому, мы играли здесь в бадминтон. И ты не смогла отбить подачу. Наш красивый перьевой волан улетел куда-то в кусты – мы долго искали его, но так и не нашли.

Так вот. Этот воланчик пророс. Как какая-нибудь репка. Часть его оставалась в земле, а сквозь асфальт пробивался воланчиковый хвост. Розовые, жёлтые, белые перья – они образовывали чёткий круг, расширяющийся кверху. По высоте он был почти как баобаб: макушки перьев уходили куда-то в небо.

Он стал арт-объектом, местной достопримечательностью. Люди стояли в очереди, чтобы сфотографироваться в круге из перьев. И никто понятия не имел, что это: хотя стоит лишь присмотреться, и всё становится очевидно.

Мы не смогли сдержать смех. Да что там – просто катались в истерике.

- Воланчик!.. – простонала ты, схватившись за живот. – Зёрна… Мы рассыпали столько зёрен… Но воланчик!..

- А знаешь, что? Давай возьмем электросамокаты напрокат! – предложил я.

Не знаю, чего это я вдруг. Просто вспомнил, что когда-то нам было хорошо здесь вдвоём. Ты рисовала облака, я перебирал гитарные струны – а вот таких средств передвижения ещё не было. Почему бы не попробовать новое?..

И мы неслись сквозь цветущий город, поцелованный весной.

На каждом шагу – брошенные самокаты. За углом, посреди тротуара - везде. Такая же обыденность, как звук газонокосилки. Людской поток огибает их – кто-то выругается, споткнувшись, и спешит дальше, по неотложным делам.

Они похожи на грустных собак, привязанных у магазина в ожидании хозяина. Возможно, глядя на них, вы испытываете смутное чувство вины. Они напоминают о чём-то – сложно сказать, о чём. Вернуться домой и выключить утюг?.. Покормить кота?.. Навестить больного родственника?..

Точно могу сказать, что неприкаянных самокатов стало намного больше, когда наши, с лёгкой руки той парочки, взяли моду устраивать покатушки на дне открытых дверей. С этим средством передвижения можно исчезнуть, не вызывая подозрений, когда закончится время.

Возможно, вы видели кого-то из нас среди несущихся вдаль – кеды, наушники, кофе в пластиковом стаканчике. Наверняка видели. Вы ни за что не отличите нас от обычных людей (если не начнут все же тестировать идею с опоссумами – чего мы все опасаемся).

Мы не ищем больше своих следов в оставленном нами мире. И наградой нам стала необыкновенная легкость. Строгий голос уже не довлеет над нами- ведь это, в общем, всегда был наш собственный голос.

Мы здесь всего лишь иностранные туристы. Впрочем, как и вы – но у вас, кроме бессрочной визы, пока что есть и вид на жительство.

Новоприбывшим мы рассказываем всё как есть. Про самокаты и туристические маршруты. И про воланчик для бадминтона. Они смотрят на нас, как на умалишенных. Но придёт время – и они поймут. Нам кажется, эксперимент удался.

А вы разбрасывайте зёрна. Что-то непременно прорастёт. Но вам, возможно, лучше будет об этом не знать…

...Солнце клонилось к закату, а мы всё мчались по улицам города, наслаждаясь ароматами липы и сирени. Наконец, дорога перед нами превратилась во взлётную полосу. Мы разогнались и, оторвавшись от земли, неуклюже взмыли вверх – у нас пока что в этом мало опыта. Наши самокаты, проехав ещё несколько метров, врезались в бордюр и остались лежать на асфальте двумя желтыми загогулинами.

С воздуха была хорошо видна набережная – яркие перья воланчика светились и таинственно подрагивали на ветру.

Мы любовались ими, постепенно истаивая и теряя очертания.

Славка сам толком не знал, что это за таинственный сто шестнадцатый километр – его еще называли «стошка». Это был единственный район города, в котором он за сорок лет жизни так и не побывал. Ну и ладно. Не больно-то и хотелось. Отец говорил, что ничего интересного там нет – типичная городская окраина. Хотя у каждого района была какая-то своя фишка – где-то легче всего на гопоту нарваться, а где-то – цыганский поселок. Наверняка и на «стошке» было что-то примечательное – ну хотя бы какие-нибудь несчастные круги на полях…

Сто шестнадцатый километр был отделен от остальной части города длинным мостом через речку. А дальше, за мостом – неизвестность.

Жизнью своей Славка был вполне доволен. Он жил с отцом в старенькой хрущевке – но зато в центре города, центральнее некуда. В детстве Славка был счастлив и горд, что у него, такого шкета, есть отдельная комната!.. Ему почему-то казалось, что комната будет расти вместе с ним. Должна, и все тут. Но Славка рос в длину и ширину, а комната, казалось, только уменьшалась. И его радость по этому поводу становилась все более сдержанной.

Славка почти не помнил маму – он был совсем еще несмышленым, когда она бросила их. Махнула хвостом, как жар-птица, и исчезла. Но им и без всяких жар-птиц жилось неплохо. Тихо, размеренно. Как-то незаметно состарился отец. И так же незаметно Славке стукнуло сорок лет. Невелика беда: по классификации ВОЗ молодость длится до сорока четырех. А молодым у нас, как известно, открыты все дороги. Славка – парень рукастый. Звезд с неба не хватает, но с голоду точно не помрет. Погрузить, разгрузить, дотащить, отсортировать... А вечером – пить с батей ледяное пиво, смотреть футбол или играть в шахматы. А может, что и покрепче пива – это если черт дернул посмотреть новости. Тут уж в квартире разгорались политические дебаты до поздней ночи. А наутро Славка, бывало, немного болел и отпрашивался с работы. Но отец не бросал его в беде: всегда приносил похмелиться. Жарил для Славки фирменную яичницу и периодически заглядывал в его комнату, окликая по имени: жив ли сын?.. Дышит?..

И Славка сделал бы для своего старика то же самое: они приглядывали друг за другом.

С женщинами у Славки все было сложно. И одновременно просто. Он никогда не знал отказов – его девушки были покладисты, любезны, неревнивы – а главное, они всегда были рядом, стоило лишь нажать на «play». Старое доброе порно. Славка платил им своим постоянством: смотрел ролики только с определенными актрисами, которых знал по именам.

Всем был доволен Славка. Вот только снились ему иногда странные, пугающие сны. Сюжет один и тот же, менялись лишь детали. Будто он – мальчонка лет двенадцати – едет в трамвае, засыпает и пропускает свою остановку. А просыпается, лишь оказавшись на том самом сто шестнадцатом километре. А ведь там даже нет трамвайных путей: рельсы замыкают круг задолго до моста. И так тревожно в этот момент становится Славке!.. Нехорошее предчувствие: будто трамвай движется к границе его, Славкиной, жизни, и надо успеть соскочить.

Заканчивались сны весьма прозаично: он выходил на остановке, пересаживался на другой трамвай и ехал домой. Других вариантов не было: нужно возвращаться, пока еще не поздно.

А иногда он оглядывался вокруг и видел чудные цветочные поля. Невероятные, похожие на иллюстрации к сказкам. Прямо перед ним, чуть дальше остановки, простиралось маковое поле. Оно пламенело в лучах заката. Вот бы раньше знать, что на «стошке» столько красоты!..

И однажды Славка побежал по этому полю, раскинув руки – и, кажется, даже пел при этом. Или что-то иное пело внутри него. Хорошо ему было – и привольно, и сладко... Но последний трамвай уже дребезжал где-то вдали.

А как-то раз посреди алых маков Славка увидел рыжую длинноволосую девчонку. Она задорно улыбалась и приветливо махала рукой. Смеясь, она бежала куда-то сквозь поле, будто хотела что-то показать. А Славка бежал за ней, все больше удаляясь от остановки.

У него был с собой фотоаппарат, старая «мыльница». И Славке безумно хотелось запечатлеть огненные цветы, похожие на разинутые голосящие рты диковинных птиц. А также волосы бегущей девчонки, мелькающие то там, то тут, словно лисий хвост. Ему не хотелось это забывать. Да никто и не поверит без фото… Заманчивая идея: остаться тут ненадолго, чтобы вдоволь поснимать. Но тогда он может опоздать на свой трамвай…

Надо обязательно предупредить отца. Славка достал из кармана телефон, но, к большому разочарованию, он был разряжен. И сон оборвался, будто бы тоже внезапно разрядившись.

Он должен был вернуться со сто шестнадцатого километра до темноты. Но почему – Славка не знал.
Однажды, душной июльской ночью, он беспокойно ворочался во сне, устав бороться с комарами и зноем. Снова снилось, что он едет в трамвае: вот только теперь Славка пропустил свою остановку осознанно. Пульсирующая тревога бежала по его телу, когда трамвай приближался к мосту. Но Славке было интересно. Невыносимо интересно.

И он снова бежал по маковому полю к ускользающему горизонту. Солнце постепенно оседало и растекалось, как подтаявший шарик янтарного пломбира. Славка фотографировал фантасмагорию заката и волосы рыжей девчонки, тлеющие, словно уголек, в угасающем небе.

Щелк. Щелк. Щелк.

И в какой-то момент стало совсем темно.

…Он проснулся и сразу почувствовал нечто непривычное: кто-то обнимал его, прижавшись сбоку.

На Славку ласково и слегка насмешливо смотрела лежащая рядом в кровати рыжая женщина.

- Ну и соня же вы, Вячеслав… Ты как наш кот: вокруг него можно с бубном плясать – дрыхнет, как убитый.

Славка медленно отстранился и уставился на нее ошарашенным взглядом.

- Ты чего?.. – женщина осторожно коснулась его плеча. – Вот, снова этот твой безумный взгляд… Ты немного странный стал после смерти отца – кажется, будто иногда ты не здесь, не со мной… Все хорошо, Слав. Все пройдет.

Славка встал и подошел к большому зеркалу. В отражении он увидел себя – мужчину сорока лет. Только лицо было не красным, добродушно-одутловатым – а как будто более свежим и четким. На безымянном пальце правой руки блестело кольцо.

Он выглянул в окно. Вдали, за рядами деревянных одноэтажных домиков, алело маковое поле.

…Теперь его сын числился пропавшим без вести. Петр Семенович обращался в полицию, было составлено заявление о пропаже. По городу расклеили листовки. Иногда он просто подходил к прохожим и показывал фотографию сына.

- Вы не видели моего мальчика?.. То есть, уже не мальчика, конечно…

И один человек сказал, что видел Славку той ночью – он шел через мост, в сторону «стошки». А дальше – следы обрываются. Никто ничего не видел. Славка просто сгинул.

- И чего он там забыл?.. – недоумевал Петр Семенович. – Ведь там ничего нет, вообще ничего!.. Просто неблагополучный район. Только озера там какие-то нехорошие – говорят, они пахнут сероводородом…

Прошел год. В глубине души он чувствовал, что никогда больше Славку не увидит. Вечера теперь были тягучими и вязкими, как конфета «тянучка». Тишина – безжалостной, а пиво – теплым и мерзким. Но постепенно, очень медленно, в душе зарождалось подобие смирения.

Петр Семенович задумчиво вглядывался в экран телевизора. В новостях, как обычно, врали. Но было почему-то не оторваться.

В писателе должна быть какая-то загадка. В писательнице – тем более.

Каждую субботу я наряжаюсь и веду себя на свидание в модную кофейню.

С загадочным видом смотрю в окно, накручиваю на палец локон и кокетливо поправляю шляпку. В кофейне звучит джаз, а также ласкающие слух непонятные слова: «фраппучино», «мокачино», «ристретто» (похоже на итальянское заклинание). В углу стоит старинное пианино, а с потолка спускаются на веревках десятки маленьких горящих лампочек. С прекрасноликих посетителей можно писать картины. Чур, я – Мона Лиза.

Я сдержанно постукиваю ложкой по карамельной корочке крем-брюле. Синеволосая бариста с татуировкой птицы на руке приносит мой тыквенный капучино за триста рублей. Ведь я этого достойна.

А в голове неотступно вертится мысль: «Копченая скумбрия, Света. Ты могла купить на эти деньги целую копченую скумбрию…»

Я отгораживаюсь от мира сборником стихов Артюра Рембо, смотрю в окно на проплывающие облака и пытаюсь думать о своем, писательском. Таинственном.

И сглатываю набежавшую слюну.

…И снова суббота. Роскошный закат, броский колорит которого чрезвычайно волнует художников и поэтов.

А я тащу в авоське большую копченую рыбину. Жирную, лоснящуюся. Ее глянцевая золотистая спинка с темными полосками призывно блестит в лучах солнца.

Люди в метро оборачиваются и принюхиваются. За мной тянется волнующий копченый шлейф, он манит котов и мужчин. Мне вслед сворачивают шеи, пытаются познакомиться. Но я пресекаю попытки: простите, вы очень даже ничего, но рыбой делиться не собираюсь.

Я еду домой, лопать скумбрию. Игнорируя закаты и подкаты. Я прозаик - мне можно.

Я вижу странный сон. Ватага детей окружила Деда Мороза. И я среди них, в толпе. Вдруг отчетливо осознаю: его борода сделана из сахарной ваты!.. Ну конечно, как же я раньше не догадался: мое любимое лакомство – это всего лишь клочки бороды главного зимнего волшебника.

Подпрыгнув, я впиваюсь в эту бороду зубами и откусываю. Другие дети следуют моему примеру и мы, словно стайка пираний, рвем на клочки эту длинную, густую, пушистую сласть – словно кто-то нам предлагал. И по мере того, как наши лица становятся все более липкими, лицо Деда Мороза вытягивается, превращаясь в зловещую морду. Черты заостряются, глаза вваливаются, кожа становится похожа на птичью.

И этот жуткий старикан голосом прожженного коллектора говорит мне что-то о моих долгах по кредиту и о том, что меня ждут крупные неприятности.

И я с ужасом понимаю, что только что раздербанил и сожрал собственное детство. Сдирая со щек прилипшие сахарные нити, пытаюсь приклеить их обратно на лицо старика, чтобы он снова стал добродушным Дедом Морозом.
А он отталкивает меня и говорит: «Да что вы себе позволяете, молодой человек?..»

Просыпаюсь я оттого, что мой кот с упоением лижет шершавым языком мои щеки, будто они действительно вымазаны чем-то сладким.
- Что вы себе позволяете… молодой человек… - спросонья бормочу я, пытаясь отпихнуть от себя пятикилограммовую тушку.
- Завтрак готов! – кричит мне Вика. Кот мгновенно телепортируется на кухню.

Заурядное воскресное утро: кофе, омлет с помидорами, фоном – очередное развлекательное шоу на ютубе. Жена что-то щебечет, я машинально поддакиваю. С особенной нежностью я рассматриваю ее пшеничные волосы, собранные в небрежный пучок, родимое пятно на шее и голубую кофту, густо усеянную кошачьей шерстью.

Наверное, люди всегда смотрят так долго, нежно и внимательно прежде, чем предать.

О том, что сегодня я собираюсь расстаться с Викой, знаю пока только я. С одной стороны, мне хочется покончить с этим как можно скорее. Пройтись одному по улицам вечернего города, выпить холодного пива, вдохнуть нежный запах сирени и свежесрезанной травы. Какой же теплый май в этом году – просто медовый!.. Лечь на скамейку в старом парке, смотреть на звезды, пытаясь разглядеть очертания своего будущего – пугающего, но прекрасного. Как в ночь после выпускного бала. Мы с Викой были вместе десять лет: и правда, выпускники...

С другой стороны, я как мог оттягивал «момент истины». Казалось, самое сложное уже позади: после стольких месяцев метаний я принял решение. Уже от одного этого факта я будто подрос сантиметров на двадцать. Плечи стали в два раза шире, искривленный позвоночник мгновенно распрямился, а с глаз упали шоры. То есть – очки. Даже взгляд стал другим: уверенным. И сегодня я впервые за последнее время не порезался во время бритья.

Я разлюбил ее. Мы стали родственниками, соседями, товарищами – кем угодно, но не возлюбленными. Время неспешно переварило наши чувства, как удав – кролика. Осталась лишь оболочка любви: привычные ритуалы. Мы так же засыпали в обнимку, смеялись, ездили на природу, гуляли в парке по выходным. У Вики была коробочка, в которой она хранила наши билеты в кино десятилетней давности, засушенные цветки, письма, фотографии, золотистую фольгу от шоколадок… Она сохраняла даже шерсть нашего кота после вычесывания: грозилась однажды свалять из этой шерсти второго кота. Изюминкой коллекции были два длинных белых кошачьих уса.

Мы привязывались друг к другу все сильнее. Но с определенного момента время стало работать против нас: оно превратилось в змею, пожирающую свой хвост. Теперь оно могло только уничтожать. Превращать в пыль все хорошее, что было между нами.

Я много раз говорил Вике: что-то не так. Но она смеялась, отмахивалась и порой даже злилась. А я часто просыпался среди ночи от странных снов, подобных сегодняшнему, и не мог заснуть до утра. Невнимательно брился. А за окном цвела сирень и порхали молоденькие девушки в коротких сарафанах. Ну а я…

Вчера я целый день ходил радостным, потому что утром на улице мне улыбнулась проститутка.

В общем, сегодня вечером все будет кончено. А сейчас мы идем в парк развлечений: поесть яблок в карамели и прокатиться на огромной карусели.

…Мы мчимся по кругу в двухместном ярко-красном пластиковом кресле. Новая карусель появилась в парке недавно: сидения были закреплены на длинных цепях и по мере вращения постепенно поднимались над землей. Вика держит меня за руку. Взъерошенные ветром волосы почти полностью скрывают ее лицо. Я слышу веселый гомон ребятни, вижу солнечные блики на красных, ползущих по кругу жучках. Поневоле улыбаюсь. Кажется, будто с каждым новым кругом клетки моего тела обновляются, я сбрасываю годы, становлюсь моложе…

Вот только скрипит эта карусель точно так же, как старая. Надеюсь, она исправна…

Вика кричит мне в ухо:
- А помнишь прежнюю карусель? И наше первое свидание…
- Ага… Я тебе тогда мороженое на платье уронил…
- Здорово, да?.. Как же давно это было!..
- Здорово…
- Ты как-то сказал… что было бы чудесно… если бы всегда было вот так, как сейчас! Мы с тобой, карусель, яблоки в глазури… Чтобы тот день! Никогда не заканчивался!
Я действительно что-то такое говорил.
- Знаешь, что?.. Эта новая карусель – она особенная… - в голосе жены послышалось ликование. Она больно впилась пальцами в мою ладонь. Я испытал странное неприятное ощущение: будто скребешь ногтем по стеклу.
- Она никогда не остановится, - прошептала Вика.
Я засмеялся.
- Дурочка… Там внизу сидит парень-оператор, он нажмет на кнопку и все остановится. Как и всегда. Новые технологии не сильно отличаются от старых…
- Ты не понимаешь, - ласково сказала Вика и поцеловала меня в лоб. – Но скоро поймешь. Я обо всем договорилась. Это было непросто, но… Теперь все будет хорошо. Все будет, как надо.
Звук скребущего по стеклу ногтя стал невыносимым.
Я, конечно, не поверил в этот бред. А зря.

…А карусель кружится. Кружится, кружится, кружится. Дребезжит и подпрыгивает. Ее нельзя остановить. Я пробовал. Я сорвал голос, пытаясь звать на помощь.

Но звать было некого. В тот злополучный день адский механизм уже замедлился, чтобы остановиться, но внезапно подул резкий, злой ветер. Тяжелые пурпурные тучи заслонили солнце. На миг стало совсем темно, а в следующий миг я увидел, что мы с Викой остались на карусели совершенно одни. И она движется. Черт возьми, движется! Исчезли куда-то все дети и парень-оператор. Я кричал, но люди внизу не видели нас: будто мы вообще перестали существовать вместе с этим чертовым колесом.

Я не знаю, сколько прошло времени: мы словно шагнули сквозь него. Парк давно обезлюдел: ржавчина осени разъела его до основания, оставив голые деревья. Падал первый снег. Но Вика по-прежнему держала в руке яблоко в карамели на палочке. Красная карамель капала, стекая вниз, прямо на ее голубое платье. Мы держались за руки.

В самый первый день жена сказала мне:
- Ты можешь просто сойти с карусели, если хочешь. Спрыгнуть.

О, спасибо за совет!.. Как будто это не пришло мне в голову. Я посмотрел вниз. Меня подташнивало и мотало из стороны в сторону: я чувствовал себя космонавтом на центрифуге. Смеющиеся лица людей были совсем рядом, но будто бы за толстым слоем стекла. Сейчас я прыгну и разобью это стекло. Я снова стану одним из них.

Но все же… Я точно не разобьюсь насмерть? Здесь не особо высоко. И вращаемся мы не так уж быстро. Наверняка сломаю ногу. Или руку. Я ведь не кошка, чтобы мягко приземляться на лапы. Но определенно выживу… Скорее всего.

Я представил, как мое тело больно шмякается об асфальт, как сдирается кожа, как хрустят кости.

Я завис в сомнениях. По спине стекали капли пота, брючина задралась, являя миру смешной носок с крокодилами. Очки слетели с лица и разбились. Дрожащая и нечеткая реальность теперь и вовсе стала картиной абстракциониста.

И вдруг посреди этой абстракции я увидел четкую фигуру. Будто встроенный в меня фотоаппарат, наконец, навелся на резкость. Это был тот Дед Мороз из моего кошмара. С лицом, облепленным клочками сахарной ваты. Наполовину он все еще был румяным дедушкой, а наполовину – хищным существом с птичьей кожей.

Он смотрел мне в глаза, продолжая оставаться резким и четким – будто кружился вместе с каруселью, вместе со мной, с такой же скоростью.

В ушах зазвучала веселая детская песенка:
«Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…»

…На каждом круге мы вновь и вновь окунаемся в лучшие моменты, пережитые вместе. Они вырезаны из реальности и филигранно смонтированы для нас. Картинки плавно сменяют друг друга: букет подснежников, поход на Алтай, танцы при свечах… Мы не успели спрятаться во время ливня и бежим по улице по щиколотку в воде, босые – Вика хохочет, платье облепило ее бедра… А вот мы увидели у помойки котенка – и забрали домой, чтобы любить… Мы встречаем рассвет на крыше дома, и я делаю Вике предложение…

Я улыбаюсь, как идиот. Только легкое механическое дребезжание немного портит картину. И едва уловимый привкус крови во рту: будто после долгого бега.

Когда лучшие воспоминания за десять лет заканчиваются, начинается новый круг: с момента знакомства, с первого свидания в парке развлечений.

Мы словно спутники, вращающиеся вдоль орбиты гарантированного счастья.

Первое время, пока марево воспоминаний было еще совсем невесомым, пока я не успел надышаться им, словно угарным газом – я, конечно, хотел спрыгнуть. Но каждый раз мне казалось, что земля отдаляется от нас. Что механизм поднимает нас на цепях все выше и выше. И я снова прикидывал: а есть ли шанс?..

А однажды я понял, что больше не чувствую ног. Они стали пластиковыми, как наше кресло, вросли в него. По спине пробежала дрожь ужаса. А потом стало так легко… Не представляете, как.

Вы даже представить себе не можете.

Как говорится, дайте человеку рыбу – и он будет сыт один день. Дайте человеку удочку, и он будет сыт всю жизнь. Отключите у человека интернет на двое суток – и человек наконец-то допишет рассказ для конкурса.

Каждый раз, принимаясь за новый текст, я чувствую себя дрессированным котом, которого научили «складывать числа» на потеху публике. А потом привели в настоящую школу, усадили за парту и заставили решать квадратные уравнения. А у кота карандаш выскальзывает из лапки, и всё, что он может – грызть втихаря учебник.

Я забываю элементарные слова – мне приходится их гуглить. Вспомнив слова, я забываю, как выстраиваются фразы. Знаки препинания становятся для меня камнем преткновения. Словно мой мир перестаёт существовать с закатом солнца – и в том мире, который встречает меня с утра, уже не действуют старые правила. В этом утреннем стылом мире ещё ничего нет, и я должна изобрести всё заново: алфавит, письменность, знаки и символы. Также было бы неплохо дать имена животным, птицам и рыбам, если останется немного времени. Но главное – это история. Прошлого не существует - и никто не даст гарантий, что вчерашняя история, натянутая на возведённый второпях хлипкий каркас сегодняшнего дня, выйдет живой и свежей, а не всплывёт брюшком кверху, как дохлая рыба.

Мой мозг чудовищно ленив. Поэтому, сочиняя истории, я делаю огромное количество запросов.

Окей, гугл, с какой части тела кот, запертый в квартире с мёртвым хозяином, начнёт есть его труп? Почему предупредительный выстрел из травмата бесполезен? Сколько дней цветёт яблоня? Кто такой жук-кожеед и как от него избавиться?.. Нужно ли мыть макароны перед варкой?..

Гугл любезно выдает мне целые научные статьи. Они увлекают ровно настолько, чтобы забыть о том, что я сочиняю текст – и при этом не забыть о кастрюле с кипящей водой на плите. Скоро туда полетят немытые макароны.

Внезапно электричество во всём доме вырубают из-за аварии. Мои запросы растворяются в пустоте. Тогда я открываю Большую Советскую Энциклопедию – интернет моего детства. Проверяю слова, в существовании которых сомневаюсь. Со временем таких слов становится всё больше: вот вчера это слово точно ещё существовало, казалось незыблемым, как кирпичная стена. А сегодня оно сжалось, скрючилось, и смотрится в тексте нелепо и чужеродно, словно двухвостка, пытающаяся выскользнуть в небольшой зазор между соседними словами.

До заката я тружусь над черновиком, а потом становится совсем темно, и я просто лежу на диване, глядя в потолок. Вокруг непривычная тишина: я чувствую, как дышит моя квартира, глубоко и свободно – свобода от гудения чайника и фонового ворчания телевизора. Свобода от электрического тока. От привилегий нашего времени – всегда быть на связи. Обесточено всё, что имело выход во внешний мир. Не работают лифты, и, если я захочу выйти на улицу – придётся пробираться через жуткий чёрный ход.

Тишина снимает с меня слой за слоем, постепенно добираясь до сердцевины. До моего «секрета». Когда-то давно у каждой девочки были свои зарытые в землю «секреты» - какой-нибудь красивый фантик, цветок или большая пуговица. Делаешь в земле небольшую лунку, опускаешь туда своё богатство, накрываешь куском стекла и закидываешь землёй. Всё – теперь у тебя есть секрет. Ты можешь показать его тому, кому доверяешь. Или не показывать никому.

Я снова вижу перед глазами одну и ту же картину. Я одна посреди дикой, недружелюбной природы. Я заблудилась. У меня нет ни телефона, ни рации, никаких средств связи. Промокшие спички. Рюкзак с остатками воды и еды. Сгущаются сумерки. Вокруг меня – пещеры и болота. Иногда – таёжные нехоженые тропы. А иногда – джунгли. Глухой лес. Горные массивы. Всё это существует здесь одновременно. Тут всегда промозгло и пасмурно. Я не помню, что я здесь делаю. Иногда я слышу шорохи позади, будто кто-то крадётся за мной на мягких лапах. Волк?.. Медведь?.. Койот?..

Но вот я слышу, как мужчина зовёт меня по имени. Я иду на голос, звук приближается. Ещё чуть-чуть. И я, наконец, вижу его. На нём рыбацкая куртка и большой налобный фонарь. Человек крепко обнимает меня и говорит, что всё хорошо. Наконец-то он нашёл меня. Я спасена. Он отведёт меня в безопасное место. Туда, где тепло. Где нет комаров размеров с кулак и деревьев-оборотней с острыми клыками. И вот тогда – только тогда – я начинаю плакать.

Я не помню, когда появился этот «секрет». Но лет в двенадцать я уже точно фантазировала о подобном. Если я чем-то встревожена, то прокручиваю в голове это «кино» перед сном – это помогает успокоиться. Как правило, я засыпаю сразу после того, как меня находит человек в рыбацкой куртке.

Но иногда я попадаю в то место непроизвольно. Вопреки своему желанию. Проваливаюсь туда, как в лисью нору. Это может произойти абсолютно в любой момент. На семейном празднике, на дружеской встрече, посреди свидания. Вот я танцую, пью вино, смеюсь – а в следующий момент я уже не здесь. Я в лесу. В горах. В джунглях. Кругом тьма и хищники. Я неотрывно смотрю в одну точку, а по телу ползут огромные мурашки.

И никто не может помочь. Ни родные, ни друзья, ни любовники. Я всегда старалась окружить себя людьми, заводила новые связи, знакомства – казалось, это спасёт меня от кошмаров. Ещё один слой земли, защищающий мой «секретик».

Такой же слой, как огромное количество моих запросов во всемирной паутине. Окей, гугл, из чего делают костяной фарфор?.. Как зовут человека с самым большим в мире размером ноги?..

А под всеми этими слоями – лицо, искаженное безумным криком.

Забавно: мне всегда казалось, что человечки с картин Иеронима Босха, трезвея, становятся человечками с полотен Эдварда Мунка.

…Дрожа от холода, я забредаю в какие-то заброшенные штольни. Ноги болят, я больше не могу идти. Если бы я знала, что заблужусь, надела бы яркую куртку, а не костюм цвета хаки – ведь об этом твердят спасатели во всех многочисленных видео о пропавших в дикой природе… Вся надежда только на человека в рыбацкой куртке. Если он, конечно, существует.

А пока что я оставляю маячки слов. Расставляю буквы на бумаге в определённом порядке, как ориентир для спасателей. Как воткнутая в снег лыжа, или привязанный к ветке красный пакет. Что они хотели сказать – те, кого не нашли?..

Я оставляю предостережения для тех, кто пойдёт по следу. Жгу сигнальные костры. Я здесь давно – и, видимо, надолго. Я обживаюсь. Ищу укрытие от дождя и место для ночлега. Я буду питаться дикими травами. Научусь понимать язык зверей и птиц.

И однажды наступит утро. Я вылезу из укрытия, достану из рюкзака последний кусочек шоколадки, запью водой из родника. И увижу вдали маленький кусок неба, а на небе – радугу. Возможно, поэтому я и должна остаться ненайденной – чтобы суметь всё это запечатлеть.

Что-то манит меня там – в темноте пещер, в густоте лесов. Так или иначе, я буду сбегать туда постоянно. Осознанно или нет. Туда, где пронизывающие ветра, поющие болота и блуждающие огни.

Вырываясь, как зверь, из объятий тепла и уюта, я буду иногда исчезать. Я буду стремиться туда так сильно, что ткань на моей куртке треснет, и в руках того, кто пытается меня спасти, останется лишь пустой рукав.

Ведь тот, то должен прийти за мной – тот человек в рыбацкой куртке – видел ли его хоть кто-то из ныне живущих?.. И безопасное место, в которое он должен меня отвести – возможно, то самое место, из которого ещё никто не возвращался. Потому что в нашем мире – мире живых – безопасных мест не существует. Это знают люди с картин Эдварда Мунка и я.

Может, поэтому я нарочно путаю следы, уходя в глубь леса.

…Я засыпаю, думая о том, что завтра с утра точно напишу рассказ. Про котиков. Или про экзистенциальный ужас.

А позже, к вечеру воскресенья, дадут, наконец, электричество. Я увижу заветные палочки вай-фая. И снова утону в кричащих заголовках статей и всплывающих окон.

Удиви своего любимого: пять идей для домашнего стриптиза. Семь салатов, которые готовятся меньше, чем за пять минут.
Окей, гугл, чем суккуленты отличаются от кактусов?..
Окей, гугл, какая самая сильная боль, которую способен вынести человек?..

- Вашей дочке точно понравится! – улыбчивая продавщица протягивает мне внушительных размеров коробку в подарочной упаковке.

- О, она будет самой счастливой девочкой в мире!.. – заверяю я. «Несмотря на свои восемьдесят лет…» - добавляю мысленно. Не могу же я признаться, что покупаю розовый кукольный домик для одинокой престарелой соседки. Впрочем, в инструкции сказано «для девочек старше трех лет», так что…

Ирэн открыла дверь и тут же выдохнула мне в лицо облачко сигаретного дыма.

- В комплекте есть кофейный сервиз? – сурово осведомилась соседка.
- Еще как есть. Там чашечки не больше ноготка на моем мизинце.
- Гараж?.. Качели?..
- И даже карликовая стиральная машинка.
- Проходи, - милостиво кивнула она. – Сдачу можешь оставить.

На ее скрюченных пальцах, напоминающих корни старого дерева, сверкают крупные перстни. Не выпуская изо рта сигарету, пожилая женщина ставит передо мной чашечку с горячим напитком и блюдце с пирожным. Кофе подозрительно пахнет коньяком.

- Возражения не принимаются!.. – басит именинница. Ее взгляд похож на предупредительный выстрел.

Ирэн знает, что скоро умрет. Опухоль давно дала метастазы, делать операцию было поздно. «Если не считать этого, - любит говорить она, - я здорова, как космонавт…»

Она сознательно отказалась от врачебной помощи. Ирэн не хотела закончить жизнь в хосписе, на казенном постельном, вдыхая запах хлорки. У нее был свой план. У таких, как она, всегда есть план.

Однажды утром Ирэн, как обычно, выпьет чашечку кофе, выкурит сигарету. Накрасит губы, наденет выходной костюм. Все произойдет буквально в течение пяти минут, пока звучит ее любимая песня «Stairway to Heaven» Led Zeppelin. У нее медицинское образование: она знает, что надо делать. Вероятно, это будет уже скоро: неделю назад соседка вручила мне запасные ключи от своей квартиры. «В ваших же интересах, чтобы меня обнаружили быстро…»

- А вот веник ты зря притащила, - закашлявшись, Ирэн сунула в воду букетик тюльпанов. – Не стоило тратиться. Все равно к вечеру я их выброшу.

Сквозь короткий ежик ее седых волос просвечивает нежная розоватая кожа. Ее слегка оттопыренные уши тоже будто бы слегка светятся розоватым светом. Разве у стариков бывают такие розовые уши?.. Я слегка смутилась, будто случайно подсмотрела что-то очень интимное.

- В мире не так уж много по-настоящему грустных вещей, - говорит обладательница розовых ушей, роняя пепел в фарфоровое блюдце. – И одна из этих вещей – срезанные цветы. Ни один букет я не оставляю до утра – потому что наутро он уже не совсем живой. Этот едва уловимый запах разложения… А я хочу наоборот. Наблюдать, как увядшие тюльпаны оживают, как наливаются соком стебли, как опавшие лепестки вновь образуют тугие бутоны… Вот такие цветы подари мне. Только вот тебе, детка, никогда их не найти… Никому не найти.

Сегодня просто какой-то день откровений. Сначала уши… Теперь это.

Да, было непривычно слышать подобное от Ирэн. Хоть мы и виделись в последний год довольно часто – я иногда забегала к ней на чашечку кофе после работы. Мои последние отношения, длившиеся почти треть моей жизни, закончились крайне паршиво, и я находила своеобразное утешение в беседах с этой женщиной. Мы никогда не говорили о личном, но могли обсудить творчество Феллини или философию Сартра.

Я восхищалась ей с детства. Я не хотела в садик, я не хотела в школу: я хотела сразу же стать прогрессивной дамой элегантного возраста, как Ирэн из квартиры напротив. Как и все дети нашего двора, я мечтала прокатиться на ее «Харлее». У меня не было отца, но на «разборках» между двумя воинствующими кланами в детском саду я гордо заявляла, что знакома с той самой Ирэн, и она «покажет вашим трусливым папашам, что почем…» А потом приносили компот и ватрушку, и мы заключали временное перемирие.

Она была очень хороша в армрестлинге – не каждый мужчина решился бы с ней тягаться. Про личную жизнь Ирэн ходило два противоречащих друг другу слуха: и с каждым из них она невозмутимо соглашалась.

Однажды, будучи пятилетней девчонкой, я спросила:
- Ирэн, а где твой муж?
- Объелся груш, - фыркнула она.

Я восприняла ее слова буквально. Еще долго после этого я ела фрукты осторожно, очень маленькими кусочками, помня о трагической судьбе парня, который съел чересчур много груш и лопнул.

Больше всего меня привлекало в ней то, что она все делала по-своему, не обращая внимания на косые взгляды. Мне оставалось только надеяться стать когда-нибудь такой же крутой.

Стоит ли говорить, как я была удивлена, когда Ирэн призналась, что все детство мечтала о розовом кукольном домике?..
И вот сейчас я помогаю ей собирать его. Он воздвигается на наших глазах: роскошный замок мечты. Там есть кровать с балдахином, камин и пианино. Зеркало и кресло-качалка. Большой гардеробный шкаф. И даже маленькая собачка.

Глаза Ирэн полны восторга. Она осторожно открывает ставни на крошечном бело-розовом окошке и заглядывает внутрь.

- Когда мне было четыре года, - хрипло говорит она, - мы с родителями пошли в гости. Там была девочка моего возраста, и у нее был розовый кукольный домик. Двухэтажный, с обоями в ромбик и кофейным сервизом. Я не могла попросить у родителей такую дорогую игрушку. Но я запомнила тот домик. Во всех деталях.

А через пару лет от нас ушел отец. И нам пришлось переехать в какую-то дыру, где по ночам на кухню выползали тараканы размером с кулак. Здоровые, сволочи – такие и врезать могут.... Раньше я хотела быть принцессой, а потом поняла, что лучше быть как те тараканы…

Она расставляет крохотные стулья вокруг круглого лакированное стола.

- А потом случился тот октябрь… Пятое октября. В этот день моего брата избили и ограбили. Мать тогда проводила все время в больнице, ну а я нашла утешение в тяжелой атлетике, сигаретах и сомнительных компаниях. Мы с лучшей подругой постоянно пропадали в заброшенном доме на соседней улице. Там мы пробовали играть на гитаре и спорили, возможно ли существование параллельного мира, где время идет наоборот… Как-то раз мы прокололи друг другу уши длинным ржавым гвоздем, и сделали сережки из лезвий бритвы. Вход в наше «жилище» был огорожен колючей проволокой, на которой мы для устрашения развесили головы кукол Барби со снятыми скальпами и выколотыми глазами.
Мы были теми, с кем запрещают дружить хорошим девочкам.
Могла ли я кому-то тогда рассказать, что тайно мечтаю о розовом кукольном домике?.. Нет. Тогда уже было слишком поздно. А вот сейчас – в самый раз.

Ирэн все еще смотрит в окошко кукольного домика, и мне чудится, что с обратной стороны реальности в противоположное окошечко заглядывает четырехлетняя девочка, увидевшая в гостях у подруги чудесную игрушку. Они разглядывают друг друга с любопытством.

Пожилая женщина закрывает розовые ставни и устало закрывает глаза.

- Я, пожалуй, пойду полежу. Спасибо тебе. Это был мой лучший день рождения.

Домой возвращаться не хочется, и я спускаюсь на набережную.

Холодный апрельский ветер дует в лицо, но я иду без шапки, несмотря на замерзшие уши. Это пробуждает во мне бунтарский дух: впервые в жизни мне хочется спорить с Ирэн.

Чувствуя себя школьницей, которая прогуливает уроки, я беру напрокат ролики. Еду сначала медленно, то и дело падая. А затем - все быстрее и увереннее, будто бы у меня есть какой-то план. Будто это не узкая полоска асфальта, а взлетная полоса. Колесики вот-вот оторвутся от земли, и я воспарю. Я мчу на роликах навстречу небу и смеюсь.

Двадцать лет назад я была для этого слишком старой. А вот сейчас, пожалуй – в самый раз.

В детстве я была твёрдо уверена, что знаю о любви всё. Я вообще была очень смышлёной – не то, что сейчас.

Когда меня спрашивали, кем я хочу стать в будущем, я отвечала, что представляю себя одиноким мужчиной лет сорока. Такой, знаете, стереотипный типаж, иногда встречающийся в кино и сериалах.

Вот приходит этот мужик после тяжёлого трудового дня в свое холостяцкое логово (а работает он, ясное дело, на исключительно мужественной работе: спасателем или пожарным. На худой конец – полицейским). Потирает натруженные руки, засучивает рукава и садится перед телевизором. Он поедает стейк с кровью и запивает холодным пивом. Мужик суров настолько, что появился на свет сразу с недельной щетиной и умением открывать банку пива одним взглядом. По телевизору идёт программа «В мире животных», но этому угрюмому парню всё равно, что смотреть: ведь внутри он, разумеется, давно мёртв. Иногда он даже не включает телевизор, а просто пялится в чёрный квадрат экрана с отрешённым видом. Перед глазами у него бесконечный космос и звёзды, выстраивающиеся в квадратные уравнения. Ему никто не звонит, его никто не ищет. Весь вечер мужик размышляет о бренности бытия.

Обрезки мяса он кидает своему старому облезлому коту, которого много лет назад отбил у местной шпаны. Кот брутален, покрыт боевыми шрамами, взгляд имеет грозный, ходит слегка вразвалочку из-за огромных бубенцов.

И вот, значит, он забирается к хозяину на колени, мнёт его лапами, урчит, а потом сворачивается клубком и засыпает. И никто им больше не нужен, ни один человек в мире.

Мне казалось, что единственная настоящая любовь, большая и чистая, возможна только между суровым мужиком и его котом. Остальное – так, жалкое подобие.

Тем более, я выросла в многодетной семье. У меня были младшие братья, постоянно дерущиеся из-за игрушек, старшая сестра с любовью к тяжёлой музыке, и родители, из-за ссор которых в доме не осталось ни одной целой тарелки. А угадайте, чего у меня не было? Правильно. Своей комнаты.

Поэтому жизнь одинокого мужика с котом представлялась мне идиллией. Не жизнь, а просто праздник какой-то. Ему даже тарелки не нужны: можно есть мясо прямо со сковородки. А потом взять кусок хлеба и зачёрпывать подливку. И никто не скажет: «Веди себя прилично!..».

После такого обстоятельного ответа меня больше никогда не спрашивали, кем я хочу стать, когда вырасту.

В восьмом классе мне сказали, что я ничего не понимаю в любви, вот повзрослею – пойму. А я всего-то не успела выучить заданное на дом письмо Татьяны к Онегину. Вместо этого я зачиталась увлекательной книгой по криминалистике. И, когда меня вызвали к доске, заявила, что читать чужие письма вообще-то нехорошо. «А вы знали, что собакам-ищейкам, которых привозят на место пожара для исследования причин возгорания, надевают на лапы сапожки, чтобы они не поранились?.. Маленькие собачьи сапожки – здорово, правда?..»

А в девятом классе я влюбилась. Моего возлюбленного звали Василий. Он был молчалив, загадочен и, возможно, имел отношение к готической субкультуре. К сожалению, Василий не мог принадлежать мне и вообще никому: ведь он был скелетом в кабинете биологии, а значит, считался школьным имуществом. Тогда я была убеждена, что по-настоящему возвышенные отношения возможны только между девушкой и скелетом. Только ему я могла рассказать про своё страстное увлечение рассказами Эдгара По и книгами по психологии серийных убийц. Василий не осуждал.

Увы, наши отношения были обречены. Я закончила школу и больше никогда не видела своего Ромео. Моё сердце было разбито.

И только через много лет я смогла открыть свою душу для новой любви. Это была боксёрская груша из магазина спорттоваров. Раз в неделю, в пятницу вечером, я приходила в магазин полюбоваться своей пассией. Украдкой гладила её красную упругую кожу. Не то чтобы мне хотелось её дубасить, вымещая злобу – нет, мне нравилась сама идея боксёрской груши. Но габариты моей квартирки ясно давали понять: места хватит только для одного из нас. Либо груша – либо я. Повесить её на работе, в своём кабинете?.. Коллеги скажут: «Зачем тебе, офисному планктону, боксёрская груша?.. Тебе тридцать пять лет, это несерьёзно. Ты женщина, в конце концов!..».

Но какой бы мог быть красивый роман, ах!..

А еще через год к нам в офис пришёл новый сотрудник, и мне пришлось делить с ним свой кабинет. Однажды во всём здании отключили электричество, и мы просто сидели два часа в темноте и болтали о всяких пустяках. За окном сверкали молнии, создавая романтическую атмосферу.

- У меня дома есть череп по имени Изольда, - вдруг сказал коллега.

И я впервые посмотрела на него с интересом.

Прошло два года, и сейчас мы с тем парнем живём вместе. Сама не знаю, как так получилось. Его не смущали мои прошлые увлечения: он был готов принять меня вместе со скелетом Василием и боксёрской грушей, если бы мы шли только в комплекте. И, кажется, я сейчас намного глупее, чем была в детстве. Ведь что я знаю о любви? Абсолютно ничего.

Но я знаю, как это здорово: возвращаться домой после тяжёлого трудового дня в уютное логово вместе с человеком, которому не нужно ничего объяснять. Которому не нужно писать ночью при свечах длинные письма с признаниями.

С которым можно сидеть перед телевизором, есть мясо прямо со сковородки, запивать холодным пивом и размышлять о бренности бытия. Как два суровых мужика. А потом взять кусочек хлеба и макать в подливку – чего, конечно, при чужом человеке делать не станешь. Это вам не поцелуи под луной: тут доверие нужно.

И, возможно, однажды я услышу от него те три самых важных слова, которые мечтает услышать каждый, даже если никогда себе в этом не признается:

- Хочешь, заведём кота?..

Она снова кричит. Так сильно, что я вижу ее гланды.

Должно быть, именно так она кричала, когда рожала меня. Это длилось почти сутки, и каждую минуту этих чудовищных суток она запомнила. Каждое мгновение своих мучений она живописала мне впоследствии так подробно, что я запомнила на всю жизнь. Каждую секунду своей боли она мне припомнила и за каждую отомстила.

Когда она орет на меня, кожа в уголках ее рта натягивается до предела, будто вот-вот треснет. Именно так и произошло во время моего рождения: ее рот буквально порвался от криков. Ее губы были в крови.

Тазовое предлежание плода. Я была довольно юна, когда впервые услышала от нее эти слова: мне было четыре года, и до того момента я считала, что дети появляются из шоколадного яйца «киндер-сюрприз». Или растут на деревьях. В апреле, когда набухают почки, среди веток можно заметить пухлых розовощеких младенцев. И тут важно не прозевать момент: осторожно снять ребеночка с дерева и отнести домой. Потому что младенцы, которых никто не забирает к себе, в мае становятся прекрасными белыми цветками. А живут цветки недолго…

«Ты вылезала из меня задницей вперед, - сказала мать. – Это так типично для тебя. До последнего не хотела смотреть мне в глаза…»

Ее натуралистичный рассказ положил конец моим репродуктивным домыслам. А ведь это была красивая сказка. Как жаль. Как жаль…

Она смаковала подробности, будто наслаждаясь ими. И постепенно у меня появилось чувство, что я тоже помню все. Отчаянное нежелание покидать безопасное пристанище. Непрекращающуюся агонию матери. Резкий свет. Мой первый вдох, ужасная боль и безутешный крик. Словно вместо воздуха легкие заполняются самым вероломным предательством, на которое только способен этот мир. Предательством, с которого начинается всякая жизнь.

Не могла я вспомнить только одного: что было до этого. Когда мы с матерью были единым целым. Об этом я могла лишь догадываться.

…Я неблагодарная тварь. Самое меньшее, что я могу сделать – это каждый день целовать ей ноги и просить прощения. За то, что выпила ее кровь и закусила плотью (я предпочла бы кагор и просфоры: они молчат, когда их приносят в жертву).

За то, что занимаю слишком много квадратных метров. За то, наконец, что съезжаю, оставляя ее безраздельно царствовать над всеми метрами, квадратными и не очень. Я оставляю ей кошку, чтобы она не грустила. Она и не грустит: она в ярости.

Она кричит, чтобы я убиралась прочь – и чтобы не смела оставлять ее одну. И я не смогу покинуть ее, я это знаю. Этот смешной рубец, именуемый пупком, всегда будет напоминать о том, как между нами циркулировала жизнь.

Я не смею поднять на нее глаз. Слова, вылетающие из ее раззявленного рта, больно хлещут меня по щекам. С каждым разом, с каждым днем моя голова втягивается в плечи все глубже и глубже. Когда на меня кричат, я становлюсь похожа на большую нахохлившуюся птицу.

И в какой-то момент я втягиваю голову так сильно, что плечи оказываются выше макушки. Позже я пытаюсь распрямиться, но уже не могу. Что-то внутри меня тихонько щелкнуло и запустило необратимый процесс.

Я не могу это остановить: с каждым днем моя голова проваливается в меня все глубже и глубже. Через неделю уже никто не может разглядеть ни моей головы, ни шеи. На мне свитер с высоким воротом, а над воротом – пустота. Я сижу на работе и печатаю отчет слепым методом. Пока пальцы барабанят по клавиатуре, голова медленно и неумолимо опускается ниже.
Постепенно я становлюсь похожа на ослепшее и оглохшее животное, в панике мечущееся в потоке стремительно несущихся машин. Мое тело, остающееся во внешнем мире, приучается делать слепым методом все: печатать отчеты, готовить обеды, заводить новые знакомства и даже продвигаться по службе. Падая и стирая кожу об асфальт, оно учится быть сильным и ловким, чтобы больше не падать. Лавировать и балансировать. Оно проявляет чудеса выживаемости.

В это время моя голова погружается во тьму. В мое нутро, похожее на бесконечный тоннель. Я слышу стук своего сердца и что-то похожее на плеск волн вдали. Меня опоясывает темнота. Бережная, как толстый слой мягчайшей ваты, обернутый вокруг чего-то хрупкого и ценного. Темнота небытия и неведения. Я больше не слышу истеричных криков. Я еще не успела никого разочаровать. Я вернулась в то, что было «до».

Огромный прожектор освещает сцену, на которой каждый день разыгрывается жизненная драма. Вот только сейчас меня в этой драме нет. Я стою позади прожектора, в темноте. И смотрю на пустую сцену.

Скоро темнота перестанет быть густой и плотной. Сквозь нее неумолимо начнет пробиваться свет. Однажды тьма вытолкнет меня наружу, и я пойму, что это навсегда – в тот момент, когда перережут пуповину.

В этот день я стану матерью.

Все будут восхищаться и поздравлять меня – еще бы, ведь не каждый день женщина рожает сама себя. Может, меня даже впишут в книгу рекордов Гиннеса. Или снимут фильм. Или коллеги пришлют мне огромную корзину цветов. Тоже сойдет.

Слышишь? Я впишу себя в свое свидетельство о рождении. Теперь это навсегда мой, и только мой праздник.

Ты больше не имеешь надо мной власти. Ты говорила, что никто кроме тебя не сможет сделать мне столь же драгоценный подарок – жизнь. Но ты ошиблась.

…На прошлой неделе у меня брали интервью для местной газеты, а фотограф – усатый двухметровый детина – снимал, как я многозначительно смотрю поверх очков куда-то вдаль, пытаясь при этом принять позу, демонстрирующую «волевой характер, деловую хватку и активную жизненную позицию».

Self-made woman. Так написали про меня в статье.

Я принадлежу себе и только себе. Отныне и навсегда. Своя мать и своя дочь. Эта мысль сигнальными огнями подсвечивала мой путь. Путь к завидной карьере, независимости и просторной квартире на двадцать втором этаже. С панорамными окнами и зеркальным потолком, как и мечталось.

Но иногда мне внезапно становится знобко. По коже ползут мурашки. Обычно это происходит ночью, часа в три. Я принимаю ванну с ароматическими маслами, выпиваю бокал вина и залезаю с головой под одеяло. Бывает, что не помогает и это.

В голову лезут жуткие, но при этом сладостно-притягательные воспоминания. В детстве я иногда гостила летом в деревне у бабушки, и как-то раз мы с подружкой забрели вечером в заброшенный сад. И там в сумерках, на дереве, среди веток, я увидела бледное лицо младенца. Я завопила от ужаса и бросилась наутек. Крапива хлестала меня по ногам. Голос подружки, бегущей сзади, просачивался сквозь мой страх медленно, с треском и шумом, словно радиопомехи на свободных частотах. Наконец, она догнала меня и рассказала, что это была всего лишь кукла. Как она оказалась на дереве – да бог ее знает…

Меня неудержимо тянуло вернуться в тот сад. Взглянуть на этого пластикового пупса, посмеяться над своими глупыми страхами Но я так никогда и не решилась. Возможно, потому, что в глубине души я не поверила подружке…

Почему нас пугает темнота? Почему замирает сердце, когда мы спускаемся в подвал или входим в заброшенное здание? Почему порой не можем унять дрожь по ночам, засыпая в собственной кровати?

Возможно, потому, что на самом деле мы помним. Где-то глубоко, на уровне подсознания. Помним, что сначала была тьма. До того, как все началось. И чувствуем, как она тихонько зовет нас. Этот зов откликается в нас неясной тревогой. Но она не торопит: она знает, что однажды мы все равно вернемся в сладкую вату небытия.

Иногда мне сложно противиться ее зову. Я включаю ночник и читаю книгу, чтобы отвлечься. Или принимаю снотворное. В офисе, когда все уходят домой, я щелкаю выключателем и медленно прохожу по длинному, узкому темному коридору. И каждый раз он будто бы становится чуть-чуть длиннее, чем был вчера.

Возможно, однажды он станет бесконечным. И полицейские, просматривая записи с камер видеонаблюдения, увидят, как я вхожу в темный коридор и больше не появляюсь ни на одной из записей.

Я уйду в абсолютную мглу. В пугающую и тревожную – но вместе с тем бесконечно мягкую и безопасную, как пуховая перина. Когда мама подтыкает тебе на ночь одеяло, и ты забираешься под него с головой. Когда испугавшийся грозы ребенок прижимается к отцу, спрятав лицо у него под мышкой. Так и я погружусь в нежную, податливую тьму.

Там будет пахнуть цветущими деревьями. Я почувствую их лепестки под ногами. Они осыпаются и падают, падают, падают. И я падаю, постепенно становясь одним из них. Белым лепестком в весеннем яблоневом саду.

Для Лилу Амбер и Белого Кролика.
Текст написан для флэшмоба новогодних посвящений litset.ru/publ/15-1-0-69822.

Она выросла в Стране Чудес. Самой что ни на есть всамделишной. Время здесь закручивалось спиралью, извивалось кольцами: улыбка Чеширского Кота растворялась в воздухе и тут же появлялась снова, Безумный Шляпник приглашал друзей на чаепитие, а Алисы продолжали падать.

У нее было восхитительное синее пальто и розовые очки, но не было имени. Иногда она грустила, ведь звуки собственного имени так же приятны, как ласковое объятие: особенно из уст любимого человека. Ни имени, ни милого прозвища, ни даже обидной клички. Поэтому все слышали про Алису, Черную Королеву, Белого Кролика и прочих товарищей, а про нее никто не слышал: ни единого упоминания. И ей так хотелось знать – кто же она такая, в конце концов?

Впрочем, грусть посещала ее редко. Какая глупость – тратить время на хандру и обиды, если живешь в Стране Чудес!.. Вместо этого она давала имена всему, что видела вокруг. Каждая травинка была для нее особенной, непохожей на другие травинки. С уникальным оттенком и ароматом. С наступлением ночи рыжие деревья уводили ее тайной тропой тишины, и сквозь эту тишину она слышала голоса. Тихие, еле различимые. Голоса травы и деревьев, песни Луны, плач маленькой звездочки, упавшей с неба прямо в глубокую яму. Она вслушивалась в каждый голосок, даже в самый робкий. Втайне надеясь среди этого шепота услышать однажды свое имя. Со временем она научилась слышать тысячи голосов, рассказывающих одновременно тысячи историй.

Многие истории облачались в оттенки печали. Истории – ледышки, которые она отогревала теплыми ладонями. Истории, почерневшие от копоти – она бережно их очищала. Истории-капканы, в которые она неизбежно проваливалась – готовая отважно отгрызть себе руку и бежать, если придется. Истории, сросшиеся друг с другом сотнями безнадежно запутавшихся проводков – она терпеливо распутывала их. Она верила, что все это – лишь разрозненные части огромного пазла. Стоит лишь правильно его собрать, чтобы каждая травинка, каждая упавшая звезда, каждая слеза и каждый отчаянный крик были на своем месте – и получившаяся картина ослепит всех своей невиданной красотой и гармонией.

Поэтому она так часто сидела в тени большого дерева, закрыв глаза. Закутавшись в огромный клетчатый шарф, вдыхая терпкий запах диких трав, она вновь и вновь перебирала в голове тысячи имен, историй, голосов. Со всеми их зазубринами, сколами, переплетениями. Она комбинировала их разными способами, вертела, разглядывала со всех сторон, как Кубик Рубика. Когда-нибудь все сложится правильно, песчинка к песчинке. Полотно оживет и засияет. Как же иначе – это же Страна Чудес! И лишь одного маленького фрагмента не будет хватать в общей картине. И тогда, вглядываясь в форму и очертания этого пустующего места, она поймет наконец, кто она такая и зачем она здесь.

Как-то раз, прогуливаясь по аллее, среди густого благоухания роз, она подумала: «А может, мне и вовсе не место в Стране Чудес?.. Вот есть Белый Кролик. Есть Алиса. Есть Мартовский Заяц и Соня… Разве я одна из них?.. Может, мое место далеко за пределами чудесной страны, которую я так люблю… Может, где-то там меня ищут. И каждый день зовут по имени…»

Покинуть Страну Чудес проще простого: нужно всего лишь идти прямо, неважно в какую сторону, дойти до самого края и выйти в дверь. Да, вот так тривиально.

Она дернула тяжелую ржавую дверь и, прежде чем шагнуть в неизведанное, бросила прощальный взгляд на свой волшебный мир – порой недружелюбный, полный опасностей, но несомненно прекрасный.

И в этот самый момент она все, наконец, поняла.

Если сейчас она сделает шаг – Страна Чудес перестанет существовать. Безумный Шляпник окажется обычным городским сумасшедшим, кидающимся печеньем в пассажиров трамвая, на котором она каждый день ездит на работу. Чеширский Кот превратится в соседского кота Ваську, орущего по утрам дурниной (если прислушаться к его воплям, можно расслышать едва заметное «Чеши меня… Чеши меня!...». Важно шевеля рожками, по улице медленно проползет мудрая гусеница – троллейбус. И Алисы, конечно же, продолжат падать. Но все больше на социальное дно.

Единственным чудом в Стране Чудес всегда была она сама. Только она наполняла ее волшебством. Стоит чуть-чуть напрячь воображение, и большое коряжистое дерево вдали превращается в волшебника с посохом, а черный мусорный пакет, терзаемый ветром – в птицу. Каждый день она творила сказку заново, придавая смысл любой мелочи, собирая воедино и вплетая в общее полотно множество чужих историй.

Ей не нужно было искать свое место в огромном пазле: ведь она и была этим пазлом, состоявшим из миллиарда вселенных. Она была Страной Чудес. Ее не звали по имени, потому что этих имен было больше тысячи. И обратиться к ней, используя лишь одно из них – значит, отрицать ее безграничность.

Она улыбнулась, хлопнула в ладоши и объявила рассвет.

А куда вела та странная дверь, она так и не узнала. Но на всякий случай повесила на все двери новые амбарные замки, обещая себе подумать об этом как-нибудь в другой раз.

Медленнее всего разрушаются кости. Их тление длится тысячелетиями, что весьма радует ученых-антропологов.

Но Марта не была ученым-антропологом, и созерцание костей не приносило ей особой радости. Тем более обидно, что однажды с утра она вдруг обнаружила, что кожа на ее локтях изодрана, и в прорехах торчат оголенные кости. «Слишком откровенно», - подумала Марта и просто зашила прорехи крепкими нитками. Надела поверх швов тщательно отглаженный деловой костюм и побежала на автобус: штрафы за опоздание были суровыми.

- Спасибо за звонок! Хорошего Вам дня! – Марта нажала на кнопку завершения вызова. «Урод картавый», - процедила сквозь зубы.

Весь день она не могла сосредоточиться. Все шло кувырком. В 11:00, как всегда, Марта пила кофе из автомата в холле на первом этаже. Выбирала самый дешевый и гадкий. Вообще-то она не любила кофе: предпочитала коктейль «Пина Колада». Но каждый день в 11:00 она вставала с места и шла к автомату, как под гипнозом: отдавала дань кофейному богу, чтобы заслужить его милость. Кофейный бог был самым стабильным, самым незыблемым из всех богов.

Но именно сегодня автомата на месте не оказалось. И Марта бежала по коридору в ужасе и бешенстве: никто не хочет злить свое божество. Она летела на запах, как гончая, учуявшая лисицу. Руки ее дрожали. Пропажа обнаружилась в отделе кредитования. Автомат решили перенести поближе к клиентам. Наливая эспрессо, Марта чувствовала, что швы на локтях расходятся. Ничего, до вечера как-нибудь выстоим.

Спала Марта беспокойно. Ей снился странный сон.

Будто все наши вытесненные воспоминания хранятся в костях. Все, что мы помним и знаем, весь эмпирический опыт с момента рождения. Вся информация о наших личных качествах, глубинных страхах, мечтах, о нашем предназначении, заключена в костях, как уникальный код идентификации.

Будто в полнолуние все женщины мира сбрасывают кожу, мясо и прочие условности, и улетают из дома через окно. На высокой горе, под луной, мчится хоровод скелетов. Я помню, ты помнишь, она помнит. Я помню, ты помнишь, она помнит. Это праздник памяти. Памяти костей.

Начинается время индивидуального танца. Звучит музыка, и каждая слышит ее по-своему. Скелеты изгибаются в безумных, причудливых движениях. Такое было в детстве, на уроках танца: импровизация. Ты просто движешься вслед за музыкой. Не думая, как это выглядит со стороны. Вот кто-то тянется макушкой вверх, медленно поднимая к небу полусогнутые руки. Сейчас она – цветок, готовый распуститься бутон. Снова и снова. Другая двигается резко, размашисто – в ее голове явно звучит жесткий рок. Она пляшет с невидимой гитарой. Плечи трясутся – кажется, еще миг, и ее косточки разлетятся по всей горе.

Их шкурки остаются в это время валяться в теплых, уютных кроватях. Подписанные, как спальные мешки, чтобы не перепутать потом в спешке. Домохозяйки, кассирши, операторы колл-центров, многодетные матери – все они ходят и маскируют волосами крошечную надпись за левым ухом – свои инициалы. Чернила въедаются в кожу, как ее потом не три.

Импровизируй, Марта. Ведь ты же все помнишь.

Марта проснулась и увидела, что швы на локтях разошлись. Более того, обнаженные кости пялились на нее теперь и в районе коленных суставов. Девушка, вздохнув, взяла нитки и снова все зашила. Утреннее шитье, костюм, тесные туфли, давка в автобусе, опоздание, штраф, отрицание, гнев, торг, депрессия, перекур.
Марта снова была сама не своя. Она чувствовала себя дико, как в чужом сне. Коллеги в курилке, как всегда, оживленно щебетали.

... - Представляете, девки, я вчера на рынке прикупила отличные трусы, всего за тридцать рублей! Взяла пять штук сразу! - Танечка приспустила юбку, продемонстрировав "отличные трусы". Белые, в веселенький цветочек. При взгляде на эти трусы призрачная надежда на счастливое будущее испускала предсмертный хрип.

- А я сегодня проснулась, а у меня кожа на локтях и коленях содрана, и в прорехе кости торчат. Ну я сшила края кожи нитками телесного цвета и пошла на работу, - Марта решила, что, раз уж все делятся интимным, можно и ей поведать свой секрет.

Девушки на миг обернулись на нее, застыв от неожиданности. Их взгляд выражал недоумение. Они пожали плечами и вернулись к беседе о трусах.

«Значит, это происходит только со мной», - обреченно подумала Марта.

Сегодня паломничество к кофейному богу было совершено не только в 11:00, но и в 15:00, и в 17:00. Практически сеанс непрерывной молитвы. Кровь Марты состояла наполовину из эспрессо – наполовину из капучино. Она кипела и пенилась.

…Строго раз в месяц Марта жертвовала сто рублей на клоунотерапию для детей-аутистов или нечто подобное. Это давало ей право чувствовать себя состоявшимся членом общества. Общество представлялось Марте огромной кассой взаимопомощи: если у нее вдруг сгорит дом, откажут руки или ноги – и для нее тоже скинутся. А если Марта умрет – выхлопочут для нее гроб. Из сосны или дуба. Беспокоиться не о чем.

Но каждый день теперь Марта просыпалась и видела голые свои кости, торчащие отовсюду. Все утро она прятала их, накладывая новые и новые швы. Она пропускала свой автобус. Платила штрафы. Тревога нарастала.

Она снова видела непонятные сны про танцующих на горе скелетов. Иногда Марта замечала, что руки ее сами собой двигаются в каком-то непонятном танце. Очень знакомом. То ли фламенко, то ли…

И она вспоминала.

Вспоминала, как в детстве мечтала стать Матой Хари, с которой тайно себя ассоциировала. Мата-Марта, очень похоже. Они даже внешне были как близняшки. Но ведь это у всех так: мечтаешь стать танцовщицей, куртизанкой и шпионкой, а потом говоришь в микрофончик, широко улыбаясь: «Ваш звонок очень важен для нас!..» (да какого черта, ты всех тут задолбал, не звони нам больше никогда, гнусавый ты заика).

Это у всех так. Всегда. Правда же, ну?.. Правда?..

Вспоминала, как на собеседовании задали вопрос о мечтах и целях, и Марта чеканным голосом сообщила, что всю жизнь мечтала читать вслух сказки ребятишкам из детских домов. Ну и, конечно, работать в крупнейшем интернет-магазине бытовой техники (это ничего. Все так говорят. Все. Потому что – белая зарплата выше средней по рынку, соцпакет, бесплатные печеньки…)

Вспоминала, что была когда-то влюблена. В художника. Глаза его были карими, кровь кипела. Он смотрела на нее так, что у Марты краснели щеки, а внизу живота становилось горячо. Они танцевали. О, как они танцевали!.. А действительно – как?.. Они ведь никогда этому не учились. Но танцевали повсюду: на набережной, на площади, в парке. В длинной скучной очереди. Люди смотрели на них и улыбались. С их лиц пропадало напряжение – будто они весь день мучились, пытаясь вспомнить, выключен ли дома утюг. А потом вспоминали, что нет у них никакого дома.

Художник ничего не рассказывал о себе. Он рассказывал Марте о ней. Он выключал свет, она стояла, дрожа, спиной к нему. Он водил пальцами по ее шейным позвонкам, по плечевым косточками, по лопаткам, позвоночнику, спускаясь пальцами все ниже. Он безошибочно считывал самое ее сокровенное, нутряное. То, чего Марта даже не помнила. Он слушал ее кончиками пальцев – вот здесь они спотыкаются, вот здесь – зазубрина, а здесь – искривление. А здесь достаточно слегка надавить, чтобы вызвать крик боли.

- Вместо колыбельной мама пела тебе в детстве: «Границы ключ переломлен пополам, а наш батюшка Ленин совсем усоп…», а отец пел: «Выйду ночью в поле с конем…»… Ведь так?

- С котом, - вдруг вспоминала Марта. – Он пел «Выйду ночью в поле с котом». У нас был кот, они ночью с отцом вечно на кухню шастали.

- Когда родители погибли, ты гоняла эти две песни по кругу. Целыми сутками. Ходила в наушниках и слушала. А сейчас терпеть их не можешь…

Художник разворачивал Марту лицом к себе и легко скользил пальцами по ее выступающим ребрам.

- Помнишь, как вы качались во дворе на качелях, и кто-то из старших ребят бросил в тебя зажженную спичку?.. И она потухла за мгновение до того, как коснулась твоего колена. Ты жутко испугалась, правда?.. – говорил он.

- Я любил бы тебя, даже будь я слепоглухонемым, - еле слышно, касаясь ключицы.

- Грохот консервных банок, привязанных мальчишками к хвосту дворового кота, - качал головой он, обводя пальцами выступающую косточку на запястье.

- Ты так сильно боялась грозы, что пряталась за диваном, а живот прилипал к позвоночнику, - шептал он.

- Да, черт возьми. Да, да! – стонала Марта.

Он рисовал ее каждую неделю. Для какого-то своего проекта: он хотел запечатлеть процесс незаметных сдвигов, изменений в Марте и в своем отношении к ней. Сделать его наглядным. И сделал.

И однажды сказал ей, печально покачав головой:

- Ты уже не та девушка, с которой я когда-то познакомился. Я хотел любить ее, а ты пытаешься ее ото всех спрятать. Затолкать в пыльный ящик.

Марта, пошатываясь, выбежала из его подъезда. Она вдруг поняла, что забыла выключить утюг.

…Больше полутора часов требуется, чтобы сжечь труп человека в крематории полностью, вместе с костями. С учетом сверхвысоких температур. Кости крайне тяжело поддаются уничтожению.

Большинство же вещей гораздо более эфемерны, и потерять их можно за считанные минуты. Например, гордость, репутация, уверенность в завтрашнем дне, рабочее место, религия.

В пятницу, в 11:00, Марта стояла у кофе-автомата и предавалась еретическим мыслям. Почему нельзя нажать на кнопку и получить стаканчик морского ветра?.. Или порцию луговых цветов, пахнущих медом? Чтобы зарыться в них лицом и вдохнуть запах. Стаканчик палых осенних листьев, кружащихся в ритме вальса, пожалуйста.

Кофейный идол, осуждающе фырча, выдавал черную отвратительную жижу примерно на четверть стаканчика. Марта кидала все новые и новые монетки в прожорливую пасть, тыкала кнопки «капучино», «латте», «мокко», но автомат продолжал плеваться черной жижицей. Так Марта поняла, что кофейный бог – существо мстительное, как и все другие боги.

Она так торопилась к автомату, что не заметила, как все швы, сделанные на скорую руку, разошлись. Ее плоть соскользнула с костей, как костюм не по размеру. Остался голый скелет.

А вот другие сотрудницы очень даже это заметили. И сообщили начальству. Марту тут же уволили за непристойное поведение. «Неслыханный эксгибиционизм», - шептались за спиной. Ее схватили у кофе-автомата и выволокли на улицу, не дав объясниться.

Беззащитную Марту поймали прямо в месте ее тайной молитвы, навсегда осквернив священнодействие походов за эспрессо и капучино. Это было низко и подло. А кофейный бог просто отвернулся, чтобы не видеть. Он всегда так делал. Марта не ошибалась: он был самым стабильным из всех богов.

Марта плакала и бежала. Дворами, закоулками, потаенными тропами. Все, кого она встречала по дороге, шарахались от нее. Она нашла на свалке огромную картонную коробку и просидела там, скрючившись, несколько часов. Ей было стыдно. Хотелось прикрыть кости.

Наконец, на улице стемнело. Марта вылезла из коробки и продолжила бежать. «Главное, чтобы близкие поддержали меня, - решила девушка. – А работу я новую найду. В школе, например. Учебным пособием.»

Первым делом Марта посетила своего любовника, с которым последние два года находилась в вялотекущих, но очень серьезных отношениях. Она долго колотила в дверь, кричала, умоляла открыть ей. Мужчина смотрел в глазок и не узнавал ее. Дверь он так и не открыл, зато вызвал полицию.

Марта впала в отчаяние. Накрапывал дождь. Обнаженные кости мерзли. Она навестила всех своих близких друзей, стучалась в их двери, но ни один не узнал ее и не пустил на порог. В одном из домов на нее даже спустили собак. А кое-кто решил, что сама смерть явилась за ним. И заявил, что никого нет дома.

Марта плелась по дороге где-то на окраине города и думала, что жизнь ее кончена. Ни работы, ни семьи, ни друзей. Теперь точно все.

И вдруг она увидела знакомый дом. Ветхий, из красного кирпича. Здесь ничего не изменилось: вот белье, развешанное на веревке перед подъездом. Оно будто провисело здесь все семь лет. А вот черный пес с оторванным ухом – надо же, не издох. Марта вспомнила номер квартиры и решила позвонить в дверь. Чем черт не шутит.

Художник открыл ей сразу. Широко улыбнулся:

- Долго же тебя не было. Но теперь это ты, Марта: и ты так же хороша, как в день нашего знакомства. Проходи, солнце. Будешь чай с ромашкой?..

Комната была забита грудами странных, однотипных рисунков. Вот холодильник с пустой полкой, вот прокисший творог, вот мухи усеяли яблоко, вот засохший бутерброд, вот черный пес жует занавеску.

- Что это? – спросила Марта.

- Это продолжение моего проекта, - пояснил мужчина. – Каждую неделю я рисовал свою жизнь без тебя. Чтобы отследить динамику. Динамика меня не радует.

И они снова стояли в темноте, и он гладил кончиками пальцев каждую ее косточку. Марта стала намного чувствительнее, и он едва касался, чтобы не причинить ей боли. Но она доверяла художнику: он отлично знал анатомию. Он мог отличить трапециевидную кость от трехгранной. Он мог с закрытыми глазами разобрать Марту и собрать обратно.

Где-то в офисном коридоре уборщица нашла и выбросила в мусорный ящик шкурку с еле заметной надписью за левым ухом «Марта И.».

Они снова танцевали. Под музыку и без. Марта представляла себя то распускающимся бутоном, то рок-звездой. Не уметь танцевать – это весело.

Когда она засыпала в кровати с художником, то чувствовала, как огромное напряжение, лишающее ее покоя, исчезло. Будто всю жизнь она пыталась вспомнить, выключен ли дома утюг. А потом вспомнила, что нет у нее ни дома, ни семьи, ни работы, ни религии, ни тела. Да и утюга, если честно, нет.

Только кости, и ничего больше.

В следующей жизни я мечтаю стать школьным сторожем. Тихим старичком в фуражке, сгребающим листья на заднем дворе. Периодически я буду выбирать из толпы самого тихого и застенчивого ребёнка. И уводить с собой в подсобку, порождая нехорошие слухи. Там, в тишине, я буду отпаивать ребёнка чаем с конфетами и говорить: «Потерпи, однажды всё это непременно закончится».

Я не знаю, что ждёт мир в будущем, и есть ли жизнь на Марсе – но в одном я уверена: везде, всегда, на любой планете и в любом измерении, неизменным остаётся только одно – дети-невидимки, маячащие где-то на окраине школьной жизни. И совершенно неважно, есть ли у них жабры, щупальца, и способны ли они выдерживать высокий уровень радиации.

И если к ним однажды подойдёт старик в странной фуражке, угостит конфетой «Мишка на севере» и расскажет про светлое будущее – они посмотрят на него, как на идиота. И будут правы. Потому что помощь им нужна сейчас, и не надо тут сказок про прекрасное далёко. В свои двенадцать я бы слушать этот бред не стала. Взрослые врут – это дело известное. Так что мечта моя, увы, далека от жизненных реалий.

Но если бы я могла путешествовать во времени, то вернулась бы в далёкое прошлое и рассказала всю правду. Одной-единственной девочке. Отыскала бы её в школе номер сорок четыре на улице Тополей. Маленькая русоволосая умница из пятого «В» - узнать её нетрудно, она всегда стоит немного в стороне от одноклассников, не решаясь приблизиться. Сутулая спина, близоруко сощуренные глаза, и главное – взгляд. Серьёзный и грустный.

Я не стану ей врать. Я так много хочу ей сказать, что слова не помещаются во рту - пытаюсь вывалить их все одновременно, втиснуть в одну фразу. В итоге выпаливаю что-то вроде: вбвровл! Прщшвмаа?? Нблктшо!!! Потом перевожу дух и начинаю сначала.

...Осознание себя взрослым часто приходит с большим опозданием. У многих людей оно наступает в тот момент, когда им начинают продавать алкоголь без паспорта. Так вот: это ерунда. Мне тридцать три, и недавно мне начали продавать антидепрессанты без рецепта. Вот теперь, кажется, детство действительно кончилось. Белая таблетка утром, сиреневая – на ночь. Мир никогда ещё не был так прекрасен.

Во сне я снова летала. Разбегалась и делала длинные прыжки, во время которых зависала над землей. Один прыжок мог тянуться целую минуту, а то и больше. Летать очень легко, когда догадываешься, что полёт – всего лишь очень медленный прыжок.

В этот раз я летала так высоко, что не услышала ни один из пяти будильников. Открываю глаза в восемь двадцать. Именно в это время я, полностью одетая, должна входить в метро, чтобы успеть на очередную консультацию к психотерапевту. Жмурюсь, протираю глаза, снова смотрю на часы – нет, всё правильно. Восемь двадцать. Прямо из кровати ныряю в теплые колготки и длинный свитер – осень как-никак. Быстро прикидываю, что если сейчас натягивать джинсы, можно не успеть на ближайший поезд – а это увеличит моё опоздание ещё на десять позорных минут.

Побивая мировые рекорды, я мчусь без штанов, вприпрыжку, навстречу психическому здоровью. А оно удирает от меня мелькнувшим вдалеке синим хвостом последнего вагона.

После сеанса психотерапии организм всегда требует эклеров в шоколадной посыпке – я могу умять целую коробку в один присест, и ничего мне за это не будет – одно из преимуществ взрослой жизни. От миртазапина тянет на сладкое, и, кажется, я скоро сама превращусь в большой, гармонично развитый жизнерадостный эклер.

Мне нельзя пить ничего крепче кефира – я променяла вкуснейшее малиновое вино на ежедневные многочасовые прогулки в ближайшем парке. Да, в одиночестве. Да, в любую погоду. Дождь, снег, ветер – неважно. Шерстяной шарф, термос с кофе, в наушниках – задорное диско.
«It`s raining man! Hallelujah!» - подпеваю я Джерри Халлиуэлл, пританцовывая под дождём. Я подсела на эти прогулки и уже вряд ли смогу без них жить. Чтобы не наматывать монотонно круги, как пенсионеры с палками для скандинавской ходьбы, я придумала игру – как только вижу человека, идущего навстречу, быстро сворачиваю на другую тропинку. Так веселее – петлями, зигзагами, сложными траекториями.

И в эти моменты я много думаю о том, что так сильно хочу тебе сказать. Если когда-нибудь тебя встречу – ту тихую хрупкую девочку со взрослыми глазами. Если бы я могла обнять тебя, утешить, защитить – стать твоей мудрой старшей сестрой, которой у тебя никогда не было.

Я скажу, что тебе безумно повезло. Ты с раннего детства мечтаешь сочинять истории – и твой отец, так уж вышло, известный поэт. Ты можешь многому у него научиться, не пренебрегай этим. Иногда тебе бывает трудно его любить – но, знаешь, он всё же славный малый. Хоть и алкоголик. Крепись: ближайшие несколько лет станут самыми трудными.

Представь, что твой сладкий утренний сон прерывается стуком в дверь – мама из коридора сообщает, что отец хочет уйти из жизни. «Что, опять?..» – ты вздыхаешь и переворачиваешься на другой бок. Сон как ветром сдуло. Воскресенье – единственный день, когда ты можешь выспаться. Завтра снова в школу. Почему он выбрал именно воскресенье?.. Почему не вторник? Нет, лучше среду. В среду контрольная по алгебре…

Когда отец выпивает, он превращается в королеву драмы. В нём просыпается стареющая актриса провинциального театра: напудренная, в дешёвых шелках, картинно заламывающая руки. Она замаливает грехи, потом снова грешит и снова замаливает.

Примерно через час идея уйти из жизни уже не кажется отцу привлекательной – он уходит в свою комнату, и через минуту его мощный храп разносится по всей квартире. Зайдя на кухню, ты заметишь белеющую на дне мусорного ведра записку, порванную на кусочки. На этих обрывках – несколько строк отцовским почерком. Тебе и маме. Он просит у вас прощения за всё. Ты складываешь эти клочки бумаги аккуратно – кусочек к кусочку, словно пытаешься составить из них слово «вечность».

«Детей нужно воспитывать личным примером, - всегда говорил папа. – Я так и делаю. Воспитываю своим личным отрицательным примером…»

И всё же тебе повезло, и это неоспоримый факт. Тебя назвали Светланой, и ты веришь, что внутри тебя живёт свет – тысячи сияющих светоносных бабочек. Когда-нибудь воссияешь и ты, иначе просто быть не может.

Несмотря на все срывы и упорные попытки пробить дно, твой папа останется великим поэтом, и с годами его сборники будут выходить только чаще. Его стихи переведут на многие языки. Проведут параллели между его поэзией и творчеством Достоевского.

Ты же так и не сможешь полюбить поэзию: останешься верна прозе.

Уже сейчас, наверное, ты чувствуешь эту тяжёлую ношу ответственности на своих плечах: не сбиться с пути, не повторить ошибок, не опорочить имя. Ты просто не имеешь права облажаться. Не имеешь права быть лузером. Ты должна быть мудрее и сильнее, ты должна быть лучше.

И я знаю, как сильно ты стараешься, дорогая. Как кропотливо выписываешь фразы в своей толстой тетрадке с рассказами. Зачёркиваешь и переписываешь заново. Через пару лет ты возьмёшь псевдоним – ты не хочешь быть всего лишь «дочерью такого-то», тебе проще прятаться за чужими именами, быть невидимкой, никем. Но всего, что ты делаешь, будет мало. Ты бежишь изо всех сил, оставаясь на месте. Твои внутренние критики презрительно фыркают, даже если ты написала нечто чертовски удачное: «ну конечно, у тебя же отец…». А уж если рассказ вышел неудачным, то «ну вот, опозорила такого отца…» На детях великих природа отдыхает – расхожая фраза. И ты бежишь сломя голову, снова и снова пытаясь доказать, что природа на тебе не отдохнула.

Ты будешь постоянно держать всё под контролем, проверять – не съел ли отец всю еду, которую успела приготовить мама. Чтобы она не осталась голодной, когда придёт с работы. Потому что – ну что с него взять… Хорошо ли ты спрятала деньги. Выключен ли газ и свет. Тебе и много лет спустя будет казаться, что стоит только ослабить хватку – и твой мир распустится на нитки, как старый свитер.

И однажды тебе всё это надоест. Ты вырастешь и бросишь писать – убеждённая в своей ничтожности и бесталанности. Запоздалый подростковый бунт растянется на несколько лет. Будет всё: красная помада и кожаный ошейник, ром с колой через соломинку в модном баре, бессонные ночи, хлёсткие словечки и много чёрного юмора. Чёрный юмор всегда помогал тебе выживать. Любовники и любовницы, танцы до упаду, море откровенных фотографий в соцсетях – тысячи людей увидят тебя без одежды. Ты будешь и глупа, и вульгарна, и великолепна – всегда по-разному. Ты станешь той, с кем матери запрещают дружить своим юным дочерям.

Но только не смей ругать себя за это. Не смей!

Потому что и это тоже однажды непременно закончится.

Ты проснёшься рано утром, чувствуя, как тёплые слёзы текут по щеке. И вспомнишь, что когда-то верила, что внутри тебя живёт свет. Возьмёшь листок, ручку, и начнёшь писать первое, что приходит в голову.

Ты напишешь много удивительных историй – это я тебе обещаю. Но не перестанешь всё время оглядываться назад.

Посмотри, папа, как я умею. Посмотри, какая я сильная. Я ведь всё могу. Честно-пречестно. Мне уже не больно и не страшно. Видишь? Видишь?..

Вот как я могу. А ещё вот так. Посмотри на меня. Посмотри, папа.

А однажды – тебе уже будет тридцать – подвыпивший отец придёт к тебе и скажет: «Мне жаль, что ты выросла такой бесчувственной». Скажет, что ты стала железной. Что тебе никто не нужен. И, выдержав мхатовскую паузу, заявит, что у него опухоль мозга, и он не доживёт до осени. Это, конечно же, строжайший секрет, маме ни слова…

Он уйдёт, а ты будешь рыдать и кидаться на стены. Потому что, конечно же, ты совсем не железная. Даже если в твоём голосе с возрастом начинают звучать стальные нотки.

До осени он доживёт, не переживай – он вообще живучий. Придя в себя, ты догадаешься, что тебя снова провели. Оставили с носом. Где-то ехидно посмеивалась королева драмы – старая прошмандовка, всё ещё мечтающая сыграть Гамлета.

- Сволочь! – будешь кричать ты в стену. – Теперь-то уж тебе точно не дожить до осени… Ну я тебе устрою!.. Нет, ты сдержи своё обещание – хоть раз в жизни!..

В глубине души ты надеешься, что он будет жить как можно дольше.

В каждом новом сборнике отца ты находишь стихотворение, посвящённое тебе, любимой дочери.

…Все дороги ведут в Рим?.. Нет, милая. Все дороги, которые ты выбирала, приведут тебя прямиком в кабинет психиатра. Не пугайся: это лучшее, что ты для себя когда-либо делала.

Да, и ещё… Помнишь, тёмным зимним утром, за минуту до звонка будильника, ты, сжимаясь в комок под толстым одеялом, мечтала, чтобы был кто-то, кто сможет за тебя убить? Что однажды придёт человек, который за тебя любому перегрызёт горло. Человек, который всегда будет на твоей стороне.

В общем, тут такое дело… Он не придёт. Ни через десять лет, ни через двадцать. И чем раньше ты перестанешь ждать, тем лучше.

…Ты терпеливо выслушаешь мой бессвязный монолог и скажешь: «Это всё понятно, но почему на тебе фуражка школьного сторожа?..»

И тут, пожалуй, самое время загадочно раствориться в воздухе.

…Если посмотреть на наш мир сверху – он похож на парк, в котором я гуляю. Только чуть побольше. И нас в нём тысячи, миллионы, миллиарды – мы ходим и кругами, и петлями. Зигзагами, сложными траекториями. Нас не объединяет наша боль, наш страх, нет. Не так важно, от чего мы бежим, имеет лишь значение – куда.

В парке стемнело. Пора домой. Напоследок я решаюсь пройтись по дорожке лунной походкой Майкла Джексона – не зря же я столько тренировалась. Запрокинув голову, смотрю на небо – в хмурые глаза абсолютного, всемогущего отца. Однажды ты перестаёшь спорить с ним. Угождать, ждать, злиться, трепетать. Однажды, глядя на небо, ты увидишь звёзды – и только.

Как хорошо, спокойно и тихо. Внутренние критики всё ещё ворчат – но я заменила их на внутренних котиков, и стало намного забавнее (Что-что? Мяу? Да, мой хороший, мяу. Мяумррроу!.. Кто это у нас тут такой сердитый и такой пушистый? У кого усы в сметане?..).

Однажды всё непременно закончится. Останется лишь сияние тысячи светоносных бабочек.

Белая таблетка утром, сиреневая – на ночь.

Мир никогда ещё не был так ослепительно прекрасен.

Твои воображаемые друзья, ты только глянь – они уже почти седые!.. Кто-то молится огромной бирюзовой пчеле, кто-то уронил себе на ногу бензопилу, чьи-то пальцы скрючены артритом, а кто-то и вовсе завёл своих собственных воображаемых друзей.

Им не до тебя. Они больше не хотят бегать по крышам и жевать гудрон. Да и тебе пора уже заняться своими делами: ты давно взрослая. Только вот своих дел почти нет. А после развода стало ещё меньше. Но ты говоришь всем, что дела есть. Дела идут. Забывая уточнить, что идут они без тебя. Мучаешься от бессонницы десятую ночь подряд. Чтобы занять себя, рисуешь дом, человека и дерево. Проективный тест. Заодно пытаешься придумать сногсшибательный образ на Хэллоуин.

…Мне сказочно повезло: наш дом располагался по соседству с незаконной городской свалкой. На этом, пожалуй, отмеренное на моё детство везение заканчивалось.

Мама работала в две смены, чтобы обеспечить мне достойное будущее и чтобы мы могли чем-то питаться в не слишком достойном настоящем. После уроков я чаще всего слонялась возле свалки, играя с воображаемыми друзьями в «поиск сокровищ».

Большинство ребят в моём классе были мажорами: их джинсы стоили больше, чем зарабатывала моя мама за месяц. Я подозревала, что в их домах даже чайные пакетики заваривали всего один раз, а не три-четыре, как было принято у нас. Меня же величали Королевой Помойки, и я носила это звание с гордостью. В моём зловонном королевстве зелёные мухи кружились над вспоротыми животами огромных мусорных пакетов. Здесь так легко было затеряться. Спрятаться. Иногда мне удавалось найти потрясающие вещицы: тюбик помады, позолоченный медальон, шестерёнки часов, фарфорового ангела с разбитым лицом. Всё это становилось частью моей «коллекции отбросов». Я надевала массивные перстни на свои худые пальцы с ободранным маникюром, а рыжие патлы украшала тяжёлой пыльной заколкой с фальшивым жемчугом. Мой истлевший гламур: я несла его перед собой, словно щит.

Когда мне было десять, к нам приехал погостить дядя Паша, мамин брат. Гостил он у нас довольно долго: почти пять лет. Перестройка в стране к тому времени давно завершилась, но дяде Паше перестроиться не удалось. Со старой работы его сократили, а новую найти он не смог. Большую часть дня он сидел у окна, курил или помогал мне искать «сокровища». Мои воображаемые друзья охотно приняли его: он сразу и безоговорочно стал для них своим.

Вот только дядя Паша страдал от некой странной болезни, в которую не верила моя мама.

В нём жил пчелиный рой. Сотни невидимых пчёл. Злые, дикие твари – мёд их был терпок и ядовит. Они жалили его изнутри, очень больно – дядя Паша стонал, схватившись за голову, и катался по полу. Но хуже всего было то, что они постоянно жужжали.

- Вот, послушай, - дядя Паша придвигался ко мне, так близко, что я чувствовала его дыхание. – Слышишь? Слышишь?..

И мне казалось, что я слышу. Тихое, монотонное жужжание.

Он был ульем. Ульем поневоле. Интересно, является ли насилием принуждение человека быть ульем?.. Дядя Паша считал, что является. Только кого призвать за это к ответу?.. Он постоянно писал в какие-то инстанции гневные письма с требованием моральной компенсации. Но ему ни разу не ответили.

Мама говорила, что её братец – пьяница, трепло и ещё один нахлебник, удобно устроившийся на её шее. И всё же мне было весело шататься с ним по грязным закоулкам моего маленького, но гордого королевства!.. Один раз мы нашли кашемировый свитер, почти целый. С тех пор дядя Паша его не снимал. Ветер кружил вокруг нас рваные пакеты и сухие листья. Забравшись на самую высокую гору из мусорных мешков, я выкрикивала исковерканные слова популярной песенки:

- Фристайло! Ракамакафо!..

Бурно жестикулируя, я танцевала хип-хоп на своём троне из тряпья, объедков и картонных коробок. Дядя Паша сидел на прожжённом колченогом кресле, смеялся и отстукивал ногой ритм.

Иногда он подходил ко мне близко, слишком близко. Гладил по щеке и шёпотом просил закрыть глаза. Я чувствовала, как его руки расстёгивают мою блузку: пуговку за пуговкой. Он почему-то любил, когда на мне было мало, совсем мало одежды. Он сгребал меня в объятия большими ручищами. Я чувствовала тепло и запах его кожи.

- Эти пчёлы… - шептал он. – Знаешь, иногда они перестают жужжать. Вот сейчас, например. Слышишь их?.. И я не слышу. Какой же кайф, когда они молчат…

Дядя Паша умер, когда мне было пятнадцать. Инфаркт – так сказали врачи. «Допился», - вздохнула мама. И только я знала точно: это были пчёлы. Но я была за него рада: по крайней мере, дяде Паше больше не нужно быть ульем.

Через год после его смерти свалку рядом с нашим домом, наконец, ликвидировали.

Ещё тогда, в детстве, я обожала Хэллоуин: единственный день в году, когда я чувствовала себя звездой. Я делала потрясающие костюмы из всякого хлама: такие нигде нельзя было купить, ни за какие деньги. Жуткие маски из яичных скорлупок, птичьих косточек, осколков цветного стекла, парусины и медных гаек. Их можно было обменять в школе на упаковку жвачки или «Сникерс». Но самое сладкое из всех лакомств – быть в центре внимания. Виват, королева!..

…Три часа ночи. Я нарисовала уже пять домов, три дерева и двух человечков: и все они умоляют меня пойти спать. Но сна ни в одном глазу. Прокручиваю в голове сегодняшний разговор с мамой о наболевшем.

- А вот если бы у вас были дети, он бы не ушёл, - мама выразительно смотрит на меня поверх очков.

Я возражаю, что если бы у нас были дети, ушла бы я. И фиг бы вы меня нашли.

Тут, разумеется, моя маман начинает вопить, что воспитала бессердечное чудовище. Дочь-чайлдфри – горе в семье. А ведь даже у тёти Любы из третьего подъезда уже двое внуков, хоть её сын и наркоман.

Вдоволь наоравшись, она подливает мне чай.

- Лето прошло, а ты опять никуда не съездила. В следующем году обязательно возьми путёвку на теплоход. Сейчас такие шикарные речные туры! А сколько там развлечений!..

- Я не хочу плыть на теплоходе, мама.

- Ну как это?.. Конечно, хочешь. Может, хоть познакомишься там с кем-то…

Она продолжает что-то увлечённо рассказывать, но я не слушаю её. Я разглядываю золотистый фантик из фольги. Из тысячи таких фантиков можно сшить королевскую мантию. Я буду в буквальном смысле ослепительна в этот Хэллоуин. Виват, королева!..

…Четыре утра. Моё отражение смотрит на меня застывшими мутными глазами. В моих венах - грязные сточные воды. И мёртвые рыбы вытекают из моего носа тоненькими струйками крови, сливаясь в ручей. Скажи, который сейчас год?.. И кто я теперь – дом, человек или дерево?..

Когда дядя Паша умер, в самой глубине души я испытала облегчение, чуть ли не радость – и всегда винила себя за это. Ведь он любил меня, этот человек-улей. А я любила его, хоть и не совсем понимала.

Но сейчас я понимаю его. С каждым днём – всё больше. Вонь канализации, запах нефти и дохлых рыб – это накатывает внезапно, когда меньше всего ждёшь. Во мне шумит отравленная река. И я готова на всё, чтобы не чувствовать это.

Внезапно в мутных водах сверкает ясная, до боли резкая картинка – я с мужем и детьми плыву на теплоходе, в речной тур по Волге. А моя мама бесконечно постит в «Одноклассниках» фотографии внуков. И, наконец-то, гордится мной.

Да ведь это же шикарный образ на Хэллоуин!.. Лучший из моих образов. Главное – правдоподобный. И в самый неожиданный момент я засмеюсь и воскликну: «Сладость или гадость!.. Ловко же я вас всех провела, да?..»

Вот только никто мне не поверит. Что ж. Значит – мантия из фантиков.

Я достаточно зарабатываю, чтобы покупать красивые новые вещи. Но привычка рыться в хламе осталась. Герцогиня секонд-хендов. Императрица блошиных рынков. Словно под тоннами тряпья, яркого, безвкусного ширпотреба, я надеюсь когда-нибудь обнаружить себя.

Пять утра. Закрыв глаза, пересчитываю своих воображаемых друзей, прыгающих через забор туда, откуда не возвращаются. Я очень хочу с ними, но мне нельзя. Не сегодня. Может, когда-нибудь…

Я засыпаю.

Однажды все будильники сработали одновременно.
Маленькие, словно вошки, визжащие твари. Тысячи будильников истошно вопили со всех сторон. Из-под кровати, из шкафа, из ящиков стола. Казалось, будто по моей барабанной перепонке со всей дури лупит ударник, лишённый чувства ритма. Я металась по квартире, давила их ногами, выбрасывала в окно… Механические гниды повсюду! Из ванной, из трещины в стене, из замочной скважины…
Просыпайся, Алиса!..

…Глаза на мокром месте. Рёва-корова. Плакса, вакса, гуталин - на носу горячий блин!.. Во многих классах была такая девочка. Милая, но уж очень ранимая. Белые банты, голубое платье с зайчиком… Учителя её обожали. Но уже тогда в ней было что-то раздражающее. Она может кукситься до конца дня просто потому, что кто-то косо на неё посмотрел. Ей, видите ли, страшно играть в волейбол – летящий мяч видится ей боевой гранатой. Она закрывает глаза и сжимается – кажется, будто вот-вот упадет в обморок. И, конечно, из-за этой нюни команда проигрывает с позорным счётом.

Это она, единственная, забыла слова своего стишка на новогоднем утреннике в первом классе. Глядя на фальшивую бороду Деда Мороза, похожую на большого ватного спрута, пожирающего лицо старика, девочка мямлила и заикалась.

- Белая берёза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром…

Она пыталась сдержать слёзы, уговаривая себя, что не так уж ей и важна похвала этого недоеденного спрутом деда. Но дети вокруг хихикали, и это было невыносимо. Даже Дед Мороз, казалось, ехидно пофыркивал под своей желтоватой клокастой бородой.
Пройдёт много лет, девочка вырастет. Заведёт отношения, кота, блог в интернете и привычку смешивать шампанское с коньяком (позже придёт к выводу, что всё – ерунда. Кроме кота). У неё будет свой кабинет с кактусами на подоконнике, две татуировки и циничный смех. Но каждый день – и в этом она вряд ли признается – она будет чувствовать себя той девчушкой в платье с зайчиком. И каждый день мир летит ей в лицо, словно тяжёлый, воняющий резиной мяч.

Эта девочка – я. С самого детства я понимала, что каждый из нас – тонкокожих или пуленепробиваемых, поклоняющихся золотому тельцу или верящих в пользу шапочек из фольги – идёт своей дорогой. Чья-то вымощена тротуарной плиткой, чья-то – полоса препятствий с окопами и частоколами. Всех дорог не счесть. Мы видим одно и то же небо, ждём автобус на одной остановке – и в то же время мы безмерно друг от друга далеки.

Моя дорога – канат, натянутый высоко над землёй. Балансировать, смотреть вперёд и передвигать ноги – вот что нужно, чтобы не сорваться. Застыть, поддаться ужасу – верная смерть. Но я удержусь. Не упаду. Ведь у меня есть секрет…
Будильник. Не тот, который заводят вечером, чтобы не проспать на работу. Другой – его нельзя увидеть и пощупать. Впервые я воспользовалась им в двенадцать лет. До этого момента моя жизнь была не так уж плоха – благодаря лучшей и единственной подруге Лизе. Она уравновешивала меня, заземляла. Превращала моё напряжение в смех. Такие друзья встречаются так же редко, как трёхцветные коты – то есть, иногда всё же встречаются.

Лиза умела видеть. Видеть мир во всей его красоте, боли и ярости. И нашу перед ним чудовищную беззащитность. Я открыла ей дверь в свои дымчатые города, в свой тёмный октябрьский лес. Позволила ей увидеть очертания коралловых рифов под моей кожей. Так, ранней весной кто-то видел грязный тающий снег. А мы видели тончайшее льдистое кружево на этом снегу, множество сверкающих кристаллов – королевство, в котором живут эльфы. Только грязь и серость могли породить столь совершенную красоту – вопреки, назло, наперекор.
Я писала стихи про трещины на асфальте и пыталась нарисовать акварелью запах дождя. Лиза мастерила из бисера разноцветных мифических чудищ и сиреневые деревья, на которых растут глазные яблоки. Это было строго между нами – одноклассников ни за что нельзя пускать в наш мир. Ворвутся толпой, растопчут льдистый кружевной покров - забавы ради, а из сиреневых глазных яблок сварят компот.

В тот майский день последний урок отменили, и мы, окрылённые, бежали домой. Вдруг подруга остановилась. «Пообещай, - сказала она. – Пообещай, что спокойно воспримешь то, что я сейчас скажу. И не вздумай плакать. Слышишь? Дай слово!» И я пообещала.
Её мать выходит замуж за немца, и они переезжают к нему, в Германию. Самолёт через три дня. Лиза скрывала эту новость до последнего. У меня закружилась голова, как от сильного удара – но в этот момент я сказала себе «стоп!» и завела будильник. Жгучая боль, подступающие слёзы – я осторожно взяла их и отложила. Переставила на час вперёд. Нельзя избавиться от эмоций – но можно их перенести. Чтобы потом, оставшись одной, закрыв двери своей комнаты, услышать писклявое «Дзинь!...» и прожить отложенный кусочек жизни.

Я киваю, улыбаюсь, и мы идём дальше. Аромат черёмухи щекочет ноздри – такой же сладкий, как утром. А я почти совсем взрослая. До безобразия взрослая.

Лизу я больше никогда не видела. Наша переписка довольно быстро угасла. Её обещания прилететь в гости остались обещаниями. И я знала всё это ещё тогда, тем солнечным майским днём.

На долгие пять лет я и думать забыла про всякие там будильники. Пять лет злоключений и попыток вырастить на своей тонкой коже острые шипы, чтобы стать неуязвимой для любых насмешек. Но мои шипы росли неправильно – не торчали наружу, как иглы у ежа, а прорастали внутрь. К сердцу. Милая девочка в платье с зайчиком стала подростком-изгоем. Любой пустяк – невинная шутка, замечание учителя – и я выпадала из реальности. Мир переваривал меня, как огромный паук – оцепеневшую муху, попавшую в его паутину. И рядом не было друга, способного вырвать меня из оцепенения. Из своего мрачного октябрьского леса я запускала ввысь бумажные самолётики писем – но все они сгорали, не долетев до адресата. Каждый день я плакала. На задней парте, в школьном туалете, под лестницей… Зимой я ела снег, чтобы заболеть и не ходить в школу. С закутанным шарфом горлом, в носках из колючей шерсти, я читала книги, писала стихи, рисовала смех, отражённый в море. И мечтала покорить мир. Это были одни из лучших дней моей жизни.

А в семнадцать лет случилась первая любовь. У этой любви был ирокез и куртка с шипами. Мы ходили на рок-концерты, читали друг другу стихи Бодлера и Рембо. Пили пиво на чердаках заброшенных домов и любовались закатом. Но мы были всё же слишком разными: его шипы росли наружу. Он нашёл себе такую же колючую подружку с выбритым виском и отправился с ней путешествовать автостопом. А я осталась.

Сложно готовиться к выпускным экзаменам, когда больно так, что каждый вздох кажется подвигом. Но мне позарез нужно было сдать их на отлично и поступить в университет. Это был мой шанс начать новую жизнь.

За день до самого важного экзамена я гуляла по площади. С приходом тепла город наводнили влюблённые парочки, а я, словно прокажённая, всегда и везде ходила одна. К глазам подступили слёзы. А в сумке, как назло, не было ни одного бумажного платочка, только чек из продуктового. Я размазывала по лицу слёзы и сопли этим крошечным клочком бумаги, пока ветер не вырвал его из рук. Именно тогда, на площади, я дала себе обещание.

…вспарываю ножом обивку дивана, и, конечно же – внутри рассадник этих верещащих гадин!.. Я разбиваю их молотком, лишь бы заставить замолчать…
Дзинннь!... Проснись, Алиса, проснись!..

Теперь я каждый день играла в эту детскую игру с будильниками. Как тогда, при прощании с Лизой. В жизни есть моменты, когда нельзя отдаться боли и выпасть из реальности – это слишком большая роскошь. Экзамены, собеседования, первый день в новом коллективе… Надо держать удар и отбивать летящие в тебя мячи. А если вдруг становится больно дышать – открой распорядок дня и перенеси свою печаль на удобное время. Не забудь только будильник поставить. И купи заранее пачку салфеток.

И это работало! Жизнь начала меняться к лучшему. Днём я совершала подвиги – защищала курсовые, выступала на конференциях, обзаводилась нужными связями. Я расцвела, заискрилась, словно всё время была в тени, а теперь вышла на свет. Я занималась в театральной студии, бегала на свидания, сверкала остроумием в компании новых подружек. Только вот вечером, часов в десять, срабатывал будильник. И я падала ничком на пол в своей комнате, и беззвучно кричала, зажав руками рот – такова была расплата, но я не жаловалась. Я расщепила себя на солнечную и теневую стороны, и сделала так, чтобы они никогда не встречались. Теневая сторона, как измученный раб на алмазных рудниках, добывала из тьмы моего подсознания сияющие россыпи четверостиший. На третьем курсе мои стихи даже опубликовал серьёзный литературный журнал.

К моменту получения диплома я была опытным канатоходцем. Виртуозно балансировала, не выпуская из виду цель. Только бы не смотреть вниз. Ни за что не смотреть вниз.

Несколько лет спустя на работе во время планёрки директор отчитал при всех новую сотрудницу – молоденькую девчонку. А потом я увидела, как она плачет в коридоре, стоя в углу за огромным фикусом. «Слишком ранимая, - с лёгкой усмешкой подумала я. – Сломается…»

Иногда, слыша назойливое «дзиннь!..», я переставляла будильник на час вперёд. Или на сутки. Или на пару месяцев. Как школьник, который хочет поваляться в кровати «ещё полчасика». Всё труднее было найти в своём расписании подходящее время. Завтра с утра важное совещание – я не могу прийти с опухшими глазами. Таких, как я – вон, целая очередь за забором стоит… Я просто вернусь к этому позже.

Утром я бежала к метро, крепко вцепившись в зонт, который буквально тащил меня за собой, подгоняемый ветром – ещё чуть-чуть, и я взлечу, как Мэри Поппинс. Как назло, именно в такие будничные моменты в голове начинали вспыхивать яркие образы. В их сиянии всё виделось ясным и чётким: я вдруг понимала, как именно можно нарисовать запах дождя, и какой потаённой тропой ведут нас трещины на асфальте. Сокровенная суть вещей на мгновение приоткрывала завесу. И я снова ставила будильник. Я вернусь к этому позже. Вечером, вынырнув из пахнущего духами и сплетнями пальто в тишину съёмной квартиры, я заваривала чай, сажала на колени кота, открывала блокнот, раскладывала на столе кисти, краски. И – ничего! Робкое «дзиннь…» возвращало мои утренние волшебные открытия поблёкшими, в грязно-серых разводах, будто я случайно постирала белую футболку с чёрными вещами. Всему своё время, говорила я себе, своя ячейка в необъятном хранилище. Но когда это время наступало, я всё чаще просто сидела, уставившись в одну точку. Мои печали, мои достижения – всё имело едва уловимый запах плесени.

Я уже не помнила, когда должен сработать следующий будильник. Их стало слишком много. Они зависли в воздухе над моей головой. В автобусе, на свидании, в очереди к врачу – я поднимала глаза и видела парящие циферблаты часов.

По вечерам я часто расслаблялась с бокалом вина или чего-нибудь покрепче. А после закрывала глаза и снова видела циферблаты часов – только теперь они стекали, как блин. Словно на картине Сальвадора Дали.

…Тем утром я чуть было не надела толстовку задом наперёд. Сунула голову, сунула руки в рукава - и в тот момент, когда моя голова вынырнула из горлышка, а глаза должны были снова увидеть свет - я увидела тьму. Это был капюшон, который, наверное, тоже шокировала столь близкая встреча с моим лицом. Поняла я это буквально через долю секунды. Но эту долю секунды я думала, что умерла. Мир погас. Я нырнула в толстовку, а вынырнула в смерть.

…я уничтожила их. Всех этих гадин. Но звон не прекращался. Последний будильник истошно вопил прямо в моей голове - и надо было вскрыть черепную коробку, чтобы заставить его замолчать…
Просыпайся, Алиса!..

И я проснулась. Первое, что я увидела – испуганное лицо Вики, подруги, с которой мы вместе снимали квартиру. Я лежала на полу, в ванной. Рядом суетились врачи «скорой помощи». Зверски болела голова.

Всё произошло из-за дурацкой лампочки. В тот день я вернулась уставшей и за ужином позволила себе рюмочку коньяка. А потом перегорела лампочка в ванной – я как раз хотела принять ванну с пеной. И я залезла на стремянку, чтобы лампочку эту поменять. И вдруг, стоя на самом верху, вспомнила слова того стишка, которые, краснея от стыда, не могла вспомнить на новогоднем утреннике. Слова, которые вылетели у меня из головы, чтобы влететь в неё снова почти через четверть века!.. И я решила продекламировать стихотворение прямо сейчас – громко и с выражением, как для всамделишного Деда Мороза.

…На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой…

Как жаль, что и в этот раз я не закончила выступление. Оступилась, сорвалась с лесенки, стукнулась головой о кафель и потеряла сознание. Вика, вернувшаяся со смены, вызвала скорую.

Мне повезло. Отделалась сотрясением мозга. Следующие дни я помню очень смутно – кажется, я много плакала. Меня тошнило ошмётками непрожитой жизни: отложенными слезами, нерассказанными историями, пожухлыми идеями.

Сейчас три часа ночи, а я пишу этот текст – пока слова ещё не потеряли первозданных красок. Потому что завтра это будут уже другие слова и другой текст. И я сама буду совсем другой.

Да, я всё ещё плакса. Глаза на мокром месте. Я балансирую на канате и стараюсь не смотреть вниз. Но иногда всё же смотрю. И, разумеется, срываюсь и падаю. Но перед самой землёй меня ловит страховочная сетка из прочных золотистых нитей. Каждый раз я боюсь, что сетки там не окажется - не успеет появиться в нужном месте в нужное время. И, возможно, однажды её действительно там не окажется.

Но всё же я ни на что не променяю этот полёт, эти несколько секунд свободного падения. Раскинув руки, я падаю и улыбаюсь, глядя на тех, кто ходит по асфальту. На них, не летавших ни разу.

Сойти с ума недостаточно, чтобы стать уважаемым членом общества. Хотя, казалось бы…

Жил-был один сумасшедший. Обычный такой, среднестатистический. Каждое утро он затягивал на шее петлю – для неё даже название придумали, «галстук». Он тоскливо смотрел с высоты пятнадцатого этажа на трамваи, ползущие маленькими красными жучками, и спешащих людей. «Сейчас нажать бы на кнопку и вылететь в окно, жужжа пропеллером, как Карлсон, - думал он. - Не пришлось бы спускаться в лифте и бежать на метро… Только вот в офис с пропеллером не пустят. Там даже объявление висит…»

А спускаться на лифте ему очень не хотелось. На то была веская причина. Недавно там повесили большое зеркало: очевидно, как очередной инструмент изощрённого унижения людей. Едешь, смотришь в зеркало, а оттуда на тебя глазеет морда. Бледная, красноглазая, с отпечатком подушки, синими кругами под глазами и взглядом рецидивиста. И прикреплена морда почему-то к твоему телу.

Нашему герою всё это категорически не нравилось. Но нравилась мысль о собственной уютной квартире, которую он сможет купить года через два, если удастся получить повышение. Не придётся снимать комнату у бабки. А чтобы получить повышение, надо всё-таки появляться на рабочем месте. И что-то сделать со своей физиономией.

Иногда он напоминал себе осьминога, который отрезал все свои щупальца, чтобы влезть в тесный домик. И влез, но вылезти теперь не может. Застрял. Зато у него есть домик, а у других осьминогов – нет.

В офисном здании тоже был лифт. Довольно распространённое, в общем, явление. На нём сумасшедший и его коллеги поднимались на десятый этаж. Очень часто вместе с ними ехал их шеф. Подчинённые по очереди здоровались с ним за руку и белозубо скалились, заодно демонстрируя сослуживцам остроту своих клыков: как Серый Волк из сказки, нацепивший чепчик съеденной им бабушки. Наш герой, чтобы развлечься, представлял всех этих солидных людей в кружевных чепчиках и тихонько хихикал. Не только он мечтал о повышении: многие были готовы на всё ради вожделенной должности. А так как рабочие их успехи были одинаково заурядными, оставалось одно: понравиться начальнику. В ход шли интриги, доносы и откровенное подхалимство.

И каждый считал себя самым хитрым, уникальным в своём роде. Чтобы не вызвать подозрений, все обращались друг к другу исключительно вежливо.
- Добрый день, Иван Петрович! Не торопитесь, я придержу вам лифт.
- Ох, спасибо, Алексей Викторович! Я вот стаканчик кофе купил по дороге, и для вас тоже взял, держите.
- Ну что вы, не стоит! Мне так неудобно…
- Берите, берите. А знаете, что? И мой тоже забирайте! Для хорошего человека не жалко…
В общем, все вели себя максимально естественно и совсем не подозрительно.

На работе сумасшедший преображался. Физиономия матёрого уголовника мгновенно превращалась в гримасу щенячьего восторга. Но его очень беспокоило то, что улыбки коллег с каждым днем становились шире и шире. Казалось бы – шире уже невозможно, но нет. Здороваясь с начальником, они растягивали рот так, будто зубов у них не тридцать два, а намного больше. Их кожа буквально трещала, а глаза вылезали из орбит. Герой наш понимал, что, конечно, именно он больше всех рад видеть шефа. И готов это доказать.

Осталось найти того, кто возьмётся за операцию. Только все врачи почему-то отказывались и крутили пальцем у виска. Говорили, что это невозможно. Но всё-таки нашёлся один хирург – старенький, много повидавший на своём веку. И условие у него было только одно: никому никогда не говорить, что это его рук дело.

Ради своей цели сумасшедший взял двухнедельный отпуск. Вернулся он совсем другим: обновлённым, решительным, смелым. В тот знаменательный день даже воздух благоухал как-то по-новому. Запах триумфа приятно щекотал ноздри. Из зеркала на него больше не таращилась постылая морда: теперь это был приятный молодой человек в элегантном костюме. Будущий босс. Большая шишка.

Он зашёл в офисный лифт вместе со всеми, скромно затерявшись в толпе. Скромность лишь подчёркивала его величие. Коллеги подобострастно пожимали руку начальнику. Тут наш герой сдержанно кашлянул. Все обернулись на него и почтительно расступились. Он крепко пожал руку шефу и улыбнулся. Его новая улыбка превосходила самые смелые ожидания: рот, аккуратно разрезанный от уха до уха, был наполнен множеством зубов. Белых, блестящих. Настоящий оскал хищника. Ухмылка тигровой акулы. И просто знак расположения. «Чудесный день, не правда ли? Я доделал квартальный отчёт, а ещё мой рот теперь шире моего лица и нашпигован зубами, как свиная рулька чесноком. Вот насколько сильно я рад вас видеть. А все эти посредственности пусть пыжатся дальше. Тридцать два зуба – их предел…»

И тут, конечно, все обомлели. Соперники, скрепя сердце, признали себя бездарями и тупицами с жалкими, неубедительными улыбками. Но больше всех обомлел директор. Подумав, он принял единственно верное решение: уйти со своей должности. Ведь тридцать два зуба – удел посредственности, а у него-то их так и вовсе двадцать девять. А новым директором стал наш зубастый гений.

…Шучу, конечно. В дурку его забрали. А преемником директора станет сын директора. Лет так через двадцать. Пока что он совсем несмышлёныш: слюни пускает, агукает в своей колыбельке и улыбается. Искренне так, безмятежно.

Меня никогда здесь не было.

Ничего из того, что я любила, никогда не существовало. Мои танцующие грифоны, охраняющие песочные замки. Мои летающие динозавры, выращивающие в облаках апельсиновые деревья. Моя золотистая мельница, у которой выросли руки: кого-то нежно обнимала, а кого-то прижимала крепко-крепко и перемалывала.

Мне объяснили, что их не было и нет. И они тут же исчезли, испарились.

Мои города, слепленные из глины, мигают разноцветными глазами и гаснут. Не существует никаких городов.

В моих руках детское фото: солнечная поляна, душистое разнотравье, велосипед со звоночком. Эту фотографию сделал папа, когда мне было десять. Мы гостили в деревне у бабушки. Целыми днями я гоняла на своем новом велосипеде по лесным тропинкам. Вот же я, в седле, гордо держусь за руль!

Только вот меня там нет. Все на этом памятном снимке именно так, как должно быть: поляна, цветы, солнце, велосипед. Но без меня. Словно я бесследно растворилась в тот самый момент, когда папа нажал на кнопку. Как множество людей, чье внезапное исчезновение никогда не будет разгадано. Которых нет ни здесь, ни там.

Трясущимися руками я листаю альбом. Все эти фотокарточки мне хорошо знакомы. Вот мы с родителями на море. Вот групповой снимок класса. Вот я с подружкой Маринкой, мы в парке аттракционов. Вот мой школьный выпускной. Вот я наступила на морского ежа...

Только ни на одной из этих фотографий меня нет. Родители, Маринка, пятый «Б» класс… Меня будто не было в их жизни.

Маленькие янтарные улиточки, выползающие из моего правого уха. Тающие ангелы с безумными глазами. Все обращается в пыль. Как и я.

…Я захожу в квартиру родителей. Тут прошло мое детство. Последние полгода я почти не появлялась здесь. Мамы с папой пока что нет дома. Распахиваю дверь в свою комнату. Остывающий чай в кружке с подсолнухом, раскрытая книга, валяющаяся на диване… Громко шумит вентилятор, синее платье небрежно болтается на спинке стула. Все выглядит так, будто человек отошел на несколько минут и вот-вот собирается вернуться. Но был ли этот человек?.. Я сажусь на кровать и жду.

Скрежет ключа в замочной скважине. Вернулись родители – веселые, оживленные. Наверное, опять ходили на премьеру в театр. Выхожу встречать их. «Наконец-то, я жду уже час… Давно собиралась зайти в гости… Мама? Папа?..». Мой голос срывается на крик. Но они не слышат меня. Они не видят меня. Значит, это правда…

Фантастические огненные птицы, сидящие у меня на голове, уносятся прочь.

Колеса велосипеда, нагретые солнцем, еще слегка крутятся по инерции. Он валяется в траве. Чай все еще теплый, а синее платье еще хранит запах цветущего майского вечера. Книга, лежащая на кровати, никогда не будет дочитана. Ведь меня здесь не было и нет.

…Она всегда приходит на работу ровно в восемь. Если на часах восемь утра и одна минута – можно смело обзванивать больницы и морги. Впрочем, о своей смерти она наверняка уведомила бы за две недели в письменном виде.

У нее пять одинаковых белых блузок на каждый день рабочей недели. У нее отвратительная память на имена, но вы об этом никогда не узнаете: будьте уверены, сразу после знакомства с вами она записала в маленький блокнот ваше имя, должность, психологический портрет. На каждого она хранит небольшое досье. Если вы обмолвитесь в курилке, что любите попугаев, она запишет и это. Ей глубоко на вас плевать, но она никогда не забудет про ваш день рождения.

В свои двадцать шесть она успешный юрист и имеет право гордиться собой. Не зря родители так настаивали, чтобы она выбрала именно эту профессию. Она не могла их подвести.

Каждый вечер она ходит домой одной и той же дорогой. Кроме понедельника и пятницы: в эти дни она заходит в кофейню в двух кварталах от дома, чтобы выпить капучино. Это единственная слабость, которую она себе позволяет. Непременно без сахара и на кокосовом молоке.

Если в кофейне вдруг не оказывается кокосового молока, или привычная дорога перекрыта из-за ремонтных работ, она приходит в бешенство.

Она всегда была перспективной девочкой, но ничто не дается просто: за каждым успехом стоит упорный труд, боль, отказ от иллюзий и бредовых идей. Так говорили ей с детства.

Если вы захотите собрать на нее компромат – зря потратите время. В пятницу, ровно в семь вечера, она звонит родителям. Затем ужинает и смотрит кино – что-то из старого, доброго, уже не раз составлявшего ей компанию. Она всегда ложится спать в десять, и не дай бог вам позвонить ей позже этого времени. Будь вы хоть Папа Римский.

Каждый раз, перед сном, распуская волосы, она смотрит в зеркало. Пряди свободно струятся по обнаженным плечам.

На крохотный миг, на долю секунды ей чудятся в зеркале дикие чайки, ловящие сачками огненные шары. Арбузные кони, умывающиеся в медовом ручье. Прекрасные Мальвины с изумрудными плавниками.

Ее отражение трепещет и переливается, наполненное светом вечного детства. Она собирает волю в кулак. Смотрит, прищурившись, на своего зазеркального двойника. И говорит – как всегда, твердо и отчетливо:
- Тебя никогда здесь не было.

«Мне повезло! Мне повезло!» - кричал заяц в клетчатых брюках, когда его засовывали в котел.
А точно ли ему повезло?.. А если нет, то кому повезло? И куда повезло – вот в чем главный вопрос? Согласован ли маршрут с вышестоящим руководством?.. Все ли гладко с точки зрения логистики? Когда последний раз видели трезвым водителя?.. А то ведь – поминай как звали. Вот уж повезло так повезло.
Все эти мысли пронеслись в голове у совы за секунду до того, как зайца в широких желто-красных клоунских штанишках опустили в котел, полный бурлящей воды и ароматных трав.
Он торопился на безумное свидание с темпераментной леди – она так долго ждала его, что уже начала потихоньку закипать. Заяц знал, что рано или поздно эта встреча состоится: каждый раз, трогая лапками горячий чайник, он замирал на пару минут, упиваясь соприкосновением со своей странной страстью.
Однажды он получил записку: «Жду тебя в четверг, мой зайчик. Надень свои смешные штаны. Я буду в красном. Твоя Л.»
«И очень даже элегантные штаны», - слегка обиделся заяц. Но с тех пор он не переставал твердить, как сильно ему повезло. И сова, и лисица, и медведь, и самая последняя мелкая пичужка, и все древесные жуки – все были в курсе того, что заяц – счастливчик. Медведь простил ему карточные долги. Лисица зашила дырки на штанах. Птицы исполнили в честь него торжественный гимн. Все звери собрались, чтобы помочь ему попасть в котел.
И только сове казалось, что здесь что-то не так. Очень странное свидание. Хотя кто его знает, какое оно должно быть?.. Никто из них и не был никогда на настоящем свидании. И у всех была своя тайная одержимость. Заяц считал, что любовь – это иссиня-черный кипящий поток безумия, вылитый за шиворот. Что это нечто среднее между ожогом глотки и дурманящей поляной диких маков. Лисе казалось, что любовь – это прыжок с крыши высотного дома.
А сова никак не могла определиться.
Заяц воплотил свою мечту - попал в котел, а обитатели леса отпраздновали событие: съели пирог с маковыми зернами и творожным кремом, да выпили фиалковый лимонад.

…Художник выкурил последнюю сигарету. Хотя сигарета, конечно же, не была последней. И художником назвать его было трудно: ни один человек никогда его так не называл. Но ему нравилось думать о себе именно в таких выражениях: «художник выкурил последнюю сигарету». Это звучало красиво, грустно и значительно.
Когда-то давно он придумал волшебный лес и его обитателей. Лису, зайца, медведя, сову и прочих. Он продумал их мир до мельчайших деталей. Каждый зверь имел некоторые черты определенного человека, а сова отдаленно смахивала на самого художника – хоть и была, предположительно, женского пола: такой вот странный художник. Изо дня в день он возвращался с постылой работы, наливал кофе, забирался с ногами на кресло и рисовал новые приключения обитателей леса. Это помогало художнику окончательно не упасть на социальное дно (хотя, по мнению его родителей, до социального дна ему пришлось бы карабкаться несколько метров вверх).
Художник жил и старел, что вытекало одно из другого. Маргаритки смерти прорастали сквозь его руки, а он сам прорастал сквозь небо – уродливой злокачественной родинкой. Так ему казалось.
На любовном фронте он был дезертиром. В глубине души он презирал себя настолько, что не мог даже допустить того, чтобы люди, которыми он восхищался, обратили на него внимание. Тут был неразрешимый парадокс: полюбить художника – значит, пасть в его глазах настолько низко, насколько это вообще возможно.
Всю жизнь люди покидали его. Не потому, что были злобными скотинами: им просто надо было идти. Сколько же вопросов осталось к ним у художника!.. К родителям, которые на старости лет отчудили: рванули в Крым на машине. Ливень, мокрая дорога, грузовик, несущийся по встречной... Все закончилось трагично – и стоило оно того?.. К другу детства, который сотворил со своей жизнью дикость: бросил стабильную работу, жену, ребенка, и уехал в какую-то глушь – писать роман и спиваться (второе, кажется, удавалось лучше). К милой девушке, соседке по подъезду – она иногда улыбалась художнику при встрече. А однажды просто взяла и шагнула с крыши. О да, у художника было море вопросов!..
Оставшись в одиночестве, он клял ушедших за то, что они прожили жизнь не так, как прожил бы ее сам художник, будь у него смелость жить. Уж он бы всегда выбирал только правильные дороги!..
И он важно поправлял очки на переносице.
Художник не мог никого удержать – не в кандалы же их заковывать, как каторжников, в конце концов?..
И он сохранил их всех, населив ими лес. Он дал им вторую жизнь – в дивном заповеднике, в окружении друзей, которые никогда друг друга не ели и даже почти не кусали. Из леса не было выхода, и не было в нем иных дорог, кроме правильных.
…Художник задумчиво составил букет из огрызков карандашей разной длины и приложил его к листку бумаги. Карандашная флористика успокаивала его, когда реальность, подобно качелям во дворе, делала «солнышко».
Что-то неизвестное, тревожное постепенно вкрадывалось в милый, размеренный порядок вещей.

Сова недовольно разглядывала в отражении озера букет цветов и трав, внезапно выросший у нее на макушке. «Я хищная ночная птица, в конце концов, или клумба?..» А может, это тайный знак? Вдруг и ее тоже скоро пригласят на свидание? Но кто же ходит на свидание со своим букетом?.. «Самцы, - вспомнила сова. – Они ходят на свидание с букетом. Получается, я все-таки самец?..» Вопрос был слишком сложным и не имел однозначного ответа.
За прошедший месяц в лесу произошли изменения. После того, как заяц встретился с огненной леди, никто его больше не видел. Не видели и лису, которой тоже пришло приглашение от таинственного незнакомца. Он предлагал ей захватывающее приключение: прыжок с крыши небоскреба. Рыжая красотка обрадовалась. Шубка ее распушилась, глаза загорелись.
Звери собрались на крыше высотного дома, завязали лисичке глаза и слегка подтолкнули, отправив навстречу судьбе.
Потом, по традиции, был сладкий пирог, фиалковый лимонад и танцы.
Только вот сова ясно видела, что падает лиса одна. Не было с ней никакого кавалера. И парашюта у нее не было. Может, конечно, невидимые руки – мягкие и невесомые, словно кучевые облака - подхватили ее у самой земли. В этом, скорее всего, и была задумка. Ведь у всего должна быть цель…
Сова хотела и боялась получить приглашение. Как всегда, терзала ее не тайная страсть, а глубокие сомнения: в последнее время она сомневалась даже в своей половой принадлежности.
Ушел медведь. Олень. Волк… Были съедены километры пирогов и выпиты галлоны лимонада.
Так куда же их повезло?.. Кто подписывал маршрутный лист? А вдруг туроператор – мошенник?.. И когда уже их повезет обратно?..

Костюмы всегда сидели на художнике ужасно. Даже сшитые на заказ после кропотливо снятых мерок. Костюм был идеален до тех пор, пока в него не влезал художник: ткань волшебным образом начинала пузыриться на коленках и уныло висеть в плечах. Поэтому художник покупал вещи и не носил, чтобы не уродовать их собой. Он мечтал, что однажды хоть что-то будет сидеть на нем как влитое.
«Сегодня я примерил гроб – а он мне как раз», - вырисовалась в его голове фраза. Она ему очень понравилась. Он повторил ее несколько раз, смакуя. Выстраивалось что-то похожее на план: выкурить последнюю сигарету, примерить гроб. Попробовать ледяную воду большим пальцем ноги. И, наконец, нырнуть в нее с головой.
Вот только он не мог бросить своих сказочных зверей. Он их создатель, он несет за них ответственность. И художник решил, что пора закончить комикс. Каждый день он бережно вел одного из своих персонажей до конечной точки пути. Дальше идти с ними он не мог. Но мог дать им возможность получить то, о чем они грезили. Кто он такой, чтобы спорить? Неудачник, ворующий на работе карандаши, чтобы рисовать комиксы.
Вместе со всеми он радовался за тех, кому повезло: ел пироги, танцевал, пел праздничный гимн, слагал панегирики. Каждого он успел обнять, улыбаясь на прощание.
Вот только сова… Куда девать сову?

Сове было страшно. Она осталась одна – крайне невезучая ночная хищница. Некому было подбадривать ее и подталкивать вперед – в кипящий котел или полет с крыши.
Диковинный лес, прежде казавшийся таким милым и дружелюбным, принимал все более мрачные очертания. Ушли все: до самой мелкой птички, до самого ничтожного древесного жучка. Еще утром она ела сырники вместе с дятлом, но и его пришлось проводить. Сова летала по опустевшему лесу и звала, надеясь, что хоть кто-нибудь из друзей отзовется. Но это было тщетно.
Длинные тени причудливо переплетались, сумерки впивались в кожу. Возможно, завтра не будет здесь уже ни деревьев, ни цветов, ни зеленого мха, ни ветра. И никакого «завтра» не будет тоже.
Вдруг послышался хруст веток. Сова испуганно вздрогнула. Из-за дерева показался силуэт человека.
- Сова?! – обомлел художник.
- Художник?! – удивилась сова.
- Вот это я вышел, называется, на балкон, выкурить последнюю сигарету… - пробормотал он.

Они сидели у костра. Художник быстро замерз в своей майке и домашних трико.
- Все-таки хорошо, что я здесь, - сказал он. – Было бы неправильно бросить тебя одну.
Было непривычно жутко и холодно. В темноте мерещилось всякое: это всякое в основном тянулось к ним скрюченными пальцами и пыталось убить.
- Главное – пережить первую ночь, - сказала сова. – Мне кажется, дальше должно быть легче. Кстати, хочешь чаю с лепестками роз и цедрой апельсина?..
- Валяй, - кивнул художник.
Они пили ароматный напиток из красивых фарфоровых чашек и вспоминали тех, кто ушел.
- Слушай, художник, - вдруг спохватилась сова. – А это и есть свидание?
- Да, - ответил он. – Наверное…
И выкурил свою далеко не последнюю сигарету.

Тлеют золотистые макушки всадников нелюбви.

На рассвете, когда сизое небо робко начинает розоветь, что-то заставляет меня проснуться и подойти к окну. И каждый раз я вижу их – пять золотистых всадников, несущихся прямо ко мне. Чувствую, как дрожит земля от топота копыт. Каждый везет мне подарок: спелый апельсин. Всадники не успевают добраться до меня: они истлевают и медленно рассеиваются в воздухе.

Апельсины всегда вызывали во мне непостижимое чувство тревоги. Они обманчивы - как и многие предметы, которым мы опрометчиво приписываем свойства, вовсе им не принадлежащие. Сладкие, круглые, сочные… На самом деле они острее скальпеля. Они не заберут мою кровь: я отдам им ее добровольно. Я это знаю, и это пугает меня.

…Когда я была маленькой, отец иногда приносил нам с работы по апельсину. Каждый съедал угощение в своем углу. Мама ела апельсин на кухне, дед – в гараже, отец – в саду, старшая сестра Анна – в нашей с ней комнате (она считалась нашей, но фактически была комнатой Анны: сестра пускала меня туда только на ночь, а утром выгоняла). Я же уходила на чердак. Там, сидя на пыльных досках, сквозь которые струился густой свет, я осторожно чистила фрукт – а он впивался в меня, не даваясь. Я слизывала с ладони оранжевый сок, смешанный с каплей моей крови. И представляла, что это – эликсир бессмертия. Родители умрут, дед умрет, Анна умрет (надеюсь, раньше всех: я буду беспрепятственно мерить все ее платья), а я – не умру.

Кругом валялось старое тряпье: сырое, полусгнившее, с пятнами ржавчины. Пахло затхлостью. Но мне было очень хорошо: я закрывала глаза и представляла вокруг заснеженный лес. И сразу веяло морозцем, свежестью и сказкой. Я много времени проводила в этом убежище: мой покой охраняли кровожадные тигры. Людям не было туда входа.

По праздникам к нам приходили гости. В такие дни наша семья, как по волшебству, превращалась в подобие апельсина. Дед вылезал из гаража и надевал галстук, отец сбривал щетину, мама щебетала, разливая всем чай. Мы с Анной, причесанные, в нарядных платьях, играли в четыре руки на фортепиано. Все фотографировались для семейного альбома. Позже нас с сестрой отправляли в нашу комнату, и Анна всегда захлопывала дверь прямо перед моим носом. Я пыталась вышибить дверь ногами, а она включала телевизор и смотрела мой любимый канал. Я сидела на полу в коридоре, примкнув к двери ухом: до меня доносились обрывки фраз. По этим еле слышным фрагментам я пыталась составить представление о Томе и Джерри. Еще бы знать, как они выглядят… Это был типичный вечер просмотра мультфильмов с сестрой.

Летом отец спал на сколоченной из бревен кровати в саду, под яблоней. Зимой – в большом зале, на диване. Мама ночевала в спальне одна. Я думала, что мама, подобно Анне, просто захлопывает перед ним дверь и выставляет вон. Но отец заверил, что все добровольно: в одиночестве лучше думается. Однажды к маме приехала в гости ее давняя подруга, София. Дело было вечером, и ее оставили ночевать в спальне. Проходя утром мимо приоткрытой двери, я увидела, что София целует мою маму в губы. Это возмутило меня: такого даже папа себе не позволял!..

Я нарыла в саду червей и запустила их в коричневую сумку Софии, висевшую на стуле в гостиной.

Самым веселым был дедушка. Но это было давно, когда мы с Анной ходили пешком под стол и мирно делили комнату. Он всегда играл с нами в одну и ту же игру: в безумное чаепитие. Мы сидели в саду, за столиком, дед разливал из стеклянной банки в маленькие чайные чашечки прозрачную жидкость, слегка воняющую ацетоном. Он велел пить и представлять, что это чай – иначе на что нам дано воображение? Лучшим игроком будет признан тот, кто ни разу не поморщится. Нам никогда не удавалось выиграть у дедушки.
- А почему это чаепитие – безумное?.. - спрашивала Анна.
- А вот скоро поймете, - подмигивал дед.
И через пару глотков мы втроем начинали фехтовать травинками или за пять минут изобретали новый язык. А еще чуть позже нам с сестрой становилось очень плохо. Когда родители узнали, в чем причина, безумные чаепития прекратились. А потом прекратился и дедушка. Он почти все время проводил в своем гараже, там же и погиб: закрыл двери, залез в машину и включил двигатель.

Отец говорил, что он был болен. Не физически, а душой. Каждый день я слышала их с мамой споры насчет того, что «…старого пердуна давно бы пора определить в клинику, там ему спуску не дадут…»

Мысленно я разрешила призраку деда иногда приходить в мой заснеженный лес. Но он ни разу не пришел. Наверное, боялся тигров.

Однажды я набралась смелости и спросила маму: почему она вышла замуж за папу, если ей больше нравится целоваться с Софией? Мама ответила, что иначе мы с сестрой никогда бы не появились на свет. «Если бы ты могла все изменить, ты сделала бы это снова?..» - уточнила я. Она задумалась. В ее глазах загорелся и тут же померк огонек.
Конечно, сделала бы. Да-да, разумеется. Как же иначе.

…Я не видела родителей много лет. Пару раз в год мы обменивались открытками с пожеланиями «счастья, здоровья…». Нас разделяла тысяча километров: это придавало натянутым улыбкам родителей, оставшимся в моей памяти, в тысячу раз больше искренности. Про Анну никто ничего не знал: однажды она просто исчезла. Ушла на работу и не вернулась. Поговаривали, что она сбежала с тайным возлюбленным. Мама с папой искали ее какое-то время: расклеивали объявления, обращались в полицию. Но искали не то чтоб уж очень усердно. И тут я могу понять их: таких, как Анна, куда приятнее терять, чем находить.

Мы с мужем и дочкой Майей жили в красивом двухэтажном доме. Воздух здесь был наполнен безмятежностью. Иногда даже чрезмерной. Все, что нужно для пасторальной идиллии.

Правда, меня слегка беспокоила Майя: в свои шесть лет у нее были довольно странные увлечения. Я ни разу не видела, как она играет с другими детьми: ей больше нравились косточки мертвых птиц. Бог знает, где она нашла птичьи косточки, но она сделала из них маленьких куколок. И по утрам я иногда слышала, как Майя разговаривает с ними в саду. Она что-то шептала своим костяным человечкам.

Впрочем, детские игры – они всегда немного не от мира сего. И если начать перечислять всех воображаемых друзей, с которыми я когда-то играла, можно случайно устроить спиритический сеанс.

Я была на кухне, готовила завтрак. Когда я остаюсь одна – бывает, навещаю свой заснеженный лес. Он по-прежнему манит меня. Я закрываю глаза и погружаюсь в мир искрящейся сказки. Но сегодня что-то пошло не так: тигры, которые должны были меня охранять, вдруг грозно зарычали и погнали прочь из леса – словно чужака.

Майя звонко смеялась в саду. Я вышла к ней. Три куколки из птичьих косточек были в разных местах, на большом друг от друга расстоянии. Одна куколка смотрела на наш дом, другая – вглубь сада, третья – пыталась перелезть через ограду.
- Это твои друзья? – спросила я. – Во что они играют?
- Нет, это мы – я, ты и папа.
- А почему мы не рядом?
- Они сказали, что так лучше. Они поправили меня.
- Кто – они?
- Ну те, на лошадках.
Я увидела на земле следы копыт. Они были присыпаны золотистым пеплом.
- Пойдем-ка завтракать, - сказала я. Мы молча пошли по дорожке, за пару метров до дома дочка обогнала меня, стремительно забежала и захлопнула передо мной дверь. Это показалось ей крайне забавным.

…на верхней полке стоит ваза. В ней – пять апельсинов. Почему я раньше не замечала эту вазу?.. Кто ее туда поставил? Может, если я крепко зажмурюсь и снова открою глаза, она исчезнет?.. Если категорически откажусь признавать существование вазы?.. Главное – не задеть ее, о боже, только бы не задеть…
Но я задеваю вазу. Она переворачивается.
Апельсины падают, и я режусь об их острые грани.

Выбросившиеся на берег мечты почти как киты: только задыхаются быстрее. Все побережье усеяно задохнувшимися мечтами. Они острые и колючие, словно морские ежи. Каждую минуту кто-то наступает на них и кричит от боли. Жаль, ведь некоторые из них еще дышат. Если не испугаться, можно забрать колючий шарик домой. Выходить, выкормить и оставить жить у себя. В ответ, возможно, они изранят вас. А может быть, начнут светиться золотистым мягким светом, как волшебный ночник. Говорят, они иногда так делают.

В детстве ты представлял мечту синим пушистым облачком, похожим на гигантский ком сладкой ваты в парке развлечений. Ее искали, за нее боролись, ее обретали и теряли. Чтобы потом, победив всех, заявить: «Чур, я – царь горы!», вкусить этот приторный, прилипающий к лицу приз, и гордо высунуть синий язык.

В старости ты понял, что сокровенная мечта всю жизнь сидела у тебя на кончике носа, а ты ее не замечал. Вот был бы курносым – заметил.

А теперь поздно: она обиделась и улетела. Долго плавала по морям и океанам вместе с другими неприкаянными мечтами. Возможно, они считали себя кубиками сахара и пытались раствориться, слиться с океаном?.. Но они выбивались из сил и массово выбрасывались на берег, где умирали от обезвоживания.

В один прекрасный день ты понимаешь, что без мечты жить горько, а умирать – так и вовсе невыносимо. Расчесываешь спутанные лохмы, берешь с собой карту, компас, старую переноску для кота, и спрашиваешь у прохожих, как дойти до того самого берега. А соседские дети свистят тебе вслед: «Куда ты, старый черт?.. Кладбище в другой стороне!..»

Ты плетешься по берегу, хватаешь игольчатые шарики, вертишь, рассматриваешь… Но все они не твои. И большинство уже давно мертвы. Ты изранил себе руки их острыми шипами. «И на что ты, доходяга, надеялся?..» - ругаешь сам себя. В конце концов, берешь чью-то чужую мечту – она еще дышит, но еле-еле. Бережно заворачиваешь в прохладную простынку, укладываешь в переноску и идешь домой.

Ты выхаживаешь ее денно и нощно. Поешь ей песни и рассказываешь сказки. Ты купил для нее аквариум – она очень долго провела в воде, ей так, наверное, привычнее. Но каждый день ее иглы жалят тебя. Исколотыми пальцами пытаешься погладить ее, а в ответ слышишь шипение и еле слышные проклятия. «Положи, откуда взял, - ощеривается она. – Я не твоя мечта.»

А твоей-то уже и нет: задохнулась, либо кто-то забрал. И ты продолжаешь заботиться о неродной.

И однажды вечером видишь золотое сияние. Свет струится из этой колючей и неблагодарной мечты, из самой ее сути. Нежный, медовый, завораживающий. И ты тихонько засыпаешь рядом с чудесным ночником. Улыбаешься и видишь, как в калейдоскопе, картинки из чьей-то чужой жизни, показанные в обратном порядке. Вот сгорбленный старик молодеет, превращается в крепкого мужчину, затем – в юношу, и, наконец, становится ребенком. Ты слышишь его смех. Вот его бумажные кораблики, игрушечные солдатики, карандаши и краски. Он рисует осень, рисует небо, рисует свою трехцветную пушистую кошку. На кончике носа у мальчика сидит янтарная бабочка и слегка светится.

Ты хочешь крикнуть ему, что не нужно искать, воевать и бороться, что запасы сладкой ваты никогда не оскудеют – они беспредельны, как облака на небе. А вот на кончик носа нужно смотреть почаще.

Только нет уже этого мальчика, и бабочки, и трехцветной кошки.

Но есть волшебный ночник – конечный этап трансформации маленького крылатого цветка, побывавшего уже и кубиком сахара, и морским ежом, и даже полежавшего в кошачьей переноске. Он рассказывает тебе последнюю сказку на ночь. Ты меркнешь, догораешь. Улыбаясь, медленно погружаешься в сон, рука об руку с чьей-то мечтой.

Та, чужая, станет совсем твоей. В тот самый момент, когда твое тело станет необратимо чужим. Ты посмотришь на него со стороны, подумаешь со смехом: «А в парикмахерскую-то зря сегодня не сходил, старый пень! Лежи вот теперь, косматый…»

И погасишь ночник.

Там, на горизонте, виднеется дом. Он сверкает огнями, как волшебный фонарь, в нем тлеет тепло нерассказанных сказок и неразгаданных тайн. Я иду к нему теплым октябрьским вечером, прихлебывая черный кофе из термоса. Даже в темноте я вижу, как дом подмигивает мне светящимися окнами.

В моей жизни есть только дорога. И я не помню, сколько уже это длится. Но точно знаю, что однажды войду в этот дом. Вдохну запах уютных вечеров, шепот древних мифов и легенд, попробую горячий шоколад с дольками апельсина… Смех и беседы будут длиться вечность.

Когда я приближусь, под ногами будут листья цвета индиго, деревья повиснут в небе кронами вниз, а вместо дождя польется сгущенное молоко.

Наконец-то я узнаю ответы на вопросы, которые живут в моей голове.

В какой момент свет фонарей становится камнем? Почему музыка смыкается на моей шее, оставляя красные борозды? Как долго голоса деревьев раздирают на части сознание дровосека?
И почему окровавленная Луна, отражаясь в озере, сохраняет цвет и форму Луны?..


…Невероятно медленно, опираясь на костыль, Мария шла по коридору. Ее руки тряслись, взгляд устремился вдаль, сморщенные губы что-то шептали. Старая женщина смотрела сквозь людей, а люди смотрели сквозь нее. Мария была похожа на иссохшего призрака в пижаме.
- Куда она идет? Ей нужна помощь? – новая уборщица, молоденькая девчонка, слегка поежилась, провожая взглядом пациентку.
- Да это Мария… Она каждый день коридор патрулирует. От своей палаты и до конца. Сворачивает за угол, идет дальше, опять сворачивает… И снова оказывается у своей палаты – просто ходит по кругу.
- И долго это длится? – уточнила девушка.
- Пока не выдохнется. Ты не смотри, что она хромая и тщедушная: Мария может часами так гулять. Три часа – рекорд, мы засекали. Потом просто падает посреди коридора без сил. Не знаю, что там у нее в голове крутится, но в упорстве ей не откажешь…


...Однажды дорога закончилась. Дом распахнул свои двери. Улыбаясь, слизывая с ладони теплое сгущенное молоко, я вошла. Меня встретили искрящиеся вспышки фейерверков, радостный смех, запах черничного торта, испеченного специально для меня. Застывшие в воздухе буквы сложились в стихи и песни. Чьи-то руки надели мне на голову чудный венок из листьев и ягод рябины. Меня ждали здесь с тех пор, когда я еще помнила свое имя. Здесь все именно так, как я представляла. Все нерассказанные истории я бережно хранила для этих чутких ушей и любопытных глаз…


- Аккуратней заводи, болван!... Не стукни ее об косяк, у нее хрупкие кости!
Санитары помогли Марии войти в светлую, почти уютную комнату. Это было лучшее помещение пансионата: для особых случаев. Все трещины в стене прикрыты красочными плакатами. Минимум тараканов.

Легкий пух седых волос обрамлял ее лицо: казалось, стоит чуть дунуть, и этот одуванчик рассеется, растает. Мария улыбалась. Ее глаза блестели. Старушку усадили на кресло в центре комнаты. Вокруг столпился весь персонал. На колени Марии поставили блюдо с праздничным тортом. Главврач аккуратно сложил ее маленькие ручки, похожие на скрюченные птичьи лапки, вокруг блюда. На голову именинницы водрузили золотистую корону из дешевого пластика.

Все то и дело переглядывались и перешептывались.

…Господи, никогда в жизни не был рядом с чем-то настолько древним… Она точно не упадет? Ее держат? А торт держат?.. Кто вообще принес воздушные шары? Она их не боится? Точно?.. Потому что я немного боюсь… Да, черт, просто не лопни их случайно, как в прошлый раз, а то у нее сердце остановится!.. И не только у нее... Ей реально сто лет?.. Ого... Так, а кого мы ждем?.. Да сейчас журналисты из какой-то газетенки приедут снимать репортаж про наш пансионат. Юбилей самой старой постоялицы, местной реликвии. Вот, они уже заходят! По местам! Улыбаемся и машем!..

Щелк. Щелк. Щелк. Аплодисменты, вспышки фотокамер, букет цветов.

Ну вот, наконец-то ушли… Уфф, отстрелялись… Кстати, а почему шепотом? Она что, понимает нас?! Не знаю, привычка… Так, все, уводите в палату. Ну или пусть по коридору еще погуляет… Она точно не рассыпется?.. Да как тебя такого пугливого на работу взяли… Ну что, налетаем на торт?.. Да, и корону у нее заберите – она казенная. У нее инвентарный номер есть.


…Передо мной снова была дорога. Бесконечная, неодолимая. С ускользающими контурами дома на горизонте. Но я знаю, что точно войду в него. Набираю темп. Бегу, будто готовясь взлететь. Уже почти что шуршат под ногами листья цвета индиго. Деревья, растущие с неба, уже распушили шумливые кроны, готовые щекотать мне макушку и трепать волосы. Скоро я все узнаю.
Истекающая кровью Луна, отражаясь в озере, сохраняет цвет и форму Луны несмотря ни на что.

Чувствовать комнату там, где ее нет – большое искусство.

Обычно Эрни находил комнаты по запаху. Он чуял их, как охотничий пес утку или кабана. Комнаты пахли по-разному: луной, швейцарским сыром, дождем. Они звучали по-своему, вибрировали на разных частотах. Но Эрни готов был поклясться, что в их запахе было что-то общее.

- Назовем это «комнатность», - Эрни прохаживался по залу в лакированных ботинках из крокодиловой кожи и преподавал новоиспеченным охотникам основы поиска. Именно Эрни написал для своих сотрудников целый трактат, посвященный комнатности. Но все было малоэффективно: комнату чувствуешь нутром. Это постигается с опытом.

Охотники искали комнаты там, где их нет: ведь искать их там, где они есть – очевидная глупость.

Жажда наживы была чужда Эрни. Он брал за свой труд чисто символическую плату: тем более, его клиенты явно не страдали от избытка денег. Кредит, рассрочка, безнал – любые условия. Он скромно величал себя покровителем тех, кто отчаялся. Почти меценатом.

Его клиенты исчислялись не сотнями, не тысячами: их было намного больше. Раненые, нищие, голодные, испуганные. Они резво неслись к обрыву в автомобилях с отказавшими тормозами. Между ними и пропастью могла встать только комната, а ее мог найти только Эрни. Навязывал ли он свои услуги, как доставучий коммивояжер? Возможно. Но иногда времени для раздумий не оставалось: все решала скорость реакции.

Комнаты возникали там, где их меньше всего ждешь. Где все пропиталось тоской. В убогих ночлежках, вязких болотах, хосписах, притонах, гетто. В сырых зловонных подворотнях. На пепелище сгоревшего дома, где бродячий пес играет с черной, оплавившейся пластиковой куклой. Эрни и его охотники рыскали по таким местам, которые даже днем опасно посещать без заряженного револьвера.

Для каждого человека, попавшего в беду, нужно было найти подходящую комнату. С хорошей или хотя бы приемлемой степенью соответствия. Запах, цвет, форма. В наличии у Эрни было множество комнат: сферические, треугольные, круглые, красные, фосфорические... Разговаривающие на иврите. С запахом «Шанель №5» или детской присыпки. Комнаты- оранжереи и комнаты – библиотеки.

«Подобрать комнату – все равно, что найти отменный выходной костюм, - наставлял Эрни. – Только вот ее уже не подгонят по фигуре в ближайшем ателье… »

…Ботинки из крокодиловой кожи уже не могли отвлечь от тревоги. Эрни закончил свою напыщенную речь, попрощался с охотниками, закрыл дверь и налил себе виски. Голова раскалывалась. То ли старость, то ли резкая смена погоды…

Кое-что не давало ему покоя. Комнаты должны были стать временным убежищем: на большее они и не рассчитаны. Но люди не хотели их покидать. Никакие уговоры и предупреждения не действовали. Для судебных приставов они оставались невидимыми. В этих комнатах люди пускали корни. Прорастали сквозь стены. Заводили собак и канареек. До поры до времени комната справлялась с нагрузкой.

Но однажды она просто схлопывалась. Вместе с человеком. Как звезда во время гравитационного коллапса.

И уже ни Эрни, и никто другой на земле не могли отыскать ее по запаху. Только псы, протяжно воющие на луну, казалось, что-то знали.

Между тем, из-за отказа клиентов покидать пристанище, свободных комнат оставалось все меньше. А поток бедолаг не иссякал. Эрни с приятелями работали теперь чуть ли не сутками напролет, вынюхивая новые комнаты там, где их не могло быть в принципе.

…После второго стакана виски Эрни понял, что с этим пора кончать. Откинувшись на подушки, он хлопал свернутой в трубочку газетой по стене, пытаясь прикончить муху с ее докучливым жужжанием. Хлоп! Хлоп! Так-то лучше. Что у нас сегодня – понедельник? Прекрасный день, чтобы убить свое детище. И муху в придачу.

Эрни вдруг понял, что общего в запахе разных комнат: он всегда слегка химический, неестественный. Как ароматизатор воздуха. Как глутамат натрия.

Он равнодушно смотрел на очередного несчастного, несущегося к обрыву. В его умоляющие глаза. Эрни покачал головой. Прости, приятель.

Чувствовать комнату там, где ее нет – величайшее из искусств. Но оно, видимо, не рассчитано на массового потребителя. Как всегда: не оценят, испохабят, перевернут с ног на голову, попробуют на зуб, обляпают жирными руками… Нет, искусству место в театрах и музеях. Расходимся.

Эрни рывком поднялся с кресла, снял любимые ботинки, открыл дверь, спустил ноги вниз и выпрыгнул из комнаты. Через несколько минут после этого она коллапсировала.

…Он приземлился на газон. Запах свежесрезанной травы ошеломил Эрни. Оказывается, он успел забыть его.

В его комнате трава пахла ладаном.

Синяя рубашка болталась на деревянных плечиках: они висели на балконе, на бельевой веревке. Каждый вечер, после рабочего дня, я вывешивал одежду туда – прохладный воздух освежал и избавлял от запахов еды и пота, впитавшихся за день. Издалека рубашка напоминала силуэт повесившегося человека.

Я сижу на кресле с сигарой, пью ром с колой, читаю книгу и украдкой поглядываю на своего висельника. Он тихонько раскачивается. При сильном ветре рубашка трепещет, пузырится, надувается парусом. Но чаще просто безвольно висит: мятая тряпка с пустыми рукавами. Неизменно синяя – в последнее время я не слежу за разнообразием. Признаюсь, я разговариваю с висельником – и это полбеды. Хуже всего то, что иногда он отвечает. С другой стороны, иные люди разговаривают с котами и собаками. Кто-то даже молится, что еще более бессмысленно. А к этому бедолаге я уже успел проникнуться симпатией. Он славный парень, это видно: у него отменный вкус на рубашки.

Иногда звонит телефон. Друзья зовут гулять, в кино или на открытие нового бара. Но каждый раз я совершенно случайно оказываюсь занят. Вот сегодня, ребят, ну никак. По уши в работе. На прошлой неделе я пропустил день рождения лучшего друга, сославшись на срочную командировку. Со временем телефон звонит все реже.

- Не осуждай, - говорил я темному силуэту на балконе, осушая очередной бокал. – Если бы ты тоже избегал людей, может, и не оказался бы в петле.

Я включил музыку. Слышали бы друзья мой плей-лист – больше в жизни не подали бы мне руки. Синяя рубашка колыхалась на ветру, рукава дергались и взмывали вверх. Невидимый парень то ли танцевал, то ли пытался улететь подальше от слащавых завываний известной поп-группы.

- Да-да, - продолжал я. – Я не единственный в мире человек, которого предала любимая. Надо жить настоящим, бла-бла-бла. Я в курсе. Пожалуйста, не начинай, мы это уже проходили… Стыдно признаться, но прошло уже три месяца, а тоска такая – хоть вешайся… Извини, случайно вырвалось…

Однажды я вышел на балкон: в очередной раз вздернуть рубашку. Дом напротив совсем не соблюдал социальную дистанцию. Он был близко: подмигивал и заглядывал в окна, пах жареной курицей и семейными скандалами. Вдруг я заметил, что на чьем-то балконе – аккурат напротив моего – тоже болтается висельник на деревянных плечиках. Пурпурного цвета. Первоклассного качества. Даже отсюда было заметно. Если я в чем-то и был профессионалом, так это в самобичевании и в рубашках.

- Ну что ж, - пробормотал я своему незримому приятелю в одеянии из шерсти и хлопка. – Кажется, у тебя появился друг. Поздравляю.

На следующий день я накидывал на плечики одну из лучших своих рубашек: лиловую, хлопковую. Ткань королевский оксфорд. Швейцария. Незнакомец из дома напротив предпочел в этот раз бордовый поплин. Неплохо. Наши висельники покачивались в унисон.
Каждый вечер любопытство заставляло меня буравить взглядом тот самый балкон: какую рубашку вывесят сегодня? За две недели я успел использовать весь свой рубашечный арсенал. На работе даже спросили, не влюбился ли я. Мой вздернутый на плечиках товарищ менял наряды, словно главная фаворитка короля. Балкон напротив не отставал. Зеленая рубашка в ромбик – синяя с турецкими огурцами. Кипенно-белая – черный шелк. Фиолетовая с черными закорючками, изображающими летящих чаек – золотистая с восточным орнаментом.
Я развлекался, как мог. То есть, как идиот. В один прекрасный день рубашки кончились, и я купил еще парочку ярких и необычных. Но кого я пытался обмануть?.. Тоска пожирала меня без хлеба, и все-то ей было мало. Я пил ром, слушал богомерзкую девчачью попсу и ругался с висельником. Мне казалось, он перестал меня понимать. Однажды я не выдержал.

- Ты что, самым умным себя считаешь?! – вопил я, вскочив с кресла. Швырнул в стену стакан, осколки разлетелись по комнате. – Так помоги мне! Укажи мне путь, сделай хоть что-то! Нет же: ты просто уныло висишь и осуждаешь!.. Скотина хлопковая!.. Хочешь, чтобы я рядом висел и дрыгал ногами?.. Нет?.. Так слабо помочь – последний раз спрашиваю?!

И тут мой приятель сорвался. В прямом смысле: ветер сорвал его с плечиков. Размахивая рукавами, висельник взлетел. Я дернулся на балкон, но не успел – рубашка парила в воздухе в паре метров от балкона, затем начала медленно спускаться вниз.

Накинув куртку, я выбежал из дома. Оранжевая ткань запуталась в ветках дерева – пришлось потрудиться, чтобы извлечь беглеца. Вернув пропажу, я стоял во дворе и думал, как давно уже не был на улице в это время суток. Задрав голову, окинул взглядом свой дом. Серая, неказистая ячеистая коробка. Убогие балконы – в основном незастекленные, как и мой. Идентичные тюремные камеры хранения. Да, с этого ракурса дом почему-то напоминал тюрьму. И на многих балконах-эшафотах торчали свои висельники. Скопище повешенных махало мне цветными рукавами.

За углом дома висела табличка, на которую я раньше не обращал внимания. «Дом образцового содержания» - гласила надпись.

Я расхохотался. Стоял посреди двора и пританцовывал от смеха, держась за бока, как безумец.

На следующий день я вывесил на балкон ярко-красную рубашку. Мельком глянул: незнакомец в доме напротив тоже предпочел сегодня красный. Впервые мы совпали. Но это не имело уже значения: буквально через час я сдернул рубашку с плечиков. На сегодня хватит с тебя, приятель. Нас ждут великие дела.

Я оделся и вышел из дома. Сегодня мы с висельником гуляем допоздна.

Для конкурса "Братья наши меньшие" http://litset.ru/publ/15-1-0-66346

Я решила сойти с поезда сегодня ночью.

Да, это безумие – ведь всю жизнь, сколько себя помню – а это без малого тридцать лет – я провела в этом поезде. В небольшом уютном купе. Можно сказать, повезло: столько лет на верхней боковушке в плацкарте у туалета я бы не выдержала. Поезд регулярно делал остановки: пассажиры высаживались, заходили новые. Но не так уж часто люди принимали решение сойти с поезда добровольно. Иногда их и вовсе сбрасывали насильно, на полном ходу.

Я давно думала о том, чтобы сойти. Знаете, что стало последней каплей? Ежедневная сводка новостей. Каждое утро нам вместе с завтраком приносят свежие газеты. И сегодня я прочла, что в соседнем вагоне погиб пёс. Красивый, рыжий, славный пёс. Кто-то перерезал ему горло. Он был еще жив, ему пытались помочь, но… И вот этот кто-то сидит сейчас, наверное, в своем купе, пьет чай с лимоном или кофе со сливками, курит сигару и отлично себя чувствует. И ухмыляется, гаденько так.
И он дышит. Одним со мной воздухом.

Я смотрела в окно, на кучерявые облака, несущиеся мимо. Острая боль разрослась во мне огромным корявым деревом с могучими корнями. Напитанные яростью, такие деревья растут очень быстро.

…Я пришла сюда тонкокожей, как и другие. Мир обтачивал нас под себя, как заводские детали. Шкура становилась жесткой, выдубленной. Мы обрастали колючками цинизма. Сопротивляющиеся пополняли процент выбраковки. Остальные получали ценную возможность смотреть новости без риска получить преждевременный инфаркт.

Еще в детстве я придумала себе игру, что мир – это поезд. А значит, с него можно сойти. Каждый день горе ошпаривало нам лицо, как чашка кипящего кофе, вылитая сверху – доброе утро, не ждали, да? Сводки новостей потрясали жестокостью. И неизменно я убеждала себя, что в мире наверняка есть что-то настолько прекрасное и совершенное, ради чего я должна остаться. Иначе зачем мы все здесь? Куда мы едем с таким невозмутимым видом?

И я искала. Все искали. Мы медитировали, впадали в транс, молились. Придумывали новые религии. Женились и расходились. Мимо нас пролетали дивные пейзажи, все чудеса света были к нашим услугам – висячие сады Семирамиды, пирамиды Хеопса… Мы уходили в монастырь и в Диснейленд, ложились под нож, делали себе другие носы и губы…

И вот сегодня я читаю про этого пса. Я ведь видела его пару раз. Он был добрым и доверчивым. Лохматым и любопытным.

И понимаю вдруг, что нет и не может быть в мире такого чуда, которое сможет это компенсировать. Я измерила шагами весь состав – от первого до последнего вагона. И ничего не нашла.

Тогда я собрала скудные пожитки в маленький рюкзачок и сошла ночью на неизвестной станции.

Вокруг ни души. Глушь и темень. Моя уверенность быстро сменилась страхом. Почти сутки я просто сидела на перроне и ждала другой поезд. А потом поняла, что никакого другого поезда не будет. Окошко заброшенной билетной кассы заколочено досками.

А кругом – лес. Фонарика у меня, конечно же, нет. И я иду по узенькой тропинке, наощупь, вытянув руки. Все время слышу сзади какие-то шорохи: будто кто-то тихонько крадется. Зверь на мягких лапах. Пугливо озираюсь: может, волк?.. Нет, медведь… Или чудище из моих кошмаров: тысячеглазое, вместо ресниц – острые когти!.. Тьма дает простор для фантазий. Дорожка становится все более узкой и заросшей. Ветви царапают мне щеки.

Вдруг я спотыкаюсь о корни деревьев и падаю лицом вниз. Пару минут лежу без сознания. Открываю глаза… Кажется, содрала кожу на лбу. Отплевываясь от земли и веток, думаю о том, что зря надеялась встретить здесь чудо. В нашем мире его нет, но с чего я взяла, что найду его тут… Тьма все плотнее и гуще. Незримый зверь крадется во мгле. Я набираю воздух в легкие, чтобы крикнуть, и…

- Муррр!
Кто-то лижет мне лицо теплым шершавым язычком. Я открываю глаза и утыкаюсь носом в мягкое кошачье пузико. Дымок обнимает мою голову лапами, тревожно урчит, сопит и кусает меня за ухо.

- Ну ты чего, кот… Все в порядке. Жива я, жива. Не буду я сходить с поезда, обещаю. Как я тебя брошу-то, пушистое ты рыльце?.. Пойдем, покормлю.

Два часа ночи. На кухне горит свет. Дымчатый кот уминает докторскую колбасу, а я пью чай с лимоном из прозрачного стакана в красивом мельхиоровом подстаканнике с надписью «РЖД». Зверек запрыгивает ко мне на колени и затягивает песнь благодарности. Топчется, когтит, бодается.

Мой кот. Никому не отдам. Пять килограмм кота. Шикарен, усат и очень скромен.

Приснится же такое… Поезд, станция, лес… Ну и дичь.

Мои руки, гладящие Дымка, вдруг натыкаются на что-то странное. Я вытаскиваю запутавшуюся в шерсти маленькую веточку. Кошачьи лапки оставляют на моих коленях грязные следы. Они испачканы в сырой земле.

Мир вокруг нас смыкается кронами деревьев, подкрадывается зловещим лесом. Хлещет дождь и кричат нечеловеческим голосом ночные твари. Готовится очередная сводка утренних новостей.

Нам не найти того волшебного и прекрасного, что сможет нам это компенсировать.

Но мы с котом будем пытаться. Ведь на сытый желудок шансов куда как больше...

Мой воображаемый кот не умеет умирать. Но иногда хочет.

Он закатывает зеленые глаза и фыркает мне в ухо. Ты прав, кот. Жить с нищим полоумным стариком-мизантропом – та еще забава. Ты, кот, потерпи маленько.

Воображение – это все, что у меня осталось. Отчасти из-за него мне суждено одинокое доживание в ветхой избе. Но оно же – единственное, что поддерживает во мне огонь.

Иногда мне нужно выбираться из дома – покупать хлеб и лекарства. Мои ноги с трудом двигаются, поэтому каждый такой поход я превращаю в диковинное путешествие. Зову с собой свое воображение.

В лачуге ужасно холодно. Сейчас конец сентября, мягкая и теплая осень, но я теперь мерзну даже летом – стариковская участь. Я лежу в плотном коконе из драных одеял, старого ватника и прочей ветоши, пахнущей сыростью и смертью. Возникает соблазн осторожно скатиться с кровати, не нарушая кокона, выкатиться в дверь и катиться себе до самого магазина. Но воображаемый кот, распластавшись на выщербленных половицах и высунув язык, снова притворяется мертвым. И я, чертыхаясь, вылезаю из убежища и, прихрамывая, иду к коту – дать симулянту живительного пенделя. Ты надоел, кот, честное слово. Запомни: дед безумен, но не глуп.

После того, как встанешь с кровати, становится уже легче. Первый шаг сделан.
Из комнаты мы с котом попадаем в крошечную темную прихожую. Здесь пахнет канализацией и еще чем-то гадостным. Но вдруг прихожая начинает стремительно увеличиваться в размерах, превращаясь в огромное, светлое книгохранилище со множеством стеллажей. Я хватаю книги за их яркие корешки, страницы шуршат под моими скрюченными пальцами, а запах!.. О Боже, запах книг, за него можно душу отдать – да никто не возьмет.
Это вся моя огромная библиотека, который я гордился. Книги, которые я любил читать. И книги, которые написал сам. Верите или нет: не осталось ни одной.
Мои книжки годились только на то, чтобы растопить ими печь. Но разве это мало?.. Большинство людей и для такого не годятся.

Кот рядом, смотрит в каждую раскрытую книгу внимательно и сосредоточенно. Он не умеет умирать - а вот читать, кажется, умеет.

Наконец, котяра чихает и выскакивает наружу. Я следую за ним. На улице я делаю глубокий вдох. Выйти из дома – испытание на прочность. Дверь не закрываю: в моем склепе не ждут гостей в субботу. Да и в остальные дни тоже.

Почти не удивляюсь, обнаружив запутавшийся в ногах земной шар. Сегодня он превратился в клубок, с которым играет мой воображаемый кот. Я вижу, как клубок разделяется на отдельные нити – реки, железнодорожные пути, линии электропередач… И все это спутывается одним движением пушистой лапки, все переворачивается с ног на голову. Я вижу, как земля меняется местами с небом…
Но все это было лишь видением – есть только жалкий я, барахтающийся на земле: снова зацепился одной ногой за другую.

Я плетусь по тропинке, устланной рыжими листьями, длинный вязаный шарф волочится сзади. Он весь в дырах и потихоньку распускается, и я уже не помню тепло связавших его рук. Но я улыбаюсь черными пеньками зубов.

Мы почти дошли до угла – целый километр, между прочим – как вдруг мой призрачный зверь застыл на месте. Тело напряглось, уши торчком. Мы изумленно наблюдаем, как большие изумрудные коты несут в зубах оранжевую рыбу, трепещущую золотистыми прозрачными плавниками. Мой кот издает истошный вопль зависти. «За что? – будто хочет возопить он. – О, боги, боги! Эта волшебная рыбина досталась не мне! Разве я недостаточно изумруден? Или недостаточно кот?..»
Усатый зверь выбирает кардинальный способ избавиться от едва зародившегося комплекса неполноценности: он срывается с места, впивается зубами в рыбу и уносится прочь. Я, забористо ругаясь, пытаюсь остановить проныру, но куда мне, старику…
- Э, дед, дед, отдай-ка воблу, ты куда ее понес?
…Мужики, потягивающие пиво на завалинке, смотрят на меня удивленно и насмешливо. Рядом с ними расстелена промасленная бумага, пахнущая копченой рыбой. Они неспешно смолят папиросы, закатав рукава своих зеленых свитеров.

Я разжимаю руки, и рыба падает на землю.

Да подавитесь, сынки. Зубов-то у деда все равно не осталось.

Мы с котом бредем дальше, мимо колонки с водой, заворачиваем за угол. Ничего страшного, что я теперь ворую воблу. По сравнению со всем остальным, что про меня говорят – это сущий пустяк.

И вот я уже в магазине. И тут, у самой кассы, я забываю, что именно собирался купить. Очередь за мной начинает волноваться. А я вижу только целлофановые рты, тянущиеся ко мне отовсюду. Они хотят меня проглотить. Кот рычит и бросается на них, но он один, а их – тысячи. Я закрываю лицо руками и плачу.

Громовой голос продавщицы заставил меня вздрогнуть. Хищные целлофановые рты исчезли так же внезапно, как и появились. Я купил хлеба, картошки, и пообещал себе: на обратном пути – никаких приключений. На сегодня нам с котом хватит.

… до дома я не дошел совсем немного. Очнулся валяющимся посреди поля. Я чувствовал боль. Горячие алые маки, растущие из моего тела, не оставляли надежды.

Могу ли я еще подняться? Хватит ли мне сил доползти до дома? Воображение, поддерживающее во мне огонь, когда-нибудь раздует его до размеров пожара, в котором я сгорю вместе со своей немощью, одиночеством и богатым внутренним миром. Я уйду вслед за своими книгами. Но будет ли это сегодня?..

Я обрываю стебли маков, которые растут сквозь меня, выдергиваю их с корнем, но растут все новые и новые. Я не успеваю с ними справиться.

Вдруг я слышу откуда-то издалека мяуканье. Будь я проклят, но в нем явственно слышно: «Дурак ты, дед».

Кот во всю прыть несется ко мне через поле. Еще секунда – и он яростно вырывает зубами из земли эти проклятые маки, не дающие мне встать, он шипит на них и рвет, отплевывается и бьет их лапой.

С огромным трудом я поднимаюсь на ноги.

Мой воображаемый кот - хитрый. Он только притворяется, что не умеет умирать. Тянет время. Иначе ему и меня, неразумного, придется этому научить. А ему очень не хочется…

Я должен признаться вам кое в чем.

Я – зверь. Настоящий. Из ваших детских кошмаров. С длинными загнутыми когтями, налитыми кровью глазищами и зловонным дыханием. Клокастый и клыкастый.

Я – зверь, но каждый день, выходя из дома, я надеваю маску человека. Залезаю в костюм мужчины, как в ростовую куклу. На новогодних утренниках можно увидеть хороводы детей в масках животных: волки, лисы, медведи. А я ношу маску людскую. Ведь я мечтаю быть венцом творения. Жить и быть похороненным, как человек.

Но я – зверь, и глубокие чувства мне неведомы. Клянусь, я делаю все то же, что и люди. Даже лучше. Я хожу на работу, у меня есть квартира, друзья, водительские права. Только вот нет ни к кому сострадания. Я никогда не желал никому добра. Ни разу не было потребности чем-то бескорыстно поделиться. Когда я впервые разглядел свою когтистую уродливую сущность, то испугался. Стал давать милостыню нищим. Устроился волонтером в хоспис. Если у друга случалась беда – в любое время дня и ночи был на связи. Знал, как подобрать нужные слова.

Я говорил и делал то, что должен. Но ничего не чувствовал. Там, под человеческой маской (кстати, она ужасно тяжелая – я в ней потею, как лошадь) я испытывал затаенную радость, если у кого-то случалось несчастье. Ведь не у меня же – вот и отлично. Я слушал откровения друзей, сочувственно кивая, но внутри маски зевал и ждал, когда же они замолчат. Личная жизнь не сложилась: для этого нужно было то, что называют «любовью». Нужно было желать чьего-то счастья так же сильно, как своего. Но это, кажется, чуждо моей природе. Мне хотелось напасть с грозным рыком, схватить зубами за шкирку и обладать, утоляя животную страсть. Вот это доставило бы мне удовольствие. Как вкусная еда или долгий сон. Но как же, черт возьми, хочется быть человеком!..

И я ходил в церковь, читал книги. Переводил старушек через дорогу. Покупал игрушки для детских приютов – хоть дети не вызывали во мне ничего, кроме брезгливости. Утешал страждущих, бесстрастно наблюдая по телевизору, как горит очередной торговый центр или падает самолет. Ничего. Совсем ничего. Чем больше я старался – тем меньше что-либо чувствовал.

По ночам я задирал морду к небу и выл на Луну. Иногда мне казалось, что где-то вдали кто-то тихонько подвывает в ответ.

В одну из таких ночей я обезумел и пытался умереть, наглотавшись таблеток. Но меня откачали. Страх разоблачения обвивал меня кольцами, сдавливая тело и замедляя кровоток. Ведь со мной здоровались за руку, доверяли тайны, считали человеком – а я всего лишь зверь. Когда-нибудь обман раскроется. И какой страшной, должно быть, будет кара...

Иногда мне снились странные сны: я видел милых людей, на которых так хотел быть похожим – приятелей, коллег. Во сне они приходили домой и расстегивали свои ростовые костюмы. И видели в зеркало налитые кровью глаза и плотоядную пасть с ядовитыми клыками. Какой же бред. Я схожу с ума…

Однажды в нашем районе появились дикие твари. Они сбились в стаю и охотились по ночам за одинокими прохожими. Беспощадно лишали их жизни, оставляя растерзанные тела. Каждый день в газетах писали про новых жертв. Я видел монстров вживую. Как-то раз возвращался домой затемно и услышал подозрительные шорохи сзади. Спрятался за гаражами. Звери прошли мимо меня, луна освещала окровавленные морды, я чуял их смрад. Жуткие двуногие хищники, покрытые шерстью. И вдруг один из них расстегнул длинную молнию сбоку – от головы до пят. И я увидел человека. Обычного, ничем не примечательного. Он высунулся ненадолго, стер пот со лба, полил себя холодной водой из бутылки – и влез обратно в костюм.
Их вскоре поймали. И застрелили при задержании: они оказывали сопротивление. Их хоронили прямо так, в масках животных. Никто не узнал, что они были людьми.

…Как-то раз я заметил, что чувствую себя спокойнее, когда рисую. Карандашом, шариковой ручкой, гуашью. Маленькие зарисовки из жизни зверолюдей. Их мечты и страхи. На это время я мог забыться. И мне было все равно, в какой маске меня похоронят. Я дарил рисунки друзьям, а иногда рассылал в конвертах в разные города, по случайным адресам: узнавал в справочнике номера домов и количество квартир, чтобы не отправить на несуществующий адрес. Мне казалось, что творчество чахнет, если им не делиться с миром.

Однажды я получил ответное письмо. Незнакомка с другого конца страны благодарила меня за рисунок. Стоя с конвертом в руке, я испытал новое, очень приятное чувство.

Много раз в жизни мне говорили «спасибо» – и это закономерно, ведь я так сильно старался. Но впервые меня благодарили за то, что мне самому доставило огромное удовольствие. А главное, я сам был очень признателен за такую возможность.
Постепенно конвертов становилось больше. С некоторыми людьми завязалась переписка. Я рисовал все чаще, почти все свободное время. Тонкая, еле ощутимая нить благодарности связывала меня с миром. Прочная, как стропы невидимого парашюта.

Я должен признаться. Я – зверь. Страшный и дикий. И всегда таким был. Мне не стать человеком, как бы я ни пытался. Но, может, оно и к лучшему…

Сон травы долог и сладок, нерушим и сокровенен, как мягкая поступь детства, крадущегося на рассвете за домом и уносящего в подоле десять сладких яблок из соседского сада. Неприкосновенен побег его – нельзя бросаться вдогонку тем, кому суждено уйти и не вернуться.
Закрой глаза и пройди от калитки до соседнего дома задом наперед. А я буду считать. Раз, два… десять! Открой глаза. Нет, ничего не изменилось. Ты все еще взрослый.

Безнадежно исчезающие из памяти поля розовых светлячков уже не принадлежат тебе. Соседский мальчишка играет на флейте для своего кота, а ты не мальчишка и не кот – может, ты был кем-то из них раньше или будешь когда-то потом, но сейчас ты точно не один из них. А кто же ты? Может, одуванчик? Или сова? Или острокрылый ветер?

Каждый день ты задаешься этим вопросом по дороге на работу. Ведь если ты сова или одуванчик, или, тем более, ветер, то совершенно зря ты с утра побрился, да еще так яростно и неудачно, что пришлось заливать порезы дешевым одеколоном. Может быть, это совсем тебе не нужно.

Ты вспоминаешь, как когда-то давно вы с другом решили, что взрослыми на самом деле становятся далеко не все. А только закоренелые неудачники. Остальным же на этапе распределения дается выбор. Можно быть ребенком, а потом взять и запросто стать мотыльком. Или лесной птицей. Или стеблем травы, на котором подрагивает прозрачная роса. А если уж ты совсем отличился, то и целым созвездием. Взрослые, конечно, никогда тебе об этом не расскажут – ясное дело, чего ждать от неудачников. Но каждый ребенок об этом знает.
Ливень, внутри меня ливень из цветов, солнечных лучей и птиц, из радуг и мыльных пузырей!.. Именно так я чувствовал себя в детстве, выбегая ранним летним утром на улицу. Если с неба текла вода, мы кружились под ней, подставляли ладони. А сейчас я при малейших капельках с неба раскрываю зонт или кутаюсь в дождевик. Так ведут себя взрослые. И в отражении витрины я вижу хмурого мужика с поцарапанным лицом. Так выглядят взрослые. Так неужели я все-таки?..

А вот другу моему, тому самому – повезло. Он не стал взрослым. Я не знаю, если честно, кем он стал – совой, одуванчиком или мотыльком, но точно не взрослым. После такой аварии люди уже не взрослеют. Их закапывают в землю и объявляют погибшими. Но я лично не верю, что друга больше нет, потому что так и не видел его мертвым. Это заговор взрослых. А слезы их понятны - конечно, печально осознавать, что какой-то мальчишка их уделал. Они-то уже выросли, и обратной дороги для них нет.
Возможно, он стал космическим кораблем – ну, это если уж совсем отличился. А если нет – то скворцом. Ему очень нравились эти славные птички с их весенними трелями.

Помнишь, друг?.. Мы были детьми студеных водоворотов, влюбленными в поздний октябрь не меньше, чем в начало весны. Оранжевые тыквы, яблоки в сахарной глазури, сырые листья, резиновые сапоги. Мы радостно топали по грязи, уминая орехи в меду, и знали, что сон травы иногда бывает сильно похож на смерть. Особенно зимой. Но все же он нерушим и сокровенен. И весной трава зазеленеет снова, но будет ли это та же самая трава? Останется ли она травой или явится вновь густым туманом? Или радугой?
Весной пробуждающаяся ото сна жизнь была столь хрупка, что мы могли коснуться обнаженных снов диких цветов. Благословенные апрель и октябрь, как неразлучная пара, раскачивали нас на невесомых качелях. То вверх, то вниз. То увядание, то воскрешение.

Прости, что я вырос. Я вовсе этого не хотел.

Ты приближаешься к офису. Рассеянно заталкиваешь зонт в портфель, намочив важные документы. Ты уже видишь своих коллег, курящих на крыльце. Но, по старой привычке, не можешь не попробовать еще раз. Ты закрываешь глаза и идешь обратно – задом наперед. Считаешь до десяти. Раз, два… десять!
Открываешь глаза. Нет, ничего не поменялось. Ты безнадежно взрослый, иначе охранник не впустил бы тебя в этот солидный офисный центр, а начальник не поздоровался бы с тобой за руку. Если бы ты был совой или одуванчиком, бухгалтер вряд ли выдал бы тебе зарплату.

Ты пьешь кофе, щурясь от весеннего солнца, нагло ворвавшегося в окно твоего кабинета. За окном, на дереве, заливается скворец. Ливень, внутри меня ливень из цветов, солнечных лучей и птиц, из радуг и мыльных пузырей!.. Тебе кажется, что он поет именно это. И на секунду ты чувствуешь этот ливень внутри.

А все же, а все же – наш сияющий апрель никогда не покроется пятнами копоти.

Ты улыбнешься, зажмурив глаза, урвав это заветное мгновение весны. «Ради таких моментов я готов, пожалуй, покоптить небо в качестве неудачника еще какое-то время», - мелькнет крамольная мысль. Ты с досадой отгонишь ее, чтобы через какое-то время вернуться к ней снова.

Я – оранжевый буйвол, танцующий смерть на останках своего прошлого. Я втаптываю его в грязь тяжелыми копытами, кровавые ошметки летят повсюду, алые капли стекают по моей морде, застилая взгляд.
Это мощное тело способно любить и убивать. Быть вихрем, огненной песчаной бурей. Я не чувствую ваши удары сквозь толстую шкуру. Вашим пулям и стрелам не пробить костяной щит у меня на лбу. Когда я мчусь по саванне, земля дрожит.
И если вы решили встать на моем пути, то у вас один выход – вознестись на небо, пока острые рога не вспороли живот, а тысячекилограммовая туша не превратила вас в месиво.
Но сегодня наше стадо в загоне, и я чувствую запах страха. Ужас каждого из нас стократно усиливается, становится общим, огромным, всепроникающим, как парализующий газ. Кажется, если ворота сейчас отопрут, и нам прикажут бежать что есть сил, чтобы спастись - мы уже не сможем двинуться с места. Отсюда не выбраться живыми. Люди с оружием окружают нас со всех сторон. Все хлопают в ладоши и кричат. Танцуют и бьют в барабаны. Сегодня жарко, и капельки пота на их коричневой, выдубленной коже кажутся мне кроваво-красными. Это праздник жертвоприношения.
Взмах мачете отсекает голову одному из нас. Но убийце не удается отрубить голову сразу, она повисает на лоскутах кожи и связках жил, и приходится нанести еще несколько неумелых ударов. Багровые брызги затуманивают мне глаза. «Воссияй, богиня!» – говорят они, танцующие в кровавом поту. Богиня воздаст каждому за его жертву. Будет обилен их урожай, будет полон их кошелек, будет плодородно чрево их женщин.
Личинки насекомых, от которых так безбожно чешется шкура, тоже чувствуют наш общий страх. Почему мы не можем быть насекомыми? Почему мы не можем быть, скажем, бабочками? Летать куда угодно, изящно парить в небе…
И вдруг мачете застывает в воздухе. Сотни оранжевых буйволов взмахивают пестрыми крылышками и взмывают в небо. Наша стая летит над Африкой, над саванной, дразня бескрылых львов, разинувших пасти от удивления.
Как ты будешь жить без мощного тела и костяного щита, способного перерезать горло врагу?
И как ты выживешь, не отрастив крылья?
Стаи буйволов-бабочек несутся над нами в закатном небе. Возможно, прямо сейчас. Возможно, вам рассказывали про них, но вы не поверили.
Они летят, чтобы танцевать смерть на растерзанных телах и раздробленных черепах своего прошлого. Они летят, чтобы танцевать жизнь, взмывая на пестрых невесомых крылышках в небо за секунду до того, как острое лезвие коснется их шеи.

…Я просыпаюсь от звона будильника. Пора в школу. Перед тем, как уснуть, я считала огненных буйволов, несущихся по саванне. И каждый раз число не сходилось. Кто-то из них успевал взлететь.
Мне тринадцать лет. Вместо завтрака я пришиваю заплатку к дырявому старому рюкзаку. На синей ткани нарисован красный бык с налитыми кровью глазами. Рюкзак слишком уродлив и огромен для меня. Он весь в заплатах – боевых шрамах. Это карта моих сражений.
Я слышу, как на кухне отчим кричит на мать из-за подгоревшей каши. Слышу плач, звуки ударов и звон битой посуды. Проходя мимо зеркала, провожу рукой по косам, но никаких кос нет – вместо них короткие рыжие вихры. Намного легче вырваться, если тебя не держат за волосы, намотав их на кулак.
Я достаю из-под подушки складной нож-бабочку и сую его в карман. Тихо, чтобы меня не заметили, выскальзываю из дома.
Дорога в школу лежит через заросший пустырь, на котором свалены в кучу несколько старых бетонных плит. Каждый раз я молюсь, чтобы той компании не было на пустыре. Но каждый раз они оказываются там. Все четверо. Их главарь в кожаной жилетке, с татуировками на лице и железной цепью, намотанной на кулак, давит тяжелыми ботинками пустые пивные банки. Ему скучно. Он прыгает на банках, бьет себя кулаком в грудь и издает боевой клич. Остальные подхватывают. Его торчащие во все стороны волосы напоминают львиную гриву.
Каждый день они отбирают у меня рюкзак, играют им в футбол, пока не надоест, а затем харкают в него по очереди. Они смеются над моим уродливым, тяжелым рюкзаком. Они требуют, чтобы я не смела больше проходить мимо них с этим нелепым, совсем не подходящим девчонке ранцем. Но я в долгу не остаюсь. Один раз я вцепилась зубами в руку вожака и висела на ней примерно минуту – ничто в мире не могло заставить меня разжать зубы. Ничто, кроме мощного удара в глаз. Багрово-синий фингал украшал мое лицо целую неделю. Одноклассники смеялись и перешептывались.
Я знала, что дальше будет только хуже. Теперь-то они точно не оставят меня в покое. А значит, ходить мне с синяками еще долго. Потому что от своего рюкзака я не откажусь.
Две недели меня не было в школе из-за гриппа. Я надеялась, что компания та переключится за это время на другую жертву. Надеялась изо всех сил, потому что сегодня вечером будет дискотека, которую я жду уже два месяца. Меня никогда не отпускали на дискотеки, но сегодня отчим уезжает в командировку, и мне удастся наконец пойти потанцевать с подружками. Нельзя портить лицо синяками. Нет, только не сейчас. Сегодня ничто не сможет мне помешать.
Я приближаюсь к ним. Главарь, завидев меня, довольно оскалился, предвкушая развлечение. Он посылает мне воздушный поцелуй и призывно машет цепью. На пустыре влажно и пыльно, что-то сгущается в воздухе, будто вот-вот начнется дождь. Только он не начнется. Я замедляю шаг. Компания спрыгивает с плит и направляется в мою сторону. Бежать поздно.
Вдруг я слышу жуткий крик. Мальчишки разбегаются во все стороны, их лица белы от ужаса. Все происходит мгновенно. Я вижу лишь столб пыли, непонятно откуда взявшийся. Мое сознание парализовано, но ноги сами несут меня прочь отсюда, через пустырь, через столб пыли, мимо бетонных плит, забрызганных кровью, мимо главаря, лежащего в траве с распоротым горлом.

Я танцую в пульсирующих разноцветных отблесках цветомузыки, создаваемой тысячами зеркальных граней огромного светодиодного диско-шара. Красные, синие, золотые отблески. Они похожи на брызги. Я вспоминаю пятна крови на плитах. И слова трех напуганных мальчишек, которые обсуждала сегодня вся школа – кто-то крутил пальцем у виска, а кто-то списывал все на последствия сильнейшего шока. Ведь речь вернулась к ним далеко не сразу.
На мне золотистый топ, расшитый блестками. Его одолжила подружка, только на этот вечер. Он сияет, и я чувствую себя диско-шаром. Я преломляю свет, и все вокруг танцуют в моих отблесках. У меня никогда не будет такого прекрасного сверкающего топа – отчим убил бы, если б увидел. Но сейчас-то он у меня есть, и сейчас я танцую. Синий рюкзак с быком валяется в углу.
Мальчишки сказали, что все произошло слишком быстро, и они не успели ничего понять. Все, что они видели – это стадо оранжевых буйволов, из-под чьих копыт вздымались столбы пыли. Огненных буйволов, взмывающих вверх на прозрачных золотистых крыльях.
- Они просто улетели, - говорили мальчишки. – Они улетели.

На танцполе становится жарко. Внезапный порыв заставляет меня подняться на сцену. Я поворачиваюсь спиной к разноцветной толпе. Поднимаю руки вверх и падаю прямо на них. Толпа с ревом подхватывает меня. Множество рук не дают мне упасть. Закрыв глаза, я представляю, будто лечу над ними – несколько секунд, пока ноги снова не коснутся пола.

В доме без устали говорили, круглые сутки напролёт: включали на полную громкость телевизор, радио, гремели кастрюлями.
В доме постоянно клокотал закипающий чайник, рычал пылесос, гнусаво орали коты, обсуждались проблемы мироздания, неизбежность очередной революции, цены на бензин.
В доме пианино играло вальс, инфернально хихикал из телевизора Петросян, двери хлопали сами собой, а душ включался, когда хотел.
В доме умирали и рождались, непременно с криками и стонами, а иногда со звериным рыком – если утром кто-то рождался, то к вечеру непременно кто-то умирал. В доме чавкали едой, хохотали, плакали в ванной и дымили сигаретами в три часа ночи.
В доме съезжали по перилам лестниц, скрипели половицами, стучали ложками. Каждый день, в семь утра, пели гугнивым голосом, мимо нот:
- Be my, be my, be my little Rock’n’Roll queen!

В этом доме вдруг остановилось сердце. И всё замолкло. Больше здесь не было слышно ни звука. Всю жизнь я мечтала, чтобы в доме стало тихо. Чтобы никто не мешал мне думать свои умные мысли, рефлексировать, читать книги и рисовать в мечтах другую, идеальную жизнь.
«Да когда же вы все заткнётесь?» - говорила я каждый день, зажимая уши и пряча голову под подушку.
Но в доме остановилось сердце, и дефибриллятор уже не сможет помочь.
Я сижу в абсолютной тишине. Кажется, слышно даже то, как медленно оседают на предметах частички пыли. Пыль – это отмершая жизнь. Здесь осталась только она. Теперь я без помех могу обдумать любую свою идею, но все мои мысли сливаются в прямую линию кардиограммы, чтобы в конце концов резко оборваться. Эта тишина лишена благости, она разрывает мышцы и дробит кости, как колеса невидимого дорожного катка. Это тишина, когда зовешь своих любимых, а их уже нет.
Хлопните дверью. Пожалуйста, хлопните дверью. Включайте чайник, шаркайте тапками, играйте на арфе, на нервах, читайте кошке стихи Рембо. Пожалуйста.
…Я иду по пустому полю ночью, держа в руках кровавый комок, замотанный в полотенце. Он слегка подрагивает в моих руках, потому что дрожит все мое тело. Я выкапываю в земле глубокую лунку, осторожно кладу туда сердце и зарываю. Это все, что осталось от того, что было домом.
Каждый вечер я прихожу сюда. Я поливаю землю, удобряю, пропалываю сорняки. Но в основном просто сижу и разговариваю с чем-то невидимым глазу, как чудак или псих с воображаемым другом. Я зачитываю последние новости из газет. Я играю на гитаре. Я сочиняю на ходу истории, я разыгрываю по ролям пьесы. Я включаю свой маленький радиоприемник. Вчера я принесла в рюкзаке уличного кота – он немедленно удрал, с шипением оцарапав мне руку.
Я сделала себе бусы из монет и завела привычку задумчиво их перебирать.
Дети тычут в меня пальцами, перешептываются и убегают, едва поймав мой взгляд.
Я прихожу сюда поговорить со старым другом, прижавшись щекой к земле.

Однажды дождь шел три дня. Я пришла, когда земля высохла, и снова вышло солнце. Привычно достала из рюкзака свежую газету, радиоприемник и термос с чаем. И тут я увидела.
Увидела, что сквозь землю пробился первый росток: маленький, высотой со спичечный коробок домик, жить в котором могла бы разве что Дюймовочка. Я наклонилась, бережно проведя по нему рукой. Он был совсем как настоящий: с резными ставнями, зеленой крышей, большими окнами, выходящими в палисадник – заросли крошечных деревьев, окруженных забором. Я видела и малюсенькую полянку одуванчиков перед домом. И пушистого серого кота размером с ноготь, дремавшего на крыльце, свернувшись клубком. Это был сказочный домик, совсем не похожий на тот, в котором остановилось сердце.
Я легла на бок, приложив ухо к земле, и услышала из домика тихое, едва пробивающееся:
- You are the sun,
You are the only one…
Be my, be my, be my little Rock’n’Roll queen!

И еще один звук: глухие, пульсирующие, ритмичные удары, доносящиеся из недр земли.
Тук. Тук. Тук.

- А ты слышала про Страну Сказок? – спрашивал отец, уютно устраиваясь в кресле и закуривая сигарету.
- Нет, расскажи! – у меня загорались глаза.
И он рассказывал. Про волшебную Страну Сказок, где меня всегда будут ждать герои моих любимых книг. Там нет вражды и злобы. Там Винни Пух пьет чай с Питером Пэном, а Буратино вместе с Алисой Селезневой играет в прятки с Чеширским котом.
Попасть в Страну Сказок очень просто, уверял отец. Он и сам там бывал не раз. Стены его комнаты украшали фотообои – с дивным цветущим полем и дорожкой, уходящей вдаль. Большая оранжевая бабочка парила в небе. Это, говорил отец, вход в Страну Сказок. Днем это обычная стена, а в полночь ты можешь пройти сквозь нее, и огромная бабочка унесет тебя на своих крыльях туда, где оживает волшебство.
Каждый вечер отец рассказывал новые подробности про эту чудесную страну и ее жителей. Я безумно хотела попасть в Страну Сказок. Я грезила ей несколько лет. Но к двенадцати ночи я, как правило, засыпала. А когда однажды мне удалось не заснуть до полуночи, отец сказал, что сегодня в Стране Сказок санитарный день, и они не принимают гостей.
- Но там всегда тебе рады, - подчеркнул отец. – Всегда. Там наслышаны про тебя. Я бывал там много раз. Иначе откуда я знаю все эти истории?
Он, отвернувшись, делал большой глоток из граненого стакана и морщился. Под столом выстроились в ряд шесть пустых бутылок.
Мы жили в городе, где опасно было ходить вечером в безлюдных местах. Да и днем, в общем, тоже. Да и в людных местах, если честно. Да и дома оставаться тоже не стоило. Мы жили в городе, где мне, десятилетней девочке, пожилой незнакомец на улице предлагал свою любовь. Я ничего тогда не поняла. А годами позже, будучи студенткой и работая в небольшой газете, я возвращалась домой после очередного интервью, как ужаленная, и плакала, свернувшись на полу. Их сальные взгляды, унизительные шутки и неслучайные прикосновения оставляли в душе воспаленные язвы.
Мы жили в городе таком же, как большинство других городов.
Мне было девятнадцать, мы с лучшей подругой сидели на крыше заброшенного дома и пили дешевое вино, казавшееся божественной амброзией.
- Люди, пережившие клиническую смерть, видели тоннель, озаренный светом, - задумчиво говорит подруга, что-то черкая красным фломастером на руке. - Как ты думаешь, куда ведет этот тоннель? Есть ли там зеленые луга и холмы? И есть ли там собаки? Шотландские овчарки? Знаешь, как Лэсси в том старом сериале. Я думаю, что есть. И я знаю, чего там нет точно – там нет боли от ударов тонким проводом, которым тебя хлещет твоя полубезумная бабка, которой опять почудилось, что ты – антихрист.
Я хочу возразить ей. Сказать слова поддержки. Я вижу с крыши, как пялится на меня глазками-пуговками выброшенный в мусорный бак плюшевый медведь с распоротым брюхом. Я должна сказать что-то очень важное, но слова, звучавшие у меня в голове так убедительно, задыхаются в горле. Они рождаются на свет уже окаменевшими и пурпурно-синими.
Подруга протягивает мне тыльной стороной руку, исчерканную красными линиями, и спрашивает:
- Вдоль или поперек? Как правильно – вдоль или поперек?

Мне было двадцать пять, и другая моя подруга вышла замуж за иностранца, с которым познакомилась на отдыхе. Пока ее смуглый белозубый муж ждет в такси, она радостно рассказывает мне, держа за руку:
- Там апельсины растут прямо на деревьях! Здорово, да? И мандарины тоже. Там круглый год лето, и почти не бывает дождей. Идешь по улице: справа апельсины, слева мандарины, только успевай срывать… Ну чего ты смеешься?.. Перестань!..
Она улетела, и больше я ее не видела. Все мои письма остались без ответа.

Мне было двадцать семь, когда отец ослеп. Обои в его комнате, пожелтевшие со временем, прожженные сигаретами, никуда уже не годились. Я срывала со стен эти обои, с цветущим полем, дорожкой, уходящей вдаль, и янтарно-золотистой бабочкой. Я рвала их в ярости, обои сходили кусками. А под ними была обычная серая стена, с паутиной и пятнами плесени. И несколько мертвых мотыльков.
Я кричу и царапаю стену ногтями. Я кидаюсь на нее с кулаками и бью ее ногой. И ничего не происходит.

Сейчас мне тридцать три. Давно уже не стало отца, и живу я сейчас совсем в другой квартире. Я рисую пейзажи акварелью и сочиняю истории. Я рисую рисовые поля, принцев и принцесс, сиреневые облака и горные ручьи. И когда я горю какой-то идеей в три часа ночи, при свете настольной лампы, я на время забываю о тех, кто ушел. О тех, кого ждать бессмысленно.
В соседней комнате спит моя дочь. В розовой деревянной кровати, сделанной в форме кареты. Я подхожу к ней, поправляю сбившееся одеяло. И думаю о том, что когда-нибудь я расскажу ей сказку. О волшебной стране, где всегда ей рады. О стране, где вечное лето, и большая оранжевая бабочка ждет, чтобы унести ее с собой. О стране, в которой я сама бывала не раз.
Я расскажу ей сказку, которую каждый из нас рассказывает своим детям.
Которую все мы рассказываем друг другу.

Написано для конкурса "Фантазии по картине": http://litset.ru/publ/15-1-0-65375

Вместо фотографий в рамках на стене – белые листы. Лица тех, кого я люблю, исчезли.

А может, никого я и не любил. Может, я специально вешал на стену фотографии родственников, чтобы не забыть, как они выглядят. Мне было настолько все равно, что я каждый день забывал лицо жены, пока она была на работе. Лица наших детей – кажется, девочки и мальчика – пока они были в детском саду. Если бы жена привела вместо них каких-то других детей, я обнаружил бы это, только сверившись с фотографиями на стене – причем только по одежде, потому что лица у всех маленьких детей подозрительно одинаковые. Когда мне звонили по скайпу родители, я кидал взгляд на стену, прежде чем ответить. Все старики тоже очень похожи друг на друга. Вообще все люди похожи – поэтому нет особой разницы, чьи фото висят в рамках на твоей стене.

Тем, кто одинок, я всегда советовал вешать на стены фотографии незнакомых людей – чьих-то мам, пап, жен, детей. Можно найти в интернете понравившиеся и распечатать. У тебя будет семья – пусть даже их никто не спрашивал, хотят ли они быть твоей семьей. Знакомые, приходя в гости, будут чувствовать себя спокойнее и испытывать к тебе доверие: семейный человек, любящий муж и отец. Надежный, как дубовый гроб.

Серьезно, это намного лучше, чем прибивать к стене гвоздями кружевные трусики бывших подружек, давать им унизительные клички вроде «жирная Нэнси» или «захлебнувшаяся спермой мышь», метать в них кухонные ножи. Поверь, твои коллеги-чистоплюи этого не оценили бы.

Ты можешь развесить в рамках фотографии рок-звезд, легендарных спортсменов или топ-моделей. Тогда они станут твоей семьей, и вся твоя жизнь будет проходить под их оценивающими взглядами. Только готов ли ты к этому? Потянешь ли ты такую семью – ты, дрыщавый кусок дерьма с козлиной бородкой?

Но теперь все стерлось. Обнулилось.

Я снова вижу перед собой белый лист, карандаши и краски.
Как тогда – на уроке рисования в шестом классе. «Нарисуйте вашу семью», - сказала учительница. Я просидел сорок минут и сдал ей пустой лист. Она повесила его в рамочку, в коридоре, среди лучших работ учеников. Чтобы я запомнил урок и никогда так больше не делал. Школьная выставка «Моя семья». Там было мое имя и фамилия. Все ходили мимо, смотрели, тыкали пальцами и смеялись.
Я смотрел на белые листы в рамках и вдруг понял, что теперь за мной некому следить. Лица исчезли со стен. Никто не видит мое небритое похмельное лицо по утрам. Никто не смотрит, как я дрочу под одеялом, когда жена засыпает. Я могу отрывать крылья мухам, смотреть немецкое порно на полную громкость, я могу съесть годовой запас мороженого, ведь никто теперь не смотрит. Никого нет.

Но я все еще должен заполнить тот лист. Белые прямоугольники в деревянных рамках давят на меня так, будто моя черепушка вот-вот взорвется. У меня есть карандаши и краски. Но я не могу вспомнить ни одного лица.

Никто не смотрит, как я распахиваю окно на девятом этаже и встаю на подоконник. Серое полотно асфальта внизу похоже на чистый лист. Я мысленно вставляю его в деревянную рамку.

А у меня десять пальцев на каждой руке, и на кончике каждого пальца - маленькая смерть нахохлилась пестрым волнистым попугайчиком.

Маленькая смерть хочет разделить со мной ложе, она ложится рядом в кровать, держит меня за руку, ее ноги ледяные, и она сует их в мои – погреться. Она тянется ко мне за поцелуем. "Нельзя, - говорю я ей, - ты еще маленькая. Я должен дорастить тебя до совершеннолетия. Ты будешь большой, красивой, настоящей Смертью, перед которой падают ниц короли и министры, перед которой преклоняют колени многотысячные войска. Никто не избежит тебя - будь то зверь или царь, отцеубийца или почетный донор. И даже свирепый великан будет ползать перед тобой на пузе и скулить, как паршивый щенок.
Никто не осмелится смотреть в твои глаза - видеть в них свое отражение, лишенное величия, славы, очищенное от всех регалий и внешнего лоска, рассыпавшееся на миллиарды песчинок, скрипящих под железными подошвами вечности. Вот тогда я поцелую тебя, моя родная. Вот тогда уже будет можно.»

А пока что мои грубые десятипалые ручищи жонглируют маленькими пестрыми попугайчиками, будто мячиками, и каждый юный зритель хочет забрать себе одну из экзотических птичек. Но я не смогу их ни продать, ни подарить - это не обсуждается. Мало кто знает, что за экзотическими птичками нужен особый уход. Мало кто знает, что каждый сам должен вырастить свою маленькую смерть. Воспитать ее, как своего ребенка, дорастить до себя и позволить расти дальше. Подпитывать ее витаминами, возить на море, рассказывать ей сказки, поить горячим молоком при простуде и обнимать, когда ей плохо. Она будет являться тебе маленьким зеленым попугайчиком, или странной девочкой с холодными ногами, или облезлой кошкой, ложащейся каждый день тебе на грудь.

И однажды попугай позовет тебя ночью по имени – настоящему имени, которое ты сам до этого момента не слышал - девочка станет выше тебя в два раза, и ты почувствуешь на губах поцелуй ее стальных губ; кошка обнимет тебя огромными мягкими лапами, как младенца, и будет укачивать, мурлыкая песни, пока ты не уснешь. И ты поймешь, что ты справился, ты смог, ты вырастил свою маленькую смерть, и теперь она совсем взрослая, красивая и самостоятельная, и ты за нее больше не в ответе.

Ты заглянешь в ее глаза и увидишь себя таким, каким и представлял, и вздохнешь с облегчением. Вот он ты - идешь по млечному пути и жонглируешь звездами, постепенно рассыпаясь, рассеиваясь, как туман. Последними исчезнут десятипалые твои ладони, на которых успеет отдохнуть несколько секунд маленькая звездная птичка, прежде чем и они растворятся тоже.

Меня зовут Клаус. Я раненое облако.
В меня стреляли дробью, в меня стреляли картечью, в меня кидали гранатой. Во мне застыли осколки и куски железа. Когда-то я беззаботно плыл по небу, танцевал с другими облаками, играл с ветром. Утром я здоровался с булочником: «Доброе утро, булочник!» - и плыл себе потихоньку в другой конец города, чтобы закутать и укрыть собой от солнца трех бездомных собак рядом с трамвайным депо.
Но теперь я раненое облако, и я слишком тяжелый, чтобы плыть. Во мне застыли куски металла. Когда я пытаюсь двинуться, они вгрызаются в меня острыми клыками, причиняя жуткую боль – словно я лиса, попавшая в капкан. Так я и застыл – тяжелое свинцовое облако над детской площадкой.
Мое тело отторгает металл. Мое тело стремится к легкости. Я хочу сбросить груз. Хочу парить над городом, играть, залечивать раны.
Дети в ярких костюмчиках играют в догонялки, делают куличики из песка, катаются на старых скрипучих качелях. Я так хотел бы просто быть одним из них.
Я наливаюсь кровью. Я больше не могу удерживать внутри себя сотни инородных тел. Простите меня.
Во дворе на мгновение темнеет. Оглушительные раскаты грома разрывают тишину. На детей в цветных костюмчиках обрушатся осколки и куски металла. Дети прикроют руками лица, прижмутся телами к земле. А мальчик в зеленой курточке ничего не поймет: он будет бегать, задрав голову вверх, хлопать в ладоши и смеяться.
«Это был просто дождь», - скажут им потом родители. И отругают за испачканную одежду.
Через много лет, во время сильной грозы, мальчик в зеленой курточке будет смотреть в окно. Затем обернется и скажет чужим, отрешенным голосом:
- Меня зовут Клаус. Я раненое облако.
И лязгнет затвором.

Посвящается Артуру Кулакову



Живущие во тьме танцуют на острых пиках, на оголенных проводах, на торчащих из-под земли кусках арматуры. Они танцуют на всем, на чем придется. Они каждый день едят пирожные, а черный ворон склевывает крошки с их рук.

Иногда у живущих во тьме болят желудки – тогда они возвращаются в подземелье и лежат, сплетаясь в один большой дышащий комок – так боль проходит быстрее. Никто не поит их горячим молоком с растопленным маслом, когда они простужены. Никто не заставляет их надевать шапку в мороз. Их отмороженные синие уши не дают им слышать выстрелы, крики, злые насмешки и свист. Зимой они жгут под землей костры, сплетаются над ними сморщенными синими пальцами – твердыми, как черствый пряник – и греют их, пока чувствительность и гибкость не начнет возвращаться.

Их глаза адаптированы под тьму. Ночью можно услышать, как они перешептываются и тихонько смеются – там, глубоко под землей. Вылезая днем, они щурятся от яркого света и ползут на четвереньках, пригибаясь к земле, беспомощные и тощие, в рваном тряпье. Их грязные длинные волосы липнут к лицу. Под волосами скрываются их глаза – голубые, как бывает у младенцев, пока концентрация цветового пигмента не увеличилась под действием света.

С наступлением ночи они становятся веселее и оживленнее. Они разрезают огромный торт с масляными розочками – по кусочку каждому. Они давно решили, что день рождения раз в году – это очень мало, и у каждого из них по двадцать, а то и по тридцать дней рождения в год. Поэтому каждый день есть повод для праздника. Их возраст был бы весьма скромен, но благодаря этой традиции он исчисляется тысячелетиями. Такое количество свечей не поместится на торт, поэтому свеча каждый раз всего одна. Они загадывают желания, сидя в кругу, а потом начинаются танцы.

Они никогда не включают музыку, ведь любимая музыка у всех своя. И каждый танцует сам по себе, в своем ритме, тихонько что-то напевая себе под нос. Они танцуют на пустырях, на металлических опорах линий электропередач, на выщербленных ступенях заросших бурьяном лестниц, уходящих в никуда. Они свисают вниз головой с турников на заброшенных детских площадках и корчат рожи. Они кидаются друг в друга сгустками электричества, смеясь и уворачиваясь, словно играя в снежки.

Они хватают именинника и несут его на вытянутых руках, как муравьи – маленькую веточку. Они начинают качать его – и рраз! – и два! - И трии!.. Они подбрасывают его в воздух и ловят. Они не помнят уже, кто из них именинник, но это неважно.

Что остается тем, кому нечего терять? Смерть? Нет. Праздник, и только праздник.

Я выберу тебя своим королем.

Я подарю тебе жука в спичечной коробке и светлячков в прозрачной банке. Я поймаю для тебя кота, проедусь на подножке трамвая, покажу тебе, где зарыт мой клад – три блестящих фантика, ракушка и звезды из фольги. Сплету тебе корону из листьев, украду зеленых яблок и банку тушенки, и мы съедим их внутри той огромной ржавой трубы недалеко от заброшенной электростанции. Я соберу червей в консервную банку и поймаю для тебя рыбу, и выпущу ее обратно в реку, если ты захочешь.

Я сниму для тебя всю одежду и закрою глаза, как тогда, на чердаке.

Но однажды ты все равно уйдешь. Рано утром, с перекошенной короной из листьев на голове, со спичечным коробком в кармане и банкой светлячков в рюкзаке. Ты выбросишь корону, разобьешь банку и выпустишь насекомых. Потому что ты взрослый, и над тобой будут смеяться, если ты скажешь, что тебя выбрали королем. Ты купишь пачку сигарет, бутылку водки, и выпьешь ее прямо на перроне.

Я лежу на чердаке, смотрю на небо сквозь щели в досках. Капли дождя попадают мне на лицо. Лето похоже на янтарно-оранжевое насекомое с прозрачными крыльями. У лета вкус кислых леденцов и слепых дождей.

Но даже если у меня завтра будет день рождения, и мне подарят велосипед, и все ребята с нашей улицы будут мне завидовать, я не смогу больше вспомнить цвет и запах лета. Моя память стремительно стирается.

Когда я забуду свое имя, начнется новое летоисчисление.

Я иду вдоль замерзшей реки. Беспощадный ветер терзает какую-то бумажку, то подкидывая высоко вверх, то снова впечатывая в лёд. Я слышу звуки вальса. Я хочу поднять эту бумажку.

Вдруг я вижу, как сквозь лед под моими ногами смутно просвечивают лица людей. Дрожь идет по моему телу. Я одна, ни души кругом, только мертвые лица под непрочным слоем льда. Одно, второе, третье… Белые и жуткие. Легион вросших в лёд людей.

Мертвецы открывают глаза, они шевелятся, их лица то отдаляются, то приближаются, некоторые я вижу смутно, издали, некоторые – очень четко. Они что-то говорят. Они смотрят на меня. Но я ничего не слышу, я вижу лишь шевеление губ.

Внезапно у меня кружится голова, я падаю на колени, опираюсь руками об лед. Мертвые лица прямо передо мной, под слоем льда. Теперь я слышу их голоса.
- Боже мой. Это она?
- Похоже. Она вмерзла в лёд…

Ветер подбрасывает то вверх, то вниз бумажку с объявлением : «Пропала девушка. Двадцать лет, волосы светлые…»
Я все отчетливее слышу музыку. Я узнала ее. Фредерик Шопен, «Весенний Вальс».
До весны осталось три дня.

Вереница странников в цветных шапочках тащится в гору. У каждого в руках большой сачок, будто для ловли огромных бабочек-мутантов.

- Ты помнишь наши гонки на гигантских гусеницах? – обращается верзила в желтых ботинках к рыжему коротышке.
- Помню… Такие упитанные, пушистые зеленые гусеницы!.. Мне было щекотно и весело.
- А помнишь, как мы забрались внутрь последнего желтого одуванчика и лежали там, свернувшись улиточками?
- Еще бы!.. Еще бы. Нас тогда целый час по всей поляне искали. Ганс даже предложил пытать муравьеда: мол, он явно что-то недоговаривает.
- Да… А мы сквозь дырочки в стебле наблюдали, как муравьед гоняет наших по всей поляне. Он был страшно зол и очень голоден.
- У него еще вроде как был брачный период…
- А помнишь ту ночь в лесу, когда мы запекали на костре дырявый башмак, начиненный тыквой?
- Ну конечно. Это ведь тогда мы подрались из-за степени прожарки? «До хрустящей корочки, до хрустящей корочки!..» Да кто же, голова твоя дубовая, башмак жарит до корочки? Из него же все соки уйдут!
- А в итоге пришли наши и все съели. Оставили нам только шнурок и пару тыквенных семечек…

Солнце постепенно спускалось. Казалось, еще чуть-чуть – и можно будет поймать его в сачок. Странники остановились на ночлег на склоне горы. Поставили палатку, развели костер.
- Смотрите! – закричал вдруг здоровяк с кудрявыми волосами, выбивающимися из-под вишневой шапочки. – Деревья чихают!

Деревья действительно дрожали от холода. Отовсюду слышалось громогласное «Апп-чхи-и!» Странники достали из рюкзаков шерстяные клетчатые пледы и поспешно завернули в них корни деревьев. Кто-то решил, что нужно отпоить их горячим молоком.

У костра, на котором грелся котелок, долго еще слышались ожесточенные споры.
- В нашей семье, если кто простужался, всегда добавляли в молоко помет ящерицы! Этот рецепт моему деду рассказал его дед перед смертью… И никакая хворь нас не брала! И это вкусно, в конце концов…
- Кыш! Кыш от молока! В вашей семье, - ухмыльнулся рыжий коротышка. – Да вы же варвары. Вы при несварении желудка мясо ежей едите! А вы не задумывались, что именно от этого у вас несварение желудка?.. Ведь всем известно, что ежей не едят, ими натираются на ночь, так болезнь быстрее отступит.

Вдруг один из сидящих у костра вскочил, испуганно озираясь по сторонам.
- Слышишь? Ты слышишь? Вот, опять!
- Ничего я не слышу. Даже малейшего ветерка.
- Вот именно! Это-то самое страшное. Это оно, клянусь!
- Какое еще «оно»?
- Безветрие. Зови скорей наших. Хватай сачок. Выходим на охоту!

1. Я соткал для тебя прекрасное платье из живых цветов, жуков и бабочек. Из снопов пшеницы и огромных стрекоз. Я ткал так долго, что из глаз моих идет кровь. Теперь ты вся окутана этим живым, дышащим, непрерывно движущимся полотном. В этом платье тебя и похоронят. Это саван – сказали они.

2. Каждую ночь я прибиваю гвоздями к стене пряничных человечков. За месяц я распял столько человечков, что на стене почти не осталось места. Это большое искусство – вогнать гвоздь так, чтобы не раскрошить пряник. Я ненавижу пряники. И людей. Приходи, кстати, завтра в гости. Будем пить чай.

3. Вчера на чердаке мы долго лежали и притворялись мертвыми. Потом у нас затекли ноги, и нам надоела эта игра. А ты сказала: «Смотри, все эти вещи – они ведь тоже просто лежат и играют.»
И мы улетели через окно.

4. Прозрачные балерины рассыпаются на множество песчинок, стоит мне легонько задеть их пальцем. Песчинки оседают на моих волосах, губах, на кончиках моих пальцев, словно хрустальная пыльца. Я поднимаюсь на цыпочки и танцую все ближе к краю крыши. Скоро я стану прозрачной балериной.

5. Птицеголовые люди сидят на моей кровати в ожидании первых рассветных лучей. Я притворяюсь спящим, забившись с головой под одеяло. Как только появляются первые лучи солнца, птицеголовые люди открывают клювы и жадно заглатывают их. Утро не может наступить уже третьи сутки. Кругом темнота, и только птицеголовые люди, сидящие на кровати, слегка светятся. Солнечный свет гудит в их жилах, как статическое электричество в проводах.

Ночью в старинных часах с кукушкой распахивается потайная дверь. На пол высыпаются картонные яблоки. Деревянные бабочки, громко хлопая крыльями, кружат по комнате вокруг лампы с ярко-красным абажуром. Они ждут огненного дождя. И он всегда случается.

Деревянные бабочки искрят в воздухе, полыхая безумным огнём. Ни одной живой бабочке не снилась такая красота, такая экспрессия полёта.

Картонные яблоки шипящими огненными шарами катятся по полу. На секунду – клянусь! – комната наполняется ароматом печёных яблок.

Чёрный пепел вальсирует по комнате, когда все заканчивается. Медленно оседает на полу, на шторах, на красном абажуре. Пепел оседает внутри старинных часов, и потайные двери захлопываются.

Пепел оседает на лице молодой женщины, лежащей в кровати рядом со своим мужем. Она не спит. Пепел попадает ей в глаза.

Крепко обхватив себя руками, она удерживает свои потайные двери закрытыми, хотя натиск все сильнее и сильнее. Она чувствует глухие удары, разрывающие ее изнутри. Ей больно.

Утром она встанет на час раньше мужа, чтобы сделать макияж и завить волосы. Она утянет талию корректирующим бельём, наденет красивое платье и каблуки. Она приготовит завтрак для всей семьи. По дому разольется аромат свежесваренного кофе. Она разбудит детей, поцелует мужа, проводит его на работу, пообещав приготовить на ужин его любимый ростбиф. Сегодня весь день будет солнечно – так скажут по радио.

Она достанет хорошо припрятанную бутылку огненной воды. Глядя в окно, она сделает большой глоток. И еще один. И еще.
Она закроет глаза и улыбнется.
Искры и запах печеных яблок. Мы в огне. Мы парим.

Ветер шуршит обрывками газет, фантиками, стаканчиками из-под кофе, сухими листьями. Ветер раскачивает пустые качели на детской площадке. Ветер кусает кабинки с облупившейся краской на колесе обозрения, заставляя их скрипеть и пошатываться. Ветер набрасывается на случайного прохожего, сбивает его с ног, играет волосами, треплет воротник куртки.

Падает первый снег. Скоро из парка аттракционов исчезнут последние посетители. Только ветер останется зимовать здесь, в тлеющих искрах последних солнечных дней.

Как пес, брошенный хозяевами на пустой холодной даче в октябре.

Он еще лает на соломенное пугало в дырявом платье, слегка припорошенное снежной пылью. Он еще роет ямки в земле, закапывая последние вкусные косточки. Он еще рычит на пролетающих птиц, ожидая, когда же на крыльцо дома выйдет тот смешной кудрявый мальчишка, и они вместе побегут запускать воздушного змея.
Только что-то уже медленно сжимается и остывает в его душе, словно чья-то огромная ледяная лапа накрыла деревянный домик, двор, соломенное пугало, самого пса – и давит все сильнее и сильнее, пока не раздастся хруст.

Ветер яростно срывает плакат «Добро пожаловать!» рядом с центральным входом в парк.
Когда-то он помогал срывать груши и яблоки с деревьев на радость мальчишкам. Когда-то он швырял на землю рыжие листья, заставляя их плясать в воздухе, и все были счастливы.

Ветер бросает на землю забытую кем-то на скамейке фуражку и смотрит, как она катится, подпрыгивая, по центральной аллее.
Пес спит на крыльце деревянного дома. Ему снится, как он бежит по парковой аллее впереди ветра, пытаясь поймать круглую синюю фуражку. Он вот-вот ее догонит. Сейчас, еще чуть-чуть. Осталось немножко.

А снег продолжает падать.